Bad Debts

Валерий Петрович Самелин проснулся в 7 часов утра. Дома пусто, если бывает пусто в 16 квадратных метрах: крохотной кухне, совмещенном санузле и маленьком застекленном балкончике. В правом углу единственной комнаты на собственной коробке стоит видеодвойка Samsung 14". Напротив, у противоположной стены, «убитое» трюмо. Такие же три стула и две панцирные кровати с полированными спинками. У кроватей, стоящих вдоль стен буквой «Г», на полу лежит ковер — свадебный подарок матушки. Мебель в комнате принадлежит хозяйке квартиры. Купив ее на радостях, в минуты редкого семейного благополучия, она таскала ее за собой по жизни, пока не сдала в аренду вместе с квартирой Валерию Петровичу. Самелин снял квартиру месяц назад, вернувшись в город, чтобы начать все сначала.

Быстро отжавшись от пола (культи ног на кровать, кулаки в пол), интенсивно помахав руками, Валерий Петрович включил электрический чайник. Телевизор, таймер которого работал вместо будильника, уже вещал во всю. Перемещаться на инвалидной коляске в тесноте типовой хрущевки было нереально. Не надевая протезы, он пополз на заднице в ванную, приводить себя в порядок. Там, стоя на культях, быстро умылся-побрился, — нет радости долго плескаться, когда кафельный пол давит на торцы культей массой более 90 кг. Вода бежала слабо — пятый этаж.

Вчера Валерий Петрович проводил жену и младшего сына. Поезд Абакан-Москва опоздал на 20 минут. Он ждал его прибытия в продуваемом холле нового вокзала уже сорок пять минут. Возле информационного табло толпились люди с рюкзаками — туристы и дачники. Самелин терпеть не мог ни тех, ни других. На улице было холодно: плюс четыре. Спина с самого утра разламывалась от острой боли в пояснице.

За день до этого они с супругой и младшим сыном провожали старшего этим же поездом, только в сторону Абакана. Было то же самое: холод, 20 минут опоздания, толпа дачников в ожидании электрички, молодежь с гитарами и рюкзаками.

Только вчера он не выдержал и пошел на улицу, посидеть на каменном парапете (бог с ними, с почками — спина просто отваливалась). Его пацаны, пока гостили, успели вставить новый замок в дверь, жена — провести уборку, закупить всякой кухонной «беды», повесить тряпки на окна, бросить на пол ковер, украсить кровати покрывалами. Так его лодка стала готова к одиночному плаванью.

Чайник закипел. Валерий Петрович выполз на заднице в комнату из коридора-прихожки. Открыв пакет с овсяной кашей «мгновенного» приготовления, залил это чудо отечественной кулинарии кипятком. Жрать в одиночестве не хотелось совсем. Пока каша набухала, распространяя по комнате аромат фруктовых наполнителей (кажется, персик), он открыл балкон и начал натягивать протезы, перекинув перед этим свое обрезанное тело с пола на кровать. Порой ему казалось, что он становится похожим на орангутанга — не такой волосатый, но такой же длиннорукий и коротконогий.

Каша готова, протезы уже на нем (вернее, он в них). Мебельная доска, прибитая к стене — подобие стола. Каша уходит в утробу мгновенно, за ней следует «сиротская» кружка крепкого кофе. Рубаха, галстук, костюм и куртка — он готов. Снизу раздается знакомый звук клаксона, — за ним приехали. Все, день закрутился.

Бесконечный и осторожный спуск с пятого этажа. Восемьдесят четыре ступеньки. Низкие перила, ужасные узкие ступени, — что еще нужно, чтобы свернуть шею?

Офис находится на восьмом этаже. Лифт плавно, со звонком, открывает двери. Его работа — писать новую базу данных. Это не главная его обязанность, он просто старается быть полезным, удачно заполняя пустоты, пока собственные проекты медленно созревают. Просидев в офисе весь день, заполнив бесконечное количество таблиц, Самелин медленно приблизился к окончанию рабочего дня.

В шесть часов вечера в здании отключают лифт. Закрыв за собой офис, Самелин вышел на пожарную лестницу — обычные лестничные пролеты в обычном многоэтажном здании. Медленный спуск. Перила удобные, ступеньки ровные, но нагрузка чувствуется. Погода не установилась, и спина продолжает болеть. По дороге домой он зашел в магазин за продуктами, набил снедью два пакета. Потом остановил извозчика.

Подъезжая к дому, они уперлись в лоб наглой «восьмерке». Сообразив, что Самелин с извозчиком не намерены уступать, ее владелец демонстративно заглушил машину. Выпустив супругу с дочкой (обе с полными пакетами, как Валерий Петрович) и закрыв машину, хозяин «восьмерки» с французской булкой под мышкой демонстративно направился мимо их «шестерки» домой.

— Вот так и живем. Мент, наверное, — мудро заметил извозчик, тут же подытожив манеры, возраст и благосостояние молодого человека.

Как только Самелин оставлял без ответа хоть одно умаление его достоинства — бесчисленные полчища любителей легкой наживы набрасывались на него. Если не отвечать на удар, то и сам уже никогда не сможешь уважать себя, рассуждал Валерий Петрович. Он знал себе цену, был уверен, что все эти зарвавшиеся сопляки, ушлые подлецы — получат свое. Они сами сделали свой выбор, недооценив его, забывшись в поиске мелкой и сиюминутной выгоды.

— Дальше-то что? Как жить планируешь после этого? — вопрос Самелина поверг хама в громкие рассуждения о том, что никто никому не должен.

— Добавь еще, что никто не забыт и ничто не забыто, — уточнил для наглеца Валерий Петрович.

— Не надо меня пугать, — тот сразу же сменил тон.

— Я не пугаю тебя — ты уже испуган. Этих слов тебе никто не говорил, ты сам их сказал, — поправил Валерий Петрович.

Обычное оттеснение в поиске выгод для себя совсем не подразумевало взаимности. Молодой уступил и Валерий Петрович с извозчиком подъехал прямо к подъезду. Это был простой и ясный мир, где каждый был волен, но и отвечал за себя сполна.

— Добрым словом и пистолетом можно действительно сделать больше, чем только одним добрым словом, — процитировал извозчик Капоне.

— Когда поломан дельтаплан и неисправен твой наган — кругом всегда такой бедлам, — ответил Валерий Петрович словами песенки и рассчитался с извозчиком.

Открыв железную дверь подъезда без домофона (результат мероприятий всеобщей компании по борьбе с терроризмом), Валерий Петрович начал подъем на пятый этаж.

Ровно в девять вечера, чавкая вовсю, он набивал свой пустой живот (работал без обеда). Нажравшись и бегло просмотрев телепередачи, Самелин отбился, обрекая себя загруженным желудком на ночные кошмары.

Всю ночь он гонялся за какими-то ингушами (было такое в его жизни). Обобщая события прошлого, сон опрокинул его в нереальный мир кошмара, наполнив мозг уже пережитыми событиями.

…Возле темной «шестерки», под каким-то мостом, мужики в зимних одеждах мутузили друг друга. Самелин четко увидел, как один из них достал нож и начал наносить дерущимся подлые удары в подреберье со спины, прямо в почки. Отчетливо было слышно, как он кряхтел при каждом ударе, как вскрикивали его жертвы. Самелин слышал каждый хлопок кулака с ножом по дубленке того, кого резали. Когда, в поисках еще не поверженных врагов, убийца развернулся в сторону Самелина, неожиданно нахлынул страх. Самелин видел то, чего не видел человек с ножом, — повергнутые на землю мужики вставали. Прикрывая руками кровоточащие спины, они доставали свои ножи и бесшумно двигались в его сторону. Он не дошел до оцепеневшего от страха Самелина нескольких шагов. Окровавленные и озверевшие от боли мужики догнали убийцу и порвали буквально на пельмени прямо у ног Валерия Петровича…

Самелин проснулся. Кровать, услужливо прогибающая сетку, громко скрипнула. Не включая свет Валерий Петрович, уперевшись руками в пол, кинул свою задницу на ковер и пополз к трюмо — там стоял чайник. Глотая неостывшую кипяченную воду, он покрывался нездоровым потом. Отяжелевший от выпитого, пополз в ванную — к унитазу. От холода кафельной плитки голая задница сморщилась, истошно посылая нервные импульсы в сонный мозг. Валерий Петрович окончательно проснулся, по запаху поняв, что он на месте. Его нос так и не привык к тому, что он иногда находится чуть выше этого фаянсового чуда цивилизации, готового к любому дерьму, но не готового к обслуживанию безногого человека. С облегчением, в полной темноте, под звуки заполняющегося водой сливного бачка он вернулся на кровать. Полежав еще несколько минут в темноте, Самелин благополучно заснул.

Телевизор включился в семь часов утра. В утренних новостях сообщили, что сожгли войсковую колонну в Ингушетии. Самелин вспомнил сон. Опять все началось с начала.

Позвонил домой, узнал, что все доехали благополучно. Перезвонил сестре — старший в институте, добрался нормально. Набрал номер адвоката. Ничего нового тот не сообщил. Дело вернули с доследования в суд. Его пока никто не ищет. У судьи очередной процесс, который неизвестно когда закончится. Так что осталось набраться терпения и ждать в этом вздыбившемся вокруг мире, в котором он осознавал себя просто исковерканной взрывом плотью, «живым мертвецом», лишенным значения и смысла. Он задыхался от ярости при столкновении с обществом, которое ему представлялось громадным абсурдным существом. Его преследовали приступы тошноты, когда теплой массой безликих двуногих тел на него наваливается целый мир. Все менялось и начинало существовать в каком-то ином качестве.

В армии инструктор утверждал, что можно съесть ложку дерьма, прежде чем тебя вырвет. Валерий Петрович Самелин был уверен, что все дело в ложке — у каждого она своя.

Вечером их группа, возглавляемая замполитом роты, прибыла на точку — мост через сухое русло притока реки Аргандаб. Охрана моста и участка дороги до горной седловины — единственная их обязанность на ближайшие десять дней.

Гибкая, тяжелая нить горной гряды, подвешенная на двух противоположных вершинах, классической цепной линией закрывала горизонт. К ее подножью прижался кишлак — пирамида песочного цвета, сложенная из домов-кубиков, огороженных дувалами. Пыльные проулки превращали пирамиду кишлака в хитроумную однотонную головоломку.

С седловины, пологой параболой продавленной в самом центре гряды, к мосту спускается шоссе. Параллельно бетонной ленте дороги с седловины к реке медленно течет арык. В обе стороны от него изумрудной зеленью расползаются лабиринты виноградников, аккуратные полосатые клетки бахчей, небольшие рощицы фруктовых и гранатовых садов. У моста арык перегорожен шлюзом — идеальное место для купания. Через мост каждый день идут машины в Пакистан. Туда везут виноград, арбузы, дыни, обратно — много всякой ерунды для местных кантинов. После недели засад разве такая служба не отдых?

Всю ночь они гудели с дембелями-минометчиками — здесь встречаются не для того, чтобы сразу расставаться. Собственно, минометчики и не спешили покидать этот курорт, обещая сдать пост через сутки. Но всему свое время, и утром следующего дня оно настало.

Все началось под неприличное журчание струи из пробитой под утро шальной пулей емкости для питьевой воды. Продолжилось под гулкий металлический стук — молодой забивал деревянный чопик, затыкая струю этой «бенгальской лошади».

— Что там у нас? — спросил у лейтенанта-минометчика замполит, неопределенно кивая в сторону седловины.

— Там, там и там — кругом мины, — очертил рукой полгоризонта минометчик.

— Зря не рисковать и врага близко не подпускать — беречь себя для войны, — понимающе изрек замполит известную всем инструкцию.

— А там? — замполит, болезненно морщась от каждого удара по полупустой бочке, мотнул головой в направлении, откуда прилетела ночью шальная гостья.

— Там? — переспросил лейтенант. — Там кочевники.

— Кругом мины и приветливые, милые люди! — замполит изобразил улыбку — Хотели обнять, но промахнулись?

— Слишком воинственно себя ведете. Поэтому в вас и стреляют. А мы — за мирные решения, поэтому в нас и не стреляют, — командир минбатареи небрежно сплюнул себе под ноги.

— А зачем стрелять, если вас можно ночью вырезать как баранов? — грубо оборвал разговор замполит.

Добровольно спросонья войти в сложную ситуацию реального утра, для которой нет шаблона, лейтенанту было так же трудно, как прыгнуть первый раз с парашютом. Здесь был необходим выпускающий — гуманный человек, который даст хороший веский пинок для разгона. У замполита же гуманным считалось отношение к человеку не лучше, чем тот того заслуживал.

Месяц назад замполит потерял ротного. Группа, участвующая в этом бою, тяжело перенесла потерю. Ротный лично лепил из них солдат. Подбирая каждого, он по кирпичику строил фундамент боеспособности роты. Без него они стали грудой крепких, обоженных в огне, кирпичей.

Мотаясь в засады, выезжая на выносные посты, замполит продолжал жить прошлым, желая исправить допущенную ими ошибку. Эмоциональная перегрузка от пережитого была словно пулевая пробоина в его броне, которой он пытался оградиться от прошлого. Сталкиваясь с реальностью, которую не мог до конца принять, он сильно переживал и нервничал, — активизируясь в памяти, прошлое каждый раз невольно повторялось в каждой похожей ситуации. Его впечатления отражались от застывшего кривого зеркала собственного сознания, наполняя жизнь непроизвольными физическими реакциями, рождающими безудержное желание быть причиной всему происходящему. Его «так должно быть, солдат» было рождено переживаниями смерти друга, выработавшими шаблон его собственного «порядка вещей».

Бой, в котором он был не наблюдателем, а активным участником, сломал его стереотипы. В поступках же окружающих его людей замполит видел лишь навыки, привычки, шаблоны, связанные с тяжелыми условиями полевого быта, но никак не знания, полученные в бою. Он напрасно пытался сейчас взаимодействовать с тем, чего не было на самом деле — натасканной в засадах группой мальчиков с автоматами. Приходилось думать самому, более того, находить сильные ходы — не блуждать, а продвигаться, выстраивая заново, с помощью новых отношений, разбитый фундамент роты.

Через пятнадцать минут они уже садились на броню: замполит роты — белобрысый выпускник Новосибирского училища, переводчик — веселый узбек, его земляк — Эргашев, дембель — даргинец, Прицел и Студент — водитель БэТэРа. Алибек — еще один дембель, даргинец — не поехал.

— Ведь должен же здесь кто-то за всем смотреть в ваше отсутствие? — заявил он и ободряюще крикнул земляку, когда бронетранспортер тронулся с места: — Матери что передать?

— Он сам ей расскажет, когда вернется, — зло пробурчал себе под нос замполит.

Оставив Алибека за старшего, они отправились к соседям — белуджам. Месяц назад племя перекочевало из Белуджистана и компактно разместилось на правом берегу реки, в развалинах фабрики. В лагере проживало около 700 человек. Беспокойное соседство, если учесть, что им оставили оружие, запретив иметь гранатометы и крупнокалиберные пулеметы. Автоматов, винтовок и ручных гранат у королей пустыни было более чем достаточно. Ночью, уже почти под утро, за их лагерем — дальше по руслу — случилась короткая перестрелка. Шальная пуля, пробившая емкость с водой, была тем подарком, о котором и хотел поговорить замполит, надеясь обсудить правила соседства.

Утренняя прохлада поднималась над ручьем, в который превратилась высушенная солнцем река. Выступающий остов разрушенного цеха казался скелетом огромной рыбы, выброшенной на песчаный берег бескрайнего пляжа Регистана. БэТээР двигался по руслу, прижимаясь к правому берегу. Внезапно слева появились люди. Выстроившись в неровную шеренгу на крутом берегу, они казались черными изваяниями. БТР подъехал вплотную к ним. Никто не шагнул на встречу, все продолжали стоять неподвижно.

На солдат смотрели хмурые лица, обрамленные кучерявыми черными бородами. Настороженные взгляды выражали недоверие. На дружеские улыбки и приветствия гостей кочевники не ответили.

— Не нравится мне все это, — заметил замполит.

Решили ждать — не немые же они все-таки, может кто-нибудь заговорит? Было совсем не до шуток. Переводчик Марупов начал лепетать принятые в таких случаях приветствия — никакой реакции, только неприветливые взгляды продолжали цепко осматривать оружие незваных гостей. Так продолжалось, казалось, вечность. Наконец белуджи зашевелились и, расступившись, пропустили вперед троих вооруженных мужчин. С опозданием поприветствовав гостей, они жестами пригласили следовать за ними. Словно груши с дерева бойцы посыпались с брони. Их сразу окружила немая толпа, в складках одежды у многих встречавших были заметны АКМы с потертыми от времени ствольными коробками.

Еще на мосту замполит предупредил летеху-минометчика: если что, то «тревожный» сигнал — две ракеты. Сейчас, находясь в окружении вооруженных автоматами кочевников, трудно было представить, чем могут помочь залпы «Василька», и как замполит планирует стрелять из ракетницы?

Пока они шли по лагерю, мало что изменилось. Со стороны хозяев не последовало ни одного приветливого жеста. Никто никого ни о чем не спрашивал, не сомневаясь, что находится среди недругов.

Сильный коренастый мужчина с красивой ухоженной черной бородой, вышедший им навстречу из развалин, был, видимо, старшим в лагере. На вид ему было около 50 лет, но кочевой образ жизни, обычаи и нравы его народа не позволяли ему быть дряхлым и немощным. Он выглядел физически расслабленным — открытым всему, что могло произойти. Эргашев передал ему «дары»: несколько банок тушенки, пять буханок хлеба, тридцать пачек «Охотничьих» сигарет и три банки сгущенного молока. Вождь удостоил бакшиш только беглым взглядом. Казалось, его не интересует, что принесли гости. А что может интересовать человека, люди которого занимаются контрабандой наркотиков? Гораздо больше его интересовали сами солдаты и то, что творилось в душе каждого из них. Вождь пригласил пройти в тень уцелевшей бетонной стены, где были постелены несколько ковров и выставлены блюда с угощением: плов с бараниной, несколько тарелок сладостей.

Усевшись и перестав, наконец, толкаться, гости с ожиданием уставились на хозяев, степенно расположившихся напротив. На гостеприимный жест вождя, указывающий на блюда, солдаты одновременно потянулись к сладостям. Вождь громко засмеялся и с отцовской заботой подвинул блюдо с конфетами к ним поближе. Замполит стрельнул глазами, но дело уже было сделано — лед взаимного недоверия растаял от теплоты такой детской непосредственности.

Замполит начал речь. Он долго говорил об уважении законов гостеприимства, извиняясь за то, что они пришли с оружием в лагерь. Но в конце разошелся и даже немного надавил, потребовав у хозяев отчета о ночной стрельбе.

— Мы должны знать, что происходит на контролируемой нами территории, — объяснил замполит вождю свое появление в его лагере.

Узбек синхронно переводил, сглаживая интонации. Белудж молча слушал эту попытку передать чужие эмоции через пространство.

Когда перевели слова замполита о контролируемой территории, вождь принялся в упор изучать гостей хмурым взглядом. Что-то действительно перешло от замполита к вождю. Какая-то энергия, которая возникла у одного, пройдя определенное расстояние, дошла до другого.

Вождь небрежно сделал знак рукой стоявшим у него за спиной соплеменникам. Замполит начал проявлять признаки беспокойства. Двое из тех, кто привел гостей, метнулись куда-то и появились через мгновение, неся перед собой на вытянутых руках винтовку «Бур» и два автомата Калашникова китайского производства.

Вождь с достоинством сообщил, что вчера их дозор натолкнулся на группу душманов, переходивших русло реки и направлявшихся через седловину в город. Белуджи отказались их пропустить, ссылаясь на договор с местными властями о нейтралитете. В ходе возникшей перепалки кочевники заявили, что убьют первого, кто нарушит их предупреждение. И убили одного, как обещали.

— Чье же тогда это оружие? — замполит показал на два автомата.

— Одного — убили мы. Остальные — умерли от страха, — перевел узбек слова вождя.

Воины, стоявшие за спиной вождя, дружно закивали головами. Все они были по-своему очень симпатичные молодые люди: стройные, с красивыми кучерявыми черными бородами, в не новой, но чистой и опрятной одежде. У каждого было оружие: винтовка или АК, украшенные всевозможными наклейками на прикладах и заклепками на ремнях. Было видно, что за оружием заботливо ухаживают. У двоих на поясе висели фирменные портативные коротковолновые радиостанции, а у одного на шее красовался чудесный немецкий бинокль ночного видения. Точно такой же трофей батальон добыл комбату в одной из засад.

Когда вы просто сидите и слушаете все, что говорит собеседник, и ждете, к чему он придет — вы не особенно ценны для него. Но когда вы слушаете, одновременно следя за ходом повествования, и выслушав, принимаете решения о дальнейшем направлении общения, то результаты получаются потрясающие.

Замполит не сразу обратил внимание на то, как и кому были сказаны слова про «умерших от страха». Быстро обсудив подробности и согласовав сектора обстрела в случае неожиданного нападения на мост, вождь с улыбкой предложил замполиту пострелять из добытого во вчерашней перестрелке оружия. Застывшая энергия законсервированных когда-то эмоций замполита мгновенно превратилась в свободную энергию самовыражения. Мишенью, установленной на месте ночной перестрелки, стало быстро опустевшее блюдо из-под сладостей.

Вождь мудро и умело управлял вниманием человека, не отличающего собственную ментальную карту «контролируемой территории» от реальной местности.

Ясно, что до начала показательной стрельбы нормальному фраеру не мешало бы оружие пристрелять. Прицельные приспособления трофейного АК состояли всего лишь из мушки и целика прицельной планки и не требовали особых навыков у стрелка. Условия стрельб, размер цели и позиция для стрельбы ничем особенным не отличались — у каждого из присутствовавших на личном счету был не один мешок расстрелянных им патронов.

Мысленно прочертив взглядом прямую линию, соединявшую середину прорези целика на прицельной планке автомата, вершину мушки и мишень, замполит зафиксировал линию прицеливания. Визуально оценив расстояние до цели, определил угол между линий прицеливания и линией выстрела, установил прорезь целика на прицельной планке по высоте, соответствующей дальности стрельбы. Тщательно прицелившись, выстрелил. Пуля прошла выше цели, отметив промах пыльным облачком за мишенью.

Замполит выстрелил второй раз. Увеличив наклон ствола автомата, он сместил точку попадания ближе к себе, обеспечивая этим гарантированный недолет. Следовало бы точнее ввести поправки. Все дело было в правильной оценке превышения траектории полета пули над линией прицеливания, и высоте самой цели. Что ни говори, а дальность прямого выстрела, весьма важная характеристика для любого оружия.

Пуля попала в самое основание цели, бросив горсть камешков на мишень. Блюдо упало. Бача, появившийся словно из под земли, как послушная собака по команде хозяина, кинулся к мишени. Поставив блюдо и вернувшись, пацан отрицательно покачал головой. Белуджи зацокали языками. Следующим стрелял Прицел.

Он плавно нажал на спусковой крючок. Выстрела не последовало. Боек только щелкнул по капсюлю…

Свой первый бой он пережил спокойно. Без паники и без понимания всего происходящего бежал, падал, стрелял и кидал гранаты, строго выполняя чужие приказы. Но больше всего хотел понять, зачем кому-то нужно в него стрелять? Почему безобидная пешая прогулка с оружием по винограднику превратилась в одно мгновение в смертельную полосу препятствий? Казалось, что если он сейчас встанет и, подняв руки, крикнет, что он тоже не хочет никого убивать — бой закончится. Пули перестанут летать возле его головы, гранаты перестанут взрываться, рация перестанет орать голосом комбата, ротный не будет материться и пинаться.

Их группа в восемь человек во главе с ротным, напоровшись на засаду при проческе, укрылась в разбитой сушилке. По ним палили со всех сторон. Со своим ПКМ-ом он все время искал цель. Но вместо желанных черных силуэтов были только искрящиеся короткие вспышки на фоне ядовитой зелени виноградника. Как только вспышка появлялась, он посылал туда длинную очередь. Вспышка исчезала, но в ответ всегда возникал шквал огня.

Постоянно переползая с места на место, он путался у всех под ногами. Вообще-то можно было легко перемещаться в полный рост между проломами в стенах, но он почему-то ползал. Его совершенно оглушили звуки боя: крики парней, команды ротного. Толчки и подзатыльники сыпались со всех сторон. Неожиданно Прицел понял, что уже разбирается во всей этой какофонии звуков — четко отличает звуки выстрелов и смысл команд. Вся нелепость его поведения стала ему очевидна. Он занял очередную позицию и начал огрызаться из своего пулемета, пока в ответ по нему не саданули из «мухи». Поднялось огромное облако пыли и дыма. Никто не пострадал. Двое дембелей, что были рядом, толчками дали понять, чтобы он нашел другое место для своих подвигов. Прицел все еще не понимал, что своими «злобными выкриками из толпы» просто сводит с ума противника.

Духи сворачивали кольцо, отходя маленькими группами. Плотность огня спала, и обе стороны уже вели только профилактический огонь, сдерживая дистанцию. Ротный перестал орать. Прицел в очередной раз сменил позицию. Пролом в дувале напротив, шириной около десяти метров, был хорошо виден с его новой позиции. До него было не более полутора сотен метров. Именно там и увидел он тех двоих. Пригибаясь, не спеша, духи перебегали открытый участок пролома. Один уже почти добежал до конца открытого участка, а другой был еще на его середине, когда ПК послушно исполнил желание своего хозяина. Словно исправная швейная машинка, пулемет протянул аккуратную пыльную строчку до разлома и дальше, навстречу движущимся мишеням. Свинцовые нити ровными стежками прошлись по дувалу, опрокидывая согнутые фигуры на землю. Первый споткнулся, падая вперед за спасительный дувал, второй — упал на открытом участке своей самой короткой в жизни дистанции. Его упавшее тело были хорошо видно в проеме. Раненый пытался приподняться.

На войне редко убивают наповал. Всегда остается короткий промежуток времени, последняя перемена в жизни, когда мгновения определяют — жить тебе или не жить. Главное — чем их заполнить. Прицел не промахнулся. Его ПКМ честно отработал еще пару секунд, заполнив ими последние мгновения жизни раненого афганца.

Группа замполита, разорвав блок, вышла к их сушилке. Достав последнюю ленту на сто двадцать патронов из мешка с рассыпухой, Прицел перезарядил пулемет. Бой был яростным и коротким. Перегруппировка, отступление, паника окружения и вся эта игра со смертью длились не более пятнадцати-двадцати минут. Большая часть времени ушла на суматошную беготню, ползанье на карачках и бестолковую стрельбу «вдогонку». Потребовалось расстрелять четыре ленты по двести пятьдесят патронов. Это 500 секунд непрерывной работы пулемета или шесть-восемь минут прицельной стрельбы. Смерть же двух афганцев заняла всего секунд десять. Это событие было настолько быстротечно, что просто невозможно было вынести иного определенного суждения о нем, кроме как «может быть они убиты». Поэтому зачистку Прицел начал сразу с проема в дувале.

Первый дух лежал там же, где он достал его своей очередью, лицом вниз, широко разбросав руки и ноги. У него были кровавые пятна на спине и ногах. Оружие валялось далеко в стороне. Нелепо вывернутые стопы ног, протертые подошвы ботинок с развернутыми в разные стороны стоптанными каблуками, — все это только усиливало эффект присутствия смерти.

Второй убитый оказался за дувалом. Он, видимо, смог отползти, потому что сидел, прислонившись спиной к глиняной стене. Его лицо, плечи и грудь были залиты уже спекшейся до черноты кровью. Чалма, тоже испачканная кровью, валялась в стороне. Коротко подстриженные волосы на голове убитого были в пыли. Густо смоченная кровью, она превратилась в грязь. Автомат лежал рядом с телом. Поражала нелепая поза: невероятно длинные, безжизненно вытянутые ноги с одетыми на голые стопы туфлями и тело, прислоненное спиной к дувалу, находились друг к другу под прямым углом. Руки с развернутыми наружу ладонями, повисшие словно плети вдоль тела, только усугубляли нелепость этой позы.

Мы часто «видим» то, что, по нашему мнению, должны видеть, а логику вероятного события никогда не учитываем, — пока жизнь не научит нас. Сомневаешься — проверь, иначе вторая попытка окажется дороже первой.

Не успев повернуться спиной к убитому, Прицел почти в упор получил автоматную очередь.

Собрав последние силы, раненый слабеющей рукой поднял автомат и выстрелил, но промахнулся! Это только кажется, что раз пули твои, значит, и лететь они должны туда, куда ты хочешь. Но так не всегда происходит. Есть пули особые — для конкретной цели. И куда бы ты тогда ни целился — ствол смотрит туда, куда такая пуля хочет.

Прицел стоял к раненому левым боком. Пулемет висел через плечо. Правая рука держала пистолетную ручку ПК, указательный палец — на спусковом крючке. Левая рука, с намотанной на нее лентой, придерживала пулемет за деревянную рукоять на стволе. Первая пуля перебила ремень пулемета, натянутый через правое плечо. Вторая, прошла ниже — между левым боком и левой рукой, удерживающей клюнувший стволом пулемет. Остальные — ушли мимо.

Он так сильно испугался, что выпустил в духа — в упор — длинную очередь. Пули буквально разрывали тело на куски. Оно распухало на глазах, сочась черной, уже мертвой кровью. Перебитые ноги несчастного причудливо переплелись, придавая изуродованному телу еще более вызывающую позу. Лежачих на войне не бьют — их добивают!

Продолжая нелепо водить стволом из стороны в сторону, в исступлении нажимая на спусковой крючок, Прицел еще не понимал, что пулемет больше не стреляет. Медленно раскачиваясь, лента кокетливо касалась его мошонки. Прицел четко ощущал чье-то постороннее присутствие. Легко удерживая своей рукой ленту и не давая пулемету больше стрелять, кто-то посторонний наблюдал, как с каждым прикосновением пустой ленты тело Прицела наполняется обжигающим холодом.

Кто-то невидимый отпустил ленту, затвор послушно клацнул, бросив гильзу в пыль. Автоматика ПКМа сработала по привычному четко, но досланный патрон не выстрелил. Прицел убрал палец с курка. Ощущение чужого присутствия исчезло. Продолжая крутить головой по сторонам, Прицел не обращал внимания на дымящийся рядом труп. Смерть прошла рядом. Ласково коснувшись мошонки, она остановила его на грани, за которой животный страх рождает человеческую жестокость.

Передернув для верности затвор, освободив пулемет от отказавшегося стрелять патрона, Прицел совершенно ясно осознал: где смерть, там и жизнь, и пока смерть рядом — ничего страшного с ним не произойдет. Хуже, если она вдруг потеряет интерес к нему. Главное сейчас — не оттолкнуть ее своей поросячьей жизнерадостностью.

Подбирая с земли не выстреливший патрон, Прицел знал: стреляют такие патроны — когда смерти вздумается. И чем больше патронов-фишек сегодня, тем больше завтра черных дней, без них. В такие дни всегда удача — либо тебе, либо врагу.

Сегодня был, похоже, черный денек — все палили в белый свет, как в копеечку, а у него так вообще — осечка. Второй звонок?

Не стрелять, отдать патрон или оставить себе на черный день? Передернув затвор, Прицел с досадой смотрел, как путающийся под ногами бача, словно бестолковый щенок, протягивает ему, упавший в пыль, патрон.

— На, держи, — решив не стрелять, Прицел вернул патрон мальчишке.

— Лет одиннадцать пионеру, — мысленно определил он возраст, наблюдая, как пацаненок прячет подарок в складках рубахи, похожей на чехол для дивана.

Студент стрелял из Бура, сидя прямо на земле, опершись локтями на расставленные в стороны ноги. Целился он не долго. Прозвучал выстрел. Бур, вторя гулкому хлопку выстрела, резко толкнул стрелка в плечо. Гася отдачу телом, Студент слегка покачнулся. Блюдо продолжало стоять!

— Слава богу! — замполит, угадав по реакции белуджей результат выстрела, нетерпеливо тянул руку к чужому биноклю.

— Теперь ваша очередь, — любезно возвращая бинокль, он уже не скрывал нахлынувших на него эмоций.

Марупов без энтузиазма перевел предложение замполита. Бача о чем-то тараторил, показывая взрослым зажатый в ладошке патрон. Бородатые дяди довольно закивали головами. Замполит, отвернувшись от всех, в отчаянии закатил глаза к небу.

Пацан взял потертый до стального блеска трофейный автомат, с предусмотрительно отсоединенным старшими магазином. Оттянув затвор, и бережно уложив патрон, он артистично отдернул руку, доверяя пружине самой загнать патрон в патронник.

— Будь хорошим мальчиком — промахнись, — Прицел умоляющее смотрел на мальчишку.

— Не гонись ты, дурачок, за не выстрелившими однажды пулями — это дорога к беде, — Прицел уже жалел, что отдал патрон мальчишке.

Целился тот долго, но заслужил только подзатыльник от одного из бородачей за свой меткий выстрел.

За опрокинутым блюдом Прицел пошел вместе с мальчишкой. Пацан бежал впереди по сухому руслу. Своей развевающейся по ветру выгоревшей рубахой он напоминал маленький юркий кораблик с парусами, наполненными свежим ветром удачи. Удачи, которую упустил Прицел.

Противопехотная итальянская фугасная мина нажимного действия в круглом пластмассовом корпусе, радиусом — восемь сантиметров и толщиной — три сантиметра, имела заряд ВВ всего тридцать грамм. Когда Прицел наступил на нее, крышка и шток опустились, боевой выступ штока вышел из зацепления с ударником, последний, освобождаясь, под действием боевой пружины наколол запал, который и вызывал взрыв мины.

Земля разверзлась под ногами Прицела ярким пламенем. Подброшенное взрывом облако черного дыма рассыпалось шрапнелью осколков. Мир перевернулся, земля больно ударила в лицо. Бача остолбенел, впав в реактивный ступор. Взрывная волна посекла мальчишке камнями только лицо, аккуратно, словно бритвой, вспоров правый рукав на уровне предплечья.

Переведя взгляд на свое тело, он не увидел левой стопы. Ее просто не было. Из штанины торчал только обломок белой кости. Торец кости был усыпан мелкими кристалликами, похожими на сахар. Чуть выше, на этой же ноге, из разорванной штанины торчал еще один обломок кости — открытый перелом голени. Правая нога, перебитая осколками и набухшая от крови, словно набитая ватой, была заброшена взрывом под спину. Лежа на ней и пытаясь вытащить ее из-под себя, он ощущал спазмы разорванных мышц бедра. Прицел вел себя так, словно смерти не существовало вообще, упорно наделяя все вокруг жизнью и способностью действовать.

Инстинктивно, боясь ранения в живот, он ощупал себя. Массивная бляха солдатского ремня была аккуратно разрезана осколком. Порезанные мышцы живота обильно намочили кровью ХэБэ. Поднеся испачканные в крови руки к контуженной голове, он увидел сквозную кровоточащую рану под большим пальцем правой кисти. Громко закричав, он не услышал себя.

Звуки исчезли. Боли не было. Люди, приближающиеся к нему, казались такими большими и такими далекими. Они протягивали к нему свои длинные руки, переворачивали его, укладывая на носилки, тут же сооруженные из полотна размотанной чалмы и чьих-то ХэБэ. Раздражение от осторожного прикосновения к нему множества чужих рук сменилось трусливым осознанием того, что это не он что-то делает, а кто-то посторонний что-то делает с ним.

Сознание кипело в замкнутом пространстве контуженного мозга, стремительно теряя вкус жизни. Медленно испаряясь вместе с пульсирующей нудной болью в изуродованных взрывом ногах, оно с безразличием воспринимало происходящее. В одно мгновение он стал похож на кусок мяса, готовящийся в собственном кровавом бульоне на сильном огне боли.

Красные кровяные тельца, оседая под действием силы тяжести, оставляли прозрачную сыворотку, вызывая особую мертвецкую бледность. Кровь, повинуясь гравитации, спускалась в капилляры, расположенные в нижней, развороченной взрывом части тела. Слабеющее сердце выдавливало ее через разорванные вены бедер, словно пасту из тюбика. Жизнь покидала его. Свет его глаз был выдавлен тьмой, медленно наполняющей его сознание. Но смерть так и не приходила — он всего лишь умирал. Порой следует отличать смерть от умирания.

Состояние, в котором он сейчас находился, было для него настолько ново, что он даже не смог его сразу для себя определить. Он чувствовал себя легко и свободно. Кажется, он висел в воздухе? Нет — он парил! Безмятежное блаженство переполняло его. Чувства, мысли — все обострилось, наполняя сознание потоком новых ощущений. Боль, страх, понятие времени и пространства — все исчезло, перестало для него существовать. Вверху, слева от него, разрасталось яркое, огненно-светлое пятно, наполняя своим теплым светом синее выцветшее небо и все вокруг.

Внизу суетились какие-то люди. Он на миг задержался, только из любопытства, чтобы посмотреть на их бестолковую суету вокруг мертвого человека. Он видел, как без лишней суеты, слишком четко и почти обыденно они затаскивали тело через боковой люк в подъехавший (почти без пыли!) БТР. Сверху, в люк водителя, было видно мертвецки белое лицо раненого. То, что парень умер, он знал точно и наверняка. Знание этого не принадлежало ему. Информация была везде и он плавал в ней, одновременно имея возможность думать обо всем сразу и быть везде одновременно.

Неожиданно, почти шепотом кто-то позвал его. И в это мгновение неведомая сила с огромной скоростью бросила его вниз, в люк. Он успел только пережить огромное сожаление от потери той свободы и легкости, которую пришлось менять на плен в этом чужом изуродованном теле. В самый последний миг, стремительно падая вниз, он успел только судорожно сжать плечи, чтобы не удариться о железные края люка.

Пустота. Нет ничего! Друзья, уставшие от «займи до завтра», коллеги, замученные печальными историями о неудачных коммерческих проектах — все это нелепые и тщетные попытки заполнить образовавшуюся пропасть, желание придать ей значительность непознаваемой полноты бытия. Это лучше, чем симулировать полноту, активность отсутствия?

Места в прошлом и в будущем уже все заняты, возможны лишь рокировки и вытеснения, что, собственно, и происходит сейчас вокруг него. «Работа над ошибками» — единственный выход, культ повторения, тактическое расширение настоящего?

Пытаясь занять настоящее, спасти прошлое и будущее, ему приходится ориентироваться в пробеле, образовавшемся между прошлым — бывшим настоящим, и будущим — становящимся настоящим. Борьба за настоящее — занимание «места», никому не предназначенного. И скорее всего, это «место» — его собственная жизнь, опустевшая от страха больно удариться о края люка. Но тот, кто не боится — уже умер!

Сидя на скамейке в маленьком уютном скверике за домом, Самелин наблюдал, как за стаей наглых воробьев, подъедающихся на местной мусорке, охотился соседский кот. Достаточно плотное тело со сравнительно короткими, крепкими ногами, голова, расположенная на толстой шее, очень полные щеки и мощная челюсть, уши среднего размера, высоко стоящие на округлой голове — все выдавало в нем превосходного охотника. Хозяйка кота, милая пожилая усатая иудейка, сидела рядом с Самелиным и со знанием дела рассказывала своем любимце.

— Вообще, шартрезы — это коты сельской Франции. Они происходят от Сирийских котов. Эти серо-голубые коты, привнесенные из Сирии, были потомками котов с острова Мальта. Шартрез — общее название для кошек, обладающих голубым мехом. Шартрезы получили свое имя от Картезианских монахов, которые в семнадцатом столетии принесли кошек в свой монастырь «Le Grande Chartreuse», расположенный высоко во Французских Альпах. Лично меня в шартрезах привлекает их здоровье и схожесть с голубыми мишками со сладким, улыбчивым выражением лица, — старушка кокетливо закатила глазки, пытаясь передать собственное чувство умиления любимым животным.

Самелин невнимательно слушал соседку, пристально наблюдая за тем, как котяра «со сладким, улыбчивым выражением лица» стремился напасть на ближайшего к нему воробья.

С точки зрения Самелина, такая стратегия была разумна, поскольку она позволяла коту с минимальными затратами добиться цели. Из этой стратегии вытекало интересное следствие: каждый воробей вынужден был постоянно стараться вести себя так, чтобы не оказаться ближе всех к коту — к границе копошившейся среди мусорных бочков стаи. Если воробью удастся обнаружить охотящегося на него «засушенного льва» заранее — он просто улетит. Но на случай неожиданного появления кота, каждый воробей в стае стремился уменьшить свои шансы оказаться ближе всех к хищнику, окружая себя собственной «зоной опасности» — участком, каждая точка которого была ближе к самому воробью, чем к любому другому члену стаи. Воробьи перемещались среди бачков по помойке, на некотором расстоянии друг от друга, образуя правильную геометрическую фигуру, при этом, «зона опасности» вокруг каждого из них (если только воробей не находился с краю) имела примерно шестиугольную форму. Особенно уязвимы были воробьи, находящиеся по краям стаи, так как их зона опасности не ограничивалась относительно небольшим шестиугольником, а включала в себя обширную область, примыкающую к высокой траве, где и затаился Шартрез. Было видно, что если коту удастся пробраться незаметно в зону опасности, окружающую крайнего воробья, то последнему, по всей видимости, грозило быть съеденным.

Ясно, что каждый воробей старался, чтобы его «зона опасности» была как можно меньше. Прежде всего, он избегал находиться на границе стаи. Оказавшись с краю, он немедленно начинал пытаться переместиться к центру. К сожалению, кто-нибудь всегда должен находиться с краю, но каждый старается, чтобы этим «крайним» оказался не он. Происходила непрерывная миграция от периферии к центру стаи. Если стая шныряющих по помойке воробьев вначале казалась рыхлой и разбросанной, то вскоре она сбилась в плотную массу в результате внутренней миграции. Даже если изначально воробьи были рассеяны беспорядочно, то сейчас каждый из них был охвачен эгоистичным стремлением сократить свою зону опасности, пытаясь занять место в промежутке между другими воробьями. Это быстро привело к образованию птичьих групп, становившихся все более плотными.

Очевидно, тенденция к образованию скоплений в стае ограничивалась давлениями, направленными в противоположную центру сторону: иначе все воробьи сбились бы в одну, кишащую серую кучу.

Тем не менее, эта стайка воробьев представляла интерес для Самелина, так как она показывала, что даже исходя из очень простых допущений, можно получить расслоение по группам. Структура эгоистичной воробьиной стаи сама по себе не допускала кооперативных взаимодействий. В ней не было места альтруизму — только эгоистичная эксплуатация каждого воробья каждым другим воробьем. Хотя в реальной жизни получалось, что воробьи предпринимают конкретные активные шаги к охране других членов стаи от хищников.

Оказывается, есть много способов, с помощью которых эгоистичный воробей может извлечь пользу для самого себя, предупреждая своих собратьев криком тревоги, даже если подающий сигнал тревоги дорого платит за свой альтруизм.

Наблюдая за прыгающими беспечными воробьями, Самелин невольно пытался понять изменения, произошедшие с ним. Память и ощущение времени давали ему возможность думать — вспоминая, сравнивать вчерашний день с настоящим. Анализируя, он опирался на личный опыт, основой которого были характер и собственное представление о случившемся. Сравнивая, он хотел понять и оценить. Требовалась определить, было ли случившееся с ним хорошим или плохим. Но этого он не знал, как и не знал продолжения своей истории.

В 20 лет у тебя нет ни стажа, ни достойной профессии, но уже есть пенсия, назначенная государством из расчета среднемесячного заработка — в 1983 году она была у него около 120 рублей: он успел поработать перед армией на сдельщине. Но разве эти деньги были заменой тому, что он потерял? К этому времени женатый белый мужчина старше 40 лет уже не являлся уникальным товаром как на рынке труда, так и на рынке социальных услуг. Более того, в масштабе страны такие люди оказались социально неблагополучным большинством.

Прожив всего тридцать пять лет, Прицел почти десять из них существовал именно в таких условиях — кому в период кооперативного бума был нужен безногий инвалид с кучей декларативных (ничем не подкрепленных, кроме как на бумаге) льгот? Факт.

До 1990 года общее число сделанных ему операций составило тринадцать. Половина из них пришлась на период 1985-89 годов — это в среднем около двух операций в год: каждые два года он ложился в госпиталь, минимум на пару месяцев для протезирования. Прицел постоянно стеснялся своих протезов, походки, ему приходилось привыкать к новому быту. Проблемы в семье вообще — отдельная тема. Итог: раз в два года — госпиталь, новые протезы, месяцы привыкания и потом снова новые протезы. Культи усыхали, тело привыкало, искривлялся позвоночник, потертости перерастали в трофические язвы, которые не проходили, организм уже не реагировал на антибиотики и отдельные лекарства.

Мало кто мучился бессонницей из-за попыток хоть как-то облегчить жизнь Прицела. Все попытки помочь ему ограничивались наивными попытками людей, руководствующимися собственным представлением о трудностях жизни «безногого». Прицелу меньше всего хотелось, чтобы его благополучие зависело от настроения какого-то чинуши из администрации. Пятна ожогов, оставшиеся на его лице после подрыва на мине, белели словно посев страха — он боялся всего, что было бесплатно и благостно: одновременно и сразу для всех. Это он уже видел в Афганистане. Там тот, кто рисует на оперативной карте стрелки маршрутов засадных групп, для решения поставленной боевой задачи, использует весь доступный ему ОБЩИЙ РЕСУРС: вертолеты, танки, группы мальчиков с автоматами; а вот тот, кто оказывается на острие нарисованной стрелки, лежит в луже крови и с надеждой ждет вертолет, зная, что тоже имеет доступ через того, «кто рисует стрелки», к тем же танкам, вертолетам и группам таких же мальчиков с автоматами только в том случае, если сможет выжить в конкретной ситуации с помощью собственных навыков и опыта! Но все зависит не только от того, «кто рисует стрелки», от тебя самого тоже зависит многое — надо выжить сейчас, чтобы завтра спросить и взять свое. Мертвым уже ничего не надо, кроме памяти.

Государство технично «умыло руки», отдав на откуп инвалидам все проблемы социальной защиты. Спасение утопающих — дело рук самих утопающих. Но Прицел лично тонуть не собирался!

— Но тогда, Государство, давай разберемся! Если ты так нагло несправедливо, давай разберемся, — решил Прицел.

Но правительство никогда не соизволит ответить на вопрос: если он, Прицел, подставлял свое индивидуальное тело и божественного происхождения душу под пули и осколки, то почему правительство не приравнивает его этот, пахнущий смертью труд к конкретному количеству акций нефтяной компании или гектаров земли? Конечно, в Государстве вопросы задает только Государство, оно присвоило себе это право самовольно, в одночасье, объявив выполненный Прицелом интернациональный долг очередной безнадежной дебиторской задолжностью государства. Обычный Bad debts, забудь об этом — никто никому не должен! Нельзя хотеть там, где ты не можешь.

У чиновника постоянный, полный доступ к ОБЩИМ РЕСУРСАМ, у тебя селективный доступ к ОБЩИМ РЕСУРСАМ. Допуском к этим ресурсам для чиновника служит его служебное положение, для тебя — конкретная жизненная ситуация, рожденная обстоятельствами и твоей собственной компетенцией. Он — уполномоченный государством чиновник, ты — гражданин этого государства. Чиновники — живут все в одном городе, работают в одном месте, для решения своих проблем используют безграничные государственные ресурсы, для этого имеют утвержденные формы согласования совместно принимаемых решений и совершенные каналы связи для обмена информацией. «Афганцы» — разбросаны по стране, для решения своих проблем используют собственные не бесконечные ресурсы, у них нет выработанных форм для принятия и согласования общих решений, у них нет общедоступных каналов для связи и для обмена информацией.

Отобрав некоторое множество факторов, влияние которых на уровень благополучия превышает некоторую пороговую величину, а также множество общественных процессов, влияние государства на которые наиболее значимо, «афганцы» построили собственную, сокращенную модель общественной системы. Факторные связи были полными — все входы и выходы были завязаны друг на друга. У идей всегда есть корни, а корни следует удобрять, но если переборщить — большая куча навоза становиться кучей дерьма.

В обществе почти безграничных возможностей (образца конца восьмидесятых) легко терялось ощущение стабильности. Общество дробилось на множество конкурирующих групп по интересам, по образу мышления, по уровню образования. Государство, рассуждало по логике комиссара: если человек умеет делать некоторое дело, значит именно он и должен уметь организовать деятельность в соответствующем направлении. Следуя этой логике, только лучший каменщик мог стать лучшим архитектором, лучший токарь — лучшим директором завода, а организовать систему социальной реабилитации сможет только тот, кто умеет лучше других жить без ног. После этого не следует удивляться тому, что организатор все поставил с ног на голову.

В 1990 году Прицел попал в Германию — там его мучениям с трофическими язвами, был положен конец. Настала стабилизация и появилась возможность оглядеться, провести ревизию собственных ценностей и принять решения. В 1992 был Израиль — после поездки туда многое стало на свои места, правда, многим, после этого, места в его жизни уже не хватило.

В 1991 году государство создало фонд инвалидов войны в Афганистане — общественную организацию, наделенную достаточными правовыми и экономическими полномочиями. Войти в этот клуб оказалось легче, чем выйти. В 1996 году «на нос» каждого инвалида-«афганца» приходилось по пятьдесят тысяч долларов!

С одной стороны, у федерального центра Фонда была нехватка инициативных людей на местах, с другой — на местах сидели люди, которые заворачивали местных «активистов» с порога. Получалось: чем меньше братьев — тем больше на брата! Естественно, что при таком непрофессиональном (с точки зрения специалистов) подходе эффективность создаваемой системы становится низкой.

Но не зависимо от этого, несколько достаточно активных, разумных парней, которых руководство фонда оттолкнуло, продолжали существовать, не объединяясь. Оставшись без будущего, они обречено творили настоящее из прошлого. Единственной в мире границей, имеющей еще для них смысл, был рубеж, отделяющий их от всех остальных — но и эта, последняя линия обороны начала расплываться и исчезать.

Мы частенько принимаем решения, которые в результате оказываются полностью направленными против нас самих. В тот момент, когда становится ясно, что дело провалилось, мы осознаем, что на самом деле мы были заблаговременно предупреждены чем-то вроде сигналов, признаков или замечаний.

Таких знаков у Прицела накопилось за многие годы «коллекционирования» очень много. Их признаки очень просты и очевидны: эйфорическое настроение; паника, часто противоположная эйфории; к основным признакам относится появление в твоем окружении сильной личности. Для Прицела таким человеком стал бывший капитан-вертолетчик, руководитель местного регионального фонда инвалидов-«афганцев».

Смерть чаще всего настигает тех, кто более других человечен. Но, обманув смерть, остается только одно — жить любой ценой. А таким победам присуще презрение к жизни. Подобно всем женщинам, жизнь требует, чтобы ее любовник стал ради нее лгуном. Не ее женское тщеславие требует этого — ее женская жестокость. Однажды ступив на дорогу, ведущую к смерти, никто уже не возвращается оттуда без отметины безумного упорства. Страдания воспитывают тиранов. Каждую мысль, которую они заковывают в слова, другие обязаны освобождать своими делами. На войне они отбирают все подряд; в мирной жизни же — оставляют все самое худшее и дорогое: для голодных — налоги, для сытых — доходы.

Общественная организация выживших на войне людей — это организованное лицемерие по отношению к обществу, в котором им приходится существовать. Все они были одного возраста. Имея проблемы со здоровьем, они с откровенной деловой нечистоплотностью работали на износ. Но времени ждать, когда они все начнут одновременно умирать, у Прицела уже не было. «Светофор судьбы» давно уже не мигал желтым — он горел красным светом! Прицел же думал, что это просто цветомузыка на очередном перекрестке жизни. В общем, он «нарушил правило» и «проехал на красный свет».

Вертолетчик, возглавляющий в регионе организацию, считал себя истиной в последней инстанции. Он боялся двух вещей: федерального центра и того, что кто-то придет и отодвинет его от кормушки. Выросший на армейских примерах, капитан-вертолетчик с доверием тянулся ко всему, что делилось без остатка, элегантность простоты соблазняла его упрощать окружающее, подгоняя все под собственную модель жизни — для того чтобы работали за тебя, нужно сначала перестать работать самому.

Наивно было надеяться, что, прожив худо-бедно почти сорок лет, этот человек вдруг примет смелое решение изменить жизнь: поменяет добровольно собственное окружение, привычки. Прожив большую половину жизни, ему трудно было заставить себя «убить себя вчерашнего» — большинство таких как он — пленники собственных привычек; проблем, рожденных собственными прошлыми поступками; страхов перед переменами и нежеланием что-либо менять в жизни.

Реальность же местных инвалидов-«афганцев» не имела ничего общего с собственной реальностью Прицела — его истории не были похожи на истории, прожитые другими.

Все, как один, не знающие ни своего места, ни своей роли, ни своей связи с другими членами и группами общества, уставшие от свободы и ответственности, они были лишены представления о личных и групповых интересах. Большинство инвалидов-«афганцев» ждало от руководства местного фонда инвалидов войны в Афганистане легитимации всего того, что они уже объявили себе собственным представлением о том, «как должно быть на самом деле», представлением, рожденном их личным опытом, навсегда ушедшим корнями в прошлое — дерево, оказавшееся палкой, воткнутой в тающий снег собственных иллюзий. Настоящее стремительно обесценило опыт их прошлого.

Прицел не верил вертолетчику, но хотел верить другим. Он знал — стоит одному добиться успеха, как другим он дается уже легче. Но пока одни рассуждают, другие молча делают. Целью для Прицела стало — не познать что-то в совершенстве, а добиться определенного уровня компетенции. Не обязательно было знать бизнес в совершенстве, достаточно было точно понимать, у кого можно проконсультироваться или попросить помощи.

Все перевернулось от осознания того, что все его проблемы не от отсутствия ног, а от отсутствия знаний и навыков. Оказалось, что все вопросы рождены его собственным невежеством — уровень его проблем определялся степенью его допуска к тому или иному уровню знаний, на котором эти проблемы были уже решены или решались очень быстро. Мир перевернулся и упал Прицелу на голову. Оказалось, что ничто не слишком. То, к чему ты готов — готово и для тебя. Надо только своевременно готовиться к встрече с победой — после того, как получаешь желаемое, надо знать, куда его положить, чтобы сохранить и преумножить. Человек ответствен за свои поступки — ответствен перед Богом и перед людьми.

— Ничто не слишком в этой борьбе, — так тогда решил Прицел.

Но жизнь показала — помогать надо в пределах, не нарушающих собственного уровня благополучия. Помогать надо ровно на столько, на сколько ты веришь человеку. Собственная неуверенность Прицела стала строительным материалом для чужого благополучия.

В России нет человека, который бы не крал или не пользовался бы краденым. Каждый человек в этой стране считает, что то, чем он распоряжается, получено им честно, по праву, заработано, в то время как все остальные противозаконно распоряжаются краденым. Граждане стремятся получить в легальное владение то, что им, по их мнению, принадлежит, но протестуют против аналогичных действий и устремлений всех остальных.

Обвинения в коррупции были основным аргументом в дискуссиях тех дней. Большая часть этих обвинений соответствовала действительности. Основное требование тех, кто требовал «навести порядок», заключалось в том, чтобы посадить воров и коррупционеров, а именно тех, на кого они показывали пальцем.

В этих требованиях просвечивало неосознанное желание вновь вернуться к тому социальному состоянию, когда можно было пользоваться краденым, и в то же время искренне верить в свою внутреннюю честность и порядочность. Для стремящихся к порядку краденое государством имело большую легитимность, чем краденое гражданами этого государства. Поэтому предлагалось отобрать уворованное отдельными членами социалистического общества в пользу государства, все еще продолжающего легально обкрадывать своих граждан. Это стало основным содержанием идеи всех социальных ФОНДОВ. Естественно возник вопрос контроля деятельности таких Фондов со стороны Государства.

Концом шабаша «самых афганистых» стало 10 ноября 96-го. Вдруг выяснилось, что каждый из тех «кто не сдался» — фактически злоумышленник, балансирующий на грани нарушения закона, испытывающий постоянный стресс как от возможности «случайного наказания», так и от собственной ущербности — невозможности жить нормально, согласуясь с общепринятыми правилами и общественной этикой. Прекрасные времена кончились внезапно. Прицел стремительно терял деньги, а кто их тогда не терял? Держать их под подушкой было вредно — и сон плохой, и дохода нет. Деньги же конкурентов шли в «дело». Определение районного суда, родившееся из банальной взятки конкурентов (непосредственно судье в обеспечение иска какого-то гражданина «на доверии») окончательно парализовало работу компании.

Конечно, не обошлось и без помощников, тех, кто достаточно случайным образом приблизился к Прицелу. Это были совершенно разные люди. Почти любой из них легко мог бы стать своим. Но знакомство не состоялось, и ближе друзей оказались только враги. Верность вертолетчика длилась не долго — собственное заблуждение Прицела по поводу их дружбы оказалось продолжительнее. Капитан вовсе не предавал: он только покинул партнера, когда общее дело умерло. После этого каждый день стал черным. Одолжения не сближают людей: тот, кто одолжение делает — не удостаивается благодарности; тот же, кому оно делается — не считает это одолжением.

Совершенно некогда было размышлять о несбывшихся надеждах и потерянных друзьях. Ситуация напоминала ножницы — обстоятельства развивались в противоположных направлениях, но рвали в клочья всякого, кто пытался найти компромисс.

Это было уже не «движением на красный свет», а ездой по встречной полосе! Навстречу Прицелу несся бронепоезд государства, решившего прекратить самостоятельность тех, кого оно не убило на войне. Начав с борьбы за жизнь со смертью, приходилось теперь бороться с самой жизнью за право умереть старым.

Надо было только вовремя смотреть на светофор, чтобы не проехать на чужой «зеленый» — свой «красный свет». Жизнь наполнилась гулом постоянно срабатывающей сигнализации: внимание — «желтый свет», стоп — «красный свет». Уходить надо было раньше и на большой скорости — все, что делалось Прицелом далее, было на грани «просчитанного риска».

Будь сам собой, не то тебя «примут» за другого. Преступление совершается только тогда, когда оно попадает в разряд целесообразного поведения — но выгодная для человека деятельность неискоренима. Совершенное преступление должно быть обнаружено. Его нужно выделить из множества некриминальных состояний, а это далеко не просто. Решение этого вопроса отдается на волю свидетелей или осведомителей — мы же живем не на острове.

Вокруг Прицела методично, последовательно начали «выкашивать поляну» — продавать проблемы людям, его окружающим. Среда, в которой он до этого процветал, стала враждебной — самый лучший враг оказался бывшим другом.

Как поступать с подозреваемым, попавшим в зону неопределенности обвинения — дело юристов и общества. Юристов и общества! Прицела судили не судьи, а обычные, затюканные бытовыми неудобствами обыватели, работающие судьями.

Честный человек — по христианской морали — тот, кто уважает собственность и богатство другого, а не тот, кто уважает бедность и не обижает неимущего. Честность сегодня — это оценка обществом наших поступков, это мораль толпы. Достоинство — наша собственная самооценка: соотношение того, чего мы хотели и того, что из этого получилось. Государству выгодно заставлять нас быть честными гражданами, а не достойными людьми, требующими достойного отношения к себе.

— Вдумайся и осмотрись — кто тебя окружает? — пытался успокоить себя Прицел.

Эту подмену моральных критериев надо почувствовать, пережив необоснованное обвинение. Государство манипулирует толпой обывателей, которые, исходя из собственной морали, решают, как должен жить инвалид без ног, и что у него должно стоять в квартире!

Представьте, какая это радость — быть обвиняемым, да еще и в розыске? Вы идете по улице. Менты в серой форме. Мятая толпа ментов. Тычут в грудь дубинкой. «Регистрация есть?» «Где регистрация?» «Билет есть? Когда приехал?» «Что здесь делаешь?» «Где штамп о прописке?» Облавы на иногородних, на призывников, на кого угодно. Шмон. «К стене! Руки за голову!» «Ложись, сука!» — полная программа унижений. Повод: благополучие! Благополучный гражданин — значит дичь. Можно укусить — вдруг откушу? Но выгодно отличаться морщинками вокруг глаз и хорошо поставленным командным голосом.

Гражданин должен быть пожилым, потертым, потрескавшимся, морщинистым, стариком инвалидом или ребенком. Тогда он благонадежен. Тогда на нем не задерживаются глаза работников правоохранительных органов. Для государства было бы удобно, если бы все граждане были стариками и функциональными инвалидами, но так, чтобы у одного остались руки — на станке работать, у другого глаза — зачитывать нужные государству тексты, у следующей категории были бы только ноги — бежать по поручениям чиновников.

— Что я сделал не так? — сидя на бесконечных допросах, спрашивал себя Прицел.

— А что я сделал, чтобы этого не было? — спрашивал он себя позже.

Ответ Прицел нашел, и кроме себя никого не винил — пока, слава богу, самостоятельный человек. Многие тогда поспешили от покойника к наследнику, Прицел же продолжал еще короткое время служить трупу.

Хочется, чтобы всё по уму было? Желаешь создать территорию разума — займись собой! — так решил он для себя тогда, когда в очередной раз, словно кукушка из поломанных часов, выпал из жизни.

Обыски, подписка о невыезде, федеральный розыск — жизнь приучила Прицела к неопределенности: одни воспринимают ее как каприз погоды — признание того, что уже реально случилось, другие — как предмет прогнозов и ожиданий. Не имея возможности изменить обстоятельства, Прицелу приходилось менять саму ситуацию и выигрывать.

Мы-то знаем, чего это стоит: порой, пока враги, анализируя обстоятельства и провоцируя наши семейные проблемы, рисуют на своих картах стрелки будущих атак на наши жизненные позиции, мы вручную (порой — одними лопатами) меняем за ночь весь ландшафт, ломая их планы и проекты.

Чтобы победить завтра — приходиться выживать сегодня, находя оптимальные компромиссы в коридоре противоречивых ограничений.

Чтобы быть мертвым — не обязательно умирать.

Одна из стайки кормящихся на помойке птичек заметила хищника и подала сигнал тревоги, привлекая к себе внимание «сельского французского кота». Она могла просто улететь прочь, не предостерегая остальных. Но при этом она рисковала оказаться предоставленной самой себе, а не быть частью относительно анонимной стайки.

— Если наблюдательная птица не должна расстраивать рядов, то что же ей следует делать? — подумал Самелин, полностью увлеченный событиями на помойке. — Быть может, она должна просто продолжать вести себя так, будто ничего не случилось, и полагаться на защиту, которую дает ей членство в стае? Но это тоже сопряжено с серьезным риском. Она остается при этом на виду и весьма уязвима. Гораздо безопаснее было бы оказаться на дереве.

И в самом деле, наилучшей стратегией было бы взлететь на дерево, но при условии, что все остальные непременно поступят так же. Раз воробьи предпочитают держаться стайками, то это, очевидно, дает им какое-то важное преимущество, иначе они бы этого не делали. Каким бы ни было это преимущество, воробей, покидающий стаю раньше других, лишается, по крайней мере, частично, этого преимущества.

Жизнь сама рождает множество причин, позволяющих считать, что расстройство рядов равносильно самоубийству. Даже если другие воробьи последуют за умником, первым покинувшим стайку, этим самым он временно расширит свою зону опасности. Таким образом, он не останется в одиночестве и не лишится преимуществ, которые предоставляет членство в стае, и даже получит выгоду, перелетев в более безопасное место.

— Первые зарегистрированные шартрезы появились благодаря сёстрам Леджер, начавшим разведение с местной колонии Шартрезов, на северо-западе Франции. Там эти кошки были известны под названием «Больничные Коты», поскольку они жили вокруг больницы, принадлежавшей церкви в городе Palais, — бабушка трещала не останавливаясь, по памяти пересказывая страницы справочника. — У вас хорошая память, — сделал ей комплимент Самелин.

— Что вы, просто я наизусть знаю родословную моего Филиппа. Его предком был Michou Femine — лучший шартрез Франции в 1967 году. После того, как Элен Гамон импортировала первых шартрезов в США, мой Филипп является прямым потомком первых американских шартрезов. Мне его привезла дочка из Сиэтла на день рождения в 1999 году, — соседка с наигранной суровостью повернулась на шум, доносившийся с помойки.

Потомок первых американских шартрезов бросился преследовать неосторожно приблизившегося к нему воробья. Стая дружно, по команде бдительного сородича, оказавшегося ближе всех к бросившемуся в атаку коту, взлетела на ближайшее дерево. Воробьи громко чирикали, обсуждая смелость своего товарища, с безопасной высоты наблюдая за незадачливым котом.

На первый взгляд, случившееся могло показаться несовместимым с уверенностью Самелина в том, что воробей, подающий сигнал тревоги, подвергал себя опасности. Но на самом деле здесь не было несовместимости.

Воробей подверг бы себя большей опасности, не подавая сигнала. Некоторые его сородичи наверняка погибали либо потому, что подавали сигналы тревоги слишком поздно, либо погибали, потому что не подавали сигналов. И это всего лишь два из многих других объяснений, которые смог найти для себя Самелин. У всего этого, сейчас происходящего, все-таки был рациональный аспект.

Получалось, что предостерегающий сигнал, спасший стаю от кота, служил чисто эгоистичным целям попавшего в беду по собственной глупости воробья.

Пережитые за последние годы потрясения, заставили Самелина на время оставить в стороне сухие доводы рассудка, и сосредоточиться на сердечных интуициях.

— Никогда не расстраивай рядов, — думал Самелин, оценивая неудачную попытку «больничного кота» поймать простого воробья с городской помойки, — при условии, что все остальные непременно поступят так же!

Прощаясь с соседкой, ласково журившей своего кота, он уже знал, что ему делать.

— Надо думать о других, ребята! А иначе другие подумают о вас. Вот теперь и ждите ответа. А он будет. Обязательно будет! Позволять себе все, за что готов отвечать, и от других требовать такой же ответственности, — эта памятливая ненависть придавала бытию Валерия Петровича Самелина так необходимую ему сейчас устойчивость.

Именно такое веление судьбоносных потоков помогло ему безошибочно выбрать дальнейшие направление и стиль его жизни.

Наши внешние выборы совершаются из страха или по привычке. Мы воспринимаем окружающее только тогда, когда оно укладывается в какую-нибудь, известную нам ранее, историю. Истории могут меняться, устаревать, умирать, возрождаться. Они могут сосуществовать, соперничать, враждовать, высмеивать друг друга. Невозможно только одно — жить без «истории» вовсе, ибо из нее и состоит наша действительность: реальность — это история, которую мы сами себе рассказываем.

Поэтому, не приведя в гармоничное соответствие характер собственного существования и представления о надлежащем порядке общественного устройства, вряд ли можно рассчитывать на обретение реальной целостности. Более всего в этом случае нам мешают наши собственные тайны, сокрытия и секреты. На самом деле следует больше доверять и жизни, и людям, а не таскать в своих запасниках истлевшие пергаменты никого не интересующих недомолвок.

Камни и деревья не знают о соседстве друг друга: пейзажем они становятся лишь в глазах человека, который, в сущности, и является если не автором, то соавтором пейзажа. Хотим или не хотим мы этого — Прицел-Самелин наш пейзаж, наша погода. Собственно, как и мы для него. Трудно отвечать за погоду, но за то, какие мы есть сейчас — ответить нужно! Самелин рассказал нам свою реальность — историю, которую рассказывает сам себе каждый день. А свою историю про свой долг пред такими как он мы ему уже рассказали.

Как сказал контр-адмирал США Грейс Хоппер: «Идите и делайте — Вы всегда успеете оправдаться позже». В основе добрых дел лежит добрый порядок. Правда, при условии, что все остальные непременно поступят так же.