Аша

Занавесочки бесили больше всего. Белые полупрозрачные, но плотные, кажется, такие называются бязевыми. Несмотря на полупрозрачность, разглядеть сквозь них не удавалось ничего, ни оттуда, ни, можно надеяться, — туда. Угодно выглянуть наружу — отодвигай занавеску и выглядывай. Но ежели что — пеняй на себя; никто тебя за занавеску не тянул.

На столе — книжка. Толстенький томик, какие называют покетбуками. Но кроме размеров ничто больше книжку с покетбуком не роднит. Синяя обложка обойной бумаги, безо всяких картинок, только имя автора и название: Кирей Антонов, «Аша».

Тоже издевательство. Самое скверное, что непонятно, кто, как и чего ради. И не придерёшься, и в суд не подашь. Кирей Антонов — надо же так извратиться… Антоном его зовут, ясно? Антон Киреев, а вовсе не этот дурацкий Кирей. И ещё — Аша… — что за слово непонятное? Нет на свете такого слова. Может, имя? Тогда была бы Маша, Даша, Глаша… Саша на крайний случай. Но Аша… — чего от неё ждать?

Кирей… то есть, Антон уже пытался открывать книгу в прошлый раз, и ничего хорошего не получилось. Бока помяли крепко. Хотя, стоит подумать, может быть, книжка и вовсе не при чём? Что, ему прежде дреколья не доставалось? Да за милую душу и сколько угодно!

Опыт — критерий истины. Киреев этой максимы не знал, но следовал ей неуклонно.

Взял книжку, примостился неподалёку от окна.

Первая страница почти не отличалась от обложки, только внизу красовалась приписка: «Отпечатано за счёт средств автора», а ещё чуть ниже: ООО «Эол».

Киреев покачал головой. Вряд ли такая книженция стоит очень дорого, но средств всё равно жалко. Грабители они там, в ООО Эол’е — это точняк.

Перелистнул страницу, погрузился в чтение:

«Писано не против и не за. Здесь нет ненависти и спешки. Это книга для чтения…»

Взбредил, брат Кирей! Как будто бывают книжки не для чтения… разве что телефонный справочник. Так это и не книга вовсе, у неё даже страницы жёлтые.

«Читать лучше подряд, но можно выборочно или задом наперёд. При любом способе не исключены ложные толкования…»

Стало клонить в сон, хотя Киреев ещё не ужинал. Впрочем, не завтракал тоже. И не обедал.

Киреев захлопнул покетбук, поплотней задёрнул занавески и пошёл чистить свёклу.

Пока при деле, так оно и ничего. Но потом наступает час, когда нужно на что-то решиться. Свёкла почищена, варится. Чего дальше делать-то? выглянуть бы в окно, но кто поручится, что парни с дрекольем не сидят на завалинке, поджидая, пока в проёме появится любопытная голова… Мало ли, что тихо, ради того, чтобы вломить дубинкой в лоб, можно и тишком посидеть.

К тому же, в окне ни рам, ни стёкол, одни занавески. Обозначишь, в каком окне ты есть, так незваные гости и в дом впереться могут.

Значит, остаётся книжица. Может, у неё только начало для сна, а дальше, всё-таки, для развлечения.

Отлистнул, не глядя, сколько пришлось страниц, погрузился в несуетное чтение:

Час покуда не вечерний, но за спадением жары засольфеджило в стороне от домов: «О, дзин-таян, дзин-таян, арахчука гаструбал!» Литаврики: «бум!» — призывно… и снова — «бум-бум!» Понимай, кому есть чем.

Поднял натруженную голову, прислушался. Из занавешенного далека чуть слышно долетает наигрыш. О, дзин-таян!..

Поковырял в ухе на предмет звуковых галлюцинаций. Не помогло. Нежно достигло барабанных перепонок: «бум!..» — литаврики, должно полагать.

Книжку закрыл, заложив нужное место пальцем. На обложке дразнится не его имя: Кирей Антонов, тиснёное по белому фону золотой фольгой. Название «Аша» тоже золотом выдавлено, постаралось ООО. На картинке, не иначе, сама Аша и есть. Раздета ровно настолько, чтобы самому хотелось руки приложить, докончить начатое.

А литаврики-то, литаврики: «бум-бум!» Музыкант на неведомом ксилофоне: «дзин-таян!» — и скрипочка на подголосках.

Тут уже не до свёклы. Даже о дреколье забыл, как есть сиганул в окно, сдёрнув на сторону бязевую преграду.

На низах хороводило. И парней не видать, только при музыке. А парень при музыке — существо бесполое, у него функция иная. Кирею то и в радость, забыл, что и Антоном зовут. Ухватил красавушку за руки, закружился. Ляпнул подходящую глупость, красавушка смеётся, под бязевой блузкой упруго вздрагивают острые грудяшки.

— Милая, звать-то как?

Боялся услышать: «Аша» — но пронесло.

— Так и зови — Милаша. Мне нравится.

«Дзин-таян!» — звон в висках. «Бум!» — кровь в висах.

Помалу, помалу от танцульки в сторону, туда, где соловей вьёт своё соло, воспевая радости кустотерапии.

Притянул красавушку к себе, окунулся в волосы, где у виска колотилась жилка.

— Милая…

Та засмеялась потаённо, прижалась лицом к Кирееву плечу, пряча губы.

И хорошо, и славно… не всё же сразу.

Руку под блузку, будто случайно, но по-хозяйски. Грудяшка ткнулась любопытным носиком в ладонь. Сжал слегка: «Здравствуй…»

Шагнул с поворотом, словно танцуя, а на деле прикидывая, куда уложить Милашу, чтобы обоим комфортно, и зря не марать тонкую бязь. Для таких случаев, даже если вечер духмяно-тёпл, на гулянку полагается надевать пиджак, желательно — двубортный. Мало ли что немодно и жарко, зато так удобно на нём любящей паре. Парню, в общем-то, всё равно, но ведь надо и о девушке подумать. А у Кирея или, там, Антона, пиджака не случилось. Вот и выбирай теперь место помягче.

Местечко попалось на удивление. Обычно бывает или мягко, или сухо, а тут — обе благодати разом, да ещё и чисто, как в супружеской постели прежде первой ночи. Шелковистая куделя мягко пружинит, загибаясь чашей, стенки упруго вздрагивают, грозя сойтись над головой, отрезать внешний мир. Тут, чем ни занят, а озадачишься…

— Что это?

— Это наше гнёздышко. Мы тут одни.

— Какое гнёздышко? Зачем? Откуда оно?

Экая прорва вопросов, на все по порядку отвечать — языка не хватит.

— Гнёздышко наше. Для любви и семейной жизни. Я его сплела, ожидая, пока ты придёшь.

…для семейной жизни… — надо же так сказануть! У Кирея сразу настроение любовное перегорело, ощутил себя Антоном.

— А назад-то как?

— Я потом выход прогрызу. Для себя и детишек. А тебе — зачем? Тебе отсюда выходить не надо, тебе надо детишек кормить. И меня немножечко.

Лицо Милаши призывно белеет во мраке, бязевая блузка скомканная валяется в стороне. Но Антону уже не интересно, кокон, в который их упаковывают, кажется важнее.

— Какие детишки? Я не хочу никаких детишков!

— Ну, как же — не хочу? А за сиськи кто хватал?

Что тут ответишь? С тобой, мол, поразвлекаться хотел, кустотерапией подзаняться, а настоящее — там и с другой?.. Поздновато, однако, паутинные стенки почти сомкнулись, лишь музыка бесполых парней доносится чуть слышно: «Дзин-таян!

Арахчука гаструбал! Понимай, кому есть чем». А если человек, что безмозглая литавра — ни бум-бум? Вернее, «бум-бум», но слишком поздно? Потерявши голову, по мозгам не плачут.

— Выпусти меня отсюда! Я не хочу!

Милашина тёплая ладошка гладит по груди.

— Успокойся, родимый. Я же о тебе забочусь. Мне самой так мало нужно… Я и семя из тебя добыть могу без проблем, и всё остальное, потом, чтобы детишков кормить. Но ведь надо и о тебе подумать, чтобы тебе было хорошо. Иди ко мне, тогда ты и не заметишь ничего. С любовью и умирать сладко.

От таких успокоений Антон задёргался, стараясь освободиться и бежать. Куда там… хорошая паутина прочней стали.

— Пусти! Я не хочу! У меня дела… дома свёкла на огне выкипает!

— Милый, да разве можно сравнивать свёклу и любовь?

— Можно!.. Нужно! Пусти!.. Свёкла сгорит!

Порой выплёскиваются из души такие слова, перед которыми ничто не устоит, будь то сталь, паутина или любовь.

Стайерскую дистанцию до безопасного окна Антон промахал спринтерски. Внутренне содрогнувшись, задёрнул занавесочную бязь, кинулся к плите. Свёкла пузырилась в последних каплях недовыкипевшего отвара. Антон закрутил газ, обжигаясь, сожрал пересоленный корнеплод. После третьей свёклины слегка отпустило, стало можно жить. Антон добрался до постели и задрых мёртвым сном.

Утро выдалось отвратительным. Если прежде занавесочки бесили безотчётно, то теперь за их бязевой сущностью мерещились ждущие Милашины сиси.

Книжка скучала на столе. Никакой полураздетой прелестницы на обложке не было, и это успокаивало. Не то, чтобы очень сильно, но лучше ничего, чем что-то. Впрочем, две надписи на синем фоне оставались. Покрупней: «Аша» — и помельче: «Кирей Антонов».

Антона передёрнуло. Нет уж, хватит, покирял он славно, по гроб жизни не забыть. Хотя, кирял он позавчера и огрёб дрекольем по бокам. Книжку, кстати, в первый день и вовсе не читал. Раскрыл, невидящим глазом скользнул по длинным строкам, плюнул и отправился на поиски приключений. И так сыскал — парни с дубинками, небось, до сих пор его караулят, если их не перехватила жаждущая любви Милаша.

Итак, позавчера Кирей кирял, а вчера — любовь крутил. Это, чтобы не употреблять ёмких, но не одобряемых слов.

Зато сегодня Кирей под обложкой посидит, а Антон будет свёклу варить. Занятие смиренное и душеполезное.

Самодовольное большинство варит свёклу в кожуре, опасаясь, что иначе свёкла выварится. И при этом крупные свёклины безо всякой опаски разрезаются пополам! Нет уж, свёклу надо чистить. Ту, что покрупней, нарезать на приличные куски и лишь затем — варить. Когда закипит — добавить уксуса, а ещё через десять минут — соли. Часть бетаина перейдёт в отвар, придав ему замечательный ярко-свекольный цвет. На этом отваре готовят холодный борщ, его добавляют в винегрет, а нет, так просто пьют. Бетаин окрашивает мочу в алый цвет, но не эта интимная подробность главная. Главное, что у пациента, регулярно пьющего свекольный отвар, камней в почках и мочевом пузыре не бывает по определению. Антона Киреева проблемы мочекаменной болезни изрядно волновали, поэтому он всегда чистил свёклу, прежде чем поставить на огонь.

Свёкла готовилась закипеть, бетаин щедро экстрагировался водной фазой и ждал уксусной кислоты. Вообще-то, бетаин является индикатором, свекольно-красный цвет у него только в кислой среде. Попробуйте отварить очищенную свёклу с содой — получите буро-зелёную гадость, от которой кроме вреда — никакой пользы. Антон Киреев пользы своей упускать не желал и готовился ко благовремени влить уксус.

Но покуда не наступил предназначенный миг, приходилось ждать, бросая нетерпеливые взгляды то на уксусную бутылку, то на сочинение Кирея Антонова. С чего-то вспомнилось, что читать книжку предлагалось задом наперёд. Как это будет?.. Антон — Нотка… вишь, как музыкально, это тебе не «дзин-таян». А вот Аша, с какой стороны ни читай, так Ашей и останется. Надо же…

Но, в целом, как ни крути, фигня получится, если взад-пяткИ читать.

Антон отставил уксус, наугад раскрыл покетбук, не глядя, ткнул пальцем и принялся сосредоточено переворачивать написанное:

— …гнев, лезу в бой…

Озадаченно потряс головой, как бы проверяя, не бренчит ли там нечто постороннее. Внутри не бренчало, и Кирей продолжил обратное чтение, ведя по строке пальцем:

— Ропот в лад: больно! Он лоб дал в топор!

Ухнуло, грохнуло снаружи, бабахнуло, взвыло не то сиреной, не то издыхающим динозавром. Сквозь пролом в стене впёрся свирепый мужик, увешанный немыслимым арсеналом. Бешеный взгляд скользнул по Кирею.

— Сон в нос?

Такова была сила взгляда, что Кирей уставно вытянулся.

— Никак нет! Свёклу варю!

— Тут такое творится, а он кухарничает! Приказ: держаться до подхода наших. Кнат перепускай, а атохеп бомби, чтобы ни один не проскочил!

— Чем бомбить? Свёклой?

— Идиот, отойди!

Мордоворот схватил ножик, которым Антон чистил свёклу, взвесил на руке и метнул в пролом. Там грохнуло, затрещало, рушась. Пролом затянуло дымом и пылью. Вращаясь, словно вертолётная лопасть, ножик вернулся из разрушительного полёта и лёг в хозяйскую руку.

— Чем худ? Ух, меч!

— Я так не умею! — на последних остатках воли сопротивлялось то, что ещё ощущало себя Антоном Киреевым.

Мордоворота перекосило.

— У, кару дураку! На, титан!

Страшенное стрелялище, кинутое бугристой рукой, полетело в физиономию Антона. Кирей успел перехватить убийственную машину и, кажется, даже каблуками прищёлкнул. Затем, теряя тапочки, метнулся к пролому. Покетбук — или отныне то был кубтекоп? — затерялся на столе. Серебряная готика заголовка сообщала, что роман «Аша» принадлежит перу Кирея Антонова. Мускулистый десантник с обложки мрачно глядел в потолок, откуда не ожидалось ничего хорошего.

Свёкла призывно булькала на плите, но уксуса в неё никто не доливал.

Кирей из-под ладони оглядел белый свет. Словно не мирный гражданин, а картина Васнецова: как Илья Муромец окрест озирает, как Сивка-Бурка копытами в землю упёрся и, случись что, готов в галоп, хоть туда, хоть отсюдова.

А «что» уже началось: посёлок разбит вдребезги, будто варварский сандалик прошёлся по куличам в песочнице. Суматоха, крики, детишки плачут, не иначе — Милашины. И рокот: глухой, загоризонтный. Там ворочается железное туловище войны, бесцельно отрыгивая идущие в бой легионы.

Пора действовать.

Залёг в прилунившуюся воронку, профессионально выставив сопло стрелялища. И немедленно из-за развалин неприцельно загрохотала очередь, вырубившая кирпичную крошку из ближайшей стены. Был бы упакован по форме: на треть в латы, на две трети голышом, — до крови иссекло бы незакрытые места. А так, спасла фланелевая курточка и пижамные брюки; больно, конечно, но терпеть можно.

В отместку что-то нажал на плазменном агрегате, стрелялище громкнуло, в развалинах вздулся взрыв, перед самым носом Кирея, пятная кирпич свекольными пятнами, неаппетитно шмякнулось нечто анатомическое.

— У-ду-ду-ду-ду! — сказали из-за развалин.

— Пуп! — ответило стрелялище.

Опять брызнуло свёклой, за развалинами принялись вопить:

— …а-А!.. — и снова по нарастающей: — …а-АА!!!

Очень кинематографично.

— Пуп!

Шлёп!.. Тьфу, мерзость, что у них там, кишкомёт установлен?

Стрельба с той стороны прекратилась. Перегруппировываются или же подтягивают тяжёлую технику. Сейчас вломят. Интересно, а стрелялище — тяжёлая техника или не очень? Антону доктор запретил поднимать больше трёх килограмм. У белохалатников хобби такое: как увидят здорового человека, так сразу — таблетки пожизненно и запрет на поднятие тяжестей. Стрелялище весит не меньше пятнадцати килограммов, значит, обслуживать его надо впятером.

Кирей с лёгкостью вскинул неподъёмное орудие, но пупунуть не успел. По ту сторону фронта рявкнуло командой: «Тори, пирог!» — и сверху пала такая огненная круговерть, что пришла пора свой пуп уносить.

Антон бросил дурацкую пупалку и, визжа как палимая живьём свинья, ринулся в пролом родного дома. Пылал воздух, горел камень, тлел кирпич. Чадный воздух веял сожженной свёклой.

А!!! — нто-ОО!-н кинулся к кастрюле, схватился за раскалённую ручку, заплясал, терзая мочку уха. Чёрный дым бедствия полз окрест.

Свёкла сгорела полностью и безоговорочно.

Мертвенный, сладковато-горький свекольный смрад пропитывал мироздание, не позволяя дышать. При термическом разложении бетаина образуется пирогаллол. Попробуйте выжить в такой атмосфере.

Очнулся только утром, с отвращением узрев бязь занавесок и целость стен. Поднялся, долго чистил кастрюлю, шаркая по дну металлической мочалкой. Окончательно избавиться от следов угля не удалось. Теперь кастрюля будет вечно свидетельствовать о былом позоре.

Изныв окончательно, прекратил бесцельные попытки вернуть кастрюле невинность, начистил свёклы, поставил вариться. Покуда на плите булькало, сидел по-военнопленному, глядя в колени. Науксусил и посолил в срок и меру. Вовремя снял и съел.

А толку-то, толку? Былого не вернёшь.

Наевшись, не то чтобы ожил, но сытое брюхо пробудило подобие унылой любознательности.

Подошёл к окну.

По ту сторону бязи беседовали. Голоса звучали неспешные, уверенные. Второй, вроде, помоложе, а первый — в самом соку.

— Тут он засел, туточки, уж я-то знаю. Чуешь, буряками пахнет? — так это он. От них завсегда буряками несёт.

— Ну, так войти и вломить ему промеж рогов, чтобы свеклУ без дела не переводил.

— Не… так не кузяво. Надо обождать.

— Куда дальше-то? У меня душа горит, как подумаю, на что он свеклУ изводит.

— Скоро уже. Вот он сейчас буряков нажрался, и начнут они в его нутре ходить. Произведут, вроде как, душевное брожение… — второй собеседник отчётливо застонал, но на повествовании это никак не сказалось. — Тут он на месте усидеть не сможет. Малость помается, да и высунет любопытную головешку в окно. А под окном — я с дрыном. Как вломлю в лобешник — то-то звону будет!

— Чего тогда в прошлый раз по рёбрам бил?

— Думал он нормальный, а у нормального человека, когда он столько буряка расходует, печень должна быть слабым местом. Но теперь я знаю, куда метить надо.

Антон, жалобно блея, забегал по комнате. За окном неспешно проистекала беседа.

— А ну как он нас подслушает?

— Пусть слушает. Деваться ему всё равно некуда. Понадеется на авось и высунется. А уж я оплошки не дам, дрын у меня наготове.

Антон накручивал витки. Душевное брожение достигло наивысшего накала; ещё немного — и сорвёт крышу. Книжица на столе дразнилась непонятным названием, обещая иной исход.

Антон отлистнул первую страницу. Там почти ничего не изменилось, исчезла только надпись про издание за счёт средств автора. Всё правильно, больше у автора не осталось никаких средств.

Перелистнул вторую страницу, третью, четвёртую. Листы были изумительно чистыми. Ни единая буковка не пятнала их, ни мушиный след, ни раздавленный комар.

— А кулаки-то как чешутся, — сказало за бязевым занавесом.

Антон очинил перо, обмакнул в свекольный отвар. На девственной чистоте бумаги явились первые кровавые письмена: «Это книга для чтения».

Как же там дальше? И не припомнить. Кирей Антонов с такими трудностями на раз управлялся, а что делать Антону Кирееву? Антей Коронов от земли не оторвётся, выше свёклы не прыгнет. Был бы Антен Киройнов, мог бы организовать радиоперехват, подслушать, переписать, а что делать Антону Кирееву? Мучайся, чеши репу, то бишь — свёклу, припоминай, написанное в непрочитанной книге.

Знать бы, что такое Аша, или, кто такая? — может, и выкрутился бы, придумал что-то. А так, сиди, скрипи пёрышком.

…Это книга для чтения. Можно читать.