Апельсины на окне

Юрг Федершпиль

Апельсины на окне

Перевод с немецкого А. Копытиной

Мокрые стволы лип фосфоресцировали под дождем, как шины автомобиля, который мчался мимо живой изгороди, выхватывая из кустов запах сирени, запах весны, сладостный и тяжелый, который поднимался в воздух и таял у распахнутого окна.

Лысый мужчина в непромокаемом плаще уселся на подоконник и расматривал фасады домов, стоящие напротив. Грубые планки скрепляли крестовины окон. Сквозь отсыревшую от дождя и отвалившуюся штукатурку проглядывала каменная кладка. Старые стены, точно такие, как во всем квартале.

- По ночам он, вероятно, слышал, как осыпается в стене песок, и вскакивал со сна, стараясь понять, что это - голоса или шарканье подметок и скрип сапог, - проговорил в темноте комнаты консьерж.

Он стоял на измятых, слипшихся газетных листах, покрывавших пол; кругом виднелись банки с красками, тряпками, кисточки и котелок с известью. Стоило старику повернуться, как газеты начинали шуршать.

- Его взяли за четыре дня то того, как здесь все кончилось, продолжал он, помолчав. - Стреляли тогда уже не очень много, разве только в самые последние дни и часы, борцы Сопротивления появились из всех щелей, и в каждой подворотне, где только вспыхивала сигарета, стояли настороже вооруженные люди, один человек или несколько. Он уже больше двух лет скрывался в нашем доме, он и девушка жили в этой комнате. Казалось, он нисколько не боялся, а может, наоборот, слишком боялся - разве разберешь? Он то уходил, то опять приходил, как самый обыкновенный человек, словно никто и не знал, что он дезертир. Он выходил даже по ночам, хотя патрули шныряли повсюду. Может, он страшился одиночества и ожидания, и предпочитал шататься по улицам. А может, торговал из-под полы или помогал Сопротивлению. Как бы там ни было, он часто приходил только на рассвете, и девушка каждый раз клала на подоконник апельсины в знак того, что в комнате нет посторонних, что все в порядке.

- Апельсины, - повторил мужчина в плаще, все еще глядя на улицу.

- Да, да, апельсины, - поспешно подхватил старик, поддевая носком ботинка газеты. - Бог их знает, где только девушка доставала их. Если же апельсинов не было, она клала иногда яблоки. Вот на том месте, где вы сидите, там на бумаге всегда были разложены листья табака, а еще сушились апельсиновые корочки и ломтики яблок. В те времена с табаком было туго, но девушка всегда доставала хоть сколько-нибудь. Табак был очень душистый, - я и сам курю трубку, - он пах апельсином и яблоком...

Мужчина в плаще закашлялся, встал, потянулся и провел тыльной стороной ладони по своему изрезанному шрамами, гладко выбритому лицу.

- Внешность у него была неплохая, - пробормотал консьерж. - Высокого роста, как большинство немцев. Можно сказать, великан. Но после того, как они увели его в подвал и пробыли с ним там четверть часа, он стал похож на горную ель, которую покорежила буря. Разбитые зубы торчали у него изо рта, словно колосья после бури, а от ключицы до нижнего ребра свисали куски мяса, будто колбасная кожура. В подвале они нашли кучу угля и давай гонять его на эту кучу, раз пять, да, раз пять он взбирался на нее. Один немец стоял наверху и встречал его пинком, так что он снова летел вниз, а двое других, немец и вишист, те пихали его кочергой и лопатой, чтобы он снова бежал наверх. Наконец, когда он уже не мог подняться, они ушли. Соседи укрыли его в другом подвале, но ухаживать за ним не решались, только три дня спустя мы с женой перетащили его к нам, тоже в подвал. Может, они решили, что он скончался, подумали мы, а может, просто забыли про него...

Мужчина в плаще кивнул и стал опять смотреть на улицу. Казалось, будто он и проник в комнату не через улицу, а через окно.

Дождь все шел. Уличные фонари отбрасывали в темноту конусы света и тихо качались из стороны в сторону. Белый свет струился сквозь железные прутья, увитые сочной цветущей сиренью, и ветви ее свисали из сада на улицу.

- Я немец, - произнес человек в плаще, не оборачиваясь, и засмеялся.

- Я так и думал, - сказал консьерж, глядя не его лысый затылок. - Но комнату вы все равно можете снять. Мне немцы ничего плохого не сделали, хотя, излови они меня чуть пораньше, мне бы, вероятно, не сдоборовать. Из-за угля, конечно.

Он вытащил из кармана своей фирменной куртки железнодорожника пузатую трубку и стал задумчиво разминать табак.

- Когда вы хотите въехать? - спросил он, задев ногой котелок с раствором гипса. Звук, раздавшийся при этом, заставил мужчину поднять голову. - Через два дня здесь все высохнет. Краска тоже. Остается только покрасить дверь и почтовый ящик.

- Не знаю, - ответил лысый мужчина. Голос его звучал приглушенно, словно он говорил через носовой платок. - Во всяком члучае я заплачу вам за месяц вперед. A fonds perdu [* Здесь: задаток (франц.)].

- Двенадцать тысяч. Это и много, и мало. Вы можете также пользоваться ванной. Вы здесь были во время оккупации?

- Недолго, - ответил Лысый и снова повернулся к окну. - А это имеет значение?

Скрипнула дверь. Мужчины разом повернулись от окна. В открывшейся дверной щели появилась кошка; играя хвостом и внимательно принюхиваясь, она вошла в комнату.

- Это кошка той девушки, - сказал консьерж и указал рукой на стену, у которой стояли два плетеных кресла. - Кошка, стол, два стула, кровать, два одеяла, подушка, письма и прочая мелочь...

- Какая мелочь?

- Мелочь, - повторил консьерж. - Это все, что осталось после девушки.

- Какой девушки? - спросил Лысый и провел мясистой ладонью по затылку. Рука при этом словно слилась с головой. Он опустил руку и застегнул плащ.

- Девушка, которая жила здесь с дезертиром, с немцем. Она была очень хрупкой, почти малютка, а он был великан. Впрочем, вероятно, он вовсе не был великаном, он только перекатывался как шар в своем огромном теле, как груз, сорвавшийся во время качки в трюме корабля. Или что-то в этом роде. Великаны в большинстве своем - блудные сыновья. Это всякий знает. Но девушка любила его. Может быть, именно поэтому. Несмотря на апельсины.

- Несмотря на что? - с раздражением спросил Лысый и поглядел на консьержа, который все еще ковырял больштм пальцем в трубке.

- Несмотря на апельсины. Точно ничего никогда не знаешь. Девушка тоже часто возвращалась поздно. Мы слышали, как она звонит и, прежде чем подняться на площадку, вполголоса называет себя, но обычно она приходила домой раньше, а он возвращался нередко пьяный, и ей приходилось спускаться вниз и тащить его по лестнице, и мы слышали, как он опрокидывает столы и стулья и как в ванной что-то плещется, а потом что-то с грохотом падает на пол, звенят стаканы и вазы...

Старик замолчал, медленно подошел к выключателю и зажег свет. Из темноты выступили голые стены и забрызганные белой краской линолеум и газеты.

- Обычно потом все стихало, - сказал консьерж, словно он и не прерывал рассказа. - Все стихало, только девушка совсем тихо напевала что-то. Она была хрупкая...

- Знаю, - прервал его мужчина в плаще.

- Она была хрупкая и темноволосая, - продолжал консьерж. - А лицо совсем как у ребенка. По правде говоря, ей вовсе не надо было бы мазаться, такое ребячье было у нее лицо. Казалось, она просто измазалась вишнями. Впрочем, она умела приукраситься. Да, а как-то ночью его увели по нашей улице. Окна открывались, из-за ставен выглядывали люди. Но все обошлось бдагополучно. Однажды он явился с обтрепанным зонтом да еще волочил за собою как будто рваную лисью шкуру. Апельсины, как всегда, лежали на окне, но девушки дома не было, и когда он начал петь песни, свои, немецкие, я не выдержал и хотел было подняться наверх, но тут как раз вернулась она. Великан как стоял полуголый на лестнице, так и ринулся к ней, а она несла полный пакет апельсинов, яблок и консервных банок, и все это рассыпалось и со стуком покатилось вниз. Он понес ее на руках наверх, и там наверху дверь долго оставалась открытой. Позднее девушка сошла вниз и подобрала банки и апельсины. На следующее утро нас разбудило пение великана. Пел он, право же, целый день.

Мужчина в плаще стоял перед обшарпанной дверью и рассматривал отпечатки пальцев, оставшиеся на ней.

- Дверь покрасят завтра утром, - предупредительно заметил консьерж. Завтра утром. Через два дня все высохнет. Не пропустить ли нам еще по стаканчику? На кухне.

Кухня была полна паром: кастрюли шипели, на них тихонько позвякивали крышки.

- Овощи тушатся, - сказал консьерж и пододвинул табуретки к окну.

На столе стояла бутылка вина и два ополоснутых стакана, с которых стекали капельки воды.

- Собственно, я никогда не вспоминаю о тех двух годах. Может быть только когда вдруг услышу на лестнице быстрые женские шаги. Так ходят женщины у нас в деревнях на юге по каменным ступеням или мостовым - стуча и все же осторожно.

За окном на заднем дворе горела под колпаком свеча, отбрасывая зыбкое пятно света на железные перила лестницы, ведущей в бельэтаж.

Мужчина в плаще поставил осторожно стакан на стол, прижался лбом к оконному стеклу и приставил руки к вискам.

- Все еще дождь, - заметил консьерж. - Здесь все и случилось.

- Что случилось? - поспешно спросил мужчина в плаще и обернулся.

Консьерж широко расставил ноги и принялся выбивать трубку о раковину.

- Два раза девушка пришла домой с немецким офицером. Мы стояли у окна. Было довольно поздно. Офицер положил руки ее на плечи и медленно привлек к себе. Разговаривали они очень долго. Вскоре после этого, уже в самые последние дни, заявились гестаповцы и с ними вишисты. На цыпочках, так, чтоб не скрипели ступени, они поднялись по лестнице. А девушка с немцем играли у себя апельсинами в кегли, они, верно, никогда не съедали их, хотя времена были голодные. Обычно апельсины лежали на подоконнике или на ковре. Счет они записывали на обоях цветными мелками или карандашами. Жена моя, конечно, страшно сердилась, но мы любили их, и потом, мы даже гордились нашим дезертиром. Гордились тем, что и мы что-то делаем, а не просто терпим да молчим. Одним вражеским немцем меньше, - говорил я, бывало, это почти так же важно, как если бы мы пристрелили его или устроили саботаж на железной дороге. Саботаж по тем временам ценился очень высоко.

Мужчина у окна обернулся. На какое-то мгновение лицо его напомнило одну из тех фотографий, которые составляют из разных лиц - расплывчатое и настороженное, очень похожее на человеческое, чуть ожиревшее.

- Правда, девушку жена любила меньше. Конечно, не из-за разрисованных обоев. Просто так. Почему именно, никогда не знаешь.

- Что? - спросил мужчина в плаще. Он все еще сидел перед полным стаканом, наклонив лысый череп к окну.

- Право, не знаю, - медленно ответил старик. - Девушка работала где-то в кино. Кассиршей или кем-то в этом роде. Но это был только случайный заработок, потому она работала в нескольких кинотеатрах, где после обеда, где вечером. Ну так вот, те трое поднялись наверх, принялись бить и колотить в дверь, покуда не вышибли ее. Потом поднялся страшный крик и грохот. Один немец слетел с лестницы и бухнулся навзничь. Но все же они одолели великана и поволокли в подвал...

Мужчина в плаще пробормотал что-то невнятное, взял стакан и в первый раз пригубил. Стакан просвечивал сквозь мясистую руку, словно рука эта была прозрачной.

- Они бросили великана в подвале, - продолжал старик, - и ушли. Люди боялись нос высунуть из своих квартир, но потом все же вышли в коридор и на лестницу, а вскоре появилась и девушка. Она шла, тихо напевая. Или, может быть, плача. Трудно сказать. Она накинула на себя какую-то пеструю оденожку и запахнула ее, не застегивая, а в руке у нее был красный шелковый бант, который она обычно прикрепляла над дверью, чтобы великан, входя, не стукался головой о притолоку. Конечно, он забывал об этом сигнале, не мог привыкнуть к нему, и нам было слышно, как он громко ругался. Да, так вот, девушка прошла мимо нас без единого звука. Как рыба в аквариуме... Жильцы, словно прикованные, стояли у стен, несколько женщин даже протянули к ней руки, но она безучастно прошла мимо, словно шла вдоль изгороди шиповника.

Да, а через неделю пришли наши и американцы, и однажды появилось несколько бесноватых молодчиков, и в пылу патриотизма они стали избивать и брить наголо женщин, которых видели с немцами. Девушку я больше не встречал. Три года назад я написал письмо ее родственникам в Лион, но там о ней ничего не знали. Даже полиция не наводила о ней справок. Казалось, девушка вообще никогда не существовала. Или существовала, но как незнакомые люди, которые проходят мимо, а может, вообще даже не существуют. Кто знает, может, в большом городе призраки принимают образ обычного прохожего. Возможно. Точно никогда ничего не знаешь.

Лысый повертел головой и принялся рассматривать подкладку шляпы, он держал ее, словно поднос.

- Разрешите пригласить вас выпить стаканчик? - обратился он наконец к консьержу. Тот пожал плечами и посмотрел на оставшиеся полбутылки вина.

- Как вам угодно. Где? Вот там?

Свет на заднем дворе погас, и стекла в кухне почернели.

Они пересекли маслянистые лужи, отливавшие всеми цветами радуги в отблеске уличных фонарей, и консьерж открыл дверь в бистро. Они направились к стойке, за которой сидел мужчина, причесанный на пробор, и махал им рукой.

- Мсье Шарль!

- Привет, Морис! - сказал консьерж. Он заказал по рюмке fine a l'eau [* Разбавленная водка (франц.)], повернулся спиной к стойке и облокотился о ее край.

- Здесь он бывал часто.

- Великан?

- Великан.

Старик кивнул головой, показывая за стойку, и понизил голос.

- Когда его взяли, я сразу же подумал на Мориса. За одну сигарету он выдал бы кого угодно. Дезертира тоже. Нет, в первую очередь дезертира. Но в те времена Морис всех боялся...

Морис бойко расставил на стойке рюмки у них за спиной, подождал с минуту и уселся опять на высокий табурет. Его напомаженная голова склонилась над кучкой монет, которые он складывал в столбики.

В бистро никого не было.

Лысый положил шляпу позади себя и растерянно поглядел на дверь.

- Что же было дальше?

- С кем?

- С великаном.

Да, так вот, мы с женой вытащили его из соседнего подвала. Мы думали, что они забыли про него. Он был почти без сознания. А через четыре часа после того, как мы его взяли, пришли опять те трое и с ними еще двое вишисты. Один из немцев, офицер, хорошо ориентировался в доме. Он не поздоровался, не задал никаких вопросов, сразу же назвал имя великана. Мы ничего не могли поделать. Двое из них вытащили дезертира из подвала. Все это время немецкий офицер не отрывал взгляда от лестницы. Наконец он спросил, где девушка. Я сказал ему все, что знал, но он, по-моему, не слушал. В тот момент я почувствовал, что нмкогда не забуду его лица. Он был еще молод, с белесыми ресницами и бровями и почти лысый. Он произвел впечатление человека незлого, даже, пожалуй, вежливого. Впрочем, точно этого никогда не знаешь.

- Подобные истории рассказывают обычно у нас, - проговорил мужчина в плаще, - в Германии. Но они уже давно всем приелись. Так что же было дальше? - Он потер костяшками пальцев зубы и уставился в треснувшее зеркало, висевшее над рекламой фирмы "Берр".

- Они выволокли его на задний двор, - сказал консьерж, - а потом потащили по ступенькам в бельэтаж. Он обмяк и неподвижно повис на перилах. Тогда один из них обвязал ему шею веревкой, она была почти в два раза длиннее, чем нужно. Все произошло очень быстро. Они швырнули его, словно чучело, через ограду и вдогонку еще расстреляли.

Все было так бессмысленно. Я хочу сказать, как они его прикончили. Они могли его расстрелять, или повесить, или просто бросить через ограду, с него было бы предостаточно. А они действовали так, словно одной смерти ему было мало, словно одна смерть давала ему шанс остаться в живых. Это было чудовищно. В конце концов оказалось, что ограда недостаточно высока, а веревка слишком длинна, да и стреляли они не целясь. Когда он шлепнулся на асфальт, он жил еще несколько мгновнеий. Но они не стали проверять, сели в машину и укатили. Еще бы - ведь это были их последние денечки. Скорая расправа. Последняя. А через три дня люди словно обезумели, плясали вокруг танков, входивших в город...

Мужчина в плаще отвернулся от осколков зеркала, казалось, поняв, что попытки разглядеть себя в них напарсны; он резко повернулся к стойке.

- Все война, - как бы между прочим заметил консьерж. - Вот теперь, теперь снова пьют аперитивы, ведь ужас хранится в памяти не дольше, чем скорбь об умерших, а умерших забывают очень быстро...

- A propos fine [* Кстати о водке (франц.)], - проговорил Лысый и пошарил в карманах своего видавшего виды плаща, так не гармонирующего с его элегантным котелком. - A propos fine, - он вытащил трубочку с таблетками и положил несколько штук в рот. - Мне, собственно, врач запретил спиртное желудок и все такое. - Он засмеялся и посмотрел на часы. - Пожалуй, пора. Жена ждет. Что касается комнаты, я зайду еще завтра. Она, собственно, не для меня, а для моей жены. Ей хочется снова пожить здесь. Хоть некоторое время. Лично я, к сожалению, не могу оставаться. Из-за работы.

- Ну конечно, - поддакнул консьерж. - Да вы не торопитесь, успеете.

Грузный мужчина встал, нахлобучил на лысый череп котелок и в нерешительности потоптался на месте.

- Я заплачу вам за месяц вперед, a fonds perdu, как договорились.

Он пошарил на ощупь в бумажнике и бросил на стойку несколько купюр.

- Здесь слишком много, - почти не глядя на деньги, сказал старик. Посчитайте еще раз. Слишком много, достаточно и двенадцати тысяч.

Хлопнула дверь, и силуэт мужчины растаял за матовым стеклом. Консьерж бросил несколько монет на оцинкованную стойку.

- Кто это был? - раздался зычный голос Мориса.

- Мертвец, - пробормотал старик. И направился к двери.

Жемчужные капли дождя блестели на бархатных отворотах его куртки. В нескольких шагах от него из кино выходила толпа, только что кончился последний сеанс. Передних, к их неудовольствию, подталкивали идущие сзади. Свет, падавший из фойе, казалось, гнал людей на дождь, словно темное стадо.

Некоторые подняли воротники и, прижавшись к стенке, решили, очевидно, переждать.

- Мертвецы, - пробормотал консьерж. - Мертвецы. Уж несколько мертвецов найдется и среди них. В бесконечные дни и ночи выходят они на свет из безвестной тьмы, выходят, чтобы снова исчезнуть в ней. Может быть, кто-то из них был сегодня в кино.

Старик решил этим же вечером положить на окно апельсины. Может быть... Точно никогда ничего не знаешь. Трубка его дымилась, несмотря на дождь.

Да и не все ли равно, кто жив, кто нет. Он-то уж во всяком случае жив.

Мимо мчались машины, пахло сиренью.