Атаман Платов

Отец

8 августа 1753 года у Анны Ларионовны и Ивана Федоровича Платовых, проживавших в главном городе казаков Черкасске, родился первенец Матвей. Через девять лет Бог дал им сына Степана, а потом еще двух — Андрея и Петра. Но лишь старший из них вошел в историю, прославив не Дон только — Россию.

Много лет спустя, когда Матвей Иванович стал атаманом донских казаков, достиг европейской известности и получил высочайше пожалованный титул графа Российской империи, родилась легенда, поведанная нам через века Николаем Федоровичем Смирным, назначенным к нему «по дипломатической части… в самую, можно сказать, блистательную эпоху его славы». Вскоре после смерти знаменитого героя написал он его биографию. При всех недостатках этой слабой в жанровом и научном отношениях книги отличается она и несомненными достоинствами, ибо несет на себе печать и личных впечатлений автора о человеке незаурядном, и воспоминаний современников, и, что особенно важно, рассказов самого Платова о днях своей боевой молодости…

В тот августовский день Иван Федорович проснулся, как обычно, рано, пошел к Протоке. И вдруг свершилось чудо: летевшая над ним птица уронила ему на шляпу кусок ржаного хлеба; казак положил его в карман; едва он приблизился к берегу, как к ногам его выбросилась из воды рыба, «сазаном именуемая, и столь покорная, что он мог взять ее и унести с собой». Естественно, было это добрым «предзнаменованием». У ворот «восхищенного старика» ожидало поздравление с рождением сына Матвея, будущего «вихорь-атамана».

А было тому «восхищенному старику» двадцать восемь лет от роду. Похоже, поведал эту легенду Николаю Федоровичу сам Матвей Иванович, вполне осознавший после Отечественной войны свою роль и место в российской истории.

Присматривал за мальчиком «дядька» из малороссов, прослуживший ему до глубокой старости. По преданию, Матвей Иванович, став атаманом, часто брал его с собой и с удовольствием представлял столичным знакомым.

Когда Матвею исполнилось десять лет, за Иваном Федоровичем числились шестьдесят крестьян, мельница и хутор на реке Деркуле и рыбный завод на берегу Чулека. Хозяйство не очень большое, но растущее. Со временем отец оставит сыновьям около пятисот душ мужского пола, почти столько же, сколько было у войскового атамана Алексея Ивановича Иловайского. Каждый из наследников умножит свою долю, особенно старший.

Однажды вьюжным московским утром зашел я в бывший дворец Разумовских, где ныне размещается Российский военно-исторический архив, и засиделся в читальном зале до фиолетовых сумерек. Листаю толстенные фолианты с документами двухсотлетней давности. Мелькают знакомые фамилии фаворитов, государственных деятелей, военных. Не задерживаясь, переворачиваю пожелтевшие страницы. И вот — удача! Передо мною «всепокорнейший рапорт» есаула Ивана Федоровича Платова на имя Григория Александровича Потемкина, написанный в 1775 году убористым почерком достаточно грамотного человека. Сердце заколотилось, в руках появилась дрожь: писал-то отец будущего «вихорь-атамана».

Вот о чем поведал мне этот неизвестный исследователям документ. Родился Иван Федорович в 1725 году в Черкасске. Отроком начал службу. Долго рыскал по Крымской степи и в Закубанской стороне, охраняя российские пределы от неожиданных набегов татар. Ходил в Остзейские губернии и в Грузию. Оставил за спиной Пруссию с лихими атаками под Кюстрином. За подвиги в Семилетней войне получил от Елизаветы Петровны саблю.

В 1760 году Платов «послан был с самонужнейшими секретными делами» из армии в Петербург и там задержался. Вскоре столица оплакала красавицу Елизавету. Через несколько месяцев свезли в конец Невского и зарыли в могилу прибитого в Ропше ее племянника Петра III. А он все сидел на казачьем подворье и ожидал…

Дождался-таки своего часа есаул: в день коронации овдовевшей по собственному желанию и взошедшей на российский престол Екатерины Алексеевны Иван Федорович был пожалован золотой медалью и еще одной саблей. Как сумел герой Кюстрина проявить свою удаль на берегах Невы, если неприятель остался далеко на Одере? Похоже, что выполнявшиеся им в то лето тайные поручения были действительно важными — «самонужнейшими». Еще бы! В переворот втянулся Платов, за то и был отмечен.

За участие в «походе до Петергофа и обратно во время вступления Ее Величества на всероссийский императорский престол» были награждены войсковой атаман С. Ефремов, старшина М. Поздеев, дьяк И. Янов, есаулы С. Сулин и И. Горбиков — всего шестнадцать донцов. Ивану Федоровичу Платову, помимо медали и сабли, достались десять рублей.

Говорить о перевороте было не принято, тем более — писать в официальных бумагах. Платов позволил себе намекнуть Потемкину о своем участии в событиях, отошедших в прошлое. В его формулярных списках, отложившихся в архиве атаманской канцелярии, о тех же чрезвычайно «секретных делах» говорится лишь как об «очень интересных», что было менее доступно для разумения чиновников войсковой администрации. Первая формула явно была рассчитана на адресата «всепокорнейшего рапорта», для которого не существовало закрытых страниц в истории воцарения Екатерины II.

Понять Платова можно: парадокс состоял в том, что награды он получал довольно часто, а по службе продвигался медленно — в есаулах проходил до сорока пяти лет. Ничего не поделаешь: военная фортуна не баловала казачьих детей, а он из них. Вошедший в силу Потемкин мог, конечно, посодействовать. Вот и решился Иван Федорович напомнить о себе. Но Григорий Александрович не захотел помочь. А может быть, по лености не прочитал адресованный ему рапорт.

Новая императрица сразу включилась в сферу международной политики — со знанием дела, без пренебрежения национальными интересами России в угоду своему немецкому происхождению.

Осенью 1768 года Турция объявила войну. Екатерина приняла вызов.

Россия к войне не была готова, но Екатерина не сомневалась в успехе. Эта уверенность подкреплялась превосходством экономики и вооруженных сил ее страны над турецкими, наличием талантливых полководцев, среди которых выделялись генерал-аншефы Петр Александрович Румянцев и Василий Михайлович Долгоруков. В армии ее величества было 115 тысяч человек, в том числе 19 тысяч казаков. Количеством она уступала противнику в несколько раз.

Военные действия развернулись с наступлением весны 1769 года. Русские войска взяли Хотин, Яссы, Бухарест, Азов, Таганрог. В следующее лето пали Измаил, Килия, Аккерман, Браилов и Бендеры. Граф Румянцев утвердился в Дунайских княжествах. Князь Долгоруков остановился у ворот Тавриды. Успехи сухопутной армии подкрепил флот, разгромивший турецкую эскадру в Чесменской бухте. Вел моряков к победе… кавалерийский генерал Алексей Григорьевич Орлов — главный организатор и участник дворцового переворота 28 июня 1762 года.

Отец и сын

Первый биограф Платова еще застал стариков, уверявших его, что в раннем возрасте Матвей «проворством, ловкостью, смекалкой и остротою ума превосходил всех прочих юных донцов». С этим, пожалуй, можно согласиться. А вот грамоты российской он не постиг…

Казачьи дети росли быстро. Детство Платова кончилось в двенадцать лет, когда началась его служба в войсковой канцелярии. Служил он, по-видимому, рассыльным, а не «при исполнении письменных дел», как утверждают некоторые его биографы-писатели. Присвоив себе право на вымысел, они сочинили легенду о том, как отрок Матвей запоем читал книги о великих полководцах. А он, между прочим, и в двадцать два года читать и писать не умел, о чем свидетельствует его формулярный список.

4 декабря 1770 года войсковой атаман Степан Ефремов произвел Матвея Платова в есаулы и выдал за него свою дочь Надежду. Так Матвей стал зятем любимого казаками начальника и знаменитой Меланьи Карповны, чья свадьба, как считают, вошла в историю и золотой фонд русских «крылатых выражений» — «наготовили, как на Меланьину свадьбу».

С началом турецкой войны Иван Федорович Платов, оставив на хозяйстве сына Матвея, отправился с походным атаманом Тимофеем Грековым в Крымскую степь добывать себе чин войскового старшины. В одной бригаде с ним шел, между прочим, развеселый казак Емельян Пугачев, потешавший на привалах своих товарищей озорными и солеными шутками. Попали донцы под начало князя Долгорукова. Платов знал командующего еще по прусской кампании. Там, под Кюстрином, Василий Михайлович был жестоко изранен, но из сражения не вышел, за что был произведен в генерал-поручики. Отличился и наш есаул, но так в есаулах и остался.

Князь Долгоруков произвел забытого донским начальством есаула Платова в войсковые старшины, вручил ему в команду полк и отправил в только что устроенную Днепровскую линию, а потом в Польшу, где тот «многих конфедератов и бунтовщиков искоренил».

Скоро Иван Федорович снова был вызван в Петербург и еще раз награжден золотой медалью с изображением императрицы Екатерины и надписью на обороте:

Столица готовилась к свадьбе наследника престола. Не гостем прибыл Иван Федорович на торжества — преданным ее величеству офицером.

Матвей Платов недолго занимался отцовским хозяйством. Передав его на попечение приказчика, пустился он верхом в полуденный край, туда, где 2-я русская армия уперлась в твердыни Перекопа. Лето было жаркое, сухое, пыльное. Спешил молодой воин к славе, менял под собой лошадей, давая отдохнуть то одной, то другой. Навстречу ему катились санитарные фуры с ранеными и больными. В какой-то из них лежал снедаемый телесным недугом Емельян Пугачев — навоевался за два года под Бендерами. Ехали казаки в разные стороны, но оба — в Историю.

2-я армия готовилась к штурму Перекопа. Так уж распорядилась судьба, что ее командующий Василий Михайлович Долгоруков принял здесь боевое крещение еще в 1736 году, когда русские войска предприняли попытку овладеть Крымом. Было ему тогда четырнадцать лет. Он первым пробился на фас крепости, и фельдмаршал Б. К. Миних тут же вручил мальчику-солдату офицерскую шпагу.

14 июня 1771 года генерал-аншеф Долгоруков повторил опыт командира своей юности.

— Первого из вас, кто взойдет на фас Перекопа и останется жив, — сказал князь, обращаясь к солдатам, — жалую я офицерской шпагой…

На этот раз первых было так много, что выделить из них самого первого не удалось. Князь всех наградил. Среди прочих оказался и Матвей Иванович Платов. По свидетельству Н. Ф. Смирного, наш молодой герой «сумел до того приобрести расположение сего начальника, что тот оставил его при себе». Вскоре и чин получил. В двадцать лет он — войсковой старшина, командир полка. Вот это начало! Видно было: далеко пойдет. А он и пошел далеко.

Твердыня пала. Ворота в Тавриду были открыты. Затем пали Арабат, Керчь, Еникале, Евпатория, Кафа, Бахчисарай. Хан Селим-Гирей бежал в Константинополь, где впал в немилость султана. Мустафа III провозгласил крымским ханом Девлет-Гирея.

Командующий часто приглашал М. И. Платова к столу. Об обстановке, царившей на этих собраниях, поведал нам «со слов знаменитых людей» П. Ф. Карабанов…

Однажды на обед к князю с опозданием явился генерал К. И. Каульбарс. Чтобы освободить ему место, гости стали сдвигать стулья, на что В. М. Долгоруков с раздражением заметил:

— Господа, не беспокойтесь! Разве вам неизвестно, что немец всегда место сыщет.

На этих обедах наш герой познакомился со многими влиятельными военными: П. С. Гагариным, П. П. Долгоруковым, М. И. Кутузовым, А. А. Прозоровским…

Особенно отличился Матвей Иванович у Кинбурна, где в 1773 году нес постовую службу.

Пока Матвей Иванович геройствовал в Крыму, Надежда Степановна подарила ему сына, названного в честь деда Иваном. Родился он в 1771-м, а не в 1777 году, как считают биографы его отца.

В 1772 году войсковой атаман Степан Данилович Ефремов был обвинен во многих преступлениях и приговорен к смертной казни, замененной длительным тюремным заключением. Но осталась Меланья Карповна. По-видимому, она и взяла на себя заботы о внуке Иване Матвеевиче. Неизвестно, где учился мальчик, но получил он весьма приличное образование, овладел российской, немецкой и французской грамотой, арифметикой, геометрией и историей.

В 1774 году Матвей Платов был командирован на Кубань под начало подполковника Ивана Бухвостова.

Первый подвиг Матвея Платова

После падения Перекопа войска генерал-аншефа Долгорукова ринулись в глубь Тавриды. Девлет-Гирей, выпросив у султана солдат и посадив их на сто двадцать турецких галиотов, взял курс на Суджук. В конце пути начался шторм. Пучина поглотила почти все его корабли. С остатками десанта ушел он на Тамань, рассчитывая сплотить против России ногайские орды, кочевавшие раньше в Бессарабии, а с начала турецкой кампании переселившиеся на правобережье Кубани, перейти с ними Дон и отвоевать Крым. Но прежде надо было склонить на свою сторону самого сильного и влиятельного едисанского бея Джан-Магомета.

Крымский хан отправил к Джан-Магомету своего брата Шаббас-Гирея с богатыми подарками и письмом. «Да будет вам известно, — писал он, — что прислан я от турецкого султана, чтобы все вы были мне подвластны, в знак чего имею я от него фирман. А кто не явится, тот будет сочтен противником магометанского закона».

Хан звал упрямого старика — тот не прибыл, угрожал ему — не подействовало. Мудрый бей решил не искушать судьбу и остался верен клятве, данной три года назад русской императрице. Когда татарские мурзы приехали к нему с уговорами, Джан-Магомет сказал:

— Не знаю, кто из нас останется в дураках — мы или хан. Султан прислал его взять Крым, а не нас склонять под свою власть. Напрасно он грозит нам своим фирманом. Я доживаю восьмой десяток и многое повидал на своем веку. Помню, когда, стесняемый русскими, просил я униженно визиря пропустить мои кибитки через Дунай, обещая служить ему вместе с народом. Но он отверг мою просьбу. Я вынужден был уповать на милость Ее Величества и, к удивлению, получил от нее все, что хотел. А сколько бедных моих людей добывают себе хлеб на севере? Право же, их больше, чем имеется у вас. Могу ли я после того воевать против русских? Нет! Я никогда не забуду благодеяний ко мне России и скорее соглашусь умереть, чем нарушить учиненную ей присягу.

Речь старого бея произвела сильное впечатление на собравшихся. Рассудив, они сказали ему при прощании:

— Хоть мы и приняли подарки от хана и согласились было служить ему, однако же теперь не пойдем против русских.

В первые годы поселения на Кубани ногайцы жили в согласии с казаками, но скоро почти все их мурзы перешли на сторону хана. Над донскими станицами и хуторами нависла смертельная опасность.

В январе 1774 года скончался султан Мустафа III. Престол турецкий занял Абдул-Гамид. Он прислал в подкрепление крымскому хану значительные силы, и тот отправил их для покорения союзной России Джамбулацкой орды, кочевья которой находились в верховьях реки Ей. Там и совершил свой первый подвиг молодой старшина Матвей Иванович Платов.

Пройдут годы, войсковой старшина станет генералом и атаманом донских казаков, покроет себя неувядаемой славой в сражениях под знаменами Суворова и Кутузова, но первый подвиг его, совершенный 3 апреля 1774 года, долго не забудется в русской армии. В самом общем виде картину того неравного боя можно представить по официальным рапортам, которых дошло до нас немало. Труднее восстановить подробности тех давних событий. Впрочем, кое-какие возможности есть…

Ейский пристав Стремоухов, снарядив большой обоз с провиантом, отправил его под охраной казачьих полков Степана Ларионова и Матвея Платова на Кубань для продовольствия стоявших там русских войск. На ночлег они остановились у реки Калалах. Выслали в весеннюю степь пикеты. Легли спать. Перед рассветом прискакали дозорные и донесли, что «валит силы татарской видимо-невидимо». Без преувеличения, один должен был биться против двадцати, даже более.

«Опасность была столь очевидной, — пишет современник, — что всякий другой для спасения себя и людей своих от неминуемой гибели скорее согласился бы пожертвовать всем обозом и сдаться в плен, нежели вступать в столь неравный бой с неприятелем».

Но наш герой иначе думал, иначе и поступил.

Растерялся даже более опытный Ларионов, бывший лет на десять старше своего товарища. Он без колебаний уступил власть над собой и отрядом энергичному и уже тогда авторитетному среди казаков Платову. Об этом свидетельствуют не только историки, очарованные позднейшей славой атамана, но и сами участники события и их начальники…

Вокруг простиралась степь — широкая, раздольная, по-весеннему сочная, зеленая. Конечно, небольшой отряд не устоял бы здесь против превосходящих сил противника. Поэтому Платов, не ожидая нападения, отправил вперед часть казаков, чтобы хоть на короткое время отвлечь внимание татар, а остальным приказал окружить лагерь повозками, груженными мешками с зерном — построить вагенбург. Потом подозвал к себе двух известных в полку удальцов и сказал:

— Скачите к подполковнику Бухвостову, донесите ему о положении нашем, просите о помощи. Прорветесь — избавите нас от погибели. А если случится положить живот свой, помните: смерть во спасение соратников увенчается Всевышним в Царствии небесном…

Хлестнув лошадей, казаки пустились галопом, переправились на правый берег реки и скоро скрылись за горизонтом.

Между тем татары пришли в движение и стали охватывать транспорт с фронта и флангов. Платов, вскочив на телегу, обратился к казакам:

— Друзья мои! Смотрите, какая сила нехристей идет. Победа или славная смерть — другого выбора у нас нет. Не будем мы русскими, не будем донцами, если устрашимся врага. Бог поможет нам отразить его злые замыслы…

Татары неожиданно остановились, выслали парламентеров, которые «с угрожением» предъявили защитникам вагенбурга требование «пойти живыми под их подданство», то есть сдаться в плен.

Ответ представителям крымского хана был дан достойный:

— По долгу присяги, учиненной Ее Величеству, мы отказываемся принять ваше требование. Из укрепления нашего не выйдем. Умрем за веру христианскую, но живыми в руки ваши басурманские не отдадимся.

Так Платов передал в своем рапорте начальству слова безвестного донского офицера, встречавшего парламентеров противника. На этом переговоры кончились. Друг с другом простясь, казаки «вступили всяк в свою должность».

Спешив половину всадников, Девлет-Гирей бросил их на штурм вагенбурга. За пехотой двинулась конница. Степь огласилась ревом многотысячной толпы, которая, казалось, сметет все на своем пути. Но картечь и град ружейных пуль остановили атакующих.

Первый натиск был отбит. Затем последовали второй, третий, четвертый… Подступы к укреплению были завалены трупами неприятелей. С неистовым фанатизмом татары лезли по телам своих товарищей, и казаки едва успевали отбиваться от них. Уже ранены есаулы Куприков и Полухин. Вышли из боя отважные хорунжие Королев, Калмыков, Михайлов и Терентьев. Звуки выстрелов, лязг металла, крики и брань сражающихся, вопли изувеченных и ржание ошалевших лошадей — все это, сливаясь в сплошной страшный гул, создавало картину кровавого ада, хозяйкой которого была смерть. И как тут было не прийти в отчаяние.

А вокруг цвела весенняя степь, и ласково светило солнце, и никто не хотел умирать. Ларионов предложил Платову прекратить сопротивление и сдаться на милость победителя, чтобы сохранить людей. Матвей наотрез отказался. Степан не стал настаивать. И снова «вступил всяк в свою должность». Началась очередная атака. Ахнула единственная пушка, выбросив град картечи.

«Войска Донского походный полковник Платов, который, будучи в осаде от неприятеля, оказался неустрашим, ободряя своих подчиненных, почти в отчаяние пришедших, удерживал их в слабом укреплении до моего к ним прибытия, — писал Бухвостов в рапорте на имя пристава Стремоухова. — Полковник Ларионов следовал сему примеру храбрости».

Рано утром начался этот неравный бой. За два часа до захода солнца татары в седьмой раз кинулись в атаку. И трудно сказать, чем бы все кончилось, если бы не подоспела подмога: доскакал-таки один из казаков до подполковника Бухвостова. Подняв несколько эскадронов гусар, драгун и неполный казачий полк Уварова — всего не более 500 человек, прихватив с собой два «единорога», пустился он выручать попавших в беду соратников. Отмахав несколько десятков верст, налетели они на увлеченную штурмом орду и стали рубить и колоть неприятеля с остервенением. Этим воспользовались осажденные. Вырвавшись из своего укрепления, обрушили они на отступающих всю силу накопившейся за день злобы. Все перемешалось в войске противника: и фронт, и тыл, и фланги…

Бухвостов — Стремоухову,

5 апреля 1774 года:

«…Сожалительно, что при отчаянном сем сражении побито несколько едисанов, по мнению Джан-Магомета нам верных людей. Сия ошибка, думаю, произошла оттого, что среди самого бою видел я сам, как из едисанских аулов бегали татары в ханское войско и обратно оттуда прибегали к бею, которым ни в той, ни в другой стороне, как однозаконникам своим, не причиняли никакой обиды, а за новые вести, может быть, еще и награждали, через что казаки наши так были огорчены и отчаянны, что никого в полон к себе не брали, а кого только находили на месте сражения, всех тех и рубили до смерти; да подлинно, что трудно в баталии, а особливо между ногаями распознать приятеля с неприятелем…»

Избиение продолжалось «до самой темноты ночи». «Огорченные и отчаянные» казаки уложили на месте сражения более пятисот татар и множество раненых. Сами же потеряли убитыми восемь, да без вести пропавшими 15 человек. Правда, урон в лошадях был очень велик — около 600 голов.

16 мая 1774 года «Петербургские ведомости» рассказали своим читателям о подвиге Матвея Платова. Корреспондентом правительственной газеты был «предводительствующий Второй армией генерал-аншеф князь Василий Михайлович Долгоруков». О молодом герое заговорили казаки. Он стал известен военным. Узнали о нем и высокие начальники. Подвиг, совершенный им на реке Калалах, был отмечен золотой медалью с изображением императрицы и надписью на обороте:

«Если кому-нибудь придется быть в таком же положении, — напишет много лет спустя Денис Васильевич Давыдов, — то пусть приведет себе на память подвиг молодого Платова, и успех увенчает его оружие. Фортуна, не всегда слепая, возведет, быть может, твердого воина на ту же степень славы, на которую вознесла она и маститого героя Дона».

Кажется, в это время и попал войсковой старшина под опеку первого фаворита ее величества, позволившего молодому герою сообщать ему лично о своих успехах, минуя атаманскую канцелярию. Не случайно же в формулярных списках донских офицеров против фамилии Матвея Ивановича закрепилась стереотипная запись, что «на посланный к нему приказ о подаче рапорта с прописанием его службы» он неизменно отвечал: уже «подал от себя его сиятельству господину генерал-аншефу и разных орденов кавалеру графу Григорию Александровичу Потемкину».

Так из года в год и напоминал о себе. Однако не помогло — в войсковых старшинах задержался надолго. В мае-июне Девлет-Гирей потерпел еще несколько поражений. Между тем и Турция оказалась неспособной продолжать войну. 10 июля 1774 года был подписан мир, по которому Порта признала Южный Буг и Кубань границей Российской империи. К России отходили крепости Азов, Керчь, Еникале и Кинбурн. Крым объявлялся независимым. Опасность татарских вторжений в пределы Дона была ликвидирована.

На севере, однако, набирала силу повстанческая армия Пугачева. Походные полковники Иван и Матвей Платовы были отправлены на театр войны с бунтовщиками: первый — из Петербурга, второй — с Кубани.

Против Пугачева и пугачевцев

Иван Федорович Платов, почитай, уже год в Петербурге. И что там делает, неизвестно. Впрочем, можно предположить с большой степенью вероятности…

Место Григория Орлова в алькове Екатерины Алексеевны заступил мужественно красивый Потемкин, тоже Григорий, но Александрович. Императрица всерьез опасалась мести братьев бывшего любовника, особенно страшного в своем коварстве Алексея. В такой ситуации казаки, к которым имел особое доверие новый фаворит, могли получить роль почетной стражи ее величества, что и будет вскоре оформлено официально.

В Петербург между тем стали поступать сообщения, одно тревожнее другого, о восстании Пугачева. Стало известно о разорении Казани. Опасались даже за судьбу Первопрестольной. Из Нижнего долетел крик о помощи губернатора Ступишина. Екатерина тут же созвала членов Тайного совета и объявила, что для спасения империи отправится в Москву, чтобы на месте возглавить борьбу с мятежниками и вселить уверенность в ее обывателей. Императрица потребовала, чтобы собравшиеся высказали свое мнение относительно ее решения. Все молчали. Молчание стало тягостным.

— Что скажете вы, Никита Иванович, — обратилась она к Панину, — хорошо ли, дурно ли я поступаю?

— Не только нехорошо, — ответил граф, — но и бедственно в рассуждении целостности империи. Такая поездка, увелича вне и внутри отечества настоящую опасность более, нежели есть она на самом деле, может ободрить и умножить мятежников и уронить престиж наш при других дворах.

Мысль Никиты Ивановича понять нетрудно: выходит, дела в России настолько плохи, что ее величество берет на себя роль, вовсе не свойственную женщине. Разве нет у нее генералов, способных одолеть «столь грубого разбойника», на которых она могла бы положиться?

Григорий Александрович Потемкин энергично поддержал решение своей возлюбленной отправиться в Первопрестольную:

— Надо ехать!

Князь Орлов «с презрительной индифферентностью все слушал, ничего не говорил и извинялся, что не очень здоров, что худо спал и потому никаких идей не имеет. Окликанные дураки Голицын и Разумовский твердым молчанием отделались. Скаредный Чернышев трепетал между фаворитами… и спешил записывать только имена тех полков, которым к Москве маршировать повелено». Так передал в письме к брату атмосферу того совещания Никита Панин.

«Как ни глупы и молчаливы» были все члены Тайного совета, иронизирует академик Н. Ф. Дубровин, а все-таки постановили отклонить поездку императрицы в Москву, отправить против самозванца дополнительно к действующим войска и назначить главнокомандующим «знаменитую особу», но кого именно, пока не определили.

Среди «тех полков, которым к Москве маршировать повелено», был полк донского старшины Ивана Федоровича Платова. Он выступил в поход сразу же по окончании заседания Тайного совета, во второй половине дня 21 июля 1774 года.

Москву охватила паника, со дня на день чуть ли не ожидали нападения бунтовщиков. Иван Федорович со своим полком стал охранять подступы к городу по Коломенскому, Касимовскому и Владимирскому трактам. А после разгрома главных сил повстанцев он еще в течение двух лет очищал столичную губернию от многочисленных банд, образованных из остатков поверженной пугачевской армии и промышлявших разбоем в различных уездах. Наконец Платов выследил, нагнал и разбил последний большой отряд мятежников, а их предводителя Румянчихина пленил и передал властям.

Московский обер-полицмейстер Николай Петрович Архаров аттестовал Ивана Федоровича Платова как исправного, рачительного и честного полкового командира, исполнявшего возложенные на него обязанности «с отличным усердием и ревностью».

В то время, когда основные силы Пугачева подходили к Царицыну, отдельные его отряды ворвались уже в пределы Земли Донской.

Наказной атаман Семен Никитич Сулин протрубил всеобщий сбор казаков, способных держать оружие, в основном малолеток и стариков, ибо служилые находились в действующей армии, за границей или в отдаленных губерниях империи. Командовать ополчением он приказал ветерану Семилетней войны и недавних крымских сражений 40-летнему полковнику Михаилу Сидоровичу Себрякову. Всем хорош был бы командир, если бы не мучил бедного геморрой, да так, что и в седле уже сидеть он не мог. По Дону поползли слухи, что идет-то вовсе не самозванец, а истинный государь. Казалось просто невероятным, что какой-то хорунжий Емелька из Зимовейской станицы мог так долго противостоять царским генералам. Поэтому люди шли на сборные пункты неохотно. Отроки еще подчинялись приказу начальства, а те, кто был помудрее, противились.

— Как бы нам вместо Пугача, — говорили старики, — не поднять руку на помазанника Божия императора Петра Федоровича.

При всем старании Себрякову удалось собрать не более двухсот казаков. С такими силами немыслимо было и мечтать об отражении мятежников, которые подступили почти к родной ему Етеревской станице. Михаил Сидорович собрал свое семейство, упаковал сундуки и укатил под защиту Новохоперской крепости. А пугачевцы между тем ураганом промчались через Березовскую, Малодельскую, Заполянскую, Орловскую и Раздорскую станицы.

Узнав об отъезде Себрякова, Сулин назначил походным атаманом ополчения войскового старшину Луковкина, приказал ему сформировать три полка и немедленно отправиться на Медведицу против мятежной вольницы. Решить эту задачу было непросто. Казаки усомнились в болезни своего командира, но заподозрить его в трусости не посмели, не было оснований, ибо он пользовался репутацией героя и на самом деле был таковым.

— Мы готовы идти на злодея, но у нас нет главного начальника! — кричали они. — Видно, это не Пугач, а государь, ежели Михаил Сидорович уехал, кабы не так, он остался.

Целых двенадцать часов убеждал Абросим Луковкин казаков и добился-таки успеха — поверили станичники. В самую полночь выступил он в поход. На помощь ему донской атаман Семен Сулин отправил два лучших полка под командованием Матвея Платова и Павла Кирсанова — двух закадычных друзей. Но они опоздали.

Луковкин отмахал восемьдесят верст, запарил лошадей, уморил людей, внезапно напал на бивуак повстанцев и разбил их в пух и прах. В следующие два дня было покончено с другими отрядами пугачевцев, решивших поискать удачи на Дону.

Войсковой старшина Матвей Платов с полком, пройдя верховые станицы, где Абросим Луковкин сделал свое дело, устремился на Царицын, как и было приказано войсковым атаманом. Но к последнему бою с мятежниками у Сальникова Завода не успел. Зато первый отправил на Дон рапорт с сообщением, что «государственный злодей Амелька Пугачев за Волгою пойман».

Пугачев был доставлен в Москву и через четыре месяца казнен. Но остались пугачевцы, многочисленные отряды которых разбрелись по уездам Казанской и Воронежской губерний, наводя ужас на население. Три года потребовалось походному полковнику Платову, чтобы окончательно истребить мятежников.

Матвей Иванович вернулся на Дон. Войском к тому времени командовал Алексей Иванович Иловайский, назначенный на должность атамана вместо осужденного за сепаратизм Степана Даниловича Ефремова. Он хотя и не притеснял зятя своего опального предшественника, однако же и не представлял его к очередному чину, очевидно, из опасения навлечь на себя гнев императрицы. Правда, разрешил основать сразу три хутора на берегах рек Большой и Малой Крепких и в устье балки Ольховой, заселив их крестьянами, купленными в ближайшем уезде.

В начале января 1778 года Матвей Иванович, заручившись рекомендательным письмом атамана к Григорию Александровичу Потемкину, отправился с братом жены в Петербург просить о свидании с опальным тестем, сосланным в Пернов. Степану Даниловичу разрешили поселиться в Таганроге, но он предпочел остаться в столице. Ходоки вернулись на Дон лишь через шесть месяцев.

После войны и бунта

«Русский бунт, бессмысленный и беспощадный», показал, что казаки готовы служить царю и отечеству, но не самозванцу. Однако преданность престолу не избавила их от притеснений самодержавия. В 1775 году на Дону было учреждено гражданское правительство, осуществлявшее функции управления на своей территории на основании общих законов Российской империи под руководством «главнокомандующего Войска князя Потемкина». Власть атамана ограничивалась лишь «воинской частью», а сам он назначался и утверждался высочайшим указом. Урезались и права круга.

Вместе с тем Екатерина поняла, что в отношениях с Доном нельзя полагаться только на силу, но следует самой царской службе казаков придать необходимый авторитет. Сразу после заключения мира с Турцией и подавления пугачевского бунта императрица пожаловала Войску за вклад в общий успех русского оружия великолепное знамя, а его атаману — булаву и насеку. При этом государыня выражала надежду, что присланные символы станут «для потомков побуждением к подвигам и напоминанием» о щедротах монархии к своим героям.

И еще одна милость прозорливой Екатерины Алексеевны, на первых порах не оцененная казаками: она вписала донскую иерархию чинов в общероссийскую, сделав первую начальной ступенью последней, и тем самым открыла широкий простор для продвижения по службе людям талантливым, не имевшим прежде никакого поощрения. В результате на просторах Дона появились сословие дворян, первые генералы и графы, заслуги которых получили высокую оценку народа и верховной власти. Среди них Ф. П. Денисов, А. И. Иловайский, В. П. Орлов, М. И. Платов, В. В. Орлов-Денисов, А. К. Денисов и многие другие.

В этом же ряду и еще одна мера верховной власти. В 1775 году Г. А. Потемкин вменил в обязанность донской войсковой канцелярии выбрать «порядочного поведения, самых лучших видом и ростом шестьдесят пять человек» и отправить их в столицу «для употребления при высочайшем дворе». При этом казакам внушалось, что они удостоились столь высокой чести «в знак ревности и усердия всего войска». Первая такая команда прибыла в Петербург вскоре после казни Пугачева. В последующем через каждые два года на воспитание в духе преданности монархии отправлялась очередная партия посланцев Дона.

Вслед за воинами двинулись безусые юнцы. В конце лета 1776 года донская канцелярия отправила шесть казачьих детей обучаться в Московский университет и одного — в Харьковский коллегиум. Семь молодых людей — капля в море, но все-таки…

Думаю, светлейший князь Григорий Александрович не кривил душой, когда писал атаману Алексею Ивановичу Иловайскому: «Я себя почитаю счастливейшим, что во время начальствования моего над сим знаменитым воинством не мало имел случаев объявлять высочайшие к оному милости и матерние взыскания».

Так что отношения казаков с властью были нормальные. С силами природы дело обстояло сложнее. И с соседями — не лучше.

Во время войны с турками и пугачевского бунта казалось, что «все возможные роды лишений и несчастий нарочно соединились против Войска». С севера ему угрожали мятежники, с юга — ногаи и крымский хан. Не хватало продовольствия и фуража. Начался падеж скота. Многие казаки пошли по миру.

Но и заключение мира с Османской империей и подавление мятежа не принесли облегчения. Последовал ряд студеных зим и неурожайных лет. Саранча истребила хлеба и травы на огромных просторах Донского края. Нетронутой осталась лишь Манычская степь.

В феврале 1778 года ногайские орды, подстрекаемые недавно побежденной Турцией, перешли Кагальник и вторглись во владения Войска якобы в поисках спасения от черкесов, а на самом деле с целью захвата Манычской степи. Алексей Иванович Иловайский приказал казакам быть «в ежеминутной готовности к поголовному походу», а сам укатил в Петербург, чтобы добиться разрешения Григория Александровича Потемкина «отмстить татарам за древние их обиды», причиненные донцам.

Ополчение, собранное против ногаев, было разделено на три отряда во главе с заслуженными походными атаманами Макаром Грековым, Ильей Денисовым и Осипом Даниловым. Под их началом состояли восемнадцать полковников, каждый из которых командовал тремя станицами. На долю войскового старшины Матвея Платова выпали Раздорская, Семикаракорская и Кочетовская, в которых он и проводил время в заботах о подготовке казаков к походу против ногайских татар.

Потемкин не позволил применить силу. Поход не состояся. Казаки остались в своих станицах. Командиры разъехались по домам. Вернулся в Черкасск и Платов. Ногайцы убрались восвояси.

В июне 1782 года Платов, оставив больную жену на попечение родственников, отправился с полком своим на Моздокскую линию защищать русские поселения от набегов горцев из Кабарды и Чечни.

Вопреки утверждению старых и новых историков, он никогда не воевал в составе Кубанского корпуса Суворова. Матвей Иванович находился в это время на Северном Кавказе. Он выполнял рискованные поручения генерал-поручика Павла Сергеевича Потемкина, разведуя дороги в горные селения чеченцев, по которым потом проводил отряды регулярных войск. Однажды в стычке с горцами у деревни Гехи под ним была ранена лошадь, а сам он, падая, вывихнул руку.

…Я не раз бывал в этой деревне в гостях у моих добрых друзей, ходил к старому дубу, в тени которого, по преданию, якобы отдыхал когда-то после дальней дороги молодой русский офицер Лев Николаевич Толстой; освежал лицо студеной водой Валерика, воспетого другим гением нашей литературы — Михаилом Юрьевичем Лермонтовым; поднимался высоко в горы, любовался плывущими внизу облаками и зеленью альпийских лугов в просветах между ними…

Как давно это было. Живы ли вы, мои друзья? Стоит ли еще тот могучий дуб? Кто ответит?..

28 июля 1783 года был подписан Георгиевский трактат, по условиям которого правительство Екатерины брало на себя обязательство отстаивать территориальную целостность Грузии и предоставляло новым подданным одинаковые с русскими права. Царь Ираклий получал полную свободу в сфере внутреннего управления, но уступал ее величеству все вопросы внешней политики.

Для упрочения положения русских в Грузии закладываются новые крепости, создается Кавказская оборонительная линия, строится Военно-Грузинская дорога, куда в конце 1783 года отправляется Матвей Иванович Платов с казаками, чтобы содержать посты и охранять следующих по ней курьеров и путешественников.

Платов нравился командиру Кавказского корпуса П. С. Потемкину, ибо был «по роду службы своей отличных способностей, послушлив, храбр и весьма доброго поведения». Павел Сергеевич, представляя Матвея Ивановича к повышению, писал о нем светлейшему князю Таврическому: «В чине донского полковника весьма стар, а армейского не имеет».

25 ноября 1784 года Платов был произведен в чин майора. Ему тридцать один! Пора бы подняться выше. Как видно, фортуна не слишком баловала его своим вниманием — двенадцать лет проходил в войсковых старшинах. Многие молодые донцы обошли его. Матвей Иванович болезненно переживал это.

В 1785 году вернулся Матвей Иванович в Черкасск. На войсковом кладбище покоилась усопшая без него его супруга Надежда Степановна. Матвей Иванович выпил над могилой жены горчичной, поплакал. Возможно, там и встретил Марфу Дмитриевну Кирсанову, вдову своего покойного друга, вместе с которым когда-то гонялся за бандами пугачевцев. С ней и соединил свою жизнь. Детей стало трое: его — Иван и ее — Кирсан и Екатерина. Похоже, любил он свою вторую супругу по-настоящему, коль первую дочь, рожденную в браке с нею, назвал ее именем — Марфа.

Три года Матвей Иванович прожил в Черкасске, лишь однажды выехав на три месяца в Петербург по вызову светлейшего князя Григория Александровича Потемкина. Занимался хозяйством, детьми, заботился о жене Марфе Дмитриевне. Не только счастье, но и удача повернулась к Платову лицом: на вторую войну с Турцией уходил полковником. Два чина за три года — совсем неплохо.

В самом конце 1787 года по предписанию главнокомандующего Екатеринославской армией князя Потемкина Матвей Иванович отбыл в Бахмут. В его отсутствие Марфа Дмитриевна родила еще одну дочь. По просьбе отца ее назвали Анной — в честь бабушки Анны Ларионовны.