Бакалейщик (2-й вариант)

Люди неблагодарные беспечно проходят мимо священнейшей лавки бакалейщика. Боже вас упаси!

Как бы ни был противен, засален приказчик, какой бы скверный картуз он ни носил, как бы ни был свеж и весел сам хозяин, я гляжу на них с нежностью и говорю с ними почтительно, подобно газете «Конститюсьонель». Я встречаю похоронные дроги, встречаю епископа, короля и не обращаю на них внимания, но я не могу равнодушно видеть бакалейщика. В моих глазах бакалейщик, всемогущество которого возникло лишь век тому назад, наилучшим образом выражает современное общество. Разве он не столь же возвышен в своей покорности, сколь примечателен своею полезностью, он — неиссякаемый источник сладости, света и благодетельных съестных припасов? Разве он уже не посланник африканский, не поверенный в делах Индии и Америки? Конечно, он — все это вместе и тем более является совершенством, что сам о том не подозревает. Разве обелиск сознает свою монументальность?

Гнусные зубоскалы, где найдете вы такого бакалейщика, который не улыбнется любезно, не снимет картуза при вашем появлении, хотя бы вы даже не притронулись к своей шляпе? Мясник неотесан, булочник бледен и ворчлив, а бакалейщик всегда готов к услугам, и во всех парижских кварталах лицо его сияет любезностью. К какому бы классу ни принадлежал прохожий, очутившийся в трудном положении, он не обратится ни к угрюмой учености часовщика, ни к прилавку, на котором, как бастионы, возвышаются кровавые груды мяса и где царит цветущая супруга мясника, ни к недоверчивому окошечку булочника; среди всех открывших свои ставни торговых заведений он выискивает и выбирает лавку бакалейщика, чтобы разменять пятифранковую монету или узнать дорогу; он уверен в этом человеке, наилучшем христианине среди всех коммерсантов, всегда готовом услужить, хотя он занят больше всех и сам у себя крадет то время, которое дарит вам. И если вы войдете к нему, даже намереваясь обеспокоить его, обложить его налогом, он и тогда, несомненно, поклонится вам; он будет беседовать с вами, даже если разговор перейдет за границы обычного опроса, и потребует откровенных признаний. Легче встретить нескладную женщину, чем нелюбезного бакалейщика. Запомните эту аксиому и повторяйте ее в противовес всем наветам на бакалейщика.

С высоты своего мнимого величия, своего неподкупного разума или своей художественно подстриженной бороды некоторые люди произносили по адресу бакалейщика слово «Ракáа!»[1]. Для них бакалейщик — имя нарицательное, мировоззрение, целая система, фигура европейская и энциклопедическая, не менее заметная, чем его лавочка. Раздаются крики: «Эх вы, бакалейщики!» — и в этом крике оскорблениям несть числа. Пора покончить с Диоклетианами бакалейного дела. За что хулят бакалейщика? За его штаны коричневатого, красноватого, зеленоватого или шоколадного цвета? За мягкие туфли и синие чулки, за картуз из поддельной выдры, украшенный то позеленевшим серебряным галуном, то потускневшим золотым позументом, за фартук, треугольный нагрудник которого прикрывает ему диафрагму? Почтенный символ труда казните в нем вы, подлое общество, лишенное аристократии и трудящееся, подобно муравьям? Или полагаете вы, что бакалейщик не способен глубоко размышлять, менее всех сведущ в искусствах, литературе и политике? А кто же тогда поглотил столько изданий Вольтера и Руссо? Кто приобрел «Воспоминания и Сожаления» Дюбюфа? Благодаря кому совсем истерлись гравировальные доски «Солдата-землепашца», «Похорон бедняка» и «Атаки на заставу Клиши»? Кто плачет, слушая мелодраму? Кто всерьез уважает орден Почетного легиона? Кто становится акционером каких-то немыслимых предприятий? Кого вы видите на балконе Комической оперы, когда там играют «Адольфа и Клару» или «Свидание мещан»? Кто, конфузясь, сморкается, когда во Французском театре поют «Чаттертона»[2]? Кто читает Поль де Кока? Кто восторженно осматривает Версальский музей? Кому обязан успехом «Почтальон из Лонжюмо»[3]? Кто покупает часы с изображением мамелюка, проливающего слезы о своем коне? Кто назовет имена опаснейших депутатов-оппозиционеров и кто оказывает поддержку энергичным мероприятиям правительства против нарушителей порядка? Бакалейщик, бакалейщик, всегда бакалейщик! Во всеоружии идет он навстречу потребностям, самым противоположным, во всеоружии стоит он на пороге своей лавки, не всегда понимая, что происходит, но всему оказывая поддержку своим молчанием, своим трудом, своею неподвижностью, своими деньгами! Если мы не стали еще дикарями, испанцами или сен-симонистами, возблагодарим великую армию бакалейщиков. Она поддерживала все. Она поддержит и то, и другое, и республику, и империю, и легитимистов, и новую династию, поддержит несомненно. Поддерживать — ее девиз. Если она не будет стоять за какой бы то ни было социальный порядок, кому же она будет продавать? Бакалейщик — это «дело решенное», в дни переворотов он отступает или наступает, говорит или молчит. Разве вас не восхищает его вера во все те пустяки, которые становятся общепризнанными? Помешайте-ка бакалейщикам толпиться перед картиной «Джэн Грей», жертвовать деньги в пользу детей генерала Фуа[4], участвовать в подписке на приют, устремляться на улицу, требуя перенесения праха Наполеона, одевать своего сына, в зависимости от обстоятельств, то польским уланом, то артиллеристом национальной гвардии. Твои попытки будут напрасны, фанфарон-журналист, ведь ты сам первый предоставляешь ему свое перо и свой печатный станок, улыбаешься ему и расставляешь ему силки, предлагая подписаться на твою газету!

Но достаточно ли изучена важность этого внутреннего органа, который необходим для общественной жизни и который, вероятно, был бы обожествлен древними? Если вы делец, то создаете целый квартал или даже поселок, вы построили большее или меньшее количество домов, вы настолько осмелели, что воздвигаете церковь, вы находите кое-какое население, где-то подбираете педагога, вы создаете нечто напоминающее собой цивилизацию, вы ее состряпали, как паштет (берутся грибы, ножка цыпленка, раки и фрикадельки): тут дом священника, заместителя мэра, полевой сторож и люди, опекаемые властями! Все разрушится, все рассыплется, если вы не свяжете этот микрокосм самой крепкой из социальных связей, каковой является бакалейщик. Если вы замедлите поселить бакалейщика на углу главной улицы, подобно тому как вы водрузили крест на колокольне, то все у вас разбегутся. Хлеб, мясо, портных, башмаки, священников, правительство, балку можно получить по почте, гужевым транспортом или при помощи дорожной кареты; а бакалейщик остается и должен оставаться на месте, вставать первым, ложиться последним, в любой час открывать лавку для покупателей, сплетен и поставщиков. Без него не появилось бы ни одно из излишеств, отличающих современное общество от общества древнего, которому не было известно потребление водки, табака, чая, сахара. Из его лавки проистекает тройственная продукция, отвечающая любой потребности: чай, кофе, шоколад — финал всех настоящих завтраков; сальная свеча — источник всяческого света; соль, перец, мускатный орех — составные части кухонной риторики; рис, турецкие бобы и макароны — необходимые элементы рационального питания; сахар, сиропы и варенье, без которых жизнь стала бы слишком горькой; сыр, чернослив, сухой фруктовый и ореховый набор, который придает десерту завершенность, как уверял Брийа-Саварен.

Но описывать подробно треугольные единства, объемлемые бакалейной торговлей, не значит ли изобразить все наши потребности? И сам бакалейщик являет собой трилогию: он избиратель, солдат национальной гвардии и присяжный заседатель. Не знаю, сердце или камень помещается у насмешников в левой стороне груди, но я лично не в силах вышучивать бакалейщика, ибо вижу в его лавке агатовые шарики в деревянных плошках и вспоминаю, какую роль играл он для меня в мои детские годы. Ах! Какое место занимает он в сердце мальчишек, которым он продает бумагу для петушков, бечевку для воздушного змея, вертящиеся «солнышки» и засахаренный миндаль! Этот человек, который в своей витрине держит свечи для наших похорон и всегда готов слезой почтить нашу память, постоянно соприкасается с нашей жизнью; он продает перо и чернила поэту, краски — художнику, клей — кому угодно. Игрок проигрался и хочет покончить с собой — бакалейщик продаст ему пули и порох или мышьяк; плут надеется отыграться — бакалейщик продаст ему карты. Вас навещает ваша любовница — без вмешательства бакалейщика вам не удастся предложить ей завтрак; если она посадит пятно на платье, ей не удастся поправить дело без крахмала, мыла и поташа. Если в бессонную ночь вы будете кричать, чтобы вам подали свет, бакалейщик предложит вам красную трубочку изумительного, знаменитого Фюмада, которого не свергнут ни немецкие зажигалки, ни роскошные машинки с клапанами. Даже отправляясь на бал, вы не обойдетесь без услуг бакалейщика. Словом, он продает священнику облатки для причастия, ряженым в дни карнавала — маску, одеколон — прекрасной половине рода человеческого. Тебе, инвалид, он продаст неизменного табаку, который ты пересыпаешь из платка в табакерку, из табакерки в свой нос, из носа в платок, — нос, табак и платок инвалида не являют ли собою образа бесконечности, подобно змее, жалящей собственный хвост? Он продает такие снадобья, от которых умирают, и такие, которые оживляют; он сам себя продал публике, как продают душу сатане. Он — альфа и омега нашего общественного строя. Вы не пройдете ни одной мили, не сделаете ни единого шага, вам не удастся ни преступление, ни доброе дело, ни художественное произведение, ни кутеж, вам не иметь ни любовницы, ни друга, если вы не прибегнете к всемогуществу бакалейщика. Этот человек — цивилизация в лавочке, общество в бумажном фунтике, потребность, вооруженная с ног до головы, это — энциклопедия в действии, жизнь, распределенная по выдвинутым ящикам, бутылкам, мешочкам. Нам приходилось слышать, что иные предпочитали покровительство бакалейщика покровительству короля: одно вас убивает, другое дает вам жизнь. Если вы покинуты всеми, даже дьяволом и собственной матерью, но бакалейщик останется вам другом, вы заживете, как крыса в головке сыра.

— Нами все держится, — говорят вам с чувством законной гордости бакалейщики.

Добавьте к этому: «Мы за все держимся».

По какой роковой случайности приняли за образец глупости этот стержень общества, это спокойное существо, этого философа-практика, эту промышленность, неизменно активную? Каких добродетелей не хватает ему? У него есть все. Для облика Парижа большое значение имеет в высшей степени благородная натура бакалейщика. Взволнованный какой-нибудь катастрофой или празднеством, не появляется ли он почти ежедневно во всем блеске своего мундира, после того как в штатском платье присоединялся к оппозиции? Движутся шеренги бакалейщиков, мягкими синими линиями колышутся их бескозырки на похоронах прославленных покойников или на торжественном шествии живых, любезно выстраиваются они цветущими шпалерами при въезде какой-нибудь новобрачной из королевской семьи. Постоянство бакалейщика баснословно. Только он имеет смелость каждодневно гильотинировать самого себя туго накрахмаленным воротничком сорочки. С какой неиссякаемой щедростью развлекает он покупателей одними и теми же шуточками! С какими отеческими утешениями берет он два су у бедняка, у вдовы, у сирот! С каким чувством скромности входит он к покупателям, занимающим важный пост! Вы скажете, что бакалейщик ничего не умеет создавать? Кенкет был бакалейщиком, однако после изобретения Кенкета его имя сделалось нарицательным, он положил начало ремеслу ламповщика.

Ах! Если бы бакалейщики не захотели быть поставщиками пэров Франции и депутатов, если бы они отказались продавать плошки для иллюминаций, провожать пешеходов, сбившихся с дороги, подавать милостыню прохожим и стаканчик вина женщине, упавшей в обморок возле тумбы на улице, не спрашивая при том, кто она такая; если бы кенкеты у бакалейщика не конкурировали с газом, их соперником, гаснущим в одиннадцать часов, если бы бакалейщик перестал подписываться на газету «Конститюсьонель», если бы он стал прогрессистом, если бы он поносил премию Монтиона[5], если бы он отказался командовать своей ротой и презирал бы крест Почетного легиона, если бы ему вздумалось читать книги, которые идут у него «на завертку» разрозненными листками, если б он слушал симфонии Берлиоза в консерватории, восхищался в свое время картинами Жерико, перелистывал Кузена, понимал Баланша, то он был бы человеком погибшим, достойным того, чтобы из него сделали куклу, которую то бросают вниз, то поднимают кверху и вечно принаряжают — по прихоти голодающего живописца, неблагодарного писателя или сенсимониста, впавшего в отчаяние. Сограждане, всмотритесь же в него! Что вы видите? Вообще говоря, человека низенького, толстощекого, с животиком, хорошего отца, хорошего супруга, хорошего хозяина. Этим все сказано.

Кто представлял себе счастье иначе, как в образе молоденького румяного приказчика бакалейной лавки, который в синем фартуке стоит на пороге, игриво поглядывает на женщин и восхищается своей мещаночкой; он беден, с покупателями смешлив, довольствуется билетом в театр, считает своего хозяина ловкачом и страстно ожидает того дня, когда он сам, подобно хозяину, будет бриться перед круглым зеркальцем, пока жена готовит ему сорочку, галстук и панталоны. Вот подлинная Аркадия! Быть пастушком во вкусе Пуссена — это уже не в наших нравах. Но если вы станете бакалейщиком, если притом ваша жена не заведет шашней с каким-нибудь греком, который отравит вас вашим же мышьяком, вы добьетесь счастливейшей доли человеческой.

Художники и фельетонисты, жестокие насмешники, оскорбляющие талант так же часто, как бакалейщика! Допустим, что круглое брюшко должно побуждать ваши карандаши к злым карикатурам. Да, к сожалению, некоторые бакалейщики, беря в строю на караул, выставляют раблезианское брюхо, которое на смотру нежданно нарушает достигнутое равнение рядов национальной гвардии, и мы слыхали, как страдающие одышкой полковники горько жаловались на это. Но кто может представить себе худого и бледного бакалейщика? Он был бы опозорен, он пошел бы по следам страстных натур. Что греха таить, у бакалейщика выпирает животик. Живот был и у Наполеона и у Людовика XVIII — без него не обойдется и палата. Два знаменитых примера! Но если вы подумаете о том, что он более доверчиво относится к задатку, чем наши друзья к собственному кошельку, то вы станете восхищаться этим человеком и простите ему очень многое. Не будь он подвержен банкротству, он был бы прообразом добра, красоты и пользы. С точки зрения людей разборчивых, его пороки сводятся лишь к тому, что он не налюбуется на свою дачку, в четырех лье от Парижа, своим садиком, величиной с носовой платок, что он украшает кровать и окна в спальне желтыми ситцевыми занавесками с рисунком из красных розанов, что у него мебель обита дешевым плюшем и украшена пестрыми кистями; он — неизменный почитатель этих скверных материй. Обычно смеются над брильянтом в его сорочке, над обручальным кольцом у него на пальце; но первый означает, что он — человек солидный, второе возвещает, что он — человек женатый, а ведь никто не в состоянии вообразить бакалейщика без жены. Жена бакалейщика разделила его участь даже в аду французской насмешливости. И почему ее собираются отдать на заклание, делая ее таким образом жертвою вдвойне? Она будто бы желала получить доступ ко двору. А какая женщина, посаженная за конторку, не испытывает потребности выйти в свет, и куда же идти добродетели, как не к подножию трона? Ведь она добродетельна: неверность редко парит над головой бакалейщика; и не в том дело, что его жене будто бы недостает прелести, присущей ее полу, нет, ей недостает удобного случая. Как доказано примерами, жена бакалейщика может найти выход своей страсти только путем преступления, так хорошо ее стерегут. Теснота помещения и обилие товара, который поднимается со ступеньки на ступеньку (здесь — свечи, там — головы сахара) вплоть до порога супружеской спальни — вот стражи ее добродетели, всегда доступной взорам посетителей. Итак, вынужденная оставаться добродетельной, она настолько привязывается к мужу, что даже худеет, как большинство жен бакалейщиков. Наймите кабриолет по часам, объездите Париж, посмотрите на жен бакалейщиков: все они худые, бледные, желтые, осунувшиеся. Спросите гигиениста, он скажет о миазмах, испаряемых колониальными товарами; посоветуйтесь с патологом, он кое-что расскажет вам про то, что значит сидеть, не вставая, за конторкой, постоянно напрягать голос и руки, сохранять неусыпное внимание; он расскажет и про холод, который входит в вечно открытую дверь и окрашивает нос в красный цвет. Быть может, наука, бросая в лицо любопытным эти доводы, не осмеливается признаться в том, что супружеская верность является для бакалейщиц чем-то роковым; быть может, наука боится огорчить бакалейщиков, наглядно объясняя им неудобства, претерпеваемые добродетелью. Как бы то ни было, именно в тех самых семьях, которые у вас на виду едят и пьют за стеклом той огромной банки, которая иначе именуется комнатой при лавке, оживают и процветают сакраментальные нравы, делающие честь узам Гименея. В каком квартале ни производили бы вы опыт, никогда бакалейщик не произнесет легкомысленно: «моя жена», но скажет: «моя супруга». В словах «моя жена» подразумеваются нелепые, странные, низкопробные идеи, подменяющие божественное создание вещью. У дикарей — жены, а у цивилизованных народов — супруги, то есть девушки, явившиеся в мэрию между одиннадцатью и двенадцатью часами дня в сопровождении бесчисленных родственников и знакомых, в венке из флердоранжа, который на веки вечные будет спрятан под стеклянный колпак каминных часов, чтобы мамелюк оплакивал не только коня.

А когда бакалейщик, все еще гордясь победой, ведет свою жену по городу, его чванливость привлекает взимание карикатуриста. Он до такой степени счастлив, что оставил свою лавку, его супруга так редко наряжается, ее платье так пышно, что бакалейщик вместе с супругою занимает больше места на улице, чем всякая другая чета. Избавившись от картуза из меха выдры, от закругленного жилета, он был бы вполне сходен со всяким другим гражданином, если бы не называл свою супругу «мой дружок» всякий раз, когда ему приходится указывать ей на перемены, происшедшие в Париже и неизвестные ей потому, что ее обычный мир ограничивается прилавком. А если иной раз он отважится в воскресенье предпринять загородную прогулку, то усаживается в самой пыльной части Роменвильского, Венсенского или Отельского леса и приходит в восторг от чистоты воздуха. И как он ни переодевайся, вы его всюду узнаете по манере говорить, по воззрениям, которые он высказывает.

Вы едете в мальпосте в Мо, Мелен или Орлеан; против вас сидит закутанный человек, недоверчиво поглядывающий на вас; вы теряетесь в догадках, кто же этот молчаливый гражданин. Присяжный стряпчий? Или новый пэр Франции? Или государственный чиновник? Дама болезненного вида рассказывает, что она недавно оправилась от холеры. Завязывается разговор. Незнакомец вмешивается:

— Мосье...

Этим все сказано, бакалейщик выдал себя. Бакалейщик никогда не произносит ни «месье», что кажется деланным, ни «мсье», что кажется бесконечно презрительным; он обрел свое победоносное «мосье», которое заключает в себе нечто среднее между почтительностью и покровительством, передает его соображения и сообщает всей его особе сочную колоритность.

— Мосье, — скажет он вам, — в холерный год трое самых что ни на есть важнейших докторов, Дюпюитрен, Бруссе и мосье Мажанди, лечили больных каждый по-своему, и все померли, без малого все. А что такое холера, им неизвестно, холера же — болезнь, и от нее мрут. Кого я только ни видал, все находились при смерти. Холерный год доставил много убытков коммерции!

Вы пытаетесь разузнать его политические взгляды. Его политика сводится к следующему:

— Мосье, на мой взгляд, министры сами не понимают, что делают! Сколько их ни меняй, все одно и то же. Зато у императора они по струнке ходили. Вот это был человек! Потеряв его, Франция потеряла очень много. И подумать только, никто его не поддержал!

Вслед за этим вы обнаруживаете у бакалейщика некие благоговейные чувства, весьма заслуживающие порицания. Песенки Беранже — его евангелие. Да, эти противные припевы, приправленные политикой, принесли зло, которое еще долго будет ощущаться в бакалейном деле. Быть может, только лет через сто парижский бакалейщик (провинциальные бакалейщики несколько меньше заражены песней) получит доступ в рай. Быть может, желание ощущать себя французом завело его слишком далеко. Бог ему судья.

Если поездка длится недолго и бакалейщик не заговорит, что редко случается, тогда вы его узнаете по особой манере сморкаться. Он зажимает губами уголок платка, приподнимает его центральную часть, отводя ее, как доску качелей, затем мастерски охватывает ею нос и трубит так, что ему позавидует корнет-а-пистон.

Некоторые, одержимые манией заглядывать вперед, заранее объявляют, что бакалейщика ждет печальное будущее. «Он удалится от дел, — говорят они. — Какая же тогда будет от него польза? Чем он займется? Что с ним станет? Никакого интереса он не представляет, лица собственного он не имеет». Защитники же этого уважаемого разряда граждан отвечают, что обычно сын бакалейщика становится нотариусом или стряпчим, но не журналистом, не художником, и это позволяет бакалейщику гордо заявлять:

— Я уплатил свой долг отечеству.

Ежели у бакалейщика нет сына, он интересуется своим преемником, ободряет его, проверяет дневную выручку, сравнивает ее с выручкой прошедших дней, ссужает его деньгами: ниточкой дисконта он еще связан с бакалейным делом. Кто же не знает трогательного анекдота о том, как тоскует по прилавку бывший бакалейщик?

Бакалейщик старого закала лет тридцать вдыхал бесчисленные запахи своей лавки, спускался по реке жизни вместе с мириадами селедок, путешествовал бок о бок с косяками трески, изо дня в день выметал мусор после сотни утренних покупателей, держал в своих руках монеты, скользкие от грязи, и, наконец, разбогател больше, чем ожидал; потом он продал свое торговое заведение, похоронил супругу на крохотном клочке земли, арендованном навеки, и, как полагается, спрятал квитанцию в папку семейных документов. Первые дни он в качестве обыкновенного буржуа прогуливался по Парижу, смотрел на играющих в домино и даже посещал театр. Но, по его словам, он не находил себе покоя. Он останавливался перед бакалейными лавками, принюхивался, прислушивался, как толкут что-то в ступке. При виде бакалейщика, вышедшего на порог взглянуть, какова погода, невольно в ушах у него звучало: «И ты таким же был!» Покорившись магнетическому воздействию пряностей, он навещал своего преемника. Бакалейная лавка процветала. Тяжело становилось на сердце у нашего бакалейщика. «Со мной что-то неладно», — говорил он доктору Бруссе, советуясь с ним насчет своей болезни. Бруссе прописал путешествие, не указав, куда именно, в Швейцарию или в Италию. После нескольких отдаленных экскурсий в Сен-Жермен, Монморанси, Венсен, не принесших никакого улучшения, бедный бакалейщик все чахнул и, наконец, не стерпел: он вернулся в свою лавочку, как голубь Лафонтена[6] вернулся в свое гнездо, и произнес великие слова, сделавшиеся пословицей:

Как милости добился он от своего преемника разрешения свертывать фунтики в уголке, добился счастья заменять его за прилавком. Глаза его, ставшие тусклыми, как у вареной рыбы, зажглись огоньками наслаждения. Вечерком в соседнем кафе он бранит бакалейщиков, увлекающихся шарлатанскими объявлениями, и спрашивает, зачем выставлять напоказ сверкающие машины, которые растирают какао в порошок.

Некоторые бакалейщики, из тех, что поумнее, делаются мэрами в каких-нибудь сельских общинах и вносят в деревню блеск парижской цивилизации. Они впервые открывают давно приобретенного Вольтера или Руссо, но смерть застает их на семнадцатой странице предисловия. Всегда желая принести пользу родному краю, они чинят водопойную колоду; убавив жалованье приходскому священнику, сдерживают захватнические устремления духовенства. Иные из них поднимаются до того, что сообщают о своей точке зрения газете «Конститюсьонель», тщетно ожидая от нее ответа; другие подстрекают к составлению петиций об отмене рабства негров и об отмене смертной казни.

В одном только я упрекну бакалейщиков: их слишком много. Конечно, и самим им придется с этим согласиться; бакалейщик — явление повсеместное. Некоторые моралисты, наблюдавшие за ним под парижскими широтами, утверждают, что свойственные ему достоинства превращаются в недостатки, как только он становится домовладельцем. Тогда он начинает свирепствовать, подает на своих жильцов в суд, требует квартирной платы и теряет значительную долю своей приятности. Не стану опровергать этих обвинений, вероятно основывающихся на периоде, критическом для бакалейщика. Но взгляните на другие разновидности человеческой породы, изучите их причудливость и спросите себя, бывает ли что-нибудь без пятен в сей юдоли слез. Будем снисходительны к бакалейщикам! А кроме того, что бы мы стали делать, если бы они достигли совершенства? Мы принуждены были бы преклоняться перед ними, вверив им бразды правления, в колесницу коего они мужественно впряглись. Пощадите их, вы, насмешники, к которым адресована эта докладная записка, оставьте их в покое, не мучайте чрезмерно этих любопытных двуногих; разве вам недостаточно правительства, новых книг и водевилей?

Альманах «Французы, изображенные ими самими», т. I, 1840 г.