Сергей Волгин Лейтенант милиции Вязов. Книга первая



Глава 1

Лейтенант Вязов оторвался от пухлой папки и подавил зевок, сжав челюсти. На смуглом чернобровом лице его лежали следы усталости: щеки побледнели, в уголках губ прорезались тонкие морщинки. По привычке он пятерней причесал густые волосы, откинулся на спинку стула и только лишь прикрыл глаза, как зазвонил телефон.

Лейтенант взял трубку.

— Сейчас, — отрывисто сказал он кому-то, схватил трубку другого телефона и быстро набрал номер. — Товарищ майор? Вы не отдыхаете? Докладывает лейтенант Вязов: на улице Зеленая — убийство. Сообщил участковый Трусов. Я спешу туда. Дежурный? Почему-то не отвечает.

Несколько секунд он молча слушал то, что ему говорили с другого конца провода, потом рывком бросил трубку на телефон и встал.

Хотя звезды высыпали густо, ночь была темной. Улица Зеленая освещалась плохо, сквозь густые деревья кое-где скупо пробивался свет фонарей.

Автомашину «Победа» Вязов увидел метров за пятьдесят. Около нее стоял участковый Трусов и какая-то женщина, в которой, приблизясь, Вязов разглядел дряхлую старуху. Участковый, явно испуганный, доложил, что задержал единственную свидетельницу, видевшую, как убегали преступники. Вязов глянул мельком на лежавшего у передней дверцы машины

убитого человека и попросил старуху рассказать, что она видела.

— Иду я от дочки, — охотно принялась рассказывать старуха, — смотрю — машина стоит, а от нее два человека за угол шмыгнули. Подошла ближе, глянула — сердце у меня так и захолодало.

— Как выглядели эти два человека, вы не приметили? — спросил Вязов.

— Я, милый, плохо вижу, не приметила. Ах, какое горе случилось-то…

— Где вы живете, бабушка?

— Да тут вот, номер пятнадцатый.

Старуха ничего путного рассказать не могла, и Вязов начал осмотр машины. Все дверки ее оказались раскрытыми, но нигде не видно было ни одной царапины. Наполовину вывалившись из машины на мостовую, лежал второй убитый человек, как видно пассажир. Стараясь его не потревожить, Вязов залез в машину, нажал ногой на стартер. Мотор не заводился. Лейтенант вылез, открыл капот и стал ощупывать провода, освещая их карманным фонариком. В это время приехал на мотоцикле начальник отделения майор Копы-тов. Несмотря на свои сорок с лишним лет и тяжелый вес, майор ловко соскочил с седла. Вязов подошел к нему и доложил:

— Товарищ майор, предварительный осмотр показал, что убийство произведено с целью ограбления. Преступники спугнуты шедшей по улице старушкой, они не могли завести машину, потому что сгорел конденсатор.

— Быстро вы сделали вывод, — сердито сказал майор и добавил, обращаясь к участковому, не скрывая ехидства:- А вы?..

— Я шел по улице, товарищ майор, вижу — стоит машина, а рядом женщина, — начал рассказывать участковый. — Подошел, а женщина, то есть старушка, — фамилия ее Звонарева, — говорит: «Вот сейчас двое убежали. Ловите их, ловите!» Я побежал, но никого не нашел. Потом позвонил дежурному. Он не отвечал. Тогда позвонил лейтенанту. Вот и все.

— Не нашел… — ворчливо сказал майор и нагнулся над шофером. — А где эта Звонарева?

— Вон она сидит на крыльце.

Подошла машина, из нее сначала вылез сухопарый высокий мужчина, а за ним полная женщина в звании капитана милиции. Мужчина весело поздоровался с майором.

— Доброе утро, Терентий Федорович!

— Брось шутить, Петр Сергеевич, не время, да и не прокурорское это дело. Здравствуй! сказал Копы-тов, подавая руку.

— Все такой же сердитый? А я думал, ты изменился в честь праздника. — Но тотчас же прокурор переменил тон, сказал серьезно:- Не хмурься. Займемся делом.

Женщина молча поздоровалась со всеми за руку и пошла к машине.

Участковый Трусов-это был еще совсем молодой человек — стоял в сторонке, не зная, что ему делать, и с любопытством и робостью наблюдал за остальными. Вскоре подъехала еще одна машина, затем появился человек с собакой. Тут же суетился фотограф, яркие вспышки магния освещали его узкое худощавое лицо с маленькими черными усиками.

Начальник отделения и прокурор долго беседовали со старухой, но она ничего не могла прибавить к тому, что уже рассказала.

— Я поеду, Петр Сергеевич, узнаю, чья машина, — сказал майор. — Вязов, поехали!

Квартала два ехали молча. Мотоцикл дробно стучал на пустынных улицах, луч света, вздрагивая, вонзался в темноту, расплывался на асфальте, как серебристая вода.

— Головоломки не избежать… — проговорил майор. Лейтенант не отозвался, сидел в коляске нахохлившись.

Подъехали к двухэтажному зданию городской автоинспекции. Майор спрыгнул с мотоцикла и почти бегом стал подниматься на второй этаж. Лейтенант спешил за ним, удивляясь проворству своего начальника. Дежурный по инспекции, краснощекий лейтенант, выслушал майора почтительно и полез в картотеку-большой шкаф с многочисленными ящиками.

Машина принадлежит частному лицу, — сказал он через несколько минут, — председателю винодельческой артели Саркисову. Шофер работает у него по договору. — Дежурный назвал адреса того и другого и закрыл шкаф.

Спасибо, — поблагодарил майор. — Запомните, Вязов.

И опять ехали по пустынным улицам. Город майор знал прекрасно. Поперечный переулок, о котором Вязов даже не слышал, начальник нашел без труда.

— Попробуем застать дома хозяина машины, — сказал майор.

— Надо бы еще кого-нибудь с собой взять, — отозвался Вязов.

— Справимся.

У больших деревянных ворот, освещенных электрической лампочкой, стояли двое мужчин и три женщины. Судя по оживленной жестикуляции, все о чем-то взволнованно и громко разговаривали.

Майор, не слезая с седла, спросил:

— Здесь живет Саркисов?

— Да, я Саркисов, — ответил мужчина в белой украинской рубахе и каламянковых брюках.

— Прошу вас на минутку, — пригласил майор, слез с мотоцикла и отошел с хозяином дома в сторонку. — Где ваша машина? — спросил он.

— Что-нибудь случилось? — заволновался Саркисов, дрожащей рукой вынул из кармана платок и вытер лицо. Майор ждал. Саркисов, не получив ответа, начал рассказывать скороговоркой:- Родственник должен приехать ко мне, брат моей жены. Я шофера послал за ним на вокзал. До сих пор его нет, и все мы волнуемся… У меня гости… Не случилось ли какое несчастье? — повторил он свой вопрос.

Майор скупо сказал:

— Да, с вашим шофером случилось несчастье. Вам придется поехать с нами. Прошу предупредить гостей.

— Хорошо, хорошо, — быстро согласился Саркисов и направился к воротам. Тотчас же он вернулся, все еще держа в руке носовой платок. Майор предложил ему сесть в коляску.

Осмотрев труп пассажира, Саркисов не признал в нем своего родственника, побледнел еще больше и сокрушенно развел руками.

— Не знаю, что и думать.

— Ладно, — мягко сказал майор и приказал лейтенанту:- Немедленно отправляйтесь домой к шоферу. Если будет возможно, привезите жену.

Шофер Чуриков имел собственный дом на окраине города, на тихой улице, заросшей травой и деревьями. Мостовую на ней настелить еще не успели, но дорога была гладкая, накатанная. С улицы дом казался небольшим, всего в два окна; крепкий кирпичный забор прерывался массивными воротами, над ними склонилось старое ореховое дерево. Когда Вязов и пожилой младший лейтенант маленького роста — участковый этого района — подошли к воротам, во дворе залаяла хриплым басом собака. Узнав своего участкового, хозяйка провела посетителей в тесную кухоньку, не проявив никакого беспокойства. При свете Вязов разглядел ее: это была молодая светлобровая женщина со спокойным взглядом голубых глаз, с пухлыми губами, маленьким вздернутым носиком и, должно быть со сна, несколько медлительная. Она села и положила на стол полные смуглые руки с растрескавшимися от домашней работы пальцами.

— Ваш муж дома? — спросил Вязов.

— Его нет. У хозяина, — коротко ответила женщина и посмотрела на участкового.

— Он не собирался заехать к кому-либо из знакомых?

В глазах женщины мелькнула тревога, пальцы ее вздрогнули, но она быстро взяла себя в руки и ответила так же немногословно:

— Нет, не собирался.

— Может быть, вы запамятовали? Вспомните, пожалуйста, для нас это очень важно. — Вязов старался говорить спокойно и даже равнодушно, но хозяйка уже почувствовала неладное, и глаза ее потемнели.

— А что случилось?

— В какое время он уехал из дома? — не отвечая на ее вопрос, продолжал Вязов, думая о том, как бы помягче передать ей тяжелое известие.

— В семь часов, — ответила хозяйка, убрала руки со стола и теперь сердито переводила взгляд с участкового на лейтенанта.

— И когда он собирался вернуться?

— Сказал — запоздает. Пока гостей не развезет…

— С собой он ничего не брал?

— Нет.

— Денег у него было много?

— Тридцать рублей.

— Выпивши он не был?

— Нет.

Вязов задавал вопросы быстро, а она так же быстро отвечала. Участковый посматривал на них с таким видом, словно боялся, что между ними вот-вот вспыхнет ссора.

— Скажите, на этих днях ваш муж ни с кем не ругался, никто ему не угрожал? — опять спросил Вязов.

— Не ругался. Да что вы меня мучаете, что случилось?! — вдруг закричала хозяйка и резко встала. Вязов тоже поднялся.

— С вашим мужем произошло несчастье.

— Авария?! — вскрикнула женщина.

— Нет, нападение…

— Ох! — Хозяйка снова опустилась на стул и обеими руками ухватилась за край стола. Лицо ее побледнело, углы губ опустились, глаза застыли, как слюдяные.

Наступило молчание. Женщина смотрела куда-то перед собой, будто пыталась что-то вспомнить. Вязов и участковый стояли рядом, не зная что делать.

— У вас есть дети? — спросил Вязов только для того, чтобы вывести ее из оцепенения.

— Да, — прошептала она одними губами.

— Я заеду за вами рано утром.

Хозяйка молчала.

Глава 2

Первомайская демонстрация подходила к концу. На улицах города было тесно: группы горожан, физкультурники со знаменами, пионеры с транспарантами на плечах — все веселые, возбужденные, возвращались с Красной площади. На улицах царствовал тот беспорядок, который всегда бывает после шумного веселья большого количества людей. По тротуарам бегали малыши с красными, зелеными и синими шарами, возле лотков с мороженым теснились женщины с детьми. На асфальте белели, как неожиданно выпавший снег, конфетные обертки.

Город был залит янтарными лучами солнца; в прозрачное небо уплывали пущенные детишками шары; густая зелень деревьев запятнала тенями тротуары. Всюду звенели песни: из репродукторов, из открытых окон, издалека доносились звуки марша запоздавшего духового оркестра.

Участковый Петр Трусов шагал по тенистой улице, пытался хмурить белесые брови, строго поглядывая на подвыпивших мужчин. Хорошо отутюженный белый китель сидел на нем ладно, и Трусов шел чеканным шагом, как ходят военные, будто беспокойная ночь не оставила в нем усталости. Озабоченность не вязалась с его нежным румяным лицом, ласковыми синими глазами. Люди не замечали его озабоченности, они не знали, что Петр Трусов только несколько дней назад стал участковым и что на его именно участке произошло несчастье.

На тротуаре стояло несколько лотков с конфетами, бутербродами и папиросами, продавцы в белых халатах с улыбкой смотрели на человека в парусиновой фуражке, который, прислонясь спиной к тополю, медленно пел: «Калинка, калинка, калинка моя, в саду ягода малинка моя…» Трусов глянул в сторону поющего, но ничего не сказал и прошел мимо. Он думал о том, что в такой веселый праздник на каждом углу граждан подстерегают соблазны: бутылки с красивыми этикетками и бочки с пенистым пивом; а есть горячие головы, широкие натуры, которые не признают нормы и, наклюкавшись предостаточно, начинают выкомаривать, шуметь, портят настроение окружающим. Дойдя до угла, Трусов услышал крики, доносившиеся из пивной, расположенной в ближнем переулке, и заспешил туда. Еще издали он увидел группу молодых людей и побежал не особенно быстро, чтобы не уронить своего достоинства в глазах прохожих. Но драчуны оказались не из храбрых. Завидев участкового, они вмиг разбежались, на месте остался лишь один паренек лет шестнадцати в синей косоворотке, парусиновых брюках, рыжий, с нахальным лицом. Трусов подошел к нему.

— Вы почему нарушаете спокойствие?

— А тебе какое дело? — с усмешкой спросил паренек, лихо засовывая руки в карманы. — Никто не нарушает.

Незнакомых людей надо называть на вы, молодой человек, — наставительно проговорил Трусов.

Подумаешь! — опять усмехнулся паренек. — Учитель. Какое у тебя образование?

— Пойдем со мной, — сердито пригласил Трусов. — Разберемся, какое у кого образование.

— Пойдем! — согласился паренек беспечно.

Шли они молча. Участковый озабоченно смотрел перед собой, а паренек весело здоровался со знакомыми, и никто, должно быть, не думал, что участковый ведет его в отделение; скорее можно было предположить, что это встретились хорошие друзья.

Дежурный по отделению старший лейтенант Поклонов сидел за столом и писал, простуженно покашливая, облизывая бледные в трещинах губы. Он не взглянул на вошедших, только сдвинул брови и сильнее стал нажимать на перо.

— Товарищ старший лейтенант, в пивной была драка, — доложил Трусов, прикладывая руку к козырьку. — Я привел одного участника.

Из окна на стол падали солнечные лучи, и мраморный письменный прибор светился золотыми искорками. Пальцы дежурного, покрытые длинными волосами, шевелились, как гусеницы. Поклонов написал: «поэтому прошу выдать мне единовременное пособие»-и поднял голову.

— О, Виктор Терентьевич! С праздничком! — воскликнул Поклонов и протянул через стол руку.

Паренек ехидно взглянул на участкового и поздоровался с дежурным:

— Здравствуйте, Филипп Степанович!

— Садись, дорогой, садись. Рассказывай, как празднуешь. Здоров ли? Как идет учеба? Или в праздник об учебе не говорят? Много ли выпил вчера? — расспрашивал Поклонов, проявляя такую радость, будто он встретил родного брата после долгой разлуки.

— Я привел его… — осмелился было продолжить доклад Трусов, но Поклонов строго перебил его:

— Товарищ Трусов, знаете ли, кого вы привели?. Сына Терентия Федоровича!

Трусов покраснел и неловко опустил руку: откуда же он мог знать, что этот нахальный мальчишка — сын Терентия Федоровича, начальника отделения? Молодой участковый представил себе, как его вызовет майор Копытов и станет расспрашивать о сыне. Надо же было ему притащить в участок этого паренька!

С первых же дней работы преподнести такую не-приятность начальнику — серьезное переживание для молодого человека. А Петр Трусов к тому же обладал характером мягким, легко смущался, краснел, и непредвиденные обстоятельства, которые, как известно, случаются в жизни часто, ввергали его в полное замешательство. Надо было уйти от дежурного, но он так растерялся, что и не знал уже, как покинуть эту душную комнату.

А старший лейтенант и сын начальника отделения продолжали весело переговариваться, не обращая внимания на участкового. Они сидели рядом и рассуждали о шелковых летних костюмах, о коньяках и винах различных марок.

Надо было положить конец этому глупому положению, и Трусов повернулся, чтобы выйти из кабинета, но дверь отворилась, и вошел лейтенант Вязов. Вот кому Петр завидовал! Вязов ходил по отделению, как по своему дому, шутил с сотрудниками, вышучивал их за нечищенные пуговицы, скосившиеся каблуки. Женщины, работающие в паспортном столе, называла его Мишей. Стройный, кудрявый, несмотря на двадцать семь лет холостой, он не одну девушку заставлял вздыхать по себе, а сам, кажется, никем не увлекался. Вязова все хвалили, им были довольны и майор Копытов, и заместитель по политической части капитан Стоичев.

— Кого я вижу?! — удивился Вязов, остановившись у двери и оглядывая присутствующих. — Витя Копытов осчастливил нас своим появлением, да еще в праздник! Привет, привет! — И лейтенант протянул обе руки.

— Здравствуйте, Михаил Анисимович! — поднимаясь не особенно поспешно, сказал Виктор.

— Какими путями тебя занесло сюда? Или потребовалось пожаловаться на строптивых девушек?

— Я не сам пришел, меня вон привел рьяный товарищ, — показал глазами на участкового Виктор.

— О! Труднейшее положение! Стыд и срам! — Вязов хитро взглянул на Трусова, уже догадываясь о том, как встретил участкового старший лейтенант Поклонов. II непонятно было, к кому относились эти слова — к сыну начальника, участковому или дежурному. — Бывают в жизни шутки, говорил один мой дружок. Веселая жизнь, одним словом! — продолжал лейтенант, пожимая руку молодого Копытова. — Не так ли, товарищ старшин лейтенант Поклонов?

— Тебя что-то не поймешь, — сердито буркнул Поклонов.

— Мы друг друга давно не понимаем, как девушка п молодой человек, до смерти влюбленные, но не смеющие признаться в своих страстных чувствах. Но настанет время — поверьте, друзья, — влюбленные выскажутся, выложат накипевшие в груди чувства и в их маленьком мире настанут спокойствие и благоденствие. Нет ничего застойного на нашей грешной земле, все течет, все движется.

— Ну, пошел теперь… — ворчливо прервал его старший лейтенант.

— Пошел, пошел, товарищ Поклонов. Идемте, старина! — Вязов, усмехаясь, взял под руку Трусова и повел его к двери. — Нас ждут на улице пьянчужки и драчуны, ждут не дождутся великих избавителей от их недуга, а мы здесь упражняемся в красноречии…

Они прошли по коридору и остановились на террасе, выходившей в небольшой двор. Вязов вдруг посерьезнел. Расспросил участкового о происшествии и, поглядывая на дверь дежурного, сказал:

— Для привода материала не совсем достаточно, но вы поступили правильно. Порядок на участке надо наводить. Скажите, товарищ Трусов, если бы вы там, на месте происшествия, узнали, что этот юноша — сын нашего начальника, вы привели бы его в отделение? — Вязов прищурился, словно хотел получше рассмотреть участкового.

Трусов опустил голову и покраснел.

— Право, не знаю, — ответил он тихо. — Для меня это так неожиданно… Ведь я новый работник. — Он поднял голову и улыбнулся. — Но я бы, пожалуй, все-таки привел.

— Вот это мне нравится. — Вязов тоже улыбнулся.-

Законы для всех одинаковы, и для работников милиции те же законы.

— А дежурный… — Трусов не договорил и вопросительно посмотрел на лейтенанта.

Вязов помрачнел.

— Я знаю. Мне о нем не надо рассказывать. Но майор человек неплохой. Так что вы не расстраивайтесь. Кстати, вон пришел капитан, надо ему обо всем доложить.

Заместитель по политической части капитан Стоичев слушал лейтенанта не прерывая. Он держал во рту папиросу и сидел за столом чуть сгорбившись. Изредка Стоичев взглядывал на участкового, и в его серых глазах мелькало любопытство.

— Передайте дежурному, чтобы он прислал ко мне Виктора, — сказал капитан-, когда Вязов умолк.

Вязов вышел в коридор, услышал плач у двери дежурного и пошел туда. К нему бросилась молодая женщина, одетая в простенькое серое платье и белые босоножки. Из-под соломенной шляпки у нее выбивались светлые волосы, лицо было в слезах.

— Помогите, пожалуйста, помогите!.. — еле выговорила она, вытирая платком слезы.

— Что случилось, гражданка? — спросил Вязов.

— Девочка моя… дочка пропала…

— Пройдите к дежурному.

— Он сказал, что занят… — Женщина закрыла лицо руками.

— Пойдемте со мной, — сказал Вязов и открыл дверь в кабинет дежурного.

Поклонов кричал кому-то в трубку: «Да вези ты его в отрезвитель! Не хочет? А ты его под мышки возьми и вежливо на машину». — Положив трубку, Поклонов взглянул на женщину.

— В детской комнате три девочки. Какая ваша? — обратился он к посетительнице.

Обрадованная мать стала описывать девочку: косички, ленточки, платьице голубое. Поклонов потянулся р кой к другому телефону, снял трубку и лениво начал передавать эти признаки в детскую комнату, потом сказал «Наверное, она». Но в эту минуту в дверь влетела пожилая женщина с усиками, в белой шляпе с цветами, в вы шитой красными розами кофте и басом закричала:

— Чем занимается милиция? В такой праздник на улице сумочки из рук тащат. Безобразие!

За ней вошел старшина, остановился позади, послушал и подмигнул Вязову. Когда женщина вдосталь накричалась, старшина нарочито громко спросил:

— Ваша фамилия, гражданка?

Женщина круто повернулась, смерила старшину уничтожающим взглядом, поправила шляпку и назвала фамилию.

— Возьмите вашу сумку и не оставляйте ее больше в пивных, — строго сказал старшина и передал гражданке маленькую, обшитую бисером сумочку.

— Ах, боже мой! — вскрикнула женщина, прижала сумку к груди и бросилась к двери.

За ней вышла и женщина, искавшая свою дочурку, радостно приговаривая: «Спасибо вам, нашлась моя Лялечка, спасибо…»

Когда женщины вышли, Виктор встал и коротко сказал:

— До свиданья.

— До свиданья, Виктор Терентьевич, — попрощался Поклонов, но Вязов предупредил дежурного:

— Капитан приказал привести к нему Виктора.

Поклонов вскочил, хмуро посмотрел на лейтенанта и, ничего не сказав, вышел вместе с Виктором.

Вязов подошел к окну и, тихонько посвистывая, стал глядеть на улицу.

Когда Поклонов вернулся, лейтенант спросил:

— Зачем вы, товарищ Поклонов, поставили в неудобное положение молодого участкового?

— Пусть привыкает к службе, — усмехнулся старший лейтенант.

— Вы поступили неправильно.

— А вы мне не указывайте, я подчиняюсь не вам.

— Я говорю с вами как парторг. — Вязов подошел к столу.

— Слушаю вас, товарищ порторг, только мне очень некогда, я на дежурстве… — Поклонов с радостью схватил трубку зазвеневшего телефона.

— Хорошо, поговорим после, — сказал Вязов и вышел.

Поклонов косо посмотрел ему в спину.

Виктор не был знаком со Стоичевым, хотя и слышал о нем от отца, и сейчас, сидя за столом, с любопытством рассматривал тонкий с горбинкой нос и полные губы капитана. Виктор понимал, что ему придется выслушать нравоучение, но он уже привык их выслушивать в школе, и у него даже мелькнула озорная мысль: не попросить ли у капитана закурить?

— Неприятно, когда знакомятся в такой обстановке, — тихо, словно для себя, сказал капитан и притушил папиросу. — Но ничего не поделаешь, обстоятельства заставляют.

— Обстановка, по-моему, приличная, — сказал Виктор.

Капитан сразу понял, что перед ним не особенно стеснительный мальчишка. Это было заметно по тому, как он спокойно сидел на стуле и скучающе поглядывал в окно. Несколько вздернутый нос, опущенные уголки губ подчеркивали независимый характер.

— С кем ты дружишь? — спросил Стоичев.

Строгий голос капитана не смутил Виктора, скорее заставил насторожиться, и он ответил как можно небрежнее:

— С одноклассниками, конечно.

— Назови имена.

— Пожалуйста: Костя, Петя, Сережка… — перечислял Виктор первые попавшиеся ему на ум имена, стараясь серьезно и прямо смотреть капитану в глаза.

— Кто из них был в пивной?

— Костя.

— Это Костя подрался?

Виктор замялся. Если он на вопросы будет отвечать правильно, то быстро расскажет все подробности. Но он не дурак, его не проведешь.

— Нет, какие-то ребята подрались… Я их не знаю.

— Почему же Костя убежал?

— Он вообще пугливый, милиционеров боится как огня.

— А ты не боишься? — Капитан прищурился и, не спуская взгляда с мальчика, взял из пачки папиросу.

— Чего мне бояться, когда у меня отец милиционер!.. — Виктор засмеялся, считая, что разговор принял шутливый характер и гроза прошла.

Капитан зажег спичку, медленно раскурил папиросу, осторожно потушил спичку в пепельнице и только после этого опять задал вопрос:

— Л ты отца уважаешь?

— Конечно, — быстро ответил Виктор и снова насторожился. Стало ясно — капитан не собирался шутить.

— Не видно этого. С уполномоченным ты разговаривал, как самый отъявленный хулиган. — Капитан взял папиросу, как палку, положил кулаки па стол, будто собирался ими застучать. Однако глаза у него были спокойные и очень внимательные. — Ты и в школе, наверное, так ведешь себя? Учителям грубишь, на уроках балуешься, товарищей не уважаешь?! Так, что ли? Ты понимаешь, что подрываешь авторитет своего отца и в школе, и на улице? А ведь отец твой как раз ведет борьбу с хулиганством, с воровством. Частенько жизнь свою подвергает смертельной опасности. Тебе это непонятно?

— Понятно, — тихо ответил Виктор, рассматривая свои коленки и думая о том, что если он во всем будет соглашаться, разговор быстрее закончится. Спорить со взрослыми — только раздражать их, это правило он давно усвоил.

— Если тебе это понятно и ты все-таки хулиганишь, то нам нужно будет присмотреться к тебе. Иди, но знай, что твой отец и я с хулиганами шутить не любим.

По коридору Виктор шел посвистывая. Привода ему не запишут: Филипп Степанович отца боится как огня. Если же до отца слух дойдет, то можно сказать, что участковый не разобрался, драчуны все разбежались, а его, Виктора, пригласили в отделение как свидетеля. Капитан же в отделении новый человек и сразу с отцом отношений портить не станет. Ясно как день. И Виктор спокойно шагал по тротуару, заложив руки за пояс, подмигивая встречным девушкам, и с удовольствием подставляя солнцу веснушчатое лицо.

Разморенные деревья отбрасывали на тротуар короткие тени; ветерок перебирал листочки, шевелил бумажки на мостовой. Над головой загудел самолет, Виктор задрал голову, и ему вдруг захотелось куда-нибудь улететь, хотя бы на дрейфующую станцию Северного полюса.

— Как там, Витька? Что сказали? — неожиданно спросил вышедший из-за угла приземистый паренек в синей майке.

— Все в порядке, — ответил Виктор, останавливаясь.

— О нас не спрашивали?

— Чудак ты, Коська! Чего они меня будут спрашивать? Там знакомые люди. Конечно, спросили, сколько я выпил сегодня пива, на какой вечеринке собираюсь танцевать.

— Если так, то ладно.

— А ты пуглив, как я посмотрю. — Виктор засмеялся и хлопнул товарища по плечу. — Не дрейфь, держи хвост трубой!

Они пошли рядом. Виктор нес голову высоко, рассеянно посматривая по сторонам; его рыжие волосы упрямо топорщились на вершинке, легкая походка была беспечной. А Костя шагал широко и грузно, маленькая голова его сидела на широких и сутулых плечах как-то неровно, слишком уж далеко выдаваясь вперед. Взгляд у Кости был грустный и будто бы пытливый, под прядью каштановых волос на лбу виднелись преждевременные морщинки.

— Из-за чего твой брат налетел на этого парня в сапогах? — спросил Виктор, продолжая рассматривать прохожих.

— Не знаю, — уныло отозвался Костя. — Они вместе на заводе работают. Кажется, Алексей вчера не вышел на работу, а тот все приставал к нему, почему, дескать, не вышел.

— Правильно, значит, я ему тоже дал пинка. — Виктор свернул на другую улицу. — Пойдем, Коська, еще по кружке пива выпьем — и по домам. Отдохнем часочка три-четыре, а потом на вечер.

— Я не хочу, — отказался Костя. — У меня голова болит. Ты один пей.

— Эх, воробьиная натура! Ладно — тебе полкружки, мне полторы.

В кружках шипела пена. Продавец посмеивался, глядя на ребят. Костя пил и морщился, процеживая пиво сквозь зубы; в голове у него шумело, болела даже кожа на затылке, но ему не хотелось показать товарищу, что у него «воробьиная натура». Хорошо Витьке, он ко всему привык, ему выпить полстакана водки — пара пустяков.

К пивной подошел молодой человек в соломенной шляпе, скошенной набок, с расстегнутым воротом рубашки. Он минуту постоял, пристально глядя на ребят, потом спросил резко:

— Опять здесь?

Ребята быстро обернулись.

— Не беспокойся, Алеша, — сказал Костя, ставя кружку на стойку. — Витя о тебе ничего не говорил.

— Еще не хватало! А ты зачем туда поперся? — Алексей уставился на Виктора мутными неподвижными глазами.

— А что мне бояться, — улыбнулся Виктор, — там все меня знают. И ни о чем не спросили.

— Не спросили!.. — оборвал его Алексей.

Они вышли все трое, не замечая лейтенанта Вязова, который стоял на противоположной стороне улицы и внимательно смотрел на них.

Глава 3

Майор Копытов вошел в кабинет, снял фуражку, сел за стол и вытер потную лысину ладонью. Жена опять забыла положить в карман платок, и Терентий Федорович все утро мучился, смахивая пот руками и всякий раз досадуя на супругу.

Сейчас он приехал от начальника городского управления. Разговор был очень неприятный. Надо же было так случиться, что убийство произошло под праздник, а принятые меры по розыску преступников пока не дали никаких результатов. У пассажира документов не оказалось, и до сих пор не удалось определить, что это был за человек. Событие встревожило не только городское, но и республиканское управление, весть уже дошла и до партийных органов. С утра Терентия Федоровича тревожили телефонные звонки, а потом вызвал полковник, и не менее получаса майору пришлось выслушивать нравоучения, остро ощущая свою беспомощность. То, что из управления выделили ему в помощь опытных товарищей, Копытов посчитал для себя обидным: значит считают, что он не может справиться сам.

Отделением Копытов руководил более десяти лет и район знал прекрасно. В первые годы работы он проявил много настойчивости и смекалки, сумел очистить район от всяких преступных элементов и часто служил положительным примером на собраниях и совещаниях. И оперативный состав работников, как он думал, был подобран им тщательно — случавшиеся изредка мелкие кражи выявлялись быстро. Несколько недоволен был Терентий Федорович своим заместителем по политической части капитаном Стоичевым, пришедшим в отделение около месяца назад. Между ними уже возникали мелкие разногласия. Стоичев обвинял работников отделения в беспечности и успокоенности, твердил о недостаточной профилактике преступлений и хулиганства, о малой связи с общественными организациями. Терентий Федорович возражал сдержанно — недостатка, действительно, были, но не такие уж серьезные, чтобы о них кричать.

«Пришел на готовенькое, в хорошее отделение, и хочешь показать, что можешь учить. Поработал бы у нас лет восемь назад, узнал бы, как выкорчевываются эти пережитки в сознании людей, послушал, как около уха визжат пули, тогда бы понял, почем фунт лиха, — раздраженно подумал Терентий Федорович. — Тебя не вызывали, а выкручиваться все равно придется вместе».

И в который раз за последнее время он с нежностью вспомнил своего бывшего заместителя Андрея Софроновича Крылснва. Сгорел человек на деле. Ни днем ни ночью не знал он покоя, сам ходил на задания, даже был однажды ранен преступником, и эта рана впоследствии оказалась для него роковой. Сколько лет они работали вместе, а Копытов не помнит случая, чтобы у них возникали разногласия. Крылов работал так, что нельзя было сделать ему замечания. А с виду-то был человек неказистый: узкогрудый да косолапый, ходил вразвалку; только и запомнить можно было у него глаза — большие и голубые, ласковые, как у ребенка. Зато характера был веселого. Бывало, придет утром, поздоровается, скажет: «Эх и выспался! Теперь засучим рукава»- и как в атаку бросится: вызывает людей, беседует, проводит собрания. А когда садился в машину, говорил шоферу всегда одно слово: «Скорее». Вокруг Андрея Софроновича всегда были люди, на все вопросы он успевал отвечать. И все его любили, и дела в отделении шли хорошо, и авторитет начальника отделения рос не по дням, а по часам. А как не стало Андрея Софроновича — наступило какое-то затишье, появилась у работников вялость, медлительность. Терентий Федорович не понимал, в чем дело. Он многому научился у Крылова: так же вызывал людей, проводил совещания, много ездил, но люди к нему почему-то сами не шли, их приходилось вызывать. И сейчас, сидя за столом, майор снова мысленно набросился на нового заместителя. Где он ходит в такое трудное время? Вообще, он долго обдумывает решения, когда надо действовать стремительно, оперативно, брать быка за рога и скручивать шею. Да еще пытается поучать его, Копытова… Целое утро прошло после свершения преступления, а просвета не видно, не обнаружено даже никаких следов. И где — в отделении майора Копытова! «Где же твоя воспитательная работа!»-воскликнул про себя Терентий Федорович и хлопнул ладонью по столу.

— Товарищ майор, разрешите доложить?

Копытов поднял голову. Перед ним стоял дежурный с виноватой улыбкой, дрожащей рукой касаясь кончика козырька фуражки.

— Что еще случилось? — с тревогой спросил Терентий Федорович.

— Это наш… молодой участковый Трусов натворил… я его поругал за несообразительность, — начал докладывать Поклонов, чуть-чуть сгибаясь в пояснице. — Неопытный товарищ, не умеет работать, а я, как дежурный, должен за него отвечать…

— В чем дело? — рассердился майор. — Короче.

Старший лейтенант испуганно покосился на дверь,

пожевал губами и заговорил громким шепотом:

— Он привел в отделение вашего сына Витю. Я поругал. Надо знать сына начальника. Неужто на месте нельзя было уговорить? Такой растяпа! Не понимает субординации. Потом Витю позвал к себе капитан и долго ругал…

— Капитан?.. — Копытов с недоверием посмотрел на дежурного.

— Он, Терентий Федорович…

В кабинет вошел капитан Стоичев, взглянул на дежурного, сел у стола.

— Разрешите идти? — заторопился Поклонов.

— Идите! — махнул рукой Копытов и наклонился к столу. — Да, вот что… Соберите весь личный состав, — приказал он дежурному.

Солнце так ярко светило в окно, что казалось — вот-вот потекут Струйки жидкого стекла, а на раме вспыхнут огненные язычки. Горячий воздух в кабинете стал сипим, так что не виден был дымок, поднимавшийся от папиросы Стоичева. Копытов хмурился и молчал, обдумывал предстоящий разговор с заместителем. Было сильное желание накричать на пего, разнести в пух и прах, но Терентий Федорович не находил повода для разноса и выжидал. Ждал и Николай Павлович, задумчиво рассматривая папиросу. За короткое время Стоичев разгадал вспыльчивый, но покладистый характер начальника отделения и старался, покуда в отделении он человек новый и еще не всех людей знает, смягчать возникающие между ними разногласия.

В органы милиции Стоичев был послан райкомом партии пять лет назад. До этого он работал на заводе слесарем и в милицию пошел с неохотой, но за пять лет усвоил работу органов, втянулся в нее. Очень пригодились военные знания, полученные на фронтах Великой Отечественной войны, куда он ушел рядовым, а вернулся офицером.

Русые волосы Николай Павлович зачесывал набок и по старой слесарской привычке держал папиросу, как напильник, сжимая мундштук в ладони, а не между пальцами.

Помолчав еще немного, Стоичев повернулся к столу и, оглядев пасмурного начальника, тихо спросил:

— Терентий Федорович, что вам говорили в управлении?

— Что говорили? — Копытов встрепенулся, взял в руку пресс-папье. Именно такого вопроса он ожидал и поэтому заговорил быстро, с насмешкой глядя на капитана:- Туда бы тебя, посмотрел бы я, какое у тебя оказалось настроение. Хорошо лекции читать да других поучать, а когда ругают — семь потов прольешь. Полковник Котов чесать умеет: с ехидцей, с песочком протирает. И о тебе, дорогой, упоминал: чего это, мол, там заместитель по политической части делает, какую работу проводит, как людей воспитывает?

— Что же он посоветовал? — спокойно спросил Стоичев, вспоминая свои встречи с начальником городского управления. В его представлении полковник выглядел совершенно не таким, каким его описывал Копытов. Это был пожилой, спокойный человек, немного медлительный, но умный руководитель.

— Посоветовал? А как ты думаешь? Собрать весь наличный состав и полмесяца день и ночь проводить политзанятия? — Терентий Федорович скривил в улыбке губы и подался грудью к столу, отодвинув в сторону пресс-папье.

— По-моему, и политзанятия нужны, и членов партии собрать следует, — сказал Николай Павлович, поднялся и отошел к окну.

— Нет! — Копытов пристукнул по настольному стеклу ладонью. — Полковник приказал искать. Разбиться, но найти! Нам выделяют оперативных работников в помощь, хотя в управлении и без нас туго. Сейчас не время заниматься разговорами и агитацией.

— Не согласен с вами, Терентий Федорович, — мягко возразил Николай Павлович. — Искать, конечно, необходимо, но на это событие надо смотреть глубже. Я не думаю, что данное преступление последнее.

— Приказ есть приказ, Николай Павлович. А где ты был сейчас? — спросил он.

— В райкоме, — по-прежнему глядя в окно, ответил Стоичев.

— Вызывали?

— Да.

— По этому поводу?

— Конечно.

— А я думал, мне одному пришлось потеть, — смущенно улыбнулся Терентий Федорович и тоже подошел к окну. — Миронов вызывал?

— Он.

— И что же сказал?

Николаю Павловичу очень захотелось ответить словами самого майора «тебя бы туда», но он чуть заметно вздохнул и сказал:

— Посоветовал собрать коммунистов, поговорить с ними и, само собой разумеется, раскрыть преступление во что бы то ни стало.

— Да… — Терентий Федорович помолчал, вернулся к столу. — Под праздник случилось, поэтому все и взбудоражились. В другое время, небось, подумали бы еще — помочь ли?.. — Копытов снова помолчал, сел и спросил:- Вязов здесь?

— Час назад с ним разговаривал.

Лейтенант Вязов появился скоро, в кабинет вошел быстро и застыл подобравшись. В лейтенанте Вязове нравились начальнику и четкость движений, как у военного, и оперативность в работе. Терентий Федорович даже изредка в глубине души завидовал его собранности, его умению держать себя. Копытов всю жизнь пытался заставить себя разговаривать и решать вопросы спокойно, но как только доходило до дела, начинал горячиться, всегда потом жалея об этом. Вязова коммунисты уже дважды избирали парторгом, это было большое доверие коллектива, с этим нельзя было не считаться, и все же Терентий Федорович не чувствовал искренней симпатии к лейтенанту. Он не мог смотреть Вязову в глаза, ему казалось, что лейтенант читает его мысли.

— Результаты? — строго спросил Копытов, исподлобья взглянув на Вязова.

— Постовой милиционер на вокзале машину видел, но не заметил, кто в нее садился. Связался с работником городской автоинспекции, который ночью был на вокзале, но он сообщил еще меньше. Получил данные о пассажирах, которые сошли с поезда и сдали багаж в камеру хранения. Их оказалось двенадцать.

— Все?

— Нет. Был в том доме, у которого остановилась машина. Спокойно. Заходил в соседние дома — то же самое. Ночью в этих домах не было ни скандалов, ни драк.

Копытов нагнул голову так, что стала видна только его покрасневшая лысина. Лейтенант стоял неподвижно.

— Что вы, товарищ Вязов, думаете делать дальше? — спросил Стоичев.

— Я предполагаю подробное обследование дома двадцать три.

— Подождите у себя. Сейчас все соберутся, — сказал майор, опять взглянув на Вязова исподлобья.

Когда лейтенант закрыл за собой дверь, майор откинулся на спинку стула и закрыл глаза. Беспокойная ночь и неприятный разговор в управлении утомили его. Терентию Федоровичу нестерпимо захотелось спать. «Старею», — устало подумал он.

— Вашего сына участковый Трусов приводил к дежурному, Терентий Федорович, — сказал Стоичев,

— Знаю, — отмахнулся Копытов. — Не до этого.

— Как не до этого?.. — забеспокоился Стоичев.

— Пустяки. Это пустяки, — повторил майор и надел фуражку.

Сотрудники заходили по одному, докладывая коротко о своем прибытии. Майор кивал на стул, говорил «садитесь». Все видели его утомленное и расстроенное лицо и молчали, зная, зачем их вызывают, и чувствуя себя виновными. Участковый Трусов забился в угол. Он будет предметом обсуждения: на его участке произошло преступление, он привел сына начальника в отделение… Этакое неприятное стечение обстоятельств!.. Трусов мял в руках носовой платок, усердно вытирал потную шею и лоб, стараясь не смотреть на товарищей. Лучше бы майор вызвал его одного, отругал как следует, чем собирать все отделение. Сутуловатый старшина сел рядом с Трусовым, соболезнующе взглянул на молодого участкового, но ничего не сказал.

Поклонов вошел последним, встал у двери, готовый немедленно выскочить, если будет какое указание. Он хмуро смотрел на сотрудников, но когда взгляд его встретился с глазами начальника отделения, лицо мгновенно преобразилось.

Майор встал, снял фуражку за козырек, осторожно положил ее рядом с массивным письменным прибором.

— В нашем районе, товарищи, произошло чрезвычайное происшествие, — глухо сказал Копытов и поднял голову. — На Зеленой улице были убиты шофер и пассажир, деньги и документы взяты, пассажир пока не опознан и никаких следов преступников не найдено. Позор нам! — крикнул было майор, но осекся, помедлил и продолжал тоном приказа:- В оперативную группу войдут лейтенант Вязов и участковый Трусов. Возглавлю я. Вязову разработать план мероприятий и представить мне немедленно. Моему заместителю капитану Стоичеву собрать коммунистов, нацелить весь личный состав на раскрытие преступления. Сообщаю: из управления нам в помощь выделены опытные товарищи. — Майор уставился глазами в чернильницу, тяжело перевел дыхание. Сотрудники сидели молча. Участковый Трусов теперь с благодарностью глядел на начальника отделения.

Копытов снова заговорил. Он дал указание участковым за сутки проверить наличие жильцов в частных домах по домовым книгам, особое внимание обратить на базары и чайханы, у всех подозрительных лиц проверять документы. Все это он старался говорить спокойно, но под конец все-таки не выдержал, резко взмахнул рукой, крикнул:-Стыдно, товарищи, стыдно! Прошло утро, а следы преступников не обнаружены. И где? В нашем отделении!.. Позор на всю республику. Сейчас по местам!

Сотрудники расходились так же молча, как и собрались. Терентий Федорович грузно опустился на стул, вытер лысину ладонью, подумал: «Старею, определенно старею…»

Глава 4

После совещания коммунистов Вязов и Стоичев отправились к начальнику отделения. В кабинете уже сидел, кроме майора, подполковник Урманов из уголовного розыска — человек средних лет, худощавый. Прямой нос и крутой подбородок делали привлекательным его лицо, на котором особенно выделялись черные, всегда смеющиеся глаза. Подполковник сидел, закинув ногу на ногу. Он держал в зубах папиросу и, прищуривая от дыма левый глаз, внимательно слушал майора.

Здороваясь с Вязовым, подполковник дружески потряс его руку и спросил:

— Как живем?

— Лучше всех, — улыбнулся Вязов.

— Я доложил товарищу Урманову о наших делах, — сказал Копытов, когда все сели. — Остается добавить следующее: в подтверждение того, что убитый пассажир не родственник владельца машины и что родственник действительно собирался приехать, — майор вынул из папки листок бумаги, — пять минут назад Саркисову принесли телеграмму, в которой написано: «Заболел. Выехать не могу. Прошу извинения. Буду завтра. Сеитов». — Копытов передал телеграмму подполковнику.


Урманов пробежал глазами текст телеграммы, положил ее на стол и спросил:

— Где работает этот родственник?

— Неизвестно, — ответил майор.

— Тогда придется еще раз допросить Саркисова. Он здесь?

— Здесь. — Копытов нажал кнопку, и в дверях появилась белокурая девушка-секретарь. — Привести Саркисова.

Девушка вышла. Владелец машины был в той же расшитой украинской рубашке и каламянковых брюках, изрядно помятых; на смуглом полном лице его резко выделялись темные круги у глаз. Саркисов держал себя сейчас с достоинством, спокойно, на работников милиции смотрел внимательно, изучающе.

— Где работает ваш родственник? — спросил подполковник.

— Сейчас нигде не работает, живет у тестя, — ответил Саркисов.

— А раньше?

— Он был продавцом в магазине.

— Зачем он должен был приехать в Ташкент?

Саркисов заметно смутился.

— В гости я его приглашал. Кроме того, мы должны были договориться о его переезде в Ташкент на жительство и о работе в нашей артели.

— Вы сами-то кого-нибудь подозреваете в покушении на жизнь вашего шофера?

Саркисов развел руками.

— Никаких подозрений у меня нет.

— Кому вы вчера давали машину?

Минуту Саркисов смотрел в окно, морщил лоб, видимо что-то вспоминая. Потом он сказал, обернувшись к подполковнику:

— Беспокойная ночь все вышибла из памяти. Насколько я помню, машиной пользоваться вчера никому не разрешал, кроме шофера. Утром он у меня попросил разрешения отвезти какого-то своего знакомого на вокзал, а вечером покатать детей. Я разрешил. Вот, кажется, и все.

— Шофер с утра знал, что ночью поедет встречать вашего родственника?

— Да.

— У меня больше вопросов нет. — Подполковник посмотрел на Стоичева и Вязова. — У вас?

— У меня есть вопрос, — сказал Вязов. — Скажите, товарищ Саркисов, шофер часто отлучался без вашего разрешения?

Саркисов покачал головой.

— Очень редко.

Когда владелец машины вышел, подполковник с минуту сидел молча, растирая пальцем чернильное пятнышко на столе. Вязов с интересом наблюдал за ним. В управлении Урманова считали хорошим, опытным работником, об этом можно было судить по приказам, но Вязов знал и другие подробности из личной жизни подполковника: хотя ему было далеко за тридцать, он до сих пор оставался неженатым, пил только сухие кавказские вина (поговаривали, что в большом количестве и даже вместо чая), слыл любителем различных шашлыков.

Подполковник обвел взглядом собравшихся.

— Дело, товарищи, сложное. Предполагать, что Саркисов принимал участие в убийстве своего шофера, глупо. Отпадает. Семья шофера Чурикова тоже вне всяких подозрений. Я тоже склоняюсь к тому мнению, что убийство совершено с целью ограбления. Нам необходимо прежде всего уточнить, кто знал вчера, что Чуриков поедет ночью на вокзал. По этой линии пойдет поиск. Знакомые шофера Чурикова взяты на учет?

— Не все еще, — ответил майор. — Один из них, который видел вчера Чурикова, должен быть здесь через пять минут. Я согласен с вашим общим направлением работы.

— Хорошо. Есть другие мнения?

— У меня есть, — сказал Вязов. Подполковник быстро взглянул на него.

— Преступники не оставили никаких следов, это говорит об их большой опытности и хитрости, поэтому я сделал предположение, что убийство совершено вблизи того дома, в котором преступники живут.

— Чепуха! — пробурчал Копытов.

— Известно, что преступники никогда не совершают преступления вблизи своего жилища, — мягко сказал под. полковник. — У них это вроде закона. Как вы могли сделать такое предположение, товарищ Вязов?

— Я понимаю, от своего жилища их гонит страх. А представьте себе преступника бесстрашного, хитрого?..

— Я согласен с товарищем Вязовым, — неожиданно сказал молчавший до сих пор Стоичев.

— Хорошо, примем компромиссное решение, — после некоторого раздумья отозвался подполковник. — Работников у нас достаточно, и мы можем действовать по двум направлениям. Пусть товарищ Вязов, скажем, с участковым проверяет свою идею под общим руководством капитана Стоичева. А мы с вами, Терентий Федорович, займемся осуществлением нашего плана. Не возражаете?

— Нет, — не очень охотно согласился Копытов.

Вошла девушка-секретарь.

— Пришел гражданин Покрасов, — доложила она певуче.

— Пригласите, — распорядился майор.

В кабинет не вошел, а прошмыгнул маленький юркий человек, с бледным лицом, изборожденным частыми глубокими морщинами. Одет он был в синюю с открытым воротом рубашку и серый полушерстяной костюм. На голове его как-то кособоко лежала новая кепка. Он остановился посередине комнаты, опустил руки по швам и тонким голосом сказал:

— Я вас слушаю.

Подполковник подавил улыбку и начал допрос:

— Ваша фамилия?

— Покрасов Никита Петрович, — ответил вошедший тихо.

— Где работаете?

— В автобазе номер два. Шофером.

— Вчера вы встречались с шофером Чуриковым?

Покрасов потер лицо ладонью и опустил голову.

— Вчера я, товарищи начальники, немного выпивши был. У меня выходной. Но помню, что Федю-то встретил у гастронома. Он еще сказал, что шурина отвозил на вокзал.

— А он говорил о том, что ночью опять поедет на вокзал?

— Кажется, говорил, точно не помню.

— С вами еще кто-нибудь был?

— Нет, не помню.

— Как по-вашему, кто мог убить Чурикова?

Покрасов, побледнев, не моргая глядел на подполковника.

— И подумать не знаю что. Федя был тихий человек, ни с кем не скандалил, только один раз, помню, он повздорил с шофером нашей автобазы Панкратовым. Но Панкратов степенный человек. Надо полагать, посторонние совершили злодейство, хотели угнать машину.

— Кто же эти посторонние могут быть?

— И подумать не знаю на кого.

— Хорошо, идите и подождите в приемной, — приказал подполковник и, когда Покрасов вышел, поднялся. За ним встали остальные.

— Кажется, здесь есть какой-то след, — сказал майор. — Шофер был пьян.

Урманов не обратил внимания на слова майора, некоторое время задумчиво смотрел в окно, потом махнул рукой:

— Поедемте, Терентий Федорович.

Глава 5

Костя стоял посередине маленькой комнаты, покачиваясь. Голова у него кружилась, к горлу подступала тошнота. Какая-то сила, словно ветер, валила его с ног, и он не выдержал, плюхнулся на кровать, свесив ноги до полу. Долго лежал бледный, с закрытыми глазами. Зачем он напился? Первый и последний раз! И все этот Витька: мы большие, нам позволено, для всех праздник, все выпивают… И вскипело зло, противен стал Витька, эта комната и этот дом…

Нескладно сложилась жизнь у Кости.

В Полтавской области есть деревенька Иванькино, она заросла садами и палисадниками, на огородах у речки растет сочная морковь и крупная белая капуста. Дома в деревеньке беленькие, по утрам над ними поднимаются столбы дыма, во дворах пахнет парным молоком. Когда началась война, Костя еще ездил верхом на прутике и целыми днями купался в пруду, заросшем белыми лилиями. А потом все переменилось. Он помнит, как провожали отца: много народу собралось у околицы, женщины плакали, плакала и мать, а он стоял возле отца серьезный и гордый тем, что отец уходит на фронт. Косте тоже хотелось поехать на фронт, но маленьких не пускали.

Фронт подходил ближе, по утрам стал слышен гул, похожий на далекий гром, и колхозники решили эвакуироваться. Костя сидел на телеге среди узлов и дремал; свинцовый рассвет только-только побелил небо, с реки дул холодный ветер; где-то в серой вышине уже гудели самолеты — надрывно и тягуче. Обоз тронулся шумно: топот ног, скрип колес, хриплые голоса стариков разбудили Костю. Мать шла рядом с телегой, подоткнув за пояс подол юбки. Костя раньше никуда не выезжал из деревни, и теперь ему все было интересно; незнакомые поля, рощи, овраги, светлые ручьи манили его к себе, и он порывался слезть с телеги, но мать не пускала, и Костя на нее сердился.

Самолеты налетели часа в три пополудни. Костя не помнил, как он очутился на земле, как ему обожгло бок. После бомбежки он узнал, что матери нет…

И опять он ехал на телеге, теперь лежа на перине, и смотрел в прозрачное, но страшное небо; потом его долго везли в поезде, и Костя не понимал, где он и куда его везут. Так он попал в Ташкент. Много дней Костя лежал в больнице, скупо отвечал на вопросы раненых солдат, а ночами плакал. В то время на лице его появились морщинки.

Костя хорошо помнил соседа по койке, пожилого, с густой черной щетиной солдата, у которого вся грудь была перебинтована. Солдат поворачивал голову, шевелил сизыми усами, часто пристально смотрел на Костю, ничего не говорил, а крупные слезы текли по его впалым щекам.

Однажды в госпиталь пришли старик и старуха: он- горбатый, она — маленькая и сухая. Врач спросил Костю, пойдет ли он к ним жить. Костя согласился — ему все равно, куда идти.

Улицы города, полные народа, трамваи, вода у тротуаров поразили воображение Кости, и он на время забыл свое горе. Широко раскрытыми глазами смотрел он на город-большой и шумный, на запыленное слегка небо, которое гудело тысячами звонков и стуков.

Квартира стариков состояла из двух маленьких комнат да кухоньки и наполнена была всевозможными безделушками: вазочками, статуэтками, дешевыми, ярко размалеванными барельефами, какие в большом количестве продают на базарах незадачливые художники. Но не это привлекало внимание Кости. У стариков жили три удивительно лохматые кошки, они сидели на кровати и круглыми глазами смотрели на мальчика. Костя заметил, что, войдя в дом, старик неожиданно выпрямился, горб у него пропал. Через некоторое время в комнату вошла женщина, что-то сказала старику, приблизилась к Косте и пробежала пальцами по его лицу, потом по голове. Он догадался, что женщина слепая, и невольно съежился, втянул голову в плечи.

Пили чай за круглым низеньким столом. На расспросы Костя отвечал скупо, с любопытством косясь на лохматых кошек, и старик назвал Костю маленьким зверьком.

— Подходяще, — прогнусавила старуха.

Косте отвели отдельную комнату, поставили кровать, этажерку. Через два дня старик повел его в школу. Директор, записывая, сказал:

— Так и зарегистрируем: Константин Старинов.

— Я не Старинов, — сердито возразил Костя, — я Сидоренко.

Директор и старик переглянулись.

— Добре, будешь Сидоренко, — согласился директор.

Прошло почти девять лет. В семье Старинсвых ничего не изменилось, если не считать прибавления кошек. Их стало десять. И еще Костя узнал, что слепая женщина- Маруся — ходит на базар гадать, она дальняя родственница Стариновых, а сын Алексей сидел в тюрьме за воровство.

Старики не особенно смотрели за Костей, соседям часто говорили, что они взяли на себя обузу, но терпят — такое время. Федот Касьянович Старинов работал бухгалтером в тресте, уходил на службу рано, возвращался поздно, а иногда не являлся и ночевать. Продукты с базара носила Маруся. Бывали случаи, когда старуха скандалила с Марусей.

— Мы тебя кормим, за тобой смотрим! — кричала старуха.

— Я сама себя кормлю, и нечего меня считать прислугой, — отвечала Маруся и сердито хлопала дверью.

Костя был полностью предоставлен самому себе, он уединился, замкнулся. И в школе у него не было близких друзей. С Витей Копытовым они часто возвращались вместе из школы, иногда ходили в кинотеатр, но дружба у них не ладилась. Витя старался командовать, а Костя глухо возмущался, и у них ни разу не состоялась душевная беседа, им не о чем было говорить — так различны оказались их интересы. Витя таскал товарища по городу, рассказывал анекдоты, а как только Косте надоедала болтовня, он уходил.

За девять лет Костя почти ничего не узнал о прошлом своих странных родителей. Аглая Константиновна целыми днями возилась с кошками, мыла их, чесала, кормила; иногда она распускала свои короткие седые волосы, и Косте казалось, что она и сама похожа на кошку. Алексей тоже не нравился Косте. С родителями парень не жил, работал на заводе электромонтером, ио имел удивительно много денег. К Косте он относился покровительственно, старался его поучать. Вся философия Алексея сводилась к тому, что жизнь человека коротка и дается ему она один раз. Как-то Костя задал ему вопрос: зачем он десять лет жизни потерял в тюрьме? Алексей усмехнулся и ответил: «Я хочу хоть немного, но пожить хорошо, меня не привлекает жалкое существование». Костя понял, что Алексей не собирается бросать воровские дела, и перестал к нему ходить. Он решил уйти из этой семьи по окончании десятого класса. Надо было потерпеть только еще один год. Но время идет так медленно…

Вчера Алексей явился к старикам ночью, они из-за чего-то поскандалили, и сегодня Федот Касьянович ходит настороженный и горбится. Аглая Константиновна побила двух кошек, а они ее поцарапали.

На днях Костя на улице встретил Веру Додонову, с которой до шестого класса сидел за одной партой. Вера училась теперь в другой школе, и они встречались редко, случайно. Вера стала совсем взрослой. Она была единственным человеком, которому Костя рассказал однажды о своей жизни. Вера встретила его радостно.

— Костик! — воскликнула она. — Здравствуй! Как живешь? Мама с папой все время о тебе спрашивают, а я не знаю, что им отвечать. Зайдем к нам?

Костя засмущался, стал отнекиваться. Но Вера настаивала:

— Чего ты стесняешься? Пойдем. У нас просто.

Их встретила мать Веры, еще молодая красивая женщина, в синем халате в горошек, проводила в большую комнату, а сама ушла на кухню. В углу комнаты два мальчика лет по десяти что-то строгали, изредка с шумом вбирая в себя воздух. Вскоре пришел отец Веры, Владимир Тарасович. Он долго плескался на кухне под умывальником, отмывая металлическую и земляную пыль с лица и ладоней — он работал в обрубном отделении литейного цеха. Владимир Тарасович не успел еще прикрыть за собой дверь, как к нему со всех ног бросились мальчишки с тетрадками в руках и наперебой закричали:

— Папа, у меня пятерки!

— Папа, у меня тоже!

Владимир Тарасович, стоя, узловатыми пальцами перелистал тетрадки, потрепал ребят за вихры, похвалил и только тогда подошел к Косте.

— Ну, давай познакомимся, Костя? Узнаю по описанию дочери. — Он крепко пожал Косте руку и сел за стол. — Вот сейчас мы и пообедаем после трудов праведных, — добавил он с улыбкой.

Во время обеда Костя рассматривал ребят: они очень походили друг на друга, оба чернявые, толстогубые и большеглазые. Но между ними и родителями не было никакого сходства. Спустя полчаса, когда вышли из-за стола, Вера посвятила Костю в семейную тайну: ребята оказались близнецами и приемышами. Додоновы взяли их из детского дома еще во время войны совсем маленькими, и ребята не помнили родителей. От этого сообщения у Кости запершило в горле, и он еле сдержал слезы. Федота Касьяновича Костя никогда не называл папой, не показывал ему школьных отметок, не радовался, как эти малыши, потому что старик интересовался его учебой раз в год, после экзаменов. Здесь была совершенно другая семья, другие люди.

…Костя лежал с открытыми глазами, плакал. Слезы накапливались у глаз, как в канавках, сердце сжима та непонятная тоска. Противно, все противно ему в этом доме, и не чувствует он благодарности за то, что его кормили и учили девять лет. Пусть его обвиняют в чем угодно, но он уйдет на завод или уедет в деревню. Ждать отца нет смысла: отовсюду, куда Костя посылал запросы, приходили однотипные ответы: «пропал без вести»…

Жара спадала, косые красные лучи обшаривали листву карагача, на окна падала зеленая пелена. А в комнате отстоялась духота и дышалось с трудом. Костя поднялся и сел за стол, уронил дряблое тело на стул, как больной. Со двора послышался разговор. В окно он увидел того участкового, который забирал Виктора. Рядом с ним шел лейтенант Вязов. Костя быстро вскочил, спрятался за стену, сердце его учащенно забилось. «Не наговорил ли Виктор чего лишнего?»- с испугом подумал он, и снова к его горлу подступила тошнота.


Лейтенант Вязов и участковый Трусов прошли мимо окон Стариновых и направились в квартиру председателя домового комитета Клавдии Ильиничны Ведерниковой. Постучали.

— Входите, — глухо раздалось за дверью.

Хозяйка копалась в гардеробе и не взглянула на вошедших.

— Здравствуйте! — сказал Вязов.

— Здравствуйте! — отозвалась Клавдия Ильинична.

— С праздничком вас, — продолжал Вязов, переглядываясь с Трусовым. — Ставь, хозяйка, самовар.

Клавдия Ильинична обернулась, поправила на голове белую косынку и сказала:

— Нет у меня самовара, чайником пользуюсь.

— Нам все равно. Небось, к празднику-то запасла конфет, — опять пошутил Вязов.

— Запасла да съела. А вы, мужики, взяли бы принесли килограмма два да угостили одинокую женщину. Небось невдомек?

— Нам нельзя, — засмеялся Вязов, — мы на. службе.

— На службе на праздник и чарочку выпить не грех. — Клавдия Ильинична стряхнула с юбки блестящие крошки нафталина и добавила:-Веселей и дело-то пошло бы.

— А сесть можно? — перестав улыбаться и берясь за стул, спросил Вязов.

— Почему же нельзя? У меня просто, без стеснения. — Хозяйка закрыла гардероб, села за стол и покачала головой. — Эх и работнички вы, как я посмотрю! Виданное ли дело, чтобы у себя под носом убийство допустить! Где вы были, чем занимались?

— Прозевали, Клавдия Ильинична, — признался Вязов. — Трусов с удивлением смотрел на лейтенанта: можно ли откровенничать, доверяться человеку, которого почти не знаешь? Сам он как-то пришел к Ведерниковой, молча проверил домовую книгу и, хотя в ней новых записей не было, нашел неряшливость в оформлении и официально сделал домкому замечание. Клавдия Ильинична выслушала его внимательно, и он ушел довольный. Лейтенант же беседовал с хозяйкой просто, будто и в самом деле пришел в гости.

— У нас во дворе живут тихие люди, — рассказывала Клавдия Ильинична. — Один мой сосед, Федор Кириллович, с супругой еще с вечера ушли к знакомым и до сих пор не пожаловали; другой, Федот Касьянович, со старухой, сроду водку в рот не берут- Только сын у них оказался непутящий, с родителями не живет, работает где-то на заводе, в тюрьме успел посидеть. Ночью явился к старикам и учинил скандал.

— Чего же он скандалил? — заинтересовался Вязоз.

— Кто его знает. Может, денег просил. Старики спокойные, да странные какие-то. Сам он бухгалтером работает, человек как человек, а Аглая Константиновна совсем из ума выжила: завела десять кошек и с утра до вечера с ними возится. Есть у них девка слепая, по базарам ходит, гадает. Но люди они справедливые, хотя и старые. Во время войны взяли на воспитание эвакуированного мальчика и до дела доводят-в девятый класс он уже ходит- Не всякий так мог поступить в то тяжелое время. Раньше слух был, будто старики от Алексея принимали ворованное- Но я ничего не знаю и ничего не замечала.

— В какое время приходил сын к старикам? — спросил Вязов.

— Кто его знает, не смотрела я на часы, может, в два или в три часа ночи, но не раньше.

К окну подступили сумерки, дворик будто опустился на озерное дно, а Клавдия Ильинична все продолжала рассказывать о соседях, и все они оказывались людьми спокойными и честными. Вязов внимательно слушал, подперев рукой щеку, изредка задавал вопросы, а Трусов нетерпеливо ерзал на стуле, считая разговор никчемным, но стеснялся перебить лейтенанта. Дальше выяснилось, что Федор Кириллович живет здесь давно, что Стариновы приехали перед войной, а Малютины пожаловали во время войны с Украины. Все эти сведения были известны Трусову, и ничего в них он не находил интересного, изложить их можно было за три минуты, а Вязов сидел, как приклеенный, и терпеливо слушал, Наконец он, к скрытой радости Трусова, поднялся и сказал весело, как обычно:

— Спасибо, хозяюшка, за праздничный прием, наговорились мы, словно вина напились.

— Посидели бы еще, я чайку согрею, — спохватилась Клавдия Ильинична. — Ах, какая я несообразительная!

— Я как-нибудь один зайду, — пошутил Вязов, а хозяйка порозовела, как девушка.

Во дворе, под лохматой акацией, сидел горбатый старик, еще видимый в сумерках. Проходя мимо него, Вязов быстро оглядел старика и отвернулся. Федот Касьянович тусклым взглядом проводил работников милиции до самых ворот, а потом, крякнув, тяжело поднялся.

— Что интересного вы нашли в болтовне этой женщины? — спросил Трусов, когда они вышли на улицу.

— Кое-что нашел, — загадочно ответил Вязов. — Нетерпеливый ты, Петр Силантьевич. Приучайся сдерживать себя. Хозяйка сказала, что сын Стариновых приходил ночью. Зачем? Надо узнать.


Жена Терентия Федоровича была женщина сварливая, она упорно допекала мужа разными мелочами: не там снял галоши, не туда повесил шинель, зачем улыбнулся соседке, не тем тоном сказал слово сыну. Заботы мужа Екатерину Карповну не трогали, усталости его она не признавала, жалобы его считала прихотью, притворством.

Первого мая Терентий Федорович пришел с работы поздно, уставший и раздраженный неудачами поиска и неприятным телефонным разговором с полковником.

— Кому праздник, а кому слезы, — сказала жена, как только Терентий Федорович переступил порог. И в голосе ее была не то насмешка, не то скрытая злость. Екатерина Карповна стояла посреди комнаты в нижней рубашке, с распущенными, длинными красивыми волосами, на губах ее еще были следы помады.

— Ты, как видно, погуляла, Катя, а я еще не успел пообедать, — пожаловался Терентий Федорович, снимая китель вялыми руками.

— Так тебе и надо, — безжалостно попрекнула Екатерина Карповна, ставя на стол тарелку и бутылку с водкой. — Все о людях беспокоишься, а о семье и мысли пет. — Она проворно уставила стол всякой снедью и пошла к кровати, круглая, низенькая, с вздернутым носом. — Я сыта и очень устала, ты ешь один.

Терентий Федорович налил полный стакан водки, вы пил залпом и принялся за еду. Переругиваться с женой не хотелось, за день произошло достаточно неприятностей, и от них сосало под ложечкой.

С улицы доносилась песня, в мужские голоса вплетались женские, видимо, шла большая и дружная компания. Перед самым окном хрипловатый тенор затянул:

Я блинов напекла, мужа выбранила…

Хор подхватил веселую песню, и послышался перестук каблуков и звонкое: эх, эх, эх!

Терентий Федорович подмигнул жене и потянулся было за стаканом, но подумал и отставил его подальше. Горячительная жидкость отодвигала в сторону накопившиеся неприятности, Копытовым овладело добродушное настроение, как после баньки. С хрустом раскусывая бараньи косточки, посапывав и причмокивая, он щурился, лысина его покрылась крапинками пота и блестела. После многих часов, проведенных в служебном кабинете, уютная квартира, сытный обед всегда клонили его ко сну.

— Вон как люди гуляют, — позавидовала Екатерина Карповна и с порывистостью отвернулась к стене. Терентий Федорович знал, что на сердце у жены не такая уж большая обида, какую она старается показать. Екатерина Карповна ходила на демонстрацию, побывала в гостях, вдоволь навеселилась. Чем она могла быть еще недовольна?! Но Екатерина Карповна ни с того ни с сего вдруг глухо добавила:- Может быть, и ты с кем-нибудь гулял, откуда я знаю.

На эти слова жены Терентий Федорович не обратил внимания, ему решительно не хотелось ввязываться в ссору, и он только грустно улыбнулся.

— Не сердись, Катя. Погуляем и мы в другой день, закатим пир на весь мир. Ты же была когда-то голосистая.

В комнату вошел Виктор. Рубашка на нем была помята, белые брюки в зеленых пятнах. Терентий Федорович посмотрел на сына с прищуром, отложил в сторону вилку.

— Подойди-ка сюда, Витек, — позвал он.

— Ну, чего еще? — пробурчал Виктор, но подошел к столу и нехотя сел на стул.

— Где это ты так долго шляешься? — спросил отец так строго, что с кровати тотчас отозвалась жена:

— Зачем еще к нему пристаешь? Не гуляешь сам и другим не даешь. Дай ребенку отдохнуть.

— Я не о том, — отмахнулся Терентий Федорович, не взглянув на жену. — По какому случаю тебя приводили в отделение? — подступил он к сыну.

— Ерунда! — хрипло отозвался Виктор. — Какие-то ребята подрались в пивной и разбежались, а мен amp;apos;Л участковый, растяпа, забрал, потому что я стоял на месте.

— Так ли?

— Иначе быть не может. Я пойду спать. — Виктор поднялся и, покачиваясь, ушел в другую комнату.

— Да… — неопределенно протянул Терентий Федорович, опуская отяжелевшую голову к столу.

Глава 6

Еще один разговор с женой Чурикова не внес никакой ясности. Шофер был тихим человеком: водку не пил, за прежнюю работу в автобазе имел несколько благодарностей, семьянином был отличным, ни с кем никогда не скандалил. Разговор с Чуриковой взволновал Вязова, вызвал к женщине сочувствие. Кто-то одним ударом разрушил счастливую семью, вырвал человека из жизни. Конечно, Вязову, работнику милиции, не всегда можно верить жалобам и слезам, но на этот раз у него не оставалось сомнений, что семья была хорошая.

Идя тихо по тротуару, Вязов вспомнил гроб с телом шофера, бледное с покрасневшими от слез глазами лицо несчастной женщины, жмущихся к ее подолу двух испуганных маленьких девочек, и подумал о том, что вот он, лейтенант милиции, в какой-то степени виноват в их несчастье.

Город блестел светлыми и, казалось, горячими пятнами солнца, освеженные за ночь деревья трепетали, словно отряхивались после ночного купания.

Вязов заторопился, ему надо было успеть встретить на улице приемного сына Стариновых. Определенного ничего не было, приходилось пользоваться мелкими фактами, процеживать, как он мысленно выражался, светлую воду и следить — не осядет ли где крупинка. Вязов почти дошел до угла, когда из ворот с пачкой книг под мышкой вышел Костя.

— Здравствуй, Костя, — окликнул Вязов.

Костя оглянулся и замедлил шаг. Они были знакомы. Несколько дней назад их познакомил на улице Виктор, который потом рассказывал приятелю: «Папа хвалит его, называет чуть ли не Шерлоком Холмсом. И, говорит, веселый до упаду».

— Здравствуйте, — ответил Костя.

— К экзаменам готов? — для начала спросил Вязов.

— К экзаменам? — переспросил Костя и посмотрел куда-то в сторону. — Никогда нельзя сказать, готов ты или нет.

— Это верно, — согласился Вязов и с первых же слов сделал заключение, что паренек не глуп. Тогда он решил не терять времени и спросил напрямик:-А зачем ты вчера подрался?

Чуть заметное движение выдало Костино желание взглянуть на лейтенанта, но он упрямо опять отвел глаза в сторону. «Неужели Виктор рассказал о драке?»- мелькнуло у него в голове, но он тут же отбросил эту мысль и ответил твердо:

— Я не дрался.

— А Виктор?

— Тоже.

— Кто же дрался?

— Какие-то ребята, — равнодушно сказал Костя- Вязов помолчал, разглядывая ветхую рубашку, много раз заштопанные полотняные брюки паренька. Можно было прекратить этот допрос на ходу, но не ясна была одна мелочь: почему Виктор остался на месте, а Костя из пивной убежал? По всему было видно, что Костя не из трусливых ребят.

— А кто это в соломенной шляпе зашел после драки в пивную и разговаривал с вами?.- спросил Вязов, придавая голосу оттенок не особенной заинтересованности, и тут же заметил, как щеки мальчика порозовели.

Костя переложил книги из одной руки в другую и пошел еще медленнее, мысленно ругая себя за то, что начал разговор с обмана. Виктор дрался, и надо было так и сказать. Кого он защищает? Алексея?.. Пусть выкручивается. От этого лейтенанта, если уж сам майор его называет Шерлоком Холмсом, все равно ничего не скроешь.

— Это был мой брат, — сказал он смело и поднял голову.

— Посидим немножко? У тебя время есть? — спросил Вязов.

— Ладно, — согласился Костя, и они повернули к маленькому скверу, в котором под деревьями стояли скамейки. Выбрав одну из них возле клумбы, в тени, они сели и чуточку помолчали, оглядывая деревья и вдыхая лесной, пахнущий мокрой травой и горьковатой корой тополей, воздух.

— Как учишься? — спросил Вязов для того, чтобы снова начать разговор.

— Ничего, — стереотипно ответил Костя.

— Пятерки-то есть?

— У меня, кроме пятерок, отметок нет, — с гордостью сказал Костя.

— А живешь как? Я что-то не пойму твоих родителей, — заметил Вязов, ласково взглянув на паренька.

Костя встретил взгляд лейтенанта и вспомнил отца: у него были такие же черные и смелые глаза и вокруг них вот так же паутинками расходились морщинки. Прижимая к коленям вспотевшими ладонями книги, Костя ответил тихо и грустно:

— Я их и сам не понимаю. — И неожиданно признался:- Уходить я от них хочу.

— Что так? — искренне удивился Вязов и попросил сочувственно:-Расскажи о себе.

Ни с кем и никогда не разговаривал Костя так откровенно, как на этот раз с Вязовым. Даже Вере рассказывал меньше. Видно, мягкое, еще детское, сердце его почуяло, что он нашел внимательного, чуткого человека, с которым можно посоветоваться, и раскрылся доверчиво, просто. Рассказал он о жизни в деревне, об эвакуации, о гибели матери и о том, как попал к Стариновым.

С возмущением говорил он о брате Алексее и о слепой тетке Марии.

— Живут они скрытно, как воры, — сказал Костя, — и я до сих пор не знаю, откуда они, есть ли у них родные. Живут грязно, даже белье месяцами не стирают.

— А зачем Алексей приходил под праздник к вам ночыо? — спросил Вязов.

Костя с любопытством посмотрел на лейтенанта.

— Не знаю, — покачал он головой. — Я слышал только, как Алексей крикнул: «Идите вы к черту!»- и как хлопнул дверью.

— Вот что, Костя, — предложил Вязов дружески, — заходи ты ко мне. Живу я один, комната у меня большая, в кухне водопровод, чаю кипяти сколько хочешь. — И, подумав, сказал тише:-А если вздумаешь уходить от них… то моя квартира в твоем полном распоряжении.

— Спасибо, — поблагодарил Костя смущенно.

— Заживем мы два холостяка, вечеринки будем устраивать с девушками… — заговорил было Вязов, но вдруг вздохнул и добавил серьезно:- Я шучу, конечно. У меня жизнь тоже сложилась несладко; если придешь — расскажу. Со стороны люди иногда кажутся не такими, какие они есть на самом деле, — продолжал Вязов. — Копнешь и увидишь совсем другое — грязь или чистоту, геройство или трусость. Я не доверяю первому впечатлению. И профессию я избрал очень трудную.

«Почему Виктор говорил, что, слушая лейтенанта, насмеешься до упаду?»- с удивлением думал Костя, прощаясь с Вязовым.

Через минуту Вязов шагал в противоположную сторону и размышлял: странная эта семья Стариновых, подозрительная. Если ею подробно заняться, то… Прошлой ночью он повторил азбуку слепых и сейчас решил произвести маленький эксперимент.

На базаре, возле ларьков толпились женщины с корзинками, сумками и кошелками. На прилавках кучами были насыпаны картошка, морковь, лук, сушеный урюк, вишня, кишмиш; в стороне, слева, над одноэтажными домами, выделялись ажурные ворота большого завода. У забора, недалеко от ворот, Вязов увидел Марию. Слепая сидела на складном стульчике, держала на коленях раскрытую книгу. Женщина была повязана белым платком, из-под которого выбивались пряди плохо расчесанных волос. Вязов видел, как к ней быстро подошел старший лейтенант Поклонов, присел, что-то сказал и так же быстро отошел. Вязов не заметил, как Поклонов спрятал в карман двадцатипятирублевую бумажку, которую дала ему слепая.

Еще с утра Вязов оделся в гражданский белый шелковый костюм, который сидел на нем так же ладно, как и военный; на голове его блестели иссиня-черные кудри, похожие на каракулевую шапочку. Подойдя к слепой, Вязов опустился на корточки и попросил ему погадать.

— О чем, молодой человек? — спросила Мария, будто знала, что перед ней, действительно, человек не старый.

— Я люблю девушку, а она меня не любит. Выйдет ли она за меня замуж? — спросил Вязов.

— Все зависит от вас, молодой человек, — ласково начала гадалка, переворачивая в книге несколько страниц сразу и проводя пальцем по пупырчатым строчкам. — Каждая девушка хочет, чтобы с ней обращались нежно, угождали ее капризам. Ваша жизнь наполнена тревогами и ожиданием чего-то лучшего, каждое утро вы встаете в надежде получить положительный ответ, и даже во сне видите ее. Чары человека сильны, они не дают покоя. Так предначертано свыше. Но отчаиваться вам не надо.

Гадалка продолжала говорить все в том же тоне. Но Вязов ее не слушал, он читал текст книги, и брови его поднимались все выше.

— Но отчаиваться не надо, — повторила слепая. — Оракул говорит, что вас ожидает радость и жить вы будете счастливо.

Вязов смотрел на ее бесстрастное лицо, бледное, но еще молодое, и еле сдерживал смех. Слепая держала книгу вверх ногами, и это был вовсе не оракул, а повесть Льва Николаевича Толстого «Казаки». Вначале Вязова потянуло сказать гадалке об обмане, привести ее в замешательство, но он успел спохватиться.

Вязов не видел, как, стоя за будкой, в которой продавалась газированная вода, за ним с тревогой следил старший лейтенант Поклонов. Поблагодарив гадалку, Вязов поднялся и ушел, а Поклонов все продолжал стоять, растерянно думая: «Неужели видел? Доложит начальнику или нет?»

Бывали у Михаила Вязова грустные мечтательные вечера, когда он отбрасывал мысль о повседневных делах и думал о Наде Стоичевой. С девушкой они познакомились давно, задолго до того, как пришел в отделение ее отец Николай Павлович; много раз они ходили в кинотеатр, бывали на студенческих вечерах, и Михаил влюбился, а Надя относилась к нему по-дружески и других чувств не проявляла. Вязову всегда приходилось изыскивать какие-либо причины, чтобы зайти вечерком в дом Стоичевых.

На этот раз причины были серьезные, следовало срочно посоветоваться с заместителем начальника по политической части, и Вязов пошел к Стоичевым, когда на улицах зажглись фонари.

Николай Павлович встретил его радушно, пригласил к столу и сам сел напротив, по-домашнему благодушный. Он, конечно, догадывался, почему Вязов частенько к ним заходит, но помалкивал; Вязова он уважал и иногда с укоризной посматривал на дочь.

Они смеялись — Михаил только что рассказал о манипуляциях слепой гадалки и о том, как она ему обещала счастье.

— Хотя я, — сказал Вязов, — честно признался ей, что девушка меня не любит.

Николай Павлович смеялся громко, отрывисто, при этом у него удивительно подпрыгивал кадык.

— Читала вверх ногами, говоришь, и все-таки предугадала счастье? — повторял Николай Павлович и снова заливался добродушным смехом.

Смеясь, они расставили шахматные фигурки.

— Я пришел, Николай Павлович, посоветоваться вот о чем: хочу съездить на завод, приглядеться к Алексею Старинову. Я вчера вам об этой семье докладывал, — сказал Вязов уже серьезно.

Николай Павлович чуть приподнял брови и опять опустил их. Он взял пешку, подержал ее на весу, обдумывая ход, потом поставил на доску, словно ввинчивая, и заговорил:

Когда мы бросаем тень на честную советскую семью мы делаем преступление. Я не хочу сказать, Михаил Анисимович, что вы неосторожны, но причины у вас довольно легковесны, согласитесь со мной.

— Алексей был в заключении, и я обязан интересоваться им хотя бы для того, чтобы предостеречь его, — возразил Вязов.

— А разговор с Костей?..

— Вы предъявляете мне такие требования, Николай Павлович, которые я не в силах удовлетворить. Правда, лес мы сейчас рубим так, что щепки не летят, но опилки все-таки сыпятся.

— Я, наверное, знаю, кому какие требования предъявлять, — с заметным недовольством сказал Стоичев и вынул из кармана пачку папирос. — Плохая черта — красоваться перед начальством и ждать непрерывных похвал. Из таких людей получаются подхалимы.

— Николай Павлович… — Вязов поднялся, но тотчас спохватился и снова сел.

— Задело? — Николай Павлович мельком взглянул на Вязова, незаметно усмехнулся и подумал: «Определенно ведь решил поехать на завод, и мои советы тебе не нужны. Знаю, зачем ты пришел, знаю… Эх молодость!..» И как можно серьезнее сказал:-На завод вы поехать должны, не возражаю.

В комнату вошла Надя — тоненькая, высокая, в отца, девушка, две толстые темные косы лежали на ее груди; взгляд у Нади был строгий, как у учительницы-она готовилась стать педагогом. Училась Надя на третьем курсе педагогического института, учеба ей давалась легко, и у девушки оставалось много свободного времени. Она любила читать книги, забравшись с ногами на диван, — ей казалось, что за столом романы можно читать только как учебники.

— Здравствуйте! — поздоровалась девушка, щурясь от синего табачного дыма.

Вязов живо встал.

— Здравствуйте, Надежда Николаевна, — сказал он так ласково, что по одному голосу можно было догадаться о его чувствах к девушке. Николай Павлович отвернулся к окну, недоумевая: почему дочь так строго смотрит на молодого человека?

— Продолжаете величать? — видимо напоминая какой-то давнишний разговор, спросила Надя. — Вы меня обижаете, Миша!

— Извините… Надя. — Михаил смущенно опустил голову. — Никак не привыкну. Я перед вами чувствую себя как… мальчишка перед учительницей.

— Если бы я знала, что у меня будут все такие ученики, как вы, я бы перешла в другой институт, переменила профессию, — улыбнулась Надя и прошла в другую комнату.

Николай Павлович, взглянув на смущенного и молчаливого гостя, подавил довольную улыбку и, вопреки правилам игры, сразу через три клетки передвинул пешку.

— Объявляю вам шах, Михаил Анисимович, — предупредил он.

Но Вязов уже взял себя в руки, сел опять на стул, поставил фигурку на место и засмеялся:

— Рановато, Николай Павлович. Игра в шахматы и любовь не терпят обмана.

— А я уж думал, лейтенант Вязов растерялся перед девушкой, и хотел этим необычным случаем воспользоваться, — шутливо оправдывался Николай Павлович, думая о том, что у Михаила с дочерью что-то не ладится.


Переодеваясь, Надя тоже думала о Вязове. При встрече с ним она испытывала противоречивое чувство: с ним всегда интересно разговаривать, он много видел, много знает, остроумен; но он удивительно легко догадывается о ее мыслях и чувствах. Наде было это неприятно, и она боялась его. А там, где вмешивается страх, не бывает любви. И Надя избегала встреч с Михаилом. Только дома она держалась несколько смелее, может быть, помогали родные стены.

Последняя встреча их была несколько дней назад. Они шли из кинотеатра возбужденные и веселые. Вечер был тихий и теплый; пахло взбухшей корой, мокрым снегом, на полуосвещенных улицах гуляла молодежь; небо покрылось лохматыми тучами, воздух посвежел, — того и гляди по асфальту заскачет крупным босоногий дождик. Михаил взял Надю под руку и сказал:

— Я заметил, вы влюбились в артиста Иванова, который играет жениха.

— Ничего особенного в нем нет, — возразила Надя.

Михаил с улыбкой взглянул на нее и опять шутливо сказал:

— Вы не замечаете у меня огромного желания пробежать галопом вприпрыжку через улицу и таким же манером вернуться обратно?

— И не вздумайте! — испуганно предупредила Надя и немного отстранилась. — Над вами будут смеяться.

— А вы на самом деле обо мне так думаете — мол, он на все способен, — проговорил Михаил уже серьезно и обиженно замолчал.

Да, Надя действительно думала, что Михаил сможет выкинуть любой фортель. Ему ничего не стоило, например, подойти к буфету, у которого толпится народ, и сказать: «Отпустите мне мороженое без очереди, у моей девушки пересохли губы». Люди, посмеиваясь, разрешали ему взять мороженое, а он преспокойно подходил к зардевшейся Наде и изрекал: «Находчивость должна быть неотъемлемым свойством всякого человека», или что-нибудь в этом роде. Надя смущалась и негодовала. И танцевал он с ней не как все: с задором, горячо, порывисто. Во время танцев он говорил ей: «Надя, вы самая лучшая девушка в мире. Не верите?» Трудно его было понять: серьезно он говорит или шутит. Но ей было приятно и немного тревожно.

Они шли быстро. Михаил сокрушался:

— И куда мы торопимся? Несчастье быть в зависимости от женщины.

— Прекратить такие разговоры! — сказала Надя. Они подходили к ее дому, и Вязов притих. — Мы сейчас сядем на лавочку и поговорим. Хорошо?..

— Хорошо, — согласился Михаил.

За густыми переплетами веток раскидистых деревьев дома на улице были чуть заметны и освещенные окна расплывались золотистыми пятнами. От земли тянуло сыростью и еле уловимыми запахами мха и молодой травы. На небе мигали звезды, как белые камешки в прозрачной воде озера.

Вдалеке звенели трамваи, гудки автомашин, редкие и голосистые, перекликались, как гуси.

Михаил и Надя сидели на скамейке, он держал ее руку в своей и боялся пошевелиться. Он мог бы так просидеть до утра, хотя холодок уже забирался под рубашку.

— Ведь правда, Миша, некоторые преподаватели чудаковаты? — спросила она. — Например, у нашего доцента Сергея Степановича всегда рукава в мелу.

— Правда. У вас рука такая мягкая, — сказал невпопад Михаил.

— Вы о чем? Да вы меня не слушаете! — воскликнула Надя и убрала руку.

— Слушаю, слушаю, все люди чудаковаты, — торопливо проговорил Михаил и взглянул девушке в глаза.

— И я? — насмешливо спросила Надя и вдруг вскочила. — Дождик! — радостно вскрикнула она, потом с минуту еще постояла молча, тихо сказала «до свидания» и ушла.


Несмотря на дождь, Михаил еще долго ходил в тот вечер по улице и смотрел на ее окно.

…Надя вошла переодетая в коричневое платье, которое очень нравилось Михаилу, в нем она была нежнее и грациознее, оно скрадывало смуглоту ее лица и подчеркивало голубизну больших глаз. Вязов стоял, склонившись над шахматной доской, и говорил:

— Из многих ходов может быть только один правильный. И чтобы найти его, требуется много сил и ума. В своей работе я исхожу из такого же правила, но никогда не уверен, что нашел именно тот единственный ход, который возможен в данном случае. Я хожу, Николай Павлович, объявляю вам гарде, ход, как видите, блистательный, но ни вы, ни я не уверены, что это самый лучший ход.

— А я уверена, что это самый плохой ход из тех, какие мне приходилось видеть, — сказала вдруг Надя, положив руки на плечо отца.

— Вы играете в шахматы, Надя? — удивился Вязов и встретился с насмешливыми глазами девушки. Спесь у него пропала, он как-то обмяк и присел на стул. При каждой встрече он обнаруживал в девушке все новые черты, привычки, интересы, восхищался ею, и она становилась ему все дороже.

— Выручай, дочка, выручай, — взмолился Николай Павлович, — он убивает меня морально.

— Миша любит гоняться за королевами, — строго сказала Надя и продолжала:- Вы, папа, белым конем ходите и объявите шах его королю,

— Правильно! — радостно вскричал Николай Павлович, взял фигуру и крутанул, словно ввинтил ее в коричневый квадрат шахматного поля. — Мы его прижимаем, Надюша, прижимаем!

— Сдаюсь, товарищи, — признался Михаил, поднимая обе руки. Ему хотелось добавить, что он готов десять раз сдаться перед этой девушкой, но только вздохнул и ничего не сказал.

— То-то! — молвил Николай Павлович, потирая руки, весьма довольный победой.

Надя вышла проводить Михаила. У ворот шелестел листьями тополь, с одной стороны он был освещен и серебрился, а с другой — на нем лежала черная тень. Было прохладно, будто холодный воздух оседал, как пар, и сгущался. Лампочка на столбе покачивалась, и от этого дрожали на земле золотистые блики и чернильные пятна.

Михаил и Надя молча остановились возле тополя. Михаилу хотелось обнять Надю и поцеловать, но он боялся: а вдруг рассердится, уйдет?.. Он знал ее мысли, угадывал желания, но никогда не мог определить ее чувства к нему, она неизменно была сдержанной. С бьющимся сердцем, он стоял, опустив руки, с затуманенной головой, растерянный и немного жалкий. Он смотрел на дорогу, а Надя разглядывала его побледневшее лицо, крепко сжатые губы. Она поняла его желания, и у нее заторопилось сердце. Никто еще не объяснялся Наде в любви, да она и не знала этого чувства — горячего, неудержимого, как ей казалось. Девушка зябко пожала плечами и сказала:

— Заходите к нам, Миша, почаще.

Он вздрогнул, взял ее за руку.

— Я бы заходил каждый день, Надя, мне не хочется с вами расставаться, но я боюсь вам надоедать… И вы так редко радуете меня встречами. А для меня эти встречи — праздник, я бегу к вам не помня себя от счастья…

— Мама и папа вас очень уважают, Миша. Заходите. — Надя хотела сказать, что она тоже уважает, но не решилась.

— Надя… — еле слышно проговорил Михаил. — Я вас люблю… — Он поднял голову и посмотрел на нее с мольбой.

Надя сжалась, отвела глаза в сторону и почувствовала, что ей становится жарко. Что ему ответить? Как поступить? В тех рассказах, которые ей приходилось читать или слышать, девушки легко произносили «нет». Почему же ей так трудно сказать это короткое слово?

Наверху зашумела листва, и на земле сильнее закачались пятна. Вязов не замечал ничего вокруг, он ждал ее слов, тихий, растерянный. Рука ее не стала теплее, не вздрогнула, лежала в его ладони по-прежнему холодная, как рыбка.

Мысли Нади кружились в поисках нужных слов. Непослушными пальцами она теребила складки платья. Ей страшно было взглянуть на Мишу. И вот подходящие как будто слова нашлись:

— Не надо торопиться, Миша, — сказала она.

Это был отказ, он понял, выпустил руку Нади, постоял еще немного молча, повернулся и, ничего не сказав, пошел понуря голову, как пьяный.

«Крикнуть?.. Остановить его! А зачем?»- быстро задавала себе вопросы Надя, с тоской и жалостью глядя на сутулую спину Михаила.

А он шел, не разбирая дороги, ничего не видя перед собой.

Глава 7

Завод, на котором работали электромонтер Сема Калинкин и табельщица Сима Богомолова, находился от Ташкента километрах в десяти, — в солнечный день от него виднеются городские дома, кажется наставленные так тесно, что негде упасть яблоку. Ночью на темном небе вспыхивают гирлянды красных лампочек, — это радиомачты; вокруг них сплошное зарево, бледное, вздрагивающее, будто задуваемое ветром. По другую сторону завода громоздятся вдалеке снежные горы, от которых вечерами веет прохлада.

Семен и Сима на закате солнца выходили на пригорок посмотреть на горы. Они стояли, прижавшись друг к другу, тихие, взволнованные. Вершины гор румянели, постепенно таяли, по мере того как солнце опускалось за холмы, и казались невесомыми, фантастическими. Когда над холмами оставался узенький горбатый край солнца по земле стелились огненные стрелы и местность вокруг менялась, тени перемежались со светлыми пятнами, и не оставалось ни деревьев, ни холмов — разноцветный ковер застилал землю.

— Поездить бы нам по свету, на людей посмотреть, — задумчиво говорил Сема, глядя в дымчатую даль.

— Зачем ехать? И здесь хорошо, — неуверенно возражала Сима.

Потом они шли в клуб, смотрели кинокартину. И веселая или трудная жизнь людей на экране не особенно тревожила их, была далекой, неощутимой. В их жизни ничего яркого не случалось, и любовь к ним приходила постепенно и закономерно, как следующий день.

Сема работал на заводе уже три года, исправлял проводку в цехах, лазил по столбам, бесстрашно брался за провода и мечтал побывать на берегу Черного моря. На завод и в клуб он ходил в хромовых сапожках; рубашку носил с открытым воротом и летом и зимой, кепку надевал так, чтобы волнистый чуб закрывал козырек. Честный и тихий был парень Сема, но никто не замечал этих его хороших качеств, кроме Симы. И она была скромной и трудолюбивой девушкой, обязанности табельщицы выполняла, как домашнюю работу, — аккуратной спокойно. В ее карие, всегда немного удивленные глаза заглядывали многие ребята, боевые и веселые, а она выбрала Сему Калинкина — скромного и незаметного.

Из клуба они уходили тоже вместе. На улицах шумели ребята, смеялись девушки, кто-то играл на гармошке, а Сима и Сема шли молча, задумчивые, взявшись за руки. У Симиного дома они стояли не больше получаса, о чем-нибудь говорили и расходились, довольные собой.

Может быть, в какую-нибудь звездную ночь они бы нечаянно поцеловались и потом поженились, если бы однажды не приехал на завод электромонтер Алексей Старинов. В первый же день он пришел в клуб разодетый и надушенный; на нем был новый серый костюм в полоску, яркий галстук подвязан большим узлом, белесые волосы гладко зачесаны набок. Он шутил со всеми, как старый знакомый, и вокруг него сразу собрались ребята. Как-то, проходя мимо Симы, Старинов пристально взглянул на девушку, темно-серые глаза его на мгновение потеплели, а на тонких губах появилась чуть заметная улыбка. Сима покраснела и отвернулась. Но потом весь вечер она не могла оторвать от него глаз, следила за его уверенной походкой, за каждым движением. Сима вслушивалась в его раскатистый голос и невпопад отвечала на недоуменные вопросы Семы.

В этот вечер Сема и Сима опять шли из клуба вместе, но у Симы горели щеки, она не знала, что с ней творится, отчего ей так жарко и сердце то замрет, то весело застучит. О Семе она не думала, будто его и не было рядом.

А на другой день ее провожал Алексей. Под ногами похрустывал ледок, в воздухе пахло снегом и залежалыми яблоками; небо золотилось от густой россыпи звезд. Он рассказывал о Волге, на берегах которой работал:

— Великая русская река! Сколько преданий о подвигах народа хранят ее крутые берега, сколько богатырей похоронено в ее спокойных величавых водах! Стоишь на берегу, смотришь на ее могучую ширь — и самому становится невтерпеж податься в ватагу Стеньки Разина…

Он вел Симу под руку осторожно, слегка прижимая се локоть к себе, и она не чувствовала в его голосе наигранности, была счастлива и боялась говорить, чтобы не выдать своего волнения. Она только сказала:

— Вы так много видели, Алеша.

— Жизнь дается человеку один раз! — воскликнул он. — И я это понимаю так: пока живу, я должен увидеть все, что сумею, должен узнать все радости, какие мне удастся поймать. Не надо сдерживать желаний.

Что-то неправильное было в словах Алексея, но Симе не хотелось в них вдумываться. Самый красивый и умный парень выбрал ее среди заводских девчат-не такую уж и красивую, — и гордость переполняла ее и смущала, вызывала туманные мечты.

С широкой улицы они свернули в переулок. Здесь было темно и тихо. У маленькой, еле заметной калитки Сима остановилась и сказала, что это ее дом.

— Хорошо, — обрадовался Алексей, неожиданно обнял девушку и поцеловал, словно украл этот поцелуй. Сима закрыла лицо ладонями и убежала во двор, не простившись.

Старинов часто провожал Симу из клуба. Она была счастлива и совсем не замечала Сему, который издали наблюдал за ней. Она не видела его молящих взглядов, не видела ничего вокруг. Сима вся отдалась горячей любви, и дома, и на работе она с нетерпением ждала только одного: встречи с Алексеем. Несколько раз она видела его во сне и просыпалась с бьющимся сердцем.

Однажды вечером Старинов с товарищем зашел к Семе, зашел, как к себе домой, без стеснения, весело поздоровался и поставил на стол бутылку водки. Сема нашел в себе силы ответить на приветствие, но смотрел на непрошеных гостей с удивлением.

— Люблю выпить за счет других! — ухмыльнулся товарищ Алексея. Видимо, это был человек еще молодой, но старческое лицо его походило на печеную картофелину. Роста этот человек был низенького и всем своим обликом напоминал суслика. Так и звал его Старинов.

Сели за стол.

— Я не хочу ссориться из-за пустяков, — сказал Старинов. — Мужчины должны оставаться мужчинами. Нам работать, Семка, вместе, оба мы электрики, люди большого накала.

Сема слушал молча, и даже как будто раскаяние начало овладевать им: «Может, я напрасно плохо думал об этом человеке? Вдруг он хороший парень?»

— Я не бегаю за девками, они сами бегают за мной, — продолжал Старинов, бросая на стол колоду карт. — Не знаю, чего они находят во мне привлекательного. Обычно через некоторое время они от меня отворачиваются, и я уверен, что Сима вернется к тебе, дорогой друг.

— Вернется, побывав в крепких руках, — опять ухмыльнулся его странный товарищ.

Старинов строго повел сухими глазами.

— Я всегда поддерживаю товарища, если он ставит на стол пол-литра, — не унимался преждевременно постаревший человек.

— Цыц, Суслик! — прикрикнул Старинов, и тот торопливо схватился за карты.

За окном было темно, слышался шум деревьев и хлюпанье воды. По черным стеклам бежали светлые струйки. Где-то далеко загрохотал поезд, грохот быстро приближался, и вдруг над крышей раздался треск и по улице прокатился гул. Окно вспыхнуло и потухло-блеснула молния, и опять на крыше загремели железные листы. Сема смотрел на Старинова: нос с горбинкой, острый загнутый вперед подбородок, прямой разрез губ, нахальный и жадный взгляд, — что-то в нем было яростное и неуемное.

— Я не умею в карты играть, — сказал Сема.

— Научим, — буркнул Старинов.

— Как без штанов оставаться, — добавил Суслик и захохотал.

— Не хочу я учиться. — Сема сел на кровать и попытался улыбнуться. — Пожалуйста, играйте сами, сколько вам влезет, а меня не трогайте. Не люблю я эти карты, они к добру не приводят.

Переглянувшись со своим товарищем, Старинов хмыкнул и вперился в Калинкина сузившимися глазами.

— Мы заставим.

Сема вспыхнул и взялся за край кровати. «Чего им от меня надо? Особенно этому Старинову? Разлучил с девушкой и пришел еще сюда командовать… Кто они такие? Что за бессовестные люди?!»- думал Сема, еле сдерживая ярость. Он встал и, с трудом разжав побелевшие губы, твердо сказал:

— Попробуйте.

— Вот и рассердился хозяин. — Старинов поднялся и похлопал Сему по плечу. — Шуток не понимаешь? Ну, не будем ссориться из-за пустяков. Договорились!

— Да будет мир! — провозгласил Суслик, поднимая над столом стакан с водкой.

Сема лежал на кровати, пока непрошеные гости играли в карты. Играли они недолго, без интереса, и ушли, любезно попрощавшись.


После дождя буйно полезла трава, зазеленели холмы, похорошели улицы поселка. Сема теперь один выходил на пригорок, долго стоял, обдуваемый теплым ветерком, смотрел на лощину, и его не радовали цветущие сады, зеркальные квадратики рисовых полей. Со всех сторон доносился стрекот тракторов. Птицы летали стаями. На холмах паслись стада овец и коров. Иногда из ближнего кишлака слышались звуки карная — люди справляли свадьбы, веселились, радовались весне, и только у Семы было холодно на сердце. Впервые в жизни он крепко полюбил девушку, а она обманула его. Часто он задерживался за поселком до темноты; после того как пряталось солнце, в лощинках и оврагах расплывались тени, они закрывали деревья, дома; становилось холодно, и одинокие огоньки жалобно мерцали в густой темени. В эти минуты Сема готов был расплакаться.

В то время он еще не знал, что и Сима недолго была счастлива. Как-то вечером, проводив девушку до калитки, Алексей сказал ей:

— Прекрасна жизнь, когда мы ее сами устраиваем, без подсказчиков и советчиков.

— Алеша, когда же мы запишемся? — спросила Сима, спрятав лицо в его меховой куртке, готовая заплакать. Об Алексее по заводу расползались нехорошие слухи, и подруги начали сторониться Симы.

Старинов усмехнулся: «Глупая девчонка! Пора открыть ей глаза, сказать правду».

— Алексей Старинов не создан для блаженства, — сказал он насмешливо. — Ему, конечно, не чужды природы совершенства, но он дал себе смертельный зарок: никогда и ни с кем не связывать свою судьбу. Я хочу быть свободным. У нас вспыхнули чувства, мы их не подавили — это поэзия, а остальное — скучная проза, уготовленная для чудаков.

Сердце девушки замерло в испуге. Она отшатнулась от пария, и звезды на прозрачном небе показались ей черными. Мгновенье Сима стояла не шелохнувшись, потом медленно повернулась и ушла в дом.

Старинов хмыкнул, засунул руки в карманы и вразвалку пошел по темной улице.


Первого мая рано утром Старинов с неразлучным Сусликом явился к Семе, когда тот еще лежал в постели. Они сели за стол. Старинов был в соломенной шляпе, побледневший и злой. Он косо посматривал на товарища, а тот с ехидцей взглядывал на Старинова, усмехался, а затем сказал, гнусавя, приглаживая рыжие вихры, спадающие на низкий морщинистый лоб:

— Люблю выпить за счет других, особенно в праздник. Это незыблемый закон моей жизни, и когда он нарушается, все нервы мои, как струны гитары, расстраиваются и гудят вразлад, а сердце готово лопнуть, как мыльный пузырь.

— Замри, Суслик! — хрипло сказал Старинов и повернулся к кровати, на которой сидел Сема, хмурый и лохматый. — Не горюй, мой христианский брат, все в жизни приходит и уходит. Скоро придет к тебе Сима и принесет горячее извинение, а я буду вспоминать чудное мгновенье и сморкаться в надушенный платок.

— Идите вы к черту! — проговорил Сема, думая о том, что он слабый человек, не может встать и дать по морде этим двум шалопаям, нахально ввалившимся к нему в комнату.

— Достойный ответ! — восхитился Суслик. — Пришли непрошеные гости и не принесли пол-литра, хотя праздничное настроение выпирает из нас, как пробка из пивной бутылки. Советую тебе, Алексей, скорее соображать, иначе я начну рассказывать о том, как ты вчера стукнул по голове шофера и зайцем запрыгал по улице, а я не мог тебя догнать, чтобы разделить пополам твою веру в труса…

— Суслик! Ты сегодня наверняка договоришься до того, что я заткну твою вонючую пасть кулаком, — рассердился Старинов.

— Всем известно: неудача ведет к ссоре, — не унимался Суслик, отходя на всякий случай поближе к двери. — Мы здесь спорим, а… машина плачет, шофер, может быть, приказал долго жить… Алешенька, — вдруг вкрадчиво заговорил Суслик, — чем я трезвее становлюсь, тем красноречивее, у меня еще в запасе неиссякаемая тема любви Алешеньки и Симочки…

— Открылся фонтан вонючих слов. На! — Старинов вынул из кармана пятьдесят рублей и бросил на пол. Суслик живо подскочил, поднял бумажку и скрылся за дверью.

Некоторое время Старинов сидел неподвижно, глядя на дверь сухими, испещренными красными прожилками глазами, потом встал, подошел к окну. Заговорил он негромко, стоя спиной к Семе:

— В жизни надо найти себе место. Тихая радость меня успокаивает на несколько дней, а потом опять затомится душа и жизнь вокруг покажется сплошной скукой. Ты, Семка, не обращай внимания на Суслика. Это пропащий человек, у него одна радость — пол-литра. Такие люди несносны, когда у нас нет денег и мы не сможем их напоить. В других же случаях с ними можно договориться. — Старинов умолк, стоя неподвижно, как статуя. Нет, он не волновался, он посмеивался. На земле так много дураков, и интересно молоть им чепуху. И даже этот Суслик, так называемый компаньон, ничего не понимает, он принимает за чистую монету его, Старинова, показную трусость. Не удалось похитить машину? Ну что ж. Деньги все же есть — пассажир оказался с кошельком. Замести следы — вот задача.

«Чего им надо? — думал Сема, сидя на кровати в трусах. — Зачем они пришли? Если я слабый человек, так надо мной можно издеваться, можно обращаться со мной как угодно? За кого они меня принимают?» Семе не терпелось вскочить и прогнать их, может быть даже ударить, но он никогда не дрался, не умел драться! Старинов видел недовольство Семы и про себя усмехался: его забавляли раздраженные, обиженные

люди, ему доставляло удовольствие унижать, давить их силой или нахальством; оторванный от людей, он мстил им за свою моральную опустошенность, непрерывное беспокойство и страх.

Вернулся Суслик. Вдвоем со Стариновым они распили бутылку водки и ушли.

Потом они встретили Сему в городе. Сема думал: выпьет он водки и заглушит неуемное горе. Но так не получилось, он уже проглотил две стопки, а горе и тоска не унимались; в груди было муторно; в голове даже не шумело, ее только сдавило обручем, а в глазах появился туман. Вокруг шумели, смеялись люди, они праздновали веселый праздник весны; откуда-то появился баянист, и около него закружилась женщина, за ней другая, и вскоре образовался круг. Сема смотрел на танцующих и не понимал, почему у людей так много счастья, а у него темно на душе, как в ненастную осеннюю погоду. В это время к нему подошли Старинов, Суслик и еще какие-то два паренька.

— Празднуем? — насмешливо спросил Старинов.

Сема вскипел.

— Я вчера работал, а сегодня праздную. Ты вчера гулял и сегодня гуляешь! — У Семы дрожали губы, им овладела решимость, какой он никогда в своей жизни не испытывал.

— А ну, замолчи! Не твое собачье дело! — прошипел Старинов, угрожающе пододвигаясь и взбычивая голову.

— Что так? — не унимался Сема. — Правда глаза колет?

Старинов размахнулся и ударил его по лицу. Сема побежал, слезы, горячие и обидные, потекли по щекам. Ему было стыдно смотреть на людей. Почему он такой несмелый? Почему не ответил на удар? Сколько раз вот так бывало в жизни: его оскорбляли он ходил, лишь бы не связываться с дураками.


Ругая себя, он сел в автобус и уехал на завод.


Встреча с Симой произошла в поселке, в том месте, где рос высокий тополь и улица делала крутой поворот. Солнце недавно поднялось над горами, и пыль на дороге лежала волглая, прибитая. Сима остановилась, увидев Калинкина. Ее беспомощно опущенные руки, бледные щеки, косынка, повязанная по-старушечьи, вызвали у Семы глубокую жалость. Ему захотелось погладить ее острое плечо, тонкую белую руку, но обида больно кольнула сердце, и он только переступил с ноги на ногу и спросил:

— Как живешь?

Сема удивился своему глухому голосу, какому-то чужому, незнакомому. Может быть, обида всегда пересиливает жалость? Нет, он не думал об этом, у него смешались все чувства: сожаление и укор, смущение и решительность.

— Зачем тебе? — чуть выговорила Сима, щеки ее вспыхнули, она мельком взглянула на Сему, поджала губы. Все было в ней прежнее: немного капризные пухлые губы, ласковый взгляд карих глаз, из-под платка видны пряди светлых и тонких, как паутинка, волос, но темные круги под глазами, незаметные для постороннего человека, бороздки возле рта говорили о пережитом горе.

Лучи солнца пробивали густую листву тополя и падали на дорогу светлыми кружками; кружки вздрагивали на платье девушки, от этого она казалась легкой и прозрачной. Сема молчал, мысленно задавая ей вопросы: «Зачем спрашивать?.. Неужели у меня нет сердца и я не понимаю, как ты ошиблась? Любишь ли ты еще Старинова, не разгадала его подлую душу? Куда ты пошла, с какой стати увлеклась льстивыми речами? Другой бы на моем месте, может быть, плюнул, а я не могу, люблю тебя и такую, обиженную и беззащитную…»

— Мы ведь были друзьями, — сказал он.

— Были… — вздохнула Сима и без звука заплакала. Она не ругала себя за слабость: перед Семой можно было не скрывать своих чувств, он не позубоскалит, не позлорадствует. Но почему она стала такая слабая? Раньше бы и перед ним не открылась, поплакала где-нибудь в уголке, чтобы никто не видел. А теперь ей все равно: пусть люди осуждают — сломана ее жизнь, как былиночка. Винить она никого не собиралась — сама во всем виновата, поддалась голосу сердца, не подумала, бросилась в омут. И казниться ей одной. Сема хороший, он простой, но как она посмотрит ему в лицо, как дотронется до него? Ни за что, никогда!

— Не надо так убиваться, — смущенно проговорил Сема, — пройдет все, успокоишься.

— Злые люди никогда не простят, пятно будет на мне всю жизнь…

— Зачем слушать злых людей? Вокруг нас много хороших…

Вязов подошел к девушке и парню — не у кого было спросить, где находится заводоуправление. Он увидел слезы на лице девушки. «Определенно любовная драма… Он не хочет на ней жениться…»- подумал лейтенант, но, посмотрев в смущенное лицо парня, отказался от этой мысли. Сколько раз Михаил пытался сразу угадать мысли и чувства человека и, надо признаться, почти никогда не угадывал, только после размышлений приходил к правильному выводу.

На его вопрос ответил Сема, показав рукой на двухэтажное здание, видневшееся в конце улицы. Вязов не мог заподозрить, что именно здесь сплелись нити интересующего его дела, и отошел от них спокойно, как человек, который видал горе и посильнее.

Он шагал не спеша, тихонько посвистывая, и то попадал в синюю тень, то выходил на свет, и всю фигуру его, как серебряной водой, обливало солнце.

Здание управления оказалось не таким большим, каким показалось издали. У кирпичного крыльца росла косматая акация, дерево было старое, на нем висели еще прошлогодние стручки, прятавшиеся за молодыми сочными листьями, оно походило на седую старуху, колючую и злую.

Вязов прошел в отдел кадров. За столами тихо сидели работники, склонившись над бумагами, словно все дремали. В дальнем конце за большим массивным столом сидел худощавый человек, подстриженный ежиком. Над его головой висела на стене дощечка с надписью: «Завотделом». К нему и подошел Вязов, отрекомендовался представителем райисполкома и попросил личное дело Алексея Старинова.

— Ох, уж мне работнички, работнички, — скрипуче пропел заведующий отделом, складывая в трубочку бледные губы. Он нехотя поднялся, подошел к большому шкафу, достал папку и подал ее Вязову. — Где же взять людей-то, а? Идут вот такие, принимаем да принимаем, куда денешься? — жаловался заведующий. — Завод наш такой, лубяных культур, кругом запахи дурные… А вот и его напарник — Калистрат Протопопов, по прозвищу Суслик. Одним словом-два сапога пара.

— Они дружат? — спросил Вязов.

— Водой не разольешь. Вроде трудятся нормально, жалоб на них не поступало, — продолжал заведующий. — Другие с лучшей биографией безобразничают, выпивают не в меру. Зарабатывают много, вот и не знают куда деньги девать.

Листки по учету кадров были заполнены небрежно, но грамотно: Старинов имел образование среднее, а Протопопов восемь классов. Первый судился один раз, второй — два. Но этим данным верить было трудно — тяжело человеку признаться во всех своих преступлениях. Вязов просмотрел еще несколько личных дел рабочих энергетического цеха и потребовал табель учета работы, который его, собственно, интересовал.

— Леночка, дай-ка табели, — ласково пропел заведующий.

Румяная девушка молча поднялась, взяла со стола папку и, легко ступая на высоких каблуках, направилась к Вязову. В синюю горошинку платье туго обтягивало ее тонкую талию и высокую грудь. Она положила перед Вязовым папку, озорно глянула на него и пошла к своему столу.

Перед фамилией Старинова во всех строках стояла буква «р»- это значило: тридцатого апреля во вторую смену, в канун Первого мая, он работал. Подозрения были напрасны — не мог человек находиться на работе и совершить преступление вдали от завода. С тем видом, с каким представитель власти должен изучать обстановку на производстве, Вязов продолжал просматривать табели, а на сердце у него скребли кошки. Неужели майор был прав, когда говорил, что его предположение — чепуха? Подполковник не высказал своего мнения так резко… но, возможно, подумал то же самое.

— Вот ихний бригадир, кстати, — сказал заведующий, когда в контору вошел пожилой мужчина в тюбетейке, с плоскогубцами и шнуром в руках.

Приход бригадира оказался кстати, не надо было идти в цех, чтобы проверить достоверность записей в табеле.

— Дисциплина хорошая в вашей бригаде? — спросил Вязов бригадира.

— О, все хорошо, совсем хорошо, — быстро ответил бригадир.

— Прогулов нет?

— Зачем прогулы? — Бригадир замотал головой. — Работать надо, завод стоять не может, энергию давай да давай.

— А эти работники? — Вязов показал на фамилии Старинова и Протопопова.

— Все хорошо, совсем хорошо, — опять быстро ответил бригадир.

По улице поселка Вязов теперь шел торопливо. Невдалеке были видны камыши, там, в болоте, мокли снопы джута и кенафа, от них несло запахом прели и тины. «Неужели нельзя было перенести подальше от жилья эти ванны?»-с раздражением подумал Вязов, но вдруг представил себе, как над ним посмеется Николай Павлович, а Копытов не преминет попрекнуть потерянным временем, и забыл о запахе прели, и даже о солнце которое немилосердно жгло голову.

У заводского клуба под тремя плакучими ивами стояла скамейка. Вокруг было тихо и душно. Вязов опустился на скамейку, расстегнул ворот и криво улыбнулся. Он представил себя со смешной стороны: слоняется по поселку молодой лоботряс, бездельничает, отчего-то вешает голову, переживает… На него из окон поглядывают домохозяйки, посмеиваются. Вязов настороженно посмотрел по сторонам — людей в окнах не было видно, и он успокоился.

Из-за угла вышел широкоплечий молодой человек, беловолосый, в комбинезоне, и тоже присел на скамью. Вязов взглянул на него с любопытством. «Еще один лоботряс объявился, теперь мне не будет скучно», — подумал он насмешливо.

— Попробуйте отдохнуть после ночной смены в этой дыре, — сказал молодой человек и шумно вздохнул.

— Верно, место для отдыха не особенно приятное, — поддержал разговор Вязов. — Почему эти ванны не перенесут подальше?

— Где есть безобразия, там обязательно найдутся головотяпы. Можно и наоборот, как хотите, — улыбнулся парень.

— А где головотяпы, там и ротозеи, они всегда вместе, — подтвердил Вязов и подумал: «Парень, видно, не дурак».

Они посидели молча, не глядя друг на друга. Стари-пов — а это был он — со скучающим видом зевнул и поморщился.

— Кроме ротозеев, в наше время есть и праздношатающиеся, — сказал Старинов спокойно, не глядя на собеседника, ему, видно, захотелось подразнить случайного соседа.

— Есть, — согласился Вязов.

— Были бы у меня права, я ловил бы их па улице и заставлял чистить клозеты.

— Я бы тоже поступал так, — опять согласился Вязов.

— Я с первого взгляда понял, что ты ассенизатор.

— И это верно.

Старинов поднялся, косо взглянул на случайного знакомого, чуть заметно скривил губы в усмешке и пошел по улице. Вязов улыбнулся, тоже встал и тут вспомнил, что где-то видел этого парня. Но сколько ни старался, не мог припомнить места встречи.

Г лава 8

На третий день из городского управления прислали в отделение паспорт шофера Чурикова с сообщением фамилии и адреса учительницы, которая нашла документ. Подполковник Урманов, майор Копытов и лейтенант Вязов немедленно отправились в пригородный колхоз. Их встретила пожилая женщина узбечка, провела во двор, сплошь засаженный виноградником, и усадила на диван. Через минуту она принесла поднос с сушеным урюком, пресными лепешками, пиалы и чайник и сказала, улыбаясь:

— Я знаю, зачем вы приехали. Пейте чай, а я все расскажу.

Урманов поблагодарил хозяйку и налил в пиалы густой зеленый чай. Женщина присела тут же на кошму.

— Я работаю учительницей, преподаю во второй смене. Поэтому утром до занятий я решила сходить в город по своим делам. — Она говорила по-русски чисто, без акцента. — Иду по обочине дороги и вдруг увидела в траве книжечку. Прошла было, а потом вернулась. Я к книжкам неравнодушна, — призналась она с улыбкой. — Подняла, вижу-паспорт. Какой-нибудь, думаю, рассеянный потерял, наверное, ищет документ, мучается. Хотела поехать по адресу, обрадовать человека, да времени было мало, и я отдала паспорт первому повстречавшемуся милиционеру. Вот и все.

Майор разочарованно вздохнул-он надеялся услышать больше, а подполковник задал вопрос:

— Вы хорошо запомнили место, где нашли паспорт?

— Конечно, — ответила хозяйка.

— Может быть, вы поедете с нами и покажете это место?

— Пожалуйста. Занятия в школе у меня закончены. Только вы меня обратно отправьте на машине, устала я сегодня.

— Обязательно, — пообещал подполковник.

Недалеко от города, близ моста, переброшенного через арык, женщина попросила остановить машину. Место не отличалось ничем примечательным: арык зарос травой и воды в нем не было, по обочинам дороги росли слабенькие заморенные деревца, а дальше расстилались поля. Когда учительница отправилась па машине домой, подполковник предложил:

— Давайте посмотрим, нет ли еще каких-нибудь следов.

Но поиски не дали результатов. Все трое собрались под большим карагачем, сумрачные, молчаливые.

— Значит, преступники шли сюда, надо посмотреть в этом районе, — произнес наконец Копытов, ни к кому не обращаясь.

Ни подполковник, ни Вязов не отозвались. Каждый был занят своими мыслями. Завод, на котором работал Старинов, находился на противоположной стороне города, ночью преступники должны были бы направиться домой или остаться в городе, а не идти в противоположную от дома сторону. Лейтенанту уже казалось, что подполковник насмешливо посматривает на него, словно говоря: «Чего стоят ваши догадки?» Но тут же он подумал: «А если преступники сделали так с целью, чтобы замести следы, направить поиски не туда, куда надо?» и сам себе ответил: «Второй преступник может жить где-то здесь…»

Уже сидя в машине, Вязов вспомнил, что ему сегодня надо сходить на квартиру Копытова, и еще больше помрачнел. Утром он дал согласие капитану Стоичеву поговорить с женой майора о поведении Виктора и теперь проклинал себя. Но когда машина остановилась около отделения, он соскочил с сиденья и направился к Копытовым, поругивая себя за пунктуальность.

Екатерина Карповна сидела у раскрытых ящиков комода и мучительно вспоминала, куда она могла положить двести рублей. Она точно помнила, что первого числа деньги — две бумажки — были у нее в сумке, вчера же она не тратила ни копейки. Была у нее дурная привычка прятать деньги в комод между пачками глаженого белья — и вот все перевернуто, пересмотрено, а денег нет. От мужа она никогда не скрывала расходы, рассказывала ему обо всех покупках. Терентий Федорович не любил ее хозяйственных отчетов, отмахивался, но она упорно заставляла его выслушивать себя, и если иногда по ее подсчетам не хватало пяти или десяти рублей, оба они считали это случайностью: передала или обронила, мало ли как бывает. Но двести рублей деньги не малые, и Екатерина Карповна не представляла, как сказать мужу о такой пропаже.

Из ящиков комода свисали концы простыней, наволочек, полотенец, на стуле высилась горка белья. На столе валялись раскрытая сумка, платок, губная помада, серебряная мелочь и какие-то рецепты. Екатерина Карповна переводила взгляд с комода на стол, поднимала глаза к потолку, терла виски и все же ничего не могла припомнить.

— Войдите! — рассеянно отозвалась она на стук в дверь.

— Здравствуйте, Екатерина Карповна! — поздоровался Вязов. — Хозяйством занимаетесь?

— Да, да, — спохватилась хозяйка. — Здравствуйте, Михаил Анисимович! Садитесь. Я сейчас. — И она принялась бросать белье в комод как попало. — Что ж в праздник не заходили? — спросила она, с шумом задвигая ящики.

— Вы же знаете, как мы заняты бываем именно в праздники, — сказал Вязов и неожиданно для себя добавил:- Приглашают в гости, Екатерина Карповна, до праздников, а не после. — И тотчас подумал сердито: «Грубить уже начал… Дурак! С таким настроением только и ходить по гостям…»

— Верно, верно, — смутилась Екатерина Карповна, села за стол и торопливо стала прятать в сумку разбросанные вещи. — Не догадалась я пригласить вас, выбрали бы, может быть, времечко, пришли, повеселили. Все дни сидела одна, — пожаловалась она и зачем-то улыбнулась.

— Из меня не весельчак получается, а проповедник, — продолжал Вязов. — Вот и сейчас пришел к вам проповедь читать.

— Да что вы? — удивилась Екатерина Карповна. — Не люблю попов, грешница. А вы на самом деле какой-то мрачный сегодня. Неприятности есть?

— Хоть отбавляй.

— У вас с Терентием Федоровичем всегда так. Давайте вашу проповедь, я слушаю.

Екатерина Карповна подперла щеку ладонью и приготовилась слушать. Круглое румяное лицо ее нельзя было представить серьезным. «Стара уж кокетничать, — опять мрачно подумал Вязов и тут же одернул себя: — Хватит злиться! Не так начал, поправляться надо…»

— Вы меня извините, Екатерина Карповна, но я обязан с вами поговорить… — Вязов помолчал, потом деловито продолжал:- Я пришел поговорить о поведении вашего сына.

— Вити?! — воскликнула Екатерина Карповна, положила руки на стол и с испугом уставилась на лейтенанта.

— Да. Вы не пугайтесь, серьезного ничего нет, но я как парторг обязан вас предупредить. Дело в том, что Терентий Федорович очень занят, ему, видимо, некогда заниматься воспитанием сына, а вы имеете возможность больше наблюдать за ним. Мне лично известно, что Виктор подружился с великовозрастными парнями — рабочими одного завода, которые имели судимость и сидели в тюрьме. Я не знаю, как ведут себя эти парни сейчас, одно ясно, что они выпивают, и их прошлое заставляет нас держать их на подозрении. Они могут плохо повлиять на вашего сына. Вам, наверное, говорили, что Виктора участковый приводил в отделение…

— Но Витя был не виноват, — возразила Екатерина Карповна.

— Он виноват уже в том, что нагрубил участковому. Не годится так поступать ученику. Кроме того, вы знаете, — Виктор пьет. А такая привычка к хорошему не приводит.

— Мне кажется, вы, Михаил Анисимович, из мухи делаете слона. Я не замечала за Виктором особых проступков, в школе он ведет себя прилично, жалоб на него не поступает, а если иногда и пошалит, так ведь он еще, как вы говорите, ребенок. В праздник он действительно amp;apos;выпил, я ему сама давала деньги… — Тут Екатерина Карповна вспомнила о пропавших двухстах рублях, мельком подумала — не взял ли их Виктор, но с негодованием отбросила эту нелепую мысль и повторила:-Да, да, Михаил Анисимович, вы из мухи раздуваете слона.

У Вязова не было никакого желания спорить с Екатериной Карповной, и он поднялся:

— Поймите меня верно, Екатерина Карповна, я пришел с хорошими намерениями…

— Так зачем же огород городить? — Екатерина Карповна усмехнулась. — Лучше бы вы со мной чайку попили.

— В другое время с удовольствием.

— Когда же я погуляю на вашей свадьбе? Когда у вас будут детишки и вы станете понимать чувства родителей? — Екатерина Карповна задала вопрос шутливо, но Вязову стало не по себе, он нахмурился и поспешно распрощался.

Вечером, когда вернулся с работы Терентий Федорович, Екатерина Карповна о деньгах не заикнулась, но между делом сообщила:

— Приходил Вязов.

— Зачем? — Терентий Федорович отложил газету и повернулся к жене.

— Поучить нас, как надо воспитывать сына.

— Эх, ты! — воскликнул Терентий Федорович и со злостью подумал: «Все Стоичев настраивает, лезет не в свое дело!..»

Глава 9

Несколько дней Филипп Степанович Поклонов был сам не свой. При каждом вызове начальника или заместителя у него ёкало сердце. Он был уверен, что Вязов уже донес о его поступке, рассказал, как слепая дала ему двадцатипятирублевую бумажку. Он даже перестал принимать от продавцов маленькие подачки, которые раньше сам выпрашивал.

Домой Филипп Степанович приходил разбитый дневными волнениями и нападал на жену по всяким пустякам. Ефросинья Силантьевна не перечила мужу, и это особенно раздражало Филиппа Степановича. Он не находил себе места.

В понедельник Поклонов пришел с работы раню, отшвырнул с порога брошенный детишками веник и закричал на жену:

— Что ты делаешь целыми днями? Порядка в комнате не наведешь!

Жена не ответила, она сосредоточенно мешала что-то в кастрюле. Филипп Степанович подошел к ней, остановился позади и, глядя ей в спину, спросил:

— Чего молчишь, как воды в рот набрала?

— А что ж тебе отвечать-то? Приходишь вроде не пьяный, а кричишь как скаженный, — тихо ответила Ефросинья Силантьевна, не оборачиваясь. Она была повязана белым платком, и поэтому худое лицо ее выглядело особенно испитым. В серых больших глазах этой женщины словно на всю жизнь застыл испуг. И вся она была маленькая, сухонькая, но это не мешало ей рожать детей вот уже четвертый год подряд.

Вначале Филипп Степанович хотел еще пуще напуститься на жену, как делал прежде, но неожиданно жалость к Фросе и к себе заполнила его. Он стоял не шевелясь, не зная что делать: обнять ли жену, сказать ей ласковое слово или молча уйти. Фрося повернула голову, и в глазах ее вместе с испугом мелькнуло любопытство. Пожалуй, впервые за их совместную жизнь он опустил ресницы под взглядом жены и неуверенно произнес:

— Скаженный… — и пошел в другую комнату, не взглянув на сына, который лежал в кроватке и болтал розовыми ножками.

Комнату постепенно заполняли сумерки. Филипп Степанович сидел за столом, не чувствуя спертого воздуха; перед ним стояла чернильница и лежал тетрадочный лист бумаги. Все пережитые за последние дни тревоги вылились в нестерпимую ненависть к Вязову. Постоянные колкости и насмешки лейтенанта, которые Поклонов не умел парировать, вызывали в нем бешеную злобу. А последнее открытое партийное собрание? До мельчайших подробностей врезалось в память выступление Вязова. Он стоял у стола и, обращаясь к начальнику отделения и его заместителю, говорил: «Неужели вы, товарищ Копытов, и вы, товарищ Стоичев, не замечаете явного подхалимства Поклонова? Неужели вы считаете, что его поведение не влияет на нашу работу? Я не верю. Просто вы привыкли к его угодничеству и смотрите на это сквозь пальцы. Я же расцениваю как вредное не только поведение самого подхалима, но и тех товарищей, которые спокойно принимают подхалимство…» И Терентий Федорович, и Николай Павлович ничего Вязову не возразили…

Филиппу Степановичу жалко было начальника отделения. Не первый год они работали вместе, и никто, пожалуй, больше Поклонова не знает, какие трудности пришлось пережить Терентию Федоровичу, сколько он, бедный, помучился… Тяжело держать порядок в районе. И теперь, когда в отделении нет чрезвычайных происшествий (если не считать последнего случая), когда об отделении говорят как о хорошем, какой-то мальчишка Вязов набирается нахальства прямо в глаза бросать обвинения Терентию Федоровичу. Такого начальника надо носить на руках, а не порочить среди коммунистов, не ронять его достоинства.

На собрании Вязов ни разу не обратился к Поклоиову, но камешки летели в его огород. Сегодняшние же насмешки Вязова в отделении нельзя было не понимать как намеки. Он говорил:

— Товарищи, почему наш Филипп Степанович всегда смотрит исподлобья? Почему он не скажет ни одного веселого словечка?

Сослуживцы посмеивались, а Филипп Степанович мрачнел и молчал, словно ему привязали язык. «Мы еще посмотрим, кто последним будет смеяться, — думал он, уставясь взглядом в темное окно, — мы еще поглядим, кому будет подрезан язык. Ты еще не знаешь, кто такой Поклонов. Мы тоже не лыком шиты. С нас спрос неособенно большой, а с тебя, заноза, спросят по всем правилам…» Филипп Степанович наклонился над столом и стал торопливо писать, с трудом различая строчки. Писал он о том, что лейтенант Вязов берет взятки, что он, Поклонов, собственными глазами видел, как второго мая Вязов подошел к слепой гадалке и взял деньги, а потом о чем-то долго с ней разговаривал. Кроме того, лейтенант Вязов был замечен в такие-то числа в подвыпитом состоянии (далее следовали числа на две строки).

Поклонов не такой дурак, чтобы упустить интересные случаи, у него в блокноте много записей не только о Вязове, но и о начальнике отделения, и о его заместителе. Если потребуется, Поклонов все записи выложит в политотделе.

Письмо получилось солидное, подкрепленное фактами, и Поклоновым овладело злорадство. Он презрительно растянул губы и потер руки. Подписи Филипп Степанович не поставил. Откинувшись на спинку стула, он сказал жене:

— Фрося, что же ты не зовешь ужинать? — и остался доволен своим мягким голосом.

— Сейчас, — отозвалась из кухни жена и загремела ложками.

На другой день Филипп Степанович отнес письмо на почту, но адресовал не начальнику отделения, а его заместителю по политической части Стоичеву — так было солиднее: ведь не для взыскания он старается, а для воспитания работников отделения. Капитан не преминет показать докладную начальнику, а тот по горячке своей может уволить Вязова. Потом пусть хоть год разбираются, зато жизнь будет спокойнее.


Николай Павлович рывком встал и прошелся по кабинету. Анонимное письмо было для него абсолютной неожиданностью. Если бы факты, изложенные в письме, касались кого-либо другого, он бы не так удивился, но Вязова… Кто мог подумать! А впрочем… Невозможно за месяц изучить людей, их много, у каждого свои интересы, достоинства и недостатки. И все же к Вязову никак не клеилось взяточничество. Коммунисты не выбрали бы его парторгом — люди всегда знают больше начальства, и коллектив очень редко ошибается, — это Николай Павлович понимал прекрасно.

С кем же посоветоваться? С майором? Нет, этого сейчас делать нельзя. Терентий Федорович определенно вспылит и наломает дров. Но долго скрывать от него письмо трудно, он все равно узнает, и тогда не оберешься неприятностей. Не Сходить ли в райком партии?.. Нет, пока не нужно. Поговорить с Вязовым — это прежде всего, а там будет видно, что делать дальше.

Решение было принято, но оно не успокоило.

Николай Павлович снова сел за стол, раскрыл папку.

Сверху лежал рапорт Поклонова с просьбой выдать ему единовременное пособие. До сих пор не решено- послать в управление этот рапорт или не посылать; ходатайствовать Николай Павлович не хотел и поговорить со старшим лейтенантом пока не решался, — для отказа нужны причины. Он с неприязнью взглянул на рапорт, потом медленно перевел взгляд на письмо. Вдруг он схватил обе бумажки и положил рядом. Почерк показался ему одинаковым: буквы налезали одна на другую, вихляясь из стороны в сторону. Николай Павлович спрятал бумаги в стол, повернул ключ и вздохнул. Дело не в схожести почерков, анонимное письмо можно и не разбирать, дело в том, что в отделении есть плохие люди, и надо вывести их на чистую воду. Николай Павлович посмотрел на часы. Жена Поклонова, которую он пригласил к себе, запаздывала, а поговорить с ней нужно наедине.

Ефросинья Силантьевна пришла с ребенком: розовощекий карапуз беспокойно ерзал на коленях матери и тянулся ручонками к чернильному прибору. А сама она сидела прямо и старательно отводила глаза в сторону. Голова ее была повязана платком, отчего Ефросинья Силантьевна казалась старше своих лет.

— Я прошу извинения за беспокойство, — сказал Николай Павлович, — такая уж у меня привычка: люблю поговорить с людьми, и познакомиться нам надо. Человек я новый в отделении, а не зная сотрудников, работать трудно.

— Чего ж тут, понятно, — равнодушно согласилась Поклонова.

— Ну, вот и хорошо. Расскажите, как вы живете.

— Ничего, — так же безучастно ответила Ефросинья Силантьевна, поправляя на сынишке белую шапочку.

— У вас квартира хорошая?

— Не жалуемся.

— А детей много?

— Четверо.

— Большая семья, — посочувствовал Николай Павлович и подумал о том, что единовременное пособие выдать, конечно, необходимо. — Вы, я думаю, не работаете и материально вам трудновато?

— Как сказать… — Поклонова помолчала, опять поправила на ребенке шапочку и нехотя продолжала:- Муж зарплату всю приносит до копейки, перебиваемся.

— Филипп Степанович не выпивает?

Ефросинья Силантьевна быстро взглянула на капитана и снова опустила глаза, пожевала бледными губами.

— Кто из мужчин не выпивает? Теперь так заведено.

— Вы сказали, что Филипп Степанович всю зарплату приносит домой. Где ж он деньги берет?

— Не знаю. Говорит, товарищи угощают.

Николай Павлович задал еще несколько вопроса, пытаясь вызвать Поклонову на откровенный разговор, но она отвечала односложно, смотрела в сторону или на ребенка. Он попытался узнать, не вместе ли они писали просьбу о пособии:

— А вы не думали просить денежной помощи в управлении?

— Не знаю, муж должен беспокоиться.

Было понятно, что Поклонов не советуется с женой, и едва ли он попросил пособие для нужд семьи. Николай Павлович с сожалением смотрел на женщину, ко всему равнодушную, какую-то забитую; ему стало жалко ее и обидно: для чего живет человек, есть ли у нее горячий интерес к чему-либо, возникает ли беспокойство за мужа, за детей? Она всегда была такая или Поклонов ее сделал равнодушной ко всему? «Надо поближе познакомиться с этой семьей», — решил Стоичев.

— Приходите в любое время, если потребуется какая-либо помощь или совет, — сказал он на прощанье.

— Приду, — пообещала Поклонова, но ни взглядом, ни голосом не выразила этого желания.

— Удивительный человек! — воскликнул Николай Павлович, когда дверь за женщиной закрылась. Он немного постоял в раздумье и вышел на улицу. Сегодня ему еще предстояло посетить семью Трусова. Тоже своеобразная семья. Какие у них неполадки? Трусов ходит мрачный и расспросов избегает.

Николай Павлович постучал в обитую клеенкой дверь. Услышав «пожалуйста», он вошел в квартиру Трусовых и остановился у порога. Дальше шагать было некуда, очень маленькая комната оказалась заставленной до отказа: кровать, гардероб, стол и детская коляска занимали все жилое пространство, между ними оставались только узкие проходы, где не могли разойтись два человека. И несмотря на тесноту, в комнате все сверкало чистотой. В коляске играл ребенок, мать сидела на кровати, примяв белоснежное покрывало, и Стоичев заметил, как она быстро смахнула с глаз слезы. Он не расслышал ее ответа на приветствие. Трусов вскочил со стула и смущенно сказал:

— Проходите, товарищ капитан, да осторожнее, у нас тесновато.

— В тесноте да не в обиде, — проговорил Николай Павлович и шагнул к столу. Между гардеробом и столом его солидная фигура уместилась с трудом.

Хозяева молчали. Николай Павлович понял, что явился некстати, но уходить было поздно.

— И давно вы живете в этой комнатушке?

— Три года.

— Не пытались получить другую?

— Пытались. Очень трудно.

Отвечал на вопросы капитана один Трусов, жена его не проронила ни слова. Николай Павлович похвалил ребенка, надеясь хоть этим расшевелить хозяйку, но она упорно молчала, разглядывая тюлевую занавеску на окне. Строгие черные глаза ее под густыми бровями и острый подбородок придавали ее лицу мужественное выражение. Николай Павлович неожиданно улыбнулся и пошутил:

— А я знаю, почему вы сегодня поссорились, дети мои.

— Да? — простодушно удивился Трусов, а жена подняла голову, осмотрела гостя с ног до головы и отвернулась; ни один мускул не дрогнул на ее лице. А Николай Павлович действительно догадался, из-за чего между супругами произошла ссора: жена не хочет, чтобы муж работал в органах милиции, поэтому и к нему, заместителю начальника отделения, так враждебно относится. И Стоичев начал рассказывать:

— У меня такое же положение случилось, как у вас. Примерно через месяц после того, как партийная организация завода послала меня в органы милиции, жена моя, уважаемая Анна Семеновна, взбунтовалась и полетела в партком. Как мне после рассказывал секретарь парткома, она там подняла такую бучу, что он готов был позвонить в райком и отказаться от своей рекомендации. Доводы жены были знакомые: муж пропадает не только днями, но и ночами, неизвестно где бывает, подвергается опасности; довольно с нее и того, что муж был на фронте пять лет, вернулся невредимым, а теперь может погибнуть от руки какого-нибудь бандита. В это время в парткоме оказался один рабочий. Слушал, слушал он Анну Семеновну, дай говорит: «Мы, рабочие, коммунисты завода, оказали большое доверие Николаю, надеемся, он расправится с бандитами и ворами и оградит многих советских граждан от смерти, ограбления и оскорбления, мы его послали как на фронт, нашего лучшего товарища. Вы, гражданка, против решения нашего коллектива?.. Я бы на месте Николая развелся с такой женой». Сказал и ушел. Анна Семеновна прибежала домой в слезах и еще около месяца плакала. Потом смирилась…

Хозяева молчали. Николай Павлович поднялся и стал прощаться, решив поговорить в другое время. Трусов вышел его проводить.

— Вы извините, товарищ капитан, за такое гостеприимство, — сказал он уже на улице. — Вы правильно угадали: жена не хочет, чтобы я работал в органах милиции. Сейчас собрался выполнять задание майора, а она в слезы, не пускает. Если ей вожжа под хвост попадет, то хоть кол на голове теши — не уговоришь.

— Поговорите с ней еще, товарищ Трусов, потом зайдите ко мне, подумаем, как быть, — посоветовал Стоичев.

— Поговорю, поговорю, — глухо пообещал Трусов, и Николай Павлович не заметил в его голосе скрытого гнева.

Дома Николай Павлович не только не успокоился, а еще больше разволновался. С дочкой творилось что-то непонятное. Она плохо спала ночами. Раньше, занимаясь у себя в комнате, Надя весело напевала, а теперь часто слышались ее подавленные вздохи.

Николай Павлович обедал молча, изредка взглядывая на дочь. «Что у них произошло с Михаилом? — с беспокойством думал он. — Не в этом ли причина ее перемены? Спросить, почему он не заходит?.. Смешно… Скорее она должна мне задать такой вопрос».

Разговор начала жена. У Анны Семеновны было строгое бледное лицо, и глаза ее под густыми бровями редко озарялись улыбкой. Работала она швеей на фабрике. За последние месяцы Анна Семеновна так располнела, что ни одно платье не годилось, и начались перекраивания и перешивки, которые отнимали и у матери, и у дочери целые вечера. Но в последние дни Надя охладела и к этой работе. Раскроенный материал лежал на швейной машине, на столе, на подоконниках, на стульях, и Николай Павлович не мог найти себе местечка, чтобы присесть и почитать.

— Что-то с нашей дочкой творится неладное, — сказала Анна Семеновна.

Надя вспыхнула и уткнулась в тарелку. Николай Павлович взглянул на дочь, потом на жену, подумал и сказал со вздохом:

— Молодые годы, что поделаешь.

— Молодые-то молодые, а на ней лица не стало, — продолжала Анна Семеновна строго. — Девке только цвести, а она в кащея превратилась. Вроде и не гуляет много, а ночами не спит. Если уж выбрала парня, так сказала бы матери, а то молчит как рыба.

— О таких вещах, мать, не всегда можно откровенничать, — опять неопределенно сказал Николай Павлович.

— Что ж тут особенного? Я своей матери в молодости все рассказывала. Небось замуж соберется, все равно дела раскроются.

— Мама! — чуть слышно сказала Надя.

— Мама всегда будет мамой, и от нее никуда не уйдешь. Ты бы, отец, приструнил ее, а то на семью совсем перестал обращать внимание. Куда это годится?

Надя встала из-за стола и молча ушла в свою комнату. В ее походке, раньше такой твердой, уверенной, появилось какое-то безволие, расслабленность, словно девушка шла и боялась оступиться. Так по крайней мере показалось Николаю Павловичу, когда он провожал дочь взглядом.

— Не надо, мать, резко разговаривать, — сказал он озабоченно. — Вдруг на самом деле у Надюши есть неприятности, а мы подбавим масла в огонь.

— А ты бы вот и поговорил с ней о неприятностях, со мной она скрытничает, — сердито сказала Анна Семеновна и принялась убирать со стола посуду. Совет ее был дельный, но Николаю Павловичу было сегодня не до интимных разговоров, не любил он в плохом настроении разговаривать с людьми, а особенно с родным человеком, с дочерью.

Надя и сама еще хорошенько не понимала, что с ней происходит. Она вошла в комнату, села на кровать и задумалась. На мать она не сердилась: мама на то и есть мама — она все должна замечать, во все вмешиваться. Упреки матери заставили ее задуматься, яснее представить то, что произошло. Все началось с того вечера, когда она оттолкнула Михаила. С улицы она тогда вернулась спокойная, легла спать и мгновенно уснула, но в полночь проснулась, и ее начали мучить сомнения. Правильно ли она поступила? Михаила она уважала, и надо ли было так резко его отталкивать? Может быть, он бродит сейчас по темным улицам один?»-думала она и, мучимая жалостью, представляла его, одинокого, на пустынных улицах.

Каждый день она ждала Михаила, после занятий, не задерживаясь, бежала домой, сидела в комнате, прислушивалась: не заговорит ли он с порога. Но Вязов не приходил. Она понимала, что сам он теперь не придет и все-таки ждала.

Сейчас, после разговора отца с матерью, она готова была убежать куда-нибудь, но все же крепилась и сидела как прикованная. Отец за дверью сказал: «Жизнь, мать, штука сложная». Зачем он с матерью так упрощенно разговаривает? Разве она не знает этого? Она понимает все очень хорошо и замечает все скорее, чем отец. В конце концов мама права: с дочерью плохо, с ней творится что-то неладное.

Надя опустила голову на руки, и слезы полились сами собой. Неудачница она, настоящая неудачница: в институте решила получать одни отличные оценки, а не вышло… Ей объясняются в любви, а она — «подождите»… До каких пор это будет продолжаться?.. Надя плакала беззвучно, она казалась сама себе маленькой девочкой, не способной бороться за свое счастье, не способной отстаивать свои желания. Но вдруг она вскочила и кулаками вытерла глаза. Нет, не будет она плакать, не будет!..

За окном спускался тихий теплый вечер, первые мигающие звездочки украдкой заглядывали в комнату; прохожие разговаривали вполголоса; мерцали в полумраке цветы акаций. В этот сумеречный час будто все замерло. И Надя почувствовала, как заторопилось сердце: ее охватило страстное желание увидеть Михаила. Надя поняла — она полюбила…

Утром Надя уже собралась уходить в институт, когда в комнату к ней вошла мать. Надя догадалась, что ей не избежать разговора, и положила на стол тетради.

— Расскажи, дочка, что с тобой, — сказала, вздохнув, Анна Семеновна и села на стул.

— Ничего особенного, мама, — ответила Надя, глядя в окно.

— Зачем ты от меня скрываешь свои думы? — продолжала Анна Семеновна. — Я ведь вижу, как ты не спишь по ночам, ходишь задумчивая… Похудела.

— Не беспокойся, мама, ничего не случилось. Просто… Экзамены скоро… А тут еще… с подругами поссорилась.

— Расскажи, из-за чего поссорилась.

— Зачем тебе? Ты забываешь, мама, что я уже взрослая и у меня есть свои заботы.

— А матери нельзя знать о них? С каких это пор так у нас повелось? — Анна Семеновна начала сердиться.

— Ну хорошо. С Любой, например, мы поссорились потому, что разно оцениваем одну книгу… Тебе это интересно?

Дочь так открыто смотрела на нее, что Анна Семеновна усомнилась: может быть напрасны ее страхи? А Надя воспользовалась паузой, схватила тетради и сказала весело:

— Не беспокойся, мама. Все хорошо. — Она поцеловала мать в щеку и выбежала из комнаты.

«Взрослая стала дочка, самостоятельная», — вздохнула Анна Семеновна и тяжело поднялась со стула.

Глава 10

На другой день Стоичев пригласил Вязова к себе домой. Перед этим у них произошел разговор в отделении. Стоичев не хотел разговаривать откровенно с Вязовым об анонимном письме, решил присмотреться к лейтенанту внимательнее, взглянуть на него, так сказать, со стороны. Он вызвал его в кабинет и, улыбаясь, ласково попрекнул:

— Что ж, Михаил Анисимович, мой дом вам надоел? Почему не заходите?

— Ваша семья мне никогда не надоедала, — ответил Вязов, продолжая стоять, хотя и получил приглашение садиться.

— Тем лучше. Так я ожидаю вас вечерком? Шахматная доска уже запылилась, и вообще жизнь в доме установилась без всякой борьбы. Мне стало скучно. Меня даже не ругает Надя за беспорядок. — Он закурил папиросу, помолчал и добавил:- Надо поговорить с вами по весьма важному делу.

Первая мысль у Вязова была отказаться. Причин он нашел бы много: занятость розыском преступников, дополнительные занятия по партийной учебе и, наконец, назначенное свидание. Но он вдруг отбросил все оправдания, усмехнулся и сказал:

— Не могу, Николай Павлович, отказаться от такого лестного приглашения. Борьба и любопытство — моя стихия.

— Вот и прекрасно, — обрадовался Николай Павлович.

Стоичев уже собирался домой, когда в кабинет вошел участковый Трусов.

— Разрешите, товарищ капитан, доложить: я разругался с женой… и чуть не побил…

— Это еще что за безобразие! — сказал Стоичев, поднимаясь со стула.

— Я ей предложил перед вами извиниться за вчерашнее поведение, — хмуро продолжал Трусов, не замечая злых глаз капитана, — а если не извинится, я с ней разведусь…

— К чему мне ваши извинения?! — не сдерживаясь, закричал Стоичев. — Я вас просил поговорить с ней и… зайти ко мне.

— Мы пришли вместе, — тихо сказал Трусов, опуская руку от фуражки. — Пусть она не признает вашего мундира, но признает человека…

Все это было так неожиданно и так неприятно, что Стоичев не находил слов для возмущения. «По виду такой тихий, скромный, а смотри, как зыкомаривает…» Он почти с ненавистью досмотрел на молодого участкового.

— Просите вашу жену, — сказал Стоичев и устало опустился на стул.

Когда женщина вошла, Николай Павлович с тревогой посмотрел на нее: он думал, что сейчас увидит заплаканное лицо, слезы, синяки… Но ничего этого не было. Женщина твердой походкой прошла к столу и отрывисто поздоровалась. Трусов отошел к стене, сел, но тотчас же вскочил, потому что жена сказала:

— Я не собираюсь извиняться, товарищ капитан.

Трусов стоял бледный со сжатыми кулаками. «Еще начнет потасовку в кабинете…» — подумал Николай Павлович, но женщина коротко бросила мужу, даже не повернувшись в его сторону:

— Не прыгай, посиди! Сама разберусь. — И обратившись к Стоичеву, резко заговорила:-Извиниться легче всего — буркнул, а там хоть трава не расти. Я эту ночь не спала, решала, как бьпь. Мой муж уверен, что привел меня сюда. Да если бы я не захотела, меня и на аркане не притащили бы. Раньше я думала: Петр слабохарактерный, нерешительный, не сумеет он работать в органах милиции, убьют его бандиты в первой же переделке. Поэтому противилась. А сегодня ночью, после вашего посещения, пришла к другому выводу: пусть поработает, обтешется. А попадет в переделку — вынужден будет не только защищаться, но и нападать. Может быть, настоящим человеком станет. Я надеюсь, вы понимаете меня, товарищ капитан. Нужно ли мое извинение?

— Не обязательно, — согласился Николай Павлович.

— Вот и прекрасно. А скандал, который он мне сегодня закатил, я ему как-нибудь на досуге припомню, сама отплачу, когда найду нужным… — И она улыбнулась, показав белые, мелкие и острые зубы.

Николай Павлович теперь с удовольствием смотрел на эту своеобразную и упорную женщину. Трусов тоже радостно улыбнулся, на щеках его снова заиграл румянец.

— Вы пришли к правильному выводу, — сказал Стоичев, — но к нему можно было прийти и без скандала.

— Совершенно верно. Но у Пети это получилось случайно, он неспособен драться, особенно с женщинами, и я думаю, мы ему простим, — она ласково посмотрела на мужа.

— Хорошо, — опять согласился Стоичев, — на первый раз простим.

— Теперь приходите к нам в гости, Николай Павлович, — пригласила Трусова, поднимаясь. — Муж нас не познакомил… Меня зовут Ольгой. Приходите.

И она энергично и крепко пожала Стоичеву руку.


По дороге к Стоичевым Вязова застал дождь. Лохматые тучи плотно закрыли небо, стало душно. Внезапно налетел ветер, дождь усилился, и Михаил прибавил шагу, не замечая темных крапинок, появившихся на белом кителе от грязных капель дождя.

Когда Михаил вошел в дом, Надя стояла у зеркала спиной к двери. Знакомое «здравствуйте, Надежда Николаевна» прозвучало, как гром, и она несколько секунд не в силах была повернуться к нему лицом. Взяв себя в руки, она обернулась, продолжая заплетать косы, и сдержанно ответила:

— Здравствуйте, Михаил Анисимович.

Ее строго сдвинутые брови, казалось, говорили: «Зачем ты пришел? Ведь все уже сказано». Михаил прошел к столу. Испытание надо было выдержать, и он, беззаботно посмеиваясь, сказал:

— На улице прекрасная погода, дождь хоть немного смоет с деревьев пыль и дышать будет легче. Я люблю, когда у нас летом идет дождь.

— Согласен вполне, — поддержал его Николай Павлович, уже расставляя на шахматной доске фигуры. — Большой перерыв у нас был, теперь мы сыграем всласть.

— Не разучились ли мы играть за это время, Николай Павлович?

— Наоборот, я набрался сил, — сказал Стоичев.

Надя не знала, чем заняться. «Скорее бы пришла мама! Надо пойти вскипятить чай», — подумала девушка, но тут заметила грязные пятна па костюме Вязова.

— Миша, у вас китель какой грязный, — сказала она.

— Да? — удивился Михаил, попробовал смахнуть с рукава темные крапинки, но это ему не удалось. — Я и не заметил. Как же это так? — смущенно спросил он, взглянув Наде в глаза.

— Давайте, я его сейчас сполосну. Пока вы играете в шахматы, китель у плиты высохнет. Снимайте скорее, Миша. — Надя повеселела.

— Да что вы, — отнекивался Михаил.

— Снимайте скорей, снимайте! — поддержал дочь Николай Павлович.

Смущенно улыбаясь, Михаил снял китель и остался в майке-безрукавке. Руки у него были сильные, загорелые.

— Таких гостей, как я, хлопотно принимать, — сказал он смеясь.

Нади уже не было в комнате, а Николай Павлович промолчал, передвигая фигурки:

— О чем же вы хотели со мной поговорить, Николай Павлович? — спросил Михаил после длительной паузы.

— Видите ли, Михаил Анисимович, по моему мнению, в нашей партийной работе есть существенный недостаток, на один участок мы обращаем совсем мало внимания, — начал Николай Павлович, не поднимая головы. — Собственно, дело не в одном участке. Дело в том, что мы плохо боремся с пережитками в сознании наших людей, не выявляем конкретные признаки этих пережитков.

Вязов насторожился. Неспроста капитан начал такой серьезный разговор, да еще у себя в доме. Чем это вызвано? Он заметил, что Стоичев играет рассеянно, почти механически переставляя фигуры.

— Согласен с вами, Николай Павлович, — сказал Вязов. — Я тоже об этом думал, мы в душу людям редко заглядываем.

— Наши сотрудники облечены немалой властью, действуем мы на основании указаний правительства, и если к нам попадают не совсем честные люди, они начинают злоупотреблять служебным положением, используют власть в корыстных целях. — Николай Павлович говорил тихо, словно рассуждал сам с собой, по-прежнему не отрывая взгляда от шахматной доски. — Больше всего этот пережиток проявляется во взяточничестве. К сожалению, оказывается, и у нас нашлись такие работнички, а мы их терпим. — Николай Павлович поднял голову и пристально посмотрел на Вязова. Они встретились взглядами. Лейтенант смотрел на капитана все так же серьезно и озабоченно.

«Оперативные работники обладают сильной волей, смутить их почти невозможно», — подумал Николай Павлович.

«Значит, о ком-то у капитана есть сведения, — догадывался Михаил, но спросить не решался. — А если все-таки спросить? Как парторг, я имею на это право, но… неужели капитан сам не назовет имен?»

— Года полтора назад мы разбирали дело одного человека, случайно попавшего в ряды партии, — сказал Михаил. — Это было задолго до вашего прихода к нам. Конечно, исключили из партии и уволили. После него в отделении взяточничества не замечалось. Грубость и ротозейство еще есть.

Вошла Надя с чайником и вазой в руках.

— Опять накурили, — шутливо упрекнула она. — Давайте лучше чай пить с конфетами. Это полезнее, чем курить. Вы согласны, Миша?

— Я согласен, — поспешно ответил Михаил и неловко улыбнулся.

Надя посмотрела на него внимательно, затем перевела взгляд на отца и, видимо поняв, что между ними произошел какой-то значительный разговор, сказала:

— Вот и прекрасно. Вы пейте, я скоро вернусь.

За чаем Михаил вдруг решился,

— У вас есть какие-нибудь материалы? — спросил он.

— Кое-что есть, но не проверено, — отвечал Николай Павлович, глядя в окно. — Проступки, вроде взяток, подрывают авторитет милиции, — продолжал он, помолчав. — Они как ложка дегтя в бочке меда. Больно становится, когда вместе с десятком благодарностей от граждан мы получаем хотя бы один упрек.

— Вы хотите сказать, что я как парторг чего-то недоделал или не увидел… — сердито сказал Вязов.

Непонятный уклончивый разговор Николая Павловича и ласковая услужливость Нади-все стало нестерпимым Вязову. Он несколько раз с надеждой поглядел на дверь-не несет ли Надя китель. — Что ж! Помогите мне советами, я сделаю все, что в моих силах. Сам не сумею — коммунисты помогут. Я уверен.

Вязову хотелось сказать Николаю Павловичу, что подобные разговоры не ведутся в гостях и он не заслужил оскорбления amp;apos;, но по своей профессиональной привычке он подавил это желание. Можно будет поговорить более резко в других обстоятельствах.

— А как вы думаете, Поклонов чист? — спросил Стоичев.

— Не знаю, — не раздумывая, ответил Вязов.

Надя появилась в дверях с долгожданным кителем в руках, и Михаил, вскочив со стула, бросился ей навстречу. Поблагодарив, он поспешно оделся и неожиданно начал прощаться.

— Куда же вы торопитесь, Михаил Анисимович? — спросил Николай Павлович и сказал, обратившись к дочери:- Ты, Надя, с нами и не посидела, не поговорила.

Молодые люди переглянулись. Надя смутилась, а Михаил нахмурился.

— Да что вы, как сычи! — воскликнул Николай Павлович. — Что между вами произошло?

— Взглядами не сошлись… — проговорил Михаил, подмигивая Наде так, чтобы заметил отец.

Дождь не переставал. Шума его не было слышно, только вода, стекающая с крыши по желобу, журчала в луже. Михаил стоял у крыльца, с надеждой поглядывая вдоль улицы — не покажется ли какая машина.

Надя выскочила с зонтом.

— Миша, куда же вы пойдете в такую погоду? И китель… Вот зонтик возьмите.

— Я жду машину, — не взглянув на нее, ответил Вязов.

Долго стояли молча. Однотонно сеял дождик. На свету блестели мокрые листья, словно покрытые лаком, а дальше, за деревьями, была непроглядная тьма. У Вязова не было желания разговаривать с Надей, каждое слово ее болью отзывалось в сердце: перед глазами стоял тот злополучный вечер. Чего еще она от него хочет? Неужели она не понимает, как ему тяжело?

А Надя стояла и думала: «Признаться, что я ждала его?.. Но он может не поверить, или… уже совсем перестал думать обо мне…»

«Победа» осветила улицу и резко остановилась, когда Вязов поднял руку. Он выбежал на дорогу, не успев попрощаться с Надей.

Николай Павлович встретил дочь вопросом:

— Что же, наконец, произошло у вас с Михаилом?

Она, не ответив, закрыла лицо ладонями и убежала к себе в комнату.

— Черт знает что такое! — выругался Николай Павлович и зашагал по комнате из угла в угол.

Глава 11

Разговор с Копытовым, в конечном счете, был неприятный, хотя и велся в дружеском тоне. «Так я поехал на завод», — сказал Стоичев. «Давай, давай, — махнул рукой Копытов, — покрепче там нажимай, пусть побольше бригадмильцев выделяют». «Само собой разумеется, — согласился Стоичев. — Но я еще хочу поговорить с рабочими, прямо в цехе». «Ну, разговаривать-то, пожалуй, нечего, они люди грамотные, знают законы», — возразил Копытов шутливо. «Законы знают, да не все выполняют, — улыбнулся Стоичев, — агитация еще, к сожалению, нужна». Копытов засмеялся: «Политработников хлебом не корми, дай им только аудиторию…» Вот и весь разговор. Но он вертелся в голове Николая Павловича и беспокоил, как оскомина. Нет, не любит Терентий Федорович кропотливую работу с людьми, для него вся жизнь строится на операциях, решительных мерах и карательных действиях.

На заводском дворе запахи каленого железа и горящего угля напомнили Николаю Павловичу прошлые годы, когда он проходил по этим дорожкам каждое утро, спокойный, уверенный, что любую работу выполнит хорошо. Тогда как будто не было никаких сомнений. А сейчас он чувствовал, как в сердце закрадывалась тревога, поговорить-то он сумеет, да какие результаты будут от разговора?..

В цехе Николай Павлович заметил изменения — появились новые красивые станки, за которыми работали незнакомые токари; за время его отсутствия успели смонтировать второй мостовой крал, и шум в цехе теперь был сильнее, чем прежде.

Здесь почти все знали бывшего заместителя секретаря партийного бюро цеха слесаря Стоичева, и поэтому он с затаенной радостью ожидал, кто же с ним поздоровается первый. Из-за огромной чугунной детали, поставленной у металлической лесенки, навстречу ему шел мастер Филатов — большой и рыхлый, в синей блузе и новенькой серой кепке.

— Коля?! Здравствуй! — закричал он. — Это ты, оказывается, будешь проводить собрание? Веселые дела!

— Здравствуй, Степан! — еле сдерживая дрожь в голосе, поздоровался Николай Павлович.

— Ну, держись, — посочувствовал Филатов, подмигнул Стоичеву и спросил:- Как живешь-командуешь?..

Рабочие после гудка собрались на лужайке возле цеха, вытирали паклей масляные руки, садились на травку у кирпичной стены.

Стоичева окружили знакомые слесари и токари, он не успевал отвечать на приветствия, радуясь каждому рукопожатию. Седой маленький старичок, мастер слесарного отделения Булгаков, покачивал головой и не то ласково, не то укоризненно говорил:

— Эх, капитан, капитан…

Широкоплечий высокий токарь Семенов схватил огромными ручищами ладонь Николая Павловича, сдавил ее, как прессом, и гулко спросил:

— Ну как, воюешь?.. Много дряни-то у нас еще?

— Хватает, — засмеялся Стоичев.

Из цеха послышался звонкий насмешливый голос:

— Эй, Огурчик! Милиционер пришел тебя забирать!

Принесли стол, накрытый кумачом, несколько стульев.

Собрание открыл председатель цехкома инженер-нормировщик Кленов. В начале доклада рабочие переглядывались. Им давно было известны приметы морального облика советского человека, о которых рассказывал Николай Павлович; лекции на эту тему им читали в клубе, да и сами они понимали многое. Когда же Стоичев начал приводить примеры из заводской жизни, лица слушателей оживились, повеселели…

— Посмотрите вон на Огурцова, — сказал Стоичев, указывая на молодого человека, прислонившегося к дереву. — Еще когда я работал в цехе, помню, он в пивных устраивал скандалы. Сейчас он стал взрослее, а продолжает вести себя так же расхлябанно. Недавно за хулиганство пришлось его оштрафовать.

Токаря Огурцова в цехе все звали Огурчиком. Это был светловолосый и круглолицый, никогда не унывающий человек, не женатый, хотя ему было уже под тридцать. В трезвом виде он был веселым человеком, а как напивался, начинал придираться к людям, особенно к женщинам.

«Паршивая натура», — откровенно говорил он себе.

— Таких людей мы должны воспитывать вместе, — продолжал Стоичев. — Одна милиция не в силах остепенить их, необходимо общественное воздействие, влияние товарищей…

— Верно, — сказал пожилой слесарь, стоявший в сторонке под деревом.

Доклад прошел гладко, но когда рабочие начали задавать вопросы, Николай Павлович даже вспотел и часто вытирал лицо платком. Вопросы были разные: «Когда переведутся на базарах спекулянты?», «Почему на улице Железнодорожной нет постовых?.. Они прячутся, хулиганов боятся?», «Откуда берутся те люди, кото рые по ночам снимают с прохожих часы?», «Почему милиционеры сами нарушают очереди в магазинах?» Николай Павлович отвечал обстоятельно, не спеша. Уловив удобный момент, Стоичев оглядел рабочих, сидящих поближе к столу, и спросил в свою очередь:

— А почему вы не интересуетесь, сколько зарегистрировано хулиганов и уголовников по заводу? И кто именно хулиганит на Железнодорожной улице?

Рабочие дружно засмеялись. Кто-то крикнул:

— Это мы сами знаем!

А другой насмешливо сказал:

— Нечего выносить сор из избы.

И опять послышался смех.

— Я надеюсь, товарищи, — в заключение сказал Стоичев, — вы этот сор из избы выбросите в мусорный ящик сами, поможете нам полностью ликвидировать хулиганство и преступность.

После собрания Стоичева опять окружили знакомые слесари и токари. Вызвав всеобщее удивление, к нему подошел Огурцов и спросил, весело поглядывая голубыми, чуть навыкате, глазами:

— Товарищ капитан, нашли, что ли, убийцу шофера Чурикова?

— Вас очень интересует это убийство? — удивился Стоичев.

— Да. Я был знаком с Чуриковым и в тот вечер виделся с ним, — с вызовом сказал Огурцов.

Стоичев помедлил, потом снова задал вопрос:

— С вами кто-нибудь был?

— Были два забулдыги, — усмехнулся Огурцов. Он явно играл, старался показать, что кое-что знает.

— Я вас прошу, товарищ Огурцов, зайти в отделение сегодня часам к девяти.

— Не особенно приятно к вам ходить, по собственному опыту знаю, — засмеялся токарь, ища сочувствия у товарищей. Но присутствующие молчали, и он посерьезнел.

— С разными делами мы по-разному встречаем, — улыбнулся и Стоичев. — Так что обязательно приходите.

— Придется, ничего не поделаешь, — вздохнул Огурцов.

С завода Николай Павлович вышел задумчивый. Собрание прошло нормально, люди его поняли и при случае сами расправятся со скандалистами. Хорошие люди в цехе. Откуда же берутся хулиганы и даже уголовники из рабочей среды, такой в общем монолитной, дисциплинированной, сознательной? Где и у кого учатся жить на чужой счет отдельные молодые рабочие? И странные бывают явления: Огурцов много лет слывет расхлябанным человеком, когда выпьет лишнего — он настоящий хулиган, но его нельзя заподозрить в воровстве, он до щепетильности честен; иной же парень кажется тихим, на работе ведет себя прилично, и вдруг на него заводится уголовное дело. Некоторые родители, занимающие большие посты, балуют детей деньгами и этим развращают их, приучают не уважать труд, трудовую копейку. Из таких детей вырастают стяжатели, хапуги, иногда попадающие в уголовную среду. Это понятно. Но он знает рабочие семьи, у которых на первом плане полезный труд, средства на строгом учете, дети приучаются к труду с малых лет, и откуда же, каким образом дурное влияние проникает к ним?.. За пять лет работы в органах милиции ему пришлось ознакомиться с немалым количеством уголовных дел, и всегда перед ним вставал этот вопрос, но до сих пор он не может дать на него точного ответа. Хорошо, думал иногда Николай Павлович, если нашелся бы из опытных работников человек, похожий на Макаренко, и написал книгу, раскрыл корни возникновения преступности, тогда легче было бы с ней бороться.

У большого со светлыми, нарядными витринами магазина Стоичева остановили два паренька, оба в полосатых теннисках и серых хлопчатобумажных брюках.

— Здравствуйте, товарищ капитан! — поздоровались они в один голос.

Стоичев недоуменно посмотрел на ребят: у одного из них был красиво зачесан на правую сторону кудрявый чуб, у другого резко выделялись на белом лице темные, нахмуренные брови…

— Не узнаете? — весело спросил парень с чубом.

И тут Николай Павлович вспомнил, как несколько месяцев назад он увидел на базаре двух лохматых, оборванных мальчишек и привел их в отделение. Оба они не имели родителей, промышляли мелкой случайной работой и попрошайничеством. Он отвез их на завод и попросил пристроить учениками. Первое время Николай Пав лович интересовался ребятами, звонил на завод, а потом забыл о них.

— Здравствуйте! Помню, помню, — сказал Николай Павлович и тут же с тревогой спросил: — Работаете?

— Самостоятельно на станках уже три месяца, — ответил чубатый, всеми силами стараясь показаться серьезным и солидным. — Мы с Леней накопили денег и идем покупать костюмы.

Николай Павлович пошел с ребятами в магазин, выбрал им костюмы, примерил. Распрощавшись с пареньками, теперь еще более повеселевшими, Николай Павлович тихо шел по улице, поглядывая на прохожих и украдкой улыбаясь: отчего-то так хорошо и тепло было у него на душе.

Но едва он стал подходить к базарчику, хорошее настроение пропало, будто высохло: вспомнилась слепая гадалка, анонимное письмо, короткий разговор с Копытовым. Что-то не ладится у них с Терентием Федоровичем, не находят они общего языка, хотя внешне обстоит все благополучно.

Резкий голос Поклонова вывел Николая Павловича из задумчивости. Участковый стоял около мясного ларька, у которого собрались домохозяйки, и громко распекал краснощекую женщину, повязанную шелковой косынкой.

— Идите, идите отсюда! Сколько раз я вам говорил, на вас никакие уговоры не действуют. Знаете ведь законы. Как не стыдно! Надо идти на завод и работать, как все.

Женщина что-то положила в сумку и молча отошла от прилавка, а Поклонов быстро приблизился к Стоичеву и возбужденно заговорил:

— Замучился я, товарищ капитан, ничего не могу поделать со спекулянтами. С одного конца базара прогоню, они на другом появляются, отвернулся — опять торгуют. Вот сейчас прогнал одну женщину, знаю, она покупает колбасу в магазине, а здесь продает по кусочкам, без веса и втридорога. Хоть и не мое дело бороться со спекуляцией, да ведь душа не терпит, не могу спокойно на них смотреть.

— Почему же вы ее не заберете? — спросил Стоичев, продолжая тихо идти по мостовой. Он поглядывал на участкового, понимал всю незамысловатую игру его и сердился на себя за то, что до сих пор не принял никаких решительных мер в отношении Поклонова, хотя был уверен в его подлости. «Слишком осторожничаю, — подумал он, — ввожу в заблуждение людей».

— А где же взять свидетелей? Никто не хочет подписывать протокол. А без свидетелей, сами знаете, ни один прокурор дело не возьмет, — спокойно ответил Поклонов.

Стоичев увидел идущую к базару группу рабочих с завода и остановился.

— Вернемся на несколько минут, старший лейтенант, — сказал он, заметив невдалеке работника ОБХС в гражданском костюме.

Женщина в шелковой косынке уже стояла на прежнем месте и переругивалась с двумя рабочими: один из них был пожилой, сутуловатый, в серой поношенной блузе, другой — молодой, в голубой рубашке и новенькой кепке. Капитан, старший лейтенант и работник ОБХС остановились позади женщины и дождались, пока рабочие отдали ей деньги. Тогда Стоичев подошел ближе и сказал:

— Я вас прошу, товарищи, обождать, не уходить.

— В чем дело? — сердито спросил парень.

— Нам необходимо составить протокол, записать, за какую цену вы купили колбасу у этой гражданки.

— Я ничего не продавала! — взвизгнула женщина и направилась за будку. — Ищут, где бы сорвать. Не на такую напали!

— Товарищ старший лейтенант, задержите гражданку, — приказал Стоичев, и растерявшийся было Поклонов поспешил за женщиной.

— У нас нет времени подписывать разные протоколы, — возмущался парень, но пожилой рабочий в блузе молчал, видимо, что-то обдумывал.

— Я надеюсь, вы сознательные граждане, знаете, что мы не можем задержать спекулянтку без свидетелей, — спокойно сказал Стоичев, обращаясь к рабочим. — Борьба со спекуляцией вас интересует, наверное, не меньше, чем нас, и надо ли еще договариваться, чтобы написать небольшой протокол, на который мы потратим самое многое полчаса.

— Пусть других найдут, пошли, дядя Вася, — настаивал на своем парень.

Дядя Вася молчал, хмуро смотрел то на капитана, то на женщину, продолжавшую отрицать свою вину и уже успевшую прослезиться, потом перевел взгляд на парня и, наконец, ласково и тихо сказал ему:

— Не артачься, Леня, капитан правильно говорит. Надо пойти и подписать бумагу.

Леня пожал плечами и отвернулся. Но когда все они пришли в дежурную комнату, где был составлен протокол, парень опять запротестовал:

— Меня еще будут вызывать в суд как свидетеля? Пусть они, дядя Вася, сами этим занимаются, им все равно делать нечего. Постояли бы они у станков по восемь часов, как мы, потом ходили по судам. Посмотрел бы я…

Стоичева возмутили слова молодого парня, он не сдержался, вскочил из-за стола, за которым сидел, и закричал:

— Какое вы имеете право, молодой человек, так разговаривать со мной?! У вас еще молоко на губах не обсохло. Я пятнадцать лет работал у слесарного верстака на заводе. А вы сколько? Два года? — Николай Павлович спохватился, вытер платком вспотевший лоб и, виновато улыбнувшись, сказал:-Но это к делу не особенно относится. Вы должны помогать нам, как сознательные советские граждане.

Но тут рассердился дядя Вася. Его покрытое мелкими морщинками лицо стало строгим.

— Поделом тебе, Ленька. Понял? Не суйся поперед батька, дурная голова. Сколько раз я тебе говорил? Подписывай немедля.

Парень быстро взял ручку и подписал протокол, говоря:

— Не знал ведь я, чего же тут такого…


По возвращении в отделение Стоичев сразу прошел к майору. Терентий Федорович был по-прежнему в приподнятом настроении и весело спросил капитана:

— Ну как, удалась твоя агитация?

— Провел собрание, думаю, будут результаты, — сухо ответил Стоичев.

— Хорошо, — одобрил Копытов.

— Я хотел с вами, Терентий Федорович, посоветоваться, — сказал Стоичев. — У меня вызывает недоверие старший лейтенант Поклонов.

Майор поднял голову.

— Мне кажется, он связан с мелкими спекулянтами, — продолжал Николай Павлович, — чем-то обязан им. Сегодня я был свидетелем того, как Поклонов уговаривал одну спекулянтку покинуть базар. У него нет никакого авторитета. Да и подхалимство его, о котором говорил на собрании Вязоз, отвратительно. Он пользуется вашей слабостью.

Терентий Федорович махнул рукой.

— Чепуха это все, догадки. Я Поклонова знаю много лет, ничего за ним преступного не замечал. У тебя нет доказательств. А за подхалимство, правильно, надо критиковать.

— Я беседовал с его женой, она говорит, что он пьет и неизвестно на какие деньги, — продолжал Стоичев.

Копытов вскинул брови:

— Семейными делами ты уж сам занимайся, меня не вмешивай.

— Зря вы отмахиваетесь, Терентий Федорович.

— Это уж мое дело, — оборвал Копытов заместителя.

Николай Павлович ушел от начальника раздраженный.

Глава 12

Сегодня, когда подполковник Урманов допрашивал очередного, двадцатого свидетеля, который видел шофера перед праздником, лейтенант Вязов размышлял о том, зачем Алексей Старинов явился ночью к родителям, и вдруг подумал: «А не переодеваться ли приходил убийца?» Как только за свидетелем закрылась дверь, лейтенант высказал свою догадку подполковнику.

— Мысль заслуживает внимания, — сказал Урманов. — Следует ее проверить.

Они обсудили, как лучше всего это сделать, и пришли к заключению, что старика вызывать на допрос нельзя, что он все равно не признается и может сообщить сыну о вызове, поэтому следовало попытаться выяснить эго через Костю. Вязов немедленно отправился разыскивать паренька, но дома его не оказалось.

Лейтенант пошел бродить. От Красной площади он двинулся по улице Карла Маркса, затем у приземистого серого магазина «Динамо» повернул направо и вышел на Театральную площадь. Сел на скамейку у фонтана. Влажные брызги мельтешили в воздухе, от воды веяло прохладой.

Вязов вспомнил последний вечер, который он провел у Стоичевых, и на душе его стало муторно. К чему тогда Николай Павлович начал разговор о взяточничестве?.. Что-то здесь есть. Что-то капитан скрывает… Но почему он спросил о Поклонове?..

Вязова тронули за рукав, и он обернулся. Перед ним стоял как всегда серьезный Костя. Михаил обрадовался.

— Здравствуй, дорогой, здравствуй! Какими путями забрел сюда?

— Да я к вам было направился.

— Ко мне?!

— Да. Хотел кое о чем рассказать.

— Идем. У меня и поговорим.

Они двинулись по аллее.

— Экзамены успешно сдаешь? — поинтересовался Вязов.

— А что мне? — сказал Костя. — Я плохо не учился и экзаменов не боюсь.

— Я как посмотрю, ты вообще смелый парень.

— Нет, не совсем, — возразил Костя, думая о чем-то своем.

Вязов жил в большом четырехэтажном доме с маленькими балконами. Войдя в свою комнату, он тотчас куда-то вышел, прихватив с собой чайник. Костя, оставшись один, оглядел комнату. Ничего в ней особенного не было: обыкновенная железная кровать под байковым одеялом, маленький стол у окна, три стула; только книжный шкаф привлекал внимание. Книги в нем были разные: сочинения В. И. Ленина в коричневом переплете, Горький, Маяковский, Мопассан, Островский, Марк Твен. У Кости разбежались глаза — как ему хотелось иметь такую библиотеку!

Через несколько минут Вязов вернулся.

— Нам, Костя, повезло, — сказал он весело, — соседка дала мне кипяточку. Почему, Костя, соседки уважают меня, ты не знаешь? Не только чаем угощают, но и обедать зовут, да при этом еще строят глазки. Удивительно!

— Чего же тут удивительного, Михаил Анисимович? Я бы на месте девушек тоже вам строил глазки. — Костя говорил с неохотой, ему не нравился легкий разговор о женщинах, о которых он имел мало представления.

— Эх, Костя, Костя, — продолжал Вязов, ставя на стол пиалы, тарелку с бубликами и железную банку с сахаром, нарочито не замечая озабоченности мальчика. — За мной ухаживают все, кто мне не нужен, а вот необходимая девушка и смотреть не хочет. Вся жизнь у меня такая — шиворот-навыворот… Садись за стол, поговорим.

— Не поверю я вам, — не согласился Костя. — Вас даже мальчишки уважают, а девушки, наверное, и подавно.

— Что проку? Я ведь не донжуан. А у тебя симпатии есть?

Костя смутился.

— Нет, я еще о таких делах не думал.

— По глазам вижу, что неправду говоришь.

Краска залила смуглые щеки Кости, он отвернулся к окну.

— Не будем об этом говорить, коли тебе неприятно. Давай чай пить. Я, брат, в шестнадцать лет жену имел. Да, брат, не удивляйся. Случилось такое. В Ленинграде это было, во время блокады. Родители мои попали под бомбежку, и я остался в квартире один. А по соседству жила женщина с дочерью. Женщина была ранена и умерла. Ее мы хоронили с девушкой вместе, и тогда же договорились жить в одной комнате, потому что печку топить было нечем, а на дворе стояла зима. Жили мы так несколько месяцев, работали, но потом Нина заболела и умерла. Я ее повез на санках на кладбище. Над ее могилой я плакал как маленький. Кто-то подошел ко мне и спросил: «Жену, что ли, провожаешь?» Я ответил: «Жену». Мы не жили с ней, как муж с женой, но я Нину любил и сейчас не могу забыть… — Вязов вздохнул и поднес к губам пиалу.

После чая он показывал Косте книги, ленинградские фотографии. Как-то само собой получилось, что Костя заговорил о том, зачем он хотел видеть Вязова. Вчера Виктор предложил гульнуть на вечеринке, которую якобы организует Суслик. Брат не принимает участия, хотя и дружит с Сусликом.

Костя поморщился и продолжал:

— Я не согласился. Витька пообещал дать денег… А зачем они мне? Да и собираются они подозрительно поздно, вроде часа в два ночи, и встретиться должны на улице.

Стараясь скрыть интерес, Вязов слушал не перебивая. Он понимал, к чему может привести дружба с таким человеком, как Суслик. В голове вертелись мысли о том, что Терентию Федоровичу надо раскрыть глаза, что плохо он воспитывает сына, не смотрит за ним, а эти подхалимы, вроде Поклонова, помогают ему портить паренька.

— Когда же они собираются? — спросил он.

— Завтра. — Костя помолчал и добавил:- Витька предупредил, чтобы я никому не говорил. Если скажу- пообещал голову оторвать. А я не боюсь, пусть хоть что делает, а безобразничать нечего… Мы, говорит, бесплатно выпьем, вино будет самое лучшее. Нашел дурака! А совесть где?.. Собаки съели? — Во взгляде Кости мелькнул злой огонек, скуластое и сухое лицо преобразилось, из хмурого стало настойчивым и решительным. — Я надеюсь, Михаил Анисимович, — сказал он твердо, — вы помешаете им, а Суслика надо бы отстегать как следует…

— Постараюсь, — пообещал Михаил. — Да, кстати, у меня есть к тебе просьба. Мне очень хочется узнать, зачем приходил к вам под праздник ночью Алексей… Он не отдает старухе стирать свое белье?

— Бывает приносит, — сказал Костя и с интересом посмотрел на Вязова. — Очень жалко, что я в ту ночь крепко спал и не слышал их разговора. Проснулся, когда он уходил.

— Я думаю, он приходил за своим бельем или переодеться. Дело-то было под праздник. Ты мне в тот раз говорил, что старуха подолгу не стирает белье, накапливает. Может быть, ты посмотришь, нет ли среди белья грязных рубашек и брюк Алексея?

— Почему же не посмотрю? Это просто, — согласился Костя.

— Тебе, конечно, просто, а мне тоже бы хотелось взглянуть на белье, если оно имеется. Но об этом старики не должны знать, — последние слова Вязов произнес строго, и Костя сразу стал серьезным.

— Понятно, — сказал он. — Я постараюсь.

— Постарайся, и как можно быстрее. Зачем все это мне нужно, я расскажу тебе после. Сейчас нельзя. Понял?

— Все понятно, Михаил Анисимович.

— Теперь можешь идти.

— До свиданья. Спасибо за угощение… Хорошо у вас, — сказал он, прощаясь.

Вязов улыбнулся ему вслед. Хотелось бы ему иметь такого братишку, воспитал бы из него настоящего оперативника. Но шутки прочь. Дел по горло. Вязов убрал со стола тарелку, сполоснул пиалы. Чистого посудного полотенца не оказалось — сколько раз собирался прикупить и все не удавалось выкроить время — поэтому вымытую посуду пришлось поставить в ящик стола мокрой. «Завтра же пойду в магазин и все куплю по хозяйству», — решил Михаил. Он вынул из шкафа том сочинений Владимира Ильича Ленина и общую тетрадь, сел за стол, обхватил голову руками. Он дал себе слово глубоко изучить работу Ленина «Материализм и эмпириокритицизм», не первый раз принимался за нее, но осилить до конца не мог. Материал был трудный, приходилось читать много других произведений: Маха, Дидро, Богданова. Недавно Вязов приобрел несколько томов произведений Гегеля и был несказанно рад.

Он раскрыл книгу в том месте, где лежала закладка и принялся за конспект. Но вскоре задумался. Что записывать? Все мысли Владимира Ильича значительные, ни одной лишней фразы, а своими словами изложить содержание просто невозможно. Трудная задача. Михаил пробежал глазами несколько строк: «Итак, ощущение существует без «субстанции», т. е. мысль существует без мозга! Неужели есть в самом деле философы, способные защищать эту безмозглую философию? Есть. В числе их профессор Рихард Авенариус». Михаил улыбнулся, положил голову на руки, закрыл глаза. Нужно ли познавать всех этих Махов, Авенариусов, Вилли, Фихте? Будет ли польза или пустая трата времени? Кто-то сказал: не познав прошлого, не создашь будущего. А что он, Михаил Вязов, сделает для будущего?

Я, ассенизатор

и водовоз,

Революцией

мобилизованный и призванный…

Михаил любил повторять эти строки поэта и вслух и про себя; они выражали сущность его работы, в них был смысл и цель его жизни.

До утра Михаил просидел над книгами, а где-то все время крутилась мысль: зачем сын Стариновых приходил ночью к родителям? Переодеваться или… просто забрел в пьяном виде? Наконец лейтенант задал себе несколько практических вопросов: мог ли Алексей совершить преступление возле дома своего отца? Был ли с ним Суслик? Или кто другой? Есть ли какая-либо группа или ее нет?.. Обычно преступники совершают преступление вдали от своего жилища, это закон. А если Алексей знает этот закон и сознательно пошел ему наперекор? Алексей, видимо, парень с умом… Да и трудно ли в табеле поставить букву «р» — работал, если это человеку необходимо? Не стакнулся ли с ним и бригадир? Михаил вскочил со стула и подошел к окну.

На улице шумели деревья, шелест листьев походил на шум дождя. Немного погодя Вязов разделся и лег в постель, поеживаясь от утренней свежести, но окно не закрыл.


Старуха сидела с соседкой во дворе у арыка, когда Костя вернулся от Вязова. Из своей комнатки Костя слышал, как старуха рассказывала вполголоса:

— Много дней молодайка ходила как убитая, а потом старые люди догадались, что с ней происходят дела неладные. Позвали ее к соседям и давай спрашивать. Она и говорит: приходит, мол, ко мне ночью умерший муж, сладости разные приносит, на стол выкладывает, уговаривает баню истопить. Извелась молодайка, ей посоветовали: не знает, на что решиться. Старики ей посоветовали, как муж придет, сядет за стол, заглянуть ему под ноги, и если увидит хвост, то пообещать на другой день истопить баню. Она так и сделала. В полночь пришел муж, высыпал на стол конфеты и орехи, посмеивается. Молодайка как бы невзначай заглянула под стол, да так и обмерла: между ног его длинный хвост болтается. Пообещала она истопить баню, а наутро прибежала к соседям ни жива ни мертва. Старики посоветовали взять к себе вечером младенца грудного и залезть на печку. Она так и сделала. В двенадцать часов приходит муж не один, а с товарищем. Как увидел жену с младенцем на печке, сразу рассердился. «А, дура! — говорит. — Догадалась все-таки!» И как хлопнет дверью, даже дом ходуном заходил. И с тех пор пропал, не стал больше появляться.

— Теперь о таких случаях что-то не слышно, а раньше о чертях да ведьмах только и говорили в деревне, — сказала соседка, продолжая невозмутимо вязать шерстяной чулок.

— Люди очень грамотные стали, — прошепелявила старуха, — ни бога, ни чертей не признают.

— Что верно, то верно, — согласилась соседка.

Старик с работы еще не приходил, не появлялась и Мария, и Костя нашел момент подходящим для выполнения задания Вязова. Грязное белье лежало в нижнем ящике комода. Костя выдвинул его, быстро нашел серую рубашку и черные брюки, которые видел на Алексее не один раз, и только что хотел сунуть их себе за пазуху, как вошла старуха и закричала:

— Куда полез?! Что там потерял?..

Костя застыл. «Неужели догадается?»- мелькнула мысль.

— Я в своих брюках карандаш оставил. Ищу вот… — ответил он, не оборачиваясь, и снова принялся перебрасывать белье. Старуха что-то взяла с комода и вышла. «Кажется, пронесло», — облегченно вздохнул Костя, поспешно скомкал рубашку с брюками и убежал в свою комнату.

Утром Костя явился к Вязову и постучал в дверь, когда тот еще крепко спал. Лейтенант вскочил, пригласил паренька в комнату и, рассматривая принесенное им белье, подошел к окну. На рубашке и на брюках были заметны следы крови. Вязов завернул белье в газету и сказал:

— Придется оставить у меня.

Костя нерешительно переступил с ноги на ногу.

— Если старики узнают о пропаже, — сказал лейтенант, — ты не мешкай, сразу приходи ко мне. Понял?

— Ладно, — согласился Костя.

Через полчаса Вязов доложил о находке подполковнику Урманову, и белье немедленно было отправлено в лабораторию. Вскоре Урманова вызвали в управление. Руководство уже проявляло недовольство, слишком долго производились розыски… да и материалов пока накоплено было очень мало. Убийцы оказались настолько хитрыми и опытными, что не оставили никаких следов. Из камеры хранения за тридцатое апреля и первое мая багаж был разобран, это значило, что убитый пассажир там ничего не оставлял. Личность его все еще не была установлена.

Вязов пошел к начальнику отделения. Майор Копы тов взглянул на него, потер ладонью лысину и глухо сказал:

— Из лаборатории звонили.

— И что?

— Группа крови совпадает.

— Прекрасно! — воскликнул Вязов.

— Не радуйтесь преждевременно. Могут быть случайности. Сейчас отправляйтесь к полковнику, вызывает. — И майор поморщился. «То ему одному делали накачку, теперь за подчиненных берутся… Ну и пусть попотеют…» — со злостью подумал он.

Седой полковник с обрюзгшим лицом и усталыми глазами, в которых даже прожилки были не красные, а какие-то коричневые, сидел за столом, тяжело опираясь грудью на расставленные локти. Полковник был известен как неутомимый и умный работник, а за столом сидел старик, и всякий раз, когда Вязов видел его, чувство уважения к этому человеку перемешивалось у него с чувством не то жалости, не то недоумения. Только тяжелая нижняя челюсть да неподвижный взгляд говорили о напористости и недюжинной силе воли полковника. У виска был заметен широкий шрам.

— Чем занимаетесь? — сухо спросил полковник. — Докладывайте!

— Я продолжаю заниматься расследованием преступления, совершенного у дома номер двадцать три, — начал Вязов. — Работаю, как вы знаете, под руководством подполковника Урманова, но имею собственную версию, которая сегодня в некоторой степени подтверждена в лаборатории.

— Знаю, — прервал полковник, — в активе — чепуха.

— Данных пока мало… — сбиваясь, подтвердил Вязов.

— Преступление, видимо, совершено в корыстных целях, а таких случайных преступников, как вам известно, товарищ лейтенант, найти чрезвычайно трудно.

— Вы в этом уверены, товарищ полковник?.. — Вязов пока не хотел высказывать свои предположения, он предпочитал отвечать па вопросы, зная, что полковник вызвал его не для обмена мнениями. Бывает, что активные поиски прекращаются и дела тянутся много лет, но в данном случае об этом еще не могло быть речи.

— Я думаю, товарищ лейтенант, что вы убедились в этом на собственном опыте, — сказал полковник. — Ничего не поделаешь, братец мой. — Полковник сел прямо и улыбнулся. — Мы еще не можем читать мысли людей, наши методы несовершенны, они не всегда дают положительный результат. Преступник совершил злодеяние, улик не оставил, ни с кем не поделился мыслями своими — попробуйте раскрыть его. Мы опираемся на народ, и если этой помощи нет, мы не всегда оказываемся в удаче. В молодости своей я тоже считал, что нет неразгаданных тайн, но постепенно пришел к выводу обратному: неразгаданные тайны человеческих действий существуют, иначе мы не сидели бы на наших должностях. Даем мы, конечно, немало, но довольствоваться этим не следует. Сейчас крен сделан на профилактику преступлений, и, по-моему, правильно. Мы в нашей стране дожили да такой эры, когда преступления привносятся в нашу действительность, а не рождаются ею. Может ли человек, наш советский человек, ни с того ни с сего начать воровать?.. Нет. Должно быть влияние со стороны. Пагубное влияние передается от человека к человеку со времени царской России, и мы, к сожалению, пока не можем его пресечь. Собственно, все пережитки передаются таким образом, все остатки капиталистического общества. Воровство — это ведь не только хищение вещей, денег. Обкрадывание государства происходит тогда, когда, например, человек занимает должность не по своим силам и способностям, держится за счет подхалимства или даже взяток.

Полковнику хотелось порассуждать, а Вязов слушал рассеянно, — все это ему было известно.

— Что же вы мне посоветуете? Прекратить поиски? — спросил Вязов.

— Эх, молодость, молодость! — вздохнул полков-пик. — Такого совета я вам не дам, вы сами прекрасно таете. Вы приняли решение на месте, вам, как говорят, виднее, и продолжайте действовать по своему усмотрению.

— Благодарю. — Вязов сделал нетерпеливое движение, но полковник помрачнел и сказал тихо:

— Не торопитесь, лейтенант. — Он закурил, аккуратно положил спички на папиросную коробку и снова заговорил:- Я должен сделать вам два замечания. Нетерпеливость в любом деле бесполезна. Это первое. Зазнайство и самонадеянность- плохие друзья. Это второе. Разбираетесь? Надеюсь. — К большому удивлению Вязова полковник стал на глазах молодеть: лицо оживилось, морщины исчезли. Он сидел прямо. — Я объясню вам подробнее свою мысль. Действуете вы неправильно, почти в одиночку. Времена Шерлока Холмса давно прошли, люди стали умнее и изворотливее. Почему вы не опираетесь на наш актив, почему вы думаете, что вы хитрее преступников?.. Вы предполагаете, что преступники работают на заводе. Так почему же до сих пор не связались с участковым Расулевым?

Вязов почувствовал, как к лицу его стала приливать кровь. Он ясно понял, что сделал промах из-за своей самонадеянности, попал впросак, как юнец, ничего не смыслящий в людях. Теперь он слушал полковника с уважением и страхом.

— Вам, дорогой, поручено очень важное дело, преступление загадочное, несмотря на его видимую простоту. На этом розыске вы или проявите свой талант, или покажете незрелость в оперативных делах. — Полковник, видно, не замечал подавленного состояния лейтенанта. — Вы интересуетесь, наверное, чем могу я зам помочь?! Единственно — советом: не надейтесь тХпько на себя, держитесь ближе к людям, они вам всегда окажут помощь. Но не бросайтесь в другую крайность, не тыкайтесь носом, как слепой котенок, во все углы, работайте с теми, кто в какой-то мере связан с Алексеем Стариновым: по работе ли, по личным взаимоотношениям, даже по любовным. Теперь разрешите вам задать несколько вопросов. Прежде всего — предполагаете ли вы, что слепая связана с преступниками?

— Пока у меня нет оснований для такого предположения, — сказал Вязов.

— Почему «пока»? Вы считаете, что у вас было мало времени для устранения этого «пока»?

Вязов молчал.

— Не подумали. Ясно. Есть ли какая-либо связь Кости с братом, кроме, так называемой, родственной?

— Нет.

— Виктор в шайке Суслика?

— Нет. Обрабатывается.

— Это ответы более определенные. Так. — Полковник помедлил. — У нас имеются сведения, что старик Старинов в прошлом принимал от сына ворованные вещи и сплавлял их. Выясните, какие отношения у Марии с Алексеем. Узнайте, с кем в близких отношениях Алексей и Суслик на заводе и в поселке. — Полковник помолчал и добавил:- Постарайтесь, Михаил Анисимович, чтобы сын Терентия Федоровича не попался на каком-либо деле, это моя личная просьба. Причины не объясняю, вы их сами понимаете.

В голосе полковника зазвучали мягкие нотки. На лице его опять отразилась усталость: в морщинистых мешках под глазами, в тонких губах, в синеватой бледности щек. Строгости в глазах уже не было, он смотрел добродушно и ласково.

— Вот теперь вы можете идти. На вашу сообразительность я, как видите, надеюсь, — добавил полковник дружески и тяжело поднялся.

— Спасибо, — горячо сказал Вязов, вскакивая.

— Благодарить будете потом, когда мои советы вам помогут в действии.


Вязов отправился на то место, которое указал Костя. Ночь была непроглядная. В теплом влажном воздухе резкими были запахи глины и травы. Вот и поворот, за которым должен ждать Костю Виктор. Вязов приостановился и услышал громкий разговор:

— Еще раз спрашиваю, почему ты пошел без моего согласия и даже без ведома? Ты хочешь, чтобы твоя поганая душа немедленно полетела на небо?

— Что я особенного сделал, что? — пропищал Суслик. — Я не знал, что тебе это не нужно, пусти, пожалуйста.

— Ты все знал, все, идиот первой степени, козявка безмозглая, — не отставал Алексей. — Я из тебя повытряхну требуху, останешься ты голенький, как ангел, и будешь милым для богомольных старух. Говори, зачем пошел?

— Деньги нужны…

— Деньги! Мало я тебе даю?

— Мне надоело просить…

— Ты будешь просить до самой своей смерти, червяк безродный! Ты способен только ползать, а не соображать, твоя голова набита грецкими орехами и гремит. Я расколю ее.

Вязов поспешно сделал несколько шагов и вдруг увидел, как Суслик побежал по тротуару. Внезапно из-за угла раздался свист. Не раздумывая, Вязов засунул пальцы в рот и свистнул так, что эхо далеко откликнулось троекратно.

— Эге, кого я вижу! — воскликнул он, быстро завернув за угол. — Виктор Терентьевич! Что ты здесь свистишь, как угорелый?

— Здравствуйте, Михаил Анисимович! Товарища поджидаю, — невозмутимо ответил Виктор, попыхивая папиросой.

— Что-то запоздал твой товарищ. Отец тебя не выпорет за то, что ты так поздно гуляешь?

— Я не маленький, нечего за мной смотреть, — неохотно пробормотал Виктор, явно недовольный встреч чей. — Отец меня не порол и не будет. И вам не совету Ь вмешиваться в мои личные дела.

— Ах ты грубиян! Ты зачем пришел сюда? Какие у тебя дела в три часа ночи? — резко спросил Вязов, н Вот возьму хворостину, да отстегаю тебя вместо отца

— Вы осторожней в выражениях, Михаил Анисимович, законы я знаю, — сказал Виктор, собираясь уйти. Он свистнул еще раз и добавил:- Я боюсь, как бы вам боком не вышел этот разговор.

— Шагай, шагай до дому, — сдерживаясь, посоветовал Вязов. — По-дружески тебе советую не свистеть поздней ночью, не подавать сигнал. Иначе будет плохо и тебе и твоему отцу.

Глава 13

Отец Симы Федот Сергеевич Богомолов слыл спокойным и тихим человеком. Работал столяром на заводе, и никто никогда не слышал, чтобы он кого-нибудь оскорбил или обидел. Федот Сергеевич не курил, водку не пил, и многие за глаза называли его «христосиком». Кое с кем из рабочих он иногда заговаривал о боге, о религии, но над ним посмеивались, начинали веселые рассказы о чертях и ведьмах, и Федот Сергеевич уходил восвояси, не обижаясь и не вступая в споры. Жена его, Елена Парфеновна, да еще кое-кто из близких знали, какая история стряслась с ним лет десять назад. Федот Сергеевич был тогда непробудным пьяницей. Иной раз дело доходило до того, что он неделями не являлся домой, ночевал в пивной или под забором. И вдруг он переменился: после двух дней отсутствия явился домой в необычном виде — чистый, трезвый и без песен.

Елена Парфеновна была беззаботной женщиной, неострой на язык, прямой и напористой в действиях. В те дни, когда Федот Сергеевич напивался до бесчувствия, Елена Парфеновна его ругала на чем свет стоит — отводила душу. Иногда он поднимал было кулаки, но жена схватывала полено, и он боялся, как бы она не пустила в ход это оружие. О причинах столь резкой перемены в характере мужа Елена Парфеновна узнала несколько позже: оказалось, он стал баптистом. Для Елены Парфеновны начались еще более мучительные дни. Впоследствии она проклинала того человека, который уговорил мужа вступить в эту проклятую секту. Приходя с работы, Федот Сергеевич теперь неотлучно сидел дома, если не считать его хождений на моления, и беспрестанно придирался к жене: то она грубое слово кому-то сказала, то крикнула громко, то не соглашалась слушать чтение священных книг и не ухаживала за «братьями», которых он приводил десятками. Это были странные люди и даже подозрительные; иные из них нигде не работали и косо посматривали на хозяйку.

— Побойся бога, — просительно говорил жене Федот Сергеевич.

— Не боюсь я бога, он сам меня боится, и черти меня боятся! — кричала Елена Парфеновна, выведенная из терпения.

Федот Сергеевич тяжело вздыхал, качал головой и уходил к своим «братьям».

— Чтоб тебя дьявол забрал, богомольного! — бросала ему вслед жена.

За дочерью Богомоловы не особенно приглядывали. Росла Сима тихой, скромной девушкой; закончив семь классов школы, ушла работать на завод табельщицей. Она жила самостоятельно и замкнуто. Однажды Федот Сергеевич попытался поговорить с дочерью о религии, пригласил ее с собой на моленье. Сима выслушала отца внимательно и серьезно, потом задумчиво сказала:

— Нет, папа, богомолка из меня не выйдет.

После разрыва с Алексеем Сима еще больше замкнулась, почти перестала разговаривать с людьми, а ночами плакала. Мать не могла не заметить се состояние, догадалась о причине дочерних слез и обо всем рассказала мужу. Федот Сергеевич вышел во двор, подозвал Симу, завел ее в кладовую, повалил и начал бить ногами. Сима молчала, сцепив зубы. Прибежала мать. Сима лежала без сознания. Елена Парфеновна истошно закричала, схватила попавшийся под руку фуганок и с размаху ударила мужа по спине. Федот Сергеевич выскочил из кладовой и бросился на улицу.

Через час, когда Елена Парфеновна привела дочь в чувство и уложила в постель, он явился, распевая на один лад, видимо, для него очень важные слова:

— Бога нет, чертей не надо…

Слово «надо» Федот Сергеевич тянул басом долго, до хрипоты. Высокий и худой, он покачивался, как шест, кепка у него съехала набок, из-под нее торчали седые лохмы.

Елена Парфеновна выбежала на крыльцо, сложила полные руки на высокой груди и сказала:

— Ну, кончилось мое горе, началось несчастье.

— Мама, бога нет, чертей не надо, — пролепетал Федот Сергеевич заплетающимся языком, с трудом поднимая правую ногу на ступеньку. — Виноват, виноват, перед всеми виноват…

Чтобы скрыть беременность дочери, Елена Парфеновна заставила ее написать заявление об увольнении и сама отнесла его на завод. Но слухи о «болезни» Симы быстро распространились по рабочему поселку, дошли до Семы. Он не мог усидеть дома и отправился к Богомоловым.

Он шел с одной мыслью: узнать состояние Симы, помочь ей. Но в дом его не пустили. «Обожди», — сказала Елена Парфеновна. Он стоял у калитки и ждал. На дворе было тихо, через забор на тротуар свешивались темные ветки акации, похожие на большие руки. Таинственным и страшным казался Семе этот двор, в котором он ни разу не был.

Послышались знакомые шаги. Звякнула задвижка, отворилась калитка, и вышла Сима, закутанная в пуховый платок.

— Здравствуй, Сема, — поздоровалась она глухо.

— Сима!.. — обрадовался Сема и шагнул к ней.

— Ты пришел все-таки…

— Узнать хотел о твоем здоровье и… помочь, если надо…

Девушка подняла голову, шагнула назад к калитке.

— Незачем тебе ходить… — сказала она шепотом.

— Как же не ходить?! — заволновался Сема. — Я люблю тебя, понимаешь?! Не могу я без тебя. Как шальной и на работе, и дома. И во сне вижу тебя. Неужто не понимаешь? — Сема тоже говорил шепотом, стараясь заглянуть девушке в лицо. — Как хорошо было, когда мы ходили вместе туда… на пригорок… Жизнь-то какая была!.. Эх, Сима, Сима! Ведь и ты любишь меня… ты же тогда говорила…

— Нехорошая я теперь… испорченная… — еще тише прошептала Сима и заплакала.

— Нет же, пойми ты, нет! Душа у тебя чистая. Алешка виноват, знаю, все знаю. Он подлец! Не плачь, Сима, не плачь. Я пойду к твоему отцу, к матери, буду просить…

— Нет, ни за что! — Сима снова гордо вскинула голову. — Иди к себе и забудь обо мне. Забудь! — вдруг крикнула она и бросилась во двор.

Сема стоял ошеломленный. «Не захотела разговаривать… Неужели… я ей опротивел?»- с ужасом думал он, но не мог в это поверить: так свежи были в памяти тихие вечера, проведенные вместе, так ласковы были ее руки. Где эти проклятые Алешка и Суслик! Разорвать бы их на части…

Сема побежал. Он бежал по улице разгоряченный, готовый на что угодно. Если бы они попались ему на пути, он бы вцепился в них, отомстил бы за все: за оскорбление Симы, за ее честь и за свою.

Пробежав квартала два, Сема пошел шагом. Зачем он, собственно, бежит? Что подумают люди? Но ему не терпелось сейчас же принять какие-нибудь меры, ему надо было немедленно действовать, и он шагал быстро.

Участковый уполномоченный младший сержант Расу-лев сидел за столом и писал. За последнее время в поселке особых происшествий не случалось; некоторое напряжение бывало лишь в дни получки, когда кое-кто не в меру выпивал и устраивал на улицах скандалы. Тогда надо было ухо держать востро, неуемных задир усмирять, а иных даже провожать домой. В обычные же дни Расулев занимался повседневными делами: проверял домовые книги, следил, чтобы на всех домах вечерами зажигали свет у номеров, заставлял наводить чистоту во дворах и на улицах. Участок у него считался спокойным, поэтому, когда к нему ночью ворвался взволнованный молодой человек, Расулев вскочил и потрогал кобуру, проверяя, на месте ли пистолет.

— Что случилось? — спросил строго младший сержант.

— Я хочу… вот о чем рассказать. У нас на заводе есть два парня: Алексей Старинов и Суслик… это прозвище, а фамилия Протопопов, — начал сбивчиво Сема, стоя навытяжку перед младшим сержантом. — Парни прямо скажу, подозрительные.

— Знаю. Подрались? — опять строго прервал его Расулев.

— Нет, — отрицательно мотнул головой Сема.

— Так. — Расулев, заметно успокоившись, оглядел посетителя и медленно сел. — Садитесь и рассказывайте подробно, — приказал он. — Ваша фамилия?

Назвав фамилию, Сема осторожно опустился на стул. Только сейчас он понял, что у него никаких материалов нет, рассказывать ему не о чем.

— Вот значит… пришли они ко мне Первого мая утром, эти, Старинов и Суслик, и начали ругаться, — продолжал он сбивчиво. — Суслик пристает: «Дай денег». Алексей ему сперва не давал. Откуда у него много денег- я не знаю. Тогда Суслик пуще стал ругаться и говорит: «Машина плачет о нас. Ты стукнул шофера по голове и убежал». Вроде так он говорил, только складнее. Я не умею так. Что-то они наделали и убежали.

— Непонятно говоришь. Как машина плачет? — поднял брови Расулев.

— Это так они говорили, — заторопился Сема. — Вроде, значит, машина ушла, а они остались.

— Где была машина?..

— Не знаю.

— Плохо, парень. Твои данные не годятся. Надо было подробно узнать: какая машина, ч. я, где они ездили, зачем били шофера. Они пьяные ездили?

— Не знаю.

— Вот опять не знаю.

— А еще они должны были работать перед праздником, а не работали, — окончательно смущенный, сообщил Сема.

— Это директору надо сказать, пусть взыскание наложит за прогул. А я что могу сделать?

Расулев, посмеиваясь, искоса посматривал на парня, он уже догадывался, что здесь замешана любовь.

— Давай говори, что еще есть, — сказал он. — Девушка есть?

— Есть, — признался Сема, опуская голову и краснея.

— А-а… Теперь мне понятно. Алексей за твоей девушкой ухаживал. Слышал. Рассказывай, как дальше дело было.

Продолжая краснеть, покрываясь потом, Сема рассказал о том, как Алексей бросил Симу и что она с ним, с Семеном, разговаривать не хочет.

— Тяжелые у тебя, парень, дела, — озабоченно сказал Расулев, покрутил острый короткий ус и вдруг улыбнулся. — Но мы всякие дела поправлять можем. Большой беды нет. Я поговорю с девушкой. Потом свадьбу играть будем. — Младший сержант подошел к Семе, похлопал его по плечу. — Иди, парень, домой, спи спокойно.

Глава 14

Стрелки часов подвигались к двенадцати. На улице затихал шум, и мать давно уже спала, а отец все еще не возвращался с работы. Виктор сидел за столом, перед ним вот уже третий час лежал раскрытый учебник физики. Занятия не шли на ум — он злился. Какой-то лейтенант будет вмешиваться в его личную жизнь, ловить по ночам на улице, читать нотации! Виктор и сам не маленький, заканчивает девятый класс. Достаточно того, что родители надоедают с наставлениями, а посторонним людям он подчиняться не будет.

Виктор встал и потянулся. Все-таки хорошо иметь отца с положением. Эх, если бы отец был начальником управления!

Терентий Федорович пришел усталый. Пока он раздевался и умывался, Виктор собрал на стол ужин. Это было удивительно, Виктор никогда за ним не ухаживал, и Терентий Федорович, садясь за стол, с недоумением взглянул на сына. Виктор будто не заметил взгляда отца, присел у другого края стола и сказал:

— Я поужинал. — С минутку помолчал и добавил:- Хочу, папа, тебе пожаловаться.

— Что еще? — раздраженно спросил Терентий Федорович. У него вспыхнуло желание закричать, но он подавил вспышку гнева. «Всегда они лезут со своими делами, когда у меня на сердце кошки скребут…»-подумал он с горечью.

— Этот лейтенант Вязов слишком много на себя берет, лезет не в свои дела. Взялся меня воспитывать… — Виктор усмехнулся обиженно. — Ловит меня по ночам и спроваживает домой, будто я маленький и мои родители ничего не понимают в воспитании детей. Я ему сказал, что у меня есть отец и я его уважаю, слушаюсь, а он говорит: «И тебе, и твоему отцу не поздоровится».

— Гм… — Терентий Федорович поднял брови и посмотрел на сына.

— Я, конечно, послушался, ушел, а встреча с товарищем, которого я поджидал (мы с ним вместе готовимся к экзаменам), не состоялась. Теперь он на меня обижается. Еще не хватало, чтобы посторонние срывали мои занятия.

— Может быть, Вязов выполнял задание, а ты ему помешал? — усомнился Терентий Федорович.

— Какое задание?! Просто поджидал… шлюху.

Терентий Федорович положил вилку на стол.

— Как ты, Виктор, нехорошо выражаешься.

— Как хотите, ругайте меня сколько надо, ноя могу из-за таких пустяков и на второй год остаться, — обиженно выпалил Виктор, поднялся и ушел в другую комнату.

Терентий Федорович проводил взъерошенную голову сына ласковым взглядом.


Стоичев беседовал со многими коммунистами, и все они категорически заявляли, что не могут подозревать Вязова во взяточничестве. Честность его ставили в пример. Теперь можно было показать письмо Терентию Федоровичу, рассказать ему о беседах с коммунистами, но было еще не ясно, с какой целью Поклонов возводил клевету на парторга. Выяснить же это было не так легко.

Хотя Николай Павлович и предупреждал коммунистов никому ничего не говорить, слухи об анонимке постепенно распространились. Можно было предполагать, что их распространяет сам Поклонов, и поэтому следовало поторопиться.

Однажды к Стоичеву пришел Трусов. Молодой участковый старался быть в тени, ничем не проявлял себя, а Николаю Павловичу нравились подвижные, умные люди, и он еще не определил своего отношения к молодому участковому. Когда Трусов вошел, Николай Павлович с* интересом оглядел его ладную фигуру, белое лицо с широким румянцем на щеках: здоровье молодого человека так бросалось в глаза, что нельзя было ему не позавидовать.

— Пожалуйста, садитесь, — предложил Стоичев.

Участковый неторопливо сел на стул, посмотрел на край стола и сказал:

— Я, товарищ капитан, случайно услышал об анонимном письме; по-моему, напрасно наводят клевету на Вязова.

— Вы об этом пришли сказать? — спросил Николай Павлович,

— Нет, — тихо ответил Трусов, заметно смущаясь, — ходят слухи, что взятки берет старший лейтенант Поклонов. Ведь это очень плохо, когда ходят слухи, в них надо бы разобраться.

— Кто же распространяет эти слухи?

Трусов покраснел:

— Сказать-то я не могу, дал честное слово молчать.

Некоторые наши работники, товарищ капитан, боятся Поклонова, говорят, он в хороших отношениях с майором, а майор крутой человек…

«Еще новости… Честное * слово дал!»-с неудовольствием подумал Николай Павлович. Он хотел было резко потребовать у участкового, как у коммуниста, сообщить фамилии людей, распространяющих слухи, но сдержался: если Трусов и сообщит фамилии, то те товарищи могут отказаться. И Николай Павлович спокойно задал вопрос:

— А факты какие-либо сообщают?

— Нет, товарищ капитан, не говорят. — Трусов покачал головой. — Правда, я и не выспрашивал особенно-то.

— А вы спросите. Я думаю, вам понятно, какое это важное значение имеет для нас.

— Обязательно спрошу, товарищ капитан. Я все понимаю.

На улице было жарко, а в кабинете душно. Николаю Павловичу захотелось расстегнуть воротник, но перед ним сидел подчиненный, такой подтянутый, даже элегантный, что капитан, уже взявшись было за пуговицы, опустил руку.

— Извините за нескромный вопрос, — сказал Николай Павлович. — С женой вы теперь ладите? Разногласий нет?

Трусов смущенно улыбнулся.

— Нет, товарищ капитан.

Не успел Стоичев внимательным взглядом проводить до двери молодого участкового, как позвонили из политотдела управления и спросили, каковы результаты расследования анонимного письма. Капитан растерялся и ответил, что ему пока не ясно, кто прав и кто виноват, и он еще не сделал никакого вывода. Получив строгое наставление, Николай Павлович сидел несколько минут за столом неподвижно, потом встал и пошел к начальнику отделения. Нельзя было медлить, Терентию Федоровичу тоже могли позвонить. Заместителю по политической части в таких делах следует быть оперативней, но что поделаешь, если он еще не пришел к выводу?

Терентий Федорович был поражен. Прочитав письмо, он стукнул по столу кулаком и закричал:

— Немедленно ко мне!

— Через пять минут я провожу политзанятия, — сказал Николай Павлович, взглянув на ручные часы, — может быть, мы предупредим Вязова и Поклонова и разберемся после занятий?

Подумав, Терентий Федорович сказал:

— Ладно. Предупредите.

Занятия группы повышенного типа по изучению истории партии проводил сам Стоичев. Занимались, как всегда, в кабинете начальника, в котором больше было места и стульев, расставленных вдоль стен. У стола сидел Поклонов, положив на колени толстую тетрадь, рядом с ним участковый Трусов. Сидя у подоконника, лейтенант Вязов что-то писал на листе бумаги.

Когда же вошел Копытов и сел у двери, многие из присутствующих недоуменно переглянулись. Начальник занимался самостоятельно и на занятиях групп не бывал: он доверял заместителю. Копытов увидел Вязова, помрачнел. К прочитанному письму прибавилась жалоба сына, которую Терентий Федорович сейчас вспомнил. Все это взбудоражило давнишнюю неприязнь к лейтенанту, которая сейчас перешла в ненависть. Примешивалась и некоторая зависть к умному и самоуверенному работнику, но это чувство, хоть оно и появлялось, Копытов старался подавить — не положено ему по чину завидовать подчиненному. «Я ему покажу, поставлю на свое место… Выгоню ко всем чертям, чтобы не позорил отделение! Нечего мне держать особенно умных, если они прохвосты». И чем больше думал Копытов, тем сильнее его шея наливалась кровью, а брови сходились плотнее.

Занятия были повторные, вскоре предстояли итоговые. Стоичев задавал вопросы по самой трудной главе. Расследование письма его так беспокоило, что он с нетерпением ожидал окончания положенного для занятия времени. Он задал вопрос Поклонову. Тот встал, держа в руках тетрадь, начал говорить, но тотчас же запутался.

— Что ты чепуху несешь! — оборвал его Копытов.

— Я немножко забыл, — признался Поклонов, повернулся к начальнику и беспомощно улыбнулся.

— Забыл!.. Вон парторга надо еще спросить, пожалуй, тоже забыл, — почти приказал Копытов.

Вязов поднялся.

— Разрешите, товарищ капитан?..

— Здесь есть майор, — неожиданно вырвалось у Стоичева.

— Но занятия проводите вы, — напомнил Вязов. — Хорошо. Я отвечаю товарищу майору. Прежде всего хочу заметить, товарищ старший лейтенант Поклонов, что такие вещи не должны забываться, я хочу сказать, что коммунист не имеет права их забывать. Теперь ответ. Марксистский диалектический метод характеризуется такими основными чертами: в природе все предметы и явления органически связаны между собой, зависят одно от другого и обусловливают друг друга. Природа находится в состоянии непрерывного движения, обновления и развития, изменения в ней переходят от количественных к качественным закономерно, явлениям природы свойственны внутренние противоречия.

Вязов говорил спокойно, но глаза его блестели. Его слушали внимательно все присутствующие, один Поклонов серьезно смотрел на пустую стену.

«Черт дернул этого майора вызвать Вязова! — растерянно думал Стоичев. — Зачем нужно его выступление сейчас?» Но постепенно Николай Павлович заслушался сам, простая и ясная речь Вязова ему нравилась. Да, так именно ясно надо понимать сложные философские формулы.

Терентий Федорович сидел насупившись, смотрел в угол, по выражению лица его нельзя было понять, о чем он думает, какое впечатление на него производит ответ лейтенанта.

— Может быть, я что-нибудь рассказал не ясно? — закончил Вязов. — Тогда прошу задать мне вопросы.

— Ясно. Все понятно, — дружно загудели сотрудники.

— На этом занятия закончим, — объявил Стоичев. Копытов посмотрел па капитана, ничего не сказал и поднялся.

Из открытого окна несло жаром, будто на улице топилась большая каменная печь; в кабинете было душно, запах пота и мокрых ремней стоял в воздухе. Копытов сел за свой стол, вздохнул, отдуваясь. Стоичев, сидя поодаль, закинул ногу на ногу, взял папиросу в кулак, словно собирался кого-то ударить. Вязов взял с подоконника листок, свернул, положил его в карман и приготовился слушать, предполагая, что разговор будет о партийном просвещении.

— Поступили материалы, Михаил Анисимович, — начал Стоичев, но Копытов прервал его.

— Я сам. Встаньте, лейтенант Вязов! — приказал он.

Вязов вскочил и вытянулся, покосил на капитана глазами, полными недоумения.

— У кого берешь взятки?! — тихо, но угрожающе спросил Копытов. Он положил на стол кулак в рыжих волосах и уставился на лейтенанта.

Вязов вздрогнул, побледнел и несколько секунд молчал, сжав кулаки и опустив глаза.

— Я не способен торговать честью мундира и своей личной честью, товарищ майор, — сказал он с дрожью в голосе.

— К черту! — закричал Копытов, бледнея. — Мне не нужны умники, которые позорят отделение! Я не спрашиваю о чести, я спрашиваю, у кого ты брал взятки?! У меня есть документы! — Майор хлопнул ладонью по листу бумаги, лежащему на столе.

— Всякие документы по этому поводу — клевета! — твердо сказал Вязов.

— Клевета, черт возьми, клевета! — Майор вскочил. — Поклонов! — закричал он.

Старший лейтенант вошел, четко доложил:

— Товарищ майор, по вашему приказанию старший лейтенант Поклонов прибыл.

— Лейтенант Вязов у слепой взятки брал? — не ответив на рапорт, спросил Копытов и уперся руками в стол.

Поклонов облизнул тонкие губы, скривил их, посмотрел на майора холодными водянистыми глазами и раздельно, почти по слогам, ответил:

— Брал. Я сам видел. Было второго числа.

Круто, как только можно было это сделать, майор повернулся всем корпусом к Вязову.

Стоичев пальцем затушил папиросу, не почувствовав ожога. Он напряженно следил за лейтенантом.

Вязову все стало ясно: Поклонов наклеветал на него и очень неумно. Наконец-то их неясные отношения определились.

— Со слепой я разговаривал, выяснял кое-какие обстоятельства для дела, которое, как вам известно, еще не закончено. Никаких взяток, конечно, я не брал. Поклонова я там видел, — сказал Вязов и внимательно посмотрел на старшего лейтенанта.

— А, значит, сознаешься? — натужно вдруг засмеялся Копытов. — Знаем мы эти отказы, ни один дурак не скажет прямо, что он берет взятки. Немедленно разобрать на партийном собрании! — опять закричал Копытов, обращаясь к Стоичеву.

— На собрании мы парторга разбирать не. будем, его можно обсуждать только на бюро райкома, — предупредил Стоичев,

— Мне все равно: на собрании или на бюро. Я выгоню взяточника и без всяких решений. Можете идти!

Поклонов и Вязов вышли.

— Действуем, значит, старший лейтенант? — насмешливо спросил Вязов за дверью.

— Не смейся, еще плакать будешь, — огрызнулся Поклонов.

— Меня и крокодилы не заставят плакать, запомни, — засмеялся Вязов громко и задорно.

Когда майор и капитан остались вдвоем, Стоичев сказал:

— Нельзя так грубо разговаривать с людьми, Терентий Федорович, они наши работники и коммунисты.

Копытов положил в сейф письмо, крутнул ключ так, что замок зазвенел.

— Я не собираюсь с ними в бирюльки играть и вам не советую защищать взяточников. Не дело это для заместителя.

— Пока я не уверен, что Вязов взяточник, скорее наоборот…

— Не уверен? — Копытов махнул рукой и встал. — А я уверен. И приму необходимые меры. Все.

— Нет, не все. Я уверен, что взяточник Поклонов и свои проделки он прикрывает клеветой. — Николай Павлович тоже встал.

— Что! — закричал Копытов. — Где доказательства?..

— У вас тоже одно письмо, да и то анонимное.

— Оно не будет анонимным, я заставлю Поклонова подписать его, — и Копытов пошел к двери.

Николай Павлович шел домой медленно. Нет, он не откажется от обвинения Поклонова, которое высказал майору. Причины? Их пока мало. Но Николаю

Павловичу всегда казалось, что на людей — подхалимов, авантюристов и просто воров — угодничество и стяжательство налагают какие-то отличительные черты.

Вечер был тихий, солнце освещало верхушки деревьев и они ажурной вязью алели на фоне синегонеба; на тротуарах под кронами деревьев сгущались зеленые сумерки.

— Хорошо, что ты пришел сегодня почти вовремя, — сказала жена Николаю Павловичу, когда он вошел в дом. — Я пыталась сегодня поговорить с Надей, но опять ничего не добилась. С тобой она более откровенна. Когда ты поговоришь с ней? Она часто спрашивает о Мише. Почему он не приходит?

Николай Павлович улыбнулся. Да, с ним дочь более откровенна, чем с матерью. Видно, он может располагать к себе людей, многие сотрудники отделения рассказывают ему о своих семейных и даже любовных делах. А с дочерью у него давно установились ясные дружеские отношения. Приятно, конечно, но иногда трудно дать полезный совет, а в подобных делах, кажется, советы редко принимают.

— Поговорю, — согласился Николай Павлович,

Поджидая дочь, он принялся читать газету. В ООН обсуждались все те же вопросы — разоружение, запрещение атомного оружия, прием новых членов, — но ни один из этих вопросов сколько уже лет не может разрешиться. Это борьба в международном масштабе. А внутри нашей страны? Тоже идет борьба: за коммунизм, за повышение производительности труда, против пережитков капитализма в сознании людей. Такова природа — правильно говорил Вязов. И какую бы статью ни читал Николай Павлович, мысли его невольно возвращались к событиям жизни в отделении, к Вязову и Поклонову.

Дочь не стала ужинать, ушла в свою комнату. Николай Павлович немного помедлил, потом поднялся с дивана и направился следом за ней.

Присев к столу, он обнял дочь за плечи. Ему иногда хотелось посадить ее на колени и пощекотать, как он часто делал, когда ей было лет пять. Дочь подросла незаметно. Идут годы.

Надя обрадовалась ласке, улыбнулась; теперь отец редко балует ее лаской, а Наде хочется, как в детстве, обнять его за шею, целовать и смеяться. Милый папа, какой он чуткий. Он пришел потому, что ей плохо. У него очень мягкие, как шелк, волосы, и твердые слесарские руки.

— Что же у вас, Надя, произошло с Михаилом? Ты прошлый раз так мне и не сказала, — ласково спросил Николай Павлович.

— Ничего.

— Он нагрубил тебе?

— Нет.

— Вы поссорились.

— Нет.

— Он любит, а ты… — сказал Николай Павлович и замолчал.

Надя не отвечала. Печально глядела в сторону.

— Что ж, пожалуй, это к лучшему, — опять сказал Николай Павлович.

— Почему? — Надя резко повернулась к нему лицом, слегка отстранилась.

Николай Павлович встал. Закурил.

— Видишь ли, не всякого человека можно распознать сразу, некоторого и за десять лет не изучишь. Есть очень Сложные натуры. Вообще человек — наисложнейшее существо. — Николай Павлович понимал, что говорит прописные истины, но все-таки продолжал:- Величайшие психологи не могли разобраться до конца в человеческой натуре, понять всю сложность организма…

— Папа, это ты к чему? — прервала Надя. — Нельзя ли пояснее?

Николай Павлович пытливо взглянул на дочь. Перед ним сидела прежняя Надюша, чуть насмешливая и резкая; и вздернутый нос, капризные губы, серые внимательные глаза — все его, все родное.

— Могу и пояснее, — решился Николай Павлович, — скажу: на Михаила есть компрометирующие материалы.

— А именно?

— Его обвиняют в серьезных грехах… Я прошу, Надя, пусть это будет пока между нами.

— Я не верю! — громко сказала Надя и порывисто

встала. — Не верю, понимаете? Я знаю, в чем его обвиняют.

— Я и сам не верю, — щурясь от смущения, признался Николай Павлович. — Но откуда тебе известно, в чем его обвиняют?

— Анонимное письмо — клевета! Михаил честный человек, кристально чистый! — Надя все повышала голос, и казалось, она вот-вот расплачется. — Нашелся какой-то прохвост, клеветник, надо его привлечь к ответственности. Вон Поклонов как ехидничает. Я могу поручиться за Михаила. И вы, папа, неужели его не знаете! Вы такой умный, чуткий и допускаете клевету на честного человека. Как вам не стыдно?

Говоря, Надя то взглядывала на отца, то отворачивалась к окну и теребила занавеску.

— Что у вас делается в отделении? — продолжала Надя. — Почему вы не наведете у себя порядок? Я не верю, понимаете, папа, не верю! — Голос у Нади задрожал, на глазах появились слезы. — Пусть, пусть чего бы вы на него ни наговорили, как бы ни клеветали, я знаю его, знаю, я все равно его… люблю… — Надя упала на подоконник и заплакала.

— Ну вот, ну вот… — растерянно несколько раз повторил Николай Павлович и вышел из комнаты.

Глава 15

Трусов торопился. Впервые ему было дано серьезное задание, связанное с раскрытием преступления. Он должен был действовать самостоятельно, на свой страх и риск. Трусов ясно представлял себе, как он войдет в квартиру человека — не преступника, но имеющего отношение к убийству, войдет и сразу заметит необходимые детали, которые дадут ему в руки нити преступления. Человек будет отказываться, юлить, но железная логика вещественных доказательств сломит сопротивление.

Переулок, по которому шел Трусов, был глухой и узкий, по обеим сторонам его тянулись бесконечные дувалы с нависшими над ними могучими орешинами и карагачами.

За поворотом дувалы неожиданно кончились, и Трусов увидел два кирпичных трехэтажных дома с балконами и парадными подъездами. Трусов вошел в обширный двор и направился к ближайшему дому. Неожиданно из подъезда выбежали две женщины, одна из них тащила ведро с водой, другая — утюг, и обе истошно вопили:

— Пожар! Горим! Матушки мои!

— Где пожар? — спросил подошедший Трусов.

— В этой квартире… Здесь… — Женщины одновременно указали на окно нижнего этажа. — Родители ушли, там остались только детишки… Двое их… маленькие совсем… Что же делать? Что делать? Помогите скорее! — тараторили женщины.

Трусов заглянул в окно. Комната была полна дыма, рассмотреть в ней что-либо уже стало невозможно; кое-где сквозь дым вспыхивали язычки пламени. Слышался приглушенный плач детей, кашель.

— Дверь открыть надо, — сказал Трусов.

— Не открывается. Она крепкая. Пробовали, — объясняли женщины.

— Пожарных вызвали?

— Татьяна Петровна звонит.

Секунду Трусов стоял, раздумывая над тем, что он может предпринять, потом решительно сказал женщине, державшей ведро:

— Лейте на меня воду!

Женщина с недоумением, молча уставилась ошалелыми глазами на шелковый белоснежный костюм участкового.

Трусов вырвал ведро у нее из рук и опрокинул его на себя. Затем двумя сильными ударами тяжелого камня он высадил раму и полез в окно. Навстречу ему из комнаты валил клубами черный дым. В лицо пахнуло жаром. Трусов спрыгнул с подоконника и, закрыл глаза, ощупью пошел в ту сторону, откуда слышался крик детей. Один раз он обо что-то споткнулся и упал. Поднявшись, он пригнулся, стараясь не дышать, пошел быстрее. Дети стояли в углу возле каких-то коробок. Он взял их в охапку и пошел обратно, высоко поднимая ноги, боясь упасть снова. На мгновение открыл глаза, чтобы увидеть окно. Откуда-то сбоку в лицо опять плеснуло пламенем. Трусов рванулся вперед, ударился коленями о подоконник. Кто-то выхватил у него детей. В это мгновение что-то горячее упало на спину, и Трусов одним прыжком выскочил из окна. Не успел он еще опомниться, как в него ударила сильная струя холодной воды. Он провел ладонью по лицу и открыл глаза. Перед ним стояли два пожарника в брезентовых костюмах, в медных сверкающих касках.

— Кажется, не особенно обожгло, — сказал один из них.

Трусов посмотрел на свой костюм и ужаснулся: китель во многих местах был прожжен, из белого превратился в грязножелтый. «Как же я пойду по городу?»- подумал он, продолжая оглядывать себя, и спросил:

— Где дети?.. Живы они?..

— Живы, живы, — ответила женщина, у которой он брал ведро с водой. — Пойдемте, товарищ участковый, ко мне, я вам дам рубашку и брюки. И вазелин у меня есть, ожоги надо сейчас же смазать. — Она взяла его за рукав и повела в подъезд.

По двору ходили пожарные, у водопроводной колонки стояли две красные машины, вокруг которых толпились люди. В разбитом окне дыма уже не было, из него тянуло запахом горелых тряпок и мокрой глины.

Когда Трусов умылся, переоделся и посмотрел на себя в зеркало, он нашел, что вид у него вполне приличный, если не считать подпаленных бровей и красных пятен на щеках. Узнав от хозяйки, что нужный ему человек живет этажом ниже, Трусов поблагодарил женщину, пообещав принести ей одежду к концу дня, спустился по лестнице и позвонил в указанную квартиру.

— Входите! — раздался за дверью приглушенный голос.

Трусов вошел в узкий коридорчик, потом в большую комнату, обставленную массивной дубовой мебелью, и увидел утонувшего в кресле худенького седоголового старика с газетой в руках. Хозяин поверх очков посмотрел на вошедшего.

— Здесь живет Никонов? — спросил Трусов.

— Вы погромче, молодой человек, я не особенно хорошо слышу, — сказал старик. Трусов повторил вопрос погромче. Старик кивнул головой. — Я и есть Никонов.

Трусов прошел к столу и сел на стул против хозяина.

— Вам именно я нужен? — тревожно спросил старик. Он отложил газету в сторону, снял очки.

— Да. Не узнаете своего участкового? — улыбнулся Трусов. — У вас на первом этаже произошел пожар. Не слышали?!

— Пожар? — Старик живо поднялся.

— Потушили уже. Сидите, пожалуйста, — сказал Трусов. Никонов сел. — Мне пришлось принять участие, и костюм мой… вот он, — Трусов похлопал рукой по газетному свертку, — пришел в негодность. Спасибо, нашлись добрые люди. Дали брюки и рубашку, — продолжал он, в то же время с сомнением думая, мог ли глухой старик принять участие в убийстве.

— Зачем же я потребовался вам, товарищ участковый? — спросил Никонов.

— Давно вы знаете шофера Чурикова? — напрямик спросил Трусов и пристально посмотрел на старика.

— Я такого не знаю.

— Чуриков убит, — сказал Трусов.

— Постойте, постойте… — Старик вдруг заволновался. — Вспоминаю теперь… мне сын рассказывал об убийстве шофера и пассажира… кажется, он назвал такую фамилию… Они, вроде, были знакомые…

— А где ваш сын?

— Вчера он уехал в командировку. Вот несчастье! Коля рассказал бы все, верное слово.

Узнав, где работает сын Никонова, куда и на сколько дней он уехал в командировку, Трусов ушел подавленный. Никаких материалов получить ему не удалось, ничего толком он не узнал, задание, можно сказать, не выполнил. Что ему скажет майор? Наверное, рассердится. До сих пор почти никаких следов преступников не обнаружено и начальник отделения рвет и мечет, срывает зло на всех работниках.

В отделении Трусова встретил Вязов, вышедший из кабинета начальника. Лейтенант озабоченно смотрел на лист бумаги, медленно шагая по коридору, и лицом к лицу столкнулся с участковым.

— Какие результаты? — спросил он, остановившись.

Трусов грустно покачал головой, сказав, что Никонов уехал в командировку в Самарканд.

— Пошли к майору, — сказал было Вязов, но вдруг, осмотрев участкового с ног до головы, спросил:- Почему в таком виде?

Смущаясь, Трусов коротко рассказал о пожаре.

— Тогда идемте сначала к капитану, — сказал Вязов и круто повернулся.

— Зачем? — спрашивал Трусов, шагая вслед за лейтенантом.

— Подробнее расскажешь о пожаре. О том, как детей спас. Это же подвиг!

— Я все рассказал… Никаких подвигов не было… — оправдывался Трусов.

Вязов остановился и с улыбкой посмотрел в глаза участковому.

— Эх, Петр Силантьевич, не знаешь ты, какой ты хороший человек, — сказал он и легонько подтолкнул товарища к две|ри заместителя начальника.

Глава 16

До пятнадцати лет Миша Вязов жил с отцом и матерью в Дубовке. Местечко это дачное, лес там тянется километров на двадцать — по одну сторону железнодорожного полотна дубовый, а по другую — сосновый; лес пересекает небольшая речка, которая то превращается в озера, заросшие по берегам камышом, то в быстрые ручьи.

Отец Миши работал слесарем-лекальщиком, каждый день ездил на завод на поезде, а по выходным дням любил порыбачить. Миша увязывался с ним. Вставали они задолго до рассвета, поеживаясь, шли сначала по лесу, потом спускались в долину, в травянистые луга. У отца были облюбованные места, в зависимости от времени года или погоды он шел на быстрину или к озерам, сидел на берегу, не шевелясь, покуривая старую трубку. Миша не любил ждать, пока рыба сама придет, он ходил с удочкой по берегу, приглядывался и закидывал там, где, по его расчетам и догадкам, можно было без особого терпения подцепить щуку или окуня. И надо сказать, что они с отцом пользовались переменным успехом. Отец, идя с рыбалки, добродушно посмеивался, если у сына кошелка была потяжелее.

— Ты, наверное, Мишка, следопытом будешь. Ходишь все да высматриваешь и, глянь, подцепишь.

— Плохо, что ли? — смеялся Миша. — Рыба умная, ее интересно перехитрить.

— Рыбу-то перехитрить не трудно, человека гораздо труднее, — говорил отец.

Михаил вспомнил о детстве, когда однажды встретил возле своего дома Костю с Виктором. Они, видимо, ругались.

— Чего не поделили, камни на мостовой? — спросил Михаил. — Здравствуйте, орлы!

Костя обрадовался, а Виктор руки не подал, посмотрел на лейтенанта исподлобья и отвернулся.

— Сразу видно, что у товарищей экзамены, — продолжал Вязов, искоса поглядывая на насупленного Виктора, — побледнели, разговаривают нервозно, смотрят исподлобья.

— Это вон Виктор нервничает, — кивнул головой на товарища Костя, — а я спокоен. Я хотел к вам зайти,

Михаил Анисимович, а он не хочет.

— Почему?.. — Вязов с прищуром посмотрел на парня. — Нажаловался на меня отцу, а теперь стыдно.

«Ага, значит, попало от отца», — подумал Виктор и злорадно усмехнулся.

— Милости прошу ко мне, — весело продолжал Вязов. — Я не злопамятный, дружбу из-за пустяков не теряю.

— Ладно, я тоже не злопамятный, — Сказал Виктор, ожидавший, что лейтенант начнет сейчас его упрекать, читать нравоучения.

Костя вошел в комнату, как старый знакомый, сказав: «Там соседки для нас, Михаил Анисимович, чай не приготовили?», а Виктор критически осмотрел скудную обстановку, скривил губы, но в глубине души остался доволен его холостяцким жильем.

— Чай для нас всегда готов, — засмеялся Михаил- вы посмотрите пока здесь книжки, я мигом.

Когда Вязов вышел, Костя сказал:

— Смотри теперь сам. Не верил!

— Может быть, он деньги копит, — не сдавался Виктор.

— Такие люди, как Михаил Анисимович, деньги не копят, живут просто, не п пример моему старику-скопидому.

— Хватит, не будем об этом говорить, — сердито оборвал товарища Виктор. — Еще хозяин услышит.

— Боишься?

— Ты что-то задираться стал, Коська. Раньше был тихонький, а сейчас ходишь нос кверху, что Наполеон.

— Раньше ты мной командовал, а теперь я хочу тобой командовать.

— Эх, ты! Справишься? — Виктор не моргая смотрел на товарища, губы его постепенно растягивались в улыбку, в желтых глазах мелькнул огонек насмешки. — Трудную задачу ты задал себе, боюсь, коленки у тебя трястись будут.

Костя собрался ответить тоже язвительно, но тут вошел Вязов.

— Чаю, ребята, нет, — сказал он, — все хозяйки ушли в театры. Может быть, пол-литра принести?

— Не надо, — возразил Костя.

— А твое мнение, Виктор, — спросил Михаил по-приятельски. — Может быть, для тебя принести?

— Пусть ему Суслик носит, — вмешался Костя, — а мы и без этого обойдемся. — Он сел за стол и попросил:- Вы, Михаил Анисимович, все знаете о Суслике, расскажите, за что он сидел в тюрьме.

— Пусть нам Виктор расскажет, они, кажется, друзья, — отшутился Вязов, с улыбкой посматривая на Костю.

— Я его не расспрашивал, — хрипло сказал Виктор.

— В его биографии ничего интересного нет, — уже серьезно сказал Вязов. — Последний раз Суслик сидел за то, что унес вещи у старушки-пенсионерки, у которой стоял на квартире. Старушка родственников не имела и попала в трудное положение. Вещи, конечно, ее нашли. Вообще, Суслик — гадкий человек, ничем не брезгует, чтобы добыть деньги на водку. И с тобой, Виктор, он завел дружбу для того, чтобы, в случае необходимости, воспользоваться положением твоего отца. Ты прошлый раз зря обиделся на меня. Я еще не во всем разобрался, полностью не знаю, что произошло тогда, но мне известно одно: если бы преступление совершилось, тебе тоже не поздоровилось. Ты не маленький, и тебе пора это понимать. — Вязов дружески улыбнулся и добавил:- Пека прекратим подобные разговоры, они очень неприятны гостям, я лучше вам покажу фокусы.

Михаил вытащил из стола новенькую колоду карт. Перетасовывая карты, он следил за ребятами. Костя смотрел на товарища победоносно. «А смелости не мало у этого, невзрачного на вид, парня», — подумал Михаил с удовольствием. Виктор сидел смущенный, он не ждал откровенного дружеского разговора и был ошеломлен этим. Когда же Вязов предложил им вытащить из колоды по одной карте и сказал, что он эти карты угадает, Виктор оживился и стал с интересом наблюдать за руками лейтенанта. Вязов точно назвал карты, которые держали ребята в руках, потом разложил колоду на столе, предложил загадать любую карту мысленно и опять угадал. Показав еще один фокус, Вязов засмеялся и сказал:

— Ладно, расскажу я вам свои секреты.

Ребята были довольны, и когда вышли из подъезда, Костя спросил Виктора:

— Ну как, интересно?

— Я и раньше знал, что лейтенант интересный человек, — сказал Виктор сухо.

— Раньше. Он тебе не Суслик какой-то.

Виктор помрачнел, но ничего не сказал.

Глава 17

— Какой завтра день? Воскресенье? — спросил подполковник Урманов, расхаживая по кабинету Копытова. — Черт возьми! Пойду хоть высплюсь, а то голова совершенно не работает. Советую и вам, Терентий Федорович, отдохнуть. В таком состоянии мы вообще ничего не сделаем. До свидания.

Подполковник вышел, а Копытов ладонями потер виски. Отдохнуть надо, спору нет, и хорошо бы где-нибудь в тишине, в одиночестве. Столько неприятностей! Правильно говорят, что одна беда не ходит, обязательно тащит за собой другую… Шутка ли сказать, до сих пор не напали на след преступников, сын связался с подозрительной компанией, отбивается от рук, и эти разговоры о взяточничестве в его отделении. Доведись любому, самому крепкому человеку попасть в такой переплет, едва ли выдержит. Терентий Федорович иногда даже впадал в уныние. В эти тяжелые минуты ему все казалось вокруг мрачным, неустроенным, а жизнь — сплошным мучением. Не он ли отдает всего себя без остатка работе, не знает отдыха, а неполадки есть.

В кабинет без разрешения вошла Позднякова — начальник паспортного стола. Копытов поднял голову и ладонью пригладил редкие волосы.

Позднякова положила на стол для подписи несколь- ко паспортов. Копытов молча взял ручку.

— У вас такой усталый вид, Терентий Федорович, — сказала Позднякова. В ее голосе Копытову послышалось сочувствие. Ему стало жарко, он ниже опустил голову и ничего не ответил. «Почему она является до мне, когда я в кабинете один, и начинает соболезновать? Уволить, что ли, ее? — с раздражением подумал Терентий Федорович. — Не может же начальник иметь интимные отношения с подчиненными! Стоит только допустить слабинку, и в отделении начнется кутерьма…»

Терентий Федорович поставил последнюю подпись и строго взглянул на Позднякову.

— У меня часто усталый вид, старею, ничего не поделаешь, — сказал он.

— Не наговаривайте на себя, — возразила Позднякова, и в ее темных сощуренных глазах Терентий Федорович увидел затаенную улыбку. Он собрался было ответить грубо, но тут вошел Стоичев, и Позднякова поднялась.

— Знаете, что я придумал, Терентий Федорович? — заговорил Николай Павлович, провожая глазами статную фигуру Поздняковой. — Увезти вас сегодня на рыбалку.

— Еще не хватало мне мальчишества, — проворчал Копытов.

— Мальчишества? Да есть ли на свете лучший отдых, чем ловля рыбы удочкой на берегу?

— Нам сейчас не до отдыха, работать надо. — Копытов собрал со стола бумаги и спрятал их в стол. Рыбалку он не любил, но уехать куда-нибудь на несколько часов ему хотелось, и поэтому возражал он устало, равнодушно.

— Никакая работа не пойдет без нормального отдыха. Три минуты назад подполковник Урманов мне сказал, что он сутки будет спать. Его дело. Кому что нравится, а я не особенный любитель дрыхнуть, лучше поваляться на берегу, подышать чистым воздухом и посмотреть на ясные звезды — они здесь в городе какие-то блеклые. Уговорил? — Николай Павлович пыхнул изо рта папиросным дымком. До сих пор ему не доводилось встречаться с Копытовым в свободной обстановке, и это, как думал Стоичев, накладывало на их отношения много официальщины и вызывало чувство недоверия друг к другу. К тому же по некоторым делам надо было поговорить по душам, откровенно; может быть, на берегу удастся расшевелить Копытова, заглянуть в его душевный мир. Ведь слаженно работать — это не только правильно рассуждать, иметь единое мнение, — надо еще понимать друг друга.

Терентий Федорович закрыл ящик стола, положил ключ в карман и сказал:

— Уговорил. Только связь надо было бы организовать с дежурным.

— Проще пареной репы, — обрадовался Николай Павлович. — Мы отправим шофера домой, и дежурный в любое время может прислать его к нам. Здесь ведь всего пятнадцать километров.

Немало удивив жен поспешностью сборов, Копытов и Стоичев через полчаса зашли в магазин на окраине города, взяли несколько банок рыбных консервов.

— На берегу надо есть рыбу, — шутил Николай Павлович.

Перемигнувшись, они положили в карманы по бутылке водки, и Стоичев серьезно сказал:

— От комаров.

«Газик» резко подпрыгивал на выбоинах, разбрызгивал колесами по сторонам похожую на муку пыль, оставляя позади себя длинный пушистый хвост. По обеим сторонам полевой дороги росли деревья, за ними зеленели поля. Отцветающие акации роняли на землю белые лепестки, будто сыпали серебряную мелочь. Николаю Павловичу казалось, что воздух — насыщен запахами спелых дынь, арбузов и помидоров, — такой он ныл сладкий и густой.

Дорога пошла вниз. Впереди раскинулась широкая лощина, искрившаяся под лучами вечернего солнца; синее небо сливалось с голубой дымкой горизонта. Слева внизу заблестели озерки воды.

— Вон и Кара-Камыш! — радостно воскликнул Стоичев.

— А?.. Что? — Копытов вскинул голову, тупо посмотрел по сторонам покрасневшими глазами. Он задремал. — Где?

— Смотрите налево, — засмеялся Николай Павлович. — Так можно всю красоту природы проспать.

— Задремал малость, — смущенно признался Терентий Федорович. — Укачало.

Вскоре машина повернула к берегу и остановилась возле узенького перешейка, ведущего на небольшой полуостровок. Вокруг по берегу рос камыш, отражаясь в чистой спокойной воде. Тишину нарушали всплески большой рыбы.

Когда на полуостровок были перенесены вещи и продукты, а машина отправлена, Терентий Федорович вдруг сказал:

— А я хочу есть.

— Естественно. Около воды аппетит волчий. Но консервы открывать сейчас не будем, пет времени. Возьмите в моем чемоданчике сало и хлеб, сделайте бутерброд, — говорил Николай Павлович, разматывая удочки. — Может быть, там еще что-нибудь найдется подходящее, не знаю, чего там жинка насобирала.

— Так, так, здесь и колбаска есть и сырок, — мурлыкал Терентий Федорович. — У тебя жинка сообразительная, ничего не скажешь.

— Не обижаюсь, хозяйство знает, — улыбнулся Николай Павлович.

— Может быть, аппетитчику добавить? — Терентий Федорович выразительно взглянул на бутылки, потом на Стоичева.

— Не советую, — возразил Николай Павлович. — Вечерком, когда комары пойдут в атаку, водочка очень пригодится.

Стоичев закинул удочку, сел на траву, закурил и с облегчением вздохнул. Предстояли часы абсолютного покоя, как он говорил, служебные и домашние дела отошли в сторону, перед глазами покачивались поплавки, и было одно желание, чтобы поплавки вздрогнули и ушли в воду.

Терентий Федорович, подкрепившись, насыпал в карман пижамы конфет, обнаруженных в бауле Стоичева взял удочку и пошел по берегу. Сидеть на одном месте он не умел, терпения не хватало.

Берег был крутой, с него хорошо были видны темные водоросли и каждая камышинка под водой. Терентий Федорович остановился и замер. Из камыша выплыли четыре солидных усача и, покачивая хвостами, направились к противоположному берегу. Упругие тела их легко рассекали воду, они плыли, чуть пошевеливая плавниками. За большими рыбами потянулась мелочь, но она, заметив человека, брызнула врассыпную. Терентий Федорович торопливо насадил на крючок мякиш хлеба, закинул удочку и затрепетал: сейчас один из этих здоровенных усачей схватит насадку, и ловля начнется. Но ничего подобного не случилось, усачи равнодушно проплыли мимо, продолжая удаляться в прежнем направлении.

— Черт возьми! — возмутился Терентий Федорович. — Ну и хитрая рыба.

Теперь он начал действовать иначе: тихонько закинет удочку из-за камыша и осторожно выглядывает. Усачи, уже другие и не менее крупные, иногда выплывали на чистое место, с интересом осматривали насадку и спокойно уходили в сторону. Терентий Федорович даже вспотел от напряжения, а ни одна рыба ни разу не клюнула. Наконец он разозлился, схватил удочку, подбежал к Стоичеву и закричал:

— Они что, смеются надо мной?!

— Кто? — не понял Николай Павлович.

— Усачи. Подойдут, понюхают и — в сторону,

Стоичев разразился веселым смехом.

— Чего же ты смеешься? — недоуменно поднял брови Копытов.

— Рыба, говорите, не признает начальства? — продолжая смеяться, проговорил Николай Павлович. — Она важная особа, нахрапом ее не возьмешь. Подход нужен, деликатный подход,

— Ты уж и наговоришь- улыбнулся и Терентий Федорович.

— Вы закидывайте поближе к камышу да потерпите минуточку, не бегайте с места на место, — посоветовал Стоичев. — Может, какая дура и зацепится.

— Попробую, — сказал Терентий Федорович и присел рядом со Стоичевым.

Поплавок замер. Терентий Федорович терпеливо ждал, боясь пошевелиться. Словно дразня и издеваясь, мимо спокойно проплывали усачи. «Сукины сыны! — мысленно ругал их Копытов. — Сеточку бы на вас накинуть, посмотрел бы я, как вы затрепыхались».

Но вот поплавок окунулся, вынырнул и замер. У Терентия Федоровича затряслись колени, застучало сердце, он сжал в кулаке конец удилища, как кинжал. «Ну, теперь ты не уйдешь!»-с задором подумал Терентий Федорович, а поплавок качнулся и медленно поплыл к камышам. Копытов вскочил и с силой дернул удилище. В воздухе блеснула серебряная рыбка, сорвалась с крючка и улетела в траву. Терентий Федорович бросился за ней, как коршун, и хотя рыбку найти было трудно, он нашел ее, положил на ладонь и, торжествующий, показал Стоичеву. Грязная, уже полуживая рыбка вся умещалась на широкой ладони, но она была поймана собственными руками и вызывала восторг.

Николай Павлович тоже вскочил, удилище в его руке изогнулось дугой, туго натянутая леска разрезала воду то в одном направлении, то в другом.

— Тяни ее скорее! — закричал Терентий Федорович, готовый броситься в воду и руками схватить добычу.

Но Стоичев плавно повел удилище в сторону, и через мгновенье на берегу лежал желтоватый сазан с растопыренными плавниками, тупоносый, с нахальными выпуклыми глазами.

— Хорош, стервец! — восхищался Терентий Федорович, взял рыбу в руки и рассматривал ее со всех сторон. — Теперь уха будет! Сейчас я начну варить.

— Еще одного поймать надо, — возразил Николай Павлович. — Время есть, мы как-нибудь другого такого подцепим.

— Нет, больше я не ловлю, пойду готовить костер, — Терентий Федорович бросил удилище и отправился за сухим камышом. Вскоре он вбил в землю колышки, повесил кастрюлю, сел рядом со Стоичевым и принялся усердно чистить картошку.

— Почему я не способен ловить рыбу? Не усидчив- рассуждал Терентий Федорович. — Меня тянет бегать, шуровать, как говорят некоторые непоседы. Иногда сердце зайдется до того, что того и гляди лопнет, а я скачу и думаю: сковырнусь и — баста. Отжил свое майор, ушел в небытие, и никто его не вспомнит добрым словом, разве убийцы да воры ругнут на досуге! — Терентий Федорович тяжело вздохнул. — В детстве я тоже канительный был, отец с матерью покоя от меня не знали. Один раз поехал верхом лошадь поить на речку, конечно, поскакал галопом, а тут, как назло, из подворотни свинья высунула пятачок и хрюкнула. Кобыла моя бросилась в одну сторону, я полетел в другую, да так грохнулся о камни, что месяц отлеживался; полагали, черту или богу душу отдам, а я выкарабкался и еще озорнее стал. — Терентий Федорович тихо и задушевно рассмеялся. — И с девками любил побаловаться, они меня уважали, хотя и плакали не раз.

Сумрак вокруг камышей, распространяясь, стелился все дальше и дальше, вода у крутых обрывистых берегов чернела на глазах. Вокруг отстаивалась тишина, лишь в камышах изредка шуршали водяные крысы. Терентий Федорович ушел к костру. Он долго сидел один, фигура его то ярко освещалась пламенем, то вновь погружалась в темноту.

— Часами смотреть на поплавок — надо сойти с ума, — недовольно ворчал он себе под нос. — Да, а картошка еще сыровата.

От берега послышался всплеск.

— Поймал? — оживился Терентий Федорович.

Улыбающийся Николай Павлович подошел, держа обеими руками большого, с черной спиной сазана.

— И комары не едят тебя? — сказал Терентий Федорович.

— Едят, черти длинноносые, — отозвался Николай Павлович, — всю шею изгрызли.

— Давай ужинать… Готова, пожалуй, ушица-то.

Уха оказалась такая вкусная, что Терентий Федорович дважды прикусил язык, ругался добродушно, но ел быстро, обжигаясь. В миску иногда попадали комары или пепел от костра, но от этого уха не теряла вкуса; она пахла тиной и лавровым листом. Когда костер горел хорошо, комары налетали тучами, лезли за ворот и в уши, но если камыш начинал дымить, они отступали, зато дым беспощадно выедал глаза.

— Все тридцать три удовольствия сразу… — шутил Николай Павлович, хлопая себя по коленке. — Даже сквозь штанину, проклятые, кусают.

— И долго они будут нападать?

— До утра.

— Надо вокруг налить водки, может, они спьянеют и свалятся в камышах, — сказал Терентий Федорович и тотчас же сам повалился там, где сидел, и мгновенно захрапел.

Николай Павлович лениво подбрасывал в костер по камышинке, с удовольствием курил, посматривая то на небо, то на спящего майора. В озере изредка плескалась рыба. Далеко-далеко два голоса запели:

На диком бреге Иртыша

Сидел Ермак, объятый думой…

Но сбились и затихли. «Такие же два друга, как мы, только повеселее», — предположил Николай Павлович и тяжело вздохнул. Мало веселья выпало на его долю. Пятнадцати лет он пришел на завод, старался добиться высокой квалификации, учился у всех упорно, но едва успел крепко встать на ноги, началась война. После демобилизации опять пришлось привыкать, хотел сконструировать новый станок, много ночей просидел над чертежами, но так и не довел дело до конца, — райком послал работать в милицию. Завертелись напряженные дни и ночи, как на фронте.

Костер погас. Николай Павлович задремал, но через час услышал чертыхания Копытова. Терентий Федорович разжигал костер и ругался:

— Сгорели бы вы, кровопийцы! Нет на вас чумы. Где наши горе-химики, почему не придумают какую-нибудь отраву для этих паразитов. Лицо и руки вспухли… Проклятье! И понесло меня в эту отрезвиловку, черт возьми!

— А ведь верно: сюда бы алкоголиков посылать на лечение, — согласился проснувшийся Стоичев, чиркая спичкой и прикуривая папиросу.

— Это ты меня потащил на такой издевательский отдых. — Терентий Федорович поднял голову: вспыхнувший костер осветил его помятое, в волдырях лицо, красные сердитые глаза. Николай Павлович рассмеялся:

— Я не знал, что комары вас так любят, Терентий Федорович. Ко мне они не особенно липнут.

— Не в любви дело. Вообще ты мне делаешь много вреда.

— Какой же вред я принес, кроме комаров?

— Людей подговариваешь против меня, с сыном привязался, Вязова подсылал домой… Какого черта тебе надо? Неужели со мной нельзя было поговорить? Или я такой олух, что ничего не понимаю? И вообще я не перевариваю благодетелей.

Николай Павлович поднялся, подошел к костру и сел, накинув на плечи кожаную тужурку. «Надо ли в такой обстановке начинать серьезный разговор? — подумал он. — Пожалуй, все равно…»-и сказал:

— Иногда, Терентий Федорович, на одни и те же вещи мы с вами смотрим разными глазами. Мою заботу о вас вы принимаете как оскорбление. Чем это вызвано? Скажите откровенно.

— Заботу!.. — Терентий Федорович привстал на колени. — Не нужна мне твоя забота. Еще раз говорю: не лезь в мои семейные дела.

— Я не могу проходить мимо того, что ваш сын дружит с подозрительными людьми. Вы слишком даете волю Виктору.

— Это мое дело. Я не глупее вас с Вязовым.

Николай Павлович не думал, что Копытов так глубоко оскорблен разговором Вязова с его женой и не может понять простых слов. Но Стоичев не умел проходить мимо изъянов в людях, он был убежден, что его вмешательство хоть какую-нибудь пользу да принесет. А в данном случае надо было заставить Копытова трезво посмотреть на события.

— Вас никто не считает глупым, Терентий Федорович, не наговаривайте на себя, но разрешите мне не согласиться с вами, что воспитание вашего сына — личное ваше дело. Мы не позволим Суслику приучать Виктора к воровству, как это было однажды ночью, не позволим плодить преступников. Вы, по-моему, слишком доверяете сыну и надеетесь на себя, скорее даже на жену. А я вам скажу откровенно: Екатерина Карповна делает много вреда для сына, сама не понимая этого. Она дает ему деньги на личные расходы, разрешает выпивать, дает возможность вольно распоряжаться временем по ночам.

— И до жены добрался?! — прервал Копытов, покачал головой и зло рассмеялся. — Ну, ну, продолжай. Может быть, знаешь с кем она гуляет?

— На днях мне звонил директор школы, — продолжал Николай Павлович сдержанно, хотя злой смех Копытова возмущал его. — Речь шла о другом мальчике, но он, кстати, сказал несколько слов и о вашем сыне: учителя очень беспокоятся за Виктора, он может не окончить девятый класс.

— Кстати?.. А не специально ли ты звонил? Я теперь уверен, что ты дошел до такой мерзости. — Копытов встал.

— У нас, очевидно, разные суждения о мерзостях.

— Хватит. Давай прекратим этот разговор. Черт меня дернул отправить машину…

Холодный ветер потревожил камыши, шорох пополз по воде, как шипенье змей. Небо на востоке побелело. Николай Павлович взял удочки и пошел к берегу, а Копытов постоял немного, поежился, упал на камышовую подстилку и быстро уснул.

По дороге домой они не проронили ни слова.

Глава 18

Суслик встретил Виктора в парке культуры и отдыха, отвел в темную аллею и спросил:

— Ты еще долго собираешься прокатываться на чужой счет?

До этого Суслик никогда не разговаривал так грубо, скорее лебезил перед сыном начальника отделения милиции, поэтому Виктор опешил. Здесь, в полумраке, морщины на лице Суслика скрадывались, и он казался мальчиком.

— Ты думаешь, нашел таких дураков, которые вечно будут тебя бесплатно поить и кормить, устраивать тебе развлечения? Совесть у тебя есть? Мне нужны деньги! — продолжал он.

— Где же я их возьму?.. Я вкладываю свою долю. — Виктор хотел было сказать, что ему и так приходится трудно, он берет у матери украдкой по два, по три рубля и приберегает до встречи, но признаться в этом сейчас было стыдно.

— Вкладываешь! — презрительно протянул Суслик, переходя на свистящий шепот. Вдали на аллее он заметил гуляющих. — Твои вклады мизерные, они ничего не значат. Сколько твой отец зарабатывает? А я? Арифметику знаешь? Подсчитай.

— Мне отец свою зарплату не дает. — Виктор начал злиться.

— Тогда надо самому доставать.

— Это где же?

— Где хочешь. Гулять любишь? Привыкай и саночки возить.

В словах Суслика была доля правды. Виктор молчал. Иногда в компании Суслика и Старинова он вытаскивал из кармана свои маленькие сбережения и смущался. А они больше не требовали. Суслик цепко хватал деньги и говорил: «Хватит. У нас есть». А теперь у него, наверное, безвыходное положение, если он так настойчиво требует.

— Сколько тебе надо? — спросил Виктор.

— Триста рублей. Вчера совсем израсходовался, сам знаешь.

— Где же я тебе возьму столько? — Виктор покачал головой. — У меня таких денег никогда не водилось.

— Чудак ты, Витька, — вдруг засмеялся Суслик. — Я ведь у тебя взаймы прошу. Через два дня у меня получка, сам долг принесу. Неужели не выручишь?

Виктор пообещал и пошел домой, мучительно думая о том, каким образом он исполнит обещание. Просить у отца или у матери нечего и думать, они спросят, кому и на какие нужды потребовались такие деньги. Разве он может об этом сказать? Дома никого не оказалось, Виктор заглянул в сумку матери, там лежали две сторублевые бумажки. Он долго стоял у окна и думал: Суслику он обязан помочь любым способом, а где еще можно достать деньги? Если взять сейчас эти, то ведь мать скоро спохватится. Но потом решил: пусть спохватится, дня два будет искать, а он в это время получит у Суслика долг и такие же две бумажки спрячет в белье, как часто делает она.

В эту ночь Виктор возвратился домой поздно, настороженно следил за матерью, пока она ему собирала ужин. Спросит или нет? Мать не спросила о деньгах, пожалуй, еще не спохватилась, и он успокоился.

Суслика он увидел через два дня в том же парке и спросил, была ли у него получка и может ли он возвратить долг.

— Разве я у тебя брал? — удивился Суслик и искрение признался:- Знаешь, у меня столько долгов, что я иногда забываю отдавать. Придется тебе подождать.

Виктор понял: с этого человека ничего не возьмешь.


Дни становились жарче. Мостовые, каменные дома, железные крыши не успевали остыть за ночь; днем небо накалялось добела. Воздух нагревался так, что трудно было дышать.

Виктор вынес во двор кровать-раскладушку, поставил у изголовья тумбочку, провел электрический свет, рассчитывая ночами готовиться к экзаменам, но к учебникам не притрагивался, свет не зажигал, лежал вверх лицом и смотрел на звезды. Из парка доносились звука оркестра, на улице звенели трамваи, а Виктор ничего не слышал. В нем росло беспокойство, как у человека, потерявшего дорогу в лесу. В школе дела у него шли плохо, он нахватал двоек, мать стала с подозрением приглядываться к нему… А тут еще этот Вязов… Надо было решить, как поступать дальше, а решение не приходило. Суслик теперь прямо угрожал, просил еще денег.

В воскресенье, приехав с рыбалки, отец зашел к нему в комнату и долго сидел угрюмый, ни о чем не спрашивая. Виктор побледнел, вытащил из портфеля учебники, разложил их на столе. Может быть, отцу позвонили из школы? А может быть Вязов что-нибудь… Не арестован ли Суслик? Что, если он рассказал про то, как задолжал двести рублей и…

У Виктора затряслись колени, он прижал к столу ноги, опустил голову.

— К экзаменам готовишься? — спросил отец.

— Готовлюсь, — хрипло ответил Виктор.

Чем дольше Терентий Федорович смотрел на сына, тем все более убеждался, что Стоичев прав. Виктор побледнел, когда отец вошел в комнату, и сейчас явно чувствует себя стесненно. «Дошел до жизни, — с раздражением подумал Терентий Федорович, — на сына смотрю, как на преступника…» Стараясь придать своему голосу равнодушный оттенок, он сказал:

— По воскресеньям-то надо отдыхать. Или уж так приспичило тебе? Ты бы хоть рассказал отцу, как у тебя дела идут в школе.

— Идут, — едва пошевелил губами Виктор и подумал: «Начинай скорее, нечего тянуть…»

— А ты подробнее расскажи, подробнее. — Терентий Федорович встал и прошелся по комнате. Остановившись затем около стола, он посмотрел на сына сверху. Здоровый стал детина, широк в плечах, волосы отпустил длинные… Определенно о самостоятельной жизни подумывает, хотя молоко еше на губах не обсохло. И девушку, наверное, выбрал. — Что ж молчишь?.- повысил голос Терентий Федорович. — Корова язык отжевала? Один раз в год с отцом откровенно поговорить не можешь?

Виктор нетерпеливо глянул на отца.

— О чем говорить? Спрашивай.

— Какие отметки получаешь?

— Всякие.

— Вон как?! Ловко! Значит, всякие? — криво усмехнулся Терентий Федорович и присел рядом. — Ну, а преобладают какие? Двойки? И ты думаешь далеко укатишься на этих колесах?

— До экзаменов подтянусь, есть еще время, — уныло пообещал Виктор, хорошо зная, что неспособен на это. Отца надо пока успокоить, а там будет видно.

Скрипнула дверь, в комнату заглянула Екатерина Карповна, но, увидев спокойно беседующих мужа и сына, не стала мешать.

Были годы, когда сын начинал отставать в учебе, но если он обещал подтянуться, то слово свое сдерживал, и потому Терентий Федорович не нашел нужным продолжать разговор на эту тему.

— Посмотрим, как ты подтянешься, — сказал он.-‹ Время покажет. А сейчас я хочу спросить тебя о другом: с какими товарищами ты якшаешься? Чему тебя научил Суслик? Отвечай! — Терентий Федорович вскочил.

Виктор покраснел, потом щеки его опять покрылись бледностью.

— Я дружу с Костей Сидоренко… И Суслика немного знаю…

Лучи солнца падали на стол, они жгли руки Виктору. Надо встать, если отец стоит, но тогда не спрячешь глаза и в них предательский страх.

— С Костей или с его братом?! — загремел отец. В гневе он был страшен, мог ударить чем попало, и Виктор сжался, втянул голову в плечи.

— Немного знаю и брата…

— Стоять на стреме — это немного?!

Виктор вздрогнул: «Знает все, знает все, — кружились догадки, — но надо отказываться… Ни в чем не признаваться…»

— У тебя хватило наглости обманывать отца, ты поставил меня в дурацкое положение. С какой целью? Отвечай! — Терентий Федорович стоял, расставив ноги, сжимая кулаки, смотрел в затылок сыну налитыми кровью глазами.

— Я не стоял на стреме! — визгливо выкрикнул Виктор, встал и повернулся к отцу, схватившись за край стола руками.

— Опять наглость, опять обман! Подлец! — Терентий Федорович размахнулся и ударил сына по щеке. Виктор качнулся, но на ногах удержался. Сжал губы. Щека его покраснела.

— Отвечай! — задыхаясь от ярости, прошипел Терентий Федорович.

Виктор молчал. Нет, признаваться нельзя, это значит сесть в тюрьму.

— Засажу в тюрьму подлеца! Собственного сына засажу!..

В комнату вбежала Екатерина Карповна.

— Терентий, ты с ума сошел! — закричала она, встав между отцом и сыном. — Не смей драться, не смей!

— Ты чего еще прибежала? Чертово семя защищать? Я ему голову сломаю! — Но Терентий Федорович был отходчив и уже разжал кулаки.

— Кому это голову сломаешь? Сыну? Бей и меня, — наступала Екатерина Карповна. — Развоевался! Иди в отделение да там воюй!

— Ты еще мне будешь указывать?!

Пока родители переругивались, Виктор выбежал из комнаты. Он шел по улице без определенных намерений: лишь бы куда-нибудь уйти. Щека горела, в голове шумело. Надо было посидеть где-нибудь одному, подумать и что-то решить. Теперь в доме ему покоя не будет. Хоть не приходи.

От мостовой и кирпичных стен несло жаром, и спина у Виктора покрылась испариной. Ему захотелось пить, он пошарил в карманах, но не нашел ни копейки и, вздохнув, побрел дальше. Что же делать? Уйти из дома? Это значит бросить школу. А чем же заниматься? Работать он не может, воровать еще не научился… Порвать дружбу с этим Сусликом? Он мстительный, для него убить человека — пара пустяков.

Виктор свернул в узкий переулок, остановился в тени деревьев. Куда же идти?

— Виктор! — услышал он знакомый голос, вздрогнул и обернулся. К нему шел Костя.

«Вот с кем надо посоветоваться», — подумал Виктор, потер щеку ладонью и пригладил волосы.

— Ты куда идешь? — спросил Костя.

— Никуда, — равнодушно ответил Виктор. — Просто болтаюсь по улице, надоело сидеть дома за уроками.

— И мне тоже, — признался Костя. — Пойдем в парк, посидим в холодке.

— Пойдем, — согласился Виктор.

Они зашли в парк и сели на скамейку близ широкого озера, над которым склонились плакучие ивы.

— Знаешь, я хочу уйти из дома, — вдруг тихо сказал Костя, внимательно рассматривая серый песок под ногами.

Виктор тут только заметил, что у Кости лицо бледное, и весь он какой-то вялый, невеселый.

— Почему?

— Надоело все… — продолжал Костя- Особенно старуха. Одно долбит каждый день: «Раньше-то жить было лучше, мы так не маялись». Или начнет рассказывать про ведьм да оборотней… Колдуньи, по ее, самые интересные люди. А кошки прямо житья не дают, как разорутся — всю душу выворачивают.

— Зря ты расстраиваешься из-за мелочей, пусть себе кошки мяучат и старуха ворчит. Тебе школу надо кончать. Куда пойдешь? Все-таки семья, тебя кормят, одевают…

— Кормят? — Костя взглянул на товарища и опять отвернулся. — Ты не знаешь… Обедать меня никогда не зовут… Как нищий я… В школу часто хожу голодный… Ребята иногда дадут кусочек хлеба, так у меня слезы на глаза наворачиваются…

Да-а… Не замечал прежде Виктор, что Костя бывал голодный, хотя сам нередко давал ему пирожок или бутерброд. «Вот это собачья жизнь! И я, хорош товарищ!» Собственные неприятности отодвинулись в сторону, Виктор с сочувствием смотрел на товарища, на его худую сгорбленную спину и раза два украдкой вздохнул.

— Паразиты они, вот кто! — снова сказал Костя. Он выпрямился, в глазах у него стояли злые слезы. — И меня они держат для того, чтобы перед людьми казаться честными. А сами воры. Слепую окончательно заели, каждый день у нее деньги требуют. Она хотела уйти, так не отпустили. Издеваются над человеком, старуха даже бьет ее.

Виктор внимательно разглядывал ближнее дерево, сучковатое, с перевитым стволом, словно кто-то крутил его и не скрутил до конца. Перед глазами встал разгневанный отец, красное от загара и ярости его лицо.

— Давай вместе убежим, — предложил он.

— А куда? — Костя недоуменно уставился на товарища.

— Хоть к черту на кулички.

— Бежать? Ты не рехнулся? — Костя попытался улыбнуться, но улыбка у него не получилась, и он облизал губы. — Не понимаю. У тебя такой хороший отец, есть мать, а у меня… — Костя снова низко опустил голову.

«Тяжело Косте, никому не доведись такая жизнь», — думал Виктор, но и ему сейчас не сладко.

— Ты, Костя, не знаешь, как мне тоже трудно, — заговорил он. — Понимаешь? Отец узнал, что я дружу с проклятым Сусликом, что ночью стоял на стреме… Сегодня ударил меня… я убежал… Теперь хоть не возвращайся домой…

— Кто же рассказал отцу? — спросил Костя спокойно и серьезно.

— Не знаю.

— Наверное, Михаил Анисимович.

— Может быть. Он всегда суется пе в свое дело.

— Это ты брось! Михаил Анисимович поступил правильно, — резко сказал Костя. — Я ведь тебе тоже говорил… ты не хотел слушать.

Виктор молчал.

— Никуда мы не побежим, — продолжал Костя строго. — Не маленькие. Мы пойдем к Михаилу Анисимовичу и все ему расскажем. Он поможет.

— К Вязову? — почти закричал Виктор.

— К нему.

— Не пойду. — Виктор мотнул головой.

— Нет, пойдешь, если у тебя есть на плечах голова. Я даже собираюсь перейти жить к Михаилу Анисимовичу. Ты не представляешь, какой он хороший человек.

— Все равно не пойду, — категорически заявил Виктор и поднялся. Встал и Костя.

— Ну и дурак! Подумай как следует.

Они шли по парку молча. Трудно сказать, что это было: конец дружбы или ее начало.

Глава 19

В те дни, когда Поклонову удавалось «занять» денег на базаре, он являлся после работы домой возбужденный, приносил детишкам конфет, ласково похлопывал по спине жену, а вечером отправлялся в пивную и сидел там три-четыре часа. Если находились разговорчивые компаньоны, он задерживался до закрытия заведения и шел по улице нетвердой походкой, беспричинно улыбался каждому встречному, словно ему на голову свалилось огромное счастье.

Жажда широкой и беспечной жизни появилась у Поклонова еще в детстве. Отец его с трудом кормил большую семью, он работал инкассатором и изредка рассказывал о том, какие большие деньги приходилось ему переносить за день. Мальчик с жадностью слушал рассказы. В дни получки отец давал детям деньги на мороженое, но Филипп никогда их не тратил сразу, он копил рублевые бумажки, прятал их на чердаке за перекладину, а потом шел на базар, покупал много сладостей и наслаждался своим богатством. В эти дни он испытывал настоящее блаженство. Но так как счастливые дни выпадали редко, а хотелось, чтобы они были почаще, Филипп бросил учебу, не закончив седьмой класс, и пошел работать. За несколько лет он переменил более десятка мест и наконец попал экспедитором на продуктовую базу. Работа экспедитора ему нравилась, кроме заработной платы ему перепадали кое-какие подачки, но вскоре заведующий базой был осужден за злоупотребления, а Поклонов испугался и уволился. Тогда-то он с большим трудом устроился в органы милиции. Первое время он исполнял свои обязанности добросовестно, его повышали в звании, а вместе с этим росла заработная плата. Он женился. Когда же появились дети, у него ничего не оставалось на личные расходы, все деньги стали уходить на семью, и Поклонов очень осторожно начал злоупотреблять служебным положением. Он был трус по натуре, никогда не ввязывался в большие дела и довольствовался мелкими взятками со спекулянтов. Пронырливые люди его быстро раскусили и нередко сами предлагали деньги «взаймы».

Как-то вечером Поклонов пришел в пивную в приподнятом настроении. После встречи с Вязовым на базаре он стал осторожен, но когда разговоры затихли, туча прошла, Поклонов снова взял деньги у слепой.

Войдя в пивную, ом сел за стол, расстегнул ворот сатиновой кремовой рубашки, поддернул рукава и заказал две бутылки пива. За соседними двумя столиками тихо беседовали пожилые рабочие; буфетчица — полная с отвисшим подбородком женщина — презрительно посматривала на посетителей, словно ей хотелось сказать: «И надоели же вы мне все…» Вскоре стали прибывать еще любители пива, за столик Поклонова сели Старинов и Суслик. Несколько минут они договаривались между собой, решали, много ли будут пить. Суслик настаивал взять дюжину бутылок, а Старинов давал деньги на шесть. Через несколько минут столик был заставлен бутылками так, что тарелке с шашлыком не осталось места. Поклонов, разжевывая тугое, как резина, мясо, разглядывал молодых людей.

Один из них, с морщинистым лицом, выпивал стакан пива залпом, жадно хватал шашлык и беспрестанно двигал челюстями; другой скучающе посматривал по сторонам, пил пиво медленными глотками и часто отставлял стакан.

Опорожнив без отдыха три бутылки, Суслик наконец перестал есть, уставился на Поклонова узкими сверлящими глазами.

— Я вас немного знаю, товарищ, — сказал он.

— Меня? — Поклонов посмотрел в тусклые глаза человека и попытался вспомнить, где он мог встретить это морщинистое лицо. Но память ничего ему не подсказала, и он равнодушно сказал:- Вы обознались.

— Нет, не обознался, — решительно заявил Суслик. — Мне вас показывал Виктор Копытов и очень хвалил.

— Ах, Виктор! — воскликнул Поклонов. — Тогда давайте знакомиться. Поклонов.

— Тараданкин Никита Ефремович, — привычно соврал Суслик, живо протянув руку.

— Ставров, — скупо отрекомендовался Старинов.

— Теперь выпьем за новое знакомство. Тебе, Шура, придется раскошелиться, — радостно провозгласил Суслик и потянулся за бутылкой.

В пивной было тесно. Стоял всеобщий гомон.

Суслик передвинул стул поближе к Поклонову и вкрадчиво спросил:

— Тяжеленько вам работать, дорогой? Одних хулиганов не оберешься, а тут еще и убийства бывают.

— Туго приходится, — польщенный вниманием, ответил Поклонов и с улыбкой посмотрел на молодых людей. — Иногда так жарко, что родную мать забудешь.

— Представляю, то есть не совсем, конечно… надо самому поработать, тогда только можно узнать, — подзадорил Суслик.

— Вот именно, — подхватил Поклонов, весьма довольный знакомством с такими компанейскими и словоохотливыми ребятами, не жалеющими денег на пиво. Правда, Ставров не шумит, как Тараданкин, но его молчание красноречивее слов: он внимателен и не скуп, и осанка у него солидная, должно быть, на хорошей работе человек.

— Был у меня в практике случай, — начал рассказывать Филипп Степанович. — Иду один раз по улице поздно, часов так около четырех утра, смотрю, гражданин тащит узел. Я говорю ему: «Подожди-ка, милый». А он в сторону. Я за ним. Гражданин бросил узел да как припустится. Я не отстаю. Нагнал его, а он мне по уху как треснет. Даже голова закружилась. Но я не растерялся, дал ему сдачи. И пошла у нас потасовка. Он мне здорово надавал, но я его все ж победил. Оказалось потом, добрый зять в пьяном виде у тещи барахло стащил.

— Здорово! — восхитился Суслик.

— Чего же вы пистолет в ход не пустили, позволили себя бить, — спросил Старинов вежливо.

— Про пистолет я забыл совсем, — признался Поклонов и засмеялся. — Потешно получилось.

— А недавно, я слышал, убили шофера и пассажира-Верно это? — спросил Суслик л скосил глаза на товарища.

— Был такой случай, — поморщился Поклонов. — В районе нашего действия произошло убийство.

— И кто же на такое дело решился?

— Не известно еще.

— Не нашли?

— Пока не нашли.

— Вот сукины сыны! — выругался Суслик и гневно посмотрел по сторонам.

— Небось и искать-то бросили, — равнодушно сказал Старинов.

— Вот уж нет! — Поклонов сердито повел глазами и стукнул стаканом по столу. — Мы не бросаем, не в нашей практике.

— Где же в таком большом городе можно найти убийцу? — удивился Старинов и впервые заинтересованно наклонился к Поклонову, будто хотел его лучше расслышать.

— Где? Из-под земли достанем.

Старинов отпил из стакана глоток, снял с палочки кусочек мяса, осмотрел его со всех сторон и осторожно положил в рот. Его неторопливые движения и спокойный голос выдавали в нем человека, уверенного в себе.

— Я не представляю, как можно убить человека, — сказал он. — У меня в голове не укладывается представление о таком звере. В какой же среде может быть воспитан подобный негодяй?..

— Везде бывают.

— Ну, а есть какие-нибудь подозрения? — Ни в голосе, ни на лице Старинова не отразилось особого интереса; только в прищуренных глазах мелькал злой огонек, которого Поклонов не замечал. Й голове старшего лейтенанта бродило пиво.

— Один лейтенант у нас предполагает, что преступник на заводе, — проговорил Поклонов, но спохватился и вдруг протрезвевшим взглядом посмотрел на собеседников. «Не лишнее ли я болтаю посторонним людям? Черт меня дергает за язык!» Он нахмурился и отставил в сторону стакан.

Суслик нагнул голову и снизу испуганно взглянул на Старинова. Тот выразительно приподнял брови и скосил глаза на Поклонова. На морщинистом лице Суслика мгновенно появилось не то восторженное, не то мечтательное выражение, он щелкнул пальцами и громко сказал:

— Вы знаете, товарищ Поклонов, Шура работает экспедитором, на все заводы доставляет инструменты, а я у него помощник. Мы знакомы со многими людьми. Не поможем ли мы поймать преступника? А? У вас, наверное, и награды за это дают?..

«А хорошо бы с помощью этих ребят найти преступников… Утереть нос зазнайке Вязову… Тогда жди повышения по должности, заработной платы, и авторитет будет не тот…» Поклонов почувствовал, как закружилась голова от смелых и решительных мыслей. Но нельзя же договариваться об этом в пивной! Он вновь широко открыл глаза и попытался получше рассмотреть своих новых знакомых: «Тараданкин не годится для серьезного дела, слишком болтлив, и его сморщенное лицо очень заметно, а другой… как его… Ставров, кажется, деловой парень, мало разговаривает, больше расспрашивает, присматривается к людям, и осанка у него солидного человека».

— Предложение дельное, — берясь за стакан, сказал Поклонов. — Завтра можно договориться.

Суслик хлопнул Поклонова по плечу.

— Ладно, завтра так завтра. А сейчас выпьем за крепкую дружбу.

В пивную вошел Огурцов, которого стыдил на заводе Стоичев, попросил у буфетчицы бутылку пива и оглядел столики. Вот уже два вечера он по заданию подполковника Урманова ходил по пивным и искал тех молодых людей, которые присутствовали при его разговоре с шофером Чуриковым. Задание Огурцову очень поправилось, он заходил в каждую пивную, выпивал кружку пива, озабоченно оглядывал посетителей и шел дальше. К концу вечера он навеселе \ возвращался домой и говорил матери: «Особое задание. Теперь не шути со мной! Я обязан пить пиво поневоле. Так-то!»

Заметив Старинова и Суслика, Огурцов поспешно расплатился и вышел.

Через минуту он звонил по телефону, еще через десять уже стоял на противоположной стороне улицы и говорил подполковнику Урманову:

— Здесь те парни, я их припомнил. Это они были, когда я разговаривал с Чуриковым.

Из пивной в обнимку вышли Поклонов и Суслик. Позади них шел совершенно трезвый Старинов.

— Вот они, — шепотом сказал Огурцов, — высокий, который идет сзади, и тот, что в обнимку с каким-то еще… Этого я не знаю…

Глава 20

Костя проснулся и прислушался. После того, как он выполнил задание Вязова, он не мог спать спокойно. Нелепые сны лезли в голову: то он забирался в глухой лес, в непроглядную чащу и на пего смотрели два огненных глаза неведомого зверя, то к нему приходил Алексей и пытался схватить за горло; а чаще всего спились кошки, они росли на глазах, превращаясь в тигров.

Из соседней комнаты послышался гнусавый голос старухи:

— Что же я, обеспамятела? Здесь их клала, в ящик.

— Поищи хорошенько. Засунула куда-нибудь, — сонно успокаивал ее старик.

— Везде обыскала, как в воду канули.

— Кошки бы тебя заели, — заворчал старик и заскрипел пружинами кровати. — Старая кляча, ничего тебе нельзя доверить. Алешка завтра просил. Не Маруська ли сослепу куда унесла?

Костя понял, что старики ищут брюки и рубашку Алексея, и поспешно натянул на голову одеяло. Сейчас они спросят у него. Что им отвечать? Надо отказаться: не видел — и все.

— Манька, вставай, — будил старик слепую на кухне. — Вставай, говорю! Спит, как свинья, не добудишься.

— Чего надо? — отозвалась Мария,

— Ты белье брала из ящика?

— Рубашку свою брала. Постирала. На дворе она висит.

— А другое белье не брала?

— Нет.

Старик вышел во двор. Но через минуту вернулся.

— Коська! — крикнул он, подойдя к двери.

Костя притаился — пусть думает, что он спит.

Старик застучал в дверь и опять закричал:

— Коська, поднимайся, тебе говорят!

— Сейчас. — Костя откинул одеяло, спрыгнул с кровати и торопливо натянул на себя рубашку. «Не дрожать… Нечего бояться!»- подбадривал он себя. Пригладив ладонями волосы, Костя решительно отбросил крючок, открыл дверь и зажмурился — ослепил яркий свет лампы.

— Ты грязное белье брал? — спросил старик.

Костя протер кулаками глаза.

— Для чего мне? У меня эта рубашка чистая*

— Говори правду, щенок! Куда унес рубашку и штаны Алексея? — закричал старик.

— Кому же больше, как не ему, — поддакнула старуха.

Костя сжал кулаки, чувство ненависти вспыхнуло в нем так сильно, что он перестал дрожать, со злобой посмотрел на старика и тоже закричал:

— Что вы на меня орете чуть свет?! Не нужны мне ваши рубашки!

Старик стоял посередине комнаты, широко расставив ноги, со всклокоченными волосами, распахнутым воротом нижней рубашки. На жилистой шее его, как жгуты, вздулись вены.

— Ах ты, змееныш! На кого кричишь? — взвизгнула старуха, сидевшая среди груды грязного белья. — Я видела, как ты лазил в ящик, копался там.

— Перестань! — неожиданно прикрикнул на старуху Федот Касьянович, прошлепал голыми ногами по полу и сел за стол. Он написал какую-то записку, вложил се в конверт, старательно заклеил его и повернулся к Косте.

— Собирайся, отнесешь Алексею письмо.

Костя быстро обулся, сунул в карман конверт и вышел на улицу. Было уже светло, дворники подметали и поливали тротуары. Костя вынул из кармана конверт, осмотрел. Что мог написать старик? Может быть, он просит Алексея разделаться с ним?.. Мальчик поежился и решительно повернул вправо.

Вязов встретил его в коридоре.

— Что случилось? — спросил лейтенант и настороженно оглядел паренька.

Они зашли в комнату, и Костя, рассказав о том, что произошло, подал лейтенанту конверт. Вязов разорвал конверт и прочитал записку. «Я должен тебя сегодня видеть. Дело неотложное», — писал старик. Вязов повертел бумажку, вынул из стола новый конверт, вложил в него записку и протянул конверт Косте.

— Можешь идти, ничего опасного нет, — сказал он. — Только на обратном пути зайди ко мне.

Через полчаса Вязов обо всем доложил подполковнику.

А в то время Костя, посвистывая, шагал по обочине дороги на окраину города, иногда подпрыгивая и срывая с деревьев листья. Вокруг было так много света и зелени, птиц и бабочек, что Костя забыл утренние неприятности и наслаждался радостью наступающего утра, свежим запахом трав и листьев, чириканьем воробьев, писком стрижей.

Дорога повернула влево, и впереди из-за густых деревьев показались дома рабочего поселка завода. Неожиданно на тропинку из зарослей джиды вышел Суслик. В войлочной шляпе, надетой набекрень, он походил на старый гриб-поганку.

— Привет младшему поколению вольных людей! — воскликнул он и приподнял шляпу.

Костя нехотя сказал «здравствуй».

— Как твои старики? Еще не сыграли в ящик? Нет? Живучие как кошки. А твои ученые дела продвигаются? Вижу, вижу, с каждой минутой становишься умнее. Желаю всех благ во многих направлениях. — И Суслик прошел мимо посторонившегося Кости нетвердой походкой.

Старинов только что вошел в комнату, когда Костя открыл дверь. На нем были запыленные туфли, костюм и фуражка. Он стоял у стола и устало смотрел в окно. В зубах дымилась папироса.

— А… — протянул он хрипло, глянув на Костю. — Проходи.

Костя подошел к столу и отдал конверт. Прочитав записку, чуть помедлив, Алексей бросил бумажку на стол и спросил:

— Все?

— Да, — ответил Костя.

— Водки хочешь?

Костя отрицательно замотал головой.

— Не хочешь — как хочешь. — Алексей поморщился, достал из стола бутылку и кусочек хлеба, выпил стакан водки, не присаживаясь. Прожевал хлеб, сказал:-Мне сейчас на смену.

Воспаленные глаза Алексея жгли Костю, как два раскаленных шарика железа; изо рта его несло вонючим водочным перегаром.

— Сядь, — вдруг сказал Алексей и сам устало опустился на стул. — Тебе противно? Ну что ж, такова жизнь. В ней много противного. Нам не дано свершать великих подвигов, блистать на пиру прославленных, мы берем от жизни лишь малые толики радости. Горести заливаем водкой, в ней же ищем счастье. Люди — букашки. Давнул — и нет человека, а во вселенной это не потери, все равно трава вырастет. — Алексей натужно засмеялся. — Кумекаешь?

— Я пойду, — сказал Костя. — Мне в школу скоро.

— Обожди. Мне изредка нужна аудитория. Суслик ничего не воспринимает, как пень. Я люблю наблюдать страх. Вот, скажем, я давну — и от тебя останется мокрое место. — Алексей сжал на столе жилистый кулак. — Но давить надо с выгодой, а ты такой же пень, как Суслик. Эх, мокрицы вокруг, мокрицы… Пошли.

Выйдя из комнаты, Старинов повернул к заводу, а Костя пошел обратно по тропинке, вытирая рукавом потное лицо и радуясь, что легко отделался. А где-то внутри кипело возмущение: был бы он постарше, стукнул по столу кулаком и сказал: «А ну, замолчи! Сам мокрица! Сейчас возьму за шиворот и покажу людям, какой ты есть негодяй. Раздавить тебя мало, казнить надо».

На обратном пути Костю уже не радовали ни птицы, ни цветы; пыльная дорога словно стала длиннее.

В городе он неожиданно встретил Веру Додонову.

— Костик, ты опять к нам не заходишь, — упрекнула его девушка.

— Некогда, экзамены на носу, — оправдывался Костя.

Вера смотрела на него и смешно моргала. У нее веснушчатый нос, коротенькие, как мышиные хвостики, косички, голубые, всегда удивлённые глаза и тонкая талия, как у осы.

— Мы могли бы вместе заниматься, — не отступала Вера. — А папа просто надоел мне: где Костя, какие у него успехи, почему не заходит, зазнался, что ли?!

— Ты наговоришь, — смутился Костя.

— Не веришь? Приходи сам, послушай. Я бы, говорит папа, его на завод взял, серьезный парень. Не веришь? — Вера тряхнула косичками и засмеялась.

— Тебя только слушай, — засмеялся и Костя. Ладно, зайду как-нибудь.

— Не как-нибудь, а завтра.

— Завтра? Ну что ж, пожалуй… можно завтра.

— Даешь слово?

— Даю.

— Посмотрю я, какое у тебя твердое слово, — сказала Вера и, удаляясь, помахала рукой.


Сумерки сгустились дочерна, хотя время было еще не позднее. По небу ползли, как смоляной дым, тучи, и даже в редкие прогалины не проглядывали звезды. Воздух быстро влажнел, подул прохладный ветер, зашуршали деревья. Над городом ударил гром, сверкнула молния, и на темном небе появились трещины, как на разбитом стекле.

В это время в маленьком сквере сидели на скамейке Федот Касьянович и Алексей Стариновы. Старик положил обе руки на палку и навалился на нее грудью. Разговаривали не спеша, недомолвками, подолгу молчали, к чему-то прислушиваясь. Больше говорил отец.

— Я уже стар, тяжело тянуть лямку. Надеюсь, не забудешь. Высылай посылки.

Старик почмокал губами. Алексей сидел, откинувшись на спинку и раскинув руки.

— Понятно? — спросил старик.

— Понятно, — небрежно ответил Алексей.

Снова ударил гром, огненная стрела вонзилась где-то по ту сторону скверика, осветив верхушки деревьев и крыши домов.

Старик поднялся.

— Ну, давай попрощаемся, — сказал он, и когда Алексей встал, обнял его одной рукой, прошептал на ухо:- Я еще могу тебе пригодиться, сам знаешь. — Немного помедлив, поцеловал сына в Щеку, повернулся и пошел в темноту.

«Кажется, все, кажется, конец… — с тоской думал Федот. — Жизнь прошла без радостей и взлетов и ни к чему не привела. Больше тридцати лет жил скрытно, каждый день при выходе из дома надевал маску доброжелателя, носил глубоко в груди спрятанную обиду. Кому теперь нужен — старая развалина?..»

Старик шел, устало опираясь на палку. Ветер налетал на деревья порывами, раскачивал и гнул к земле. Крупные капли дождя защелкали по железным крышам.

«Съездить бы еще раз на Тамбовщину, посмотреть на свое бывшее поместье, проститься с родной землей… Да, надо съездить. Осталось мало жить… А была надежда на сына…»

Дождь пошел спорый, заплескалась вода в водосточных трубах, на тротуарах зажурчали ручьи. Снова блеснула молния, над головой загремело, словно небо раскалывалось на куски. Двигаясь в сплошных струях дождя, старик то попадал в полосу света, то исчезал в темноте.

Глава 21

Подполковник вызвал Вязова и предложил немедленно выехать на завод.

— Часа через два мы с Терентием Федоровичем там будем с группой. Ваше дело предупредить участкового, пусть приготовится… Наблюдайте за Стариновым и Протопоповым.

— Если потребуются срочные меры, звоните, — добавил Копытов, не глядя на лейтенанта.

Вязов водил машину сам, а на этот раз шофер заболел, и он взял с собой только Трусова.

Участковый уполномоченный Расулев стоял возле дома, в котором был его служебный кабинет, когда подъехала машина Вязова.

— Зайдемте на минутку к вам, — попросил лейтенант, здороваясь с Расулевым.

Они вошли в кабинет, сели. Расулев нахмурился — если приехал оперработник, то на участке что-то неблагополучно. Он вынул блокнот.

— Не надо, — сказал Вязов, кивнув на блокнот. — Что нового вы узнали об Алексее Старинове и Кали-страте Протопопове?

— Тут одна история с девушкой случилась, — улыбнулся Расулев и рассказал, как Старинов обманул Симу, сколько мучений это принесло хорошему парню Семе Калинкину и как сам Расулев уговаривает сейчас Симу выйти замуж за Сему.

Вязов слушал внимательно, и Расулев, повеселев, пригласил лейтенанта на свадьбу, которую он непременно организует.

— А еще что? — спросил Вязов, не ответив на приглашение.

— Сегодня ночью был у меня этот парень Сема, ругал Старинова и Протопопова. Смешной он, говорил «машина плачет…»

— Так, так, — насторожился Вязов. — Подробнее.

Расулев добросовестно припомнил весь разговор с Семой.

— Сейчас хотел об этом написать, — добавил он.

— Пошли, — неожиданно для уполномоченного строго сказал Вязов и быстро поднялся.

Сема сидел за столом усталый, пять минут назад он вернулся с дежурства и еще не успел снять замасленный костюм, помыть руки и лицо. После того, как Сима не стала с ним встречаться, он совершенно не следил за своей внешностью. В комнате у него был такой хаос, какой бывает в кладовке плохого хозяина: на подоконнике и на столе лежали черствые куски хлеба, на полу валялась бумага, на спинке кровати висели рубашка, брюки, носки. Сема печально смотрел на улицу, изредка устало позевывая. И серая в выбоинах дорога, лежавшая перед окном, и одинокий молодой тополь наводили на Сему уныние.

Каждое утро так сидел Сема. Он сам напросился в ночную смену, чтобы днем спать и никуда не ходить. Жалость к Симе, обида за нее и за себя по-прежнему горели в нем горячо и нестерпимо.

Сейчас он сидел и думал о своей несчастной доле. Неожиданно у окна остановился «газик», из него вышли участковый Расулев и какой-то молодой человек в украинской рубашке и серых брюках. Сема догадался, что они приехали к нему, вскочил и торопливо принялся прибирать в комнате. Приезд участкового Сему не обрадовал, был даже некстати, потому что разговаривать ему ни с кем не хотелось.

— Да, да, — растерянно отозвался Сема на стук в дверь.

— Здорово, молодой! — весело сказал Расулев, прошел к столу и сел на табурет запросто, как давно знакомый. — Совсем грустный стал? Ничего, товарищ Сема, уговорим мы твою девушку и свадьбу играть будем.

Сема не отвечал.

— Вы извините нас, товарищ Калинкии, за беспокойство, — сказал Вязов, — но мне — тоже работнику милиции — хотелось бы самому услышать рассказ о том, как приходили к вам Первого мая Старинов и Протопопов и о чем они говорили. Я думаю, вы понимаете, что мы приехали не ради простого любопытства.

Чтобы скорее избавиться от непрошеных гостей, Сема нехотя стал рассказывать, но на этот раз, к удивлению Расулева, он говорил гораздо понятнее.

Вязов слушал, рассматривая паренька. Бледные щеки Калинкина, волосы и руки были еще в масляных пятнах, грязные синяя рубашка и хлопчатобумажные брюки в полоску засалены — нечего греха таить, вид был у него неказистый.

— Это вы, значит, подрались в пивной на праздник? — спросил, улыбнувшись, Вязов.

— Мы не дрались, — смутился Сема и опустил глаза. — Алексей меня ударил, когда я ему сказал, что он в ночь под Первое мая не работал, а в табеле заставил бригадира сделать отметку, будто работал.

Сема оживился. Откинув рукой рыжий чуб со лба, который тут же опять опустился на свое привычное место, Сема сердито сказал:

— С такими парнями дружить нельзя, они какие-то подлые, а тоже считаются рабочими…

— Правильно, — согласился Вязов. — А ты и не интересуешься, почему мы тебя расспрашиваем?..

— Зачем мне? За ними должна следить милиция.

— Верно, Сема, верно, — подтвердил, поднимаясь, Вязов. — Ты не обессудь, если мы тебя еще раз потревожим.

— Пожалуйста. — Сема тоже встал и со смущением подал руку. — Я еще не умылся после смены, в масле у меня руки.

Вязов засмеялся.

— Ничего, давай лапу. Масляными руками мне баранку крутить ловчее будет.

Вязов, Расулев и Трусов приехали в заводоуправление. Оставив участковых в приемной, Вязов прошел в кабинет.

Директор Юнус Рахимович Рахимов сидел один и что-то писал. Массивный дубовый стол, широкие кресла были под стать хозяину — грузному, широкоплечему человеку с шапкой кудрявых седых волос на голове. Очки на его розовом лице казались необыкновенно маленькими. Он тяжело поднялся и подал через стол руку.

— Вызовите, пожалуйста, бригадира ремонтников, Юнус Рахимович, — попросил Вязов, усаживаясь в кресло. — Он позволяет рабочим прогуливать, а в табеле делает отметки о работе.

— О! Дияров так делает? — удивился Рахимов и взял телефонную трубку.

Бригадир явился вскоре, просеменил к столу короткими ногами, снял с головы старую артиллерийскую фуражку.

— Ты что же, Хамид-ака, безобразничаешь? — строго спросил его Рахимов.

— Зачем так? — недоуменно бормотнул бригадир и покосился на Вязова.

— Старинов и Протопопов под Первое мая не работали, а ты им в табеле сделал отметку!

Бригадир опустил глаза, потоптался, но промолчал.

— Я все знаю. Зачем обманываешь? — продолжал директор.

— Да ведь так, Юнус-ака, — нерешительно заговорил Дияров, не поднимая глаз, перекладывая из одной руки в другую фуражку, — что я сделаю, они меня ругают… Сказали бить будут…

— Какой ты бригадир?! — Директор укоризненно покачал головой. — Тебя в подручные поставить!

Счастье твое, что у меня посторонний человек сидит, а то бы я тебе прочитал лекцию. До сих пор я считал тебя хорошим бригадиром, а ты, оказывается, дисциплину подрываешь. Доберусь я до вас, ремонтников, выгоню всех прогульщиков и бездельников.

— Больше так не будет, Юнус-ака, — просительно проговорил бригадир.

— А сейчас они работают? В какой смене? — спросил Вязов.

— Протопопов на работе, а Старинов вчера уволился, расчет должен получать, — равнодушно сообщил бригадир, а Вязов подскочил.

Надо было немедленно действовать.

— Садитесь, товарищ Дияров, — тоном приказа предложил он бригадиру и обратился к директору: — Вызовите к себе, Юнус Рахимович, Протопопова и пошлите кого-нибудь за Стариновым. Может быть, он еще получает расчет.

Вязов вышел в приемную и сказал поднявшемуся со стула Трусову:

— Бегите на почту и позвоните Урманову. Скажите, что я его прошу немедленно приехать сюда. А вы, товарищ Расулев, зайдите со мной в кабинет директора, — приказал он участковому.

Вернувшись в кабинет, Вязов пощупал в кармане пистолет и с недоверием поглядел на бригадира. Старик недоуменно смотрел то на директора, то на незнакомого ему Вязова, моргал узкими глазами и продолжал мять в руках фуражку.

Расулев присел на стул около двери и расстегнул кобуру. Теперь он понял, что дело серьезное, и тоскливо думал о своем промахе.

Вскоре в кабинет осторожно вошел Суслик. Увидев за столом директора незнакомого человека в украинской вышитой рубашке, он подумал, что приехало какое-то начальство, и небрежно обронил:

— Здравствуйте!

— Здравствуйте, Протопопов! Садитесь, — прнгла-сил вежливо Вязов. Суслик прошел к столу и так же небрежно сел в кресло, закинул ногу на ногу.

— Ты записал в личном деле две судимости, а на самом деле имеешь три. Почему наврал? — сразу, изменив тон, грубо спросил Вязов.

Суслик вспыхнул, но промолчал.

— Почему? — повторил Вязов.

— По ошибке, товарищ… прошу извинить.

«Этот податливый. Можно действовать решительнее», — подумал Вязов. Оп не знал, что у Протопопова три судимости, просто из практики ему было известно, что преступники стараются скрыть количество судимостей. И он не ошибся. Теперь надо было выяснить основное.

— Нам известно: под Первое мая вы со Стариновым не работали, бригадира заставили сделать отметку в табеле под страхом. Где вы были в это время?

Суслик подозрительно глянул на директора, потом на бригадира. Низкий лоб его еще больше наморщился. Он уже понял, что перед ним сидел оперативный работник. Ясно было, что бригадир выболтал правду и отпираться не было смысла. Наклонив голову, он сквозь зубы процедил:

— В городе.

— Чем занимались?

— Чем занимаются под праздник? Гуляли, — усмехнулся Суслик, глядя себе под моги.

— А утром?

— Известно, опохмелялись.

— Где?

— В пивной.

— Почему вы подрались в пивной?

Суслик поднял голову. Лицо его было бледное, но смущение из глаз пропало; он смотрел прямо, чуть насмешливо.

— Вы же знаете: Семка придрался к Алексею из-за того, что мы не работали вечером, гуляли. Ну, Алексей вскипятился и погладил его по морде, — сказал он спокойно. — За прогул, конечно, нам влетит, — добавил он равнодушно.

— Так, так. — Вязов помедлил. — А до этого, утром рано вы были у Калинкина. Зачем приходили?

Суслик отвернулся к окну и нехотя сказал:

— Из-за девки они скандалят.

— Они скандалили из-за девки, а ты просил у Старинова деньги. Он не давал. Так?

— Кажется, — неопределенно проговорил Суслик, безучастно глядя в окно.

— Он тебе не давал денег, но когда ты его припугнул, сказав: «машина о нас плачет», он бросил тебе бумажку…

— Не говорил я этого! — зло огрызнулся Суслик. На висках у него выступил пот.

— Может быть, привести Калинкина?

Суслик молчал. На лице его вспыхнули розовые пятна, руки на коленях заметно дрожали.

Вязов уже понял, что Протопопов находится в подчинении Старинова и теперь надо было не упустить момента, пока парень в нервном напряжении, и вырвать признание.

— Алексей взял документы пассажира. Для чего?

Суслик вздрогнул.

— Для чего? — повторил Вязов.

Помолчав, облизнув сухие губы, Суслик буркнул:

— Не знаю.

— Ты не видел?

— Нет.

Это уже было признание, хотя и не точное. Можно было им довольствоваться, остальное предоставить следователю, в распоряжении которого еще находились вещественные доказательства: рубашка и брюки Старинова и паспорт шофера. Но Вязов ради шутки задал еще вопрос и неожиданно получил более определенный ответ:

— Почему Алексей первым убежал от машины?

Криво усмехнувшись, Суслик потер масляной рукой висок, оставив желтое пятно, и устало выдохнул:

— Струсил…

— Старухи испугался? — Вязов подождал ответа, по Суслик молчал.

Он сидел как побитый, облизывал бледные губы.

В приемной стучала машинка. Вдруг звук прервался, дверь приоткрылась и женщина-секретарь Сказала: Старинова нигде нет, ни на заводе, ни дома, Юнус Рахимович.

— А, черт возьми! — выругался Вязов, вставая. — "

Где Алексей? — закричал он на Суслика.

— Не знаю, — испуганно ответил тот и тоже вскочил. Суслик теперь только догадался, что он обманут, как новичок. Судя по тому, как Вязов вел разговор, он подумал, что Старинов уже арестован и ему, Суслику, скрывать нечего. Теперь он с ненавистью смотрел на лейтенанта, готовый па него броситься.

Прибежал Трусов и сообщил, что он передал просьбу дежурному. Ни подполковника, ни майора в отделении не оказалось. Они задерживались, а медлить было нельзя. Поручив Трусову отвести в отделение Протопопова, Вязов приказал Расулеву сесть в машину рядом с собой и сказал:

— Показывайте дорогу к Богомоловым. Вы пойдете к ним и спросите девушку, где можно найти Старинова. Она должна знать. Действуйте осторожнее, не пугайте семью.

— Слушаюсь.

Вязов остановил машину за три дома от Богомоловых, Расулев ушел, а лейтенант откинулся па сиденье и закрыл глаза. «Борьба и победа — два больших понятия жизни, без них скучно, беспросветно, без них — обывательщина, прозябание. А любовь?.. — подумал он. — Без нее, видимо, тоже нельзя, если понимать это слово широко. Итак: борьба, любовь, победа».

Вместе с Симой из ворот вышла Елена Парфеновна.

— Опять пришел, соблазнитель? Поговори, поговори, сват, — насмешливо встретила она Расулева.

Расулев улыбнулся и спросил Симу:

— Где найти Алексея? На работе его нет, дома нет.

— Ну и пусть! — отмахнулась Сима. — Не хочу о нем вспоминать.

— Мне очень надо, — сказал Расулев. — Поговорить с ним надо по другим делам.

Участковый был славный человек, Сима его уважала. Он приходил к ним и прежде, между делом рассказывал о своих детях, — их у него было, кажется, шесть или семь человек. Подумав, она сказала:

— Где ж ему быть, как не у Пряхиной? Водку, поди, глушит. Знаете отдельный дом на конце поселка?

— Как же, Груня Пряхина? Знаю. Спасибо. — Расулев заглянул девушке в лицо:- Свадьбу когда будем справлять, а? Ой, как Сема мучается, совсем похудел.

— Ну вас! — смутилась Сима. — Вы все о том же…

— Хорошего человека уважать надо, — наставительно сказал Расулев и заторопился. — У меня времени нет, потом зайду. Подумай, Сима, ой, подумай. Зачем мучить себя и парня?..

Газик катил по широкой улице. За поселком дорога шла уже среди полей. Еще издали Вязов увидел, как из ворот крайнего дома выехала «Победа».

— Вон там живет Груня… там, там, откуда машина пошла, — сказал Расулев.

Вязов нажал на педаль, но машина впереди все увеличивала скорость.


Ночью, после беседы с отцом, Старинову удалось увести машину профессора, за которым он следил несколько дней. Получилось удачно, ночь была такая темная и дождливая, что он решил заехать к Пряхиной проститься и заодно захватить свои вещи. На машине он надеялся ускользнуть в любое время.

Выехав из ворот, он увидел «газик» и в нем участкового. Встреча не предвещала ничего хорошего, и он погнал машину на предельной скорости. «Газик» не отставал. Стало ясно — это была погоня.

Расстояние между машинами не сокращалось и не увеличивалось. Вязову мешала пыль, поднимаемая передней машиной, и он, прищурившись, низко пригибался к рулю.

Неожиданно из будки, что стояла у переезда через железную дорогу, вышла женщина, подудела в рожок и начала опускать шлагбаум. «Победа» рявкнула сиреной и вихрем проскочила полотно, почти задев крышей полосатую жердь. Вязов не подал сигнала и не убавил скорости, только пригнулся еще ниже. Расулев инстинктивно скатился с сидения на пол. Женщина растерянно дернула за рукоятку, и шлагбаум немного приподнялся. «Газик» проскочил.

— Скаженные! — сердито сказала железнодорожница, с недоумением поглядев машинам вслед.

«Заедет он в большой населенный пункт или нет?.. Там его задержать можно быстро…»-думал Вязов. Но Старинов гнал машину на полевые дороги, боясь одного — не забуксовать бы. У газика преимущество — он может проползти там, где «Победа» застрянет. Старинов знал местность хорошо, ни на одном повороте или развилке не раздумывал, не убавлял скорость.

— Ой, тяжело «Победу» догонять, — сокрушенно говорил Расулев, держась обеими руками за поручни.

— Машина у нас новая, не сдаст, — скупо отвечал Вязов, не глядя на участкового и только напряженно следя за дорогой.

Старинов забирал на юг. Солнце уже светило справа, но еще стояло высоко. Над полями висела знойная кисея, деревья застыли, будто окаменев. «Только бы до темноты хватило бензина», — с беспокойством думал Старинов. Нет, он не терял надежды вырваться. Жизнь поставлена на битую карту, но он не привык сдаваться. Прошлый раз его взяли случайно, был неопытен, а теперь у него за плечами десять лег тюрьмы, которые он не прожил даром. Сколько рассказов выслушал, сколько узнал разных историй. Нет, он не собирается подставлять руки под наручники. Кто же за ним гонится? Неужели Расулев?.. А шофер прекрасный, выжимает из машины все соки, не отстает.

Через три часа бешеной гонки поля кончились, каменистая дорога заюлила между холмами. Впереди громоздились горы, верхушки их сверкали снегом. Слева на камнях пенилась и бурлила горная речушка, даже издали были видны седые гребешки волн. Солнечные лучи рассыпались в волнах крохотными радугами, блестели омытые валуны.

Дорога пошла узкая. Теперь Вязов не мог обогнать «Победу».

— Пора! — вслух сказал Старинов и резко убавил скорость. Вязов еле успел нажать на тормоз, почти вплотную подскочив к «Победе», и выхватил пистолет. Но Старинов опередил: открыв дверцу, он, почти не целясь, выстрелил два раза и тут же снова включил полный газ. Над головой Вязова просвистели пули, он почувствовал, как загорелось ухо, сцепив зубы, приподнявшись, сделал три выстрела, но «Победа» помчалась вперед и скрылась за крутым поворотом.

— А, черт! — выругался Вязов.

— Вой, вой!.. — простонал Расулев.

В маленькое зеркальце перед собой Вязов видел, как Расулев морщился, сжимая рукой мокрое и темное плечо. «Уполномоченный ранен?! — догадался Вязов и побледнел. — Какую же я допустил ошибку! Что делать? Останавливаться? Потерять след преступника?! Ни за что!»

К счастью, из-за высокого холма вынырнуло небольшое селение.

— Я остановлюсь на секунду в этом селении, — сказал Вязов Расулеву. — Вы слезайте с машины, сделайте перевязку и немедленно сообщите в управление о происшедшем. Попросите помощи.

Остановив «газик» на тенистой улице горного кишлака, Вязов помог участковому выбраться из машины и снова устремился в погоню.

«Победы» теперь не было видно. Но дорога вилась одна, и Вязов не сомневался, что догонит Старинова в горах. Один раз «Победа» мелькнула на повороте, но тотчас скрылась опять за холмом. Но именно на крутых поворотах Вязов был теперь осторожен: преступник мог повторить свой трюк.

Дорога все выше поднималась в горы. Она то ныряла вниз, то взбиралась на такие крутые откосы, что даже выносливый «газик» выбивался из сил.

Неожиданно совсем рядом, за скалой, мотор в машине Старинова «выстрелил», по ущелью прокатился грохот.

Вязов понял: в «Победе» кончился бензин. Лейтенант остановил свой «газик», сунул в карман ключ, взял в руку пистолет и, прижимаясь к скале, пошел вперед. Выглянув из-за скалы, в расщелинах которой росли мелкие кустарники арчи, он увидел Старинова уже метрах в ста пятидесяти от себя, поспешно уходившего по тропинке в горы. Лейтенант слегка пригнул голову и так же быстро пошел за ним.


Подполковник Урманов и майор Копытов приехали па завод на двух машинах с оперативной группой через полчаса после отъезда Вязова. Директор завода рассказал им, как был взят Протопопов и отправлен в Ташкент, как лейтенант поехал искать Старинова. Манор выругался:

— Пес бы его побрал!

Подполковник пожевал мундштук папиросы, подумал и приказал возвращаться в город. Опоздал он из-за того, что только пятнадцать минут назад стало известно, кто. такой убитый пассажир. Это оказался командировочный, ехавший из Свердловска на один из заводов Ташкента устанавливать новые станки, и данные о нем ничего не прибавили к материалам о преступниках. Подполковник негодовал, но бессилен был что-либо изменить. Оставалась лишь надежда на то, что Протопопов скажет, где искать Старинова.

Глава 22

Телефонная трубка в руке Николая Павловича вздрогнула, он сильнее прижал ее к уху и замер. Из управления сообщили, что участковый Расулев ранен, Вязов один преследует преступника в горах Киргизии. Помощь ему выслана на машинах и на самолете. Просили сказать, какие есть дополнительные сведения в отделении.

— У нас в отделении никаких дополнительных сведений нет, — взволнованно ответил Стоичев.

— А где Копытов?

— Не знаю. Куда-то выехал.

— Плохо, что вы не знаете, чем занимаются ваши работники, — грубо сказал голос в трубке, и тут же в ней послышались отрывистые гудки.

Николай Павлович закурил. С минуту смотрел на дымок папиросы, морщил лоб. Неприятность. Но в душе Николай Павлович радовался. Вязов обнаружил преступника, и чем бы это ни кончилось, отделение смоет позорное пятно ротозейства. А чем кончится?.. Николай Павлович нахмурился. Расулев ранен, следовательно была серьезная схватка. Где же Вязов?.. В горах… Преследует один… Упорный и самолюбивый парень, хорошая голова, только не потерял бы он ее по горячке…

В открытую дверь Николай Павлович увидел в коридоре Копытова.

— Где Вязов? — закричал начальник отделения на подбежавшего к нему Трусова.

— Не знаю, товарищ майор, — доложил участковый.

— Почему не знаешь?.. Ты же с ним был!

— Был… — растерялся участковый и заморгал белесыми ресницами.

— Он уехал или ушел?..

— Уехал.

— Куда?

— Не знаю.

— Вот работнички, как тараканы запечные! Ну что мне с вами делать? — Копытов всплеснул руками.

— Товарищ майор…

— Ну что еще?

— Я доложил подполковнику, что лейтенант Вязов приказал мне сопроводить в отделение одного пария с завода.

— Знаю, — махнул рукой Копытов. — А сказал этот парень, где Старинов?

— Не знаю.

— Опять «не знаю». Ну, работнички! Вас навоз чистить послать надо, а не в органах милиции служить! — Копытов круто повернулся и вошел в кабинет заместителя.

— Где Вязов? — спросил он, устало опускаясь на стул.

— Терентий Федорович, — задушевно и с грустью сказал Стоичев, не скрывая тревоги, — участковый Расулев ранен. Вязов преследует преступника в горах один…

Копытов некоторое время молча, недоуменно смотрел на заместителя. Редкие ресницы его не закрывали глаз, рыжие брови расходились в стороны по прямой, придавая лицу воинственный вид. Поразмыслив, Копытов постучал ладонью по столу.

— Мне он нужен немедленно. Я был в райкоме, его требуют лично. Понимаешь?..

— Терентий Федорович! — укоризненно проговорил Николай Павлович. — Лейтенат Вязов находится в смертельной опасности, Расулев ранен. Вы понимаете, что говорите?

— Лейтенант Вязов ответит и за ранение Расулева, — перебил Копытов капитана. — А вам нечего меня учить. Я здесь командую отделением не первый год.

— Не пора ли вам прекратить такое командование? — повысил голос Николай Павлович. — Не пора ли?!

Вежливый и сдержанный Стоичев на этот раз закричал. Не мог он больше сдерживать возмущение, которое слишком долго копилось.

— Не ты ли мне прикажешь? — зло усмехнулся Копытов.

— Я не буду приказывать, но я потребую изменить ваш метод работы с людьми, — продолжал Стоичев. — Потребую изменить отношение к людям, потребую в партийном порядке. Вы не имеете права злоупотреблять своим положением, без особых оснований дискредитировать людей, попирать их достоинство. Я уверен, что взяточник Поклонов, а не Вязов. И надо немедленно выгнать этого взяточника, подхалима и клеветника.

— Я командую здесь или кто?.. Я отвечаю за вас всех или нет?! — вскакивая, закричал Копытов. — Я не привык разводить сентименты и не умею покрывать взяточников, как ты. Выгоню всех прохвостов, мое отделение должно быть чистым, понятно?!

— А мы, коммунисты, разберем ваши действия на партийном собрании, — сдерживаясь, сказал Стоичев. — Вы забываете, товарищ майор, что не только вы отвечаете за работу отделения, отвечают еще коммунисты, все честные работники, а я наравне с вами. Вы забываете, что у нас есть коллектив.

— А ты забываешь, что без единоначалия — развал. И вообще, как ты появился в отделении, начались безобразия. — Майор все время быстро ходил по кабинету, говорил на ходу, не глядя на Стоичева. — Мне придется донести о твоей деятельности в политотдел, пусть там разберутся. Не потерплю я развала! Ясно? — Копытоз остановился у стола, злыми глазами посмотрел на заместителя и, грузно повернувшись, вышел из кабинета,

Николай Павлович долго барабанил по столу пальцами, глядя в окно. Столкновение произошло. Просто это не кончится. Но ломать порядок надо, каких бы сил это ни потребовало, чего бы это ни стоило. Как же так получилось, что Копытов стал диктатором? Неужели и раньше он был таким? Пожалуй, нет. Человек он простой, открытый. Привык командовать единолично, подмял под себя всех и никого не признает. Но, с другой стороны, боится начальства как огня..

Где же Вязов?.. Что с ним?..

Николай Павлович позвонил дежурному по управлению и попросил его сообщать в любое время все сведения, которые поступят. Потом вызвал к себе Поклонова.

Старший лейтенант явился незамедлительно. Его виляющая походка и то, как он сел на стул, вначале осмотрев сиденье и пощупав его, словно там могли быть гвозди, и черные, расплывчатые зрачки, в которых таилась злость или ненависть, — все в нем не нравилось Стоичеву.

— Все ли благополучно в семье, Филипп Степанович? — спросил Стоичев мягко, продолжая наблюдать за каждым движением старшего лейтенанта.

— А что с ней сделается? Пою, кормлю, как все.

— Детишки здоровы?

— Не замечал, чтобы болели. С ними жена все крутится. Ее дело.

— Отец тоже должен знать о здоровье детей, — поправил Николай Павлович.

— Да я поинтересуюсь, как же, — спохватился Поклонов. — Если они не болеют, так что же о них особенно надо знать, товарищ капитан?

— Очень рад, что у вас в семье порядок, — сказал Стоичев и наклонил голову.

— Спасибочко, товарищ капитан, поинтересовались.

— Еще я вас хотел спросить вот о чем: давно ли эта слепая Мария, о которой вы пишете в письме, гадает на базаре? — продолжал Стоичев. — Я должен знать подробности, прежде чем сделать определенный вывод о действиях лейтенанта Вязова.

Такого оборота Поклонов не ожидал и на мгновенье смутился, но быстро справился с собой, и опять прежнее подобострастное выражение заиграло на его лице.

— Давно, товарищ капитан, я знаю ее с тех пор, как стал участковым. Женщина она тихая, безобидная.

— А знаете ли вы, что она гадает по книге Льва Толстого и случается даже, что держит книгу вверх ногами?

— Извиняюсь, товарищ капитан, не мог знать, я по-ихнему не читаю, — признался Поклонов и пристально посмотрел на заместителя начальника, не понимая, к чему он клонит.

— И о семье ее ничего не знаете?

— Извиняюсь, упустил из виду.

Стоичев помедлил, глянул куда-то поверх головы старшего лейтенанта, amp;apos; потом медленно оглядел его сверху вниз.

— Видите ли, Филипп Степанович, — в раздумье заговорил Николай Павлович, — по моему мнению, работник милиции не только укротитель хулиганов и каратель врагов, он еще воспитатель?.. Не так ли?

— Совершенно точно, товарищ капитан, — поспешил согласиться Поклонов.

— Почему же вы не поинтересовались Марией? Она ведь обманывает людей, говорит им, что ей в голову взбредет… Да и такая ли она милая женщина, как вы ее представляете? Мне кажется, наоборот, не может быть человек славным и милым, если он других обманывает. Я скажу больше: наша задача не только в выявлении преступников после свершения ими преступления, а и в предупреждении преступлений, в профилактике, как говорят медицинские работники. Что же вы сделали в смысле профилактическом на вашем участке? Молчите? Значит, ничего не сделали. А как вы думаете, для чего слепая дала взятку лейтенанту Вязову?..

— Извиняюсь, не знаю, — проговорил Поклонов, но ни подобострастия, ни смущения на его лице уже не было заметно; он сидел надутый, исподтишка взглядывая на капитана.

— Вот видите, на вашем участке люди дают и берут взятки, а вы не знаете, для чего это делается, каковы причины и, тем более, последствия. Виноват не только тот, кто берет взятку, но и тот, кто ее дает. Есть какие-то причины, обязательно. Мария слепая, она не видит человека, которому дает деньги, а лейтенант Вязов отказывается…

— Я сам видел… и уже докладывал об этом, — не глядя на капитана, проговорил Поклонов и вынул из кармана записную книжку. — У меня фактов много записано, не все я в письме указал. Могу, так сказать, добавления внести.

«Почему у него много фактов в блокноте? Какие?..»- подумал Стоичев.

— Вы говорите, Филипп Степанович, у вас много фактов в блокноте, — продолжал он вслух, — а я не помню ни одного вашего выступления на собрании. Зачем бы бережете эти факты?

Когда надо будет, я скажу, — буркнул Поклонов и спрятал блокнот обратно в карман.

«Вон как!»- мысленно воскликнул Стоичев и теперь уже не мог подавить раздражения.

— Хорошо. Можете идти! — сказал он коротко и строго.

После ухода Поклонова Николай Павлович опять долго сидел неподвижно. Мысль о том, что слепая женщина может по голосу узнать человека, которому давала деньги, и радовала и беспокоила Стоичева. Но сознается ли она, что давала взятку?..

За окном сгущались сумерки, улица потемнела. Зажглись фонари, окна домов засверкали розовыми квадратами. От духоты и от сумерек у Николая Павловича стало муторно на душе. Есть люди, которые не заботятся о себе, вроде Вязова; они проходят мимо мелочей, для них исполнение долга — непреложный закон, пусть в страшной опасности; и есть другие, вроде Поклонова, которые свое благополучие строят па мелочах, на подвохах. Их не называют преступниками, но они преступники, — теперь Николай Павлович в этом был уверен, — и их следует судить не за то, что они прямо приносят вред, а за то, что они мешают работать. Но почему Копытов так упорно защищает Поклонова? Надо завтра же поговорить в политотделе.

Позвонил дежурный из управления. Самолет обнаружил в горах на дороге две машины, но людей вокруг машин нет.

Стоичев поблагодарил дежурного, попросил информировать его и в дальнейшем.

Чтобы сократить время, он принялся просматривать подшивку газеты «Правда». В отделении было тихо, дежурный ходил по коридору, и его тяжелые шаги гулко раздавались в пустом здании. Прошло не менее трех часов. Наступила полночь, а от Вязова не было никаких известий. Летчик, видимо, давно ушел на посадку — в темноте летать бессмысленно, ничего не увидишь. Николай Павлович решил не уходить до утра.

Было время, когда он, отработав у верстака положенные восемь часов, возвращался домой посвистывая; цех и завод оставались позади, Стоичев забывал о работе, думал о кинотеатре или о футболе. Теперь его частенько тянуло на завод, хотелось взять в руки молоток, зубило, хотелось растереть на ладони нежные металлические опилки. Но он знал, что сейчас, уходя домой, он не забудет цеховых дел, привык беспокоиться о коллективе, о людях. Некоторые говорят, что есть трудная и легкая работа. Николай Павлович не мог согласиться с этим. Всякая работа трудная, если к ней относятся с душой; просто есть разные люди.

Надя решила найти Вязова и вышла из дома. Вчера они встретились на улице, он поздоровался и прошел мимо. Надя хотела остановить его, крикнуть, но раздумала: «Что, если он не остановится?!»

Надя вспомнила сейчас эту встречу и пошла быстрее. Ласковый ветер навевал на нее грусть, но она старалась держаться стойко, не поддаваться унынию, сохранить решимость.

Ночью Ташкент чудесен. Центральные улицы его похожи на аллеи парка, гирлянды лампочек освещают деревья, асфальт, — тень и свет, переливаясь, отражаются на нем, как в зеркале, и люди движутся, как невесомые. Маленькие же улицы напоминают глухие лесные дороги, над которыми вверху соединяются кроны деревьев.

Красив канал Анхор, который разделяет город пополам. Ночью кажется, что воды его остановились, в них покачиваются золотые огоньки; ивы склоняют к воде длинные нерасчесанные волосы, а тополи неподвижны, вонзив острые вершины в темное небо.

Еще более задумчивая и грустная, Надя возвращалась назад. Вязова дома не было. Куда же он мог уйти?.. В театр? В парк?..

Надя шла тихо, стараясь не расплакаться. Неожиданно перед ней появился Поклонов.

— Добрый вечер, Надежда Николаевна! — приветствовал он девушку, приложив ладонь к козырьку.

— Здравствуйте, Филипп Степанович! — ответила Надя и подумала: «Не спросить ли его о Вязове?»

— Как ваше здоровье? Щечки у вас побледнели, Надежда Николаевна, — заметил Поклонов.

— Экзамены виноваты, — объяснила Надя.

— Какие вы красивые, Надежда Николаевна, прямо с вас бы картину писать.

— А вы не подхалимничайте.

— Зачем же? То есть как же так… — смешался Поклонов. — Ваш папа очень хороший человек, и я его уважаю.

— С этого и надо было начинать. Уважение начинается там, где хорошие дела, а не там, где прекрасные слова, — сказала она и вспомнила, что об этом ей говорил Михаил.

— Да, да, Надежда Николаевна. Вы всегда говорите умно, я люблю вас слушать, — продолжал Поклонов, не понимая, о чем говорит девушка. — У меня сегодня настроение плохое, и я очень рад, что встретил вас.

— А что случилось? — насторожилась Надя.

— Идемте в сторонку, где потемнее. — Поклонов отвел Надю в тень и почти шепотом стал рассказывать: — Вязов все выкомаривает. Поехал на операцию один, не дождался майора с оперативной группой и погнался за убийцей. С ним был один участковый, так вот этот участковый уже ранен, а он гоняется за преступником где-то в горах. Потеряет он свою дурную голову, тогда в отделении канители не оберешься, начнутся комиссии, расследования, замучает нас начальство.

У Нади ослабли ноги, она прислонилась к дереву. «Миша… в смертельной опасности… Он один в горах…»- думала она как во сне, не слушая больше старшего лейтенанта. А он шептал:

— Не знаю, почему ваш папа защищает Вязова, может, не разобрался еще в людях?.. Хоть бы вы помогли ему, вы такая умная девушка. Был бы я не женат, поухаживал бы за вами обязательно…

Рука поднялась непроизвольно, пальцы сжались в кулак. «Ударить?..» — Надя вздрогнула, отстранилась от дерева и пошла по тротуару.

«Что с ней? — недоуменно соображал Поклонов. — А… отца жалеет…» Он ухмыльнулся и пошел в другую сторону.

Надя шагала, с трудом передвигая ноги, спрашивала себя: «Не врет ли этот Поклонов?.. Откуда ему известны подробности? Надо спросить у отца, он знает все…» И хотя она сомневалась в правдивости слов Поклонова, сердце тревожно сжималось в предчувствии беды. У нее было такое же чувство, как тогда, когда они с мамой получили от отца письмо, в котором он писал, что лежит в госпитале тяжело раненный. Страх перед потерей близкого человека сковал волю, и ночь казалась Наде темнее, чем вчера.

Николай Павлович сидел за столом мрачный. Он отложил газеты в сторону и молча посмотрел на дочь.

— Папа, почему ты так долго задержался? Что у вас произошло? — спросила она, входя в его кабинет.

Рассказывать дочери о случившемся не было надобности, да и нельзя. Николай Павлович с трудом улыбнулся и шутливо проговорил:

— У нас всякие дела. Дочка пришла потребовать отчет?..

— Отчета мне не надо, такие скучные дела меня не интересуют. Я сейчас была у Михаила, его нет дома. Ты, папа, не скажешь, где он?..

Надя посмотрела на отца. Николай Павлович встретился с ней взглядом и понял, как не к месту была его улыбка.

— Он выполняет задание, — стараясь говорить спокойно, сказал Николай Павлович, откинулся на спинку стула и закурил.

— Серьезное? — Надя подалась к столу и снова в упор посмотрела на отца. Она знала: если он искусственно старается быть спокойным, то сильно волнуется.

Николай Павлович помолчал.

— Нельзя сказать, что очень серьезное, но небезопасное, — опять как будто шутливо проговорил он.

Некоторое время Надя стирала со стола какое-то пятнышко. Николай Павлович молча смотрел на нее. Раньше он думал, что заботы о дочери прекратятся, как только она подрастет. Ничего подобного. Вот она уже невеста, заканчивает институт, а беспокойство за нее не уменьшается. Пожалуй и тогда, когда она выйдет замуж и у нее появятся дети, ему нередко придется волноваться. Такова доля каждого отца.

— Ты будешь здесь, папа, до утра? — спросила Надя. Теперь ей было ясно, что Поклонов не обманул ее.

— Пожалуй, придется, — ответил Николай Павлович. — Тебя проводить немного?

— Проводи.

Через полчаса, вернувшись в кабинет, Николай Павлович позвонил дежурному в управление. От Вязова никаких известий не поступало.

Глава 23

Солнце проглядывало между пиками гор одним своим верхним краем и походило на пламя. Свет и сумерки в ущельях и на лысинах холмов выделялись резко; темнели кусты арчи, синь незаметно накапливалась в воздухе. На голой скале Вязов на мгновение увидел джейрана, он скрылся так же бесшумно, как и появился.

Старинов уходил не торопясь, уверенный, что в горах он затеряется. Вязов спешил, надо было до темноты сблизиться на пистолетный выстрел, прижать преступника к земле.

Камни были гладкие и скользкие, склон крутой. Старинов выбирал трудные места, надеясь на свою силу и ловкость. Но Вязов тоже умел ходить по горам, знал, куда надо ступить ногой. Расстояние между ними сокращалось.

Вязов выстрелил и бросился за уступ скалы. И тут же около него чиркнула о камень пуля, со свистом понеслась по ущелью. Теперь они перебегали от укрытия к укрытию, улавливая моменты для выстрела.

Перебегая, Вязов упорно продвигался вперед, а Старинов выслеживал его, метался между валунами, как ящерица.

Пуля опять свистнула около уха, и Вязов бросился на землю, пополз. Острые камни впивались в руки и в колени, царапали тело до крови.

— Стой! Все равно не убежишь! — крикнул Вязов.

— Посмотрим, — насмешливо отозвался Старинов.

Над головой гудел самолет. Ни Вязов, ни Старинов не обращали на него внимания, следили только друг за другом, боясь упустить удобный случай, от которого могла зависеть жизнь того или другого.

Темнота сгустилась быстро, как это бывает в горах, и расплывчатые громады скал утонули во мраке. Самолет больше не гудел. Вязов лежал, прислушивался к звукам. Вокруг ни шороха, ни скрипа. Тишина. Вязов вспомнил, как читал о пограничниках: они лежали в засаде сутками. Правда, пограничники выслеживают и ловят шпионов и диверсантов, врагов нашего народа, а разве воры и убийцы не враги народа, разве они мало приносят вреда?

Вдруг впереди посыпался гравий. Вязов вскинут пистолет и выстрелил — он хорошо стрелял на слух, но тут же сам почувствовал ожог в левой руке пониже плеча, — к локтю потекла теплая струйка. «Выстрелили вместе?! — мелькнула мысль у Вязова. — Силен, стервец!» В темноте послышался вздох. Вязов выстрелил еще раз и быстро отодвинулся в сторону. Но ответного выстрела не последовало. «В чем дело? Убил? Посмотрим. Подождем еще…»

Вязов осторожно, чтобы не уронить со скалы ни один камешек, вынул из кармана платок и завязал рану. Руку немного саднило, рана была незначительной, пуля попала в мякоть и вскользь. Вязов продолжал лежать неподвижно.

Прошел час, другой… Вокруг будто все замерло. Воздух леденел. Зябла спина, словно на нее падал снег. Даже яркие звезды на бархатном небе походили на льдинки.

Усталое тело ныло, раненая рука немела. Вязов сцепил зубы: надо было унять дрожь и пересилить боль. Это походило на пытку. Но он старался отбросить мысль о том, что ему холодно и больно.

Вспомнилась Надя. Она, должно быть, спит спокойно, по подушке разбросаны ее волосы, на простыне лежит смуглая рука. Она не думает о нем, не знает, как ему трудно… Если бы она любила, ему было бы легче… Эх, Надя, Надя!.. Теплые слезы побежали по щекам — впервые в жизни Михаил плакал. Но никто и никогда не узнает об этих слезах, пролитых далеко в горах темной ночью, когда остались теплыми только сердце и слезы. Как трудно бывает человеку! Неужели нельзя без слез? Если бы она пришла сюда, увидела его… неужели… «Ну, разревелся, размяк! — одернул себя Михаил и пошевелил пальцами. — Еще неизвестно, что принесет утро… Может быть, съедят шакалы или волки?.. Некому будет и оплакивать. Держись, брат, держись, пока жив!..»

Небо начало бледнеть, звезды гасли, а в горах еще висела непроглядная тьма. Вязов всматривался в темноту. Наступал решительный момент: кто раньше разглядит, у кого глаза зорче, кто раньше успеет…

Вдалеке уже выделялись контуры гор. Темные громады будто плавали в сером тумане. Прошло еще несколько минут. И вот Вязов с трудом различил возле большого валуна силуэт Старинова. Он полусидел, полулежал, привалившись к камню, и левой рукой медленно поднимал пистолет к виску.

— Стой! — закричал Вязов, не узнав своего голоса. А рука Старинова, не дрогнув, продолжала медленно подниматься, дуло пистолета уже было на уровне плеча.

Вязов выстрелил. Рука у Старинова упала, пистолет подпрыгнул на камнях и отлетел в сторону. Старинов не шевелился. Вязов хотел подняться, но тело настолько окаменело, что его трудно было двинуть с места. Наконец он с трудом приподнялся на руках, повернулся на бок, встал. Ноги не гнулись в коленях, он пошел, передвигая их, как ходули.

Старинов сидел по пояс голый. Синее тело его почти не отличалось цветом от камня, а пепельно-серое лицо казалось мертвым. Одна нога у него была согнута, а другая вытянута в сторону и перевязана рубашкой выше колена.

Теперь все стало ясным: даже раненный в ногу, Старинов надеялся ускользнуть, но увидев с рассветом недалеко от себя Вязова, он решил, что все кончено. Видно подвела рука, она окоченела.

— Жив? — спросил Вязов. Старинов повел на него блеклыми глазами и ничего не сказал. Вязов нагнулся. Старинов сделал конвульсивное движение, в руке его блеснул нож.

— А, мразь! — прохрипел Вязов и схватил преступника за руку. Они упали. Старинов заскрипел зубами, видимо, рана в ноге была нестерпимой. Вязов сжался, ногой выбил из руки Старинова нож и поднялся с земли.


Перевязывать преступника было делом нелегким: болела рука, и разорвать рубашку оказалось трудно. Вязов провозился до восхода солнца, а когда закончил перевязку, почувствовал, что разогрелся и к нему вернулись силы.

«Ухаживаю за преступником, как за товарищем», — со злостью подумал Вязов, сидя на валуне. Он положил в кармам клочки разорванного паспорта убитого пассажира и взглянул на лежащего Старинова. «Добраться бы до машин. А как? Оставлять Старинова нельзя. Надо тащить на плечах».

Взвалив на спину вялое тело, встряхнув его, чтобы ноша улеглась поплотнее, Вязов пошел. Вначале показалось легко, но потом ноги стали скользить и подкашиваться. Хотелось пить. «На такую прогулку, пожалуй, сил не хватит…» — усомнился Вязов.

На противоположном за ущельем холме Вязов увидел трех человек, одетых в синюю форму милиции. Это была помощь. Он осторожно опустил Старинова на землю и пощупал у него пульс: преступник был жив, но без сознания.


Через четверть часа машины шли полным ходом в Ташкент. Вязов сидел рядом с шофером в той самой «Победе», на которой удирал убийца. Старинов лежал на заднем сиденье. Долго молчали. Старинов заговорил неожиданно.

— Славный поединок. Уважаю серьезных противников. — В голосе его было искреннее восхищение.

Шофер хмыкнул. Вначале Вязов не хотел разговаривать, но, зная о том, что преступники в припадке откровенности в неофициальном разговоре могут выболтать больше, чем на допросе, он решил задать вопрос:

— Ты куда удирал?

— Будто не знаешь? — усмехнулся Старинов. — Здорово ты выследил.

— И не только тебя.

— Он выдал?..

— Нет, — сказал Вязов.

Так, так. Фортуна не подмигнула, и теперь прощай Алешка!

— Похоже. За два преступления по голове не гладят.

— Каких два?..

— Будто забыл?..

Старинов помолчал, потом опять спросил:

— Стариков тоже взял?..

— Нет.

— Ну, успеешь. Они не убегут, народ неподвижный.

Подполковник Урманов, который прибыл в горы утром, с пути дал в Ташкент шифрованную телеграмму о задержании Стариновых и слепой Марии, но, по просьбе Вязова, предупредил, чтобы не трогали парнишку Костю.

Улики были серьезные: показания свидетелей, ру башка и брюки Старинова, клочки паспорта убитого пассажира, и все же следователю с большим трудом удалось заставить преступников подписать протокол дознания об убийстве. Особенно сопротивлялся Старинов. Копытов безвылазно сидел в кабинете, ждал, а когда протокол был подписан, он позвал к себе Стоичева и сказал:

— Гора с плеч свалилась, Николай Павлович! Теперь-то на нас не будут смотреть косо, как ты думаешь?

— Надеюсь, — подтвердил Стоичев.

— И сын у меня, кажется, за ум взялся, круглыми сутками занимается. Задал я ему жару по твоему совету. Ну не сердись, наговорил я лишнего на проклятой рыбалке. Бывает заскок у человека. Еще вот с этим письмом надо покончить. — Копытов достал из стола письмо Поклонова и расправил на стекле. — Я упросил полковника провести очную ставку со слепой.

— Я не допущу никакой очной ставки Вязова со слепой. Это оскорбление! — резко возразил Стоичев.

— Ну, ну. Не допущу… Я еще начальник отделения, — добродушно напомнил Копытов. — Знаю, что ты принципиальный. Полковник тоже возражал, и я сегодня смирный. Мы начнем с другого конца, устроим очную ставку Поклонова со слепой. Согласен?

Николай Павлович задумался: если Мария скажет, что не давала Поклонову взятку, то положение не изменится. Ясно, что он брал и у других. Положительный же ее ответ решит вопрос сразу. Но Поклонов и Копытов могут завести разговор о Вязове. Тогда надо будет уличить ее во лжи. И он сказал:

— Согласен.

— Вот и хорошо, — обрадовался Терентий Федорович. — Я надеюсь, мы уже сработались и дальше у нас дела пойдут лучше. Вязову я от имени полковника приказал явиться в управление на всякий случай. Ты не обижайся. Пусть посидит немного в приемной.

Стоичев промолчал.

Сделав перевязку руки в поликлинике и не сказав врачам об общем болезненном состоянии, Вязов шел в управление. Головная боль и этот экстренный вызов его расстроили окончательно. Вязов догадывался, что речь должна идти о письме Поклонова. Путаются в ногах разные поклоновы, не дают работать.

Голова болела все сильнее, каждый шаг отзывался в висках. Солнце пекло нещадно. Он нес руку на перевязи, хотя рана не очень тревожила. Но так приказали врачи. Удивительно, скольких разных правил надо придерживаться в жизни… и всего лишь ради предосторожности, чтобы чего-нибудь не случилось. Молодым всегда кажется, что старики специально придумывают для них эти правила: заставляют потеплее одеваться, не пить холодную воду, не грызть зубами металл, перевязывать обрезанный палец.

Управление помещалось на тенистой улице. Вязов еще издали увидел у ворот капитана Стоичева.

— Я вас поджидаю, Михаил Анисимович, — сказал он Вязову и взял его под руку. — Вам придется извинить меня, что я не смог предотвратить ваш вызов в таком состоянии. Выглядите вы совершенно больным.

Когда они вошли в приемную полковника, там сидели Копытов и Поклонов. Едва увидев их, Стоичев приоткрыл дверь в кабинет и спросил:

— Разрешите, товарищ полковник?

— Пожалуйста! — Полковник кивнул головой. Он сидел за столом, против него в высоком кресле еле виднелась голова слепой женщины. Шторы в кабинете были опущены, отчего в нем казалось сумрачно.

— Вы поздоровайтесь с Марией, — посоветовал Стоичев Поклонову.

— Здравствуйте, Мария! — сказал старший лейтенант изменившимся голосом.

Лицо слепой посветлело, но она промолчала.

— Вы его не знаете? — обратился к ней майор, опередив капитана.

В кабинете стало тихо.

— Знаю, это наш участковый. Только он почему-то изменил голос. Больной, что-ли?

— Теперь скажите, вы ему давали деньги? — жестко спросил капитан, мельком взглянув на майора.

Слепая покраснела и замотала головой.

— Никому я не давала денег, никому, — торопливо заговорила она, стараясь ниже опуститься в кресле. — Нет, не помню… Никому я денег не давала.

— Второго мая вы давали деньги, это видели люди, — настаивал Стоичев.

Слепая сидела не шелохнувшись, словно вспоминая что-то, шевелила губами. Краска постепенно сходила с ее лица- Вдруг она встрепенулась.

— Вспомнила! Правильно, второго числа я дала участковому взаймы двадцать пять рублей. Почему же он сам не сказал?

Капитан веселыми глазами обвел присутствующих. Поклонов стоял бледный, смотрел себе под ноги. Насупившись, исподлобья разглядывал Поклонова майор Копытов.


— Разрешите нам, товарищ полковник, идти? — спросил Николай Павлович.

— Пожалуйста, а Вязов пусть зайдет на минуту, — сказал полковник и поднялся. Он вышел из-за стола и направился навстречу к входившему Вязову. Полковник улыбнулся, обнял лейтенанта и взволнованно сказал:

— Дорогой Михаил Анисимович! От души радуюсь за вас, за ваш успех. Крепкий вы человек, но зачем ходите с большой температурой? Вы еле стоите на ногах. Поезжайте скорее домой и ложитесь в постель. Врача я пришлю.

Слепая приподнялась в кресле, видимо не понимая, что происходит вокруг нее.

Копытов и Стоичев вышли из управления вместе и некоторое время молчали. Николай Павлович знал, как трудно сейчас начальнику отделения, и не хотел быть навязчивым. Пусть он поразмыслит, это ему полезно.

— Станешь теперь хлопотать о моем освобождении? — наконец спросил Терентий Федорович.

Николай Павлович удивленно вскинул брови, замедлил шаги.

— Вы еще не все поняли, Терентий Федорович, продолжаете беспокоиться только о себе, — сухо сказал он. — У нас большой коллектив и хороший. Об освобождении пока никакой речи быть не может. Вам придется еще выслушать много неприятного от коммунистов, принять их советы, ближе быть к людям. Если же вы начнете противиться, мы вас заставим уважать коллектив. А вот Поклонова уберем немедленно.


Машина скользила по асфальту, чуть покачиваясь. А Вязову казалось, что она прыгает на ухабах и каждый толчок ее больно отдается в затылке. Он, как во сне, выходил из машины, медленно шел по коридору к своей комнате. Отворив дверь, он увидел Костю, сидевшего на чемодане, потом Виктора у книжного шкафа.

— Что с вами, Михаил Анисимович? — вскочив с чемодана, спросил Костя. — А я… пришел к вам насовсем… — добавил он тут же смущенно.

— Хорошо, Костя. Вскипяти чай, — заплетающимся языком проговорил Вязов, обернулся и увидел в дверях Надю. Он смотрел на нее и ничего не понимал.

— Зачем вы здесь?! Чего вам еще от меня надо! — вдруг закричал он и повалился на кровать.

Надя бросилась к нему, потрогала рукой жаркий лоб, потом прижалась к его щеке губами и заплакала, не замечая смущенных Костю и Виктора.


Загрузка...