Армагеддон был вчера

Проект «Недельник - 1»

УДК 821

ББК 84(4Г)

А-83

Армагеддон... Последняя битва добра и зла. Судный день человечества...

Возможно, он когда-то наступит. Но несомненно, что он уже был. И происходит сейчас.

Она идёт, эта битва. Здесь и во Вселенной. Вчера и завтра. В человеке и в человечестве.

И даже в Боге.

Сборник фантастических рассказов, заставляющий по-новому взглянуть как на картину известного нам мира, так и на возможные вариации мироздания.

Все права, в том числе и на переведенную версию, сохраняются. Ни одна часть книги в любом виде (будь то издание, фотокопия, микрофильм или иная форма) не может быть воспроизведена либо обработана, размножена или распространена без письменного на то разрешения издательства.

Употребление товарных, торговых и фирменных наименований в этой книге без воспроизводства товарных знаков и торговых марок может в соответствии с законом о защите товарных знаков и торговых марок не рассматриваться как употребление товарных знаков и торговых марок, и потому объявлено свободным для использования.

ISBN 5-85523-048-1 © Обработка текстов,

оформление Издательского дома

«Александр Пересвет» 2007

_________________________________________________________________________________________________________________________

СОДЕРЖАНИЕ

Яна Люрина

Эксклюзив или Вместо предисловия

Александр Пересвет

Солнце Армагеддона

Яромир

Последний ангел

Дмитрий Литвинцев

История одного бога

Никита Никитенко

Маленькая история маленького мира

LORENZO

Эксперимент

Александр Ладейщиков

Спящий Архангел

Rus

Евангелие от Иуды

Elrik

Решение

Александр Васильев

Возвращение

Александр Пересвет

Ута

Александр Гогин

Хайре, Таис...

Евгений Гордеев

«Живое» тело

Рю

Продавец

Ада

Катализатор

Пустынный Старатель

Страх

Р.Эйнбоу

А я остаюся с тобою

Александр Ладейщиков

Гримуар, или Тайная эволюция знаний

Морриган

Sic Transit Gloria Mundi...

Тьма

mar

Принцип Паршева

Айриш

Обычная?

Яна Люрина

Взятка

Кинеберг

Сёстры

Игорь Акулич

Проказник

Мария Маслова

Обрыв

Дэвид Нездешний

Когда мы были живыми…

Р.Эйнбоу

Метода

Александр Васильев

Ключ

Евгений Гордеев

«Верность»

Александр Васильев

Космопорт

Александр Ладейщиков

Второй шанс

Константин Qwer

В лесу родилась ёлочка

Скрофа

Московский сторожевой

Александр Васильев

Собака по кличке Собака

Рю

Пан Коллега

Татьяна Карпачёва

Небывальщина

Лауталь

Слава

Mar

Экзотик тур

Айриш

Должностная инструкция Швырка

Александр Васильев

Её Единственный Мужчина

Ада

Тёмная Владычица

Халёпушка

Палач

Панург

Потаённый народ

Дэвид Нездешний

Свист

Александр Васильев

Сварожич

Дмитрий Литвинцев

Судья

Станислав Наумов

Пограничье

Четыре Тире

Дуняша

_____________________________________________________________________________________________________________

Все в квартире давно уже спали, а я грызла карандаш (по привычке) и смотрела на монитор и чистый лист на нём в формате «ворд». Кристально чистый и не запятнанный плодами моего творчества. Идей не было совсем – даже насчет того, о чём именно писать. А на завтра оставлять, как я и делала всю неделю, уже некогда.

За тёмным окном завывал ветер, и качались деревья. Называется, весна – завтра уже первое мая, а на дворе всего восемь градусов тепла.

Надумав сообразить чайку для сугрева и появления светлых мыслей, вылезла из кресла и побрела на кухню. Поставила чайник на плиту и уселась за стол – опять же с карандашом и блокнотом.

И тут в окно прямо у меня за спиной постучали. Я не отреагировала, посчитав, что это какая-нибудь веточка сорвалась с дерева и ударилась о стекло. Но не тут-то было…

В окно снова постучали – на этот раз три раза. Будто в дверь.

Я оглянулась и остолбенела – за окном висел человечек. Довольно маленький, ростом сантиметров двадцать-тридцать. Ой нет, он не висел, а парил в воздухе! Что, впрочем, не очень удавалось – дул сильный ветер. Человечка всё время сносило в сторону, но он упорно возвращался. Из-за стекла послышалось:

– Откройте форточку!

Я секунду подумала… и открыла. Недоразумение влетело в кухню и плюхнулось на подоконник, поведя носом:

– А чем это вкусно пахнет? Это мне уже не понравилось:

– Ты что – Карлсон, и у тебя дома варенье закончилось?

– Ох… прошу прощения! Сильно замёрз – на дворе такой ветер, чуть крыло не сломал. Разрешите представиться – муз!

– Кто-кто?!

– Да муз я! Вы же что-то сочиняете? Ну вот, все хотят вдохновения, но даже в дом к себе не пускают!

– Позвольте, позвольте! А какое вы-то имеете отношение к вдохновению? Насколько я в курсе, все музы – женщины! И им положено быть наряженными в этот… как его… в хитон, а в руках держать лиру. А теперь посмотрите на себя!

Мой собеседник был одет в форменный комбинезончик, за спиной имели место быть крылья – не как у ангела на картинке и не как у феи или бабочки, а как у, скажем, летучей мыши. Физиономия его тоже ничем возвышенным не отличалась – рыжие всклокоченные волосы, маленькие хитрющие глазки, а на голове – рожки. Сильно смахивал он вовсе не на «служителя вдохновения», а на чёрта из старого фильма «Вечера на хуторе близ Диканьки». Только тот побольше был.

– Видите ли, – смутился муз. – Теперь фирма сильно расширилась, сотрудников не хватает. Да и сами посудите – что сейчас пишут? Как, например, муза может явиться к человеку, который пишет фантастику? Ведь у них же нету такой специализации! Если, скажем, к сатирику может прилететь муза комедии, к сочинителю детективов – муза трагедии, в конце концов, то как быть с фантастами? Ведь это же не имеет ничего общего ни с одной из них! Вот и набрали в штат нас – кстати, тоже девять. Ну так как, договор заключать будем?

– Договор о чём? – подозрительно спросила я. – О продаже моей души?

– Фу… а ещё с высшим образованием! Ну почему все о нас, музах, так плохо думают? Средневековье какое-то. Это обычная деловая договорённость – наша организация обеспечивает вам вдохновение в любое время суток плюс гарантия немедленного издания любого произведения.

– А что же вы сами с этого имеете?

– Сейчас-сейчас… Вот, возьмите эту дискету и распечатайте типовой договор, в котором всё и обозначено. А пока, простите, нельзя ли чайку горяченького? Вот у вас и чайник закипает, – льстиво улыбнулся муз.

Пятачок существа задвигался, сканируя кухню на предмет съестного, глазки смешно скосились в сторону, на плиту. Не выйдет, пожаренные накануне котлеты надёжно упрятаны – отчасти в холодильник, отчасти в желудки мирно спящих наследников.

Я заварила чай и пошла в комнату распечатать договор. Интересно бы на него поглядеть, а ещё подробно прочитать: чувствую подвох, но не знаю, где.

Вернувшись в кухню, обнаружила, что муз уже налил чай в чашки, поставил рядом сахарницу и слетал в навесной шкафчик за пирожками. Кои, как он сознался, как раз и унюхал, когда влетел в форточку.

Я сунула ему под курносый пятак одну из распечаток:

– Что вот это такое?!

– Где? Это наш типовой договор, сроком на пятьдесят лет, в котором клиент обязуется передать фирме «Парнас» имущественные права на публикацию и распространение ваших произведений, а взамен получает всё то, о чём я уже говорил. Кроме того, вам немедленно предоставляется аванс в виде одного произведения по вашему выбору. Его даже сочинять не придётся – стоит сесть за компьютер, и пальцы сами начнут печатать. Без всяких умственных усилий с вашей стороны!

– И как, интересно, достигается подобный результат?

– А вот подпишете договор, и вдохновение получите на руки, в лучшем виде! В фирменной упаковке и с бесконечным сроком годности.

Муз полез в один из карманов и вытащил на свет божий пластиковый флакончик. На нём была этикетка: «Кастальская вода. Масса нетто 250 граммов».

– А почему это в пластиковой упаковке? Она только вкус продукта портит!

– Это вы правильно подметили – но в курсе только специалисты. Такой тарой мы обычно пользуемся, когда заключаем… э-э… краткосрочные договоры.

– Это как?

– Ну… пробные. Испытательные, так сказать. Мы же фирма солидная, котов в мешках не продаём, – почему-то хихикнул он. Мне же представился при этом кот чёрный. – Вы поработаете, посмотрите, что мы предлагаем, оцените, решите. Но, впрочем, потом большинство клиентов заключают договор на пятьдесят лет. Да могу и примеры привести. Если хотите знать, и Д., и У. подписали именно такие обязательства. А вот М. не стала продлевать, и вы, должно быть, и сами знаете, все СМИ о ней забыли – потому что больше ничего не пишет и, разумеется, не печатается. Так что рекомендую сразу на пятьдесят…

Из кармана извлеклась новая бутылочка, на сей раз стеклянная. Оформление, надо признать, не в пример лучше – наверное, экспортное.

– Ну так как? – муз быстро выхлебал большую кружку чаю, слопал уже три немаленьких пирожка и теперь улыбался широким рекламным оскалом.

Только вот зубы не похожи на человечьи…

– Ладно. Но только пробный! Во избежание.

Искуситель, он же должностное лицо при исполнении, расстроился.

– Видите ли… в договоре на пятьдесят лет, если вы обратили внимание, имеется пунктик – мы устраняем за свой счет ЛЮБЫЕ препятствия, могущие помешать творческому процессу. А иначе будете ликвидировать их сами.

Я решительно сказала:

– Нет! Пока только испытательный.

– Как скажете, – оскорблённо поджал губки муз. – Я хотел как лучше. Ещё раз перечитала выбранный договор: «…фирма «Парнас» получает эксклюзивное право на использование… аванс размером в одно произведение… отчисления автору в размере… выплата гонорара в течение месяца после публикации… генеральный директор А.З.Мусагет».

О неустойках там ничего не было. Я вздохнула, подписала два экземпляра и отдала один музу.

– Всего хорошего! – странно улыбнувшись на прощанье, создание улетучилось. Вслед за ним я немедленно захлопнула форточку. Мало ли что ещё может там летать в такую погоду.

Изучив инструкцию на пластиковой бутылочке, я глотнула каплю снадобья и села за компьютер. Рассказ действительно начал появляться на свет со скоростью пулемёта – десять страниц сами собой напечатались за девять минут. И не думала, что умею так быстро…

Довольно улыбаясь, кликнула на «Сохранить как…» Но не тут-то было! Компьютер самопроизвольно начал перезагружаться, и текст, само собой, слетел!

Только теперь до меня дошло, почему это муз так пакостно улыбался – ведь препятствия я захотела ликвидировать сама. Наверное, в дискете был вирус. Вот ведь гад!

…В окно снова три раза постучали.

...консерватизм Федерации. Кажется, только она и оставалась единственной, кто считал, что всё идёт как надо.

Спортивной общественности, однако, картина представлялась не столь радужной. Практически общепризнанным стало мнение, что прежние правила исчерпали себя.

Да, отдельные игроки могли блеснуть мастерством, филигранно управляя своими юнитами. Подчас происходили захватывающие поединки с применением генераторов помех или сложными вводными со стороны посредников. Но в конечном итоге всё сводилось к банальному расселению управляемых единиц по благоприятным экологическим нишам. Где они благополучно и деградировали. Даже остроумная попытка мастера под псевдонимом «Краевед» увести свои юниты в изолированные местности в «Восточной Азии» и развить в безопасных условиях отдельную цивилизацию окончилась ничем. Его подопечные и там продолжали всё так же оббивать камни, делая из них примитивные рубила. И не собирались подняться хоть на ступень выше.

Даже самое увлекательное когда-то зрелище – войны между юнитами – приелось публике. Простое линейное развитие всегда давало преимущество тому, кто раньше соперника выводил свои единицы на овладение огнём и обработкой камня. А сколь ни совершенствуй зрительный доступ к месту действия, как ни увеличивай число сканеров в атмосфере, – зрелище камня на палке, разбивающего череп существа с просто палкой в руках, новее от этого не становится. И если ты заранее знаешь, кто победит, – какие могут быть ставки, какие пари?

Конечно, это всего лишь игра, пошаговая стратегия. Но в нашем глобальном мире даже развлечение становится экономикой. Надо ли напоминать, что этот вид спорта технически весьма сложен, финансово затратен, а потому без спонсорских вложений и рекламы не обойдётся!

Между тем, как раз поступления от рекламы стали падать – вслед за падением рейтинга соревнований. Тревожные тенденции наметились и на букмекерском рынке. Количество сделок и суммы ставок упали на треть. За три сезона, пока Федерация зубами держалась за устаревшие правила, общая капитализация рынка в данном секторе снизилась более чем на 58 процентов!

Поэтому…»

«…кое «нелинейность»? Так в просторечии стали называть новую, вероятностную модель игры. Теперь простой прямой зависимостью между действиями игрока и…»

«…Переход на новые правила легализовал то, чем и так занимались практически все серьёзные мастера. Неофициально, конечно, в закрытых клубах – и с подпольным тотализатором. В этих злачных местах давно освоили новую стратегию, в которой функции, исполняемые юнитами, уже не находились в жёсткой зависимости от требований, задаваемых игроком. Здесь персонаж реагирует на команду не механически, а вероятностно, с определённой долей самостоятельности.

Иными словами, управляющий передаёт часть своих полномочий управляемому. И тем самым превращает игру в состязание не только спортсменов, но и их «живых» подопечных.

Конечно, понадобились определённые усилия по совершенствованию юнитов. По увеличению их памяти и быстродействия, модернизации отдельных узлов, усложнения коммуникативных элементов и так далее. Не все ком…»

– …необоримо! То, что смена руководства в Федерации прошла так быстро и почти бескровно, показало, что казавшиеся всесильными «зубры» всё-таки не вечны.

Новые правила поощряют не только тактическое мастерство спортсменов, но и их стратегическое мышление. Многое зависит ныне от того, насколько точно сумеют игроки придать правильный импульс нелинейным процессам, насколько умело они зададут функции и алгоритмы их изменения.

Таким образом, вопреки тому, что утверждали прежние деятели Федерации, игра приобрела более демократичный характер. Она стала более интеллектуальной. Да, юниты утратили прежнее равенство. Зато возросла роль личного мастерства игроков! А не это ли и есть спорт? Ведь никто, скаж…

«…и интересные особенности в «поведении» юнитов. Напомним, что их профессионализация была запрещена правилами. Тем не менее, вскоре оказалось, что среди них возникает специализация на тех или иных формах деятельности.

Такое развитие настолько поразило специалистов, что по требованию судейской коллегии соревнования даже были прерваны. Несколько часов экспертная комиссия проверяла, не встроили ли некоторые участники соответствующие модули в свои программы. Оказалось, что нет: за всем стояла собственная «инициатива» юнитов!

Но окончательно скептики были посрамлены, когда отдельные единицы стали специализироваться на об…»

«…ндиозным скандалом. По сведениям наших источников из судейской коллегии, игрок под псевдонимом «Волк» (его имя пока не раскрывается в интересах следствия) был уличён в том, что задал нелинейные функции не только для отдельных юнитов, но и для их групп. Благодаря этому достигалось существенное преимущество перед другими участниками соревнований. Юнитам, хотя и объединяющимся в группы (на профессиональном слэнге – «стада»), но со своей персональной нелинейностью, стали противостоять такие, которые, сверх того, были спаяны общим управлением. То есть создался как бы коллективный юнит, обладающий волей одного, а силой – «стада».

Теперь понятны стали до того необъяснимые исчезновения некоторых групп.

Так, в «Передней Азии» бесследно пропала цивилизация (на том же слэнге – «культура»), развивавшаяся в весьма оригинальном направлении. Здесь юниты не только отказались от поглощения ослабленных единиц из собственного «стада», но и начали заботиться о раненых и пожилых «товарищах». К сожалению, продолжения не последовало: многообещающее направление было ликвидировано единоуправляемыми пришельцами.

Это…»

«…олее радикальные эгрегоры для узнавания «своих» выработали специальный язык, свой профессиональный слэ…»

– …что нарушение! Это жесть!

– Иннах! Правильно его забанили! Все идут по правилам, на целый, блин, батальон нелинейные заморочки готовят, чтобы они в нужный момент сработали. Этот, как его, Янг, такой отличный креатифф выстроил! Экологи его юниту каким-то зверем руку оторвали, а племя своего не добило, а даже кормить начало!

Я, конечно, тоже на него напал – всё же думаю, гуманизм это стадо ослабит. Но я-то по правилам! Я вообще задолбался стрелку давить, покуда до моих дошло, куда двигаться надо! А этот Волк, значит, выскакивает, умный такой, всех рвёт на тапки и, типа, пошагал к сияющим вершинам! Нет, правильно его забанили. Такого – в газенваген!

– Ты погоди, не кипятись. Давай-ка накатим лучше ещё по маленькой… М-м, ты шлушай, фто я… м-м… Не, хорошо тут готовят, зря ты носом водил. Первый сорт закусочка! Слушай, что скажу.

То, что он как бы правила нарушил, – само собой. Неспортивно, согласен. Но! Мой абсолютный респект к самой его работе!

Смотри! Вот мы создаем невзаимодействующие сущности, потенциал которых аддитивен. То есть мы просто складываем их энергии-качества – и на том всё заканчивается. А него – только начинается!

Судя по всему, этот Волк представил стада в виде свободных частиц и начал под них нелинейные интегрируемые уравнения составлять. Грубо говоря, внутри стада он создал набор простых солитонов, но определенным образом чувствующих друг друга. И они деформируют своих партнёров так, что взаимодействие между ними порождает нетривиальную конфигурацию. Внедрил n-солитонное решение, так сказать.

И получается, что внутри одной частицы, стада этого – куча собственно юнитов, с их собственными уже функциями! А это значит, ему надо не просто конфигурации вычислять, а их вероятности. Понимаешь? Это же задача на порядок сложнее. Да какое там – на порядок! На три! Он, по сути, вообще фактически в квантовые группы уплыл! Не просто n-мерное пространство векторов выстроил, а вероятностное пространство с изменяемой размерностью – юниты-то не вечные, одни же по ходу убиваются, другие рождаются… В общем, создал Волк этот, по сути, квантовую интегрируемую систему! Да ещё умудрился под неё программу забацать!

– А помнишь, он как-то ныл, что у него якобы простая задача про спинорбитальное расщепление уровней трёхмерного гармонического осциллятора не получается?

– Очки нам втирал, аспид! Гонево лепил! А сам в это время интегралы по траектории считал и супер-алгебрами баловался. Да на программные языки всё это переводил. Короче, фтему! Великий эгрегор! С большой буквы «Э»!

– Всё равно дисквалифицируют…

– Его? Три раза ха-ха! Вот увидишь, на будущих играх уже по его программам работать будем. Ну, давай ещё по од…

«…тя «Волк» и был дисквалифицирован на один сезон, после долгих споров в Президиуме Федерации было решено последующие соревнования проводить по новым правилам. В основу их легли фундаментальные принципы квантовой нелинейности или, как это начали называть в широкой публике, «нелинейности стад».

На оценочных прогонах стали очевидны принципиальные различия в возможностях старых и новых юнитов. Прежние социализировались достаточно долго и мучительно, и эта замедленная адаптация не позволяла им адекватно реагировать на катастрофические изменения окружающей среды.

Так, даже признанный мастер игры «Карела» ничего не смогла сделать, когда посредник по климату ввёл режим «великого оледенения». Её юниты были буквально заморожены, а выжившие их остатки стали жертвой сместившегося экологического равновесия. Грубо говоря, были съедены.

В то же время контрольная группа «новых» юнитов смогла достаточно гибко изменить своё поведение. Координируя свои действия, они не только смогли отступить в более благоприятные климатические условия, но и воспользовались изменениями в экологии, чтобы нарастить свою добычу.

Правда, группа экологов, впечатлённая очередным примером массового забоя биологических единиц, попыталась подать протест. В нём было выдвинуто требование встроить в программу новых юнитов специальный, так называемый «гуманистический» фильтр, который исключал бы в будущем подобные инциденты. Однако большинством голосов поправка была отклонена. Мораль не может быть привнесённой – известная максима философов была приведена в качестве аргумента.

Зато Федерация согласилась с предложением придать новым юнитам усовершенствованную, более изящную фор…»

«Рой»: …ультиматум: «Ребята, мы можем прекратить войну, а вы не можете». Следующий вопрос очень простой: подавление юнитов Алекса. С двух сторон.

«Данубий»: Да.

Р.: Это нам руки развяжет.

Д.: Я слушаю внимательно.

Р.: Смотри, мы придумали целую историю. Ровно ту, которую мы с тобой обсуждали. Только ту, которую реально прямо сейчас сделать.

Д.: Ага.

Р.: Я сегодня был у бородатого. Он целиком поддерживает. Целиком! Мы создаём коалицию.

Д.: Отличная идея!

Р.: Ну, скажи, что супер.

Д.: Супер!

Р.: Никто ничего не подписывает.

Д.: Да.

Р.: Бородатый за нас. Он говорил с геологами. Нам главное вдвоем с тобой Логика подвинуть. Он двум ордам противостоять не сможет. Подвинуть его к горам. А там Алекс сидит, уже металлы добывает. Логик сам его не сгрызёт.

Д.: Но ослабит.

Р.: Точно! Дальше мы им гарантируем только одну вещь: «Ребята, на месяц-полтора объявляем мораторий на войну. Вопрос очень простой: война или мир?» Наши гарантии.

Д.: Понимаешь, я тебе ещё раз говорю, я думаю, что всё хорошо, кроме одной истории. А скажи, пожалуйста, какая гарантия, что они согласятся с мораторием? Вот где гарантия?

Р.: Очень простая.

Д.: Давай.

Р.: Когда объединяются, это сговор. Не по правилам. Дисквалификация и всё такое. Значит, или завоевание, или временный союз. А ты можешь представить себе ситуацию, что Логик с Алексом в союз вступят?

Д.: Это правда. Это правда. Согласен.

Р.: Значит, горы, там собираются четыре орды. Мы тихонько цапаемся, чтобы ни на какой сговор не похоже. Но давим согласованно, да? Сначала Логика. Скоро для них это становится проблемой, (неценз.) проблемой!

Д.: Согласен абсолютно. Но…

Р.: Про геологов не забудь. Землетрясение в качестве вводной из генератора случайных ситуаций… Бородатый мог сам всё сделать, но, говорит, без геологов – никуда. Им надо туда свои векторы подвинуть, напряжение в коре поднять, ещё там какую-то (неценз.) подстроить… В общем, чтобы в генераторе соответствующая очерёдность замигала и он её сам включил.

Д.: Запалимся.

Р.: Э-э?

Д.: Ультиматум. «Ребята, мы можем прекратить войну, а вы не можете». Твоими словами. Следующий вопрос очень простой: когда землетрясение? Если после – подозрительно: ребята сказали «нет» – их дёрнуло – ребята сказали «да». И мы рядышком стоим, все в белом…

Р.: Абсолютно всё понял. Я должен буду ещё раз это обсудить всё.

Д.: А ежели после – тоже левак получается. Типа, они режутся, их дёргает, они все в дерьме, и тут мы на них падаем с предложением прекратить их войну. А она у них по факту сама кончится при таких делах, понимаешь? А мы, типа, тогда как ни натирайся, всё равно мародёрами оказываемся. А мне оно надо? У меня пресса – читал какая?

Р.: Ну.

Д.: Я уже на голубую ленту тяну, а тут на меня журналюги набросятся, имидж поломают…

Р.: Есть предложения?

Д.: Вот это – уже точно на слово. Геологи какой срок гарантируют после… ну, скажем, подтверждённых наших гарантий?

Р.: Не говорил ещё.

Д.: В общем, идея вот. Основное: где-то за час – ихний, по игре – мы должны с тобой сцепиться нипадецки. Но начать всё вечером перед этим. Соприкосновение охотников, например. Вечером пускай поцапаются. Никто ничего не понял, но обиженные прибегают, основная часть орды останавливается и ждёт, что будет утром делать враг. А авангарды ничего не знают, отрываются. Войны-то нет ещё. А за час до момента «Х» мы с тобой начинаем резаться всерьёз. Затем всех дёргает землетрясением, битва прекращается, предлагается перемирие. Друг с другом. Мы сразу кто? – прогрессивные. Пацифисты сразу за нас. Потом идём к этим, выдвигаем ультиматум мира и спасения. Вот тут уже точно – мы в белом, территория наша, пресса наша, мне ленту, тебе – очки.

Р.: Жжёшь, сцуко!

Д.: Дык! Ещё убедительнее – если один другому в хвост вцепится. Готов это тебе отдать. Но – точно на слово! Если начнешь меня пороть, воспользовавшись…

Р.: (переб.) Нет! Да и приз впереди ценнее будет.

Д.: Ладно. Слепили. Бородатый твой не сольёт?

Р.: Нет-нет! Мы же с тобой говорили, бородатый отличный в этом смысле…

Д.: Всё. Хорошо. Давай сделаем таким образом. Я всё абсолютно понял, всю конструкцию.

Р.: Абсолютно точная история.

Д.: Но учти, на тебе бородатый и геологи.

Р.: Нет, это безусловно.

Д.: Хорошо. Я всё время на связи. Идея классная, а за мной – ты знаешь что.

Р.: Дого…

– …тал? Не, ты читал? Вот сцуки, а! Не, млин, ну во дают! Ленту голубую получил!

– Жизнь – движение: кто-то шевелит мозгами, кто-то хлопает ушами… Но Дюша ему уже облик поправил. Представляешь, какие там руины остались? После дюшиных-то кулаков?

– А толку? Такую игру прервали! Я уже – веришь – почти добрался до наследственной монархии!

– Я своих земледелию обучил…

– Не могли эти журналюги долбанные со своей прослушкой до конца Олимпиады потерпеть! Аннулировали бы этих двоих, а другие-то чем виноваты? Я вон вообще ни на кого не лез, я своих мирно по экономике тянул…

– Интересно, что теперь решат… Этих двоих, я так понимаю, пожизненно. Сами с собой гонять будут. А правила как изменят?

– Слышал тут краем уха – вроде предлагают всех на одной базе поселить. Все средства связи отобрать и так далее…

– Ага! Вот пеньки старые! Я что, одной игрой живу? А если я по другим делам должен позвонить? Или выйти куда? А как они вообще собираются современные средства связи отследить? Они там не додумались вообще всё отобрать? Вывезти в дальний пансионат, раздеть всех догола – играйте, эгрегоры!

– Хм… А чего, неплохая мысль! Кое на кого я бы не в отказе и поглазеть…

– Бабник, млин… То-то ты всё к Костроме в баню с девочками напрашиваешься… А меня эта перманентная революция уже достала. Вот помяни моё слово – снова придётся за формулы и алгоритмы садиться. Только к одним правилам приспособишься – бац…

«…мый Председатель!

С глубоким интересом выслушав доклад, хотел бы обратить внимание уважаемого собрания ещё на один аспект.

В последнее время накапливаются критические отклики на то, что после введённого после известного скандала полного запрета… э-э… простите, коллеги, волнуюсь, потому немного запутался в словах…

Думаю, вся наша Федерация, вся близкая к игре общественность могут по праву гордиться нынешним уровнем наших достижений. И правильно указал в своём докладе уважаемый представитель КЗАП: с точки зрения диалектической даже известные скандалы и нарушения сыграли положительную роль.

Они не только высветили недостатки и узкие места, но и дали толчок к усовершенствованиям и новым открытиям.

Однако, после того, как совершенно справедливо ввели полный запрет на непосредственное управление юнитами, стали поступать и критические отзывы.

Одни из них касаются, так сказать, общей зрелищности соревнований. Можно говорить о как уже практически установленной закономерности:

каково бы ни было начальное воздействие и сколь бы интересными ни были заложенные в программы возможности, практически все «культуры»… ещё раз простите за слэнг, привык, вращаясь в среде эгрегоров, – практически все культуры рано или поздно замедляются и останавливаются в своём развитии.

Возьмём, например, историю нашего уважаемого вице-чемпиона «Вивы». Суметь так великолепно настроить юниты для выживания в условиях оледенения! Создать самобытную культуру – это я без кавычек говорю, это не слэнг! – которая замечательно начала развиваться в тундре! И только для того, чтобы увидеть постепенную консервацию цивилизации, замыкание её самой на себя, ксенофобию и обскурацию! А ведь формально это – блестяще проведенная партия! Ведь юниты сумели приспособиться к такой негативной окружающей среде, что никто не верил, будто это вообще возможно!

Возьмем ещё пример. Блестящий мастер «Мар». Культура на северо-востоке «Африки». Великолепный начальный импульс, отличный выбор стратегии! И просто гениальная идея совмещения солитонов, так сказать, «живых» и солитонов природных, когда квантовая волнообразная нелинейность юнитов попадает в резонанс с волнообразной функцией разлива реки! И что в итоге? Всё то же самое: культура приспосабливается к среде, достигает гомеостаза и останавливается!

Подобным примерам воистину несть числа! Вспомним «длинный марш», в который несколько игроков отправили свои юниты! Те прошли через суровые пространства «Сибири», восточной «Евразии», по колено в ледяной воде перебрались в «Северную Америку», спустились до самой оконечности «Южной Америки»! Великолепное достижение, которое вошло в анналы! И что? А ничего! Все приспособились к новой среде обитания, остановились и… деградировали! Некоторые сообщества словно вернулись в состояние тех ещё, «нелинейных» юнитов!

А морской рейд игрока под псевдонимом «Вайлд»? Создать юниты, сумевшие изобрести не просто плавсредства для форсирования мелких водных преград, а настоящие катамараны, чтобы добраться на них от «Индии» – и аж до «Австралии»! Чтобы что? Верно – немедленно превратиться в очередной вид местной фауны… Простите, я не хотел никого обидеть… Но факты – упрямая вещь!

Нам необходимо признать: даже на выходе самых выдающихся партий мы видим набор гомеоморфных культур, по сути, закончивших своё развитие. Да, мы можем более активно подключать генератор помех, усилиями посредников усложнять геологические, климатические, экологические – да даже биологические! – условия. Но это всего лишь обеспечит новый ряд внешних раздражителей, ничего не прибавив к результату.

Не буду напоминать уважаемым собравшимся, что мы живём не в идеальном мире и вынуждены считаться с экономикой. А наша экономика – это ставки на игру, на команды. И реклама!

Но именно для этого зрелищности и не хватает! Вспомните: даже самые искусные манёвры не помогали вернуть былую популярность соревнованиям по автогонкам. Пусть это прозвучит цинично – мы тут, надеюсь, без прессы… – но когда пилот на глазах у публики вылетал с трассы и ломал себе шею, рейтинги были сумасшедшие, а рекламодатель воем выл, требуя взять у него деньги. Да, гонщика жалко… но когда стали внедрять всё большие и большие требования по безопасности, соревнования утратили зрелищность, и народ от них отвернулся.

Разве мы хотим пройтись по тем же граблям? Мы должны, мне кажет…»

«…чевидно, что непосредственное управление будет противоречить самому смыслу игры. Но и контрольный прогон, проведенный в «Индии», показал, что полностью лишенные морали «стада» попросту «зачищают» всё вокруг себя. Одно из экспериментальных «племён» (тоже недавно появившееся словечко из слэнга эгрегоров), весьма любопытная попытка создания малоразмерных юнитов, было загнано на отдельные острова, где и истреблено.

Иными словами, несмотря на всё тот же принцип: «Мораль не может быть привнесённой», – существует насущная необходимость находить какое-то компромиссное…»

«…по заверениям представителей Федерации, в правила будут внесены лишь незначительные изменения. Между тем, считающийся среди эгрегоров циником игрок под псевдонимом «Шинигами» выразил опасение, что на самом деле реорганизация будет кардинальной. «Мне-то по одному месту, – буквально заявил он. – Мои хабиру себя далеко не исчерпали. А вот кое-кому может прийтись плохо… »

Что он имел в виду, и связано ли его высказывание с циркулирующими слухами о секретных совещаниях внутри Федерации, игрок пояснять не стал.

Сами же чиновники никак не комментируют эти слухи…»

«…ниты и контакт-юниты.

2. Непосредственное вмешательство игроков в функционирование массюнитов не допускается.

3. Не допускается непосредственная ирритация масс-юнитов как шеф-игроком, так и игроками-соперниками.

4. Воздействие на масс-юниты осуществляется только через посредство контакт-юнитов.

5. Связь игрока с контакт-юнитами осуществляется по протоколу 702.12. Запрещается подключение к протоколу других юнитов, как и создание среди них локальных сетей, сопряжённых с узлом игрока, хотя бы и через посредство контакт-юнита.

6. Каждая связь с контакт-юнитом подлежит протоколированию. Копия протокола связи предоставляется судейской коллегии в срок, установленный статьёй 18 Правил игры (новая редакция).

7. Количество юнитов, с которыми устанавливается ментальная связь, не должно превыша…»

«…роятно, этого стоило ожидать после введения новой редакции правил: в определённом смысле началась «война эгpегоpов» за юниты. Это объясняется просто: эгpегоp, лишённый составляющих его игровой материал единиц, попросту выбивается из первенства…»

«…эгрегоров также началась специализация в зависимости от эниологических предпочтений.

Некоторые игроки («Алис Кирс», «СФ», «Ведьмак»), например, отказались от создания «стад» и «культур», а сосредоточились на работе с единственным собственным контакт-юнитом, через который и внедряют ментальные модели в массы «чужих» юнитов. Таких эгрегоров почему-то прозвали «партизанами», и другие игроки стараются нейтрализовать их «контактёров» (новое словечко в профессиональном слэнге) всеми доступными средствами.

Между тем, знатоки находят в подготавливаемых «партизанами» ментальных моделях достаточно занимательные религиозные постулаты, проводят подчас даже специальные семинары, где случаются весьма жаркие дискуссии.

Нередко «религиозным» юнитам противостоят модели, созданные эгрегорами, пошедшими по пути интеллектуальному («Камель Райдер», «Грег», «Феликс» и другие) – то есть внедряющими через «контактёров» функции познания и аналитики.

Схватки «шишек», как их прозвали, с «партизанами», хотя и не всегда зрелищны, но для ценителей их скрытое драматическое напряжение сродни наслаждению от безоглядного гурманства. В залах, где демонстрируются ходы игроков, царит внимательная тишина, взрывающаяся время от времени буквально громом восхищённых аплодисментов!

Относительно скромное место в этом ряду занимают эгрегоры искусства («Бастер», «Часовщик», «Коза», «Сударушка», «Мыша»). Однако и здесь есть своя драматика. Заложенные в структуре юнитов контуры размножения предусматривают, как известно, определённые фильтры эстетики. Теперь они стали базой для развития художественных идеалов среди «стад» и «культур».

Как отметила в своём недавнем выступлении представительница этой группы «Сударушка», «в условиях принципиального всеобщего аморализма наших подопечных, на котором настаивает Федерация, именно мы остаемся единственными, кто внушает юнитам представления об этике».

Впрочем, не следует и преувеличивать идеализм этих «артистов». Для них так же, как и для всех других игроков, стоит цель добиться как можно большего смещения подопечных единиц по шкале развития. То есть обеспечения своего влияния, расширения ареала, подчинения как можно большего числа масс-юнитов и так далее.

Наконец, оформилась многочисленная каста («Вайлд», «Руслан», «Карела», «Боривой», «Вершинин» и ряд других) тех, кто решил продвигаться к этой же цели самым прямым путем – военным. «Фуражки», как их называют, буквально милитаризуют своих «контактёров», пытаясь вложить в них сведения о тактике и стратегии боевых действий. Нередко исполняемые затем их юнитами акции признаются настоящими шедеврами военного искусства и внимательно изучаются специалиста…»

– …енно так. Всё это – одно большое надувательство. Федерация, по сути, пошла по пути тех, кого сама же и дисквалифицировала за прямое управление юнитами.

– С такой вашей позицией не согласно большинство эгрегоров…

– Ой-вей! Ещё бы они были согласны! Эти дураки получили в руки цацку, без которой они играть не умеют. Они сотворяют некоего экстраординарного юнита, и через него управляют другими. Всё равно, что взять клавиатуру и опустить её туда, в игру.

– Да, но вы тоже используете «контактёров». Некоторые из ваших соперников обвиняют вас в обычной демагогии, за кулисами которой…

– Ну, это им просто положено делать. Ещё ничего сказать не успеешь, а уже инсинуации, инсинуации… Прям чувствуешь себя тайным агентом и предателем Федерации одновременно. Но ведь иначе было бы не так интересно, правда?

– Но вы используете «контактёров»?

– Это совсем другое дело. Эти лохи, которые совершенно не умеют играть, не сообразили ничего лучшего, как попросту воплотить себя в контакт-юните. А у меня они другой цели служат. Они доносят до «племени» некие общие инструкции, некий закон, правила действий. Типа не убивать своих, не воровать у своих, соблюдать гигиену…

– …не слушать чужих «контактёров»…

– Да. В частности. На том их роль кончается. Дальше «племя» действует в соответствии с нашим «договором», так сказать, «заветом»…

– Тогда в чём ваши претензии к другим игрокам? Они ведь тоже доносят «инструкции».

– Ха! У них инструкции на каждый день новые. А у меня – универсальные. И потому будущее – за мной!

– Но пока что результаты показывают иное. Многих восхитило ваше недавнее блистательное внедрение в руководство «Египтом». Однако сегодня «законники», кажется, проигрывают «вождям»?

– То, что моих немного потеснили, – ничего не значит! Мне просто нужно некоторое время, чтобы подтянуть силы. Мои хабиру себя ещё покаж…

«…достаточно неожиданным. После скандального интервью «Шинигами», в котором он фактически обвинил Федерацию в поощрении возврата к прямому управлению юнитами, большая группа игроков предложила всё решить на спортивной арене. Обе модели – «вождей» и «закона» – должны будут сойтись в прямом столкновении…»

«…для кого не секрет, что существуют могущественные силы, чьи интересы пострадали во время перехода на модель с опосредованной управляемостью. Звучали предложения стереть нынешнюю спорную «цивилизацию», чтобы вернуться к прежним правилам. В конце концов, убеждает поддерживающая эти силы пресса, было же признано неперспективным продолжение игр с динозаврами и принято решение начать всё заново с новыми моделями. Да и гуманоидные «цивилизации» уже не раз стирались, чтобы начать новую игру с «чистого листа».

Раздражённая нападками Федерация приняла решение, которое уже успели назвать спорным. В зависимости от того, кто победит в этом столкновении, и будет определено, останется ли существовать нынешняя модель игры, или будет восстановлена предыдущая.

В прессе это уже назвали столкновением цивилизаций.

На данный момент осталось только два игрока. «Законникам» удалось собрать под свои знамена более 300 «племён». А у «вождистов» остался лишь один лидер.

Букмекеры рапортуют о рекордном взлёте ставок. Никто не может предугад…»

«Его величество приказывают произвести новую перекличку людей, находящихся в строю и готовых к предстоящему сражению. Для составления списков необходимо выстроить всех в колонну. Командиры отрядов должны принять все необходимые меры к тому, чтобы воины, способные участвовать в бою, в том числе и колесничие, в день баталии находились в строю, на своём месте. Войска предупреждены, что армия выступает завтра рано утром, а посему все отряды, которые были куда-либо посланы, должны возвратиться, и армия должна быть готова к выполнению приказов, каковые будут отданы в течение ночи».

Джехутимесу слушал подготовленный Гарсиниотефом проект приказа и согласно кивал. Управляющий оазисами Ливийской пустыни и правитель царского дворца штабное дело знал, как никто. Что, впрочем, вполне естественно – больше десяти лет они вместе парились здесь. В Ханаане. В этой иссушенной солнцем и ветрами дурацкой северной земле, населённой иссушенными ненавистью друг к другу дурацкими северными народами!

Не по своей воле здесь парились. Так решила Хатшепсут. И по своей – тоже. Ибо Хатшепсут решила полезно.

И к лучшему, что они здесь парились. Правильно решила Хатшепсут.

Она вообще почти всё правильно решала, Хатшепсут.

Не случайно на неё, а не на Джехутимесу сделали ставку главные советники и соратники отца…

Смеялись над организованной ею экспедицией в Пунт. Тётька-де, чего с неё взять, за благовониями, умащиваниями для тела и красками для лица корабли на край мира погнала. А оказалось – снова открыла торговые пути предков, получила бесценный товар. Одной мирры вывезли 80 тысяч мер, так что стало возможно с другими странами ею торговать. А золота сколько!

Тоже смеялись: баба, как воевать будет? Кто нубийцев окоротит? Кто диких ливийцев утихомирит? Ничего, всё получилось. Ливийцев упокоила миром. Нехси в Нубии – войной. А на речену здешних ещё и его, Джехутимесу повела, его руками их и покорила…

Да… Сочетались в мачехе и правитель хороший, и строитель прекрасный, и военачальник грамотный.

Как там этот Инени про неё написал? – «Божественная Супруга Хатшепсут привела в порядок дела Обеих Стран, согласно своим предначертаниям; Египет должен был, склонив голову, работать для неё, совершенного семени Бога, происшедшего от него. Носовой канат Юга, причал южан, отменный кормовой канат Северной Страны – такова она, повелительница, чьи замыслы совершенны, удовлетворяющая Обе Области, когда она говорит».

Ну-ну… Если б ещё она трон не отняла, ограничилась регентством… Снаружи звякнуло.

– Кто ещё! – рявкнул Джехутимесу.

Доложили, что просится Тутхотеп, начальник колесниц. Спать бы дурню, завтра его дело – первое. Но уж коли зашёл, пусть! Хоть теперь разделяет их дистанция между божественным и человеческим, но царь не мог не снисходить к старому другу. Сколь у костра одного сижено, сколь слов сговорено, сколь баб поделено…

Тутхотеп всегда хотел видеть его царём, откровенно, даже нагло отказываясь признавать власть Хатшепсут. Неприятностей за это имел немало, но веселья и оптимизма не терял, говоря: «Меньше сотни не дадут, дальше Яффо не пошлют». А он-де и без того здесь обретается. Знал, паршивец, что уменьшить его по-настоящему – на голову – Хатшепсут не посмеет. То было бы за рамками их договора.

Хотя… Какой уж там договор. Мальчишка с одной стороны, за которым ничего нет, кроме того, что он будущий мужчина. И старинного закона, по которому трон Обеих стран не может занимать женщина.

Но закон этот достаточно подорвали два подряд женских регентства при малолетних царях. И не последних, надо сказать, царях. Яххотеп правила от имени будущего Яхмоса Освободителя. И уже тогда люди из Фив, включая и женщин, считались новым царским родом. Потому что были героями, потому, что начали освободительную революцию против хабиру, правивших ТаКемт под именем хиксосов – «царских пастухов». Даже сама Яххотеп была награждена «Золотыми мушками» за доблесть, проявленную в одном из боёв.

А её дочь Яхмес-Нефертари правила вместо Аменхотепа. А когда тот умер, она возвела на престол своего зятя – великого Джехутимесу Старого, дошедшего до Той-перевёрнутой-воды.

Можно сказать, что если бы не она, то ни Хатшепсут, ни он, Джехутимесу Нынешний, не то что трона – жизни не имели бы. Потому как от этого брака и родился его отец Ахеперенра. И Хатшепсут, ставшая женой отца.

В общем, за ним, за мальчишкой, по сути, не было ничего. Ведь он-то рождён был от второстепенной жены. А мачеха и тетка род свой вела напрямую от фиванских героев, начавших борьбу с хиксосами. И за ней стояли соратники отца. Всемогущий Сенмут. Наставничек бывший! Братец его, Сенмен, тоже назначенный выдающимся государственным деятелем. Главный визирь и верховный жрец Амона Хапусенеб. Опаснейший враг… если стать его врагом. А ещё Тутии, хранитель серебряной и золотой сокровищницы, Нехси, главный казначей, да стоявший за ними старик Инени, главный архитектор…

Словом, сила была за ними. Они и решили после смерти отца: быть его жене регентом при малолетнем сыне хорошо. Но царицей – лучше!

А дальше – дело техники. Объявили, что Амон посетил её мать – и порядок! Дочь Бога! Бога царей! А ещё бы и не посетить… коли верховный жрец в твоих друзьях…

Но надо признать, мачеха была всё же хороша к своему пасынку. Она не велела его убить. Хотя могла – сколько ему было-то, лет восемь? Но её люди довели до его людей предложение: ты станешь царём, я это гарантирую. Как гарантирую тебе жизнь, пока ты маленький и беспомощный. Но пока я не умру, я буду царём. Потому что я лучше знаю, что делать, чтоб исполнить волю и завет наших великих отцов. И прав на престол у меня больше.

И люди Джехутимесу признали: да, лучше подождать и стать наперсниками царя, нежели ввязаться в бесполезную драку. И стать, соответственно, мёртвыми наперсниками мёртвого мальчика.

И обе партии сочли за лучшее определить его подальше – в войска, стоящие на севере. На юг отправлять опасно – из-за войн с Нубией тамошняя армия была хорошо усилена и имела большой боевой опыт. Незачем давать ей вождя из династии – у тамошних офицеров могут развиться нездоровые фантазии.

Амон-то, конечно, отец… Но царь, который подвязывает себе искусственную бороду, чтобы соответствовать церемониалу, всё же как-то сомнителен… Когда даже последние камнетёсы изображают на стене «царя» со свисающими сиськами, к которому сзади пристраивается «ближний советник» Сенмут со своим кривым отростком… Вот уж точно – «ближний»!

И ещё все ли такие карикатуры нашли-стесали… А то дойдёт до потомков, стыда же не оберёшься!

Словом, как ни придумывай слову «величество» женскую форму, а только лучше всё равно не давать в руки сопернику такой инструмент, как боеготовая армии. Не то появится большой соблазн открыть глаза на половую принадлежность «величества» и характер близости к «нему» Сенмута.

А хорошее зрение далеко не всегда является гарантией долгой жизни. Особенно, когда задействованы такие серьёзные интересы стольких серьёзных людей.

Так что вражда ли, дружба – а чувство самосохранения заставляло оба дома придерживаться неподписанного договора. И формально Джехутимесу был соправителем свой тетки и мачехи. А нахал Тутхотеп, друг и наперсник с детских лет, этим формальным равноправием царей пользовался.

– Последние пришли, – доложил он, отдав малые почести. – Я на всякий случай три сотни на тропе оставил. Здесь, на спуске. Мало ли, вдруг тоже нас обойти попробуют.

– Не успеют, – покачал головой Джехутимесу. – Они сейчас ещё людей из Фаанаха вытягивают, чтобы Мегиддо справа от нас закрыть. Аккурат к утру половину и подтянут. Уставших и голодных.

Царь усмехнулся. Гарсиниотеф – тоже. Тутхотеп заулыбался широко и радостно:

– Думаю, моим ребятам будет весело подстегнуть последних стрелами!

– Сколько ты отправил? – тут же напрягся Гарсиниотеф.

– Как царь велел, – заверил начальник колесниц. – Дюжину.

Это был небольшой сюрпризец царю Райа, вождю врага. Вся армия Та-Кемт стоит к западу и юго-западу от Мегиддо, оседлав левым флангом дорогу на Зефти.

Дорогу противника к бегству. Правый фланг вытянут вдоль дороги из Фаанаха.

Но не соприкасается с ней. Пусть по ней идут войска мятежников, торопясь занять новые позиции напротив египтян. А совсем справа, у самых отрогов, сейчас, в ночной темноте, прячется дюжина колесниц. С рассветом они постараются «поторопить» не успевшие дойти до своих позиций отряды противника. Растянутые по тракту, не готовые к обороне. Будем рассчитывать, что стрелы поторопят их убедительно. Так, чтобы они побежали. Лучше – в панике. И донесли панику до основных сил. По которым мы в это время ударим с фронта.

План нравился всем.

– Но ты всё же выдели ещё сотню нубийцев для прикрытия, – распорядился Джехутимесу.

– Но царь! – запротестовал Тутхотеп. – Они ж колесницы скорости лишат! Нубийцы бегают, конечно, хорошо, но они ещё не кони…

Он любил пропустить немудрёную солдатскую шутку…

– Пускай колесничие пехоту и не ждут, – отрезал царь. – Никто этого не требует. Напротив, пусть носятся, как угорелые, и пускают побольше стрел. Но в случае чего им можно будет быстро отскочить под защиту копий.

Гарсиниотеф крякнул.

– Эх, царь, сколь ты хитёр, столь и предусмотрителен! И в палатке на краю судьбы лесть эта была уместна!

Да, кое-чему они здесь научились. Высланный в Ханаан, Джехутимесу времени зря не терял. Тренировался владеть оружием. Обучался военному делу. Осваивал тактику и стратегию. Воевал.

Тут, на севере, воевать можно было хоть каждый день. То хабиру не упокоившиеся задерутся. То банда какая объявится, решив поживиться в неспокойной атмосфере пограничья. То агенты Митанни просочатся. То – на безрыбье и контрабандист добыча – можно и их погонять, заодно местность изучая.

А главное, здесь к Джехутимесу стали приходить замечательные идеи по правильной организации армии! Как подготавливать её к сражению. Как вести разведку и обходить засады. Как обеспечивать тыл. Как морально управлять солдатами. Как разбивать врага малыми силами. Как добиваться победы, наконец!

– Слушай, а твои эти, голоса, не уйдут? – спросил как-то Тутхотеп.

Кто ж это может знать… Возможно, с ним разговаривают Боги, вкладывая в его мозг истину. Возможно, Бог-Который-Остаётся-Во-Всех-Вещах, решил воздать ему за двадцать два года прозябания под троном своей властной тётки-мачехи, под троном, законно принадлежавшем ему, Джехутимесу! А может быть, Отец Богов Ра, проезжая по небу на своей ладье, решил, что пора уже защитить божественные законы и наградить своего достойного сына. А что Боги решат, как долго они будут озарять его разум своею божественной силой – неизвестно…

Не то чтобы его по ночам озаряло… Но вот вдруг видел, что, скажем, нельзя колесницы плотным строем ставить и гнать их в лоб на строй противника. И как ни убеждали офицеры, что благодаря этому обеспечивается прорыв вражеского фронта, он чувствовал: такой массированный удар кулаком – лишь один из приёмов боя. Может быть, даже и не самый лучший. При длинных копьях у противника и стойкости строя потери дорогущих колесниц бывают слишком большими. Зато атака в рассыпном строю, в линии с такими промежутками, чтобы хватило развернуться… Тогда можно, не доезжая до фронта, остановиться на месте, выпустить несколько стрел; тут же кинуться вбок, чтобы избежать ответных попаданий; рвануть вдоль строя, осыпая противника смертью; отвернуть назад, сомкнуться вперёд, чтобы скакать на поддержку своих пехотинцев, уже бегущих на расстроенные линии врага… Такая атака подчас куда более эффективна!

Или взять позавчерашний спор на военном совете…

Нет, конечно, другие цари тоже спрашивали мнение своих генералов. Тем более, если те были умелыми и опытными военачальниками. И всё же там были цари – и подданные.

Но он, Джехутимесу, организовал военный совет, где все были равны. Может, потому, что сам начал мальчишкой, и было естественным сначала послушать опытных воинов. А потом уже высказаться самому. И теперь у него говорят сперва самые младшие по опыту и по званию, затем более старшие. А уж он подытоживает и принимает решение.

Он и позавчера замолчал – после того, как пересказал разведданные (разведку он контролировал сам и считал, что так правильно). Пусть сначала выскажут свои соображения командиры.

А данные не слишком радовали. Вся Сирия, весь Ханаан и вся Финикия выступили против них. Триста тридцать армий стояло по ту сторону Кармельского хребта! Воины трёхсот тридцати царств! Численность их точно установить не удалось, но… Триста тридцать царей!

И удобная стратегическая позиция. Тылом опираются на Мегиддо, возле Фаанаха прикрыли дорогу Мемфис-Месопотамия, контролируют рокадную трассу на Зефти. Правый фланг прикрыт горами, левый смысла нет обходить. Пока будешь к нему идти, сам подставишь свой бок под фронтальное движение противника.

Значит, остается только биться лоб в лоб, разворачиваясь с марша против изготовившейся к обороне армии. Либо обходить горы по дальней левой дороге. Повторяя, по сути, тот же неудачный вариант с обходом справа: пока ты будешь изнурять свою армию маршем длиною в 70 тысяч локтей, враг просто сдвинется и снова встретит тебя фронтом.

Надо отдать должное соратникам: решение атаковать противника даже не обсуждалось. Но по какой дороге обходить Кармельский хребет? Обе обходные трассы плохи, третья… Это даже не дорога. А просто горная тропа, где идти можно чуть ли не цепочкой по одному. Едва колесница проедет.

Кто-то из молодых заикнулся о таком варианте. На него зашикали: «Как же мы пойдём по этой дороге, которая так узка? Ведь нам доложили, что враги подстерегают, держат дорогу, и их много. Разве не пойдёт лошадь за лошадью и человек за человеком? Не должны ли будут наши передние части сражаться, в то время как задние будут бездействовать?»

Это было основательное соображение. Армию действительно могли разгромить по частям, покуда она накапливалась бы у выхода с гор. Но с другой стороны – словно снова ему кто-то знающий подсказывал! – царь был убеждён: это единственный, стратегически великолепный ход, ход, граничащий с гениальностью. Пройдя через перевал, его армия оказывается непосредственно в тылу у противника, фактически отрезает его от крепости и обладает всей оперативной инициативой! Он может, выставив заслон справа, наброситься на беззащитный Мегиддо. Может, выставив заслон от гарнизона Мегиддо, растерзать с тыла эту армию трёхсот тридцати царств. Он может, наконец, одновременно сделать и то, и то: попросту разбить противника по частям, пока тот делает фланговый марш, торопясь прикрыть город. А затем сорвать спелое яблочко в виде беспомощной крепости.

Словом, это – великолепное решение!

И тогда он сказал: «Клянусь любовью бога Ра, похвалой моего отца Амона и тем, как молодо дышит мой нос жизнью и благоденствием, – я пойду дорогой на Аруну!»

Нет, был момент, когда он чуточку пожалел о том, что сделал свои военные советы советами равных. Всё же не здорово, когда царю приходится прибегать к самым отчаянным аргументам: «Пусть кто хочет направляется по дорогам, о которых вы говорили, а кто хочет следует за моим величеством. Да не скажут эти враги, которых ненавидит Ра, что его величество идёт по другой дороге, так как он очень боится нас…»

Но похмурились командиры, носами пошмыгали – и сказали: «Да будет так!» И стало ясно: даже если не согласны, но верностью своей не поступятся.

И он пошёл. Впереди своей армии.

И армия пошла. За ним. И сбила охранение хабиру. И вышла в долину. И первые мгновенно организовали оборону так, что враг не посмел атаковать их, пока основная часть войска брела по узкой тропе…

Конечно, сложно сейчас сказать, что было лучше. Может быть, он и зря созвал ещё один совет. Может, надо было сразу, на выходе с гор, врезать по тылам царя Райи?

А может, оказался бы прав Хетепни-Пта. И с недостаточными силами они в лучшем случае лишь отогнали бы мятежников, не сумев их разбить. А после того, как те перегруппировались, уже египтяне оказались бы в крайне неприятном положении – прижатые к горам, имея двух противников на флангах. Слева Мегиддо, а справа основные силы Райа, царя Кадеша.

Да нет, второе решение правильное, снова подсказало ему что-то в глубине мозга. Тебе же надо разбить, раскрошить, раздавить мятежников! Рассеять их мало; они снова соберутся – и гоняйся за ними по всему Ханаану! Их надо не просто победить, их надо растерзать! Истребить! Закончить дело Яхмоса, сына Таа. Того, что отнял у хабиру Мемфис и Аварис, заставил их уйти из ТаМери. И ещё долго гонял их по Синаю за то, что в своём исходе посмели напоследок ограбить своих египетских соседей. А когда враги решили закрепиться в Ханаане и захватили Иерихон, а точнее, по-египетски, Шарухен, – выгнал их и оттуда, оттеснив аж за Мегиддо.

Что ж, Бог царей Амон всё расставил по местам. Хатшепсут ушла в Долину мёртвых. Теперь он, Джехутимесу, властитель Обеих Стран. Великий властитель, которому предстоит освобождение Та-Мери. Дорогой его родины…

Он коротко глянул на Гарсиниотефа. Тот молча закрыл глаза, как-то невыразимо ласково и ободряюще.

Они всё сделали для завтрашней победы. Надо лишь закончить приказ парой ободряющих слов. Пусть воинам скажут ещё: «Готовьтесь! Приготовьте ваше оружие, чтобы сразиться с этим презренным врагом завтра утром. И мы победим!»

Да, так хорошо. Иди, Гарсиниотеф. И ты, Тутхотеп. Отдохните перед завтрашним испытанием…

Джехутимесу отчего-то не чувствовал ни страха, ни даже лёгкого волнения. Хотя знал, что предстоящая битва будет из тех, что определит судьбы мира на многие века вперёд. И рассказывать о ней будут через тысячи лет. Триста тридцать царств предстоит разгромить ему завтра! Там одних колесниц больше тысячи!

Но он был спокоен.

– Воины!

Кони чуть заиграли, прядая ушами. Колесница качнулась.

Джехутимесу коротко взглянул на возничего. Тот натянул поводья.

Армия смотрела на своего предводителя. Как всегда в такие минуты, разбивалась она на отдельные рваные картинки. То видишь лишь глаза, тысячи тёмных глаз, упирающихся в тебя чёрными колодцами зрачков. То глаза уходят, отдаляются, а перед тобою встают лица. Плоские, словно нарисованные, друг от друга неотличимые. Хотя ты видишь, знаешь – это разные лица, это разные люди. А то взгляд выхватывает из строя одну деталь – как вон у того лучника, что подзабыл перевести свой колчан в боевое положение, и тот так и торчит у него за спиной, а командир недоглядел…

Ладно, теперь уж некогда. Перевесит под мышку, никуда не денется.

– Воины! Вот сражение, которого вы так желали! Победа в руках ваших: она нужна нам! Она доставит нам изобилие, хорошие дома, множество рабов и скорое возвращение в отечество, в нашу любимую Та-Мери!

Слитный гул тысяч горл.

– Перед вами – грязные хабиру, которые ещё не наелись ваших стрел и копий, забыли острые зубы ваших боевых топоров…

Он сделал паузу. По армии пробежало шевеление, гул прозвучал вполне одобрительный. Краем глаза Джехутимесу засёк радостный оскал Тутхотепа – тот, как всегда, рвался в драку.

– Придя к нам пленными пастухами, – ещё громче выкрикнул царь, – и принятые нами как братья, они вкрались к нам в доверие. А сами начали грабить. Один за одним они проникали к нам и затем приводили своих сородичей! Пока их не стало так много, что вдруг они превратились в наших господ! Бывшие рабы, они назвали себя «царскими пастухами»!

Ещё раз гул по армии – теперь возмущённый. Гарсиниотеф поощрительно опустил веки – старые счёты всегда были хорошим средством мотивации.

– Мой великий прадед царь Яхмос изгнал мерзких хабиру из Та-Кемт! Мой великий дед Джехутимесу продвинул границы Та-Мери до пределов солнца, достигнув Той-перевёрнутой-воды-которая-течёт-на-юг! Они вернули справедливость народу Ра!

Трижды взлетели мечи офицеров. Солдаты три раза эхом повторили имя Бога.

– Но эти грязные ублюдки посмели восстать против Ра и нас! Они подняли мерзкий голос против моего величества, царя Менхеперра! Теперь мы должны окончательно вернуть мятежникам и предателям хабиру их прежнее прозвище!

«Хиксосы» – «пленные пастухи»! Вот они кто! И пусть каждый из вас пленит их, сколько сможет, – я всех их отдам вам в качестве рабов!

Уже не гул одобрения – рёв восторга всколыхнул ряды. Можно заканчивать.

– Я счастлив, предводительствуя египтянами! Какой полководец не поражал врагов, подобно мне с этим могущественным народом! Благодарите Богов, что вы египтяне; гордитесь сим преимуществом! И знайте – чтоб быть храбрым и быть победителем, достаточно быть только египтянином! Действуйте так, как действовали наши предки под Мемфисом и Аварисом, при Шарухене, как действовали вы при Гезе, Ашкелоне и в области Джахи! И позднее потомство вспомнит с гордостью о подвигах ваших в этот день и скажет о вас: и он был в великой битве под стенами Мегиддо!

На востоке, над позициями врага, всходило солнце Армагеддона…

Слева и справа мерно вспарывали затхлый воздух некогда могучие крылья. Усталые, они с трудом несли тяжёлое тело сквозь жидкие, как кисель, испарения.

С мрачной выси постоянно доносился скрежет. Словно за свинцовыми тучами перекатывались и тёрлись боками целые горные хребты. Сквозь редкие просветы виднелось красноватое свечение. Внизу возвышались руины величественных зданий. Из земли торчали, будто молящие о помощи узловатые руки, обгорелые остатки деревьев.

В проплывающих снизу каналах и озёрах, наполовину засыпанных грязью, пеплом и ещё неизвестно чем, изредка мелькало грязно-серое пятно. Больно видеть себя таким. Почему-то вспоминалось детство. Тогда я играл с такими же солнечными малышами, а вокруг было светло и радостно. Всюду – только счастье и любовь. Когда я подрос, меня даже несколько раз отправляли к живым. Я никогда не забуду этот восторг и великое почтение. И их можно было понять. Теперь я понимаю, как необычайно красиво и величественно выглядел я тогда в их глазах. Весь как будто из света, а над головой ореол божьей благодати. Но я не находил в этом ни величественности, ни красоты. Я сам был любовью и счастьем.

Мысли потянулись спокойно и размеренно. Усталость начала уходить.

Но тут что-то несильно ткнуло в руку, оборвав поток воспоминаний. Я с удивлением разглядел падающую вниз стрелу с белым оперением. И тотчас запоздало услышал хриплые гортанные вопли и хлопанье кожистых крыльев. Неимоверная усталость обрушилась с новой силой. О нет! Только не сейчас! И всё же рука уже потянула из ножен лёгкий длинный меч из небесного металла. Удобная рукоять приятно холодила ладонь. Созданный для воздушных боёв, почти невесомый меч казался сейчас не таким уж и невесомым.

Их было шесть, хм… символично. Губы заученно произнесли молитву. Хотя какой теперь от неё толк?..

Большинство из напавших – старики. Видно, что всю свою поганую жизнь только и делали, что тыкали вилами беззащитных грешников, а в воздух поднимались редко. Но всё же у многих имелись свежие шрамы, а у одного, самого матёрого на вид, даже зияла в крыле пара рваных дыр. Да и кривые сабли держат умело.

И всё-таки это – лишь шайка отчаявшихся бесов и больше ничего. А я ветеран, хоть и усталый…

Я укрылся за высокой полуразрушенной башней без крыши. Первый и самый быстрый, радостно вопя, уже считал, что поймал добычу. Но напоролся на отточенное лезвие.

Стряхнув обмякшее тело, я стал как можно тише подниматься вдоль стены. Снова до слуха донеслось частое хлопанье. Поганец даже не заметил, как перед ним вдруг появилось тонкое лезвие, острое, как бритва. Дальше он полетел уже медленно, теряя высоту и распадаясь на две одинаковые половики.

Теперь их четверо. Но четверо умных. И осторожных. Двое по широкой дуге начали приближаться с разных сторон. ещё двое с луками показались сверху. Один из них тот, с дырявым крылом. Они подлетали всё ближе. Рядом стену клюнули две стрелы. Одна осталась торчать, и я с холодком увидел на ней белое перо. Слева и справа надвинулись быстрые тени. Посыпались частые удары. Я парировал, и старался передвинуть их между собой и лучниками. Бесы тупо продолжали посылать стрелы в своей неистовой злобе. И вот уже один из их же банды падает с окровавленным наконечником, торчащим из глазницы.

Вдруг острая боль пронзила левое плечо. Я перехватил меч в правую руку. Дырявокрылый лучник берёг стрелы. Он выжидал.

– Отлично... теперь этих!.. – я уставился за спины нападавших, будто оттуда мне неожиданно пришла помощь, которая расправилась со стрелком и теперь летит ко мне. Секундное замешательство, и две рогатые головы падают в чёрную грязь отдельно от тел.

Дырявокрылый стал спускаться. Видимо решил пристрелить наверняка. Крылья уже еле держали меня, а здоровая рука почти роняла меч, залепленный чёрной скользкой кровью.

– Умно… Вы тоже… научились хитрить, – его звериная пасть с трудом выплёвывала слова. – Но тебе это уже не поможет.

Матёрый чёрт, явно главарь, аккуратно прицелился. И в тот момент, когда стрела уже почти сорвалась с тетивы, я метнул меч. Боль стеганула, как кнутом, правое крыло. Уже падая, я увидел рядом кувыркающийся чёрный силуэт. Не промахнулся…

Внизу блеснуло грязное озеро, слишком мелкое, чтобы смягчить удар. Боже, что случилось с нашим миром?! Всплеск. Противный хруст. Тьма…

Бетонные веки долго отказывались повиноваться. Неимоверным усилием воли заставил открыться один глаз. Всё то же кроваво-серое небо, те же грязь и пепел внизу. Сколько же я так лежал в мире без времени?

Собрав остаток сил, попробовал подняться. Но упал. Острые иглы пробежались по всему телу. Но особенно беспокоили крыло и рука. Предплечье опухло – впрочем, при правильном уходе скоро заживёт. А вот крыло… Похоже, теперь мне придётся ходить пешком. Раньше я бы и не заметил такого падения, но не теперь…

Катастрофа началась вроде бы незаметно. Души перестали приходить. И к нам, и вниз. Но не сразу. Сначала их приходило всё меньше, а потом и вовсе кончились. И наш мир остановился в своём божественном росте. Как, впрочем, и нижний. Душам больше не требовалось дополнительного места. И ни Рай, ни Ад больше не расширялись.

Нас тоже не становилось больше. Нежные маленькие создания со слабыми крылышками выросли и стали нашими братьями. Но больше младенцев не появлялось. А потом и души начали исчезать. Исчезали, пока не пропали все. И тогда наступило время жизни для нас. Мы потеряли связь с живыми, но сами стали смертными. Свет и Тьма стали серым пеплом. Рай и Ад соединились. Нас ничто не разделяло теперь, потому что Средний мир исчез.

И началась Война. Настоящая, а не жалкая игра догмами в умах живых. Теперь Врага можно было уничтожить раз и навсегда. Так и случилось. Прежние грозные и величественные армии превратились в малые отряды и одиночек.

Я был генералом в той войне. Мы шли в бой с радостью. Наконец-то Зло умрёт. И мы были уверены, что так будет. Ведь великая правда за нами.

Но первая, самая страшная, битва показала, что силы равны. Кровавая бойня и фанатичное взаимоистребление. Это продолжалось, пока обессиленные армии не договорились о перемирии.

Нет, даже не перемирие. Не может быть мира между добром и злом. Это была короткая передышка для сбора раненых. Мёртвых бросали в ямы и озера, что тут же становились зловонными болотами. Погибло больше двух третей с обеих сторон. Но немногие выжившие были способны держать в руках оружие.

Затем бойня возобновилась. Мы не могли остановиться. Такова наша природа. Наконец, последние уцелевшие расползлись в разные стороны, и наступил Хаос.

Мне «повезло». Во второй атаке уже никто не держал строй, и генералы дрались наравне с простыми воинами. Началась свалка. Огромный монстр, умирая, вскользь задел меня своей дубиной. Я не успел отскочить, да и некуда было. Крылья же держал плотно прижатыми. Раскрывать их здесь было безумием.

Очнулся я под кучей трупов соратников и врагов. Выбрался и обнаружил, что почти невредим. Физически. В сердце же вошла и поселилась ужасная боль. Вся моя армия погибла. Как погиб и весь мир, что я знал прежде.

И тогда я поклялся дойти до Него и узнать, в чём же мы виноваты, и почему всё это произошло.

И вот сейчас я стою и смотрю, как перепачканное грязью и кровью пернатое существо хмуро уставилось на меня из воды. Его качает, и оно в любой момент готово рухнуть снизу вверх мне навстречу. Крыло волочится и отказывается сгибаться. Даже после Первой битвы я не был так изранен и подавлен. Старею, наверное. Дряхлый ангел. Ха-ха.

Я оторвал от балахона полоску и, превозмогая боль, привязал крыло к спине. Неподалеку валялось распростертое тело. Из груди торчала рукоять небесного меча. Что ж, по крайней мере, я вооружён и могу идти.

Да, теперь мы все здесь смертны. И если не перебьём друг друга, то умрём от старости, а, умерев, исчезнем. А что же будет с нашим миром? Боже, ты лишил нас бессмертия и величия, но оставил связь с Тобой. Я знаю, где Ты. Я приду к Тебе, и спрошу…

Впереди показался на редкость хорошо сохранившийся храм. Судя по куполам – православный. Некогда возвышенное и красивое здание стояло теперь угрюмым и заброшенным. Купола зияют провалами, а одного вовсе нет. И всё же что-то в нём особенное чувствуется.

Внезапно заныло крыло. Сползла повязка, и открылась рана. Мне нужно перевести дух. Шатающейся походкой я поплёлся к дверям.

Скрип ржавых петель взрезал тишину. Я вздрогнул. На пороге стоял человек в одеянии монаха-бенидиктинца. В его глазах в странном переплетении застыли удивление, страх и сострадание.

– Архангел!.. Откуда ты? Я думал, вы все погибли! – голос его прерывался и дрожал.

– Так… и есть… Я – последний, – слова вылетали с хрипами из пересохшего горла. Монах подбежал и подхватил под руки. Я почувствовал, что снова проваливаюсь в спасительную тьму.

Раньше нам не нужно было ни сна, ни еды. Но теперь мы познали все радости мира живых. Я размышлял об этом, очнувшись после долгой горячки.

Дверь скрипнула. Монах осторожно заглянул, потом исчез и снова появился с тарелкой исходящей паром мутной жидкости.

– Наконец ты очнулся. Я уж было подумал…

– Ничего, бывало и похуже, – сказал я, хотя похуже бывало вряд ли. Жидкость оказалась безвкусной, но своё дело сделала. Терзающий голод ушёл. Я попытался приподняться, и, как ни странно, это удалось. Хотя острая боль продолжала терзать крыло. Она слилась с той, что засела глубоко в груди.

– Почему? Зачем Он это делает?!

– Я тоже много над этим думал, – голос монаха был спокойным и рассудительным. – Думал и, кажется, понял… Пойдём, ты должен на это взглянуть.

Он подставил плечо. Но я чувствовал, что могу обойтись без посторонней

помощи. Монах проскользнул вперёд, юркий, как церковная мышь. Надеясь на ответ, так мучивший меня, я последовал за ним.

Блики проплывающих мимо факелов играли на лысине бенедиктинца. Голова его, похоже, не нуждалась в соответствующем обривании, а лысела сама собой, будто угадывая сан хозяина. Широкий лоб и проницательные глаза выдавали острый ум. Кожа на лице собиралась в редкие, но глубокие морщины.

Никак не могу привыкнуть к лицам стариков, хотя сам уже почти старик.

– Что ты здесь делаешь? Ведь православные для вас чуть ли не враги. Хотя я никогда не понимал этой глупой вражды.

– Бог един, и все мы его дети. Я тоже не разделял взглядов отцов церквей, готовых убить за то, сколькими пальцами креститься, – в голосе старика появилось осуждение.

– Почему ты не исчез?

–Когда все исчезли, я всё боялся, что тоже пропаду. Но случилосьн аоборот – я стал снова живым. А потом пришли эти чудовища и стали всё разрушать. Мне удалось убежать, – в глазах его, в неверном свете факелов отразилась глубокая печаль. – Я скрывался и прятался, пока не нашёл уцелевшую церковь… и это… внизу…

Мы начали спускаться. Внезапно цепочка факелов оборвалась. Но впереди я вдруг увидел слабое свечение. Сердце радостно забилось. В таком свете проходило всё моё детство. Тогда он был повсюду, но никто его не замечал. Я боялся поверить.

– Этот свет… это… он?! – волна почти детского восторга охватила меня, а в груди проснулось что-то давно забытое и щемящее сердце.

– Ты узнаешь, но боюсь, тебе это не понравится… – монах отводил глаза, будто собирался сказать что-то неприятное в этом прекрасном и так знакомом мне свете счастья. Я ускорил шаг и почти влетел в небольшой арочный зал. В центре, прямо из каменных плит било голубовато-белое свечение. Да, это оно. Я вошёл в него, и слился с ним. Охватила давно позабытая лёгкость. Исчезли боль и тяжесть. Свет и счастье наполнили меня…

Но тупая неизлечимая боль, продолжавшая сидеть где-то в самом дальнем уголке, заставила вернуться к реальности.

Я спросил человека:

– О чём ты говоришь?

– Тебе трудно будет это понять и принять…

– Говори!

– Ты, как и весь этот мир, – всего лишь иллюзия, сон. Да, да! Всего лишь отражение другого мира. Мира живых. Не будь их – не было бы и вас. Вы зависите от них, вы – их слуги.

– Как ты можешь такое говорить, старик?! Даже сейчас, во времена Хаоса, ни один человек не может сравниться ни с ангелом, ни даже с самым захудалым бесом! Разве может кто-то, подобно Творцу, создать целый мир, и тем более населить его существами выше, прекраснее, или, хотя бы сильнее себя?

Ты противоречишь себе, старик.

– Постарайся понять. Ваши миры нужны были им, чтобы отправлять в них свои души. А чтобы они, эти миры, не были пустыми, туда поселили вас.

– Но я видел. Видел, как они смотрели на меня. Как на невероятное чудо, Божье откровение.

– Человеку свойственно создавать себе кумиров. Что-то, что выше, чем он сам. Поверь, я сам был человеком, но давно уже стал частью этого мира, потому и не исчез. А то, что происходит сейчас… Похожее уже было однажды. Вы сменили тогда языческих богов. Многие из них согласились стать одними из вас. Даже бог войны. Но тогда всё просто изменилось. А сейчас… остались только жалкие источники, приходящие от них. Как вот этот, скорее всего, из какой-нибудь церквушки в лесной глуши. Но скоро и эти источники иссякнут. А что будет потом, я боюсь даже представить…

Он продолжал ещё что-то говорить, но я не слушал. Боль внутри расширилась. Я бросился к выходу. Перед глазами замелькали ступени, а факелы слились в сплошную желтую полосу. Но что-то важное осталось там внизу. Будто я вырвал часть себя и оставил лежать там, на каменных плитах. Нет, это не может быть правдой. Безумный монах всё придумал. Так не может быть! Я должен дойти до Него. Должен.

Холодный ветер забил лёгкие. После чудесного света от ран и усталости не осталось и следа. Крылья вновь легко взметнули сильное тело. И в несколько взмахов я был уже далеко от этого чудесного, и вместе с тем ужасного места.

И снова потянулся внизу унылый серо-чёрный пейзаж. Мрачные руины и болота с их смрадным туманом. Мерное гудение часто сменялось тяжёлым громыханием. Небо будто проседало и готовилось в конце концов обвалиться. В багровых отблесках я стал различать знакомые места. Даже Хаос слабо изменил их. Когда-то я также летел здесь к Нему, чтобы выполнить Его волю. Объяснить глупым и несчастным смертным, что и как нужно делать… А теперь безумный монах говорит, что они наши хозяева и что всё это из-за них. Не может быть, ерунда! Я приду к Нему, и Он всё объяснит. Да, Он добрый, Он объяснит.

В полумраке впереди стало угадываться необычное облако. Всё верно, тогда я тоже сперва принял его за облако, неземное и воздушное. Сейчас же оно казался чёрной тучей, начинавшейся у самой земли и утопающей в кровавой вышине. Да, это был он, Храм. Церковь монаха казалась по сравнению с ним жалким курятником. Чем ближе я подлетал, тем огромнее становился Храм.

Когда он заслонил собою полмира, стали видны детали. Шпили и купола, минареты и арки, колонны и карнизы, статуи и барельефы. Всё в удивительном хаосе и необычайном порядке, всё как будто безвкусно, и вместе с тем прекрасно, не окончено и в то же время совершенно. Единственно, что можно сказать о нём с уверенностью, – он огромен, подавляюще, непостижимо огромен. Настолько, что невозможно представить.

Но то, что случилось, не минуло и его. Многие шпили и купола обвалились, а окна и витражи зияли чернотой. Я влетел в ближайшее окно с надеждой увидеть тот же свет. Но внутри была тьма. Лишь постылые багряные отблески проглядывали из многочисленных окон. Незримая нить привела меня сюда, где раньше я почти физически ощущал Его присутствие. Но здесь лишь пустота и тьма. Как и у меня внутри.

И оборвалась нить.

И я в ужасе, тоске и страдании закричал:

– Господи, за что?! Почему мы вдруг стали тебе неугодны?

Слёзы хлынули горячим потоком, а я поднимался всё выше и выше. И вдруг

мириады голосов заговорили со мной. Мириады мыслей пронеслись в мозгу. Мириады чувств я ощутил разом. Я ослеп, оглох, а тело отказалось повиноваться и бессильно рухнуло вниз.

Но я не помню удара. Я лишь вдруг увидел свет. Свет первого дня творения. Из света вышел мой добрый учитель и друг, погибший ещё в Первой битве.

«Это Он», – мелькнула ужасающая мысль. Только я, в своём ничтожестве, могу воспринять лишь одну из его частичек. Ласковым, полным любви голосом учитель сказал:

– Смирись, сынок. Мы больше не нужны им. Они повзрослели и сами теперь могут продолжить свой путь. Им не нужен рай или ад. Они бессмертны. Они идут к Нему. А Он их ждет. Уже очень давно ждет…

Я очнулся и поднялся, не обращая внимания на вывихи и переломы. Спасибо.

Я понял, зачем. Теперь я знаю, что мне делать. И мой меч знает. Рукоять удобно легла в трещину, а острие нежно коснулось груди.

Я иду к тебе, Господи!

Вязкая молочно-белая пелена укутывала город. Я стоял на балконе и видел, как навстречу ползет неотвратимый, ощутимо тяжёлый, пугающий монолит.

Туман с неторопливостью опытного гурмана поглощал мир. Всё тонуло в нём: дома, деревья, люди, звуки. Даже мысли бесследно растворялись, как в серной кислоте. Куда бы ни направил взгляд, везде этот проклятый мутно-белый цвет – завеса, сквозь которую угадывались ускользающие, смутные очертания исчезающих предметов. Казалось, город, а может быть и весь мир, попал в один огромный желудок, и туман, подобно желудочному соку, медленно разъедает всё сущее, переваривая его... во что?

А если это и есть настоящий Апокалипсис? Не детские сказки с огнём, потопом, шествием мертвецов и низвержением в преисподнюю, а ужас спокойного, будничного прекращения существования. Конечного, тотального небытия. Ведь если вдуматься, даже Ад даёт какую-то надежду, по крайне мере, ты осознаешь там свою самость. Быть же вот так – разъеденным, расплавленным, уничтоженным навек… что может быть хуже? Потерять свою душу, сущность... навсегда.

Тем временем неумолимая холодная стена приближалась. Вот уже первые щупальца тумана подбираются ко мне. Они ласкают мою кожу, как кошка поглаживает мышь перед последним актом смертельной игры, пробираются глубже, поражая тело могильной стужей. Туман не торопится, нет. Зачем? Впереди у него вечность, пусть даже она укладывается в одно биение пока ещё живого сердца. Туман обволакивает, молит слиться с ним, стать частицей вечного покоя.

– Вот вам, смертные, нирвана: блаженство, избавление от терзающих вас мыслей и страстей. Растворитесь, влейте свою жизненную силу в меня.

Но нет, я лично так просто не сдамся! «Я – есмь!»

– А надолго ли? – шепчет вкрадчивый голосок. – Что ты такое, человечек? Песчинка, камушек, перекатываемый волнами Мироздания из одной жизни в другую. Сколько их ты прожил, а как был пылью, ничем, так и остался – ценность твоя ничтожна.

– Пусть так, но я мыслю, чувствую! Это уже повод, для того чтобы быть.

– Всё равно – час пробил. Мир ваш был задуман мной, как изысканное блюдо, одно из многих. Участь его предрешена. Ты лишь один из бесконечного сонма ингредиентов, придающих ему пикантность. Впрочем, ты забавен, возможно, я продлю твоё существование. На некоторое время.

– Нет... – прохрипел я, судорожно переваливаясь через скользкие перила. Вовремя. Меня уже начало растворять в чём-то огромном, где уже плавают обглоданные стенающие куски чьих-то душ.

Земля приближалась медленно, словно не желая принимать в свои объятия. Спасительная темнота захлестнула сознание...

Я почувствовал тепло. Странно, что вообще могу что-то ощущать. Отовсюду доносится сдержанный гул голосов. Я сосредоточился, вычленяя из потока звуков ближайший разговор, отсекая все остальные.

– А парень, молодец, не растерялся. Выбрал единственный верный путь бегства из распадающейся реальности.

– Да, спаслись не многие. Когда Хаос проглотил их мир, большинство даже не успело понять, что же произошло.

– Но как Ему удалось прорвать кордоны Упорядоченного?

– Да как? Как обычно – где-то мы недоглядели. А вообще, как всегда, виноваты сами местные жители. У большинства начала стираться грань между жизнью и грёзами: книги, виртуальные миры, психотропные вещества... Они практически перестали жить в своей реальности. Вот она и поддалась натиску.

– Всё придётся начинать заново, большая работа предстоит, но, думаю, она не пропадет впустую. Ребята, пережившие такое, будут очень цепко держаться за вновь обретённое, оберегая своё бытие. Возможно, из них нам удастся воспитать новую расу творцов.

Я открыл глаза. Вернее, глаз-то как раз, как и тела, у меня уже не было. Я сам, целиком, превратился в единый орган восприятия, обладающий всеми видами чувств, что были при жизни, – и ещё несколькими, названия которым подобрать пока не получалось. Открывшаяся картина... ошеломляла. Я находился посреди бурлящего Нечто, из центра которого во все стороны разлетались сложные многомерные образования. Напротив находились две конструкции сложной формы, описать которые не берусь, то была геометрия иных, нежели привычные человеку, порядков.

– Ну, вообще-то ты можешь видеть нас так, как пожелаешь, – долетел до меня импульс чужого сознания.

Что-то щёлкнуло, и я оказался на цветущем лугу. Возле меня стояли два парня с белыми крыльями и нимбом. Посмотрев друг на друга, они поморщились.

– Ну и пошлятина! Кончай валять дурака, – произнёс ближайший ко мне субъект.

– Вы что там, в вашей бывшей реальности, сговорились что ли? – поддержал второй.

– Простите, – смущённо пробормотал я. – После такого кошмара всякая чушь в голову лезет.

Окружающая обстановка вновь переменилась. Теперь все мы находились на моём любимом балконе, подвешенном, правда, не понятно к чему, с видом на абсолютную пустоту.

– Часть нашего разговора ты уже слышал, – проговорил старший. – Так что в общих чертах имеешь представление о том, что произошло у вас.

– А что сталось с остальными, теми, кто не успел…

– Ты и вправду хочешь знать это? – посмотрел на меня второй. Неприятно посмотрел, надо сказать.

– Да он и сам обо всём уже догадался. Просто не хочет брать на себя ответственность за это знание. В каком-то смысле ты, парень, послужил причиной всего этого, вернее, поводом, толчком, ввергнувшим ваш мир в хаос. Твоя глупая фантазия насчет тумана-желудка инициировала процесс уничтожения вашей Вселенной. Именно ты придал конкретную форму силам разрушения.

– Так что же, выходит, это я во всем виноват? – раздавленно прошептал я.

– Да не волнуйся ты так. Подобная участь, увы, уготована большинству миров, населенных разумными существами вашего типа. Рано или поздно это должно было случиться. И твой сценарий, поверь, не худший из возможных. Всё же вас спаслось довольно много. Мы просчитывали гораздо более страшные варианты.

– Только вряд ли это будет утешением для тех...

– Хватит ныть, – довольно грубо оборвали меня. – Не ты, так кто-либо другой. Ваши глупые, но очень опасные грёзы уже давно разъедали ткань мироздания, и явление Хаоса было лишь вопросом времени. Не ты один, но многие поколения планомерно уничтожали реальность своими бредовыми идеями, которые, кстати сказать, вполне материальны. Сами ведь об этом постоянно твердили.

– И что же теперь будет с уцелевшими, что будет со мной?

– Что будет? Мы создадим для вас новый мир, где ты станешь вождём выживших, первым патриархом. Тебе, единственному из всех, мы сохраним память о происшедшем. Остальные же будут владеть этой информацией на бессознательном уровне.

– Но почему? Ведь это из-за меня произошла эта чудовищная катастрофа! – ошарашено пробормотал я.

– Именно по этой причине. Ты лучше всех прочувствовал происходящее, и в будущих жизнях сделаешь всё, чтобы подобное не повторилось. Ты будешь рождаться много раз, в разные эпохи и всегда с памятью о судьбе своего старого мира. В нём, кстати, тоже был такой человек. В разные века он воплощался в разных пророков, учителей ваших народов. Ты будешь играть его роль для новорождённой Вселенной. Искренне надеюсь, что у тебя получится лучше.

– Но я не справлюсь...

– Куда ты денешься! Считай это своим искуплением. Уверяю, тебе понравится, и когда-нибудь мы ещё вернемся к этому разговору.

– Но что я должен делать, какова цель моей работы? – мне показалось или, действительно, мои собеседники взглянули на меня даже с некоторым уважением?

– Если коротко – твоя задача преобразовать свой вид в расу конструкторов реальности и отбить атаки Небытия. Видишь ли, возможности наши по этой части ограничены, мы можем только создать условия для развития разума. Воспитать же себя он должен сам, с помощью таких, как ты. Самостоятельность – необходимое условие развития сознания, только зрелый разум сможет предотвратить рост энтропии в постоянно усложняющемся мире. Технический прогресс и постоянно меняющиеся условия жизни сообщества разумных существ должны сопровождаться качественным изменением сознания последних. Иначе с уверенностью можно прогнозировать гибель подобного вида. Ценность бытия в его многообразии.

Это, кстати, тот момент, в котором мы принципиально расходимся с твоим, да и нашим недругом, Хаосом.

– А в чём ваша цель, что впоследствии предстоит делать моему народу?

– Мы занимаемся упорядочиванием Большой Вселенной. Бесчисленные эпохи мы бьёмся с Хаосом, создавая бытие. Работа наша бесконечна. Тем более, что и мы, увы, довольно часто совершаем ошибки, одной из которых был и твой мир. Мы неправильно выбрали для него сущность Наставника.

– Но тогда разве не бессмысленна ваша деятельность? Если результатов не будет? Зачем всё это?

– Как зачем? Мы занимаемся созиданием ради самого процесса. Творчество доставляет ни с чем несравнимое наслаждение. Оно – единственное наполнение нашей жизни. Ты сам со временем поймёшь, что иного пути у разума нет. И потом, почему напрасное? Ты считаешь своё существование бессмысленным?

– Нет, но... – замешкался я. Чуть подумав, добавил: – Мне надо свыкнуться с этой мыслью. А можно пару ещё вопросов?

– Давай.

– Где мы находимся?

– Хм... интересное место, не правда ли? Это Котёл Миров. Наше, так сказать, рабочее место. Отсюда появляются новые сущности. Мы творим их из Хаоса, отвоевывая у него материю, преобразуя её в устойчивые состояния.

– Так значит, он лгал, когда, явившись ко мне в виде тумана сказал, что это он нас создал?

– Видишь ли, не всё так просто. Хаос – тоже разумная сущность. Он начало и конец всего. Мы не можем существовать без него. Кстати, мы тоже его дети. Он воплотил нас случайно. Правда сам-то, говорит, что сделал это нарочно, от скуки. На самом деле, мы считаем, что он не способен к сознательному творчеству. Забавно, но он считает себя единственной созидающей силой Большого Мира.

– Можно ещё вопрос?

– Хватит… Мы, и так дали тебе больше знаний, чем было необходимо. После этих слов всё, как по команде, погрузилось во мрак, сознание покинуло меня...

А где-то в молодой вселенной появился на свет младенец. Мальчик почти никогда не плакал, и, казалось, постоянно думал о чём-то. Так новый мир получил своего первого Спасителя.

Я приходил к людям множество раз, неся учение о гармонии и созидании, внушая им, что жизнь свою надо творить здесь и сейчас. В моих словах было больше спокойной уверенности в грядущем, чем в проповедях моего коллеги в прошлом мире. Да, бывало, меня умерщвляли: сжигали, забивали камнями и рвали на части. Народ и здесь был хитёр на выдумку по части смертоубийства, но в этих людях, детях моих, было сильное и здоровое творческое начало.

И пришёл день, когда в окна своего дома я увидел вновь надвигающуюся полосу смертельного тумана. Но я и ученики мои не поддались панике. Все знали, что делать: каждый из нас, сосредоточившись, представил себе тот уголок своего мира, что был ему особенно дорог. И в сплошной пелене тумана начали протаивать эти милые нашему сердцу островки бытия, кусочки нашей реальности. Мы вложили в воспоминания, в воспроизведение этих образов всю свою любовь, всю жажду жизни, всё тепло, что хранили наши души.

И Хаос отступил, морок рассеялся, мы вновь обрели наш мир, нашу

Вселенную.

Среди ликующей толпы лишь я сохранял спокойствие. Дети... они ещё не знали, что главные битвы у них впереди, что выиграно только сражение, война же никогда не будет окончена.

Но сейчас не хотелось портить им радость. Пусть проживут эти упоительные минуты в беззаботности. Ведь завтра праздник кончится и наступят будни, жестокие будни Творцов Реальности.

А моя работа здесь окончена. Надо искать новый мир, нуждающийся в спасении. Нуждающийся во мне.

Тьма

«…И помните, что «Магадха» может быть как панацеей, так и ящиком

Пандоры в Ваших руках».

МистерЯвеаккуратносложилбуклетиотложилеговсторону.«Вотивсё»,– подумал он. Пройдена череда безумно длительных бесед с Комиссией по доверию, закончились утомительные и порой нелепые медицинские осмотры. Закончилось всё. Мистер Яве является одним из немногих обладателей

«Магадхи». Теперь всё, что он захочет, – будет у него.

По правде сказать, у мистера Яве и так было практически всё: огромнейший

капитал в пяти банках Солнечной системы, признание и критика за смелые научные труды, счастливое потомство в четыре поколения. Можно сказать, что в этой жизни он добился Всего. Именно с большой буквы. Наверное, именно это оказало влияние на Комиссию по доверию, и «Магадха» была настроена на его мозг.

Самолет нежно соприкоснулся с землёй. Трап откинулся, и мистер Яве спустился по трапу навстречу своей жене.

– Дорогой, я же просила тебя, не летай на этой штуке. Это же небезопасно. В следующий раз возьми глайдер.

Встречи с женой были всегда одинаковы. Это приводило Яве в отличное расположение духа и будило в нем мальчишескую гордость за обладание настоящим пассажирским самолётом в век антигравитационных двигателей.

На этой волне настроения он оправился домой. Впереди его ждала работа.

Свет и Тьма

Позавтракав, мистер Яве закрылся у себя в кабинете. Жену он отпустил повидать правнуков на Венере, а на обратном пути она остановится отдохнуть в Лунном городке, где ещё ни разу не была.

Преодолев лёгкое волнение, мистер Яве раскрыл коробку с «Магадхой». Это оказался шар, размером с теннисный мяч. Когда Яве взял его в руку, по руке прошла теплая волна, а на кончиках пальцев ощущалось лёгкое и приятное покалывание.

– Ну, что ж, – мистер Яве с интересом разглядывал шар. – Вот мы и вместе. Ты можешь всё, можешь быть всем. Ты запрет и спасение человека. Что же мы с тобой будем делать?

Мистер Яве подшучивал. Он знал, что он будет делать.

– Можно сделать живой дом. Как это сделал тот банкир с Луны. Можно продублировать себя, став практически бессмертным. Как это сделал президент Марсианской метрополии. Можно всё. – Мистер Яве задумчиво смотрел на «Магадху». – Но мы с тобой пойдём дальше. Намного дальше.

И мистер Яве взялся за дело. Для начала он представил себе, что шарик в его руках становится живым, но безвольным. А потом он предложил этой субстанции наполнить всё воображаемое им пространство. Живая материя продолжала оставаться небольшим теплым шариком, но внутри себя она была намного больше, чем кабинет мистера Яве, больше, чем Земля, больше, чем весь исследованный Космос. Может быть, она была больше, чем Вселенная.

Но это было неинтересно для самого мистера Яве. Его интересовала абсолютная и непроницаемая тьма, наполнявшая шар.

На некоторое время мистер Яве отключил своё сознание от «Магадхи». Он посмотрел на шарик глазами обычного человека, как бы со стороны. Шарик как шарик.

– Нет, так дело не пойдёт! – Мистер Яве недовольно сузил глаза. – Мы тебя вообще вычеркнем из мира осязаемого.

Слова оформились в мысль. Мысль перешла в «Магадху». Шарик задрожал и растаял на глазах. Мистер Яве сконцентрировался, и шарик снова появился в комнате.

– Вот теперь я тобой полностью управляю.

Снова сконцентрировавшись, мистер Яве убрал «Магадху» из комнаты,

оставив его в своём воображении. В полной темноте мира «Магадхи» появился свет. Он рождался из множества точек, каждая из которых была звездой. А вокруг звёзд стали появляться планеты.

Часы на стене пробили двенадцать. Мистер Яве в изнеможении откинулся на спинку кресла. На сегодня хватит, решил он и отправился спать.

Жизнь

Четвёртый день мистер Яве трудился над созданием собственного мира. Он создавал материки, творил растения, придумывал животных. Всё это проходило у него относительно легко, так как он копировал мир, который очень хорошо знал, мир, в котором жил.

«Магадха» немало помогал мистеру Яве, считывая нужную информацию прямо из мозга хозяина. Этому научил его сам Яве.

Новый Мир постепенно из предельно простого становился сложным и многообразным, в нём начинали действовать собственные законы. Некоторые из них мистер Яве поправлял, некоторые оставлял, такими, какие они есть, а некоторые просто вычёркивал из бытия.

Так проходил день за днём, и однажды он создал разум…

Время в мире, созданном мистером Яве, шло намного быстрее, чем субъективно для его творца. И, обнаружив, что созданный им разум развивается уже без помощи своего создателя, он посчитал свою работу законченной.

Вера

Как подлинный творец и властелин своего мира, мистер Яве обращался иногда к своим созданиям с откровениями. Он давал им заповеди, учил их добру, устанавливал законы.

И очень скоро обнаружил, что там, где было добро, стало появляться зло. Там, где ещё вчера было его учение, сегодня появились ереси. И как бы он ни вмешивался, какие бы знамения ни давал, он видел, что уже никак не влияет на развитие своего мира и разума, им созданного.

Конец света

Прошёл месяц после того, как был создан Мир. Многое изменилось в нём с момента отделения света от тьмы. «Мураши» (именно так называл Яве существ, наделенных разумом) за это время уже совершили первый полёт в космос. А мистеру Яве становилось скучно. Он всё реже появлялся у себя в кабинете, чтобы наблюдать за миром, им же самим созданным. Пару раз он пытался вернуть веру «мурашей» в Бога, каким он сам и являлся. И обязательно после этого начинались религиозные войны.

В одно осеннее утро мистер Яве зашёл к себе в кабинет. Он мысленно сосредоточился, и в комнате появился «Магадха». Целый час его хозяин сидел в кресле, не сводя глаз с шарика, в котором помещался целый мир. Потом он резко хлопнул в ладоши, и мир внутри шарика сжался до его реальных размеров.

Мистер Яве мысленно представил себе самый красивый букет роз, который он только видел в жизни, и «Магадха» тотчас же принял заданную ему форму. Это были настоящие цветы. Они пахли так, словно минуту назад их срезала рука садовника.

Мистер Яве вышел из кабинета, зашёл в спальню, где в постели всё ещё нежилась его жена.

– Дорогая, я тебя люблю, – нежно прошептал Яве жене в ушко и протянул ей цветы. – Эти цветы стоят целого мира, и я дарю их тебе.

Восторг и тепло в глазах любимой заставили мистера Яве улыбнуться. Он ощутил себя живым и полным сил человеком. Когда мысль об этом промелькнула у него в голове, он на мгновение посерьезнел.

– А Богом быть скучно, – сказал он и снова улыбнулся, в ответ на непонимающий взгляд жены.

Солнце погасло внезапно. Учёные ждали, что оно будет остывать постепенно, и у человечества ещё будет время, чтобы достойно встретить в расчётах скорости завечную зиму. Теории различались, в основном, скоростью затухания светила, общим у них было одно – начало процесса относилось далеко в будущее. Но ошибались они и в общем, и в частностях.

Солнце исчезло.

Но Апокалипсис не наступил. Да, сначала очень пугало непривычно чёрное небо без Луны и звёзд. Казалось непривычным жить, не привязываясь к ритму восходов и закатов. Страдали те, кто привык, что утром их будят солнечные лучи. Корчили недовольные гримасы модницы, поехавшие на курорты за естественным загаром. Но жизнь не останавливалась. Обещанного похолодания не было – температура опустилась градусов на десять, не более. Правительства в срочном порядке организовали строительство громадных оранжерей и производство кормов из имеющейся пока ещё зелёной массы. Всеобщая истерика как-то улеглась, толком не начавшись, разве что прихожан в храмах стало гораздо больше.

Человечество выживало, но дикая природа гибла. Лишённые света растения вяли и засыхали. Оставшиеся без пищи травоядные слабели и становились лёгкой добычей хищников, которые – особенно ночные – единственные пока выигрывали от отсутствия солнца. Но смерть поджидала и их: остатки растений, бесчисленные трупы травоядных – всё это начинало гнить и отравлять вокруг себя землю, воду и воздух. Все, кто мог, давно ушли в города, и потому о смерти природы люди узнали лишь тогда, когда ветер, с какой бы стороны света он не пришёл, стал заполнять улицы тошнотворно-липким запахом тления.

Этот запах оставался до конца. Того, который пришёл, в нарушение всех известных законов физики, с ростом температуры.

Сначала она отыграла потерянные вместе с солнцем десять градусов. Потом ещё десять. Потом ещё пять, а может, и больше. К тому времени за температурой уже никто не следил, ибо всемирная истерика всё-таки началась. Вместе с потеплением люди стали замечать, что им становится труднее дышать. Поначалу это списывали на жару. Бомба разорвалась, когда кто-то из журналистов вытащил скрываемую от людей правду – в атмосфере началось падение количества кислорода.

Самым разумным было бы, конечно, не суетиться и сберечь драгоценный газ, но разума уже ни у кого не оставалось. Мир захлестнула волна самоубийств и насилия, правительства рухнули, всё поглотила анархия. Лишь в некоторых местах остались люди, которые, несмотря ни на что, поддерживали работу электросети и всех городских служб. Под конец на площадях каждый час объявляли неуклонно уменьшающиеся цифры содержания кислорода. И выжившие собирались там и слушали, жадно хватая ртами смрадный горячий воздух…

Дрожащая морщинистая рука несколько раз щёлкнула выключателем.

Бесполезно. Старик выкрутил лампочку, и, повернувшись к окну, подслеповато прищурился. Спираль была цела. Прошаркав на лестничную клетку, он заглянул в щиток и убедился в правильности догадки – ни один из счётчиков не крутился. Обесточили, видимо, весь подъезд. Телефон, к счастью, работал.

– Марья Сергеевна, у вас электричество отключили? – спросил старик в трубку, вернувшись в квартиру. – Да-да, и у меня, оттого и позвонил. Да… Могу, конечно… Ой, дорогая моя, вы меня просто балуете… Сейчас зайду.

Переодевшись из старого тренировочного костюма в приличные брюки и рубашку, он отправился к соседке. Чем сидеть одному в потёмках, гораздо приятнее пить чай с только что испечённым яблочным пирогом.

Соседка была милой женщиной, чай – горячим и ароматным, пирог – вкусным, поэтому старик вернулся домой уже поздно вечером. Раздевшись и направившись в ванную, он вдруг остановился, как будто что-то вспомнив, и тут же со всей доступной ему быстротой пошёл в комнату. Там в дальнем углу стоял большой агрегат.

– Ах, старый осёл! Забыл, совсем забыл! – бормотал старик, подходя к аппарату.

Из-под неплотно пригнанной крышки доносился отчётливый запах тухлых яиц.

– Пошло анаэробное гниение. Всё, теперь уже не восстановить, придётся начать заново. Эх ты, старый растяпа…

На белом коне, невиданном в проплывающих внизу землях, неторопливо скакал белокурый всадник. В синие глаза его, казалось, впитались сами небеса. Конь лёгкой поступью касался облаков. Вокруг всадника вилась стайка райских птичек. Они переливались изумрудными и карминовыми пёрышками, и, резвясь в потоках воздуха, отражались в зеркальной поверхности рыцарского щита. На щите, в треугольнике, был изображён глаз, смотрящий на мир зрачком-рубином. В его кровавой глубине, словно в калейдоскопе, мелькая искрами и отсветами, шла своя тайная жизнь. На наконечнике копья витязя чернели кусочки окалины.

А может быть, давным-давно чья-то кровь запеклась на нём, да так и осталась навеки…

Мир, где белый конь нёс всадника с копьём, находился совсем рядом с обычным, людским. Сквозь фиолетовое марево просвечивали великолепные белые города на берегу океана. Но люди в них не видели всадника – им казалось, что белое облако стремительно летело по синему небосклону, подгоняемое ветром.

А в мире всадника на далёкой чёрной горе стоял древний замок. Под фиолетовыми небесами красиво развевались флаги на его башнях. К нему и направлялся всадник на белом коне.

С высоты, на которой был расположен замок, было видно, как в полутьме, далеко внизу, уже на земле, горели синие факелы, вырывающиеся из неведомых глубин. Они походили на огонь газовой плиты в тёмной ночной кухне… Впрочем, это и был газ. В полутьме этого мира, где так удобно было скакать на коне прямо по облакам, невидимые для примитивных людских глаз, жили многие странные существа, забытые даже в древних легендах.

Всадник спешился, его шаги прогрохотали под древней аркой. Над высокими ступенями высилась огромная дверь с сияющей медью ручкой. Рыцарь зашёл в мраморные покои, где чуть слышно играла чудная музыка. Чья-то рука перебирала струны арфы, и звуки лились, как водопады светлой горной воды.

На древней скамье драгоценного чёрного дерева, за низким столом с золотым арабским сосудом, благоухающим редким вином, полулежал высокий кареглазый красавец с русыми кудрями до плеч.

– Здравствуй, Зофаил, – сказал синеглазый всадник. – Давно не виделись. Лет пятьсот.

– Ты их года по-прежнему считаешь? – улыбнулся высокий. – Всё думаешь, они – любимцы Божьи?

– А ты по-прежнему ревнуешь их к своим собратьям?

– Ревную? Нет – но я обижен. Когда Творец дал этим обезьянкам душу – того, чего и я лишён навеки… а также дал свободу воли – хотел примкнуть я к Люциферу…

– И я тебя во Тьму б отправил!

– Но я всего лишь стал посланцем. Я вхож во все Миры Господни. Могу я смело появляться в Раю небесном, где покой и счастье, могу я появиться в Лимбе, где дуют ветры в Мрачный Ад. И в этих вот местах, что тихо лежат между Миров опасных и между Космосом людей и Раем.

– Да, здесь покой. Когда-нибудь и я построю замок в этих пределах, с видом на земную твердь и безбрежный, тёмно-синий океан. Но я Архангел, полководец Рая, покой мне только снится, как сказал один поэт.

– Да, ты Господень Меч, Архангел. И скоро обнажишь его, я знаю. А также и копьё своё поднимешь, которым Люцифера скинул в Ад кромешный, когда война на небесах гремела, и Михаил возглавил войско Божье…

– И на кого на этот раз я подниму своё копьё?

– На этих обезьян, любимчиков Милорда.

Зофаил протянул свою руку с чёрным бриллиантом на пальце к кувшину с вином и, улыбнувшись, налил в два кубка драгоценную влагу. Было видно, что ему приятна пикировка с Михаилом, и что эта игра длится с начала времён.

– И что на этот раз заставит нас развязать войну? – спросил ангела небесный рыцарь.

– Да люди… ведь они испорчены ужасно, – засмеялся посредник между Мирами.

– Ну, нет, природа человека неизменна. Пусть хвастаются они своими игрушками, нейтронной бомбой, интернетом, они всё те же – пять обычных чувств и три позиции в постели.

– Нет, скоро возомнят себя Творцами. Мечтают конструировать природу, и тварей выводить, и человеков новых – улучшенных от образца Господня. Хотят играть в конструктор, словно дети, но вместо винтиков – осколки генов. Так доползут и до бессмертья… И превзойдут нас, ангелов Господних.

Архангел Михаил сердито посмотрел на собеседника. Затем провёл рукой и открыл вид на бесконечный Космос. Фиолетовое марево этого мира, а также крыша замка исчезли.

– Смотри, брат Зофаил! Что видишь ты? Зачем нам истреблять людей? Вселенная полна просторов – таких, что даже я боюсь представить. Там сотни триллионы звёзд – по сотне миллиардов на каждую живую душу. Пускай они туда уходят – иные встретятся им ангелы во тьме. Иные демоны их будут совращать. А мы останемся на нашей маленькой планетке.

– Мы выпустим на волю конкурентов. Прихлопнуть бы их всех навеки, но план Господень…

Зофаил задумался на минуту, улыбаясь – похоже, каким-то своим мыслям. Потом продолжил:

– Они бездумно верят в день последний. Да всё их племя существует миг! Читал я их смешных пророков – погаснет Солнце и свернётся небо, и звёзды упадут на Землю. Безумный бред и темнота умов…

– Так это мне хотел ты сообщить? Нет, я не буду воевать с людьми. Я верю – их ждёт блестящий взлёт. Когда-нибудь они заменят нас, уставших. И будут править вечным мирозданьем…

– Ну ладно, не сердись! Да, братец, увидишь Гавриила – пусть придёт. Его не видел я с тех пор, как загорелось Солнце. Ведь он поставлен охранять его?

Раздосадованный Архангел допил вино из кубка и покинул замок Зофаила.

– Так передай ему – пусть он заглянет. Он с огненным мечом устал стоять, – донеслись ему в спину слова ангела, имеющего право входить и в само Чистилище.

Тут Зофаил заметил копьё, забытое в минуту раздражения Михаилом. Он трепетно взял его в руки – ведь именно этим оружием был повержен Люцифер в последней войне на небесах, когда революция архангела Денницы провалилась… Ярчайшей кометой пал бывший архангел во Тьму, пролетев через все Миры. И очутившись в Аду, со сломанной ногой, с тех пор всё лелеял месть. За ним, как за полководцем, последовали мириады его войска.

Лишь Зофаил, исполняя волю небес, не ушёл с Денницей-Люцифером.

Тем временем белокурый всадник направил своего коня к Солнцу. Сперва вокруг царил обычный мрак Вселенной. Но по мере приближения к огненному шару свет становился всё ярче, пока не стал нестерпимым. Впрочем, всадника это, кажется, не заботило. Он стремился к новой цели – к тому месту, где на Солнце, покрытом бушующими волнами протуберанцев, стоит ангел с огненным мечом. Путь к нему ведёт лишь один – по тонкой радуге, известной у разных народов как Бифрост, или Бильрёст, а то и Сират.

А когда радуга закончилась, Михаил не увидел никакого солнечного шара. В этом мире Солнце представляло собой Ворота, откуда бил ярчайший свет. За Воротами были видны цветущие сады, благоухающие изысканными запахами цветов. Было очень тепло, словно на цветущей Земле в тот блаженный период, когда ещё не было ни хищников, ни человека с его техникой. У Ворот стоял улыбающийся архангел. Но меч его изливался красным пламенем…

– Приветствую тебя, Гавриил, мой брат с мечом Господним! Ворота в Свет упорно стережёшь? И много ли сейчас безгрешных душ приходят в Рай?

– Рад видеть рыцаря и паладина, что защитил Творца и мирозданье от переделки по неверным планам! Людей идёт не много и не мало. Их столько ж шло и на заре творенья.

А в Преисподнюю идут колонны… Но дела нет мне до врагов Господних. Мимо двух архангелов действительно всё шли и шли молчаливые скорбные души, сходя с узкой, бесконечно длинной радуги. Не так их много, праведных, как хотелось бы. Но зато у этих – последняя скорбь в этом мире: завидев Ворота, они распрямляются и ускоряют шаг.

– Послушай, Гавриил, ты здесь без отдыха стоишь? Зофаил был бы рад тебя увидеть, он в замке отдыхает древнем… на перекрёстке разных мирозданий.

– Я ухожу частенько и на Землю, но не по воле ангела, а лишь по воле Бога. Недавно был я в очень странном месте. Его Рогами Дьявола назвали, ещё его прозвали Близнецы. Там погулял я по людским торжищам – торгуют всем… и продали там всё. Тогда взмахнул я огненным мечом, срубил Рога и возвратился в Рай. Они ж увидели не меч, а самолёты.

– Так это ты ударил в сердце Зла!

– Таков архангелов суровый рок – со Злом бороться от начала мира… Бороться… Михаил оглянулся на своего чудного коня и с досадой увидел, что оставил своё копьё у Зофаила. Вот и повод для гавриилова визита на перекрёсток миров.

– Послушай, Гавриил, слетай к Зофаилу. Так редки ангелов свиданья. А я посторожу Ворота в Рай. Меня и без меча Господня убоятся. Да захвати моё копьё, которым Люцифера я сразил, и в бездны Тьмы услал до Нового творенья.

Гавриил расправил свои огромные белые крылья и пожал плечами:

– Ворота я закрыл, ведь обернусь я скоро. Узреют люди лишь затмение Солнца. Ни пашня, ни сады их не замёрзнут. Всего лишь Тьма опустится на время.

Возле закрытых райских Ворот остался стоять в одиночестве архангел Михаил. На его колоссальную фигуру, видимую на фоне сияющих звёзд, с восторгом взирали устало бредущие людские души.

– Спи, Гавриил! Проспи семь дней! Тебе в твой кубок зелья я подсыпал. Архангел Михаил Ворота Рая не оставит, и не примчится он спасать тебя. А в это время злые обезьянки, бессмертных душ случайные владельцы, во Тьме друг друга злобно перережут, – сказал с усмешкой серый ангел Зофаил. Он положил рядом со спящим архангелом копьё Михаила. Затем взял кубок, из которого тот пил вино, а также шкатулочку с зельем, и зашвырнул их во Тьму. Спустя некоторое время яркая вспышка засвидетельствовала об уничтожении улик.

– А я на время удалюсь на край Вселенной. Давно уж я хотел познаться с Индрой, и Свастикой богов наидревнейших. Устал я от разборок Люцифера с Богом. Впервые действую я самовольно. Но, видно, и на то Господня воля. Когда вернусь к закату мира – никто не вспомнит глупых обезьянок…

Судьба людей впервые оказалась без надзора. Ведь Бог с надзором ангелов поставил… Но ангел спит – судьба людей на волоске висит…

Когда б ты знать хотел, Что было там. То думал бы,

А не бездумно верил в это.

Вначале была мысль, так говорил он. Откуда он пришёл, я не знал, но сразу понял: мне идти с ним, хоть дороги наши и были разными. Я шёл в Египет, он в Индию. Зачем ему туда – я не знал, но добросовестно отвечал на его расспросы о дороге. В своё время я ходил в Персию, даже почти до Гирканского моря. Тяжела память о тех временах, не хотел бы вновь их пережить. А он всё выпытывал про направления, расспрашивал, сколько дней пути до городов, что были знакомы мне.

Сидя у жиденького ручья (даже и такой редок в здешних краях), мы долго говорили. Я и не заметил, как согласился проводить его до ближайшего города по пути в Индию. Нахлынувшие воспоминания, видимо, сыграли со мной злую шутку и направили по дороге, которая когда-то должна была стать моей.

До Дамаска путь оказался лёгким, особенно в сравнении с тем, что нам выпало далее. Отсутствие воды мучило всю дорогу до Пальмиры, солнце пекло как в пекле, а моему спутнику – всё было нипочем. Похоже, его не брала ни жара, ни жажда, ни голод. К вечеру, выбившись из сил, испросил я его согласия остановиться около кустов на ночлег. Он с улыбкой согласился и пошел за хворостом. Я же стал растирать мозжащие лодыжки. Отвык я от таких переходов.

Время, время – всему судья и учетчик. Ещё несколько лет пройдет – и я с благоговением буду вспоминать об этих днях.

Вскоре он вернулся и окликнул меня:

– Иуда, ты всё ещё сидишь? Давай, костер разводи.

– Ешу, ты знаешь, что мне нужен отдых? Или, быть может, сразу продолжим путь?

– Нет, на сегодня всё, – не принял он сарказма. – Всему своё время, оно от нас никуда не убежит. Как, впрочем, и мы от него. Радуйся нынешнему дню, завтрашний что принесет?

– Но ведь без завтра никто не живет, – говорю. – Завтра – это то, что даёт силы, веру и надежду.

– Нет, сила – в тебе, вера – в тебе и надежда – тоже в тебе. А стало быть, ты и есть то, без чего не будет завтра. Живи сегодня, завтра в воле Бога дать тебе, в воле и забрать. Путь Его неисповедим, но твой и мой виден на песке как позади нас, так и впереди.

Уже год мы в пути. Много прошли, сколько ж впереди – одному ему известно. За это время ещё одного попутчика нашли. В огромном Паталипутра искусный охотник Фома жил. Он был шрештхин гончаров, но пошёл с нами. И много пользы принёс в дороге...

И дошли мы до устья Ганга. Решили остановиться в небольшой грама, что недалеко от Тамралинти.

В то время праздник большой у них случился. Мы втроём пошли смотреть. Много чудного и непонятного для меня в местных жителях, кои вперемешку и потомки славных Мурьев, и пришедшие шаки. Но Фома говорил, что в горах есть народы ещё более удивительные, только пути туда не каждому открыты.

Нас пустили, хоть мы и были шлеччхи для них.

Много интересного видели мы на празднике, но случилось одно, что более всего запало и мне в душу.

Был день погребения. Доброволец из местных язычников сидел посреди поляны. По её краю толпились люди, но вблизи были лишь трое, которые благовониями его умащивали. Рядом же с ними была выкопана большая яма. На поляну вышел волхв, и, подозвав помощников, стал разливать что-то по сосудам. А сами сосуды стали разносить и раздавать всем, кто пожелал брать. Дали и нам. Кислый запах из чаши раздражал нюх.

Зазвучали небольшие барабаны. Жрец подошёл к мужчине и дал ему испить. Тот выпил, а затем спокойно лёг на небольшой помост, увитый цветами.

Все кругом запели, а после тоже стали пить из своих сосудов.

Пригубили и мы. Вкус был незнакомым, но не таким отталкивающим, как запах. Как очень кислое, перебродившее вино. А вот из каких ягод – я не знал.

Пение же вокруг становилось всё более быстрым, а затем приблизившиеся к мужчине люди, видимо, родственники, неистово заголосили.

Фома немного знал местный говор и время от времени расспрашивал соседей. Из из слов поняли мы, что мужчина на помосте действительно умер, и его сейчас будут закапывать.

Помощники волхва вновь подошли к лежащему и стали выжимать из мясистых растений жидкость и втирать в его кожу. Затем они завернули покойника в покрывало.

Несколько человек взяли весь настил с помоста и опустили на веревках в яму. Могилу начали забрасывать землей. Хотя она была достаточно глубока, её закидали быстро.

Много я повидал на свете, и само действо меня не удивило. Но поразило то, что Фома сказал, что через три дня его откопают.

И вот назначенный день настал. К восходу солнца все вновь собрались на поляне. Я, испытывая и любопытство, и сладкий ужас, придвинулся, чтобы увидеть то, что появится из могилы.

Опять на помост положили настил, развернули.

Мёртвый не подавал признаков жизни. По кругу стали раздавать новое вино. Не в пример прошлому по качеству, да и по крепости.

Помощники жреца подошли к покойнику и, приоткрыв ему рот, стали лить в него вино, а затем приступили к растиранию тела.

Вновь зазвучала музыка, приветствуя Солнце, начавшее подниматься над кромкой горизонта.

Ритм барабанов становился медленнее и – о, ужас! – рука покойника шевельнулась! Или мне привиделось?!

Двое помощников отошли, остался один, заканчивая растирать ступни ног. Затем он тоже отошёл, и шевельнулась нога покойника.

Тогда к бывшему мёртвому приблизился волхв, приподнял голову и провёл рукой по его лицу. Подошедшие ученики помогли наставнику посадить ожившего – уже открывшего глаза и озирающегося вокруг.

Все же вокруг, не обращая более внимания на ожившего, повернулись к Солнцу и запели на своём языке. Воскресший же присоединился к ним.

Много я видывал, но такого!

Очень меня это заинтересовало. Та жажда знаний, которая бурлила во мне с рождения, усиленная разговорами с Ешу, тянула – познать.

Секрет, доставшийся трудами ещё одного года жизни, оказался и прост, и не прост. Оказывается всему зацепкой – яд. Яд рыб, кои встречались на коралловом мелководье.

Человек, в организм которого попал он, жил обычной жизнью, как если бы вовсе не был отравлен. Но лишь до тех пор, пока ему не давали прокисшее до уксуса вино. Оно-то и заставляло жертву засыпать. Но засыпать так, что человек переставал дышать, и сердце его не билось…

К жизни же его можно было вернуть другим вином – так, как это было сделано во время церемонии.

Все просто. Да не совсем. Важно, чтобы рыба была поймана лишь в определённые дни. А готовилось всё, и вино в том числе, лишь одному только волхву известным способом.

Но Ешу не был бы самим собой, если бы не познал и этот секрет. Когда мы повстречались впервые, я многому его учил, но сейчас он во всём искуснее меня…

Много ещё удивительного познали мы на равнине, а далее наш путь лежал в горы.

На обратном пути Ешу нашёл в пустыне людей, что пошли нашей дорогой.

И убедился он, что знает Путь, и может вести людей. Но многое – и многие – мешают этому. Нужно Действо, что указать Путь всем.

– Для чего? – спрашивал я.

– Для тех, которые вокруг нас, – отвечал он. – Смотри, каковы они сейчас, и ты поймёшь, что наша цель – указать им путь. Народ, погрязший в грехах, вот уже несколько сот лет ждёт этого!

– Но зачем спасать тех, кто этого не желает?

– А желал ли ты идти со мной вначале? Мало ли сомневался? Жаждущих знаний много. Много и тех, коим это не нужно. Но лишь уверовавшие обретут Путь. Как ты. Как Фома. Как другие. И эти – эти тоже должны уверовать.

– Но что делать с лукавством, учитель?

– Скажи, а если человек тонет, побоишься ли ты замочить одежды свои, чтобы его спасти? Благостью не всегда добро творится, а творящий добро не всегда это благостью делает.

– Но Бог учит правде, учитель…

– Не нужно идти к зверю, чтобы попасть к Богу. Но нет и прямой дороги к Нему. Не думаешь ли ты, что мы Ему более любы, чем иное, что есть в этом мире? Есть жизнь, которая дана не для службы Богу ли, зверю ли. Но нужда есть жить по законам Его, иначе мы ломаем Им сделанное.

– Но, Ешу, не извратит ли действо твоё Его законы после нас?

– Ведаю, что так. Однако после нас придут другие, кто скажет не хуже нас. И рухнет храм неправедный, но останется храм Мой. Тебе же уготована судьба изгоя, но кому довериться более могу!? Готов ли ты, Иуда?

– Готов, учитель. Слаб человек, но, благодаря тебе, вижу то, чего не видел раньше. Вижу, ради чего стоит жить и не грех умереть. Утверди же силы мои.

– Сила твоя в тебе самом. Слабость твоя вокруг тебя. Будь сильным, тогда сможешь делать другим добро. Помни только, что жестоко не только творить жестокость, но и молчать в ответ. Жить в согласии с миром не всегда достойно.

Богу – богово, человеку – человеково.

Вошли мы в Галилею. С Ешу были Филипп и Варфоломей, Матфей и Фома, Иаков и Симон-Зилот, Иуда Иаковлев и я.

Потом к нам присоединились Симон-Петр и Андрей, Иаков и Иоанн. Вскоре череда событий закрутилась.

Путь на Голгофу был не лёгок. И каждый прошёл свой путь.

Пришедшие ж за нами – не судите, не подумав о нас, и да не осудят вас потомки ваши…

Откинув одеяло, Лев Иммельянович поднялся и сел на кровать. «Чтото сон не идёт», – подумал он. Пошарив ногами по полу, нашёл тапочки и просунул в них ступни, взял с тумбочки пачку сигарет, встал и направился к выходу из палаты. Выйдя в полутёмный коридор и закрыв за собой дверь, он потихоньку пошёл в туалет, располагавшийся чуть дальше по коридору. Пройдя мимо кабинок, старик распахнул настежь окно и вдохнул свежий воздух. Привычно помусолив сигарету в руках, подкурил, и, облокотившись на подоконник, посмотрел на небо. Тысячи и тысячи звёздочек блестели на небосводе. Глядя на них, старик невольно вспомнил глазки своих внучек, которые блестели точно так же, как эти звёздочки.

Прохладный ночной ветерок приятно обдувал лицо, Лев Иммельянович всегда наслаждался такими тихими летними ночами. Сделав очередную затяжку, он вдруг почувствовал неприятное покалывание в груди и насторожился. Врач предупреждал, что если он будет часто курить, то недавно прооперированное сердце может не выдержать. Но покалывание внезапно ушло. Успокоившись, он снова затянулся. И ойкнул, схватившись за грудь. От попыток вдохнуть воздух боль, которая, как нож, впивалась в сердце, только нарастала. Старик согнулся, уронив из ослабевших рук недокуренную сигарету.

Прислонившись спиной к стене, Лев Иммельянович медленно осел на пол. Всё новые и новые волны пульсирующей боли в груди, казалось, вот-вот разорвут сердце. Он стал хрипло звать на помощь, но зов был настолько слаб, что он и сам едва мог его расслышать. Из глаз старика покатились слёзы от новой волны нестерпимой боли, и мир перед ним стал расплываться.

Неожиданно перед его взором появились две точки, чёрная и белая, и зависли в воздухе. Не веря своим глазам, он стал быстро моргать, пытаясь прогнать это наваждение. Но обе точки стали стремительно увеличиваться в размерах. Из белой появился Ангел в белых одеяниях и с белоснежными крыльями за спиной. Взор ангела был обращен к небу, с сомкнутыми в мольбе ладонями у груди. Из чёрной точки появился чёрт, весь чумазый и до дурноты пахнущий серой. Маленькие, кривые мохнатые ножки с копытами, нос пятачком, а на голове из кудрявых чёрных волос проглядывали рожки.

– Тьфу! Угораздило меня появиться вместе с ангелом!– с раздражением проворчал чёрт.

Ангел посмотрел в его сторону и, зажимая пальцами нос, брезгливо парировал:

– Фу, лукавый.

– Кто вы? – спросил Лев Иммельянович.

– Я – ангел, дитя Божье.

– А, я – чёрт, порождение Антихриста, – гордо выпятив грудь, ответил чёрт.

– А… где смерть? – удивлённо осведомился старик.

– Скоро придёт, – строго ответил ангел.

– А пока у тебя есть выбор, дедуля, – многозначительно добавил рогатый.

– Какой выбор?

– Жить или умереть, – хором ответили ангел и чёрт.

Лев Иммельянович снова ойкнул и, схватившись за грудь, прохрипел:

– Жи…жи…

– Но подожди же,– перебил его ангел. – Сначала выслушай нас!

– Да, дедуля, не торопись, – согласился чёрт.

И ангел начал нараспев, как поп на амвоне, объяснять:

– Ты, раб божий Лев, прожил достойную жизнь и заслуживаешь место в раю, – он воздел руки к небу и добавил:

– Предстань же перед судом Божьим!

– Да, я хочу в рай, – радостно согласился старик.

– Э, э! – протестующе вскричал чёрт, – а как же твои любимые внучки, разве ты забыл о них, как же они без тебя?! – драматично продолжал лукавый. – И твоим дочерям нужно, чтобы ты жил. А твоя жена, как же твоя любимая, разве ты хочешь, что бы она страдала?

Лев Иммельянович задумался над словами рогатого. Он вспомнил жену и дочек, которые так нуждаются в нём. Вспомнил своих любимых внучек, которых он больше не увидит и не сможет подержать на руках. Пока он размышлял, чёрт и ангел затеяли спор.

– Ах ты, лукавый, вот для чего ты явился, – обвинил конкурента ангел. – Не хочешь, чтобы этот праведник оказался в раю! Желаешь, чтобы он, живя на земле, успел согрешить! Вот зачем тебя послал Люцифер – чтобы подтолкнуть этого праведника к риску оказаться в аду!

– Ложь! Ложь! – дико заорал чёрт. – Всё это наглая ложь!

– Нет, не ложь, я разоблачил тебя, проклятый, сгинь, сгинь!

Ангел и чёрт ещё пуще начали спорить, кричать, тыкать друг в друга пальцами… Но неожиданно умолкли и прошептали:

– Смерть идёт…

– Решать тебе, старик, – добавил ангел. И парочка тут же исчезла.

Сразу же после того, как чёрт и ангел убрались с глаз, в помещении возник туман, призрачный и жуткий. Он просто появился из ниоткуда, а когда рассеялся, перед стариком предстало существо в балахоне. В одной руке оно держало свечу, а в другой сжимало свиток пергамента.

– Кто ты? – испуганно спросил Иммельяныч.

– Смерть, – холодным и беспристрастным голосом ответили ему. Подойдя ещё ближе к старику, Смерть спросила:

– Что ты выбираешь, человек, жизнь? – она протянула свиток вперёд. – Или смерть?– показав почти догоревшую свечу.

Внутри Льва Иммельяновича всё сжалось от страха, сжалось от этого ужасного выбора: умереть и оказаться в раю или жить и быть рядом с теми, кого любишь?

– Жизнь, – сипло ответил он.

Смерть начала сдержано смеяться, а после добавила:

– Человек, ты рискуешь. В следующий раз, когда я приду, тебе может быть уготован ад, и выбора уже не будет, – Смерть выдержала паузу. – Твоё решение?

Старик задумался. В голове спорили две прямо противоположные друг другу мысли. Одна убеждала: «Зачем тебе рисковать местом в раю, ведь ты же смертен и всё равно покинешь этот мир!»

А вторая мысль жалобно, с чувством молила: «Ведь ты же любишь их, ты любишь, ты знаешь, что сейчас у старшей дочери тяжёлые времена, а у младшей недавно родился ребёнок, ты же хочешь подержать его на руках, хотя бы ещё разок! Останься, останься ради них!»

Плюнув на место в раю, Лев Иммельянович твёрдо проговорил:

– Жизнь… Жизнь.

В эту же секунду перед глазами старика всё поплыло от внезапно навалившейся на него слабости, он закрыл глаза и провалился в пустоту.

…Словно сквозь сон Лев Иммельянович услышал чей-то тихий плач и очень знакомые женские голоса:

– Папа, папочка, – окликали его. – Очнись же, папа!

С трудом открыв глаза и осмотревшись, старик понял, что лежит в больничной палате. На лице кислородная маска, слева стоит капельница, справа, у окна, с заплаканными лицами стоят дочери, а в уголке, на стуле, закрыв лицо руками, тихонько плачет его жена.

В этот пасмурный июньский вечер прохожих на улице почти не было. Хмурые облака целый день грозили обрушиться на город затяжным дождём, но пока только сталкивались друг с дружкой с недовольным рычанием. Скучающий ветер от нечего делать гонял по улице смятые газеты и пустые пивные банки.

Воскресенье. Праздник Дня города, с натужным весельем тянувшийся с субботнего утра, незаметно угас, так и не перейдя в привычные народные гулянья с песнями, плясками, хохотом, пьянкой и мордобоем. Город просто устал отдыхать.

По заплёванному тротуару не спеша прогуливался одинокий мужчина в длинном бежевом плаще, старомодной шляпе и с обязательной тростью. А как же! Именно трость, на его взгляд, и придавала ему ту самую профессорскую солидность, которая никак не вязалась с его живым подвижным лицом и горящими по-мальчишески глазами.

А ведь он действительно был профессором. И не просто профессором – в свои сорок пять лет он был к тому же автором многих и многих трудов по физике, метафизике, психологии, социологии, этногенезу и ещё бог знает по скольким направлениям. За что бы он ни брался – всё удавалось ему с такой лёгкостью, что доводило завистливых коллег до изжоги и потери сна. И ему это нравилось. Ему всегда доставляло ни с чем несравнимое удовольствие копнуть самую неразрешимую проблему, разбить её на части, разложить по полочкам своего, без ложной скромности, гениального мозга, и найти решение – простое, элегантное и настолько очевидное по своей сути, что остальным оставалось только с досадой хлопнуть себя по лбу: «Как же это мы сами не догадались!»

Вот и сейчас он улыбался хмурому городу, скучным серым домам, редким прохожим, смотревшим на него как на сумасшедшего. Они бы ещё больше признали его сумасшедшим, если б он хоть полсловечком намекнул им – почему у него так хорошо на душе. Почему ему так хочется петь, плясать или совершать какие-нибудь несолидные глупости: засвистеть по-разбойничьи, пройтись колесом или же просто заорать во всю мощь лёгких, какой он замечательный и как у него всё здорово получается.

Всегда ходивший быстро и стремительно, сейчас мог он позволить себе несколько минут вальяжности. Он шёл, с удовольствием всматриваясь в лица прохожих, в тщетной надежде встретить хоть кого-то знакомого, хоть одну родственную душу, с кем можно было разделить радость открытия. Открытия эпохального, удивительного и настолько фантастического, что дух захватывает.

Да, он как никто другой знал, что именно у него, в отличие от Архимеда, есть шанс действительно перевернуть весь мир. У него, в отличие от учёного грека, есть точка опоры. Хотя надо честно признать: обрести эту точку ему помог неизвестный друг, полгода назад приславший конверт с решением теоремы обратной полярности – так называемой «апории Вестенхауза». Но воплотил-то её в жизнь он сам! Своим умом, своими руками, терпеливо и вдумчиво анализируя природу генетической экстраполярности.

И когда его обогнал сутулый мужичок в потасканном пиджачке неопределённого цвета, он на секунду задержал взгляд на его небритом лице, окликнул радостно-недоверчиво:

– Женька!?

Мужичок остановился в нерешительности, зачем-то спрятал ладони под мышками. Потом шмыгнул носом, хмуро оглядел его с ног до головы и спросил с вызовом:

– Я вас знаю?

Профессор заторопился, боясь обознаться:

– Ну как же! Женька! Володин! Школа номер двенадцать, восьмой «А»! Ну же, вспоминай! Выпускной вечер, портвейн «три топора», Наташка Сазонова…

Мужичок наморщил лоб, силясь вспомнить, внезапно просиял:

– Лёха Бутусов! «Бутуз»?

– Точно, он самый! – довольно захохотал профессор.

– Хорошо выглядишь, дружище! – осторожно похвалил Женька. И тут же спохватился. – Или вас, наверное, надо называть Алексей Ильич? Я слышал, вы теперь большой человек в науке.

– Да брось ты эти «выканья». Мы ж друзья! Лёха-Жека, как раньше! Ну, давай, рассказывай, как ты?

Женька облизал пересохшие губы, тяжело вздохнул:

– Так это… как видишь… я как все… Да не-е, в общем-то нормально…

– Да ладно тебе – нормально! – хлопнул его по плечу бывший одноклассник. – Оставь ты эту рассейскую привычку говорить «всё нормально» даже когда тебе совсем хреново!

– Ну значит мне совсем хреново! – внезапно обозлился прежний школьный приятель. – И чо?

– Да будет тебе, – смутился Лёха. – Я не хотел тебя обидеть, честно. Пойдём-ка лучше взбрызнем где-нибудь по капельке. За встречу!

Женька неловко переступил с ноги на ногу, посмотрел вдаль и опять вздохнул.

– Я совсем на мели, старик, – с такой тоской в голосе промолвил он, что у Лёхи защемило сердце.

– Да брось ты, я угощаю! – благодушно заявил он, обнял бывшего товарища за плечи и поволок к ближайшему заведению с яркой неоновой вывеской

«Кафе-гриль. Работаем круглосуточно».

Выпили за встречу, закусили маринованными корнишонами, грибочками.

Привычные охи-ахи, всхлипы «… а помнишь?» – неизбежная иллюстрация несбывшихся надежд и горечь разочарований за стаканчиком «Смирновской №57». Да, суровая взрослая жизнь сломала не одну детскую мечту, не одну судьбу исковеркала.

Когда шустрая официанточка принесла парующую курицу-гриль с бесстыдно точащими к потолку ногами, в бутылке плескалось уже почти на самом дне.

– Милая, – властной рукой остановил официантку Алексей, – ты нам бутылочку замени сразу же. Что б мы тебя больше не беспокоили. И принеси ещё графинчик сока помидорного.

– Помидорного? – хихикнула она.

– Именно! – воздел палец к потолку профессор. Осоловелый от выпитого, со сдвинутой на затылок шляпой и съехавшим на бок галстуком, он выглядел разухабисто и комично.

– Одну минуточку, – томно пообещала она и ушла, виляя бёдрами. Профессор бараньим взглядом смотрел ей вслед. В груди приятно потеплело. Сколько же он всего упустил в жизни! За что так истязал себя все эти годы, с упоением отдаваясь работе и обделяя себя же в милых и простых удовольствиях? Ни семьи, ни ребят, ни котят… Работа! Только ею он и жил всё время, только ей отдавал всю свою энергию… Двадцать пять долгих лет! Самые лучшие годы жизни потеряны, прожиты кем-то другим! Ради чего?

А вот ради того, что именно сейчас он может всё изменить! Именно теперь у него в кармане ключи от Вселенной! Да, именно теперь он сможет насладиться жизнью в полной мере, вкусить все её прелести, сорвать все лавровые венки! И рассказать, наконец, о своих чувствах той Единственной Женщине на выпускном вечере в школе, которую он свято и безответно любил всю жизнь…

Но сначала нужен эксперимент. Желательно не на себе. Рисковать своей гениальной головой попросту нецелесообразно. Вот Женька – идеальный экземпляр, посланный ему самим Провидением! Этот-то наверняка согласится...

Он заставил себя прислушаться к пьяной болтовне бывшего товарища. А последний то со всхлипами жаловался на судьбу, то в приступе бессильной ярости давил в кулаке несчастный огурчик и клялся «… я им ещё покажу!» Никого конкретно не называл, но обещал непременно всем этим таинственным ИМ утереть когда-нибудь нос...

Профессор смотрел на него с восхищением и почти с любовью – да, это именно то, что ему нужно. И ни капли жалости при этом не испытывал.

Женька допил остатки водки, оторвал ногу у несчастной курицы и впился в неё зубами.

– …моя биография – это биография всей страны, – продолжал он с набитым ртом. – С небольшими вариациями, конечно, но в целом – всё то же самое: строительный техникум, пьяные дебоши в общаге, армия, дедовщина, служба на Кавказе, анаша, нацвай, спирт, дембель, месяц загула после него. Работа на стройке века… на какой?... да плевать – все они тогда были Стройками Века.

Мастер, прораб, начальник участка, замдиректора… Сдача объектов, комиссии, ещё комиссии, обмывание, брудешафт, лживые клятвы в вечной дружбе, пьянки, бабы, бани, опять эта зараза… – он щёлкнул пальцем по пустой бутылке. – Потом развал предприятия, оказывается, строители стали не нужны – всем подавай юристов, менеджеров! – и меня выбросили на улицу. Теперь вот подвизаюсь мастеришкой у дорожников. И снова пьянки, бабы, бани… А перерывах между этим – семья: сопливые дети, зарёванная жена, и снова пьянки, но теперь уже не для души, а только чтобы убежать от беспросветной действительности…

Помолчали.

– Так ты, стало быть, женат? – спросил Лёха безучастно. Не то чтобы ему было интересно, но не молчать же?

– Да, – голос Женьки потеплел, в голосе неожиданно проявились едва уловимые нотки нежности. – Женат. Угадай, на ком? – он хитро прищурился.

– Даже не представляю. Погоди-ка! Неужели на Наташке!? – Лёха вдруг раздавил огурец в кулаке. Внезапно ему стало невыносимо жарко...

– Точно! – у Женьки глаза стали масляными, он, казалось, ничего и не заметил. – Вот мой единственный свет в окне! Луч света в тёмном царстве! Ну и, само собой, дети: две расчудесные дочурки и младшенький – орёл степной, казак лихой!

– Давай-ка выпьем за твою семью, – наполнил стаканы профессор. Поднял свой на уровень глаз и с пафосом сказал: – За то, что тебя держит в этом мире!

Женька удивлённо вытаращился на приятеля, рука дрогнула, но всё же выпил до дна, привычно понюхал рукав, однако вовремя спохватился и хрупнул огурцом. Сглотнул торопливо, сдавленно прохрипел:

– Спасибо, старик, за тёплые слова! Вот уж чего-чего, а не ожидал… Алексей доверительно положил ладонь ему на руку.

– А ты хотел бы прожить жизнь заново? Рука с огурцом повисла в воздухе.

– В каком смысле?

Профессор навалился локтями на стол, и, глядя прямо в мутные глаза однокашника, на полном серьёзе сказал:

– В самом прямом. Я могу вернуть тебя назад, правда, только на тридцать лет, в этот самый день и час...

Женька натужно рассмеялся, но глаза вдруг стали серьёзными.

– А ты кто – Мефистофель?

– Бери выше!

– Ого! А куда уж выше-то? Разве что Сам…

– Жека, не ёрничай, пожалуйста…

– Послушай, дружище, – перебил его Женька. – В тебе плещется почти пол-литра «огненной воды», и я знаю, что ты готов перевернуть весь мир прямо сейчас, не сходя с места. Но утром, когда ты протрезвеешь, тебе будет смешно над самим собой и стыдно посмотреться в зеркало. Поверь мне. Я наслушался ещё и не такой мути, особенно после третьего-четвёртого стаканчика. Я пил с будущими-бывшими космонавтами, гениальными писателями, что пишут самый эпохальный роман, и который, само собой, потрясёт весь мир; пил с изобретателями новейших систем ПВО, разведчиками, иностранными резидентами, да бог знает с кем ещё… На самом же деле все эти «гении» не более чем спившиеся неудачники. Ты, конечно, не похож на бича, но хрен знает, что за «тараканы» у тебя в голове!

Лёха нервно побарабанил пальцами по столу.

– Бич – это, надо полагать, «бывший интеллигентный человек»?

– Вот именно, – усмехнулся Женька и потёр небритый подбородок. – Как я, например.

– М-да, удивительно трезвый взгляд абсолютно пьяного человека.

– Потому что это так и есть, – вздохнул Женька, уныло подпёр щёку кулаком и попытался поймать на вилку вертлявый маслёнок. Потыкал несколько раз – не получилось. Плюнул и со стуком бросил вилку на стол. – И ни хрена тут уже поделаешь…

Профессор снова постучал по столешнице, но уже визиткой:

– Протрезвеешь – позвони. Поверь – только я смогу дать тебе шанс прожить жизнь заново. Не упускай его, – он встал, слегка покачнулся, поправил шляпу. – В любом случае ты ничего не теряешь.

Разочарованная официантка с сожалением приняла деньги, с томным вздохом посмотрела ему в спину. Такой импозантный мужчина, а-балдеть! А она-то надеялась, что он проводит её после работы, ведь намекала же, что смена заканчивается.

– Будете ещё что-нибудь заказывать? – всё же по инерции игриво поинтересовалась она у Женьки.

Но и этот её разочаровал. И озадачил.

– Да, – с неожиданной злостью сказал он. – Новую жизнь.

С этими словами он опрокинул в глотку полный стакан «смирновки», нахлобучил кепку и, не прощаясь, вышел. Она показала ему вдогонку язык.

Не везёт, так не везёт…

Наутро Женьку был по указанному адресу. Только встретили его младшие научные сотрудники, как они представились. Ничего впечатляющего он пока не увидел: серая невзрачная пятиэтажка хрущёвской постройки со скромной вывеской «НПО «Авилком». Лаборатория НИИ Верхточмаш». Словом, обычный «почтовый ящик». Секретный, само собой.

Но визитка однокашника магическим образом открывала перед Женькой всё новые и новые двери этого потаенного храма науки. Изнутри он оказался похожим на районную больницу: такие же серые невзрачные коридоры, тихие как мыши сотрудники в белых халатах, кабинеты, переполненные непонятным оборудованием. Не хватало только запаха лекарств и унылых больных, ожидающих своей очереди. И нигде никаких вывесок с названиями – только цифры на дверях да редко где фамилии обитателей. Так и на зелёной двери, к которой подвели Женьку после долгих блужданий по коридорам, значилось лишь скромное «Бутусов А.И.».

Остановили его всего один раз, на третьем этаже. Причём не охранник, а такой же сотрудник в белом халате, внешне поразительно смахивающий на кота. Женьке даже почудился вертикальный зрачок в рыскающих зелёных глазах. Только этот кот был, судя по всему, не запечный лежебока, а словно «санитар» в зернохранилище – быстрый, злой.

– К Бутусову, значитца. Чудненько. А пропуск есть? Ах, карточка. С росписью? Превосходно. Дорогу знаете? Нет? Ну, вот товарищ Вас проводит, – он поймал за рукав пробегающего мимо мужчину, вежливо попросил: – Андрей Соломонович, проводите товарища к профессору Бутусову, будьте любезны.

Андрей Соломонович недовольно скривился, но отказать не посмел.

– Следуйте за мной, – коротко приказал он.

Поднявшись на этаж выше, он постучал в дверь так осторожно, словно боясь, что она вот прямо сейчас взорвётся от одного прикосновения. Дождавшись властного «Войдите», отступил на шаг и жестом указал посетителю на дверь.

Незаметно вздохнув, Женька повернул ручку и шагнул внутрь.

– Здорово, дружище! Я знал, что ты, наконец, сделаешь правильный выбор! – профессор ещё издалека раскинул руки и стремительно кинулся к ошалевшему Женьке. Облапив его запанибратски, он усадил товарища на стул и влюблёнными глазами осмотрел с головы до ног. – Блеск! В костюме ты выглядишь намного импозантнее!

Заметив смущение Женьки, профессор громко и со вкусом расхохотался. Тот неуверенно улыбнулся в ответ. Признаться, он уже сожалел о своём порыве, и даже хотел встать и уйти, но что-то неуловимое в глазах товарища его удержало.

– Вот так, друг мой! – радостно заявил Лёха. – Теперь мы перевернём мир! Мы! Мы с тобой! – Он вскочил, потряс над головой кулаками, зачемто пробежался по лаборатории, совершенно ни к чему пощёлкал непонятными тумблерами. Судя по всему, его лихорадило от переполнявшей жизненной энергии, не старый ещё организм требовал действия.

Женька прокашлялся.

– Так это… Ты хотел мне что-то показать?

Профессор остановился посреди лаборатории, несколько секунд смотрел на него, словно вспоминая – откуда здесь взялось это. Наконец спохватился.

– Показать!? Да, именно показать! Я тебе такое покажу! Мы с тобой шагнём в другое измерение. Я покажу тебе новый мир, мир безграничных возможностей, мир, где…

– А поконкретней можно? – довольно бесцеремонно перебил его Женька. В конце концов, чего стесняться – судя по всему, он нужен Лёхе гораздо больше, чем Лёха ему. Понятно, что этому яйцеголовому он интересен лишь как подопытный кролик. Или мышь. Или кого они там используют для своих опытов? Теперь вот на людёв переходят.

– Поконкретней говоришь? – очень кстати подвернулся стул, профессор плюхнулся на него, закинул ногу на ногу. – Пожалуйста, – он обвёл лабораторию боярским жестом, словно приглашал к столу. – Как я и говорил тебе вчера: я могу вернуть тебя на тридцать лет назад, в этот же самый день и час.

– Меня?

– Ну, не совсем тебя, – поправился Лёха. – Только твоё сознание. С той лишь разницей, что твоё альтер эго будет находиться в теле пятнадцатилетнего пацана. Со всем твоим жизненным опытом, само собой.

– Охренел, что ли? Меня ж домой не пустят! Пятнадцатилетний! Да у меня дети старше! А моя семья, моя работа, а документы опять же?…

Профессор застонал, словно от зубной боли.

– Идиот! Ой, извини, это я о себе – не объяснил толком: ты не просто станешь моложе на тридцать лет – ты действительно перенесёшься обратно в семьдесят пятый год. Я создал поле, способное отправить тебя в прошлое. Но только на тридцать лет – это темпоральный предел, – извиняющимся тоном добавил он. – Да больше и нужно.

– В семьдесят пятый? – с сомнением переспросил Женька.

– В одна тысяча девятьсот семьдесят пятый, – уточнил профессор.

– Хм, – задумчиво покусал губу новоиспечённый Фауст. – Звучит заманчиво…

– Ещё бы не заманчиво! – обрадовался Лёха. – Ты только представь – какие возможности открываются перед тобой! Какие горизонты!

– Та-ак, – протянул Женька. Встал, шагом прошёлся по лаборатории, остановился у одного из экранов, по которому ошалело метались зелёные кривые.

Профессор молча следил за ним, словно боясь спугнуть.

– Та-ак, – повторил Женька и прошёл к окну. Сквозь матовые стёкла в помещение проникал лишь дневной свет, увидеть через них что-либо абсолютно невозможно, но Женька упёрся невидящим взором именно в окно.

Вернуться назад. Стать снова молодым, здоровым, полным надежд. Прожить ещё одну жизнь, но уже по накатанной, проторённой дороге. И быть застрахованным от совершённых когда-то ошибок. Предвидеть, предугадывать уже произошедшие события, и вовремя реагировать на них. Застраховаться от собственной тупости, афганской войны, перестройки, нищеты, голода, тотального дефицита, путча, дефолта, наконец, снова войны, только уже кавказской… Создать нормальную счастливую и обеспеченную семью. Это ли не мечта каждого нормального человека! Не экстремала-пофигиста, а именно простого обывателя. Такого, как он – всего лишь желающего обрести уверенность в завтрашнем дне. И потом…

Он резко обернулся.

– Ты говоришь – сознание. А тело?

– А что тело? На хрена эта, прости за правду, эта дряхлая развалина пятнадцатилетнему? – искренне удивился Лёха. – Оно просто пшик – растворится где-то в потоках времени. Закон сохранения массы: если в одном месте сколько-то убудет, в другом ровно столько же прибудет.

– Тоже верно. Погоди-ка. А тебе-то что за интерес? Ну, в смысле – я-то зачем тебе нужен? Ты ведь прекрасно можешь перенестись сам.

Профессор замялся.

– Видишь ли… Это очень сложно объяснить человеку, далёкому от темпоральных исследований…

– Чего-то ты темнишь, дружище, – хмыкнул Женька.

– Да нет же! – с излишней горячностью заверил Лёха. Он чувствовал себя очень неуютно под прицелом Женькиных глаз: морщил лоб, хрустел пальцами, силясь подобрать нужные слова, облечь в доступную форму яркие, изумительные и неоспоримые доводы. Он, конечно, ждал этого вопроса, но надеялся, что придёт время – и слова сами найдутся, как уже бывало не раз. Слова, конечно, были, но все не те.

Женька молчал, насмешливо разглядывая сконфуженного Мефистофеля. Ему-то как раз было ясно, зачем нужен подопытный кролик: страшно испытывать такое на себе, кишка тонка. Лёха вон целый профессор, доктор наук и так далее и, как говориться, тому подобное: звания, регалии, почёт опять же… Вот кому надо за жизнь цепляться – не дай бог потерять всё, нажитое за долгие годы непосильным трудом. А у него что – кум, сват да печи ухват, и жизнь – копейка. Такую и потерять не жалко.

Лёха наконец собрался с мыслями, глухо заговорил:

– Понимаешь, мне нужен чистый эксперимент. Я боюсь… да, боюсь! И сотри эту идиотскую ухмылочку с лица! Я боюсь не самого эксперимента, а… чёрт, даже не знаю – как сказать!... Словом, если я сам перенесусь назад – о, это моя самая заветная мечта, поверь: начать карьеру учёного, уже обладая сегодняшними знаниями и опытом, не тратить время на бесполезное топтание на месте, на все эти идиотские стройотряды и общежитские пьянки, на невыносимую зубрёжку бессонными ночами… – если я вернусь в тело моего пятнадцатилетнего Я… У меня не будет стопроцентной уверенности в том, что вся прожитая до сегодняшнего дня жизнь существовала реально, и что это не какой-нибудь кошмарный сон начитавшегося фантастики пацана… Теперь понятно? – Лёха едва не сорвался на крик, бездумно схватил со стола карандаш, до хруста сжал в кулаке.

Женька вытер вспотевший лоб.

– Охренеть! – потрясённо выдавил он. – А в самом деле… Что значит – учёный! Мне бы подобное и в голову не пришло. Так ведь и свихнуться недолго.

– Через тридцать лет ты вернёшься сюда, в этот кабинет, и расскажешь мне всё, что с тобой произошло. Буквально поминутно. Так что запоминай все события тщательно. Можешь даже завести дневник. И помни всегда: это для тебя пройдёт тридцать лет, для меня ты войдёшь сюда сегодня же. А я, в свою очередь, подтвержу, что тебе это не привиделось. Так что, как видишь, мы с тобой нужны друг другу в этом эксперименте, дабы убедиться, что оба не спятили.

– Ага, – кивнул Женька. – Мамы-папы, нам без вас всё равно, что вам без нас…

Профессор вымученно улыбнулся, спросил устало:

– Ну так как?

Женька сделал вид, что глубоко задумался, покусал губу. Затем лукаво подмигнул растерянному профессору и бесшабашно махнул рукой:

– А поехали! Что мы теряем? Давай крутнём шарик назад! Один раз живём… – и осёкся. Прожить-то ему как раз предстояло повторно.

Тем не менее, раз согласившись, он ощутил лёгкость на душе, словно решился, наконец, на сложную операцию, обречённо заявив хирургу: «Ладно уж, режьте!»

Хрустнул карандаш, профессор удивлённо уставился на обломки в руке.

– Шарик? – переспросил он растерянно.

– Ну да, – живо подтвердил Женька. – Земной шарик. «Мы вращаем его сапогами на себя, от себя…», – пропел он, отчаянно фальшивя. – А теперь крутнём обратно.

– Да-да, – профессор подскочил со стула, засуетился, не зная куда пристроить обломки карандаша. – Прямо сейчас и начнём.

– Точно, – ухмыльнулся Женька. – Пока храбрость не пропала. Профессор торопливо защёлкал бесчисленными тумблерами на панели, приборы загудели, ожили, лаборатория наполнилась гулом и треском разрядов. Воздух в помещении завибрировал от перенасытившей его энергии.

– Встань вот сюда, – указал профессор на блестящую стальную панель. Сам уселся за компьютер, в бешеном темпе замолотил по клавиатуре. Монитор удивлённо моргал, едва успевая сменять всё открывающиеся окна.

Женька осторожно ступил на плиту, зябко передёрнул плечами.

– Как-то мне не по себе, – неуверенно хохотнул он.

– Всё будет хорошо, – поспешил заверить профессор. – Ты даже не успеешь ничего понять.

– Ага, – отозвался подопытный. – Пациент был обследован, был прооперирован… был хорошим товарищем… Ты только того… заканчивай поскорей. Пока у меня запал не прошёл.

– Да уже практически всё, – пообещал профессор. Он едва не подпрыгивал от возбуждения, правая нога, поставленная на носок, мелко-мелко дрожала. И сам он весь дрожал, как гончая, почуявшая близкую добычу. – Вот уже ввожу дату, – он торопливо отстучал положенное количество цифр и букв. – Порядок. Ну ты как, готов?

– Давай уже, не тяни, – взмолился Женька. – Мефистофель хренов! Профессор зажмурился, лихорадочно потёр ладошки и нажал «Enter».

Плита под ногами у Женьки засветилась фиолетовыми отблесками. Пока он, как любопытный хомяк, вертел головой, тщетно силясь найти источник странного свечения, ноги уже утонули в нём по колено.

– Слышь, Лёха, а это нормально? – забеспокоился он. Профессор нервно взлохматил волосы.

– Всё по плану. Так и должно быть, не волнуйся.

– Да я и не волнуюсь, – осклабился Женька.

Ногам было приятно-щёкотно, словно отсидел, а вот теперь они оживают, восстанавливают кровообращение. И было ещё какое-то ощущение – что-то неуловимо знакомое, и в то же время совершенно новое. Но приятное. Даже приятственное. Смешливые мурашики споро побежали вверх по спине, по затылку, зарылись в волосах, и там устроили настоящую чехарду.

Женька расхохотался в голос:

– Это тебе надо волноваться, дружище!

– Ты только не забудь про меня! – запоздало струхнул профессор. Женька успокаивающе выставил перед собой ладонь, подмигнул задорно.

– Не сумлевайся! – и пропал.

Вой приборов постепенно стихал, один за другим гасли огни пультов.

Зашуршал принтер, вытягивая длинный язык отчёта о проделанной работе. Через несколько минут в наступившей тишине слышно было только осторожное шуршание кулера, усердно охлаждающего процессор. На мониторе всплыли заветные слова, которые новоиспечённый гений с нетерпением и страхом ждал последние десять лет «Переброс завершён. Опыт прошёл успешно. Введите контрольные данные».

На лице профессора словно примёрзла глупая улыбка.

– Получилось! – потрясённо прошептал он. Вскочил и отбарабанил ладонями по столу зажигательную лезгинку. – По-лу-чи-лось! – заорал он и пустился в пляс.

Веселье прервал негромкий стук в дверь. Как? Уже!?

– Войдите! – ликующим голосом разрешил он. И даже заранее раскинул руки в ожидании первого времяпроходца... темпопроходца… нет, так звучит как будто «проходимца». Тогда темпошественника… не важно, термин пускай придумывают неудачники, а он будет как пророк, открывший человечеству новый мир, новое измерение, неслыханные возможности…

– Случилось чего, Алексей Ильич? – заглянул в лабораторию так называемый «самый-самый младший научный сотрудник», тот, что из «охранки от Лубянки», ненавистный всему институту Крысобоев.

– А?.. – растерялся профессор. Вот уж кого он сейчас никак не хотел видеть! И спохватился: лучшая защита – нападение. Тем более что он, как никак, профессор, и здесь на привилегированном положении. – Как вы смеете врываться в кабинет во время эксперимента? – рявкнул он. Видимо недостаточно свирепо, потому что Крысобоев нимало не смутился, только хищно прищурил кошачий глаз.

– Вы же сами сказали «войдите», – голос «младшенького» так и сочился ядом.

– Да, сказал. А теперь говорю «Выйдите!»

– И незачем так орать, – примирительно отметил Крысобоев. – Я же что подумал: а вдруг помощь нужна…

– Не нужна, – отрезал Бутусов. А в глазах читалось: «Только не от тебя, гнида!»

– Чудненько, – заметил «самый-самый» и обвёл помещение подозрительным взглядом. – А позвольте полюбопытствовать – где же ваш посетитель?

– Вы здесь кого-нибудь видите? – с вызовом поинтересовался профессор.

– Нет, – осторожно признался «самый». – Но вот как раз это и настораживает. Вы же понимаете – я не из праздного любопытства интересуюсь…

– Ах, идите играйте в свои шпионские игры в другом месте! Раз здесь никого нет – стало быть уже ушёл. Неужели непонятно?

– Чудненько. Да не кипятитесь вы так. Ну ушёл и ушёл, делов-то. Лишь бы не остался нигде. Пойду проверю, – напоследок пообещал он зловеще и закрыл дверь. Хорошо хоть с той стороны.

Настроение было испорчено. Даже чистая и светлая лаборатория стала раздражать. В конце концов, какой смысл сидеть здесь и ждать результатов? Да и будут ли они… У этого Женьки со школы ветер в голове – мог совершенно запросто наплевать на него. Или просто забыть. Или может не совсем забыть, но забыть, например, сегодняшнюю дату… Или например… Да много чего может случится за тридцать лет. Может, он уже того… вообще… Нет! Об этом лучше не думать!

Профессор едва не взвыл белугой от потока чёрных мыслей. Чёрт возьми, так нельзя. Надо срочно на улицу, на свежий воздух, к людям.

Торопливо скомкал отчёт, сунул его в утилизатор, дождался, пока ненасытная утроба тупого пожирателя секретов не икнёт довольно, только тогда сменил халат на привычный бежевый плащ и ринулся к выходу.

Солнце радостно ударило по глазам, обласкало плечи. Ноздри жадно втянули запахи родного мегаполиса: испаряющихся луж, разогретого асфальта, выхлопных газов, странную и тягучую смесь тонких женских духов и мужского пота, едва прикрытого резким запахом новомодного одеколона. И запах зелени, конечно. Горьковато-липкий аромат тополей, травы, разопревшей от нескончаемых дождей и теперь прожигаемой солнцем. Наконец-то лето вступает в свои права. И то сказать – достала уже пакостная мжичка, что стояла в воздухе последние три недели.

Профессор довольно зажмурился, подставил лицо опаляющим лучам. Постоял так несколько секунд, жадно впитывая ультрафиолетовое, инфракрасное… а, к чёрту – просто удивительный солнечный свет.

Наконец, вздохнул с облегчением, огляделся. Народ метался по городу во все стороны суетливо и на первый взгляд совершенно бестолково.

Эх вы, благожелательно подумал, недочеловеки. И поправился: пока недочеловеки.

Улыбнулся сам себе и, нахлобучив неизменную шляпу, неторопливо побрёл к ближайшему скверику. Там, кстати, в открытом уже павильончике, торгуют замечательным свежим пивом и, конечно же, сушёной таранькой. И вот там-то, на берегу пруда, можно спокойно отдохнуть душой, привести мысли в порядок. А не получится – так хотя бы залить их на время пивом и просто бездумно посидеть на лавочке, покормить дешёвыми пирожками наглых уток.

Ресторан «Арагви», один из самых дорогих ресторанов города, в это время суток никогда не заполнялся и наполовину. Два часа дня – это обедённое время бизнесменов, политиков и прочих представителей власть имущих, понимающих толк во вкусной и здоровой пище, и не стесняющихся выложить за неё довольно кругленькую сумму.

Утопающие в зелени кабинки надёжно скрывали посетителей от любопытных взглядов, и создавали ощущение, что они здесь совершенно одни. Иллюзию поддерживала ненавязчивая прислуга и мягкий полумрак.

В углу, в самой престижной беседке – почти у фонтана – расположились мужчина и женщина. Над столиком и вокруг него в художественном беспорядке свесились длинные космы плюща, образуя подобие беседки. Искусственный ручеёк ласково и ненавязчиво журчал в метре от них. Загадочные робкие тени, мечущиеся в пламени свечей, негромкий плач скрипки со сцены, податливо текущий из-под смычка тоненькой грустной девчушки, – всё это создавало атмосферу интимной доверительности и печальной сказки.

Мужчина чувствовал себя уверенно, даже раскованно, судя по вальяжно-непринуждённой позе, но бе здешёвого позёрства, а, скорее, по привычке. Привычке повелевать и совершенно естественно обедать в подобных заведениях. Женщина же словно оказалась не в своей тарелке, хотя и пыталась это скрыть.

Почти не тронутые закуски и фрукты, слегка пригубленное вино в высоких тонких бокалах. Первый тост: «За встречу!» и затянувшееся молчание. Они могли бы поговорить о многом, ведь не виделись с детства. Но она не знала, с чего начать. Всё-таки тридцать лет – огромный срок, практически вся жизнь. А он и не хотел говорить – к чему слова? Он хотел только любоваться ею, каждым её жестом, игривой прядкой каштановых волос, и даже невидимой сеткой морщин, которые она так старательно затушёвывает…

Она же бездумно крутила вилку тонкими наманикюренными пальчиками. Наконец, несмело предложила:

– Может, выпьем?

– Конечно! – спохватился он. Одним плавным и точным движением ухватил бокал за длинную ножку, поднял на уровень глаз. – За встречу выпили, теперь за тебя!

– Тогда уж за нас, – она кокетливо поправила непокорный локон. Пожалуй, даже слишком кокетливо, неестественно.

Он спрятал понимающую усмешку.

– За нас – за весь наш класс? Или за нас здесь и сейчас? – выждал точно отмеренную паузу.

Она вспыхнула, покраснела, и так мило порозовели щёчки, что у него сладко заныло на душе.

– Нет-нет, именно за тебя! Поразительно, ты единственная из всего нашего выпуска, кто до сих пор выглядит моложе своих лет едва ли не наполовину!

– Да бросьте Вы, Евгений Михайлович, какое там наполовину!

– Наташка, – шутливо погрозил он пальцем, – мы же договорились: я не Евгений Михайлович, ты не Наталья Андреевна. Женька-Наташка, лады? И никаких «выканий», мы же друзья, забыла?

– Забыла, – вздохнула она. Не говорить же ему, что попросту чувствует себя неуютно, сидя с ним за одним столиком, да ещё в такой интимной обстановке. Не просто неуютно – она боится. Нет, не его боится – боится за себя, потому что именно с ним она вполне способна натворить глупостей.

С грустью вспомнилась такая пылкая страсть, возникшая между ними в выпускном классе, и боль разлуки, разочарование, когда он удрал на какие-то прииски. А сегодня возник из ниоткуда, и она вдруг обнаружила, что все эти годы помнила о нём. Помнила и любила по-прежнему. Хотя, любила ли? Или же просто создала себе идеал, этакого принца, с которым могла быть зажить сказочно счастливо?

Может быть и так, но вот сейчас от его присутствия у неё внутри всё поёт. И манит, манит к нему, словно между ними протянулась какая-то неуловимая и незримая ниточка из далёкого прошлого.

С другой стороны – это уже не тот Женька, бесшабашный весельчак, что танцевал с ней сумасшедшую джигу на выпускном вечере. Сейчас это импозантный мужчина: стройный, загорелый, подтянутый, просто настоящий яхтсмен с обложки журнала – богатый и харизматичный. Этакий плэйбой и настоящий «мачо» в одном лице. В его возрасте большинство уже отрастили себе представительное брюшко, обзавелись лысиной, а этот всё как мальчик. Нет, не мальчик – муж зрелый. Есть ли у него семья? Наверняка есть. Подобные мужчины в холостяках не задерживаются – мигом попадают в сети светских хищниц, охотниц теннисных кортов и парусных регат.

Тогда зачем он её нашёл через столько лет? Нашёл и пригласил в этот самый ресторан. Или это для него всего лишь развлечение? Адюльтер? Интересно, а его жена – какая она? Наверное, стерва каких поискать… А впрочем, ей-то что за дело?

Чокнулись. Она опустошила бокал залпом, до дна, он тоже, хотя поначалу собирался только пригубить. Плевать на манеры, они здесь вдвоём, а все остальные просто тени. И пусть кривят кислые рожи, сегодня они будут пить. Пить как грузчики – стаканами… ну, пусть бокалами… и не оттопыривая мизинчик, а, как и положено пить настоящее «Киндзмараули», – хоть не из рога, но полной чашей.

Поставив бокал, она аккуратно промокнула губы салфеткой. Живительное тепло разливалось по всему телу, мягко толкнуло в голову. Краски стали ярче, живее, запахи салатов и холодного мяса смешались с тонким ароматом вина.

Она с наслаждением потянула носом. Даже звуки изменились, приобрели дополнительные оттенки, обертоны, объём. Скрипка уже не рыдала – пела, резала застоявшийся воздух ломтями, и столько энергии, столько страсти было в этом зажигательном аллегро, что хотелось вторить ей. Хотелось петь и веселиться. Разогретое вино побежало по телу, вызывая лёгкую дрожь и донося ощущение неги и эйфории вплоть до кончиков пальцев.

– Я уже пьяная, – хихикнула Наталья. – Пожалуй, мне больше не стоит наливать.

Он вкусно расхохотался, показав полный рот идеальных зубов, мечту дантиста, с готовностью поднял бутылку.

– Нет уж, дорогая. Не вовремя выпитая вторая – напрочь загубленная первая. – Чуть привстав, он заново наполнил бокалы. – Или, как говорит один мой знакомый: «Между первой и второй – чтобы пуля не промчалась».

Мимо прошли двое мужчин в солидных костюмах, заняли кабинку напротив.

При виде Натальи кивнули с вежливой улыбкой.

– Ой, – в сладком ужасе прикрыла Наталья ладонью рот. – Это коллеги моего мужа.

– Ну и что? – искренне удивился Женька. Она ахнула:

– Как это что!? Они же обязательно всё расскажут моему мужу! Знаю я вашу мужскую солидарность!

Женька кивнул им в ответ вместо перепуганной Натальи. У мужчин глупо вытянулись лица, они обалдело переглянулись, привстали и подобострастно закивали в ответ, улыбки застыли как приклеенные.

– Ну, во-первых, про мужскую солидарность ты, судя по всему, знаешь не очень много, а во-вторых – не вижу повода для волнений. Поясняю, – добавил он игриво-официально. – Наша сегодняшняя встреча санкционирована лично Воронцовым Виталием Ивановичем, то есть вашим дражайшим супругом, Наталья Андреевна. Так что никакого компромата, будьте покойны.

Это заявление явно её обескуражило.

– А ты-то откуда его знаешь? – подозрительно спросила она дрожащим голосом.

– Ну, – он хитро прищурился, красиво щёлкнул золотой зажигалкой, прикурил, – как бы это сказать? Хочешь честно? – Она поспешно кивнула. – Пожалуйста. Не далее как неделю назад я назначил его новым управляющим одного из моих банков.

У неё отвисла челюсть.

– Так ты… Ты и есть тот самый Хозяин!? Он игриво приосанился.

– А что? Не похож?

Она оглядела его уже по-новому.

– Вообще-то похож. Даже очень похож. Просто… это так неожиданно… Я бы скорее поверила, что ты стал… ну, не знаю… пиратом, что ли. Или политиком. Хищным таким, властным. Или же главой мафии… – сказала и осеклась, испуганно прижав ладони к щекам. Известно ведь – кому принадлежат банки.

Он только улыбнулся в ответ, тонко и доверительно.

– Для меня это было тоже настоящей неожиданностью – узнать, что самая красивая женщина, которую я когда-то любил… гхм… и люблю до сих пор… – При этих словах она нервно скомкала салфетку. – Вдруг оказывается женой одного из моих самых перспективных подчинённых. Это был самый лучший сюрприз, какой только можно пожелать!

У неё потеплело на душе. И от его слов, и что так хорошо отозвался о муже…

– Спасибо, Женька! Честное слово, спасибо!

– Да мне-то за что? – удивился он. – Это его заслуга. И твоя в неменьшей степени.

– За добрые слова спасибо! – совершенно искренне сказала она. – За то, что всё ещё любишь… или думаешь, что любишь… за мужа…

–Пожалуйста,–беспечно отмахнулсяон. Взглянул на часы, присвистнул.– Ого, мне уже пора!

У неё вдруг защемило сердце. Казалось, оно ухнуло куда-то в бездну; краски померкли, потускнели. Даже тени в углах зловеще сгустились, словно там скрывались злобные демоны.

– Как, уже!? – потрясённо прошептала она. Всё как-то скомкано, бестолково! Встретиться через столько лет и вдруг уже расставаться. Причём опять неизвестно – на сколько… если не на всегда! А ведь столько ещё не сказано, столько не сделано… И зачем он только приходил? Разбередил душу, как теперь жить с кровоточащим сердцем?

Он встал, задавил сигариллу в пепельнице.

– Извини, Наталка, но меня там… один друг уже заждался. Да и не только…

– Но ведь мы… ещё увидимся? – с затаённой надеждой спросила она. Спросила и сама себя возненавидела за эту слабость.

– Даже раньше, чем ты думаешь, – с загадочной улыбкой пообещал он. – Даже раньше…

Прохожие в парке с удивлением разглядывали стройного загорелого мужчину, прогуливающегося по берегу пруда. Лето только началось, ещё солнца толком никто не видел, а он уже покрыт стойким бронзовым загаром, какой невозможно получить в тёплых краях – так прожарить кожу способно разве что сибирское или уральское солнце. И то желаемый результат получишь разве что к концу лета. Или же надо несколько лет торчать где-нибудь на палубе парусника, подставляя лицо ветру, солнцу и солёным брызгам, способным продубить шкуру настолько глубоко, чтобы загар въелся, стал родным цветом кожи.

В дорогом светло-сером костюме, в распахнутой до середины груди шёлковой рубашке, мужчина неторопливо вышагивал к дальнему концу пруда. Туда, где стоял невзрачный пивной павильончик, и где на обшарпанных лавочках кормили горластых уток доморощенные эстеты – любители разливного пива. Тонкая сигарилла торчала из уголка рта, в руках у мужчины была только гибкая ивовая вица, которой, словно стеком, он время от времени легонько похлопывал по ноге. А то и небрежно сбивал ярко-жёлтые цветки мать-и-мачехи.

Яркое послеполудённое солнце выжигало сырь из застоявшегося воздуха. От пруда веяло живительной прохладой. Стройные белостанные берёзки слабо покачивали пушистыми кронами, тихим шелестом даря покой и усладу израненной душе. Где-то вдалеке горланили детишки, с юной непосредственностью радуясь зелёной траве, сонному гомону птиц, яркому солнцу и бесконечной синеве июньского неба.

На самой дальней скамейке грустно восседал, обхватив пивную кружку ладонями, несчастный профессор. Дойдя до него, мужчина укоризненно постучал своим импровизированным стеком по пустым кружкам, что стояли на краю лавки.

– Негоже напиваться в такое время дня. Какой пример вы подаёте детям, Алексей Ильич? А ещё профессор, доктор наук!

– А? – вяло переспросил профессор. Поднял голову и мутным взглядом уставился на подошедшего. – Вы это мне?

– Бутусов Алексей Ильич? – строго спросил мужчина.

Профессор поспешно отставил кружку, вскочил, повинуясь властному голосу.

– Да, это я. А откуда вы… Женька!? Женька, ты? Ты вернулся, дружище! – голос у него дрогнул, на глазах проступили слёзы. Казалось, ещё миг, и он разрыдается от счастья.

Тот придирчиво оглядел его с ног до головы, рявкнул с напускной строгостью:

– И где ты только берёшь эти одинаково безвкусные плащи? В который раз уже выкидываю, а он всё равно в нём. Ну что ты будешь делать с человеком? А ну снимай!

Профессор растерялся, послушно скинул плащ, протянул Женьке, растерянно заглядывая в глаза. Тот выхватил плащ, брезгливо вывернул пустые карманы, хмыкнул и, небрежно скомкав, сунул в урну.

– Вот так-то лучше, – довольно отметил он. – Присаживайтесь.

Алексей Ильич послушно сел. В голове всё ещё плыло от выпитого, он обалдело помотал головой. Не помогло. Женька сел рядом, вальяжно закинул ногу на ногу.

– Ну, – панибратски хлопнул он профессора по плечу. – Рассказывайте, батенька, как же вы докатились до такой жизни?

– Я? – удивлённо вытаращился тот. – Я должен рассказывать!? Да ты… – он поперхнулся, закашлялся, Женька с готовностью бухнул его по спине. – Да это же ты должен мне отчитаться, забыл? Ты хоть понимаешь – что я пережил за нынешний день?

– Ну-у, – благодушно протянул Женька. – Я, пожалуй, пережил немного побольше, как ты считаешь? Тридцать лет всё-таки.

– Да-да, – поспешно согласился профессор. Умоляюще поморгал длинными ресницами. – Ну не томи уже – рассказывай!

Женька задумчиво прилепил сигариллу к нижней губе, помедлил. Наконец, эффектно щёлкнул зажигалкой, медленно выпустил дым.

– Что ж, – сказал он просто, – спешу тебя поздравить: ты – гений! Профессор поймал его за руку.

– Получилось? Эксперимент прошёл удачно? Собеседник кивнул.

– Не просто удачно – блестяще!

– Боже мой, боже мой! – потрясённо прошептал Алексей Ильич. Закрыл глаза ладонью и откинулся на спинку скамейки. Даже не заметил, как упала шляпа. – Я не могу поверить!

– Лучше поверь, – посоветовал приятель, – а то свихнёшься ещё. Профессор впился в него горящим глазами.

– Рассказывай, – потребовал он осипшим голосом. – Рассказывай всё поминутно. Не упускай не единой подробности. Погоди, – он вскочил. – Пива хочешь?

– Да как-то после вина… А впрочем, неси.

– Я сейчас. Сию секунду, – он умчался, прихватив с собой пустые кружки. Женька закинул руки за голову, сцепил пальцы на затылке и задумчиво уставился на пушистое облачко, что неуловимо быстро превращалось то в Винни-Пуха, то в какого-то жуткого дракона, а то в гигантскую бегущую собаку или мрачный рыцарский замок. Сколько перемен, сколько ипостасей в простом, казалось бы, облачке? А ведь и облако вроде одно и то же.

А сколько у него, Женьки, было жизней, сколько ипостасей, одному ему только известно. Боже, как же он устал! Устал бежать по кругу, не видать которому ни конца, ни края. А сколько ещё бежать?

Алексей, наконец, вернулся, бережно неся перед собой четыре кружки. Пышная шапка пены подрагивала при каждом шаге, белые хлопья сползали по стенкам кружек, падали на землю с тяжёлыми влажными шлепками. Из карманов пиджака торчала завёрнутая в газету таранька.

– Вот, – шумно отдуваясь, поставил он пиво на лавку.

Женька взял ближайшую кружку, шумно втянул облачко пены, причмокнул с наслаждением.

– Славное пиво здесь варят. Пока свежее, конечно.

– Угу, – поддержал Алексей Ильич, зарывшись носом в свою кружку. Некоторое время молча драли тараньку, запивали душистым пивом.

Профессор оживился, глаза заблестели. И вообще, он как-то суетливо дёргался, вскакивал без видимой причины, не замечая, что расплёскивает пиво.

– Ну рассказывай уже, не томи! – взмолился он наконец. Женька довольно вытер губы тыльной стороной ладони, закурил.

– Ты не сильно обидишься, если я тебе скажу, что для меня это уже не первое возвращение?

– Как это? – вытаращил глаза профессор.

– А вот так, – отозвался Женька. – Не первое, и даже не второе. А… Чёрт, слушай я уже и сам забыл – какое именно... То ли пятое, то ли восьмое. Вообще всё в башке перемешалось.

У Алексея отвисла челюсть.

– Но как же…

– Да, Лёха. Именно так. Я подумал: а не попробовать ли мне прожить несколько жизней? Вкусить, так сказать, всего, да побольше. Жадность к жизни, понимаешь? Нет, по глазам вижу – не понимаешь. А ведь и ты со мной вместе все эти жизни проживал. Только, понятно, не помнишь ни черта. Для тебя теперешняя твоя жизнь – норма. Большего ты и не видал. А вот я видал, что и ты повидал тоже. Вот, блин, тавтология – видал, что повидал… Свихнуться впору. Ну, это не важно. Важно то, что во всех моих реинкарнациях ты был всё таким же чокнутым профессором. И всегда добивался своего. А именно – этих самых перемещений. С той лишь разницей, что ты не знал о том, что для меня это уже привычное дело. Я, если честно, попросту спекулировал твоей доверчивостью, и ничего тебе не говорил – для тебя всё было как будто в первый раз. Я бы и сейчас тебе не признался, да пожалел бедолагу, – он вздохнул. – Да и сам подустал что-то.

Профессор потрясённо отхлебнул из своей кружки, даже не ощущая вкуса.

– Это… просто подло! – беззвучно прошептал он. – Ты меня использовал!

– Да брось ты! Это сейчас тебе кажется подло. Да, использовал, ну и что? В конце концов, это же я всякий раз посылал тебе конверт с решением теоремы этого… как там его?... а, Вестенхауза…

– Ты!? – Алексей подпрыгнул. Женька удивлённо покосился на него.

– Конечно я, а кто ж ещё? Или я у тебя не один такой?

– Но ты-то где её взял?!

– Да ты же мне её и дал!

– Но как же… – Лёха осёкся. Заполненные пивом мозги напрочь отказывались осмыслить, переварить темпоральный парадокс. Словно бежишь по Кольцу Мёбиуса – в видимую бесконечность, и не находишь точку, откуда однажды стартовал так опрометчиво.

– Ты играл моей жизнью!

– Бред собачий! – отрезал Женька. – Это ты однажды решил поиграть с моей. Благо я тебя вовремя раскусил, демиурга хренова. Для тебя и одна жизнь– невероятно много. А вот проживёшь, как я – хотя бы раз пяток… или сколько там?... и поймёшь меня. Поймёшь и простишь.

– И… и как ты жил?

Женька улыбнулся счастливо.

– Интересно. Не поверишь – столько профессий приобрёл! Первую жизнь я прожил как учёный-океанограф. Это была моя несбывшаяся мечта, поэтому решил начать именно с неё. Сразу после школьного выпускного подал документы в Туапсе, в океанографический техникум. Потом армия, Афган, будь он неладен, институт, аспирантура, практика на «Калипсо» со знаменитым Кусто, докторская степень в двадцать девять лет… Ну и так далее... Вообще, ту жизнь я прожил просто обалдённо: интересные люди, постоянно в путешествиях, постоянно на море, красота! А ты, конечно, всё это время занимался своими темпоральными исследованиями. Это всегда было твоей навязчивой идеей. Ха-ха! Видел бы ты свою рожу, когда я в очередной раз соглашался поучаствовать в твоём сумасшедшем эксперименте! А впрочем, она у тебя всегда такая была. Каждый раз, когда я снова и снова к тебе приходил. Как только ни приходилось изворачиваться, чтобы ты ничего не заподозрил. И каждый раз ты принимал меня за неудачника, которому ну вот прямо необходимо прожить жизню ещё разок!

– Да, – хмуро отметил Алексей Ильич, – повеселился ты всласть, глядя на мои потуги.

– Лёх, ты чего? Обиделся что ли? Ты это брось. Ты ведь можешь мне не верить. Ну, брешет Женька, как сивый мерин, красуется сам перед собой, ха-ха.

– Чёрт с тобой, – обречённо вздохнул профессор. – Давай дальше.

– А чо дальше? Дальше уже как по накатанной: прожил профессиональным военным. Рязанское воздушно-десантное училище, опять Афган, потом на восток – так называемый военный советник, майор. Обратно в Союз. А здесь уже подоспел Кавказ, Карабах, Спитак, Кировокан, тут я уже полковник. Потом Югославия; снова Кавказ, грёбанная Чечня, я – генерал. Потом Ирак, потом… а потом мне стало скучно. Надоело всё до сблёву, я вдруг ощутил себя Дон Кихотом, что сражается с ветряными мельницами… Разочаровался, в общем, я во всём, и опять рванул к тебе.

– И я, конечно, тебе очень обрадовался? – не удержавшись, съязвил профессор.

– А как же! «Женька, друган, сколько лет? Тебе хреново? Давай помогу!»

– Я правда так говорил? – смутился Лёха.

– Ну, очень близко к этому, – признался Женька. – С небольшими вариациями.

– Извини, дружище!

Женька взглянул на него обалдело.

– Да пожалуйста!

– Давай дальше.

– А дальше всё почти то же самое: опять учёный, только на этот раз астрофизик, затем врач, писатель. Согласись – у меня появился богатый жизненный опыт, которым я мог бы поделится с электоратом… Одну жизнь даже подвизался с братками, чуть не угробили, волки позорные... Зато, не поверишь – был настоящим коронованным «вором в законе», так-то! Потом строитель, опять военный, только уже лётчик: захотелось мне на «Чёрной акуле» полетать…

Он жадно отхлебнул пиво, распалённая глотка зашипела, словно кипяток на сковороде. Продолжил неожиданно зло:

– Потом был геологом, альпинистом, яхтсменом, полярником, золотоискателем, потом ещё кем-то – уже не упомню всё…

Алексей Ильич потрясённо откинулся назад, невидящим взором уставился вдаль, поверх водной глади пруда. Наглые утки подплыли совсем вплотную и, гадко крякая, бесстыдно попрошайничали – всё надеялись получить сладкую булочку или пирожок. На соседних лавочках так же поглощали пиво отдыхающие философы, политики, искусствоведы в одном лице. Оживлённо обсуждали – как вывести Рассею из кризиса, почём нонче рубель, и сколько «деревянных» стоит один «убитый енот»; как вылечить СПИД, кого надо было запустить в космос на этот раз, а кого не надо…

– А сейчас? – наконец спросил профессор. – Сейчас ты кто? Женька осушил кружку до дна, со стуком поставил.

– Банкир. Олигарх.

– Ну и как тебе?

– Если честно – надоело…

– Надоело быть банкиром?

– Всё надоело! – зло процедил Женька. – Херня это всё! Весь этот бег по кругу не имеет никакого смысла. Всё, что мы с тобой сейчас делаем – не более чем виртуозные гонки по вертикали. Видал когда-нибудь такие? Когда на мотоцикле по стенам? Выглядит, конечно, здорово, спору нет, но вот толку от этого никакого. Всё выверено, ограничено – и диаметр круга и скорость мотоцикла. А вот если увеличить диаметр – придётся и скорость увеличивать, иначе брякнешься так, что костей не соберёшь. Да и гонять по кругу можно до бесконечности, а так и не приехать никуда… – он встал, потянулся с хрустом. – И вот ещё. Какой-то придурок сказал, мол, без знания прошлого нет будущего… Ты тоже так думаешь? Заявляю: это полная туфта! Запомни: вся наша жизнь начинается в будущем, которое только потом становится настоящим, понял?

Алексей задумчиво отхлебнул из своей кружки.

– А чего ты вдруг решил вернуться в первый раз? Ну, когда прожил ещё одну жизнь? Не из любопытства ведь? Ну ладно, допускаю, что первый раз просто припекло, ну а потом?

Женька замялся. Посмотрел на невесомое облачко, что расползлось на половину небосвода, смущённо почесал в затылке.

– Понимаешь: из-за неё, – неохотно признался он. Глянул в недоумевающие глаза друга, пояснил. – Из-за Наташки. Я ведь что думал: ну, жена и жена, подумаешь – делов-то, другая будет. А вот и нет – не надо мне других!

И забыть пытался, и из головы выбросить, заменить пробовал… Эх, кем только не пробовал… А вот когда наступал критический день, вот как сегодня – и я искал её, находил… где только ни находил… смотрел ей в глаза и… возвращался снова, чтобы, наконец, взять её в жёны, быть рядом с ней всю жизнь… А когда возвращался – думал: ну вот ещё одну попытку сделаю и уж тогда… И снова находил её замужем за чужим мужиком, и опять возвращался, чтобы сделать её по-настоящему счастливой.

– А ведь когда я тебя увидел первый раз… хм… в мой первый раз, ты был на ней женат.

Женька дёрнулся как от пощёчины.

– Да, был. И это, пожалуй, оказалась моя самая счастливая жизнь. У нас была настоящая Любовь, настоящая Семья, дети самые замечательные, только я, дурак, не ценил этого. Не зря люди говорят: от добра добра не ищут. Понимаешь: она до сих пор меня любит! Любит не за деньги, не за звания или славу. Любит просто так, любит… Просто любит и всё! А я без неё вообще жить не могу! – он задышал тяжело. На загорелом лице проступили некрасивые красные пятна. Его лихорадило.

– Ты и сегодня видел её? – тихо спросил Алексей.

– Да, – устало отозвался Женька. – И сегодня тоже…

– Значит, опять назад? Женька вздохнул.

– Опять. И это в последний раз. Больше я её никому не отдам! И знаешь что? – он вдруг поймал Алексея за плечо, с силой притянул к себе. Серые глаза смотрели живо и пронзительно. – Мы с тобой вместе рванём. Надоело мне быть маленьким винтиком в большом механизме государства! Пора бы уже изменить всё к такой-то матери! Мы с тобой ударим в политику, в президенты! А, каково? Перевернём весь мир обратно с головы на ноги, и станем в нём Хозяевами. И на этот раз у меня всё получится, просто не может не получиться – ведь со мной будет Она! И свершать свои деяния я буду ради Неё. Ибо только ради этого и стоит жить!…

– Да! – Алексей облизал пересохшие губы, выпрямился. – Теперь мы рванём вместе. Этот порочный круг надо разорвать. – Голос его набрал силу, зазвенел. – И сжечь все записи, формулы, чтобы не было больше соблазна начать по-новой!

– Может, не стоит? – усомнился Женька.

– Стоит! Ещё как стоит! Мы с тобой идём за новой жизнью, за новой Любовью!

– И это правильно! Я к Наташке, а ты?

– Я с тобой! – эхом откликнулся Лёха

«И хрен когда ты её получишь!» – подумал он, сминая конверт в кулаке…

С Утой я познакомился в детстве.

Было это на уроке истории. В шестом классе. На одном из первых, в начале года, – тягостном, длинном, с молодым и неопытным преподавателем. Который, зная предмет, не знал, как вложить его в головы двенадцатилетних оболтусов, к тому же сразу решивших поставить учителя на подобающее место.

А потому каждый из нас развлекался, как хотел.

Я лично занялся рассматриванием новенького, только что полученного учебника по истории средних веков.

Это было достаточно интересным. Страницы школьного пособия были полны рисунками и фотографиями храмов, построек, рыцарских лат, дамских нарядов, каких-то потрёпанных фолиантов. Это был хороший учебник, один из лучших в те годы. А может, и в нынешние тоже.

Лениво перелистывая страницы, я вдруг замер. Фотография. Две скульптуры. Две фигуры в средневековой длинной одежде.

Ценителем художественного мастерства я не был. Но оно и не требовалось. Здесь важно было не искусство. А лицо. Лицо каменной женщины на фотографии. Оно было настолько притягивающим, одухотворённым, прекрасным, что невозможно было от него оторваться.

Если б я знал тогда такое слово, сказал бы: я вожделел эту женщину… Подпись гласила, что на фотографии изображены статуи маркграфа Эккехарда и его супруги Уты. Поставлены они в соборе города Наумбурга, которым когдато правили. Тут же был и комментарий, обращавший внимание на властолюбивое, жестокое и феодально-самодовольное лицо маркграфа. И на полную противоположность ему – хрупкую, нежную, печальную маркграфиню.

Вот тогда Ута и появилась в моей жизни.

Потом мне приходилось ещё не раз встречаться с фотографией Уты и её мужа. В самых разных изданиях, книгах, на постерах. Оказывается, не я один поразился необычайному искусству художника, сумевшего в камне запечатлеть не только живые лица давно умерших владык, но и их характеры, настроения, чувства.

Это тебе не истуканы признанного великим Микеланджело – те, что прекрасно передают красоту человеческого тела, великолепие пропорций, может быть, даже силу идеи, но... Но в них нет человеческих характеров. Раб, разрывающий цепи, у него не страдает. У него нет кругов под глазами от бессонных ночей, проведённых в мечтах о свободе.

У Уты видны круги под глазами…

Шорох одежды и тихий перезвон – вот что меня разбудило. Курт, сосед по комнате в нашем общежитии, как обычно по выходным, уехал к себе домой, в Анклам. Звал с собой, но предстояло празднование Сереги Махончикова, стажёра-полугодичника, так что пришлось отказаться.

Ну, в общем, понятно, что происходит на студенческих вечеринках. Тут мы не открыли ничего нового по сравнению с тем, что тут же, в Лейпциге, вытворяли наши предшественники. Тот же Радищев, по слухам, очень ярко умел вгонять в ступор добропорядочных немецких бюргеров. Да и другие русские студенты Лейпцигского университета наполняли городские хроники своими проделками. То на дуэли кого зарежут, то песни по ночам орут, то бузу из-за задержки стипендии устроят.

Вобщем, традиции были стойкие. Единственное, что не отравляло жизнь студенческую нашим давним предшественникам – югославская водка «Казачок». Где уж её выкопал виновник торжества, неизвестно, но свойства её были изумительны. Ни до, ни после я не встречал второй такой водки, коя обладала бы столь же невероятной способностью мгновенно обжимать, как обручем, сначала голову, а потом – желудок.

Словом, вычистив из себя эту напасть, я нашёл, что уже не в силах продолжать веселье, и отправился на боковую.

Спалось, однако, плохо: «Казачок» продолжал бить гопака в голове, та бурно возмущалась, желудок ей вторил. Обрадованная освобождением из цепей критического анализа действительность тоже пустилась в пляс… Правда, в русский: плавала вокруг раздухарившегося «Казачка» лебёдушкой, махала платочком из обрывков то ли реальности, то ли сна. С кем не бывает! Однажды утром мы пришли будить Лёньку Ставенова после подобной же пьянки. Так он, едва сфокусировав на нас глаза, заорал с ужасом: «Ну и рожи!» – и тут же спрятался под одеяло. А потом уверял, что нашего визита не помнит, а вот что ему под утро приснились монстры ужасные – это да, это было, и было страшно. И мы так и не смогли от него добиться – то ли он нас так изящно оскорбил, то ли мы сами выглядели настолько специфически, что Лёнька не отличил нас от своего ночного кошмара…

Потому, в общем, я и не удивился, когда во мраке комнаты заметил движение на фоне окна и почувствовал довольно сильный и чуть-чуть приторный запах какой-то косметики. Не удивился я и тогда, когда движение обрело форму и воплотилось в тёмном силуэте, что расположился около моего стола. Судя по контурам, это была женщина. В длинном платье и в накидке с капюшоном поверх него. Подняв голову, она рассматривала плакат с изображением Че Гевары и проникновенными словами: «Будь революционером. Коммунистом!» Почему-то не удивляло и то, что она в состоянии что-то там рассмотреть в полной темноте. Но отчего-то я боялся, что она сейчас ко мне обратится.

Не зря я боялся.

– Опять? – с тяжким упрёком в голосе промолвила тень. – Ты забыл, что обещал? Мне что, владетелю маркграфу Эккехарду на тебя пожаловаться? Работа не сделана, хоть все сроки прошли, а ты валяешься, как пьяный сорб. И запах, Боже милосердный! Что ты опять за гадость пил?!

Странно она говорила. То есть всё правильно, но… Упрёки были заслуженными – я почему-то знал это. Но…

Лишь чуть позже некая дежурная часть моего сознания сообразила: это ж она на старонемецком меня отчитывает!

Нет, чтобы видеть сны на немецком языке, – это было обычно, раз уж довелось попасть на учёбу в германский университет. Но на языке средневековой Саксонии – такого не случалось. Учить-то я его учил, конечно…

Но странным образом её речь была понятна. Хотя сам по себе и современный саксонский диалект – не подарок для иностранца. Не всякий раз и поймёшь, когда в пивной-кнайпе к тебе обратится какой-нибудь старикан…

Тем временем Тень зажгла настольную лампу… и превратилась в миловидную, невысокую молодую женщину в тёмно-синей накидке, бордовым бархатным платьем под ней, по швам и краям расшитым золотом, и с золотыми не то бусами, не то монисто на груди. В смысле – над грудью, ибо та неплохо подчёркивала сама себя.

А вот лицо… Лицо женщины нарядности одежды не соответствовало.

На нём проступало несчастье. В глазах влагой стояла печаль, губы были сжаты, словно она привыкла прикусывать их изнутри, веки припухли, как будто она только что плакала.

Неужто из-за меня? Будь она неладна, эта паршивая, тогда ещё не распавшаяся Югославия с её драной водкой!

Женщина подошла поближе, морща носик от сивушных паров.

– Я же присылала тебе нормального рейнского, – продолжала она. – Владетель рыцарь Генрих из Лорхауптена лично из своих запасов передал владетелю маркграфу. Он, в милости своей, подарил тебе целых две дюжины бутылок! А ты? Опять пойло крестьянское в ход пошло? А вино? Всё выпил?

Я лежал, ничего не понимая. «Казачок» действительно оказался редким по мерзости пойлом. Но какие рыцари, какие владетели, что за маркграфы? Оглянись, девушка, – на тебя мужественно смотрит Эрнесто Гевара де ла Серна, призывая стать революционером и коммунистом! В углу стоит портативный телевизор «Шилялис», и лампу ты зажгла электрическую. А в окне виден двенадцатиэтажный дом напротив, в части окон которого светит неон – любят немцы украшать окна сиреневыми и фиолетовыми трубками. И снизу тарахтит «Трабант» – значит, часов пять уже, кто-то на работу собирается. Ужасно рано они тут, в Германии, работать начинают – в шесть, в шесть тридцать…

– Давай, давай, просыпайся, наконец, – легко толкнула меня в плечо женщина. – Пользуешься моим добрым к тебе отношением, а ведь оно может и перемениться. Если ты так будешь свои обязательства нарушать. Фреску прекрасную написал, вижу, – кивнула она на Че. – Но опять вместо основной работы! А донаторы уже волнуются. Намедни владетель рыцарь Отто из Бланкенштейна на Заале интересовался, как дела. Ты понимаешь, что с огнём играешь? Хочешь, чтобы твой и мой господин маркграф тебя действительно сарацинам продал?

Но глаза её не грозили. В них было сожаление и всё та же затаённая печаль.

«Казачок» вновь полоснул шашкой по мозгам. Чтобы не взвыть, я вступил в разговор. Глупо вступил:

– Не имеет права. Я советский гражданин!

Нас даже гэдээровские таможенники не досматривали.

– Был когда-то, – сурово прервала меня ночная гостья. – Забыл, кто тебя приютил, когда ты с Восточной марки сбежал? Если хочешь, можем тебя вернуть. Герцог Леопольд только рад будет. Вот уж тот точно тебя венграм продаст…

Я счёл за лучшее промолчать. Венгры советских действительно не любили...

– Ну, то-то, – удовлетворённо промолвила дама в бархате. – И чтобы я больше не видела, как ты этот крестьянский самогон употребляешь. Ровно славянин какой! Сейчас пришлю тебе с Маргретой две бутылки мозельского… Полагаю, – погрозила она пальчиком, – что хватит тебе этого. В себя чтобы пришёл и к утру был в замке! И никаких чтобы этих мне с Гретхен! И как это у вас, богомазов, всё сочетается? Даму сердца славите, а девушкам проходу не даёте! Вон, Вальтер, даром что полумонах, вагант, а тоже…

Как ни буйствовал в голове югославский «казак», последние слова заставили глянуть на гостью… э-э, несколько другими глазами.

– Ia wolde ih an die wisen gan, flores adunare,

do wolde mich ein ungetan ibi deflorare –

– сами собой прошептали мои губы куплет из стиха, что мы проходили в курсе средневековой немецкой поэзии. Ничего более глупого нельзя было придумать, чем декламировать в присутствии благородной особы строки «Пошла я как-то на лужок… Да захотел меня дружок» из стихотворения «Я скромной девушкой была», где к тому же слова «иби дефлораре» даже не нуждались в переводе с латинского.

Но дама, против ожидания, не разгневалась, а хихикнула, чуть покраснев. Излишним ханжеством она, похоже, не отличалась. Н-да, пока Курта моего нет, можно было бы…

– Негодники вы все… – казалось, она добавит: «мужики».

Ой, если бы не голова! Чуть шампанского предложить… Можно сбегать к Мбанге, негру из Южной Африки. С которым мы как-то подрались из-за громкой музыки, что он включал в три часа ночи, а потом подружились.

На базе классовой борьбы подружились – ему, борцу с апартеидом, советские были союзниками. А потому он специально позднее зашёл извиниться. Ну и… известно, как русские извинения принимают.

У Мбанги какое-никакое спиртное всегда наличествовало. Германия в этом плане – страна скучная: как магазины в шесть вечера закрываются, так и… Словом, друг мой чёрный временами был незаменим – особенно при таких вот неожиданных встречах с дамами.

С такими вот. Накидочку бы сбросить, за талию обнять, к губам, тонко вырезанным наклониться… В ней видна порода, люблю таких!

Видно, что-то промелькнуло в моём взгляде. Лицо гостьи неуловимо изменилось, посуровело, стало надменным.

– Но-но, мастер! – нахмурила она брови. – Ещё не забыл надежд своих? Рассказывала мне Маргрете, отчего ты пьёшь так. Только ведь и я ж тебе говорила: сказки только у старых бабок бывают. Принцесса и нищий! Смешно! А тут жизнь. И тут я – маркграфиня и жена твоего господина, а ты – всего лишь богомаз, да к тому же пьяница. Ха-ха!

Как-то не слишком она меня этим убедила. Особенно последним раздельным «ха-ха». Так, на уровне актриски-любительницы из студенческого драмтеатра.

Не больно-то счастливой за своим маркграфом ты кажешься, девочка! Эх, стащить бы с тебя этот бархат с золотом, натянуть джинсы, маечку – так, чтобы обязательно без бюстгальтера, чтобы сосочки ткань рвали… Да диско с тобой оторвать, под ямайских «миннезингеров». Или под «Чингис-Хана» – как раз по-немецки поют… Завёл бы я тебя, развеял, развеселил! А там уж – как сама решишь…

Видимо, не совсем убедительной нашла себя и сама дама. Она ещё больше подтянулась, подняла подбородок вверх и заморозила взгляд до состояния окопа в Сталинграде.

– Значит, так, богомаз, – сказала она ледяным тоном. – Утром чтобы был в замке. Вино тебе пришлю, как обещала, но чтобы больше двух бутылок даже и не думал! Оденься в хорошее, а не в то, в чём по кабакам ходишь, – она с брезгливой гримасой покосилась на мои джинсы и рубаху, брошенные на пол. – И фреску мне такую же напишешь, – она кивнула на плакат с Че Геварой. – Только без этой вот надписи. Что за рыцарь Революционер из Коммуниста? Убери это имя. Странное какое-то… кастильское, что ли? Не надо вообще имени.

– Могу написать: «Патриа о муэрте, команданте!» – туповато предложил я. Она ещё секунду смотрела на плакат, потом перевела взгляд на меня. Глаза потеплели.

– Люблю тебя, когда ты шутишь. И не люблю, когда напиваешься. Н-да, это было не то «люблю», не женское. Дружеское, не больше.

– Мало мне с маркграфом забот после пиров его, – продолжила она жёстко. – С тобой ещё голова боли!

«Ха! – победно вскинулся «казачок» в моей голове. – Это у кого ещё боль!»

– Словом, повелеваю тебе так, – заключила маркграфиня. – Сделаешь мне красивую фреску – заплачу столько, чтобы ты из залога себя выкупить смог. И никаких надписей не надо. Потом сама скажу, что написать.

И работу в храме чтобы завершил, как договорено было. Иначе отниму от тебя руку свою, и пусть владетель маркграф Эккехард делает с тобой, что хочет. Всё понял?

– Всё… Госпожа моя, – почему-то добавил я.

Казачок в голове взвился соколом. Я застонал и закрыл глаза. Хороший сон, но, может, надо проснуться и пойти всё-таки растолкать Мбангу? Таблеток от головной боли в этой комнате отродясь не водилось, а с югославским зверем в голове я до утра точно не доживу. По ту сторону век щёлкнул выключатель, и стало темно.

– Бруно, подавай! – распорядился золотистый голос, хлюпнула ручка двери, и всё стихло.

Где же я видел это лицо?

Странный это был сон. Обычно ведь там всё плывёт, в зависимости от твоего осознания событий ты ими более или менее управляешь, осознаёшь, в конце концов, что всего лишь спишь… А тут я буквально заставлял себя верить, что этот визит не мог быть реальностью, что он – всего лишь сновидение. Слишком уж реальна была эта женщина, что вошла в нашу студенческую, как говорят немцы, «буде». Или, как мы её прозвали – «будку». Совершенно реальное поведение, реальное лицо, не плывущее, не изменяющееся, как это бывает во снах. Вполне настоящая одежда, запах, вкус её голоса. Вкус! Вот что не давало покоя. Несмотря на странное совмещение графов и Че Гевары, моего «Казачка» и деревенского шнапса, от которого страдал тот, за кого она меня приняла… Несмотря на все эти несоответствия, вкус от этого события был настоящим. Девушка была живой, реальной, то, что она делала, было реальным, что говорила – тоже. В конце концов, чувства, что я тогда испытывал, были реальными! И стыд, и смущение, и интерес к ней, и желание обнять, и… И что-то, похожее на любовь, кажется. Но не мою, а того, с кем она говорила. Кто был во мне… или – я в нём…

И знакомое, знакомое лицо!..

В общем, непонятно было. Но интересно.

Кто это был, я сообразил уже наутро, едва злобный «Казачок» ускакал из организма, вытесненный законной порцией оздоравливающего пива. Две бутылки, как она и обещала.

Только вместо неведомой, но наверняка милой Гретхен приволок их ужасный с короткого сна, всклокоченный и похмельный Андрюшка Денченко. Н-да… Не Гретхен, ой, не Гретхен!

А вот пиво сейчас – куда лучше мозельского, которого я в те годы и не пробовал-то ещё…

Андрюхе я и поведал о странном видении. И сам же назвал её имя – Ута. Из того самого учебника для шестого класса.

Как-то само вырвалось.

И тогда же захотелось нанести ей ответный визит.

От Лейпцига до Наумбурга ехать на поезде немногим больше часа. Обычный поезд, обычная дорога. Обычный немецкий пейзаж за окном – с терриконами и буроугольными шахтами, зеленеющими полями, каменными селениями по сторонам. Страна большой промышленной цивилизации. Германия.

Но когда вагон останавливается, и ты выходишь из здания вокзала, похожего на все немецкие провинциальные вокзалы сразу, – Наумбург поражает сразу.

Здесь нет промышленной цивилизации. Здесь вообще нет двадцатого века.

Здесь живет другой мир.

Тишина и зелень, патриархальный булыжник мостовых и маленькие разноцветные домики с черепичными крышами. На горизонте торчит самая натуральная старинная мельница. Узкая дорожка ведет вверх, к центру города, изгибаясь, как кошка вокруг ноги и едва не мурлыча. И пока поднимаешься по ней, по этой дорожке, к бывшим городским воротам, Наумбург начинает разворачиваться перед тобой, будто цветная лента с рисунками. Этакая иллюстрация в старой детской книжке. Двадцатый век словно не нашёл мягких тапочек и потому не решился войти в этот городок. И за каждым поворотом так и ждешь появления чего-то сказочного. И оно приходит…

Дорога вдруг упирается прямо в собор. Сначала видишь только его стены. Со стен, тёмно-серые, почти чёрные камни которых нависают прямо над тобой, спускаются страшные драконы, ощерив свои пасти. Но стоит поднять глаза – и перед тобой восстают башни, узорчатые, готические, возносящие к небу. Узкие и высокие стрельчатые окна смотрят на тебя слепотой своих тёмных стёкол. Камни украшены узорами, что-то когда-то изображавшими.

В первое посещение Наумбурга я не сумел войти внутрь собора. Было поздно, и его двери уже закрылись. Только и осталось, что пройти по крытым галереям вокруг внутреннего дворика да посмотреть на мемориальную доску, где значились имена солдат, погибших на первой мировой войне – жителей местного прихода. Имён стояло много.

Но Уты не было в этих открытых для посетителей местах…

И во второй раз я опять опоздал к моменту закрытия собора. Но на сей раз повезло больше. Японские туристы как раз договорились с привратником, что он их всё-таки пропустит. Я потихоньку пристроился к ним. Кое-кто из группы покосился подозрительно – не очень-то я похож на представителя монголоидной расы! – но возмущаться и задавать лишних вопросов не стал.

Ута была здесь! Действительно Ута, самая настоящая! В полумраке высокого сводчатого зала, одновременно и возносящего, и подавляющего.

По карнизам на стенах храма размещались несколько мужских и женский статуй, тоже, возможно, давнишних владык города. Но я проходил мимо них равнодушно. Меня влекла только Ута.

Она стояла справа, рядом с Эккехардом. Точно так же, как на фотографии, слегка наклонила хрупкую голову на тонкой шее. В глазах её стояла та же неизбывная печаль, что я отметил тогда. Когда видел её. Во сне. И печаль была такая, что даже сейчас, спустя почти десять сотен лет после её жизни, хотелось поднять меч и выйти на поединок. За неё. За то, чтобы заслужить её благодарную улыбку.

Что, в самом деле, позволял себе тот неведомый мастер-богомаз, которого она застала во мне? Как он смел приносить ей ещё и новые огорчения?

Уту было жалко. Казалось, щеки её прозрачны до синевы, казалось, вот-вот увидишь, как бьется жилка на виске. Тонкие пальцы нервно сжимают край накидки, словно она защищается, загораживается от… От мужа, от кого ещё! И всё смотрит куда-то вдаль, за синие горы, где, наверное, ждет её сказочный принц...

А её собственный рыцарь, судьбой или политикой данный ей в мужья, стоял здесь же, опираясь на меч. Грузный, властный, уверенный в себе, ражий детина, который уж никак не мог мечтать о несбывшемся – разве что о кружке пива, оставшейся недопитой на вчерашнем пиру. В нём не было той рыцарственной удалой бесшабашности, которая многое извиняет в наших глазах. В нём не было мудрости или хотя бы хитрости правителя, властителя земли, которая требует своего – и в политике, и в войне, и в хозяйстве. Была только сытая самоуверенность сильного животного, который пользуется властью как игрушкой для удовлетворения своих страстей.

И видно было по Уте – несчастлива она. Вынуждена подчиняться самодуру-мужу, терпеть его постылые ласки, не приносящие ничего, кроме пустоты и гадливости. Она ещё не перестала мечтать о чём-то несбыточном и ждать своего небесного принца с голубыми глазами и добрым сердцем... Но разум её уже понимает, что тот теперь никогда не придёт, и ей никогда не стать Прекрасной Дамой, и перед ней навеки захлопнулись ворота в мечту. И оттого она тоскует ещё горше, ещё неизбывнее...

Не хватило. Не хватило мне времени пообщаться с Утой. Япошки были в своём репертуаре – пощёлкали фотоаппаратами, послушали объяснения гида, покряхтели на своём языке и убежали…

И откуда у меня такое иррациональное нерасположение к японцам?

Словом, решил наутро зайти в собор снова. Ехать обратно в Лейпциг не хотелось, очень понравился этот городок, и лучше я посвящу вечер ему. Романтическая пара – я и Наумбург. Вполне достаточно, между прочим, и хихикать над этим может только тот, кто ни разу не оставался наедине со старинным немецким городом. Не знаю, как вообще, но уж на один-то вечер с ним даже женщины не надо. Особенно – немки, у которой романтика в сердце всегда смиряется перед калькулятором в голове.

А переночевать… На вокзале тут спать, конечно, не принято. В гостиницу можно не соваться – тут, в этой части Германии владычествует ещё социализм. Русских туристов что-то не видно. Обычно они так бурно радуются обретённому здесь соотечественнику – словно отбыли с родины не день-три назад, а целую вечность,– что затаскивают в свою кампанию немедленно. А поскольку ты действительно много знаешь уже про эту страну и помогаешь им общаться с местным населением, то пир частенько продолжается всю ночь. Но тут русской речи не слышно.

Ну, и ладно. До полуночи можно посидеть в кнайпе, а там – и где-нибудь на травке. Или опять же… Ну, ладно, что я всё о бабах…

Из кнайпы на всякий случай прихватил бутылку «Корна» – довольнотаки неплохого пойла, хотя, конечно, по всем параметрам уступающего водке. Но русская водка была дорога, а на случай, если вдруг ночью будет холодно, хватит и немецкой отравки.

Из садика, где я расположился, вид открывался замечательный – уносящиеся ввысь башни собора над красными, хотя теперь уже по-ночному чёрными волнами черепичных крыш. Зимой было бы, конечно, не так романтично. Но сейчас, когда тепло… Ты, Германия и звёзды…

Словом, не очень-то я обрадовался, когда услышал чьи-то шаги. В темноте разглядеть было трудно, но видно было, что это мужчина. Одетый странно, не по-нашему. Сейчас начнёт выгонять…

Но незнакомец агрессии не проявлял.

– Прошу прощения у уважаемого мастера, но не позволит ли он мне присесть рядом? – вежественно осведомился он. – Я иду издалека и сильно утомился. Спешил успеть до закрытия ворот…

Я пожал плечами. Выговор старонемецкий, одежда, значит, тоже. «Мастер» оттуда же – обращение горожан и ремесленников друг к другу. Будущий английский «мистер». Значит, снова сон из той жизни. Хорошая штука – «Корн»! Кстати, там ещё оставалось что-то…

– Уважаемый мастер не откажется промочить горло? – попробовал я поиграть в собственном сне в такого же средневекового бюргера.

Хотя это больше походило на что-то из мушкетёров, кажется. Впрочем, неважно. Сон.

Люблю такие сны.

– Вообще-то я обещал владелице маркграфине… – неуверенно проговорил незнакомец. – Но ночь такая холодная, буду благодарен, если позволите согреться глотком… Что это у вас? А, шнапс…

Глоток он сделал мощный. Но тут же закашлялся.

– Крепко, крепко, – отдышавшись, заметил собеседник. – Бутылка странная, написание букв необычное. Где же это такое варят? Вы, уважаемый мастер, видно, не здешний? И выговор у вас не наш…

Я снова пожал плечами. Что ему скажет название Москвы? Ничего не сказало. Интересно, из какого века это видение.

«Россия» – это сказало больше.

– А-а, Русс, – просветлел мой визави. – Хорошая страна. Наш маркграф в родстве с русским князем.

– Да-а? – искренне изумился я. – Какой маркграф?

Мужчина посмотрел на меня с удивлением – насколько это можно было разобрать в темноте садика.

– Наш маркграф, – ответил он. – Владетель Эккехард Второй из Гены, маркграф Нойбургский, сын и брат маркграфов Мейссенских. Жена его брата, маркграфа Мейссенского, владетеля Генриха, дама Реголинда – дочь польского короля Болеслава Храброго. А её сестра вышла замуж за сына вашего великого князя Вольдемара, за Святоплука. Так что они почти свояки.

Так, вечер перестаёт быть томным, прозвучали в моей голове слова из фильма «Москва слезам не верит». Этого я не знал в своей реальной жизни. Откуда тогда эта версия может появиться во сне? Если нет в голове днём – откуда чему-то появиться ночью?..

– Вы, видимо, этого не знали? – продолжал между тем немец. – Наверное, ваш король Ярицлейф не сильно любит вспоминать братца Святоплука? А тот ведь после поражения в войне недалеко от владений маркграфа Генриха жил – в Рудных горах.

Н-да… То есть, нет. Про дела Святополка-Ярослава я, конечно, знаю. Святополк Окаянный, после смерти отца захватил власть в Киеве, убил братьев Бориса, Глеба и Святослава, в борьбе с Ярославом навёл полки своего тестя польского на Киев… Потом потерпел поражение и умер где-то в пустыне «меж чехы и ляхы».

Ни хрена я не верил в эту версию, если честно! Святополк был старшим сыном Владимира Красно Солнышко, и власть принадлежала ему по праву. А вот в смерти Бориса и Глеба больше всего был заинтересован именно Ярослав, потому как не убив их и не замазав Святополка их кровью, он оставался вообще без шансов на киевский трон.

Что я откровенно и поведал своему нежданному собеседнику.

– А вы тут откуда про это знаете? – затем осторожно спросил я. Закон журналистики, которую я тут изучаю: пока задаёшь вопросы – владеешь беседой. А значит, получаешь информацию.

– О, совершенно случайно, уважаемый мастер! – ответил немец. – Кстати, я вас не обидел таким обращением? Может быть, у вас, на Руси, вы благородный человек? Я просто смотрю – вы без меча…

– Нет-нет, – успокоил я его. – Я, скорее, учащийся. Он ещё раз удивлённо посмотрел на меня:

– Хм… Для монаха вы слишком вольно одеты. Впрочем, у русов христианство, говорят, не так давно появилось.

О! Вот и случай узнать, в каком году ощущает себя мой сон.

– «Не так давно» – это сколько, по-вашему? – задал я провокационный вопрос.

– Ну-у… – замялся он. – Кажется, ещё при Старом Оттоне архиепископа посылали. Но после великой княгини Эльги, был разговор, Русь отошла от христианства. И вернулась уже при Вольдемаре, тридцать или сорок лет назад.

Так, это значит, год у меня здесь 1020-1030. Спросить, что ли, напрямую? Боязно – и так мой собеседник с всё возрастающим недоумением поглядывает на меня.

Есть одно всевременное средство для ликвидации недоразумений.

– Ну что, уважаемый мастер, ещё по одной? – предложил я.

– Не откажусь, уважаемый мастер, – с достоинством ответил мой странный собутыльник.

– Кстати, как вас зовут? – после взаимного прикладывания к горлышку бутылки спросил я. – А то неловко как-то: «мастер» и «мастер». Моё имя Александер из Москвы.

– О! Простите, мастер Александер! – горячо отозвался собеседник. – Я сам забыл представиться. Меня зовут Рутгер из Майнца. Я здесь недавно – меня позвали сюда после того, как Нойбургу дали статус города и стали строить этот большой собор.

Ага, вот это я слышал вчера с японцами: статус города Нойбургу-Наумбургу присвоили в 1028 году. Ничего себе, занесло меня!

– Отсюда и объяснение, откуда я так много знаю про Русь, – продолжал между тем мастер Рутгер. – Меня и пригласили маркграфы Мейссенские, чтобы я расписал новый собор. Я, видите ли, богомаз и немного скульптор, – сидя, криво поклонился он. – Я, бывает, провожу время в их обществе, и подчас они весьма подробно обсуждают славянские и русские дела. Вы знаете, наверное, что сестра дамы Реголинды и жена князи Святоплука была посажена на Руси в тюрьму! Её выручил только король Болеслав, когда победил Ярицлейфа.

– Вы – большой человек, мастер Рутгер, – искренне высказался я. – Вы вращаетесь в таких кругах! А кто сегодня правит в этом городе?

– Позвольте ещё глоточек? – ответствовал большой человек. – А потом я знаю тут местечко, где мы сможем продолжить беседу за бутылочкой доброго шнапса. Конечно, не такого доброго, как ваш русский, – он качнул головой в сторону гэдээровского «Корна», – но тоже очень ничего для здешних ещё недавно славянских мест.

Мы сделали ещё по могучему глотку. В бутылке теперь оставалось немного. Интересно: возможно, остаток ночи я всё-таки проведу под крышей. И забавно: хотелось и проснуться, чтобы убедиться, что я по-прежнему мирно сплю в тихом садике, – и продолжать спать, дабы посмотреть на немецкое «неплохое местечко», где дают шнапс образца 1030-х годов.

– Сейчас здесь правит владетель Эккехард. Его ещё называют Вторым – после его отца, которого злодейски умертвили в замке Пёльде тридцать лет назад. Он ехал в Фрозе, где собирались влиятельные рыцари и графы империи, чтобы обсудить дела с выбором нового короля. Там его – и…

Показалось мне или вправду собеседник мой допустил некую нотку злорадности?

– Но владетель Эккехард не столько правит, сколько… Ладно, – прервал Рутгер самого себя. – Давайте ещё выпьем.

Что и было сделано немедленно.

– …Их четыре брата, которые Саксонию держат знаете как? О! – и он показал сжатый кулак. – Эккехард здесь, на границе с Тюрингией, держит марку против заальских славян. И жестоко держит, поведаю я вам. Говорят, вы, русы, там у себя со славянами вместе страной владеете. Ну, вам иначе и нельзя… – вздохнул он. – Там у вас эти, патчинаки, варвары, на границах. А здесь Эккехард славян варварами назначил…

Генриху этот город тоже принадлежит, – продолжил Рутгер. – Но он в основном в Мейссенской марке сидит, с поодричами и богемами воюет. И с Мечиславом, польским королём. Третий брат Айльвард у него же, в Мейссене, епископом. А четвёртый – Гюнтер – при прошлом императоре Генрихе был канцлером империи. И при нынешнем – Конраде – они все в фаворе…

Хм… Нет, действительно, он говорит о здешних правителях явно без положенного пиетета!

Я побулькал остатками шнапса:

– Ещё?

– Вы добрый человек, мастер Александер! – признательно сказал Рутгер. Несколько уже заплетающимся языком сказал, надо признать. Впрочем, я тоже, кажется, уже был далеко не персонаж для плаката о пользе трезвости.

– Вы молодой, а понимаете душу художника… И пусть она меня завтра опять отчехвостит, но сегодня я снова напьюсь! Пусть видит, какая она жестокая! И как я страдаю по ней…

– Кто она? – поинтересовался я. – Жена?

Он воззрился на меня в недоумении. Потом сообразил.

– Нет, мастер Александер. Не жена. Она мне – не жена. Она – Ута, маркграфиня. И жена этого животного, Эккехарда…

Мне, конечно, следовало бы сообразить раньше. Эккехард, Наумбург, собор, богомаз… Это, значит, он валялся тогда на моей койке в общежитии, затаптываемый «Казачком», и та строгая и милая женщина, что приходила ему выговаривать, действительно была Ута из Наумбурга. Я, значит, тогда просто оказался свидетелем их непростого разговора.

Теперь он продолжился. С другой стороны.

– Понимаете, мастер Александер, – горячечно шептал мне художник, когда мы взяли-таки ещё бутылку – нет, ну точно, как у бабки-самогонщицы из форточки в нашей русской деревне! – и, счастливо избежав ночной стражи, снова оказались в знакомом садике. – Понимаете, он же её не любит. Я же вижу!

Я знаю, что он её даже бьёт! А она – она терпит! Хотя ведь она – из древнего знатного рода, начало которого идёт ещё от франков! Отец – владетель граф Адальберт из Ашерслебена, мать – дама Хидда из Восточной марки! А сама она – вы не поверите! – знает грамоту, училась в монастыре в Гернроде!

– Я тебе верю, мастер Рутгер, – отвечал я не менее горячо. – Я же видел, как она прочитала девиз на плакате Че Гевары!

– Не знаю такого, – мотал головой Рутгер. – Неважно. Он, это животное, он бьёт её! Её! Этот цветок небесной прелести и божественной красоты! Я же знаю, я же вижу, сколько она плачет. Я же художник, я знаю краски, я знаю, что надо видеть, чтобы рисовать! И я вижу, что она плакала!

– Я знаю, – вторил я. – Я его видел вчера. Это зверь! Фашист! На морде написано! Такие же, блин, к нам на Чудском озере лезли. И на Москву. Пока им в Сталинграде по репе не дали… – я совсем начал терять связь с действительностью.

Пьяный богомаз в недоумении воззрился на меня.

– Н-нет! Ты путаешь, мастер Александр! Ты не мог видеть его вчера. Он в этой… В Италии. В Майланде. У нас снова заварушка с Папой. Нет там Сталин… э… Ладно! Неважно. Налей!

Мы на сей раз прихватили глиняные кружки. Вот только было крайне неудобно отмеривать в них в темноте сколько-нибудь цивилизованные дозы спиртного…

– А она – одна! А я не могу с ней даже поговорить! Она и меня боится, понимаешь? Позавчера услала меня из города. Зачем? Я все ноги сбил, еле успел вернуться сегодня. Или вчера?.. Неважно!

– Да на его морде всё написано! – вторил я ему. – У него на гербе есть девиз? Какой? Должно быть: «Сила без жалости!» Такие у нас в войну знаешь, что делали!

Он снова посмотрел на меня с мутным удивлением. Потом одна мысль пробила в его мозгу дорогу:

– «Сила без жалости»! – засмеялся Рутгер с пьяненьким удовольствием. – Это ему подходит! Если б я мог, то на его щите ему эту надпись нарисовал. Сила без жалости! Так и есть. Он ведь совсем не жалеет эту бедную девочку! Особенно после того, как она не смогла родить ему ребёнка!

Он вдруг сжал кулаки.

– Знаешь, в чём он её обвиняет? Что раз они с братом оба бездетные, то Бог так распорядился. А значит, она понесла не от него! Это ей-то, голубке невинной, такое заявить! А она чиста, как ангел, уж я-то знаю!..

«Раздавить фашистскую гадину!» – такой была последняя мысль перед тем, как я отключился. И снился мне плакат Кукрыниксов – только там красный советский солдат втыкал трёхгранный штык не в Гитлера, а в наумбургского маркграфа…

Я проснулся от благожелательного похлопывания солнечного лучика по щеке. Городок тоже продирал глазки, снова тарахтели «Трабанты», цвинькали птицы где-то наверху. Правая рука затекла, а утренняя прохлада забиралась под куртку и пыталась свить себе гнёздышко на груди, будто нашла себе родного и хотела погреться.

Под скамейкой валялась бутылка «Корна». Внутри оставалось больше четверти немецкого аналога «огненной воды». Странно, я же помню, что мы с Рутгером вылакали всё досуха. И потом ещё ходили к этой, как её… Пятый дом за рыночной площадью…

Рутгер! Вот оно! Да, с таким снами надо было на исторический идти. Сейчас бы стал крупнейшим специалистом по средневековой Германии…

Впрочем, тем лучше. Пить с утра мы, конечно, не будем, а бутылочку положим в сумку. Но вот взяв сосисочку… парочку… тюрингенскую, вкуснятинную до… Ах! И пивка к ней… ним. И тогда – бррр… не будет уже так холодно…

Через час я снова стоял возле Уты.

Она не смотрела на меня. Я опять подвёл её и опять напился. И я не привёз ей плаката с портретом рыцаря Революционера из неведомого кастильского замка подназванием Коммуниста. Я, правда, и не тронул её служанку – но кто знает, что было бы, если б её не опередил волосатый Андрюха?

Я подвёл даму Уту. И теперь просил у неё прощения. Надеясь, что рано или поздно она снова решит заглянуть ко мне. В сон, или в другое время, или в другое измерение – не знаю, где мы с ней впервые увиделись!

Художник Рутгер тоже любил её…

Жаль, от него не осталось имени. Как рассказал вчерашний экскурсовод, его называют просто – Наумбургский мастер. И о нём не известно почти ничего.

А я, дурак, так и не расспросил подробнее! «Сталинград, Сталинград!..»

Более того: от моего – моего доброго и печального собутыльника Рутгера и не осталось вообще ничего. Ведь эта скульптура – точнее, эти скульптуры, что стоят на нефе в нынешнем соборе, скульптуры донаторов здешнего храма, спонсоров, по-нашему, – они были созданы почти через двести лет после того, как жила Ута. И собор был уже перестроен – это не те стены, и не те шпили, что я видел сегодня ночью. И Наумбургский мастер – оставшийся в истории Наумбургский мастер – это тот, кто творил уже постфактум. Делал портреты давно умерших людей.

Так, во всяком случае, утверждают учёные. Но – то учёные, которые не берутся судить о недоказанном. Мне легче. Я смотрю на его работу и вижу всё, чем он жил, и чего он хотел. И мне очевидно: тот, кто не видел Уту живой, кто не причастен к событиям, что происходили в её жизни, просто не мог сделать такой гениальный каменный снимок семейной трагедии!

В лучшем случае, он повторил то, что было сделано кем-то до него. Римейк. Храм Христа Спасителя. Почти такой же, как настоящий... только с поддельными фресками художника Васнецова.

Не о чем спорить! Ибо при первом же взгляде на фигуру видно – Мастер любил Уту.

Не через двести лет, не художественным своим видением, нет – здесь и сейчас. Он видел и любил её живою.

И повиновался той же страсти, что двигала, наверное, Пигмалионом, молившим богов дать жизнь созданной им статуе. Мастер тоже хотел – нет, не оживить скульптуру. Но сделать из неё вторую живую Уту… Да, он хотел сделать её живою…

Во всяком случае, расположенные напротив фигуры маркграфа Германа и его супруги Реголинды нимало не пронизаны тем же духом жизни, реальности. Реголинда, разве что, и то чуть-чуть: продувная улыбающаяся физия, раскрепощённая поза. Рядом со своим мужичком, старательно изображающим святошу, похоже немножко на отражение жизни. Этакая лукавая польская мордашка! Типа наших полячек-студенток из соседнего общежития.

Но не рядом с Утой. Рядом с ней оба – так, достаточно условные портретики.

Значит, сон то был или неизвестное науке явление – но в нём было всё верно: Мастер её любил. И мечтал стать её рыцарем и даже, возможно, сложить голову за честь Прекрасной Дамы, – и не мог быть рыцарем, поскольку происхождение не давало ему такого права…

И всё же Мастер стал им! Он обессмертил свою любимую куда надёжнее, чем все те тысячи авантюристов, прикреплявших девичьи платки к шишакам своих шлемов. Свои чувства он сумел передать всем тем, кто спустя века смотрит на его работу.

И ещё одно сквозит в каменных чертах Уты. Отчаяние скульптора. Не только от того, что с замужеством судьба её была решена, и Мастеру не на что было больше надеяться.

И не от того, что её отделяла от него длинная феодальная лестница, которую тоже не преодолеть.

Нет, тут отчаяние ещё более глубокое. Здесь – тоска по неисполнимому… И потому он передал нам ещё одно.

Ненависть!

Чем дольше я смотрел на каменную Уту, тем скорее готов был наделить Эккехарда многими пороками, которых он, возможно, и не имел. И главное – я видел в нём всё то, что связывается у нас, русских, с немецким «натиском на Восток». Видел, как он вешает защитников славянских городов по Заале на воротах их собственных дворов, как сжигает детишек в ливонской языческой деревушке, как скачет по льду Чудского озера... Как на клацающем танке давит колонну беженцев из Смоленска…

Не знаю, каким был Эккехард на самом деле. И тем не менее, кажется, что знаю о нём всё. По тому, как его изобразил тот неизвестный подлинный автор скульптур.

И получается, что его ненависть не умерла, несмотря на тысячу лет разницы между нашими жизнями. Она теперь – во мне. И может ли быть более суровое мщение, чем вот это – сделать так, чтобы каждое новое поколение ненавидело твоего врага?

Моя сегодняшняя вражда к Эккехарду заложена ещё тогда – десять веков назад. Это ненависть Мастера к мужу его любимой передается мне. Ещё бы – ведь я тоже люблю Уту…

Через века я люблю её любовью того Мастера, что обожествлял свою повелительницу, тайно и страстно мечтая о ней. Он делал, возможно, только памятник своей великой и безнадежной любви, своей великой и бессильной ненависти. Но благодаря этому холодный камень стал тёплым и живым, словно человечекое тело.

Как помочь тебе, несчастный собрат мой по любви к недоступному? Века, тяжёлые, как могильные камни, пролегли между нами. Ты давно истлел в земле, не сохранилось даже твоего имени, мастер Рутгер. Отшумели жизни вашего поколения, ваши страсти и ваши горести, ваши войны и ваши победы, и никто теперь не помнит того, что вам казалось тогда столь важным.

У нас теперь свои страсти и свои горести, которые кажутся нам самым важным на свете. И вам никогда не дано узнать о них.

И всё же это ты, Мастер, перекинул мостик через холодную реку забвения, через века и границы, перекинул его напрямую в моё сердце! Мы оба любим одну и ту же женщину. И оба страдаем от невозможности выразить свою любовь ей самой. В этом – мост между нами, предком и потомком, немцем и русским.

Ты не умер, Мастер. Любовь твоя жива! И моя...

И надеюсь, что рано или поздно она снова решит заглянуть ко мне. В сон. Или в другое время.

Или в другое измерение…

Ты компьютер надолго занял? – поблёскивая очками с золотой оправой, жена вытащила из сумки увесистую пачку документов.

В очках она была строга и умилительна, прямо учительница начальных классов! Или старших, как в «Большой перемене».

– Компьютер. Занял. Надолго? – повторила она, не видя реакции.

– А? – наконец, опомнился я. – Да-да, конечно... Ну, ты ж знаешь...

Она скептически поджала губы. Иногда моё рабочее – и подчас ночное – время уходило на вразумление варварских полчищ…

– Ты ж знаешь, у меня работы – не-впро-во-рот... – делая ужасные глаза, развернулся я к ней вместе с креслом.

По вечерам я переписывал программный модуль для нашей бухгалтерии. Так, ничего особенного. Всё то же самое, но «с учетом пожеланий». Каждому же хочется увидеть своё... В результате, будьте любезны, целый фолиант поправок.

Честно пытаясь воплотить в жизнь сие, как я его называл, «потакание нечистому разуму», я чувствовал, как подчас мозги мои закипают. Тогда я тихонько, но очень грязно матерился, после чего нажимал alt-tab и переключался на «Героев». Или путешествовал по инету.

Ольга подошла как раз в такой момент. Известный «эффект начальства». Но, как девочка умная, она даже не взглянула на монитор.

«И слава богу, – благодарно подумал я. – Хоть ей ничего объяснять не надо».

– Ладно, – сказала Ольга. – Ильюша до завтра у бабушки, я на его месте поработаю. У нас там «Офис» есть?

Ильюше шесть, на выходные его забирает тёща – повоспитывать. В основном, нейтрализовать моё дурное влияние.

– Что? А-а... – я снова погрузился в белиберду исходника. – Да... найдёшь там... в главном меню... Найдёшь?!

– Попробую!

Пятница. Вечер. Нормальные люди, как говорится, давно… Ну, жена работает, понятно – бизнесвуман, не показатель. Но я-то, я-то! Я что, проклятый?!

– Нет! – это я, кажется, даже сказал вслух. До того расчувствовался... Откупорив запотевшую баночку, я влил в себя прохладное пиво.

Нет, штамп, конечно, – как программист, так обязательно волосатый, в кедах и с пивом. Но что поделаешь... Зато как хорошо!

Лекарство вскоре подействовало. Ступор плавно съехал в сторонку, уступив место утончённо-возвышенному сибаритству. Из космического рассеяния вдруг вынырнула совершенно трезвая мысль: эти программы, языки, эти «дельфы» всякие, если приглядеться, поражают своей нелепостью... Своей неуместностью, бессмысленностью, а главное – ненужностью... Абсолютной бесполезностью – в такой тихий осенний вечер!

«Всё, – твёрдо сказал я себе. – Нафиг! Так можно и крякнуться...» Захотелось чего-то нового и необычного – нетрадиционного, что ли, в хорошем смысле... Секунд через двадцать я уже был в интернете.

В почте, среди спама, рекламной лабуды и жениной деловой переписки мелькнуло письмо с красивой картинкой. Заинтересовавшись, я отмотал назад.

Девушка. Лет двадцати пяти. Ничего такая, даже очень... Блондиночка с прической a la Таис Афинская – матовая кожа, шикарные волосы, недурственные пропорции... Хм, очень недурственные!

Собственно, почему Таис? Откуда, спрашивается, у гречанки белокурые локоны, а? А вот... Юношеские грёзы.

Отказать юношеским грёзам человек не в силах. И я положил бесстыдную ладошку курсора на её ослепительную грудь...

В гаме и суете виртуального кафе она выделялась... Какой-то незапятнанностью, что ли... Она листала страницы чата и ничего не говорила, а только слушала и помечала строчки красивым словом «Thais». Будто коротала время в ожидании.

Как стал делать и я, зарегистрировавшись Лунным Светом. Она заговорила первой...

– Свет, ты заберёшь меня отсюда? – были её слова. Я чуть не поперхнулся пивом... Смело!

Конечно, это мог быть и старый извращенец – виртуальный трансвестит; противный, слюнявый, с трясущимися руками. Но в её вопросе, мне показалось, было столько грусти и одиночества, столько наивной чистоты, что я повёлся... что я безоговорочно ей поверил. И на миг даже растерялся.

«А как же Ольга? – смущённо задал я сам себе вопрос. – Ольга – жена моя, мать моих детей?..»

И сам себе ответил: «Да ладно уж! Это ж все, право слово, понарошку...» Неубедительно ответил – ох, неубедительно! Но сегодня, видимо, день такой. Сегодня мне можно всё! Раз уж меня ведет сам рок... А иначе откуда столько совпадений – Дельфы, Таис, настроение, пиво в холодильнике? Нет, такое не может быть случайностью. И это меняет дело. Ибо уж Он-то ведает, что творит?

И, лихо открыв вторую банку, я решительно ответил:

– Конечно, милая! Я за тобой и пришёл…

Мы заказали отдельный альков, чтобы быть подальше от посторонних.

Я вставил в плейер диск «Флойда», надел наушники и шагнул внутрь…

...в тиши и тьме царствовал первоначальный вакуум, космическая пустота, только подчеркивающая неловкость и натянутость первого момента – фон исчез, и мы остались вдвоём – вдвоём во всей Вселенной.

...и кто-то теперь должен был взять инициативу, и повести беседу – ведь слушать тишину глупо. И это «должен» слегка угнетало. Но «угнетало» – для мужчины не аргумент. И значит, я должен был вести даму.

...притом вести легко и изящно, чтобы она не ощутила дискомфорта и не заскучала, и не загрустила, а то и просто не ушла… что совершенно недопустимо – ни при каких обстоятельствах.

...и я сказал, и это было Слово.

– Таис, ты здесь?

– Да, милый, – ответила она. – Я давно жду тебя...

Тьму и пустоту начали наполнять едва слышимые звуки, упорядочивая пространство вокруг, изгоняя из него мертвенное ничто. Амплитуда их нарастала, рисунок усложнялся, и, наконец, грянули первые аккорды «Shine on you crazy diamond». В этот момент... я не понял, – включился свет? Я зажмурился и кулаками потёр глаза…

Гигантский малиновый шар августовского солнца скатывался за горизонт, уже почти касаясь края воды. Слева от меня песчаный берег уходил в тревожно-гривастое море коротким, окаймлённым отмелью мысом. Справа, на небольшом возвышении, располагался утопающий в зелени небольшого ухоженного сада. Несмотря на ветерок и поздний час, было тепло. Тёмные стволы олив, осенявшие белоснежный домик в глубине сада, постепенно расплывались в закатных сумерках. Темнеющее небо стало покрываться крупными яркими звездами. Закат здесь был коротким.

«Неужели... Греция?» – осенило меня. Шестое чувство энергично закивало головой, подтверждая догадку: «И даже, кажется, Древняя».

Я протянул руку, чтобы постучаться, но передумал – толкнул незапертые ворота и вошёл внутрь.

В проходе, под висевшей на бронзовой цепи лампой, стояла Таис в тёмной накидке, короткой, как у амазонки. В слабом свете масляной лампы я всё же заметил, что щёки её пылали, а складки ткани на высокой груди поднимались от частого дыхания. Тёмно-карие, почти чёрные в сумерках глаза смотрели прямо на меня.

«Хай!» – собрался сказать я, но засомневался. Вроде как-то по-другому звучит приветствие на древнегреческом... Похоже, но – по-другому. Как же это... сейчас... хей?.. хой?.. хайр?.. И пока вспоминал, услышал:

– Я жду тебя, милый!

Таис вложила в «милый» столько нежности, что я нервно сглотнул и забыл поздороваться вовсе – безотчётно ринулся к ней, протягивая навстречу руки. Но она неожиданно отступила на полшага и быстрым движением загасила светильник. В окутавшей нас темноте я остановился, озадаченный происходящим.

Таис скользнула к выходу. Её рука нашла мою, крепко сжала. Девушка потянула меня за собой.

– Пойдём, – тихо, но твёрдо сказала она.

Я поразился, каким властным может быть её голос.

Мы вышли через боковую калитку в кустах и направились по тропинке вниз, к сбегающей к морю реке. Солнце село совсем, и лишь низкий полумесяц освещал наш путь.

Я следовал за Таис, решив погодить удивляться, и лишь молчаливо любовался её походкой – свободной, с прямой осанкой, придававшей величавость хрупкой фигурке. Стройная шея гордо несла голову с тяжёлым узлом белокурых волос, аккуратно собранных на затылке. Она плотно завернулась в тёмную тунику, и бедра её плавно покачиваясь при каждом шаге – «играли», выпукло обтягивались материей то с одной, то с другой стороны. Тонкая талия подчёркивая гибкость юного тела, маленькие ступни шагали легко и уверенно. Ножные браслеты на щиколотках серебристо звенели...

Тени гигантских платанов скрыли дорогу... За стеной темноты белела холодным светом мраморная площадка – полукруг из гладких плит. Посередине него, на высоком пьедестале стояла бронзовая статуя удивительно страстной женщины. Взгляд её глаз из светящихся камней невольно приковал моё внимание. Казалось, это богиня склоняется к смертным, чтобы в темноте и безмолвии звёздной ночи открыть им некую тайну... В левой руке богиня держала пышную розу – символ женщины, символ любви. Чуть склонив голову, она скидывала с плеч тонкое покрывало, и это обнажало высокие груди, сближённые и широкие, как винные чаши, своей чувственной силой подчёркивающие вдохновенную тайну её лица...

Таис благоговейно подошла к богине, чуть замерла у подножия статуи, чтото шепча, и внезапно отпрянула от неё – назад, ко мне. Схватив меня за руку, пытливо заглянула в глаза, будто пытаясь найти в них какой-то нужный ей отклик... Я чувствовал, Таис ищет что-то во мне, но мог лишь молча стоять и по-дурацки улыбаться. Тогда она столь же внезапно, одним движением вновь оказалась на середине мраморной площадки. Трижды хлопнула в ладоши и запела торжественный гимн. «Афродите, наверное», – я разобрал это слово.

С подчеркнутым ритмом – так, как поют его в храмах, перед выходом священных танцовщиц.

– Не сходит улыбка с милого лика её, и прелестен цветок у богини, – услышал я дальше. Таис снова приблизилась ко мне в танце.

– Песню, богиня, прими и зажги Таис страстью горячей! – неожиданно рявкнул я эти невесть откуда взявшиеся слова и принял девушку в объятья.

На этот раз она не отстранилась – обвила мою шею руками, крепко прижалась. Туника скользнула наземь. Сквозь тонкую ткань хитона горячее, с бьющимся сердцем тело Таис стало совсем близким!

– Ты, воин, знаешь гимн Афродиты? – удивлённо прошептала Таис. – Но... не нужно богиню просить об огне. Сам не сгори в этой страсти!

– Я не воин, – прошептал я в ответ, постепенно проникаясь очаровательной мелодикой её речи. – Не воин я, но программист...

Я нашёл губы Таис, и мы оба замерли…

Неожиданно юная гетера изо всех сил упёрлась мне в грудь кулачками и вырвалась.

– Ты программист? – задыхаясь, спросила она. – Так дальше пойдём же! Я нарочно ждала этот день. В горы сегодня быков увели...

– Ты... о чём? – не понял я связи.

Таис, поднявшись на цыпочки, приникла к моему уху:

– Я хочу быть твоею – по обычаю древнему, в только что вспаханном поле...

– В поле? Вспаханном? Боги, зачем?!

– Ночью, в поле, что вспахано трижды – чтобы Геи принять плодоносную силу, и в себе пробудить.

Что-то мне напоминала эта её манера выражать мысли... но я никак не мог понять, что.

Я обнял Таис за плечи, безмолвно соглашаясь, и мы устремились вниз вдоль реки. Затем свернули на дорогу, идущую на север.

А что, собственно, мне оставалось – говорить про гигиену? Или, может, про предрассудки? Так предрассудки ли это, ещё вопрос...

В долине лежала глубокая тьма, луна скрылась за гребнем горы, и только звёзды горели всё ярче.

– Неужели дорогу ты видишь? – спросил я. – Или она знакома тебе?

– Знакома. На поле Скирона идем мы... Там в ночь полнолуния женщины праздник Деметры справляют. Деметры Закононосительницы.

– И что происходит на поле Скирона? Я постараюсь попасть туда, если пробуду в инет… в Афинах чуть дольше, до полнолуния где-то...

– Не попадёшь! Женщинам лишь молодым разрешён туда доступ – в ночь после бега. С факелами, но не гетерам...

– Так я ж не гетера – я программист, говорил ведь... А ты – как узнала дорогу?

– Гетерой не став ещё... После бега с горящею паклей на стержнях жрицы Деметры избрали меня, среди двенадцати прочих. Лишь только закончилось празднество это, мы, нагие, бежали тридцать пять стадий в глубокой ночи, отделяющих поле от храма...

Я присвистнул:

– Это ж больше пяти километров! Не добежал бы, подох я в процессе... А дальше?

– Это нельзя рассказать. Женская тайна, и все мы повязаны клятвой ужасной... Но помниться будет всю жизнь! И бег тот на поле – тоже нельзя позабыть. Под яркой высокой луной бег в молчании ночи. Рядом с подругами славными и быстроногими очень...

«Интересно, они знают, что такое рифма?» – я на секунду отвлекся.

– Представляю – бежите, красивые, голые, звёздною ночью сверкая... э-э, коленками.

Я стал понимать себя хуже, зато Таис, казалось, наоборот. Её вдохновляло моё стремление найти общий язык.

– Мы мчимся, мы мчимся, земли не касаясь! Всё тело – струна, нежного ждущая прикосновенья богини, – она уже почти пела. – Ветки деревьев слегка нас касаются... ветерок обвевает горячее тело... А минуешь когда перепутья, с Гекаты грозною стражей...

Таис на секунду задумалась и умолкла.

– Прошу, продолжай – говори. Ты так интересно вещаешь! – попросил я со всей возможной страстностью.

Таис очнулась.

– Освобождения чувство приходит! Остановишься – сердце стучит. Так и бьётся, и бьётся...

– Ну так! Пять с лишним кэмэ – понимаю...

– ... руки раскинешь, вздохнёшь глубоко, и, кажется, миг – и вдаль унесёшься, в запах травы, в запах леса и моря. В лунном свете исчезнешь, как...

– В лунном свете? – попытался её перебить я. – Ты говоришь, в лунном свете?

– ...соль, что бросили в воду, как дымок очага в атмосфере. Нет ничего меж тобою и матерью-Геей. Ты – Она, а Она, соответственно, – ты!

В Лунном Свете, о Боже! Неисповедимы пути твои, равно как и мысли...

Таис, не ответив, прибавила шагу и свернула налево.

Вдали зачернела полоска деревьев. Всё молчало кругом, только ветер едва шелестел, разносивший запах тимьяна. Я различал лишь Таис, и не видел почти ничего в отдалении.

Мы постояли в ночной тиши, окутавшей нас покрывалом из мрака, потом сошли с тропинки на поле. Много раз паханая земля была пушистой и мягкой. Кроссовки глубоко погружались в неё, как и сандалии Таис...

Наконец, она остановилась. Вздохнула и неуловимым движением сбросила с себя одежду, знаком давая понять, чтобы сделал я то же.

Не отрывая взгляда от её восхитительной фигуры, я нащупал на обуви липучки, потом долго боролся с ремнем и заевшей молнией на джинсах, но справился и предстал-таки во всей красе... Хорошо, лунный свет, мой безусловный союзник, так и остался за гребнем горы.

Таис выгнулась, закинув голову назад и подняв руки к голове, сняла ленту. И обрушила вниз волну распустившихся волос. Молча подошла ко мне, обняла... Пальцы её рук сжимались, лаская мои волосы, скользя по затылку и шее…

От влажной, тёплой, недавно вспаханной земли шёл сильный запах – перегноя, свежих коровьих лепешек и дождевых червей. Казалось, сама Гея, вечно юная, полная плодоносных соков жизни, раскинулась в могучей истоме...

Я ощутил в себе силу титана. Каждый мускул тела теперь приобрел твёрдость бронзы.

Схватив Таис на руки, я поднял её к сверкающим звездам, бросая её безумной красотой вызов холодной гармонии мирозданья...

Прошло немало времени, но я не торопился овладеть ею на поле Скирона.

Я оттягивал миг блаженства. Склонившись над Таис, я целовал её теплые детские губы, ласкал языком упругую грудь, гладил впадинку горячего живота и шептал строки из всплывшего в памяти стихотворения:

Я унесу тебя к центру Вселенной,

Где в ярком свечении Солнце угаснет – Пусть поглядят на тебя, совершенную! Пусть убедятся – ты всех прекрасней...

Таис повернула голову, удивлённо всматриваясь в моё лицо.

– Ты хорошо образован, милый? – вопросительно прошептала она. – Глупы соотечественники мои, программистов назвавшие дикими горцами... Но всё же, от небесной далёк ты Урании – лучше бы быть тебе с Геей...

Я хотел возразить, но замолк – увидел ресницы, прилипшие пряди волос на лбу и тёмные круги под глазами. Странно, ничего ж ещё не было... Оглянулся – края поля, во тьме казавшегося необъятным, оказались совсем близки... Неужели долгая предосенняя ночь кончилась? Я что... был в обмороке? Или провалял дурака всю ночь?!

Да нет, не может быть...

Таис приподнялась на локте и тоже удивлённо посмотрела на поднимавшуюся из-за горизонта зарю. Внизу, в просвете рощи послышалось блеяние овец.

Она медленно встала, выпрямилась навстречу первым лучам солнца, осветившим золотистым контуром её тело. Руки вновь поднялись к волосам извечным жестом женщины – хранительницы и носительницы красоты, томительной и зовущей, исчезающей и возрождающейся вновь, пока существует род человеческий...

Таис накинула тунику и медленно исчезла на моих глазах, будто растворилась в солнечном свечении...

– Прощай, любимый!.. – растаяли в воздухе её последние слова.

– Эй, постой... ты куда! – воскликнул я, ничего не понимая. – Как прощай? А идти мне – в каком направленьи? Я же местных дорог направленья не знаю... Что вообще за фигня происходит?! И рассвет сразу после заката... когда эти, как там, ваши... клепсидры – отмерить и час не успели б!

Я недоумённо крутил головой, спешно пытаясь нащупать зарывшиеся в землю кроссовки и прочие детали туалета.

– Это... Хайре!

– Хайре, хайре, кот октябрьский! Так для этого тебе компьютер был нужен?!

Ольга строго поблёскивала тонкой оправой очков... В тёмно-карих глазах вспыхивали искорки – ревности? бешенства? иронии?

Надеюсь, последнее...

Вокруг меня валялись пустые банки «Хайнекена», наушники сползли и висели на одном ухе, на мониторе висело окошко с надписью: «Супругой твоею разорвано было соитие наше! Бесцеремонно разорвано и – увы, навсегда... Прощай мой любимый! Отныне несчастная, Таис».

Я потряс головой и зажмурился. Надпись сократилась до «Соединение было разорвано пользователем».

– Ну! Я жду тебя, «милый»! – грозно потребовала отчёта жена. Проглотив комок в горле, я неуверенно произнес:

– Хай... ре!

…Мне не нужна молодость твоей кожи, Мне даже не нужно, чтоб ты была светлой, мне нужно, Чтоб ты сумела принять всё это

И жить на краешке жизни...

П. Кашин

Его глаза невидяще смотрели сквозь заляпанное весенними дождями стекло на шумную, неприглядную улицу, где покосившиеся фонарные столбы грустно глядели единственным глазом в разбитый мокрый асфальт.

Он сидел за столом, подложив под голову сложенные руки, казалось, рассматривал спешащих куда-то неопрятных, погрязших в своей деловитости прохожих, сидящих на тополе чёрных, крикливых галок, проносящиеся беспечно автомобили.

Но это только казалось, что он куда-то смотрел. Кто мог заглянуть ему в глаза? Никто. А если б кто-то и заглянул, то обнаружил в них только пустоту и отрешённость, уткнулся бы в глухой забор, прочно отгораживающий от этого мира. Забор, с любовью и долготерпением им возводимый. Он был далеко, настолько, что вряд ли бы смог вернуться сейчас в реальный мир. Лицо его время от времени озарялось улыбкой, точно солнечный непоседливый зайчик из детского зеркала проносился по предметам, не оставляя на них следа. Мгновение назад он был, но больше его уже нет.

Он вспоминал, вспоминал что-то тёплое, замечательное, что произошло с ним в тот день. Старался припомнить, когда ещё ему было так покойно и счастливо, когда ещё он чувствовал в себе такой прилив сил, такую свою нужность для кого-то и… не мог вспомнить.

Ах да, как это было неожиданно и замысловато. Порой, ища что-то всю жизнь, мы проходим мимо того, что ищем, не видим то, что нужно видеть, не хотим знать то, что необходимо знать. И как ловко иногда мы просим память не тревожить нас по пустякам. Пытаясь за суетой забыть то, что нас так заботит.

Он не хотел больше поступать так. Слишком, слишком долго он заставлял себя не думать ни о чём, не верить ни во что и никому. Он в конце концов сам поверил в своё тихое сумасшествие, в свою ограниченность. Чтобы жить только в своём мире, по своим правилам, по своим законам.

Да только вот теперь захотелось плюнуть на эти правила, на эти законы, на эти догмы. Захотелось смотреть и смотреть на красоту блеснувшей надежды. Захотелось, чтобы свет от этой едва заметной золотистой нити озарял небо над его головой. Не поздно ли? – насмешливо вопрошал его ставший циничным к этому времени ум. Не поздно ли? – пугал он откровением слов, рисуя неприглядные картины возможного будущего. Но циник-мозг не мог побороть робкое, едва-едва зародившееся чувство в его груди. И чувство это, хоть и сжималось в комочек, но из последних сил удерживало надежду. Надежду, – которой приказано умирать последней. И по которой он уже давно справил тризну.

Так что же случилось? – подумал он. И со вздохом облегчения и радости вспомнил.

Он познакомился с девушкой. С девушкой, которая пишет стихи и читает Гумилёва, Мандельштама, Шекспира.

Дни в детстве несутся сломя голову, как будто боясь не успеть за уходящим солнцем. В юности, переходя на шаг, позволяют осмыслить, куда они так спешили в детстве. Когда же ты почувствовал себя взрослым, они, вконец обленившись, едва тащатся по бесконечной дороге, сменяясь друг другом, без эмоций, утратив краски и свежесть, перестают поражать огромностью и непонятностью лежащего под ногами мира. Новые, потрясающие нас радостями или огорчениями события приходят всё реже и реже. Еда и поступки становятся пресными. Становится настоящими.

Он ненавидел свою нудную канцелярскую работу, на которую приходилось ходить ежедневно, из месяца в месяц и из года в год. Он видел за всеми крючочками, палочками, буковками, которые ему приходилось творить за стареньким монитором, издевательство над самим существованием человека. Ему не везло в жизни. Про таких обычно говорят – неудачник. По службе его обязательно обходили более настырные, более наглые, затем – и более молодые. В магазине продавщицы обвешивали, обсчитывали, честно глядя ему в глаза. Упрекнуть их у него просто не хватало смелости. На рынке старушки-одуванчики всучивали картофель по самой высокой цене, да к тому же наполовину гнилой. Громко причитая ему в спину о здоровье, котором его наградит Господь, и с пожеланиями приходить ещё.

Он не жаловался. Наверное, потому, что просто было некому. Жил, как умел, работал, как умел, любил, как умел, жалел, как умел. Жена не смогла вынести его любви и полугода и отправилась искать судьбу на стороне. А он остался один, один в квартире. С телефоном, компьютером и мыслями о превратностях судьбы.

Хотя… Не совсем один. У него была Она – Сеть.

Да, он открыл для себя сеть! Что за чудо этот интернет! Сколько радости он приносит миллионам людей! Из скромного застенчивого очкарика Сеть делает полного сил и здоровья, уверенного в себе мужчину. Из женщины, не нашедшей радости в реальной жизни, замученной подтекающим краном на кухне, страдающей от недостатка внимания мужчин, она творит кокетливую белокурую бестию.

Она творит желанные реальности, эта Сеть!

Он окунулся в новый мир полностью, с головой, и вскоре уже купался в волнах новых знакомств, новых ощущений, новых эмоций. Этот праздник захлестнул, закружил, умчал его в новый мир! Впервые он почувствовал себя свободным. Здесь никто не даст понять, что ты начал лысеть, что от тебя попахивает потом, а кругленький животик норовит свеситься через ремешок брюк. Ты уверен в себе, твой левый дырявый носок и старые, со сбитыми каблуками, осенне-зимне-летние ботинки никто не увидит. Никто не усмехнётся над морщинистой сеточкой вокруг глаз немолодой уже леди. Здесь все равны.

Игра. Всего лишь игра из слов. И он играл, играл самозабвенно, восторженно, отдавая всего себя. О, эти эротические игры, захлёстывающие, словно лассо вокруг шеи! Эти стремящиеся к контакту женщины! Он полюбил чаты. Он полюбил всю эту неразбериху и болтовню, весь этот бедлам, все сальности, гадости и глупости, которыми наполнено это злачное место.

Но всё приедается. В один из дней он решил виртуально затянуть ремешок на брюках потуже и отправиться в путь к настоящему знакомству. Где-нибудь в другом месте, где его никто не знал.

На одном из незнакомых чатов взгляд его остановился на прижавшемся в уголке простом, ординарном нике. Была какая-то беззащитность в этом стоящем отдельно от других имени. И ему захотелось стать опорой для новичка.

Впоследствии он не мог сам себе ответить на вопрос, чем привлёк его внимание этот ник. Нет, он не был броским, не был красивым – он был тёплым. Слова, которые возникали на мониторе, тоже отдавали теплом, человечностью, каким-то спокойствием, ощущением обещанного счастья. Ах, что за прелесть была эта девушка! Это была ОНА. Она, та единственная, неповторимая, которую он искал, искал всю свою сознательную жизнь, искал, веря и не веря, что такая девушка существует.

Вскоре он уже видел её во снах. Он видел её в мечтах. Он сам не мог себе поверить, что действительно нашёл её! Это было озарение! Что это было за время! Какие это были встречи, какие разговоры! Полные огня, чистоты, правдивости, кристальной ясности. Вслед за нею он всё поднимался и поднимался до неведомых доселе душевных высот. Он обрёл крылья. Стихи и музыка лились из него, как чистейшая, прохладная вода из родника. Он осознавал, что может всё, всё в этом мире, ему всё подвластно!

Он боялся только одного. Что когда-нибудь этому придёт конец. Впрочем, не совсем так. Он знал, что рано или поздно всё заканчивается. И хотел только одного – чтобы этот период его жизни продолжался как можно дольше. Ведь сколько было бессонных ночей, сколько было выпито крепкого чая и не менее крепкого кофе! Сколько времени было проведено в мысленных разговорах с нею! Её дух незримо был рядом с ним. Всегда! Разве это «всегда» может, имеет право внезапно кончиться? Разве имеет право кончиться то состояние, когда он слегка дрожащей рукой открывал новое письмо от неё? И видел, сопереживал её желание быть кому-то нужной, знать, что кто-то нужен тебе.

Что это было, любовь? Дружба? Или поиск самого себя? Он не мог ответить. Отношения развивались, развивались так же, как в простой, обычной человеческой жизни. Нечастые разногласия сменялись письмами нежности и обожания. Отчего-то вопрос о встрече не приходил ему в голову. Может, пугал своей приземлённостью, а может, он просто не верил в свою обаятельность в реале.

Но время шло, приближался новый год, первый Новый год, который они должны были встретить вместе. Отношения уже достигли той стадии, когда требуется новый виток чувств и эмоций… либо происходит спад и постепенное исчезновение интереса друг к другу. Будущая встреча казалась ему именно таким – необходимым – витком в их любви.

Страшно волнуясь, как будто бы на свидании в первый раз, он сбивчиво стал объяснять ей суть своего решения. И о чудо – она согласилась с ним! Согласилась, что пора расставить все точки над i, и эпистолярное общение превратить в реальное. А может быть, и во что-то большее.

Его счастью не было предела! Мир играл радугой, само солнце светилось от его радости! Довольный как ребенок, он уснул.

Наутро, привычно раскрыв свой электронный почтовый ящик, он нашёл в нём письмо от неё. И начал читать, совершенно ничего не понимая!

«Здравствуйте, уважаемый пользователь!

Поздравляем Вас с наступающим Новым годом! Спешим Вам сообщить, что Вы около года пользовались нашей демо-программой «ЖИВОЕ СЛОВО». Эта программа была разработана в рамках улучшения времяпрепровождения одиноких людей. Качество нашей продукции Вы, надеемся, смогли оценить по достоинству. К сожалению, время пользования программой заканчивается после достигнутой между пользвателем и нею договорённости о встрече. Однако спешим довести до Вашего сведения, что нами разработан новый пакет программ, которые являются продолжением общения с виртуальными друзьями. Программа носит условное название «ЖИВОЕ ТЕЛО». Данный продукт является коммерческим. Поэтому от Вас требуется оплатить наши разработки, а также приобрести необходимые атрибуты для Вашего компьютера, чтобы полностью насладиться обществом Вашей знакомой. Надеемся на дальнейшее тесное сотрудничество. Успехов в работе и личной жизни! Будьте с нами, мы Вас понимаем – девиз нашей фирмы.

Сотрудники фирмы «ОДИНОЧЕСТВУ – НЕТ»

Он сидел потрясённый, раздавленный. Смысл этих строчек никак не мог дойти до его сознания. Мир, который он себе выстроил, оказался картонным домиком! Который к тому же, оказывается, выстроили для него другие! Красивым, разукрашенным, с шёлковыми ленточками, с резными наличниками. И он сидел в этом домике с тщеславным видом, гордясь тем, что сумел его выстроить, сам, без посторонней помощи! Вот только его дом оказался муляжом и рассыпался от первого столкновения с реальностью! И, теперь, казалось, каждый прохожий тычет в него пальцем и смеётся над его наивностью, а знакомые тихо прыскают в кулак, когда он поворачивается к ним спиной.

Он не мог понять, какой из двух миров обманул его больше. Тот, в котором он родился, или тот, в котором он открыл себя заново.

Следующим утром, встав с постели, он отправился в ванную. Тщательнейшим образом выбрился, уложил непослушный вихор на затылке. Сбрызнул лицо лосьоном. Медленно, изредка вздыхая, надел свою самую любимую белую рубашку, затянул потуже галстук…

Через несколько минут, быстро встав, как человек принявший решение, отправился на работу. Там, сев привычно за монитор, начал торопливо писать:

«Я ждал. Я жду. Я жду уже очень давно, порою, кажется, что прошли тысячи лет, что надежды уже давно нет, как нет тени от давно поваленного временем высокого дуба, стоящего одиноко на холме из детства. А меня всё тянет и тянет на этот холм, тянет привычно усесться к теплому стволу спиной, облокотиться о него и закрыть глаза. Смотреть сквозь веки на солнце, и любоваться ослепительно ярким его цветом. Дуба давно нет, а я всё ещё жду. Я всё ещё жду, что вдруг однажды, вопреки умершей надежде, ты возникнешь из небытия, впорхнёшь лёгкой ослепительной, завораживающей своим полётом бабочкой в мою серую, забитую осенними дождями и ненастьем, захватанную чужими липкими руками и потерявшую уже от этого чистоту, новизну и, наверное, красоту жизнь. Ты – ворвёшься в мою жизнь. Я ждал этого. Я жду этого. И, вероятно, буду ждать ещё очень и очень долго. Я шагаю, отмеряя день за днем без сомнения всю ту роскошь, что дана нам сверху, ни капли не жалея о том, что столько уже прошло, что столькому уже не сбыться. Я отмеряю это всё без грусти и без сожаления, я знаю, я твёрдо знаю, что когда-нибудь мы столкнёмся в этом безумном танце, в этой круговерти из событий, причин, действий, эмоций и времени – в этой, или в другой жизни. А пока – а пока выцветающие от тщательного всматривания в чужие лица глаза. А пока – груз несбывшихся надежд и упущенных возможностей всё сильнее сгибает спину. А пока – становится шаркающей походка, становятся дрожащими, словно с перепою, пальцы рук. Всего так много, но к счастью, к большому счастью есть ещё на другой чаше весов – мечта. Мечта – встретиться с тобой, однажды увидеть тебя в толпе спешащих некрасивых людей, в окне поезда, проносящегося мимо, в экране телеящика – и понять, что ты действительно существуешь. Ты действительно существуешь. Я узнаю тебя сразу, я не могу тебя не узнать. Слишком долго я ждал, чтобы упустить этот шанс. Один-единственный, который больше не выпадет никогда. Я запрокидываю голову, и вижу твоё лицо в облаках, ведь каждый видит только то, что хочет увидеть в небе. Так приди же ко мне, перестань быть зовущей, щемящей тоской, перестань быть химерой, гнетущей, но такой сладостной, которую невозможно сбросить, и которую добровольно согласен носить ещё тысячу лет, только бы ты была. Но, всё же что это? что за мысли и слова? вознаграждённое ожидание? И я боюсь поверить самому себе и страшусь протянуть руку и дотронуться до тебя, я боюсь, что сказочной Снегурочкой ты растаешь на моих глазах от моего горячего дыхания, и сквозь пальцы незаметно скатишься холодными водными струями на землю, снова уйдёшь от меня. И я стою в стороне и только любуюсь игрой слов, единственное, что дано мне – наблюдать, и, может быть, что-то видеть. И я стою призраком за этими словами, призраком, которому бывает и больно, и трудно нести свой крест. Но от призраков ждут только одного, чтобы не нарушались правила игры в призраков. Чтобы они продолжали ходить по замку и греметь ржавыми цепями пугая всех. Цепи тяжелы и давно натёрли запястья и щиколотки. До всех мне совершенно нет дела, но я не хочу напугать тебя. Сон нейдёт, и я по странной укоренившейся за годы, за долгие годы, привычке снова веду нескончаемый разговор с тобой. Это неправильно, и так не должно быть. Что-то должно произойти: либо умрёт призрак, либо умрёт человек. Ты придёшь ко мне, ты придёшь ко мне совсем скоро, я просто не смогу больше существовать без этого. Я шепчу это как молитву, как самые главные, самые важные заклинания в своей жизни. Ты придёшь ко мне. Я понимаю, что пытаюсь совершить невозможное, пытаюсь заставить себя научиться жить без тебя, твердя самому себе, что это не надолго и скоро всё изменится. Скоро всё изменится? Скоро ли? Всё ли? Изменится ли? И жестокая, режущая плоть – правда – слетает с моих губ, и мир прекращает своё существование. Отчётливо осознавая своё одиночество, с безысходностью и апатичностью я смотрю на Луну, сдерживаясь изо всех сил, чтобы не выть. Волк – одиночка… Тебя нет, тебя пока нет? Тебя уже нет? Неужели тебя не будет? Я не хочу в это верить, я постараюсь в это не верить. Я отправляюсь искать тебя в другой мир…»

Вечером, после окончания работы, он отправился оплачивать первый взнос.

Солнце смеялось в витрине универмага на главной улице так, что было больно глазам. Цветные огни и разодетые манекены так и манили войти.

Он вздохнул, медленно повернулся и побрёл прочь, бросив украдкой последний взгляд на сияющее великолепие.

«Сначала – по тому адресу в объявлении. А там... там будет видно».

Он достал из кармана мятую газету и в очередной раз убедился, что глаза его не обманывают. Адрес называл какую-то незнакомую улицу на самой окраине.

«Придётся идти пешком. Денег в кармане – ни кроны. Будем надеяться, что это не обман и не шутка. Этого мне ещё не хватало. Что тогда я буду делать?» Он шёл по улице, заполненной весёлыми людьми. Все улыбались друг другу. Какой-то мужчина подмигнул ему, как хорошему знакомому. «Мы встречались?» Дома по обеим сторонам улицы сверкали яркими красками. Почти с каждого подоконника свисали пестрые лианы цветов, наполнявшие воздух лёгким пьянящим ароматом. Он втягивал его в себя, как вино. Трава газонов, обильно умытая дождём, искрилась на солнце мириадами бриллиантов.

Из распахнутых дверей и окон кафе доносилась музыка. Давно забытая, но так упоительно кружащая голову мелодия Штрауса. «Когда закончу свои дела, – подумал он, – непременно сюда вернусь... если повезёт. Вон какой запах от кухни».

Несколько столиков расположились прямо на тротуаре под жёлтыми зонтами. Жёлтые зонты и красные столы. И цветы, цветы...

На углу стояла красивая девушка, блондинка. Он не удержался от того, чтобы обернуться. Её золотистые волосы сияли в лучах солнца, почти закрывая прелестное личико. Он ещё успел уловить смелый разрез губ. Из-под короткой красной юбки видны стройные, загорелые ноги. Маленькие руки, высокая грудь... Он зашагал дальше, представляя себе, как было бы приятно пригласить куда-нибудь эту девушку. Хотя бы в то самое кафе. «Вдруг она не откажет?»

Ноги сами остановились перед обычным домом с серой вывеской «АТЕЛЬЕ ФАНТАЗИЯ – КУПЛЯ, ПРОДАЖА, АРЕНДА». Адрес совпадал. Стеклянная табличка на двери гласила: «Скупка – понедельник, среда и пятница, с 10-00 до 16-00».

Он бросил взгляд на часы. Половина одиннадцатого. А настенный календарь у него на кухне показывал среду.

– Добрый день, уважаемый, – вежливо поздоровался неприметный мужчина за высоким столом, походящим на прилавок. Кроме прилавка и нескольких абстрактных картин на стене, в комнате ничего не было.

– Эээ... здравствуйте.

– Вы хотите продать свои фантазии?

Он покраснел. «Неужели с первого взгляда видно, что мои дела настолько плохи, раз продавец сразу понял, что я пришёл не покупать?»

– Что?... А... Дда-да.

– Очень хорошо. Тогда сначала мы должны посмотреть их и оценить. Прошу, пожалуйста, за мной.

Мужчина поманил его к двери, скрывавшейся в углу за прилавком. За ней оказался полутёмный коридор с множеством кабинок.

– Пожалуйста, снимите здесь свой... эээ... пиджак, наденьте вот этот специальный комбинезон и пройдите вон в ту кабинку. Я надену на вашу голову такой прибор, вроде шлема для мотоциклистов, который позволит нам просмотреть ваши фантазии. Если они нам понравятся, и вас устроит наша цена, мы подпишем договор. Только после этого мы их скачаем и поместим в банк для покупателей. Оплата на месте. Кстати, хочу заметить, может случиться так, что ваши фантазии настолько понравятся будущему покупателю, что мы ещё доплатим вам впоследствии. Такое иногда бывает.

– Очень... интересно. Значит, покупатель тоже может просмотреть мои фантазии перед тем, как... купить?

– Ну, разумеется. Ему тоже наденут комбинезон: техника безопасности, знаете ли – электричество, нановолны и всё такое. Садитесь в кресло. Надевайте шлем... так... всё в порядке.

– И что мне теперь делать?

– Ничего. Абсолютно ничего. Просто сидите и отдыхайте. Можете даже ни о чём не думать. Фантазии в нашем мозгу существуют независимо от того, над чем работает мысль.

Мужчина ещё раз поправил на нём шлем и вышел. Вот так, оказывается, всё просто.

Шлем на голове был тяжеловат, но в остальном всё было нормально. Ни боли, ни каких-либо других неприятных ощущений. Только едва слышное жужжание откуда-то из-за спины. Он вздрогнул и отогнал от себя сон. Сердце его стучало.

«Господи, хоть бы всё прошло как надо! Я должен продать им мои фантазии! Это решило бы все мои проблемы. Мне так хочется есть. И пить. Да и за комнату не плачено уже три месяца. Вот получить хотя бы крон пятьсот... или лучше восемьсот. Неужели они не заплатят мне хотя бы по низшему разряду?»

Через какое-то время в кабинку вошёл другой мужчина и снял шлем с его головы. Кивком пригласил к выходу.

– Как, уже всё?

Сердце бешено колотилось.

Продавец смотрел на него с лёгкой улыбкой.

– Да, уважаемый. Могу вас сразу успокоить – наш эксперт удовлетворён вашим товаром. Более чем удовлетворён. Вы принесли нам первоклассный продукт! Мы оценим его по высшей категории качества. Прошу, пожалуйста, в кабинет, там вам предложат прочитать и подписать договор, затем мы скачаем ваши фантазии, ну а потом – в кассу.

Он не мог поверить собственным ушам.

Через полчаса он стоял на улице, крепко сжимая в руках кожаную сумку, какие носят кассиры, битком набитую новенькими купюрами. Деньги! Столько денег за его фантазии! Целое состояние! «Никогда не думал, что внутри меня скрывается такое богатство! Почему я не знал этого раньше? Всё так легко и просто, я даже ничего не почувствовал. Только к концу лёгкое жжение в висках и как бы металлический привкус на кончике языка. Как же это, что никто не посоветовал мне этого раньше? Ведь сюда наверняка ходит много людей».

Перед магазином, взвизгнув тормозами, остановилась старомодная машина с запылёнными стёклами. Толстый водитель выскочил и неуклюже открыл дверь. Из салона вылез грузный человек с бледным лицом, казавшимся восковым.

«Покупатель приехал. Может быть, выберет именно мои фантазии? Вот было бы забавно».

Он повернулся и зашагал обратно по той же улице, что и пришёл. Что-то произошло.

Грязные обшарпанные дома стояли по обе стороны дороги. Ветер нёс клочки бумаги и шелуху от семечек. У покосившегося столба едко дымила урна.

Зазевавшись, он едва не споткнулся о полуразвалившийся палисадник, заросший пожухлыми мальвами и полынью. Подслеповатые, давно не мытые окна тускло отражали грязный диск вечернего солнца, путаясь в верёвках со свисающим с них стиранным бельём. Незнакомый встречный грубо толкнул его, когда он испуганно обернулся на сигнал машины.

На углу – пожилая проститутка со скучающим лицом. Её редкие, сожжённые перекисью волосы едва прикрывают розовую кожу головы. На ней блузка без рукавов и короткая юбчонка, когда-то красная. Худые руки и ноги, неестественно белые, с просинью вздувшихся жил. Грязная чёлка накрывает глаза и нос, оставляя открытыми только ядовито накрашенные губы кроваво-красного цвета.

«А куда ушла девушка?!» – захотелось крикнуть ему.

Желудок свело – не то от отчаянья, не то от голода. «Господи, где-то тут рядом было кафе – а, может, я просто пошёл не по той улице?!»

В раскрытую дверь видна обстановка пивной. Там полумрак от табачного дыма. Тошнотворно пахнет дешёвым ромом, кислой капустой и свиным жиром.

Изнутри доносится нестройное пение подвыпивших посетителей. У двери – куча отвратительного мусора. Стены мокрые, и сильно пахнет мочой.

Он в отчаянии тряхнул головой и побрёл дальше, помахивая сумкой...

Элегантный водитель, завидев стройную фигуру хозяина в дверях модного бутика, проворно выскочил и распахнул дверцу лимузина, отделанного внутри нежно-яичным бархатом. Очаровательная девушка, сидевшая на мягком диване сиденья, поставила в бар хрустальный бокал с розовым ликёром и протянула руку:

– Ну, как, удачная покупка, дорогой?

Солнце смеялось в зеркальных стёклах машины.

Уважаемые пассажиры, посадка на Гоби – через пятнадцать минут». Данил рефлекторно вскинул взгляд, снова задумался. Он думал о Егоре. Каким стал лучший друг за эти годы? Будет ли тот, кто воплотил в жизнь все мечты, рад встрече с человеком из прежней, не столь благополучной жизни?

Если не будет – они просто не встретятся.

Тесная каюта третьего класса: койка, терминал, санитарный блок за занавеской. Даже на эту «роскошь» его сбережений хватило в обрез – билеты на Гоби стоят всемеро дороже, чем на Землю, колыбель человечества.

Пятнадцать минут промелькнули быстро. Спуск в толпе пассажиров, формальности в космопорту. Медовый, почти оранжевый мелкий песок везде, куда хватает глаз, жар огромного солнца приятен, лучи словно целуют каждую клеточку тела, нежный, едва уловимый аромат витает в воздухе. Две улочки убегают от космопорта, на каждой от силы три десятка домов. В одном саду растут кусты с листьями в шахматную клетку, другой дом окружили деревца в фиолетово-красную полоску, на крыльце третьего лижет лапку маленький Сфинкс…

Глаза Данила круглые, как блюдца, рот приоткрыт, он налетает на прохожих. Но те даже не замечают – они сами пребывают в таком же состоянии. На Гоби возможно всё, здесь как нигде актуален призыв: «Будьте осторожны с желаниями!»

Шестнадцатилетний мальчишка с одной из ближних планет, которого за неуспеваемость выгнали из школы пилотов, осторожен не был. Его дядя служил механиком на «Николае Афанасьеве», малом разведывательном корабле, открывшем Гоби, и мальчишка узнал об открытии чуть ли не раньше чинов из Космического управления. Он украл катер, добрался до Гоби. В нём пылала жажда доказать сварливой матери, отвергнувшей его девушке, одарённым сокурсникам, всему миру, что он не неудачник, а наоборот, круче и лучше всех – и из песка встали боевые корабли, огромные, ощетиненные страшными пушками, в непробиваемой броне… сотни, тысячи, десять тысяч кораблей. С ними мальчишка стал бы диктатором Вселенной.

Корабли взлетели и атаковали эскадру Галактического союза. Из пушек, созданных мыслью, хлестали потоки плазмы, но мелкие манёвренные летательные аппараты Союза были неуязвимы. Зато корабли мальчишки развалились на части сами собой. Так человечество узнало, что созданное из песка удивительной планеты невозможно применить во вред людям.

Государство разрешило поселение на Гоби, но не спускало с планеты бдительного ока. Данил подозревал, что даже диспетчеры и администраторы космопортов имеют чины в СБ. На Гоби забросили больше научных станций, чем на любую другую планету. Уникальный грунт, способный под действием мысли принимать любые формы, учёные окрестили «ноопластическим» – но дать сколько-нибудь внятное объяснение, почему он так себя ведёт, не могли. Загадкой оставалось и то, почему кислородная, пригодная для человека планета не имеет ни фауны, ни флоры. Ведь даже в настоящей Гоби растёт саксаул.

Скромный белый домик в два этажа, самые обычные, земные яблони и вишни вокруг, яркая вывеска над входом: «Сувениры». На первом этаже лавка, на втором живут… Данил вдохнул всей грудью и толкнул дверь.

– Данька, ты? Сколько лет, сколько зим! – коренастый усатый мужчина шагнул из-за прилавка, раскрывая объятия.

Минут пять ушло на приветствия. Затем Данил смог немного оглядеться. Стены были покрыты картинами, панно, расписными тарелками, на полках стояли вазы, статуэтки, часы, в витринах сверкали ожерелья, серьги, кольца, маленькие фигурки, безделушки непонятного назначения… Казалось бы, сувенирная лавка на Гоби обречена на банкротство. Зачем платить деньги за красивую вещицу, если можно самому «вылепить» что угодно? Но не всё так просто. Людей, которые наделены ярким, богатым воображением, меньшинство, для большинства верна же ситуация: «Чего-то хочется, а чего – не знаю». Неопределённые желания песок Гоби не исполняет, вот и выходят у туристов уродливые слепки или мазня…

У Егора в штате три дизайнера, да ещё вольные творцы приносят работы. Вот картина в духе «фэнтези»: безупречно гладкая фактура, богатство оттенков, тонкие линии – такое просто невозможно сделать ни на компьютере, ни по-старинному – красками. Вот это колье с цветами, выложенными из рубинов, и фоном из изумрудов потянуло бы на миллионы, а здесь стоит две тысячи пятьсот, при том, что самый дотошный эксперт не назовёт камушки бижутерией…

В лавке много сокровищ, но главное Егор прячет от чужих глаз.

Двое мужчин лежат в шезлонгах на песке медового цвета, озеро плещется почти у ног. С улицы озера не было видно, а отсюда не видно других домов.

В двухстах метрах на волнах качается маленькая спортивная яхта. В мелком озерце даже она кажется слишком громоздкой.

Из дома выходит стройная, высокая девушка: каштановые волосы стрижены каре, белые топик и шорты облегают фигуру. Отдав Егору поднос с двумя коктейлями, девушка целует его и взбегает по склону к веранде.

– Хороша моя Натка, да? Потому и прячу. Ноет иногда: надоело за компом сидеть с бухгалтерией, дай хоть разок тебя подменить, в магазине поторговать. А как я её пущу? Только представь – зайдёт какая-то уродина, увидит Натку и пожелает: чтоб ты ногу сломала! Бабская зависть – страшное дело. Или какой-нибудь кобель… Она ж не сможет отказать! Не потому, что плохая, а потому… Да что я тебе объясняю, Данька, это первоклашки знают.

Насчёт первоклашек Егор загнул. Но взрослые люди знают: созданное из песка Гоби имеет нестабильную структуру, которая может деформироваться под воздействием сильных мысленных эманаций – владельца вещи или окружающих людей. Вазочка, купленная в лавке Егора, упадёт и разобьётся, если этого всей душой пожелает завистливый гость. А хозяйка потом починит – собственным желанием… Когда-то это свойство сломало планы рвущегося к власти мальчишки. Страшно подумать: что было бы, если бы созданное на Гоби было таким же реальным, как… как реальное?

Кстати, корабли того мальчишки были без пилотов. А если бы в рубках сидели люди? Люди, созданные из песка, но неотличимые от обычных?

Чья воля к жизни победила бы – их или «настоящих» людей?

Конечно, «настоящих». Егор только что рассказал о своей жене… Данилу вдруг стало грустно. Как всё легко и просто, когда речь идёт о вещах – а с людьми… Дело даже не в том, что государство не выдаёт паспортов «родившимся из песка», и за пределами Гоби они не имеют никаких прав – законы можно поменять. Куда страшнее разлом, который проходит через умы людей.

«Настоящие – ненастоящие». Даже Данил, уважая выбор друга и желая ему счастья, в мыслях позволил себе эту формулировку. Что же могут сказать и подумать менее доброжелательные?

– Ладно, Данька, хватит о грустном. Глянь, красота какая вокруг!

С этим трудно спорить. Солнце садится, небо окрасилось цветами от розового до малинового, на песок легли глубокие, таинственные тени. Чистый воздух пьянит голову. Прозрачные волны накатывают на берег.

– На яхте часто катаешься? – бросает Данил.

– Почти через день, – отвечает Егор. – Ты же знаешь, я всегда мечтал… Друзей приглашаю – ребят своих, художников. Натку всегда берём. Это что-то особенное – управлять судном, ставить паруса, прокладывать курс… не надо так ухмыляться! Сейчас мы на берегу, и водоёмчик кажется лужицей – а когда под парусами выходим, море самое настоящее! Берегов не видно… дельфины из воды выпрыгивают! И глубина – с аквалангом нырять…

Гоби – странная планета. Странный не только её грунт. На какой ещё планете возможно, чтобы люди, идя в одно время по одной улочке навстречу друг другу, разминулись? На какой другой планете озеро, раскинувшееся за домом, можно не увидеть с улицы? Эти «выходки» пространства должны внушать тревогу – но не внушают. Кажется, что так и должно быть, что естественен этот порядок вещей. А не тот, что существуют на «обычных» планетах, где ты вынужден общаться с людьми, которые неприятны, где твои маленькие тайны могут оказаться у всех на виду… Камера, которой пытаются сделать снимок через чужое окно, на Гоби выходит из строя неожиданно и без причин, мастера только руками разводят.

Да, жизнь здесь прекрасна. Планета, где сбываются мечты…

Конечно, и на Гоби случаются мелкие неприятности, возникают проблемы – но это та горчинка, без которой сладкое блюдо становится противно приторным.

Натка вышла ещё раз, Егор уговорил её присоединиться, жена заикнулась о делах, которые надо закончить, но уступила просьбе любимого. Кроме коктейлей пили красное вино, закусывали фруктовыми салатами и рыбой. С лица Натальи не сходила улыбка, глаза искрилась, она заразительно смеялась шуткам Егора, но с Даниилом общалась ровно, по-дружески, не пытаясь флиртовать. А он даже в мыслях не посягал на жену друга – у них с Егором всегда были разные вкусы.

Уже поздно вечером, когда они вошли в дом и готовились подняться на второй этаж, Егор наклонился к его уху. Они были вдвоём – Наталья задержалась на пляже, решив искупаться при луне.

– Ты приехал… не только увидеть меня?

– Да, – не стал вилять Данил. – Есть другая причина.

– Тоже хочешь, чтобы сбылось желание?

– Хочу. С утра пойду в пустыню.

– А чего грустный?

– Не уверен, что сбудется.

– Даже здесь?

– Даже здесь. Желание слишком особенное… – виновато протянул Данил, от души надеясь, что друг не попросит большей откровенности.

Он не попросил. Просто тихо сказал:

– Хочешь… я с тобой?

В груди Данила что-то сжалось, но он ответил:

– Нет, Егор. Извини. Ты мой друг, но эту дорогу я должен пройти один.

Колёса джипа вздымают песчаные волны. Мотор бесшумен – это новейшая модель. Сделана не на Гоби. Здешняя техника ведёт себя непредсказуемо и требует грандиозных усилий для создания: чтобы вообразить и «вылепить» каждую деталь, нужен человек, досконально знающий её устройство. Ошибёшься в долях миллиметра – начинай сначала… То же самое с топливом. Пять лет назад, когда Гоби только была открыта, государство возлагало надежды на создание «сверхтоплива». Но, поскольку сверхтоплива не существует реально, человек не может его вообразить. А всё, что вообразить можно, все эти лиловые жидкости и зелёные кубики – работает с просто смехотворным КПД. Гоби – планета людей искусства, а не технократов.

Гладкая песчаная равнина. Безоблачное небо, приятный жар – здешнее солнце намного старше земного и греет слабее. И тишина, тишина, тишина… Ветра нет. Вспоминается сводка электронного гида: за пять лет в пустынях, покрывающих всю поверхность планеты, не зафиксировано ни одной пылевая бури.

Чёрный прямоугольник на горизонте далеко справа. Впервые за час пути какое-то разнообразие. Интересно, а миражи здесь бывают?

Данил сворачивает к чёрному объекту. До того, как появился ориентир, он ехал наугад. Если суждено достигнуть цели – он придёт к ней любой дорогой. Нет – значит, не судьба.

Маленький домик сложен из крупных блоков, окон нет, дверь тоже чёрная. Данил стучит, дверь от удара открывается вовнутрь. Входит. Лампы дневного света, из них не работает половина, облезлые стены, кучи бумаг и какого-то хлама на стульях, за таким же захламленным столом седой человек.

– Я ждал вас, – говорит он. Голос еле слышный, шелестящий. Данил молчит. В лице старика что-то неуловимо меняется.

– Кто вам тот мальчик?

– Сын, – отвечает Данил.

Каникулы после третьего курса, путёвка на Альдебаран как лучшему студенту, девушка с роскошными рыжими волосами и милыми веснушками… Короткий, ни к чему не обязывающий роман. Она сказала, что сама заботится о контрацепции… а через шесть лет Данил получил письмо от малыша-сына.

– Это он догадался, что Гоби – искусственного происхождения, – продолжал Данил. – Он приехал ко мне через полгода после того случая.

Данил вспомнил сидящего напротив юношу, снова услышал слова:

«Природа не могла создать такое. Не могла встроить в грунт ограничитель, что нельзя убивать именно людей… Если бы нельзя было убивать вообще живое – другое дело. Тогда на Гоби, кроме кораблей, я создал кортик – красивый, с гравировками, такой, как должен быть у правителя Вселенной. И сохранил его. Как-то поздно возвращался с занятий – я перевёлся на механика, как дядя, менее престижная специальность, но что ж делать, если из пилотов попёрли… Короче, поздно возвращался – и тут на меня напала собака! Кортик был при мне, я успел вытащить, пырнул её, а потом добил. И он не развалился, хотя собака, понятно, тоже хотела жить… Я верю, что Гоби создал человек. Ещё тогда… когда всё кончилось, я почувствовал как бы взгляд. Не злой, снисходительный, но было обидно. Мне кажется, это смотрел тот человек. Хотя может, просто показалось… Я бы хотел его увидеть. Спросить, зачем всё это. Но я больше не поеду на Гоби. Потому что, если поеду, то вспомню. А вспоминать не хочу».

Старик в кресле заходится неприятным, сиплым смехом.

– Столько умников рыли носом землю – и не поняли… Сколько специалистов понаехало – и без толку… А простой мальчишка – догадался…

– Может, потому и догадался, что мозги не зашорены, – заметил Данил. – Он допустил возможность невозможного.

– Вы хотите задать вопрос, который не задал он?

– Да.

– Тогда я о-о-очень вас разочарую, – лукаво протянул старичок. Его настроения менялись просто неимоверно быстро. – У меня не было никакой собственной мечты, которую бы хотелось воплотить. Только азарт учёного, тот же, который вёл Эйнштейна. Я был одержим желанием создать субстанцию, которая менялась бы под влиянием мысли, но не хотел, чтобы её применяли как оружие – эдакую «мыслебомбу»…

– Я имел в виду другое. Зачем было нужно, чтобы корабли Союза «случайно наткнулись» на планету? Вы ведь как-то сюда попали – значит, маршрут был известен человечеству и раньше… учитывая, что трансформация планеты, пусть даже самыми совершенными средствами – дело не сиюминутное, рискну предположить, что намного раньше. Зачем нужно было заставлять специалистов «рыть носом землю», как вы изволили выразиться? Зачем вы прячетесь от людей? Неужели стыдитесь того, что сделали?

– Людям нужно чудо. Они хотят верить в чудо, а не наблюдать результат эксперимента, пусть даже самого успешного… Так почему не доставить им радость?

Повисла неловкая пауза. Данил чувствовал неладное. Что-то здесь не так… Гуманный гений-одиночка, бескорыстный мечтатель… Слишком просто.

Раз уж решился прийти, нужно выяснить всё. А для этого надо поставить вопрос ребром.

– Я бы не попал сюда без вашего желания. Вам что-то от меня нужно?

Он испугался, что на этом разговор закончится. Но старик лишь улыбнулся.

– Вы умный молодой человек. Да, вы нужны мне. Вы должны узнать всё, с начала. Триста лет назад, когда Галактический Союз назывался по-другому…

Триста лет! Данил даже не удивился. Подумаешь, какой-то эликсир бессмертия – по сравнению с технологией, позволившей воплощать все мечты…

– …исследования космоса велись совсем другим путём. В произвольную точку пространства направлялся зонд, и те доли секунды, которые держалась связь между двумя точками, передавал информацию о месте, где оказался…

– Но это колоссальная затрата энергии!

– Не забывайте, что масса переброски была очень небольшой. В совокупности это обходилось намного дешевле, чем строительство и эксплуатация этих новомодных кораблей… Хорошо, избавлю вас от лишних подробностей и перейду к сути. Для экспериментов мне нужна была планета с грунтом определённого типа, кислородная и лишённая разумной жизни. Такая нашлась. Меня переправили на неё в герметической капсуле. Через сто двадцать лет я добился успеха – планета стала такой, какой является ныне. До того она была болотистой… Мой эксперимент привёл к гибели всех форм местной жизни.

А в государстве тем временем сменился режим. Я не откликался на позывные, и все наверняка решили, что сумасшедший старик умер… Я хотел, чтобы так считали. Потому что взялся за новый проект, который лучше было не доверять ушам политиков. Я решил создать катализатор, способный сделать любую планету такой же, как Гоби! Любую, понимаете? Сейчас в Галактике столько бесполезных планет… бесполезных с любой точки зрения! А так они смогут… а потом постепенно эвакуировать людей с населённых планет, и тоже… у всех будет всё… это и есть рай, а не то, про что пишут в Библии!

Речь старика стала бессвязной, он уронил голову на грудь, но снова её вскинул, в глаза блеснул яростный огонь:

– Мне удалось! Я создал катализатор! Пятнадцать грамм распылить в атмосфере – это на планету с радиусом Земли, для остальных пересчитайте в пропорции – и она станет раем! Я хотел это сделать сам, но не смог! Выходил из дома – и снова к нему! Позвонил в администрацию Гоби, назвался потерпевшим бедствие, сказал координаты – выслали катер, он меня не нашёл, прочесали район – и ни черта! А всё потому, что я боюсь! Сбывается то, чего хотел всю жизнь – а я боюсь! Я стал стариком, а стариков всегда пугают перемены… Нужен молодой человек, чтобы…

Он наклонился к стене, произвёл пару манипуляций и вытащил небольшой мешок.

– То есть, вы хотите, чтобы я взял этот мешок и распылил в атмосферах безлюдных планет? – уточнил Данил. к собственному удивлению, он сохранил хладнокровие.

– Да!

– А вы подумали об отрицательных последствиях? Погибнут растения и животные…

– Что с того? Из ноопластичного песка люди смогут создать сколько угодно кошечек и собачек… и вообще любые формы жизни, которые смогут вообразить! Да возьмите же, мне тяжело его держать!

Данил принял драгоценный мешок. Намного более драгоценный, чем вся планета Гоби…

– Делайте, что хотите, – произнёс старик. Глаза угасли, и в них светилась только огромная, нечеловеческая усталость. – Я не поеду с вами. У меня нет желания видеть, как изменился мир за триста лет… я сделал то, что должен был, и меня ничто не привязывает к жизни. Она и так затянулась слишком… Не ждите от меня советов, решайте сами, вы молодой человек, за вами – будущее… Можете уничтожить катализатор, можете распылить, можете передать государству… Поступайте как угодно, только уходите, уходите быстрее отсюда – а то ещё заразитесь моей трусостью и сомнениями…

Я заперт в абсолютно тёмной пещере. Судя по силе гравитации, планета маленькая. Что ж, слабое притяжение только на руку. Веса во мне никуда не убежишь, инерция мала, легче двигаться. От массы, конечно, остается инерция. С раздражением отметил зависимость от боевых имплантов. Чрезвычайно не хватает родных ускорителей рефлексов и усилителей мышц. С ними я делался быстр невероятно: мир замирал, все превращались в живые мишени. А кожная броня! Это ж сказка: излучения рассеивает, пули останавливает, кислоты не боится, но выглядит, как обычная кожа. Только волос и прыщей нет. Гордость коллекции – глаза: одиннадцать режимов, приближение изображения, помощь в прицеливании. Сейчас бы видел даже сквозь стены, а не шарил на ощупь.

Каждый имплант стоит состояние, подбирается долго и придирчиво. Я часами обсуждаю с медиками преимущества и недостатки моделей. Препираюсь до хрипоты, штудирую мегабайты технического описания. По завершении дела присоединю к кожной броне новый имплант.

Посмеивались надо мной в гильдии: мол всё трачу на импланты, а использую лишь при острой необходимости. Кибер-скряга.

Бездушные они циники. Молодёжь.

Я – Болт Логан Суровый – гордость гильдии, живая легенда. Рекламный ролик помните? Это запись моего боя с хищным динозавром, на одной из планеток… не припомню уже номер. Да все видели этот ролик, там музыка ещё такая – грозная. Я зарезал динозавра. Запрыгнул ему на спину, пробежал по хребту, меж шипов, и в сложном прыжке загнал клинок в глаз. Оседлал ужасающую башку, провернул оружие в ране. Зверюга орала, дёргалась. Я сорвался и упал на землю, но нож не выронил. Медленно поднялся, встал лицом к твари. Рука с ножом у бедра, чуть отставлена в сторону. С лезвия тянулась к земле слизь. Динозавр пошёл на меня, и… столбы ног подкосились, серозелёная туша рухнула на пальмы. Громкий хруст, треск – деревья не выдержали. Голова дракона упала на землю рядом с моими ботинками. Я широко размахнулся и ещё раз вогнал нож в череп рептилии.

Есть там у них такие не защищённые костью места.

Всё это подавалось как пример высокого мастерства. А на самом деле… Молодой я был, только начинал карьеру и не обзавёлся ещё имплантами. Та планета – одно сплошное болото. Оружие утопил по-глупому, когда выкарабкивался из трясины. На динозавра напоролся опять же – по глупости. Он грыз кости, топал, рычал… издалека слышно. Мне бы обойти стороной, так нет – авось проскочу. Спешил догнать убегающую цель...

В те времена я брался за любую грязную работу. В прямом смысле грязную. Воевал в болотах, пустынях, на безжизненных планетах… За это больше платили. Сейчас могу выбирать задания любые. Хоть в курортных зонах.

Но не в этот раз. Такое, как сейчас, впервые со мной. Дело обычное – отбить мальчишку у похитителей. Но вот способ освобождения озадачивает. Обмен разумов, якобы в качестве гарантии сохранности спасаемого. Мой перемещается в тело наследника. Далее я с помощью своего мозга и приобретённых боевых навыков должен это драгоценное тело спасти. Душа же наследника тем временем будет пребывать в моём теле. Где в случае чего и останется. Заказчик потребовал у гильдии необычного наёмника. Лучшего, но способного воевать без имплантов, а таких, кроме меня, почитай, и нет. К славе Болта Логана добавлен ещё один штрих. Теперь решат, что я предвидел такое, что специально готовился срубить шальные, безумные деньги. Теперь мне припишут ещё и дьявольскую расчётливость.

И вот теперь я сижу в глухой чёрной пещере на неизвестной планетке и жду, как решат мою участь похитители мальчишки.

Ну и, собственно, готовлюсь парировать их планы. Кто их знает вообще? – вполне возможно, что они изначально не собирались освобождать заложника. Во всяком случае, такое бывает не так уж и редко…

Ага, кажется, за мной идут.

Я вскарабкался под потолок, нащупал что-то в темноте, за что можно зацепиться, подтянулся. Извернувшись, повис вниз головой над входом в пещеру, руки скрестил за спиной.

Зажужжал сервопривод, бронированная дверь уехала в потолок. Тусклый свет ламп из коридора, или что там за дверью, бросил на пол тени двоих мужчин.

Оба вошли в застенок. Один лысый, в тёмных стильных очках со встроенным инфравизором и защитой от световых гранат. Другой чернявый, кажется, негр. У обоих штурмовые винтовки за спиной. Брони нет. Лохи.

Я бесшумно падаю им за спины. Инерция тянет вниз. Приседаю на левой ноге, правая вытянута назад для удара. Ошибка! Какие тут удары! Я ж в теле мальчишки – отлечу как мячик.

Медленно распрямляюсь. Пока они пытаются высмотреть меня, тихо краду нож у лысого. Тот и не заметил, как опустел чехол на бедре.

Высокий, сволочь. До шеи не достать, жаль. Чиркаю по коленным сгибам – режу артерии и мышцы. До костей. Нож коротко шаркает о железное. Чёртовы потёмки, нашумел всё-таки. Задел какую-то пряжку или заклёпку на штанах. Но это уже не важно. Лысый орёт от боли и валится назад. Торчащий из пола острый камень как раз пришёлся на его затылок. Слабый хруст. Труп.

Чернявый оборачивается на звук. Пытается понять, отчего упал напарник. Увидел меня с ножом в руке. Судорожно глотнул, но больше ничего не успел.

Я уже рядом. Негр гнётся в поясе, приседает на корточки. Пещеру наполняет отчаянный скулёж – смесь боли и безнадёжности. Медленно заваливается на бок. Дрожащие пальцы, стараются прикрыть порез. Что поделать – бью куда достаю.

Я изумлённо рассматриваю немеющую ладонь. Нож выпал, позвякивая и оставляя кровавый пунктир, покатился по каменному дну пещеры. Холодок с ладони подбирается к локтю. В животе – будто съел мешок мяты. Яд на ноже?

От сволочной мальчишка! Да это ж страх! Обыкновенный страх. Тело пацана боится – оно в первый раз убило человека, да ещё таким несимпатичным способом. Теперь оно нестерпимо хочет опорожнить кишечник, а мочевой пузырь вот-вот лопнет. Рефлекс, конечно, полезный: при ранениях в живот снижается опасность перитонита, но не сейчас же? А теперь тело откачивает кровь от верхних слоёв кожи: так при порезах уменьшается кровопотеря. Я, наверное, сейчас бледный, как призрак.

Вот это номер, не ожидал. Впрочем, так всегда бывает, когда в первый раз. Ну за что мне ещё это? Ладно, кишечник освобожу, так и быть, но с занемевшими конечностями много не повоюешь. Чёртов страх. Подлый организм так и норовит съёжиться, спрятаться, замереть и не дышать. И ведь не предупредили, гады медицинские, что вместе с телом мне передадутся инстинкты труса. Хорошо, хоть в битве с лысым и негром туловище не успело испугаться. Оказывается, я боюсь ещё и темноты – руки дрожат, дух захватывает от одного взгляда в глубь пещеры.

Я ухмыльнулся и, ломая страхи мальчишки, пошёл в самый тёмный угол застенка.

– Вот видишь, тут нет никого, – сказал я сам себе. Вернее пацану, что сейчас мне мешает.

Я решил разговаривать со своим телом, как с животным, пусть со смышлёным, но всё же животным.

Темнота – это хорошо. Она нас ещё не раз спасёт. Она нам поможет, – уговаривал я мальчишку. И тут почувствовал, что его страх проходит.

А знаешь, ведь на этой планете нет никого страшней и серьёзней нас. Мы тут с тобой самые опасные. Это им нужно прятаться и убегать. Уж нам ли этого не знать? Только пусть об этом никто не будет догадываться, хорошо? Ну и что, они все большие? Чем больше шкаф, тем громче падает. Проверено, и не раз.

Я чуял, что отпускает. Парализующий холодок исчез, унялась дрожь в коленях. Надо же, вот как оно бывает, когда страшно. Я – Болт Логан Суровый, и вдруг боюсь!

Пора заканчивать со здешним зоопарком. Я снял с лысого очки, проверил, как работают. Не стал даже примерять – всё равно велики. Подобрал с трупа штурмовую винтовку, тоже отбросил в сторону. Не получится пострелять – меня отдача на стену швырнёт. Что ж, поработаю на имидж ещё раз. Потом навру, что профессионалы обожают так действовать.

Отыскал на полу нож. Поторопимся.

Два дня спустя после завершения миссии

– Мистер Логан, мне нужно срочно увидеться с вами, – сказал, волнуясь, мой давешний заказчик. – Дело касается моего парня.

– Что? Опять? Ну, вы и растяпа. Простите за грубость, но…

– Нет, нет. Тут другое. Нам нужно увидеться и это будет хорошо оплачено. Теряясь в догадках, я прибыл на встречу.

– Присаживайтесь, мистер Логан. Сигару, коньяк? Сейчас принесут. Располагайтесь, – сказал он.

Я покачал кресло, сработанное в стиле ретро – вроде надёжное. Небрежно уселся и уставился сверлящим взглядом в заказчика. И молчал.

– Вы хорошо справились с делом, мистер Логан. Впрочем, я уже говорил. Так вот, хочу поинтересоваться некоторыми деталями, – сказал он, почему-то смущаясь.

– Вы видели записи видеокамер. Я составил подробный доклад. Мне нечего больше рассказать, да и нет желания раскрывать некоторые секреты ремесла. Извините, – сказал я.

– Я хочу поговорить о моём сыне. Дело в том, что он стал вести себя несколько странно, – задумчиво проговорил заказчик.

– Это бывает. После похищения обычно люди слегка не в себе. Нужно показать его психологам, – пожал я плечами.

– Вот именно, психологи первые его и встретили. Начали с ним работать, а он… Он же не был в вашем теле ни секунды. Мы слегка слукавили, подстраховались, – поделился он секретом.

– Нет. Не понимаю, – сказал я, начиная сердиться. – Ближе к делу.

– Хорошо. Скажу прямо: с моим сыном произошли странные изменения, и скажу честно – они мне по душе. До похищения он был тихим инфантильным пареньком, из сети не вылезал, не интересовался ничем. Был пуглив и апатичен. Я, честно сказать, побаивался за его будущее. А когда он вернулся, резко заинтересовался делами семьи, бизнесом, политикой, да с таким напором! В сеть почти не заглядывает, ну, если только поговорить с какой-то Энни. Заказал целый комплекс спортивных тренажеров.

– Ну и? В чём проблема? – спросил я.

– А сегодня, на предложение психолога поговорить мой сын спросил его: смотрит ли тот в унитаз, когда смывает за собой? Нагло развалился в кресле и закинул ноги на стол. Он стал вести себя, как вы! Не знаю, как вы добились такого эффекта, лучшие педагоги не могли повлиять на его характер! Мистер Логан, я хочу отблагодарить вас. Вы сделали больше, чем требовалось. Надеюсь, удвоенная сумма предыдущего гонорара устроит?

...вот что я вам поведаю ещё, Великий Государь… »

Перо зацепилось за бугорок на пергаменте, кончик надломился, жирная клякса свела на нет усилия последнего получаса. Пёрышком писать – это вам не на принтере бумагу переводить… Эх, где ты, мой родимый лазер-джет?!…

Стоп. Надо сконцентрироваться, взять себя в руки.

Клякса сдалась на десятой минуте, перо приняло надлежащую форму на пятнадцатой, но сконцентрироваться не получалось, хоть тресни. Пришлось пойти в сени, где в тёмном углу пристроился жбан с квасом, и выпить ковшик тонизирующего напитка. На самом деле ни фига он не тонизирует, но кофе здесь почему-то не распространён, а привычка «прерваться на кофе» оказалась непобедимой.

Всё ж квасок перестоял, или я чего-то там напутал, но градус у него оказался приличный. В голове слегка зашумело, тоска чудесным образом рассеялась. Я вернулся к столу, закрыл чернильницу, рассудив, что работа не волк.

Три года с небольшим минули с того дня, как Федька Зисман предложил мне выпить за успешное завершение его карьеры младшего научного сотрудника. Успешное потому, что многие его коллеги так и остались прозябать в «этом болоте», как Федька называл ОКБ «Титан», занимавшееся чем-то из области физики. Пьянка получилась обстоятельной и душевной. Уже ближе к двум ночи физик печального образа поведал мне, что бросил не только работу, но и науку. Насовсем. Причина – полная несостоятельность идеи Фёдора о…

Помню из идеи только два слова – «темпоральная синхронизация». И всё бы, поди, закончилось нормально, но Федька решил продемонстрировать свое «убожество» в деле. Подключённый к компьютеру шкаф долго гудел, трещал и мигал лампочками. На мониторе пульсировала трёхмерная разноцветная загогулина. А друг мой, обливаясь пьяными слезами, с бешеной скоростью стучал по клавиатуре и приговаривал:

– Всё сожгу к чёртовой матери! Сейчас как дам запредельный режим! Пусть всё горит синим пламенем!

Но загогулина вдруг из разноцветной превратилась в ярко-красную, в шкафу что-то взвизгнуло. И это было последнее, что я запомнил из той своей жизни… Здесь нам поначалу скучать не пришлось. Федька-то хоть в тапочках прибыл, а мне пришлось двадцать верст до ближайшего поселения топать босиком. Нам, можно сказать, повезло. Пришли в себя после пробоя и увидели дорожный указатель «Волхов Двор – 20 вёрст». Он стоял на обочине вполне приличной, мощёной булыжником дороги, которая пересекала впадину между холмами. Кругом шумели сосны, светило солнышко, слепни свирепствовали. Как мы добирались до столицы, как отбивались сначала от лихих людей, потом сгоряча и от казачьего дежурного разъезда, как Федька выиграл в карты в кабаке пригоршню местных денег, как напоролись в лесу на медведя, рассказывать долго.

Сейчас Федька, как истинный сын избранного народа, занимал должность Старшего Волхва при Царской Школе. Он уже «изобрёл» паровой двигатель, электричество, фотографию, порох, легированную сталь, телеграф, телефон и что-то там ещё по мелочи. В данный момент он решал проблему массового производства медной проволоки и постройки небольшой ГЭС на Днепре. До книгопечатанья у него руки ещё не дошли, и это было мне только на пользу. Потому как я устроился вольным писцом. Уж очень по душе пришёлся местной публике чертёжный шрифт по ГОСТу. Спасибо советской высшей школе…

Я потянулся, осмотрел избу, что досталась мне почти за бесценок. Справная изба, печка большая, стены обиты тёсом, в окнах стекла, маленькие, но много. Куда мы попали благодаря пьяному гению Зисману было загадкой, решение которой отложено до лучших времён или до случая. Так мы решили после долгих попыток придумать внятное объяснение. Потому, что жизнь требовала действий, а не рассуждений.

Нет, в самом деле, такой квас можно употреблять только ближе к вечеру. Не любит здешний городовой пьяниц, махом можно загреметь на исправительные работы. Я потянулся было к чернильнице, но гудение телефона оказалось как раз той уважительной причиной, которой мне не хватало, чтобы снова отложить трудовую деятельность на попозже. Я бросился к аппарату, но домовой опередил. Он выглянул из стены рядом с телефоном, цапнул трубку, прогудел басом:

– Домовой вольного писца Василия. Слушаю вас… . Да, да, дома, даю. Он протянул трубку, преданно глядя в глаза, прошептал:

– Друг твой любезный, Фёдор. Заполошный зело.

– Да, Федь, слушаю.

Голос у друга и вправду оказался возбуждённый:

– Ну так, слушай. Короче, так. Я вчера перекинулся в картишки с одним типом, ты его не знаешь. Ну, он в конце поставил на кон одну занятную вещицу и продул, естественно. Вещица древняя, артефакт из Атлантиды. Довольно редкая, этот олух даже не знал, что у него в руках. Я тут своим показал, у них глазёнки так и заблестели. Эта бирюлька – что-то вроде одноразовой волшебной палочки. Хозяин может загадать любое желание, бросить её в огонь, и готово. Я могу тебя хоть сейчас отправить домой.

Вот те раз!

– Как это – меня доставить? А ты?

– Понимаешь, Вася… Как бы сказать-то… Дел у меня тут много. Столько всего начал, а уйду – всё ведь рухнет. Да и что мне там делать-то? Кому я там нужен…

Радость, чуть забрезжившая в душе, истаяла, как ночной туман поутру. Я посмотрел на домового, глянул в окно. В палисаднике цветёт сирень. По мостовой важно вышагивает урядник, встречный люд кланяется уважительно. Вспомнились шумные, дымные, загаженные улицы нашего города, суета, работа, зарплата, правительство…

– Ты чего, уснул что ли? – вывел меня из задумчивости Федька.

– Знаешь, Федь. Я, пожалуй, тоже погожу. Что-то мне подсказывает, пожалею я, если вернусь.

– Хы… А и правильно, – он звучно усмехнулся. – Да и Купава закручинится. Без тебя-то.

Я представил огромные, всегда немного смеющиеся глазищи, косу до пола…

– А то ж, боярин. Заныкай бирюльку, может, и сгодится на что. И пойдём-ка вечерком в трактир, а то заработался, небось. Только карты не бери, во избежание.

Федька хмыкнул и повесил трубку. А я хватил с горя ещё ковшик квасу, вышел на крыльцо, посмотрел кругом – красота! В голове крутились слова:

«Не нужен мне берег турецкий и Африка мне не нужна… »

И солнышко смеялось в небе.

Александр Ладейщиков

Киса сидел за компьютером, обложившись бутербродами с сёмгой, кофе, блокнотами и тетрадями. Он выискивал лекарства в сети для своих знакомых. Знакомые заказывали всяческие заморские снадо бья, наивно полагая, что если тот работает в фармацевтической фирме, то его складские полки ломятся от разных редкостных панацей. Имея личные связи с некоторыми крупными поставщиками, Киса, как провизор, известный в узком профессиональном мирке московских оптовиков, мог заказывать небольшие партии по оптовым ценам, что давало ему небольшой кусочек масла на корочку хлеба…

Мама Кисы была врачом неотложки, всю жизнь проработала в одной и той же конторе. Киса много лет, на правах сына, запросто ходил в её лечебное учреждение, подлечивая болячки у неплохих врачей и внося им скромный наличный взнос «на покупку катетеров».

Обычно мама сидела в своей комнате, отдыхая от суточных дежурств, и просматривая все сериалы. Киса часто заходил к ней, разваливался в кресле, и они беседовали на разные идеологические и международные темы. По абсолютно всем вопросам бытия мама стояла в непримиримой оппозиции взглядам Кисы, отчего он иногда впадал в транс, но не обижался, а жалел её, как женщину «советского покроя».

Сегодня мама пришла с прогулки раньше обычного и заявила с порога:

– Я тут книгу интересную приобрела. Мне на работе Катя… нет, Маша посоветовала. Двести рублей стоит. В ней много схем и табличек, ты её возьми осторожненько, положи в сумочку, а на работе скопируй на ксероксе таблички и заклей их в такие прозрачные обложечки.

Киса хотел сказать, что копир на работе вовсе не фирмы «Ксерокс», а какой-то другой, а файлы и дома есть, но промолчал, не желая очередного идеологического спора.

У себя в комнате, уже перед сном, часа в два ночи, он решил просмотреть книжку. Увесистый том назывался «Радиостэзия. Медицина будущего». Книга буквально была переполнена схемами, которые пестрели значками рун, разнолучевых звёзд и свастик. Почитав текст книги наискосок, он нашёл просто неприличное количество слов «чакра», «биолокация маятником» и «психоэнергетическая сущность астрального тела».

Киса усмехнулся про себя, подумав что-то про Мулдашевых от терапии и Фоменко от фармакологии.

Побывав на работе, Киса сделал копии, отдал их маме. И завертелся в круговороте дел и поездок. Он подрабатывал ещё в одной фирме, на правах консультанта по некоторым чрезвычайно трудным вопросам фармацевтического бытия. И дни шли быстро, недели ещё быстрее, месяцы летели, как листья с деревьев. С подругами сей жизни роковой у Кисы как-то периодически не складывалось, и стал он замечать, что всё больше вечеров проводит в известном в Отрадном заведении «Белый верблюд». Он понял, что этот образ жизни его понемногу засасывает, а робкие попытки изменить стиль жизни ни к чему не приводят. Но ладно…

Между тем, в поведении кисиной мамы происходили постепенные, но коренные перемены. Телевизор теперь тоскливо покрывался пылью в углу комнаты. Зато на столе завелась плошка со свечкой, а таблички из той давешней книги, что он когда-то копировал, размножились в огромном количестве. Теперь они покрывали стол, кресла, и все мыслимые плоскости, кроме пола. Заглядывая в мамину комнату, Киса всё чаще видел её с маятником на тоненькой ниточке, которым она водила над таблицами, бормоча какие-то мантры.

Однажды он зашёл к маме и, как всегда, разгорячённый дозой алкоголя, с бутылкой пива в руке, стал весело и оживлённо рассказывать о жизни страны– в своей собственной весёлой интерпретации.

Раньше, слушая его анекдотические объяснения действий «больших шишек», мама всегда весело смеялась. На этот раз она странно и раздражённо посмотрела на него и сказала:

– Извини, я занята. Зайди… завтра, что ли.

Обалдев и обидевшись, Киса вышел из комнаты. На душе было противно.

Даже погано. И, одевшись, он традиционно побрёл под мелким поганым дождичком в «Верблюд». В этот вечер он выпил больше обычного, с трудом пришёл домой, и ночью ему снились какие-то страшные и крайне неприятные сны. Несколько раз он просыпался от бешеного сердцебиения, и наконец, выпив таблетку феназепама, уснул спокойным, но чутким сном. Во сне он слышал, как мама ходила по комнате, и что-то бормотала странным тихим голосом. «Надо с ней поговорить завтра, это просто чертовщина какая-то», – была его последняя мысль, после чего он уснул.

Утро было омерзительным. Голова болела, лицо опухло, да вдобавок за окном шёл противный дождик с примесью снежной крупы. Киса, вышедши на кухню, выпил кофе, но на душе было по-прежнему плохо.

А тут ещё это новое мамино увлечение, мантры эти!

– Мама, ты же врач. Ты всю жизнь проработала на неотложке. Ездила на вызовы к «шишкам дубовым»,– пытался пошутить он. – Разве на вызовах ты не колола строфантин в сердце? Или же ты читала над коматозниками свои мантры?

Лучше бы Киса этого не говорил. Реакция была очень острой, со слезами и яростными обвинениями.

– Ты ничего не понимаешь! Время лекарств – проходит, от них нет никакого толку, кроме вреда и побочных воздействий на печень, вплоть до рака! А многомерная медицина – это будущее, это медицина двадцать первого века! Можно диагностировать безо всяких томографов любую болезнь! Можно составить по таблицам, с помощью маятника, вибрационные ряды, и они своим излучением разрушат любую болезнь!

– То есть, ты утверждаешь,– вяло попытался отбиться Киса,– что с помощью вопросов, которые ты задаёшь маятнику, можно выйти в так называемое энерго-информационное поле? Тогда, получается, можно получить ответ практически на любой вопрос? Вопрос о золотом кладе не задавала?

– Нет, таблицы приспособлены только для интерпретаций тех излучений, которые проистекают от больных органов человека. На другие вопросы… ОНИ могут и не ответить… или обманут. А вот ты вчера напился! Давай я тебя полечу… только нужно твоё согласие.

И пока сын раздумывал над таким практическим поворотом разговора, она продолжила:

– Так, твоё фото у меня есть, Я сегодня же составлю вибрационный ряд…

– Да бред всё это! – возмутился Киса, но тут же махнул рукой. – А, впрочем, делай, как знаешь.

На работу идти решительно не хотелось. Достав мобильник, Киса позвонил начальнику. Соврал, что случился какой-то облом на параллельной фирме. Конечно, тут был риск попасть в глупое положение, если вдруг именно сегодня директора фирм вздумают поболтать по телефону, но особенно изобретать было уже просто некогда. Организм взбунтовался… потребовав традиционной дозы. «А ведь так и спиться недолго», – испуганно подумал Киса, но пошёл к пивному ларьку, последнему в районе, где продавали дешёвое разливное пиво, и давали кружечку в кредит.

Дальнейший день был смутен…

Проснулся Киса дома, вечером. Кошелёк его изрядно опустел, на лице красовалась свежая царапина. «Куда это я лазил?» – мелькнула мысль.

Вдруг его память ярко выхватила эпизод, когда он громко колотил в дверь своей квартиры, так как не обнаружил в карманах ключей…

– Я, это, вроде как ключи, того,– промямлил он, виновато заглянув в комнату мамы.

Она молча взяла связку ключей и бросила ему в подставленные ладони.

– А… это… как же? – только и смог молвить больной и страдающий Киса. Мама, всё с тем же осуждающим выражением лица, выдержала паузу, но затем всё же ответила:

– Взяла маятник, задавала ему вопросы, по его движениям определяла, что он отвечает… Методом «да-нет» нашла связку в траве, возле скамейки, где ты выпивал…

Помолчала ещё.

– В общем, я поставила на тебя «ряды». У тебя повреждена верхняя чакра спинного мозга, отвечающая за энергетическую связь с космическим эгрегором. Кроме того, передняя доля эпифиза, его слепое пятно, не воспроизводит в организме внутренний этанол. Всего-то несколько миллиграмм в год – как катализатор… Ещё у тебя смещён энергетический астральный двойник казуального тела. Надо тебя лечить…

Ещё пауза. И – твёрдо, решительно:

– Да! Я решила уволиться с работы. Всё равно там сидят дуболомы каменного века, которые лечат все болезни антибиотиками. Да и на пенсию уже пора.

В ту ночь Киса не спал. Он вспоминал свою жизнь. Он ясно увидел, как из-за его выходок распалась семья, как он покатился под откос. Вспомнил, как несколько раз ходил в разного рода врачам… Те кололи его антабусом, вшивали под кожу таблетки эсперали. Но, будучи провизором, Киса понимал, что все эти методы рассчитаны на дураков… Наркологию он презирал, считая успешной кормушкой, шарлатанством, паразитированием на трагедиях больных людей. Он просто знал, что химическая зависимость абсолютно неизлечима.

Всяческих же дурилок, кормящих доверчивый народ биологически-активными добавками, которые необходимо подсыпать в суп без ведома близких, он ненавидел. Так же он относился и ко всяческим «врачам», которые «закодировали» пол-страны…

И, сам того не заметив, вдруг начал несчастный Киса молиться. Молитва его была светла и искренна. Он не просил излечения. Ибо вырвать из генома каждой клеточки исковерканный ген, отвечающий за распад этанола, не мог никто. Киса лишь просил неведомого Бога, Небеса и Космос дать ему душевный покой. Он просил дать ему спокойную трезвую жизнь, ибо признал своё бессилие перед Сатаной в образе алкогольной шизофрении…

После той ночи Киса не только не выпил ни капли, но он за свой счёт стал ездить по стране и близкому зарубежью, посещая наркологические диспансеры, где выслушивал исповеди несчастных людей, и передавал им свои знания и наблюдения о методах сохранения трезвости. Прежние друзья-собутыльники шарахались от Кисы, как от прокажённого. Так же, наверное, думал он, в библейские времена товарищи из банды прежнего Савла шарахались от преображённого Павла.

Жизнь постепенно налаживалась. Уже через несколько лет Киса переселил маму в отдельную квартиру. Та всё больше погружалась в мир астральных тел, космических каналов и вибрационных рядов. Она кивала головой в ответ на его рассказы о себе, и говорила, что канал его связи с космосом восстановлен, и астральное тело совместилось с казуальным.

Однажды ночью Киса рылся в мистической литературе. Он искал что-нибудь об особенностях мышления средневековых алхимиков.

И читал он в ту ночь приблизительно следующее: «Да возвратится зола к источнику живых вод и да сделается земля плодородной и пусть жизнь производит дерево посредством трёх имён, которые суть Нетзах, Ход и Иезод, в начале и в конце через Альфу и Омегу, которые заключаются в духе Азота. Золу эту сохраняют в пузырьке с широким горлышком, тщательно закупорив. При освящении соли и золы говорится молитва к гномам…»

Киса понимал, что средневековый химик пытался получить азотную кислоту. Но знания прятались за иносказаниями и отсылками в античный мир богов и сумеречный мир ранней мифологической Европы с её гномами и троллями. И если сарацинские учёные могли работать спокойно, ибо Ислам зациклился лишь на проблеме Стыда в личной жизни, и на науку взирал без раздражения, то в Европе Церковь боролась с Грехом. Все знания, не вмещавшиеся в догму церковных представлений о мире, могли быть объявлены греховными в любую минуту. Костры горели, освещая своим огнём тернистую дорогу разума…

Это было интересно. Не костры, конечно, а та средневековая формула. Киса взял школьный учебник: «В молекуле азотной кислоты вокруг атома азота оказывается вместо устойчивого восьмиэлектронного слоя десятиэлектронный слой. Но вокруг атомов элементов 2-го периода могут разместиться только восемь электронов… согласно учению о ковалентной связи… согласно донорно-акцепторному механизму… валентность азота равна 4, степень же окисления азота в молекуле азотной кислоты равна +5…».

Закрыв учебник, он задумался. Прочитанное в двух книгах было, в принципе, об одном и том же. Просто прошло пятьсот лет…

В Кисину голову пришла любопытная идея. Тому алхимику его собственные занятия наверняка казались хоть немножко магией. «…Посредством трёх имён… которые суть Нетзах, Ход и Иезод… в начале и в конце через Альфу и Омегу… в духе Азота…» А уж какой магией это казалось его современникам!

Или – не только казалось? А – и было магией для них, для средневековых людей, только открывавших взаимоотношения вещей в природе, продираясь сквозь жуткие наслоения религиозных догм и собственных суеверий?

Он открыл другую книгу и почитал: «В Вюрцбурге, пока жгли нищих старух и жарили бедных детей, всё обходилось хорошо, и судьи были окончательно правы в своих поступках, но когда дело дошло да знатного общества, то взгляды на волшебников и чародеев несколько изменились. Сочинение Томариуса от 1701 года чрезвычайно успешно содействовало к уменьшению преследования мнимых колдунов. Юрист Баррингтон считает, что в Англии казнено и сожжено до 30 000 лиц обоего пола, в числе которых смерти предано до 140 детей менее десятилетнего возраста. Даже в 1827 году в Англии существовали процессы, где возводились обвинения в колдовстве».

Киса пролистал книгу дальше и нашёл заговор: «Светел месяц, ясные звёзды, возьмите у меня безсонницу, бездремотницу, полунощницу, среди ночи приди ко мне хоть красной девицей, хоть матерью царицей и сложи с меня и отведи от меня окаянную силу…»

И за это сжигали?!

Или всё же за этим стояло что-то?.. Что можно назвать магией?

Как же называлась та таинственная книга Средних веков, с собранием магических заговоров? Ах, да – Гримуар, вспомнил Киса. Да, но кто его видел? Ведь всё было аккуратно собрано, прочитано, связано в стопочки и сожжено Инквизицией.

Уже совсем поздно ночью к нему в мозг стукнулась ещё одна беспокойная мысль. А что если с магией произошло то же самое, что и с химией? Вот ведь алхимический трактат сэволюционировал же за 500 лет в учебник по химии для школьников? А вдруг и Гримуар, вопреки потугам инквизиций всех мастей, пережил тёмные века, и эволюционировал в ту же «Радиостэзию»?

«Так что же меня излечило, – ужаснулся Киса, – древняя магия или наука будущего?»

А впрочем, не одно ли это то же? Истинные знания феноменально редки во все времена. Настолько, что впору задуматься о том самом космическом эгрегоре… И энергетическом канале связи с ним, через которую в наш мир время от времени и изливаются великие открытия… или великая магия…

«Pater noster upto in terra» («Отче наш, иже еси под землёй») Строчка из заклинания

Протяжно скрипнула дверь. В учительскую вошла Морриган, на ходу пытаясь нашарить в сумочке сигареты и не замечая, что одна лямка её соблазнительно декольтированного платья вот-вот упадет с обворожительного плечика. Она была поглощена не слишком приятными мыслями, судя по гримасе брезгливости и отвращения, застывшей на красивом лице.

Так поглощена, что не заметила маленького старичка, сидящего в углу за громоздким столом, до того заваленным гримуарами, что только сморщенная лысина виднелась из-за книжной баррикады. Уже собираясь закурить, Морриган услышала невнятное бормотание, ставшее такой неожиданностью, что она подскочила на месте и выронила сигарету.

– Тёмные силы! Агриппа, нельзя же так пугать! Я думала, здесь никого нет, – глянув на валяющуюся на шикарном ковре сигарету, она потянулась за другой. – А разве ты не должен принимать сейчас историю оккультизма?

– Нет, экзамен уже закончился. Я решил не тратить попусту драгоценного времени, поставил всем по тройке и отпустил этих презренных оболтусов на все четыре стороны. Толку от них всё равно не добьёшься... – маг оторвался от книг и грустно вздохнул.

– Наконец-то хоть кто-то ещё это понял! – Морриган глубоко затянулась, и так зло уставилась на камин, располагавшийся напротив неё, что дрова, почувствовав гнев богини, тут же поспешили вспыхнуть.

– Не стоит, – Агриппа взмахом руки потушил огонь. – И так чересчур жарко в последнее время. Наши студенты уже третий день пытаются сдать экзамен по пирокинезу.

Маленький старичок, кряхтя, выбрался из завалов, образованных его неуёмной жаждой знания, ковыляя, добрёл до кресла, стоявшего рядом с креслом Морриган, и с облегчением плюхнулся туда. Его сморщенное, как печёное яблочко, лицо внимательно уставилось на богиню.

– Что-то случилось, Морриган?

– Мы все стали маразматиками, вот что случилось! И Люцифер в первую очередь! – Компактный Агриппа ещё больше уменьшился и опасливо обернулся, как будто хотел посмотреть, не прячется ли где-нибудь могущественный Князь Тьмы. Морриган не обратила внимания на его реакцию и продолжала яростный монолог:

– Мы страдаем ерундой! Да, эта школа была создана для пополнения рядов армии Тьмы. Да, мы успешно справлялись со своей задачей в течение пяти столетий. Но сейчас все наши труды БЕС-ПО-ЛЕЗ-НЫ! Каждый новый выпуск всё бездарнее предыдущего! Представляешь, единственное, на что способны мои ведьмы, так это сварить приворотное зелье. Никакими другими способами они не в состоянии заманить мужчину в свои сети. А помнишь, как раньше?.. Какие ведьмы выпускались! Им достаточно было посмотреть на мужчину, в крайнем случае, приходилось прибегать к обворожительной улыбке – и тот валялся у их ног. Помнишь? – она взглянула на мага, до сих пор находившегося под впечатлением от дерзости Морриган. Тем не менее он нашёл в себе силы кивнуть и выдавил:

– Ну, так может, это просто ты расслабилась?

Агриппа сразу понял, что ему не надо было так говорить. Морриган побледнела. В глазах, где до этого полыхал огонёк гнева, теперь бушевало настоящее пламя; изящно очерченные ноздри хищно трепетали. Наверное, именно так выглядела богиня войны на пике своего могущества – в те времена, когда она носилась над полем боя, вдохновляя воинов пением...

– Тебе не следовало так говорить, маг, – сказала она холодным голосом, за которым угадывалась едва сдерживаемая ярость.

«Мне конец, – подумал он. – Я потерял осторожность. Столько столетий я всегда сознавал, с кем имею дело, и вот сегодня всё-таки забылся... Они же боги! У них разговор недолгий...»

Он вспомнил тот день, когда его, великого чернокнижника и колдуна, сам Люцифер вернул к жизни с тем, чтобы Агриппа преподавал теорию оккультизма в только что возникшей школе зла. Идея была гениальной: по всему миру собирались люди, способные к колдовству. Конечно, заключался договор: как и Фауст, люди подписывались собственной кровью, но, в отличие от условий, предложенных доктору, их договор был несколько другим – он также предусматривал передачу души во владение Люцифера на вечные времена, но прозорливый Князь Тьмы не торопился тащить её в ад. Человек продолжал жить, учился в школе, окончив её, пакостил мирным людям – в общем, существовал, как ни в чём не бывало. Но и он, и Люцифер знали, что подписанный договор – это свидетельство зачисления его бессмертной души на службу тёмных сил.

Среди потенциальных претендентов на приём в школу предпочтение отдавалось подросткам и юношам – чем моложе человек, тем легче обучается. Непременным условием было господство тёмного начала в душе человека. Ведь чтобы там ни думал Торквемада и его шайка, занятия магией не всегда означают приверженность силам тьмы. В школе новобранцы учились, как правильно вызывать и подчинять себе демонов, обучались некромантии и искусству ясновиденья; из девушек делали ведьм – искусительниц духовенства, монархов или губительниц простых мужчин – в зависимости от способностей и внешних данных. Не одну роковую женщину выпустила в мир Лилит – поначалу именно она стояла во главе факультета ведьминских искусств. Морриган в то время преподавала боевую магию. Люцифер нашёл кельтскую богиню на краю смерти. Люди отказались от неё, как и ото всех прежних богов. Силы небольшой кучки верующих, преданной старым богам, не хватало для поддержания жизни в некогда могущественной воительнице. Князь Тьмы резонно заметил: «Раз уж тебя причисляют теперь к отряду демонов, так почему бы тебе действительно не войти в наши ряды?». Морриган подумала: «А почему бы и нет?» – и встала под знамя Врага Рода Человеческого. Её воинские навыки оказались очень кстати не только в непосредственной борьбе сил света и тьмы, но и в стенах школы...

Дальнейшие предсмертные воспоминания Агриппы были прерваны совершенно неожиданным для него запахом хорошего табака и бесстрастным голосом Морриган:

– Успокойся, я не собираюсь тебя убивать, – она швырнула зажигалку на журнальный столик, стоявший рядом с креслом. – Было бы непростительным расточительством с моей стороны избавляться от потенциального единомышленника.

Маг пристально посмотрел на Морриган: каким-то непостижимым образом она смогла взять под контроль эмоции и смирить ярость – обычно это было для неё непосильной задачей.

– Ты готов слушать меня дальше?

Агриппа кивнул. Он был заинтригован. Что же заставило Морриган так непривычно себя вести? Испытанного им пару минут назад чувства обречённости и след простыл.

– Превосходно. Так вот: я считаю, что идея школы исчерпала себя. Но это ещё не всё. Люцифер, по-моему, совершенно не...

Она не договорила. Взгляд Морриган, до этого задумчиво устремлённый в пространство, зацепился за что-то, что не дало ей закончить фразу. Это было лицо старого мага. Оно выражало ужас, вызванный чем-то, находящимся за спиной богини. Сердце Морриган замерло. Она медленно обернулась. Позади, скрестив руки на груди, стоял Князь Тьмы.

Около минуты в учительской царило гробовое молчание. Никто не пошевелился, никто не вздохнул. Наконец тишину прорезал вкрадчивый голос Люцифера:

– Ты уверена, что хочешь закончить фразу, деточка?

Его саркастичный тон вывел Морриган из ступора. Она поднялась из кресла, гордо выпрямилась и дерзко взглянула в его лицо. Последнее время Люцифер постоянно находился в облике мужчины, чересчур слащавого, на её вкус...

– Уверена. А ты уверен, что хочешь услышать окончание? Ты найдёшь в нём мало лестного для себя.

На Агриппу было больно смотреть: если бы воскресшие маги были подвержены инфарктам или инсультам, один из них его бы точно хватил (а может оба сразу!). Вряд ли, правда, это послужило причиной того, что Люцифер решил отправить его подышать свежим воздухом – скорее всего, он посчитал, что дальнейший разговор со своенравной богиней не предназначен для ушей старика.

– Итак, Морриган, я тебя слушаю, – Люцифер удобно расположился в кресле только что выдворенного Агриппы.

Морриган осталась стоять. Князь Тьмы был очень высок даже сидя, а ей не хотелось смотреть на него снизу вверх.

– Что ж, если ты хочешь – я продолжу. Не знаю, с какого момента ты слышал наш разговор... Я говорила Агриппе о том, что каждый новый выпуск всё неудачнее предыдущего. Не я одна заметила признаки начавшегося кризиса. Так в чём же проблема? Можно предположить, как это сделал маг, что мы, то есть преподаватели, тому виной. Но ты лучше меня знаешь, что это не так. Всё дело в том, что сейчас творится в мире. Людей теперь ничем не удивишь и не испугаешь. Не потому ли мы постоянно придерживаемся одного и того же облика – человеческого. Какой нам смысл становиться шестирукими, трёхголовыми уродами с клыками до пупа? Они ещё и посмеются – мол, «какой это отмороженный мастер спецэффектов такое придумал? Так уже давно не делают. Монстры теперь гораздо реалистичнее!»

Клонирование это опять же... Некроманты отдыхают!

Ясновидение с каждым днём теряет свою актуальность – мощные машины способны просчитывать любые ходы и их последствия.

Телепатия – пройденный этап! Мобильные телефоны теперь есть даже у бомжей.

Войны... о, тёмные силы! Как же сейчас ведутся войны! Меня, богиню войны (хоть и бывшую), это глубоко оскорбляет! Да, они давно перестали быть честными, мои методы устарели. Именно поэтому мне пришлось унизиться до роли примитивного суккуба – бросить воинское дело и преподавать науку соблазнения здешним ведьмам... Но это тоже потеряло актуальность. Как, по-твоему, могут ведьмы соблазнять мужчин, вводить их в грех, когда понятие греха стало растяжимее жвачной резинки, которую жуют современные дети? Со всех рекламных щитов, со всех экранов телевизоров, со всех обложек журналов и газет на мужчин смотрят полуголые женщины и призывно им улыбаются. Всё это создаёт чувство пресыщения. А как было раньше? Увидел щиколотку девушки – и уже чуть ли не в экстазе!

Антихриста прославляет теперь всякий, кому не лень. По сцене скачут существа вроде этого Мэрлина Менсона. Он поёт далеко не «In God we trust!», и толпы молодёжи ему подпевают.

Да, вокруг торжествует порок! Этого мы хотели. Ты счастлив? Я почему-то нет. С чего бы? Мы достигли своей цели. Вроде бы... А как на самом деле? А на самом деле все наши старания, вся наша борьба с этим иудеем и его прихвостнями вылилась в общее поражение. Люди просто перестали в нас верить. Им теперь плевать. Апокалипсис для них теперь – это когда электричество вырубают во всём городе. Кара для них – это когда провайдеры обрубают интернет на несколько дней. Вечная жизнь бессмертной души – это когда их личность переселяют в компьютер. Искушение для них – это когда так и хочется позвонить на работу, сказать, что болен и весь день провести за новой компьютерной игрушкой. Мы плавно отошли на второй план. Если раньше религия позволяла эффективнее управлять государством, то теперь это орудие потеряло актуальность. Всем правит экономика. Нашим противникам остаётся наслаждаться бормотанием богомольной старушки, а нам – возможностью сделать педофила из очередного святого отца. Всё... Ты проиграл, Люцифер. Мы все проиграли...

Морриган резко развернулась и вышла из учительской. Забытая зажигалка сиротливо лежала на столе.

Необходимые пояснения:

Морриган – Духовная Королева Смерти, Сексуальности и Конфликта. Морриган известна в Ирландских легендах и мифологии как рыжеволосая богиня сражения и возрождения, часто появляющаяся в тройном облике. Она объединила энергии жизни и смерти, сексуальности и конфликта в одной ужасающей богине. Часть причины гибели CuChulain (Кухулин) была в том, что он не признал её когда она появилась.

Агриппа – Генрих Корнелий Агриппа фон Неттесгейм, блестящий учёный, родился в Кёльне в 1486 году. Начинал с изучения вполне благопристойных предметов вроде латыни, греческой философии, однако интересы молодого учёного были широки и разнообразны, и он постоянно ощущал тягу к таинственному, не имеющему объяснений. Подобно многим честолюбивым юношам, Агриппа мечтал оставить неизгладимый след в мире; познакомившись со сферой оккультного, тесно связанной буквально со всеми прочими науками, от теологии до алхимии, он решил, что нашёл наиболее подходящее место для применения своих сил. В 1510 году им была написана «Оккультная философия» – зрелый, фундаментальный компендиум магической теории и практики. Труд был опубликована в 1536 году и принёс своему автору гораздо больше неприятностей, чем славы.

Суккуб – духи-женщины, обольщающие мужчин и смущающие их сон. Суккубы, досаждавшие святым и отшельникам, но более всего молодым монахам, были по сути своей разжалованными в ранг демонов сиренами, наядами, перш и даже языческими богинями.

Гримуар – книга чёрной магии. Была у любого порядочного колдуна. К ней он обращался за всеми необходимыми советами и рекомендациями.

Пирокинез – психофизическое явление, обуславливающее возгорание различных предметов вследствие Psi-воздействия человека.

Торквемада – Торквемада Томас, глава инквизиции в Испании. Монах-доминиканец. Духовник королевы Изабеллы, назначенный в 1483 великим инквизитором Кастилии и Арагона, в 1486 – также Валенсии и Каталонии. Составил инквизиционный кодекс и процедуру инквизиционного суда, разработал организационную структуру органов инквизиции. Отличался исключительной жестокостью, ввёл в массовую практику аутодафе (при нём было казнено более 10 тыс. чел.). Инициатор преследований мусульман и евреев (добился изгнания последних из Испании в 1492).

Монастырь Святого Франциска близ Льежа, Франция. 21 мая 2008 года

Аббату Жану Турвилю не спалось. Он лежал на кровати, смотрел в потолок и думал о том, что наступают смутные времена. Люди забывают о Боге, всё больше народа погрязает в роскоши, гордыне и разврате и всё меньше посещает Храмы Господни.

Уже полтора года он был настоятелем монастыря Святого Франциска близ города Льежа, и мог убедиться: люди уже не оказывали того почтения служителям церкви, как прежде. И это при том, что в провинции служители церкви традиционно пользовались почётом. Месяц назад какие-то молодчики украсили стены монастыря нецензурными надписями. Разбирательство, проведённое комиссаром Жюленом, ничего не дало – нити вели к местной секте сатанистов, но прямых доказательств добыть не удалось.

Его размышления были прерваны посторонними звуками – криками приближающейся толпы. Аббат выглянул в окно – к монастырю шло множество людей с зажжёнными факелами. Вид их не сулил ничего хорошего.

Отец Жан поспешно оделся и вышел во двор. Он заметил, что многие из приближающихся были пьяны. В руках они несли цепи, палки, ножи и другие атрибуты молодёжных банд. Аббат обернулся назад – из окон монастыря на него смотрели несколько человек.

– Брат Антуан, поднимай братьев. Запритесь в зале. Я попытаюсь остановить заблудшие души Божьим Словом.

– Но, Отец Жан…

– Выполняйте, обо мне не беспокойтесь, Господь защитит меня.

Окна в главном здании стали стремительно закрываться. Монастырь был основан в 14 веке и поэтому здорово походил на средневековую крепость.

Ворота монастыря были открыты – так установил аббат, дабы все могли придти за утешением и добрым словом в любое время дня и ночи. Отец Жан встал в воротах, развёл руки в стороны и обратился к приближающейся толпе со словами смирения и человеколюбия.

Но этой ночью толпа не была склонна внимать словам аббата. Кто-то из первой шеренги ударил его дубиной по голове, ночь взорвалась немыслимым светом, и Отец Жан почувствовал, что проваливается в бездну.

В чувство его привёл запах нашатырного спирта. Аббат открыл глаза. Он лежал у себя в келье, голова раскалывалась. Около его ложа стояли братья.

– Отец Жан, – обеспокоенно произнёс брат Жульен, – как вы себя чувствуете?

– Что случилось? – память ещё не ожила.

– Вы пытались остановить толпу безбожников, они ударили вас по голове. Они осквернили церковь и устроили погром в монастыре.

– Помогите мне встать, братья.

Аббат вышел во двор монастыря и увидел картину, от которой сжалось сердце. Расписанные похабщиной стены, разбитые стекла, сорванный крест над воротами, сожжённый сарай во дворе монастыря. А церковь! Старинные витражи были побиты, скамьи пожжены, на алтаре лежал убитый козёл, а козлиная голова венчала статую ангела.

Отец Жан схватился за волосы. Глаза застилал розовый туман. Церковь! В восстановление которой он вложил столько трудов! Он искренне радовался, когда в церковь ходили прихожане.

– Господи, за что? За что они так? Почему они отвернулись от Тебя? Господи, внемли слуге своему, отврати от них Солнечный лик, пусть они вспомнят о тебе!

Стоявшие вокруг аббата братья начали испуганно переглядываться. Лицо аббата было ужасно в своей горечи. Сквозь повязку на голове проступала кровь, одежда была заляпана грязью. Внезапно в совершенно чистом небе прозвучали раскаты грома.

Монахи попадали на колени и стали неистово молиться.

Церковь Святого Илии, село Васильево, близ города Карпова, Россия. 21 мая 2008 года.

Отец Никодим с удовольствием смотрел на строящуюся церковь. Её начали возводить почти год назад, и до окончания стройки оставалось уже совсем немного. Если дела пойдут так же хорошо, то на Яблочный спас можно и освящать.

Именно Отцу Никодиму принадлежала идея сделать церковь из дерева. Бригада рабочих – из тех, кто уважал «зелёного змия» и у кого из десяти слов было восемь нецензурных, дело своё знала хорошо. Работа продвигалось быстро, естественно, по мере поступления стройматериалов. Отец Никодим и сам частенько помогал рабочим. В его присутствии количество матюгов резко сокращалось. А после того, как священник со всего размаха ударил себя по пальцу, начал пританцовывать, держась за ушибленный палец и приговаривая: «Ох ты, батюшки! Как неудачно-то…» – после этого случая мужики стали пить меньше, а материться в присутствии священника совсем перестали. И крепко зауважали отца Никодима.

Однажды ночью его разбудил Степан – один из строителей:

– Батюшка, батюшка, беда!

По щекам сорокалетнего мужчины текли слезы.

Священник выбежал из избы, где вся стройбригада временно жила. Церковь была объята пламенем, на фоне огня четко выделялся православный крест на куполе. К пылающей церкви бежал народ, а по дороге, прочь от пожара, с громким хохотом уезжала компания на мотоциклах.

– Боже! Господи, накажи их! – Отец Никодим поднял к небу крепко сжатые кулаки. – Не дай узреть им света Божьего! Внемли мне!

Прогоревшая крыша рухнула, а вместе с ней упал и крест.

Обсерватория Джейсон-Пойнт, Аппалачи, США. 22 мая 2008.

– Профессор, профессор, проснитесь!

Профессор Калифорнийского университета Джордж МакМаунт открыл глаза. Его помощник Джон Козловски тряс его за плечо. Весь вид его говорил о крайней степени возбуждения. Джон был в помощниках у профессора уже месяц и сильно донимал его своими предположениями и теориями, половина из которых была полным бредом, а вторая – чушью.

– Профессор, солнце не всходит! Его ещё нет, а уже полшестого! ПОЛШЕСТОГО! Черт бы побрал этого поляка! Я же только три часа назад лёг и просил не будить меня до обеда. Нет, надо отослать его обратно в университет. Джордж сел в кровати и попытался привести мысли в порядок.

– Что значит «не всходит»?

– Его нет, профессор! Кругом темнота! – Козловски подскочил к окну и открыл жалюзи. За окном стояла полная темнота. Сонливость разом прошла.

Через десять минут МакМаунт был в обсерватории. В телескоп были видны звезды, туманности, Млечный путь – всё, как обычно. Только не было Солнца. Вместо светила был огромный чёрный круг. Приборы показывали, что всё в норме – на месте Солнца находилось тело его массы. Ерунда, быть того не может. Профессор несколько секунд обалдело смотрел перед собой, потом потянулся к телефонной трубке.

Штаб-квартира ООН, Нью-Йорк, США. 22 мая 2008 года.

Генеральный секретарь ООН только что прибыл в свой кабинет. Часы показывали шесть вечера, но улицы освещались только электрическим светом. В небе целый день лишь молчаливо горели звезды.

На улицах Нью-Йорка началась паника, несмотря на то, что телевидение и радио призывали к спокойствию. Многие, насмотревшись голливудских фильмов, вообразили нашествие пришельцев и поспешили уехать из города. Моментально на всех автострадах образовались пробки. Кое-кто решил с помощью темноты поправить своё финансовое положение, и большая часть магазинов была разграблена. На улицах вспыхнули беспорядки, подогреваемые религиозными фанатиками. Президент США объявил на всей территории страны военное положение, и уже начались первые стычки мародёров, вооружённых оружием из обчищенных оружейных магазинов, с национальной гвардией. Людей не хватало, и президент отдал приказ министру обороны привлечь армию для поддержания порядка. В тех частях города, куда военные ещё не успели добраться, все магазины, банки, административные здания подверглись грабежу. Почти половина полицейских участков была уничтожена, а сами полицейские появлялись на улице только группами по восемь-десять человек. Сотни людей заполонили храмы и церкви всех конфессий и вероисповеданий. Многие молились прямо на улицах и площадях.

Похожая ситуация была и в странах Азии и Европы. Почти все страны Европы тоже ввели военное положение. В Мадриде вспыхнули массовые беспорядки – кто-то из религиозных фанатиков объявил нынешнюю власть от Диавола, и горячие испанцы начали бесчинствовать. Баски, ИРА и несколько других организаций объявили, что Тьма – сигнал от Господа к началу Последнего Сражения с оккупантами, и на улицах городов поднялась стрельба. Стали взлетать на воздух машины. Лучше всего обстановка была в Скандинавских странах – потомки викингов молча молились. Только в Швеции толпа попыталась атаковать резиденцию правительства, но их безжалостно расстреляли солдаты, и это остудило многие горячие головы.

В Риме, на площади Святого Петра собралось несколько десятков тысяч человек. Папа обращался к ним с призывом молиться Господу. Массовые собрания верующих проходили у Собора Парижской Богоматери, у Саграда Фамилие в Барселоне, у собора Святого Павла в Лондоне, у Каабы, в Иерусалиме, Стамбуле, Дели, Токио, Каире, Кёльне и у Храма Христа Спасителя в Москве.

В России ситуацию удалось быстро взять под контроль. Недавно избранный президент – в прошлом военный – сразу вывел армию на улицы. Мародёры, насильники, воры расстреливались прямо на улицах.

В кабинете Генсека ООН находились президенты США, России, премьер-министры Англии, Франции, канцлер Германии, главы Индии, Японии, Китая. Лица всех присутствующих были мрачны. Встреча проводилась неформально, поэтому общение шло без дипломатических условностей.

– Итак, господа, прошу вас оставить все противоречия, – генсек казался спокойным.– Нам сейчас нужно сплотиться и выработать решение проблемы. Надеюсь, все с этим согласны?

«Отцы народов» кивнули.

– Итак, какие будут версии?

Слово взял премьер-министр Англии.

– Джентльмены, наши астрономы – да и ваши, наверное, тоже – провели тщательное обследование Солнца. Версии про затмение, корабль пришельцев несостоятельны. Солнце на месте, активность его та же, но солнечные лучи не достигают поверхности Земля. Физически это невозможно. Наши учёные не могут объяснить феномен.

– Наши тоже, – объявил президент США. – Мы задействовали все спутники для слежения за Солнцем. Нам пришлось даже переориентировать «Хаббл», но пока ничего.

– Почтенные, – взял слово глава Индии. – А вы не рассматриваете версию Божественного вмешательства?

– Лично я – нет, – с сарказмом ответил президент США. Он знал, что премьер Индии был из касты жрецов.

Раздался звонок мобильника. Президент России достал трубку из кармана, быстро переговорил.

– Крыша едет у народа, – ответил он на вопросительные взгляды. – Офицер-ракетчик спятил, попытался пустить ракеты в Солнце. Командир полка его пристрелил и был взят под стражу. Я приказал его отпустить. Хоть порядок на улицах, и то радует. Правда, пришлось народу перестрелять – уууу… – русский поднял глаза в потолок. – Надеюсь, про права человека кричать не будете? – ехидно осведомился он у американца.

– Будем, попозже, – американец сдаваться не собирался.

– Тихо, господа, – прикрикнул на них, как на расшалившихся школьников, генсек ООН.

Президент США смолчал. Права – правами, но ситуация в его стране действительно была далека от идеала. Демократия плавно превращалась в охлократию. Больше всего это походило на ситуацию трёхлетней давности в Новом Орлеане. Только наводнения не было. Была Тьма. И президент поймал себя на том, что против воли одобряет решительность русских.

Главы государств посовещались ещё немного. Причин необычного явления они так и не выявили, но пришли к соглашению, что действовать нужно сообща под общим руководством ООН.

Ватикан, 25 мая 2008 года.

Тьма уже три дня властвовала над планетой. Слух про осквернение церкви облетел все уголки Франции. Люди приходили к аббату Турвилю с мольбами вернуть Солнце обратно. Аббат проводил все дни в молитве, но Господь не спешил всё возвращать на круги своя. Через три дня его вызвал к себе Папа. Через восемь часов дороги Жан Турвиль лицезрел понтифика.

Папа жестом руки приказал всем удалиться.

– Расскажи мне всё, брат мой.

Жан рассказал всё без утайки. Папа молча обдумывал услышанное.

– Тёмные времена настали, брат мой. Люди забыли Господа и поплатились за это. Я слышал, что подобное проклятие произнес в тот же день и один русский священник. В библиотеке Ватикана мы нашли старинную рукопись. В ней есть пророчество: если в один момент несколько служителей церкви попросят Господа отвернуть свет Господень от людей, он услышит. И Тьма опустится на землю. И возвратить всё обратно можно, если виновные в преступлении перед Церковью покаются, и служители её попросят Господа о прощении. Иди, брат мой, сделай все, чтобы вернуть свет людям. Я буду молить Господа за тебя.

Аббат вышел. Папа посидел ещё немного, потом снял трубку телефона и сказал:

– Соедините меня с русским Патриархом.

Москва, 26 мая 2008 года.

Патриарх Московский и Всея Руси смотрел на сидящего перед ним отца Никодима. Священник искренне сожалел о злых словах, что сорвались с его губ. Патриарх рассказал о телефонном разговоре с Папой Римским, о пророчестве, найденном в старой книге.

– Отец родной, да Бог с нею, с церковью, новую отстроим. Как грех-то свой загладить перед людьми?

– Я понял, что нужно найти поджигателей. И когда они покаются, то ты, сын мой, и французский аббат должны одновременно попросить Господа о прощении всей паствы Христовой. Причём во вновь построенном храме. Французы уже реставрируют осквернённую церковь. Тебе тоже надлежит ехать в свой приход и построить новый храм, по этому же чертежу. Причем руками прихожан. И это нужно сделать как можно быстрее. Я позвоню президенту. Думаю, смогу объяснить ему причину. С тобой поедет отец Федор – мой помощник. С Богом, сын мой. Благослови тебя Господь.

Москва, 7 июня 2008 года.

Президент России сидел в своём кабинете. Разговор с Патриархом не выходил у него из головы. Президент не слишком жаловал религию. Но это… Тьма по-прежнему властвовала над Землёй. Всеобщий дух уныния и грусти опустился на землю. В США по-прежнему часто вспыхивали беспорядки и случаи мародёрства и грабежей. Президенту Америки пришлось даже отзывать элитные дивизии из Ирака.

Президент уже знал про французского аббата и отца Никодима. Пару дней назад министр внутренних дел заявил о поимке поджигателей. Сопляки призывного возраста, решили покрасоваться перед девчонками. Президент сжал кулаки. Учёные так и не смогли дать объяснения феномену, поэтому он поверил Патриарху. Причем не просто поверил, а ПОВЕРИЛ. Что-то изменилось в нём. Что-то говорило, что если всё вернется на круги своя, уже не будет как прежде.

Новая церковь Святого Илии, село Васильево, Россия. 20 июня 2008 года.

Работа кипела полным ходом. Церковь строили всем народом. Никто никого не принуждал и не просил. Слух о причинах Тьмы разнёсся с быстротой молнии. И самое интересное: никто не упрекал отца Никодима. Все чувствовали в наступлении Тьмы и свою вину. Люди работали в четыре смены при свете прожекторов, круглосуточно (хотя было уже только одно время суток – ночь). Стройматериалы, лес привозили на машинах предприниматели – всё бесплатно! Иной «новый русский» снимал пиджак, брал в руки топор и начинал тесать бревно. Рядом, в наспех оборудованном лагере женщины варили на армейских передвижных кухнях обед. Сельчане, рабочие, солдаты, водители, инженеры – кого тут только не было.

В числе строителей работали и поджигатели. Суровая выволочка от родителей, всего города, и на сладкое – от Патриарха… Поджигатели покаялись, по-настоящему покаялись, и выразили желание загладить свою вину. Церковь росла на глазах и уже завтра отец Никодим собирался приступить к освящению.

Монастырь Святого Франциска близ Льежа, Франция. 20 июня 2008 года.

Аббат Турвиль ещё раз окинул взглядом монастырь. Всё было восстановлено. Всё было сделано за неделю. Правительство выложило большую сумму денег и доставило бригаду рабочих. Храм заново освятили, всё повреждённое восстановили. Вчера Кардинал сообщил ему, что все осквернители пойманы. Они долго упирались, но родительский гнев сделал своё дело. Самое интересное, что многие из изуверов оказались сынками богатых и уважаемых людей. Сейчас все они сидели в камерах и размазывали сопли и слюни по щекам.

Его высокопреосвященство сказал, что Папе вчера звонил архиепископ Кентерберийский и сообщил, что одному священнику в Суффолке было видение – ангел поведал ему, что священники должны просить Господа о прощении в день Летнего солнцестояния. И ещё он сказал, что Папа постоянно общается с русским Патриархом.

Вот оно как. Перед лицом врага человечества все служители церкви должны быть вместе. Вместе. Тогда мы победим.

От этой мысли ему стало легко на душе.

Новая церковь Святого Илии, село Васильево, Россия. 22 июня 2008 года. 1.00

К селу приближалась колонна машин. Патриарх решил лично освятить церковь. Всё было готово. Церковь вышла красивой и ладной. Толпы народа – строители и прихожане стояли вокруг неё.

Из машины вышел Патриарх и посмотрел на свежевозведённое здание. Потом повернулся к толпе вчерашних строителей.

– Спасибо вам, люди русские. Всем миром построили Храм всем людям во спасение, – патриарх низко всем поклонился.

Толпа всколыхнулась, все согнулись в низком поклоне перед главой церкви.

Процедура освящения заняла около часа.

После освящения в церковь вошли поджигатели.

– Они начинают, – произнес отец Федор в телефон.

Монастырь Святого Франциска близ Льежа, Франция. 22 июня 2008 года. 2.00

В церковь с жалким видом вошли недавние «варвары». Отец Жан вздохнул.

«Варвары» произнесли слова покаяния, причем чувствовалось, что они говорят искренне. Нелегко осознавать, что ты стал виновником мировой катастрофы. Кардинал кивнул. Отец Жан произнес:

– Я прощаю вас. Пусть теперь Господь простит меня.

Новая церковь Святого Илии, село Васильево, Россия. 22 июня 2008 года. 2.00

Поджигатели низко опустили головы. Отец Никодим произнес слова прощения. Теперь наступало самое главное – Отец Никодим и Отец Жан мысленно пожелали себе и своему собрату удачи.

Миллионы людей во всем мире стояли и сидели перед экранами. Все с напряжением смотрели за тем, что происходит в России и Франции. Мысли всего человечества сплелись в единый нерв. Еврей и араб, европеец и негр – все сейчас жаждали только одного: Господи, смилуйся! И не делалось различий между Буддой, Христом, Аллахом, Яхве – каждый молился своему Богу.

Люди вглядывались в край неба до боли в глазах. Прошло ещё несколько часов. Отец Никодим и отец Жан молились.

Вдруг, одновременно (как потом выяснилось), кресты на церкви Святого Илии и на монастырской церкви вспыхнули ярким светом. Люди опустились на колени.

И Солнце появилось – где-то сразу, как будто дернули выключатель, где-то только всходило, где-то заходило. Люди обнимались и плакали от радости…

Прошёл год. Жизнь вошла в нормальную колею. Но уже стало гораздо меньше междоусобиц, люди стали добрее. Аббат Турвиль приехал в Россию, где они с отцом Никодимом провели три дня.

В кабинет Папы вбежал кардинал.

– Ваше святейшество… Ваше святейшество… – Кардинал задыхался от волнения. – Только что в одном приходе на Украине кто-то напал на священника. И он сказал им Злые слова!

– Какие? – Папа почувствовал, что мир вокруг него проваливается в бездну.

– Он сказал им – idite na hui!

Папа, немец по национальности, заставший ещё войну и поживший в русской оккупационной зоне, откинул голову назад и захохотал.

Вы не хотите подать заявление на увольнение?

Вопрос был задан небрежно, вскользь.

– Ангелоподобное существо с синими глазами пригасило улыбку на чуть припухлых губах. Светлое облачко волос, от которых исходил терпкий, чуть горьковатый аромат, изящная фигурка в красной маечке с глубоким вырезом…

Нелечка Ивановна, дорогой мой начальник, ну разве можно вам дать сорок восемь лет?

– Вы бы всё-таки написали, – и холёная ручка легонько, пальчиком, пододвинула мне бумагу.

– Нелли Ивановна, за что вы меня так? – зубы выдали предательскую дробь, но доброжелательное выражение на лице удержать удалось.

Нелечка Ивановна пожала плечиками.

– Мовлат Шакирович, вы же умный человек. Вы не можете у нас дальше работать.

– Я работаю здесь двадцать лет, Нелли Ивановна, и с работой справляюсь.

– С работой – да, – кивнула головкой начальница. – С работой. Но не с зимой.

За настежь раскрытым окном медленно падали тяжёлые снежные хлопья. Глубокий сумрак декабрьского утра разбавлял лишь тусклый свет фонарей, да вспугивали фары изредка проезжавших машин.

Москва, самый центр. Как тут было хорошо ещё год назад, – тоскливо подумал я.

– У вас губы совсем синие, – Нелли Ивановна нажала кнопочку вызова секретарши. – Дашенька, Мовлату Шакировичу чай, погорячее.

Я незаметно вжался в кресло, стараясь сохранить остатки тепла. Чай – это она правильно, без него совсем концы отдам.

Дашенька в топике и миниюбке внесла чай, ловко расставила чашки. Я подхватил свою, грея о неё застывшие пальцы.

– Так что вы решаете, Мовлат Шакирович? – кукольное лицо принцессы из детских снов смотрело на меня откровенно сочувствующе.

– Не знаю, что делать, – откровенно ответил я.

– Понимаю, – Нелли Ивановна склонила головку. – Вся беда в том, что у вас неправильные гены, Мовлат Шакирович. Недостаточно русских предков, видно, раз ваш организм не смог перестроиться. Но вы ведь понимаете, что отапливать помещения только потому, что вам одному холодно, невозможно?

Обогреватель вас не спасает, девочкам из-за него дышать нечем. И пешком вы не в состоянии ходить по Москве, опаздываете всё время.

Я горько кивнул. Установившиеся с сентября неписаные правила пешеходства ударили по мне невероятно. Если любая из моих подчинённых на высоченных каблуках легко добегала с другого конца Москвы за час-полтора, мне требовалось три.

– Это была ваша единственная надежда, – Нелли Ивановна запнулась, потом продолжила:

– Единственная. Были такие случаи, когда гены от пешеходных прогулок просыпались.

Да, это я знал. Два процента от общего числа инородцев с октября смогли приспособиться к новым условиям жизни. Без отопления. Без транспорта.

– Да, – сочувственно сказала Нелли Ивановна. – Что русскому хорошо – то немцу смерть. Вы же читали Паршева?

– Разумеется, – пожал плечами я. – Автор национальной идеи России об использовании редкостной приспособляемости русских к тяжёлым климатическим условиям. Удвоим ВВП за четыре года за счёт полного отказа от отопления. Россия – русским, инородцев – в гетто. Принцип Паршева нынче с детского садика учат.

– Не гетто, – досадливо поморщилась Нелли Ивановна. – Обычные дома, в которых сохраняется отопление.

– Ничего себе не гетто! – хмыкнул я. – Выделили один квартал в Южном Бутово, да в центре Москвы элитные дома для иностранцев оставили.

– И правильно сделали, – на загорелых щечках Нелли Ивановны выступил румянец. – Вам там специально котельную отремонтировали, киноцентр оставили, туалеты тёплые, не био, как у нас…

Я встал.

– На мне семья, Нелли Ивановна. Увольнение лишит нас возможности платить за жильё. Подберите мне что-нибудь на такую же зарплату – и я с удовольствием перестану пугать клиентов своим замёрзшим видом.

Она поднялась, протянула мне тонкую загорелую руку.

– Сделаю всё возможное, – сказала. Искренне сказала.

В отделе, как всегда, окна были настежь. Девочки в лёгких блузках увлечённо трещали по телефонам на всех языках мира. Полным ходом шла продажа новогодних туров в экзотическую Москву, где по заснеженному городу разгуливают загорелые красавицы в миниюбках, выстраивались деловые поездки по всей России по сети тёплых отелей…

Я поплотнее завернулся в меховой плед и открыл сайт Job.ru.

…Как и ожидалось: работа для инородцев и сезонных рабочих предлагалась с апреля по октябрь.

Я перевёл глаза на портрет Паршева, висевший в красном углу. Нет, до весны я тут не доживу. Россия для русских.

Альма работала самым обычным секретарём уже второй десяток сезонов. Личная жизнь как-то не заладилась. Слишком много времени прошло в рутине ежедневных служебных обязанностей. Отвечала на телефонные звонки, сортировала почту для председателя, покупала букеты цветов для официальных лиц и близких своего босса… Особого ума при этом от неё никто не требовал, достаточно было хорошей памяти и пунктуальности. Председатель был доволен её работой, то есть попросту не замечал её тихой деятельности. Кофе всегда горячий, документы под рукой, посетители по пустякам не беспокоят – что ещё нужно для принятия ответственных решений.

То утро для Альмы началось совершенно обычно. Небольшой беспорядок в одежде, возникший после поездки в переполненном общественном транспорте, был быстро ликвидирован, бумаги разложены по папкам, кофе заварен.

Пора являться пред ясны очи господина председателя.

Тихо приоткрыв дверь, секретарша убедилась, что босс целиком погружён в раздумья и ожесточённо черкает что-то на листах бумаги. Немного подумав, она сначала внесла кофе и поставила почти на середину стола. Босс, не глядя, протянул руку за чашкой и вкусно отпил ароматный напиток. Альма вышла и вновь вернулась с папками. Пушистый ковер заглушал её и без того лёгкие шаги.

– Послушай-ка, – вздрогнув от неожиданности, Альма удивленно посмотрела на заговорившего с ней господина председателя. – Что ты думаешь о рекламной компании под девизом «Выдать умницу замуж»?

– Ничего…

– Как так? Ты сама замужем?

– Нет.

– Хотя ладно. К тебе это действительно отношения не имеет. Видишь ли, – председатель увлекся и почувствовал себя на трибуне, – аналитики президента точно выяснили причину нашего отставания в развитии от планеты Шсас. Мужчины не хотят жениться на умных женщинах и, соответственно, умных детей становится всё меньше и меньше с каждым поколением! Гениально просто! Перед нами стоит задача сделать умную женщину популярной. Сделать из неё престижную жену и мать множества детей. Я знаю, как это сделать, – босс светился самодовольством.

– И как же? – скепсис в голосе секретарши остался незамеченным.

– Мы организуем массу конкурсов! Интеллектуальные состязания женщин. Победительницы награждаются домом со всей обстановкой и мужем, занимающим хорошую должность или просто с хорошими перспективами на службе.

– А откуда столько мужей наберёте?

– Наберём добровольцев из студентов или служащих. Не перебивай, – босс увлечённо продолжал: – это только предварительный этап. Основное подведение итогов организуем сезонов через десять. Победительницы должны будут представить своих детей и мужа. Финалисткой станет та, у которой больше всего замечательно умненьких малышей, и муж сделает головокружительную карьеру. А главный приз… придумаем какой.

– Развод. Председатель очнулся:

– Что? Какой развод? Альма несколько смутилась.

– Простите меня, господин председатель, я не должна была… я не думала… – и, окончательно смешавшись, сочла за лучшее замолчать совсем.

Босс впервые внимательно смотрел на свою секретаршу. Стройна, миловидна, в меру умна. Уровень интеллекта в личном деле Альмы определялся комбинацией АВD и уступал уровню председателя АВА.

Самые глупые, практически полные идиоты, имели в своём арсенале набор DDD, а гении – ААА. Такую систему обозначения уровня интеллекта ввели недавно, но она быстро стала популярной. Раньше при приёме на работу приходилось проходить кучу тестов и экзаменов. Эффективность принятой системы оказалась значительно выше. Наниматель видел перед собой несколько букв и сразу мог очертить круг обязанностей, наиболее соответствующий способностям нового работника.

– Не думала? Это ты зря так про себя говоришь. Наверняка в этой хорошенькой головке кое-какие мысли есть. Итак, при чём тут развод?

– Главным призом должен быть развод.

Господин председатель оказался не на шутку озадачен:

– Почему? Объясни-ка подробнее, что ты имеешь в виду.

– Участие в конкурсах будут принимать, скорее всего, молоденькие идеалистки, которые точно знают, что смогут создать самую замечательную и любящую семью. Правильно?

Босс неопределённо хмыкнул, но кивком предложил продолжить.

– Их идеализм быстро пройдёт. Мужья быстренько объяснят этим девушкам, что место им на кухне и в детской, и никакой собственной карьеры, – это отвлекает от произведения на свет потомства и обеспечения карьеры мужа. Хочешь выиграть конкурс – будь добра забыть про свои желания и надежды. А развод даст возможность самореализоваться.

– Может быть, ты и права… – взгляд босса пошёл блуждать по потолку. – Идея сырая и требует доработки, – наконец, вынес он вердикт и снова склонился над бумагами.

Альма вернулась в приёмную, сверилась с ежедневником. Да, всё правильно, сегодня день загружен по минимуму и есть время для своих дел.

Из самого дальнего угла нижнего ящика стола секретарша достала личное дело ещё одной женщины. Уровень интеллекта ААВ. Аккуратно исправила запись на АBD. Как раньше в своём досье. Теперь подругу можно устроить на работу. Плохо, если женщина умнее мужчины, это очень бьет по самолюбию сильной половины. Правда?

Погода выдалась мерзопакостная – пасмурное небо, холодный ветер и мелкий противный дождик.

С фуражки вода капала прямо за шиворот, А до конца дежурства ещё целых четыре часа.

На дороге – ни души.

Лейтенант Пузецкий, крайне соответствующий своей фамилии – фигура напоминала в профиль букву «В» – стоял под хлипким навесом и курил уже чёрт знает какую по счету сигарету. Пост располагался у главного въезда в город, где на горушке,в двухстах метрах впереди, возвышалось изваяние могучей бабы, приветствующее всех водителей хлебом-солью. Скульптура некогда была воздвигнута как символ города, но в народе получила прозвище «тёща». Видик у «тёщи» и впрямь устрашающий – метров десять в высоту, мускулы, как у Шварценеггера, плюс мрачное выражение лица. Дескать, жри хлеб-соль и проваливай, пока не схлопотал по тыкве.

У Пузецкого такая ж сидела дома до недавнего времени. Слава богу, схоронили, но страх оставался. А ну как придёшь домой, а она всё ещё там.

Дождь всё не переставал. Нету машин – нету нарушителей, нету нарушителей – нету денег, нету денег – страшно даже представить... Хорошо хоть, май месяц, а не декабрь.

И тут на дороге показался пошарпанный «жигуль». Ехал он как-то рывками, то и дело пересекая сплошную линии. Лейтенант скорчил страшную рожу напарнику, который заинтересованно прекратил жрать семечки. Не лезь, дескать, клиент мой!

Жигуль, оказавшийся «шестёркой», подъехал поближе, и Пузецкий, тормознув его, не поверил своим глазам. За рулем восседала пожилая цыганка, с распущенными седыми патлами и в модной бандане – чёрненькой, с мелким белым рисунком в виде черепушек и скрещенных косточек. Намедни младший сынишка Пузецкого клянчил такую же, на что получил категорический отказ.

Вместе с водителем (или водительницей) в салоне «шестёрки» находилось ещё невесть сколько цыганят, штук восемь-десять на глаз – и все уставились на Пузецкого. Ну, едрена вошь, я вам щас покажу нормы вместимости!

– Лейтенант дорожно-патрульной службы Пузецкий. Ваши документы!

– Вот документы, милай! Вот права мои водительские, вот техпаспорт. Смотри, дорогой!

– А где доверенность от хозяина машины?

– И-и-и, какая доверенность, зачем доверенность? Вот он, хозяин, здесь сидит, – и цыганка ткнула пальцем, на котором бандылялся немаленький золотой перстень, в одного из цыганят.

– Как это – хозяин? У него ж паспорта нет, он несовершеннолетний!

– Есть, есть паспорт! – и на свет божий был извлечен серпастный и молоткастый.

Тут Пузецкий совсем озверел:

– Ты за кого это меня держишь!? Сколько ему лет было, когда этот паспорт выписывали?! Вылазь из машины и пойдём протокол составлять!

– Сынок, отпустил бы ты нас – осталось километр доехать, дети не кормлены, весь день в дороге...

– А у меня что – кормлены? А я – не целый день на дороге?!

Цыганка, вздыхая и причитая, всё-таки выбралась из машины и побрела следом за лейтенантом в здание поста. За исключением банданы, одета она была традиционно – в пятьсот юбок и мохеровую индийскую кофту. На ногах наблюдались комнатные тапочки с помпонами.

– Сынок, погоди! – негромко сказала цыганка. – Нельзя мне сегодня домой опаздывать, даже на пять минуточек. Солнце зайдет скоро, и беда тебе будет, если мы уехать не успеем. Денег с собой нету, зато нужную вещь подарю...

– Нужна мне больно твоя вещь, с вами только свяжись…

– Постой, объясню. Чтоб напарник твой не слышал. С этой вещью да при твоей работе денег будет, сколько хочешь!

Пузецкий остановился. А цыганка выудила откуда-то из своих капустных одежек деревянную палочку, размером с карандаш.

– Вот, возьми её в правую руку и представь, что это вон та, полосатая, которую тебе начальник выдал.

Недоверчивый Пузецкий всё же проделал требуемую манипуляцию и обомлел – «карандаш» моментально превратился в жезл гаишника...

– А теперь слушай меня, золотой, и запоминай. Когда у тебя в правой руке эта палочка, ты можешь остановить любую машину, а за что взять с водителя деньги – причина всегда будет. Можешь даже братков тормозить – спорить они с тобой не будут. Наоборот, скажут спасибо, что закрыл глаза на нарушение. Сколько им скажешь, столько и заплатят. А потом всё забудут. Но только запомни – если ты своими руками отдашь палочку другому, память к ним вернётся. Ну, бери, драгоценный, дарю. Берешь?

– Беру, – машинально сказал Пузецкий и махнул рукой – езжай, мол. Дождь прекратился, и лейтенант, ещё раз посмотрев на отъезжающий «жигуль» и цыганку за рулем, уже без банданы, разглядел у неё на голове небольшие рожки...

В помещении поста напарник почему-то опять жрал семечки – и, похоже, про цыганку он успешно забыл. Потому что поинтересовался – что там делать на дороге, раз никого не видно.

Прошло два месяца. Благосостояние лейтенанта Пузецкого заметно улучшилось – малогабаритный «чарлик» был подарен сыну, а взамен приобретен «Мерседес» 98 года, с кондиционером, кожаным салоном, титановыми дисками, зимней резиной и прочими прибамбасами. Лейтенанта слегка мучила совесть – этот «мерс» был пригнан из Германии одним из его сослуживцев для себя лично. Но тут, как нарочно, у Пузецкого случилось дежурство на том же КП – и он не устоял перед соблазном. Сослуживец напрочь забыл, что гнал машину, и уж тем более – что продал её коллеге за сто долларов (совсем бесплатно забрать Пузецкий посовестился).

Пару раз, для приколу, были остановлены бравым гаишником и лучшие кореша, с которыми ездил в баню еженедельно – директор последнего оставшегося в городе госпредприятия, и владелец торгового центра. Сначала Пузецкий собирался остановить их понарошку, чтоб потом вместе посмеяться. Но приятели без звука дали ему запрошенные с каждого пятьсот баксов и тут же забыли о происшествии. Отдавать доллары назад, увы, не хотелось. Вернее, не смоглось...

И таких долларов набралось уже немало. И совершенно невозможно было объяснить жене, почему их вдруг стало такое количество.

Пузецкому пришла светлая мысль – а не съездить ли в столицу и не позволить ли себе расслабиться?

Сказано – сделано. И, погрузив объемистый живот на переднее сиденье нового «мерса», лейтенант из командиров дороги превратился в рядового водилу. Полосатая палочка-талисман мирно дремала на заднем стекле.

Показался въезд в город и, разумеется, при нем пост. Как и положено. Человек в форме взмахнул жезлом, и Пузецкий законопослушно остановился. Пока коллега, оглядев машину и документы, откозырял и пожелал счастливого пути, из помещения поста вынырнула смутно узнаваемая фигура. Тоже в форме лейтенанта-гаишника, но вольно расстёгнутой.

– Вовка!!! А ну иди сюда, что ж ты мимо друзей, не глядя, проходишь! Вовка внешне напоминал Кащея Бессмертного в исполнении народного артиста Милляра, но отнюдь не такого немощного, как в фильме. Ещё в бытность их курсантами бегал быстрее всех – на спор за ящик пива, обожаемого до самозабвения.

– Ну, привет, привет! Что ж ты, гад, не звонишь и не заезжаешь – сколько раз в гости звал! Ну, поехали ко мне, я уже сменился – Наташка блинов наготовила, а у меня в холодильнике икорка есть!

– Так надо водки взять, у тебя ж всегда только пиво в холодильнике. Показывай, где тут у вас лучше затариться.

– Э, нет – всё уже есть! – и Вовка открыл багажник своего опеля, где Пузецкий узрел ящик водки в четырехгранных бутылках по 0,8.

– Ночью тут фура ехала, и водила немножко под банкой был. Вот и откупился.

Пузецкий последовал за Вовкиной машиной. Далее пребывание в гостях проходило как обычно – расспросы, объятия, тосты под вкуснейшую закусь. Вовка преуменьшил – дома были не только блины, а и много чего ещё. Разомлевшие приятели вышли во двор, на солнышко – Вовка проживал в частном доме. Тут гость припомнил, что он-то хотел ещё и культурно отдохнуть. Оглянувшись, не может ли услыхать Наташа, Пузецкий тихонько поинтересовался:

– Вов, а у вас тут какое есть приличное заведение, с бабами? А то я, понимаешь, чуток заработал, а дома отдохнуть невозможно. Из-за шуряка, будь он неладен.

– Сделаем! – тут уже оглянулся приятель и достал из кармана мобильник. На машине Пузецкого коллеги поехали в некий массажный салон, туманно заявив Наталье на прощанье о срочно возникшей необходимости поиска и приобретения редкой запчасти для этой самой машины. Потом были ещё водка, потом коньяк и пиво – подаваемые почти совсем раздетыми девицами.

Лейтенант блаженствовал и раздавал труженицам массажа мелкую долларовую наличность. Затем умаявшиеся к вечеру девицы захотели прокатиться по городу. Последнее, что запомнилось Пузецкому – как он надевает на блондинку с умопомрачительными формами свой китель и фуражку, и для пущего соответствия имиджу… Вручает свой полосатый жезл.

Домой Пузецкий вернулся на рейсовом автобусе.

Скажем прямо, вернулся зря.

Шелест бумаг, приглушенные разговоры, частые трели сотовых телефонов. Сто двадцатый этаж небоскреба. Зал заседаний корпорации «Старая Англия». Что стоит за этим названием, толком не знает никто – официального толкования не было ни в одном документе, ни в интервью, коих множество давал пресс-секретарь компании.

Шум постепенно нарастал, нетерпение присутствующих усиливалось. Вот уже двадцать минут как должно было начаться заседание правления. Генеральный задерживался.

– Сестричка, не знаешь, зачем старик нас собрал? – сексапильная блондинка наклонилась к томной шатенке. – И в такой спешке?

– А чёрт его знает. Сегодня получила по факсу, – достала та лист бумаги из папки. – Гонерилья Лир, Вы приглашаетесь на внеочередное заседание правления… Последнее время он сам не свой. Возле него постоянно адвокаты крутятся, никого к себе не пускает.

– У меня такое же. Спросила у Корделии, но и эта дурочка ничего не знает.

– Нашла у кого спрашивать, – скривилась в презрительной гримасе старшая дочь генерального директора «Старой Англии». – Ну и сестричку Господь нам послал. И чего папа с ней так возится? Когда он ввёл её в совет директоров, меня чуть удар не хватил.

Напряжение достигло своей наивысшей точки, когда в зал вошёл устало выглядевший пожилой мужчина – генеральный директор корпорации Кинг Лир.

– Господа, я пригласил вас на это внеочередное заседание, так как хочу сделать важное заявление. После долгих размышлений я пришёл к выводу, что лучшим выходом из сложившейся ситуации станет разделение корпорации. Мои юристы всё проработали. Прошу ознакомиться с декларацией.

Удивлённые возгласы, шелест перелистываемых бумаг.

– С подробностями вы сможете ознакомиться позже. Я же хочу вкратце изложить суть дела, чтобы побыстрее с этим покончить.

Кинг Лир провёл ладонью по лицу, словно стирая усталость.

– Итак, корпорация делится на три самостоятельные части, которые передаются под контроль моим дочерям. Я же хочу дожить остаток дней в тишине и спокойствии. Чтобы разделение было справедливым, я объявляю среди дочерей конкурс на лучший проект. Гонери, Корди, Реги, через две недели прошу предоставить ваши соображения.

– Ты представляешь, Родриго? Я уже подобрал себе кабинет, смету на переоборудование составил. И что в итоге? Всего лишь референт! Ведь всем известно, что должность моя! Но тут появляется этот выскочка Кэсс, и всё летит к чертям. Я что, впустую потратил эти годы?

– Успокойся, Джаг, не горячись.

– Не-е-ет! Я этого так не оставлю! Я… Я солью инфу о связи Отто и Дезди. Он у меня попрыгает. Я таких подробностей им высыплю!

– И что это даст? Ну пошумят в жёлтой прессе, в интернете… Ни одно серьезное издание такой материал не опубликует. Он же сейчас в фаворе. Гонери вбила себе в голову, что только Отто может эффективно управлять торговым домом. Скорее, тебе голову оторвут. Тем более, я слышал, что они собрались объявить о помолвке. Хм… Тут нужно действовать по другому.

– Помоги мне, Родриго. Я в долгу не останусь.

– Этот Отто, кажется, очень ревнивый. Всех своих прежних подружек достал. На этом можно сыграть.

– Точно! Этот козёл Кэсс, похоже, неровно дышит к Дезди…

– Есть у меня на примете одно агентство. «Пинкертон». Они специализируются на таких делах.

Ночь. Одна. Скучно. Сериалы закончились, ток-шоу надоели. Отто в последнее время какой-то странный. То не вытащишь его никуда – «…с тобой, только с тобой. Никто, кроме тебя, мне не нужен». А теперь из офиса возвращается поздно. Порой совсем домой не заявляется. Вот и сегодня. Уже одиннадцать, а его всё нет. И, как назло, смартфон куда-то делся. Может, в бутике стащили? Крутился там рядом один подозрительный тип. А может, и не там. Всё равно жалко. Что говорить Отто? Его подарок. И не дешёвый.

– Дезди! Ты где? – голос Отелло из прихожей.

– Я в спальне, милый.

– Почему твой номер не отвечает? – он уже в спальне. Началось. И как оправдываться?

– По-моему, у меня телефон стащили. Сегодня утром я с Гонери болтала. После обеда звонила Эмили. Вечером ходила по магазинам. А сейчас не могу его найти.

– Это твой? – в руке Отто блестит серебристый прямоугольник.

– Как здорово, милый. Где ты его нашёл?

– Там, где ты его забыла.

– И где же?

– Сама вспоминай. Хорошо вспоминай!

– Ну же, Отто! Не томи, говори.

– В квартире Кэсса. Как он там мог оказаться?

– Ничего не понимаю.

– Зато я всё прекрасно понял! Шлюха!!!

– Милый, не говори так.

– А как?! – голос Отто сорвался на крик. – Как с тобой говорить? Я давно подозревал. Ты давно путаешься с ним. А Кэсс… Как он мог? Другом прикидывался. Сволочь!

– Господи! Отто! Что ты несёшь? Как ты мог подумать обо мне такое?

– А как у него в квартире телефон оказался? Что молчишь? Сказать нечего?

– Я не знаю, – от волнения Дезди начала говорить шёпотом. – Я ничего не понимаю…

– Моему терпению пришёл конец! Я убью тебя, шлюха!

– Отто! Я не могу тебе ничего объяснить.

– Тебе нечего объяснять. Всё и так понятно! – Отто несколько секунд постоял молча. – Ты сегодня молилась?..

Утро. Скрип двери.

– Сэр! Вы здесь? – в спальню заглядывает домработница Эмили. – Господи! Что здесь произошло?

– Алло! Полиция? Здесь убийство!

– Как тебе сегодняшний вечер?

– О, дорогой, всё было прекрасно! Я так рада! Это такой сюрприз! А как они все: «А не желаете ли, миссис Макбет? Приносим свои извинения, миссис Макбет! Такого больше не повторится, миссис Макбет!». Ха! Будут теперь знать, кто я такая. А знаешь, мне начинает нравиться моё положение в обществе. Эти насекомые так пресмыкались передо мной…

– Я рад, что тебе понравилось.

– Дорогой, я вхожу во вкус. Мне этого уже мало. Ты ведь всё сделаешь для своей кошечки?

– Я что, так и буду ходить как нищенка?!!!

– Но дорогая, ты одеваешься у лучшего кутюрье города…

– А ты видел этот презрительный взгляд этой дуры Реги Лир?!

– Дорогая, она же мой босс.

– Мне плевать, кто она! Когда ты начнёшь вести себя как мужчина?! Ты должен занять её место!!!

– Но ведь это невозможно! Она владеет контрольным пакетом.

– Ты обещал ВСЁ для меня сделать!!!

– Ты нашёл этого Люпена?

– Да, дорогая.

– Как это будет выглядеть?

– Тонкости он не объяснял, но в общем, что-то связанное с направленной радиацией. В течение пяти секунд доза превысит предельно-допустимую, и за месяц её сожрёт рак. Источником радиации будет ноутбук. Точнее, его аккумулятор.

– Банко что-то подозревает. Макдуф возле нас, как акула, кружит.

– Тебе нужно объяснять, что делать?

– Но это не может продолжаться вечно.

– Ты мужчина или тряпка?

– С самого начала всё пошло не так! Я устал. Не могу уснуть. Эти охранники, они же не в чём ни виноваты…

– Возьми себя в руки и прекрати истерику. Слюнтяй! Завтра торги. Ты должен вырвать этот пакет! Руками, зубами… Ты должен стать владельцем «Лир инк».

– Ты всё понял, Макбет?

– Но ты не докажешь, Макдуф!

– А ты ведь не отрицаешь этого! Значит, это твоих рук дело.

– Не забывай, с кем говоришь! Я глава «Лир инк»!

– Теперь ненадолго. Предлагаю подумать.

– Я дам тебе денег! Много денег!

– Подавись ими. Не всё продаётся!

Рука тянется в ящик стола. Пальцы прикасаются к шершавой рукояти.

Выхватить оружие. Ещё одно, последнее движение пальца… Выстрел. Но что это? Почему так больно? И почему так холодно?..

– Алло, полиция? Начальник департамента безопасности «Лир инк» Макдуф…

– Вы слышали? Эту Макбет сегодня в клинику увезли.

– В какую?

– К доктору Фройду.

– Так она… того? Кто бы мог подумать!

Эмлет в задумчивости смотрел в окно. После смерти отца он места себе не находил. Какие-то странные сны преследовали его – с самого дня похорон. В них он видел отца. Но не мог с ним общаться. Отец пытался ему что-то сказать, а он не понимал, не понимал, хотя, казалось, вот-вот уловит ускользающий смысл! И Эмлет просыпался от яркого ощущения бессиля и отчаяния, веря, что снова не услышал чего-то важного…

Ладно, сны – снами. Но и в кампании творилось неладное.

На первый взгляд, вроде бы всё было в порядке. После смерти папы бизнес по наследству перешёл к маме, и официально она стала главой «Кингдом Дан». Мать вышла замуж за дядю, брата отца и фактически он управлял делами фирмы.

Фирма процветала, доходы увеличились в полтора раза. Осваивались новые рынки. Являясь владельцем крупного пакета акций, Эмлет получал неплохой доход. Он занимал должность начальника департамента маркетинговых исследований. Казалось бы – живи, работай, получай моральное и материальное удовлетворение. Но смутная тревога не покидала наследника «Королевства».

– Может, в отпуск? – Эмлет оторвал взгляд от окна. – Покататься на лыжах. Или понежиться в ласковых лучах калифорнийского солнца…

– Какой прекрасный вечер! – девушка, сидевшая с Эмлетом за одним столиком уютного кафе, мило улыбнулась. – Не хочется отсюда уезжать, но нужно работать.

– Как жаль, Корди. Эти дни были просто восхитительны! – Эмлет, не отрываясь, смотрел в глаза новой подруги. Он познакомился с ней три дня назад и сразу же влюбился в эту образованную, умную и при этом красивую девушку. Они вместе катались на лыжах на одном из многочисленных живописных альпийских лыжных курортов.

Корделия Лир, как она представилась, была дочерью бывшего владельца корпорации «Старая Англия» Кинга Лира, ныне отошедшего от дел. Пару лет назад старик Лир разделил свою корпорацию на три части и передал управление ими своим дочерям. А сам отошёл от дел и жил по очереди у каждой из них.

Вначале дела у каждой шли довольно успешно. Девушки получили блестящее образование и в своём деле были настоящими профи. Отец оставил им дела в лучшем виде, разделив бизнес на практически равноценные и независимые предприятия. Каждое занимало свой сегмент рынка, а значит, конкуренцию друг другу сёстры не составляли.

Но потом прошла череда трагических событий: странная смерть Реги от очень скоротечной лейкемии, скандал с директором торгового дома корпорации «Гонери Л», приведший в итоге к банкротству и самоубийству Гонерильи Лир.

Старый Лир вёл довольно безалаберный образ жизни. И теперь был уже не тем уверенным в себе мультимиллионером, которого знал весь мир, а старым больным человеком, у которого к тому же возникли серьёзные проблемы со зрением. Врачи лучших клиник делали всё возможное, провели несколько операций, но что-то там было уже с самим глазным нервом, и старик стал практически слепым.

– Когда ты едешь? – Эмлет не скрывал своего разочарования. Ему не хотелось терять эту девушку. Начинало казаться, что он испытывает действительно глубокие чувства, что это не то мимолётное увлечение, которых он пережил в своей жизни множество. Очень хотелось убедиться, что это именно то, чего он ждал и искал все эти годы…

– Думаю, завтра. Дела на фирме требуют постоянного контроля, да и отец слишком сдал. Не хочется надолго бросать его, – после продолжительной паузы ответила Корди.

Она задумчиво смотрела на крупный снег, ложившийся нетронутым ковром на склоны Альп. Ей тоже не хотелось терять Эмлета, острый ум и врождённая галантность которого серьёзно впечатлили её. Может быть, это то, чего она ждала и искала все эти годы?..

Они встретились снова уже через неделю. Первым не выдержал Эмлет.

Бросив всё, он прилетел в Лондон. И уже через полчаса после посадки самолёта они с Корделией сидели в маленьком кафе в Сохо и держались за руки.

– Как долго я тебя ждала…

– Как непростительно долго шёл к тебе я…

– Не говори ничего. Не надо.

Наутро, проснувшись в роскошных апартаментах Корделии, Эмлет понял, что его холостой жизни пришёл конец.

И опять этот сон! Отец что-то говорит ему, но Эмлет не слышит. Хочется прикоснуться к отцу, но он не может. Рука ощущает лишь пустоту. Но вдруг – словно сквозь вату в ушах! – слышится тихий шёпот: «Король». Потом ещё тише: «Предатель». И совсем тихо и почти не разборчиво: «Отомсти…»

Весь день Эмлет был сам не свой. Не шли из головы слова отца из этого странного сна. Кого предал «король», понятно. Но кто это? Кому нужно отомстить?

Скоропостижная смерть отца наделала в своё время много шума. Но все эксперты и врачи в один голос утверждали, что умер он своей смертью – от сердечной недостаточности. Вскрытие не показало присутствие каких-либо известных ядов. Поэтому всё постепенно успокоилось. Компания перешла матери, а Эмлет практически стал негласным её руководителем.

Через некоторое время мать вышла замуж за дядю и ввела того в состав правления.

А ещё позже Эмлет стал замечать, что некоторые его распоряжения натыкались на какое-то неявное сопротивление. Казалось иногда даже, что на противодействие. Но зацепиться же было не за что: вроде никто и не возражает, все за. Вот только есть на этот счёт уже утверждённый правлением порядок работы. И тому подобное.

Словом, руководство их семейным бизнесом постепенно уходило из его рук. Смутное беспокойство нарастало.

Необходимо предпринять какие-то шаги. Но какие?

– Дженни, – проговорил Эмлет в микрофон интеркома. – Подготовь, пожалуйста, реестр акционеров.

Через час всё было ясно. Надо было поинтересоваться этим раньше. Практически 24 процента акций оказались сосредоточены в руках дяди. Ещё пятьдесят по-прежнему оставались у матери, но в условиях, когда она полностью доверяет новому мужу, это означало, что правление подконтрольно фактически ему одному. Слава Богу, что у Эмлета был на руках блокирующий 26-ти процентный пакет! Лишь одно это мешают пока дяде полностью овладеть компанией.

Необходимо срочно поговорить с мамой.

– Не смей так говорить, Эмлет! Мой супруг кристально чист! У тебя нет права обвинять его! Отец умер от сердечного приступа. А что до тех акций, о которых ты говоришь, это только на пользу корпорации.

– А ты не задумывалась, мама, каким образом они к нему попали? И что стало с владельцами самых крупных пакетов?

– На что ты намекаешь? Наши адвокаты всё проверили. И пришли к выводу, что всё чисто.

– А кто платит адвокатам? Уж не дядя ли?

– Это всё твои выдумки!

– Но, мама! Сопоставь все факты.

– Замолчи, Эмлет! Всё, разговор на эту тему исчерпан. И больше к нему я возвращаться не намерена. Избавь меня от своих грязных инсинуаций!

Вы пробовали жить с удавкой на шее? Именно это ощущение не покидало Эмлета на протяжении последних двух недель. Всё началось, когда уволилась его секретарь Дженни. Потом один за другим ушли его заместители. Эмлет был уверен, что за этими событиями стоит дядя. И что-то должно случиться ещё.

После разговора с матерью стало ясно, что она полностью находится под контролем мужа. На её защиту не стоит рассчитывать. Даже если дядя его убьёт, мать найдёт этому оправдание.

Звонок интеркома.

– Сэр, к вам из информационного центра. Бумага для факса по вашей заявке.

– Хорошо. Пусти, – устало велел Эмлет.

Вошёл невысокий молодой человек в комбинезоне и белых перчатках. Эмлет рассеянно указал на факс. Вообще, не дело босса заниматься подобного рода канцелярской мелочью. Но Дженни уволилась, а новую девочку, которой можно было бы так же доверять, предстояло ещё только найти…

Закончив работу, парень попрощался и вышел. Что-то в нём показалось Эмлету странным. Вот что?

Через полчаса зашелестел факс, выдавая листы один за другим. Это пришёл ответ на его давешний запрос о динамике рынка алмазов в Южной Америке.

Интересно, чем это бумага пахнет…

Бумага! Странный парень. Почему странный? Стоп! Перчатки. Почему парень был в перчатках? И этот запах…

Пальцы уверенно пробежали по номеронаберателю.

– Алло. Агентство Вульфа? Арчи? Мне необходимо с тобой встретиться. Сможешь ко мне приехать? Через час? Хорошо, жду. Постарайся поскорее.

К тому времени, когда Арчи подъехал к офису корпорации, у входа уже стояла карета скорой помощи.

– Что случилось?

– Сердечный приступ, сэр, – парамедик окинул взглядом фигуру Арчи.

– Кто? – для порядка спросил тот, уже догадываясь.

– Какая-то шишка. Простите, сэр, мне нужно работать.

В это время из двери показались санитары с носилками, на которых лежал Эмлет. Слава Богу, лицо не было закрыто.

– Эмлет!

– Отойдите, сэр. Не мешайте. Он без сознания.

Корди сидела у постели Эмлета и держала его за руку.

– Я думала, что не переживу этого. Слишком много смертей за последнее время.

– Ничего, всё будет нормально.

– Как ты догадался?

– Парень, который принёс бумагу, был в перчатках. Раньше её меняли голыми руками… – Эмлет немного помолчал. – Теперь всё будет хорошо. Арчи говорит, что повозись я с этими бумагами ещё минут пятнадцать, ты бы стала вдовой, не успев выйти замуж. Бумага была пропитана особым ядом, который вызывает сердечную недостаточность и в течение часа полностью расщепляется так, то не остаётся никаких следов. Я своему дядюшке стал поперёк горла. Но Арчи накопал уже достаточно, чтобы упрятать его за решётку на всю оставшуюся жизнь…

Эмлет замолчал, крепко сжимая ладонь Корди. По привычке взглянул в окно. За окном вовсю бушевал май.

Дмитрий был обыкновенным средним бизнесменом. То есть владел двумя магазинами оргтехники. Никогда и ничем не выделялся. Так как и все, боялся за свою же, как и все, уходил от налогов, так же, жизнь и так же, как и все, имел жену и любовницу.

Но вот в один злополучный день, который он запомнил навсегда, его налаженная жизнь пошла под откос.

Он варил на даче варенье. Жена Ольга скучала, наблюдая за действиями мужа. Дача, конечно, хорошо, да и от варенья она не откажется, да только ехала она сюда не за этим. Во всяком случае, в тихом уютном месте, где птички поют и зелень расцветает, можно не только вареньем заниматься…

Ольга тихо подкралась к мужу сзади – хотела пощекотать, начав желанную игру, – но несколько не рассчитала реакцию мужа. Дмитрий от неожиданности дёрнулся и… опрокинул кастрюлю с вареньем. Вроде бы успел отпрыгнуть и Ольгу сумел оттолкнуть – но всё же не уберёгся, обварил кисть правой руки.

Но самое страшное было то, что он, казалось, этого даже не заметил! С руки мужа слезала кожа, а он ничего не замечал. Ольга закричала:

– Дима! Димочка, ты что, ничего не чувствуешь? Дима, у тебя же рука обварилась!

Дмитрий, наконец, обратил внимание на свою кисть. С удивлением ощупал её – часть кожи просто соскользнула, обнажая окровавленную плоть.

В тот день всё ограничилось тем, что руку забинтовали, но на следующее утро Ольга уговорила Дмитрия сходить в больницу.

В назначенный кабинет попали быстро. Когда врач услышал, что Дмитрий не почувствовал боли от ожога, то сразу засуетился с осмотром, а затем послал его сдавать анализы. Когда Дмитрий оставил кабинет, его хозяин поднял телефонную трубку:

– Это из шестой поликлиники. Тут, понимаете… Такое дело: человек с подозрением на лепру… Да я знаю, что… но тем не менее… Всё понял, сделаю.

Дмитрия снова вызвали к врачам и заставили сдать ещё кучу анализов, после чего потребовали остаться на карантине хотя бы пару дней, пока не получат результаты. Его перевезли в бокс для тяжелобольных в какую-то больницу на окраине города, где он и пролежал двое суток.

На вторые сутки приехали специалисты из какого-то центра. Они были одеты в защитные костюмы, словно имели дело с зачумленным. Дмитрия ещё раз доскональнейшим образом осмотрели, затем вновь оставили одного и, наконец, через пять часов подали заключение-приказ: его диагноз – лепра, и как прокажённый, он должен быть изолирован в специальном лечебном учреждении.

Вот теперь больному стало по-настоящему плохо. Неизлечимая, страшная болезнь, о которой он ранее знал лишь из экзотических рассказов о жизни на Востоке, теперь стала его верным спутником на всю жизнь…

Двое суток Ольга не слышала о Дмитрии ровно ничего, кроме того, что он находится в какой-то больнице. Ни на какие её вопросы врач не хотел отвечать, только отправил и её тоже сдать анализы.

Передумала она за это время много – начав с тривиального предположения о супружеской измене, приведшей к венерическому заболеванию, и закончив тем, что под личиной родного, до последней чёрточки знакомого мужа, скрывался агент, который занимался секретными исследованиями, где попал под радиацию. Что-то вроде героя из фильма «Правдивая ложь», только менее удачливого.

А потом явился человек, одетый в армейскую форму. Он попросил собрать самые нужные для Дмитрия вещи, а остальные сжечь. На вопросы Ольги он ответил:

– Дмитрий болен проказой. В лучшем случае вы его увидите через два года.

Даже после его ухода Ольга не плакала. Она лишь смотрела в потолок и не двигалась. И изо всех сил отгоняла от себя подленькие мысли, типа: «Если Дмитрий умер, а он всё равно что умер… ведь никто из больных проказой не выживает… то его квартира переходит ко мне…»

Городок их был небольшой, и через несколько дней все уже знали о болезни Дмитрия. Жизнь сыграла с ним злую шутку: он с детства стремился к популярности – и вот его час настал, его обсуждали на каждом углу. Вот только самому ему было уже всё равно…

Дмитрию привезли вещи, которые для него собрала Ольга. В голове всё крутилась мысль о том, что это розыгрыш. Ему двадцать пять лет, он преуспевающий в жизни человек, и он же болеет проказой. Это немыслимо!

Версию, где он мог заразиться, ему высказал врач. Возможно, когда в прошлом году Дмитрий ездил в Непал. Там как раз много прокажённых, которые перебегают из Индии. А Индия – это вообще родной дом для лепры. И выйдя на улицу, там можно узреть толпы этих живых мертвецов.

Через неделю к нему зашёл новый врач. Он почему-то показался похожим на Штирлица в исполнении Тихонова – резкие черты лица, холодные глаза… так и хотелось приписать ему: «характер нордический».

Медик обрисовал ситуацию и возможные варианты его, Дмитрия, будущего – точнее, только один вариант:

– Понимаете, все, кто болеет лепрой, живут в лепрозориях. У нас за последнее время их число сократилось до двух за нерентабельностью… Мы вас направляем в ближайший, расположенный в пятистах километрах от Верхоянска… Это город на Дальнем Востоке. Вы оттуда вернётесь не раньше чем…

Волна надежды хлынула в тело, ещё до того как мозг что-нибудь успел просчитать:

– А разве проказа лечится?

Врач удивлённо смотрел на Дмитрия. Потом всё понял и улыбнулся:

– Конечно, лечится! Просто очень медленно. Самое раннее излечение может произойти через два года, а самое длинное – через восемь. Ну, это по последним показателям. Раньше сроки были больше – где-то от восьми до двадцати…

Он говорил и говорил, но Дмитрий не слушал. Он узнал главное – он будет жить!

– Спасибо, доктор, вы мне всё-таки подарили какую-то надежду. А то я хотел руки на себя наложить, только думал, как…

Ну, тут он, конечно, приврал – на самом деле он в принципе ни о чём не думал, только сокрушался и решил бросить всё на самотёк: «Будь что будет…»

Врач же возмутился:

– Покончить с собой!.. Да, вы понимаете, что это всё равно, что сдаться! Человек по натуре боец, хищник, а не рабочий скот. Если человек перестаёт бороться – он уже не человек! Запомните мои слова!

Скажи ему подобное хотя бы месяц назад – он бы его высмеял. Или поморщился – слишком уж высокопарно. Особенно это: «Запомните мои слова!» Но сейчас ситуация была такая, что Дмитрий не пришло в голову даже улыбнуться. Да и благодарен он был этому человеку, что только что подарил ему надежду – и помешал похоронить самого себя раньше времени.

Он понимал, что восемь лет вне цивилизации, семьи и любимой – это всё равно, что срок на зоне. Но срок – это не расстрел. Раньше он решительно думал, что лучше умереть сразу, чем отбывать лучшие годы – а они, годы собственной жизни, всегда лучшие – в тюрьме. Сейчас же он согласился бы идти куда угодно, где ему гарантируют спасение. Заключение всё же оставляет надежду на дальнейшую жизнь, в то время как смерть – это окончательно и бесповоротно…

Следующие два года он провёл под Верхоянском. Лечение состояло исключительно из инъекций. Больше не было ничего.

Он подружился с одной женщиной лет шестидесяти, которая тоже раньше болела проказой, затем выздоровела, но осталась жить и работать в лепрозории. Кстати, как и многие другие больные. На вопрос, почему, она отвечала просто:

– А кому мы все там нужны на воле? Это у тебя ещё есть шанс жить дальше – ты молодой. А я подхватила в пятьдесят лет, куда я пойду?

…Прошло два долгих года, и Дмитрию наконец-то поставили штамп – «здоров». Он был вне себя от радости. Обмыли это известие бутылём медицинского спирта с сотрудниками и с братьями по несчастью, а вечером уже отправился в путь до Верхоянска и оттуда – до дома.

Его провожали все. Они были рады за него. Но… Но в то же время прощались несколько странно. Впрямую никто этого не говорил, но в словах и взглядах сквозило уверенное: «Ну, до встречи…»

– А вот и нет, – проговорил Дмитрий шёпотом, когда отъехали от лепрозория, – Не вернусь я сюда…

Как только нога Дмитрия ступила на асфальт автовокзала, он едва мог сдержать желание побежать домой, побыстрее увидеть жену, дочку, мать, сестру… Два года! Как же много он должен сделать!..

Перед домом всё ещё стоял магазин, которому каждый год грозили сносом, но никак не осуществляли угрозу. Дмитрий забежал купить чего-нибудь праздничного для своих, по случаю приезда.

В магазине его узнали.

– Вы Дмитрий? – неуверенная спросила продавщица, с которой он был знаком с самого детства. На радостный кивок она отреагировала более чем странно – закричала, замахала руками:

– Уходи! Не разноси заразу! Ты что, сам прокажённый, так решил и другим жизнь испортить? Уходи, поганец…

Дмитрий попытался объяснить, что совершенно, абсолютно здоров, но его не слушали. Так, с пустыми руками он и направился домой – к Ольге. Во дворе встретил Александра, бывшего своего одноклассника, помахал рукой, но тот только попятился, словно получил удар в лоб.

Дмитрий подошёл к двери своей квартиры. Никак не мог решиться нажать звонок. Потом решительно надавил на кнопку.

Дверь распахнулась почти мгновенно, и в проёме показался звероватого вида мужичок. Загородив собой весь проход, он лениво поинтересовался:

– Ты кто? – и ткнул Дмитрия в грудь пальцем так, что тот качнулся, как от удара.

И разозлился, поняв. Он яростно втолкнул бугая в свою же квартиру:

– Я к твоему сведению, хозяин квартиры и муж Ольги, – проорал он. – А вот кто ты, мне очень интересно узнать!

Верзила на миг растерялся, но в следующий момент сам решительно вытолкал Дмитрия вон:

– К твоему сведенью, урод, муж Ольги я, а её бывший муж умер от проказы. Так что вали отсюда, пока я тебя не убил.

И дверь захлопнулась.

Дмитрий не верил своим ушам: его квартира теперь – не его, его жена теперь– не его… Осталось проверить только одно – осталась ли ещё у него мать…

Мама, родившая его, качавшая его на руках, когда он был маленький, сейчас не пустила сына в дом:

– Дима, прости, ну не могу я тебя впустить. Ты хотя бы сестру пожалей – ей же замуж через неделю…

Дмитрий ощутил опустошение. И гадливость. И отчаянную, глубокую обиду.

– Вы похоронили меня! Чтоб вы все…

Присел на ступеньки и заплакал. Горько, по-детски, словно ему семь лет и опять наказали за двойку в школе, заплакал.

Внезапно он услышал стук каблуков, и из-за угла вышла Валерия. Бывшая одноклассница.

Он поймал себя на мысли, что всё у него здесь бывшее… Через пятнадцать минут они пришли к ней домой…

Дмитрий проснулся. Наклонился над Валерией, поцеловал в сонные глаза.

А ведь могли они пожениться ещё тогда – после школы. Она ведь любила его, просто… Ему всё хотелось ещё пару лет погулять. Вот и догулялся… до Ольги. А любила ли та его вообще когда-нибудь?

Что ж, кисмет – значит, судьба. Видимо, таким сложным образом Бог призвал его начать новую жизнь. Теперь другого выбора, собственно, уже и нет…

Вот только дочку жалко.

С утра он сразу же направился к своей бывшей квартире, подкараулил Ольгу– она всё так же хороша, как и прежде… да только теперь тоже – бывшая. Подошёл, чтобы переговорить о квартире и о дочери. Но Ольга, увидев его, бросилась бежать, он рванулся за ней… Догнал, схватил за руку и спросил:

– Привет, любимая, как живёшь?

Она отчаянно трепыхалась, пытаясь вырвать руку:

– Пусти! Не убивай.

Дмитрий попытался успокоить её, чтобы договориться хотя бы о встрече с дочерью, но Ольга лишь отчаянно мотала головой.

На него накатила злость – предала, тварь, не только не ждала, но и всё, что у него было, прибрала к своим рукам… И он… поцеловал её! И отпуская, сказал:

– Испытай же то, что испытал я…

Через неделю Валерия рассказала, что его бывшую жену выгоняют с работы, опасаясь, что она заразит там всех.

«Меня все боятся, – думал Дмитрий. – В старину на прокажённых надевали колокольчик и гнали от деревни. Они бы и мне такой колокольчик нацепили, если б могли».

После долгих раздумий он всё же решился. Этот город надо покидать – спокойной жизни ни ему, ни Валерии не будет. Уехать собрались завтра же – мать Валерии давно звала дочь к себе в Волгоград.

Но только всё может нарушить глупая случайность. Вечером к нему заглянули шесть мужиков, во главе с Ольгой и её новым мужем.

– Ну, что доволен? Заразил ты меня! – кричала она в истерике, демонстрируя сыпь на руке.

Эта сыпь у неё появлялась каждую весну – какой-то вид аллергии.

Но Дмитрия никто не слушал. В следующее мгновение его свалили с ног и начали бить ногами. Затем непрошенные визитёры разлили по всему деревянному дому Валерии бензин, подожгли и убежали.

Никто из соседей не пытался помочь ему остановить пламя. Никто не вызвал даже пожарных.

Валерия, вернувшаяся с вокзала, куда бегала за билетами, увидев пожар, взвизгнула и кинулась в дом. «Документы, деньги там!» – это были её последние слова.

Остановить подругу Дмитрий не успел. Он смог лишь кинуться за ней в огонь. В следующий момент обрушилась крыша…

Сознание уже гасло, когда Дмитрий вспомнил слова врача, который доказывал, что человек, пока живёт, остаётся хищником по натуре своей. Он убедился в этом на примере своих… Своих БЫВШИХ. Ну, ничего – теперь он им докажет, что человек остаётся хищником и после смерти…

На следующую ночь весь город загорелся по неизвестной причине. Все дома заполыхали одновременно.

Спаслись из огненного ада единицы.

Официально считалось, что это был террористический акт.

Прим. автора: Доказано индийскими учёными – проказа не заразна.

Взявшись за руки, подошли к краю обрыва. Было интересно заглянуть вниз именно вместе.

Она оступилась одна. И упала.

Летела, а сверху доносилось: «Я буду очень скучать по тебе. Просто знай это, верить необязательно».

Слышала ли?

«И буду читать твои дневники в свободное от забот время».

Он по-прежнему стоял у края бездны, глядя на падающее тело. То ли одна рука выскользнула, то ли другая разжалась...

Лёжа на каменистом уступе, она смотрела на него детскими наивными глазами. По виску сползала тоненькая тёмно-красная струйка.

Оставшийся наверху развернулся и пошёл по делам. Их так много и все такие важные, что нельзя позволять себе надолго отвлекаться. На душе его было спокойно: навеки застыла улыбка на лице сорвавшейся. А ему всегда больше всего хотелось, чтобы она была счастлива.

Сознание возвращалось вместе с невыносимой болью. Ломила каждая косточка, пекли огнем ссадины, раскалывалась голова. Казалось, всё тело превратилось в сплошной синяк. Попробовала пошевелиться. Получилось с трудом. Взглянула на руки, изуродованные кровоподтеками и лиловыми пятнами. Развела пальцы, сжала кулаки, – вышло. С усилием приподняв голову, провела рукой по затылку. Вся ладонь в крови. Вот оно что... И как умудрилась так оступиться? Видно, расслабилась, полностью доверившись своему спутнику, а нельзя было...

При попытке встать насквозь пронзило что-то острое. Словно на иглу нанизали. Как бабочку. Всё поплыло перед глазами... И враз потемнело.

...Стоит на лужайке возле раскидистого дерева, а рядом на пеньке сидит толстый маленький человечек. Странно, разве он был толстым и маленьким? Никогда раньше не замечала. Только чувствовала внимание и заботу, ласковые прикосновения слов, обволакивающее тепло, уносившее в детство. Ощущение надёжности и защищённости. И много света. И радужные блики в лучах солнца... Да, вот, вспомнила: солнцем он был, солнцем... Странно, но это очень странно, как же солнце превратилось в гнома? Разве так бывает?

Тем не менее, перед ней сидел именно гном. Не совсем уж крохотный, но весьма небольшой. На макушке – что-то вроде короны, нелепой формы, громадных размеров, украшенной множеством сверкающих разноцветных камней, вделанных не то в золото, не то в какую-то имитацию драгоценного металла. Головной убор – явно не по размеру, так и норовит накрыть владельца, которому стоит огромных усилий не допустить этого: руки постоянно подняты, лицо, красное от напряжения, покрылось капельками пота, стекающими вниз по бородёнке и усам.

«Что смотришь? Или думаешь, не удержу? Удержу обязательно, я сильный. И не такое удерживал! У меня даже небо на асфальт никогда не падает!» – и покряхтев, добавил: «Помогла бы, что ли...»

Пожалела, подошла ближе, взяла горе-корону, освободив карлика. Тот отдышался, посидел какое-то время, не двигаясь. Потом встал и сказал: «Пойдём со мной. Ты мне нужна. Для важных дел необходима свобода движений, но кто-то должен держать это над моей головой. Как знак отличия. С ним я – больше и значительней». И она послушно пошла следом – раз нужна…

Сколько прошло времени с начала пути, не помнила, но чувствовала, что смертельно устала. Все надеялась, что гном опять превратится в солнце, поймёт всю ненужность дурацких действий, заменит сияние драгоценностей прежним животворным светом. Не дождалась, сил не хватило. Она носила, а он гордо вышагивал впереди и не делал ничего толкового, только убеждал всех, как важны его дела. Потому и разжала руки...

...Сквозь ресницы пробился свет. Темнота развеялась, и показалось небо, чистое, без единого облачка. С неба почему-то спускалась верёвочка. На ней слегка раскачивался тормозок, в котором нашлись большое красное яблоко, толстые рукавицы и записка: «Я наверху. Подожду, сколько потребуется. Выбирайся скорее, здесь здорово, здесь – жизнь. Спуститься за тобой не могу: кто-то должен тянуть. Съешь яблоко и соберись с силами. А потом крепко хватайся и дай мне знать. Вытащу. Но держаться будешь сама». Без подписи.

Прочитанное и обрадовало, и испугало. Кто это так заботился о ней? Неужто помешанный на своей короне гном? Не может быть! Или он опять превратился в солнце? Ерунда... Кто же тогда? Но раздумывать было некогда: её ждали. Яблоко оказалось вкусным и прибавило духу. Потихоньку приподнялась, медленно села, пошевелила мышцами, размяла ушибленную спину, истерзанные руки, израненные ноги. Крепко ухватившись за спущенный конец, встала. Обмотала себя веревкой, закрепив её надежным узлом. Спасительную записку обернула платком и прикрепила к обвязке. Несколько раз дёрнула, сигналя о готовности выбраться из пропасти. Сверху с силой потянули, и она, упираясь ступнями в камни отвесной стены, принялась упрямо карабкаться. Несколько раз споткнулась, даже сорвалась, повиснув над пропастью, раскачиваясь, словно маятник. Но страховка была надежной.

Вот и выбралась почти, ещё немножко – и можно достать до верхней кромки обрыва. К ней тянется широкая ладонь, кто-то смотрит тревожно. И уже крепко обхватывают сильные руки, вытаскивают наверх... Взору открывается широкое плато, много света, нет никакого карлика, а рядом большой человек счастливо улыбается и говорит: «Ты вернулась. Смогла, молодчина!»

Она вглядывается в знакомые черты словно в первый раз. Вспоминает: когда-то знала этого великана, и даже была с ним счастлива. Или не была? Шагает навстречу, и, прижавшись к нему, плачет навзрыд, словно ребёнок. И становится легко-легко, будто и не существовало того, кто разжал руку у края, не было страшного падения, острых камней и влюблённого в себя гнома.

«Я тебя помню», – скользнула по щеке спасителя мокрыми ресницами и, заглянув в глаза, рассмеялась. Взявшись за руки, они бодро зашагали прочь от обрыва. В небе таяло единственное облачко, похожее на маленького пузатого человечка с короткой бородкой.

реду по залитому солнечными лучами оживлённому… нет – суетливому городу. По его тесным улицам протекают нескончаемые потоки машин, сливающиеся в одну разноцветную полосу. Вокруг торопливо снуют люди. Серые, скучные, однотипные лица. Одинаковая одежда, одинаковая походка, одинаково натянутые улыбки. Идут, не оглядываясь друг на друга, не видя лиц, не поднимая глаза к небу и Солнцу…

Они не замечают меня, спешат куда-то по своим делам, жалко вдыхая на ходу пропахший бензином и гарью воздух. Суетливо переставляют нижние конечности, зажав в верхних дипломаты, сумки, барсетки… Иногда они смотрят на меня своими незрячими глазами и сосредоточено что-то ворчат себе под нос, сами не замечая, что их застывшие губы зашевелились.

И я не вижу людей. Куда бы не метнулся мой взгляд – он везде натыкается только на безликих животных. Мой взор скользит по их головам и туловищам, не находя себе опоры, и устремляется вдаль, сквозь них. Их фигуры призрачны, туманны, безлики, как и весь расписанный ярчайшими, но мёртвыми красками город. Они настолько похожи на свои автомобили, рекламные щиты и блёклые стены коробок-домов, что я порой не могу различить, что именно пронеслось у меня перед глазами. И только когда животное поворачивает свою тушу и устремляется дальше, в погоню за каким-то неведомым «надо», я понимаю, что это был зверь. Что творится в их головах? Есть ли там хотя бы какие-то проблески разума?

Я не могу смотреть на них без тёмных очков. Иначе я замечаю каждую задыхающуюся клеточку их сальных, отравленных городом тел… Я вижу пустоту за их застывшими глазницами… Я слышу жадное урчанье их желудков и ощущаю запах источаемой их разлагающимися тушами смерти…

Гул голосов. Слова, которые я должен знать… Но я не понимаю их. Они сливаются в сплошную бессмысленную какофонию звуков, одинаковых, ничего не значащих фраз, стандартных, словно запрограммированных… Я заранее знаю, что в следующий момент скажет очередное животное…

Животные… Загнанный в угол рассудок настойчиво пытается вырваться:

«Бред! Это тебе лишь кажется! Это такие же люди, обычные люди, спешащие по своим делам…».

Я зажмуриваюсь, не в силах более бороться с подкатывающим к горлу комом панического ужаса перед этим мёртвым городом… Но перед тем, как последний луч солнца исчезает за сомкнувшимися веками, успеваю заметить нечто живое… Стремительно открываю глаза, панически боясь, что это «нечто», мелькнувшее так быстро, может исчезнуть, уйти навсегда, так и не дав мне ответа, почему…

Почему я заметил это?

Но видение не уходит, не растворяется в текущей мимо серой туманной массе, а остаётся стоять там, где я его обнаружил. Это девушка. Обычная девушка, в обычной, по моде яркой одежде.

Но почему я заметил именно её?

Смотрю, не отрывая глаз, внимательно вглядываясь в каждую чёрточку её лица… Что-то в ней не то… Почему она так не похожа на прочих? Почему не растворяется в безликой массе? Почему не хочет исчезать, как мираж?

И я начинаю медленно осознавать, что вижу перед собой ЧЕЛОВЕКА! Настоящего, живого человека, с живым лицом, а не восковой маской, с живыми ищущими глазами, а не пустыми провалами глазниц… Она ЖИВАЯ! По-настоящему живая!!!

– Что ты здесь делаешь?! – кричу я на бегу. – Зачем? Зачем ты здесь?

– Не знаю, – растерянно шепчет Она. – Наверное, я искала тебя…

Я останавливаюсь, переводя дыхание и глядя в упор на её по-детски милое и слегка изумлённое личико.

– Да, – потерянно соглашаюсь. – Конечно, ты искала меня… Но тебе нельзя здесь находиться! Беги отсюда! Беги, быстрей, пока этот кошмарный город не проглотил тебя!

Мой голос срывается на крик. Текущие мимо животные поворачивают ко мне свои морды, что-то возмущённо рыкают – правда, лишь себе под нос. Но я не обращаю на них внимания. Я продолжаю кричать на слегка растерянную, но продолжающую растерянно и солнечно улыбаться девушку:

– Беги отсюда! Тебе нельзя здесь быть! Живым здесь не место!!!

Её глаза внимательно изучают меня, вглядываясь в самую душу, в самую глубину моего «я».

– Мы уйдём вместе, – затем просто говорит она, беря меня за руку, – Ведь ты тоже искал меня?

– Да, – но я не испытываю радости. Понуро опускаю голову:

– Мы уйдём… Но разве ты не видишь? Я уже почти мёртв!!!

Возле нас недовольно хмыкает пожилая самка. С другой стороны раздаётся смешливый рык здоровенного и отвратительно жирного самца. Девушка прижимается ко мне, подняв свою кудрявую головку и не отрывая взора от моих глаз. В её взгляде надежда… Надежда и крепнущая уверенность. Я читаю её душу – вижу там страх, отчаяние… И решимость. Она не сдалась. В её душе продолжается борьба. Ярая, жестокая борьба… Город так и не смог убить её… Может быть – ещё не смог… Но она отчаянно сопротивляется, даже более яростно, чем я! Хотя на её почти детском личике не видно и следа жестокости…

Она с надеждой смотрит на меня и негромко шепчет:

– Я нашла тебя… Я так долго пыталась тебя отыскать…

– Да, – я обнимаю её, крепко прижимая к себе и закрывая собой от этого животного мира. – Да…

Слова не нужны. На язык выкатываются привычные, готовые фразы, но на сей раз что-то останавливает их. Становится противно от одной мысли, что я едва не заговорил с ней, с живой, как с обычным мертвецом… Слова не нужны – мы видим души друг друга… Мы знаем…

Город обступает нас со всех сторон. Тянет к нам свои жадные лапы, смеётся безумными голосами… Но на этот раз он не возьмёт своё! Теперь я ему не сдамся!!! И не сдам свою любовь!

Разноцветный туман вокруг постепенно начинает исчезать, таять, растворяясь в Нигде. В мире нет ничего, кроме меня и её. Мы стоим среди улицы, которая исчезла в небытие, крепко обнявшись, и смотрим друг другу в глаза, ощущая себя единым целым… Два живых человека! Теперь уже точно живых!!!

Я просыпаюсь и стряхиваю ладонью нагло забравшийся на моё лицо утренний луч Солнца. Начинаю узнавать комнату, в которой нахожусь, и мир вокруг себя… В душе начинает что-то постанывать, но это уже давно притупившаяся боль…

– Доброе утро, милый! – ласково шепчет Она, одёргивая штору, – Как спалось?

– Нормально, – механически отвечаю я. – Ты опять встала раньше меня?

– Конечно, – смеётся она. – Я уже и завтрак приготовить успела!

– Молодец, любимая, – бесцветным голосом шепчу я. – Ты у меня такая умница…

Она подходит ко мне, садится рядом, на край кровати, и внимательно, долго смотрит на меня. Потом тревожно спрашивает:

– Опять видел тот сон?

– Да, – подавленно отвечаю я, отводя взгляд, ибо не в силах смотреть в пустые глазницы на этом родном мне лице. – Мне опять снился день нашей первой встречи…

– Да, – вздыхает она. – Я тоже её иногда вспоминаю…

«Врёшь! – думаю я, не страшась, что она сможет прочесть мои мысли. – Нагло врёшь! Ты не помнишь тот день… Теперь ты уже не помнишь…»

– Правда, воспоминания смутные… Помню, что день был чудесен! Ты мне сразу понравился, с первого взгляда, – лукаво улыбается она.

– Да, чудесен, – выдавливаю я.

Вдруг на её лице промелькнуло что-то непонятное и бесконечно юное…

Но тут же растаяло, как упавшая на ладонь снежинка.

– Вставай, соня, – вновь раздаётся её фальшивый смех. – Пойдём завтракать.

Она поднимается и делает шаг в сторону двери. Но я вдруг неожиданно для себя резко подскакиваю, хватаю её за талию и волоку к окну.

– Что? Что ты делаешь? – игриво пугается она.

– Смотри! – грубо кричу я, указывая пальцем на восходящее над горизонтом Солнце. – Смотри!

Она непонимающе выглядывает в окно, мило щуря изумлённые глаза, и застывает с открытым ртом.

– Смотри… – уже много мягче повторяю я. – Ты помнишь, когда мы последний раз смотрели на восходящее Солнце?

– Это… Это прекрасно, – медленно шепчет она, и я замечаю промелькнувшие в её глазах искорки жизни. – Да, ты прав, нужно иногда смотреть на рассвет. Он так красив!

А я, уже не обращая внимания на её слова, крепко обнимаю свою жену, поворачиваю её к себе и, крепко удерживая взглядом проглянувшие на мгновение в её глазах огоньки жизни, потерянно шепчу:

– Что с нами случилось? Ведь когда-то мы были живыми…

росто не представляете, как это важно, – голос воспитательницы, как там её, Ирины Васильевны, что ли, раздражал отчего-то больше, чем все остальные звуки. Наверное, потому, что филиппика её предназначалась непосредственно мне. Всё остальное – разговоры детей и родителей, шуршание шагов по каменным плиткам дорожек, невнятно звучащая в отдалении музыка – существовало вовне и не требовало реакции с моей стороны. Если б не этот голос, было бы довольно приятно сидеть здесь на скамейке в тени цветущей липы и просто наслаждаться погожим летним днём и временным отсутствием обязанностей.

С какой стати я вообще притащился в этот лагерь? Проще было бы встретиться с Ленкой на будущей неделе после её возвращения, в выходные, как обычно. Одно оправдание есть этой глупости – легче было согласится на нудные уговоры супружницы моей бывшей, чем выдумывать веские, подкреплённые фактами причины, почему я не смогу с ней сюда поехать.

Впрочем, «супружница» – это по привычке, надо же держать марку перед приятелями. Супруга она, жена. Пусть и бывшая. Ничего тут не поделаешь.

Привычный вздох последовал за привычной мыслью.

Я с самого начала был против Ленкиного отдыха в этом лагере для вундеркиндов, но Саша настояла на своём, как всегда. Ну, какой из нашей Ленки вундеркинд? Не без способностей, конечно, вся в меня, и красивая, как матушка. Такая же рыжая, с задорной улыбкой и громадными зелёными глазищами.

Да и слово «лагерь» ни на какие хорошие воспоминания не наталкивало – побудки, линейки, «взвейтесь кострами», дебилы-соседи, нервные дёрганные вожатые. Правда, в этом лагере ничто пока не напоминало о тех, о нашенских, образца прошлого века. Широкие липовые аллеи, спортплощадка, бассейн, два теннисных корта и много чего ещё – от спутниковой связи до лучших (как было обещано) психологов с их лучшими (как они сами утверждали) методами.

– Вы меня совсем не слушаете, кажется, – обиженный голос Ирины Васильевны вернул меня к реальности. – А между тем, я говорю о вашей дочери.

Я постарался придать лицу значительное выражение:

– Нет, отчего же. Я всё понял и учту… О, а вот и Лена, – я помахал рукой.

Ленка, как всегда напомнившая мне солнечный зайчик, быстро сбежала по беломраморным ступенькам длинного двухэтажного здания – бывшего загородного дома какого-то забытого всеми помещика. Несколько секунд, и вот она уже стоит перед нами и улыбается – двенадцатилетнее чудо, румяное, загорелое, со ссадиной на коленке, выглядывающей из-под весёленького, синего в цветочек сарафана.

– Привет, ма, – чмок в щёчку и уселась рядом. – Здравствуй, пап.

– Привет, доча, – это мы хором.

И повисло молчание. Ленка только поглядывала на меня из-за маминого плеча – чего это, мол, вы вдвоём, экие новости. Выглядывала насторожённо: боялась наших разборок и не могла их простить. Как, наверное, никогда не простит мне ухода из семьи.

А я никогда не забуду брошенную мне фразу: «У тебя только книжки твои на уме, тоже мне, Пушкин!» А что я мог ответить? Что да – я не Пушкин? Что пишу только для денег, что ненавижу эту работу, но не могу остановиться? Никогда! Никогда я этого никому не скажу. А врать ей не смогу – читал, мол, много читал с детства, всегда мечтал, стремился – и вот достиг и счастлив. Странное дело – почти всё в этом правда, кроме последнего слова. Как же ей объяснить-то, что…

А что, собственно, объяснять, когда и сам ничего не понимаю…

– Жду вас троих в шестнадцатом кабинете через пятнадцать минут, – снова вторгся в мои мысли голос воспитательницы.

Она поднялась со скамейки и направилась в сторону здания, высокая, крупная, осознающая собственную важность, исполненная ответственности дама.

…«Он постоял немного над нею, потом подобрал мечи, медленно спустился

по лестнице в прихожую и стал ждать, когда упадёт дверь».

Древние, но прочные, как железо, балки трещали, но не желали сдаваться. Тогда Румата встал слева от двери, ногой выбил засов, и хлынувший поток чёрных балахонов едва не смял его. У входа образовалась сутолока, один из балахонов выронил чадящий факел, пламя тут же перекинулось на портьеры, кто-то бросился гасить огонь голыми руками.

Наконец, и его заметили.

– Извиняйте, благородный дон, – донёсся простуженный голос из-под чёрного капюшона. – Только придётся вам сегодня посторониться. Мы своё дело сделаем и уйдё...

Последнее слово он произнёс, уже падая и не подозревая, что умер. Разрубленные надвое не живут. Румата успел зарубить ещё двоих, пока чёрные не откатились волной и не прижались к стенам. Лиц под капюшонами было не разглядеть, только глазки поблескивают в свете факелов.

Он встал в дверном проёме, чувствуя спиной десяток ненавидящих взглядов. Гулко хлопнула тетива разряжаемого арбалета. Стрела с треском расщепила притолоку у него над головой.

– Что ж ты, собачий выродок! Как стреляешь!

– Да уж больно жутко мне, – дрожащий голос. – Он же, как смерть моя, а говорили, не убивает.

Послышался удар, незадачливый арбалетчик тоненько заскулил и стал отползать подальше от грозного начальства. Кроме этих звуков, ничто не нарушало тишину. Слышно было даже, как сопят смиренные дети господа.

Румата, стараясь не поскользнуться в кровавой луже, шагнул через порог. Перед ним расступались, молча провожая глазами, полными суеверного ужаса. Когда он уже отошёл шагов на двадцать от дома, послышался тихий скрежет заряжаемого арбалета. Он повернулся лицом к враждебно молчащей толпе. Хлопок выстрела, призрачный высверк меча, и стрела, завертевшись, как обыкновенная палка, улетела в сторону. Ещё раз сверкнула сталь, Румата вложил мечи в ножны и пошёл походкой смертельно усталого человека знакомой дорогой в сторону дворца.

Минут через пять он остановился, услышав стук копыт. Кто-то нёсся по улице во весь опор. Вот всадник выскочил из-за поворота, остановился, зарокотал басом:

– Где вы там, чёртово племя! Почему я должен всё время ждать?! Появившийся следом оруженосец ответил, устало переводя дыхание:

– Да разве возможно за вами угнаться, господин барон! Румата вышел из тени и встал под еле горящим фонарем:

– Барон, что вы делаете в Арканаре?

Ответом был радостный рёв, напоминающий близкий гудок океанского транспортника:

– Дон Румата!!! – лошадь под оруженосцем испуганно подогнула задние ноги. – Как я рад! Вот, решил, что вам без меня будет трудно совладать с этим пёсьим отродьем. Как только уладил дела в замке, так сразу велел седлать коней. А вы почему бродите один по этому поганому городишку в столь поздний час?

Пампа легко спрыгнул с лошади и встал рядом, насторожённо рассматривая лицо друга:

– Что случилось? Почему у вас такой вид? Я боюсь даже предположить…

Румата почувствовал, как сдавило горло:

– Кира…

Барон вздрогнул, лицо его приобрело беспомощное выражение. Плечи поникли. То ли всхлип, то ли рык вырвался из горла. Спустя некоторое время он стянул перчатку, провёл рукой по лицу, пророкотал, сдерживаясь:

– Я взял с собой двадцать лучших головорезов. Мы разнесём этот город! Повернулся к оруженосцу, рявкнул:

– Где эти дармоеды?!

– Вот, уже слышу, догоняют, господин барон, – тот подобострастно вытянулся в седле, показывая в сторону, откуда всё громче доносился конский топот.

Через несколько минут Пампа уже отдавал последние указания:

– Дон Румата и я идём впереди пешими. Вы не вмешиваетесь, прикрываете наши спины. Опасайтесь арбалетчиков. Пленных не брать. И да примут черти их грешные души!

Что было дальше, никто, наверное, не мог бы вспомнить и описать достоверно. Десяток патрулей на подступах к дворцу частью были перебиты, частью бежали. Дворцовая стража билась неистово, но не слишком умело. Крики, звон стали, перекошенные лица, предсмертные хрипы, кровь и шипящие в ней факелы, исступление и одновременно покой, даруемый тем, кто сжёг мосты и не оглядывается назад.

И маячащий где-то в отдалении призрак безумия.

Последняя дверь разлетелась в щепы от удара барона. В небольшой зале, освещённой десятками свечей, собрались вокруг стола победители. Скромная трапеза, сопровождавшая исторические решения, была прервана самым неприятным образом. Святые отцы уставились на двоих покрытых чужой кровью бойцов, понимая уже, что их драгоценные жизни вдруг катастрофически обесценились. Трое, самые молодые и горячие, обнажили клинки и ринулись в бой, но были сбиты и рухнули, как кегли, под ударами Руматы, превратившегося на секунду в сверкающий стальной вихрь. Как только смолк звон мечей, Румата сказал тихо, не глядя на оставшихся:

– Все вон. Рэба остается.

Ответом ему был тихий шелест балахонов и быстрый топоток ног.

– Вы не можете меня убить! – этот визг совсем не был похож на голос наместника Святого Ордена. – Вам… – послышался хрип.

Румата резко обернулся, но успел заметить только бледную костлявую ладошку, судорожно вцепившуюся в скатерть. Загремела падающая посуда, раздался глухой стук. Барон от двери, наклонясь, заглянул под стол, подошёл поближе, пнул что-то мягкое. Голос его выдал разочарование:

– Лишил меня удовольствия порвать его на куски. Нагадил напоследок, вот же… – он схватил со стола чудом устоявший кувшин и опустошил его в несколько глотков, смачно при этом булькая.

Румата прислонился к стене и сполз по ней, вытянул ноги. Закрыл было глаза, но вынужден был снова открыть, – слишком тягостными оказались картинки, возникшие перед внутренним взором.

Пампа удобно расположился в кресле, бросил меч на стол и, смахнув с усов капельки вина, спросил:

– И что дальше, мой благородный друг?

– Антон, ты меня слышишь? – голос, знакомый, родной. – Почему он не отвечает?

– Сейчас всё придёт в норму, не волнуйтесь.

Я открыл глаза: кресло, на голове обруч, провода какие-то, белый халат.

Больница? Чьё-то лицо приблизилось. Чёрт! Почему я так плохо вижу?!

Провёл рукой по лицу – влажно. Умывали, что ли? Зрение потихоньку восстановилось. И как ударило током.

– Кира!

И тут же всё вспомнил – боже, что я несу!

– Саша, какой же я болван… Сашка, дорогая моя рыжая…

Но неужели Ленка всё это видела? Зачем?! Психологи, хвостом вас…

Дверь распахнулась:

– Папка! Какой же ты у меня!

И налетело чудо, и поцеловало, и обняло, крепко-крепко.

Вот так. А вы говорите – психологи...

Юрий решительно толкнул обшарпанную, но ещё довольно крепкую дверь мастерской металлоремонта, шагнул внутрь. Переход от яркого солнечного дня к вязким сумеркам в помещении оказался настолько резок, что он на несколько секунд ослеп. Ругнувшись вполголоса, машинально пошарил перед собой руками.

– Заходи, заходи, почтеннейший, – раздался из полумрака бодренький голос с сильным восточным акцентом. – Неприлично в дверях стоять. Старый Хаджи рад всякому гостю.

Щуплый, сморщенный узбек сидел на корточках на толстом коврике в углу мастерской и старательно шлифовал алмазным надфилем заготовку для ключа. В другом углу скромно притулился небольшой верстачок, над ним тускло светила засиженная мухами лампочка. Точно такая же лампочка, только снабжённая самодельным колпаком из пожелтевшей газеты, висела над головой мастера. Силы этих сорокаваттных источников едва хватало, чтобы осветить эти самые углы, остальное помещение тонуло во мраке. Казалось невозможным даже определить истинные размеры этой клетушки. Захлопнутая тугой пружиной дверь напрочь отрезала как дневной свет, так и все наружные звуки кипящего бурной жизнью базара.

– Ягу-у! Я-хак! – тихонько напевал мастер, казалось, совершенно не обращая внимания на вошедшего. Загорелая до черноты лысина слегка поблёскивала в полумраке, едва прикрытая маленькой расписной тюбетейкой.

Юрий почувствовал себя на редкость неуютно.

«Чурка долбанный, – подумал он раздражённо. – Понаехало вас тут… Сейчас ещё унижайся, блин!»

Он неуверенно переступил с ноги на ногу, робко покашлял.

– Будь здоров, благословенный, посетивший старого Хаджи в минуты размышлений, – немедленно откликнулся узбек, однако головы не поднял.

– Спасибо, уважаемый, – неожиданно даже для себя произнёс Юрий. И добавил: – Мне бы это…ключик бы заказать…

Мастер тихонько и дробно рассмеялся, словно сушёный горох рассыпал, поднял изрезанное морщинами лицо, похожее на печёное яблоко. Тёмные глаза взглянули на гостя внимательно и насмешливо.

– Как отрадно видеть в этом углу Вселенной особу, столь одарённую почтением к старшим и неслыханной вежливостью!

«Да старик-то того… чокнутый!» – в панике подумал Юрий.

Он уже сожалел, что прельстился на низкие цены, вывешенные на двери этой халупы.

Нет бы пройти двести метров дальше, где отменная, светлая мастерская! И вполне современная.

Нет-нет, он не жадный – это просто желание сэкономить хоть самую малость. С финансами у него сейчас… сказать «туговато» – было бы довольно мягко. Хреново, в общем. Да, пожалуй, как и у большинства по всей стране.

Тёмные и необычайно глубокие глаза старого узбека продолжали пристально разглядывать Юрия. Взгляд скользнул с самого низа, от стоптанных, но идеально начищенных ботинок, на секунду задержался на брюках, далеко не новых, но всё же чистых и безупречно отутюженных, пробежался по фланелевой рубашке, затем остановился на лице.

Юрий попытался робко улыбнуться. Он всегда чувствовал себя очень неуютно, и страшно смущался, когда приходилось о чём-то просить, словно всем своим видом выказывая – как ему неудобно отвлекать посторонних людей. А сейчас к тому же он был невероятно раздражён этим вынужденным неудобством.

– Вот, – протянул он свой единственный ключ и виновато добавил: – Потеряла моя ворона.

Ещё больше раздражало, что сам он никогда ничего не терял. Зато Наташка – прямо просто дыра, вечно у неё из рук всё валится. Не могла, блин, сама заказать, раз уж умудрилась прохлопать! Ни к чему не приспособлена, даже с таким простым делом не сумела справиться – пришла, разревелась…тьфу!...

Узбек слегка прищурился, отчего морщинки на его лице проступили ещё глубже.

– Хочешь только ключ – и я буду рад оказанной недостойному чести исполнить дубликат от этого Храма Счастья.

– Храм Счастья… – невольно поморщился Юрий. И только сказав, с ужасом понял – сколько едкой желчи и откровенного уныния вложил он в эти два слова. Видел бы этот старик – сколько счастья в этом «храме»! Раздобревшая после родов жена, бывшая ещё недавно весёлой девчонкой, а теперь вечно чемто недовольная брюзга. Понятно, что с его зарплатой о Канарах и норковых манто нечего и мечтать, но нельзя же вечно тыкать носом в его же… это самое. Он ведь старается! Одно утешение – дети. К слову сказать, от окончательного разрыва их удерживали только эти два маленьких чудных сорванца. От бывшей любви остались только жалкие ошмётки, перенесённые на пацанов. Да и самой любви-то не осталось – так, скорее привычка.

Старик виновато крякнул:

– Прости, благословенный, но у тебя такой вид, словно тебе нужен не ключ, а другая дверь! – И, видя, что Юрий порывается что-то сказать, предостерегающе поднял смуглую ладошку: – Молчи, ничего не говори! Поэт сказал:

«Лишь молчание могуче – всё же иное есть слабость». Твоё состояние не позволяет тебе сейчас принимать столь важное решение.

Юрий тяжко вздохнул.

– Где бы её ещё найти, эту дверь-то...

Узбек не ответил, тихонько напевая себе под нос, повертел ключ в жилистых руках, внимательно разглядывая бороздки и зубчики. Заметно удовлетворённый осмотром, кивнул и улыбнулся. Внезапно лукаво прищурился, глядя Юрию прямо в глаза:

– Хочешь попробовать, эфенди?

– Хочу, – неожиданно легко согласился Юрий. И сам удивился простоте принимаемого решения.

Его даже не удивило, что такое возможно только в сказках да в фантастических романах. А вдруг правда!? Ведь должны же случаться чудеса хоть раз в жизни. Тем более что с ним до сих пор ещё ничего такого не происходило. Возможно, впервые у Юрия появилась хоть какая-то возможность изменить свою жизнь, и он не хотел её упускать. А изменить так хотелось! Пусть даже таким вот способом. Только бы этот Хаджи не оказался шарлатаном – разочарование будет просто невыносимым.

– Если только это не обман и не шутка дурацкая…– поправился он. – Да только дорого, наверное, стоит такое удовольствие?

На всякий случай он хмыкнул и недоверчиво прищурился.

Старик сокрушённо покачал головой, невесомо поднялся на ноги, оказавшись росточком по плечо Юрию.

– Что значит – муж зрелый и рассудительный: умеет сразу же увидеть возможные препятствия и жалкие попытки низменного обмана. Нет, благословенный, это не будет стоить тебе ничего, кроме…

Мастер помолчал, в задумчивости пожевал нижнюю губу.

– Души!? – не выдержал Юрий. Всем всегда надо обязательно бессмертную душу.

Старик рассмеялся.

– Нет-нет, клянусь Аллахом, досточтимый юноша, душа твоя необычайно чиста и завладеть ей был бы великий соблазн даже для такого несовершенного усто, как я. Но ценой за эту возможность будут только твои собственные муки совести перед выбором нужного пути.

– Как это? – не понял Юрий.

– Подойди сюда, – с поклоном пригласил его мастер к маленькому комоду, Юрий только сейчас его заметил в полумраке.

Шагнув вперёд, он вдруг с изумлением ощутил в руке прохладу ключа.

«Странно, – мелькнула испуганная мысль в глубине сознания, – я ведь вроде только что отдал его этому Хаджи!»

Мастер тем временем выдвинул верхний ящик комода, тот оказался доверху набит самыми разнообразными ключами. Ничего удивительного – ведь он в ключной мастерской. Но ключи не выглядели простыми железяками, как следовало ожидать, напротив – они странно светились в темноте, словно гнилушки на болоте в ночь на Купалу.

– Вот, – гордо сказал мастер, – это всё ключи от дверей Счастья. Твоё право выбрать свою дверь.

Юрий недоверчиво хмыкнул, протянул было руку, даже не для того, чтобы уже взять какой-то определённый ключ, а так…просто прикоснуться к ним, ощутить их магическую силу… но Хаджи решительно остановил его.

– Э, нет, уважаемый. При всех твоих достоинствах у тебя может быть только одна дверь. Твоя собственная дверь с этого момента будет для тебя закрыта. А это значит, что ты должен прежде бросить свой ключ сюда – возможно кто-то тоже захочет его взять.

– Что-о!? – только теперь до Юрия дошёл смысл выражения «муки совести». Кто-то чужой будет вместо него входить в его дом, к его жене, его детям? И возможно ей будет лучше с тем, кто войдёт через его… нет, уже не его!... дверь. А он… он в это время будет совсем в другом месте и будет счастлив!? Да будет ли?

Некстати вспомнились слова приятеля, что мы все женимся на чужих жёнах, а они выходят замуж за чужих мужей.

– Ты должен хорошо подумать, прежде чем решиться на такой поступок, – терновые глаза мастера смотрели, казалось, в самую душу.

…И кто-то другой будет теперь выслушивать её упрёки в загубленной молодости…

Не отдавая себе отчёта, что он делает, Юрий решительно протянул руку вперёд и выпустил ключ. Крутанувшись в воздухе, кусочек родного металла, скрылся среди себе подобных, тихонько звякнув на прощание. Внутри Юрия словно лопнула какая-то струнка, связывающая его с прежней жизнью. Теперь, даже если бы он очень захотел, он не смог бы отыскать свой ключ – в ящике их, наверное, не меньше тысячи!

В груди разлилась странная горечь, глаза увлажнились. Вот так запросто! Старик вздохнул со всхлипом, глухо обронил:

– Что ж, обратной дороги уже нет. Ты сделал свой выбор, о достойнейший. Теперь можешь выбрать один ключ... Бесплатно, – добавил он зачем-то.

Юрий сунул руку в ящик, долго и бессмысленно шарил там, пытаясь на ощупь отыскать тот самый Единственный. Наконец достал, зажал в кулаке, боясь даже взглянуть на него.

– Перед тобой дверь, эфенди, – Хаджи отступил на шаг, указывая на обшарпанную дверь мастерской, – и весь мир. Новый мир. Твой Мир!

Юрий, словно сомнамбула, шагнул к выходу, даже забыв поблагодарить, настолько он был потрясён происходящим.

В открывшуюся дверь хлынул такой мощный поток света, что он невольно зажмурился и шагнул вслепую.

Постепенно привыкнув, рискнул открыть глаза. Перед ним, словно сотканная из солнечных лучей, стояла Самая Прекрасная Женщина на всём белом свете. Она не была стройной, как газель, зато у Неё по бокам были такие милые жировые валики, предусмотренные заботливой Природой, чтобы сберегать плод от случайного удара. Его плод! Длинные ноги, высокие голени, предназначенные для долгого стремительного бега, легко и уверенно держали их владелицу. Удивительно длинные волосы словно сказочный ручей расплавленного золота обтекали безупречный овал лица. Самого совершенного лица!

А глаза! Такие чистые и необыкновенно серые, словно лесные озёра. И такие же спокойные и глубокие. Добрые и понимающие, с глубокими, манящими омутами зрачков. Хотелось провалится в них и тонуть, тонуть, тонуть!…

Она смотрела на него с лёгкой улыбкой, разрумянившаяся, маленькие милые ямочки на румяных щёчках делали её похожей на расшалившуюся девчонку.

У Юрия защемило в груди. Внезапно он понял – что значит Любить, понял смысл этого слова, этого понятия, в последнее время уже порядком затасканного и опошленного. Не трахаться, не миловаться, а именно Любить! Какое это невероятное Счастье – любить Любимую Женщину!

Когда Она заговорила, он словно наяву услышал журчание лесного ручейка, весело бегущего в тени зелёных крон деревьев, сквозь залитые солнечным светом лужайки.

– Обедать будешь, дорогой?

Эмоции захлестнули его с головой, он не мог произнести ни слова, он задыхался от любви и нежности.

И вдруг до него дошло, что всего минуту назад он мог не встретиться с Ней, мог навсегда потерять свой шанс. Слёзы брызнули из глаз, он разрыдался и упал на колени, обхватив Её ноги и уткнувшись зарёванным лицом в кухонный фартук. Его сотрясало от рыданий – он плакал неумело, натужно, как всегда плачут сильные мужчины, не привыкшие даже к минутному проявлению слабости.

Она ласково погладила его по голове, наклонилась, взяла распухшее от слёз лицо в ладони и поцеловала заплаканные глаза.

– Ну что случилось, дурачок!?

Он судорожно всхлипнул, еле слышно прошептал.

– Боже мой, Наташка, КАК Я ЛЮБЛЮ ТЕБЯ!!! Она улыбнулась молча и вновь поцеловала его.

– Дурашка!..

Юрий разжал кулак – ключ выпал, тихонько звякнув. И радостно замер, словно боясь спугнуть солнечного зайчика.

Один ключ. Тот самый…

Она взглянула на пол, грустно улыбнулась:

– Что, и ты не сумел заказать?...

Способность любить? Разве не присуща эта замечательная способность всякому разумному существу? Всякому, кто способен отдавать тепло – душевное, телесное. Кто способен сострадать и сочувствовать. Посмотрите, ну посмотрите же на заботливую мать. С какой нежностью, с каким трепетом и осторожностью она носит свой плод, прислушивается к едва-едва различимому биению нового сердца, новой жизни и с каждым днём всё более и более ощутимым толчкам пока что слабеньких ножек. Разве не ждет она момента, когда дитя с жадностью припадет к налитой живительным молоком груди? И разве не восторг и любовь движет её? Возможность отдать за этот маленький комочек без остатка, целиком свою жизнь. Самое дорогое, что есть у живого существа. Разве это не доказательство любви?

– Миллионы живых существ пользуются вычислительными машинками, машинами для передвижения, в конце концов, машинами для убийства друг друга. Человек сидит за компьютером. Корова тычет мордой в резиновую кнопку автопоилки. Шустрая овчарка зажигает лампочки, включая лапой рычажок. Но кому придёт в голову назвать эти устройства думающими или мыслящими? Они мертвы. Они выполняют только свои функции для облегчения чьего-то существования. Разве человек не является по своей сути тем же мёртвым организмом, в который вложена программа действий – воспроизведение себе подобного? Вот единственное объяснение так называемой жертвенной любви. Машина будет выполнять возложенные на неё функции до тех пор, пока не выйдет из строя, сломается, состарится и будет не способна выполнять действия, возложенные на нее. А ваша платоническая любовь отцов и детей превращается в ненависть, ненависть и вечное противостояние этих двух никогда не понимавших и не способных понять друг друга групп. Дети не платят родителям беззаветной преданностью и обожанием. Родители – атавизм для продолжения рода, плевела, никому не нужные. Да и сами родители впоследствии осознают фальшивость сомнительного подарка от природы в виде инстинкта продолжения рода.

– Но существует же ещё любовь полов! Это же не пресловутый инстинкт. Что тянет его к ней, а её к нему? И почему именно к ней, к той единственной, ради которой он живёт, дышит, смотрит на звёзды, мечтает, радуется тогда, когда ей хорошо? Ради неё он способен совершить невозможное, хранить светлое чувство и её безупречный для него образ в мыслях. Он готов ежеминутно доказывать свою преданность. Желание помочь, утешить, уберечь, спасти. И опять же – отдать физическую жизнь за возлюбленную.

– Всё так. Если бы не одиночество. Насколько сильно существо стремится кого-то любить, доказать себе, что он любит-любим, – настолько же сильно он боится одиночества. И пытается заменить одиночество стадностью, пусть даже в лице одного субъекта. Осознавать, что с рождения ты обречён на одиночную камеру в твоей собственной оболочке – нестерпимо больно и страшно. А посему выдуманный бог помогает прожить жизнь в погоне за мелькающим яркими вспышками где-то там, за горизонтом, раем. Разноцветная мишура, конфетти, воздушные цветные шары, расписная карусель зовут, манят… И так соблазнительно доступны – если на них смотреть издали. Но ты приблизился – мишура и конфетти стали обычными кусочками цветной шершавой бумаги, карусель – кое-как выкрашенным уродливым сооружением, способным обеспечить только бег на месте, а воздушные шары – обыкновенные резиновые изделия, используемыми не по назначению. Звуки весёлой музыки довершают картину самообмана, вгоняя иглы в перепонки.

В замочную скважину двери, противно скрежеща металлом о металл, начали вставлять ключ. Центр комнаты заполнился столбом света, внутри которого оказался один из спорящих. Дверь со скрипом открылась, и в тот же миг столб с говорившим растворился.

В комнату вошли два санитара. Один, тот, что постарше, привычно-механическим взглядом осмотрел палату. Так же пристально уставился на хозяина комнаты – мирно сидящего в пижаме на привернутой к полу больничной койке и беззвучно шевелящего губами седого старичка. Деловито расставив на столике чашки с непритязательной больничной едой, санитары молча удалились, стараясь не шуметь и не тревожить постояльца.

Аккуратно захлопнув дверь и для верности подёргав за дверную ручку, санитары направились в дежурное помещение, где их ждал горячий чай. Усевшись в кресла, они, не произнеся ни слова, припали к своим чашкам с обжигающим напитком.

– Да… брат, – опустошив половину чашки произнес тот, что постарше. – Ты небось и не представляешь, кому мы сейчас обед подавали?

– Нет. А кто это? – с неподдельным интересом отозвался молодой.

– Это ж сам изобретатель «Верности».

– Да ну-у-у-у? Расскажи.

– Да чего рассказывать-то. Ты, наверное, и сам всё знаешь, большой уже. Помолчав и поудобнее устроившись в кресле, санитарвсё же начал рассказывать:

– Уж лет тридцать, как он тут сидит. А началось всё с того, что в один прекрасный день, как писали газеты, его жену изнасиловали на улице богатые молодые подонки, когда та возвращалась домой с какого-то очередного собрания. Она часто их посещала, всё больше без мужа. Вела светский образ жизни. Это ему всё некогда было, он всё работал да работал. Каким-то генетиком был.

Всё препараты изобретал, то молодости, то радости, то счастья. Сейчас всего и не упомнишь. Чего он только не напридумывал!

И главное, всё на себе испытывал. Говорил, что не имеет он человеческого права испытывать свои препараты ни на ком, кроме себя. Кредо это у него называлось. Уж что он там на себе наиспытывал, не знаю, врать не буду, но говорили, будто стал он беседовать не то с духами, не то с инопланетянами. И видеть их стал.

Понятное дело: когда жена рассказала ему всё, он расстроился. Насильников этих потом словили, дали по нескольку лет тюрьмы, да и простили – амнистия, выборы очередные были. Осерчал он тогда на власть за такое отношение к женщинам, и к его жене, в частности, да так, что пропал на целые полгода в своей лаборатории. А потом вышел и показал всем пробирку с жидкостью. Вот, говорит, это эликсир «верность» или можно ещё «неприкосновенностью» назвать. Можно, говорит, таблеток наделать, женщина выпьет, и чужой мужчина к ней не подступится, не снасильничает. А коли снасильничает – два дня ему жизни останется. Не хотите, говорит, по-человечески, значит, миром будет править страх.

Уж кто ему рецепт нашептал, до сих пор не ясно. Кто говорит – духи, с которыми он говорить умел, дали, а кто – инопланетяне. А время тогда было лихое, убивали, насиловали, ужас, в город вечером не выйти. Правительство наше туполобое тогда всё просчитало, а кандидатик один в предвыборной программе и пообещал: коли выберут – в действие этот препарат запустить, и с преступностью в две недели разделаться. Женщины все как одна, дуры, за него и проголосовали.

Ну, а дальше всё как по-написанному, за две недели наделали этих таблеток. Муж с женою выпьют и живут вместе, ничего вроде бы и не произошло. А стоит кому-то третьему влезть – через 2 дня кожа на нём сгнивала, и в страшных мучениях умирал насильник. Правители наши руки потирали, преступности как не бывало, кому ж охота заживо гнить. Да только за месяц так мужиков покосило, что осталось нас наперечет, как быков племенных. В основном замухрышки, да инвалиды.

Вот оно как. С тех пор спокойно стало, войн нет, кругом чистота и порядок. Но правители вскоре смекнули, что поторопились, да куда там, почти все уже «верности» наглотались. Поди разбери, кто её глотал, а кто нет. Проверить только одним способом можно, но что-то таких любопытных становилось всё меньше и меньше. Кинулись в ноги к нему, придумай препарат обратного действия – озолотим. Рассмеялся он им в лицо, сказал: «Нет у меня для вас рецепта. Человек внемлет не рассудку своему, а только страху. Так живите же в страхе или в любви. Мы вам оставляем выбор».

А какая там к черту любовь! Слышал я, что по статистике жизнь женатого мужчины – не более трех лет, потом либо гибнет от «верности», либо жену задушит. Я поэтому и не женился, да и никто не женится. Говорят, что как только познаешь одну женщину, сразу тянет познать другую, и тяга эта настолько непреодолима, что не считается мужик даже со смертью. Вот его правители за это и держат в психушке, до тех пор, пока рецепт избавления от «верности» не расскажет. Да только сдаётся мне, не скажет он.

– А жена его где ж?

– А кто ж её знает. Кто говорил – руки на себя наложила. А кто – ушла от него, сказала, что не сможет жить с психом. Не навещала она его здесь ни разу.

Говоривший встал и обратился к молодому.

– Ну что? Закрывай дурдом, и пошли, смена-то уже закончилась.

Двое мужчин в чёрных одинаковых плащах с высоко поднятыми воротниками и в широкополых шляпах, надвинутых на глаза, вышли из подъезда жёлтого здания на освещённую яркими огнями улицу города. Несмотря на поздний час, жизнь бурлила и кипела. Молодые барышни – блондинки, брюнетки, шатенки – фланировали по тротуарам в откровенных призывных одеждах, излучая обворожительные улыбки. Казалось, что все фотомодели тридцатилетней давности сошли со страниц модных журналов и экранов телевизоров и оказались на этой улице. Они кидали хищные взгляды на редко попадавшихся в этом городе, спешащих мужчин. На мужчин в одинаковых чёрных шляпах, надвинутых на самые глаза, и в пальто с высокими поднятыми воротниками, уткнувших затравленные взгляды в землю, мужчин, торопливо появляющихся из ниоткуда и так же торопливо исчезающих в никуда.

Столб света вновь образовался в его комнате, и из него явился маленький сморщенный зелёный человечек.

– Не отдашь? – прозвучал насмешливый вопрос.

– Не отдам. Любовь и верность должна быть одна и до конца жизни. Насколько длинной и счастливой – каждый вправе выбрать сам…

очти полгода прошло с момента, когда прозвучало страшное слово «Эвакуация». Именно тогда ялтинская обсерватория опрометчиво объявила на весь мир о скором метеоритном дожде, предшествующем прямому попаданию кометы в Матушку-Землю. Опрометчиво, потому что тон подачи этого заявления выбрали заранее неверный: «А-а-а! Мы пропали!» Что и вызвало во всём мире небывалый всплеск массовой истерии и всеобщей паники.

Эта комета уже полтора миллиона лет пролетает всё ближе и ближе, словно примеряясь к решающему удару. Теперь, рассчитали учёные, попадёт наверняка. Только не как в прошлый раз, когда её младшая сестрёнка свела на нет династию динозавров. Нет, теперь на планете вообще не останется ничего живого, даже бактерий.

Если бы мир узнал об этой угрозе хотя бы на год раньше, переселение на планетарные колонии можно было начать гораздо раньше. И отправить не жалкую кучку избранных в несколько миллионов, а много больше.. Не всех, конечно, но тем не менее…

Мало того, на внеочередной сессии ООН первые руководители стран не только не нашли общего языка, но и насмерть переругались, припоминая все мелочные обиды за последние полтора столетия. Единственная умная вещь, на которую эти политиканы оказались способны – договориться о строительстве космпортов в каждом регионе, географически пригодном для старта космических челноков. Но даже тут побоялись нести ответственность, переложив её на Первых Диспетчеров. Так что теперь Самыми Главными по эвакуации граждан своей страны стали начальники ЦУПов. Или, как их проще стали называть, – Начальники Космопорта. Соответственно, у нас – начальники Плесецка и Байконура.

Пропыленная грунтовка то и дело виляла из стороны в сторону, словно страшась попасть под колёса раздолбанного «пазика». Фадеич, седой, как лунь, водитель предпенсионного возраста, негромко ругался сквозь зубы, но неуклонно вёл автобус к далёкой цели.

Да, у всех разносортных пассажиров, набившихся в салон «крестьянского извозчика», цель была одна – космопорт. Оно, конечно, понятно – туда теперь рвутся все, кто жаждет спастись от неминуемой смерти.

Никогда ещё Фадеич не возил столь непохожих друг на друга людей. Пенсионеры, интеллигенты, работяги, крестьяне – три десятка перепуганных и растерянных переселенцев. А ведь сначала их было сорок: каждый день отсеиваются самые слабые, кто не в силах перенести тяготы кошмарного путешествия. Они оставались на редких полустанках, со слезами на глазах провожая заветный автобус. Те, кто ещё держался, стойко глотали дорожную пыль. На хмурых лицах застыло выражение мрачной решимости пополам с безысходной тоской.

«И на что только надеются, – брезгливо подумал Фадеич, сплёвывая в окно вязкую слюну. – Ведь ясно же было сказано, что улететь смогут не больше пяти миллионов. Из шести миллиардов! Ну, может, плюс-минус две-три тысячи».

Отбор был действительно жёстким. Даже жестоким. Никто не знал доподлинно – по каким именно критериям проводится этот унизительный конкурс счастливчиков. Тем не менее шансы были у каждого – в космопорт допускались все без исключения, включая дряхлых стариков со старухами. Не все поехали, это правда. Многие предпочли остаться здесь, на Земле. Но были и такие, кто, несмотря на возраст, тоже решил попытать счастья. И самое интересное было в том, что их всё-таки брали в дорогу.

Последнее обстоятельство особенно раздражало тех, кто был моложе сорока. Они справедливо полагали, что старики лишь снижают шансы у них – способных к деторождению, а значит – имеющих больше прав на выживание. Де факто. И – де юре.

Не был исключением и Тимоха – крепкий тридцатилетний мужчина во фланелевой рубашке. Каждый раз, когда он вставал за очередной бутылкой воды для своей жены, он прожигал ненавидящим взором престарелую семейную пару, что сидела у передней двери автобуса. Щуплый седой старичок со сморщенными ладошками держал за руки жену, и оба смотрели друг на друга влюблёнными глазами. Они не разнимали рук ни на минуту на всём протяжении этого адского путешествия. Просто поразительно, как они ещё живы – пять суток в душном шатком автобусе, еле-еле ползущем по просёлочным дорогам, по сорокоградусной жаре! Но надо отдать им должное – в обстановке всё возрастающей нервозности, постепенно переходящей в тихую ненависть к окружающим, они остались единственные, кто ещё не переругался со своими соседями. Напротив, всем своим жалким видом они словно извинялись за своё присутствие. Но ведь тоже ехали!

Вчера, повинуясь внезапному порыву, непонятному даже ему самому, Тимоха вдруг выделил им трёхлитровую бутыль воды из своих запасов. Эти ни к чему не приспособленные развалины умудрились выпить свою минералку в первые же три дня путешествия, а потом, на вечернем привале, со стойкостью великомучеников облизывали пересохшие губы в десятке метров от общего костра. А не раздавали бы свою воду кому ни попадя! Сердобольные вы наши! Подумаешь, ревёт пацан белугой – и что? У него, в конце концов, свои мама с папой есть, пусть они и расхлёбываются. Кто виноват, что родители полные бестолочи? Закон джунглей!

В этих степях до ближайшего источника километров двести, не меньше. Уж Тимоха-то знает: три года проработал в геологической партии. Потому из ста килограммов груза, разрешённого на двоих, почти половину взял водой. Шмотки дело наживное, а вот пилить неделю по казахским степям без воды – верная смерть. А так, по три литра в день на каждого: на него и на жену – самое то…

Теперь Тимоха с ненавистью смотрел, как старик смачивает ватные тампоны водой – его водой! – и вместе с бабулей безмятежно посасывают, изредка бросая в сторону благодетеля умилительные взгляды. Тьфу, смотреть противно!

Тимоха на секунду зажмурился, скрывая раздражение, поиграл желваками. Отвернулся к жене, вымученно улыбнулся:

– Как ты, Ленчик?

– Всё хорошо, Тимка, – устало улыбнулась она в ответ.

– Хочешь ещё водички?

Она покачала головой, положила пыльную ладошку ему на руку.

– Мы же договорились – раз в полчаса, не чаще! Забыл?

– Я могу и потерпеть, – не моргнув глазом, соврал он. Чем жёстче он устанавливал себе норму потребления воды, тем больше ему хотелось пить вне графика. – А вот ты...

– Не надо, – попросила она. – Попей лучше сам. Ты мне нужен сильный и крепкий.

– Да я у тебя ещё ого-го! – рассмеялся он, показав могучий бицепс. Но глаза оставались серьёзными. Вздохнул: – Ладно, будем терпеть.

На заднем сидении опять захныкал этот мерзкий пацанёнок. Пассажиры раздражённо забухтели, завозились на своих местах.

– Да заткните вы ему пасть, наконец! – взорвался сидящий за Тимохой худосочный пассажир. Учитель истории, как он заявил о себе в самом начале пути. Первое время он пытался разглагольствовать, теперь всё чаще помалкивал, только затравлено зыркал по сторонам выпуклыми глазами. Его, конечно, можно понять: за пять дней пути неумолчный рёв маленького чудовища способен превратить даже самых деликатных интеллигентов в осатанелых невротиков.

Тимоха резко обернулся, встретился взглядом с измученным папашей. Тот крепко прижимал мальца к тощей груди и обречённо смотрел на Тимоху из-под белесых бровей. Почему-то именно на него. Мелкий, тонкокостный, он, тем не менее, готов был защищать своё ревущее дитя, чего бы это ему ни стоило.

Тимоха вдруг вызверился на учителя:

– Я тебе сейчас пасть заткну, – с тихой ненавистью сказал он. Негромко сказал, почти шёпотом, но даже в галдящем автобусе это прозвучало как выстрел. Кто-то тихонько ахнул, в салоне повисла убийственная тишина. Слышно было только, как на последнем издыхании надсадно воет измученный мотор автобуса. Да Фадеич всё так же негромко матерится, привычно сплёвывая в окно...

– Тимочка, прошу тебя – не надо! Тимка…

Он не сводил испепеляющего взгляда с наглого учителишки. Этот интеллигентишка ему с самого начала не понравился. Ах, как было бы замечательно оказаться сейчас с ним один на один! Да не на ринге, а где-нибудь в подворотне! Чтобы врезать стальным кулаком по брыластой морде, услышать, как хрустнут тонкие косточки и хрящики вислого носа, почувствовать, как податливо разъезжается плоть, и брызги на стену… А-ах-ха!

Всё это нервный учитель прочитал во взгляде Тимохи за долю секунды. И за это время успел умереть от страха не меньше десятка раз. Он и смотрел на пышущего здоровьем Тимку как на неминуемую смерть, как кролик на удава, не в силах отвести испуганный взгляд.

– Тимочка…

Тимоха замедленно, как терминатор, повернул голову-башню в сторону жены, только сейчас обнаружив, что она трясёт его за плечо и плачет. Плачет беззвучно, одними глазами, даже сама не замечая того, но он-то видит предательские полоски на пыльных щеках…

Он выпустил воздух из груди. Напряжение спало. Осталось только раздражение и... стыдливая неловкость.

– Прости, сладкая моя! – прошептал он. Обнял её нежно и крепко за хрупкие плечики. Она с лицом и руками зарылась ему в рубашку на могучей груди, плечи тихонько вздрагивали. А он потрясённо повторял: – Прости, моя хорошая… Сам не знаю – что на меня нашло…

Он гладил её по пыльным волосам, по плечам, осторожно, словно боясь поцарапать нежную кожу крепкими как копыта ладонями. Эта дорога даже ему, быку здоровому, даётся тяжело, а каково ей – нежной и трепетной, как птичка-колибри.

А сзади, уткнувшись лицом в плечо жене, также тихонько плакал от пережитого страха и унижения учитель истории…

Вечером вновь остановились на привал. Лагерь как обычно поставили метрах в двадцати от дороги, чтобы не глотать пыль от проходящих машин. Тимоха показал, куда ставить палатки, где развести огонь, так что сегодня они вполне могли справиться и без него. А сам он удрал к Фадеичу, вроде бы помогать менять колесо. На самом деле просто сил не было смотреть, как Ленка сюсюкает с этими стариками и сопливыми, вечно орущими детьми.

Когда сели перекурить, старый водила сначала долго сопел, пыхтел, наконец дунул в папироску и хитро прищурился:

– Мда-а… А чего ж не врезал-то?

Тимоха так долго и старательно вытирал руки ветошью.

– Ты это про что?

– Да про учителя этого, растудыть его в качель...

Тимоха сплюнул в пыль, подождал, пока комочек перестанет катиться, только тогда неохотно ответил:

– Да ну его. У нас тут у всех уже крыша едет. Вспылил человек, с кем не бывает… Да и я, дурень, повёлся, как… – он замолчал, сплюнул ещё раз. Вздохнул. – Я же вижу – ему гораздо тяжелей, чем мне, дуболому…

– Эт точно, – неожиданно легко согласился Фадеич. Встал, задавил окурок сапогом. – Ну что я тебе скажу, паря? Молодца! И знаешь: не будь тебя в этом рейсе, они бы друг дружке на второй же день бестолковки проломили.

– Да ладно тебе, Фадеич, – отмахнулся Тимоха.

– Серьёзно! У меня это уже шестнадцатый рейс, так что я знаю, что говорю. Я тут такого насмотрелся! Поверь – эти все тебе в рот заглядывают. Видят, что настоящий вожак – сильный, но справедливый. Заметил, наверное, что на каждом привале все только с тобой советуются: сколько воды использовать, сколько каши варить, кому за костром следить, а кому палатки ставить, а? То-то же...

– Ну-у, – протянул Тимоха. – Это ещё ни о чём не говорит. Это ж просто оттого, что я здесь работал, потому знаю – где и как надо себя вести…

– Не просто, паря. Ой-ё, как тут всё непросто! – покачал головой Фадеич. Развернулся спиной к Тимохе. – Пока ты держишься молодцом. Вот и оставайся таким же. Они только на тебя и надеются, – добавил он через плечо и зашагал к костру.

– Да я-то здесь при чём? – удивился Тимоха ему вслед.

– Ты-то? При жене… – донеслось из темноты насмешливое.

Оставшись один, Тимоха долго и задумчиво курил, выпуская дым тонкой струйкой и любуясь равнодушными звёздами. Мимо проехали ещё два автобуса, похожие на их «пазик», как две капли воды. Кто-то торопится так, что не теряет времени на ночёвки. Но Тимоха ещё в самом начале пути настоял: отдыхать должны обязательно. Пройдут они отбор или нет – ещё вилами на воде писано, а вот без отдыха могут вообще никуда не добраться – так и сгинут в этой безжалостной пустыне. Или перегрызутся, вцепятся друг другу в глотки, как едва не получилось сегодня. Тогда уж точно пиши пропало – за проступки, даже самые незначительные, могут отсеять ещё в первом терминале космопорта. Так что и впредь надо не провоцировать драки, а пресекать их в корне. В конце концов, не такие уж и плохие подобрались попутчики, могло быть и хуже. Или просто уже привык к этим...

Да, к тому же при нём жена, а это, как-никак, обязывает! Или погоди-ка: Фадеич сказал, что это он при жене! А может быть и в самом деле так. Что правда, то правда – не будь с ним Ленчика, как бы он себя повёл? Силушка-то дурная через край плещет, а Ленка, хоть и маленькая как пичуга, всё же умеет держать его в кулаке.

Тяжело вздохнув, он побрёл к лагерю. Завтра последний день – самый тяжёлый. Как там у Кибальчиша: «Нам бы день простоять, да ночь продержаться…»

Продержимся. С тобой, Ленчик, обязательно продержимся.

Через сутки их «пазик» уже въезжал в демаркационную зону первого терминала. Жуткое зрелище: помесь лагеря беженцев с карантинными бараками.

Но повезло, что приехали так поздно – надо использовать ночь, чтобы отдохнуть и выспаться.

Отметившись на приёмном пункте, они как бараны сгуртовались обособленной группой. И хотя по прибытии сюда это уже не имело значения – каждый мог расположиться, где и с кем пожелает, – они, как ехали в одном автобусе, так и решили оставаться вместе до самого конца. Пока их не разделит жестокий судья в форме диспетчера космопорта. За неделю пути они уже сроднились, привыкли друг к другу, научились более-менее уживаться без мордобоя и таскания за волосы. Что характерно – прибывшие на других автобусах так же держались отдельными группками. Женщины пугливо жались к своим мужчинам и прижимали детей, у кого были, мужчины старались оказаться с внешней стороны круга, как быки, что всё время ждут нападения хищников. Хотя нигде не было даже намёка на проявление агрессии – напротив, прибывающие относились друг к другу подчёркнуто вежливо и предупредительно. Пока. Но сухой пыльный воздух, вся атмосфера лагеря дрожала от затаившегося до поры напряжения. Словно глубокий вздох океана, накапливающего силы перед цунами, могучего и страшного, бессмысленного в своей разрушительной мощи.

В каждой группе был свой вожак. Выборный или захвативший лидерство силой, но был. В их группе с молчаливого одобрения всех взрослых вожаком оказался Тимоха. Они даже не голосовали. А может они уже настолько вымотались, что им было всё равно – кого выбрать лидером. Тем более это всего лишь на время.

Оставив Ленчика на попечение тех самых старичков (хотя, скорей, было наоборот), Тимоха отправился за водой, прихватив с собой пару крепких мужчин.

Он и выбрал таких на всякий случай – неизвестно, как поведут себя чужаки у водоёма. Закон джунглей ещё никто не отменял.

Обратно шли, сгибаясь под тяжестью фляг. Набрали на всякий случай побольше: надо дать людям возможность хоть немного ополоснуться с дороги. А по возвращении были приятно удивлены уютно обустроенным лагерем: палатки выстроены кругом, в центре весело полыхают костры, над каждым кипит котёл с ужином. Ленчик везде поспевала – и возле палаток, и у котлов. Прибыв в космопорт, дров уже решили не жалеть.

Эту ночь Тимоха решил провести на улице – в их палатке спали горе-старики. Хорошо ещё Ленчику место досталось там же, рядом с ними. А вот свою тяжёлую и неудобную «брезентуху» пенсионеры пожертвовали для импровизированной бани. Которую организовал опять же Тимоха, натаскав камней и соорудив почти настоящую «каменку».

А удивительные оказались старички. И вовсе никакие не вредные и не бестолковые. Может быть немножко не приспособленные к жизни в походных условиях, зато утомлённые высшим образованием, аспирантурой, докторантурой и ещё бог знает чем… Но не это впечатлило Тимоху, – подумаешь образование, – он смотрел на них во все глаза и боялся разрыдаться: не так давно они отметили бриллиантовую свадьбу! Семьдесят пять лет прожили вместе, душа в душу, и за это время не расставались больше чем на один день. Потому и похожи были друг на друга даже больше чем брат с сестрой.

Тимоха, как узнал об этом, весь вечер с нежностью и умилением следил за женой, втайне прикидывая – а они смогли бы прожить вместе столько лет? И сам себя убеждал, уговаривал – да, конечно, смогли бы!

Когда все утряслись, наконец, спать, он вздохнул с облегчением: хоть немного побыть одному. Бестолковая суета лагеря утомила больше, чем вся дорога.

Он сидел у костра и смотрел, как изгибаются в жарком пламени корявые ветки саксаула. Вспомнилась присказка отца: «Кривы дрова, да прямо горят». Усмехнулся про себя – где ты сейчас, мудрый батя: то ли в Небесной Дружине Сварога, то ли в аду тебе бесы пятки жарят? Очень неаккуратен был папаша в вере: и не атеист, и в то же время не христианин, не буддист и не, упаси боже, мусульманин или еврей. Он любую веру подгонял под своё мировоззрение, устанавливая собственные догматы. «Основным критерием любого вероисповедания, – говорил он, – является целесообразность, направленная на выживание вида. Если же этого нет – то это не вера, а массовая шизофрения». А как назвать ту истерию, которую развели всевозможные сектанты, адепты и фанатики, покорно ожидающие Судного Дня, Армагеддона, Рагнарёка и прочих «дней гнева»? Шизофрения же и есть…

«Кривы дрова…» – это миллионы разных людей, что горят в едином очаге цивилизации. Конечно же, неодинаковых людей, ведь каждый считает себя ах, каким уникальным!... но в массе своей дающих единый ровный жар в определённой точке. В верхней точке – там, где висит котелок. Такие разные, причудливо и неестественно изогнутые судьбы. А сколько ещё судеб согнётся, искорёжится в жарком пламени космпорта?

Тимоха поднял голову, посмотрел на звёзды: вон там, на планетарных колониях, теперь висит котелок земной цивилизации.

С горькой иронией подумал, что на сегодня большинство прибывших верят в свою удачу и в добрую волю начальника космопорта…

– Что, и вам не спится, молодой человек? – раздался голос за спиной. Не оборачиваясь, Тимоха узнал того самого старичка, усмехнулся:

– Сегодня, похоже, всем не спится.

– Да уж, – согласился старичок. Присел рядом, пошевелил угли суковатой палкой, затем бросил её туда же, в костёр. С минуту любовался, как язычки пламени ожили, бросились на неожиданную добычу, словно волки на одинокого оленя, подвывая и торопливо кусая со всех сторон.

Молчание затягивалось. Тимоху это вполне устраивало, говорить ни о чём не хотелось, тем более с этим стариком. Но тот первым не выдержал:

– Позвольте представиться – Лемке Бранибор Вячеславович. Тимоха не ответил, старик терпеливо ждал.

– А я Тимоха, – наконец неохотно назвался он. Старичок оживился:

– Просто Тимоха? Без отчества? Но ведь это у вас, скорее всего, прозвище?

– Как и Бранибор? – невесело усмехнулся Тимоха.

– Извините, – смутился старик. – Я не хотел вас обидеть. Действительно такое имя?

Ответа опять дождался не сразу.

– Да нет. На самом деле меня зовут Тимофей… Максимович, если уж вам так важно навеличивать по отчеству. Но меня так редко называют, как с армии повелось Тимоха, так и прилипло. Да и я к этому больше привык.

– Ясно, – кивнул старик. – Позволю себе предположить, в свете нынешних событий и, доверяя своему жизненному опыту, что вы из той породы неунывающих весельчаков, что до седых волос остаются Серёжами, Вовами… гм… Тимохами. И только в исключительных случаях удостаиваются приставки «дядя»?

Тимоха впервые улыбнулся.

– Может и так. А вы, судя по всему, не дурак, Бра… Бри…

– Бранибор Вячеславович.

– Вот именно… Бранибор Вячеславович, – с нажимом повторил Тимоха. – Целый академик, наверное?

– Ну, мои учёные звания для вас, скорее всего, ничего не значат. То, что я академик там, доктор наук здесь, член-корреспондент того или сего, вас не впечатлит, полагаю. Гораздо важнее, что я уже достаточно пожилой человек, повидавший, как говорят «…и Рим, и Крым…»

– «… и попову грушу», – закончил за него Тимоха. – С чем вас и поздравляю. Не обижайтесь. Просто я всегда, сидя рядом с образованным человеком, чувствую в себе недостаток классического образования. Желательно университетского.

– Вас это смущает?

– Не-ет, – рассмеялся Тимоха. – Комплекс неполноценности у меня от этого не разовьётся, это уж точно.

– Не сомневаюсь! – подхватил академик. – Но вам оно просто никогда и не требовалось, судя по всему, вы производите впечатление человека бывалого. Тёртый калач, так, по-моему, говорят? Мне представляется, что если кто-то сумеет привязать вас к скале и бросить в море, то вы не только вынырнете со щукой в зубах, но и попутно замерите глубину, скорость течения и пересчитаете все деньги в сундуках затопленных галеонов.

Тимоха расхохотался:

– Даже так?

– Именно так! – с удовольствием подтвердил академик. – Вы похожи на крутого майора спецназа из популярного боевика…

– Я восемь лет работал проводником в геологической партии, – перебил его Тимоха. – Простым проводником! Техническим советником, как значилось в платёжной ведомости. И в армии служил в обыкновенной «пехтуре», безо всякого экстрима. Вот вам и майор спецназа. А ещё знаток!..

– Никогда бы подумал, – смущённо признался академик. – Вы столько всего умеете.

Тимоха потёр небритый подбородок и добавил:

– Вообще, конечно, многому пришлось научиться. Сколько я себе шишек набил, пока научился вытаскивать вашего брата из разных передряг. Вы же под ноги не смотрите, витаете в облаках, в высоких материях. Так вот, однажды в тайге буквально за шкварник пришлось вытаскивать одного философа из медвежьей берлоги. Замечтался, бедолага. Философ, конечно, не медведь, тот-то как раз не спал... А в Туркмении пятнадцать вёрст тащил на загривке бестолкового студента-практиканта, возомнившего себя серпентологом – этот идиот решил поиграть с гюрзой, думал «желтопузик», безобидный полоз… Э-э, да что там говорить, – многого я насмотрелся, натерпелся, намаялся. Помотал, как говориться, соплей на кулак…

Академик уважительно покачал головой:

– И до сих пор живёхоньки! Вы родились под счастливой звездой, юноша. Я это вижу по глазам.

– Гм… вообще-то порой мне действительно везёт. Старик вздохнул:

– Особенно вам повезло с женой.

– Да! – голос у Тимохи смягчился, проявились нотки необыкновенной нежности. – Это было самое везучее приключение в моей жизни. Ленка у меня просто ангел!

– Вы познакомились в экспедиции?

– Что вы! – замахал руками Тимоха. – Она простая медсестра. Нет, не простая – она чудо-медсестра!

– А вы были пациентом? Простите, но на больного вы не похожи. Несчастный случай?

– Точно. В городе. Машиной сбило. Хрясь – нога пополам!

– Однако!

– Я ж говорю – повезло! Иначе бы я в эту больницу никогда не попал. А до этого где только не искал свою Единственную. И на востоке, и на севере, и в таёжных посёлках, и в душных городах…

Они помолчали.

Тимоха подумал, и решил не рассказывать, как он трое суток удирал через пустыню, спасаясь от оскорблённых родственников восточной красавицы.

Или как его два дня преследовал по тайге другой папа-охотник, что вдруг не вовремя вернулся домой… В тот раз Тимку спасло настоящее чудо: пожарные на вертолёте, случайно пролетавшие в том районе. Ну не везло ему с женщинами: как только он отваливался от очередной красавицы, ему сразу же нестерпимо хотелось закурить. Желательно на другом конце света.

Не везло до тех пор, пока он не повстречал, наконец, Ленчика. С той минуты он на других женщин даже не смотрел. Вернее, смотрел, но не видел. Теперь все остальные женщины для него существовали всего лишь как роскошный интерьер, вроде обоев или картин – красиво, но бесполезно. Он не был до конца уверен – любовь это или нет, но ради своей жены был готов на всё: наждачный круг остановить зубами, или зайца в поле... лопатой… А если бы она вдруг попросила достать звезду – не раздумывая ссыпал бы к её ногам весь Млечный Путь. Однажды он ради неё целый день проходил в галстуке! На свадьбе.

Прохладный ветерок притрусил спящий лагерь тонким слоем пыли. Где-то вдалеке за куполом космопорта с рёвом поднялся космический челнок. Тимоха проследил за ним взглядом, наблюдая, как огромный корабль превращается в мерцающую звёздочку. Вздохнул. Ещё одна партия несчастных счастливчиков покидает родную планету.

Неловкое молчание затягивалось. Тимоха решил сменить тему:

– А вы, Бранибор Вячеславович, тоже надеетесь пройти отбор?

Тот ответил не сразу, сначала подправил угли в костре, подкинул ещё пару кривых поленьев. Подождал, пока разгоревшееся пламя выхватит из темноты смуглое, словно вырезанное из кондового дуба, лицо собеседника. Задумчиво покусал губу.

– По сути – мы уже проходим этот отбор, – наконец, уклончиво ответил он.

– Как это? – не понял Тимоха. Даже выпрямился, посмотрел по сторонам. – Камеры?

Академик тихонько рассмеялся:

– Нет-нет. Может, конечно, и камеры есть, но я не об этом. Мы начали проходить отбор ещё когда садились в автобус… а может даже раньше…

Тимоха недоверчиво покосился на него.

– Так мы ведь вроде ещё до первого круга не дошли! Ведь терминал....

– Э-эх, молодость! В первом круге мы были с рождения, а сейчас я даже не берусь сказать – в каком именно мы находимся: в пятом, десятом или сотом… Или вы думаете, что отбор проводится именно в космопорте? Может и так, конечно, но при одном условии: на сегодня вся наша планета – один гигантский Космопорт… – Он помолчал. – Что касается вас, юноша, – вы, бесспорно, преодолеете и этот виток жизни с такой же лёгкостью, как справлялись до сих пор. Лично у меня шансы невелики. Невелики, но всё же есть, а значит надо бороться до конца. Я всегда добивался поставленной цели, потому что стремился. Буду стремиться и впредь.

– То есть добиваться любой ценой? – скривился Тимоха.

Академик мягко улыбнулся, покачал головой:

– Боюсь, у вас сложилось обо мне неверное представление. Старая развалина, что цепляется за обрывок каната за кормой Ноева ковчега? Нет уж. Вспомните историю Руси: славянские боги жестоки – могут и не принять в вирый, если не будешь драться до конца. Я не верующий, но такая точка зрения мне импонирует – она вполне соответствует моим убеждениям. К тому же я знаю, что при любом раскладе смогу занять достойное место. Место, где мои знания и опыт будут максимально востребованы.

– Извините, – смутился Тимоха.

– Я не обиделся, – отозвался старик. – Любое оскорбление – как вино: если не принимать его внутрь, оно не действует. К тому же у меня высокий порог чувствительности.

– Толстая шкура?

– Что-то вроде того. Пришлось нарастить за долгие годы. Местами она настолько толстая, что ороговела, – он постучал сухим пальцем по лбу.

Тимоха не выдержал, рассмеялся:

– А вы забавный старичок, Бранибор Вячеславович!

– Будь у меня сейчас моя фляжка с коньяком, мы бы ещё не так посмеялись. Но, к сожалению, моя дражайшая супруга решила, что перелёт… как это сейчас у молодёжи говорится – «в пьяном угаре», – очень вредно скажется на моих слабых сосудах.

Взлетел ещё один челнок. Тимоха проследил за ним, как и за первым, лишь старый академик не поднял головы – всё так задумчиво шевелил угли кривой палкой.

– Вы коммуникабельный человек, Тимофей, – сказал он неожиданно серьёзным тоном. – С вами легко в общении. А основным критерием отбора, по логике вещей, должна стать в первую очередь коммуникабельность, толерантность. Ведь жить, скорее всего, придётся малой общиной. И ещё вы по натуре лидер. Вожак, что умеет заботиться о своём племени. Обладая поразительной способностью к выживанию, Вы до сих пор не утратили природной доброты. В то же время в вас нет злобы, ненависти, нет даже равнодушия к окружающим… гм… как было у меня, например… Тот, кто решиться доверить вам свою жизнь, может быть уверен в вас, уверен в завтрашнем дне, уверен, что вы сделаете для него всё возможное…

Тимоха недоверчиво покачал головой:

– Вы прямо дифирамбы мне поёте. Ну какой из меня лидер?

– А разве не так? Вы водили экспедиции по тайге, по пустыням, по горам, и вам доверяли свои жизни люди, признайтесь, намного образованнее вас!

– Это да. Но я…

– Вы ведь доверяете свою жизнь врачам?

– Но это же совсем…

– Однако развести костёр где-нибудь в лесу вы им не доверите? Мы готовимся переселиться на планетарные колонии, не обустроенные, не обжитые, поэтому на первое время нам потребуется не Спиноза или Макиавелли, но Дерсу Узала. Вы прекрасно себя проявили за время пути сюда, оставайтесь и впредь столь же участливым, но решительным. Надо отдать вам должное: вы сумели организовать таких разных людей за незначительный срок – меньше недели! Люди, извиняюсь, порой как овцы – им нужен если не пастух, то обязательно лидер, который скажет «Завтра идём есть траву во-он на ту полянку».

Тимоха насупился.

– Как правило, в овечьем стаде лидер – козёл, – хмуро отметил он.

– Вы прекрасно поняли, что я хотел сказать.

– Да понял, понял. Не дурак... – Он вдруг подозрительно покосился на мудрого старца. – Только, по-моему, дурите вы меня!

– Может и так, – неожиданно рассмеялся академик. – Но обратного пути у вас всё равно нет. Хотите или нет – теперь вам придётся соответствовать данной характеристике. Ведь именно таким как вы предстоит выстроить Новый Космопорт. Только уже там, – он неопределённо ткнул пальцем в небо.

Тимоха встал, с хрустом потянулся.

– Пожалуй, прогуляюсь.

В смятённых чувствах он прошёлся по лагерю. Звёзды весело подмигивали ему, словно радовались скорому соседству. И как будто говорили: «Скоро ты станешь ещё на шаг ближе к нам!»

Иссиня-чёрный купол азиатского неба накрыл пустыню гигантской чашей. Внизу, словно отражение Млечного Пути в тёмной воде, двигались нескончаемым потоком фары автобусов, легковых машин, грузовиков и трейлеров. Огненная река прибывающих машин текла с востока и севера, неся с собой надежду, и уходила на юг и запад, поглощая и размывая в своём потоке горечь обид и разочарований. Тех, кто не прошёл отбор, отправляли обратно, но уже другой дорогой, чтобы обида не встречалась с надеждой, не отравляла злыми словами. Вдоль дороги разочарований стояли войска: так, на всякий случай…

Когда он вернулся к своей стоянке, с удивлением отметил, что народу у костра прибавилось. Все свои, конечно, но вот кого он больше всего не ожидал увидеть, так это учителя с женой. Рядом сидела Леночка, зябко кутаясь в шалюшку и обняв руками худые коленки, несчастная как мышь в половодье. Растрёпанные волосы выбились из-под кепки, глазки припухли от постоянного недосыпания и слёз. Он знал, что она почти каждую ночь плакала украдкой, словно стесняясь его – такого несгибаемого. Но днём виду не подавала, держалась стойко – у сильного мужчины и жена должна быть ему под стать. А у него при виде её слабых потуг сердце разрывалось от жалости. И слёзы наворачивались на глаза от бессилия и невозможности взять на себя хотя бы часть её страданий. Он сделал всё, что только могло от него зависеть, и теперь это всё в руках Главного Диспетчера. Аминь.

При виде его учитель оживился, засуетился, уступая место поближе к жене и костру.

– Тимофей Максимович, – жалко пролепетал он, – а мы специально вас дожидаемся. Мы даже Леночку разбудили. Нечаянно, конечно!

«Мириться пришёл», – хмуро подумал Тимоха. Сейчас будет канючить замолвить и за него словечко перед Координаторами. Смотреть противно.

– Ну, а я, пожалуй, пойду сосну, – неожиданно сказал академик и ретировался с излишней поспешностью.

Тимоха присел рядом с Ленчиком на чей-то заботливо подставленный рюкзак. Поправил на ней шаль, демонстративно медленно вытащил сигареты, прикурил от кривой головни. Также неспешно выпустил дым.

– Я уже здесь, – мрачно напомнил он. Посмотрел на Ленчика, она украдкой пожала плечами: мол, а я почём знаю?

– Понимаете… гм… видите ли… – сбивчиво попытался начать учитель. Тимоха понимающе усмехнулся про себя.

Учитель понял это по-своему, покраснел, но зажмурился и закусил палец.

– Понимаете… я и Рита… я и моя жена… – он никак не мог начать. Слова душили его, не желая вырваться наружу, и он судорожно сглатывал их, дёргая худым кадыком. Несколько раз потёр ладонями сизые виски. Жена осторожно положила свою узкую ладошку ему руку, что-то зашептала на ухо. Смотреть на неё было жалко – исчезла надменная графиня, что садилась в автобус в самом начале пути. Теперь это была лишь тень той эффектной женщины: пыльные волосы спрятаны под шёлковым платком, щёки потеряли цвет и ввалились, белки глаз практически не видны из-за полопавшихся жилок, а веки и тонкий аристократический нос распухли от долгого плача.

Ленчик не выдержала, участливо потрепала учителя по другой руке:

– Успокойтесь, Игорь Михайлович. Всё будет хорошо, вот увидите. Рита, поверьте: Тимка самый замечательный, он всё умеет, и он обязательно вам поможет. Всё будет…

Губы у Риты задрожали, они прикрыла веки, но предательская слеза уже пробежала по щеке и повисла на подбородке.

– Да, – решительно встряхнул учитель своими седыми волосами. – Всё должно быть хорошо!

«Странно, – подумал Тимоха. – Он вроде бы не был седым!»

Игорь Михайлович распрямился, развернул плечи, даже как будто стал выше ростом, пригладил свободной рукой волосы. Глаза лихорадочно блестели, как у безумного, или нет – скорее, как у человека, принявшего, быть может, Самое Важное Решение в жизни. Так смотрел на мир легендарный Дедал, собираясь сделать первый шаг в пропасть.

– Тимофей Максимович… – торжественно начал он. Голос предательски сел, он торопливо откашлялся: – Тимофей Максимович. Мы все читали правила эвакуации, отпечатанные на обратной стороне анкеты каждого претендента… – он замолчал, дождался, пока Тимоха замедленно кивнул, сам дернул головой в ответ. Затем достал свою анкету и зачитал: – Пункт шестнадцатый: «Каждый претендент имеет право только на одну попытку и один голос. Каждый претендент вправе использовать свой голос только один раз и в пользу только одного претендента, как то: в пользу самоё себя либо в пользу другого претендента, по желанию. При этом имярек теряет…» Ну, это уже не важно…

Над костром повисла гнетущая тишина.

– Вы это к чему? – осторожно поинтересовался Тимоха.

Учитель снова откашлялся и продолжил, словно не слыша вопроса:

– Пункт тридцать второй: «Каждый претендент мужского пола допускается до участия в отборочном туре только при наличии с ним двух женщин детородного возраста, признающих де факто и де юре это обстоятельство…»

Тимоха поморщился: они с Ленчиком тоже читали эти сволочные правила, нопредпочлисделатьвид,будтоэтогопунктатамвообщенебыло.Понадеялись, что всё решится само собой. По приезду.

Игорь Михайлович свернул свою анкету, словно царский указ, и так же торжественно продолжил блеющим голоском:

– Я отдаю свой голос вам, Тимофей Максимович… Нет-нет, не перебивайте, я точно знаю, что не смогу пройти медицинский контроль – у меня обнаружили… впрочем, это тоже не важно... – на этом месте горло учителя перехватил неожиданный спазм, он зашатался, и почти беззвучно прошептал: – …и мы с Ритой просим вас вписать её в анкету второй женой…

Ленка ахнула и прижала ладони ко рту. Кровь отхлынула от лица, глаза стали дикие.

Небосвод словно рухнул Тимохе на голову. Он судорожно попытался вздохнуть, поймать хоть самый маленький глоток воздуха! Мир рушился у него на глазах! Все окончательно сошли с ума!

Потрясённый до глубины души, Тимоха сел. Чья-то трясущаяся рука стучала ему о зубы стаканом с водой. Нет, это его всё ещё трясло! Рука принадлежала учителю, и она была твёрдой как гранит.

– …я и предположить не мог, что вы так отреагируете на моё предложение!

Ленка с Ритой сидели в стороне, обнявшись, словно две потерянные души, и в голос выли.

Тимоха вяло отстранил стакан.

– Достато… – прохрипел он. Голосовые связки отказали, он судорожно сглотнул.

– Хотите сигарету? – участливо спросил Игорь Михайлович. – Я слышал, что это якобы помогает в стрессовых ситуациях… э… курильщикам…

Не в силах выговорить ни слова, Тимоха коротко кивнул, бестолково пошарил по карманам. Неожиданно пачка оказалась у него в руке. Первую сигарету он сломал, едва достал из пачки, вторую уже во рту. Третью, четвёртую… Наконец учитель неумело прикурил сам, сунул ему в рот уже зажжённую.

Под действием никотина сосуды головного мозга сузились, грохот камнепада поутих, но невыносимо заломило виски. Тимоха с ненавистью смял сигарету, бросил в костёр.

– К чёрту! Больше не курю…

– И это правильно, – пожалуй, слишком поспешно одобрил Игорь Михайлович. – Ну как ваше самочувствие, готовы говорить? Замечательно! На самом деле всё не так уж страшно… Хотя я всецело понимаю ваше потрясение. Поверьте – мне самому это решение далось очень нелегко… как и Рите…

– Но ведь это же ваша жена! Жена!

– Да, – грустно подтвердил учитель. – Это моя жена, которую я люблю больше жизни. И за которую готов жизнь отдать не раздумывая. Что я сейчас и делаю, собственно. Как говорят: ради кого хочешь жить, ради тех и погибнуть не бойся. Поверьте – это самый лучший выход из создавшегося положения. Пройдёт время, и вы сами это поймёте… как и Рита… как и ваша замечательная жена… как и я, наверное…

– Что вы несёте! – простонал Тимоха.

Учитель заторопился, словно не был до конца уверен в своей решительности:

– Посудите сами: у вас будет две женщины детородного возраста, как и было заявлено в условиях. Вы абсолютно здоровы, здорова ваша жена, Рита тоже совсем недавно обследовалась – то есть ваши шансы возрастают невероятно. Более того… – он поймал Тимоху за плечо, с силой сжал. – Рита беременна. У неё будет мальчик. Сын, понимаете! Мой сын. Но, я уверен – вы воспитаете его как своего… Более того: я хочу, чтобы вы это сделали… Нет, я неверно выразился: я хочу, чтобы это сделали именно вы! Беременность всего месяц, так что перелёт не повредит ни ей, ни ему… Зато это обстоятельство добавляет шансов невообразимо! Вам всем… троим!

– Дурак ты, – буркнул Тимоха. Встал, кряхтя как старик и так же похрустывая суставами.

Учитель вздохнул, посмотрел на несчастных женщин.

– Ну и пусть. Дурак – я знаю. Зато она будет жить.

Над пустыней занимался рассвет. Звёзды уже выглядели не так привлекательно и загадочно. Самые слабые тускнели и гасли. Какие-то из них наверняка уже давно, может быть миллионы лет назад, взорвались, превратившись в Сверхновые, некоторые стали Чёрными Дырами, но свет, излучаемый ими, до сих пор радует глаз и вдохновляет поэтов.

«Так и люди, – подумалось Тимохе. – После смерти внуки и правнуки ещё какое-то время помнят о тебе, но с каждым годом всё слабее и меньше, пока, наконец, даже имя твоё не станет «чёрной дырой». А некоторые люди при жизни испускают слабый свет, пока вдруг незначительный поступок не проявится вспышкой Сверхновой».

Поступок учителя потряс его до глубины души. Теперь Тимоха познал цену настоящего мужества.

Они расстались в секторе медицинского контроля. Напоследок учитель до боли стиснул Тимохе ладонь:

– Береги их… Береги своих женщин! Я в тебя верю…

Синкретический контроль. Последний рубеж. Десятый круг ада.

Они вошли в кабинет втроём, обнявшись. За эти несколько дней они настолько сроднились, что уже не представляли жизни друг без друга. Даже если они и не пройдут этот унизительный отбор, они навсегда останутся друг у друга в сердце. До самого последнего дня планеты.

За единственным столом сидел усталый пожилой мужчина.

Лопасти потолочного вентилятора прижимали к полу воздух, пропитанный запахами отчаяния и страха. Дверь сзади захлопнулась с негромким щелчком, в бессчётный раз отсекая прошлое. В боковых стенах было ещё по двери. В этом жутком сооружении каждый кабинет имел по три двери: вход и два выхода. Пройдя в одну дверь, любую, хода назад уже не было – только вперёд: к звёздам… или к ожиданию неминуемой смерти.

Рядом со столом стоял Лемке Бранибор Вячеславович, почему-то в униформе диспетчера. Взяв у Тимохи анкеты, он тайком подмигнул всем троим и положил бумаги на стол, прижал ладонью, чтобы не сдуло.

Мужчина за столом нацепил на нос очки, пристально посмотрел поверх них на вошедших. Некоторое время беззвучно жевал губами. Только после этого взял анкеты, отставил на вытянутой руке, долго изучал, поглядывая попеременно то на Лемке, то на Тимоху с женщинами.

– Ну что ж, – наконец сказал он скрипучим голосом. – Показания совместимости идеальные. Этнографическая шкала – девяносто восемь пси. На сегодня это уже второй результат. Очень хорошо. Ваши рекомендации, господин этнобиолог?

– Группа «Альфа», – ровным голосом ответил Бранибор Вячеславович. – Без вариантов.

– Принимается, – вынес вердикт неизвестный и поставил на каждой анкете размашистую подпись.

– Вам туда, – указал Лемке на правую дверь. И добавил уже в спину. – А вам, Тимофей, очень идёт эта мужественная седина…

Усталые и измученные, они открыли дверь и шагнули в будущее…

Небесная чаша накрыла мерцающим куполом окружающий мир. Внизу, в чёрном омуте покидаемой Родины, миллионами автомобильных огней отражался Млечный Путь. Путь Надежды и Разочарования. Выход из Космопорта. Прохладный ветер доносил запахи горелых трав, раскалённого бетона и выхлопных газов.

Космический челнок «Кама» встретил их напряжённой тишиной. Второй пилот молча принял анкеты, также молча козырнул и отстранился, пропуская к трапу.

Тимоха остановился на верхней ступеньке, обернулся, обнял своих женщин и долго смотрел в ночь, уже не пряча от них набежавшие слёзы. Они смотрели вместе с ним, притихшие и потрясённые, словно пытались напоследок впитать в себя звуки, запахи, даже вид звёздного неба, ставшие вдруг бесконечно родными…

Тимоха резко развернулся...

… и первым шагнул в люк…

а окном была белоснежная зимняя ночь, но небеса чернели назло земле, и только цветные оконные квадратики соседних высоток и убегающие расцвечивали тьму. На окне вдаль цепочки уличных фонарей скудно мёрзли комнатные цветы, возле окна на диване спал мужчина.

Старые часы на стене показывали шесть тридцать утра. В подтверждение этого из дверцы выскочила кукушка и кукукнула один раз…

Человек заворочался, приподнял голову. Прищурившись, посмотрел на цифры, что зелёными огоньками горели на видеомагнитофоне. Потом он потянулся, и в тот момент, когда его голые ноги коснулись пола, раздался телефонный звонок.

– Ты нужен, приезжай, – раздался голос начальника. – Нужно сделать документы для получения лицензии, это срочно.

– Хорошо. Мне только надо зайти в Центр сертификации, – несколько недовольно ответил Саша (именно так звали человека, вставшего с дивана). На самом деле он сегодня планировал откосить от работы, сделав для начальства видимость бесконечных поездок по различным бюрократическим конторам, в последнее время необычайно расплодившимся в столице.

Настроение было испорчено. Но делать нечего, и, скушав на кухне жареную печёнку с макаронами и запив завтрак несладким чаем, молодой человек собрал сумку и вышел из квартиры.

Подойдя к лифту, Саша нажал мизинцем оплавленную чьей-то зажигалкой кнопку, при этом пожелав неизвестному юному вандалу три ежа в кальсоны.

Осознав, что снова злится, он попытался восстановить душевное равновесие, столь необходимое для жизни в мегаполисе, бешеный ритм которого приводил его в уныние и заставлял искать ещё большего уединения в одиночестве холостяцкой квартиры. Но в душе уже шевелился червячок раздражения, и обычная эзотерическая молитва успокоения не принесла.

Наконец, лифт, скрипя тросами и дверями, поглотил его, одетого в чёрное пальто и чёрную же кепку а-ля Жириновский. В лифте уже находилась дама с собачкой системы мопс, девица с младшим братом-школьником и старушка с авоськой, направляющаяся в ближайший магазин «Копейка», грязный и раздолбанный, но с дружным кавказским коллективом.

Была нажата кнопка первого этажа, и лифт со скрипом пополз вниз. Но между третьим и вторым этажом лифт жалобно крякнул и остановился. Жильцы издали коллективный выдох, а старушка Аристова из 91 квартиры даже осмелилась пожевать губами и пробормотать что-то про тех, которые ездят не в таких лифтах, а наоборот – в чёрных иномарках. Тут же были извлечены мобильники и произведены необходимые звонки. Звонки были приняты ожидавшими у подъезда подругами, которые тут же отправились восвояси, ибо пребывание людей в лифте грозило стать долгим процессом. Затем, в тщательно подобранных выражениях была оповещена служба ремонта оных лифтов, и началось ожидание ремонтных дядек.

По мере ожидания ремонтников обстановка в лифте потихоньку становилась нервозной. Сначала заскулил школьник, потом собачка-мопс. Старушка начала вздыхать и взывать. В душе у Саши тоже начало медленно накаляться что-то, напоминающее воткнутый стальной гвоздь, а чтение интенсивных психологических мантр результата не давало. Старухино бормотание о достоинствах бывших любимых вождей также не способствовало душевному покою.

Наконец, прибыли ремонтники. Попинав двери ногами, они открыли их неким инструментарием, и под шутки и прибаутки весёлых дядек народ покинул коварную западню.

Выйдя на остановку, Саша обнаружил, что подъехавший автобус открыл только переднюю дверь, так как, оказывается, с сегодняшнего дня на маршруте был введён в действие автоматический контроль, по простонародному – турникет. Народ медленно просачивался в салон, поминая различными сакральными словосочетаниями новые аспекты мироустройства. На скромное замечание Саши, что до введения турникетов половина пассажиров ехала «зайцами», нетрезвый дедушка злобно поведал ему о его происхождении, сексуальных пристрастиях и политических взглядах, которые были неописуемо ужасны, ибо выражались в общечеловеческих ценностях. Уже в автобусе сочувствующие оратору бабульки с отвратительными ноголомательными сумками на колёсах, пару раз наступили Саше на ноги и один раз заехали баулом, судя по весу, с какими-то утюгами, прямо в спину.

Его психика от этих неблагоприятных факторов снова начала медленно закипать. Но он знал за собой способность неожиданно взрываться – и снова путём усиленной медитации сдержал себя.

В конторе, занимающейся выдачей сертификатов, обнаружилось, что, несмотря на получение из лаборатории протоколов анализа, сами сертификаты не были готовы. И не могли быть готовы в течение ближайших двух недель в принципе, так как желающих ввозить лекарственные средства – огромное количество, а в конторе штат небольшой, да и в городе грипп.

Молодой человек с характерными семитскими чертами и наглыми интонациями в голосе раздражённо выложил всё это посетителю, словно это не клиент кормил контору, а, наоборот, был по гроб жизни обязан ей. Когда Саша вышел из комнаты и постоял у стены, он понял, что у него дрожат руки, что являлось несомненным признаком начала нервного срыва. Партия лекарств лежала на таможне, их нахождение на складе временного хранения обходилось очень дорого, каждый день съедал некоторую долю прибыли, на которую рассчитывала фирма-импортёр.

В общем-то это была Сашина подработка, но потеря данного, вполне законного заработка в его планы не входила. Позвонив параллельным начальствующим людям, и получив разрешение на некие денежные операции, наш посредник между бизнесом и «имперскими» конторами направился назад в комнату, откуда только что вышел.

Теперь вопрос был решён крайне быстро. В компьютер внесли номер Сашиной заявки, деньги перекочевали в стол конторского служащего. И всё было законно, ибо в многочисленных приказах, постановлениях и письмах были весьма интересные юридические прорехи, позволяющие под видом оказания консультаций брать некоторые денежные средства, существенно «ускоряющие работу». В принципе, Саша мог эти деньги перечислить и по безналичному расчёту…

Итак, сделка, за которой со стены кабинета наблюдал портрет президента с хитрыми глазками, закончилась к обоюдному согласию.

Дело, однако, было в том, что Саша отлично помнил времена (и прошло всего-то лет пять), когда всё делалось сразу, безо всяких задержек, и дешевле раз в двадцать. Но потом прессой были раздуты слухи об огромном количестве фальшивых лекарственных средств, которыми якобы набиты российские аптеки. После ряда шумных кампаний и возникли эти чудовищные «агентства» и «надзоры». Совершенно бесполезные и бессмысленные. Как специалист и профессионал, Саша (друзья звали его Кисой) знал, что получение сертификата ничего не гарантирует. Просто производства, чтобы выжить, работали не в две, а в три смены. Неграмотные (или заинтересованные) журналисты эти контрафакты и называли «фальшивками», пугая и без того нервное и запуганное население.

Это тоже вызывало гнев и раздражение Саши, который, в сущности был «маленьким человеком», зарабатывающий на хлеб немного и тяжело… и его бесил способ «окормления» конторских. Многие из которых были малограмотными и тупыми людьми, по блату великому сидящими на «доении», и за то имеющими шикарные машины, коими были забиты все окрестные переулки… Но он не завидовал, хотя частенько, выйдя из подобного учреждения, ругал страшными матюгами и циничные власти, и государственную машину, приобретающую всё большую свинцовую тяжесть и глянцевую непогрешимость.

По окончании приключений в государственной конторе Киса оказался в дребезжащем трамвае, голодный, злой и уставший. Он сидел на разрисованном фломастером кресле, тупо уставясь в окно. Оно было разукрашено прелестными ледяными цветами.

Но Саше было не до милых природных красот. Его буквально испепеляла прожигающим взглядом нависшая над ним толстая баба в дорогой шубе.

– Понаехали тут, – шипела баба. – Всю Москву опоганили…

На самом деле идеологическая установка была другой – от неё прямо пёрло страстным желанием согнать Кису с его сиденья и водрузиться на оное самой.

– Не встану, достали, я устал, я болею, – в ответ злобно думал он, решительно не замечая ни бабу, ни её шубу.

Но стальной раскалённый гвоздь, тлеющий в области груди, медленно поднимался, прожигая мозг и заставляя бледнеть лицо и ощущать пугающие сбои в сердечном ритме.

В вагон пролез старик, держащий в руке тросточку с коричневым пластмассовым набалдашником. Оглядев пассажиров мутными глазами городского сумасшедшего, растолкав симпатичных девушек, он заверещал тонким противным голосом:

– Воры! Воры! Всё разворовали! Стрелять вас всех надо! Сволочи!

«Я не поддамся, – исступлённо, словно в горячечном бреду, твердил про себя Киса. – Это просто больной старик, он всю жизнь верил барабанному бою пропаганды, он ожесточён, он несчастен и беден…»

– Воры! Сталина на вас нет! Всех надо перевешать, – орал свихнувшийся ветеран.

«А ведь этому придурку дают бесплатные лекарства», – почему-то подумал Киса… и тут палка старика опустилась на его спину.

– Сволочь! Сидит тут, жид… – начал было орать старик, но не успел закончить фразу.

Горячая волна крови окатила раздражённый мозг Саши. Адреналиновый кайф подхватил его, отключив слух, зрение, память и рецепторы боли. Что было в последующую минуту, он не помнил. Но когда ощущения начали возвращаться, Киса увидел себя стоящим у открытой двери. Вдоль дороги – уже далеко – убегал ковыляющей походкой давешний старик, в трамвае что-то голосили плохо одетые старухи.

Киса выскочил из вагона, продравшись сквозь толпу, и, не помня себя, очутился возле ларька с пивом, сигаретами и всякой прочей дребеденью. Сунув две десятки в окошко, он схватил бутылку, открыл зубами крышку и выпил пиво практически до дна.

– Что я делаю? – попытался возразить какой-то слабый голосок, исходящий из дальнего, изолированного участка рассудка, но Кису трясло, в глазах стояли слёзы, зато желудок наполнился приятным, забытым ощущением тепла и дал соответствующий отчёт в мозг. После второй бутылки настал временный неустойчивый покой. После третьей – ещё больше…

Пьяный Киса плохо помнил, что было потом. Какие-то дворы, потерянный мобильник, запрятанные в карман деньги, которые постепенно таяли по мере употребления различных видов алкоголя. Женщина с цыганскими глазами, которая что-то предлагала, прогулка с нею в грязную арку, где здоровый возмущённый мужик орал на Кису, требуя финансового возмещения попранных чувств. Где-то глубоко внутри Киса понимал, что его кидают, что он попал… что это алкогольный срыв… но вместо анализа происходящего он, обиженный на свой этот самый срыв, на себя самого, на своё одиночество, на скотскую потаскуху, заманившую его на бандита, заорал страшно и ударил пивной бутылкой в рожу с выпученными карими глазами. Затем была чужая кровь на руках, бабий визг и мат, сверкнула дурная сталь, острая боль в груди… и наступила Тьма.

Встреча двух агентов, которым было поручено расследовать дело, произошла непосредственно в квартире фигуранта. Агенты просто вышли в широкий коридор – один из кухни, другой из комнаты. При этом можно было поклясться, что двери этих помещений никоим образом не открывались.

Никаких пожиманий рук, формальный кивок, как всегда и бывало в таких случаях.

– Анэль, стажёр, – сказала светловолосая девушка.

– Абиган, агент, – произнёс смуглый парень.

Вместе они пошли на кухню. В спальне, на диване у окна, нагло раскинув лапы, спал огромный кот. Он приоткрыл зелёный глаз, взглянул на двух существ, отметил их различный потенциал, и снова зажмурился, как будто и не просыпался. Человеческая сущность кота отсутствовала, да она и не могла находиться в данном энергетическом минимуме.

– Баюн, однако, – сказал Абиган. – Ныне приписан к нашему ведомству.

– Однако он прибыл к вам из древнего мира, – воткнула шпильку Анэль. Проходя мимо встроенного шкафа, они услышали, как кто-то скребётся коготками, словно мышка. Открыв дверцу, агенты обнаружили беса, окутанного заклинаниями, словно муха паутиной. Заклинания блестели в энергетическом минимуме, было видно, что их произносили в течение многих лет очень многие люди. И бес не мог их порвать, не оборвав своей связи с сущностью человека-хозяина.

Увидев двоих посторонних, бес обрадовался и заблеял тонким голоском:

– Я тут это… нахожусь. Вы не могли бы мне дать… строго для возвращения силы… вон там, в тумбочке – фанфурик. Дух вина, понимаешь…

– Не могу я этого сделать,– спокойным голосом сказал Абиган. – Если я дам тебе флакон спирта, то я сделаю доброе дело, и ты освободишься. А я в силу своей природы добрых дел не делаю, даже для своих.

– И я не могу этого сделать,– сказала Анэль, – потому, что, дав тебе флакон, я сделаю злое дело, освободив тебя, а этого я сделать не могу.

После чего, закрыв в шкафу обалдевшего беса, агенты прошли на кухню, стены которой были оклеены жёлтыми обоями с подсолнухами.

– Итак, высшие инстанции остановили временные процессы в отношении фигуранта дела, – произнесла официальным тоном Анэль.

– Да, но я не могу понять мотива этого решения, – ответил Абиган.

– Мы подозреваем кармические искажения… а может быть, дать этому бедному бесу алкоголь? Вон, Котяра дрыхнет, его и попросим, – елейным голоском произнесла девушка, почему-то резко сменив тему.

Абиган оторопело молчал. Потом до него начало доходить, и он заклокотал громким прерывающимся голосом:

– Это провокация! Вы перешли на наши методы, и это вас не может украшать!

– Дело ясно, – сказала стажёрка. – Вы отказались дать бесу по его просьбе алкоголь, который поддерживает его силы и составляет его сущность. Фигурант дела претерпел алкогольный срыв. Но бес, отвечающий за алкоголь, под заклятием, поэтому он не мог нанести вреда фигуранту, и срыв произошёл под воздействием внешних сил. В данном случае инспирированных вашим учреждением. Мы будем требовать переигровки всего дня по причине вашего незаконного оперативного вмешательства.

– Далеко пойдёшь, – проскрипел зубами Абиган, предчувствуя страшный служебный нагоняй. Но всё-таки поставил подпись на внезапно возникшем на столе документе:

– Абиган, демон.

– Анэль, ангел, – поставила подпись девушка.

За окном была белоснежная зимняя ночь, но небеса чернели назло земле, и только цветные оконные квадратики соседних высоток и убегающие вдаль цепочки уличных фонарей скудно расцвечивали тьму. На окне мёрзли комнатные цветы, возле окна на диване спал мужчина.

Старые часы на стене показывали шесть тридцать утра. В подтверждение этого из дверцы выскочила кукушка и кукукнула один раз…

Человек заворочался, приподнял голову. Прищурившись, посмотрел на цифры, которые зелёными огоньками горели на видеомагнитофоне. Потом он потянулся, и в тот момент, когда его голые ноги коснулись пола, раздался телефонный звонок.

– Александр, работай сегодня по своим вопросам, – раздался голос начальника. – Потом позвонишь…

Дядь Саша, расскажи ещё что-нибудь! – воскликнул Серёжа, от нетерпения ёрзая на стуле.

Да, расскажите, пожалуйста! – поддержали его остальные.

В самой большой комнате старенькой избушки собралось семеро детишек, возрастом от семи до двенадцати. Расположились кто где – трое забрались на печь, в полумраке видно только торчащие головы. Двое удобно обложились подушками на диване. Остальные во главе с хозяином дома, Александром Дмитриевичем Киселёвым, сидели за праздничным столом.

– Да что вам ещё-то рассказать? – добродушно заворчал Александр. – У меня и так скоро язык отвалится.

Поёжился – кости слегка ломило.

– Ничего, пришьём! – нахально заявил Сережка. На правах «старого» соседа он единственный обращается к Киселёву на «ты».

– Всё равно тока нет, телик не показывает – что нам ещё делать? Ну, расскажи! – уже заныл Сергей. Огонь керосиновой лампы мерцал посреди застолья.

Дядя Саша усмехнулся – вот до чего детей жизнь довела, без ящика уже не знают, чем и заняться. Свет в деревне пропадал не часто, на этот раз, похоже, сбой случился из-за метели. Родители детворы поехали в соседний посёлок за покупками к Новому году. Александр подвернулся в качестве няньки как человек одинокий, но ответственный, к тому же – непьющий.

– Лады, последнюю расскажу. А то скоро уже родители ваши должны из посёлка вернуться, побежите по домам.

Дядя Саша подвинулся ближе к печке и под уютное потрескиванье поленьев неспешно начал рассказ:

– Было это на самом деле, в соседней деревне. Имён, конечно, я уже и не помню – лет тридцать прошло. Да и не в них дело, в именах-то. Пусть главного героя зовут…

Андрейка зачерпнул ведром воду, упёрся ногами в край колодца и принялся вытягивать груз. Задача не из лёгких – сил по малолетству не хватает, только месяц как двенадцать стукнуло. И среди ровесников статью не выделяется. Опять же – зима, скоро Новый год, чуть меньше недели осталось.

Верёвка на морозе быстро схватилась тонкой ледяной корочкой, что с еле слышным хрустом лопается и тает в руках. К счастью, до воды всего пара метров, Андрей управился быстро. Прикрыв колодец крышкой, бодро зашагал домой.

Обычно за водой ходил отец, но сейчас они с матерью уехали в гости. К вечеру обещали вернуться, а пока сын за главного. Вот и решил устроить сюрприз – воды наносить впрок. Впрочем, это ещё не всё, что он задумал. А решил Андрейка сбегать в лес да и найти там ёлку покрасивее. А время останется – так и нарядить успеет!

Пока собирался, ветер разогнал облака, и в ярких лучах солнца снег рассыпался алмазными искрами. Паренёк вышел на крыльцо и на секунду застыл, зажмурившись. Руки греет миска с собачьим кормом, нос и щёки ласково пощипывает мороз. Сквозь веки пробивают багровые всполохи, глубокий вдох пробирает насквозь ледяным воздухом. Мальчик проморгался, вытер выступившие на глазах слёзы и побежал к будке Пантеры. Лайка, ровесница Андрея, прославилась по округе тем, три года назад выкармливала со своим потомством принесённого отцом из леса полуживого волчонка. Через полгода, окрепшего, охотник выпустил того на волю.

Андрейка оделся потеплее, взял верёвку, топор, лыжи и направился в сторону леса.

Сходя с дороги, предусмотрительно встал на лыжи – последний месяц отличился снегопадами, намело по пояс. Солнце по-прежнему радует, склоняясь к закату на льдисто-голубом куполе неба. Мальчик пробрался сквозь придорожный кустарник и направился в глубь леса.

Увиденное заставило затаить дыхание. Огромные ели, опустив пышные лапы под тяжестью снега, устремились в бездонное небо. Берёзы нарядились в зимний камуфляж, ветки украшены инеем. Верхушки деревьев светятся розовым в лучах вечернего солнца, снег из ослепительно-белого на открытых местах в тени переходит в нежно-голубой. Запахи неуловимо изменились, непередаваемый аромат спящего царства Снежной Королевы делает мысли звенящеотчётливыми, а ухо улавливает мельчайшие звуки на фоне полного безветрия.

Андрейка легко заскользил по снегу в поисках известного ему места, где растут молодые ёлочки. Часто останавливаясь, с замершим от восторга сердцем любовался вновь открывавшимися видами. Вот дивной аркой застыла склонившаяся верхушкой до земли берёзка. Чуть дальше – две старые ольхи крест-накрест преграждают дорогу, словно копья снежных великанов. А ещё дальше образовалась искусная галерея елей, сомкнувших вершины высоко над головой…

За путешествием по заколдованному лесу Андрей потерял счёт времени. Спохватился, когда новые тучи закрыли солнце и заметно потемнело – прогулка длилась уже час. А казалось, прошло от силы минут двадцать! Стараясь больше не обращать на окружающее внимания, парнишка бодро двинулся к цели. Времени оставалось мало. К тому же с неба начали сыпаться крупные хлопья снега…

Что он заблудился, Андрей понял, когда окончательно стемнело.

Усилившийся снегопад надёжно запорошил все следы, небо плотно затянуло, и сориентироваться по луне или звёздам он не мог. По свежевыпавшему снегу идти тяжелее, да ещё отнимает силы влекомая на буксире ёлочка. Ветер, сперва тихий, постепенно усиливался. Лес проснулся и пока тихо, но уже угрожающе заворчал. Время от времени где-то неподалёку слышался треск, неясный шелест, загадочные шорохи. Услужливое воображение рисовало мальчику, как великаны выбираются из-под земли, разбирают копья и расходятся в поисках пришельцев, дерзнувших нарушить заповедную чащу. Вот по верхушкам пронеслась шумная волна – дракон ли, гигантская летучая мышь или что ещё чуждое человеку пронеслось в воздухе. По сторонам проскальзывают приглушённые искры, а оборачиваешься – нет ничего, не разглядеть. В животе уже свил гнездо омерзительно склизкий спрут. Временами он разрастается, протягивает щупальца и сжимает то сердце, то горло, отнимая силы. Андрей старался не поддаться панике – ведь стоит только побежать, как его услышат, догонят, втопчут сквозь сугробы в мёрзлую землю…

Ёлку пришлось оставить – уже ясно, сил найти выход с добычей на руках не хватит. Паренёк воткнул её позади себя прямо в лыжный след. Может, завтра удастся найти, не зря же он погубил молодое дерево? С новой энергией мальчик заскользил в сторону дома. Налегке идти быстрее, да и возможностей спрятаться от врагов больше. От спешной ходьбы кровь разогрелась, да и мороз спал – тело наполнилось теплом и силой. Домой, скорее домой! Родители, поди, вернулись, волноваться начнут! Шаг за шагом: – До-мой! Ско-рей! Скорей! До-мой!

Ёлка слегка накренилась, покрытая толстым слоем сахарной ваты. След от лыж уже замело – хватило получаса. Пригревшийся было спрут очнулся, выпростал щупальца и рванул на себя сердце и лёгкие. Он прошёл по кругу!

Дыхание перехватило, ноги подкосились, и Андрей рухнул в снег. В голове пустота, пустота в душе. На несколько минут его охватило полное безразличие. Не выбраться…

Нет, есть ещё возможность!

Мальчик встрепенулся, огляделся вокруг – вот она! Мощная ель даже в темноте выделяется ростом среди товарок. Нужно только забраться на неё и осмотреться – деревня на холме, огни невозможно не заметить. Спешно сбросив лыжи, Андрей полез наверх. Сперва дело шло ходко, но где-то ближе к середине ствола ветки стали тоньше, ноги скользили. Усталые руки с трудом удерживали тело на весу при очередном рывке. Остаётся пять метров. Три метра. Два. Вот уже почти вершина, чуть-чуть! Ноги соскользнули в очередной раз. Удержаться за ветку! Нет! Выскальзывает из рук, сантиметр за сантиметром. Не перехватить. Ноги болтаются, опору не нащупать. Шапка сбилась на глаза. Андрей в отчаянии выбросил в сторону правую руку, пытаясь наугад ухватиться за другую ветку, и стремительно полетел вниз. Последнее, что он услышал – страшный хруст.

В себя пришёл от жгущего лицо снега. Сломанные рухнувшим телом лыжи задрались кверху, будто руки утопающего.

Попытался встать – дикая боль пронзила левую руку. Значит, хрустнули не только лыжи… Превозмогая боль, парнишка осторожно перевернулся на здоровый бок. Встал на колени. Боль немного утихла, в голове прояснилось. Так. Лыж нет. Рука, наверное, сломана. Где деревня, он так и не выяснил. Лежать нельзя – уж ему-то отец не раз рассказывал, как замерзают люди по зиме! Остаётся одно – идти. Поднялся на ноги. Шаг – нога проваливается выше колена. Не выйдёт. Встал на колени. Шаг. Ничего, держит. Второй. Третий…

Через час холод и усталость взяли своё. Тело закоченело, боль усилилась и пульсировала в такт ударам сердца. Хорошо одно – тучи снова разошлись, и луна залила призрачным светом всё окрест. Оно же и минус – теперь может приморозить сильнее. Сил уже не осталось ни на что.

Андрей лёг на спину и затих, изучая бриллиантовую россыпь созвездий. Примерное направление теперь известно. Да только смысла в этом знании уже не было...

…Сквозь дремоту он услышал неясный шорох и с трудом приоткрыл застывающие веки. Огромный волк завершил обход тела и шумно принюхивался к рукам мальчика. Почувствовав взгляд, выпрямился и застыл изваянием, гипнотизируя взглядом светящихся изумрудами глаз. Широкая грудь, мощные лапы, сверкающая серебряная шерсть – зверь застыл вполоборота к жертве, давая как следует рассмотреть напоследок. Андрей равнодушно, даже с некоторым облегчением закрыл глаза.

…Звонкие голоса, звон посуды, аромат свежезаваренного чая. Ласковое лицо мамы. Почему-то в слезах.

– Андрюшенька! Проснулся наконец-то, родной мой!

– А как же он домой попал? – нарушил тишину нахальный Серёжа.

– Об этом Андрею рассказали позже. А случилось всё так – когда родители вернулись домой затемно, да и не застали сына, мама пошла к соседям. Те и рассказали – видели, мол, как он с лыжами в руках да топором за поясом в сторону леса шёл. Два плюс два – четыре. Собрал отец наскоро нескольких знакомых, да и отправился на поиски. Следы все замело, конечно. Они часа два бродили, сами чуть не заблудились. Решили с утра продолжить, а отец, значит, остался. Не смог домой к жене без сына вернуться. Сам-то он лес как свои пять пальцев знал, не боялся заплутать.

Александр плотнее запахнул меховую безрукавку.

– Что было дальше, он рассказал только сыну, да и то через несколько лет. Когда уж решил ни с чем возвращаться, вышел на него молодой волк. Здесь охотник и подумал – всё, амба! Не только сына привести не смог, а ещё и сам пропал. Ружья-то не брал, не на охоте. Но зверь не набросился, не тронул. Обнюхал, зарычал только – и в сторону. Отошёл, обернулся и смотрит. Снова отошёл и опять обернулся. Как бы приглашает, значит. Ну, отец-то – была не была! За ним и пошёл потихоньку. Идти далеко не пришлось – минут через двадцать на сынишку вывел. Вывел, значит, волк, а сам рыкнул напоследок и в чаще-то и скрылся.

– А почему же тогда пацана сами не нашли? – донёсся голос с печки.

– Да так случилось, что он в сторону принял. Ему из леса недалеко оставалось выйти, да только в полутора километрах от того места, как вошёл. А его больше по прямой искали, да влево-вправо метров пятьсот.

Рассказчик усмехнулся:

– Ну что, хватит с вас, пожалуй. О! Свет дали! Ты смотри как вовремя! Теперь сможете свой любимый телик посмотреть.

Киселёв широко улыбнулся и незаметно потёр левую руку – старый перелом снова заныл, предвещая смену погоды.

Игорь неспешно возвращался домой. Рабочий день закончен, сегодня пятница, а это значит, что он мог позволить себе провести вечер перед телевизором, наслаждаясь футболом и пивом с воблой. Благодать! Тем более что Ирина со Светкой вчера уехали к тёще на Украину и вернутся только через две недели.

У тестя с тёщей юбилей свадьбы, но Игорь поехать из-за работы не смог. О чём, собственно, не сильно-то и жалел. Как говорил его армейский товарищ: «любовь к тёще измеряется километрами». Не то, чтобы Игорь не любил мать жены, просто его быстро начинала раздражать её болтовня. День-два выдерживал, но не более. Сам он был человек немногословный, не любил длинных речей.

Игорь уже начал поглядывать в сторону заветного магазина с пивом и воблой, прикидывая, сколько и чего брать, как вдруг заметил маленького котёнка, жмущегося к стене дома. Обычный серый беспризорный двортерьер, каких полно во дворах любого города России. Маленький испуганный ребёнок – котёнку не было и двух месяцев. Худой и замёрзший, он сидел на снегу, поджав одну из передних лапок.

Игорь остановился и посмотрел на беспризорника. Весь вид его внушал жалость.

– Кис-кис-кис!

Котёнок поднял голову на огромного человека, что стоял перед ним, и мяукнул. Игорь сел на корточки и погладил страдальца. Котёнка трясло. Наверное, от холода.

«Он же умрёт. Не переживёт зиму. Чей-то? Навряд ли, скорее всего отпрыск старинного дворового рода», – подумал Игорь.

Котёнок ещё раз мяукнул и сменил лапку. Игорь посмотрел в глаза зверьку – два маленьких озерца чёрной влаги. Нос у котёнка был горячий. Игорь решительно поднял его и сунул за пазуху. Оставлять больного замерзшего ребёнка на верную смерть он как-то не смог. Котёнок сжался за пазухой.

– Принесу домой, накормлю, поправится, а потом, может, и отпущу, – сказал Игорь сам себе. Оправдываться была причина: жена кошек не сильно жаловала, а кроме того, боялась заводить животных вообще – из-за маленькой Светланы. Мол, аллергия, шерсть, грязь. Игорь же был «потомственный кошатник».

Дома он первым делом вымыл котёнка в тёплой воде. Кузька не сопротивлялся, хотя было видно, что процедура купания не доставляет ему особой радости. Потом найдёныш был накормлен, закутан в старую Игореву байковую рубашку и уложен спать на кресло. Кузька заснул мгновенно, не став даже делать обычного для всех кошек, попадающих в новый дом, обхода и осмотра.

Игорь сел у телевизора и ту твспомнил, что про пиво-то он и забыл. Одеваться и идти в магазин не хотелось, пришлось посветить вечер старой доброй «Age of Empires II».

За две недели Кузька заметно поправился. Ел всё, что давали, подбирая всё подчистую. Ходить в туалет научился быстро, даже ни разу нигде не напортил. Обожал спать на коленях у Игоря, блаженно мурлыкая. Так что выпроводить Кузьку на улицу к приезду семьи Игорь уже не смог. Только развёл руками:

«Вот, мол...»

Ирина укоризненно покачала головой:

– Тебя нельзя одного и на две недели оставить. Уже притащил домой кота. А Светка, увидев кошачью голову, удивленно высунувшуюся из-за угла («Хозяин, кто это?») счастливо заверещала:

– Папа, ты купил мне котенка! Папа, спасибо! Ты у меня лучше всех!!! Кузька безропотно позволил взять себя на руки.

– Это Кузьма. Молодой джентльмен, проживающий ныне у нас. Крайне благовоспитан, чистоплотен и умён. Предан делу партии и народа. В связях, порочащих его, замечен не был. Не женат, – представил Игорь нового члена семьи.

– Не хватало, чтобы он был ещё и женат. Две кошки в нашем доме… Игорь сделал жалобные глаза.

Ирина снова посмотрела на то, как Светка восторженно возится с котёнком, и проворчала:

– Это у неё от тебя, кошкин друг. Ладно, пусть остается до лета. Не выкидывать же его на улицу зимой. А там отвезём твоей матери в деревню.

– Дорогая, ты у меня просто чудо! Я тебя люблю! – Игорь обнял и расцеловал супругу.

– Ладно, ладно.. Как кота завести, сразу хорошая. А как к маме поехать – так у тебя работа – привычно заворчала жена. – Умеете вы, мужики, своего добиваться.

Игорь ещё раз расцеловал жену. Ирина улыбнулась и начала снимать дубленку.

За зиму Кузьма вырос в хорошего красивого кота. Шерсти от него было немного – Кузька был короткошёрстым. И по-прежнему отличался аккуратностью. Ел всё подряд. Но никогда не просил, просто садился посреди кухни и начинал молча смотреть в глаза Ирине, хлопочущей над стряпнёй. Ирина «голодного кошачьего взгляда» выдержать не могла, поэтому со словами: «Держи, зараза!» кидала в котовью миску обрезки мяса или рыбы. Ещё Кузька любил залезать на табурет в тот момент, когда вся семья обедала, класть голову на стол и молча наблюдать за хозяевами, поворачивая голову и переводя взгляд с одного на другого. Взгляд его был красноречив. Кусочек сосиски или сардельки клался на край стола, и Кузька аккуратно брал кусочек зубами и утаскивал на пол, есть. После чего занимал исходное положение, всем своим видом говоря: «Какая сосиска? Не знаю, ничего не видел». Дочь такие фокусы приводили в дикий восторг.

Спал Кузька на строго определённых местах – на кресле в комнате, около дивана на полу, в ногах у Светки и на вешалке для шапок в прихожей. Все приходившие в гости друзья испуганно отшатывались, когда пытаясь положить головной убор на полку, встречались взглядом с котом, что молча пристально за ними наблюдал.

– Что за порода у него? – спрашивали они Игоря.

– Московский сторожевой – смеясь, отвечал он.

Наступило лето. Отдавать Кузьку в деревню не стали – дочь начинала рыдать, как только заводились такие разговоры. Отвезли его на дачу. Кузьма сразу произвёл ревизию вверенной ему территории. Было несколько пограничных конфликтов с деревенскими котами, но Кузька сумел не ударить мордой в грязь. Любил он сопровождать кого-нибудь из хозяев за пределами участка. Пойдёт Игорь за водой на колодец – Кузька идёт ним. Пойдёт Ирина в магазин – Кузька в почётном эскорте. Заходил в магазин, садился у входа и ждал, пока хозяева не затарятся. Скоро про кота-секьюрити знала вся деревня.

Однажды Светка пошла к одной из своих новых подруг в деревне. Кузьма вызвался проводить. На соседней улице на девочку напала местная собачонка. Она начала крутиться вокруг пятилетнего ребёнка, исступлённо лая. Светка испуганно сжалась, собака не унималась, постепенно приближаясь к девочке. Бежать та боялась – опасалась, что собака укусит её за ногу.

И тут на псину вихрем налетел Кузьма. «Кошачий горб», глухое рычание, вздыбленная шерсть – и собака стушевалась. Потом резкий бросок гибкого кошачьего тела – и та, обиженно скуля, помчалась прочь. Кузька бежал сзади на трех лапах, а четвертой бил собаку по спине. Вернулся он чрезвычайно довольный собой. После этого случая, Ирина зареклась отдавать кому-либо этого замечательного кота.

Беда случилась в начале декабря. В дверь позвонили. Света, естественно, спросила:

– Кто там?

– Телеграмма, – был ответ.

Светка ждала телеграммы от бабушки, вчера у неё был день рождения.

Девочка открыла замок, и тут же в квартиру ворвались двое мужчин в масках.

Игорь, услышав шум в прихожей, бросил точить ножи и поспешил к дочери.

У незнакомца, что зашёл первым, было лезвие, у второго – обрез. Увидев мужчину с ножом в одной руке и точильным бруском во второй, первый приставил остриё к Светкиному горлу и сказал:

– Ещё шаг – и вспорю горло девчонке. Не дури – и никто не пострадает. Игорь кивнул, разжал ладонь, и хозяйственный нож упал на пол. В этот момент с вешалки донеслось глухое рычание.

Первый бандит удивлённо посмотрел вверх и не поверил своим глазам: на него летел разъярённый кот. «Что он там делает?» – только и успел подумать он. Второй оторопело уставился на происходящее.

Первый инстинктивно попытался выставить нож навстречу падающему чудовищу. Игорь молниеносно метнул брусок в лицо второму, а сам бросился на первого. Грянули выстрелы. Кузька вцепился в голову первому и кусал, царапал, драл задними лапами грабителя. Кот или кошка в ярости – вещь страшная. Преступник взвыл, попытался ударить кота ножом, но побоялся попасть себе в глаз, бросил лезвие, стал отдирать кота руками. Налетевший Игорь несколькими ударами «вырубил» его и повернулся ко второму.

Оказалось, тот бросок бруска получился очень удачным. Когда тяжёлый камень попал ему в переносицу, второй бандит автоматически выпалил в потолок из обоих стволов. Выронив обрез, он сидел на полу, держась за лицо. Из-под ладоней его обильно текла кровь.

Подоспевшие на звук выстрелов соседи скрутили грабителей и вызвали милицию.

Игорь крикнул Ирине: «Скорую! Быстро!» и занялся Светкой. Ребёнок не пострадал, был только напуган. Отец унёс её в комнату и перепоручил заботам жены, а сам наклонился над Кузькой. Кот лежал на боку, грудь и передние лапы у него были в крови. Лезвие ножа бандита рассекло кожу и мышцы. Длинная кровоточащая рана.

– Кузя, как ты?

Кузьма посмотрел на хозяина и слабо мяукнул.

Игорь схватил Иркин шарф и быстро перевязал кота. После чего поднял его на руки и помчался вниз по лестнице. Мужчина из соседней квартиры, быстро смекнув, в чём дело, взял ключи от машины и помчался вслед за Игорем.

Через двадцать минут Кузька лежал на столе ветеринара. Игорь и Владимир – так звали соседа – сидели в коридоре лечебницы.

Через час врач вышел.

– Жить будет. Потерял много крови – рана длинная и глубокая, но жизненно важные органы не задеты. Я оставляю его у себя на неделю, потом заберёте.

– А увидеть его можно?

– Он спит. Я вколол ему снотворное.

Игорь подошёл к коту. Вся передняя часть, кроме головы, была забинтована. Он погладил маленького героя, и почувствовал, что на глазах его выступают слёзы.

Владимир тронул его за рукав.

– Поехали.

Милиция уже увезла грабителей, в квартире сидел только милиционер в штатском. Он быстро опросил Игоря, пожал ему руку и уехал. Светке дали снотворного, и она спала. Ирина сидела на кухне, перед ней стоял пузырёк валерьанки. Игорь подошёл, сел и обнял жену. Она положила голову ему на плечо.

– Как он?

– Нормально. Заберём домой через неделю.

Они замолчали. Говорить не хотелось. Хотелось просто помолчать.

Кузька поправлялся быстро, но при ходьбе он жутко хромал.

История про сторожевого кота облетела весь город, приезжали даже с телевидения, снимали репортаж. Одна из благотворительных организаций наградила Кузьму медалью, её повесили на дверную ручку, и Кузька играл с нею. Милиция преподнесла почетную грамоту и два килограмма печёнки. Соседи подарили корзинку для перевозки. Телевизионщики подарили плакат и календарь с Кузькой. Свой сюжет они назвали «Как кот Кузька показал грабителям «Кузькину мать».

В феврале в гости к Игорю и его семье приехал его старый друг Сергей: недавно он перебрался жить в Тулу из Новосибирска, поэтому не замедлил нагрянуть с визитом. Приехал он с женой Татьяной и сыном Алёшкой, который был примерно одного возраста со Светкой.

Обе семьи сидели за накрытым столом. Историю хромого кота они выслушали с удивлением, и разговор завязался о кошках вообще. У Сергея кота дома не было, по той же причине, что и Ирина в своё время не хотела заводить.

– Ты знаешь, – рассуждал Игорь, – те коты, что рождаются в тепле и неге, породистые там, – так они избалованные. Ничего не едят, капризничают, туалет им меняй постоянно. А вот подобранные с улицы – они благодарные. И как-то умнее, что ли. Кстати, пиво закончилось. Серёга, пойдём, сходим?

Серега кивнул. Они быстро закупились в маленьком магазинчике у дома. Усталый продавец протянул Игорю сдачу, пиво и упаковку замороженного сырого мяса.

– Вашему сторожевому. Пусть поправляется. Игорь улыбнулся и поблагодарил.

Проходя мимо одного из домов, Игорь вдруг остановился, как вкопанный. Сергей прошёл было дальше, но заметил, что друг отстал, и вернулся к нему.

– Что случилось?

Игорь молча показал на маленького рыжего котёнка, что жался к стене.

Взгляды Игоря и котёнка встретились, котёнок мяукнул.

– Серёг, а возьми его себе. Будет тебе тульский сторожевой. Не пожалеешь. И ребёнок добрее вырастет.

Сергей посмотрел на друга, потом на котёнка, присел на корточки и позвал:

– Ну, иди сюда, бедолага.

Котёнок подошёл и ткнулся носом в руки Сергея.

Дома появление нового гостя вызвало бурю восторга у детей и раздражение у Татьяны.

– Ну, зачем? У него же блохи, он грязный, шерсть будет по всему дому… Кузьма подошёл к малышу, обнюхал его и начал вылизывать.

Ирина обняла Татьяну за плечи и тихо сказала:

– Тань, возьми его. Я ведь тоже сначала не хотела Кузьку брать. А теперь ни за какие деньги не отдам. Да и Алёшке радость. Вон сколько радости от кота.

Алёшка уставился вопросительным взглядом на мать. Татьяна посмотрела вокруг – все смотрели на неё.

Татьяна вздохнула.

– Алёша, ты обещаешь меня слушаться?

– Да, да, мама! Ура, мама разрешила оставить его!!!

Сергей обнял жену. Всё-таки мир хоть немного, но становится добрее.

Кесарь Кесаревич Родионов – маленький сморщенный интеллигент преклонного возраста, – неспешно наполнял стакан кефиром, когда в открытую форточку влетел отчаянный детский плач. Кесарь Кесаревич покачал головой, так же неторопливо убрал пакет в холодильник, добавил в стакан две ложки сахара, тщательно размешал, и только тогда подошёл к окну.

Так и есть: соседский Мишка, четырёхлетний бандит, одетый в одни шорты и стоптанные сандалии, старательно давил песчаные куличи, аккуратно разложенные по краю песочницы его младшей сестрёнкой – Аннушкой. Ну, это для Кесаря Кесаревича она была Аннушкой, все остальные называли её просто Анькой. Девочка в мятом застиранном сарафанчике неопределённого цвета стояла тут же и отчаянным рёвом пыталась привлечь внимание хоть кого-то из взрослых. Мишка тем временем уже добрался до последнего куличка, и тут Аннушка не выдержала – треснула пластиковой лопаткой непутёвого братца по вихрастой башке. За что немедленно получила в лоб и плюхнулась на попу, обогатив несчастный плач добавочными обертонами.

– Мишка, паразит такой, опять сеструху донимаешь! – раздался женский голос из окна этажом ниже. – Я вот сейчас спущусь, да задницу-то тебе обдеру!

Пацан, нимало не испугавшись, поднял голову, глумливо расхохотался, но, от греха подальше, порскнул через кусты акации в скверик. Аннушка моментально успокоилась и принялась терпеливо восстанавливать песочную «кухню».

Отсюда было видно, как Мишкин отец сидит на лавочке в том самом скверике с парочкой похожих на него алкашей. Время от времени они разливали что-то из пузатой бутылки по пластиковым стаканчикам, с упоением прикладывались, занюхивали рукавом. На ребячий плач папа не обратил ни малейшего внимания – или привык, или же ему было абсолютно наплевать. Что, видимо, вернее.

Мимо них прошла молодая пара с коляской. У мамаши обиженно поджаты губки, папаша идёт чуть сзади, хмуро глядя по сторонам. Это соседи из третьего подъезда. Ни дня не могут прожить без ссоры, что за семья!

Кесарь Кесаревич опять вздохнул и шаркающей походкой прошёл к мойке. Долго и тщательно споласкивал стакан, смотрел его на свет, недовольно хмыкал и снова споласкивал. Затем так же старательно протёр насухо вафельным полотенцем, опять посмотрел на свет, и, наконец, довольный результатом, поставил в шкаф. Глянул на часы, висящие над столом, зачем-то постучал сухим узловатым пальцем по стеклу.

Два часа.

У людей разгар рабочего дня, а для него только-только утро началось. Что поделаешь – с молодости привык работать по ночам, теперь поздно перестраиваться.

Спустя некоторое время Кесарь Кесаревич, уже умытый, побритый, аккуратно причёсанный, сел за свой рабочий стол перед стареньким «Ундервудом». Поправил толстую пачку отпечатанных листов по правую руку, взял чистый лист из пачки слева, задумчиво уставился на стену. На стене, над самым столом канцелярской кнопкой был приколот пожелтевший уже листок с надписью:

«Титульный лист. Эссе. Рабочее название…» На месте названия, впрочем, ничего напечатано не было. А, ладно, потом придумается…

За стенкой послышался грохот разбитой посуды, отборный мат. Причём материлась женщина, что вообще ни в какие рамки не лезет!

Кесарь Кесаревич зажмурился, до боли закусил палец. Да, надо торопиться, надо работать, времени совсем не остаётся.

«…ОНИ не такие, как мы. И в то же время Они неотделимо живут прямо в нас…» – слова вылетали из-под мечущихся лапок пишущей машинки, словно тончайшая нить паука-шелкопряда, – вроде бы целеустремлённые, и в то же время абсолютно безжизненные, слабые. Не было в них ни силы, ни правдивости. А ведь это эссе-разоблачение! Каждое слово должно бить наповал, как пуля снайпера – прямо в сердце! Но пока будут подыскиваться нужные слова, ОНИ окончательно испоганят весь род людской. А потому он торопливо строчил, захлёбываясь невыразительными словами и едва не подвывая от своей медлительности.

«…Оболваненные люди списывают ИХ проделки на несуществующих домовых, на полтергейст, на зелёных человечков. Последнее, кстати, не так уж и далеко от истины: в том смысле, что ОНИ – это пришельцы. ИХ пакостливая натура проявляется порой в самых неожиданных местах. Когда ИМ удаётся полностью захватить разум человека-носителя, они в припадке безудержного озлобления бьют посуду, портят мебель, прячут вещи, оставляют непонятные и жуткие надписи и знаки на стенах, потолках. К счастью такое случается крайне редко, и долго удерживать физический контроль над человеком ОНИ не в состоянии. Но из памяти напрочь выпадают те минуты, когда его разумом и телом владели ОНИ. И вот растерянный и испуганный человек начинает придумывать себе объяснения настолько невероятные, что только диву даёшься… »

Кесарь Кесаревич задумчиво погрыз ноготь, продолжил:

«…Это – чужаки, уничтожившие по злобе своей место предыдущего обитания. ОНИ не из нашего измерения, и только это позволяет ИМ беспрепятственно завладеть нашими телами, нашими разумами. Вся их сила, мощь, даже могущество – ничто без физической оболочки. Поэтому мы нужны ИМ как доминирующий вид на планете.

По природе своей человеческое существо доброе и отзывчивое. Да, только нам присуще такое замечательно качество как Соучастие. Изначально мы добры и правдивы. Человеколюбие, филантропия – есть ни что иное, как необходимые качества для видовой экспансии homo sapiens.

Зато злоба, коварство, подлость, ненависть противоестественны человеческой натуре, и это в нашу жизнь привнесли именно ОНИ…»

Кесарь Кесаревич косо глянул на часы. Пять часов вечера. Сейчас усталые, измученные после трудового дня люди потянутся домой, и двор вновь наполнится раздражением и ненавистью.

В это время Кесарь Кесаревич всегда выходил прогуляться в скверик, а заодно и понаблюдать, выявить и зафиксировать в памяти самых отъявленных, наиболее явно проявляющих себя ИХ. В последнее время это тоже стало его привычкой. Тем не менее, сегодня он решил немного задержаться с прогулкой. Объяснить себе мотивы этого поступка он не мог, сколько ни шевелил бровями и ни морщил лоб.

Тут Кесарь Кесаревич оторвался от клавиш и удивлённо прислушался. Непонятно – что же его так насторожило? Он встал, прошёл к окну и долго смотрел во двор. Тишина!

Поразительно! Люди возвращались с работы, проходя через скверик в замкнутое пространство двора их «хрущёвки», но все шли безмятежные, умиротворённые. Даже Фирсов – сосед с третьего этажа – не орал, как обычно, на свою жену, а шёл рядом с ней величаво и спокойно, в одной руке неся тяжеленную сумку с продуктами, что вообще-то нонсенс, другую, согнутую в локте, подставив жене для опоры.

Засосало под ложечкой: нахлынуло давно забытое ощущение «дежа вю». ЭТО снова происходило, и это надо было немедленно увидеть своими глазами. Торопливо одевшись, Кесарь Кесаревич, тем не менее, не забыл повязать галстук и прикрыть лысину шляпой – как-никак он интеллигент. А потому должен проявлять уважение к себе и окружающим даже в таких мелочах.

Выйдя во двор, он удивился ещё больше: повсюду царил бархатный покой летнего вечера. Даже злобные старушенции, что никогда не упускают случая вцепиться в кого-нибудь со своими нравоучениями, вежливо поздоровались с ним, чего давным-давно уже не делали. Раньше они только брезгливо поджимали губки и провожали его ненавидящими взглядами. Не просто так, конечно, ненависть возникла – однажды он-таки поставил их на место. По-интеллигентному вежливо, понятно, и всё же достаточно решительно. А сейчас! Казалось, сама атмосфера была насыщена добротой, это ощущалось всей кожей, всем существом.

Мишка и Аннушка сидели вместе в песочнице, и у каждого в руках было по мороженке. Напротив сидел отец и откровенно любовался, как они с аппетитом уплетают прохладную сладость.

На подоконнике первого этажа дремал старый кот Матроскин, довольно жмурясь и вяло покачивая свесившимся кончиком хвоста. По двору бегала ребятня, но никто Матроскина не сдёргивал, и это было в высшей степени странно. Обычно он и пяти минут не мог там пролежать, не привлекая внимания маленьких извергов.

Кесарь Кесаревич прошёл по двору, изумляясь и восторгаясь всё больше. На душе было так хорошо, что хотелось зарыдать от нахлынувшего избытка чувств, от тихого счастья и желания сделать что-нибудь особенно хорошее.

И тут он увидел причину столь разительных перемен. У самого входа в скверик сидела небольшая вислоухая собачонка и улыбалась всем прохожим. И люди улыбались ей в ответ, и каждый норовил подойти и обязательно погладить, приговаривая какое-нибудь ласковое слово. Она нисколечко не пугалась и принимала знаки внимания, благодарно шевеля пушистым хвостом в дорожной пыли.

Кесарь Кесаревич торопливо прошаркал до ближайшего магазинчика и купил двести грамм ливерной колбасы. Обратно он едва не бежал, опасаясь, что собачонке наскучит их дворик, и она потрусит дальше в неизвестность, из которой она и выпала.

Нет, она словно дожидалась его, как будто знала – зачем этот смешной старик убегал так поспешно.

Колбасу они приняла благосклонно и, что удивительно, не набросилась на неё с жадностью бродячей шавки, а принялась есть чинно и благородно, словно аристократка на приёме у принца-консорта. Кесарь Кесаревич в глубокой задумчивости присел на лавочку, и рассеяно следил, как неторопливо отгрызет она маленькие кусочки, тщательно их пережёвывает и так же неспешно проглатывает.

Насытившись, собачонка подошла к человеку, угостившему её, и благодарно лизнула в ладонь тёплым, шелковистым языком. Кесарь Кесаревич погладил в ответ, украдкой вытерев слюни о чуть жестковатую шёрстку.

– Откуда ты такая взялась, солнце моё? – ласково проговорил он. Она свесила голову набок и повиляла хвостиком: мол, не всё ли равно?

– И то верно, – вздохнул Кесарь Кесаревич.

Внезапно с грохотом распахнулась дверь второго подъезда, вылетел всклокоченный Мокин, слесарь местного ЖЭКа.

– Да пошла ты в задницу, сука! – проорал он кому-то невидимому. Сплюнул зло и пошёл прямо на них, нещадно матерясь. И осёкся, встретившись взглядом с собакой. – Это что ещё за тварь?

Кесарь Кесаревич виновато развёл руками.

– Да вот, собака, – пролепетал он. Мокин хмыкнул:

– Вижу что не верблюд! Твоя, что ли? Кесарь Кесаревич растерялся.

– Ну, вроде как…

– Вроде как, – глумливо передразнил его Мокин, но всё же прошёл мимо, опасливо обогнув нестрашную собачку по широкой дуге. Собака, не отрываясь, внимательно следила за ним карими глазами. Мокин заспешил, непрестанно оглядываясь и бурча под нос что-то невнятное.

Кесарь Кесаревич судорожно сглотнул.

– Ты ведь видишь ИХ, правда? – потрясённо прошептал он. Она повернула к нему мордочку и снова шевельнула хвостом. – Чувствую, что видишь! – И вдруг с жаром добавил. – Оставайся у нас, они же тебя боятся!

Собака медленно легла у его ног. Кесарь Кесаревич облегчённо выдохнул, почесал её за ухом, она блаженно зажмурилась и подставила второе ухо.

– Ну, теперь всё у нас будет хорошо! – заключил он.

С этого дня двор было не узнать: все стали предупредительны и вежливы друг с другом, дети делились сладостями и бегали в магазин за хлебом и молоком для одиноких старушек. Алкаши в скверике больше не появлялись, и Мишкин папка словно обрёл вторую молодость: повеселел, посвежел, и теперь всегда ходил аккуратно побритым, отутюженным. Даже стал как будто выше ростом.

А Кесарь Кесаревич целые дни напролёт молотил по клавишам старенького «Ундервуда»:

«…Как ни странно, отличать ИХ от нас могут только животные, которые не обладают разумом, но доверяют могучим и древним инстинктам. Только этим можно объяснить то, что домашние любимцы – кошки, собаки, – годами живущие под одной крышей со своими хозяевами, порой набрасываются на тех, кто их холит и кормит. Страшно даже представить, что же такое кошмарное могут сотворить ОНИ, находясь в нашем обличье, если самое преданное существо – собака, не больная и не бешеная, набрасывается и убивает своего хозяина…»

Да, в последнее время всё чаще в новостях передают как любимец семьи питбуль или ротвейлер загрызает насмерть своего владельца. Самое странное в этом, что чаще всего ими оказываются люди, облечённые властью. Или деньгами, что вообще-то одно и тоже.

Собака прижилась во дворе, и жильцы наперебой старались закормить её разными вкусностями: кто колбаской краковской, кто косточкой мозговой, а кто просто хлебом, вымоченным в соусе от гуляша. Она благосклонно принимала это как должное, и отрабатывала харч как могла: по утрам сидела у входа в сквер и провожала взрослых на работу, вечером там же и встречала. Днём присматривала за детьми, а когда наступала ночь, сидела в самом центре двора и внимательно следила, как одно за другим гаснут окна дома.

Вот только на клички, что пытались навязать ей благодарные жильцы, она принципиально не отзывалась, поэтому так и осталась – просто Собака. Или – Наша Собака.

Кесарь Кесаревич же продолжал писать своё разоблачение. Так и остававшееся пока без названия.

А Собака жила, и двор преображался. Даже посторонние бродячие псы избегали теперь заглядывать сюда. Да ещё слесарь ЖЭКа Мокин.

Всё было настолько хорошо, что просто не могло продолжаться долго.

И вот однажды утром Кесарь Кесаревича разбудил жуткий грохот и звон выбитого стекла.

– Если пропить не смогу, так выброшу, на хер, в окно! – орал кто-то. Кесарь Кесаревич с ужасом узнал голос Мишкиного отца. Наспех умывшись и в волнении криво повязав галстук, он выскочил на улицу. Дворовые бабульки немедленно накинулись на него:

– Да сколько же это может продолжаться! Ты, интеллигентишка занюханный, сколько говорено было: подпиши заявление – так нет же!.. Глянь, до чего дошло!

Под окнами валялись останки телевизора. Дешёвого, чёрно-белого, и всё же… Действительно, участковый неоднократно приходил к нему с коллективным заявлением на непутёвого соседа, но Кесарь Кесаревич – человек по натуре незлобивый – всегда вежливо отнекивался, отказывался подписывать. Мало того, ещё и участкового убеждал дать человеку шанс, провести с ним беседу.

И так до следующего раза.

Но сейчас он об этом и не думал. Он искал и не находил нигде Собаки. Установившееся с её появлением хлипкое благополучие двора рухнуло в одночасье. Он знал: стоит только найти Собаку – и всё ещё можно вернуть…

Он нашёл её спустя полчаса: в глубине сквера, там, откуда она наблюдала за их двором по ночам – в тени раскидистого клёна.

Чья-то жестокая рука умело раскроила Собаке череп штыковой лопатой.

Лопата валялась рядом.

…Не помня себя, Кесарь Кесаревич этой же лопатой тяжело, с одышкой, вскопал маленькую могилку. Потом безудержно долго плакал, в бессилии привалившись к стволу дерева. Словно проникшись его чувством, могучий клён тяжело вздыхал раскидистой кроной и ронял слёзы листьев ему на колени.

Это была уже четвёртая могилка за последние двадцать лет, выкопанная Кесарем Кесаревичем у старого друга – клёна. Но эта – Особенная.

Уж он-то как никто другой знал, насколько разными бывают собаки.

Ежегодно они гибнут тысячами, но только единицы среди них – Особенные. Большие и маленькие, лохматые и не очень – всех их объединяет одно: они могут видеть Чужих. И… Чужие их боятся.

А ведь внутри у многих из нас, вероятно, сидит свой Чужой, что так и норовит вырваться, и далеко не каждый в состоянии с ним совладать. Он – Кесарь Кесаревич Родионов, – пока может, а вот кому-то непременно нужна Собака… Желательно большая и лохматая, с внимательным взглядом огромных печальных глаз: «Я тебя вижу! Будь настороже...»

А как узнать, что это именно твоя? И что именно она оградит тебя от влияния ЕГО? И что она не убьёт тебя, когда твой Чужой попытается вырваться наружу?

Именно поэтому Кесарь Кесаревич всегда мечтал и в то же время боялся завести свою собаку.

Даже он, при всём своём человеколюбии, не может поручиться за себя… за своего Чужого. Да что там – он попросту боится! Боится, что когда-нибудь и ему попадётся собака «не та»…

Он вернулся домой вконец обессиленный и опустошённый. Долго смотрел на листок на стене. Затем решительно сорвал его, вставил в машинку и допечатал:

«Титульный лист. Эссе. Рабочее название «Паранойя или вся Правда о НИХ».

Работу надо закончить во что бы то ни стало…

Скажу сразу, с доктором Коваржем я встретился исключительно по его собственной инициативе.

В один из вечеров ранней пражской осени я по привычке забрёл в «Виолу» – винный погребок в Старом Городе, куда любил хаживать по вечерам на пару бокалов. В те старые добрые времена «железного занавеса» там было тихо и покойно, и деревянные, потемневшие от возраста столы и лавки ещё не ломились от гостей со всего света.

Тогда, помнится, каждый вечер в углу напротив посиживал над своим бокалом велтлинского художник Франтишек Тихи – когда в одиночестве, когда в компании фотографа Радецкого. У самых дверей себе под нос бормотал бесконечные народные мотивы историк-фольклорист доктор Нетрлик. А вечному официанту пану Пангасту никто не мешал погружаться в свои, видимо, не очень весёлые мысли, если судить по его угрюмому виду. Кроме них в ресторанчике обычно не было ни души – влюблённые парочки или случайные посетители, запоздало возвращающиеся с концерта в «Рудольфинуме», заглядывали в погребок где-то ближе к полуночи.

С тех пор это уютное место изменилось до неузнаваемости и превратилось в галдящий шумный муравейник, битком набитый немцами, американцами и японцами почти в любое время дня и ночи, – но это уже, как говорится, из другой оперы. А в то время это было приветливое, гостеприимное убежище, которое всей атмосферой прямо-таки располагало к честным, откровенным разговорам, когда доля истины в словах возрастает прямо пропорционально количеству выпитого.

В этот день я впервые и повстречался в нерабочей обстановке с доктором Коваржем: он стоял в дверном проёме и близоруко озирался вокруг.

Я не мог поверить собственным глазам. Записной аскет Коварж в винном погребке!

– Пан коллега! – окликнул я его из полутьмы своего уголка. – Что я вижу? Вы собственной персоной в этом вертепе?!

Коварж повернулся на знакомый голос. Наши отношения в институте всегда были чисто служебными, и я ожидал, ясное дело, что такая встреча его никак не порадует. Но, как тут же выяснилось, ошибался.

– А, это вы, пан коллега? Слава богу! Я уже боялся, что меня дезинформировали относительно ваших привычек.

– Так вы меня ищете? Ну и ну! А кто же вас мог дезинформировать, как вы выражаетесь?

– Цирил, разумеется, кто же ещё? Ваш верный оруженосец. Он так буквально и сказал: «После шести старина Брунер сидит или «У золотой щуки», – но там вас не оказалось, я успел проверить – или в «Виоле». Третьего не дано, как говорили древние римляне. А если пана шефа не будет и там, остается обратиться только в клиники и морги». Я последовал совету Цирила, и вот... я здесь, – Коварж усмехнулся, чуть-чуть нервозно, как мне показалось, и начал протирать и без того чистые очки кончиком галстука.

– Нy, Цирилу завтра ещё придётся ответить за свою чрезмерную информированность, – добродушно хмыкнул я. – Но раз уж вы меня поймали, то прошу к столу. Пан Пангаст, ещё бокал бордо!

Коварж протестующе замахал руками, потом всё же сообразил, что сидеть в винном погребке над пустым бокалом было бы достаточно странно, и сдался. Он даже несколько раз пригубил, явно собираясь со словами.

– Ну, так рассказывайте, что у вас на душе, вы, вечно юная надежда нашей биохимии, – подбодрил его я.

– Знаете, – начал Коварж, – я и решил встретиться с вами именно здесь, потому... Потому что у меня такое чувство, что вы поднимете меня на смех. Думается, тут мне будет легче перенести этот удар, чем у вас в лаборатории. На глазах у Цирила... ну, и так далее. Вы меня понимаете?

– Ещё бы, – кивнул я. – На глазах у Цирила и Яны и так далее.

Доктор Коварж слегка покраснел и сделал изрядный глоток. Очевидно, он потерял нить.

– Давайте, давайте, смелее! – усмехнулся я. – То, что вы расселись за одним столом со старым греховодником, который решил отдохнуть от забот насущных, ещё не накладывает никаких обязательств. Только, ради бога, не притворяйтесь проповедником на сеансе стриптиза. А что до Яны, то весь институт знает о ваших отношениях не хуже, чем Цирил о моих холостяцких привычках. Ну, что там у вас?

– Послушайте, пан коллега, то, что я хочу рассказать, вовсе не смешно, если вы меня понимаете...

– Вот и отлично! Шутки в сторону – и погрузились в Моцарта, как говаривал старый профессор Новотны. Вы, кстати, его уже не застали? Жаль, жаль... Ну, так я вас слушаю.

– Вы знаете, всё началось с того, что последние лет шесть я работаю по договору с нашим фармакологическим концерном «Спофа». Суть работы заключается в том, что мне нужно анализировать целый ряд веществ, которые их химики выделяют из самых разных растений и животных, каких только удастся достать, – не только химически анализировать, но и физически. Ну, так вот... Короче говоря... Если вам известно, то все органические соединения, входящие в состав живых организмов, являются левовращающими – конечно, в том случае, если они вообще являются оптически активными...

– По правде сказать, как доктор естествознания, я уже что-то об этом слышал, – заметил я, но Коварж в возбуждении не обратил внимание на иронический тон моей реплики. – Хотя, насколько мне известно, этот факт упоминается даже в учебнике биологии для старших классов.

– Ну вот, видите, – он удовлетворённо хмыкнул. – Более того, твёрдо установлено – эмпирически, понятно – что это вообще является одной из важнейших характеристик, так сказать, кирпичиков жизни, и понятно, что этим никто уже давно специально не занимается. Так вот... А теперь вы можете себе представить, пан коллега – я выделил правовращающие соединения! Даже целые группы соединений – и они являются частью протоплазмы: ни более, ни менее!

Я снова кивнул пану Пангасту, отвлекая его ненадолго от своих бренных раздумий. Коварж имел репутацию очень эмоционального молодого человека, и мне не хотелось препираться с ним. Хотя бы потому, что в моей лаборатории работала Яна, предмет тайной (как полагал он сам) страсти Коваржа, – в действительности же всем известной и абсолютно безнадежной. Странное дело: я всегда почему-то чувствовал себя ответственным за их отношения. Но это уже тоже из другой оперы.

– Ну ладно, пан коллега. Только ваше открытие никакой не секрет, оно уже давно сделано и многократно подтверждено – тем же Ахимовым и Брюннингсом и бог знает, кем ещё. Хотя я всего-навсего обычный зоолог, и экзамены по биохимии, слава богу, давно сдал все до единого.

– Конечно, конечно, – заторопился Коварж, снова теребя свои очки. – Понятно, я провёл литературный поиск и ознакомился со всеми этими работами – по меньшей мере, с основными из них. Ахимов, Брюннингс, Дейв, Салливан, Танака – и ещё много, много других. В коллоидах ведь всегда есть примесь правовращающих молекул – доли процента. Это всем известно, хотя никто не знает, откуда они там берутся. Только это совсем другое дело, пан коллега. Я нашёл организмы, которые имеют полный комплект правовращающих аминокислот. Или углеводов. Или жирных кислот, – он замолчал, словно сам испугавшись своего заявления.

Помолчал и я, раздумывая над неожиданным сообщением.

– В таком случае, это попадание в яблочко, пан коллега, – наконец выдавил я из себя. – Это вполне может потянуть на государственную премию – а то и на Нобелевскую, кто знает? Конечно, в том случае, если вы не ошиблись и верно интерпретировали результаты. Мне, честно говоря, представляется сказкой, что в наше время можно делать открытия такого масштаба с приборами из прошлого века. В данном случае только с поляриметром, если я вас правильно понял... Ну, что же – так или иначе, поздравляю вас, пан коллега! Только я всё ещё не понимаю, какое отношение ко всему этому имею я.

У Коваржа от волнения задрожала рука с недопитым вином, и красная струйка пролилась на стол. Хорошо ещё, что пан Пангаст, как настоящий пражский трактирщик, отродясь презирал скатерти.

– Я ведь ещё не всё сказал, пан коллега. И даже не самое главное. Но сначала... сначала вы должны мне обещать, что весь разговор между нами останется в секрете. Знаете...

– Разумеется, знаю, пан коллега, – прервал его я. – Если речь об этом дойдёт до Его Величества Роберта Первого и Единственного (к вашему сведению, академик Роберт Яначек – директор нашего института общей биологии, по совместительству заведовавший и лабораторией, в которой прозябал Коварж), то всё дело закончится изящной научной статьей, а то и монографией, где вы будете фигурировать в анонимном списке «сотрудников, которым выражается глубокая признательность» за то, что они там и сям что-то принесли, подержали или нагрели. Я не прав?

– Абсолютно правы, – вздохнул Коварж и с опаской осмотрелся вокруг, словно боясь, не возникнет ли рядом грозный лик академика Яначека. Однако этого, как и следовало ожидать, не случилось. Лишь доктор Нетрлик, утомившись от собственного мурлыканья, тихо подрёмывал за своим столиком. – Совершенно правы. Что же касается вас, то я знаю, – точнее, надеюсь – что вы человек честный и...

– Мерси, – я отвесил галантный кивок. – Постараюсь не уронить своей репутации. Кстати, хочу сразу же заявить, что не собираюсь участвовать в вашей работе в качестве соавтора, что бы там из неё ни получилось в результате. Даже в качестве анонимного сотрудника. Даю вам моё честное слово.

Коварж вздохнул с облегчением.

– Я знал, знал, что... Да чего там! – он махнул рукой. – В принципе, помощь, которую я прощу от вас, ничего не стоит, по правде сказать, вы могли бы оказать её мне прямо сейчас.

– Вот как? – я поднял брови. – Хотя у меня большой опыт, но я не могу припомнить, чтобы я когда-то занимался наукой в ресторане. Что же, никогда не поздно обзавестись новыми привычками.

– Знаете, пан коллега, самое интересное во всём этом является то, что такие правовращающие молекулы встречаются, в основном... как бы это выразиться, чтобы вам, биологу, не показалось смешным... короче говоря, в странных организмах...

– Ага, – кивнул я. – Вы, конечно, имеете в виду людей?

– Не надо смеяться надо мной, – укоризненно сказал Коварж. – Я знаю, что для вас, биологов, человек нисколько не отличается от животного или цветка. Но с точки зрения обычного человека, так сказать, здравого смысла...

– Ну, уж нет, – решительно возразил я. – Можете говорить со мной о чём угодно, но в учёной беседе, даже если вы уж решили проводить её в этой дыре, избегайте ссылок на здравый смысл или как он там называется. Ещё древние греки установили, что с познанием окружающей действительности вообще и наукой в частности эта штука не имеет ничего общего.

– Ну, ладно, – вздохнул Коварж, – попробую иначе. Некоторые цветы...

– Растения, – поправил я.

– Да-да, конечно... Хорошо, некоторые растения... и животные... проявляют исключительные свойства, необычные в остальной природе. Строение, характеристики, особенности... короче говоря, всё, что угодно. Понимаете?

– Понимаю. Только что тут странного? Я сам могу перечислить вам таких видов сотни, если не тысячи.

– Слава богу, пан коллега, теперь вы догадываетесь, куда я клоню. Именно это я имею в виду. Так вот, слушайте. Представьте себе, что больше всего правовращающих молекул я обнаружил как раз в таких... странных... видах.

– И что, у вас есть уже какая-нибудь теория или хотя бы гипотеза на этот счет, пан коллега? – спросил я, изо всех сил стараясь не выдать своим видом чрезмерного интереса, тем более волнения, какое я, сам не зная почему, вдруг почувствовал.

– Есть, – гордо ответил он. – Знаете, пан коллега, я вам верю, поэтому, собственно, всё это и рассказываю. Мне кажется, что все эти цветы... пардон, растения... и все животные, в которых я нашёл такие молекулы, являются, так сказать, ублюдками. Или, точнее, мутациями. И, может быть, всё их отличие от остальных заключается именно в химическом составе, допустим, как раз в оптической активности молекул. Неудавшиеся мутации погибают, мутации, способные жить, выживают, но приобретают, грубо говоря, странные, необычные свойства. Что вы на это скажете?

Я глотнул из бокала, чтобы Коварж не заметил моего облегчения. Его гипотеза была такой же наивной и безнадёжной, как и его симпатии к Яне. Хотя...

– Пожалуй, это интересно, – великодушно согласился я. – Интересно и многообещающе. Да, кстати, о каких растениях – цветах, если использовать вашу терминологию – и животных идёт речь? Если, конечно, вы готовы это сообщить.

Коварж уже находился под расслабляющим действием алкоголя.

– Для вас – все, что угодно, пан коллега! Вы слышали что-нибудь об орхидее Corallorhiza trifida?

– Да, конечно. Из университетского курса ботаники.

– Ну, тогда я вам не скажу ничего нового. То, что она цветет уже в марте, ещё не так удивительно. Но то, что у неё нет хлорофилла...

– Не преувеличивайте, пан коллега! Насколько я помню, внутри стебля этого растения живут грибы, можно сказать, в плену. Корни растения снабжают их питательными веществами, те перерабатывают их...

– Не сердитесь, пан коллега, я не хочу вмешиваться в вашу специальность, но здесь вы немного путаете, – сказал Коварж с торжеством. – Растение, точнее его верхняя часть...

– Цветок? – иронично уточнил я. Разумеется, я отлично знал, как там обстоят дела с Corallorhiza trifida, но мне хотелось проверить его.

– Вот именно, цветок. Так вот, этот цветок фактически утилизирует гриб, который даёт ему питательные вещества. Но и это ещё не все. Растение цветет, даже образует семена, но это, как бы выразиться поточнее, только макеты семян, потому что у них напрочь отсутствует всхожесть. Оно размножается корневищами. А цветёт и плодоносит только для вида, можно сказать, для удовольствия, потому что может обеспечить себя питанием с избытком.

– Хорошо, пан коллега. Я так понимаю, что там вы и нашли свою правовращающую водичку?

– Не во всём растении. Только, как вы говорите, в цветке. Глициды и полный набор аминокислот. Гриб, захваченный растением, абсолютно нормален. С биологической точки зрения, разумеется. Наверно, вам это покажется смешным, но мне это представляется ужасно... ужасно аномальным... чудовищным... Как будто цветок является настоящим эксплуататором, захватчиком, я бы даже сказал...

– Мутацией, – быстро подсказал я. – С точки зрения морфологии это так, но не забывайте, что, скажем, все лишайники, строго говоря, являются таким же симбиозом водорослей и грибов. А водоросли, как должен бы знать и биохимик, всё-таки растения, – не счёл я нужным объяснять, что симбиоз – совсем иное дело: водоросли используют свой хлорофилл для общего снабжения питательными веществами.

– Может быть, вы и правы, пан коллега. В конце концов, это тоже не так уж далеко от моей теории... А знаете, где я обнаружил ещё одну неплохую коллекцию правовращающих аминокислот?

– Откуда же? Я пока ещё не ясновидец.

– В лимфе ящерицы... чёрт, забыл, как её по латыни. Это создание живет в пустыне Гоби и единственное на всей Земле использует вибратор – собственное тело, которое колеблется с ультразвуковой частотой, – чтобы молниеносно зарываться в песок в случае опасности...

Коварж внезапно прервал свою речь и выразительно посмотрел на меня.

– Вы дали мне слово, пан коллега, не забывайте об этом. То, что я вам рассказываю – это итог моей работы в течение нескольких лет. Вы же знаете, какие у нас условия и чего стоило найти всю эту экзотику. Даже с помощью богачей из «Спофы». Вы же мне друг?

– Оставим это, пан коллега, – успокоил его я. – Во-первых, я действительно ваш друг, хотя вы и сплетничаете обо мне с Цирилом, а во-вторых, в благосклонности Роберта Великого и Ужасного я не нуждаюсь. Что касается вашей ящерицы, это выглядит более интересно, чем цветок. Здесь, может быть, чтото есть, – уверенно произнес я, потому что твёрдо знал, что это тупик. Таких диковин в природе сотни и тысячи. Чего стоит хотя бы электрический скат или муравьи и пчёлы со своим сложным языком? Да и обыкновенный уж, если на то пошло, безо всякого ультразвука может зарыться едва ли не в асфальт. Но если Коваржу так уж хочется поразвлечься за государственный счет, то почему бы и нет? В худшем случае это позволит ему хоть немного развеяться и отвлечься от своей безнадёжной неразделённой любви.

– А теперь, наконец, вы, будущий лауреат и венценосец, скажите-ка мне, что же вам надо от меня, скромного заведующего лабораторией зоологии?

Коварж гордо надулся – видно, мысль о Нобелевской премии, пусть даже и в шутке, запала ему в душу.

– Подсказку. Наводку, так сказать. На другие виды организмов, пан коллега. Животные, растения, которые могут оказаться такими же мутациями. Я ведь должен доказать свою теорию, а на двух видах, вы понимаете, это невозможно.

– Это верно, – кивнул я и сделал вид, что размышляю. – А что вы скажете о всей австралийской фауне? Ехидны, утконосы, кенгуру – это же весь третичный период, прямо пересаженный в наш благословенный век!

Коварж легко клюнул на эту наживку.

– Чёрт побери, а об этом я и не подумал, пан коллега! Хотя мне кажется, что вся эта австралийская живность скорее реликт, чем мутация, но попробовать стоит... А ещё?

– Ну, вы ненасытный, честное слово! Раз мы уж начали разбираться с этими курьёзами, попробуйте мечехвоста. В конце концов, последний оставшийся в живых трилобит. Потом эта, как её, – змеевидная макрель. Или латимерия – пусть «Спофа» тряхнет мошной! Кенгуру и коалу можно найти в зоопарке, утконоса тоже, если не у нас, то у соседей, особенно если вам достаточно взять анализ крови. Вот за мечехвостом придётся ехать в Южную Америку. А с живыми латимерией или целакантом – прямо беда, даже и не знаю, куда бы вас направить!

Но Коварж уже понял подвох и засопел, как паровоз, не желая сворачивать в сторону.

– Боюсь, пан коллега, мы с вами не вполне понимаем друг друга. Меня не интересуют курьёзы природы, которые ни с того, ни с сего пережили своё время, а самые обыкновенные виды, животные или растения, которые, однако, обладают сверхъестественными свойствами. Понимаете?

Я отлично его понимал и назвал для приличия несколько малоизвестных видов, о которых вспомнил. Как видно, наукой действительно можно неплохо заниматься даже в таком неподходящем месте, как винный погребок.

На следующий день с самого утра я незаметно отвёл прелестную Яну в сторонку.

– Не дуйся ты так на этого Коваржа, – посоветовал я ей. – Мне кажется, он отличный парень, к тому же влюблён в тебя по уши. Почему бы тебе не быть с ним поласковее?

– И об этом говоришь мне ты?! – она вытаращила глаза.

– Насколько я знаю, о наших с тобой отношениях никто не подозревает, а уж он – тем более. Я ведь не прошу ничего, кроме разговора с ним время от времени – буквально пара слов на ходу. Заведи при случае, хотя бы в очереди в буфете, беседу о его работе, словно для приличия. Он сейчас занимается чем-то интересным и вне себя от радужных перспектив, а с тобой наверняка поделится.

Она пристально посмотрела на меня, тряхнула очаровательной головкой и вернулась в лабораторию. В последующие дни мне доставались разрозненные сообщения о том, как Коварж ведет осаду всех зоопарков республики. Разговоры о кенгуру и утконосах, как видно, всё же возымели действие, и мой молодой коллега не имел ни минуты отдыха. Самого Коваржа я видел пару раз и только мельком. У него был ужасно заговорщицкий вид, и он подмигивал мне при встрече в коридоре, словно намекал на нашу общую тайну. Как мальчишка, думал я.

Объявился Коварж недели через две. Приглушенным, таинственным голосом а ля Джеймс Бонд в трубке внутреннего телефона он попросил о встрече «на том же месте и в тот же час, вы меня понимаете, пан коллега?» Я заверил его в своём добром расположении. В конце концов, я и так бываю в этом ресторанчике через день, и его присутствие мне в любом случае не будет помехой.

Коваржа я нашёл склонившимся над бокалом вина за тем же столиком в углу. Настоящий светский лев, ни дать ни взять! Не успел я пристроиться напротив, он завалил меня своими новостями. С австралийскими реликтами дело не заладилось – кенгуру оказались в полном порядке, берлинский утконос, правда, имел в костном мозге какой-то процент правовращающих глицерофосфатов, но столько, что не стоило и говорить. Мечехвоста он пока не достал, латимерии и целаканта тоже. Я уж было собирался посоветовать ему связаться с Туром Хейердалом и записаться на будущую экспедицию куда-нибудь в тропики, но он не дал мне слова.

– Зато, пан коллега, я нашёл кое-что другое, куда почище! Это настоящая сенсация! Представьте себе, мне в руки неделю назад чисто случайно попал номер журнала по радиобиологии...

Я почувствовал, что у меня вдруг вспотели ладони:

– Вам в него завернули сардельки в буфете, признавайтесь?

Кожарж засмеялся, сегодня его нельзя было сбить с толку ироничными замечаниями. Он буквально упивался своим открытием и выглядел так прекрасно, что в эту минуту понравился бы даже Яне:

– Вы почти угадали, пан коллега. Я листал его от скуки в читальном зале, ожидая заказанные книги, и вычитал, что по никому не известной причине скорпион Heterometrus swannerderdami, который встречается в восточном Казахстане и штате Невада, безо всякого для себя вреда переносит облучение мощностью более двадцати тысяч рентген в час, в то время, как человек или собака уже при пятистах рентген стопроцентно мертвы. И что вы думаете? Он полностью состоит из правовращающих соединений, я уже успел проверить!

Я медленно раскуривал сигарету, хотя обычно почти не курю. Я старался выиграть время.

Коварж задумчиво помолчал.

– Я должен вам признаться, пан коллега. Если уж быть откровенным, то до конца. Знаете, я больше не верю в дегенеративные изменения или в мутации. Мне теперь кажется... Собственно, это вы меня натолкнули на мысль с той Австралией, помните? Полностью автономная, отрезанная от остального света, группа растений и животных... Я знаю, это звучит совсем не научно. Но я не могу расстаться с представлением, что речь идёт о целой, совершенно особенной группе, так сказать, островом чужой жизни, которая до определенного времени развивалась в абсолютной изоляции, а потом... потом рассеялась среди... среди нас. В нашем мире. Что вы на это скажете, а? Бред, верно?

Я позавидовал пану Пангасту с его проблемами – краем уха я слышал, как он жалуется доктору Нетрлику, ещё не дошедшему до стадии южночешских хоровых песен, на своего младшего коллегу, который, судя по всему, держит его за старого дурака.

Надо было что-то отвечать.

– Интересно, интересно. Правда, мне кажется, что систематический скрининг всех двадцати – или сколько их там – миллионов видов – работенка не из приятных, не так ли?

Он восторженно завертел головой и снова подмигнул – уже не как Джеймс Бонд, а как озорной мальчишка.

– А вот и нет, вот и нет! Я теперь, дружище, влез в радиобиологию по самые уши и с этой дорожки не сверну. Что хроматография и поляриметрия – они хоть и дают неплохие результаты, зато под гамма-излучатель можно засунуть двадцать видов насекомых разом и сразу будет видно, кто как себя чувствует! Кстати, эта работа и так давно ведется во всём мире в рамках атомных программ, поэтому я могу с успехом использовать результаты других.

– Ну, так и отлично, – промямлил я. – Считайте, государственная премия, как минимум, у вас уже в кармане. У вас есть конкретный план исследований?

Коварж незаметно покосился по сторонам и приглушил голос, как будто пан Тихи мог оказаться сотрудником конкурирующей фирмы.

– Есть. Сегодня один физик-ядерщик – пока только аспирант, знаете, но ужасно толковый парень! – привёз мне образцы водорослей из яхимовских и пршибрамских радиоактивных источников, и я попробую их на зубок, пан коллега. И как следует попробую!

– Отличная мысль, – кивнул я. – Меня, признаться, это очень интересует. Сообщите мне о результатах, если вы не против, ладно?

Он сидел с победоносным видом.

– Я знал, знал, что вы на это клюнете, пан коллега! Конечно, сообщу! И можете не сомневаться, что для вас найдется место в моей работе – и не только среди анонимных «сотрудников».

– Мне просто самому интересно, – выдавил я, не так уж кривя душой.

На третье, такое же конспиративное свидание, Кожарж пригласил меня уже через неделю. Теперь он выглядел разбитым, усталым и сосредоточиться мог только с большим усилием.

– Ну, что произошло? – поинтересовался я. – В яхимовских водорослях правовращающих молекул не нашли?

– Ни следа, – ответил он равнодушно.

– Не принимайте близко к сердцу, пан коллега. Видимо, ваша теория о связи правовращения со стойкостью к радиации притянута за уши. Ну, что же – такое случается и с великими. Попытайтесь зайти с другого конца, вот что я вам посоветую.

– Вы меня не понимаете, пан коллега, – сказал он грустно. – Чёрт бы побрал яхимовские водоросли, но тот же аспирант принес мне по своей инициативе – только это между нами, он ведь не имел права этого делать – образцы инфузорий, которые, оказывается, преспокойно живут и размножаются прямо в первичном контуре системы охлаждения атомных реакторов, хотя эта вода должна быть абсолютно стерильной. Так вот, они полностью правовращающие, пан коллега. От «а» до «я». Все – аминокислоты, липиды, углеводы – абсолютно все. И... знаете, мне страшно...

– Откуда были эти инфузории? – поинтересовался я.

– Да какая разница? – он закрыл глаза и минуту помолчал. – Из Дукован. Кажется... Я точно не помню. Это ведь неважно, пан коллега... Я не спал целую ночь. Понимаете, среди нас, людей, животных, растений, на этой планете существует нечто чужое. Нечто, что переносит чудовищные дозы радиации.

Нечто совершенно не связанное с нашей жизнью, которая вот уже сотни миллионов лет выбирает свои кирпичики только из левовращающих соединений. Это не ошибка, Брунер! Что мне делать?

Я подумал.

– Во всяком случае, для начала вам надо отдохнуть. Расслабиться. И немедленно. Лучшее средство – сауна у меня на даче. Поедем туда, попаримся, истечём потом, а там на ясную голову подумаем, как быть дальше.

Я расплатился и, не спрашивая его мнения, попросил пана Пангаста вызвать такси. Через полчаса мы уже были на месте – дача моя в Еванах, совсем недалеко от Праги. Коварж по дороге не произнёс ни слова, мне показалось, что он дремал. Его попытку разделить со мной стоимость проезда я благородно отверг.

В сауне, как показалось, он немного пришёл в себя, а когда нырнул в бассейн с прохладной водой, выглядел совсем нормальным человеком.

– Это была отличная идея, пан коллега! А я и не знал, что у вас есть такая роскошь! Прекрасная штука эта сауна, верно?

– Великолепная. Вы ещё увидите, – заверил я его.

Вечером, за бокалом пива, мы договорились о тем, что Коварж попробует через своего знакомого аспиранта достать образцы водорослей и инфузорий как из различных природных радиоактивных источников, так и из систем охлаждения реакторов всех атомных электростанций Чехословакии. А я с Яной проведу литературный поиск всех видов, мало-мальски устойчивых к радиации. Потом Коварж измерит оптическую активность основных молекул протоплазмы их клеток, а результаты опубликует в академическом журнале в качестве предварительного сообщения.

Он горячо благодарил меня и чуть не расплакался, когда я и теперь отказался фигурировать в его работе как сотрудник и даже попросил никому не упоминать о нашем сотрудничестве. Ему это было приятно, видимо, теперь он уже всерьёз мечтал о всемирной славе.

Однако заказывать новые образцы водорослей ему не пришлось, потому что на следующий день после обеда Коварж потерял сознание прямо на рабочем месте. От переутомления, как абсолютно ошибочно определил наш врач, – и я не могу упрекнуть его в некомпетентности. У него не было ни малейшей причины что-либо подозревать, ему и в дурном сне привидеться не могло, что в моей сауне помимо липового бальзама, березовых веников и пары полотенец находился ещё и миниатюрный гамма-излучатель новейшего типа, в результате чего в радиусе двух метров от него уровень излучения достигал 10 000 рентген в час. Конечно, скорпион Heterometrus перенес бы его безо всяких последствий, но человек – гораздо более хрупкое создание.

Сауна действительно очень удобная штука, хотя бы просто потому, что в неё не ходят с часами, браслетами и прочими металлическими предметами, которые могли бы подтвердить наведённую радиоактивность. Колец Коварж не носил, а все зубы имел здоровые. Так что на этот счет беспокоиться мне не приходилось.

Через два дня у него началась лейкемия, и он кровоточил всем телом. 10 000 рентген – доза милосердная, конец приходит быстро и почти легко. Я посетил его в палате, когда он уже не мог разговаривать, только с трудом поднимал веки, красные от крови.

– Вы слышите меня, пан коллега? – спросил я его, когда мы остались наедине. Он медленно приоткрыл глаза, и через несколько мгновений я понял, что он меня узнал.

– Я должен вам кое-что сообщить. Вы были абсолютно правы. На этой планете действительно существуют чужеродные организмы, и вы первый, кто это обнаружил. И единственный, как я надеюсь. По правде сказать, вы действительно заслуживаете Нобелевской и всех прочих премий, вместе взятых. Так что я вас искренне поздравляю, хотя, к сожалению, несколько запоздало.

Он закрыл глаза, и мне показалось, слегка улыбнулся.

В дверях я столкнулся с ассистентом, занимающимся Коваржем. Он нёс очередную дозу крови для переливания.

– Помочь ему уже нельзя, – сказал он мне вместо приветствия. – Такого молниеносного панмиелофтиза я в жизни не видел, да и наш старик тоже.

Один бог знает, что с ним случилось. Но, знаете, долг врача превыше всего. Самое скверное то, что у нас подходят к концу запасы крови. Кстати, вы, случайно, не донор? Это ведь не такая уж жертва – поллитра крови для своего коллеги, верно?

Я ответил ему, что, к сожалению, я не донор, и распрощался. Я совершенно не кривил душой – ни одному человеку моя кровь, состоящая исключительно из правовращающих соединений, пользы не принесла бы.

Той же ночью Коварж умер, и на этом всё пока закончилось. Я ещё тайком проверил, не осталось ли после него заметок в его рабочем журнале, которые могли бы вдохновить кого-нибудь из его коллег на продолжение исследований. К счастью, записи были настолько обрывочны и туманны, что вряд ли могли бы натолкнуть не знакомого с сутью работы на что-либо полезное. Он, кажется, действительно слишком опасался за своё авторство. За его знакомым аспирантом-физиком, который доставал ему образцы водорослей, я установил тщательное наблюдение. В случае необходимости я познакомлюсь с ним под каким-нибудь искусственным предлогом и приглашу его к себе в сауну. Он наверняка будет ужасно польщён вниманием такого известного ученого, как я.

Тем не менее, считаю своим долгом обратить внимание Координатора Операции «Земля» на ту возможность, что доктор Коварж может оказаться не единственным исследователем, кого заинтересовала данная проблема, и что постепенная колонизация этой планеты может в любой момент оказаться под серьезной угрозой. Рекомендую андроидов данного типа, который использовался мной, оставить в эксплуатации, как полностью оправдавших поставленные задачи, однако ставлю вопрос о целесообразности дальнейшей работы автоматических биозондов на атомных полигонах (тип «скорпион») и в ядерных реакторах (тип «инфузория»). Накопленные ими данные представляют достаточный материал и позволяют отказаться от широкого использования этих легко обнаруживаемых типов зондов. В качестве идеального варианта по-прежнему предлагаю прямое массированное вторжение. После завершения запланированной операции прошу разрешения Координатора на возврат на родную Ке-Вию и использование отпуска за истекшие сорок четыре года в земном эквиваленте, который, как полагаю, полностью заслужил.

Случилась эта невероятная история вскоре после того, как я, Люба Зверева, студентка четвёртого курса педагогического института, вступила в должность директора детского спортивного лагеря «Эстафета». Должность не из спокойных, на такую добровольно не идут, но практикант – лицо подневольное. После сессии мне выписали в деканате направление, не придав значения паническому «не справлюсь», и бодро пожелали успеха на ниве оздоровительного воспитания.

Аспирант Юрка Ткачёв, мой предшественник, передавая «Эстафету», коротко проинструктировал:

– Тут самая трудность в чём, – он задумчиво почесал переносицу дужкой очков. – Дети на воле – форменные бестии, особенно те, которые дома, под родителями, по струночке ходят. Иногда такое учиняют! А крайняя по любому будешь ты. И привыкнуть к этому невозможно, даже и не пробуй. Так что, – Юркино худощавое лицо осветилось хитрющей улыбкой, – может, и выживешь. Тут главное, – сразу въехать в процесс и быть готовой ко всему.

Он на прощанье легонько ткнул меня кулаком в плечо и отбыл в Питер писать диссертацию.

Через две недели «въезжания в процесс» я поняла, что выживу. Жизнь, наполненная шумной кутерьмой, заботами, ребячьими грандиозными планами, и собственной востребованностью в пяти местах одновременно начинала мне нравиться. Даже к бумажной рутине почти притерпелась. И Юркино прощальное «надо быть готовым ко всему» тревожило всё меньше. Вот тут-то гром и грянул.

День «икс» выдался солнечным, весь лагерь с утра радостно оккупировал пляжную зону, и я, возложив столовские хлопоты на дежурного воспитателя, решила до обеда передохнуть в тишине прохладного кабинета. Заодно и побаловать себя окрошкой, приготовленной собственноручно.

Полуденное солнце, вынырнув из-за крыши соседнего корпуса, с любопытством заглянуло в окно. Будильник вежливо отсалютовал светилу стрелкамишпагами, соединив их на цифре «двенадцать». Я увлечённо мельчила размундиренную картошку на деревянном донышке, когда в кабинет без стука ворвался Олег Палыч Крошин, инструктор по плаванью. Бледный, как картофельный росток, глаза горят, красно-желтая тенниска напялена задом наперед.

– Любушка, вы только не волнуйтесь. Пойдёмте со мной на пляж…

Ну, вот, кажется, началось... Я уронила нож на кучку овощей, внутренне готовя себя ко всему.

… Во втором отряде на пляже не досчитались близнецов Файеровых: Тезея и Геракла, в обиходе – Тезку и Герку. Одежда и тапочки братьев мирно жарились под солнцем. В пляжном загоне, огороженном сеткой, укрыться негде, разве что в кабинке для переодевания. Мышь не ушмыгнёт незамеченной, а тут два упитанных, белобрысых подростка двенадцати лет от роду…

Крошин божился и чуть ли не песок ел, уверяя, что близнецы после урока плавания выходили из воды вместе с отрядом. Сам возбуждённый отряд галдел на пятнадцать голосов о том, что среди волейболистов братья полчаса назад точно были. Потом один из них неудачно наступил в песке на крупный камень и похромал к топчану. Подозвал брата. Куда Файеровы делись потом – никто не понял...

Тонконогая, остроглазая Настёна видела радужный колпак вокруг кабинки для переодевания. Она так и сказала: «колпак».

Кабинку перевернули и для порядка попинали босыми пятками в гулкие железные бока. Без толку, конечно.

– Любушка, это всё потому, что они постоянно мельтешат, – расстроенно объяснялся инструктор. – Когда люди некрупные, да ещё мельтешат, их совершенно невозможно пересчитать, пока не построишь. Миленькая, вызывайте кинолога, я вас умоляю. Овчарка понюхает вещичку и пойдёт по следу.

– Вот на этот камень Герка наступил! – завопила Настёна, просеивая пальцами песок рядом с перевёрнутой кабинкой. На розовой девичьей ладошке лежал крупный «куриный бог» тигрового окраса. Жёлто-коричневые полосы закручивались на глянцевой сиреневой поверхности камня в расплывчатую спираль. Я взяла в руки находку: ровные, оплавленные края отверстия с одной стороны и развороченные в застывшую каменную крошку – с другой. Странный камень… Да и откуда взяться «куриному богу» на озёрном берегу?

Тут справа заорали, что угнана лодка, и галдящая толпа ребят помчалась к пристани. Мы с Крошиным едва поспевали следом.

– Раков поплыли ловить, подлецы, – обрадовался инструктор и ковырнул пальцем раскуроченный замок с куском цепи.

Двумя группами мы двинули по берегам с разных сторон в обход озера. И уже через полчаса дышали, как утюги. Лезли через заросли молодого ивняка и крапивы, увязая в иле мелких проток, карабкались по глинистым откосам оврагов. В общем, кино и немцы...

Наконец, в укромной бухте отыскалась угнанная лодка. В ней промышляли раков деревенские пацаны. Завидев нас, юные угонщики дали дёру, а моё выдохшееся ополчение повесило носы.

– Возвращайтесь-ка в лагерь, ребята, – развернула я следопытов к дому, а сама уныло опустилась на траву.

Ветерок холодил вспотевшую спину, солнечные брызги пробивались сквозь кружево листвы. Двигаться не хотелось, а ведь надо было. Надо было куда-то бежать, кричать «полундра!», поднимать людей, собак, может быть, вертолёты...

В ладонь больно кольнуло. Я разжала стиснутый кулак. «Куриный бог» ожил и насмешливо прищурил единственный глаз. Отверстие, похожее на след от пули, на глазах срасталось. Камень теплел, и щекотал ладонь. Я тихо позвала:

– Тезка, Герка... эй!

Тишина. Тогда я совершенно по-дурацки проорала в камень, как в микрофон:

– Герка!! Тезка!!

Поднесла камень к уху и… услышала отчаянное: «Помогите!..»

Ладонь обожгло, «куриный бог» плюхнулся на землю. Почва внезапно заволновалась, выплёвывая подорожники и одуванчики с корнями, всё это завертелось, набирая обороты, как разноцветное бельё в барабане гигантской стиральной машины. Засиял радужный купол.

– Любовь Анатольевна, вот колпак! Мальчишки там, – из засады в орешнике вылетела Настёна. Подобно факелоносцу, штурмующему вражеский пороховой погреб, девочка с разбегу врезалась в волнующееся разноцветье.

– Назаад!!! – мой запоздалый крик ничему не помешал. Круговерть с жадным чмоканьем заглотнула гибкое детское тело…

Я покачнулась, представив горестные глаза безутешных родителей. И колючую проволоку вокруг места своего будущего пребывания...

– Аааа!!! – повторить Настёнин подвиг оказалось непросто, колпак спружинил, и я влипла спиной в корявый осиновый ствол. Чёрт, больно.... Защитное поле клубилось переливающейся преградой.

Преградой?

– Нет никакой преграды. Я её в упор не вижу, – приказала я себе. – Мне нужно попасть в центр вращения.

Мысленный взгляд сквозь радужное сияние, бросок всем телом – и сопротивление дрогнуло. Колпак расплескался, как весенняя лужа, и меня втянуло внутрь...

Открыв газа, я увидела ту же поляну. Только трава на ней была фиалкового цвета, деревья и кустарник сиреневые, солнце в зените голубое, а небо фиолетовое.

В центре поляны буйствовало НЕЧТО лиловое, похожее на прущее из земли переплетение древесных корней. Тезей и Геракл, подобно античным прототипам, пытались сдержать растительного монстра. Крепкие мальчишечьи руки дрожали от усилий, на ногах напряглись мускулы...

Настёна рядом с ними выглядела свежее: она вцепилась тонкими, музыкальными пальцами в узловатые корни и, прикусив губу, тянула их вниз.

Ребята боролись отчаянно, схваченные ими корни никли и съёживались, как обожжённые, но, взрывая рыхлую почву, на волю рвались новые и новые хищные плети, их становилось всё больше... Шевелящаяся лиловая масса размером с хороший стог сена убыстряла рост. Земля вибрировала от нарастающего внутреннего гула

– Любовь Анатольевна, помогите!!!

Я качнулась было на зов, но в мозгу фальцетом зазвенело:

«Это неправильно!»

Чужому голосу, зазвучавшему в голове, хотелось верить. Я моментально раздумала лезть в драку и застыла на месте. Чёрт! Неужели струсила и ищу себе оправдания там, где мои дети самоотверженно ведут неравный бой? Очевидно неравный. Вот только с кем?

– Ребята! Остановитесь, тут по-другому надо! – громко скомандовала я. Точнее, хотела громко, но пересохшее горло скрежетнуло жестью.

Однако меня услышали. Дети подошли, шатаясь от усталости, как бойцы после захлебнувшейся атаки на высоту. На исцарапанных, бледных лицах – готовность слушаться. Они верили мне, как старшему другу, как учителю, и теперь ждали помощи. Чёрт возьми, что же делать?

Я закашлялась в замешательстве:

– Рассказывайте всё с самого начала.

– Мы играли в волейбол на пляже, – начал Герка. – А потом нас позвали...

– Кто позвал?

– Не знаю. Просто позвали – и всё.

– Попросили помощи, – пояснил брат-близнец, тяжело дыша, и откусил обломанный ноготь:

– Растение сначала совсем маленьким было, казалось, что справимся, а потом…

– Я думаю, – перебила его Настёна, брезгливо стряхивая лиловые чешуйки с изгвазданных глиной шорт, – этот «куриный бог» – портал в другое измерение.

– Или в другую галактику, – тревожно выдохнул Герка, таращась на голубое солнце.

– Нет, ребята, мы на Земле, – уверенно заявил Тезка. – Просто в параллельном мире, поэтому спектр излучений смещён.

Умные нынче дети пошли!

– А может быть, это Зазеркалье – озвучила я ещё одну бредовую идею. Тем временем подземный гул резко усилился.

– Зря мы его бросили. Теперь не удержать, – тоскливо вздохнула Настёна.

Братья молчали, бросая на меня укоризненные взгляды.

– Кто он? – я смотрела на разрастающегося монстра.

– Враг! – хором ответили ребята

– Откуда вы знаете, что враг? Он вам вреда не причинил. К тому же обитает в своём мире.

«Враг опасен, когда наберёт силу. Момент близок», – оживился чужой голос в моей голове, на этот раз басовитый. Невидимые обитатели фиолетового мира тоже работали командой.

«Он опасен для вас?» – мысленно обратилась я к чужакам.

«Для вас тоже».

«Почему?»

«Перекрёсток миров».

«Что нам делать?»

«Сенсоры... быстрее... скоро будет поздно», – голоса чужаков зазвучали хором и потонули в нарастающем рёве помех.

– Ой, смотрите, – Настёна показала на круг пепла, чернеющий в мёртвой траве. На пепле – два чётких, светлых пятна, похожих на человеческие ладони с растопыренными пальцами – правую и левую.

– Сенсоры? – предположил Герка.

– И что с ними делать? – тоскливо поинтересовалась я.

– Обычно к ним прикасаются, чтобы управлять процессом, – Герка посмотрел на меня, как на неандертальца. Дети компьютерного века!

Потом он глянул на свои ладони. Пошевелил пальцами:

– Любовь Анатольевна, давайте я попробую...

– Давайте мы, – эхом откликнулся брат.

– Давайте вместе, – вклинилась Настёна.

– И думать забудьте, – строго приказала я и шагнула в пепельный круг. В мозгу завертелся слоган: «Вожатая за ребят, как орлица за орлят!» Орлица, ага. Курица мокрая.

Сердце колотится и поджилки дрожат. Оглянулась на свою маленькую, потрёпанную армию.

– Мир, значит, в опасности? Ладно... – я опустилась на колени и неловко приложила ладони к белым пятнам. Кожу резко обожгло, по мышцам промчалась судорога. Сенсорный капкан облепил руки горячими перчатками…

Дикий рёв раздался за спиной, но шею свело – ни повернуться, ни посмотреть, что там с монстром. А потом уже закричала я – от страха, от жгучей боли. Острый горчичный запах душил и выжимал слёзы. В глазах штормило, мысли мчались вскачь. Ребята бросились на помощь, чёрт! Только не это... Кучи-малы нам не хватает… А у меня – ни сил, ни голоса, чтобы отогнать их от ловушки.

И вдруг всё исчезло, только пустота кругом, да звёзды, затеявшие пьяный хоровод. Резкая боль в затылке – и звёзды погасли разом, будто в незнакомом планетарии кто-то вырубил электричество…

– Любовь Анатольевна! – ребячьи крики вливаются в уши, рассеивая глухоту беспамятства. Я лежу на полу кабинета, испуганная Настёна осторожно льёт воду из графина мне на лицо.

– Всё хорошо, Насть, ну, чего ты, – я пытаюсь улыбнуться.

– Мы очень за вас волновались, – близнецы подхватывают меня под руки и помогают доползти до дивана. Я шевелюсь вяло, ощущая себя медвежонком, набитым ватой. Однако чувствительность быстро возвращается в пальцы уколами тысяч назойливых иголок.

Я разжимаю кулак: на плоском тигровом камне, лежащем на ладони, нет ни малейшего следа отверстия. Осторожно кладу странную эту штуку на стол.

– Вернулись, надо же… – удивляюсь я.

– Вернулись, – эхом откликаются ребята.

Смотрю на часы: стрелки напряглись в гимнастическом шпагате. Уже без пятнадцати три?! Представив, что сейчас творится в лагере, я хватаюсь за голову и, забыв про немочь, выбегаю из кабинета.

Остаток дня уходит на заглаживание последствий «учебной тревоги». Именно такую идиотскую причину пришлось придумывать на ходу, чтобы объяснить исчезновение детей и их чудесную материализацию в моём кабинете. На удивление эта дымовая завеса прокатывает, первый отряд – в восторге. Перед персоналом, мне, конечно, стыдно. Особенно перед Олегом Палычем.

– Любушка, могли бы хоть намекнуть, у меня всё-таки сердце… – деликатно выговаривает мне этот милейший человек. Я молча краснею. А что тут скажешь?

«По-любому ты будешь крайняя», – рефреном звучит в ушах сочувственный Юркин голос.

…После отбоя мы сидим вчетвером вокруг стола и смотрим на камень. Позади восторги, хлопанье друг друга по плечам и адреналиновые круги на воде эмоций. Утихли споры о пространственно-временной чехарде, о физической природе тигрового камня и отверстия в нём. Из бурных ребячьих рассказов узнаю, что в момент моего панического рукоположения… или как это назвать… лиловый монстр на поляне вспыхнул и окутался языками злого белого пламени. И весь съёжился. А потом исчез.

И это сделали мы? Я уважительно смотрю на свои ладони: кто знает, какие ещё космические программы заархивированы в загадочной сетке папиллярных узоров? Выпал случай задействовать одну из них, с кем не бывает.

Наверное, «куриный бог» сработал пропуском в загадочный мир лишь однажды, а потом выплюнул нас обратно и стал просто красивым камнем. Подобно магнитной карточке, превращающейся в простой кусок картона, стоит пройти через турникет.

По крайней мере, я так думаю. А вот ребята уверены, что камень – это оболочка, скрывающая внутри чужой звездолёт или целую микро-галактику. И нам пришлось побывать внутри, пережив субатомную трансформацию. К счастью, обратимую. А почему нет?

Ой, как горят глаза у братьев Файеровых!

В торжественной тишине Настёна снимает с шеи шнурок с фенечкой в виде кошелька, сшитого из обрезков разноцветной кожи. «Куриный бог» утопает в мягкой замшевой оболочке. И не боязно ей вешать себе на шею заботу о целом мире? Но в глазах девочки волнение и решимость. Смотрю на мальчишек: судя по выражениям лиц Тезея и Геракла Файеровых, плохо придётся тому, кто попытается обидеть Настю.

Ну, что же, по крайней мере, этот мир – в надежных руках…

Сегодня за ребят я спокойна. А завтра случится новый день, и кто знает, что

принесёт он в бурную событиями лагерную жизнь.

Но на всякий случай я готова ко ВСЕМУ…

Урдаг увлечённо перелистывал страницы древней книги, найденной во время ремонта фермы. Книга источала не очень приятный запах – магическая оболочка почти разрушилась, и гнилостные бактерии с упоением пожирали старинную кожу. «Секреты выращивания ящеров, записанные Брыдом Многоруким для потомков», – значилось на заплесневелом переплёте.

Брыд был дальним предком Урдага, а прозвище Многорукий получил за умение в одиночку управляться с огромным поголовьем скота.

«Требуется неусыпный контроль за кормлением молодых ящеров», – гласила обведённая жирно фраза. Ну, это Урдаг и сам знал. При недостатке пищи ящеры, едва войдя в половозрелый возраст, начинали усиленно размножаться. Беда же заключалась в том, что при этом они переставали увеличиваться в размерах – увы, навсегда... А недоростки годились разве только в корм более крупным сородичам. Не одна ферма погорела в голодные годы из-за такой природной особенности этих зверюг...

Урдаг грезил о славе. Он мечтал о том дне, когда ему представится возможность совершить подвиг. Или хотя бы вырастить самого крупного за всю историю страны боевого ящера. Тогда упрямая Орзама согласится стать его женой. Быть замужем за знаменитым ящерозаводчиком не зазорно, это вам не полунищий орк-скотовод...

Урдаг бережно перелистывал страницы. Вдруг хоть в этой книге найдётся что-то давно забытое, но столь важное для достижения этой цели? Два следующих листа оказались плотно склеенными. Орк аккуратно разъединил слипшиеся куски кожи. К сожалению, текст практически не сохранился. Зато рисунок был Урдагу смутно знаком. «Хм... Вообще-то, это очень похоже на ключ к порталу... – быстро пронеслось в его мозгу. – А значит, я... о, боги...»

Слава была уже совсем близко! Открыть новый портал – что может быть замечательнее? Это – безусловно, контакт с новым миром, неизвестное ранее оружие, животные, может, даже обмен знаниями... Слава!

Хм, впрочем, Яргм (Урдаг тактично опустил прозвище), наверное, думал о том же... Пока не вернулся из странного мира розовокожих двуногих существ с двумя овцами подмышками и стрелой в левой ягодице. За что и был награждён крайне обидным дополнением к имени. Пусть это произошло более пяти веков назад, но до сих пор его потомки проклинают незадачливого родственника. Яргму повезло, что успел жениться до своего знаменитого путешествия, иначе ни одна, даже самая уродливая невеста не согласилась бы войти в его дом и взять его имя.

Разъярённый Яргм разбил тогда вдребезги замок портала, и с тех пор вход в мир розовокожих был закрыт. Овцы же прижились, размножились, и вскоре во многих тавернах появилось кушанье из их мяса, прозванное не иначе, как «Яргмова филейка».

Урдаг достал карту и расстелил её поверх заваленного старинными рукописями стола.

Дрожь предвкушения пробежала по телу. Портал совсем рядом... Так... Если не изменяет память, то это круг-манеж, построенный отцом на месте разрушенной усадьбы праорков.

Значит, замок портала под одной из колонн.

…Ухватив обеими руками тяжёлую кувалду, Урдаг крушил ограждение манежа. Наконец, известковая пыль осела, и на месте одной из колонн проглянула старинная кладка. Орк сгрёб ладонью каменные крошки, развернул вырванный из книги лоскут и принялся сверять знаки. Всё верно. Вход в рабочем состоянии.

Несмотря на охватившее Урдага нетерпение, он сперва вернулся в жилище и старательно подготовился к путешествию. Запас пищи и воды никогда не будет лишним. Пара амулетов, облегчающих общение с иноязычными существами. Привычное полевое вооружение – два лёгких меча, небольшая булава на окованном сталью поясе и пара ножей. До женитьбы оркам запрещалось использовать двуручный меч. Впрочем, это было не принципиально: Урдаг мастерски владел другими доступными видами оружия.

Он вступил в круг и активировал портал.

Новый мир встретил его ярко-алым вечерним небом и заросшей чахлой травой степью. У самого горизонта высились освещённые закатным солнцем вершины гор.

Урдаг отключил портал и огляделся. Следы присутствия разумных существ не заставили себя ждать. Неподалеку виднелась странная хижина на колесах, из тонкой трубы шёл дымок. Рядом с хижиной вкопана в землю коновязь, возле которой стояли трое неизвестных животных, высоких, горбатых, обросших длинной косматой шерстью. Животные подбирали с земли клочки сена и медленно пережёвывали.

Тут из хижины вышел представитель разумной расы, двуногий, светлокожий... Люди, какими их запомнили орки по описаниям Яргма. Урдаг бросился на землю и прошептал заклинание, защищающее от стрел. Но человек, по всей видимости, орка не заметил.

Ночь опустилась быстро, заметно похолодало. Крадучись, Урдаг подобрался поближе к хижине, царапнул ногтем стену. «Металл, но не железо, намного мягче. Можно делать украшения». Подошёл к коновязи. Горбатые звери появление орка проигнорировали, лишь огромный самец оскалил кривые желтые зубы, попытался укусить. Орк рыкнул в ответ, зверь ему понравился. На их разведении можно много заработать.

Животное задрало голову и заорало. Урдаг быстро перебежал к дальней стене хижины, но никто не спешил выходить. Видимо, зверь зачастую подавал голос без причины.

Подкравшись к окну, Урдаг активировал адаптирующие амулеты. Через тонкую плёнку, закрывающую окно, разговор слышался отчётливо, и вскоре орк начал понимать чужую речь. Судя по голосам, в хижине находилось пятеро людей.

...В вагончике сидели впятером. Двое уголовного вида, справа от них – похожий на бомжа мужичонка, затем тощий паренёк в очках и вслед за ним – не очень умещающийся в обстановку двухметровый амбал. На печке в кастрюле булькало варево, сухо потрескивали поленья. Закопчённая керосиновая лампа почти не давала света. Беседа, прерванная рёвом верблюда, неторопливо возобновилась.

– Хозяин завтра приедет?

– Да, велел с утра ждать.

– А машину почему не оставил?

– Чтобы ты, алкаш, за водярой не ездил. Утром работать начнем.

– А может я, того, на верблюде уеду?

– Что, Пашка, понравились тебе верблюды?

– Да он себе одного, плешивого, в жёны присмотрел... – конец фразы утонул в громком гоготе.

– Что, прямо здесь и будем рыть? Или как в прошлый раз, по курганам поедем?

– Сказал, здесь. Шамбалу выкапывать будем.

– Дак это ж, вроде, того, секта?

– Не... это страна такая. Или город... На Тибете.

– Что ж он её в Казахстане ищет?

– Ну, может, не в Тибете, а на Тянь-Шане?

– А верблюды зачем?

– А я почём знаю? Может, в эту Шамбалу только на верблюде можно въехать.

– Не, он их в жертву будет приносить...

– Уж лучше бы курганы... Там гарантированно какие-нибудь цацки попадутся.

– Где ж ты непочатый курган искать будешь? Много здесь таких, как хозяин, промышляет.

– А автоматы зачем?

– Дурак, что ли?

– Да он в первый раз... Студент-недоучка.

– Граница близко. Разбойники балуются, да и свои же братья-гробокопатели пострелять могут.

– А милиция? Или здесь полиция?

– А хрен его знает...

– У хозяина всё куплено…

Урдаг знал значения большинства слов, но общий смысл разговора от него ускользал. Понял одно – пятеро слуг или рабов ждут своего хозяина. Сам хозяин, возможно, торговец. Неизвестные звери – верблюды. Слава оказалась близка, как никогда. Если удастся договориться с хозяином о продаже верблюдов, Урдаг может войти в историю, как первый верблюдозаводчик.

Орк подошёл к двери, хотел было потянуть на себя, но тут она открылась, и на улицу вывалился один из людей. Чиркнула спичка, огонёк осветил зелёную сопящую морду орка. С криком человек юркнул обратно.

– Там мужик! Огромный, в камуфляже...

– Это тебе со вчерашнего хмеля мерещится.

– Да чтоб я сдох! Рожа зелёная, больше Пашкиной, и глазами моргает...

– Не, точно белая горячка…

Но автоматы разобрали по рукам.

– Слышь, студент? Открой-ко дверь. Да не ссы, если что, я из автомата полосну...

– Ага, по мне, – буркнул очкастый парень, но подошёл к двери, спрятался за косяком, осторожно толкнул ручку. Потянуло холодом.

– Нет там никого...

– Ну и выйди, если ты такой смелый!

– Ну и выйду.

В этот момент в узкую дверь с трудом протиснулась большая зеленокожая фигура. «Студент», пискнув, просочился сзади неё на улицу, кинулся, не разбирая дороги, в степь.

– Пр-р-риветствую вас, слуги знаменитого тор-р-рговца... – чужая речь давалась орку с трудом.

В ответ из глубины вагончика полыхнули выстрелы. Под их ударами орк качнулся назад, но устоял на ногах. Из пробитого бурдюка потекла вода. Левый глаз вспыхнул болью, щеке стало горячо.

Мгновенно ярость охватила мозг. Выхватив мечи, нагнув голову вперед, как бык, под градом пуль Урдаг кинулся вглубь вагончика. Драться в тесноте было неудобно, лампа покатилась по столу, керосин вспыхнул, занялась фанерная обивка стены. В ярком свете пожара орк добил последнего обидчика. Хромая, перешагнул через трупы, выбрался наружу. Здесь он отвязал верблюдов и быстро увёл в портал.

Дома рассмотрел раны. Заклинание от стрел остановило пули, они торчали в толстой коже, как камешки, брошенные в вязкую глину. Там, где выстрелы пришлись почти в упор, виднелись ожоги. На месте глаза зияла кровавая рана.

Ярость уже стихла, вместо неё орка охватил жгучий стыд. «Я пришёл в чужой мир. Я напугал и убил слуг незнакомого мне человека, увёл его верблюдов. Я недостоин славы...» – подумал он. И уже было решил вернуть верблюдов обратно, но тут в голову пришла новая мысль. Урдаг зашёл на ферму, выбрал трёх лучших ящеров, зауздал и завёл в портал.

Металл на стенах вагончика прогорел, крыша обрушилась внутрь. Колёса просели. Тонкая труба сиротливо торчала над почерневшим остовом.

«Урдаг Одноглазый, заводчик верблюдов – неплохо звучит», – окончательно решил орк, крепя поводья ящеров к коновязи.

Вечером, уставший, как собака, после трёхдневного обхода, я перекусил и сразу лёг спать. Но уснуть не дали: ожил молчавший год телефон.

Я с трудом отодрал голову от подушки и с ненавистью уставился на нежно вызванивавшую трубку.

– Костинька? С тобой сейчас будет говорить Константин Павлович, – голос бывшей жены был подчеркнуто нейтрален. Ну да, кто ж ещё вправе заставить гудеть неоплаченный телефон, кроме первого лица города?

– Алло, Приштин? У нас тут задачка по вашей линии образовалась, Вы уж извините, что так поздно, – уверенный бас губернатора вещал из брошенной рядом с подушкой трубки. – Гости к нам едут. Ойл Кампаниз, СыШыА, в сопровождении. Очень просили показать что-нибудь экзотическое.

– Лес, что ли? – я взял трубку. – Можно на Ихалицу свозить, там красиво. Дом у меня в порядке, природу покажу, шашлык сделаю…

– Не то, – губернатор явно поморщился. – Мне Валерия Сергеевна подсказала, что у тебя лешие прикормлены.

Ой, дура баба… трепло безмозглое…

– Не так немножко, – отвечаю. – Даже совсем не так. Это, скорее, я у них прикормлен.

– Неважно. Свозить сможем?

– Мне к ним сбегать надо, поговорить, – сон как рукой сняло.

– Успеешь, лесничий. До приезда неделя, – и трубку повесил.

Я на кровати сел, соображаю. Ходу до распадка, где эта бывшая деревенька стоит, ровно сутки. Ночи белые, не так, чтобы очень – но дорога знакомая. Чёрт с ним – там отосплюсь. Поговорю – а потом домой.

Натянул непросохшие сапоги, кинул в рюкзак остатки ужина и ушёл в ночь.

Нечисть согласилась сразу – им самим любопытно было. Так что через трое суток я стоял у здания администрации и поджидал Лерку.

Её привезли чуть раньше губернатора, на отдельной машине. В тёмных очках, холёная, чисто европейская женщина. Чужая. Мне в сапогах да лесовухе неловко стало сначала, а потом думаю: какого чёрта неловко-то?

– Лера, – окликнул. – Поговорим?

Она очки на лоб передвинула, встала ожидающе – говори, дескать, если позвонить сложно.

– Договорился я с ними, – чувствую, частить начинаю под зелёным насмешливым взглядом. – Примут.

– Хорошо, – уронила Лера. – Мы тебе позвоним, Костинька. В пятницу. Константин Павлович очень просил, чтобы ты из города не уходил.

И пошла наверх по ступенькам своей необычной походкой.

Утром в субботу я, как было сказано мне секретарём Валерии Сергеевны, был на воздушной базе в восемь утра. Техники и лётчики толпились у необычного вертолёта – американцы на своём прилетели, не доверяя нашей технике. Я только головой покрутил: раньше бы им этого в жизни не разрешили. Пара наших стареньких «Ми-8» стояла тут же. Свежепокрашенных – авось не разберутся америкосы. Мне стало смешно.

…Ждать губернатора и высоких гостей пришлось до двенадцати. Пришли две машины, за ними ещё штук пять с охраной. Одежда – у гостей ничего, правильно оделись, в чём-то таком камуфляжном и высоких ботиночках. Кроме наших. Губернатор был в костюме и при галстуке, халдеи егонные – тоже при полном параде.

Валерия Сергеевна, естественно, сопровождали. Как супруга губернатора, отдел внешних сношений и вообще. И именно в этом качестве, покачиваясь на тонких каблучках, поманили меня пальчиком.

– Лерка, – говорю шёпотом. – Ты что – с дуба рухнула? Это ж деревня заброшенная, лес. Давай я у хлопчиков сапоги возьму… Да штаны какие, комары ж зажрут!

Она на меня через очки смотрит, как на идиота.

– Костинька, у меня протокол. Ты в «Ми» полетишь, мы следом, с американцами. И не ляпни чего не надо, Константин Павлович сам говорить будет.

И снизошла с высоты занимаемого положения:

– Они все по-русски хорошо понимают. Пожалуйста, аккуратнее.

Лететь было минут двадцать. Зашли ребята красиво, со стороны озера, вид там вообще был сказочный: в плохих местах деревни на Севере не ставят. Сели метрах в десяти от озера. У Лерки каблуки, естественно, сразу в землю ушли по самую подошву. Незаметно на носки поднялась – вытащила. В озере фыркнули, я кулак русалкам незаметно показал. Они демонстративно хвостами плесканули и ушли к другому берегу. Народ даже ничего понять не успел: мало ли рыбы в озере плещется.

А Лерка так и шла на своих «шпилечках» до деревни. Ничего держалась – ещё трещать по-английски умудрялась с ихним главным, тот её всё под руку норовил подхватить, и губернатору радостно улыбалась. Профессионалша, ёшкин кот.

Дошли быстро, там рядом было.

Нечисть высыпала посеред деревни. Господи, как же жалко они выглядели, родные мои… Мышиного цвета домовые, болотно-зелёные лешие, кикиморы, вырядившиеся в древние, бог знает когда брошенные хозяйками за полной изношенностью плюшевые жакеты…

Губернатор бросил на меня разъярённый взгляд. А чего он от меня хотел, – чтобы хлеб-соль америкосам лешачки поднесли, что ли?

Я вышел вперёд.

– Вот, – говорю, – гости дорогие, одна из старых русских деревень. Срубы хорошие, хозяева, когда уезжали, пытались рублей по триста на дрова продать, да вывозить никто не стал. Крыши – прохудились, но деревня живая. Ремонтируется потихоньку. Потому что в России нежить – ответственнее некоторых с полномочиями. Так что походите, посмотрите, что у нас делается, только аккуратно, хозяева шум сильно не любят.

Губернатор лицо ящиком сделал. Американцы улыбаются, кинокамеры достали, фотоаппараты. Смотрю – в основном обзоры снимают, на леших да кикимор и не смотрят, не интересуют их нищие аборигены. Губернатор что-то такое развесистое им рассказывать начал, они вежливо хихикают. И тут Лера меня трогает за плечо, и глаза у неё совершенно перепуганные.

– Посмотри, – шепчет, – что в озере делается. Только незаметно.

А из озера Змей-Горыныч лезет. Проснулся, ленивец. И первым делом к вертолёту штатовскому: наши все наперечёт знает. Головы на разные стороны развесил, туша такая, и разглядывает новенького в шесть внимательных глаз.

Не хотел бы я быть на месте американского пилота: пасти у Горыныча вблизи покруче, чем у ихних «чужих» смотрятся. Габариты – чуть больше избы и всяко поболе вертолёта. И потом – оно ж вживую огнем дышит, возле баков с горючим. Короче, нервы у дядьки американского не выдержали, и тот попробовал со страху поднять вертолёт в воздух. Горыныч его лапочкой аккуратно под винтом придержал, пока всё интересное не рассмотрел, потом лапу убрал. Какую там тягу американец дал, не знаю, но пошла его машина юзом в раскачку на полной скорости над озером, а следом радостно рванул Горыныч. Витюшка, вертолётчик наш, только тихонько вздохнул, припомнив, как в такой же ситуации оказался. И с завистью на пируэты иноземной техники смотрит: юркая машинка оказалась. Да только не супротив азартного Змея.

Трёхглавый наш туша тушей только по земле шлёпает. Набрав в пузо воздуху, вверх Горыныч уходит, как ракета; а в воздухе выглядит, как кальмар в море: воздух закачал – кислород поджёг – выпустил, закачал – поджёг – выпустил, у него для выхлопа за задними лапами специальные отверстия в шкуре имеются. Внешне преображается сразу – делается обтекаемым и гибким. Огромный воздушный запас ему нужен только на отрыв от земли, а головы отлично складываются вместе, обеспечивая великолепный обзор.

Крылышки не драконовские, конечно – они у нашего Змея, как плавники у рыбы, чисто направление задавать. Да хвост вместо руля. Витька только постанывает каждый раз с завистью, когда доводится Змеевы пируэты понаблюдать.

Но вот откуда в Горыныче столько огня помещается – нечисть мне на прямой вопрос только в улыбках морщилась: дескать, не спрашивай. А сами – точно знали, по глазам было видно.

Смотрю – американцы головами закрутили, увидали, значит. Шеф охраны за мобилу схватился, – а не берёт тут мобила. Не покомандуешь.

Горыныч тем временем поперёд вертолёта зашёл и морду пилоту прямо на стекло выложил. И тут у гостей иноземных нервы сдали окончательно: повытащили неведомо откуда оружие, и ну палить. Вертолётчик тоже на что-то там нажал скорострельное. Мы переглянулись понимающе. Витька хихикает: он в Змея по-первости ракетой в упор с перепугу саданул, тот её лапой в воздухе выловил, и ничего. Нечисть тоже вовсю развлекается: шоу.

Кончилось дело тем, что Горыныч, увлекшись, случайно на американский винт дохнул, и пошёл вертолёт прямиком в воду. С диким всплеском. Горыныч тут же следом нырнул – вытаскивать.

Пилота русалки достали сразу – даже воды не успел наглотаться. Следом Горыныч игрушку летающую выудил. Да только толку от неё – без винта…

Американцы что-то между собой перетрещали, губернатору говорят – дескать, всё в порядке, претензий не имеем, сами виноваты. А не продадите ли вы нам своё чудо-юдо за разумные деньги?

Я, естественно, вмешиваюсь: не продажное. Потому как – достояние Земли Русской.

Губернатор на меня вызверился, Лера в рукав вцепилась, в сторону тащит. Ой, думаю, договорятся ведь, сволочи. Лерку стряхнул, лешего ближайшего за лапу косматую. Он сразу понял, чего гости хотят. Подумал, пасть раскорячил – не боись, дескать. Нечисть своих не сдает.

Холуи губернаторские тем временем стол накрыли. Сели орёлики за него, тосты произносят, друг друга благодарят. Лерочка при них, переводит, старается.

Я слушать не стал, противно. Ушёл с Витькой и штурманом в сторону, нам домовые мигом чайку спроворили: с Горынычем оно несложно.

Встали баре из-за стола довольные, руки друг другу жмут. Губернатор взглядом Витьку ищет, – назад лететь. Тут землю сильно тряхнуло, осеред поляны ступа встала. Новая-сосновая, метла сбоку по боевому торчит. И поднимается над ступой во весь свой мелкий рост Баба-Яга, костяная нога.

– Ой вы, гости дорогия… – начала нараспев, да вдруг как гаркнет, аж уши заложило: – Почто на русской земле русские нерусским духом пахнут!?!

Смотрю – занялась вокруг стола трава синим огнем в человечий рост, от пламени жар смертельный во все стороны пышет.

Я ей в пояс кланяюсь:

– Не губи гостей заморских, пусть восвояси летят, не губи наших – не наших: живут – как умеют.

Она губами пожевала.

– Йэх! – говорит. – Вечно эта наша доброта неизбывная. Пусть убираются. И не русские, и те русские, которые совсем уже русскими не пахнут. И чтоб духу ихнего больше тут не было. Не потерплю!

И как свистнет в два пальца оглушительно. Исчез пожар, как и не было. Стоит у стола губернатор, ни жив, ни мёртв. И гости при нем – кто за сердце, кто за что держатся.

И – смотрю – с уважением заметным на старую каргу посматривают.

А за спиной у них Кощей Бессмертный крылья в полнеба разворачивает.

И несёт от него таким замогильным хладом, что иней по земле на всю поляну лёг-побежал, и лета нежаркого северного – как и не было. Губернатор совсем с лица спал, американцы друг к дружке в кучу сбились.

– Прибери крылышки-то, – Яга командует. – Не морозь траву-зелену, самим пригодится. Слышь, Кащеюшка, всё уже без тебя решили.

Кащей покорно крыла свернул, нормального роста стал. Пошёл к лешим да кикиморам целоваться.

Губернатор, с опаской на Ягу поглядывая, Витьку пальцем поманил. Загрузились все в вертолёт, закрутился винт, как бешеный, полетели гости дорогие восвояси. А я остался.

Плюнула Баба-Яга на землю, где губернатор стоял.

– И не таких, – говорит, – переживали.

Действующие лица: Швырк – существо, очень боится щекотки. Наблюдательный, но крайне косноязычный. Маленький, пушистый, большеглазый.

Ухарь – типичный леший. Большой начальник сыскарни. Василий – домовой. Меньший начальник сыскарни, зам. Бол. нач-ка.

Ухарь, Большой начальник сыскарни, свирепо пригвоздил взглядом к ковру маленькое пушистое существо.

– И что это такое? Заместитель замешкался.

Ну… это Швырк.

– Вижу, что не русалка! Я спрашиваю, что оно здесь делает! – громовые раскаты начальственного голоса заставили покачнуться щупленького домового.

– Сами просили в агентстве подобрать кого-нибудь, – не дрогнул тем не менее душой Василий.

– Кого-нибудь?! Я просил прислать специалиста по слежке!

– Дык, я это… он вроде, ну понятно в общем, – подал голос Швырк. Василий быстренько задвинул Швырка себе за спину и угрюмо насупился.

– Кого просили, того и прислали. Лучшего специалиста по работе с домовыми, полевыми, овинными, дворовыми и остальной братии.

Ухарь тяжко вздохнул. В его взгляде явно обозначилась обречённость смертника.

– Ждали-ждали… Лучший специалист. Да он же двух слов не свяжет. Я ж прибью его раньше, чем этот специалист доклад закончит. У нас домовые каждый день скандалят, на злыдней жалобы пишут: совсем-де они распоясались. Лихо вон анонимки с угрозами шлёт, того гляди в Рязгуляево явится. Бандит одноглазый, не уймётся всё никак.

Высунувшись из-за домового, Швырк пожимал плечами, подпрыгивал, размахивал руками и совершал другие телодвижения, привлекая внимание.

– Тебе чего? – внезапно оборвал причитания Большой начальник.

– Не-е-е, Лихо это... вовсе нет. Вот. Тихо так. Совсем. Я Филимона вроде это… может, даже знаю. Даже, может, совсем хорошо. Вот. И вообще… меня Прокл по спине это… хлопелил. Залыдя моя нога вон куда. Так-то вот, – выдал он тираду и смущённо юркнул за спину своего защитника.

Багровеющий на глазах Ухарь медленно поднимался с кресла.

– Я могу перевести, – быстро вставил слово Василий и на всякий случай переместился ближе к двери. Швырк стойко прятался за спиной домового.

Тяжёлая дверь, безнадежно сопротивляясь, пропустила Мавку с подносом, на котором исходила паром и мятным ароматом весьма примечательная кружка. Эта посудина впечатляла неподготовленного к её лицезрению не только своими внушительными размерами, даже не древностью и нарисованными яркими полевыми цветами, что казалось, пахнут сами по себе. Невероятно значительная, с чувством собственного достоинства возвышалась и главенствовала она на своем блюдце. Кружка Большого Начальника заявляла о своём прибытии и требовала незамедлительного оказания почестей. Свита ватрушек разместилась на тарелочке.

– Я чайку травяного настояла. Дай, думаю, занесу, – прощебетала Мавка, лукаво подмигнув домовому.

Василий перевёл дух и благодарно кивнул секретарше. Начальственный разнос отсрочен.

Спустя полчаса Швырк, нахохлившись, восседал в приёмной, а в Большом кабинете решался вопрос: быть или бить.

– Он действительно крупный специалист по сбору слухов и фактов, – в который раз повторял Домовой. – Швырк уже работает на нас. Какие сведения принес, паршивец.

– Принести-то принёс, но понять что-нибудь просто невозможно.

– Это тебе невозможно, а посмотрел бы ты, как Швырк с полевыми болтает. Полное взаимопонимание.

– Так что ж теперь, брать в штат переводчика?

Василий многозначительно замолчал, давая возможность Ухарю пропитаться идеей. Наконец начальство прониклось:

– Я так понимаю, что ты, Василий, уже успел всё обдумать. Показывай, что за пазухой держишь. Чем ужаснуть на этот раз меня собрался.

– Да вот, кое-что успел, – домовой, сияя гордостью, и не без некоторого кокетства, выудил пару исписанных листов из бездонного кармана своей душегрейки.– Инструкция тайного соглядатая… – требовательный вопрос в глазах начальства игнорировать стало совершенно невозможно.

– Читай, читай. Тебе точно понравится.

И Ухарь последовал настойчивой просьбе.

1. Почтительно молчать в присутствии начальника любого ранга.

2. Тайный соглядатай должен слушать всех, кто умеет говорить.

3. Тайный соглядатай должен подглядывать за подозрительными типами.

4. Тайный соглядатай должен обо всём услышанном, уведенном, домысленном, придуманном и не очень докладывать начальству.

5. Отчёты подавать только через специального агента.

6. Спец. агенту информацию можно передавать словами, мимикой, пожатием плеч, мычанием, хмыканьем и другими доступными способами.

7. Категорически запрещается под угрозой щекотки передача информации агенту с помощью оплеух, зуботычин, укусов и другого членовредительства.

8. Тайный соглядатай должен регулярно перечитывать сию Инструкцию, буде она дополнена или изменена.

Молчание Большого начальника затягивалось. Василий, отлично представляя себе способность Ухаря молниеносно оценить грядущие полезности любого мероприятия, почти начал нервничать в ожидании приговора своей, что греха таить, изрядно авантюрной идее.

– Кто спецагент? Уже ведь наметил постоянную жертву этого Швырка?

– Банный один. Зовут Ферапонтом.

– А он Швырка знает?

– А то. Отец он его.

– Эвон как, даже отец… Угораздило ж сыночком, – Ухарь напустил ещё немного суровости в кабинет и припечатал ладонью по столу. – Годится.

Домовой вспомнил, что надо дышать и засуетился:

– Вот и славненько. Я Мавке-то бумаги передам. Пусть всё сделает, как положено. А то ведь это так пока, слова на бумажке. Печать большую поставим, а потом и малую…

Леший вышел из-за стола и, передавая листы заместителю, напустил на себя медвежий облик.

– А теперь выкладывай всё как есть.

Василий метнулся взглядом по кабинету. Отвлечь внимание начальства нечем, путь к отступлению в приёмную перекрыт огромным и зубастым медведем. Щуплые плечики понурились, выдавая, что не всё было сказано шустрым заместителем.

– Соседствуем мы давно. Швырка с малолетства знаю, на коленях его тетёшкал. Ферапонт то на бражку пригласит, то медовухи испить.

– Ты лисий хвост отрастить не пробуй. Начистоту говори: почто мальца в сыскарню пристроить решил? Отколь он вообще такой взялся?

– К тому и веду, – Василий вздохнул и добавил голосу решительности. – История давняя. Прилетала в наши края Баньши. Записывала наши сказания да былины. Со своими сагами какими-то всё сравнивала. Жила у банного, понравилась ей квартирка на отшибе. А уж Ферапонт в ней души не чаял. И чем только полюбилась банному? Как всё записала, собрала вещички и айда к себе в Кельтию что ль… В общем, оставила эта красотка ученая ребятёнка банному. Малец вырос ни в мать, ни в отца. Сообразительный страсть какой, сквозь стены ходить недавно научился, а прячется как! То комом пыли прикинется, то ветошью… Ни одна мышь его не сыщет. Вот и решил я способного паренька к хорошему делу пристроить. И Ферапонту пособить заодно, убивается он до сих пор по зазнобе своей.

– Швырк – метис значит. Эх, горемычный. А точно не шпион с Альбиона? Василий выпрямился, став выше ростом. Ходячее оскорбленное достоинство.

– Ладно, ладно, – примирительно поднял руки Ухарь, – Принят твой протеже на службу.

Монастырь Всеблагого Очищения и Дантифики не зря располагался в устье Семиречья: именно здесь – на Острове Кроноса – и находится тот самый Перекрёсток Миров или, как его ещё называют, Чистилище. Именно сюда стекаются реки Событий, Фактов, Неизбежности и Памяти, ручьи Стремлений, подпитываемые ключевой водой из родников Надежды. Покрутившись в водовороте Судьбы, что возник над омутом Рока, они сливаются вместе, и дальше текут неспешно и величаво, единым и могучим Потоком Времени.

Здесь обитают Владычицы, те, которые решают – куда, в какое место определить астральное отражение людишек из Запредельного мира на период Очищения. И здесь же определяют срок этого Очищения. Определяют по сотням критериев, скрупулёзно и придирчиво. Торопиться некуда, ведь в запасе – Вечность.

Иеромонахиня Оливия по праву занимала самую просторную келью: теперь она была уже не рядовая ведьма – совсем недавно её удостоили титула Адептессы. Самой молодой, кстати сказать, Адептессы за всю историю Храма. Столь высокий демонический сан она смогла получить за свои глубокие познания в области оккультных наук, травоведения и каббалистики. А также благодаря довольно приватному знакомству с Самим… Точнее – грамотному умению это знакомство использовать.

Опёршись на стол одной рукой, Оливия водила изящным пальчиком по строкам толстенного фолианта. Сегодня она решила перечитать старинный рецепт заговора, который следовало исправить в соответствии с новыми реалиями. Весёлая прядка огненно-рыжих волос, что выбилась из-под берилловой диадемы, так и норовила поиграть с хозяйкой: то закрывала один глаз, то вдруг коварно щекотала нос. В глубокой задумчивости перелистнув страницу, Оливия поймала непокорный локон, сунула кончик в рот. Закончив чтение, она счастливо рассмеялась и закружилась по комнате. Огненный вихрь длинных волос буквально взорвался, раскинувшись над ней гигантским опахалом.

В длинном – почти до пят – платье из тончайшего шёлка, местами украшенном лазоревыми жемчужинами, она больше походила на капризную дочку богатого вельможи, чем на Владычицу Душ. Но горе тому, кто посмеет усомниться в её могуществе.

Всё так же весело напевая, молодая Адептесса наполнила котёл розовым маслом, поставила его на огонь. Как только в котле забурлило, из маленькой прозрачной скляночки капнула туда слезинку Непорочной Девы. Не заглядывая больше в книгу, Оливия по памяти добавляла в котёл диковинные снадобья, изредка помешивая длинной деревянной ложкой. Вскоре по комнате потёк сладковато-приторный запах благовоний. Гигантский нетопырь, дремавший под потолком, раздражённо чихнул и поглубже завернулся в кожистые крылья. Даже вервольф, бессовестно дрыхнувший кверху пузом у входа в келью, зевнул с подвыванием и прикрыл нос лапой.

Пока что она готовила отвар по древнему рецепту, проверенному веками. Но уже неоднократно поступали жалобы от демонесс, что на новое поколение людей приворот не действует. Значит надо внести кой-какие изменения в состав. И Оливия даже знает – какие именно. Тщательно растерев в серебряной ступке тирлич – траву-бешенку, – и добавив несколько зёрен Соцветия Кампы, она длинным ухоженным ногтем словно лопаточкой подцепила небольшую щепоть, осторожно сыпнула адскую смесь в котёл. Не всё – только часть. Подождала с минуту – ничего не происходило. Тогда, решившись, она всыпала всё, что оставалось на ногте.

Пыхнуло, над котлом всплыло белое кольцо дыма. Вервольф недовольно заворчал, сперва тихонечко, но постепенно утробный рык начал набирать силу.

Оливия раздражённо обернулась, и обомлела…

– День добрый, хозяюшка!

Прямо перед ней стоял человек. Мужчина! Потусторонний мужчина! В странной одежде синего цвета, русоволосый, с удивительными голубыми глазами, высокий, статный. Левое плечо у него оттягивала большая холщовая сумка.

Он смотрел на Оливию слегка насмешливо и вдруг улыбнулся так, что в тесной келье посветлело. По краю ослепительно белых зубов весело пробежала озорная искорка.

– Добрый… – в растерянности промямлила она. Как он здесь оказался? – А…вы кто такой, собственно?

– Что значит – кто такой? – совершенно искренне удивился он. – Вы же сами меня и вызвали. Разве нет?

Она закусила губку от досады – неужели в её расчёты закралась ошибка? Он не должен был здесь оказаться. Здесь вообще никто не должен оказываться! Это не приёмная, здесь обычная канцелярия, контора по перемещению душ. Личные контакты исключены. И не без оснований – только так можно быть уверенным в чистоте и беспристрастности храмовых клерков.

Она прокашлялась, чтобы не выдать своего волнения срывающимся голосом.

– Простите, произошло досадное недоразумение. Вы должны немедленно покинуть мою келью…и Храм… и Остров, само собой. Я вызову охрану.

Она торопливо, боясь передумать, дёрнула шнурок над столом. Сейчас в караулке у бесов должен звякнуть колокольчик, и через несколько минут сюда ввалятся отвратительные, потнючие Стражи. Зато вооружённые от копыт до кончиков рогов.

Пришелец нагло ухмыльнулся.

– Келью, говорите? Я так полагаю, что попал в женский монастырь? Она покраснела от возмущения – что он себе воображает!

– Да, это Храм Всеблагого Очищения и Дантифики, и здесь не место похотливым самцам! В смысле – мужчинам...

Нимало не смутившись, пришелец шагнул к вервольфу, бесстрашно почесал ему за ухом.

– Между прочим, ваша собачка – форменный кобель. Запаршивел только…

А этот предатель не только не отхватил руку наглецу, а наоборот – блаженно зажмурился и подставил другое ухо.

Оливия топнула ножкой:

– Я имела в виду мужчин с Того Света!

– Я тоже, – нагло заявил пришелец.

Она впервые в жизни растерялась. Не испугалась – нет, знала, что одно единственное Заклятие Ферта разнесёт в пыл этого ухмыляющегося наглеца. Если, конечно, он поведёт себя как человек, как самец. Но ей отчего-то вовсе не хотелось его распылять.

– Здесь запрещено бывать мужчинам из Запредельного Мира! – неуверенно сказала она. И с ужасом поняла, что в её голосе недостаёт твёрдости, как ей хотелось.

Он поставил сумку на пол, мягкой пружинистой походкой прошёлся по комнате, на секунду задержался на скрипнувшей половице, подпрыгнул на ней, хмыкнул и заглянул в дымоход над очагом.

– Да уж вижу… Мерзость запустения всюду. Налицо явное отсутствие мужского присутствия.

– В каком смысле? – не поняла она. Он что, пытается запутать её? Сбить с толку?

Признаться, это ему пока вполне удаётся. Вот только зачем? И вообще – что у него на уме? Ведёт он себя чересчур уверенно.

Он улыбнулся:

– А я поясню. Я уж и не говорю, что у вас собачка не гуляна, нетопырь захирел…

Мужчина наконец завершил обход, повернулся к ней и начал загибать пальцы:

– Но вот по мелочам… так, навскидку: очаг покосился – раз, дверь в кладовку болтается на одной петле – два, вешалка у дверей держится на честном слове, не моём, кстати говоря… это уже три!… Половицы скрипят и, готов поспорить, раздражают до невозможности – это четыре. Опять же дымоход напрочь забит, что совершенно отрицательно сказывается на вашем здоровье и красоте…

Оливия ахнула – да как он смеет! Так оскорбить её – самую молодую и красивейшую из всех Адептесс Храма! Наглец! Хам! Мужчина!

– Да вы… да ты… да я… – она задохнулась от возмущения и, не найдя подходящих уничижающих слов, просто махнула рукой крест-накрест, чтобы показать – какое он... ничто!

А он смотрел на неё с такой же наглой ухмылкой и щурился на один глаз:

– Напрасно вы так бурно реагируете. Нервничаете совершенно зря. Нет, я, конечно, понимаю, на то есть объективная причина – дымоход, половицы…

– Какой такой дымоход?! – она едва сдерживалась, чтобы не заорать – этот самец кого угодно доведёт до белого каления. – Какие к чертям собачьим половицы!? Вы что, смеётесь надо мной!?!

– Вот-вот! – он наставил на неё палец. Затем охотно пояснил. – Нервишки пошаливают. А всё от чего? Поясняю: этот раритет – я имею в виду очаг, – работает на дровах, что во время горения выделяют угарный газ. Кроме того, розовое масло – эфирно-масличный продукт, и при нагревании... Ну, это и так понятно. А поскольку дымоход не справляется со своими обязанностями – у вас должна жутко болеть голова. Да и глазки, я смотрю, покраснели и припухли. Оттого вы такая нервная и раздражительная.

– Это я-то!...

В это время дверь с грохотом распахнулась, и в келью ввалились, сопя и мешая друг другу, два беса-Стража. Один даже умудрился запнуться грязным копытом за порог, и брякнулся во весь рост, выронив алебарду. Зато второй, тот, что постарше, наставил на пришельца бердыш и заорал, дико вращая глазами:

– Ни с места! Стоять-бояться! Именем Того-Кто-Всегда-С-Нами… Всё так же ослепительно улыбаясь, пришелец шагнул к Стражу.

– Это что, настоящий адамант? – с любопытством потрогал он лезвие бердыша.

У Оливии отвисла челюсть.

– Что это ещё за панибратство! – возмутилась она.

Бес неуверенно переступил с ноги на ногу. Пришелец раздражённо поморщился:

– Ой, я вас умоляю – не орите, пожалуйста. У меня от женских воплей сразу портится настроение. Не видите – мужчины разговаривают… Ну так как? – он вновь повернулся к Стражу, проверил ногтем остроту лезвия, уважительно покачал головой: – А заточка-то какова! Либо адамант, либо бекбулат. Но на деньги я бы не поспорил...

– Да нет, – смущённо крякнул Страж и почесал голову меж рогов. – Обыкновенный мифрил. Адамантовое оружие только у Самого…

Второй Страж поднялся с полу, тяжело сопя и отпыхиваясь. С сомнением потрогал лезвие своей алебарды.

– И у меня мифрил, – сообщил он.

– Вы… вы что творите!? – не выдержала Оливия. – Не смейте с ним разговаривать!...

Пришелец деланно застонал, закатил глаза и демонстративно досчитал вслух до десяти, нарочито шевеля губами.

– Нет, это просто форменное безобразие, – обратился он к Стражам. – Она даже не знает моего имени, а ведёт себя так, словно любимая жена…

Стражи понимающе переглянулись и гнусно осклабились. Ну это уж слишком!

– Вон! – завизжала Оливия. – Все вон отсюда!

Для большей выразительности она топнула ножкой и указала пальцем на дверь.

Мужчина деланно вздохнул и совершенно естественно угостил бесов сигаретой.

– Пошли, ребята, – обнял он Стражей за волосатые плечи. – Нас здесь не уважают. Да и что с них взять – бабы, они и в Преисподней бабы… Это мне ещё дед рассказывал… А у вас тут есть кружало или ещё какое-нибудь питейное заведение? Я угощаю!

Они вышли в обнимку, криво ухмыляясь и подмигивая друг другу. Самцы! Грязные, похотливые, не достойные уважения самцы! Нет, вы только посмотрите – нашли общий язык. Сейчас зальют бельма свои бесстыжие и будут горланить похабные песни всю ночь напролёт! Смотреть тошно! Алкаши! Хотя послушать интересно. Иногда. Вот как сейчас...

Вервольф подхватился и, воровато оглядываясь, потрусил к двери. Оливия упёрлась кулаками в бока.

– И ты с ними заодно!?...

Он виновато поджал хвост, опустил уши и буркнул что-то невразумительное. Торопливо заскоблился в дверях.

– Ах, так!!!

От обиды, от такой вопиющей несправедливости у неё задрожала нижняя губка, на глазах выступили слёзы. В гневе она швырнула в пса половником, но попала лишь в закрытую дверь.

– Ну и катись! – всхлипнула она ему вдогонку. – Предатель!

Нетопырь на балке недовольно чихнул, оскорблённо расправил крылья и тоже мызнул в окно.

Оливия чуть не разревелась в голос. И угораздило же напутать с отваром! Оставшись одна, она без сил опустилась на стул. Мысли метались в голове как бестолковые мотыльки вокруг ночника.

Что он там говорил про глаза – покраснели и припухли? Она решительно встала и прошла к зеркалу. Половица протестующее взвизгнула. Действительно раздражает! И как это она раньше не замечала?

Из зеркала на неё уставилась разъяренная фурия: густые брови сшиблись на переносице, отчего на лбу пролегли омерзительные морщины; губки обиженно припухли; и глаза! Ах, как он оказался прав, этот… этот!.. Мужчина!? Только он это заметил. Белки глаз, когда-то белоснежные и сверкающие, теперь покрылись тонкой сеткой полопавшихся жилок, а веки в самом деле покраснели и припухли. Так и постареть раньше времени недолго. А ведь ей всегото исполнилось… мама моя!… а ведь ей уже!..

Она закусила губу, чтобы не разрыдаться. Причём самое обидное было не в том, что она выглядит старухой, – это было неправда, – а в том, что именно ОН увидел её такой!

Нет, это ни в какие рамки не лезет! Откуда он тут вообще взялся, этот наглец? Надо немедленно доложить Самому! Пускай внимательней следят за Порталом. Обалдели они там что ли? Никто из смертных не имеет права попадать сюда, в Храм! Да ещё мужчина.

Выскочив на улицу, она словно ненароком прошла через Сад Сновидений, мимо увитой плющом беседки. Эти самцы, понятно, предавались своим гнусным утехам.

Стараясь ступать бесшумно и даже не дышать, она чуть не налетела на розовый куст – так старательно прислушивалась.

Из беседки доносился отвратительно-самоуверенный голос пришельца:

– …так что можете мне поверить, ребята: каждого мужчину где-то ждет его единственная женщина… но никто не знает – где именно. И поэтому не всякому выпадает счастье избежать этой встречи. Мне вот пока везло… Дай-ка я тебе ещё капельку плесну...

Бесы довольно хрюкали и охотно соглашались. Ещё бы – он же наливает! Ах, мерзавец! Ну подожди – вот уж Сам с тобой разберётся!

В свою келью она вернулась только спустя несколько часов – просидела в приёмной, потратила кучу времени на всевозможных секретарей, замов, хамов, вторых и третьих исполнителей, а потом ещё целый час сотрясала воздух в кабинете у Самого.

К её удивлению, Сам отнёсся к этому происшествию крайне заинтересованно. Даже, она бы сказала, излишне чувствительно: орал благим матом, хряпнул о стену чернильницу из чёрного хрусталя и пустил в распыл Начальника Караула. Бедолагу потом подметали всей канцелярией.

И всё время, пока Оливия возвращалась к себе, её не оставляло ощущение, что Сам по-настоящему приревновал её к чужаку. Незнакомое чувство взволновало её и в то же время встревожило. Самым ужасным было, что ощущение это ей нравилось… Да, было в этом что-то такое… романтичное, что-то непостижимо опасное и жутковато-сладостное.

Но она никогда в этом не признается! Никому! Зато Сам пообещал разобраться немедленно. Что ж, и то хлеб.

И никто теперь не будет мешать работать…

И никто не скажет, что у неё красные глаза…

И никому не будет никакого дела – как она выглядит… А будет она выглядеть, как ей самой захочется…

Последняя мысль не понравилась особенно, и Оливия поспешила отвязаться от неё.

Раздумывая над этими преимуществами, она вдруг поняла, что они очень и очень сомнительны и помрачнела ещё больше. Хотя с другой стороны – для кого, собственно, стараться-то?

Привычная хмурая келья встретила её жизнерадостно и улыбчиво. Перемена была настолько разительной, что Оливия ещё в дверях тихонько ахнула и прикрыла рот ладошкой.

Воздух в келье прозрачен, чист и свеж, как после весенней грозы. Незатухающий Очаг аккуратно обложен камнями и теперь весело гудел прочищенным дымоходом. Дверь в кладовку, вешалка, и даже колченогий стул отремонтированы, выправлены и закреплены как им и положено быть. Нигде ни пылинки, ни соринки. Их, конечно, и раньше не было, всё-таки она волшебница, но теперь она бы сказала: их не было особенно. Даже подстилка вервольфа, валявшаяся перед входом столько лет, оказалась тщательно выбита, выхлопана и выполоскана в родниковой воде. В собачьей миске лежит свежесваренный кусок мяса… оленины, судя по запаху.

А на столе – букет фиалок!

Она прошла к столу, прислушалась. Ни одна половица не скрипнула. Это просто чудо!

Не выдержав, Оливия счастливо рассмеялась. Он сделал всё это без капли колдовства, одними руками!

Хлопнула дверь, она обернулась и встретилась с ним глазами. Судя по всему, он только что умывался: крошечные капельки влаги всё ещё висели на сосульках волос, на длинных не по-мужски ресницах.

Хитро прищурившись, он молча вытирал полотенцем свои чудо-руки. Молчала и она, ещё не придя в себя, и не зная – как нужно вести себя в таких случаях: благодарить, или же снисходительно принимать всё как должное. Опыта не доставало.

– Ну что ж, хозяюшка, пока вроде порядок. Надо, конечно, ещё кое-что поправить, но это уж после обеда. Мы обедать-то будем или нет?

– Обедать? – опешила Оливия. И вдруг спохватилась: – Конечно, будем! Я сейчас, сию минуту!

Она заметалась, бестолково закружилась по комнате, не зная – за что схватиться в первую очередь. Хотелось, ах, как хотелось сделать ему что-нибудь приятное! Накормить, что ли, чем-нибудь вкусненьким? Ах да, он ведь так и сказал – обедать!

Входная дверь с грохотом распахнулась, и в келью тяжело втиснулись двое демонов из личной охраны Самого. Раскрасневшиеся во время Перехода, похожие на раскалённые в горне болванки, они лоснились от пота, короткая редкая шерсть прилипла к телу плотно как у выдры.

Стукнув рукоятками копий в пол, они положили чудовищные лапы ему на плечи.

– Именем Того…

– Да знаю, знаю, – раздражённо перебил их пришелец. С сожалением развёл руками. – Извини, хозяюшка – мне пора! Ты зови, если что…

У Оливии вдруг засосало под ложечкой.

– Как это пора!? – она заломила руки. – Куда пора? Дайте ему хоть поесть-то!

Демоны невольно хрюкнули.

– Хозяин сказал – сейчас! Живым или мёртвым… Хех… Лучше мёртвым…

Пришелец аккуратно повесил рушник на спинку стула:

– Не скучай, красавица! Когда-нибудь я вернусь… если, конечно, захочешь… Вот тогда уже я накормлю тебя… завтраком…

– Почему именно завтраком? – растерялась Оливия.

– А вам позвонить или растолкать? – подмигнул он.

Демоны бесцеремонно вытолкали его наружу. Почти сразу за порогом гулко хлопнуло, отвратительно запахло серой.

Через минуту, тяжело ступая, воротился вервольф. Хмуро покосился на неё влажными глазами, словно обвинял в чём-то, тяжко вздохнул и улёгся в своём углу. Вздохнул ещё раз и недовольно фыркнул себе под нос.

Оливия неверяще смотрела на дверь. Этого просто не может быть! Он так чудесно оказался в её жизни, и так неожиданно исчез. Может быть, его и не было? Это просто сон? Нет, не сон – у дверей осталась холщовая сумка с инструментом... Сумка! Значит, он вернётся!

Она подошла к зеркалу, критически осмотрела себя, подбоченилась. Он назвал её красавицей. Как мило! Значит такой она и должна предстать перед ним. Ведьма она или нет?

И в следующий раз она его уже не отпустит.

И пускай Сам хоть лопнет от ревности, но она уже выбрала Своего Единственного.

Даже не зная его имени. Главное он – Мужчина. Её Мужчина!

Славен стоял перед Тёмным Владыкой.

В мозгу витязя вихрем мелькали события последних седьмиц: вытащили его из оной и отвели веселье в корчме, княжьи стражи, что к Пресветлому, речь о тёмных землях на юге, что ширят свою власть на окрестные княжества, о том, что должен сыскаться герой и убить Тёмного Владыку – пока тот жив, его войско несокрушимо, но как только падёт – чудищ можно будет брать голыми руками...

И этим героем князь избрал Славена.

Путь по землям княжества с передовым отрядом в дюжину воев, граница с Тьмой, навал чудищ, геройская смерть товарищей, огненный вихрь, что подхватил Славена и доставил в Твердыню, подворье с тучей неприятелей и оседланным крылатым змеем – вдвое больше того крылана, что Славен убил в юности…

Теперь он – пленник. Свету – один факел, камни друг к другу пригнаны – ноготь не просунешь...

Однажды двери узилища отворились, чтобы явить мужа в дивных, чёрных с золотом латах, чёрном же плаще и раззолочённом шлеме, скрывающем лицо. Ростом мал – Славену по плечо будет, – да не в росте сила Тёмного Владыки. Даже не в войске – в чарах!

Зачем он явился? Пытать? Для того ему клещи и дыба без надобности, сложит пальцы – и скрутит Славена боль. Как ни крепись – мигом выкажешь всё про княжьи войска.

А совладать с врагом нельзя, хоть руки и свободны. Княжий чароплёт сказывал, что Владыка окружил себя колдовской защитой – ни меч, ни рука не пробьёт. Дал Славену амулет, что свести защиту может – да забрали чуды вместе с прочим.

Владыка снял шелом.

Славен дёрнулся. Он ждал чего угодно – уродской образины, звериной морды, даже гладкого каменя заместо рожи – но не того, что Тёмный Владыка окажется девкой!

На диво пригожей девкой – золотые волосы, белое лицо, синие глаза...

– Понял теперь, герой? – вопросила девка, шагнув к нему. – Понял, отчего князь тебя избрал, хоть были на примете и другие?

Она глаголила речью полян! И чисто – не как иные иноземцы...

– Отчего же? И откуда речь нашу знаешь?

Чароплёт упреждал Славена не вступать с Владыкой в разговоры, а сразу сносить голову. Но нынче голову ему – то бишь, ей – Славен снести всё одно не мог. Так отчего не потрепать языком? Девки бояться – позор для воя, нехай чароплёт боится – с него спрос другой.

– Я из ваших земель родом. А послан ты, как самый мастак по бабьей части! Славен зарделся. Уела таки – правдой уела! Завалив змея и отличившись в походах, не искал он новых подвигов, а коротал всё больше время в корчме да чужих жён наведывал...

– Князь думал – обольстишь ты меня, и в ночную пору придушишь – я ж, когда почиваю, защиты не держу... Да только разгадала я замысел. И коль возьму тебя в опочивальню – чарами обвяжу. Поубавится в тебе пылу, зато не убьёшь...

Тёмная Владычица смеялась над ним! Славен почуял в себе ярость. Но чуял и то, что не убил бы. Одно дело убить врага, окажись при нём меч и амулет. Когда б мужик – не о чем речь вести, но девку убить – навек себя запятнать! Сменятся поколения, забудется Тёмное Царство – останется память, что витязь Славен убил девку. Сказители – брехуны хуже псов, ну как найдут деянию совсем иную причину да раззвонят по миру...

Хоть бы не была так красива... Да ещё одноплеменница. Понял бы, если б и не сказала – полянскую кровь видно.

А знает ли тёмное войско, что его ведёт баба? – мелькнула шалая мысль. Панцирь скрывает стан, шелом – лицо, и голос из-под него наверняка звучит иным... Простые вои могут и не знать. Токмо бояре... или кто тут заместо них?

И как она этот доспех тягает? Кольчуга Славена легче не в пример... Зато она – чаровница. Что ей – зачаровать железо, чтоб не тяжелей полотна казалось?

Странный красный свет разлился за спиной Владычицы.

– Госпожааааа... – пророкотал нелюдский голос, и явился демон. Башка как котёл, глаза как уголья, усы алые, бороды нет, всё тело алое, трепещет, как костёр, и книзу сужается, словно клин журавлей – так что ног нету.

Зачем ноги, коли летать можешь...

– Прошу любить и жаловать – Огневич. Он тебя, витязь, в Твердыню принёс.

– Огневич? Тот самый, про которого столько языками плетут? – потрясённо молвил Славен. Он-то привык считать все сказы о демоне байками – и даже тот огненный вихрь горазд был приписать действию простого заклятия.

– Тот самый, – ответила Владычица. – Семь лет тому я впервые пошла на чужие земли. То была лесная земля, а на горе за лесом стояла вежа колдуна, или, по-ихнему – мага. Насылал маг на округу бедствия нечисленны, просто забавы ради, а тогда призвал как раз из иных миров Огневича. В том мире нет земли, нет воды – только огонь. Наш мир для рода Огневича холоден, длить их жизнь тут могут только великие чары. Колдун пленил Огневича, посылал его жечь селенья. Я вызвала мага на бой. Я была сильнее и убила б его – но трус бежал. Огневич, став свободен, поклялся семь лет мне отслужить. Я приняла клятву и обещала через семь лет награду. Любую, какую попросит.

– Любую? А не боязно было демону обещать сама не зная что, Тёмная Владычица?

– Боязно, да служба Огневича того стоит. А Тёмной Владычицей меня не зови.

– Почему же?

– Я не Тёмная.

– Как так? – вытаращил глаза Славен. – Ты несёшь людям зло и разорение!

– Врагам – да. Те же, кто принимает мою власть сам, об этом не жалеют. Лесные жители, коих я спасла от колдуна, признали мою власть, а я поклялась защищать их. Теперь живут богато и счастливо. Спроси у них, какая я Тёмная.

Славен молчал. Рушились привычные воззрения.

– Да, я жгу и убиваю. Но разве ваш Пресветлый не делает того же? А другие князья? Я не лучше и не хуже любого из них – так почему я зовусь Тёмной, а они нет?

– Твои воины – богомерзкие чудища! – Славен наконец нашёл, как огрызнуться.

– Полно, герой... Они люди, как ты. Родились от отца-матери – но желали большего, чем другие. Желали силы больше, нежели отмерено людскому телу. Пришли ко мне – я исполнила мечту.

Славен вспомнил подворье. Да, чуды быстрее и сильнее людей – с этим не поспоришь.

– Обольщать, небось, передумаешь, когда скажу, что мне две дюжины лет минуло? – заявила вдруг Владычица. – Стара я для тебя – верно, герой?

Звонко смеясь, она скрылась за дверью.

Славен не знал, день сейчас или ночь. Не знал, сколько времени провёл в узилище перед тем, как снова явилась Владычица.

Она была в тех же доспехах, но без шлема и перчаток. Золотые волосы падали ниже плеч.

– Встань, – приказала она.

Славен повиновался. Владычица вошла и стала перед ним, руки коснулись его лица, повернули голову, рассматривая сбоку, пальцы скользнули по раменам... когда они проникли в вырез сорочки и коснулись груди, Славен вздрогнул. Он боролся со вспыхнувшим желанием – и вдруг его взор скрестился со взором Владычицы.

Желание тут же схлынуло. В глазах странной бабы не было страсти. Холодный, цепкий взгляд – так можно смотреть на глечик, что выбираешь на базаре: из хорошей ли глины, красивы ли узоры...

Убрав руки, Владычица сказала:

– Пожалуй, сойдёшь.

– Для чего? – похолодел Славен. Неужто догадка про глечик была верной? Владычица обмолвилась, что её ужасные воины некогда были людьми – не эта ли участь ждёт его?

Эхо разнесло под сводами узилища смех.

– Для того, чтоб ребёночка мне сделать! Есть мужики на примете – да поднадоели все малость... – Подмигнув, добавила: – Гарем держу, на восточный манер. Для тебя свободное местечко припасено.

– Харем? – удивился незнакомому слову Славен. – Это где хари?

– Не в бровь, а в глаз, соколик! – похвалила Владычица. – В восточных землях князь имеет не одну жену, а много. Все они зовутся гаремом. А у меня мужей много. Из взятых в полон самых пригожих отбираю, и живут у меня без забот...

Славен представил юношей в шёлковых платьях, лежащих на диванах вокруг бассейна – но мигом вскакивающих и простирающихся на ковре, когда заходит закованная в железо баба, чтобы выбрать одного на ночку – эка мерзость! Ненависть, которую пошатнула было краса Владычицы, возгорелась с новой силой. Убить такую – благое дело. Плевать, что будут петь сказители...

– Так что, Славен? Будет мне ребёночек али нет? Бесстыжая баба вновь его дразнила!

«Нехай тебе враг людского рода детей делает!» – хотел отрезать Славен. Но язык словно к зубам приморозило. Чары?

– Засмущался, герой? – продолжала насмехаться Владычица. – А зря! Дело не к спеху. Думаю скоро на Киев идти – а там, глядишь, и витязь попригожей встретится...

Слова про Киев напомнили Славену, что Владычица родилась в их землях. Она и его соплеменница, и князя... Даже Смерти этого не стереть.

– Когда-то ты была иной... Владычица.

Она дёрнулась, словно от удара. Славен ухитрился задеть её больнее, чем если б помянул нечистого.

– Да, Славен, – впервые она назвала его по имени. Глубоко вздохнула, словно в печали, и тихо заговорила: – Когда-то я была простой девчонкой. Пригожей, из хорошего рода. Но меня не любили однолетки, и люди постарше косились. Когда пришла пора женихаться – все девки, даже замухрышки самые, были с парнями, а я одна. Может, кто хотел подойти – да страшился гнева родителей али смеха злых друзей...

– Такого не могло быть, – прошептал Славен. – Ты словно не о людях, а о зверях каких-то речь ведёшь.

– Могло, витязь. Люди хуже зверей бывают. А ко мне такими были за мысли мои дивные. Блажила я, странного хотела: то всех людей счастливыми сделать, то в небе летать... Только жрица Лады меня разумела. Хотела обратить на стезю служенья богине – но упредила, что путь сей труден и долог. А я желала сразу и всего. Слыхала сказы о Тёмном Владыке, о его силе огромной... Семнадцати годов сбегла из дому, чтоб найти путь к Твердыне. Ноги в кровь сбила, да нашла.

Славен слушал затаив дыхание.

– Владыка был очень стар, белая борода касалась земли. Он взял меня в услуженье. Я делала самую чёрную работу – но столь усердно и прилежно, что скоро дозволили служить в покоях. Сыны Владыки давно сгинули в боях. Остался единственный внук – изнеженный отрок малого ума. Дед тщетно пытался выучить его формулам Силы. Я глядела и слушала из укромного уголка. Запоминала формулы, потом тайком чертила их золой из очага...

Владычица надолго умолкла.

– Что было дальше?

– То и было, витязь... На одном уроке спросил дед у внука заклятье зело сложное. Как ни крутил отрок, как ни вертел – ни одной литеры начертать не смог. И разгневался Владыка, и крикнул: «Жалкий дурень! Безродная служанка справится лучше!» – и подозвал меня. В ужас я пришла, когда подумала, что Владыку известили о моих тайных занятиях – за это меня ждала смерть, верная смерть... Но смерть ждала и за ослушание приказу. Подавив страх, я приблизилась. Начертила формулу без единой ошибки. На внуке лица не стало. Когда Владыка пальцами щёлкнул, рассыпался он прахом, где стоял.

– Родного внука так?!

– Ага. И в тот же день перед всей Твердыней назвал меня дочерью и наследницей. Словно в сказке. Вскоре Владыка умер. Мне хотелось плакать – но новому чину се не подобало. С того всё и пошло...

С того всё пошло, подумал Славен. С того, что жители селения смеялись над непохожей на других девчонкой. Воспоминания захлестнули и его.

...Путята был младшим из них, троих братьев. Уродился слабым. В драке на деревянных мечах и стрельбе из лука всегда был последним, да и не любил этих забав. Любил сидеть один и думать свои думы, иногда посвистывая на дудочке, которую сам сделал, и напевая – недурно, кстати, выходило, лучше, чем у иных бродячих сказителей.

Его кротость и робость всегда злила Славена с Ратомиром. Спроси: «Отчего?» – толком бы не ответили... но вечно делали меньшому пакость. То дуду отберут и растопчут, то тушкой подстреленного зайца в лицо ткнут – знали, что не выносит Путята вида крови, и убитых тварей жалеет...

Мать выговаривала им. Они слушали с надлежащим почтением, но потом опять брались за своё, насмехаясь над малодушным Путятой – который на самом-то деле был не малодушным, а просто иным, нежели они.

Путята утопился своим шестнадцатым летом. Не из-за братьев (будь так, Славен бы себе не простил) – они уже выросли и давно перестали издеваться. Из-за девки, прилюдно давшей чудаку от ворот поворот...

Славен снова глянул на Владычицу. Не сами ли люди творят из других людей чудовищ? – мелькнула страшная мысль. Творят – а потом ищут, на кого бы свалить. На Даждьбога, на Чернобога...

Да, не каждый отверженный пойдёт путём Владычицы. Не многим достанет её воли, разума, упорства, удачи, наконец... Куда больше кончат, как Путята. Насколько лучше и светлей была бы жизнь, кабы...

Что «кабы», Славен додумать не успел.

– Госпожа! – раздался рёв Огневича.

– Я здесь, – Владычица вышла наружу, но осталась стоять напротив двери. Огневич приблизился. Теперь Славен мог видеть и его тоже. Дивное существо заменяло собой дюжину факелов, разбрасывая зловещий красный свет.

– Только что пробило полночь. Истёк последний день седьмого года моего служения. Ты помнишь обещание, госпожа?

– Помню.

– Награда, которой я прошу – Вратное Слово! Лицо Владычицы не дрогнуло.

– За этим тебе след обратиться к колдуну. Он знал Слово – но он сгинул. Огневич дохнул так, что волна жара коснулась Славена.

– Твои вои поймали колдуна в иной земле, в прошлое лето! Его истязали трое суток, чтобы вытянуть Слово! Потом ты убила его и пытошников. Ты думала, я не узнаю? Хотела солгать?

– Я никогда не лгу, – голос Владычицы был холоднее льда. – Я умалчиваю – если твоя башка разумеет разницу... Да, я знаю Слово. Я сама отворю Врата, и ты вернёшься домой.

– Домой! – издевательски повторил демон. – Домой! На что мне туда? Наша земля мала, а нас много. Мы пожираем друг друга, чтобы выжить! Нет, я хочу вывести родичей в новый просторный мир! Пусть он холоден – вместе мы его согреем!

Славен вздрогнул. Это означает, что... все земли превратятся в чистый огонь! Людям не будет места!

Он видит, как решается доля мира – и не может ничего сделать! Что его силушка супротив Огневича? Даже меч не повредит чудищу, а уж голыми руками... Кинься на него Славен – испепелит мигом. Остаётся положиться на то, что Владычица совладает с химерой... Положиться на заклятого врага!

– Этого не будет! Я клялась защищать людей, вставших под мою руку – и не сделаю того, что их убьёт! Ты не получишь Слова! Я открою Врата – но лишь для того, чтобы тебе уйти!

Язык пламени протянулся к Владычице. Она вскинула навстречу руку, в ладони сверкнул серебристый амулет – откуда только взяла? Огневич втянул язык и отступил. Сияние амулета причиняло ему боль.

– Соглашайся – или умрёшь!

Славен так и не узнал причину случившегося потом. То ли Владычица верила, что Огневич не ударит в полную силу, и выставила недостаточно прочный заслон, то ли использование оберега требовало времени, и Владычице не хватило какого-то мига, то ли ярость удесятерила силы демона, как это бывает с берсеркерами...

...только новый удар, в грудь, сбил её с ног и откинул в проход. Славен услыхал треск дубовой двери и вопли ужаса – там стояли два стража...

Огневич потоком лавы устремился за Владычицей. Славен выбежал из темницы.

– Неееееееет! – выл возле выломанной двери и простёртого тела столб пламени, утративший все человеческие черты. – Я не хотеееееел! Она одна знала Слово! Теперь я пленён этом мире! Пленён навекииииии!

Не переставая выть, столб стал ввинчиваться в землю. Крепчайший камень растекался водицей. Славен попятился. Коли правдивы слухи об огненном море под землёй – демон сможет там выжить без чар Владычицы. И будет вечно длить существование, оторванный от своего мира и мира людей...

Вряд ли жечь людей было ему в удовольствие: Славен вспомнил, как бережно, не причинив боли, Огневич донёс его до Твердыни. И роду своему добра желал...

Беда в том, что их добро и добро людей – разные. Настолько, что нельзя двум племенам ужиться.

Перепрыгнув через раскалённые камни, Славен приблизился к Владычице. Доспехи на груди расплавились и каплями железа стекли ниже, плоть была выжжена, видны рёбра и хребет – но лицо осталось нетронутым. Лицо девчонки, желавшей больше, чем другие...

Сверху доносился шум битвы. Да, войско князя здесь... а войско Владычицы уже почуяло её потерю. Чудища станут, как сонные мухи, и витязи легко их изничтожат.

След было бежать к своим, подавать весточку, что жив – но Славен сидел у тела. У тела той, что заслуживала смерти… но смертью своею спасла жизнь всех людей…

Мрачно, сыро и тихо. Огромная пещера заполнена до отказа. На каменном полу сидят фигуры в чёрных плащах. Капюшоны скрывают лица. Все смотрят в одном направлении. На возвышении, как на сцене, стоят двое. Первый высокий и худой; бледное лицо не лишено благородства; осанка выдаёт привычку повелевать. Второй выглядит жалко. Он совсем молод, но паника, испуг на лице превращают его в старика. А самое главное, то, что объединяет обоих – клыки, такие явственные, что уже невозможно ошибиться. Ясно – это вампиры.

Надменный руководитель говорит негромко, но голос разносится во все уголки.

–Стоящий перед вами осуждён за братоубийство. Экспертиза подтвердила – он сожрал такого, как мы. Каким будет наказание?

– Изгнание… изгнание… изгнание! – сначала тихо, потом громче доносится со всех сторон.

– Отвести подсудимого к Палачу, – раздается торжественная команда. Две безликие фигуры подхватывают отчаянно упирающегося юношу.

Он кричит. За сценой открывается дверь. Его заталкивают и закрывают. Безжалостно и профессионально, как крышку гроба.

Где-то падают капли. Большой зал пуст. Вдруг – тихий стук, нежный, будто скребётся котёнок. Открывается та самая дверь, дверь к Палачу.

– Войдите.

Молоденькая большеглазая вампирша осторожно переступает через порог.

– Скажи, Палач, ты человек?

Устрашающая фигура в чёрном выходит на середину комнаты.

– Сама знаешь, что нет.

Он откидывает капюшон. Ничего ужасного – традиционная вампирья бледность, клыки…

– Значит, вампир?

– Наверное… Человеком я не был никогда. Родился таким – с внешностью и аппетитами вампира. Но я не превращаю людей в вампиров, а наоборот. Мой дар, а может, проклятие…

– Осуждённый сегодня… он умер?

– Да. Слишком долго пробыл среди нас. Я укусил, и он стал обычным симпатичным юношей. А потом навалились украденные у вечности столетия. Он просто рассыпался прахом. Мне часто приходится такое видеть…

– Меня зовут Юля.

– Я Палач. У меня нет имени. А ты, как ты попала сюда?

– Это было полстолетия назад. А помню всё до последней мелочи. Было поздно, мы с подругой возвращались домой после дискотеки. Тёмный переулок.… Вдруг мы увидели вампиров. Их было много, около десяти. Я никогда не встречалась с ними раньше, считала выдумкой – впрочем, как и все люди. Но узнала сразу. За каких-то пять минут из моей подруги высосали кровь. Всю. Впервые это выглядит ужасно. Я была уверена, что сейчас умру. Кто-то из нападающих приблизил лицо к моему горлу… Очнулась я уже вампиршей. Это была дикая, сумасшедшая радость! Я жива, жива, жива! Поначалу этого было достаточно. Потом оказалось, что в этой жизни есть и свои прелести. Прежде всего – возраст. Чудесно навсегда остаться двадцатилетней, и не бояться умереть, по крайней мере, своей смертью. А ещё… Я всегда помнила погибшую подругу. Все люди – жертвы. Мы – хищники, я сама выбрала роль хищника…

– Но что-то изменилось?

– Ты знаешь?..

– Ты хочешь, чтобы я тебя укусил.

– К тебе уже приходили с подобной просьбой?

– Нет, ты первая. Я просто как-то почувствовал, угадал.… Но скажи, я хочу знать – почему?

– Ты не поймёшь.… У людей был пророк, который говорил, что быть жертвой – великий подвиг. Для этого нужны мужество и смелость. А в детстве мама пекла мне пампушки с чесноком. И ещё я любила загорать на ярком солнце у синего-синего моря…

– Пускай. Но возраст?

– Мне было двадцать. Прошло пятьдесят лет. Я решила, и не буду сожалеть.

И Палач укусил. На этот раз она не потеряла сознания. Смотрела прямо перед собой, даже когда плечи сгорбились, а волосы поседели. Через несколько мгновений девушка превратилась в дряхлую старуху. Она направилась вверх по длинной спиральной лестнице. Каждый шаг давался с трудом, но она упрямо преодолевала ступеньку за ступенькой. Вверху открылась дверь, яркие солнечные лучи упали на морщинистые ладони. Озарённая светом старуха счастливо улыбалась.

А внизу в темноте плакал одинокий, глубоко несчастный и всё понимающий Палач…

Тяжёлые капли вразнобой чмокали уже просыревшую – три дня всего, как перестлал кору, – крышу, лопались, растекаясь маслянистыми озерцами. Грязная влага сочилась в щели, едва видные в полутьме стены цвели зловонной плесенью, ядовитым ползучим мхом.

– Лешак, – заскрипел из тёмного угла тряский голос. – Леша-ак! Зябло мене.

Он подслеповато прищурился, отчего верхняя губа поднялась к носу, обнажив жёлтые, крепкие ещё зубы; гулко вздохнул. В вязкой темноте куталась в тряпьё косматая фигура, белки глаз тускло мерцали болезненной зеленью.

Из вонючей груды выпросталась костлявая, в нехороших пятнах рука, подвигалась, словно утопающий просил помощи. Мерзкий голос завёл опять:

– Зябло мене, Лешак! Агнь раствори, зябло мене!

– Да говори ж ты по-людски, – простонал Лешак. – Щас. Будет тебе огнь животворящий. Дров нет, поняла? Вчера уже сушняк кончился! Я тебе говорил сто раз!

– Леша-ак...

– Тьфу! Пойду к куму, слышь? Агнь твой искать. Сиди.

Он с кряхтением поднялся, медленно распрямил спину, опасливо слушая хруст в суставах. Шагнул к двери, на пороге обернулся, зыркнув из-под низкого лба в угол, тихонько плюнул ещё раз. Кикимора и есть. Хоть не возвращайся совсем.

Дверь тихонько затворилась за ним, Лешак постоял чуть под куцым навесом, кряхтя и харкая в дождь, неожиданно резко повернул голову. На миг помнилась неясная тень, но та сразу растаяла, и Лешак увидел только колеблющуюся водяную завесу.

– Совсем старый стал, – бормотал Лешак, неуверенно озираясь. – Мерещится…

Лохматое от туч небо угрюмо волоклось по протухшей земле, жирные желтоватые капли дождя изредка залетали под навес, оседали на жёстких волосах Лешака, изрубленном морщинами корявом лице.

Лешак прокашлялся, сплюнул.

– Эй, Домушник! – зычно позвал он. – Жив ещё?

Изба соседа кособочилась всего в десяти шагах, но хлипкие мостки почти

исчезли в грязи. Кривые ставни шелохнулись, в щели мелькнуло бледное лицо, исчезло. Здесь, мол. Надо чего если, так сам приди. Не растаешь.

Лешак засопел, шагнул на размокшие доски. С лёгкостью, необыкновенной для раскоряченного, как толстая коряга, тела, пробежал к крыльцу. Встряхнулся, будто пёс, и, пнув дверь, протиснулся в узкий проём.

– Здоровья тебе, хозяин, – буркнул он.

– Сам домушник, – неласково сказал кум. Узкие глазки смотрели угрюмо, белёсое рыбье лицо неприязненно кривилось. – Домовой я. До-мо-вой. Давай проходи, моя спит.

Лешак грузно шагнул к неструганному бревну у приземистого колченогого стола, осторожно сел. Домовой наблюдал с неприятной усмешкой.

– Боишься, что позвонки в штаны ссыплются, куманёк? Тот смолчал. Дрова нужны. Не в лес же тащиться.

А Домовой вдруг погрустнел, отчего вся фигура его, тощая, как у сушёной рыбы, поникла.

– И то. Стареем. Мы ж тут первые. Ты, поди, и не забыл ничего, а?

– Стараюсь не вспоминать, – коротко отозвался Лешак. – Кончай такие разговоры, кум.

– И я помню, – продолжал Домовой. – Всё-о помню. И язык…

– Я тебе его выдерну, если не закроешься, – пообещал Лешак сквозь зубы.

Он опасливо огляделся. В брюхе всё сжималось, дёргалось, к горлу подкатила горечь. Ох, допросятся огня, допросятся, да кабы вся деревня огнём не пошла…

– …и жизнь – нас, почитай, двое таких осталось, остальные из новых, говорят с трудом, людей ведь не знали, – и кто мы есть…

– Мы – нежить, – мрачно сообщил Лешак. – Уймись, козёл. Домовой с лязгом захлопнул рот, ощерил редкие острые зубы.

– Страшно? Страшно. А я устал бояться. Сегодня ухожу, так-то.

– Че-его? Далеко собрался? – презрительно фыркнул Лешак. – Знаешь же…

– Знаю, – согласился кум, не отводя пристальных белёсых глаз. – А просто надоело всё. Лучше уж так…

Лешак тяжко вздохнул, упёр взгляд в пол, обильно украшенный насмерть присохшей глиной.

– Всё решил сам? А меня чего не спросил, Дому… Домовёнок ты наш? Тот зло рассмеялся, чешуйки на лице заскрипели, двигаясь.

– Я тебя и так знаю. И ответ твой. Пусть я к людям не доберусь – давно ушли, накрепко заповедали, – но хоть что-то успею увидеть.

– Что ж, иди. Только…

– Чего?

Лешак смутился, заросшее грубой шерстью лицо болезненно сморщилось.

– Это… у тебя дрова есть?

– Дрова есть в лесу, – назидательно сказал кум. Он покосился куда-то за плечо, доверительно добавил: – У меня ни щепки, мне уже незачем. А вот ей – я же одну её оставляю – очень нужны. Ты возьми её к себе, а?

– Ну, раз так… – неопределённо ответил Лешак. – А то Кикиморы мне мало, – он уже топтался на пороге, затравленно озирался. – Бывай, ага...

И сгинул за дверью.

Наутро Лешак побрёл в лес. Всё лучше, чем мымру слушать. Зя-ябло…

Ветхие лапти скользили, один раз провалился по пояс в бурую холодную жижу. Ветки были сырые, осклизлые, месяц сушить. Он с отчаянием выискивал бурелом, где под завалами могло что-то уцелеть в сухости.

Бедолага Домовой, вяло думал он. Ушёл, дурило, а зачем? Ну, дождь. Ну, женщин давненько не видели – он поспешно отогнал незваную мысль, – жизнь тяжела. Так надо работать. Люди, небось, и теперь живут хорошо. Нет, даже лучше. Они же это… как это слово… Он с ужасом понял, что забыл его, и тут же в мозгу сверкнула радость. Да! Эф-фек-тив-ные! Так что Домовой неправ…

Впереди мелькнула смутная тень, но Лешак не заметил, красные глазки скользили по земле безразличным взглядом, ибо в черепе нарастало ликование, вспыхивали давно забытые картины, слова, лица… люди.

Люди! Нет, кум, не бросили они нас, а… накормить голодного – значит развратить его, каждый за себя, должен приучаться сам, сам…

Он сильно ударился, а в следующий миг всё тело охватил нестерпимый жар, мир вспыхнул всеми красками и исчез.

Двое задумчиво смотрели на обугленное тело. В воздухе повисла вонь горелого мяса и почему-то дерева, хотя пламя даже травинки не тронуло. Мутанты…

– Это уже второй. Второй за сутки. Что-то надо делать.

– Не паникуй. Бывает. Но поле, наверное, надо всё же перенастроить. Видел, с какой он рожей пёр – прямо просветлённый. А надо, чтобы подавляло. Это враги – ну, пусть потомки их, но надо всегда помнить, что это враги.

– Да… Но издеваться зачем? Передушили бы, сожгли – но не мучили их и сами не позорились.

– Нет, Митя. Молодой ты ещё. Салага. Каждому да воздастся по делам его. Вспомни Девяностые! Они, – голос ожесточился, – то же делали с нами. Всегда помни о Девяностых, когда видишь этих тварей!

– Я предпочитаю вспоминать о Двадцать Третьем. Ладно. Идём, нам ещё поле перенастраивать. И, кстати, надо подавить заодно глубинные воспоминания – вон как этот бойко на аглицком чесал!

Свист… И грузное тело бека шумно упало в лужу грязи. Свист… И в только что налитом яростью единственном глазу бравого вояки, бежавшего рядом с Лихтом, прочно засела тяжёлая ясеневая стрела с белым оперением. Свист… И свирепый рык другого соратника сменился предсмертным хрипом…

Пронзительный, режущий уши и отчего-то немного тоскливый свист летящих стрел не прекращался ни на мгновение. Смертоносные, попадающие точно в цель, безжалостные, они неизменно находили своих жертв, унося одну за другой жизни бравых ребят из передового отряда Шгарха. Лишь изредка они промахивались, бесполезно поражая вместо ничем не прикрытых, наполненных безудержной яростью глаз руки или ноги бегущих по лесу орков.

Безжалостный свист властвовал над нестройным топотом множества ног, закованных в тяжёлые латные сапоги. Бегущих ног. Бегущих с поля боя.

И какого зорна они нацепили на себя столько железа? От неизменно метких, находящих любую щель выстрелов ночных охотников они всё равно не спасали… Но бежать в этой груде бесполезного теперь металла было весьма нелегко даже для самых матёрых, побывавших не в одной передряге вояк. А иных на передовую и не брали…

– Хоуп! – заорал Лихт, не сбавляя шагу, – Хоуп! Сейчас, на счёт три прыгай влево! Раз, два…

И по зычной команде давнего товарища две стремительно продирающиеся сквозь густые заросли фигуры мощным рывком бросились в сторону от основной, удирающей сквозь жалящую, свистящую смерть массы.

Перекатившись через голову и потеряв тяжёлый, изрядно натёрший уши шлем, Лихт плотно прижался к земле и затих, лишь краем глаза подметив, что рядом, шагах в пяти, так же неслышно затаился Хоуп. Разъярённые голоса собратьев проносились мимо, то и дело прерываясь воплями боли и хрипом. Но двое припавших к земле орков лишь отползли подальше от основной дороги отряда и спрятали свои отнюдь не мелкие тела под разлапистую и очень старую ель.

Свист…

Эта напасть появилась в мирном и уютном Кромтарне совсем недавно. Вроде бы ещё вчера добродушные и бесхитростные тролли спокойно возделывали свою землю, выращивали богатый урожай, способный накормить всё немногочисленное население четырёх посёлков, основавшихся в благостно тихой долине между Эйсом и Славердой. Совсем недавно трудолюбивые ремесленники гоблины усердно работали на благо и процветание их маленького сообщества трёх племён, строя новые дома, лепя великолепную глиняную посуду, возводя мосты и стругая изящную деревянную утварь. А им, оркам, не приводилось иной работы, кроме как охотиться в изобильных дичью прилежащий лесах, да защищать от свирепых хищников стада беспечных скотопасов огров. И в их уютном, процветающем мирке не случалось почти никаких происшествий, за исключением разве что редких нападений волков, да ещё более редких пожаров после очередной грозы. Дети Тумана жили и радовались жизни, не ведая зла и насилия… Пока не пришли они…

Первое появление эльфов случилось внезапно, как молния, и разрушительно, подобно разыгравшемуся шторму. Сперва никто и не понял, что это за странный, пронзительный свист разнёсся над посёлком, вселяя тревожный страх в готовящихся ко сну мирных селян. Но мужчины, один за другим выходившие из домов посмотреть, что происходит, почему-то не возвращались обратно… А потом вдруг занялся жарким пламенем первый дом… За ним второй, третий… И вскоре горела уже вся деревня. Женщины с воплями ужаса и отчаяния выбегали из горящих изб, прижимая к груди перепуганных младенцев и держа за руку малышей постарше… Многие, даже не успев понять, что случилось, бежали к спасительному, всегда такому дружелюбному лесу… Но лес на сей раз почему-то встречал их тучей смертоносных стрел…

Свист…

Немногим удалось пережить ту кровавую бойню. Лихт был там. Чудом уклонившись от летевшей к его удивлённому лицу стрелы – сказалась многолетняя выучка бывшего дайкона, – он быстро сообразил, что к чему. И, перехватив покрепче верный боевой топор, с которым расставался, только ложась в кровать, опрометью бросился в темноту ночного леса. Мигом подметив, откуда идёт обстрел, Лихт, укрываясь за горящими избами и кустарником, полукругом обошёл напавших и молнией врезался им в спины. К тому времени большая часть селян уже была мертва, а над деревней занялось алое зарево бушующего пожара.

Застав эльфов врасплох, бывалый дайкон устроил им настоящий зорнов пир, в слепой ярости круша и повергая всё и вся на своём пути. Ещё несколько уцелевших и сумевших прорваться к атакующим мужчин вступили в схватку с безжалостными ночными охотниками… Но эльфов было слишком много, и сопротивление расслабленных долгой мирной жизнью селян было быстро подавлено и смято… Лихт дрался, как разъярённый медведь, но и он не смог устоять под напором многочисленного воинства ночных стрелков…

А потом была казнь. Эльфы собрали всех уцелевших и на глазах рыдающих в панике и отчаянии матерей и отцов резали глотки их малолетним детям, начиная с младенцев. Потом под стоны рычащих в бессильной злобе и ярости мужчин сжигали живьём их женщин, превращая казнь в мучительную пытку… И только после, весьма довольные собой, одного за другим четвертовали оставшихся. Но плакать и стонать уже было некому, ибо мужчина, лишённый семьи, не стонет, а только, скрипя зубами от злости, сам ищет лютой смерти…

У Лихта не было семьи. И даже просто приглянувшейся женщины. Поэтому когда прибыли привлечённые пожаром и криками сородичи из других деревень, он ещё сохранял рассудок …

Эльфы, заметив приближающихся сородичей тех, кто ещё день назад был счастлив в этом ныне разорённом селе, а теперь лежал на его центральной площади, спешно бежали в лес. Прикончить оставшуюся дюжину мужчин они не успели. И весь израненный, пронзённый многочисленными стрелами Лихт чудом остался жив…

А потом была погоня. Миролюбивые охотники, столяры и пахари, узрев кровавое разорение села, разом превратились в отряд разгневанных, разъярённых мстителей, готовых сокрушить любого недруга одним только свирепым рыком. И в нём, в этом звуке, любой эльф мог услышать только свою смерть…

Долгий бой, долгие поиски в ставшем теперь чужим лесу… Западни и ловушки – эльфы не умеют воевать в открытую, способны только метать стрелы из-за куста. Попытка уничтожить ещё одну деревню обернулась для кошкоглазых сокрушительным поражением, после которого они надолго запрятались в самой глубине леса, зализывая раны… Ещё бы – на открытой местности орки лупят почти что любого противника, за исключением разве что гномьего хирда. Да и то – с этими силой не мерялись. Ни к чему было. А в одиночном бою любой орк стоит доброй дюжины эльфов…

Пока ночные охотники отсиживались в лесах и стругали новые луки, гоблины дружно засели в кузнях. Днями и ночами оттуда слышался непрерывный звон и грохот – ковали оружие и доспехи на всех мужчин долины. А орки в это время обучали боевому искусству своих ещё недавно таких добродушных соплеменников.

И когда эльфийское войско вновь высунулось, его ждал неприятный сюрприз – лес был вырублен до расстояния полёта стрелы от каждого посёлка. А на открывшейся Оку Митры равнине их поджидали закованные в латную броню непримиримые отряды хмурых и свирепых воинов.

Свист…

Горели пашни, горели прекрасные сады, с таким тщательным усердием и любовью взращённые заботливыми троллями. Во всех посёлках начался голод. Измождённые, уставшие и голодные селяне отчаянно пытались прорваться в лес, добыть дичи, дабы накормить свои семьи… Но там их неизменно встречали только лютые стрелы…

– Зачем? – отчаянно кричала пожилая женщина, вышедшая поутру к самой опушке леса. – Зачем вы это делаете? Почему вы убиваете нас? Почему?

– Потому, что вы уроды, – раздался спокойный голос высокого статного эльфа, облачённого в расшитую драгоценностями мантию, который неторопливо, величественно вышел из леса.

Он приблизился к обезумевшей от страха и отчаяния старухе, бережно прижимающей свёрток с младенцем к груди, презрительно плюнул в неё и повторил:

– Потому что вы уроды, и вас не должно быть. Видела бы ты своё омерзительное лицо, старуха, – эльф вновь плюнул в глаза женщине. – Ты, жалкая тварь, пришла просить меня о милости? Милости для себя и своего уродливого отродья? Что ж, ты её получишь…

И с этими словами он быстрым движением вонзил женщине кинжал под рёбра, после чего, ухмыляясь в ещё широко раскрытые глаза уже мёртвой старухи, недрогнувшей рукой придушил младенца…

Свист…

Вопли и рык убегающих орков постепенно затихли в отдалении, и лес наполнился новыми звуками. Сперва чириканьем возвращающихся в свои гнёзда вспугнутых пташек, шелестом крон, колышущихся под безразличным ко всему ветром, шебуршанием мелких зверьков в густой траве… А после послышались шаги. Осторожные, почти беззвучные, едва касающиеся буйной растительности шаги ночных охотников… Но ещё раньше, чем он это услышал, Лихт почувствовал запах, отвратительно приторный запах эльфов, который теперь не спутает ни с каким другим.

Зубы дайкона скрипнули в свирепой злобе, но могучая рука Хоупа крепко стиснула его запястье – мол, ещё рано, лежи и не дёргайся.

Постепенно запах стал настолько резким и отчётливым, что Лихт инстинктивно вцепился в рукоять боевого топора, норовя снести половину туловища любому кошкоглазому, что приблизится на расстояние вытянутой руки.

Но эльфы и не думали обшаривать каждый куст, а только молчаливо и уверенно двигались вслед за далеко ушедшим орочьим отрядом, время от времени посылая вдогон разящие стрелы. К пронзительному свисту прибавилось звонкое и как будто торжественное пение тетивы, затем второй, третьей, и вскоре весь лес словно пел, возвещая победное шествие врага… .

Свист…

Было множество боёв. Но плечистым, крепким оркам, не ведающим равных в одиночном бою, нечего было и думать совладать с эльфами в лесу, из которого те и не думали вылезать. Конечно, достаточно большому отряду селян иногда удавалось успеть прорваться в лес, настрелять дичи и вернуться прежде, чем их настигнет губительный свист. Поэтому с пропитанием в племени более-менее наладилось. Но очень часто такие походы оборачивались для племени горькими рыданиями женщин, навеки потерявших своих мужчин.

Порой оркам удавалось поймать небольшой отряд кошкоглазых на какойнибудь достаточно широкой для схватки лесной поляне, но в целом потери эльфов оставались ничтожны в сравнении с жертвами со стороны селян.

И то и дело в тревожной тиши ночи над дремлющим, но теперь неизменно охраняемым часовыми посёлком раздавался свист…

– Пора, – облегчённо вздохнул Хоуп, ловя широкими ноздрями воздух.

– Они уже достаточно далеко.

Не успели двое друзей выбраться из под спасительной ели, как перед ними, словно бы неоткуда, образовался долговязый, но жилистый Конт.

– Всё готово, ребята, – торжественно произнёс самый молодой из их дружной троицы, протягивая соратникам факелы и кресала – Лихт, ты налево, Хоуп направо, а я по центру. Остальные уже тоже на местах – начинаем на счёт три. Раз, два…

Аккуратно разложенные охапки хвороста занимались неохотно, словно осознавая, какое жестокое насилие должно свершиться над родным для них лесом… Но пылкий огонь таки взял своё, постепенно всё веселее и яростней охватывая старые сучья, как бы стремясь вырасти в настоящий пожар… И вскоре обрадованный щедрым подношением, он бойко перекинулся на ближайшее дерево, с него на другое, и дальше – стремясь поскорее отхватить как можно больше от этого странного и такого непривычного дара…

Лес занялся одним полыхающим костром. Дружные команды орков, не щадя себя, тщательно следили, чтобы огонь распространялся только внутрь широкого заалевшего круга, пресекая и туша любые всполохи вне его. Рядом работали тролли и гоблины, успевшие пробраться в лес, пока эльфы гонялись за тяжёловооружённым отрядом орков. Дети Тумана любили лес. И с огромным камнем на сердце и болью в душах пошли на этот отчаянный шаг, теперь всеми силами стараясь уменьшить ущерб от кошмарной жертвы…

Когда враг хитёр и не считается ни с какими правилами боя – его бьют тем же оружием. Огромный участок леса поперечностью в несколько вёрст полыхал свирепым пожаром под пристальным надзором племени. Собрались все, даже женщины и старики, в селе оставили только детей и тех, кто не был способен ходить. Ещё с начала безумного забега отряда смертников селяне, не замеченные увлёкшимися эльфами, прокрадывались в лес, неся заготовленный хворост и факелы в нужные места. Да, лес стал чужим, но Дети Тумана выросли в нём, знали в нём каждую кочку и каждое деревце…

Где-то внутри полыхающего круга остались увлёкшиеся погоней ночные охотники. Быть может, кому-то из смертников удалось уцелеть, быть может, и нет… Но каждый из погибших сейчас наверняка смотрел на мир из Туманных Чертогов, обнимая ушедших прежде родичей, и с неистовой радостью наблюдал, как корчатся в огне жалкие фигурки удивлённых и растерянных эльфов. Сегодня все были отомщены…

Время от времени кому-то из врагов удавалось прорваться сквозь завесу дыма и огня, но эти одиночки уже не представляли угрозы. И бывшие мирные селяне с ожесточённой злобой разделывались с выжившими, зачастую даже бросая оружие и принимаясь рвать ненавистных кошкоглазых руками… Иногда раздавался свист стрелы – кто-то ещё отчаянно пытался сопротивляться, но это уже не был тот торжественный, смертоносный свист… В этом свисте слышались предсмертные судороги, агония и страх… Панический страх гибнущих в огне и в могучих руках селян эльфов…

Трое задумчиво смотрели на трескучее, радостное зарево. Этот бой окончен. Много ли пройдёт времени до той поры, когда в их мирную землю явятся новые захватчики? А эта пора обязательно придёт. Потому что в мире всегда есть кто-то, кто считает достойным жизни лишь себя и свой народ…

Сегодня все были отомщены… Сегодня Дети Тумана вернули себе украденный мир… Сегодня прекратился свист…

Но пока трое будут точить топоры…

Кто-то лицемерно называет это «Федеральной операцией по ликвидации бандформирований», кто-то скажет просто: идёт война. И этот последний знает, что война – это не красные стрелки на карте, и даже не шагающие под барабанный бой гренадёры, красиво выстроенные в «карэ». Война – это прежде всего солдаты. Нет, не армия – а именно солдаты. Да, порой невежественные, грубые; да, жестокие; да… разные! Просто люди. Но только оказавшись на грани между жизнью и смертью те, кто сумел сохранить достоинство, перестают быть всего лишь частью толпы – они становятся Человеком! Человеком, равным по величию самим Богам!

Безымянный блокпост. Не какой-то особенный – всего лишь один из многих. Бесчисленное множество подобных ему разбросано по всей территории маленькой горной республики.

Равнодушно-хмурые горы безжалостно царапают острыми пиками брюхастые облака. Некоторые им всё-таки удалось выпотрошить, и теперь сухой колючий снег медленно посыпает мёрзлую землю. Порывистый ветер разгоняет его по пыльным камням, и, словно невзначай, коварным наскоком налетает на «уазик-буханку» с красными крестами по бокам, в тщетной попытке раскачать и опрокинуть. Этот уазик – теперь военный трофей «непримиримых», – наспех переделали в передвижной КП и спрятали под защитой огромного камня, нависающего козырьком над дорогой.

Бой, начавшийся ещё полтора часа назад, сейчас перешёл в стадию нерешительной перестрелки. Обманчиво короткое затишье внезапно оглашается шквальным огнём и вновь наваливается оглушительная тишина.

Апти Мубараев, волей Аллаха командир «непримиримых», раздражённо бросил карандаш на карту, с хрустом потянулся. Движением, ставшим уже привычным, расстегнул кобуру, слегка коснулся «Стечкина». Как ни странно, прикосновение холодного металла слегка успокоило.

Едва он вылез из машины, морозный февральский ветер хищно вцепился в открытую кожу лица, попытался втиснуться за шиворот. Апти зябко поёжился, затянул было потуже воротник, но, перехватив насмешливый взгляд Фархива – ливийского наёмника, нарочито распахнулся: мол, мы, сыны гор, не боимся прохладного ветерка. Сам Фархив – бешеное дитя жарких песков, прошедший один Аллах ведает сколько войн, небрежно накинул на плечи армейский бушлат, выставив напоказ толстый свитер, связанный старой чеченкой. Тёмные, как маслины, глаза ливийца смотрели резко и прицельно. И, тем не менее, насмешливо.

«Обезьяна чернозадая, – раздражённо подумал Апти. – Презренный пёс войны, готовый сражаться за кого угодно, лишь бы заплатили. И непременно юсовскими долларами. Сволочь».

– Что там за херня? – намеренно грубо спросил он. В прошлом преподаватель истории, Апти панически боялся, что свирепые «воины Аллаха» не будут воспринимать его всерьёз, поэтому природную деликатность и вежливость старался прятать под маской хамства.

Фархив недовольно покосился на него – мог бы и на английском спросить, ведь знает же. Раз уж благословенный арабский не может выучить, ничтожество.

– Отстреливаются, свиноеды, – отозвался он неохотно. Помолчал и добавил уважительно: – Вообще-то храбрые воины.

– Сколько их там?

– По моим прикидкам – четверо. Может, и больше, но отстреливаются только эти.

– Что-то слишком долго. Времени хватило бы уже батальон перебить. Фархив поцокал языком:

– Хорошо дерутся, эфенди. Может, спецназ? Апти поморщился:

– Какой на хер спецназ – там пацаны по девятнадцать-двадцать лет, недавние школьники.

Фархив снова помолчал, сдерживаясь, чтобы не нагрубить, затем процедил зло:

– Тогда они не просто храбрые воины – они герои. Эти «пацаны», – он постарался произнести это как можно язвительнее, – за последний час положили двадцать шесть человек. Двадцать шесть отборных воинов.

Чуть не сказал – мюридов, но язык не повернулся – большинство из их отряда такие же наёмники, как и он, и далеко не все правоверные, есть и христиане, и даже два индуса. А ещё больше таких, кто верит только в Его Величество Доллар.

Сам Фархив, будучи профессиональным солдатом, тихо ненавидел этого гражданского командира, возомнившего себя гением партизанской войны. Учитель истории, шайтан сожри его кишки! Если бы не его родство с одним очень уважаемым тейпом, самое большее, на что можно использовать этого Апти – подносить патроны… холостые!

Апти открыл было рот с намерением обматерить придурков, подставляющихся под пули русов, но сдержался, взял бинокль и осторожно выглянул из-за камня.

Страшная картина недавнего боя постепенно пряталась под тонким, скупым слоем колючего снега. Но его явно не хватало, чтобы скрыть всё – местами виднелись голые, пыльные участки камней. Два «бэтэра», сгоревшие в самом начале боя мгновенно, как спичечные коробки, теперь испускали только слабые чадные дымки. Из-под машин виднелись обгорелые конечности солдат. Повсюду в жутком беспорядке валялись тела этих «пацанов», истерзанные пулями и осколками так, что совсем потеряли человеческий облик. На миг проснулась жалость – это же всего лишь дети, неразумные дети, вынужденные воевать по приказу своих алчных отцов. Но Апти легко подавил это чувство – их сюда никто не звал. «Это моя земля», – подумал он свирепо.

Призрачные облачка пара, вздымающиеся тут и там над камнями, выдавали присутствие воинов, короткими перебежками продвигающихся всё ближе и ближе к полуразрушенному строению. Именно там засели эти неверные.

Апти зло прищурился: у подножия блокпоста в самых неестественных позах застыли его люди. Нет, уже не люди – просто трупы, бывшие когда-то его людьми. Он, как командир, испытывал горечь от глупых потерь. А ещё больше недовольство собой, своим неумением сберечь людей, доверивших ему жизни. Пусть не все они воины Аллаха, для которых умереть в бою – честь, но погибать от шальной пули поганых свиноедов – то же самое, что по пьянке захлебнуться блевотиной. От этой мысли брезгливо передёрнул плечами – сам он никогда не притрагивался к спиртному.

Чёрт, как хорошо было в школе. Если бы не эта война и не уговоры старшего брата (он так и не посмел его ослушаться), Апти никогда сам не решился бы взять в руки оружие. Гораздо интереснее (а главное – безопаснее) было рассказывать молодым «волчатам» о подвигах славного Шамиля…

Он взглянул на небо, затянутое мрачными тучами: только бы эти русы не успели вызвать «вертушки» – их чудовищная огневая мощь способна всё ущелье превратить в кипящий ад буквально за секунды.

Фархив с сомнением покачал головой:

– Если бы они их вызвали – «вертушки» уже были бы здесь. Им лёту всего минут двадцать.

Он словно прочёл его мысли. Или Апти уже, сам того не замечая, начинает думать вслух?

– Атакуйте до победного, – приказал он. – Никто не должен выжить. Фархив равнодушно пожал плечами, поднёс рацию к губам и отрывисто бросил несколько слов в микрофон. Получив подтверждение, молча кивнул и сунул рацию обратно. Он всего лишь выполняет приказы, а нравятся они ему или нет – никого не волнует, ему за это платят.

– Нургалиев, глянь – что там, – приказал Нечипорук. Воспользовавшись небольшой передышкой, он старательно затягивал повязку на голове рядового Ходжаниязова.

Оставшись за старшего, сержант Нечипорук с одной стороны испытывал гордость за то, что они всё ещё сражаются, а он теперь командир, а с другой – досаду: надо же – с ним остались только эти «молодые». «Духами» их теперь назвать язык не поворачивался, хотя сам он уже почти «дембель». А настоящие «духи» вон там, по другую сторону прицела.

Нургалиев взобрался на пустые патронные ящики, вскинул «эсвэдэшку», через прицел внимательно обозрел подступы к их временной крепости.

– Продвигаются, басурмане, – доложил он.

– Далеко? – забеспокоился Нечипорук. Перевязку он бросил и потянулся к пулемёту.

– Метров триста с небольшим. Но ползут медленно. Тащ-щатся, – с сарказмом протянул Нургалиев.

– Значит, ещё покурить успеем, – заключил сержант и довольно осклабился: – Эй, Коваль, у тебя ещё курёха осталась?

Андрей Ковалёв, почему-то постоянно называемый Ковалем, словно хохол какой, тупо смотрел невидящими глазами на «командира». На почерневшем от копоти лице резко выделялись только белоснежные зубы и белки необычайно чистых серых глаз. Правда, про глаза уже можно было сказать – зрачки в томатном соусе. Как и про весь внешний вид. Забрызганный с головы до ног своей, да и чужой кровью, в обожженной «афганке», он выглядел жутко и жалко. Как, впрочем, и все до сих пор оставшиеся в живых товарищи. Нет, уже не товарищи – соратники. Побратимы!

– Что? – непонимающе переспросил он, судорожно вцепившись в цевьё автомата.

Нечипорук нахмурился.

– Эй, парень, ты чего тупишь? Аллё, пациент, мы вас теряем!... – Он пощёлкал пальцами перед глазами Коваля. – Дай закурить, говорю.

Коваль судорожно сглотнул.

– Курить?! Ах, да, закурить, – закивал он торопливо и растерянно похлопал себя по карманам.

Нечипорук хладнокровно вытащил у него из нагрудного кармана смятую пачку «Оптимы», вытряхнул оставшиеся четыре сигареты.

– Оп-паньки, как раз по одной на каждого! – Обрадовался он и сунул одну в зубы Ковалю. Остальные раздал братве. Ну и пусть они один татарин, второй – узбек, а Коваль так и вовсе москаль, здесь все – одна братва-солдатня.

Вытащив китайскую подделку под знаменитую «Zippo», он эффектным жестом чиркнул по штанине, дал всем прикурить.

– Красота! – выпустил Нечипорук тонкую струйку дыма в потолок. Коваль затянулся и тут же закашлялся. Виновато посмотрел на сержанта.

– Не пыли, пехота! – добродушно хлопнул его по плечу Нечипорук. Коваль вжался в угол и затравленно улыбнулся. Этот хохол что, вообще ничего не боится, что ли? Отморозок, блин. Могучему сержанту самое место гденибудь в «краповых беретах». Кирпичи лбом расшибать. Зверюга!

Сам Коваль боялся. Боялся умереть, боялся боли, боялся смерти. Боялся до ужаса, до икоты, до желудочных спазмов, до писка... Он не просто боялся – он испытывал настоящий животный страх. Всё его существо надрывалось в немом вопле – ЖИТЬ! Любой ценой! Ради этого он готов был убивать сколько угодно «боевиков». И не со зла, а именно от страха, всего лишь защищаясь…

По закопчённым лицам этих азиатов вообще ничего нельзя было понять, но Коваль нутром чуял – перепуганы не меньше его. И все стараются не думать о трупах товарищей, сваленных в полуподвале.

Одному только хохлу всё нипочём: ходит себе, посмеивается, шутит, балагурит, хохмит. Опять же пули его обходят, как заговорённого. Вон только две несерьёзные царапины на морде…

Нечипорук перехватил его взгляд, едва уловимо подмигнул: мол, не боись… Коваль снова сглотнул. Он хотел что-то сказать, но горло перехватил неожиданный спазм, глаза увлажнились.

Нечипорук отвернулся, сделал несколько затяжек, задумчиво пустил дым из ноздрей, подражая дракону.

– Всё будет ништяк, пацаны, – не очень твёрдо заверил он, но вовремя опомнился, встрепенулся. – Что у нас там, Соколиный Глаз?

– Девять харь, расстояние – триста двадцать, – отозвался Нургалиев. – Скорость – ползком, направление – двенадцать часов…

Сержант хохотнул:

– Ты не выделывайся, пальцем покажи! Нургалиев вымученно улыбнулся.

Они шутят, чтобы тоже скрыть свой страх, понял Коваль потрясённо. Некстати вспомнились растерзанные трупы пленных солдат. Сигарета обожгла пальцы, он выругался и уронил окурок на пол, задавил прикладом.

– Это же зверьё, – сказал он неожиданно. Соратники недоумённо уставились на него, Коваль продолжил с жаром:

– Они считают себя потомками людей-волков, спустившихся с гор. Поэтому все остальные для них – просто овцы.

Нургалиев с Ходжаниязовым молча переглянулись, а Нечипорук сплюнул зло:

– Херня, – заявил он твёрдо. – А пусть даже так – и чо? Наши предки – могучие лесные медведи – вышли из такой дремучей тайги, что эти волкодлаки хвосты поджали бы от одного её вида.

Он помолчал, посопел зло, затем решительно добавил:

– Так что мы их ещё сами сожрём! Дерёмся же пока, мать их…

На краткий миг Ковалю показалось, как под закопчённым лицом сержанта мелькнул звериный оскал, он поморгал – наваждение пропало. Перед ним опять стоял просто человек. Лихой вояка. Но – человек.

– А ты что, совсем ничего не боишься? – тихо спросил Коваль.

– Почему не боюсь!? – удивился Нечипорук. – Я чё, похож на придурка? Только те ни хрена не боятся. У тебя, паря, похоже в мозгах полный… гм… в общем, компот. Запомни: настоящая храбрость не в отсутствии страха, а в умении перебороть его. Я вот, например, много чего боюсь. Щекотки боюсь, зубы лечить боюсь, боюсь обмочиться от страха…

Он помрачнел, добавил задумчиво:

– Умереть боюсь… Просто я вырос в таком жутком гетто Казани, где эти люди-волки обосрались бы в первый день. У нас в городе каждый квартал поделён на зоны, сунешься на чужую – башку в момент проломят. Так что я насмотрелся на подобное. Да и здесь пострелял… – кивнул он на забрызганное кровью помещение.

– А у нас в Лисичанске такого никогда не было. Там у нас хорошо и тихо, – подал голос Нургалиев, не отрываясь от окуляра прицела.

– А где этот самый Лисичанск? Благословенный край, наверное…

– На Украине, – улыбнулся татарин. Коваль тоже невольно улыбнулся:

– Надо же, татарский хохол и хохлятский татарин. А узбек наш откуда?

– Из Махачкалы, – хмуро отозвался Ходжаниязов. Они дружно заржали.

– От занимательная география, блин! – утёр Нечипорук выступившие от смеха слёзы. – А ты сам-то откуда? Только не говори, что откуда-нибудь из Воркуты…

– Из Нарьян-Мара, – вздохнул Ковалёв.

– Класс! – счастливо заржал Нечипорук, остальные дружно подхватили.

– А чего ты меня всё Ковалем называешь? Моя фамилия Ковалёв, – наконец-то решился спросить Коваль. Уж очень обидно это звучало.

– Ну ты даёшь, чудак-человек! Так ведь твоя фамилия и пошла от коваля – кузнеца, то есть. Не просто кузнеца, а КОВАЛЯ – мастера, который ковал мечи. А это всегда было самым почётным. Ведь меч – это душа воина! Символ! Символ благородства и власти. Так что гордись, чудило. Даже наш славянский Сварог был ковалем, а это, друг мой ситный, не баран чихнул. Понимать надо…

«Ух ты, – подумал Коваль потрясённо. – А ведь и верно!»

– Так что не бзди, сварожич, прорвёмся, – хлопнул сержант Коваля по колену.

«Сварожич! – ахнул про себя Коваль. – Сын бога! Вот оно! Вот откуда его стойкость!.. А слово-то какое красивое – сварожич! Так и веет от него теплом и мужеством… Значит, и я!…»

На душе неожиданно потеплело, он с благодарностью взглянул на сержанта. Тот улыбнулся ему самым краешком рта, но тайком, так, чтобы никто другой не увидел. И только теперь потрясенный Коваль понял, что неустрашимый сержант боится ничуть не меньше его, но тщательно скрывает это – ведь он сейчас самый старший по званию, командир подразделения. Пусть даже их осталось всего четверо… из тридцати шести!

– Братва, жопу в горсть: кажется, «чичи» попёрли! – заорал вдруг Нургалиев. Торопливо сделал три выстрела подряд. – Минус два, блин! – заматерился, неумело мешая татарские ругательства с самыми изощрёнными – русскими:

– Ах, шайтан-ибад-оглы! Злой чечен кинжал свой точит, злой татара их стреляй!..

Нечипорук подхватил пулемёт, метнулся к окну.

– По местам, пехота, – скомандовал он, и добавил свирепо, – Растерзаем этих волчар, бля!..

Нургалиев торопливо спускал курок, наводил на следующего – снова стрелял, каждый раз отряжая всё новых остроклювых и безмозглых посланниц Смерти…

Коваль, ощутив внезапный прилив сил, сплюнул зло и передёрнул затвор…

Фархив скомандовал в рацию:

– Гранатомётчикам распределиться по номерам. Снайперы, держите склон, не дайте им уйти. По моей команде – залп по зданию.

Через три минуты доложили: все на позициях, готовы к выстрелу.

– Огонь! – тихо скомандовал Фархив.

Шесть ракет одновременно ринулись к крепости.

Он проводил их тоскливым взглядом. Незаметно вздохнул: это не война – это самое настоящее убийство. Война – это когда лицом к лицу, ножи в ножи, глаза в глаза… Только когда рука погружает смертоносный клинок в тело врага, когда ты смотришь в его осатаневшие от ненависти глаза, ещё не понимающие, что он уже мёртв – лишь тогда по-настоящему оцениваешь вкус победы. Только это и может считаться победой! И чем сильнее противник – тем больше чести его победить.

– Твою мать! – заорал Нечипорук. – Все вниз! Вниз, пехота, чтоб вас… У них «РПГ-шки», не меньше пяти штук!

Коваль замешкался у люка, Нечипорук рывком вздёрнул его за шкирку, мешком сбросил вниз. За доли секунды он ещё успел схватить Ходжаниязова и закинуть туда же, правда, вниз головой. Нургалиев вроде побежал, но запнулся за простреленную рацию, неловко повалился…

В этот момент ракеты ударили с трёх сторон, взорвались с чудовищной силой, разнеся весь верхний этаж по камешкам. В воздух взлетели обломки камней, досок, оружия, оторванных конечностей. Бесформенные окровавленные куски падали на землю, отвратительно и влажно шлёпая.

– В десятку, – довольно оскалился Фархив, поднёс рацию к губам. – Прочесать склон, всех добить…

– Нет, – неожиданно вмешался Апти. – Если есть живые – оставить. Фархив запнулся на полуслове, недобро прищурился. Апти едва сдержался, чтоб не отвести взгляда, но всё-таки сумел. Отвернулся Фархив.

– Слышали? – рявкнул он в рацию.

Получив утвердительный ответ, свирепо посмотрел в спину «командиру», теперь так смело шагавшему к разрушенному зданию. Наполовину снесённое взрывом, оно торчало из земли, словно гнилой зуб.

«Вот-вот, – подумал Фархив неприязненно, – тебе, ублюдку, только бы с пленными воевать. Ты ещё настоящих солдат не видел».

Ковалёв очнулся, лёжа на спине. Всё тело трясло от холода; руки онемели, он их совсем не ощущал.

«А вдруг их оторвало взрывом?», – подумал испуганно.

Только бы не остаться калекой! Мама этого не выдержит. В ушах стоял звон, похожий на звон… оружия?.. Да, словно рыцарских доспехов. Он то приближался, то отдалялся высоко в небо. На Коваля вдруг накатило ощущение нереальности происходящего. Голоса то отдалялись, то приближались снова, слов разобрать он не мог. А вот открыть глаза он боялся. Ещё больше боялся узнать что свихнулся и теперь сидит где-нибудь в полевом лазарете, пускает слюни по подбородку.

Рядом кто-то закашлялся – тяжело, надсадно, со всхлипами. Коваль рискнул повернуть голову и посмотреть. В шею стрельнуло резкой болью, он жалобно застонал.

– Жив, курилка, – раздался рядом хриплый голос сержанта, до отвращения бодрый.

Нечипорук лежал рядом с ним на камнях, руки у него оказались туго скручены за спиной тонкой стальной проволокой.

«Как и у меня, наверное, – подумалось почему-то Ковалю. – Такую не порвать…»

Правая половина головы сержанта была залита кровью и выглядела как сплошное кровавое месиво. На месте глаза – мясистая дыра, зато левый смотрит живо, зло.

– Как… ты живой? – прохрипел Коваль.

– Это ненадолго, – успокоил его Нечипорук, и оскалился окровавленным ртом. – Меня Нургалиев невольно прикрыл: рухнул на меня, кривоногий. Бедолагу в клочья, а меня просто выбросило на улицу. Можно сказать, повезло. Как я – красавчик, правда?

Ковалёв вздохнул со всхлипом. Про то, как он сам выглядит, даже спрашивать не хотелось.

– Слышь, Коваль, – с жаром заговорил сержант, – они там пока в нашем дерьме возятся: ещё живых ищут…

– Нас что, в плен взяли? – испуганно перебил его солдат.

– Вряд ли, – попытался пожать плечами Нечипорук и добавил жизнерадостно:

– Скорее всего, нам сейчас башки отрежут. Не бзди, пехота, это не так больно, как выглядит: чик – и ты уже на небесах, среди валькирий. Эх! – добавил он мечтательно. – Мне бы только умереть стоя, как и положено мужчине – не хочу, чтобы меня зарезали, как овцу… А ты держись, не дай себя запугать, да и сам не обосрись от страха. Не позволяй над собой глумиться, и не унижайся. Думай о чём-нибудь хорошем. Помнишь Чижа: «…зелень леса, неба синь да красный флаг…» Э-эх!…

Коваль жалобно всхлипнул – он вообще не хотел умирать. Никак! Отвернувшись от сержанта, он уставился в небо и попытался вспомнить молитву. Хоть какую-нибудь! Где-то в «афганке» у него даже была – ещё мама зашивала, – а он так и не удосужился не только заучить, но даже прочитать. О чём теперь горько сожалел. Он слышал, что молитва придаёт силы в минуты опасности. А порой и помогает… если не брешут, конечно.

Голоса боевиков приблизились. Вскоре показались двое с гирляндами отрезанных ушей. Коваль смотрел на них затравленно, но боевики на пленных не обращали внимания. Пока.

Чего нельзя сказать о сержанте. Он вдруг поднял голову и смачно обматерил как самих боевиков, вкратце перебрав всех их ближних и дальних родственников, и весь их тейп, и всю их грёбанную Чечню, вместе взятые. Причём выразил это настолько витиевато, что даже у Коваля уши покраснели. Некоторые слова он вообще слышал впервые.

Боевики расхохотались.

– Ты смотри – этот тварёныш ещё говорит! Живучий, паскуда.

– Сейчас мы это исправим, – со смехом подхватил второй и вытащил страшного вида загнутый кинжал.

Пинком перевернув сержанта на живот, он цепко поймал его за волосы, задрал голову. Быстрым, умелым движением перехватил горло. Чвиркнуло, жутко зашипел, забулькал воздух, освобождено вырываясь из глотки пополам с кровью. Палач отпрыгнул назад, не желая забрызгаться кровью неверного.

Нечипорук вскочил на ноги, упал, снова вскочил и остался стоять, наклонив голову, словно бодливый бычок, в тщетной попытке пережать рану.

Боевики посмеивались, наблюдая.

– Вот она – предсмертная агония! – с хохотом констатировал палач.

Губы сержанта беззвучно шевелились, пытаясь выговорить не то проклятья, не то ругательства. Наконец колени подломились, и он упал на спину, уже мёртвый. В открытом небу целом глазу медленно затухала ненависть.

Коваль, потрясённый и заворожённый ужасным зрелищем, не сводил глаз с кинжала. Время словно остановилось: кровь с лезвия срывалась тяжёлыми каплями и медленно-медленно падала на мёрзлую землю, но не впитывалась, а сворачивалась мутными, грязными шариками.

«Даже земля их не принимает нашу кровь. Значит мы сильнее!..»

Коваль вновь перевёл взгляд на небо, и тут с трепетом увидел, что на него смотрит, грозно нахмурив брови, седой бородатый великан. В деснице его – чудовищная секира, шуйца покоится на плече воина помоложе, столь же свирепого вида. За их спиной выстроилась самая необычная дружина, какую только солдат мог себе вообразить: там были и латники, и рыцари в полных доспехах, и гусары с эполетами. Тем необычней выглядели между ними парни в беретах, касках и бескозырках. На мгновенье показалось знакомая улыбка сержанта… или не показалась!? В ушах зазвучала самая прекрасная музыка.

Небесная Дружина, понял он потрясённо! Ему показали путь! Он достоин!

– … гатов умэрэть, рус? – ворвался в сознание противный земной голос, к тому же исковерканный жутким акцентом. Коваль внезапно озлился: только за этот акцент стоило прибить его обладателя.

Боевик стоял прямо над ним, кровь с кинжала капала на сапог.

– Рус? – переспросил он непонимающе. – Ты назвал меня русом?! – И вдруг произнес, словно удивляясь неожиданному пониманию: – Да, я рус!

Повинуясь внезапному порыву, он легко встал на ноги, даже не вспомнив, что руки то ли связаны за спиной, то ли их вообще нет… да это и неважно!

– Да, я РУС! – повторил он ликующе. Он словно стал выше ростом, в глазах бешено закипало холодное пламя.

Боевики насторожённо отступили – ещё покусает, вон крыша совсем поехала.

– Вы думаете, что вы – люди-волки!? – вытаращил глаза Коваль. – С-суки! – неожиданно всхлипнул он. – Да вы даже не суки – сучата! Псы помойные! – Теперь голос его набрал силу и пугающе зазвенел. – Да, я – рус! РУС! А вы!... Молитесь, псы… Молитесь, чтоб никогда сюда не пришли братья мои – истинные Русы, дети Сварога, внуки Даждьбожьи! Молитесь сейчас, пока Небесная Дружина…

Его затрясло, на губах выступила розовая пена. Один из боевиков поспешно мазнул прикладом по лицу. Коваль упал на спину, надсадно закашлялся, подавившись крошевом белоснежных зубов (маминой гордости) и густой, тягучей кровью из разбитых губ.

Повернувшись на бок, он сплюнул вязкую кашицу, расхохотался им в лицо – глумливо, оскорбительно, и в то же время красиво и страшно. В глазах бушевало холодное пламя. Боевики невольно поёжились. Даже у самых стойких по спине пробежались предательские мурашки от этого обрекающего взгляда и смеха.

Тот, что с кинжалом, решительно шагнул к распростертому Ковалю. Пинком опрокинул его на спину, наступил на горло, замахнулся зло, метя прямо в глаза.

– Стой, – приказал Апти.

Коваль хрипел, придушенный грязным ботинком как кролик удавом. Апти несколько долгих секунд смотрел в выпученные глаза свихнувшегося руса. С удивлением отметил, что в них совсем не было страха. Светло-серые, как чистейшие горные озёра, эти глаза смотрели на него не просто безжалостно, и даже не с лютой злобой, а… обрекающе! И как-то просветлённо, что ли?

Что он видит этими удивительными глазами?

По спине словно пробежала холодная ящерка: Апти вспомнил, что древние верили, будто перед смертью им открываются небеса, и они могут видеть грядущее…

И вдруг он понял, что надо сделать, свирепо оскалился:

– Этот шакал должен жить… пока. Для того, чтобы показать, как будут умирать на нашей земле его братья – русы.

Он посмотрел на остатки башни, на разбросанные доски, подмигнул Ковалю:

– Поздравляю, ты, наверное, даже сможешь стать святым…

Фархив, мгновенно поняв, презрительно скривился – мало чести глумиться над побеждённым. Тем более что этот парень – настоящий герой! – далеко не поверженный и не побеждённый. Вот уж он-то в первую очередь солдат, и уже поэтому достоин уважения.

Но, тем не менее, кивнул воинам выполнять. Это их война, а ему платят, чтобы он выполнял приказы. И убивал неверных.

Спустя полчаса боевики, обвешанные трофеями, медленно удалялись от разбитого блокпоста. Шли без обычных шуточек, в гробовом молчании, поражённые невероятной стойкостью этого мальчишки. Он, похоже, совсем свихнулся – совершенно не чувствует боли, только хохочет им в лицо. Даже глумиться над таким неинтересно.

Коваль, раздетый донага, остался висеть на самодельном кресте, намертво прикрученный к нему стальной проволокой. Морозный ветер удивлённо шевелил неприкрытые русые волосы, но без злобы, а… скорее сочувственно, словно утешал…

Фархив недовольно поглядывал через плечо на распятого руса. Внезапно до них донёсся жуткий хохот, испуганное эхо заметалось между камней, звонко перекликаясь разными голосами.

А Коваль улыбался, глядя пустыми, окровавленными глазницами в небо. Апти вдруг увидел, как из мрачных облаков на него грозно смотрит свирепый бородатый воин. Вот потянулась могучая волосатая рука. Не рука – настоящая звериная лапа!...

Он в ужасе замер, сглотнул – от неё не спрячешься...

Резкий звук выстрела стряхнул наваждение. Апти мгновенно присел, обернулся испуганно.

Фархив, зло сверкая тёмными глазами, убирал от плеча СВДшку. Презрительно поджатые губы выглядели на тёмном лице как шрам.

Голова Коваля безжизненно висела, по груди медленно стекала густая вязкая кровь

Апти с опаской глянул вверх. Облака сворачивались в жгуты и неторопливо потягивались. Не было никаких великанов, волосатых лап… Ничего!...

– Показалось! – прошептал он беззвучно и дрожащей рукой достал сигарету. – Просто показалось!…

А в облаках медленно затихал жуткий утробный рык небесного зверя. Затихал неохотно, ворчливо, словно тот отвернулся, довольный хотя бы малостью. Отвернулся не совсем… лишь на время...

Какое самое неблагодарное дело на земле?

Судить. Выносить приговор, зная, что сам не без греха, определять чужие судьбы, не имея на то никакого права, кроме разве что уголовного.

Виновен… и яд впрыснут в кровь. Виновен… и пули вонзились в живую плоть. Виновен… и ток свёл судорогой тело.

Виновен… и голова отделена от тела бесстрастным лезвием топора – спасителя, освободившего парализованную ужасом душу.

Судьи, кто эти люди? Каково им принимать подобные решения? А палачи – свидетели последних минут жизни осуждённых на казнь? Во все времена судей уважали и побаивались, а палачей ненавидели и презирали. Справедливо ли это? Палач – карающая длань судьи. Можно ли ненавидеть руки, забывая про голову? Каждый раз, обрекая кого-то на смерть, судья, если в нём не умерло всё человеческое, подписывает приговор и себе. Кто способен справиться с этим?

А альтернатива, есть ли она? Что делать с людьми не просто не адекватными, но социально опасными: убийцами, маньяками, душегубами? Гуманна ли смертная казнь по отношению к подобному контингенту? Каждый сам решает для себя этот вопрос. Есть доводы и за смертную казнь и за её отмену. С обеих сторон звучат убийственные по убедительности формулировки.

Поколения бумагомарак веками упражнялись на тему того, что чувствует жертва, об этом написаны сотни книг. Гораздо меньше литературы, пытающейся передать, чувства, сомнения тех, что обрекли на смерть (по закону) или те, что своими руками вынули душу из тела. Что они чувствуют, говоря: «виновен»? Каково им после приведения приговора в исполнение? И способны ли они вообще что-либо чувствовать после десятка по их слову умерщвленных? А после сотни? Кто-то может сказать, что здесь-де необходим личный опыт, подобные переживания не передаются. Их надо прожить. В этом вся сложность. Но ведь никто из того света не возвращался, чтобы передать ощущения от собственной казни…

Было уже далеко за полночь. Холодный осенний ветер ярился за окном, кидаясь на ненавистное человеческое жилье – источник тепла и света. С той стороны окна – в комнате горел свет. За столом в напряжённой позе сидел мужчина средних лет.

Фёдор Михайлович Лавров недаром мучился этими и другими не менее острыми вопросами своего бытия в столь поздний час. Неподкупный, честный и принципиальный судья, да просто думающий человек, он каждый раз терзался подобными мыслями перед вынесением приговора. Всё ли он учел? Сумел ли отделить от словесной шелухи защитника и обвинителя зерна истины, ведь на кону у судьбы в очередной раз человеческая жизнь? Вправе ли он оборвать её одним своим словом? Каждый раз, произнося проклятое «виновен» по таким делам, он чувствовал, как обрывается что-то, какая-то нить, струна в его душе.

«Когда-нибудь так же оборвётся что-то и в моём сердце», – мрачно подумал судья. Как же надоела вся эта грязь! На ум пришли строки:

Что мешает нам, скажите, жить в согласии друг с другом? Отчего же злобой чёрной переполнены сердца?

И взаимные обиды стали тем порочным кругом, Что разрушить не под силу никому и никогда.

Разум мой не хочет верить, что Творец, властитель Слова, Мог создать такую мерзость, что сидит в душе людей.

На каком из перекрёстков сбились мы с пути прямого? Позабыв Отца заветы, превратилися в зверей.

На первый взгляд, рассматриваемое им дело было довольно простым. Некий молодой человек обвинялся в изнасиловании и убийстве четырёх женщин в возрасте от двадцати трех до сорока пяти лет. Обвинение было очень убедительным, демонстрировало суду неопровержимые улики, нашло даже какого-то свидетеля, якобы видевшего, как молодой человек выбегал из подворотни, где позже был обнаружен труп одной из жертв.

Защита была слаба: парень не смог нанять хорошего адвоката, а защитник, предоставленный ему государством был откровенно плох. В суде на государственной службе карьеру можно сделать только по линии прокуратуры.

Вот и получается, что защищай парня кто-то иной, более опытный и умелый, обвинение, возможно, и рассыпалось бы, а так… Видно, бедняге грозит «вышка».

Лавров, несмотря на красноречие прокурора и довольно внушительный список улик, среди которых оказался даже нож с отпечатками пальцев подсудимого, которым была зарезана одна из жертв, не мог поверить в то, что человек, обладающий столь чистым и открытым взглядом, мог совершить такое. За свою долгую карьеру судьи много он повидал всякой мрази: насильников, серийный убийц, маньяков. Он узнавал их по манере вести себя, по характерному «мёртвому» взгляду. Трудно, ох, трудно было смотреть им в глаза! В них виделось что-то нечеловеческое, даже не звериное, что-то не живое. Нездешнее.

А этот парень смотрел так, как может смотреть в глаза людям только человек с чистой совестью. Не сходилось, не склеивалось это с чудовищным обвинением. Может, парень с головой не дружен – в нём живет несколько личностей? И такое видели, но нет: судебная психиатрическая экспертиза однозначно установила его вменяемость.

А парень не виновен. Лавров чувствовал это, профессиональная интуиция ещё не подводила его. Но, увы, это не могло быть аргументом в суде. Как же помочь?

А подсудимый-то хорош! Не сумел ничего сказать в своё оправдание, не смог доказать суду своё алиби ни по одному из случаев. Только недоуменно и печально смотрел на всех, как теленок, дескать: «Люди, как вы могли подумать про меня такое?»

Вот и выходит по всему, что предстоит судье Лаврову отправить невиновного на казнь. Вот потому и не спится в два часа ночи, и мучает сердце тупая, ноющая, не проходящая боль.

Увы, это был не первый подобный случай в его практике. Когда-то, лет десять назад, по схожему обвинению расстреляли одного из его «клиентов». Оказалось… зря. Убийства возобновились через месяц. Убийцу в итоге нашли, осудили и умертвили. Того мужчину реабилитировали – посмертно… Понятно, что ему и его близким от этого легче не стало.

Правда, справедливости ради, надо сказать, что подобные случаи были чрезвычайно редки в советской судебной системе. Однако даже один такой случай может заставить кого угодно задуматься над своей дальнейшей карьерой в этой области. Фёдор Михайлович даже хотел уйти тогда в отставку и подал прошение о ней. Но её не приняли, а друзья и родственники уговорили его не настаивать, убедительно доказывая, что в любой деятельности есть место для ошибки, и что ошибаются и хирурги, даже хорошие. Да и народные заседатели были за вынесение смертного приговора, так что он всё равно ничего не мог бы сделать.

В конце концов, он сдался. Правда, с тех пор крайне редко выносил обвинительные приговоры по подобным случаям, стараясь вообще ими не заниматься – «обжёгшись на молоке…». Если же никак отвертеться от подобного дела не удавалось, он всегда в ночь перед решением не спал, вспоминая лицо того мужчины, когда его уводили из зала: изумлённое, испуганное, недоуменное и жалкое. Лицо человека, которого судьба наказала ни за что.

Наступил новый день. Зал суда. Обвинитель произнес блестящую заключительную речь, от каждого слова которой подсудимого сгибало всё ниже и ниже. Казалось, слова давили на него всей массой стремительно растущей безысходности.

Молодой человек уже всё понял, да и в зале никто не сомневался в приговоре. Каково же было изумление и негодование присутствующих, когда они услышали из уст судьи неожиданное: «Невиновен»!

Поднялся переполох, порядок в зале восстановили нескоро.

На дворе стоял конец восьмидесятых, и случай этот вызвал большой общественный резонанс. Началась травля судьи-ренегата. Все почему-то забыли, что решение принимал не он один. Заголовки газет пестрели громкими заголовками: «Судья выгораживает убийцу», «Покровитель маньяков», «Для него закон не писан» и т.п. Фёдору Михайловичу стали звонить по ночам с угрозами физической расправы. В итоге он подал в отставку. В общем-то, его вынудили сделать это.

Дело же отправили на доследование.

Через три месяца более глубокого копания вскрылись новые факты, упущенные первым составом следствия. По всему выходило, что подсудимый был действительно не виноват. Убийцей оказался его знакомый, который, когда следствие «село ему на хвост», просто подставил молодого человека, выкрав из его дома злополучный нож и убив им одну из жертв. И в подворотню, что фигурировала в деле, он тоже заманил его специально, пригласив на встречу, и рассчитав время убийства их общей знакомой так, чтобы тот первым натолкнулся на труп…

Этот человек, настоящий убийца, оказался форменным психом, хитрым, изворотливым, смертельно опасным в период обострений. Оставшуюся часть жизни он провёл в специальном психиатрическом заведении, где через год после объявления приговора повесился… или же ему помогли – «мир не без добрых людей».

Что же касается спасённого судьёй «подопечного», то его, конечно же, отпустили. В первый же день после освобождения он отправился навестить своего спасителя. Бывший судья принял его довольно радушно, пригласил в дом, напоил чаем, однако на все многочисленные изъявления благодарности отвечал, что он лишь добросовестно выполнял свою работу.

После подсудимого нагрянули сослуживцы и начальство – с просьбой вернуться на своё место и даже с повышением. Обещали круто разобраться с газетами, добиться, чтоб все, кто поливал судью грязью на волне всеобщей истерии, принесли теперь публичные извинения. Но Фёдор Михайлович остался непреклонен, ссылаясь на пошатнувшееся здоровье и пропавший интерес к работе. Лавров и в самом деле просто не находил в себе больше сил определять чужие судьбы.

Последние двадцать лет до своей смерти он прожил тихой незаметной жизнью простого обывателя. Изредка его навещали друзья и бывшее коллеги, сам он практически никуда не выбирался, ведя затворнический образ жизни. Жены и детей у него не было.

На гражданской панихиде не присутствовало и пяти человек.

Когда душа этого во всех отношениях достойного человека, отдав последний салют телу, воспарила в объятия вечности, она попала в странное место.

Не было ни света, ни тьмы. Ни запахов, ни звуков. Не было ничего – только абсолютная пустота.

И в этой пустоте раздался всепроникающий, всеохватный голос:

– Приветствую вас, Фёдор Михайлович.

– Кто вы? Где я… в аду?

Голос, казалось, призадумался. Затем ответил:

– Нет ни рая, ни ада. Есть Земля и есть иные слои реальности. Вы сейчас находитесь в пограничной зоне между двумя из них. Это, – голос замешкался, подбирая нужное слово, – своего рода таможенный контроль. Кто его не проходит, тот возвращается обратно в новое тело, в мир, откуда прибыл, начиная новый цикл своего бытия, новый этап работы над собой. Духовно богатые сущности проходят в иной слой, где для их творческого начала открываются иные грандиозные перспективы…

– И что, я… не прошёл?

– О… Вы случай особый. Мы внимательно следили за вашей карьерой и нашли, что лучшей кандидатуры Определяющего нам не найти. В сущности, вы будете заниматься тем же, что делали на Земле. По каждому, кто попадет к вам, вы получите исчерпывающую информацию. Вас также ознакомят с нашими законами – критериями отбора. В общем, будете снова судить.

– Но если вы наблюдали за мной, вы не могли не увидеть, что я ушёл, не в силах заниматься более этой деятельностью. А тут – ещё большая ответственность? Нет, вы не можете так меня наказать!

Голос снова задумался. Или изобразил задумчивость. Но возразил твёрдо, неуступчиво:

– Видите ли, кому-то это делать надо. И лучше вас на данном участке никто не справится. Таких, как вы, немного, и мы постоянно испытываем нехватку в подобных сущностях.

– А как же Бог?

– А что Бог? Вы думаете, у Него других дел мало? Нет, вопреки распространённому у вас мнению, людей должны судить только люди. Потому что для того, чтобы судить, надо не просто понимать людей. Надо быть человеком. Бог не может. Не хочет… не тот масштаб. Поверьте – это очень почётная миссия, не многие удостаиваются её.

– Но я не хочу этого! Можно ли как-то избежать подобной участи, какова альтернатива?

– Возврат на Землю… и всё по новой. Мы не можем вас пропустить дальше, вы недостаточно зрелы для этого. Но у вас обостренное чувство справедливости. Работа здесь и общение с высшими сущностями позволят вам дорасти до необходимого уровня. Поймите – это не навсегда. Решайтесь.

Голос помолчал, потом продолжил убеждать:

– Не надо относится к этой работе, как будто вы снова обречены выносить приговоры. Скорее, деятельность ваша будет соответствовать роли учителя. Вы будете объяснять отверженным, в чём их ошибки, помогая тем самым не совершать новых – это благородная доля. Подумайте, скольким людям вы сможете помочь…

– Помочь в чём? – спросил Лавров.– Чем та реальность лучше нашей?

– Потенциальный барьер ниже.

– Как это?

– Понимаете... В сущности, разные миры – слои сущего – очень похожи. Голос выдержал паузу.

– Различие заключается в дистанции между желанием и его исполнением. На Земле – это практически пропасть. Количество усилий, которое должен затратить человек для достижения желаемого, очень велико, в большинстве случаев неоправданно велико. Но это хорошая школа, горнило и кузница кадров. Чем выше уровень реальности, тем проще достичь желаемого. Тем тоньше, богаче и сложнее восприятие, масштабнее потребности и желания. Сами понимаете, не всех стоит допускать в такие миры.

– Ну и дела! – потрясённо прошелестел Лавров. – И я должен определять, кто достоит такого могущества, а кто нет?

– Понимаете, вопрос не только в могуществе, но и в мере ответственности, прежде всего перед собой. И потом… возможно движение как вверх, так и вниз, – отметил Голос.

– Так Земля – не последний уровень! – догадался судья. – Есть и ниже! Ад, например?

– Да что вам дался-то этот ад, – слегка раздражённо проговорил Объясняющий. – Просто есть миры, где желания практически не имеют возможности для реализации. Та ещё пытка для незрелой души, но знаете – это мобилизует. Редкие души задерживаются там надолго… Ну так что, вы согласны? – отметая дальнейшие вопросы, подвёл итог беседы Голос.

И Фёдор Михайлович взялся за это дело.

Надо сказать, у него здорово получалось, многим, очень многим он помог, и даже когда спустя века ему предложили перейти в высшие сферы и там продолжить своё бытие, он отказался. Так как понял, что нашёл себя именно в этом труде. А потому, собственно, все его желания исполняются и здесь.

Роль учителя куда приятней роли судьи.

Густой туман вдавливал окна внутрь с такой силой, что казалось, ещё немного, и стекло разобьётся. Уже светлело. На улице сыро и прохладно, совсем не летняя погода. Лето должно быть как у людей: солнце, ясное небо, жара. Лето – это когда с чувством выполненного долга идёшь на пляж после работы, когда солнце не так палит, но всё ещё жарко. Идёшь не загорать, зачем, для этого есть курорты, а затем, чтобы погрузиться в прохладную воду, встретить друзей и попить с ними пивка. Вот это лето.

Нет лета. Снег растаял, начались дожди. Да, было тепло, но мокро. Дожди закончились, стало холодно. Непонятная погода.

Молодой человек, лет двадцати пяти, вышел на балкон в майке и шортах. Чёрные волосы торчат дыбом. В зубах сигарета. Достал из кармана зажигалку и прикурил. От первой же затяжки закашлялся.

– Макс, ты же обещал бросить, – раздался голос из комнаты. На пороге появилась девушка в красном халате до колен.

Макс положил сигарету в пепельницу и повернулся к ней.

– Я люблю тебя, Ольга, – сказал он, обнимая её. – Тебе идёт этот халат.

– Я знаю.

Макс не отрывал взгляда от её глаз.

– Я брошу, обязательно. Но на это потребуется время. Сразу вот так выкинуть пачку и сказать, что бросил, не получится. Надо постепенно. Но до рождения ребенка точно брошу.

– А обо мне подумал? – спросила жена, сурово сдвинув брови.

– У тебя не получается сердиться. Конечно, я всегда о тебе думаю. Больше не курю.

– Ловлю на слове. Сколько времени? Макс взглянул на наручные часы.

– Без десяти шесть.

– Успеем? – спросила Ольга и улыбнулась.

– Ещё как!

Ольга увлекла его за собой, оставив балконную дверь открытой.

– Макс, сходи к врачу, – сказа Ольга, когда завтракали.

Утро сегодня прекрасное. Первый раз за всё лето выглянуло солнце.

В тесной кухне помещались лишь холодильник, газовая плита, стол и два стула. По стенам развешено множество полок и вешалок для всяческой кухонной утвари. Стена выложена белой кафельной плиткой.

– Макс, – повторила Ольга. – Посмотри на меня. Макс поднял красные глаза от тарелки.

– Ты глянь на себя. Под глазами синяки, весь бледный, как мертвец. Что с тобой?

– Всё в порядке, – ответил Макс и опустил глаза вниз. – Просто не высыпаюсь. Пройдёт.

Макс потыкал вилкой омлет и отодвинул тарелку в сторону.

– Не голоден я сегодня.

Он встал и ушёл в комнату. На столе лежали сигареты, но так, про запас.

Макс уже неделю не курил.

По телевизору новости. «Немой» ведущий вещал опять об урагане в Америке. Последний год у них чуть ли не каждый день ураганы, проливные дожди и прочие стихийные бедствия. Опять о поджогах домов и автомобилей в Европе. Что же творится в мире? Макс включил звук.

– В Китае появился новый вирус гриппа, – донеслось из динамика. – От всех известных вирусов отличается тем, что распространяется очень быстро. И противоядия к нему не найдены. То средство, что было найдено, быстро устарело: через несколько дней вирус мутировал. Симптомы…

Максу надоело слушать всякую ерунду. Он выключил телевизор и крикнул

Ольге:

– Ты на работу идёшь?

– Да.

– Одевайся, я тебя отвезу.

– Макс, всё-таки сходи сегодня ко врачу, – сказала снова Ольга, когда доехали до офиса. – По телевизору говорят о новом вирусе гриппа. Я боюсь за тебя.

Макс махнул рукой.

– Нечего бояться. Вирус в Китае, а мы далеко.

– Урал не так уж и далеко от Китая, – возразила Ольга. – Европа дальше, а в Германии уже замечены случаи заражения. Америка далеко, но там тоже этот грипп появился.

– Ольга…

– Макс, не будь таким самоуверенным. Ты выглядишь больным. От этого вируса умерло уже несколько тысяч человек. Я не хочу, чтобы наш ребенок рос без отца.

Тишина.

– Макс, обещай, что сходишь, – повторила Ольга.

Тот посмотрел на неё затуманенными глазами. По лбу стекал пот. Колючая

проволока раздирала горло.

– Хорошо, – сказал он, превозмогая боль. – Я пойду. Обещаю.

Ольга потянулась к Максу, чтобы поцеловать, но тот отвернулся.

– Не надо. Если я на самом деле болен, как ты говоришь…

– Да. До вечера.

– До вечера.

Ольга открыла дверь девятки и вынырнула в солнечный летний день.

– Судя по всему, у вас грипп, – сказал врач в белом наморднике.

– Что?

Глаза Макса округлились.

– Но, похоже, не китайский, а обыкновенный, – проговорил успокаивающе доктор.

Макс шумно выдохнул.

– Значит, всё в порядке?

– Не совсем, – маленькие глазки эскулапа нервно перебегали с Макса на стену и обратно. – Видите ли, мы ещё не знаем, насколько опасен даже самый обычный грипп в таких условиях, может ли перейти в китайский…

– И что делать?

Доктор принялся что-то писать.

– Выпишу кое-какие лекарства. Каждый день приходите на приём. В 9 утра устроит?

Макс кивнул.

– Отлично. Если почувствуете себя хуже, срочно звоните в «скорую». Или по этому номеру.

Доктор протянул бумажку с номером:

– Это мой телефон. Сразу пришлю «скорую». Дописал рецепт, протянул пациенту и сказал:

– Это всё, что я могу пока сделать. Удачи.

– До свидания.

Макс, всё ещё ошарашенный, вышел за дверь.

Солнце. Лето. Жара. И Макс решил зайти в первый попавшийся кабак. Сам не заметил, как напился..

– Всё, давай, выметайся отсюда, – сказал подошедший бармен.

Макс попытался ответить, но получилось что-то невразумительное. Попробовал ещё раз, но опять бесполезно.

– Вали отсюда, – проворчал бармен и толкнул в плечо. – Эй, ты, закрываемся, – бармен повысил голос. – Вставай!

Макс, наконец, понял, что от него хочет этот мужик, и попытался встать.

Но не вышло, и тут же грохнулся на пол, зацепив при этом скатерть. Бутылка пива, полная наполовину, упала на пол и разбилась радом с головой.

– Чёрт бы тебя побрал, – выругался бармен.

Он понял, что до этого алкаша бесполезно докапываться, поднял и повёл незадачилового посетителя к выходу. Тот вяло попытался сопротивляться.

– Куда… мы… идём, – у него, наконец, получилось что-то произнести.

– Что б я тебя больше не видел, – сказал бармен, вытолкнул его на улицу и ушёл обратно.

Макс полетел, упал спиной на асфальт, ударившись головой.

– Чё-о-о-орт поб…

Он лежал в луже. Рукой дотянулся до затылка и пощупал. Кровь.

– Баш-ка. Болит.

Поднялся на колени, дополз до стены и, опираясь на неё, поднялся на ноги.

Кое-как добрался до двери бара и стал стучать и кричать:

– Э-э-э-э-э-э-э! Откры… вай… Из-за двери послышался голос:

– Пошёл к чёрту!

Макс, держась одной рукой за стену, другой почесал затылок.

– Однако…

Повернулся и, жутко шатаясь из стороны в сторону, побрёл прочь от кабака. Если бы был в состоянии сейчас думать, умозаключение выдал такое:

«Козёл, как посмел меня выгнать». Но Макс сейчас не мог не только думать, но и вспомнить свой адрес. Он остановился посреди тротуара, посмотрел по сторонам.

– Туда, – пробубнил и показал пальцем на север.

Постоял, подумал, повернулся на юг и показал пальцем в ту сторону:

– Нет, туда.

Покрутился ещё пару секунд и решил пойти на север. Дошёл до перекрестка и остановился.

– Куда? – спросил он у светофора, мигающего желтым глазом.

Светофор переключился на зелёный с западной стороны, хотя с трех других сторон мигал жёлтый. Переключился всего на мгновение, но Максу хватило и этого.

– Молодец, – похвалил он, погладил столб светофора и пошёл на запад. – Ух, ты, – пробурчал, увидев парк. – Та-а-а-ак… а где… дверь.

Он отправился искать ворота. Через сто метров их увидел, но это ничего не давало – ворота всё равно закрыты. Попытался залезть на забор, но на середине пути упал на землю, ещё раз ударившись головой об асфальт.

– Ой-ё-ё-ё-ё-ё, – завопил он.

Подполз к забору, кое-как залез наверх и спрыгнул… точнее, упал вниз, опять-таки ударившись головой об асфальт. На этот раз голова не выдержала, и Макс потерял сознание.

Очнулся уже под утро, когда начало рассветать. Башка раскалывалась. Всё тело болит. Макс стал подниматься на ноги, опершись руками о землю. Он встал на колени и тут из горла вырвался крик… – – когда левая рука отвалилась и полетела на землю.

Кровь рекой хлестала из плеча. Макс попытался правой рукой зажать дыру.

Эта рука тоже вылетела из сустава и повисла на левом плече, продолжая сжимать пальцы. Через мгновение она упала на землю рядом с левой.

Макс, продолжая кричать, с трудом поднялся на ноги и побрёл вдоль забора к воротам. В доме напротив парка открылось окно, и мужик оттуда, высунувшись, прокричал:

– Заткнись, козёл. Спать не да…

Мужик увидел Макса без рук, вся рубашка в крови, и последнее слово произнести уже не смог. Он подбежал к телефону и стал звонить в «скорую».

Макс услышал крик и повернулся в ту сторону, откуда он исходил.

– Чего те… – он не успел закончить предложение, споткнулся о камень, торчащий из земли, и упал, угодив головой в куст крапивы.

…и пустота…

Макс с криком соскочил с кровати. Весь в поту, руки дрожат. Жёлтая луна, заглядывая в окно, оставляет след на полу. Слева сопит Ольга, укрытая простыней.

– Я люблю тебя, – прошептал Макс.

Ольга тихонько пробубнила что-то сквозь сон и повернулась на правый бок.

Макс осторожно провёл рукой по её волосам и поцеловал в лоб.

Нащупал тапки, встал и, шатаясь, пошёл в кухню. Жёлтый глаз и здесь следил за ним.

– Да пошла ты, – проворчал Макс, взял со стола стакан. Вода из крана капала в ванну. В тишине звук оглушающий.

Макс залпом выпил воду, налил ещё и, не допив половины, выронил стакан из рук. Вместо воды в стакане кровь. Густая, ярко-красная, растекалась среди осколков.

– Макс, – донесся сонный голос из комнаты. – Что случилось?

Макс не отвечал, не мог оторвать испуганного взгляда от красной жидкости.

– Макс?

Ольга уже стояла на пороге кухни в красном халате. В нём выглядела ещё красивее.

– Макс?!

В ответ лишь молчание.

Ольга протянула руку к стене и включила свет. Макс в одних трусах стоял возле стола и округлившимися глазами уставился на пол, на разбитый стакан.

– Ольга, ты видишь это? – наконец спросил Макс.

– Вижу, – проворчала она. – Как ты разбил?

– Я не про осколки…

– А про что? – в недоумении спросила Ольга.

– Кровь. На полу кровь.

– Ты что, порезался? – спросила она и подбежала к мужу, чтобы осмотреть его.

– Нет.

Макс остановил её.

– Я налил в стакан воды, а когда стал пить, там оказалась кровь. Я выронил стакан, и теперь кровь на полу.

Ольга присмотрелась внимательнее, а потом уставилась на него.

– Что с тобой? Никакой крови нет.

Макс раскрыл рот, хотел что-то сказать, но слова так и застряли в глотке.

Жена подошла к нему, приложила руку ко лбу.

– Любимый, у тебя жар. Иди, ложись. Ноль внимания.

– Макс, – повторила настойчивее. – Иди спать.

Тот, не отрывая взгляд от лужи крови, вышел из кухни и нарпавился в комнату.

– Держи аспирин, – сказала Ольга, протягивая Максу таблетку и стакан с водой. – Надеюсь, здесь в стакане вода, а не кровь, – попыталась пошутить она.

Макс неуверенно посмотрел на неё, ничего не ответил.

– Спи.

Ольга выключила свет и тоже легла.

– Ольга, – шёпотом произнёс в темноте Макс.

– Что? – так же шёпотом спросила жена.

– Я люблю тебя.

– Я тебя тоже.

– Помнишь, как мы познакомились?

– Конечно, помню. В институте на первом курсе в первый же день установочной сессии. Я тогда ещё никого не знала, а ты уже успел со многими познакомиться. Сразу видно, истинный юрист, всегда ищешь новые знакомства, связи.

– Я тебя на вступительных экзаменах заметил. Но пока ломал голову над первым вопросом, ты уже всё сдала и убежала. Тогда я опоздал, но мы вместе…

– Я рада, что мы вместе.

Макс вдруг резко сменил тему:

– Если я умру, найди хорошего отца ребенку. Ольга аж подскочила на кровати.

– Не говори так, – она почти кричала. – Не умрёшь ты. Не имеешь права, я не смогу без тебя жить.

И опять тишина.

Темно… Свет…

Свет в конце туннеля.

Яркая вспышка и опять темнота. Свет…

Свет в конце туннеля. Вперёд, я успею.. ещё быстрее… Успел…

Где я? Кто я?

Что случилось?

Опять яркая вспышка… И голоса…

Где-то далеко, но разобрать слова можно.

– Опознали? – спросил первый голос.

– Да, – басом ответил второй. – Петров Максим Леонидович, 1980 года рождения.

– Местный?

– Да.

– Родственников нашли?

– Нет. Но ищем. У него в кармане нашли бумажник и паспорт, а больше ничего. По паспорту прописан на улице Короля, дом 19, квартира 47. Но квартира сгорела неделю назад. Соседи говорят, что родственники в деревне.

– Что за деревня?

– Невитс.

– Невитс? Странное название. Надо послать кого-нибудь туда за его родственниками.

– Уже послали.

– Кого?

– Ильича.

– Думаешь, справится?

– Надеюсь. Больше никого не было.

– Хорошо. А ногу и руки надо всё-таки пришить.

– Всё сделаем. Он ведь недавно поступил. Ещё пару часов, и он будет как живой.

Макс вначале не смотрел туда, откуда исходит звук, но тут он обернулся.

«Нет, это не я», – подумал он.

Но это он. Лежал на столе. Рядом с телом лежали его нога и руки. А волос не было. Голова была лысая.

«Что они сделали с моими волосами? Неужели они их не пришьют?»

Рядом со столом стоял лысеющий седой человек лет пятидесяти, в белом халате, в резиновых перчатках. Рядом с ним небольшой столик с инструментами. Лысый взял со столика скальпель и занес над телом Макса.

– Ты уже собираешься его резать? – спросил второй человек. Он стоял по другую сторону стола от Лысого. Второй был моложе Лысого лет на десять, все его волосы были на месте и к тому же не седые. Чёрные, как уголь. Хоть он и был одет в гражданскую одежду – синие джинсы, серый свитер и белые кроссовки – но Макс почему-то решил, что это мент.

Мент, не дождавшись ответа, продолжил:

– Ты тогда режь, а я пойду.

– Что значит – режь, – сказал Макс, но ни мент, ни Лысый его не услышали. – Меня нельзя резать, я ещё живой.

После слова «живой» Макс сам засомневался в своих словах.

– Чёрт, если я живой, тогда почему они меня не видят и не слышат? И почему я вижу себя? Точнее, свой труп.

Мент вышел из комнаты. Помещение было не очень большое. Около стен стояли шкафы. Посредине стол, на котором сейчас лежало тело Макса.

– Значит, мёртв, – спокойно произнес Макс.

Патологоанатом вонзил скальпель в его грудь и сделал надрез…

Макс не стал смотреть, что будет делать дальше Лысый, повернулся и направился к двери. Попытался взяться за ручку, но рука прошла сквозь неё.

«Я – призрак», – мелькнуло у него в голове. Он вытянул руку и просунул сквозь дверь.

«Хоть какие-то плюсы в этом есть»

Макс пролетел сквозь дверь и оказался в коридоре.

– Эй, мент, ты где? Не слышишь? Ты оглох?

Посмотрел налево – справа был тупик, а напротив – стена. Пусто. Никого. Коридор узкий и не очень длинный. По обе стороны – двери, выкрашенные в коричневый цвет. На всех небольшие таблички. Макс посмотрел на ту дверь, из которой вышел. Патологоанатом, – написано на ней. И номер: 6. Макс подлетел к следующей двери, она по правую руку от него. 5. Эта дверь, как и все следующие, без надписи, только одни номера. Макс просунул голову сквозь дверь – пусто. Небольшая комната, даже меньше помещения патологоанатома. У единственного окна стоит старый обшарпанный стол, на котором ничего, кроме ручки и стопки бумаги. У правой стены один шкаф, такой же старый, как стол и стулья. Больше в комнате ничего не было.

Макс полетел дальше. 4. Просунул голову в этот кабинет. Обстановка в нём точно такая же, как и в предыдущем. И опять пусто.

Макс осмотрел все кабинеты, и только в комнате под номером 2 увидел человека. Седой, с бородой, не лысый, на вид лет пятьдесят. Он спал, сложив руки на столе и положив на них голову. И громко храпел. Ничего интересного.

Кроме патологоанатома, Спящего и дежурного у двери, в здании больше никого. Макс пролетел мимо дежурного, крикнув ему по пути:

–Эй!

Но тот ничего не услышал, и Макс вылетел сквозь дверь на улицу.

Яркий свет ударил в глаза. Будильник, словно дикая собака, вцепился в зад. И Макс проснулся.

Молодой человек в сером пиджаке, чёрных брюках и чёрных туфлях – всё явно дорогое, – с прилизанными назад волосами, медленно шёл по тротуару. В руке чёрная кожаная папка. Шёл, уставившись в землю, никого не замечая. Если с кем-то сталкивался, не оборачиваясь и не извиняясь, шёл дальше.

– Козёл! – кричали ему одни вслед.

– Смотри, куда идёшь! – орали другие.

Многие кричали матом, но человек не слышал их. Не до них, своих проблем куча, а тут ещё эти… С работы уволили. А во всём виноват сын начальника.

Конкурент… знаний и умений – ноль, но зато папаша босс. И вот, сынуля получил повышение, хотя повысить должны были…

Размышляя о случившемся сегодня, человек переходил дорогу и не заметил синюю «девятку». Не услышал ни сигнала, ни визга тормозов. Опомнился, когда его подбросило в воздух.

Что происходит? – подумал человек, падая на крышу машины. Я умру, – решил он, когда скатился с крыши и упал на асфальт. Я умер.

И темнота…

– Ты уверен, что «скорую» не надо вызывать? – спросила Ольга, застёгивая белую блузку.

Макс кое-как оторвал голову от подушки. Покрасневшие глаза уставились на Ольгу. Воздух со свистом выходил из лёгких.

– Нет, – пробурчал Макс. – Отлежусь сегодня, а завтра, если не полегчает, вызову «скорую».

Ольга недоверчиво посмотрела на него.

– Ладно, до вечера, – сказала она и вышла из комнаты.

Через минуту из коридора донесся звук закрываемого замка. Макс уже спал.

Свет…

Яркий свет ударил в глаза. Поначалу Макс ничего не видел, но как только глаза приспособились, он огляделся по сторонам. На улице. Всё, как обычно…

Машины проносятся туда-сюда. Пешеходы проходят мимо и сквозь него, не замечая. Когда люди проходили сквозь него, Макс ничего не ощущал, а они каждый раз оборачивались, почувствовав что-то, но, так и не сообразив, что это было, уходили дальше. Всё казалось обычным. Пока не услышал Голос…

– Эй, ты, – сказал Голос.

Макс поначалу не обратил внимания – кого-то другого зовут. Но фраза повторилась. Ради интереса он повернул голову и увидел молодого человека на другой стороне дороги. Человек, одетый в чёрные брюки и серый пиджак, смотрел на Макса.

– Эй, – повторил человек, – ты что, оглох?

– Это ты мне? – спросил Макс.

– Тебе, – сказал человек и поманил пальцем. – Иди сюда.

– Но… как ты можешь меня видеть? Я ведь вроде умер? Те двое меня не видели, а ты…

Макс приблизился к человеку.

– Я тоже мёртв, – сказал тот. – Поэтому я тебя вижу. И слышу. И ты меня слышишь.

– Получается, я не один такой…

– Получается, так

Макс молчал, переваривая информацию, полученную от Трупа. Наконец, он спросил:

– Но как ты определил, что я тоже призрак?

– Всё очень просто. Я даже могу сказать, что ты умер пару часов назад. Летаешь, забыл, как ходить. Не разучился, но забыл. Что-то вроде амнезии. И ещё светишься. От новеньких всегда исходит свечение. Иногда оно белое, иногда чёрное.

– Белый – Рай, Чёрный – Ад, – предположил Макс.

– А ты совсем не дурак.

– А от меня какое свечение?

– А ты посмотри на свои руки.

Макс поднял руки на уровень лица и увидел очень бледное белое свечение.

– Я белый? – обрадовано спросил Макс. Хотя чему радоваться, когда ты мёртв.

Призрак кивнул.

– А ты? – спросил Макс.

– Я тоже. Кстати, как тебя зовут? Макс представился.

– А ты…

– …Лёха, – сказал Призрак.

– И много нас таких?

– Не много. Мы сейчас находимся ни в этом, ни в том мире. Это – Пограничье. Сюда попадают в основном те, кто не знает или не понял, отчего он умер. И находятся здесь до тех пор, пока не выяснят, что с ними случилось.

– А ты всё ещё не выяснил, отчего умер?

– Уже узнал.

– Тогда почему ты всё ещё здесь?

– Моё время подходит. Скоро…

– Ага, – опомнился Макс, – я ещё вот что хочу спросить – ты ходишь, а я летаю. Я тоже хочу ходить – летать как-то непривычно. Как мне снова научиться ходить?

– Я же сказал, ты не разучился, а забыл, как ходить. Ты просто сосредоточься на том, что ты не летишь, а идёшь. Должно получиться.

Макс попробовал – получилось. Теперь он стоял на ногах.

– Так лучше. Лёха, ты сказал, что выяснил, как умер. Как это случилось?

– Иди за мной.

Лёха пошёл направо до перекрестка.

– Видишь кровь на проезжей части? – Лёха указал рукой на то место. – Здесь меня сбила машина. Я её не заметил. Умер я сразу. На Пограничье появился часа через три после того, как умер. Когда я, точнее, моё тело, уже лежало в морге. Постепенно вспомнил, что случилось.

– А когда ты умер?

– Вчера вечером. А ты так и не вспомнил, что с тобой слу… – Лёха не успел договорить. Начал растворяться. Яркий свет. Через мгновение ни света, ни Лёхи уже не было.

Макс шёл по улице, пытаясь вспомнить, что с случилось. По пути ему встречались точно такие же, как он, призраки, пограничники, но он с ними не разговаривал, даже не обращал внимания. Так же, как и они на него. Макс посмотрел на свои руки – свечение почти исчезло. Прошло пятнадцать минут с тех пор, как он «очнулся». Ещё через пять минут свечение исчезло полностью.

Макс дошёл до перекрёстка, где когда-то у светофора спрашивал, куда идти. И тут из закоулков памяти всплыла картина, как он обнимает столб светофора, который зелёным светом указывает ему путь. И теперь Макс идёт в ту сторону. Проходя мимо парка, он вспоминает…

Он не хочет об этом думать.

Следом за этим воспоминанием приходит следующее. Ольга. Четко её видит. Как она уходит на работу.

«Я сплю, – подумал Макс. – Всё это сон. Скоро проснусь».

Макс направился дальше, хотя и не соображал, куда идёт. Прошло пять минут, ещё пять. Ничего.

– Почему? Почему я не просыпаюсь?

– А ты и не спишь, – услышал голос позади.

Макс обернулся. Голос принадлежал старику с длинными седыми волосами и такой же седой длинной бородой.

– Ты умер и теперь обречён быть навечно здесь. Новый Страж.

– Я не умер. Сплю. Старик усмехнулся.

– Как хочешь.

– Кто ты? Старик удивился:

– Кто я? А ты не догадываешься? Макс застыл с открытым ртом. Старик продолжил:

– Нет, не Бог. Выше. А Стражи охраняют пограничье от них, – Старик указал пальцем вниз. – И от них, – пальцем показал наверх. – И тем, и другим здесь нечего делать, им здесь не место. И ещё Стражи помогают новичкам, если у них что-то идёт не так.

Страж.

Макс оглянулся по сторонам.

– Этого не может быть. Может быть, я всё же сплю.

Он пошёл вперед и не заметил открытого колодца впереди. Не заметил он и того, как прошёл по воздуху над колодцем. Но теперь он мог видеть всех призраков, и было их много. Не больше, чем живых людей, но всё равно много. И большинство были Чёрные. Макс не видел сияния, исходящего от них, его и не было, но он знал, что они Чёрные. Как-то чувствовал. Так же, как чувствовал Белых. Но ни Чёрные, ни Белые не знали, что он Страж. И не догадывались.

Страж.

«Так даже лучше, – подумал Макс. – Ни к чему им знать об этом».

Ольга судорожно перебирала связку ключей в поисках нужного. С работы не меньше десяти раз звонила домой, но Макс так и не ответил. Хотела отпроситься, но начальник не отпустил – видите ли, все болеют, совсем без бухгалтера останутся. А на чужие проблемы ему наплевать.

Она не помнила, как дошла от остановки до подъезда, как поднялась на третий этаж. Очнулась уже у двери с ключами в руке.

Вот, нашла, наконец-то…

Ключ никак не хотел попадать в скважину. Проскользнул, два поворота влево…

– Макс! – позвала Ольга, вбежав в квартиру.

Она не стала снимать обувь, бросилась сразу в комнату.

Спит, – подумала она.

Подошла к Максу, лежащему на кровати. С виду и в самом деле спит.

– Макс!

Ольга потолкала его за плечо. Ноль.

И не дышит, вроде.

– Нет, – прошептала она, пытаясь нащупать пульс. – Нет. Не может быть…

В беспамятстве вызвала «скорую». Когда врачи приехали и вошли в открытую дверь, увидели неподвижную Ольгу, сидящую на кровати рядом с Максом. По щекам её непрерывно бежали слезы. И она не реагировала она ни на какие вопросы.

На его похороны собралось очень много народа. Соседи, друзья, родственники. И все помогали Ольге. Родственники купили гроб, место на кладбище, шикарный двухметровый мраморный памятник.

В субботу с утра Макс подошёл к дому, где жили они с Ольгой, где он умер. Возле подъезда уже собралось человек десять, в основном старики и старухи из подъезда.

– Ох, как жалко парня, – сказала одна очень древняя старуха. – Совсем молодой. Что же творится?

– А я заметила, – чуть ли не шёпотом ответила ей другая. – Он последнее время ходил сам не свой. Агромадные синяки под глазами, сами глаза краснющие, исхудал, как скелет стал.

– А Оленьку-то как жалко. Одна осталась, родители далеко. А ещё ребенок должен родиться.

Старухи ахнули.

– А мне Кончиту жалко, – резко поменяла тему одна из старух. – Хуан её с маленьким ребенком на улице выставил.

– Вот, негодяй, – ответила другая.

– А Карлос всё-таки вернулся к Марии, – третья.

– Я же говорила, что вернется.

– Молодец, не то, что другие мужики. Бросают женщин с маленькими детьми.

На середине этой фразы дверь подъезда открылась, вышла Ольга. Макс увидел её заплаканное, но всё равно прекрасное лицо, божественную фигуру, по которой ещё нельзя определить, что беременна. Покрасневшие глаза оглядели двор, на мгновение остановились на Максе. Он подумал, что жена видит его.

В ней подошёд Кирилл, его друг. Обнял и стал успокаивать.

– Кирилл, ну что же ты, – сказал Макс и подошёл к собственному гробу. – Давай, побыстрее заканчивай этот цирк, пусть все прощаются со мной, и на кладбище.

Макс не надеялся, что Кирилл услышит, но, тот словно прочитал мысли, сказал:

– Нам пора ехать на кладбище, так что… – дальше договорить не смог. Лишь подошёл к водителю катафалка и сказал:

– Поехали.

Макс развернулся и ушёл.

После этого он часто приходил к Ольге. Она его не видела, но всегда что-то чувствовала. И тогда слёзы текли по её щекам. А однажды сказала в пустоту:

– Макс, я всё ещё тебя люблю. Зачем же ты ушёл? Как я без тебя? Бог, если существуешь, знай, что ты дерьмо. Ненавижу!!!

И ударила кулаком по столу.

«Темно. Почему так темно? Кто выключил свет? Что случилось? Где я? Кто я?»

Темно…

И противный дребезжащий звук…

– Что это? Звук нарастает.

– Кто-нибудь, выключите это.

Звук достигает своего предела… и резко обрывается. И тишина.

«Слава богу. Я вижу свет. Что это? Свет в конце туннеля?» И голоса…

– Кто здесь? Эй! Что со мной? Вы меня слышите? Ноль внимания.

– Эй, Жирный! Слышишь?

– …так, резанем здесь.

– Эй, ты, хватит меня резать… Резать!? Чёрт, я мёртв? Не может быть. Но я же… как я могу видеть свой… труп? Эй, Жирный, я мёртв? Скажи мне. Ты оглох?

– Заткни пасть! Он тебя не слышит. Зато я слышу. Так что слушай внимательно!

– Кто ты?

– Можешь звать меня Макс. Я Страж.

– Страж?

– Да. Со временем ты всё узнаешь. А сейчас пошли на улицу. Мне уже надоели морги.

– Значит, я умер? – спросил человек.

Они вышли на улицу, и только тогда Макс разрешил говорить.

Представляться было лишним – он и так знал, как того зовут. Всё-таки у «работы» Стража есть свои преимущества. Возможностьчитатьмыслидругих призраков, способность двигать реальные предметы. Кроме этого, Макс умел замедлять время, а иногда вообще его останавливать. Всё это открывало перед ним безграничные возможности. И, конечно, помогало продвижению по карьерной лестнице. Да, такое возможно и у Стражей. Проведя два с половиной месяца на новой «работе», Макс уже был Стражем третьего уровня.

Всего этих уровней было десять. На десятом, последнем, уровне Стражи практически ничем не отличались от Главного. Они умели не только останавливать время, но и поворачивать его вспять. Могли читать мысли не только призраков, но и живых людей, а также влиять на их решения. Могли не только передвигать вещи, но и заставлять их перемещаться во времени, в пространстве, могли отправить их в Пустоту (и не только вещи, но и живых существ). Они могли проделать всё, что угодно, но только с каким-то одним индивидом или предметом. Они не могли воздействовать на весь мир.

Стражей десятого уровня только двое. Первый из них – Серый Король. Его зовут так, потому что когда он появился на Пограничье, от него исходило не белое свечение, и даже не чёрное. Его свечение было серым. Он сразу вспомнил, что его убили – жена устроила заговор против него. Он остался на Пограничье из-за того, что не подходил ни для Рая, ни для Ада. Для Рая был слишком «тёмным». Для Ада – слишком «светлым». Уже пятьсот лет нет ему равных.

Второй Страж десятого уровня – Королева. Почему её так зовут? Всё просто. Если он – Король, пусть и Серый, то она должна быть Королевой. Раньше её звали Белой Королевой… пока она не отомстила своему убийце. Единственная причина, по которой её не отправили ни «наверх», ни «вниз» – это то, что к тому моменту, как она выяснила причину своей смерти, Королева уже достигла десятого уровня. А значит, имела возможность противостоять ЕМУ.

Оба Стража десятого уровня пользовались уважением среди «рядовых» Стражей. Если Королева или Серый Король брали на себя какого-нибудь «новобранца», никто не смел им мешать. И это естественно.

– Да, ты умер, – ответил Макс. – Это место, где сейчас находишься, называется Пограничье. Граница между Раем и Адом. Сюда попадают те, кто не знает, что умер, или вообще не догадывается, что отбросил копыта, как я, например.

– Ты не знаешь, что умер?

– Знаю. Сначала думал, что это сон, но какой-то слишком длинный. Сейчас смирился с тем, что умер. Но не помню, как. Я – Страж. Один из многих. Наша задача – помочь вам, заблудшим душам, выяснить причину смерти, чтобы вы могли спокойно продолжить «путь». Итак, приступаем к делу.

Макс спокойно шёл через дорогу, не беспокоясь, что его собьёт машина. Люди его видеть не могли, но всё равно старались объезжать, как будто чувствовали, что он здесь.

Юра же – так звали умершего – остановился у обочины, дожидаясь, когда проедут все автомобили.

– Иди, – крикнул Макс с другой стороны дороги. – Они тебя всё равно не видят. Ты – призрак, тебя сбить не смогут.

Но Юра дождался, когда машины проедут, и полетел через дорогу. Он, так же, как и Макс, так же, как и все новички, забыл, как ходить. Макс стал ему объяснять. Объяснял так, как уже сотни раз, что порядком поднадоело. Но что делать?

– Ты просто иди за мной, – сказал Макс, когда Юра вновь научился ходить. – Я тебя отведу в одно место, и ты вспомнишь, что с тобой случилось. И поймёшь. И тогда – гуд бай, Америка. Ты пойдёшь своей дорогой, а я своей. Да, кстати, чуть не забыл. Я ещё кое-что должен сказать. Если не скажу до того, как ты поймёшь, что с тобой случилось, меня отправят в Пустоту. Иногда это известие помогает вам, а иногда, наоборот, узнав, не хотите выяснять, что с вами случилось, а хотите остаться здесь. Но этого не будет – всё равно здесь остаются не по своей воле.

– А по чьей? – спросил Юра.

«А он разговорчивый», – подумал Макс. Он мог читать мысли призраков. Но они не могли читать в его мозгу. Никто не мог, кроме Короля и Королевы. А вслух Макс сказал:

– По ЕГО. Или по воле Серого Короля. Реже – по воле Королевы.

– Серый Король? Королева? Кто это?

– Не важно. Сейчас важна только причина твоей смерти. И мы это скоро выясним. Не отставай, иди за мной. Вот что ты должен знать – ты чёрный. То есть, не хочу сказать, что ты негр. Призраки бывают чёрные и белые. Белые – это те, которые после Пограничья попадают в Рай. Соответственно чёрные – в Ад.

Макс шёл быстро, Юра за ним еле успевал. Макс повернул за угол, на мгновение, скрывшись из виду. Юра побежал, повернул за угол и…

Свет…

Яркий свет…

«Я ослеп», – думает Юра.

Но это не так. Он всё прекрасно видит. И тут же приходит мысль:

«Знаю!»

И всё видит собственными глазами. Видит себя, сидящего в кресле перед телевизором. Идёт какой-то фильм, но название вспомнить не может. Всё спокойно. Пока. Появляется жена из кухни. Юра попросил сделать кофе. Она сделала. Очень постаралась. Даже перестаралась. Она ставит чашку с кофе на стеклянный журнальный столик и садится в свободное кресло. Он протягивает руку, берёт чашку и пьёт.

– Я говорил, что ты варишь отличный кофе? – спрашивает, поставив чашку обратно на стол.

– Много раз, – отвечает она.

Юра допивает кофе, ставит чашку на стол и… засыпает? Она подходит к телевизору, выключает. Затем берёт со стола чашку из-под кофе и идёт в кухню. Юра-призрак всё видит. Она тщательно моет чашку и идёт обратно в комнату. Подходит к креслу, в котором спит Юра, щупает пульс на шее.

– Отлично, – говорит сама себе, берёт телефон и звонит в «скорую», чтобы сообщить, что муж умер. Сердечный приступ? Может быть. Изобразить панику в голосе не составило труда. Так же, как потом – сделать вид, что в трауре. Ради денег можно постараться. Ну что, поиграем?

Юра опять ощутиль себя на перекрестке. Видение прошло, и стало как-то легче. Макс стоял напротив. Рядом с ним какой-то человек. Они разговаривали.

«Не человек, а призрак, – подумал Юра. – Человек не может с ним разговаривать».

На смену этой мысли пришла другая:

«Это Серый Король».

Юра никогда не видел Серого Короля, но не сомневался, что перед ним сейчас стоит именно он.

– Да, молодой человек, вы правы, – призрак подтвердил догадку. – Я Серый Король. Удивлены?

– Нет… Да… То есть… Я не знаю. Откуда вас знаю? Я ведь никогда вас не видел.

– А ты не обязательно должен был меня видеть. Я могу менять ход твоих мыслей. Я просто записал в твой мозг информацию о том, что я Серый Король. Поэтому ты знаешь.

– Что будет?

– Хватит вопросов, молодой человек. Вам пора.

– Куда?

– Домой.

Серый Король щёлкнул пальцами, и в земной коре стали появляться трещины. Серый Король щёлкнул ещё раз – трещины увеличились. Щёлкнул в третий раз – открылась геенна огненная.

Юра смотрел на всё это, не понимая, что происходит.

– Давай, Макс, – Серый Король повернулся к Максу. – Закончи своё дело. Он сам, похоже, не пойдёт. Только не смотри вниз.

Серый Король щёлкнул пальцами в четвёртый раз – в огне появился чёрт с вилами. Увидев его, Юра тихо застонал.

Макс подошёл к Юре сзади и толкнул в пропасть. Юра заорал, продолжал орать, когда падал, продолжал орать, когда чёрт насадил его на вилы. Продолжал орать, когда чёрт стал его пожирать.

Серый Король щёлкнул пальцами в пятый раз – трещины исчезли. Ад закрылся.

– А ты неплохо справляешься, – сказал Серый Король, когда они отошли подальше от того места. – Если так будет продолжаться, то через пару месяцев получишь десятый уровень. Мне на это потребовалось десять лет. Королеве – пятьдесят. А ты здесь меньше трёх месяцев и уже четвёртый уровень.

– Третий, – поправил его Макс.

– Нет, ошибаешься. Уже четвёртый. Главный хотел дать сразу пятый. Но таковы правила. Нельзя перескакивать через уровень. Если ОН будет нарушать свои же правила, то потеряет контроль над всем. ОН это понимает, поэтому решил не рисковать.

– А я думал, что ты сюда пришёл только для того, чтобы отправить Юру. Оказывается, добрые новости ты тоже приносишь. Это радует.

Серый Король похлопал Макса по плечу.

– Зачем мне твой Юра. Слишком мелок. Ладно, продолжай в том же духе. До встречи.

После этих слов он исчез.

– До встречи, – проговорил Макс в пустоту.

Он успел отправить ещё четырёх «заблудших», когда появились ОНИ.

Сначала весь мир заполнился противный скрипом. Потом к скрипу прибавился чей-то противный визг. Чёрный туман пополз по земле, но никто, кроме Макса и других Стражей, его не видел. Сильный грохот – как будто где-то рядом взорвали бомбу. Земная кора раскололась, и из огня стали вылезать чёрные люди. Чёрными они были и в прямом, и в переносном смысле. Посланники Ада, обгоревшие там.

Среди Потусторонних Макс узнал одного – того, за которого получил четвёртый уровень. Юра, продолжая гореть и кричать от боли, подбежал к Максу и попытался ударить.

– Э, нет, – сказал Макс, подняв руку ладонью вперед.

Юра застыл как вкопанный. Не мог двигаться, но мог говорить.

– Ты меня убил…

– Не я. Тебя убила жена, я же просто отправил в новый дом, – Макс говорил спокойно.

– Зачем?! Я не могу там больше находиться!!!

– Ты должен.

– Чёрт ест нас. Каждый день. Невыносимая боль. Ест каждый день. И каждый день всё, что съедает, отрастает заново. И я горю. Всё время. Даже сейчас, когда я не там, продолжаю гореть. Не могу это больше выносить. Пусти меня обратно, – к концу своей «речи» Юра уже был готов встать на колени и целовать ноги Макса, если тот пустит обратно.

– Я не могу. Это не в моих силах. К тому же твоё место там, а не здесь. Так что убирайся обратно, пока не появился Серый Король.

Юра не слушал, продолжал стонать.

– Слушай, мне это надоело.

Макс поднял руку, в которой из ничего появился меч, размахнулся.

– Предупреждаю последний раз.

Но Юра не обращал ни на Макса, ни на меч никакого внимания, продолжая умолять вернуть его обратно. Макс размахнулся и рубанул по шее Юры. Голова упала на землю и откатилась от тела. Безголовое тело продолжало стоять на коленях, а голова всё ещё говорила. Несмотря на то, что не было звуков, Макс всё понимал.

Голова Юры продолжала:

– Я хочу назад. Верни меня. Пусти. Я хочу на землю.

– Это не земля. Это Пограничье.

Макс подошёл к голове, взял в обе руки (он бы взял за волосы, но все волосы сгорели) и посмотрел ей в глаза.

– Зря ты сюда пришёл. Оставался бы в Аду. Теперь тебя отправят в Пустоту. А там ещё хуже, чем в Аду. Ад, по сравнению с Пустотой – просто рай.

Яркий свет. Неприятный треск – как будто кто-то медленно рвет бумагу. Макс повернулся в сторону звука. Там был Серый Король.

– Молодец, – сказал Серый, подходя ближе к Максу. – Бунтарь? – Незачем было спрашивать, он и так знал. – Отправляем?

Макс кивнул.

– Ну тогда готовь его, – Серый Король показал на тело Юры. – Зачем ты голову срубил?

– Я думал, он заткнётся.

– Забыл, что можешь читать мысли?

– Из головы вылетело.

– Давай, возвращай голову на место.

– Я не умею.

Серый Король усмехнулся.

– Теперь умеешь.

Макс поднял тело – Стражи пятого уровня могут волей мысли перемещать предметы на небольшое расстояние – и посадил голову на плечи. Голова срослась с шеей.

– Ну что, допрыгался? – Серый Король обратился к Юре. – Отправляйся.

Серый Король направил руку с выставленными указательным и средним пальцами на Юру и что-то прошептал. В тот же миг Юра исчез.

– Ты начинаешь меня пугать, – сказал Король Максу. – Каждый день повышение. Уже пятый.

– Я не виноват, – Макс чувствовал себя неловко.

– Ладно, молодец. Пошли, отпразднуем. Ты пиво давно не пил?

– С тех пор, как сюда попал.

Серый Король пошёл в сторону двора, Макс за ним.

– Здесь никого нет, – сказал Серый Король. – Держись.

Серый Король и Макс материализовались в мире живых без всяких вспышек и звуков. Их нет, а через мгновение уже здесь. Это вам не кино.

– Ты пока так не можешь, но, думаю, уровню к восьмому научишься. Серый Король вышел из двора и направился к ближайшему киоску, который находился через дорогу.

– Какое любишь – светлое или тёмное?

– Светлое, – Макс всё ещё был удивлён перемещением.

– Только смотри, не переборщи – тебе ещё работать.

«Где я? Что случилось? Почему так темно? Нет, я что-то вижу. Свет? Свет в конце туннеля… И что это за голос?»

– Арсеньев Кирилл Иванович… 1983 года… Итак… За работу, Илья, – голос мужской, грубый, на слух Кирилл определил, что обладателю этого голоса около пятидесяти лет.

– Я? – Илья удивился. По голосу – лет 20-25.

– Конечно. Пора самому.

– Василь Иваныч, а если я что-нибудь не так…

– Я тебе дам, – Василий Иванович рассердился. – Что значит, не так… Режь, давай. И чтобы ничего не запорол. Хотя он и так труп, ему уже всё равно.

– Кто труп? Где? – сказал Кирилл, повернулся в сторону голосов и увидел…

Он угадал, что старику пятьдесят лет (ну, если не точно пятьдесят, то около того). Волосы чёрные, коротко острижены. На нём надет белый халат, на руках резиновые перчатки, в правой руке скальпель, который он протянул молодому человеку («Илья», – вспомнил Кирилл). На Илье такой же белый халат, перчатки. Длинные светлые волосы наскоро перевязаны сзади обрывком шнурка. Между старым и молодым – металлический стол. А на столе лежит Кирилл…

– Как? – вскричал он. – Нет, я не могу быть мёртвым. Это нереально…

– Но ты всё равно постарайся поаккуратнее, – Василий Иванович отошёл от стола, на котором лежал труп, и подошёл к деревянному столу, стоящему у стены между двух огромных металлических шкафов. На столе две чашки с кофе и полулитровая банка с сахаром. Василий Иванович взял ложку из чашки, стряхнул с неё капли и положил четыре ложки сахара в кофе. Подумал, положил ещё одну, и, размешивая, вернулся к Илье.

– Правильно? – спросил Илья, делая надрез на грудине трупа.

Кирилл подлетел к двери и попытался толкнуть, но рука прошла сквозь неё.

– Чёрт побери, я призрак…

Он повернулся и посмотрел ещё раз на своё лежащее на столе тело.

– Похож…

Василий Иванович поставил чашку на стол рядом с трупом.

– Так, Илья, теперь разрежь здесь.

Илья потянулся к тому месту, на которое показал Василий Иванович и, не заметив чашку, опрокинул её. Кофе разлился по столу, затёк под левую руку трупа.

Кирилл отвернулся и прошёл сквозь дверь. И только тогда услышал крикВасилия Ивановича:

– Недоносок, ты что наделал! Хотя бы один день можешь ничего не разбить, не испортить…

Дальше Кирилл уже не слушал…

Макс вышел из заброшенного полуразвалившегося здания, где он только что закончил очередное дело, и столкнулся лицом к лицу с Серым Королём.

– Король, больше не надо так неожиданно появляться. Ты хочешь, чтобы у меня сердечный приступ случился?

Серый Король пожал протянутую Максом руку.

– Тебе тоже привет, Макс. И сердечного приступа у тебя в принципе не может быть. Ты уже мёртв. Призрак. А у призрака нет сердца. Вообще ничего нет. Призрак – это сгусток энергии, его ещё называют душа…

– Ладно, заткнись, – Макс прошёл мимо Серого Короля и оглянулся. – Надоела твоя философская болтовня. Говори, зачем пришёл? Ты никогда просто так не появляешься.

– Для тебя есть одно дело, – Серый Король почесал переносицу.

– Что за дело?

– Тебе не понравится, но ты должен…

– Кто на этот раз?

После долгой паузы Серый опустил глаза вниз и сказал:

– Кирилл.

После минутного молчания Макс заговорил:

– Может быть, кто-нибудь другой займётся этим делом?

– Кто?

– Ты, например.

Серый Король ухмыльнулся.

– Для меня это дело слишком лёгкое. А для тебя в самый раз, чтобы опять получить повышение. К тому же если займусь этим делом, он начнет сопротивляться, когда буду отправлять в Ад. И придётся послать его в Пустоту. Ты ведь этого не хочешь?

– Какой же ты всё-таки козёл, – сквозь зубы процедил Макс.

– Не мы такие, жизнь такая.

– Какая к чёрту жизнь! – зло проорал Макс. – Иди ты…

– Привет, Кирилл. Давно не виделись.

– Макс? Ты тоже здесь? Кирилл был удивлён.

– Тоже здесь…

– Скажи, я мёртв? Макс кивнул.

– Но как? – Кирилл смотрел на Макса ничего не понимающими глазами. – Где я? Это Рай или Ад?

– Это не Рай и не Ад. Это Пограничье.

Они оба замолчали. Кирилл был ещё в шоке от случившегося. А Макс…

Макс не знал, как сказать Кириллу, что тот Чёрный, не знал, как сможет отправить его в Ад…

– Я этого не выдержу, – сказал Макс.

– Чего не выдержишь?

Макс не расслышал вопроса и неожиданно заорал, подняв глаза к потолку:

– Сволочи!!! Ублюдки!!! Я ТЕБЯ ненавижу!!! Козёл! Почему я?! Разве мало других? Разве мало других?! Сволочь!

Выкричавшись, он опустил голову.

– Кирилл, ты сейчас находишься в Пограничье, – после долгого молчания сказал он. – И здесь будешь до тех пор, пока я не помогу тебе вспомнить и понять причину твоей смерти.

– А потом куда?

Макс повернулся опять к Кириллу, посмотрел ему в глаза и промолчал.

– Куда? – спросил Кирилл ещё раз.

– Я – Страж, – сказал Макс, не обращая внимания на вопрос Кирилла. – Моя работа заключается в том, чтобы помогать таким, как ты, новичкам, разобраться в их смерти.

Макс опять замолчал.

– Твоя семья погибла, – сказал Кирилл, нарушив молчание. Разговор не клеился. – Три месяца назад.

– Знаю. Я помогал им пройти Пограничье, – Макс повернулся в сторону выхода и резко сменил тему разговора. – Пошли на улицу, а то мне уже надоели морги. Атмосфера здесь какая-то нехорошая.

– Как ты сюда попал? – спросил Кирилл, когда они вышли на улицу. Зима, на улице холодно и повсюду снег. А Макс одет в чёрную футболку и синие джинсы – в этой одежде прибыл сюда полгода назад. На Кирилле чёрная кожаная куртка, синие джинсы и чёрные зимние сапоги.

– Хватит стоять, пошли за мной.

Макс спустился с крыльца морга и пошёл в сторону автобусной остановки.

– Куда мы идём?

– К тебе домой. Ты живешь там же, где раньше?

– Да.

– Пойдём пешком, хотя можно было переместиться…

– Переместиться?

– Да. Многие Стражи это умеют. Пока идём, мы можем поговорить. Потом будет некогда. Как только ты узнаешь, отчего умер, тебе придётся покинуть Пограничье.

– Ольга рожает через месяц, – тихо произнес Кирилл, стараясь не смотреть

Максу в глаза.

– Знаю. Я часто к ней прихожу. Она меня не видит, зато я её вижу.

– Всё ещё любит тебя.

– Спасибо, что ты был рядом с ней. Если бы вы поженились, я был бы только рад. Ей нужен муж, а ребёнку отец. Но…

Они опять замолчали. Кирилл хотел что-то спросить, но в последний миг передумал. Так они прошли два квартала. Молчание прервал Макс:

– Когда придёт время уходить, ты не сопротивляйся, а то хуже будет. Главный, Королева или Серый Король могут отправить тебя в Пустоту.

– Что это за место?

– Рай и Ад по сравнению с этим местом – цветочки. Читал Стивена Кинга?

– Да.

– Все твари, которые встречаются в его книгах, существуют на самом деле. В мире живых их нет. Они все в том месте, которое мы, Стражи, называем Пустота.

– Почему – Пустота?

– То место свободно от законов. Каждый сам за себя. Там постоянно ночь, темно, отчего кажется, что ничего нет, всё пусто. Но это не так. Из людей туда отправляют только тех, кто не хочет в Ад или возвращается оттуда. А ещё Стражей, которые идут против Главного. В Аду Дьявол пожирает людей, попавших туда.

А в Пустоте… Представь себе такую картину: вампиры, оборотни разделываются с тобой, оставив на закуску суккубу. И так каждый день. Постоянно. Это никогда не прекращается. После такого ты пожалеешь, что вообще родился на свет. В Раю и Аду есть деление на день и ночь. В Аду днем тебя жрёт Дьявол, ночью у тебя перерыв. А в Пустоте ты постоянно жертва...

Макс прошёл сквозь металлическую дверь в подъезд, оказавшись в тёмном помещении, следом за ним – Кирилл.

– Ну не привык я ещё быть призраком.

– И не привыкай, тебе не долго здесь быть.

Кирилл обошёл Макса и поднялся по ступенькам до первого этажа.

– Чего стоишь?

Макс пошёл вслед за Кириллом.

– Кирилл, где тут свет включается?

– Справа на стене.

Свет загорелся на всех этажах, кроме первого.

– Опять лампочку выбили, – сказал Кирилл и пошёл наверх.

Поднявшись на третий этаж, он полез в карман, пытаясь по привычке найти

ключи от квартиры.

– Стой здесь, – сказал Макс, догнав Кирилла. – Я первый.

– Как скажешь.

Макс прошёл сквозь дверь…

И опять темнота…

Макс нащупал выключатель на стене – свет разлился по коридору.

– А здесь всё, как и раньше.

Слева на стене вешалка с кучей одежды, на полу около десяти пар разной обуви. Стены оклеены синими обоями.

Макс прошёл в гостиную, по пути зацепив телефонный шнур. Старый дисковый аппарат с грохотом повалился на пол. Макс наклонился, поднял телефон и поставил на прежнее место. Устроившись на мягком диване, он закрыл глаза…

– Точно…

Перед глазами всплыла картинка: Кирилл сидит на диване, на том же самом месте, где сейчас Макс. Звонок в дверь…

Кирилл неохотно поднялся с дивана, бросил пульт от телевизора на журнальный столик и прошёл в коридор. По телевизору показывали местные новости: вчера около подъезда собственного дома неизвестный застрелил какого-то супербогатого бизнесмена; пьяный пешеход сбит пьяным водителем на угнанном автомобиле, и так далее, и тому подобное.

В коридоре темно.

– Кто там? – спросил Кирилл, открывая дверь, даже не пытаясь дождаться ответа. Замок поддался легко…

От удара дверь вылетела из его рук, сломав нос. Два качка ворвались в квартиру. Один из них подошёл к Кириллу и поднял за шкирку одной рукой так, что их глаза оказались на одном уровне.

– Где деньги? – спросил другой, доставая из кармана огромный острый нож. – Шеф ещё полгода назад дал тебе в долг. А ты, тварь, не хочешь возвращать…

– Я верну, – Кирилл зажимал одной рукой нос, из которого хлестала кровь, а другой пытался отбиться от качка. – Я обязательно верну.

– Шеф хочет, чтобы ты вернул прямо сейчас, – второй подставил нож к горлу Кирилла. – А если не вернёшь, приказал убрать тебя.

– Деньги! – рявкнул тот, который держал Кирилла. Второй, свободной, рукой этот качок держал почти пустую бутылку пива. – Говори! – он разбил бутылку об угол, а оставшийся в руке осколок подставил к лицу Кирилла.

– Вась, остынь, – бугай с ножом отодвинул осколок бутылки от лица Кирилла. – Ещё рано, повеселишься потом, когда он отдаст деньги, – и обращаясь уже к Кириллу, продолжил: – Ты ведь собираешься отдать нам деньги? Да?

– У меня сейчас нет таких денег…

– Что значит – «нет»? Ты должен был отдать ещё месяц назад! – похоже, второй бугай, тот, который с ножом, был разговорчивее Васи. – Сегодня последний срок…

– Дай, я с ним поговорю, он сразу передумает, – Вася опять подставил разбитое горлышко к лицу Кирилла.

Это взбесило второго:

– Какого чёрта ты…

Он попытался выбить осколок из рук Васи, но не успел. Самый длинный острый край осколка вошёл в левый глаз Кирилла.

– Урод! – Второй был в бешенстве. – Какого чёрта ты всегда спешишь! Мог бы убить его после того, как мы нашли деньги. Сматываемся.

– А я чо?

– Да ничо! – Второй с размаху ударил ножом в спину жертве, распахнул входную дверь и выбежал в коридор.

Через два часа Кирилл умер в больнице…

– Теперь вспомнил? – спросил Макс у Кирилла, когда тот прошёл в комнату и сел на кресло напротив Макса.

– Да.

– Кто это был?

– Люди Кривого. Макс кивнул.

– Только не надо мстить, – сказал Кирилл, как будто прочтя его мысли. – Это не стоит того, чтобы тебя отправили в Пустоту.

Макс промолчал.

– Ты слышал? Не вздумай…

– Ты Чёрный, – наконец сказал Макс, отвернулся, чтобы не смотреть в глаза Кириллу. – И ты попадёшь в Ад. Поэтому лучше не сопротивляйся, когда настанет время уходить. Всё-таки в Аду лучше, чем в Пустоте. Намного лучше.

– Макс, я не хочу в Ад. Молчание.

– Макс?

«…» – Макс попытался послать с помощью телепатии: «Никто не хочет в Ад»

– Чего?

– Значит, ты не станешь Стражем. Макс отвернулся.

– Ты сразу сказал, что когда вспомню, как умер, придётся отсюда убираться.

– Да, но ещё есть… была возможность…

– Какая?

Молчание. Макс хотел сказать, что Главный мог оставить его Стражем.

Если бы захотел…

– Так почему я не стану Стражем?

– Я только что попытался общаться с тобой с помощью телепатии. Ты ничего не понял. Что-то почувствовал – все призраки чувствуют, – но ничего не понял.

– Ты уверен, что я Чёрный?

– Да.

– Может быть, поможешь мне, как старому другу, попасть в Рай?

– Это не в моих силах. Если Серый Король… хотя даже он…

– Ты же Страж! – выкрикнул Кирилл. – Ты всё можешь.

– Всё предопределено.

– Может, всё-таки стоит попробовать? – не унимался Кирилл.

– Кирилл, сделай мне одолжение.

– Какое?

– Не проси меня делать то, на что я не способен. Я понимаю, мы друзья. Теперь мы оба мертвы. Я Страж, а ты Чёрный, – Макс замолчал и посмотрел на свои руки. – Я имею право помочь вам только понять причину смерти. И всё…

– Я слишком хорошо тебя знаю, чтобы поверить, что это всё. Ты что-то скрываешь.

– Ещё я должен буду отправить тебя в Ад.

– То есть?

– Проще говоря, Ад откроется, а я тебя туда толкну. Почти никто сам не уходил туда. Стой! Вернись, ты куда?

Кирилл развернулся и пошёл к выходу из квартиры.

– Отвали.

Он даже не стал оглядываться

– Тебе пора. Извини… Я должен…

– Должен? Друг называется…

– Кирилл, если там встретишься с моей семьей, скажи, что я отомстил…

– Я обязательно передам…

– Я должен рассказать о своей семье, думаю, после этого станет легче. И я не знаю никого, кроме тебя, кому могу рассказать. Королева, Серый Король… могут читать мысли, но я уже давно научился блокировать доступ к своим. Теперь они читают только то, что хочу я. Не хочу, чтобы они узнали об этой истории. Точнее о том, что произошло в финале. Но если я тебе расскажу, то они всё узнают. И всё равно… Я должен рассказать. Может быть, после этого станет легче…

Здесь тяжело. Как только закончится одно дело, дают сразу же другое. Свободного времени почти нет. Но, несмотря на это, мне здесь нравится… нравилось… После того, как они узнают о том, что я сейчас расскажу, меня должны будут отправить в Пустоту. Я нарушил Устав. Но я должен был это сделать.

Три месяца назад, на следующий день после того, как я получил пятый уровень, Серый Король пришёл ко мне, чтобы сообщить о том, что произошло с моей семьей…

Там были все они. Мать, отец, брат, сестра… Козлы, они убили даже её. Ей было всего десять лет, а её убили. В морге их резать не стали – моё первое дело, когда для патологоанатома не было работы. От них остались одни скелеты.

Они меня сразу узнали. Конечно, прошло всего полгода…

Они хорошо держались, даже Лена. Для своих десяти лет молодец. Они держались, пока не пришло время отправлять их. Из всех только Лена оказалась Белой. В Рай всегда отправлять легче. Остальным не повезло – они оказались Чёрными. Если бы не Серый Король, я бы не смог отправить их в Ад. Представляешь, каково мне было. Отец упрямый, сопротивлялся, когда настало время уходить. Серый Король имел полное право отправить его в Пустоту, но не сделал этого. Я должен был столкнуть отца вниз, но не смог. Мать и брат сами ушли, не сопротивлялись, понимали, что бесполезно… Серый Король сам толкнул его вниз. Не имел права это делать… но сделал. Но это не главное. Самое главное – то, что я нашёл тех двух отморозков, которые убили мою семью…

Устав гласит, что Стражи не имеют права вмешиваться в земную жизнь. Я вмешался. Убил этих козлов. Все воспоминания об этом закрыл в сейф. Никто так и не узнал. Дело этих отморозков досталось мне. Я не стал им помогать, только сделал вид, что помогаю. Им в память записал информацию о том, что их сбила машина. И вот, когда настало время отправлять в Ад, они стали сопротивляться… И Серый Король отправил их в Пустоту. Вот так я с ними разделался. Они это заслужили…

Теперь и меня отправят туда же…

Макс не стал открывать Ад так эффектно, как это делает Серый Король.

Пол прямо перед Кириллом раскололся, открыв вечный огонь. Ужасные крики оттуда доносились… Кирилл не успел вовремя остановиться и провалился вниз…

Макс отвернулся и закрыл уши, чтобы не видеть, как лучший друг попадает с его помощью в Ад, чтобы не слышать криков, когда Дьявол начнет есть…

– Я отомщу. Обязательно. Мы больше никогда не встретимся, но ты всё равно узнаешь. Я им всем отомщу.

– Макс, в чём дело? – сказала Королева и посмотрела Максу в глаза. – Я вижу, с тобой что-то не так.

Макс отвернулся, уставившись в стену здания, выложенную красным кирпичом. Всякие надписи, кроме мата, больше ничего не содержащие. Грязные разбитые стекла, все в решётках, как в тюрьме (только это не тюрьма, а жилой дом). Ничего интересного. Но Макс продолжал с интересом рассматривать испоганенную стену. Чья-то рука легла на его плечо. Королева.

– Я только что отправил своего лучшего друга в Ад, – Макс говорил тихо, его голос срывался. Он закрыл глаза, немного успокоился и продолжил. – Чувствую себя сволочью, – после каждого слова Макс делал небольшие паузы, но Королева молчала, давая ему выговориться. – Почему это дело должно было достаться именно мне? Неужели мало других Стражей? Почему я? Как мне всё это надоело…

– Разве тебе не терпится попасть в Пустоту? Макс промолчал. Королева продолжила:

– Я думаю, что ты туда не очень рвёшься. Если так, то больше никогда не говори, что здесь надоело. Даже не смей об этом думать. Будем считать, что я ничего не слышала. Всё, убирайся. Продолжай работать.

Макс всё ещё стоял лицом к стене. Даже не думал уходить. Размахнулся и со всей силы ударил кулаком. Он уже давно научился двигать предметы, а бить по ним – тем более.

– Мне уже осточертело отправлять моих близких и друзей в Ад! Макс повернулся.

– Свою сестру ты оправил в Рай, а не в Ад, – возразила Королева.

– Да, но ей было всего десять лет, – Макс злобно смотрел на собеседницу, как будто это она была во всем виновата. – Десять лет… Она никогда никого не обидела, не знает ни одного матерного слова, она ещё не успела сделать ничего такого, за что её можно отправить в Ад. Её даже убить не за что было.

– Её убила не я, а те два маньяка.

– Я понимаю, что это они, а не ты. Но где был ОН, – Макс показал пальцем вверх, – когда они убивали мою семью? Почему ОН позволил им сделать это? За что?

Теперь настала очередь Королевы молчать.

– А, пошли вы все… – Макс развернулся и пошёл прочь от Королевы. Она повернулась в его сторону и сказала удаляющейся спине:

– Макс, давай забудем всё это. Тебе надо успокоиться. Сегодня можешь отдохнуть, а завтра продолжишь. Да, я не сказала самого главного. За это задание ты получил шестой уровень. Не каждый способен отправить в Ад своего друга. Мы не рассчитывали, что ты справишься.

Макс даже не посмотрел в её сторону, ничего не ответил. Дойдя до конца здания, он повернул за угол, подумав при этом (и Королева прочитала его мысли):

«Ненавижу! Весь мир дерьмо!»

Макс посмотрел на свои руки. От них исходило чёрное свечение, видимое только им и Стражами десятого уровня.

Доктор! Доктор, скажите, что с моей девочкой?

– Эээ… нууу… ээ… понимаете…

Доктор, я должна знать правду, понимаете?!

– Ууу… вашей дочери… эээ… некоторые проблемы с кровью, но я думаю всё ещё поправимо. Мы уже назначили ей химиотерапию и курс…

– Сколько ей осталось?

– Эээ…

– Сколько?

– Месяцев шесть, максимум восемь. Я бы посоветовал вам отвезти её на природу, в деревню, скажем… Нет, это не облегчит, но возможно… хотя бы..

– Спасибо… доктор…

– Ты откель, девонька?

Дуняша обернулась и увидела идущую к ней старуху. Та была одета в ветхие лохмотья, опиралась на корявую клюку и имела вид весьма устрашающий, несмотря на улыбку, которую пыталась изобразить на лице.

Улыбка была некрасивой. Беззубой. Точнее, от всех бабкиных зубов уцелели лишь два клыка, и именно ими теперь пыталась радостно скалиться бабка.

– С Тишиновки я. Дуняшей кличут, – отозвалась девочка. – Мы с дедом Захаром клюкву на дальних болотах собирали, а я возьми да и заблудись.

– То ничё! Я тя выведу, тока завтре. Ща уж темень на дворе, волки шастають. У меня заночуешь, а завтре дорогу покажу.

Она схватила Дуняшину ручонку в свою крепкую, костлявую ладонь и почти поволокла по одной ей видимой тропинке. Девочка никогда бы не подумала, что такая дряхлая на вид старушка может так прытко ходить. Ей приходилось за ней бежать.

– Бабуууунькааа! А ты далеко живёшь?

– Та не. Тута, рядом.

– Бабуууунькааа! Я кушать хочу!

– Та потерпи. Ща придем – чё-нить придумаем.

– Бабуууунькааа! У меня ноженьки устали!

Старухе пришлось сбавить шаг. Видимо ей это не очень понравилось, и поэтому она сжала Дуняшину ладонь ещё сильнее. Девочка не решилась сказать о том, что ей больно, лишь спросила:

– Бабунь, а ты с какой деревни? Со Взгорья, да?

– Таааа… – невнятно проскрипела старуха.

– Бабунь, а ты петь умеешь? Давай споем. Вот эту:

«Ой, то не вечер, то не вечер…»

– Цыц! – цыкнула бабка и на мгновение сжала ладонь девочки со всей силы.

– Ай! – вскрикнула Дуняша.– Бабунь, отчего? Ты не любишь петь?

– Не положено.

– Отчего?

– Цыц, сказала. Не положено и усё.

Они вышли на полянку, посреди которой стояла слегка покосившаяся избушка, уже затемно. Избушка была маленькая, ветхая и чем-то походила на хозяйку. Возле раскрытой двери на скамейке сидел здоровенный чёрный кот.

– Ой, киса! – закричала Дуняша.

Не успел котяра опомниться, как оказался в руках у девчонки. Та его тискала, приговаривая:

– Киса, пушистик, лапушка…

Старуха стояла, глядя на это в изумлении. Никогда не видела она, чтоб к её Ваське, которого почитали воплощением Велеса, так фамильярно относились. Да и сам Васька удивился, видимо, – дёрнулся разок для порядка и затих, подставляя под маленькие ловкие ручонки шейку и пузо.

В доме было темно, промозгло и пахло плесенью. Бабка зажгла лучину, которая не столько освещала маленькую комнатушку, сколько подчёркивала темноту. По углам проступила паутина. Видно было, как в её космах копошились пауки. Посреди избы, у дальней стены, стояла закопчённая печь. Видать, её не топили довольно давно, а белили последний раз лет сто назад.

Дуняша, увидав такую обстановку, только ойкнула и даже позабыла спросить о том, почему домик стоит на полянке один. И где же Взгорье?

– Бабушка, тебе, наверное, тяжело одной по хозяйству, да? Давай я помогу!

– Та не… – лишь успела просипеть бабка, но девочка уже не слушала её. Схватив стоявшую в углу метлу, она начала сдирать из углов паутину и гнать прочь встревоженных пауков, попутно захватывая косточки, жабьи шкурки и сушёных жучков, валявшихся на полу. Ступу же, стоявшую посреди горницы, вынесла за порог, дабы не мешалась.

Старуха укладывала Дуняшу уже за полночь на жаркой, вновь растопленной печи.

– Бабуняяя, а сказочку расскажешь?

– Та нееее… Поздно ужо, спи! – почему-то шёпотом ответила бабка. Заботливо подоткнула под девочку старое лоскутное одеяло и слезла с полка, закрыв за собой занавесь.

Сквозь макушки сосен ярко светил тонкий рожок нарождающегося полумесяца. С неба частенько, то тут, то там срывались звёзды, похожие на шляпки серебряных гвоздей. Видно Крышень был сегодня в благодушном настроении.

Бабка сидела на скамейке возле входа и прижимала к себе Ваську.

«Нет, – решила она. – Не должно тому быть. И не бывать этому. Остались ещё силушки судьбу человеческую изменить. Да-а, остались…»

Подняв к небу глаза, и увидев долго летящую звездочку, успела загадать желание…