Арина Депланьи об Игоре Гергенрёдере

Меня уведомили: я обвинен известным критиком в бесстыдстве. «Из-за буколических сказов», – возникла первая мысль. Стало привычным, что эти вещи вызывают возмущение моим аморализмом, хотя в сказах отсутствует ненормативная лексика. Написаны они в противовес «Заветным сказкам» Афанасьева с их глумливой злобой. Я старался противопоставить ей жизнелюбие и добродушное озорство народных игрищ. Одним они понравились, а кому-то – нет. Не знаю, как эти рассерженные читатели относятся к сценкам в «Заветных сказках» вроде той, когда отец вгоняет дочери в причинное место раскаленный гвоздь, но беззлобная шаловливость моих буколических сказов выводила людей из себя.

И я подумал, что критик мог увидеть бесстыдство уже и во вступительном слове к буколическим сказам с его заглавием: «Личное и космическое в соитии. Впечатления Восторженного Человека». Чем не причина для гнева, допустим, следующее:

«Как выразить всю пылкость впечатления?.. Несколько парней играют на аккордеонах, звучат балалайки, башкирские бубны. Обнаженные девы приплясывают на гладчайшем некрашеном полу, шаловливо вскрикивают, прячутся друг за дружку, зазывно шлепают себя по бедрам. Игруний – десять-двенадцать. Это опытные девушки с обольстительно вызревшими прелестями; на головах – венки из цветов, роскошные волосы распущены.

Ужимки, выплясы все темпераментней, озорницы задорно затрагивают парней. Мы образовали круг, пока еще довольно широкий. Вызывающе прекрасная нагота девушек, их неподдельный, стихийно-рвущийся азарт желания воодушевляют бунтарством».

http://lib.aldebaran.ru/author/gergenryoder_igor/gergenryoder_igor_bukolicheskie_skazy/gergenryoder_igor_bukolicheskie_skazy__1.html

Не менее раздражающи, разумеется, сами сказы, начиная с первого, который следует сразу же за вступительным словом и озаглавлен «Лосевый Чудь». Порнография да и только, какой эпизодик ни возьми, хотя бы этот, где Наташка и Аверьян предались баловству:

«Ну, дали жизни!.. Пупки сплотили, избенка гостя приняла, гость видного чина – в четверть аршина. Запер дых – разудал жар-пых. Загонял месяц звездочку, сладка курочке жердочка. Оба сгорают совсем. Наташка крики испускает. Оголовок прущий, вытепляй пуще! /.../ Тыквища белобокие то перину мнут, то на Аверьяна прут. Звездочка от скока прожарена глубОко. Ясный месяц-месяцок далеко кидает сок.

Уморится гость в избенку встревать, приклонит головку, а Наташка белой ручкой берет и водит его по приветливой, по радостной туда-сюда. «Гони, миленький, лень, коли хочет приветень!» Да... Звезда около – гляди соколом! Он и взбодрится. Шапка лилова – молодчиком снова».

Впрочем, подумал я, не только буколические сказы, но и сказы о Пинском способны оскорбить чувство приличия, тут многое зависит от воспитания. Кто-то непременно застынет на начале карьеры Константина Павловича Пинского, когда он, новатор-самоучка, принялся распространять азартную игру:

«В гостинице «Интурист» пошло соревнование. Номер полон публики, в сторонке – голые желающие, окорочки маслом роз блестят; на своем месте судьи: из мужиков выбраны.

Вот голенькая скок на бильярд, коленки к мордашке, руками их обхватила – уселась на край выпуклой задницей. Теперь должна на заду крутнуться по часовой стрелке, как юла крутится, – и одновременно заскользить по наклону... И пока не съехала, нужно сделать полный оборот...»

http://lib.aldebaran.ru/author/gergenryoder_igor/gergenryoder_igor_pinskoi_neizmenno_pinskoi/gergenryoder_igor_pinskoi_neizmenno_pinskoi__1.html

Тут вспомнилось мне о неожиданностях, которые нет-нет да и подкараулят при знакомстве с мнениями о вещах. Ведь может быть, что вовсе и не исполненные шалостей вещицы разгневали критика. Если настроиться на неожиданность, то она как раз и поймает на невеселой повести «Дайте руку королю», где запертые в медучреждении больные дети живут своей жизнью, а медики – своей, и не только вторые наблюдают за первыми, но и, случается, первые за вторыми, о чем потом рассказывают со страстью, с жестами:

«Король и Петух крались по коридору второго этажа. Зашли в пустой кабинет. Часть его отделена фанерными стенками, вход в каморку закрыт темной шторой. Это оказалась фотолаборатория.

В коридоре шаги. Мальчишки – в каморку. Вошли Миха и сестра Светлана. Он запирает дверь на ключ.

– И все тихомолком... – Сашка едва справляется с приступом смеха. – А мы шторку чуток отодвинули – нам все видать... У Светки жопа как заголилась! Эх, и здоровая! белая-белая! На лежанку...

– Он хотел ее рачком, – перебил Петух, – а она – не-е...

– Она на спинку, – продолжает король, – ноги согнула, оттянула на себя, руками помогает – вот так... во...»

http://lib.aldebaran.ru/author/gergenryoder_igor/gergenryoder_igor_daite_ruku_korolyu/gergenryoder_igor_daite_ruku_korolyu__0.html

Такого рода моменты, зовя поразмышлять, каким из них вызван гнев, вдруг разом отступили на второй план – явилась разгадка. Я нашел выступление известного критика и увидел, что обвинение-то совсем не по той теме. Арина Депланьи обозревает антологию «Современное русское зарубежье», куда включена моя повесть о случившемся в Гражданскую войну «Комбинации против Хода Истории». Обозрение опубликовано в журнале «Московский Вестник», в номере 4 за 2008 год: http://www.mosvestnik.ru/mv/2008_4/diplani.html

Уведомленный об обвинении, я принялся за чтение в понятном настрое, но тут же увидел, что должен, прежде всего, сказать уважаемой Арине Депланьи большое спасибо от всего сердца. Она с горечью говорит о невнимании российских СМИ к выходу томов антологии, о том, что тираж слишком мал. Российская публика, пишет Арина Депланьи, «рискует проспать последний сдвиг тяжеленной глыбы, которую носило волнами весь XX век. Антология, конечно, не глыба, антология – знак, предупреждение; если угодно, «первая ласточка», как ни избит этот образ. Антология составлена русскими, живущими в России, из текстов русских, оказавшихся за границей. И одним фактом своего существования она свидетельствует взаимное притяжение этих двух полюсов Русского Мира – полюсов, отталкивавшихся друг от друга в течение почти сотни лет».

Углубляясь в историю Русского Мира, критик опирается на статью А.И.Герцена «Русские немцы и немецкие русские» и отмечает: «Как и свойственно Герцену, от политики он время от времени переходил к обобщениям и в стан «немцев» записал также французов и пруссаков». В разгоревшемся интересе к обозрению я споткнулся и не мог не оторваться и не поискать место в статье, которое имеет в виду Арина Депланьи. Видимо, место это следующее. А.И.Герцен говорит о тех, кто при подготовке к великому переломному шагу – освобождению крепостных крестьян с землей – может помешать: «Вот кого мы боимся, опять-таки русских немцеви немецких русских;ученых друзей наших, западных доктринеров, донашивающих старое платье с плеч политической экономии, правоведения и проч., централизаторов по-французски и бюрократов по-прусски».

Не знаю, может, слова о «централизаторах по-французски» и позволительно понять как «запись» французов в стан «немцев», но что до «также пруссаков»… Я не один год живу в Берлине, и любой пруссак, скажи я ему, что он – не немец, а если и немец, то лишь благодаря Герцену, придет в недоумение, силясь понять, какой тут подвох. Боюсь, разговор разогреет непопулярную в современной Германии тему крови.

Между тем кровь, в несколько ином смысле, и привлекла в моей повести «Комбинации против Хода Истории» внимание критика:

«У Игоря Гергенрёдера (Германия) в «Комбинации[Название повести – «Комбинации против Хода Истории». «Комбинации» – во мн. ч. (Прим. автора повести Игоря Гергенрёдера).] против Хода Истории» ни царя, ни Бога, а Отечество – в хаосе. Это-то понятно: время действия – 1917–1918 годы, разгул Революции. Насильственная смерть – на каждой странице.

Вот на красного комиссара[Командира, не комиссара. Пудовочкин – командир отряда. См. повесть (Прим. автора – И. Г.).] Пудовочкина совершил покушение подросток. Страшно, что мальчика вскоре постигла кара, но в военное время жестокая расправа над врагом – явление обыкновенное. Однако Пудовочкин, этакий Влад Тепеш 20-х годов, не удовлетворен местью, он собирается проучить всех жителей поселения[В повести: город Кузнецк (Прим. автора – И.Г.).], чтобы максимально обезопасить себя на будущее. Он распоряжается согнать всех пятнадцатилетних мальчишек.

«Расстреляны десять патронов; трое ребят еще вздрагивают на земле, крутятся, силятся вскочить. Кровь, стоны. Сунцов, не слезая с седла, стал издали добивать раненых из винтовки. Смертельных попаданий нет, мучения длятся.

В это время пригнали еще группу: человек пятнадцать» [1, т. 2, с. 88].

На войне, конечно, никто не ходит незапятнанным, руки у всех в крови, а уж в гражданскую войну это – кровь братьев. Как бывают жестоки друг к другу братья, мировая история знает. Александр Дюма, Проспер Мериме – мало ли еще писателей стремились передать этот ужас. Но есть большая разница между кровью, пропитывающей землю в том мире, который изображает художник, и кровью, размачивающей страницы, которые, пачкаясь, перелистывает читатель. «Выстрел – голова беглеца брызнула радугой (солнце пронизало разлетевшиеся частицы крови, мозга). Бежавший с размаху упал так, что высоко подлетели ноги в хромовых сапогах. Ему снесло верх черепа» [1, т. 2, с. 109], – это все-таки второй случай.

На фоне кровавого разгула банды Пудовочкина, красный комиссар (фактически, анархист) Косарев[Костарев – в повести так. (Прим. автора – И.Г.).] произносит перед «белым» доктором монологи о неизбежности постигшей Русь-матушку катастрофы: «ряд несообразностей повлиял на Ход Истории, и он завел Россию в кровавое болото. Чем дальше, тем больше и больше крови, неслыханных бедствий, разврата, смертной тоски. Туда ведет большевицкая идея. Свернуть вправо, влево – тоже кровь, химеры» [1, т. 2, сс. 85-86]. Оказывается, в русском народе много затаенной силы, которую ему необходимо выплеснуть; когда господа осваивали новые земли, народ не мог за ними потянуться, потому что был прикреплен к земле. Стоило цепям рассыпаться, как начались кровавые пляски смерти. Сразу родились Пудовочкины – хитрые, неуловимые, беспощадные, воплощающие в себе идею русского бунта по Пушкину. Анархист Косарев знает, как справиться с этой стихией; он предлагает заманивать доверчивых русских людей в неосвоенные земли; для примера вспоминает Столыпина, посылавшего целые семьи в Сибирь на поселение.

А в самом деле, волны эмиграции – не по Косареву ли? И дележи-перестрелки начала 90-х – не по Пудовочкину?..

В повести-боевике «День Святого Валентина» Леонида Дядюченко (Киргизия), изображающей перестроечные выяснения отношений между бандитами, некоторые сцены по кровавому содержанию своему приближаются к «Комбинации против...» Приближаются – но не дотягивают, не хватает гергенредеровских мощи и бесстыдства. «Бизерта» и «Комбинация против Хода Истории» составляют разительный контраст. В одном случае – попытка сохранить прошлое, смешанная с гордостью и горечью, в другом – стремление разобраться в этом прошлом, а заодно и в настоящем. Иными словами, в «Бизерте» – воспоминания, «лирический тлен», в «Комбинации...» – память, «онтологическая нетленность». Но в обоих текстах революционная Россия представлена таким образом, что у читателя не остается сомнений: жить здесь невозможно, надо драться за жизнь – или бежать прочь, спасая ее».

Вывод четок, с ним соглашаешься как со своим собственным. А вот к высказыванию, что «есть большая разница между кровью, пропитывающей землю в том мире, который изображает художник, и кровью, размачивающей страницы, которые, пачкаясь, перелистывает читатель», имеется вопрос. Почему не приведены примеры? Арина Депланьи назвала Александра Дюма, Проспера Мериме, но не показала ни одной цитатой, каким образом они добивались, чтобы кровь, пропитывая землю в созданном ими мире, не размачивала страницы книги. Писатели о чем-то умалчивали? Избегали деталей? Прибегали к иносказаниям? Пользовались сравнениями, а если да, то какими?

Как хотите, но пример нужен, а поскольку его нет, сошлюсь на Эрнеста Хемингуэя, в чьем романе «Иметь и не иметь» солнечным днем в океане умирает в лодке смертельно раненный Гарри Морган, которому удалось убить четверых ограбивших банк кубинцев.

Хемингуэй описывает тела одного, другого мертвеца, «…с длинной скамьи, идущей вдоль правого борта, другой человек, казалось, перегнулся, чтобы достать рукой воду. Его голова и плечи были на солнце, а в том месте, где его пальцы почти касались воды, собралась стайка мелких рыб, не больше двух дюймов длиной, с овальным золотистым в красноватую полоску туловищем; рыбки эти покинули куст водорослей, чтобы спрятаться в тени скользящей по течению лодки, и каждый раз, когда что-то капало с лодки в воду, они бросались к упавшей капле и сновали и суетились вокруг нее, пока не уничтожали ее бесследно. Две серые прилипалы, дюймов по восемнадцать длиной, кружились тут же в тени лодки, то открывая, то закрывая щелевидные присоски на своих плоских головах; но они, видимо, не улавливали равномерности падения капель, которыми питались мелкие рыбки, и в нужный момент зачастую оказывались по другую сторону лодки. Мелкие карминно-красные сгустки и волокна, которые тянулись по воде от нижних пробоин в корпусе, они давно уже проглотили, при каждом глотке встряхивая свои уродливые головы и продолговатые, суживающиеся к хвосту тела. Они не хотели теперь уходить оттуда, где им удалось так сытно и неожиданно поесть».

До чего зримо! Раз прочитал – и так и запало в память на всю жизнь. Когда ни вспомни – картина во всей роскоши красок не тускнеет.

Да, но ведь можно и сказать, что писатель смакует то, как рыбки лакомятся человеческой кровью, можно заявить, что карминно-красные сгустки и волокна липнут к пальцам читателя. И обвинить Хемингуэя в бесстыдстве.

Ежели так, то почему мне не быть бесстыдным, как Эрнест Хемингуэй?

При том, что повесть «Комбинации против Хода Истории» написана отнюдь не ради показа кровопролития. Но замечают, в первую очередь, кровь. Затем – идею Костарева, программу, которую он, обуянный возбуждением, окрыленно разворачивает перед доктором Зверянским. Самого же добряка доктора не балуют вниманием. Но для меня он – наиболее важный и любимый герой. Милейший, доброжелательный и бесхитростный, частенько вызывающий улыбку, он, однако, способен стрелять в вооруженных врагов, когда их перед ним семеро, и именно он справляется с Пудовочкиным.

А Костарева – того, кто едва не застрелил доктора, – добряк доктор спас. В то время как кузнечане истребляли отряд, Костарев был укрыт в самом надежном убежище – в доме Зверянского. Позже Зверянский помог ему скрыться из города – человеку, которого не пощадил бы никто из друзей доктора. Однако тот поступил, как считал нужным, у него хватило твердости на это. И его сочувствие человеку, несомненно, страшному, не оказалось напрасным. Наивный добряк верно оценил в Костареве душу, которая не может быть захвачена одной лишь бесценной идеей. В душе было место и для некой странности: одержимость идеей, фанатизм уступили (оставим ухмылки мелочевке) чувству благодарности. Собственно, ради этого и написана повесть. Старая добрая банальная, детски простая благодарность живет и в кровавый разгул Гражданской войны.

Костарев, спасенный доктором, возвращается с чекистами в Кузнецк, но спешит не арестовать Зверянского, а предупредить: тому с семьей нужно немедля уехать. Вместо того чтобы карать тех, кто перебил отряд Пудовочкина, Костарев приказывает расстреливать людишек, которые доносят на участников восстания. Это его прощание с жизнью, потерявшей для него смысл. Руководство, узнав, что он делает, заменяет в механизме негодную деталь.

И «онтологической нетленностью» – как определила повесть Арина Депланьи – не остаются ли, прежде всего, слова доктора о благодарности Костарева? Незаслуженно незамечаемые слова в конце повести.

Игорь Гергенрёдер