Аврора, или Утренняя заря в восхождении

JAKOB BOHME

Die Morgenrote im Aufgang

Перевел с немецкого Л. С. Петровский

Вступительная статья и комментарии И. Л. Фокина

© Фокин И. А., вступ. статья, комментарии, 2018

© Оформление. ООО Группа Компаний «РИПОЛ классик», 2018

Учение о качествах, или «Тесные врата» в тевтонскую мудрость Якоба Бёме

Якоб Бёме является величайшим из христианских гностиков[2] и первопроходцем немецкой философии. Впервые в начале Нового времени протестантский принцип субъективной свободы был положен в качестве безусловной основы самой философии. Наряду с Френсисом Бэконом, Бёме в своем философствовании «возвещает» единство Бога и Его бытия в самом мыслящем духе. В то время как Бэкон отправляется от опыта и индукции, Бёме исходит из самого Бога, от пантеизма Тройственности. Бёме и Бэкон представляют крайние противоположности последующего развития философского мышления – метафизирующий эмпиризм рационально-дискурсивного метода и германское динамическое мышление, «метафизический север», по образному выражению Николая Бердяева[3].

Таким образом, Бёме возвестил идеализм в философии, черпающий все свое содержание исключительно из самого себя, немецкий идеализм. «Якоб Бёме – первый немецкий философ, – говорит Гегель в своих лекциях по истории философии, – содержание его философии подлинно немецкое. Бёме отличает и выделяет протестантский принцип, состоящий в том, чтобы полагать в своей собственной душе интеллектуальный мир и в своем самосознании созерцать, знать и чувствовать все, что обычно полагается потусторонним… Такова лютеранская вера без всякой примеси, „без дел“, как это называли. Отныне все имеет ценность лишь как постигнутое сердцем, не как вещь. Содержание перестает быть чем-то предметным; Бог, таким образом, есть лишь в духе, не по ту сторону, но есть подлиннейшее достояние индивидуума»[4]. (Здесь и далее курсив мой. – И. Ф.)

Только благодаря произведениям Бёме при дальнейшем развитии философии был преодолен рационализм Декарта и Спинозы и открыт путь к истинному познанию трансцендентального идеализма Канта и Фихте, к философии веры и чувства Гамана и Якоби, к философии мифологии и откровения Шеллинга, к гегелевской философии абсолютного Духа, к романтическим идеалам Новалиса, Тика и Гёльдерлина, к открытию «мудрости индусов» Ф. Шлегеля. Только благодаря изначальному влиянию Бёме на дух немецкой культуры вообще стал возможен последующий переход немецкого идеализма к волюнтаристскому направлению философии Шопенгауэра, к философии «бессознательного» Э. Гартмана, к своеобразной философии веры Кьеркегора, к «философии жизни» Риккерта, к протестной философии Ницше, даже к «философии экзистенции» Ясперса и Хайдеггера, и вообще ко всякой другой форме научного мышления, вышедшего за узкие рамки сухого рационализма дискурсивного метода.

Однако, с другой стороны, спекулятивная мысль выражена у Бёме не в соразмерной ей форме. «Нужно быть посвященным в его идеи, чтобы отыскать истину в этом в высшей степени запутанном способе изложения», – предупреждает Гегель поспешное суждение о тевтонском философе своих современников[5].

К трудности понимания добавляется еще трудность бёмев-ского языка, который немецкий теософ заимствует отчасти из теологической традиции средневековой мистики, отчасти же выступает автором новых, едва постижимых терминов и словосочетаний, необходимых для выражения совершенно новых, глубочайших мыслей и созерцаний. Ибо то, что он должен был «возвестить», слишком не соответствовало традиционному способу выражения его времени: языковой формы, которая была бы достаточно эластичной для живого содержания его душевного опыта и познания, тогда просто не существовало. По этой причине он и заимствовал средства своего языка из самых различных областей, так что описания душевных состояний соединяются у него с алхимической символикой, библейское содержание – с астрономическими теориями, а проявляющееся порой «понятийное» мышление почти всегда связано с мифами и образами Ветхого и Нового Заветов.

Таким образом, при первом знакомстве язык Бёме представляется, скорее, неким всесмешением, нежели орудием «упорядоченно-систематической» мысли. Но, углубляясь в его писания, среди всех этих неясностей и «смешений» скоро обнаруживаешь положения такой ясности духа и такой достоверности познания, что эти «темные» представления и «неясные» образы в дальнейшем уже не задерживают и не отвлекают внимания от подлинной глубины его истинно спекулятивной мысли; и то, что в этом «смешении» казалось сперва столь чуждым и разнородным, удивительным образом служит в конечном итоге для прояснения нового оригинального содержания. Нужно только стараться вместе со словами бёмевского языка удерживать в сознании также и свои собственные созерцания и «созвучия», о которых он говорит. Ибо в основе этого языка лежит внутренний опыт познания и развития его собственной глубокой души, его собственного великого Я: живая история его отношения к Богу, «описанная» им как внутрибожественное «кипение». И состояния, тесно примыкающие к этому внутрибожественному и, одновременно, его собственному душевному процессу повсюду – «во всех вещах… в дереве, камнях, земле и стихиях, равно как и в человеке»[6], – имеют свои соответствия, которые Бёме называет качествами (Qualitaten). «Качество, – говорит он, – есть подвижность, течение или побуждение всякой вещи»[7]. Более того, качества присущи прежде всего и самому Богу. Ибо Бог-Отец, согласно Бёме, вовсе не сидит где-нибудь «на небе» и не шествует «над небом», будто Солнце, механически описывающее над землею свой круг. Нет, Бог-Отец есть вечный живой процесс порождения и постижения Самого Себя, и поэтому в Себе Он испытывает Муку (Qual), подобную той, которая сопровождает вообще всякое рождение в этом мире, изначально проистекающее из вечного Рождества, которое Бёме также называет «становлением качеств» (inqualiren), отождествляя, таким образом, значение слов Qual (мука), Quelle (источник) и Qualitat (качество). В то время как верование обыденного христианского благочестия довольствуется противоположностями добра и зла, Бога и дьявола (как бы закрывая глаза на то, что Бог абсолютен и вездесущ, т. е. строго говоря ничего не оставляет в конечном счете вне самого себя), Бёме не только не оставляет усилий привести душу человека к Божественной Жизни, но и мучительно пытается познать конкретное абсолютнейшее единство самых крайних противоположностей: постигнуть зло и дьявола (Люцифера) из воли и первоначальной «эссенции» самого Бога[8]. «Царство Люцифера также было сотворено… в Божественных качествах, и движение в нем было не большее, нежели в других. Ибо когда Люцифер был сотворен, он был вполне совершенен, и был прекраснейшим князем на небе, украшенным и облеченным прекраснейшею ясностью Сына Божия»; в противном случае, говорит Бёме, Люцифер «никогда и раньше не обладал бы своим совершенством, красотою и ясностью, но стал бы тогда же яростным, мрачным дьяволом, а не херувимом. Вот смотри, дух убийства и лжи, я опишу здесь твое царственное рождение, каким произошел ты в твоем сотворении, как сотворил тебя Бог, и как стал ты таким прекрасным, и на какой конец сотворил тебя Бог»[9].

Бёме, в отличие от дальнейшего европейского Просвещения, ограничивающегося в своем деистическом воззрении абстракцией «высшего Существа», представляет Бога как существенно Триединого, как Св. Троицу, т. е. как определенного и различенного в Себе Самом, как существенно живого христианского Бога.

«Божественное Существо, – говорит Бёме, – состоит в силе, а не в теле или плоти. Отец есть вся Божественная сила, откуда произошли все твари, и Он всегда был от вечности; Он не имеет ни начала ни конца. Сын в Отце есть сердце отца или свет, и Отец рождает Сына от вечности и до вечности непрерывно, и сила и сияние Сына светит снова во всего Отца, подобно как солнце во всем мире. И Сын есть иное лицо, нежели Отец, но не вне Отца, а также не иной Бог, нежели Отец; сила, сияние и всемогущество Его нисколько не меньше всего Отца. Святой Дух исходит от Отца и Сына, и есть третье самосущее лицо в Божестве. Подобно как стихии в сем мире исходят от солнца и звезд и суть подвижный дух во всех вещах в сем мире, так и Святой Дух есть подвижный дух во всем Отце, и исходит от вечности и до вечности непрерывно от Отца и Сына, и наполняет всего Отца; Он нисколько не меньше и не больше, нежели Отец и Сын, созидающая сила Его – во всем Отце»[10].

Все, согласно Бёме, возникло по подобию этой троичности. Сам человек есть подобие троичного Божества. «Таким образом, находишь ты в человеке три родника: во-первых, силу во всем существе твоем, и она знаменует Бога Отца; затем свет во всем существе твоем, который освещает все существо, и он знаменует Бога Сына. Затем из всех твоих сил, а также и из света твоего, исходит дух, и он разумен: ибо все жилы, вместе со светом в тебе, а также сердце и мозг, и все, что ни есть в тебе, производит этого духа; и это душа твоя, и знаменует по справедливости Духа Святого, исходящего от Отца и Сына и правящего во всем Отце; ибо душа человека правит во всем теле… Душа содержит внутри себя первое внутреннее Начало; и дух души – второе Начало in Ternario Sancto; и внешний дух, будучи звездным, – третье Начало мира сего. Так же находишь ты троичность Божества и в животных: ибо как дух возникает и происходит в человеке, так возникает он и в животном, и нет здесь различия; единственное же различие в том, что человек создан из лучшего ядра природы самим Богом в подобие Его и в ангела Его, и Бог господствует в человеке Духом своим Святым, так что человек может говорить и все различать и понимать. Животное же произошло из одной только дикой природы мира сего; звезды и стихии породили животных движением своим по воле Бога… И ничто не может ни родиться, ни расти, если из этих трех вещей [т. е. силы, света и духа] будет недоставать в нем хотя бы одной… Так находишь ты во всех вещах, на что бы ни взглянул, подобие троичности Божественного существа»[11].

Итак, Божественное существо есть прежде всего Бог Отец, Божественная сила, состоящая из семи различных свойств, источных духов, или качеств, с помощью условного разделения которых Бёме пытается раскрыть саму Божественную природу.

Пожалуй, не будет преувеличением сказать, что учение о качествах есть «врата» для понимания всего учения Бёме. Конечно, это учение надо рассматривать именно в его «ненаучном» своеобразии. Надо всегда иметь в виду, что там, где в его изложении выступает чувственно конкретное «качественное» содержание, речь в действительности идет о духовном содержании, о метафизических «качествах». Следует всегда учитывать этот внутренний характер его «натурального языка» (Natur-Sprache), который из глубины его созерцания руководит его мыслью. Поэтому для того, чтобы по-настоящему понять, как слово, употребляемое им, достигает «душевного» значения для обозначения, казалось бы, чисто эмпирических («телесных») явлений, «данных» в восприятии, этот внутреннейший процесс самого созерцания необходимо осуществлять одновременно в самом себе[12].

Необходимость подобного проникновения в смысл бёмев-ского языка обусловлена еще и тем обстоятельством, что более сознательный отказ от латинского языка как единственного средства выражения теологическо-философских идей был вызван в начале XVII века (помимо духовно-национального влияния Реформации) новым воззрением на происхождение немецкого языка среди немецких ученых, обративших пристальное внимание на взаимосвязь значения слова и его звучания. Ибо в этом переосмыслении было начато рассмотрение сущности языка вообще. Как выявили в XX веке исследования немецких ученых, это переосмысление выступило, в свою очередь, как следствие нового понимания языка со стороны самого Бёме и его последователей. По глубокомысленному замечанию Эрнста Бенца, подлинное исследование бёмевской философии языка предполагает раскрытие ее основных мыслей, исходя из их теологических корней. «Бёмевская философия языка, – утверждает Бенц, – вводит в сущность самого языка и переходит в метафизическое толкование немецкого языка, которое может служить компасом и в сегодняшнем переосмыслении его сущности. Ибо последние теологические основы бёмевского воззрения на язык суть христианское понимание Бога и христианский образ человека, и есть все основания говорить о христианской теологии языка (Sprachtheologie) Якоба Бёме». Во всяком случае, «его понимание языка ни в одном пункте нельзя отделить от этого христианского основного воззрения и обобщить до некоей чисто формальной „теории языка"»[13].

Бёме пытается охватить и сохранить все в Абсолютном (Божественном) Единстве. Вся Вселенная, согласно Бёме, есть лишь тройственное Божественное Существо; Божественное Откровение должно сказываться во всем, ибо все есть это Триединство, Се. Троица. Из триединой сущности всех сил и качеств Вселенной вечно рождается Сын, или Свет в этих качествах (или, как еще выражается Бёме, Сердце Слова Божия), внутренне связанный со своим Отцом в Духе, т. е. в Слове. Отсюда и наш Праязык есть лишь всеобщая форма экспликации Божественной Троицы.

Слово есть первое дело Бога, и потому язык есть первое дело Его подобия, человека, осуществляющего себя в своем слове, подобно тому как Бог осуществляет Себя в Своем Слове как «форме» Своего Существа. Глагол Божий есть, таким образом, одновременно прообраз «глаголания» и мышления человека. Именно поэтому библейская история сотворения, изложенная в первой книге Моисея, стала для Бёме исходным пунктом рассмотрения сущности языка. При этом Бёме полагает, основываясь на Моисеевом сказании о «Вавилонском смешении языков», что «натуральный язык» (Natursprache) был утрачен вследствие наказания Божия, посланного Им на возгордившееся своим познанием человечество, восставшее против Бога. Это «смешение языков» выражается, согласно Бёме, в формально-выхолощенном значении и употреблении наших слов, которые пришли на смену когда-то живым и исполненным смысла звукам, «звучащим, словно пение, словам», которые из живых качеств духовного нутра человека когда-то созидали живые качества самих вещей, пока они не истрепались, превратившись в разменную монету. Поэтому единственный путь к пониманию и восстановлению натурального Праязыка в каждом народе проходит лишь через постижение и выражение всеобщей, Божественной сущности на своем родном языке. Ибо только родной язык образован из внутренних качеств собственного народного духа, и поэтому только он может вновь возродить все вещи в их подлинных качествах.

«Ибо Дух дает каждой вещи то имя, которое указывает на сущность ее рождении и как она была сотворена в начале. И наши уста точно так же творят и формируют ее: какой вещь была рождена из вечного существа и как она осуществилась, таково и человеческое слово… подобно тому, как дух творит существо, изрекая (ausspricht) виды творения»[14]. «Разумей прямо и высоко: человеческий дух в тройственном виде своем объемлет в себе все три начала: Царство Божие, царство ада и царство мира сего, и изрекает из себя источник, форму и вид всех существ – небесных, земных или адских. Как это от вечности в невидимом существе вечной природы было изречено в Слове Божием, через Дух Божий, и пребывало как бесплотная фигура или дух, до A и Q и в A и Q, в Начале и в Конце, так и человеческий дух без вещества изрекает это с начала и до конца (ибо вещество было создано лишь в Творении)»[15]. Язык натуры, согласно Бёме, есть корень или мать всякого языка, и «если ты хочешь понимать этот язык, то примечай в мысли, как всякое слово сбирается (fasset) от сердца к устам и что уста и язык делают с ним прежде, чем Дух вытолкнет его: если ты поймешь это, то постигнешь все уже по названию, почему каждая вещь называется именно так. Однако для естественного языка ты должен иметь понятие о трех началах, ибо слово образуют трое: душа, дух и тело. Так это познается в языках всех народов, в каждом по-своему. И тяжкое падение Адама состоит именно в том, что мы утратили то, что имели в невинности и что обрели вновь лишь в возрождении Иисуса Христа по новому внутреннему человеку. Смотри, примечай, верно ли то, что я утверждаю о естественном языке. Испытай и поразмысли не только о слове schuf (сотворил), но и о всех словах и названиях во всех языках и у всех народов, и при этом о каждом слове в его собственном смысле. (Хотя человеку тяжело оттого, что он должен это знать; однако, поскольку он вышел из внутреннего во внешнее и пребывает ныне в искании, то он должен снова войти во внутреннее, дабы в этой тайне увидеть тайны Творения.)»[16].

Таким образом, первое метафизическое толкование языка определено христианским основным пониманием сущности и назначения человека, его Божественного Призвания в этом мире, ибо человек есть Образ, Откровение и Открыватель Божий. Это означает, что рождение человеческого слова в человеческом духе есть образ рождения Божественного Слова в Боге: человек говорит потому, что говорит Бог, и в возникновении человеческого слова выражается теогония Божественного Слова. Каждый народ образует свой язык согласно своим духовным качествам, а значит, и сущность вещей, формируемая этим языком, выступает для этого народа всегда в соответствии с основными чертами и характером его собственной сущности. В личном плане это означает, что на родном языке яснее проявляется Слово Божие, и потому, при надлежащем проникновении во всеобщую сущность, когда верное слово есть воплощение верного познания, абстрактно-формалистический язык «искусственной» науки теряет всякий смысл и значение[17].

Проникая до самой глубины в библейскую мифологию Ветхого и Нового Заветов, по сути, преображая их светом своего германского гения, Якоб Бёме вынужденно «описывает» свое созерцание вечного процесса познающего себя Триединства, вечной Троицы, во временной последовательности субъективного духа (Ichheit или Ichts, как он говорит), зачастую разделяя и рядополагая то, что, согласно его собственному глубокому воззрению, подлинно существует лишь в форме совершенного и гармоничного Всеединства. С этой оговоркой он и излагает свое учение о первичных качествах Бога, о божественных источных духах. «Заметь: все семь духов Божиих рождаются друг в друге, один непрестанно порождает другого, и никто не бывает „первым", и никто – „последним", ибо последний таким же образом порождает первого, как первый – второго, третьего, четвертого, и так до последнего. Если же один из них называется „первым “ или „вторым “ и так далее, то только в зависимости от того, кто из них бывает первым при образовании и сложении твари. Ибо они все семь одинаково вечны и ни один не имеет ни начала, ни конца: и из того, что семь качеств непрерывно порождают друг друга и ни одно не бывает вне прочих, следует, что есть Единый, Вечный, Всемогущий Бог. Ибо когда что-либо рождается из Божественного существа, то оно бывает образовано не одним только духом, но и всеми семью: и когда такая тварь, подобная всему существу Божию, повредится, восстанет и зажжет себя в одном из источных духов, то она зажжет не одного только духа, но все семь»[18].

Итак, согласно Бёме, Бог может открыться лишь посредством выявления противоположности в Себе Самом – противоположности Божественного и противо-Божественного, «Да» и «Нет»[19]. Эта противоположность раскрывается в гневе и любви Божией, которые, согласно Св. Писанию, затем стали семью источными духами (Quellgeister), или качествами (Qualitaten)[20], из которых три первых качества представляют собой Божий гнев, а три последних – Божию любовь, тогда как среднее, четвертое, качество выступает как «граница» обоих Царств Бога, одновременно принадлежа им.

Эти семь качеств, или квалитаций, составляющие основную определенность «вечной природы в Боге», Бёме вынужден описывать красками этого мира, пытаясь передать внешними символами внутренние, неточные духи Божественной Сущности, а также их взаимодействие друг с другом. Естественно поэтому, что за описанием «терпких» и «сладких», «твердых» и «водянистых» качеств постепенно теряется строго последовательное основание этих различий.

Описывая первое качество, Бёме говорит в основном о «терпкости» (Herbe, Herbigkeit), «твердости», «холоде», «притяжении» (или «привлекании», Ziehen), а также о «похоти», или «порочности» (от Begierlichkeit, или begehren – желать, вожделеть). Второе качество означает у Бёме «подвижность», «чувствительность», «сладкое», «жало», «отталкивание». Третье качество возникает из первых двух и называется «страхом», а также «кипением» (Wallen), «колесом жизни» и т. д.

В этих трех первых свойствах, утверждает Бёме, заложено основание «гнева» и «ада», как и всего того, что «свирепо».

Четвертое качество есть «огонь», «источник жизни», «вожделение», которое есть «горение гнева» по отношению к предшествующим качествам и «горение любви» по отношению к последующим качествам. Эти три, следующие за «горением», качества образуют вечное Божие царство радости. Пятое качество – «свет» и «любовь». Шестое качество – «звук» (Schall), «разумная жизнь».

Наконец, седьмое качество означает у Бёме идеальную «телесность», или «воплощение», которую, однако, следует мыслить не «телесно», но «существенно» и «созерцательно». «Седьмой Дух Божий в Божественной силе есть тело, порождаемое из шести прочих духов; в нем пребывают все небесные образы, и в нем все образуется и слагается, и в нем восходят вся красота и радость. Это есть истинный дух природы, даже сама Природа… и в нем состоит вся природность, какая есть во всем Боге. Если бы не было этого духа, то не было бы также ни ангела, ни человека, и Бог был бы несследимым существом, которое состояло бы лишь в неисследимой силе»[21].

В то время как первые три качества означают первое Начало (Principium) и соответствуют Отцу[22], качества с четвертого по седьмое означают второе Начало и соответствуют Сыну[23]. Под третьим Началом Бёме понимает, с одной стороны, взаимопроникновение первых двух Начал, что соответствует Св. Духу[24], а с другой – телесную природу, проистекшую из всех семи качеств.

Трудно указать подлинные мотивы создания учения Бёме о качествах. Основываясь на его разделении Царствия Божия на «сферу» Божьего гнева и Божьей любви, можно предположить, что любовь он нашел в интеллектуальной, или «теоретической», стороне природы, – в ви́дении, слышании и формировании; именно там он обнаружил свет, звук и телесность, т. е. три последних качества, в то время как с «практической» стороной он связал те стихийные, противоборствующие друг с другом силы безжизненной, неорганической природы, которые он объединил под общим названием «свирепствующей бессмыслицы» и которые предоставляют материал для первых трех качеств. Наконец, центральное, четвертое качество, огонь, есть центр природы, centrum naturae, находящийся между царствами тьмы и света, гнева и любви, злого и доброго, – граница, «угол, из которого воля может взмахнуть куда захочет», назад ли, в темный мир мрака, или вперед, в мир света и божественной любви. Воля свободна, и оба мира находятся в ее выборе.

Тем самым учение Бёме о свободе воли уже самой постановкой вопроса преодолевает формальную односторонность рационалистических систем Нового времени, вводя на место рассудочного понятия свободы воли живое понятие свободы как способности к добру и злу [25].

Эта свобода воли, однако, ведет также к грехопадению, которое состоит в «отпадении» собственной воли от воли Божьей. Падению Адама предшествует падение Люцифера, который был сотворен прекраснейшим небесным ангелом, но вместо того чтобы обращать свое воображение (Imagination) к свету Божьему и пребывать в Боге, он, в силу своей свободы, своей свободной воли, дерзнул восторжествовать над божественным рождением, «выпорхнуть» из сердца Божия и, таким образом, из любви Божией вверг себя в гнев Божий, склонился к темному миру с царством фантазии; иными словами, вышел из света в ограниченную сферу четырех первых качеств, которые, пребывая вне вечного света, суть пропасть, гнев Божий и ад.

Далее, на месте согрешившего, падшего Люцифера, говорит Бёме, используя историю сотворения Моисея, Бог создает человека как «полное подобие Бога, более совершенное, нежели ангел», которому предназначено господствовать над всеми творениями, ибо человек есть внутреннее существо и понятие всех вещей. «И подобно тому, как вы видите и чувствуете, что человек есть, так можно увидеть и почувствовать, что есть вечность. Рассмотрите человека в душе и теле, в добре и зле, в радости и печали, в свете и тьме, в силе и немощи, в жизни и смерти. Небо, земля, звезды и стихии, все есть в человеке; есть в нем и Божественная Троица. Не назвать ничего, чего бы не было в человеке!., душа Адама была сотворена из вечной воли, из центра природы, на †-те Троицы, где разделяются свет и тьма. Надо понимать, что то была не отдельная искра, как часть Целого, то была не „часть“, но все Целое, поскольку в каждой точке она есть Целое!»[26]

Итак, человек был помещен Богом между царством света и царством тьмы, чтобы, выбрав одно из них, осуществить свою свободу. Но воля жизни отделилась, «отпала» от божественного основания и обратилась к чувственности. Дева Божественной Мудрости, прежде пребывавшая в самом человеке, от него удалилась, и на ее место ему была дана «земная баба», вместе с которой и совершилось грехопадение, распространившись затем на все будущее человечество; ибо «души людей совокупно суть как бы одна душа, и они все родились из единой души»[27]. Таково было положение падшего человечества в этом мире.

Однако в нем осталось еще и семя Спасения, которое проросло в Марии (в которую вошла вечная Дева, или Божественная Премудрость) в качестве Спасителя. И хотя одна лишь историческая вера в Христа есть только «искорка», которую надо еще зажечь, однако врата святого Божества находятся в каждом из нас. Зачем же рыскать тогда вдали? – спрашивает Бёме. Не в самой ли душе пребывает источник вечности?[28] «Итак, мой милый, ищущий и жаждущий ум! Рассмотри себя самого, ищи себя и находи, ибо ты – подобие Божие, образ, существо и собственность Его! Каков ты, таково и вечное рождение в Боге, ибо Бог есть Дух, и твое правление в теле твоем также – Дух, ибо оно произошло и сотворено из правления Божия! Ведь Бог открылся в человеческом духе, как в любви, так и в гневе: там пребывают оба центра, а третий – с исходом духа – есть всемогущество, которым обладал бы дух мира сего, т. е. третье начало, если бы не Адам, ставший преградой, которую прорвало Рождество Христово, сотворив великое чудо Божие»[29].

Итак, для изложения своих мыслей Бёме пользуется чувственными качествами. Вместо понятий он применяет действительность, но так, что применяемые им формы не являются понятийными определениями. Вместе с тем, согласно Бёме, всё пребывает в мышлении, сама Идея выступила как предмет мыслящего созерцания, и, таким образом, сам дух есть всякое содержание: во всем следует познать божественную тройственность, пребывающую глубоко внутри каждой человеческой души. Иными словами, душа должна раскрыться, чтобы осуществить себя, и в процессе своего божественно-тройственного самораскрытия и самополагания действительность (а вместе с ней и чувственные определения вещей) в конечном итоге должна получить исключительно душевное внутреннее значение. Именно поэтому Бёме не смущается начинать восхождение души с чувственно-телесных качеств; ибо все, что так или иначе связано с душою, имеет своей истиной Внутреннее.

Поэтому, когда Бёме говорит, скажем, о первом «эмпирическом» качестве, о терпком или о терпкости, то в последнем основании это качество означает у него не столько ощущение вкуса, сколько душевное состояние, возникающее при этом. Терпкий вкус заставляет рот сжаться, а язык онеметь, и потому терпкое качество означает нечто «душесобирательное» или, другими словами, тенденцию к непосредственному психосоматическому единству. В этом смысле действие терпкости состоит в одностороннем «притяжении», или «привлечении», а сама терпкость есть «жесткая и холодная сила», подобная «крепчайшему камню». И потому в своем совершенном виде терпкость означает лишь паралич и застой души, которая, если не желает окончательно сжаться и окостенеть, должна действовать. Феноменологически (если это выражение здесь уместно) это означает, что, достигая определенного уровня душевного развития, мы испытываем некий внутренний ужас, ужас пустоты или смерти, в которой теряется наше сознание или Я[30].

Этот ужас заставляет нас внутренне сжаться и впоследствии «закостенеть», превратившись во внутренних паралитиков. Сперва, конечно, отвердение, вызванное продолжительным неподвижным состоянием сжатия, ощущается душою как мука, переходящая со временем в непрерывное состояние душевной боли, которую можно назвать тоской или, в более поверхностных натурах, скукой. Однако эта боль или мука на самом деле есть сопротивление души, первое проявление ее активного противостояния простой обреченности. Одновременно это и первое пробуждение души, заявляющей о себе на языке страдания. Бёме определяет это состояние как «горькое».

Горечь есть собственное жало самой терпкости, ибо отвердение в терпком качестве может быть столь сильно, что чувства оказываются совершенно «бесчувственными». Если терпкость в чистом виде представляла собой оцепенение от ужаса, в котором собственно ужас еще не чувствуется, то горечь есть уже некоторое возбуждение, некоторый страх, противящийся этому душевному застою. Однако чувство боли и страха не преодолевает это оцепенение, но растет и растет, пока это возбуждение не заявит о себе в полный голос. Болезненное оцепенение стало уже невыносимо, и тогда пробуждается активность, выражающаяся наконец в свирепом порыве. Если в терпкости наблюдалось движение внутрь, или «сжатие», Einpressen, то теперь имеет место пылкое стремление наружу, которое есть «огонь гнева». Бёме, таким образом, различает действенно вспыхнувшую страсть и тихое покорное тление заглушаемого стремления, лишь ждущего своего часа, пока кипение гнева не вырвется наконец в виде «мерцающей молнии», которая и разбивает терпкость, преодолевая таким образом паралич души.

Из горечи возникает молниеносная страсть, возрастающая и не находящая себе покоя и потому становящаяся подобной «вертящемуся колесу», которое с ужасом и страхом вращается, пока молния, рожденная из отношения горечи и терпкости, не станет «ужасно огненной» и не воспламенится, словно ужасный огонь, от которого падет и отступит вся «терпкость», или «материя». Таким образом, если раньше душу подавлял ужас, то теперь сама душа подавляет ужасом косную и «терпкую» материю. И постепенно, благодаря этому разряжению (страстного возбуждения), возникшему из первоначального терпкого притеснения («сжатости») и болезненной горечи, преодолевается всякое окостенение и всякая боль. Хотя это разряжение, согласно Бёме, есть не просто «прекращение» предшествующего напряжения, но – принципиально новое состояние облегченной страданиями души. Бёме называет это состояние облегчения и разрешения водою, а также «водянистым (или водным) духом».

Все сохранилось в душе. И первоначальный ужас «терпкой» материи все еще имеет в ней место. Только на этой ступени он стал «совсем тонок». И «жало» горечи также еще имеет здесь силу, ибо в этом разряжении еще встречаются «вспышки» горечи, благодаря которым быстрее исчезают остатки терпкости. Разряжение тем временем все увеличивается, и «дух воды» все прибывает. Весь этот процесс Бёме называет яростью, которая, таким образом, лежит в основании как первоначального терпкого притяжения, так и последующей горечи, противостоящей терпкости, возбудившейся и прорвавшейся затем в огне, который в дальнейшем смягчается, разрешаясь в воду[31].

Процесс ярости преодолевается, однако, чем-то высшим. Ибо после ее «взрыва» все чудесным образом «проясняется», и из подавленности, горечи, вспышек гнева и разряжения возбуждение переносится, как на крыльях, на пробужденную «светлую радость», на прояснение, которое Бёме, собственно, и называет светом. Наконец из этой светлой радости превращенная энергия отшумевшего гнева переходит к Любви, которая благодаря своему тернистому пути через ярость стала от этого еще теплее и проникновеннее. В произведении «О тройственной жизни человека» (1620) Бёме так описывает этот процесс «приуготовления» Любви: «Постигните весь ужас огня, страшного и поядающего, который преодолевает все виды всех эссенций! Как только наступает его блеск, то есть поглощаются виды тьмы и темная терпкость ужасается, как суровая смерть перед жизнью, и затем отступает мертвая, и побежденная, делаясь из жесткой мягкою и тонкою, становясь тяжкою, нетвердою в себе немощью, отчего происходит вес (Gewicht) естества, ибо терпкая матрица становится жидкой и прозрачной, и духом воды, от которого родилась вода. И этот ужас терпкости в темной смерти есть ужас великой радости, ибо из темноты возникает свет\ И если молния усматривает себя в терпкости жала, то ужасается гораздо более, нежели ее мать терпкость; это не враждебно-цепенеющий ужас, но ликующий ужас радости, который находит свою матерь столь жидкой, мягкой и кроткой, что от этого он теряет свое огненное право (sein feurig Recht) и становится в свободе вечной воли в центре белым, ясным, прозрачным, приятным и радостным, и таким образом доходит до пятого вида природы, т. е. до блаженной любви!»[32] Так в торжествующей радости света возникает «блаженная любовь».

Таким образом, блаженная любовь, согласно Бёме, происходит из «сжатого ужаса», словно рождение новой жизни из «терпкой смерти»: «Ибо тогда молния с великим стремлением желает матери своей в пищу. Здесь-то и совершается настоящее рождение жизни, ибо она есть возжжение света в терпкой матрице, когда суровая терпкость превращается в кротость»[33].

Таковы шесть качеств: терпкое, горькое, огонь, вода, свет, любовь. К этим качествам добавляется еще и седьмое: тон, или звук, как единое, общее выражение всего процесса и его этапов. Именно здесь, собственно, и начинается подлинное проникновение в то, что составляет сущность учения и языка Бёме. Ибо его личность полностью присутствует в его «описании», и в этом отношении его можно, пожалуй, сравнить с Сократом, в котором, по меткому замечанию Гегеля, впервые в истории человечества совершилось обращение сознания внутрь. И это обращенное внутрь сознание проявлялось в Сократе «как в первом, явившем пример такого обращения, – антропологически, между тем как позднее оно сделалось одною привычкой»[34]. И для Бёме личное представление о мире истинно лишь настолько, насколько оно сформировано вместе с сознанием самого Бога. Поэтому чрезвычайно важно уяснить, что бёмевские понятия «любви», «вечной Премудрости» и т. д. суть определения единого живого Бога, Которому свойственны динамические определения движения и созидания.

«Ибо существо Божие – как колесо, в котором много колес вделано друг в друга, и наискось, и вверх, и вниз, и они все вместе непрестанно обращаются: и вот, видишь колесо, и весьма изумляешься, и однако не можешь сразу ни изучить, ни постигнуть его в его обращении… Так и я: что в одном месте опишу я недостаточно об этой великой тайне, то ты найдешь в другом: чего я не могу описать в этой книге из-за пространности предмета и моей невразумительности, то ты найдешь в следующей. Ибо эта книга есть лишь первый отпрыск этой веточки, которая зеленеет в своей матери; подобно ребенку, который учится ходить и не может сразу быстро побежать»[35].

«Как мифологии и теогонии народов предшествовали науке, – говорит Шеллинг, – так и Бёме рождением Бога, как он нам его описывает, предшествовал всем научным системам новой философии»[36]. То же самое можно сказать и о бёмевском определении Божественной Сущности, которая – с нашей человеческой точки зрения – теряется в бездонной глубине Безусловного, отчего Бёме говорит о Бездне (Ungrund)[37], или Безосновном, не нуждающемся для своего «обоснования» ни в чем другом. И далее, Бёме «описывает» Божественную Сущность как «вечное Рождество» и как Волю вечного Отца в вечной природе, которую Он полагает в Себе, дабы открыться и явить Свои чудеса. Бог есть воля Бездны, т. е. Безусловного, безусловная воля. Он вечно порождает в Себе Самого Себя. «Эта воля вечна и исходит только из себя самой; и если бы ее не было, то все было бы ничто, ни свет, ни тьма…»[38].

Так как помимо этой Воли ничего нет, то она может обращаться лишь на самое себя, постигая таким образом самое себя в своем «основании» (Grund), и в этом самопостижении вечной воли и состоит собственно вечное Рождество, или изначальное самопорождение Бога. «Если мы хотим сделать эту сущность понятнее с человеческой точки зрения, – говорит Шеллинг, следуя теогонии Бёме, – то следует сказать: это – стремление порождать самого себя, которое испытывает вечно Единое. Такое стремление не есть само Единое, но оно так же вечно, как Единое. Оно хочет порождать Бога… и есть поэтому воля»[39]. Поскольку до Бога или вне Бога нет ничего, то основа Его существования должна быть в Нем самом. Но в последней, высшей инстанции нет иного «бытия», кроме воли. «Воля есть прабытие, и только к воле приложимы все предикаты этого бытия: Безосновностъ (Ungrund), вечность, независимость от времени, самодержавность. Вся философия стремится лишь к тому, чтобы найти это высшее выражение»[40].

Исходя из такого всеобъемлющего понимания «Божественной Сущности», Бёме говорит о «втором» Начале, называя его миром «темного вожделения». Это «темное вожделение» есть тот же первоначальный процесс постигающей себя безусловной воли, превратившей первоначальное Безусловное (или Бездну) в «темное вожделение», а ее первоначальное самопо-стижение – в «сжатие» чего-то другого, чуждого ей самой. Что в первоначальном Богорождении было выхождением (или «выдыханием»), то в новообразовавшейся сфере темного вожделения выступает как притяжение. Таким образом, то, что в «первом» рождении Божества было свободной радостью и желанием, то здесь, в царстве темного вожделения, оказывается колесом страха, или мукой страха, в которой впервые возникает враждебное напряжение притяжения и отталкивания. Сама изначальная Бездна принимает в источнике страха новую форму темного вожделения, в котором, вместо беспрепятственного движения и становления Божества в свободной радости, выступает «острое» противопоставление непримиримых противоположностей.

Однако вожделение оказывается необходимо для самораскрытия Бога, как метафизически преходящая ступень всеобъемлющего самопостижения Бездны, и есть «зло» лишь как обремененное неразрешимым, противобожественным противоборством. Поэтому, говоря о царстве темного вожделения, принадлежащего самому Богу как необходимый момент Его самораскрытия, Бёме говорит здесь о развитии самого Божественного Существа лишь в другой, более развитой потенции того же самого процесса первоначального самопостижения. Это становление свободного желания вожделеющим, согласно Бёме, происходит потому, что Бог не хочет быть бесчувственным Существом. Бог (Бездна) хочет открыться, и поэтому Он стремится через вожделение «почувствовать», что она (Бездна) такое.

Таким образом, чувство самого себя возникает в Бездне как результат самопостижения Божества. При этом играет очень важную роль понятие страха. Нечто подобное этому «понятию» было использовано при выведении качеств, когда Бёме прибегает к понятию муки (Qual, или Quail), которое можно у него понимать и как источник[41]. Это перемещение смыслов одного и того же понятия явственно выступает особенно при рассмотрении «перетекания» вечного Божества из Бездны в сферу темного вожделения. Поскольку Бездна у него вытекает (hinausquillt) из безмятежного, еще не «качествующего» свободного желания, перетекая (quellend) в сфере темного вожделения в «первоначальное состояние вражды, боли и муки». Именно здесь, в процессе мучительного напряжения источающей Бездны, выступают первые «чувственные» качества Бога, посредством которых Он чувствует Самого Себя[42].

Таким образом, качества проявляются как таковые лишь в царстве темного вожделения в процессе самоощущения Божества. И хотя все богатство качеств содержится в нераскрытом виде уже в первоначальном «свободном желании» Бездны, которое поэтому оказывается одновременно также Божественной Мудростью, «вечным Смыслом», тем не менее собственное, качественное бытие Бога начинается лишь с самораскрытия Его сущности.

Итак, в процессе своего самопостижения воля Бездны выступила перед нами сначала как царство «вечной мудрости» (или «свободного желания»), а затем как царство «темного вожделения». Однако это существенно один и тот же процесс одного и того же царства, поскольку одно царство есть царство свободы и безмятежной радости различающей «теории» – видения Ока Божия, а другое – царство враждебного напряжения и страшной муки, в котором, тем не менее, соразмерно вечному смыслу, Божественная Воля сопрягает все моменты качественно разворачиваемого темного вожделения. Для примирения этих противоположных процессов в самом Божестве Бёме вводит понятие «гармонии». Эта гармония подобна «первому» царству свободного желания или радости, но, в отличие от него, она не столь свободна от напряжения. Гармония представляет то же самое становление чувственных сил, как и при темном вожделении, но только уже не во вражде, а «в гармонии». То же самое «взаимное вожделение друг друга» не приводит, как это имело место в царстве мрачного вожделения, к полному поглощению в ужасе, в «ужасе огня», но исполняется высшим взаимопроникновением этих противоположных сил в качестве «вожделения Любви». Бёме говорит здесь о взаимном вхождении друг в друга сил и качеств, о втекании друг в друга (Ineinander-inqualieren)[43]. «Это втекание друг в друга сил и свойств, – говорит Бёме, – есть прелестный вкус любви, когда они восприемлют друг друга в святой конъюнкции, когда одно другое пробует на вкус [вкушает], чувствует, слышит и видит в эссенции»[44]. При этом слышание выражает особенное значение «царства Радости». Ибо слышание имеет в учении Бёме двойной смысл: с одной стороны, оно означает понимание, а с другой – восприятие чувственных звуковых ощущений. Поэтому для описания царства радости Бёме говорит о «звуке» (Schall) слышания, чувствования, вкуса и обоняния, который есть «истинная разумная жизнь». Ибо в звуке высшая мудрость впервые приобретает чувство самой себя, чтобы затем полностью раскрыться в чувственно-телесной форме «тонального звука» (tonende Schall), где Всё понимает друг друга, слушая друг друга.

Царство Гармонии и Радости есть исполнение, осуществление и воплощение вечной мудрости, т. е. «первой» формы явления Бога, в котором звук есть воплотившееся откровение вечной мудрости, невозможное без этапа темного вожделения, благодаря которому впервые возникает чувственное и «качественное» бытие.

Таким образом, царство темного вожделения получает разумно-положительное значение. Чем более в его мраке совершается «возгорания», тем более возрастает свет царства Радости. Бёме поэтому подчеркивает, что о звучании царства Радости невозможно иметь ни малейшего представления, если не постигать одновременно («на одном дыхании») все те ступени, которые ведут к нему, начиная с первоначального «вечного рождения». «Поэтому все виды принадлежат звуку: (1) вожделение делает твердым, (2) жало движет, (3) страх охватывает в эссенции различия, (4) огонь превращает своим пожиранием грубость первой постигнутой сущности в дух, или [собственно] звук, который (5) вновь постигает желание любви в ее слабости и нежности и формирует (6) единое созвучие этих сил, которое, постигнутое и сформированное, есть созвучие жизни или смысл всех различий. И таково открытое Слово, которое в себе есть единая Сила»[45].

Царство Радости представляет собой, таким образом, последнюю целокупность, тотальность всех предшествующих процессов, объединяющую, всепостигающую и осуществляющую в гармоничном соединении все силы и качества этих процессов: от «терпкого» и «твердого» – через «жало», «страх» и «молнию» – к «воде», «елею» и «свету».

Итак, темное вожделение оказывается ступенью самого Божественного Самораскрытия, которому, таким образом, присуще разумно-положительное значение необходимого негативного момента самого Божества. Напротив, адское царство Мрака уже с самого начала выражает не необходимонегативный, но, так сказать, абстрактно-нигилистический характер отрицания царства Радости. И вот возникает совершенно новое противостояние светлого царства Радости и адского царства Мрака.

Если царство Радости представляет собой свершившийся результат снятия всех предшествующих напряжений, придавая этим отрицательным энергиям разумно-негативный смысл Божественного Самораскрытия, то адское царство Мрака представляет собой в этом смысле «неудавшееся» разрешение необузданных напряженных противоречий. Все, что оправдывает и оплодотворяет эти противоречия, имеется в светлом царстве Радости. Напротив, адское царство Мрака выступает как неразрешимое противоречие, как «бесплодный» остаток, лишенный в себе всякой возможности плодотворного развития. В адском царстве Мрака бесплодные противоречия исторгнуты из Целого, они, как говорит Бёме, «захватили себя самих, как нечто собственное, выступая как великий страх перед светом и как вражда к свету: в этом и заключается истинная сущность темного мира, как пропасти, в которую изгнаны бесы, называемой нами адом»[46]. Таким образом, царство Радости есть исполнение «свободного желания» первоначального самораскрытия Бездны. Наоборот, адское царство Мрака есть вырождение и высыхание темного вожделения того же процесса.

Однако этим противостоянием еще не исчерпано Самоот-кровение Бога, и в результате в бёмевской картине мира – как разрешение последнего противостояния Света и Тьмы – выступает наш видимый внешний мир, как последнее и высшее Самооткровение Бога, мир, который есть не что иное, как совокупность радостного и мрачного царств.

«Этот мир», согласно Бёме, есть смешение Добра и Зла, Божественного и Анти-Божественного. «Тогда лишь займется пылающий ад, – разъясняет Бёме уже в «Авроре», – когда любовь отделится от гнева: но в сем мире любовь и гнев пребывают друг в друге во всех тварях»[47]. И в этом смешении небесного царства Радости и мрачного бесплодного царства Ада кроется то же самое противоречие его противоположных сил, их Высшее Напряжение. Но если предшествующая потенция этого напряжения разрешалась благодаря «ужасу огня» (Feuer-Schrack), то теперь этот «ужас» может искупить лишь сердце этого мира, его центральный и высший пункт, которым, согласно Бёме, является человек. «Ибо всякий человек свободен и есть как бы свой собственный Бог, превратится ли он в сей жизни в гнев или в свет: какое платье наденет человек, таким оно и сделает его на вид»[48]. Именно человек несет в себе ад и небо. Каждый человек, говорит Бёме, есть свой собственный «Бог», а также свой собственный «дьявол», ибо человеческая душа – это «центр Бога» и «центр природы»[49]. Таким образом, теогонический процесс вечного рождения Божества, согласно Бёме, необходимо приводит к человеку как внутреннейшему моменту самооткровения Бога. «Ибо нам не нужно никакого иного свидетельства, кроме одной только великой Книги неба и земли, звезд, стихий и солнца, дабы вполне познать подобие Божества, и еще в сто крат более познать его в нас самих, познавая и рассматривая самих себя. Ибо Дух дает каждой вещи то имя, которое указывает на сущность ее рождении и как она была сотворена в начале. и наши уста точно так же творят и формируют ее: какой вещь была рождена из вечного существа и как она осуществилась, таково и человеческое слово (происходящее из центра духа) по форме, источнику и виду; это подобно тому, как дух творит существо, изрекая виды творения. Ибо он формирует слово (т. е. название вещи) в устах таким же образом, каким вещь создается в Творении; поэтому именно в Слове мы познаем, что мы – чада Божии и рождены из Бога. Ибо, подобно тому как Бог от вечности обладал бытием этого мира в Слове Своем, которое Он всегда изрекал в Своей Премудрости, так и мы обладаем этим бытием в нашем слове, изрекая его в чудеса Премудрости Его. Ибо Бог Сам есть Существо всех существ, и мы в Нем как Боги (als Gotter in Ihme), через которых Он открывает Себя»[50].

Таким образом, напряжение между «Небом» и «Адом» (в котором и состоит «сей видимый мир») возрастает в самой человеческой душе и, следовательно, разрешается ровно настолько, насколько в человеке происходит нечто, подобное «молнии огненного ужаса» предшествующих процессов. Благодаря этому «ужасу» в душе человека также может разгореться «огонь», который, поглотив неплодотворную «адскую» сторону этого мира, вводит человека в «центр Природы», в творящую Бездну как в центр всего мирового Процесса. Отсюда вытекает задача и назначение человека: возродить и возвратить в Целое божественного Самооткровения бесплодное обособление, выпавшее из всеобщего мирового Процесса. Ибо, в конечном итоге, все «грехи» человека коренятся в одном величайшем Грехе – в упорном обособлении от всеобщего развития мира, когда человек поистине есть «самому себе дьявол». И потому человек должен оставить «все своенравное», говорит Бёме, и вернуть себе утраченное когда-то Око Божие и Божественный Разум, недоступный ему до сих пор в его «своебытности» (Seinheit). Ибо в своей своенравной воле он имеет и постигает лишь нечто Партикулярное, оставив которое он достигнет Целого, и этим всего, ибо «все возникло из Слова Божия», неустанно повторяет Бёме слова из Евангелия от Иоанна.

Итак, согласно Бёме, Откровение Бога в человеке ясно показывает, что так называемое человеческое своеволие бесплодно обособляет и изолирует человека от глубочайшей его сущности, от единого всеохватывающего Целого, и тем самым не дает ему достичь высшей цели своего Бытия – проникновения в это Целое, благодаря чему он только и может осуществить свое высшее назначение – быть и действовать вместе с Целым. Ибо, согласно Бёме, освободившись от односторонне партикулярного характера своей воли, от «своеволия», и проникнув благодаря этому освобождению в Целое, человек не успокаивается и после мистического единения с Богом; ибо это Единение Бёме понимает уже не в духе традиционно-мистических представлений о единой покоящейся Божественной Сущности, по отношению к которой весь мир и человек представляются «греховными», выступая как ни на что не годное и излишнее «царство грехопадения», недостойное существования, лишь мешающее душе войти в платонический мир идей, в трансцендентную область нирваны, плотиновского Единого, лишенного всякого представления о «темном вожделении». Лишь разделяя «оба начала», составляющие живое органическое Целое, можно в результате такого «одноокого» взгляда на сущность мира превратить светлое царство Радости в унылое коммунистически – трансцендентное царство «светлого будущего»[51]. Единение человека с Бездной есть, согласно Бёме, продвижение и обнаружение в «этом мире» изначальной божественной Воли, прорывающееся в величайшей неуспокоенности из «вечной Тишины» ко все новым самопостижениям. Только таким способом человек, в душе которого возгорается огонь напряжения и борьбы между добром и злом, приходит в Целое.

Таким образом, возвещение идеализма Бёме можно рассматривать одновременно и как решающее обстоятельство для всей «новейшей немецкой философии», призванной (прежде всего в лице Шеллинга и Гегеля)[52] впервые через 200 лет после забвения учения тевтонского философа противопоставить статической, в высшей степени завершенной и замкнутой аристотелевско-схоластической картине мира новое динамическое мировоззрение[53].

Именно этой германской форме динамического мышления было суждено существенно изменить основные воззрения затвердевшей христианско-аристотелевской теологии, а позже и всей догматической философии, особенно ярко выраженные в системе спинозизма, которую Шеллинг образно сравнил со статуей Пигмалиона, нуждающейся в теплом дыхании любви. «Сколь общий характер носят высказывания, что конечные существа суть „модификации “ или „следствия“ Бога; какую пропасть предстоит здесь еще заполнить и на сколько вопросов еще дать ответ!»[54] И философия нашла этот ответ в более динамичном рассмотрении природы и Бога, которое составило живую основу всего дальнейшего движения мысли.

Именно здесь, в этом понимании изначальной динамики, и лежат те трудности, которые препятствуют вполне понять и проникнуть в динамическое своеобразие языка бёмевской мысли. И именно по этой причине последовательность бёмев-ского мышления почти всегда можно доказать лишь исходя непосредственно из самих его произведений.

Иван Фокин