Аз и Я. Книга благонамеренного читателя

В 1791 году А. И. Мусин–Пушкин был назначен обер–прокурором Святейшего Синода. В том же году, 11 августа, Екатериной II был издан указ, по которому Синоду разрешалось собрать и изъять из монастырских архивов и библиотек рукописи, представляющие интерес для русской истории.

Этим занялся А. И. Мусин–Пушкин. Не позже 1792 года (точная дата не установлена) он приобретает сборник XVI века, в котором обнаруживается список «Слова о полку Игореве».

Жертвой московского пожара 1812 года становятся дом и библиотека графа. Список XVI века гибнет. В научный обиход приняты издание Мусина–Пушкина и список, сделанный для Екатерины.

Оригинальная история списка XVI века сразу же вызвала скептическое отношение к «Слову» у некоторых отечественных и зарубежных ученых, предположивших, что речь идет о фальсификации, призванной оправдать империалистическую политику Екатерины аргументами прошлого. Назывались и возможные кандидатуры исполнителей подделки (в их числе и Мусин–Пушкин).

Исторические и лингвистические доводы скептиков были столь внушительны, что вся литература по «Слову», накопившаяся за два века беспрерывного изучения, посвящена одному вопросу — подлинно ли «Слово о полку Игореве».

Спор скептиков и защитников, по сути, напоминает известный диспут Остапа Бендера и ксендзов.

— Бога нет,— сказал Остап.

— Есть, есть,— сказали ксендзы.

Скептики целиком отвергают «Слово», апологеты с такой же категоричностью признают его.

В первой половине XIX века, когда родилась скептическая школа в России, многие исторические факты, косвенно подтверждающие подлинность «Слова», ещё не были известны.

М. Т. Каченовский, главный представитель школы, провозгласивший принцип «Для науки нет ничего приличнее, как скептицизм»², в первой же своей статье «Об источниках русской истории»³ подверг сомнению договоры Олега и Игоря с греками. В статье «Параллельные места в русских летописях» он усомнился в подлинности многих сообщений древнерусских хроник, полагая, что известия эти вписаны были позже, т.е. в XVI веке⁴.

М. Т. Каченовский и представители его школы призывали: факты должны быть сопоставлены друг с другом, и судить о них надо в соответствии «с общими законами исторического развития». Впоследствии другой представитель скептической школы

Н. И. Надеждин писал: «Всякий факт сам по себе имеет внутренние условия достоверности… Эти внутренние условия создают историческую возможность факта… Никакой древний исторический манускрипт, никакой известный авторитет, выдержавший всю пытку обыкновенной критики, не убедит меня в подлинности факта, если он представляет решительное противоречие этим законам»⁵.

Такое отношение к древностям было продиктовано необходимостью. С ростом национального самосознания наука нередко становится на службу казенному патриотизму, тогда историография начинает отходить от истории. Факты или неверно освещаются, или фальсифицируются в угоду возникающему на прошлое взгляду.

Явление это универсальное. Почти все европейские историографии пережили такой период. И основатель западной скептической школы Август Шлецер на реалиях обосновывал необходимость строгого недоверчивого отношения к историческим источникам. В XVIII веке и в начале XIX в России появилось значительное количество исторических подделок. Большинство из них было разоблачено скептиками и не успело войти в официальную науку.

Скептическая школа (несмотря на целый ряд неточных практических результатов) сыграла весьма положительную роль в развитии русской историографии. Она способствовала созданию нравственной атмосферы в науке, утверждению строгих моральных критериев, без которых наука как объективное знание существовать не может.

Скептики прошли сквозь «пытку» патриотической критики. Чрезмерной подозрительности им не прощали и не прощают. Отдельные ошибки, и серьезные (неизбежные в практике любого научного метода), позволили противникам объявить эту школу консервативной и т.п.

В XX веке последователей Каченовского в России уже не осталось. И критика их приобретает особый характер.

«Очень важно отметить, что представители скептической школы были людьми консервативных, официальных воззрений. Своими реакционными взглядами был известен не только «парнасский старовер» М. Т. Каченовский, но и друг Ф. Булгарина — О. И. Сенковский, а также М. И. Катков. И. И. Давыдов известен тем, что с ним, как с директором Главного педагогического института, боролся Н. А. Добролюбов»⁶.

Интересно, чьим другом был и с кем сражался К. С. Аксаков, резче И. И. Давыдова выступавший на стороне скептиков⁷.

К. С. Аксаков и вовсе считал, что «Слово» подделано даже не русским патриотом, а иностранцем.

Новый этап в изучении «Слова о полку Игореве» начинается с открытием другого памятника — «Слова о великом князе Дмитрии Ивановиче» (или как принято называть по одному из списков — «Задонщина»)⁸. Считается, что создано оно вскоре после победы Дмитрия Донского над Мамаем (1380 г.). Автором считают Софония — «резанца», имя и прозвище которого упоминается в списках. Исследователи гадали, кто же конкретно скрывается под именем Софония–резанца. Называли то «рязанским попом», то «брянским боярином».

Б. А. Рыбаков настаивает на второй версии:

«Брянский боярин Софоний (носивший в рукописях загадочное и ничем не оправданное прозвище резанца)»⁹. «Резанцами» называли скопцов или христиан, подвергшихся насильственной мусульманизации, обрезанию. «Рзанцами» на Волге и по сию пору прозывают мусульман.

Открыта была рукопись «Задонщины» в 1852 году. Черт, сближающих ее со «Словом», оказалось так много, что это обстоятельство поставило в затруднительное положение и защитников и скептиков, одинаково давая обеим сторонам грозные аргументы. Замешательство продолжалось долго. Наконец, французский славист Луи Леже в 1890 году опубликовал результаты своего историко–литературного анализа, который свелся к следующему: «Слово о полку Игореве» — произведение подражательное и слабое. «Задонщина» — оригинальное и поэтически сильное. Он усомнился в дате открытия «Задонщины» и предположил, что эта рукопись была обнаружена в конце XVIII века, и на основе ее неизвестным фальсификатором создавалось «Слово о полку Игореве»¹⁰.

В последнее время гипотезу Луи Леже решительно развивал во Франции проф. А. Мазон и группа его единомышленников.

«В этом пестром целом нет единства,— говорил о «Слове» Мазон,— кроме эпохи и среды. Эпоха — это конец XVIII века в торжествующей России Екатерины II, среда — несколько образованных людей, группирующихся в кружок около графа Мусина–Пушкина, библиотечных работников и людей светских, вдохновленных историческими чтениями; льстецов, не менее чем патриотов, обративших свое вдохновение на службу своего национализма и политики императрицы»¹¹.

Сопоставив поэтику и лексику двух памятников, А. Мазон выдвинул несколько конкретных вопросов, которые могли, между прочим, задать себе и защитники.

С возражениями А. Мазону выступили многие советские ученые: А. С. Орлов, С. П. Обнорский, Н. К. Гудзий, В. П. Адрианова–Перетц и др., зарубежные — А. В. Соловьев, И. Н. Голенищев–Кутузов, А. В. Исаченко, С. Леонов (Парамонов), Р. О. Якобсон и др. Ответы защитников составили не один том, где на все лады повторяется главный аргумент в пользу подлинности — убежденность в подлинности.

Заслуживает серьезнейшего, аргументированного ответа такое, например, замечание А. Мазона: «Язычество, самое искусственное, распространено на всем протяжении произведения вплоть до неожиданного предела весьма христианского содержания».

Определеннее всех ответил С. Леонов (Парамонов), австралийский словист. Хотя стиль его ответов далек от академизма и изложение грешит описательностью (он мало прибегает к доказательствам), заявления его часто оказываются ближе к искомой правде, чем многие более оснащенные научной аппаратурой труды других защитников. Он пишет: «Профессор Мазон настолько силен в своем анализе, что не понимает, что почти все «христианство» «Слова» — это добавки монахов–переписчиков, которых не могло не шокировать полное умолчание христианства. Вставки их шиты белыми нитками, в особенности в конце о «хрестьянах», о которых в «Слове» до этого, кстати сказать, не было сказано ни одного слова»¹².

Многие защитники игнорируют проблему, поставленную А. Мазоном. Фигура умолчания не лучшая форма ответа на вопрос, решение которого прибавило бы нам знания духовной атмосферы древней Руси.

Повторяю, этот вопрос о взаимоотношении искусственного язычества и искусственного христианства в «Слове» должны были поднять сами защитники. А проще — исследователи «Слова» без добавочных определений.

Характерно, что в трудах, созданных в форме ответа на высказывания французского словиста, книга его цитируется не по достоинству скупо и в такой форме, с такими побочными, не имеющими отношения к науке комментариями, что непосвященному читателю становится очевидной некомпетентность А. Мазона. Особенно показателен в этом отношении сборник статей под редакцией Д. С. Лихачева¹³.

Именно в нем Н. К. Гудзий провозгласил тезис, благодаря которому можно объяснить все несуразности и грамматические, и литературные, и орфографические, которыми изобилует текст «Слова». Устав от щекотливых вопросов коварных «французов» и «немцев», уважаемый ученый сказал, как отмахнулся: «В качестве возражения и Мазону, и Унбегауну можно было бы указать, прежде всего, на то, что язык «Слова» — поэтический; он мог отклоняться и на самом деле отклонялся от общепринятого языка…»¹⁴.

Ироническое заявление А. С. Пушкина — «поэзия должна быть глуповатой»,— мне кажется, было понято слишком прямолинейно и стало основой предрассудочного отношения ученых к поэтическому языку.

…В последние десятилетия советская «словистика» находится в состоянии динамичной статики, природа которой не в самой науке, а возле нее.

Научный коллектив, говорят математики, дееспособен до тех пор, пока в нем есть некая критическая масса, то есть сумма полярных идей. Когда все сказали «да», то или тема исчерпала себя, или коллектив исчерпал свои возможности.

Незримый коллектив специалистов по «Слову» существует в нашей стране издавна. И все говорят «да». Любые попытки изменения всеобщего взгляда на биографию «Слова» вызывают немедленную анафему¹⁵.

На поле — одна команда и вся состоит из защитников. Нападающие давно ушли в раздевалку. Команда имитирует яростную борьбу с жупелами — игра в футбол по телефону.

Прочтения, переводы, комментарии защитников опубликованы, признаны и вошли в учебники. Отречься, усомниться в ценности всего этого, десятилетиями накопленного багажа, на котором зиждется авторитет имени, трудно. Наука поставлена в зависимость от ученого.

Скептикам, целиком отвергающим «Слово», не доставало доверчивости; апологетам, целиком принимающим,— здравого скептицизма.

Не только сомнение — двигатель науки, но и не только безоглядная вера. Иначе историческая реликвия становится одним атрибутом двух религий — нигилизма и патриотизма. Знать источник важнее, чем знать то, что нужно получить от него.

В этих условиях самая ценная фигура в науке — скептик. Сохранить его — значит, продлить жизнь науке. Защитники бессознательно понимают это, потому нашли себе противника за рубежом. Негласный лозунг — сохранить А. Мазона! — читается между строк апологетических трудов. Скептик — это пчела с жалом, которую невежественный садовник отгоняет от цветов заповедного сада. Но именно пчела, вторгаясь в цветок, опыляет его. Охраняя от мохнатого разбойника драгоценный нектар, мы губим будущие плоды.

Если бы математика и физика испытали такое насилие патриотического подхода, человечество и сейчас каталось бы на телеге. Способность увидеть вопрос в толпе восклицательных знаков,— редкое качество. Сохранить А. Мазона! Носится по полю одинокий всадник, преследуемый толпой разъяренных пехотинцев.

Совершенно «в стиле» пишет свою критику С. Леонов (Парамонов): «Чтобы покончить с проф. Мазоном и более к нему не возвращаться, отметим, что критику эту мы пишем, конечно, не для того, чтобы разубедить проф. Мазона — его методы мышления и пользования научным материалом показывают, что это совершенно безнадежное дело. Мы не запрещаем проф. Мазону и его единомышленникам высказывать сомнения в подлинности «Слова», ибо из столкновения мнений рождается истина. Но мы решительно протестуем против того, что проф. Мазон называет «Слово» посредственным, бессвязным, вялым и т.д.»¹⁶.

В этом отрывке великолепно действует научное местоимение — «мы».

«Некоторые наши друзья сочли наши критические замечания слишком резкими по форме. Мы хотели бы указать им и всем придерживающимся принципа непротивления злу, что 1) всякому терпению бывает конец, 2) и в науке должна быть ответственность, безнаказанности здесь нет места!..

Хуже то, что в вопросе о «Слове» объединились русские всех цветов: «белые», «красные» и «зеленые» — очевидно, их единодушие имеет под собой более солидную базу, чем даже их разногласия»¹⁷.

Любопытное наблюдение.

…История — интересует, историография возбуждает интерес. Я погрешил бы, заявив, что «Слово» так увлекло бы меня, если бы не кружилось оно в водоворотах многочисленных толкований. Без них оно могло стать обычной музейной редкостью, как многие другие древности с более благополучной судьбой, и не оказало бы воздействия на русскую литературу, искусство и филологическую науку последних двух столетии. За два века ораторства в библиографии по «Слову» накопилась не одна сотня названий, в которых, как в болоте, буксуют одни и те же аргументы, не всегда научные, но всегда патриотические? И литературе этой никакой пожар уже не страшен.

В спорах о «Слове» зачастую терялось чувство реальности, сгоряча пересматривалось отношение к понятиям общечеловеческим. Эмоциональные верхи памятника, доступные приблизительному пониманию, расцветали в ученом прочтении фантастическими до ядовитости цветами.

«Слово» дошло одним списком XVI века. Были ли другие экземпляры? Слухи о них ходили. В 1948 году в парижской газете «Русские новости» (№ 186) появилась статья, подписанная А. Л–ский:

«Журнал «Вопросы истории», в свое время, напечатал призыв акад. Тихомирова о необходимости организовать сбор древних русских рукописей, погибающих в глухих уголках огромной Советской страны. Журнал получил в ответ много письменных откликов и в последнем номере открыл кампанию за осуществление и проведение в жизнь «похода за рукописями», желая придать этой грандиозной экспедиции характер широкого общественного движения и привлечь к ней специалистов, учащихся и вообще все культурные силы страны.

Мы по своим личным воспоминаниям знаем, что почти в каждом русском доме, особенно в старинных городах, в имениях или монастырях где–нибудь на чердаках, в обитых железом сундуках хранились пожелтевшие связки писем, грамоты, рукописи всякого рода, книги с медными застежками. Большие архивные собрания и библиотеки в первые годы революции были увезены в города, но целые охапки рукописного материала оставались на местах, и все это необходимо собрать, чтобы не сделались добычей пожаров драгоценные, может быть, памятники русской письменности.

В ответ на письмо акад. Тихомирова журнал приводит отклики ученых и архивоведов, особенно рекомендующих обследовать северные области, приволжскую глушь, Алтайский край, Прибалтику и Западную Украину…

Но самый волнующий отклик получен от работника Псковского музея Л. А. Творогова, письмо которого о его поисках так называемого олонецкого экземпляра «Слова о полку Игореве» нельзя читать без волнения. Творогов сообщает, что проф. Троицкий в бытность свою воспитанником Олонецкой семинарии видел на занятиях в классе в руках у преподавателя рукопись, о которой этот преподаватель сказал: «Вот здесь содержится другой список «Слова о полку Игореве», но гораздо более подробный, чем тот, который напечатан». Но учитель вскоре умер, а рукопись куда–то исчезла.

Работая над текстом «Слова», Творогов очутился в 1923 году в Петрозаводске и там познакомился с одним из преподавателей Олонецкой семинарии, который подтвердил существование и характеристику рукописи.

Конец этой истории печален для русской культуры. Проф. Перетц рассказывал, что один из его учеников видел в Астрахани воз со старыми бумагами, которые крестьянин продавал на базаре. Студент обнаружил на возу среди всякого хлама несколько рукописных сборников, в одном из которых был список «Слова о полку Игореве». Но у него не было при себе денег, чтобы купить рукописи и какой–то казах купил воз целиком, свалил вещи и книги в свою арбу и уехал…»

С каким намерением купил этот апокалипсический казах воз древнерусских рукописей трудно сказать, однако, зная, какими случайными путями входили в науку многие бесценные хронографы, можно предположить, что ещё большее число их исчезло в ситуациях, подобных той, которая произошла на астраханском базаре.

Могли никогда не дойти до современного читателя уникальные экземпляры таких бесценных памятников, как список Лаврентьевской летописи, в которой содержится единственный список «Поучения» Владимира Мономаха. Мусин–Пушкин случайно приобрел Лаврентьевскую летопись в 1792 году — купил ее с возом книг наследника петровского комиссара Крекшина.

Уникальность списка «Слова» не давала покоя некоторым «ревнителям» древности русской, и сразу же после публикации Мусина–Пушкина появились подтверждения в виде подделанных списков. Всего таких мистификаций было обнаружено четыре.

Известный археограф, собиратель и знаток древнерусской письменности М. П. Погодин рассказывал в некрологе А. И. Бардину¹⁸.

«…Покойник мастер был подписываться под древние почерки. И теперь между любителями рассказывается один забавный случай, как подшутил он над знатоками — графом А. И. Мусиным–Пушкиным и А. Ф. Малиновским. Граф приезжает в восторге в Историческое общество: «Драгоценность, господа, приобрел я, драгоценность!» — восклицает он, и все члены изъявляют нетерпеливое любопытство: — «Что такое, что такое?» — «Приезжайте ко мне, я покажу вам».

Поехали после собрания; граф выносит харатейную тетрадку, пожелтевшую, почернелую… Список «Слова о полку Игореве». Все удивляются, радуются. Один Алексей Федорович (Малиновский) показывает сомнение.

— Что же вы?

— Да ведь и я, граф, купил вчера список подобный!

— Как так?

— Вот так.

— У кого?

— У Бардина.

Тотчас был послан нарочный, привезена рукопись. Оказалось, что оба списка работы покойного… не тем будь помянут».

Такие «шутки» ещё более сгущали тень подозрительности, окружавшую «Слово».

Если Мусин–Пушкин не мог распознать подлог Бардина, то где гарантии, что сгоревшая рукопись тоже не была чьей–то фальсификацией, Мусиным–Пушкиным не узнанной? И если бы Бардин продал только один свой список, так ли скоро мистификация бы открылась? Метод химического анализа чернил тогда не применялся, а бумага могла быть действительно старой с подлинными знаками XVI века. Запасы ее дошли до XVIII века в монастырских библиотеках.

Вопросы вполне законные. И ответ на главный — было ли «Слово», или это подделка XVIII века?— мы можем получить лишь из анализа текста публикации Мусина–Пушкина в сопоставлении с текстами списков «Слова о великом князе Дмитрии Ивановиче».

В этих двух перекрещивающихся направлениях и повелась работа защитников. И сделано, безусловно, много, однако, все результаты в совокупности пока не способны конкретно ответить на вопрос главный.

Причины малого КПД работы огромного штата защитников по ходу рассказа моего были названы, остается подчеркнуть сторону чисто техническую — неправомерно приуменьшена доля творческого участия переписчика XVI века в дошедшем до нас тексте. От него идет языковой, стилистический и идейный эклектизм памятника.

Стремясь, во что бы то ни стало, убедить себя и других в том, что все в «Слове» подлинно (т.е. принадлежит XII веку), защитники усложняют ситуацию.

Мне кажется, следует хотя бы условно попытаться принять факт таким, какой он есть, и признать, что «Слово» — литературный памятник, по меньшей мере, двух временных срезов — XII и XVI веков. Что в нем сохранено от протографа и что привнесено Переписчиком? Отделить «зерно» от «плевел» может помочь «Задонщина», которая послушно следует поэтике «Слова». Настолько подробно она повторяет композицию и образы великого оригинала, что часто свидетельским показаниям «Задонщины» веришь больше, чем списку Мусина–Пушкина. Некоторые поэтические фигуры она передает точнее, не давая им лексического развития, что нередко случается в позднем «Слове».

Задача автора «Задонщины» иная, чем у Переписчика.

Первый использует лишь форму и потому, если встречаются детали непонятные или устаревшие, он их попросту опускает, или передает средствами современными.

Переписчик же обязан был донести и форму, я содержание, причем подать так, чтобы было понятно современному читателю, и потому неясные места он расшифровывал, архаизмы пояснял надстрочными словами, тюркизмы (если смысл их был понятен) — переводил. Расшитые страницы собирал, стремясь не нарушить последовательность текста, что ему не всегда удавалось.

Он стремится не только нанести на «Слово» некоторый христианский налет, но, что особенно печально, пытается, и небезуспешно, придать ему в нескольких местах достаточно патриотический характер в духе своего времени.

Может статься, что я пережимаю перо, но наличие цветной штукатурки на древней фреске, безусловно, установимо. И будущие исследователи, пользующиеся более совершенным инструментом анализа, поправят меня.

Пока попытаюсь испробовать предложенный метод восстановления протографа. Совпадения в текстах «Задонщины» и «Слова» Мусина–Пушкина могут служить доказательством того, что эти места принадлежат оригиналу или древнейшим спискам «Слова», приближенным к подлиннику более, чем исследуемые произведения.

Формальные черты сходства «Слова» и «Задонщины» защитники объясняют так: «Слово» лежало на столе Софония–рéзанца, когда он писал свою повесть о победе Дмитрия Донского. «Задонщина» повествует о реванше, которого добились русичи на поле Куликовом за свое поражение на Каяле. Она писалась как своеобразный ответ на «Слово».

Эта схема отвечает не на все вопросы и рождает новые, но я, в общем, соглашаюсь с ней. Не исходил из нее, а прихожу к ней, как к вероятной.

…Хочу высказать одну из возможных версий происхождения «Задонщины» и коснусь при этом главы неофициальной биографии «Слова».

В драме «Слова», на мой взгляд, участвуют четыре главных персонажа: Автор, Переписчик, Софоний–рзанец, Исследователь (будем подразумевать под этим именем обобщенный образ защитника).

Первый акт пока опускаем.

Акт II. Место действия — Южная Русь. Время действия — 1240 год. Взятие Киева ордами Батыя. Пожжены княжеские и монастырские книгохранилища. Уцелевшие книги из южнорусских библиотек вывозятся в северные области. Среди них несколько списков «Слова о полку Игореве». Это копии, сделанные в XIII веке, ещё довольно точно передавали оригинал. Хранились они, как и вообще литература светского содержания, в княжеских или боярских библиотеках и большой популярностью среди церковников не пользовались ввиду своей явной «чернокнижности». (Надо полагать, что церковь и до нашествия уничтожила не одно произведение древнерусской литературы, в котором воспевались языческие боги или хотя бы была в ходу терминология дохристианских культов. Достаточно сказать, что церковники преследовали даже такие слова, как «вещий» — мудрый, потому что в применении к жрецам язычества оно приобрело переносное значение — «волшебник», «чудесник». В «Повести временных лет» историческое имя Олег Вещий потребовало специальной оговорки: «И прозвали Олега «Вещим», так как были люди язычниками и непросвещенными».

В эпоху «избиения волхвов» произведения, насыщенные языческим колоритом, попросту смывались, и пергамент использовался для «правильных» писаний. Церковь причинила древнерусской художественной литературе не меньше вреда, чем пожары Батыя.)

Итак, уцелевшие рукописи из разоренных княжеских собраний южнорусских городов перемещаются в северо–западные монастыри и попадают в руки церковников. Острая нехватка писчего материала для священных писаний могла оказаться фактором решающим в судьбе и некоторых списков «Слова». Историческое содержание его и отдельные моменты поэтики, вероятно, использовались при переписке и редактировании летописей и отдельных произведений светской письменности, которые по причине «нейтральности» или важности исторического содержания сохранились.

«Слово» же повествовало о деяниях малозначительного Новгород–Северского князька, о событиях к тому же печальных, что не могло в эпоху тотального поражения от степняков не сказаться на отношении к повестям с подобной фабулой. Воспитанию патриотизма они не способствовали и, следовательно, были бесполезны, если не вредны. Требовались произведения, воспевающие былую славу христианского оружия, рассказывающие о победах над погаными. И по этой причине могло быть непопулярным «Слово».

До XIV века уцелело в анналах северо–западных монастырей, по большей мере, два списка «Слова».

Акт III. Место действия — один из московских монастырей. Время действия — некоторое время спустя после 1380 года (дата битвы на Куликовом поле). Действующее лицо — Софоний–рзанец. Творческо–производственная характеристика: монах–копиист летописей, достаточно образованный по тем временам книжник, имеет склонность к литературному творчеству, развитую многолетними упражнениями по переписке и редактированию старых рукописей; этим же занятием воспитана способность к подражательству, оригинальным художническим даром не обладает. (Вероятно, существует в природе искусства такое понятие — «капельмейстерская музыка». Ходит человек всю жизнь во главе духового оркестра. И однажды садится и пишет свою симфонию. Так как музыка звучит у него больше в ушах, чем в душе, то и получается произведение, скомпилированное из обрывков «Амурских волн» и похоронных маршей. Некоторые композиторы достигали в этом деле высот совершенства.)

Софоний обнаруживает в монастырской библиотеке «черную книгу», литературный стиль которой соответствует его представлениям о настоящей словесности. Содержание же фабульное и идейное резко контрастирует с мировоззрением Софония, с современными событиями и настроениями Руси тех лет. Судьба «черной книги» решена.

Софоний, человек грамотный, много читавший, понимает, что «Слово» непопулярно и быть таковым не могло. Он о нем ничего не слышал раньше. Понимает, что перемещен этот список (а возможно, думает он,— оригинал) из сожженного Киева. Он уверен, что это единственный уцелевший экземпляр. До него в книжных завалах хранилища, которые, возможно, не разбирались с XIII века, никто не видел этой рукописи, иначе она уже была бы смыта.

Может быть, Софоний обследовал анналы как раз с такой практической целью — найти книгу нерелигиозного содержания, чтобы использовать ее пергамент для своих работ. После прочтения Софонию приходит мысль написать подобную вещь, но другого, современного содержания. Жар куликовского события ещё не остыл в сознании.

«Слово» повествовало о битве русских со степняками на подходах к Дону. (Наша повесть будет о битве за Доном).

«Слово» рассказывало о поражении русских от степняков. (Наша повесть будет о победе).

«Слово» — о несчастном князе Игоре.

(Наша повесть — о великом князе Дмитрии).

На имеющемся запасе пергамента, предназначенном для другой работы, он начинает писать «Слово о Дмитрии Донском» («Задонщину»). Перед ним лежит великий образец. Зная наверняка, что «чёрная книга» будет все равно смыта (возможно, им же самим), Софонии–рéзанец без оглядки скальпирует ее, делает пересадки живой ткани и органов обреченного гиганта.

…Если бы Софоний хотя бы подозревал, что перед ним не единственный экземпляр, что «Слову» ещё предстоит самостоятельная жизнь в русской литературе (да ещё какая!), едва ли он решился бы так просто и легко использовать его поэтику в собственном произведении, к тому же подписанном.

…«Задонщина» пришлась впору. Она прославила имя Софония–рéзанца. Размножилась в большом количестве экземпляров (хотя подлинник и не дошел до нас). Других повестей Софоний более не написал. Видимо, за неимением образцов.

Приложение к третьему акту.

Иначе представляется картина создания «Задонщины» в нашем литературоведении.

Полагают, что «Слово» в XIV веке ходило огромным тиражом. Было широко известно и любимо народом за красоты стиля и высоту мыслей. Величие его литературное, уже тогда осознавалось широкими массами. Одним из ревностных поклонников стал «брянский боярин Софоний Рязанский». Восхищенный памятником, он садится и пишет ответное послание, в котором из чувства величайшего уважения к образцу, копирует поэтическое содержание его.

Читатели и слушатели «Задонщины», волнуясь, сравнивают оба популярных и чтимых опуса и мысленным взором окидывают расстояния, пройденные за два века родной словесностью.

Примерно, такое представление получаешь, читая объяснения, подобные тому, которые дал академик Б. А. Рыбаков.

«Победа Дмитрия Донского была воспета Софонием Рязанцем в «Задонщине», сложенной вскоре после битвы за Доном. С первых же строк автор начинает цитировать «Слово о полку Игореве», вдохновляясь им и настраиваясь на его торжественный лад. Очевидно, и читатели, и слушатели «Задонщины» хорошо знали «Слово о полку Игореве» и могли вполне оценить, какой великий образец был выбран для песни о Куликовской битве… Его (автора — О. С.) неотступное следование «Слову о полку Игореве» и его влюбленность в поэтику «Слова» объясняется торжественным великолепием избранного им образца, данью уважения к гениальности безымянного киевлянина 1180–х годов и его благородным помыслам»¹⁹.

Такие одические тосты ещё более запутывают и без того сложный вопрос.

Акт IV. Место действия: один из псковских монастырей. Время действия: XV–XVI века. Действующее лицо: неизвестный монах–переписчик. Творческая характеристика: копиист с ярко выраженными задатками редактора — соавтора (качество, весьма характерное почти для всех переписчиков произведений светской литературы). Сюжет совпадает с предыдущим только вначале.

…Монах разбирает запасы монастырской библиотеки, в которой хранятся и остатки рукописных собраний, завезенных с юга в грозные времена. Его интересует и пергамент, которого все ещё не хватает для размножения религиозных сочинений, и древняя литература, спрос на которую все увеличивается. На Руси уже в ходу новый письменный материал — бумага. Она дешевле, хотя и недолговечней пергамента. Появление бумаги спасло древнерусскую литературу от полного уничтожения. Теперь нецерковные тексты не просто смываются, а предварительно переносятся на бумагу.

Круг грамотных на Руси расширяется. Книга, даже бумажная, стоит дорого, и монастырям (издательствам того времени) это выгодно. Книгопроизводство становится очень доходной статьей монастырского бюджета.

Анналы библиотек, пребывавшие долгое время в забвении, перетряхиваются и на свет божий извлекаются старинные своды. В этих сборниках встречаются вещи, явно нехристианского содержания. Но и они будут размножены на бумаге с небольшой редакцией.

В связи с разрешением пергаментного кризиса — либеральнее и церковная цензура. К тому же изменилась и культурная ситуация. В XVI веке древнерусское язычество уже не опасно. Боги Перун и Белее, Стрибог и Хоре — прочно забыты в народе и не могут соперничать с Христом. Элементы язычества сохраняются в народной культуре, но они не оформлены идеологией. Жалкие осколки былого монолита, разбитого в прах молотами православия. Лешие и домовые — не в счет. Суеверие — не религия, милый анахронизм. И это понимают церковники. Да и само христианство переживает на Руси этап, которого не избежала ни одна религия — оно превращается в привычку.

Уничтожив главных соперников, воцарившись, идеология становится верой, потом — обычаем. Она эрозирует, стареет, погрязает в быту, притупляется. Она уже испытывает нужду в щекочущих воспоминаниях. Ей, одряхлевшей, заплывшей жиром власти, бесплотные тени древних врагов необходимы для постоянного самоутверждения. Так постепенно религия избавляется от категоричности. Дух ее угасающий ещё поддерживают еретические течения. В борьбе с ними она продлевает свою жизнь. Внимание ее отвлечено в эту сторону. Ибо здесь — живые, дерзкие программы, покушающиеся на авторитет ортодоксальной церкви. Их книги ещё сжигаются торжественно при народе. А Велесы и никудышные шамкающие Мокоши не выдвигают никакой программы, они — звук пустой и страшны церкви не более чем деревянные идолы самоедов.

И лег на стол монаха последний пергаментный список «Слова о полку Игореве». Подновив, он выпустил его в свет в бумажных сборниках, один из которых приобрел в XVIII веке Мусин–Пушкин. Другой, возможно, мелькнул на Печоре в XX–м. А третий увез с астраханского базара таинственный казах…

П р и м е ч а н и я

1. Аббревиатура СПИ давно принята в науке.

2. Каченовский М.Т. О «Римской истории» Нибура. «Вестник Европы», 1830, №17–20, стр. 75.

3. «Вестник Европы», 1809, № 18.

4. Там же

5. Надеждин Н. И. Об исторической истине. СПб, 1837, т. 20, стр. 153.

6. Лихачев Д. С. Изучение «Слова о полку Игореве» и вопрос о его подлинности. В кн.: «Слово о полку Игореве» — памятник XII века. М. — Л., 1962, стр. 21.

7. Аксаков К. С. Поли. собр. соч. Ломоносов в истории русской литературы и языка. Т. 11, М., 1875, стр. 142–147.

8. Известны несколько списков «Задонщины»: Список ГПБ (Государственной публичной библиотеки) из собрания Кирнлло–Белозерского монастыря № 9/1086 (К–Б); список из собрания Ундольского № 632 (У); список ГИМ (государственного исторического музея), собрание музейное № 2060 (И- 1); список ГИМ, собрание музейное № 2060 (И–2); список ГИМ, собрание Синодальное № 790 (С) и другие. Мы будем в дальнейшем цитировать «Задонщину» по изданию «Слово о полку Игореве» и памятники Куликовского цикла», под редакцией Д. С. Лихачева и Л. А. Дмитриева, издательство «Наука», М. — Л., 1966, раздел «Тексты Задонщины».

9. Рыбаков Б. А. «Слово о полку Игореве» и его современники. М., 1971, стр. 27.

10. Луи Леже. Славянская мифология. Воронеж. 1908, стр. 4–5 перевод с французского издания, 1900.

11. Mazоn A. Le slovo d'lgor. Paris, 1940.

12. Леонов С. Слово о полку Игореве. Вып. 2, Париж, 1951, стр. 179.

13. Сб. «Слово о полку Игореве» — памятник XII века, М. — Л., 1962. 2 См. указанный сборник. стр. 113.

14. См. указанный сборник, стр. 113.

15. Показательна в этом отношении судьба двухтомного труда А. А. Зимина, не так давно изданного на ротапринте количеством в насколько десятков экземпляров. В этом исследовании известный литературовед попытался оспорить подлинность «Слова». Материалы сокрушительной дискуссии, развернувшейся вокруг этой работы, были опубликованы в популярных изданиях гораздо большим тиражом, чем сам обсуждаемый труд. Я не согласен с выводами А. А. Зимина, но трудно согласиться и с методами подобных обсуждений.

16. См. Леснов С. Слово о полку Игореве. Вып. 2, Париж, 1951, стр.181.

17. Там же.

18. «Москвитянин», 1841, № 3, стр. 245.

19. Рыбаков Б. А. «Слово о полку Игореве» и его современники. М., 1971, стр. 26.

Свист звериный

Стиху учит «Слово». Годами, вчитываясь в него, получаешь поэтическое образование. Живой учебник русского языка и поэтики, в котором зачастую правила обнаруживаешь и формулируешь сам, а исключения возвышаются над унылыми закономерностями. Поэзия не есть самовыражение грамматики, но грамматическое чутье позволяет порой понять поэзию.

…Войска Игоря и Всеволода встретились. Поход начался. (Привожу отрывок по мусин–пушкинскому изданию. Подчеркнуто мною).

Тогда въступи Игорь Князь въ златъ стремень,

и поеха по чистому полю. Солнце ему

тъмою путь заступайте; нощь стонущи

ему грозою птичь у буди; свистъ» зверинъ

въ стазби; дивъ кличетъ връху древа…

Перевод Мусина–Пушкина: «Князь Игорь вступя въ златое стремя, поехалъ по чистому полю. Солнце своимъ затмениемъ преграждаетъ путь ему, грозная возставшая ночью буря пробуждает птицъ; ревутъ звери стадами, кричитъ филинъ на вершине дерева…»¹.

Многие переводчики и комментаторы пытались объяснить «стазби», справедливо полагая, что разгадка смысла всего подчеркнутого мною темного места — именно в этом искусственном образовании, родившемся при членении сплошной строки памятника.

В. И. Стеллецкий² подробно рассматривает основную литературу по толкованию «стазби», — Максимович первый увидел здесь глагол «въста» и отнес вторую часть начертания к следующему предложению. Основанная на его догадке поправка Потебни «узбися Дивъ», принятая В. А. Яковлевым в форме «збися Дивъ», а затем в этом виде акад. В. Н. Перетцем — в настоящее время так же находит сторонников (Д. С. Лихачев, О. В. Творогов и др.)

Поправка В. Ф. Ржиги «въеста близъ» представляется недостаточно аргументированной с палеографической точки зрения и неестественной — с литературной.

В. С. Миллер, А. А. Потебня, В. Н. Щепкин, В. Н. Адрианова–Перетц, А. С. Орлов, Д. С. Лихачев и переводчики А. Ф. Вельтман, Г. П. Шторм, Н. А. Новиков, Л. И. Тимофеев и многие другие полагали, что предложение кончается глаголом — въста, т.е. «свист звериный встал». Е. В. Барсов, С. К. Шамбинаго, Ф. Е. Корш и В. И. Стеллецкий видят в «зби» — глагол, завершающий предложение, а написание «въста» разбивают — «в ста». Мнения последних расходятся в толковании полученного огрызка — «ста». Одни (Барсов и Шамбиного) видят остаток слова «стая», Корш — «стадо», Стеллецкий поддерживает вторую гипотезу.

Текст, стало быть, принимает у Стеллецкого такой вид:

нощь стонущи ему грозою

птичь убуди,

свистъ зверинъ въ ста(да) зби.

Дивъ кличетъ връху древа.

И перевод:

ночь стонала ему грозою,

птиц пробудила,

свист звериный в стада их сбил.

Див кличет с вершины древа.

Из всех существующих академических и литературных переводов, мне кажется, этот — наиболее совершенный. Другие образцы являть долго и неинтересно. Можно привести в пример (чтобы показать дистанцию) юговский перевод:

И ночь, ропща иа него грозою,

птиц прибила(!)..

Взбился половец(!) —

свищет свистом звериным

кличет с вершин деревьев

(подчеркнуто мною — О. С.)

Я попытался применить перед этимологическим методом — структурный. И расположил кусок текста в следующем порядке:

Солнце ему тьмою путь заступаше.

Ночь стонущи ему грозою.

1) П т и ч ь убуди свистъ».

2) З в е р и н ъ въста зби.

Дивъ кличетъ върху древа…

Для сравнения привлекаю ещё один кусок из описания раннего утра перед боем:

Долго ночь меркнет.

Заря свет запала.

Мьгла поля покрыла.

3) Щекотъ с л а в i й успе.

4) Говоръ г а л и ч ь убуди.

Грамматическое родство предложений из двух мест текста «Слова», мне кажется, вероятным. Отличаются они лишь местом подлежащего, но такая инверсия возможна и находит подтверждения в практике русского литературного языка, как и эпохи «Слова», так и позднейших.

Общие структурные черты конструкций 1, 2, 3, 4:

1) определение перед сказуемым (птичь убуди–зверинъ въста–славiй успе–галичь убуди);

2) сказуемое выражается глаголом прошедшего времени (убуди–въста–успе–убуди);

3) определения — краткой формой прилагательного (птичь–зверинъ–славiй–галичь).

Схематически строки 1 и 2 соответствуют друг другу так же полно, как 3 соответствует 4.

Таким образом, я пришел к выводу, что птичь — краткая форма прилагательного, а не существительное, как полагают. При этом грамматическом прочтении устраняется вычурное, совершенно необычное для славянской литературы выражение «свист звериный». И возникает более точное и традиционное — птичий свист. (Мусин–Пушкин не решился сохранить в переводе «свист звериный» и заменил его «ревут звери»).

Я привожу эти доказательства с некоторой робостью перед именами признанных лингвистов. Они были заворожены традицией, освященной Мусиным–Пушкиным. И не «въстазби» оказалось причиной темного места, а прозрачнейшее «птичь», грамматические аналогии которому можно было найти в самом тексте «Слова».

…Неясное написание «зби» стоит на месте подлежащего и, скорее всего, относится к именам существительным. И означает по семантической схеме — название звука, издаваемого зверем, или движение.

Птичий пробудился свист,

Звериные восстали зби.

В древнерусском языке есть похожее слово — зыбь — беспокойство, смятение³. В современном — зыбь — колебание. Корень распространен в украинском, старославянском, словацком, сербском (в формах -зиб-, зьб, — зеб-, зайб).

Это одно из возможных направлений поиска.

«Зби» может быть воплощением уже неизвестного нам и переписчику палеографического или речевого нюанса (зыби>з'би). Пока же я принимаю прочтение «з'би» — беспокойство, смятение. В грубом, дословном переводе:

Птичий свист пробудился,

Звериное поднялось смятение.

Весь отрывок я предлагаю читать:

Тогда въступи Игорь Князь въ злать стремень

и поеха по чистому полю.

Солнце ему тъмою путь заступаше.

Нощь стонущи ему грозою.

Птичь убуди свистъ.

Зверин въста зби.

Дивъ кличетъ връху древа…

П р и м е ч а н и я

1. Слово о полку Игореве, под редакцией и в переводе графа А. И. Мусина–Пушкина, М., 1800.

2. Слово о полку Игореве, под редакцией В. И. Стеллецкого. М., 1987, стр. 130.

3. Срезневский И. Материалы к словарю древнерусского языка. Т. 1, 1009.

Изяслав на кровати

Не всегда в появлении темных мест виновен П–16¹. Возникают они и от неверного членения строки. По признанию Мусина–Пушкина разобрать рукопись «было весьма трудно, потому что не было ни правописания, ни строчных знаков, ни раздробления слов, в числе коих множество находилось неизвестных и вышедших из употребления»².

Все это затрудняло чтение рукописи. Мусин–Пушкин опасался допустить ошибки, подобные той, какую сделал Щербатов при разборе грамоты новгородцев князю Ярославу («по что отъял еси поле заячь и Милоацы?», вместо «по что отъял еси поле заячьими ловцы?»)

Однако вопреки собственному предостережению, Мусин–Пушкин допустил при расчленении сплошных строк на слова ошибки, не уступающие щербатовскои: «Кь мети» вместо «къмети», «въ стазби» — «въста зби», «мужа имеся» — «мужаимься» и т.д.

Непонятые редактором слова часто писались с большой буквы и превращались в собственные имена. Так у Мусина–Пушкина получалось «Кощей» — мнимое имя половца, «Урим» — имя воеводы или соратника Игоря.

Рассмотрим случай, когда, неправильная разбивка привела к рождению ложной метафоры. Исследователи, пытаясь поправить Мусина–Пушкина, тратили много энергии и приходили к результатам ещё более курьезным. Литературное бесчувствие ученых читателей порождает порой в «Слове» чудовищные в своей искусственности образы, не свойственные и «Слову» и литературе в целом.

«Единъ же Изяславъ сынъ Васильковъ позвони своими острым мечи о шеломы Литовслiя; притрепа славу деду своему Всеславу, а самъ подъ чрълеными щиты на кроваве траве притрепанъ Литовскыми мечи. И схотию на кровать и рекъ: «Дружину твою, Княже, птиць крилы приоде, а звери кровь полизаша».

Подчеркнутое место Мусин–Пушкин перевел так:

«На семь то одре лежа произнесъ онъ». Поправок было множество. Наиболее интересные исправления следующие: 1) «И схоти юнак рова тьи рекъ». Перевод этого сербо–русского предложения предлагается такой: «И схотел юноша ямы (могилы) тот сказал». Но в словаре автора есть уже термин «уноша» — юноша, и «юнак» не проходит, но, несмотря на это, продолжали: 2) «и схыти юнак рова…» — т.е. похитила юношу могила; 3) «и схопи» — т.е. схапала; 4) «и с хотию на кроватъ и рекъ» — «и с любимцем на кровь, а тот сказал»; 5) «и с хотию на кровать и рекъ» — «и с любимцем на кровать и сказал».

В. И. Стеллецкого шокирует эта картина, и он предложил перевести — «и с милою на кровать»…

Если бы мне пришлось иллюстрировать «Слово», я воплотил бы в красках все сочиненные толкователями образы. И этот эпизод просится под кисть.

Степь, политая кровью трава; разбросаны тела литовцев с помятыми шлемами. Среди поля широкого стоит деревянная кровать с никелированными шишечками. На ней лежит возбужденный Изяслав с любимым человеком (признаки пола коего прикрыты фиговым щитом). А вокруг кровати — трупы, а на них — вороны…

Предложенные варианты разбивок отличаются грамматической и литературной недостаточностью.

Прежде всего грамматической.

1) В разбивке Мусина–Пушкина утрачено, по крайней мере, два сказуемых. Они «подразумеваются».

Этот недостаток не устраняется и следующими «членителями».

2) Начинательный союз «и» в памятнике всегда употребляется перед глаголом. Н. М. Дылевский отметил этот пример как особый: «встречен только один случай с начинательным «и» не перед глаголом — «и с хотию на кровать»³.

Опять исключительная грамматическая ситуация, как в истории с единичным применением «а» в финальной строке. Я рассматриваю весь кусок Изяслава как эпический монолит.

Моя разбивка:

«Исходить кровью» — устойчивое сочетание во многих славянских языках. Значение его — «умирать от потери крови» (Даль). Вероятно, «исхоти» — написание авторское. Если бы в оригинале значилась форма — «исходи». Переписчик, несомненно, узнал бы ее и сохранил орфографию.

И грамматически и литературно это прочтение точнее.

Вместо ужасной кровати на поле кровавой битвы, вместо любовника Изяславова — простой, известный фразеологизм, точно вписывающийся в образный строй и стилистику эпического текста.

Дополнение

Обидно. Литературы по «Слову» накопилось за два века великое множество. За всем уследить просто невозможно. Особенно за старыми, «провинциальными» выступлениями, которые не попали в основное русло науки по «Слову».

Когда статья уже была написана, мне в каталоге одной библиотеки встретилась карточка: Н. И. Маньковский. «Слово о полку Игореве» — лирическая поэма внука Боянова. Житомир, 1915 г.

Я затребовал и обнаружил в этой книжке разбивку «юна кров» (стр. 98).

Уже тогда можно было избавиться от «любовника на кровати».

А он пребывает на оной до сего дня.

П р и м е ч а н и я

1. Условное обозначение Переписчика XVI века. Соответственно Переписчик XVIII века — П–18.

2. Калайдович К. Ф. Библиографические сведения о жизни ученых трудах и собраний российских древностей графа А. И. Мусина–Пушкина. Записки и труды ОИДР, 1824, ч. II.

3. Дылевский Н.М. Лексические и грамматические особенности языка «Слова о полку Игореве». В кн.; «Слово о полку Игореве» — памятник XII века. М. — Л., 1966, стр.241.

Под трубами спеленуты

…Всеволод представляет Игорю своих воинов!

А мои ти Куряни сведоми къмети,

подъ трубами повити, подъ шеломы

взълелеяны, конец копiя въскръмлены…

Перевод Мусина–Пушкина:

Мои Курчане въ цель стрелять знающи,

Подъ звукомъ трубъ они повиты, подъ

шлемами возлелеяиы, концомъ копья

вскормлены…

Романтический портрет средневекового русского воина.

Первый переводчик не понял «къмети» и разбил слово, получив новый смысл.

Не буду останавливаться на истории «къмети». Термин последующими переводчиками узнан, и довольно близко истолкован — «воины».

Гораздо интересней судьба глагола «повити», который все производят от корня «вить», и переводят — «спеленуты». Не замечая, как нарушается размашистая поэтическая схема, в которой неуместно мелкое, бытовое наблюдение — спеленуты. И это говорится о воинах.

А мои–то куряне — умелые воины,

под трубами спеленуты (?)

под шлемами взлелеяны,

с конца копья вскормлены!..

Прозаизм «спеленуты» разрушает эпически обобщенный смысловой ряд.

Глагол «повиты» встречается в одном из поучений Паисиевского сборника XIV века «…человеци есмы повиты въ гресехъ»¹.

Едва ли следует понимать церковный афоризм, как «человеки спеленуты во грехах». Думаю, что в поговорке воплотилась христианская мысль «человек порожден во грехе», и этим отличается от бога, который зачат безгрешно и порожден Девой!

И разве основная обязанность народных акушерок (повитух, повивальных бабок) пеленать, а не помогать роженице? На Урале я слышал в русской деревне пословицу: «Коза не разродится — идет к овце–повитухе».

Латинское слово «вита» — жизнь, вероятно, было причиной появления и «повити», и «повитух».

Этот книжный термин стал основой для украинского слова — «вытати» — жить, для русского «обитать» — жить (обвитать), «обитель» — место жизни (обвитель) и, наконец, «витать» — жить (ср. витает в облаках)..

Это заимствованное слово не выдержало конкуренции общеславянского омонимичного «вить» (свивать, веять) и сохранилось лишь в отдельных конструкциях.

Слово «повиты» могло бы служить доказательством древности памятника. Если его не узнали сотни специалистов но древнерусскому языку за два века беспрерывного изучения «Слова» и бесчисленных источников по славянским языкам и говорам, то каким языковедом–гигантом должен был быть фальсификатор XVIII века, чтобы найти этот давным–давно забытый термин и употребить его в единственно возможном (в этом контексте) литературном значении.

Термин, надо полагать, уже в XII веке применялся редко и то в литературном, книжном языке. Кажущаяся легкость прочтения гаппакса², в виду услужливой близости глагола «вить», обернулась непониманием. Метод «народной этимологии», примененный учеными, позволил им при взгляде сверху вниз увидеть лишь крышу неодноэтажной лексемы.

А мои–то куряне — умелые воины:

под (звуки боевых) труб рождены,

под шлемами взлелеяны,

с конца копья вскормлены.

…Автор «Задонщины» не обошел вниманием эпическую формулу. Он переносит ее в свое произведение и применяет для характеристики литовских союзников братьев Олгердовичей:

В разных списках «Задонщины» формула выглядит так:

«Те бо суть сынове храбры, кречаты в ратном времени и ведомы полководцы, под трубами, под шеломы злачеными в Литовской земли» (У).

«Те бо суть сынове храбрии, кречати в ратном времени, ведоми полководцы, под трубами и под шеломы возлелеяны в Литовской земле» (И–1).

«Ти бо бяше сторожевыя полкы на щите рожены, под трубами поютъ, под шеломы възлелеяны, конец копия вскормлены, с вострого меча поены в Литовьской земли» (К–Б).

«Тые ж бо есть сынове храбрии, родишась в ратное преме, под трубами нечистых кочаны, коней вскормлены, с коленых стрел воспоены в Литовской земли» (С).

Переписчики явно перерабатывали не во всем ясные речения оригинала «Задонщины».

Список И–1 опускает непонятное «повиты»: «под трубами и под шеломы взлелеяны».

Список У опускает и «взлелеяны»: «под трубами, под шеломы злачеными в Литовской земле».

Список С создает четырехчлен, добавляя необходимое для эпического ряда начальное — «рождены», — но, создав для нового глагола подходящее, на его взгляд, окружение (родишась в ратное время) «возлелеяны» он переводит — «кочаны»; из «конца» или «копья» производит непонятных «коней». Добавлены стрелы.

Наиболее близок к оригиналу в данном случае список Кирилло–Белозерского монастыря. Здесь мы видим уже пятичлен: рождены — поют — взлелеяны — вскормлены — поены.

Полагаю, что в авторском экземпляре «Задонщины» эпическая формула «Слова» была дополнена недостающими деталями по закону былинной поэтики. Если есть «вскормлены», должно быть и «вспоены», если есть «взлелеяны», то должно быть и начальное — «рождены». «Повиты» не было понято и превратилось в «поют» — несуразное в этом ряду. Но — как дань образцу. Близость музыкального термина «трубы» определило судьбу слова «повиты».

Таким образом, лексема из южнорусского диалекта XII века уже была непонятна в XIV веке на Севере Руси. Не понята и современными исследователями, хотя все содержание контекста говорит об одном значении этого слова, возглавляющего эпический трехчлен: рождены — взлелеяны — вскормлены.

П р и м е ч а н и я

1. Срезневский И. Материалы к словарю древнерусского языка. Т. 2, стр. 47, 999.

2. Гаппакс — термин, обозначающий редкое слово, вышедшее из употребления в современном языке, но встречающееся в отдельных памятниках литературы.

Коли сокол в линьке бывает

Когда до великого князя Киевского Святослава Всеволодовича доходит известие о разгроме на Каяле и о том, что половцы направляются к русским граг ницам, он произносит злато слово, в котором заявляем о готовности отстоять «родное гнездо» в следующих выражениях:

А чи диво ся, братие, стару помолодити?

Коли соколъ въ мытехъ бываетъ,

высоко птицъ възбиваетъ;

не дастъ гнезда своего въ обиду.

Мусин–Пушкин: «Но мудрено ли, братцы, и старому помолодеть? Когда сокол перелиняетъ, тогда онъ птицъ высоко загоняетъ и не даетъ в обиду гнезда своего».

Д. С. Лихачев перевел грамматически точнее:

Когда сокол линяет

высоко птиц взбивает,

не даст гнезда своего в обиду,

И пояснил: «Термин «в мытех» означает период линьки, особенно той, когда молодой сокол надевает оперенье взрослой птицы. Взрослые соколы отважно защищают свои гнезда от более сильных хищных птиц (например, от орла–беркута)»¹.

Приведу из массы подобных же переводов один из последних — В. И. Стеллецкого: «А диво ли, братья, старому помолодеть? Когда сокол перелиняет, высоко птиц загоняет, не даст гнезда своего в обиду». (Подчеркнуто мной. — О. С.). Возврат к мусин–пушкинскому вольному переводу. Но комментарий писан как будто к лихачевскому:

«Мыть или «мыт» — линение, линька, ежегодная смена перьев у соколов. Линяние характеризует зрелость и связанную с ней охотничью опытность сокола. Автор говорит о соколе, «находящемся в мыте» (подчеркнуто мной. — О. С.) В период линьки сокол находится около своего гнезда и охраняет его с особенной яростью, нападая на приближающихся к гнезду птиц»².

…Охота с ловчими птицами — древнейшая из охот.

«Считают, что в Европу она пришла через южные русские степи из Азии. И много столетий была едва ли не главным развлечением знати в Германии, Голландии, Франции, Англии, Венгрии, Польше. Охота с ловчими птицами на лебедей, журавлей, уток, цапель и коршунов ценилась больше других охот. И потому за хорошую ловчую птицу (из соколов чаще всего за кречета) платили огромные деньги… Нередко, заключая мир, какой–либо князь, государь или хан в одном из пунктов высокого соглашения требовал: «И прислать десять хороших кречетов».

После неудачной битвы с турками при Никополе (1386 г.) французский король Карл VI выкупил двух своих маршалов де–Бусико и де ля Тремогля за несколько кречетов. А герцог Бургундский добился освобождения своего сына у тех же турок за дюжину ловчих птиц. Иван Грозный, желая поладить с Англией, посылал в подарок королеве Елизавете русских кречетов, но отказал в этой же милости Стефану Баторию, написав: «Были прежде у меня кречеты добрые, да извелись».

На Руси сокол всегда был птицей высокочтимой. Уже на гербе Рюриковичей родовой эмблемой был сокол. Что касается соколиных охот, то о них летопись впервые упоминает в IX веке: «Олег в Киеве завел соколиный двор». Ярослав Мудрый учредил уже государственную соколиную службу с большим числом мастеров этого дела. Сокольники были людьми приближенными ко двору, среди них были любимцы царя, они пользовались почетом и множеством привилегий. Во главе дела был старший сокольничий — лицо, стоящее в одном ряду с окружающей государя знатью». В. Песков³.

На фоне этого, весьма содержательного сообщения, хорошо смотрится информация из «Слова», свидетельствующая о знакомстве автора с соколиной темой. «Тогда пущашеть соколовь на стадо лебедей, который дотечаше, та преди песь пояше… Боянъ же, братие, не соколовь на стадо лебедей пущаше, нъ своя вещиа пръсты на живая струны въскладаше: они же сами княземъ славу рокотаху»⁴.

Неоднократно в разных метафорах участвует в «Слове» образ сокола. Изо всех птиц, упоминаемых в тексте, пожалуй, эта была наиболее знаема человеком той среды, которую, скорее всего и представлял автор. Он, судя по многочисленным и довольно точным описаниям природы, был достаточно опытным натуралистом и едва ли допустил бы ошибку в передаче не им самим изобретенной, а, скорее всего традиционной формулы. Он должен был знать, что мыт⁵ — это болезнь. Когда птица линяет, она беспомощна. Линяющий, т.е. теряющий перья сокол не взлетает, не взбивает, не крушит врагов своих, а отсиживается в гнезде, моля своего пернатого бога только об одном, чтобы не тревожили его. Он беззащитен в этот период. Состояние у него «мутное». Именно в этом состоянии и изымают ловцы дикого сокола из гнезда. В древней Руси ловцов кречетов называли «помытчики». Сокол линяет в своей жизни несколько раз. После двух–трех линек это уже боевая, могучая птица.

Это выражение «три линьки» хорошо известно профессиональным охотникам и сейчас. (Обобщающее число «три» выражать могло понятие «множество», а не конкретное число линек). В тексте же речь идет о находящемся в «мыте» соколе, т.е. линяющем, а не перелинявшем.

Грамматическая форма вступает в противоречие с литературным смыслом контекста. В метафоре участвовать должен был образ многократно перелинявшего сокола.

Вероятно, следовало усомниться в правильности передачи оригинала пересписчиком.

Старший из известных примеров определения линьки птицы относится к XV веку. В списке этого времени «Слова в неделю сыропустную» читаем: «мытятся яко истреби и понавляются яко орли».

В. П. Адрианова–Перетц справедливо считает, что термин «мытиться», чтобы попасть в такой далекий от природоведенья жанр как церковное поучение, должен был быть широко распространенным в народном языке, иначе само сравнение, рассчитанное на приближение религиозной темы к слушателю–читателю, осталось бы непонятным⁶.

В XVII веке в высших кругах России интерес к соколиной охоте возрождается (возможно, в связи с тем, что ею увлекался царь Алексей Михайлович) и печатается «Урядник сокольничего пути». Тогда–то в поздних списках «Повести об Акире» проявляются вставки в старый текст, упоминающий о линьке сокола.

В одном списке: «он готов бысть па царскую службу, аки трех мытей сокол бывает, он не даст ся с гнезда своего взяти»⁷.

Нет оснований полагать, что эти наблюдения помытчиков (трижды перелинявший сокол не даст с гнезда себя взять) и сокольничих (трех мытей сокол — готов к охоте) были сформулированы только в XVII веке. Сокольничья служба — отлов и приручение хищных птиц при княжеских дворах, практиковалась издревле. Поговорка и пословица могли войти в язык уже в веке X–XI.

В древнерусском письме, по заимствованной у греков традиции, в качестве цифр использовались буквы. Причем, в глаголической системе — 28 букв алфавита, в кириллице — цифровое значение получали лишь буквы, заимствованные из греческого письма.

Так, оригинальная буква Б (буки) в кириллице не использовалась как цифра. Так же и Ж (живете) и др.

В глаголице этот принцип не соблюдался. И потому порядок любой буквы в алфавите придавал ей числовое значение.

Аз–1, буки–2, веди–3, глаголь–4, добро–5 и т.д.

В кириллице: аз — 1, веди — 2, глаголь — 3, добро — 4.

Лишь буква йота — в обеих славянских системах обозначала число 10, как в греческом письме.

Вероятно, глаголический принцип более удобный, «пальцевый», находил применение и в кирилловском письме.

Любопытно, что В. И. Стеллецкий при издании своего перевода допускает «глаголические» ошибки. В мусин–пушкинском издании числа переданы буквами под титлом: «чръная тучя съ моря идутъ, хотятъ прикрыти солнца». В копии для Екатерины переписчик расшифровал цифру — «четыре солнца». В. И. Стеллецкий, основываясь на «екатерининском» прочтении, правит мусии–пушкинский вариант: « солнца», и в своем переводе — «четыре солнца». По глаголическому «пальцевому» способу. В кириллице же = три.

Такую же ошибку совершает Д. В. Айналов в статье «К истории древнерусской литературы»⁸. Он приводит цитату из Радзивиловской летописи под 1141 годом:

«егда же несяху ко гробу дивно знамение бысть на небеси и страшно: была солнца сияюще». И поясняет в скобках: («4»). На этой ошибке Д. В. Айналова другой исследователь Г. И. Имедашвили построил очень убедительную гипотезу. Прочитав «Слово» в переводе, он обнаружил «чёрные тучи с моря идут, хотят прикрыть четыре солнца» и сравнил их с четырьмя солнцами Д. В. Айналова. Этого оказалось достаточным для заявления «четыре солнца… не есть вымышленная аллегория, символ, метафора, а реальное событие, имевшее место в 1185 году перед битвой на Каяле»⁹.

Увлеченный своей идеей Г. И. Имедашвили идет, мягко говоря, на преувеличение: «русскими летописями в 1185 году отмечено появление четырех солнц». Однако такого сообщения нет ни в одной из изданных летописей.

Путали глаголическое и кирилловское правила даже летописцы.

«Ошибки в чтении цифр случаются часто. В древнейших кирилловских рукописях открыты случаи неверного перевода глаголических цифр оригинала (по большей части отдаленного) на кирилловские. Так, например, при переписке глаголического текста S вопреки кирилловскому счету принимается иногда за 8 (как в глаголице) вместо ожидаемого шесть»¹⁰.

Знак «титло», который ставится над буквой, чтобы превратить ее в цифру, по наблюдению палеографов, часто терялся, не замечался переписчиками в «побледневшем, полусмытом, полустертом, замаранном письме» (В.Н.Щепкин).

Мне кажется, что в протографе «Слова» исследуемое место было писано так:

«Коли соколъ мытей бываетъ, высоко птицъ възбиваетъ, не дастъ гнезда своего въ обиду».

Автор, переводя устную пословицу в письмо, применил при передаче числительного «трех» глаголическое правило (аз–1, буки–2, веди–3). Переписчик или не заметил титло, или рукопись дошла до него уже без оного. Цифра превращается в букву, и он получает право подчинить «в мытей» возникшей новой грамматической ситуации и исправить на «въ мытехъ», добавив к букве «веди» недостающий ей твердый знак. Грамматически фраза стала правильной, но смыслово — парадоксальной.

П р и м е ч а н и я

1. Слово о полку Игореве. М., 1961.

2. Слово о полку Игореве. Перевод и комментарий В. И. Стея–лецкого. М., 1967.

3. В. Песков Ловчие птицы «Комсомольская правда», 1971, 16 октября, .

4. — буква, «йота» под титлом означала цифру 10.

5. Кстати, еше один пример древнего заимствования из латинского. Ср. mut — линяние: mutare — менять, сменять. Сравните — мыт, мыть, мытарить, мытарство, муть.

6. Адрианова–Перетц В. П. Фразеология и лексика «Слова о полку Игореве». В кн.: Памятники Куликовского цикла М. — Л., 1966.

7. Памятники старинной русской литературы, вып. II. СПб., 1860, стр. 368.

8. См.: Труды отделения древнерусской литературы АН СССР, М. — Л., 1936, т. III, стр. 23.

9. Имедашвили Г. И. Четыре солнца в «Слове о полку Игореве». В кн. исследований и статей «Слово о полку Игореве». М. — Л., 1950, стр 221.

10. Щепкин В. Н. Русская палеография, М., 1960, стр. 151.

Повелея отца своего

Святополк увозит с поля битвы тело тестя своего Туграхана.

«Святоплъкъ повелея отца своего междю Угорьскими иноходьцы ко святей Софии къ Kieвy».

Так в мусин–пушкинском списке.

Необычный термин, не встреченный более в древнерусской письменности и в живых языках, взывает к исследователям. В. И. Стеллецкий: «В первом издании напечатано «повелея», но такого глагола нет. Следовательно, необходима конъектура (поправка). Принимаю поправку Потебни «полелея». Эта поправка принимается почти всеми современными комментаторами. Однако старая конъектура (1819) Пожарского (повеле яти), принятая акад. Ф. Е. Коршем (а в настоящее время также Д. С. Лихачевым и Л. А. Булаховским) должна быть окончательно отвергнута, если принять во внимание сохранение ритма… Поправка М. Максимовича «Яроплъкъ» вместо «Святоплъкъ» разрушает звуковую систему этого отрывка (разрушается аллитерация «Святоплъкъ — своего — святей Софии — Кыеву»). Поэтому, думается, текст должен читаться с этой минимальной поправкой Потебни. Так написал автор»¹.

Убежденно, но не убедительно.

В говорах глагол «лелеять» выступает в значении «лететь»: «а он (муж) уж прилелеял», «ох, детычка, как налелеяли к нам немсы у хату», «налелели овсы на гарот».

В тексте «Слова» — лелеять — укачивать («под шеломы взлелеяны», «лелеючи корабли на сине море»).

И если бы автор применил здесь глагол — «полелея», то, вероятно, в значении, не отличном от других случаев употребления в тексте.

А что если поверить написанию «повелея»? Но производить не от «велеть» (веление, воля), а попытаться использовать глагол — «вълечь», «влек». Этот смысл подсказывается содержанием отрывка.

Славянские формы глагола влечь (влекти) восходят к общему источнику велк (Фасмер). Возможен ли в древнерусских диалектах полногласный вариант «велек»?

Может быть, эта форма ещё сохранялась в говоре Автора и отразилась в «Слове»? Впрочем, возможно — авторская описка. Переписчику она не знакома. «Влек» он, наверное, скопировал бы правильно, но написание «велекъ» ему ничего не говорило. Он предположил описку. Сочетание «къ» в рукописном исполнении похоже на древнерусскую букву «я». И Переписчик получает вместо непонятного «повелекъ» слово «повелея», которое соотносится хотя бы со знакомым «повелел». Общий смысл фразы от этой конъектуры не прояснился, но первейшая задача Переписчика — сделать понятной дексему.

В итоге фраза оригинала мне видится такой:

Святоплъкъ повелекъ отца своего

междю Угорьскими иноходьцы…

Повез (поволок) убитого тестя своего Туграхана на волокуше — носилках между венгерскими иноходцами. Такой способ транспортировки убитых и раненых был принят в степи до недавнего времени.

…Из 2800 лексем «Слова» только четыре содержат в своем составе «КЪ» — «рекъ», «кобякъ», «гзакъ», «кончакъ». И я не уверен, что в этих случаях мусин–пушкинский список в точности копирует орфографию списка XVI века. Вполне возможно, что эти слова в списке XVI века были без редуцированного на конце. Есть доказательства того, что Мусин–Пушкин привнес в список орфографические правила своего времени. Так несколько раз он записывает: «оттвориша», и. современные исследователи вынуждены, сохраняя в комментариях смущеиное молчание, выправлять — «отвориша». В древнерусской письменности долгие согласные не обозначались. (Часто встречается в его списке и удвоенное «с» в слове «русский»).

Этой тонкости недоучел Мусин–Пушкин. Вполне возможно, что он не заметил в тексте нелюбви к сочетанию «КЪ», и простодушно проставил Недостающий «ъ» там, где его и не было.

Впрочем, Переписчик XVI века мог и «пропустить» такое окончание в имени «Кобякъ» из соображений этимологических: за несколько слов до фразы «падеся Кобякъ», переписчик уже исполнил это имя с другим окончанием: — «поганого Кобяка». Таким же образом написание «Кончакъ» подтверждалось примерами «Кончака», «Кончакови».

Слово «рекъ» семантически прозрачней, чем «рея». Мне непонятно только одно — как уцелел Гзакъ.

Гзакъ бежитъ серымъ влъком

Кончакъ ему следъ править къ Дону Великому.

Может быть, по аналогии с «Кончакъ»?

П р и м е ч а н и е

1. Слово о полку Игореве. М., 1967, стр. 144.

Неувиденный переводчик

Десятки писателей и ученых переводили «Слово» с древнерусского на современный. Во главе этого перечня имен можно было бы поставить имя Переписчика XVI века, если бы оно было известно. Он первым предпринял попытку перевести «Слово» на язык своего века.

Литературное произведение исторически обусловлено, неповторимо; между оригиналом и списком не может быть полного тождества, невозможно сохранить полностью специфичность подлинника. Такая задача практически граничила бы с требованием фотографической дословности, машинного копирования. Такого уровня дубликации не могли достичь даже ученые — переписчики XVIII века, которые уже относились к «Слову» как к памятнику бесценному. Расхождения между мусин–пушкинским и екатерининским списками значительны.

Перед П–16 не ставилось требования натуралистически точно передать оригинал со всеми подробностями «ошибок». «Слово» предназначалось не для науки, (которой ещё не существовало), а для бытового чтения. И потому задача П–16 формулировалась просто — старую повесть сделать понятной читателю XVI века. Он выступал одновременно как переводчик и как комментатор. Такой подход приводил к художественному пересозданию типичных черт оригинала. В частности, к переосмыслению непонятных образов, к домыслу.

Литературное произведение черпает содержание из общественного сознания, а реализует его с помощью средства общения — языка; эта конкретизация не искажает действительности, только если общественное сознание и средство общения у автора и читателя едины.

По мере развития общественного сознания народа, в среде которого возникло произведение, содержание его в некоторых частях устаревает, становится непонятным и вызывает превратные толкования: так устаревают исторические реалии, особенности отношений между людьми и пр. Развивается и язык, главным образом, его стилистика: выражение, использованное автором как просторечие, так и воспринимающееся современным автору читателем, может потерять просторечный характер, а то и вовсе превратиться в архаизм. Поэтому нынешний читатель воспринимает подлинник искаженно, а переводчик должен бы исходить из первичного — неискаженного — восприятия, — говорит теоретик перевода Иржи Левый¹.

Переписчик, как читатель XVI века, воспринимал многое в подлиннике XII века искаженно. Специфические выражения, характерные для авторского диалекта, представляли бессодержательную форму, поскольку не мргли быть конкретизированы в восприятии Переписчика. Он не всегда заменял форму, но наполнял ее новым содержанием, используя все доступные ему средства.

Расхождения между лаконичными фразами подлинника и описательным пространным толкованием в списке–переводе одна из труднейших проблем при работе над древнейшими поэтическими текстами. Здесь очень часто один и тот же персонаж или предмет обозначается по–разному, порой просто намеками или косвенными указаниями, которые понятны лишь тем, кто хорошо знает историю и мифологию. И, добавим,— палеографическую традицию.

При решении проблемы Переписчика, которая существует, к сожалению, незаметно для исследователя, необходимо учитывать и следующие практические моменты, возникающие в процессе работы переводчика.

«От оригинального художника требуется постижение действительности, которую он изображает, от переводчика — постижение произведения, которое он передает. Хороший переводчик должен быть хорошим читателем.

…Проникновение переводчика в смысл произведения проходит, грубо говоря, на трех уровнях.

Первой ступенью является дословное понимание текста, т.е. понимание филологическое. Филологическое постижение не требует от субъекта никаких особых данных, кроме специальной подготовки и ремесленной практики. На этой ступени причины переводческих ляпсусов чаще всего следующие:

А. Омонимические ошибки.

1. Неправильное решение при выборе частного значения слова.

2. Принятие одного слова за другое, сходно звучащее.

3. Замена иноязычного слова сходнозвучащим словом своего языка.

Б. Ошибки из–за неправильного усвоения контекста.

4. Неправильное включение слова в реальный контекст произведения (непонимание реалий).

5. Неправильное включение слова в систему авторских взглядов (непонимание замысла).

Вторая ступень проникновения в авторский замысел. При правильном прочтении читатель постигает стилистические факторы языкового выражения, т.е. настроение, ироническую или трагическую окраску, наступательный тон или склонность к сухой констатации и пр.

Третья. Через постижение стилистического и смыслового наполнения отдельных языковых средств и частных мотивов переводчик приходит к постижению художественных единств, т.е. явлений художественной действительности произведения: характеров их отношений, места действия, идейного замысла автора. Этот способ постижения текста наиболее труден, поскольку переводчик, как и каждый читатель, тяготеет к атомистическому восприятию слов и мотивов, и необходимо развитое воображение, чтобы целостно воспринять художественную действительность произведения. Не составляет труда, например, схватить стилистический строй одной реплики, но трудно из всех реплик и действий персонажа составить себе представление о его характере. Воображение необходимо переводчику не менее, чем режиссеру, без него трудно добиться целостного постижения подлинника. Под обычным требованием к переводчику — ознакомиться с реалиями среды, изображенной в оригинале — подразумевается необходимость непосредственно изучить действительность, отраженную автором, чтобы воссоздать ее отражение при переводе.

Во всех случаях переводческого непонимания действуют два фактора: неспособность переводчика представить себе изображенную в произведении действительность или мысль автора и ложные семантические связи, на которые наводит язык оригинала, будь то случайные омонимы или подлинная многозначность текста…»².

Я так обильно цитирую положения, высказываемые теоретиком художественного перевода, потому что они целиком приложимы и к работе нашего Переписчика. Мы встречаем в его списке ляпсусы, типичные для переводческой практики: и омонимические ошибки, и ошибки из–за неправильного усвоения контекста. Сталкиваемся со случаями явного непостижения художественных единств «Слова»: образов Автора, Игоря, Бояна, Святослава Всеволодича, отношений этих персонажей между собой и сложное авторское отношение к проблеме Поля, и, как следствие, — непонимание идейного замысла автора, выпукло проявляющее себя в комментариях и дописках Переписчика.

Исследователи несправедливо приуменьшают роль Переписчика. Почему–то выгодней видеть в нем копииста и не больше, вопреки известному положению — копировалось механически, почти машинно лишь Священное Писание; даже клякса чернильная, сделанная в ранней копии, повторялась последующими книгописцами; произведения же светской литературы не копировались, а переводились на язык переписчика. Переписчик был волен сокращать оригинал и вносить дополнения, расшифровывать имена и пояснять реалии. «Слово» не избежало участи всех других произведении жанра, подвергшихся размножению. И с этим печальным фактом, как бы не хотелось в него не поверить, приходится соглашаться. Ибо обусловлен он исторически. Нет никаких оснований полагать, что к «Слову о полку Игореве» Переписчики отнеслись иначе, чем к другим многочисленным произведениям литературы несвященного содержания.

Мы вправе считать «Слово» памятником языка и поэзии двух эпох–XII и XVI веков и относиться к Переписчику не как к бездумному копиисту, а как к творчески активному интерпретатору, редактору и в некоторых случаях — соавтору.

Только такой реалистический подход позволяет правильно понять судьбу «Слова» и прочесть текст. А, установив механику методов Переписчика — отделить зерно оригинала от плевел, попытаться воссоздать подлинный текст XII века.

Постскриптум: Переписчик XVIII века (Мусин–Пушкин) тоже внес несколько своих пояснений в текст «Слова». Они легко вычленяются. Мусин–Пушкин знал историю лучше, чем его предшественник: он пользовался несомненно более широким кругом материалов при работе над своим списком. Он часто уточняет персоналии «Слова». В одном месте четко выделена вставка Мусин–Пушкина.

Пети было песь Игореви

того (Олга) внуку.

Случайно уцелели скобки. Если бы Мусин–Пушкин хотел сделать явным свое написание, стилиз «Олга» был бы излишен. Достаточно «Олега», чтобы не понадобились никакие скобки: написание выдавало бы новую орфографическую норму.

В большинстве других подобных случаев Мусин–Пушкин устранил скобки, и его добавления вошли в авторский текст. Возвращаю утраченные скобки:

…Были вечи Трояни,

минула лета Ярославля,

были плъци Олговы,

(Ольга Святьславличя)

Тъй бо Олегъ мечемъ крамолу коваше.

…Два солнца померкоста,

оба багряная стлъпа погасоста,

а съ нимъ молодая месяца

(Олегъ и Святъславъ) тьмою ся

поволокоста…

…Певше песнь старымъ княземъ,

а потомъ молодымъ пети:

слава Игорю Святъславличю!

Буй туру Всеволоду!

(Владимиру Игоревичу!)

Здрави, князи и дружина…

И в самом начале:

… трудныхъ повестии о пълку Игореве,

(Игоря Святъславлича)…

Мусин–Пушкин хотел скрыть свое участие в тексте. Переписчик XVI века не скрывал. Перед ними стояли разные задачи.

П р и м е ч а н и я

1. Иржи Левый. Искусство перевода. М., 1974, стр. 130.

2. Там же, стр. 60–61.

Невидимые тюркизмы

В число тюркизмов, которые подлежат здесь рассмотрению, я не включаю лежащие на поверхности русского текста тюркские лексемы. Это всем известные и не однажды рассмотренные термины, нуждающиеся не в комментариях, а в простом переводе — яругы, япончицы, ортьмы, оксамиты, хоругви, чага, кощей, когань, ногата, котора, крамола н другие. Некоторыми из них занимались Мелиоранский, Корш, Ржига. Правда, их переводы слов «оксамиты», «хоругвь», «кощей» не точны, но останавливаться на разборе этих переводов я не стану, хотя непроясненность такого тюркизма, как «кощей» имеет важное значение для понимания «Слова».

Тур на бороне

В «Слове» мы встречаемся с несколькими случаями кальки. Одни сделаны Переписчиком (они, как правило, создают темные места в тексте), другие принадлежат литературному языку эпохи Киевской Руси и употребляются автором привычно и не создают завихрений в контексте. К последним относятся: «злат стол» — княжеский престол (алтын такта), «беля» — серебряная монета («акша»).

Стремление перевести каждое узнанное им тюркское слово приводят Переписчика к необходимости грамматически устраивать свой перевод в контексте. Иногда это ему удается. К несчастью, для авторского текста. Но чаще — нет. Знание тюркского языка у Переписчика весьма поверхностно. Ему, вероятно, знакомо одно из наречий. Поэтому некоторые тюркские термины, употребленные автором в гуще русской речи, Переписчик не опознал. Он признает их только в скоплении, как, например, в описании добычи первого боя и в перечислении «былей» Ярослава. Отдельно встречающиеся «кощей», «яруги» и некоторые другие прочно вошли в литературный язык XVI века и потому не требуют перевода.

К числу неувиденных Переписчиком тюркизмов я отношу прозвище Всеволода — буйтур. Летописи благосклонно отзываются об этом князе, отмечая его воинскую доблесть и мужество. В «Слове» описанию его ратных подвигов уделено немало места. Видимо, неслучайно Автор называет Всеволода «буйтуром». Это находка для тюркологов, мечтающих понять этимологию слова батыр (батур, боотур, богатур, богатырь). «Слово» единственный памятник, где отразилась праформа этого популярного после XIII века термина. В источниках Х века его ещё нет. Родился он скорее всего в кипчакской среде в XI–XII веках (буй–туре — буквально «высокий господин»). Сохраняет черты языка волжских тюрков.

…Игорь ждетъ мила брата Всеволода.

И рече ему буйтуръ Всеволодъ…

Мусин–Пушкин попытался осмыслить это необычайное имя: «Буй — значит Дикий, а тур — вол. Итак, Буй–туром или Буйволом называется здесь Всеволод в смысле метафорическом, в рассуждении силы и храбрости его. Вероятно, что из сих двух слов составилось потом название богатыря, ибо другого произведения оному слову до сих пор не найдено. Всеволод Святославич, меньший брат Игорев, превосходил всех своего времени князей не токмо возрастом тела и видом, которому подобного не было, но храбростию и всеми душевными добродетелями прославился повсюду».

Типичный пример «народной этимологии». Великий Господин превратился в Дикого Вола. Переписчик XVI века и автор «Задонщины» так же не поняли этого термина и подвергли его ложному осмыслению. Редкий случай совпадения трех разных по времени оценок.

Ни один из позднейших толкователей не увидел в «буйтуре» постоянного сочетания. Эпитет «буй» в дальнейшем тексте «Слова» произвольно заменяется Переписчиком на другой, созданный им по аналогии — яр, так же в форме краткого прилагательного. Это выдает его понимание эпитета «буй» (буй — буйный, следовательно, «ярый» должен быть в форме «яр»).

…Яръ туре Всеволоде,

стоиши на борони,

прыщеши на вои стрелами,

гремлеши о шеломы мечи

харалужными.

Камо Туръ поскочяше…

Тамо лежать поганыя головы Половецкия;

поскепаны саблями калеными шеломы Оварьскыя отъ

тебе Яръ Tyрe Всеволоде.

Переписчику не понравилось постоянное употребление композиции «буй–туре» и он решается разнообразить, обогатить «бедную» на эпитеты авторскую речь. В одном случае, как видим, он вовсе отказывается от эпитета. В протографе, я полагаю, значилось:

1) Буйтуре Всеволоде,

стоиши на борони.

2) камо буйтуре поскочяше…

3) от тебе, буйтуре Всеволоде…

…Автору «Задонщины» понравилось необычное сравнение русского князя с диким быком. Эпитет, правда, показался ему не совсем удачным. Если бы он читал «Слово» в редакции XVI века, то, несомненно, «яр тур» ему пришелся бы по душе. Но, видимо, в том списке, которым располагал автор «Задонщины», яр тура ещё не было.

«…Не тури возгремели на поле Куликове побежени у Дону великого.

То ти не туры побежни, посечены кнзи рыскыя и воеводы великог кнзя и кнзи белозерстни посечены от поганых татар». (И–1). «Всталъ уж туръ оборонъ» (И–1). «Уже сталъ во ту на боронъ» (И–2). В этом списке «тур» более не встречается. В списке С нет «тура на бороне», но зато:

«не турове рано возрули на поли Куликове, возрули воеводы…» В списке К–Б уже нет и этого примера. В наиболее полном списке (У): «Уже бо ста туръ на оборонь». «Не тури возгремели у Дуная великого на поле Куликове…» Мы можем сделать вывод, что в протографическом тексте «Задонщины» в двух местах упоминался «тур». Один раз обобщающе, без эпитета: «Не тури взревели у Дона». И с эпитетом: «уже стал буй тур на борони».

В процессе переписки «буй тур» искажался по непониманию («уже стал во ту на борон»), толкуясь, эпитет превращался в грамматическую частицу «уже бо ста тур на оборонь». В заключение скажем, что в оригинале «Слова» вместо «яр туре Всеволоде, стоящи на борони» было, по всей видимости, «буйтуре Всеволоде…» Во всяком случае, повторяю, автор «Задонщины» видел тот список «Слова», в котором «яр тура» не было.

Мазон считает, что «буй тур» и «яр тур» доказывают позднее происхождение «Слова». Эти образы навеяны фальсификатору литературой об Америке и индейцах:

«Эпитет, присвоенный Всеволоду, — вроде индейского прозвища. Он является, вероятно, одним из наиболее странных изобретений автора «Слова»… Следует отметить, что «Слово» обильно употребляет выражение «буй». И нужно признать, что буй тур и яр тур — нововведения, звучащие фальшиво. Присутствие их меньше удивило бы в описаниях путешествия в Америку, чем в средневековой русской поэме. Придирчивый изыскатель мог бы напомнить с этой точки зрения, что эти имена на манер индейских могли возникнуть в результате влияния двух литературных течений, бывших в моде в XVIII веке: это, во–первых, книги о морском разбое и морских разбойниках, с одной стороны, и описания путешествий в Америку — с другой»¹.

И действительно, если «буй туре» понимать по–русски — «буйный бык», то это несомненно подозрительный эпитет, нехарактерный для славянской поэзии в целом.

А. Мазону возражают: в старых русских текстах стречаются «подобного рода клички», например, воевода «Волчий хвост», встречаются личные имена, заимствованные из мира животных («Ворон», «Волк», «Собака», «Воробей», «Бык» и т.д.)

Но, во–первых, эти имена — клички простолюдинов, а не князей. Во–вторых, термин «тур» даже не в качестве имени–прозвища, а в обычном употреблении никогда не встречается с определением, не говоря уже о таких необычных эпитетах, как «буй» или «яр». А в эпоху постоянного эпитета такое разнообразие — неоправданная роскошь: «комонь» всегда «борзый», «волк» всегда «серый» (или по–тюркски «бозый», «босый», от боз, бос — серый), ворон всегда «чёрный». Море — синее, трава — зеленая, солнце — светлое.

Чем же заслужил не очень популярный «тур» — буйвол, сразу два эпитета, и притом такие редкие. Если бы Автор хотел передать прилагательное «буйный» в краткой форме, то, вероятно, получил бы «буйн», «буен», а не «буй».

Буйные

…Святослав Киевский трижды рекомендует Игоря «буим». Мне кажется, термин «буй» входил в число титулов, выражая какую–то ступень княжеской иерархии в Киевской Руси.

В тюркских языках варианты буй, бий, бай, бей, бой — применялись к людям, пользующимся властью и уважением.

В Златом слове есть случаи оригинального употребления интересующего нас эпитета. Святослав, обращаясь к князьям с призывом встать на защиту Русской земли, находит каждому достойное, уважительное определение. И вдруг почему–то к четырем князьям он обращается буквально на ты.

…Ты буй Рюриче и Давыде!

Не вам ли вои злачеными шеломы

по крови плаваша?

…А ты буй Романе и Мстиславе!

Храбрая мысль носить ваю умъ на дело.

Переводят так, как и понимал Переписчик–16:

…Ты буйный Рюрик и Давид!

…А ты буйный Роман и Мстислав!

Много буянов в «Слове». От Святослава ожидаешь более вежливого обращения. Местоимение «вы» ему, как и Автору, известно, и в данных примерам оно было бы к месту. Мне думается, грубияном сделал Святослава Переписчик.

В оригинале, вероятно, было следующее:

…Аты буй Рюриче и Давиде!

…Аты буй Романе и Мстиславе!

Сие обращение переводится с тюркского: «Именитый», букв. «Высоко именный»:

…Именитые Рюрик и Давид!

…Именитые Роман и Мстислав!

Действие метода народной этимологии, примененного Переписчиком, а вслед за ним и остальными исследователями, прекрасно иллюстрируются этим примером.

Тюркизм «аты буй» сохранился благодаря своей невидимости: простота и благозвучие (вернее — созвучность славянским лексемам) спасли термин от калькирования или переделки.

Восьмимысленность

Меньше повезло другому тюркскому определению. Святослав обращается к Галицкому князю со словами:

«Осмомысл Ярослав!»

Мусин–Пушкин никак не объясняет прозвище.

Свод толкований эпитета «Осмомысл» дан В. Н. Перетцем. Лучшее из них предложил Ф. И. Покровский. По его мнению, это прозвище было как бы обобщением «восьми наиболее важных забот, которые занимали князя Ярослава в его государственной деятельности»². Современные комментаторы согласились с этим объяснением. В. И. Стеллецкий: «Ярослав был крупным государственным деятелем, известен был своим красноречием.

Все это и выразил автор «Слова» эпитетом Осмомысл (т.е. заботящийся одновременно о восьми различных делах), который в других древнерусских памятниках не встречается»³.

Таким образом, «Осмомысл» понят как «Восьмимысленный».

…В казахском эпосе, если хотят высоко представить джигита, всесторонне развитого, умелого и в бою, и в любви, в искусстве, в труде, в красноречии и науках, то называют его «Сегiз кырлы». Эпитет буквально переводится современным русским словарем «Восьмиугольный» или «Восьмигранный».

Древнерусским языком перевелось бы — «Осмомыслый или в форме краткого прилагательного «Осмомыслъ».

Проверим: «Осьм» — восемь (древнерусский и старославянский), мыс — угол, грань (древнерусский и старославянский), лъ — суффикс краткого прилагательного.

Чистая калька. Авторская? Едва ли: тюркские выражения характеризуют речь Святослава. Ни в каком другом куске «Слова» мы не встретим такого скопления тюркских слов и фразеологизмов, как в отрывках, относящихся к Святославу (сон Святослава, толкование сна боярами, Златое слово).

Переписчик старательно переводит узнанные им тюркские речения, выхолащивая особый колорит прямой речи киевского князя и бояр.

Если бы Переписчик хотел выразить смысл, который видит исследователь, то форма эпитета была бы сложнее — «Осмомыслен».

Растереть на кусту

Особый интерес у меня вызывают «невидимые тюркизмы» в составе русских слов. Показатель высшей степени усвоения заимствованной лексемы.

В диалекте автора есть несколько слов с тюркскими основами — «припешали», «потручати», «расушась».

Припешали (препишали) — перерезали, от «пишь» — резать; расушась — разлетевшись, от «уш» — летать.

Один же глагол, на котором мне хочется остановиться, восстановлен недавно. Значение его понято из контекста, но этимологически не доказано: «река Стугна: худу струю имея, пожръши чужи ручьи и стругы ростре на кусту…»

Мусин–Пушкин: «река Стугна: она пагубными струями пожирает чужие ручьи и разбивает струги у кустов…»

За время, прошедшее после первого издания, исследователям удалось привести этот отрывок в следующий вид: «река Стугна, худу струю имея, пожреши чужи ручьи и струги, рострена к усту…»

В. И. Стеллецкий: «река Стугна: скудную струю имея, поглотив чужие ручьи и потоки, расширяясь к устью…»

«Ростре, на кусту» — переводили как — «растерев на кусту», «простерев на кусту», имея в виду значение слова «стругы» — корабли. Потом выяснилось, что «стругы» синонимично лексеме «ручьи» — в источниках эти написания заменяют друг друга.

Я предлагаю видеть здесь билингву, скрещение двух синонимов. Таких пар в «Слове» несколько: «туга и тоска» (туга — тоска), «свет — заря», «свычаи — обычаи». В этот ряд помещаю — «ручьи и стругы» («ручьи — стругы»).

Переводим: «река Стугна скудную струю имея, вбираешь чужие ручьи — струги, рострена к устью».

Стеллецкий угадал близкое значение глагола. Оно подсказывается содержанием отрывка. Но корень «трен» более нигде не встречен.

Может быть, «ростерена»? Контекст противоречит этому смыслу.

В казахском языке есть «терен» — 1) глубокий, 2) содержательный. Терен су — глубокая вода. Терен ой — глубокая мысль; терен магналы соз — слово с глубоким смыслом. Но значение «глубокий», по–моему, вторично. Слово происходит от «тер» — собирай. Терен — причастие прошедшего времени, буквально «собранное», «содержательное», «умноженное». Оно могло одинаково выступать и в значениях — «увеличенное в объеме», «расширенное в плане». Мне представляется возможным, что вначале это образование выражало именно увеличение площади (если применять его к земле, к рекам и подобным объектам).

Диалектная форма тipiн (татарское), вероятно, предшествовала славянской палатализованной — «ширина».

Таким образом, считаю, что рострена могла быть старой формой глагола расширена.

«Слово» — уникальный памятник, в котором сохраняются многие тюркские лексемы в их самых первых значениях. Невидимый тюркизм — одно из главных доказательств подлинной древности «Слова о полку Игореве», в основе языка которого лежит южнорусский диалект XII века.

П р и м е ч а н и я

1. Mazon A. Le slovo d'lgor, 1940, стр. 66–67.

2. Ярослав Осмомысл. Сб. статей в честь акад. А. И. Соболевского. Сб. ОРЯС АН,т. 101, № 3, стр. 199–202.

3. Слово о полку Игореве. М., 1967, стр. 171.

До куриц тмутороканя

Всеслав

«изъ Киева дорискаше до куръ Тмутороканя».

Мусин–Пушкин решил, что князь, «рыскал до Курска и Тмутороканя», поэтому и писал «Куръ» с заглавной буквы.

Ныне принято объяснение Д. С. Лихачева — «до куръ = до петухов», подразумевая «до пения петухов». Такое прочтение не согласуется с грамматикой (не говоря уже о смысловой искусственности). Опрощая грамматическую схему, мы получаем единственное число именительного падежа — «кура Тмутороканя». Таким образом, не до петухов скакал Всеслав, а до куриц («до кур»). Пренебречь этим нюансом нельзя. Чтобы прийти к нужному Д. С. Лихачеву выводу, следует дописать недостающую форму — «до куровъ Тмутороканя».

Я предлагаю рассмотреть выражение «до куръ Тмутороканя» и с другой стороны. Есть тюркское слово «кура» — стена, ограда (в современном татарском — кура, в казахском — кора). Древность его доказывается тюркскими памятниками X–XI веков. Происхождение его прозрачно — от корня «кур» — строй, воздвигай; (курган — крепость, постройка; курма — тоже; куран — тоже, курм — тоже)¹.

В «Слове» ещё не употребляется лексема «стена» (она германского происхождения и пришла в русский язык позже). Ее эквивалент — «забрало» («въ Путивле на забрало»).

Стена русского города Путивля — забрало; стена половецкого города Тмутороканя — «кура».

Родительный падеж множественного числа — «кур». Таким образом перевожу: Всеслав «доскокал до стен Тмутороканя». «Кура» — ещё один невидимый тюркизм «Слова». Переписчик мог уже не знать древнего значения этой лексемы, но сохранил ее без перевода и толкования благодаря тому, что она звучала знакомо. В русском языке были формальные аналоги. По этой причине могли сохраниться и некоторые другие невидимые тюркизмы:в «Слове» и прочих памятниках.

П р и м е ч а н и е

1. Подробнее см.: В. В. Радлов. Опыт словаря тюркских наречий. Т.1—4, Спб, 1888—1911.

Птица горазда

Ни хытру, ни горазду,

ни птицю горазду

суда Божiа не минути.

Мусин–Пушкин: «какъ бы кто хитръ, какъ бы кто уменъ ни былъ, хоть бы птицей леталъ, но суда Божия не минетъ».

Приведена ходовая церковная пословица. В одной из редакции «Моления Даниила Заточника» (XIII век) эта пословица выступает в таком виде: «суда де божия не хитру уму ни горазну не минута».

Здесь опущена таинственная «птица горазда». В. А. Жуковский и П. П. Вяземский предлагали читать «гораздый по птице», что могло по их мнению значить — умеющий гадать по полету птиц.

Другого объяснения не было.

Нам сегодня кажется естественным поклонение древних могучим зверям — тотемам. Даже кабана на знамени можно понять, все же с клыками. Но мы не можем понять египтян, которые обожествляли блохастого краснозадого павиана только за то, что он первый криками встречал солнце. И мы не можем понять фараонов, которые останавливали войско, чтобы не помешать священному насекомому–скарабею сделать свое великое дело. Мы стыдливо прикрываем таинственной вуалью имени обыкновенного навозного жука, созидающего шарики. Магия знака была столь сильна, что этот скромный круглый комок навоза отождествлялся с самим солнцем. Сила формы превалировала над гнусным бытовизмом содержания.

Заурядный петух в Индо–Европе почитался как божество восходящего солнца, символ жизни и воскрешения на том же основании, что и египетский павиан. Именем петуха называли себя народы, и изображение его становилось гербами империй. Петуха вышивали на коврах н рушниках, он венчает крыши храмов и домов и могилы, пока его не заменит новый символ огня — крест, получивший имя свое от старого доброго петуха — солнца.

И вожди славянского христианства не стеснялись бороться с петухом. Они ему угрожали в своих церковных формулах страшными карами, как самому главному врагу греческой религии.

Ни хытру, ни горазду,

ни птицю горазу

суда Божiа не минути!

Но серьезный ученый никогда не поверит в то, что такие солидные люди, как древнерусские отцы религии, могли себе позволить унизиться до теологических диспутов с какой–то пернатой тварью. Поэтому выражение из «Слова о полку Игореве» до сих пор не может уместиться в сознании. Другое дело, если бы была названа мифическая птица Гаруда, известная по авторитетным индоиранским фольклорным источникам, или хотя бы таинственная Жар–птица, так нет же — курицын сын!

Культ сына Солнца — петуха был, вероятно, общим у иранцев, близких к Ирану тюрков и некоторых славянских племен.

Тюрки сохранили петуха — кораз, гораз, гаруз, кураз, каруз, хорус и т.п. Славянские формы, вероятно, были также разнообразны. В «Слове» упоминается бог солнца — «Хорс», думаю, он имел отношение к петуху «хоросу».

Пословица, приведенная в «Слове», не изобретена Автором. Она уже была в ходу, вероятно, не один век. «Гораздый» уже достаточно далеко ушло от кораз (гораз), и произносящий эту пословицу мог не улавливать прямой семантической связи рифмующихся слов.

Сон Святослава

А Святъславъ мутенъ сонъ виде. «В Кiеве на горахъ си ночь съ вечера одевахъте мя, — рече, — чръною паполомою на кроваты тисове; чръпахуть ми синее вино съ трудомь смешено, сыпахуть ми тъщими тулы поганыхъ тльковинъ великый женчюгь на лоно и негуютъ мя. Уже дьскы безъ кнеса вмоемъ тереме златовръсемъ. Всю нощь съ вечера босуви врани възграяху у Плесньска на болони беша дебрь Кисаню и несошлю къ синему морю».

И ркоша бояре князю: «Уже, княже, туга умь полонила. Се бо два сокола слетеста съ отня стола злата поискати града Тьмутороканя, а любо испити шеломомъ Дону. Уже соколома крильца припешали поганыхъ саблями, а самаю опустоша въ путины железны». (Подчеркнутые места подлежат объяснению).

Не будем отвлекаться на перевод Мусина–Пушкина, он почти без изменения повторился в последующих. Приведем один из самых поздних и лучших переводов, выполненных группой ученых — Л. А. Дмитриевым, Д. С. Лихачевым и О. В. Твороговым. «А Святослав смутный сон видел в Киеве на горах. «Этой ночью с вечера одевали меня,— говорил,— черной паполомой на кровати тисовой, черпали мне синее вино, с горем смешанное, осыпали меня крупным жемчугом из пустых колчанов поганых толковин и нежили меня. Уже доски без князька в моем тереме златоверхом. Всю ночь с вечера серые вороны граяли у Плесньска на лугу, были в дебри Кисановой и понеслись к синему морю».

И сказали бояре князю: «Уже, князь, тоска ум полонила. Вот слетели два сокола с отцовского золотого престола добыть города Тмуторокани или хотя бы испить шлемам Дона. Уже соколам крылья подрезали саблями поганых, а самих опутали в путы железные»… ¹.

Пояснения к переводу принадлежат О. В. Творогову и отражают проделанную несколькими поколениями ученых работу по установлению значений некоторых мест приведенного отрывка. Но, к сожалению, комментарии О. В. Творогова страдают, на мой взгляд, излишним лаконизмом и бездоказательностью. Например: «Великый женчюгь — в русских поверьях видеть во сне жемчуг слезы, печаль» (стр.498).

Мы сейчас в состоянии задать вопрос и ответить на него, почему именно такой сон увидел Святослав Киевский? Случайна ли символика этого сна?

Святослав увидел во сне, что его готовят к погребению, по тюркскому, тенгрианскому обряду.

Подробнее о формуле обряда можно узнать в исследовании «Шумер–наме» (глава «Тенгрианство»), которое печатается во второй части этой книги.

Кто участвовал в обряжении? Двоюродные братья, Игорь и Всеволод.

Си ночь съ вечера одевахъте мя, — рече…

Полагаю, что в пергаментном списке термин «Сыновчь» (племянники, двоюродные братья) оказался в конце строки и был сокращен в аббревиатуре «СНЧЬ».

Следующая строка начиналась: «съ вечера» и Переписчик, расшифровывая титлованное написание, учел это соседство, которое подсказало ему самое близкое решение — «Си ночь».

«Синее вино с трудомь смешено».

Удивительный образ родили переводчики: «темно–голубое вино с горем смешено». Подобного нет в мировой поэзии, начиная с древнеегипетских гимнов. Волшебство этой строки снимается после этимологического анализа слов, придающих ненужную абстрактность выражению.

«Синее вино» достаточно оговорено². «С трудом» — не понятно, ибо слишком поспешно переводчики поверили созвучию с современной лексемой «труд» — работа.

«С работой смешено!» — звучит достаточно смешно, поэтому и придумали новый смысл общеизвестному слову «труд» — горе, скорбь, чтобы как–то оправдать употребление в этом контексте.

И опять — Переписчик.

В оригинале ожидается — «синее вино съ трутомь смешено». Автор употребил здесь характерное тюркское слово «турта» — осадок, подонки (чагатайское), турту — тоже (османское). Например: шарап туртусу — осадок вина. Происходит слово от туру — стоять, отстаиваться; турду — стал, отстоялся и т.д.

Таким образом: «огненное вино с осадком смешенное». А слово «труд» — работа, дело происходит от другой тюркской формы. «Турт» — 1) толкай, 2) тыкай, 3) бей (общетюркское). Сравните русское простонародное «трутить» — толкать, давить; украинское «трутити», «тручати» — толкать, бить; чешское «троутити» — толкнуть.

В «Слове» есть любопытный глагол — «потручати», смысл которого выступает из контекста — «бить».

В древнеславянском рабовладельческом обществе каждый класс вырабатывал свой термин для обозначения понятия «дело». Класс рабов — работа (от «рабити»). Класс воинов — трут, труд (от «трудити» — бить, воевать).

Я считаю, что первым значением слова «труд» было — война, ратное дело. В мирное время название воина «трутень» получило народное переосмысление — дармоед, тунеядец. (Вероятно, ещё в общеславянскую эпоху, на что указывает широкое распространение значения. Сравни славянское — труд — дармоед, древнечешское — трут и т.п.)

Развитие значений «война = работа» характерно для многих языков на определенной стадии развития общества. Сравните, например, тюркское «ис» — 1) битва, война; 2) дело, работа, труд.

…Автор «Слова» знал две неомонимичные формы «труд» — война и «трута» — осадок. И очень точно поместил их в нужные контексты:

1) «Не лепо ли ны бяшеть, братие, начати старыми словесы трудных повестiй о пълку Игореве» (воинские повести);

2) «Синее вино съ трутомь смешено» (с осадком). Переписчик, не узнав второй формы, посчитал ее за ошибочную передачу первой.

Кто сыплет жемчуг на грудь Святослава и ласкает его? Тощие вдовы язычников, т.е. половцев.

Тул — вдова (общетюркское). Еще один невидимый тюркизм.

Переписчик и Переводчики ориентировались на древнерусское «тула» — колчан и создали очередной алогичный образ: «тощими (значит, пустыми) колчанами поганых язычников сыплют крупный жемчуг на грудь мне и нежат меня».

В «Слове» дважды встречаются «тули»:

…луци у нихъ напряжены,

тули отворены. …

лучи съпряже,

тугою имъ тули затче.

Значение — колчаны — создается всем содержанием контекста. В этих прозрачных примерах мы видим слово другое, отличное от тулы сна Святослава.

Автор различал написания тули и тулы. Единственное число могло быть соответственно тула и тул. В протографе, вероятно, значилось: «Сыпахуть ми тъщии тулы поганых тлъковинъ великий женчюгь на лоно и негуютъ мя», т.е. «сыплют мне тощие вдовы поганых язычников крупный жемчуг на грудь к нежат меня».

…Этот отрывок густо насыщен тюркизмами: 1) тлъковин — калька с «язычник», 2) женчюгь — кипчакская передача китайского «йен–чу», 3) тул — вдова.

Двуязычный читатель XII века иначе понимал содержание сна Святослава, чем моноязычный читатель XVIII–гo и последующих.

Сотрудничество двоюродных братьев Святослава с худыми вдовами–половчанками о многом говорит. Братья и вдовы (обида половецкая) обряжают его к погребению по тенгрианскому (половецкому) обряду.

«Уже дьскы безъ кнеса вмоемъ тереме златовръсемъ».

«Дьскы» комментаторами понято как «доски».

«Кнес» — имеет несколько толкований: 1) конек крыши, 2) верхнее бревно под коньком крыши. «То, что Святослав видит во сне исчезновение «кнеса» со своего терема, не только вполне естественно (?!), но и окончательно разъясняет ему смысл всех предшествующих примет… «кнеса» нет, доски, которые он скреплял, повисли в воздухе и сомнений не остается: Святославу грозит гибель, смерть»³.

Объяснение вполне приемлемое. Смущает только то, что формы «дьскы» (т.е. «диски» или «дески») и «кнес» — необычны для восточнославянских языков и ни одним памятником древнерусской письменности не подтверждаются.

Для западнославянских языков эти написания обычны (например, в старочешском «деска» — 1) стол, 2) доска; «кнез» — князь).

Колебания в семантике первого слова объяснимы. Оно пришло в славянские языки из германского, где первоначально выступало в значении «плоскость», от которого развились конкретные — стол, блюдо. (Сравни англосаксонское «диск» — стол, блюдо; древневерхненемецкое «тиск» — стол, доска. Первоисточник латинское «дискус» — круг).

Подобный переход значений наблюдается и в тюркском «тахта» — 1) престол, 2) доска.

…Слово «кнес» — устная форма западнославянской лексемы «кнез» — господин, князь.

«Дьскы безъ кнеса» похоже на идиоматическое выражение — «престол без князя».

Здесь не место подвергать анализу все термины, входящие в систему обозначения государственных понятий. Не все слова занимают в этой системе одинаковое место. Одни из них являются основными терминами группы, составляя костяк государственной лексики («князь», «великий князь», «стол», «злат стол», «боярин»), другие выступают лишь ситуативно в качестве заместителей общепринятых терминов («когань», «блъван», «буйтур», «были» и пр.).

В Киеве XII века, вероятно, сложилась политическая ситуация, при которой лексикон боярский мог пополниться западнославянскими терминами в узко специальных

значениях: «дьскы» — киевский престол, «кнес» — великий князь киевский.

Я предполагаю, что фразеологизм этот был представлен в самом тайном разделе боярского дипломатического словаря. Нам известна важная часть этого лексикона: «вся Русская земля и Черные клобуки хотят тебя».

Этими словами приглашали бояре нового великого князя. Может быть, в формулу приглашения входила и эта зловещая фраза: «уже дьскы безъ кнеса», означавшая, что предыдущий великий князь уже устранен или должен быть устранен. Этой формулой западники, составлявшие ядро киевского боярства в конце XII века, пользовались как оружием в дворцовых интригах.

Жертвой тайной политики бояр, ориентирующих взоры престола на запад, пали Юрий Долгорукий и его сын Глеб, стремившиеся сохранить союз с Полем.

«Уже дьскы безъ кнеса!» — предупреждение великому князю, не согласному с боярством.

Неудивительно, что страшная фраза приснилась Святославу, наряду с другими грозными символами. Степь, обиженная сыновцами, угрожает ему политической смертью, — вот, по–моему, смысл образной и лексической атрибутнки сна Святослава.

«Всю ношь съ вечера босуви врани възграяху у Плесньска на болони беша дебрь Кисаню и несошлю къ синему морю…» Самая сложная часть рассказа Святослава.

О. В. Творогов: «Предлагались различные исправления этого явно испорченного в мусин–пушкинском списке места. Большинство исследователей приняло лишь поправку «бусови» (т.е. «серые») и «не сошлю» на «несошася». Остальные поправки приняты лишь некоторыми комментаторами. Так предлагалось читать: «беша дебрьски сани» с двумя толкованиями — «адские сани» или «живущие в дебрях змеи». А. С. Орлов предлагал перевод: «У Плесньска в преградье были в расселинах змеи и понеслись к синему морю». Более вероятно другое понимание текста: вороны «възграяху» у Плесньска, были в дебри (лес в овраге, овраг) Кисаней и понеслись к синему морю. Большинство ученых сходится во мнении, что Плесньск «Слова» — это плоскогорье вблизи Киева. Слово Кисаню Н. В. Шарлемань предлагал читать как «Кияню», по его мнению «дебрь Киянь» — это лес в овраге, прорытом речкой Киянкой в окрестностях Киева. Перевод слова болонь (чаще — болонье) как «предгорье» не совсем точен. Болонь буквально — «заливной луг, низменность у реки»⁴.