Бал

Глухая полночь. Строем длинным,

Осеребренные луной,

Стоят кареты на Тверской

Пред домом пышным и старинным.

Пылает тысячью огней

Обширный зал; с высоких хоров

Ревут смычки; толпа гостей;

Гул танца с гулом разговоров.

В роскошных перьях и цветах,

С улыбкой мертвой на устах,

Обыкновенной рамой бала,

Старушки светские сидят

И на блестящий вихорь зала

С тупым вниманием глядят.

Кружатся дамы молодые,

Не чувствуют себя самих;

Драгими камнями у них

Горят уборы головные;

По их плечам полунагим

Златые локоны летают;

Одежды легкие, как дым,

Их легкий стан обозначают.

Вокруг пленительных харит

И суетится и кипит

Толпа поклонников ревнивых;

Толкует, ловит каждый взгляд;

Шутя несчастных и счастливых

Вертушки милые творят.

В движенье все. Горя добиться

Вниманья лестного красы,

Гусар крутит свои усы,

Писатель чопорно острится,

И оба правы: говорят,

Что в то же время можно дамам,

Меняя слева взгляд на взгляд,

Смеяться справа эпиграммам.

Меж тем и в лентах и в звездах,

Порою с картами в руках,

Выходят важные бояры,

Встав из-за ломберных столов,

Взглянуть на мчащиеся пары

Под гул порывистый смычков.

Но гости глухо зашумели,

Вся зала шепотом полна:

"Домой уехала она!

Вдруг стало дурно ей". — "Ужели?"

"В кадрили весело вертясь,

Вдруг помертвела!" — "Что причиной?

Ах, боже мой! Скажите, князь,

Скажите, что с княгиней Ниной,

Женою вашею?" — "Бог весть,

Мигрень, конечно!.. В сюрах шесть".

"Что с ней, кузина? танцевали

Вы в ближней паре, видел я?

В кругу пристойном не всегда ли

Она как будто не своя?"

Злословье правду говорило.

В Москве меж умниц и меж дур

Моей княгине чересчур

Слыть Пенелопой трудно было.

Презренья к мнению полна,

Над добродетелию женской

Не насмехается ль она,

Как над ужимкой деревенской?

Кого в свой дом она манит,

Не записных ли волокит,

Не новичков ли миловидных?

Не утомлен ли слух людей

Молвой побед ее бесстыдных

И соблазнительных связей?

Но как влекла к себе всесильно

Ее живая красота!

Чьи непорочные уста

Так улыбалися умильно!

Какая бы Людмила ей,

Смирясь, лучей благочестивых

Своих лазоревых очей

И свежести ланит стыдливых

Не отдала бы сей же час

За яркий глянец черных глаз,

Облитых влагой сладострастной,

За пламя жаркое ланит?

Какая фее самовластной

Не уступила б из харит?

Как в близких сердцу разговорах

Была пленительна она!

Как угодительно-нежна!

Какая ласковость во взорах

У ней сияла! Но порой,

Ревнивым гневом пламенея,

Как зла в словах, страшна собой,

Являлась новая Медея!

Какие слезы из очей

Потом катилися у ней!

Терзая душу, проливали

В нее томленье слезы те;

Кто б не отер их у печали,

Кто б не оставил красоте?

Страшись прелестницы опасной,

Не подходи: обведена

Волшебным очерком она;

Кругом ее заразы страстной

Исполнен воздух! Жалок тот,

Кто в сладкий чад его вступает, -

Ладью пловца водоворот

Так на погибель увлекает!

Беги ее: нет сердца в ней!

Страшися вкрадчивых речей

Одуревающей приманки;

Влюбленных взглядов не лови:

В ней жар упившейся вакханки,

Горячки жар — не жар любви.

Так, не сочувствия прямого

Могуществом увлечена -

На грудь роскошную она

Звала счастливца молодого;

Он пересоздан был на миг

Ее живым воображеньем;

Ей своенравный зрелся лик,

Она ласкала с упоеньем

Одно видение свое.

И гасла вдруг мечта ее:

Она вдалась в обман досадный,

Ее прельститель ей смешон,

И средь толпы Лаисе хладной

Уж неприметен будет он.

В часы томительные ночи,

Утех естественных чужда,

Так чародейка иногда

Себе волшебством тешит очи:

Над ней слились из облаков

Великолепные чертоги;

Она на троне из цветов,

Ей угождают полубоги.

На миг один восхищена

Живым видением она;

Но в ум приходит с изумленьем,

Смеется сердца забытью

И с тьмой сливает мановеньем

Мечту блестящую свою.

Чей образ кисть нарисовала?

Увы! те дни уж далеко,

Когда княгиня так легко

Воспламенялась, остывала!

Когда, питомице прямой

И Эпикура и Ниноны,

Летучей прихоти одной

Ей были ведомы законы!

Посланник рока ей предстал;

Смущенный взор очаровал,

Поработил воображенье,

Слиял все мысли в мысль одну

И пролил страстное мученье

В глухую сердца глубину.

Красой изнеженной Арсений

Не привлекал к себе очей:

Следы мучительных страстей,

Следы печальных размышлений

Носил он на челе; в очах

Беспечность мрачная дышала,

И не улыбка на устах -

Усмешка праздная блуждала.

Он незадолго посещал

Края чужие; там искал,

Как слышно было, развлеченья

И снова родину узрел;

Но, видно, сердцу исцеленья

Дать не возмог чужой предел.

Предстал он в дом моей Лаисы,

И остряков задорный полк

Не знаю как пред ним умолк -

Главой поникли Адонисы.

Он в разговоре поражал

Людей и света знаньем редким,

Глубоко в сердце проникал

Лукавой шуткой, словом едким,

Судил разборчиво певца,

Знал цену кисти и резца,

И сколько ни был хладно-сжатым

Привычный склад его речей,

Казался чувствами богатым

Он в глубине души своей.

Неодолимо, как судьбина,

Не знаю, что в игре лица,

В движенье каждом пришлеца

К нему влекло тебя, о Нина!

С него ты не сводила глаз…

Он был учтив, но хладен с нею.

Ее смущал он много раз

Улыбкой опытной своею;

Но, жрица давняя любви,

Она ль не знала, как в крови

Родить мятежное волненье,

Как в чувства дикий жар вдохнуть…

И всемогущее мгновенье

Его повергло к ней на грудь.

Мои любовники дышали

Согласным счастьем два-три дни;

Чрез день-другой потом они

Несходство в чувствах показали.

Забвенья страстного полна,

Полна блаженства жизни новой,

Свободно, радостно она

К нему ласкалась; но суровый,

Унылый часто зрелся он:

Пред ним летал мятежный сон;

Всегда рассеянный, судьбину,

Казалось, в чем-то он винил,

И, прижимая к сердцу Нину,

От Нины сердце он таил.

Неблагодарный! Им у Нины

Все мысли были заняты:

Его любимые цветы,

Его любимые картины

У ней являлися. Не раз

Блистали новые уборы

В ее покоях, чтоб на час

Ему прельстить, потешить взоры.

Был втайне убран кабинет,

Где сладострастный полусвет,

Богинь роскошных изваянья,

Курений сладких легкий пар -

Животворило все желанья,

Вливало в сердце томный жар.

Вотще! Он предан был печали.

Однажды (до того дошло)

У Нины вспыхнуло чело

И очи ярко заблистали.

Страстей противных беглый спор

Лицо явило. "Что с тобою, -

Она сказала, — что твой взор

Все полон мрачною тоскою?

Досаду давнюю мою

Я боле в сердце не таю:

Печаль с тобою неразлучна;

Стыжусь, но ясно вижу я:

Тебе тяжка, тебе докучна

Любовь безумная моя!

Скажи, за что твое презренье?

Скажи, в сердечной глубине

Ты-нечувствителен ко мне

Иль недоверчив? Подозренье

Я заслужила. Старины

Мне тяжело воспоминанье:

Тогда всечасной новизны

Алкало у меня мечтанье;

Один кумир на долгий срок

Поработить его не мог;

Любовь сегодняшняя трудно

Жила до завтрашнего дня, -

Мне вверить сердце безрассудно,

Ты нрав, но выслушай меня.

Беги со мной — земля велика!

Чужбина скроет нас легко,

И там безвестно, далеко,

Ты будешь полный мой владыка.

Ты мне Италию порой

Хвалил с блестящим увлеченьем;

Страну, любимую тобой,

Узнала я воображеньем;

Там солнце пышно, там луна

Восходит, сладости полна;

Там вьются лозы винограда,

Шумят лавровые леса, -

Туда, туда! с тобой я рада

Забыть родные небеса.

Беги со мной! Ты безответен!

Ответствуй, жребий мой реши.

Иль нет! зачем? Твоей души

Упорный холод мне приметен;

Молчи же! не нуждаюсь я

В словах обманчивых, — довольно!

Любовь несчастная моя

Мне свыше казнь… но больно, больно!.."

И зарыдала. Возмущен

Ее тоской: "Безумный сон

Тебя увлек, — сказал Арсений, -

Невольный мрак души моей -

След прежних жалких заблуждений

И прежних гибельных страстей.

Его со временем рассеет

Твоя волшебная любовь;

Нет, не тревожься, если вновь

Тобой сомненье овладеет!

Моей печали не вини".

День после, мирною четою,

Сидели на софе они.

Княгиня томною рукою

Обняла друга своего

И прилегла к плечу его.

На ближний столик, в думе скрытной

Облокотясь, Арсений наш

Меж тем по карточке визитной

Водил небрежный карандаш.

Давно был вечер. С легким треском

Горели свечи на столе,

Кумиров мрамор в дальней мгле

Кой-где блистал неверным блеском.

Молчал Арсений, Нина тож.

Вдруг, тайным чувством увлеченный,

Он восклицает: "Как похож!"

Проснулась Нина: "Друг бесценный,

Похож! Ужели? мой портрет!

Взглянуть позволь… Что ж это? Нет!

Не мой — жеманная девчонка

Со сладкой глупостью в глазах,

В кудрях мохнатых, как болонка,

С улыбкой сонной на устах!

Скажу, красавица такая

Меня затмила бы совсем…"

Лицо княгини между тем

Покрыла бледность гробовая.

Ее дыханье отошло,

Уста застыли, посинели;

Увлажил хладный пот чело,

Непомертвелые блестели

Глаза одни. Вещать хотел

Язык мятежный, но коснел,

Слова сливались в лепетанье.

Мгновенье долгое прошло,

И наконец ее страданье

Свободный голос обрело:

"Арсений, видишь, я мертвею;

Арсений, дашь ли мне ответ!

Знаком ты с ревностию?.. Нет!

Так ведай, я знакома с нею,

Я к ней способна! В старину,

Меж многих редкостей Востока,

Себе я выбрала одну…

Вот перстень… с ним я выше рока!

Арсений! мне в защиту дан

Могучий этот талисман;

Знай, никакое злоключенье

Меня при нем не устрашит.

В глазах твоих недоуменье,

Дивишься ты! Он яд таит".

У Нины руку взял Арсений:

"Спокойна совесть у меня, -

Сказал, — но дожил я до дня

Тяжелых сердцу откровений.

Внимай же мне. С чего начну?

Не предавайся гневу, Нина!

Другой дышал я в старину,

Хотела то сама судьбина.

Росли мы вместе. Как мила

Малютка Оленька была!

Ее мгновеньями иными

Еще я вижу пред собой

С очами темно-голубыми,

С темпо-кудрявой головой.

Я называл ее сострою,

С ней игры детства я делил;

Но год за годом уходил

Обыкновенной чередою.

Исчезло детство. Притекли

Дни непонятного волненья,

И друг на друга возвели

Мы взоры, полные томленья.

Обманчив разговор очей.

И, руку Оленьки моей

Сжимая робкою рукою,

"Скажи, — шептал я иногда,-

Скажи, любим ли я тобою?"

И слышал сладостное да.

В счастливый дом, себе на горе,

Тогда я друга ввел. Лицом

Он был приятен, жив умом;

Обворожил он Ольгу вскоре.

Всегда встречались взоры их,

Всегда велся меж ними шепот.

Я мук язвительных моих

Не снес-излил ревнивый ропот.

Какой же ждал меня успех?

Мне был ответом детский смех!

Ее покинул я с презреньем,

Всю боль души в душе тая.

Сказал «прости» всему: но мщеньем

Сопернику поклялся я.

Всечасно колкими словами

Скучал я, досаждал ему,

И по желанью моему

Вскипела ссора между нами:

Стрелялись мы. В крови упав,

Навек я думал мир оставить;

С одра восстал я телом здрав,

Но сердцем болен. Что прибавить?

Бежал я в дальние края;

Увы! под чуждым небом я

Томился тою же тоскою.

Родимый край узрев опять,

Я только с милою тобою

Душою начал оживать".

Умолк. Бессмысленно глядела

Она на друга своего,

Как будто повести его

Еще вполне не разумела;

Но от руки его потом

Освободив тихонько руку,

Вдруг содрогнулася лицом,

И все в нем выразило муку.

И, обессилена, томна,

Главой поникнула она.

"Что, что с тобою, друг бесценный?" -

Вскричал Арсений. Слух его

Внял только вздох полустесненный.

"Друг милый, что ты?" — "Ничего".

Еще на крыльях торопливых

Промчалось несколько недель

В размолвках бурных, как досель,

И в примереньях несчастливых.

Но что же, что же напослед?

Сегодня друга нет у Нины,

И завтра, послезавтра нет!

Напрасно, полная кручины,

Она с дверей не сводит глаз

И мнит: он будет через час.

Он позабыл о Нине страстной;

Он не вошел, вошел слуга,

Письмо ей подал… миг ужасный!

Сомненья нет: его рука!

"Что медлить, — к ней писал Арсений,-

Открыться должно… Небо! в чем?

Едва владею я пером,

Ищу напрасно выражений.

О Нина! Ольгу встретил я;

Она поныне дышит мною,

И ревность прежняя моя

Была неправой и смешною.

Удел решен. По старине

Я верен Ольге, верной мне.

Прости! твое воспоминанье

Я сохраню до поздних дней;

В нем понесу я наказанье

Ошибок юности моей".

Для своего и для чужого

Незрима Нина; всем одно

Твердит швейцар ее давно:

"Не принимает, нездорова!"

Ей нужды нет ни в ком, ни в чем;

Питье и пищу забывая,

В покое дальнем и глухом

Она, недвижная, немая,

Сидит и с места одного

Не сводит взора своего.

Глубокой муки сон печальный!

Но двери пашут, растворясь:

Муж не весьма сентиментальный,

Сморкаясь громко, входит киязь.

И вот садится. В размышленье

Сначала молча погружен,

Ногой потряхивает он;

И наконец: "С тобой мученье!

Без всякой грусти ты грустишь;

Как погляжу, совсем больна ты;

Ей-ей! с трудом вообразишь,

Как вы причудами богаты!

Опомниться тебе пора.

Сегодня бал у князь Петра:

Забудь фантазии пустые

И от людей не отставай;

Там будут наши молодые,

Арсений с Ольгой. Поезжай.

Ну что, поедешь ли?" — "Поеду",-

Сказала, странно оживясь,

Княгиня. "Дело, — молвил князь,-

Прощай, спешу я в клуб к обеду".

Что, Нина бедная, с тобой?

Какое чувство овладело

Твоей болезненной душой?

Что оживить ее умело,

Ужель надежда? Торопясь

Часы летят; уехал князь;

Пора готовиться княгине.

Нарядами окружена,

Давно не бывшими в помине,

Перед трюмо стоит она.

Уж газ на ней, струясь, блистает;

Роскошно, сладостно очам

Рисует грудь, потом к ногам

С гирляндой яркой упадает.

Алмаз мелькающих серег

Горит за черными кудрями;

Жемчуг чело ее облег,

И, меж обильными косами

Рукой искусной пропущен,

То видим, то невидим он.

Над головою перья веют;

По томной прихоти своей,

То ей лицо они лелеют,

То дремлют в локонах у ней.

Меж тем (к какому разрушенью

Ведет сердечная гроза!)

Ее потухшие глаза

Окружены широкой тенью

И на щеках румянца нет!

Чуть виден в образе прекрасном

Красы бывалой слабый след!

В стекле живом и беспристрастном

Княгиня бедная моя

Глядяся, мнит: "И это я!

Но пусть на страшное виденье

Он взор смущенный возведет,

Пускай узрит свое творенье

И всю вину свою поймет".

Другое тяжкое мечтанье

Потом волнует душу ей:

"Ужель сопернице моей

Отдамся я на поруганье!

Ужель спокойно я снесу,

Как, торжествуя надо мною,

Свою цветущую красу

С моей увядшею красою

Сравнит насмешливо она!

Надежда есть еще одна:

Следы печали я сокрою

Хоть вполовину, хоть на час…"

И Нина трепетной рукою

Лицо румянит в первый раз.

Она явилася на бале.

Что ж возмутило душу ей?

Толпы ли ветреных гостей

В ярко блестящей, пышной зале,

Беспечный лепет, мирный смех?

Порывы ль музыки веселой,

И, словом, этот вихрь утех,

Больным душою столь тяжелый?

Или двусмысленно взглянуть

Посмел на Нину кто-нибудь?

Иль лишним счастием блистало

Лицо у Ольги молодой?

Что б ли было, ей дурно стало,

Она уехала домой.

Глухая ночь. У Нины в спальной,

Лениво споря с темнотой,

Перед иконой золотой

Лампада точит свет печальный,

То пропадет во мраке он,

То заиграет на окладе;

Кругом глубокий, мертвый сон!

Меж тем в блистательном наряде,

В богатых перьях, жемчугах,

С румянцем странным на щеках,

Ты ль это, Нина, мною зрима?

В переливающейся мгле

Зачем сидишь ты недвижима,

С недвижной думой на челе?

Дверь заскрипела, слышит ухо

Походку чью-то на полу;

Перед иконою, в углу,

Стал и закашлял кто-то глухо.

Сухая, дряхлая рука

Из тьмы к лампаде потянулась;

Светильню тронула слегка,

Светильня сонная очнулась,

И свет нежданный и живой

Вдруг озаряет весь покой:

Княгини мамушка седая

Перед иконою стоит,

И вот уж, набожно вздыхая,

Земной поклон она творит.

Вот поднялась, перекрестилась;

Вот поплелась было домой;

Вдруг видит Нину пред собой,

На полпути остановилась.

Глядит печально на нее,

Качает старой головою:

"Ты ль это, дитятко мое,

Такою позднею порою?..

И не смыкаешь очи сном,

Горюя бог знает о чем!

Вот так-то ты свой век проводишь,

Хоть от ума, да неумно;

Ну, право, ты себя уходишь,

А ведь грешно, куда грешно!

И что в судьбе твоей худого?

Как погляжу я, полон дом

Не перечесть каким добром;

Ты роду-звания большого;

Твой князь приятного лица,

Душа в нем кроткая такая,-

Всечасно вышнего творца

Благословляла бы другая!

Ты позабыла бога… да,

Не ходишь в церковь никогда;

Поверь, кто господа оставит,

Того оставит и господь;

А он-то духом нашим правит,

Он охраняет нашу плоть!

Не осердясь, моя родная;

Ты знаешь, мало ли о чем

Мелю я старым языком,

Прости, дай ручку мне". Вздыхая,

К руке княгнниной она

Устами ветхими прильнула -

Рука ледяно-холодна.

В лицо ей с трепетом взглянула -

На ней поспешный смерти ход;

Глаза стоят и в пене рот…

Судьбина Нины совершилась,

Нет Нины! ну так что же? нет!

Как видно, ядом отравилась,

Сдержала страшный свой обет!

Уже билеты роковые,

Билеты с черною каймой,

На коих бренности людской

Трофеи, модой принятые,

Печально поражают взгляд;

Где сухощавые Сатурны

С косами грозными сидят,

Склонясь на траурные урны;

Где кости мертвые крестом

Лежат разительным гербом

Под гробовыми головами, -

О смерти Нины должну весть

Узаконенными словами

Спешат по городу разнесть.

В урочный день, на вынос тела,

Со всех концов Москвы большой

Одна карета за другой

К хоромам князя полетела.

Обсев гостиную кругом,

Сначала важное молчанье

Толпа хранила; но потом

Возникло томное жужжанье;

Оно росло, росло, росло

И в шумный говор перешло.

Объятый счастливым забвеньем,

Сам князь за дело принялся

И жарким богословским преньем

С ханжой каким-то занялся.

Богатый гроб несчастной Нины,

Священством пышным окружен,

Был в землю мирно опущен;

Свет не узнал ее судьбины.

Князь, без особого труда,

Свой жребий вышней воле предал.

Поэт, который завсегда

По четвергам у них обедал,

Никак, с желудочной тоски

Скропал на смерть ее стишки.

Обильна слухами столица;

Молва какая-то была,

Что их законная страница

В журнале дамском приняла.