Барилоче

Андрес Неуман Барилоче

Было ровно четыре, когда Деметрио Рота немного развеял ночь своей флюоресцирующей спецовкой. Почти автоматически он уронил плевок в сточный люк. И порадовался, что попал. Влажная мгла Рио-де-ла-Платы расползалась от порта до проспекта Девятого июля, накрыв по дороге Пасео Колон; дальше господствовало адское дыхание Буэнос-Айреса: плотное, неотступное, едкое. Холод досаждал гораздо меньше.

Уборку мусора Деметрио Рота начинал с другого конца проспекта Независимости. Возле грузовика, источавшего раскаленный смрад мотора, отбросов, апельсиновых корок, старой заварки мате и бензина, они с напарником дрожали от холода, равнодушно, как два эскимоса. Брось-ка мне тот пакет, бросай-бросай, крикнул Негр. Деметрио не слышал. Он смотрел в сточный люк, втянув голову в плечи, словно забыл их опустить. Эй, очнись, что ты там делаешь. На этот раз Деметрио услышал, но не шевельнулся, черные пластиковые пакеты теснились у его ног, как стайка грязных домашних питомцев. Послушай, Деметрио, уже пять, огребем ведь оба. Он вздохнул и наклонился, чтобы передать Негру первый пакет. Сточный люк намекал на далекое журчание, где-то там, в глубине.

Видал такую сырость?

Временами Негр шумно сморкался, чем особенно раздражал Деметрио. Бесприютное пасмурное утро окрасило небо в белесые июньские тона; Деметрио не сомневался, что смена времени года повлияла на Негра — он стал еще дурей и болтливей. Сам Деметрио вел себя по-разному, в некоторые дни он молчал, в другие с удовольствием говорил о футболе, о выходных и о женщинах, которые начинали им встречаться, едва поднимал голову рассвет. Деметрио безоговорочно предпочитал толстушек, ему совершенно не нравилась мода, вынуждавшая девушек превращаться в сплошные острые углы: ведь женщины сделаны из плоти, так какого черта! Но Негру девчонка в клетчатой юбке показалась подходящей. Смотри, какая шикарная малявка — такие заголяют ляжки, даже когда писаются от холода. Слишком тощая, возразил Деметрио.

В конце улицы Боливара был дрянной, дешевый бар с беспорядочно разбросанными столиками и оставленными где попало стульями. За одним из столиков обычно завтракал маленький жизнерадостный пенсионер, по прозвищу Коротышка. Официант, он же посудомойщик, величал пенсионера «доном», хотя Коротышка отроду не заказывал ничего дороже красного домашнего вина. Давай, парень, обслужи нас скоренько, мы спешим, крикнул Негр, как будто заведение ломилось от посетителей. Деметрио все еще казался задумчивым, но вовсе не грустным, как предположил его напарник, интересуясь причиной. Сегодня дело шло медленно, они отстали от графика почти на четверть часа, поэтому успели всего лишь выпить кофе с холодным молоком. На прощанье Коротышка помахал им старой газетой.

Закончить маршрут вовремя удалось только благодаря расторопности Негра. Деметрио сидел за рулем и чувствовал, что втягивается в утренний ритм; без перчаток ему полегчало, пальцы снова становились пальцами и снова ощущали такую привычную кожицу предметов. Он посмотрел в зеркало заднего вида на Негра — тот хватал по несколько пакетов сразу, немного рисуясь, как жонглер в цирке. Деметрио добродушно понаблюдал за ним, улыбнулся и поехал дальше, чувствуя, что на душе стало легче, почти легко. Они возвращались на свалку, чтобы разгрузить машину. Потом Негр сломя голову помчится на другую работу и придет домой только к ночи, чтобы побыть с женой и увидеть, как растут два его сына. Деметрио, снимавший убогую квартирку в Чакарите[1], наоборот, после обеда спал до вечера. Около восьми он вставал, ел, что придется, некоторое время рассеянно стоял у окна и наблюдал за машинами, представляя себе, что они двигаются сами по себе, или выбирал невысокую плоскую крышу, мысленно перелетал на нее, растягивался на спине, глядел в прохладное небо, в звездную бездну и отдыхал, и так, пока не надоест — тогда он принимался за дело.

Старая пустошь была покрыта бесчисленными красными цветами, каждый — своего оттенка. Рядом с густой травой в мощном полуденном свете все обретало мягкость шелковистого флага. По одну сторону, не очень близко к домишке, покоилось озеро. Его равномерный блеск простирался до самой горной гряды. Гор почти не было видно, лишь смутные очертания вершин, гигантских пальцев, направленных в пространство, — они указывали людям, какой путь для них непреодолим. Домишко был обыкновенный, в классическом альпийском стиле, с двумя узкими окнами не совсем правильной формы. Две кошки играли, царапаясь и ласкаясь, сливаясь в разноцветный клубок. Кажется, только кора на стволах, очень древняя, свидетельствовала о времени, которое пролегло между обилием вечной воды и обилием цветов, умирающих не утратив своей красоты.

Грузовик стал заводиться с подозрительным звуком. Деметрио сразу это заметил и обратил внимание Негра, но тот отмахнулся и знаком велел Деметрио ехать дальше. Воля твоя, Негр, только так и знай, эта погремушка кинет нас где-нибудь посреди дороги. Мотор прокашлялся, машина поехала. Из-за сонливости дорожное покрытие расплывалось перед глазами Деметрио, лучи светофоров окрашивали симметричные потоки машин. Сидевший рядом Негр покосился на него, но промолчал. Он знал, что, по мере того как будет светать, Деметрио начнет оживляться, его глаза затрепещут, излучая какой-то странный свет. Ответы станут не такими лаконичными, и, когда придет время закругляться и ехать обратно на свалку, Негр почти пожалеет, что как раз теперь им пора расставаться. Он уже привык каждый день сначала видеть перед собой лунатика, потом наблюдать апатию, потом, с наступлением утра, какую-то вялую реакцию, и, наконец, почти отчаянную болтливость и внезапные решения своего напарника: то срочно выйти из грузовика, то ехать дальше, то крикнуть что-нибудь в окошко встречной девушке.

Они плотно позавтракали, но Деметрио снова ощущал пустоту в желудке. По дороге он представлял себе, как будет обедать. Осязание и нюх обострились и напоминали о себе при каждом взгляде и движении. Язык во рту словно размяк. Печеная картошка, несколько свежих помидоров с красной мякотью, сочный до непристойности кусок мяса, а после этого — броситься в кровать, потереться лицом и бедрами о простыни, устало улыбнуться и — забытье. Деметрио открыл дверь подъезда. Дойдя до конца коридора, удостоверился, что лифт по-прежнему не работает. Вытерпел крутые ступеньки до шестого этажа. Когда он вошел в квартиру, его рассудок погрузился в объятия необъяснимого покоя.

Без четверти восемь он открыл глаза и уткнулся в темноту. Ощущая боль во всех мышцах, сел, несколько раз выпустил газы, надел тапки и пошел в кухню. Согрел кофе и налил себе щедрую порцию. Еще не отпив ни глотка, подошел к окну и посмотрел на снующие внизу машины. Огни магазинов светились тускло, как бакены, предотвращающие кораблекрушения. Прохожие шли усталым шагом, каким обычно возвращаются домой.

Он не спеша отхлебнул кофе и ощутил его путь до желудка. Ему хотелось почувствовать его благодатное действие. Отчасти это удалось. Он поставил чашку в раковину, вернулся в гостиную и пошел к столу с прямоугольной коробкой в руках.

Позади домишки несколько сосен тянули в приветствии тысячи тонких ветвей. Пропорции коробки и домика, вертикальная уравновешенность стволов и параллельные крепежные балки стен, изгибы озера и пролегающие в цветах тропинки упоенно вели между собой геометрический диалог. Снопы света равномерно распределяли тень.

Деметрио рассмотрел прореху в верхнем левом углу. Похоже на укус Бога. Деметрио запустил руку в коробку и высыпал на стол пригоршню деталей. Сложив пальцы щепотью, он надавил на глаза, потом убрал пальцы, но глаз не открыл. Сквозь веки он все еще видел домишко, перепутанные с озером тропинки, вспыхивающие фрагменты пейзажа. Он снова посмотрел на картину. Выбрал наугад одну деталь, прикинул ее оттенок и попробовал найти для нее место — удалось. Так-так. Осталось совсем немного. Попробовал другую — нет. Он встал и поглядел в окно — на улице никого не было. Жить в Чакарите было непривычно. Ночь давила всем своим весом, всей странной тишиной, так не похожей на все, что происходило здесь целый день: беготня, автобусы, разговоры, работающие магазины и продавцы гаррапиньяды[2] на каждом углу. Когда-то, уже давно, он жил в Ланусе[3], где соседи были либо друзьями, либо врагами, и знали каждую собаку и где дети бегали по улицам, только для того и проложенным. В Ланусе почти ни у кого не было денег на покраску дома, на поездку летом на пляж (и какой чудесный пляж!), на покупку одежды, в которой завоевывается мир. А еще раньше он жил совсем далеко, гораздо дальше от столицы и ее суеты: там, где все росло радостно и старело спокойно. Радость выпала и ему. Научиться плавать в Науэль-Уапи, научиться не мерзнуть в Науэль-Уапи, познать тишину Науэль-Уапи, ходить в маленькую кирпичную школу рядом с Льяо-Льяо[4], играть в футбол, где заблагорассудится. Там росли уникальные лумы, а шоколад по вкусу напоминал — отдаленно, на старинный манер — заснеженную Европу.

Он отвел взгляд от улицы и, стоя над столом, осмотрел картину с домишкой. Потом тряхнул головой. Протянув руки, он почувствовал прилив энергии и неожиданную ясность в голове, как будто ему поменяли режим дня. Он вернулся к столу: в небе не хватало самого важного куска.

Пока они отдыхали, сидя на краю тротуара, Деметрио распотрошил один пакет. Он был приоткрыт, из него чем-то пахло, то ли горьким, то ли гнилым. Деметрио без отвращения запустил в него два пальца и покопался внутри. В пакете виднелось несколько зеленых бутылок и куски порубленного или изжеванного собакой мяса; все было забрызгано чем-то молочным. Деметрио с досадой отбросил пакет. Это была еще одна привычка, которую Негр не мог понять, но молча терпел. Иногда Деметрио проявлял к отбросам определенное безразличие, почти игнорировал их, а иногда он приходил какой-то не такой, подозрительно спокойный, и тогда дотошно копался в пакетах. Вдруг Деметрио замер, сунул руку поглубже и сосредоточился на чем-то внутри. Негр молчал, он знал, что Деметрио это сделает, и был готов. Вытаскивая что-то из пакета, Деметрио покосился на Негра и вытянул правую руку. Негр напряг шею и увидел на перчатке Деметрио рыжеволосую головку, безрукий торс и левую ногу — уже потерявшие цвет, эти фрагменты вызывали в душе какое-то старомодное умиление. Остальных фрагментов не было, по крайней мере, в этом пакете, и вряд ли имело смысл искать их в других пакетах. Деметрио прошептал: понимаешь, Негр, ты понимаешь. Негр посмотрел на голову, ножку, крошечный торс, потом посмотрел Деметрио в глаза, полагая, что такая форма согласия будет самой правильной. Деметрио подобрал пару апельсиновых корок, завернул в них фрагменты куклы и бережно положил обратно в пакет. Они позавтракали (Деметрио так и молчал), и утро пошло своим чередом.

Смесь голода и сонливости создавала странный мягкий привкус во рту, который чувствуешь, когда сглатываешь слюну. Деметрио возвращался домой. Сам того не заметив, он вышел на две остановки раньше. Когда он добрался до железнодорожной станции и увидел слева кладбище Чакарита, застывшее и несокрушимое, ему показалось, что пройдено недостаточно, что эта картина возникла слишком скоро, и надо было выйти из автобуса намного раньше, а то и вообще проделать весь путь пешком. Он понаблюдал, как люди выплескиваются из метро «Федерико Лакросе»: исторгнутые на улицу станционной глоткой, они продолжали путь под открытым небом. На секунду Деметрио ощутил потребность спуститься по лестницам, углубиться под землю, обойти весь квартал под улицами, но он пошел дальше и завернул за угол, не доходя до станции. Ноги и веки одинаково отяжелели. Взглянув на часы, он порадовался, что еще рано.

Днем он просыпался дважды. Один раз сходил в туалет, второй раз просто открыл глаза. Смотреть в окно не хотелось. Он сел к столу в гостиной и внимательно осмотрел детали пазла. Оставшиеся фрагменты озера казались простыми, Деметрио за них не волновался. Его беспокоила только дыра в небе. Он разложил пригоршню деталей и стал перебирать их указательным пальцем, одну за другой, высматривая наиболее подходящую. Цветы были еще не закончены, но Деметрио осмотрел их, понюхал, прикоснулся к лепесткам. Ему хотелось погоняться за кошками, но, убедившись в их прыткости, он скоро сдался. Воздух наполнял его дыхание ароматом и делал его почти осязаемым. Он закрыл глаза, услышал зовущий голос и засомневался: пойти на зов или скрыться. Вдруг он бросился бежать, упал в поле, ведущем к деревне, перепачкал колени и руки; он чувствовал близость безмятежного озера и слышал, как далекий голос устало повторяет имя, которое он так не любил.

В то утро, дождливое, с порывистым ветром, уборка превратилась во что-то странное. Бег минут, мытый гудрон проспекта Независимости, покорность мусорного пластика, готового, казалось, помочь себя поднять и уложить, вместо того чтобы оттягивать руки, — все вокруг разворачивалось и дышало по-другому. Что касается грузовика, он и в самом деле был другой: старый механики в гараже разобрали, и похоже, на несколько дней. Автомобильные покрышки вспахивали сырую грязь на узенькой Дефенсе — улице бестолковой и неудобной. Уборка мусора в последнюю смену имеет одно преимущество, думал Деметрио: наблюдаешь зарождение дня, начало всего, что создает каркас так называемого рабочего дня, тех часов, которые Деметрио мог лишь подсмотреть, пока возвращался на автобусе от горы-прародительницы отбросов в центр города или ждал девяносто третьего, чтобы доехать до Чакариты, проглотить свой обед и броситься спать, как одержимый.

Где-то около шести они увидели мальчишку — он рылся в мусоре, несмотря на моросивший ему на плечи серенький дождик. Негр спросил, нет ли у него отца или старшего брата, чтобы помочь, и вообще, как он собирается заниматься этим в такую рань, один? Мне никто не указ, какое ваше дело, один я, не один, вы что, видите больше, чем я, вы старик, а я, когда вырасту, ограблю банк и уеду далеко-далеко, где пляжи и солнце весь год. Слушай, парень, пойдем-ка лучше с нами, что-нибудь слопаем и выпьем кофейку с молоком, ядрена мать! Они посадили его за столик в баре на улице Боливара, Коротышка взглянул на них с удивлением и поднял в приветствии первый опустошенный за день стакан. Слышь, парень, принеси мальцу кофейку и рогалик, что ли. Рогалик и сандвич, если он хочет. Это ваш сын? Какой еще сын, дурья башка, ты думаешь, я подниму ни свет ни заря сына, чтоб копался в говне вместе с отцом? Ладно, помолчи, сделай милость, и заруби себе на носу: мои дети живут скромно, что правда, то правда, но в чистоте. Ты ведь будешь сандвич с ветчиной или с сыром? Мальчишка сдержанно кивнул, давая понять, что в курсе, как противоестественно выглядят милости в Сан-Тельмо в семь часов утра. И в какой-то мере — Деметрио это чувствовал — мальчишка был прав: Негр не столько хотел накормить начинающего старьевщика, сколько заглушить безотчетный страх, таившийся в некрасивых лицах его сыновей и в его собственном.

По пути на свалку они не обмолвились ни словом. Негр вел машину, Деметрио считал капли на стекле. Новый грузовик звучал безукоризненно, ехал бодро и, возможно, был намного лучше древнего «мерседеса», уже снятого с производства и прослужившего им столько времени, но казался слишком чужим, чтобы питать к нему добрые чувства. Деметрио посмотрел на Негра — тот был бледен до зелени. Слушай, Негр, ты правильно поступил, что отвесил сопляку пинка, какого дьявола, не хватало чтобы, после того как ты его накормил, он спер у тебя бумажник, Негр, не трави себе душу. Негр был бледен до зелени.

Они заглушили тихий мотор нового грузовика и вышли. Дождик продолжал сыпать мельчайшими каплями, неспособными промочить флюоресцирующие спецовки. Диспетчер сказал: минутку. Когда другой такой же грузовик развернулся и отправился в гараж, диспетчер подал им знак, они опять завели мотор и подъехали к огромной огороженной пропасти, чтобы выгрузить сотни килограммов отбросов, едва ли способных насытить прожорливую смердящую глотку. Прежде чем расстаться с Негром, Деметрио открыл бардачок и достал два бесформенных комка грубой кожи с вертикальными молниями по бокам. Это что за дрянь, Деметрио? Деметрио поднес сапоги к лицу Негра, чтобы тот смог их рассмотреть. Негр пожал плечами.

Вопреки своему обыкновению он принял душ до ужина. Пока вода очищала поры, он стоял, закрыв глаза, и слушал монотонное, молитвенное бормотание струек на кафельных плитках. Намыливаясь, он внимательно осмотрел свое тело: волос стало больше, чем несколько лет назад, но кожа выглядела более беззащитной, не такой здоровой; бедра сохранили трапециевидную форму и убедительный объем; воодушевившись, он посмотрел выше и увидел пах, похожий на темные заросли кустарника, из которых свисал вялый член, скукоженный, как смущенный зверек или странная обездвиженная личинка. Из чистого самолюбия он слегка его потряс и дождался неохотной реакции. Потом устало закрыл кран и вытерся.

Вместо того чтобы сразу поужинать, он остановился у окна и сосредоточенно попробовал хоть частично вернуть необъяснимое ощущение благополучия, владевшее им до сна, ленивое удовлетворение, настраивающее на добродушный лад, когда радуют самые обычные вещи: есть, спать, мочиться — а плохое утреннее настроение кажется ерундой. В какой-то момент реальность ознобом напомнила о себе. Он пошел на кухню и принялся есть, размеренно и равнодушно. Вернувшись в комнату, взял сапоги из поношенной черной кожи и натер их гуталином, представляя себе, что трет спину уставшего жеребца — казалось, он слышал, как кожа утоляет жажду, вытягивает из черной субстанции влагу и пропитывается ею насквозь. Полюбовавшись блестящим слоем косметики на истертой коже, он решил, что это знак судьбы. Бережно натянул на себя сапоги, почувствовал их бесформенную заскорузлость. Войдя в комнату, он сел перед домишкой, озером и тропинками. Потянулся, придвинул фрагмент облаков, букет белого газа причудливой формы, который предстояло вписать в огромное небо. Прикинул, откуда могли взяться далекие блики Науэль-Уапи и тени на двери домика, и убедился, что был прав: через равные промежутки времени его действительно звал настойчивый, далекий голос, а сам он прятался за стволом дерева (не лумы), пахнувшего временем. Сколько раз он бродил по воде в черных резиновых сапогах, сколько раз его миновала мрачно предсказанная пневмония, к явной досаде вечно насупленных бровей. Рубка хвороста всегда служила поводом получить свободу, топор покоился у него на плече, словно разрешал себя пожалеть, и его острие по одну сторону затылка сладкой щекоткой напоминало о неизбежности рока. Тот самый топор, столько раз служивший знаком для рыжей девушки, огненной красавицы с беспощадной улыбкой, тихони, обладающей особым даром ускользать, но, как все огненные существа, чудовищно любопытной; удивление, которым он пользовался, чтобы пофорсить своим топором, подавляя спазмы желания. В оркестровом гвалте птиц монотонный, зовущий голос обычно смолкал, затерявшись в какой-нибудь глупой детали.

Она была изумительно красива и старше меня. Одевалась, как все местные, то есть максимально скрывала тело. Жила она недалеко, но для меня этот участок земли, иногда превращавшейся в непролазную грязь, был связан с целым ритуалом, с дорогой, которую так просто не пройдешь. Я всегда отправлялся в путь в страшном смятении, посреди дороги сворачивал, обманывая себя, подходил к Науэль, бросал в воду камни и думал, что нет никакой необходимости так страдать, что лучше вернуться домой, а потом, сам не заметив как, снова оказывался на земляной тропинке с колотившимся под курткой сердцем. Но я не обращал внимания на сердце и шел, представляя себе сладострастные сцены, которые путал с самой что ни на есть целомудренной любовью. И вдруг — раз! — заставал ее одну, сидящей на каком-нибудь бревне, мою рыжую богиню. Я махал ей рукой или, как идиот, топором, будто для того, чтобы нарубить хворост, нужно было тащиться куда-то дальше выгона, окружавшего наш дом. Не знаю, понимала ли она это или действительно всегда витала в облаках, но махала мне в ответ и ждала, пока я, как зачарованный, брел в ее сторону. Весной или когда отпускали холода, мы бродили по горам, и каждый раз перед подъемом я спрашивал себя, хватит ли когда-нибудь у меня, горе-ловеласа, храбрости обнять ее за талию и поцеловать наконец без всяких страхов.

В то утро Деметрио пришлось долго ждать Негра в гараже. Прохаживаясь между грузовиками в поисках своего, отремонтированного, он заметил, что у одного из них спущена шина. Деметрио оглядел огромную территорию гаража, похожую на зловещий похоронный зал для усопших слонов, и убедился, что диспетчер отвлекся и слушает транзисторный приемник. Он присел и не спеша спустил остальные колеса. Сунул два нипеля в карман. Чтобы не топтаться на месте, еще раз взглянул на диспетчера и перешел к соседнему грузовику. На этот раз он спустил одну шину сильно, а другую — чуть-чуть и подумал, что совершил глупость, спустив все шины у первого грузовика, потом сообразил, что совершил еще бо́льшую глупость сейчас, потому что заподозрят кого-нибудь из водителей — все знали, как тяжело работать на этих чудовищах. И тут Деметрио понял причину своих безотчетных действий: чем больше у механиков будет работы, тем быстрее они починят его старый грузовик. Догадка выглядела вполне убедительной. Он почувствовал себя разумным и справедливым. И спустил еще две шины на двух разных грузовиках.

Негр появился с почти двадцатиминутным опозданием — случай настолько из ряда вон выходящий, что Деметрио обнял его, когда тот добежал с другого конца гаража, тряся животом и отдуваясь. Что случилось, Негр? А то, что моя жена — шлюха, вот что случилось. Ты о чем, болван, она тебя любит, как кошка, сам знаешь! Говорю тебе, чистая правда, Деметрио, понимал бы что, давай шевелись, не то зароемся в дерьме, ехать надо. Идет, только ты мне сейчас все расскажешь, потому что это чистая ахинея, Негр, дурья башка. Да что ты знаешь. Они завели мотор, Деметрио опять стало стыдно из-за шин. Когда они выезжали, диспетчер помахал им рукой, не отнимая транзистор от уха.

Нет, Негр, ты уверен? Бывает, человек навыдумывает, а потом приходится просить прощения. Негр театрально покачал головой с обреченным видом человека, смирившегося со своей участью. Коротышка заказал еще стакан красного и смеялся в одиночку. Ну, расскажи, расскажи мне, Негр. Да что тут рассказывать, просто она напилась и трахнулась с другим мужиком, да вдобавок распустила нюни, а я, как последний кретин, вместо того чтобы навалять ей хорошенько, взялся ее утешать, но увидишь, когда вернусь, я ей этого не спущу. Деметрио вспомнил жену Негра: на несколько лет моложе мужа, она старалась сохранить цвет лица и фигуру и чересчур сильно красилась. Она была совсем не красивая, но ее походка, то ли беспомощная, то ли развязная, возбуждала в мужчинах что-то вроде тревоги или необъяснимой злости. Заботливая мать и, что самое скверное, более образованная, чем Негр. Да ладно тебе, не злобствуй, Негр, пойми, ведь ей одиноко, наверняка она скучает, каждый день столько часов тебя не видит, оставь ее в покое, ты же знаешь, как она тебя любит. Негр продолжал мотать круглой усатой головой, но Деметрио показалось, что в его глазах мелькнула искра сомнения, а желваки на щеках исчезли.

Он пообедал в баре. Ему захотелось есть, но он вспомнил, что холодильник пуст. Прочитав меню на дощечке с рекламой кока-колы, он порылся в карманах брюк, зная, что денег мало, но это его не остановит. Он объяснил официанту, что бифштекс должен быть немного с душком, в салат не надо класть лук, а в кофе, если можно, добавить половину чашки холодного молока. Теперь он шел по Пласа-де-Майо в сторону улицы Леандро Нисефоро Алема и раздумывал, не изменить ли обычный маршрут, как вдруг увидел подъезжавший на всех парах девяносто третий; когда в следующий момент он понял что к чему, то уже стоял, вцепившись в липкую спинку сиденья, задыхаясь в толпе пассажиров, и смотрел на длиннющий проспект Либертадор. Ему хотелось быть сейчас в Чакарите, в своей квартире, проваливаться в сон в своей постели, и временами ему даже начинало казаться, что все так и есть, пока не вторгалась реальность и не заставляла его осознавать, что движение на дороге застопорилось, что, несмотря на зиму, в автобусе жара, что ему наступают на ноги, его пихают и снова наступают на ноги.

Свое жилище показалось ему настоящим спасением. От недосыпа кухонная плитка плыла перед глазами. Он пошел в туалет, с наслаждением помочился, сбросил ботинки, расправил подушку и, уже отключаясь, вздохнул между простынями.

Когда будильник забился в приступе тахикардии, возвращая его в сознание, Деметрио сел и с легкой ностальгией вспомнил полдень. Пошарил возле кровати, нащупал потертую кожу черных сапог. Аккуратно надел их и отправился на кухню; разбил и пожарил два яйца, взглянул на часы: половина десятого. Проглотил яичницу, безвкусный кусок резины, и подошел к окну. В те времена, когда он еще не бросил курить, ему нравилось по вечерам наблюдать за улицей — тогда казалось, что каждая затяжка серым дымом совпадает с ритмом уличного движения; но теперь, когда сигареты стали случайным угощением или чужим удовольствием, часть квартала, обрамленная оконной рамой, изменилась: она двигалась медленнее, не так бодро — предсказуемый рисунок, уже не похожий на прежние синеватые подвижные картинки. Сам того не замечая, он выдохнул так, будто выпускал из легких дым прошлого, и отвернулся от потока машин, от рассеянного неона закрытых магазинов. Вернувшись в комнату, он сел к столу. Осмотрел горку деталей и небо с прорехами — закрыть их уже не составляло труда: цветы закончены, трава, буйная и яркая, почти скрыла кошачью драку. Стоял день, но если присмотреться к берегам озера, вечер успел доложить о своем приближении. Деметрио слишком хорошо знал этот момент, он оглядел свои сапоги, словно печальное предзнаменование. Небо постепенно затягивалось тучами.

Тот грустный вечер меня оглушил.

Пятничные вечера были самыми привольными, старики отпускали вожжи и, если мы хорошо себя вели и хорошо учились всю неделю, нам разрешали вернуться домой поздно. Я был не из тех, кто все хватает на лету, не из тех умников, что смотрят мамочке в рот, а сами не знают, откуда берутся дети, но как-то потихоньку учился, и учителя не так уж часто на меня жаловались. После полдника я спускался к берегу Науэль, даже в холода, — озеро было моим огромным водным братом, который понимал меня и ничего не требовал взамен. В тот раз я бросал с берега камни, ноги в сапогах отсырели, за временем я не следил. Вдруг вижу издалека теплую куртку и волосы, которые нельзя не узнать, золотистые, как грустные вечера возле Науэль, но прикидываюсь дурачком и продолжаю кидать камни: жду, окликнет она меня или нет, если я ее не окликну. Я был уверен, что не окликнет, но вдруг она замахала рукой и зовет: эй, Деметрио, идем покурим в лесу. Я хотел было сказать нет, поломаться немного, но вдруг вижу, что поднял руки и несусь к ней по берегу, как последний кретин.

Когда мы смотрели друг другу в лицо, я не мог не нервничать; хорошо еще, что у нас были сигареты, и мы делали вид, будто молчим нарочно, чтобы спокойней и сосредоточенней курить. Волосы у нее совсем растрепались, и легчайшие яркие пряди рассыпались по плечам; какая ты красивая, думал я, но молчал, потому что курил, какие у тебя прекрасные глаза. И тут она, бедняжка, закашлялась, не такая уж она была отпетая курильщица, и тогда я то ли хлопаю ее по спине, то ли приобнимаю, не поймешь, а она вроде уклоняется, но в то же время льнет ко мне, и вот она еще кашляет, но уже не взахлеб, и в следующую секунду мы молча смотрим друг на друга, очень серьезно, и я впервые вижу ее такой же испуганной, как я сам, еще более красивой, чем обычно, и, не знаю как, скорее всего, чтобы прервать неловкость, наклоняюсь и целую ее, дышу ей в рот, а она обхватывает меня и крепко прижимает к себе, и больше мы друг на друга не смотрим, все произошло вслепую, я сверху, все еще в куртке, лезу ей за пазуху и нащупываю груди, твердые и холодные. Знал я мало и просто перешел к делу, стащил кое-как с нее джинсы, она поддалась, хоть и не помогала, но и не сопротивлялась, шумно дышала и все время целовала меня, словно в отчаянии. И когда все уже было в порядке, и я чувствовал, что кожа ее ног трется о мои бедра, тогда это случилось: страх поднялся в груди, парализовал кровь, ее лицо затуманилось перед моими глазами, вместо него появились тысячи других видений, не имевших никакого отношения к происходящему, меня охватило чувство вины и раскаянья, мне хотелось кричать, оказаться дома, жевать свой полдник или стать вдруг лохом похуже тех, что целыми днями зубрят уроки; я перестал слушать ее дыхание, чувствовать ее ноги, зато услышал каждое насекомое в лесу. Некоторое время я еще двигался, один, над лежащим подо мной телом, пока весь холод ночи, весь страх, а потом — весь стыд не собрались внутри меня в одной неподвижной точке.

Более оживленный в воспоминаниях, чем наяву, проспект Независимости замер и опустел. Время от времени какое-нибудь бодрствующее такси или автобус проезжали в сторону проспекта Девятого июля. Деметрио и Негр собирали пакеты на углу, когда вдруг из горы пластика и объедков выскочила подвижная масса неразличимого ночью цвета, заставив их отпрянуть и инстинктивно закрыть лицо. По-звериному разодранная дыра обнажила влажные внутренности пакета, и через секунду оттуда вылетел второй упругий силуэт и присоединился к первому, чтобы вместе удалиться, играясь, как две задорные марионетки. Деметрио пробрала дрожь. Они молча продолжали работать.

С того дня, как Негр опоздал в гараж на двадцать минут, он выглядел спокойным, но именно поэтому Деметрио подозревал неладное; Негр расторопно работал и, как обычно, с наступлением утра свистел женщинам из окна грузовика и громко хохотал. Деметрио боялся спрашивать, но воображение подсказывало. Глянь-ка, глянь на эту, Деметрио, еле идет, обтянулась вся, чертова шлюха. Но он представлял себе ночи, заполненные криками и скандалами, когда детей укладывают пораньше, потому что завтра в школу, заботливо целуют, прежде чем погасить в их комнате свет, а потом заводятся, яростно, выдвигая друг другу претензии, которые Негр всякий раз обрывает первым. Они вошли в бар на улице Боливара и сразу заметили, что Которышки нет. Официант казался встревоженным, как будто безлюдье в заведении стало для него очевидным только теперь, когда больше не надо каждое утро подавать Коротышке три-четыре стакана красного. Привет, дружище, парочку сандвичей и два кофе, мне без молока, потому что я сегодня никакой, объявил Негр и положил локти на стойку. Деметрио пошел в туалет и, расставив ноги, встал над писсуаром. Когда он уловил теплые испарения мочи, его вдруг охватило смутное чувство вины.

На свалке им сообщили хорошую новость: их грузовик отремонтировали, и он готов к работе. Деметрио и Негр хлопнули друг друга по спинам и отправились в разные стороны: Негр — на вторую работу, Деметрио — в центр. Он вышел из автобуса на улице Марсело Торкуато де Альвеар и пошел по Либертад, самой чистой и необычной улице из всех его маршрутов. Он задержался перед огромным игрушечным магазином. Не увидев на витрине того, что искал, вошел и спросил продавщицу — она принесла ему три коробки. Одну, с каким-то нелепым лесом, он отложил сразу; на вторую посмотрел с сомнением, почти с тревогой и, наконец, впился глазами в третью. Он разглядывал ее, не шевелясь. Огромный серый небесный мешок вот-вот лопнет над соснами. Свет тревожно мечется по озеру. Продавщица почувствовала неловкость и начала обслуживать других покупателей у прилавка. Деметрио стоял, как каменное изваяние, держа коробку обеими руками.

Он закрыл дверь и сразу прошел в комнату, к столу. Осмотрел старый пейзаж, уже законченный: небо сомкнулось, все цветы на месте, домишко готов противопоставить зиме прочные стены и дымок, озерная гладь нигде не прерывается. В окно слышен металлический звук кошачьего мяуканья. Деметрио оставил купленную коробку на столе, осторожно положил законченный пейзаж в другую коробку и лег без обеда, следя краем глаза за распластанными возле кровати черными сапогами.

Узенькие листья, ароматный папирус. Небольшой треугольник зеленой крыши, скорее всего, самый свод. Берег с нисходящими скалами. Заросшие травой расселины. Серо-белая яростная стихия, рваная, над вершинами гор. То и дело пенная рябь на воде. Гроза уже близко.

Араукарии показывают изящные, едва проклюнувшиеся пальцы, немного дальше все желтое, островками, пока разрозненными — наверно, альстромерии. Серый с лиловым отливом озерный ковер слегка топорщится, вздувается и опадает в предгрозовом волнении. Горизонта не видно, только нечеткая поверхность воды, и все цвета непрерывно меняются.

Еще, похоже, просматривается легкий, неразветвленный силуэт, небольшая крона только наверху. Но Деметрио не помнил, чтобы в этом месте рос кедр.

Коротышка не появлялся четыре дня. Официант, Деметрио и Негр о нем не говорили и от этого его отсутствие в углу, среди пустующих столов, становилось еще заметнее. Но в то утро они оказались не одни: в бар зашла позавтракать женщина средних лет, с унылым выражением лица. Сообщив, что только что отвела дочку в школу, она плюхнулась массивными ягодицами на вращающийся стул. Ее одежда производила странное впечатление: в такой не ходят за покупками и по домашним делам, но для официальных выходов она тоже не годилась. Поза посетительницы говорила о какой-то неловкости, которая читалось и в ее глазах. Они оба за ней наблюдали. Вдруг Деметрио с ужасом осознал, что она похожа на жену Негра, и опасливо покосился на напарника, как раз вовремя, чтобы заметить его вытаращенные глаза, хотя тот сразу же привычно подмигнул. Деметрио еще раз оглядел распластанные до края сиденья ягодицы и настоял на том, что сегодня он платит за двоих. Они быстро вышли из бара на жестокий холод.

Придешь в Бомбонеру[5] в воскресенье? Наши играют с «Циклоном», в этом году мы их били, как детей, побьем и в этот раз, вот увидишь. Не могу, Негр, прости, в воскресенье я занят, но ты не горюй, пойдем в следующий раз, обещаю. Ладно тебе, предатель, будешь еще говорить, что болеешь за «Боку»[6]. Честное слово, не могу, Негр. Будешь еще говорить, что болеешь за «Боку», слышь? Они оставили грузовик на стоянке среди других машин, сняли спецовки и попрощались. Деметрио смотрел, как Негр бежит по улице (сегодня не успею, пропади все пропадом, глянь, который час, да еще маршрутка то и дело опаздывает) с обычной своей неуклюжестью, казавшейся в нем трогательной и даже симпатичной. Когда Негр скрылся из виду, Деметрио не спеша пошел обратно по бесконечному краю гигантской ямы, которую они подкармливали каждое утро. Его заворожила хаотичная мозаика линялых оттенков, и в какой-то момент показалось, что они с ямой смотрят друг на друга и одновременно зевают.

Кругом ощущалось пятничное оживление. Прохожие на улицах, пассажиры в автобусах, пока еще спрессованные в толпе, уже готовились разбежаться и обсуждали все те же унылые, затасканные темы энергичнее, чем в другие дни. Деметрио закрыл глаза и, ощущая каждый толчок и рывок автобуса, радовался этому дню, предстоящим выходным, вольготности, которую чувствуешь только в пятницу, когда отдых еще впереди.

Жалюзи, похожие на неторопливые веки исполина, открыли глазам молочное небо. Скудный свет размывал все предметы до белесости. Деметрио раздраженно вспомнил субботу, которую добил при помощи сна. Он не смог ни прогуляться по улицам, ни спокойно почитать газету, время прошло бессмысленно, разрушив привычное течение дня. Даже к столу в гостиной он не присел ни разу. Зато ел, когда попало, смотрел телевизор, почти не понимая, что именно смотрит, вечером лег спать в обычное для нормальных людей время и в конце концов возненавидел такой отдых. Он вышел из комнаты со смутным ощущением, что его обманули, и постарался не смотреть на черные сапоги. Без аппетита поел. Хотел почитать на кухне газету, но мысль о том, что надо идти ее покупать, энтузиазма не прибавила. Мало-помалу он с тяжелым сердцем осознал: воскресенье — это тоскливое тяжкое утро, безрадостный обед в полдень, футбол, крик, Бонбонера и предательство во второй половине дня.

Он принял душ, довольно тщательно оделся, решил не обедать, оставил черные сапоги у двери до своего возвращения и вышел на улицу. Машины сонно проплывали между тротуарами. Чакарита томилась, ожидая полудня. Деметрио дошел до остановки. Старик, немного похожий на Коротышку, наблюдал за ним, опершись на палку. Деметрио закинул голову к небу, ощутил на лице вязкое прикосновение света, ветерок холодил влажные волосы. Он огляделся: город втягивал голову в плечи. Деметрио решил не ждать и пошел на станцию «Лакросе». По мере того как он спускался по матовым металлическим ступенькам, картина вокруг становилась все подозрительней. Он чувствовал, что старик идет за ним следом, и ускорил шаг, стараясь быстрее оказаться под землей. Обернувшись пару раз, он ступил на эскалатор и съехал на платформу. Там он заглянул в тихую темноту тоннеля и сначала ничего не увидел, но вдруг расширяющаяся точка и нарастающая дрожь лишили рельсы покоя, все напористей возвещая о себе; визг усилился, и вот уже его ослепило мощное, дурманящее око; сталь надрывалась в преумноженном грохоте, ускоряющем темп, пока не заполнила весь тоннель и всю платформу, окончательно оглушив Деметрио. Двери распахнулись, он шагнул внутрь. Состав тронулся, но, оказавшись в вагоне один, он на какой-то миг забыл, куда едет.

На станции «Карлос Пеллегрини» Деметрио вышел и окунулся в серый полдень. Хотел было пройтись пешком, но невыносимая лень не позволила. Доехав на автобусе до парка «Лесама», он пересек его, как оазис: здесь чувствовался город, радость воскресенья, населенного голосами, велосипедами и запахом яблок в карамели, танцующей осью с лошадками, которые то взлетали, то опускались, держа на спинах маленьких удивленных наездников, футболистами, бредившими футболом и делившими в игре пластмассовый мяч, другими велосипедами, двухколесными и трехколесными, неутомимыми качелями; одеждой и мелким гравием, непрерывной беготней туда-сюда, взявшись за руки, продавцами прохладительных напитков, бесчисленными деревьями. Деметрио задержался на краю парка и немного побродил по листьям и земле. На другой стороне дороги он опять прибавил шаг и добрался до Боки, до одной из улиц, которую хорошо знал и люто ненавидел, до заброшенных железнодорожных путей, покрытых травой, до растрескавшегося асфальта, до того угла, где собирался тайком ждать, пока Негр выйдет из дома и отправится в «Бомбонеру».

Он ушел ровно в семь, хотя знал, что Негр, скорее всего, вернется не раньше восьми, а может, и позже, если друзья напьются или если команда выиграет. Снова миновал те же непригодные ржавые рельсы, прошел по той же улице. Он еще чувствовал запах женского тела и духов, легкий, тошнотворный, провоцирующий отвращение, но, одновременно, желание и забытье. В паху до сих пор пульсировала кровь, приятное тепло разливалось внизу живота, он чувствовал что-то вроде отголоска прикосновений сбоку от ягодиц и вокруг талии, жжение от укусов на шее, легкую спутанность волос на руках и густой кисло-сладкий привкус у основания языка. Но от всех этих приятных мелких ощущений отвлекал глухой, назойливый голос, заставлявший его испытывать отвращение, отвращение к самому себе, к раннему воскресному вечеру, к тому подлейшему безразличию, с которым он думал о завтрашнем утре и о Негре.

Альстромерии, скопление пятен пшеничного цвета. Постаревшее небо теперь стало заметнее: на него указывает араукария (ствол дерева покрыт светотенью; слева, со стороны берега, в облаках начинается странное волнение, угрожая лазурным прорехам). А вот этого не было: на другой стороне взметнулась макушками мачт сосновая роща. Линия горизонта, которой пока нет, ограничит бег воды, над ней высятся кряжистые хребты большой горной цепи, гигантской костлявой рептилии. Пока в складках ее кожи лежит лишь немного мертвенно-бледного холода, вырисовывается только одна из вершин.

Он задает себе вопрос, не прячется ли где-то в тени, в какой-нибудь выемке этого пейзажа, может быть, за альстромериями, на камне у берега, прекрасная, манящая фигура с бледным лицом, с копной волос цвета тусклого, подернутого пеплом рубина, этих вечно струящихся, пунцово-красных нитей, которые он желал, перебирал, нюхал холодным вечером, наполненным травами и видениями.

Гроза надвигается и ветер нагоняет пугающие, черные громыхающие тучи. Вода перемещается, вспениваясь на ходу.

Пока они застегивали спецовки, он не сводил глаз с Негра. Дул порывистый ветер. Ночью отбросы начинали бродить, и смрад заставлял содрогнуться даже самых бывалых. Деметрио следил за движениями Негра, который никак не мог справиться с «молнией». Наконец он помог ему и поторопил его. Негр коротко кивнул, они сели в грузовик и выехали из гаража.

А знаешь, что? Моя жена, похоже, образумилась, поверь, дружище, уж я-то за ней внимательно слежу. Бедняге хорошо досталось, я ей устроил разгон от души, всю ночь мозги вправлял, а она сидела паинькой и помалкивала. Да, знаю, хотел ее бросить, избить до смерти, но что поделаешь, Деметрио, нужно прощать, если хочешь, чтоб и тебя прощали, и потом, она права, как я могу подложить такую свинью детям, ведь они еще маленькие, и что же, прожив в доме столько лет, мне уходить? В другой дом? Нет уж, дудки! Дело ясное: вцепилась в первого встречного болвана и трахнулась с ним от тоски и одиночества, как ты и говорил, именно так все и случилось, да прямо в моем доме, это-то меня больше всего и бесит. Но я не олух какой-нибудь, сразу смекнул, потому что вижу, она постель меняет, хотя меняла только вчера, ха-ха, своему папочке пудри мозги, не мне. Ну, этим и кончилось, сказал ей пару ласковых, но ты б ее видел, Деметрио, клянусь, не узнал бы: на коленях стояла, сплошное раскаянье, говорила, что любит меня, что неужели за одну ошибку я так ее накажу после десяти лет преданности. Зато теперь готовит — пальчики оближешь, как в доброе старое время, ждет меня и всегда не прочь идти со мной в комнату, святая душа. Деметрио кивнул, хлопнул его по плечу и сказал, правильно поступаешь, Негр. Улица Дефенса терялась впереди, как узкий темный коридор. Какой-то звук привлек внимание Деметрио и заставил внимательно прощупать пакет — он снял перчатки, развязал узел и нашел на дне несколько кусков фарфора. Это было десертное блюдце, расколотое на три части. Белое блюдце из старого дома, где подают чай. Он нагнулся, положил на землю осколки и сдвинул их вместе; оказалось, что в середине недоставало треугольного кусочка. Торопливо порывшись в пакете, он ничего не нашел. Тогда соединив, как сумел, осколки, он связал пакет и запрыгнул в грузовик, оставив блюдце на углу Дефенсы — сервировку для угрюмого холода.

Прощание с Коротышкой назначили на семь вечера среды, а похороны — на следующее утро, в восемь. Узнав об этом от расстроенного официанта, которому сообщил неизвестно кто, Деметрио и Негр договорились созвониться и решить, могут ли они пойти. Нужно было выяснить, отпустят ли Негра со второй работы, при условии, что Деметрио откажется от вечернего сна. Негра не отпустили, по крайней мере, так он сказал. Тогда они попробовали договориться с мусороуборочной компанией и получили ответ, что все решаемо, но им урежут на полтора часа отработанное время (или на два, для круглого счета), с шести тридцати до восьми — на официальное время разгрузки мусора. Деметрио предложил выйти на работу в час ночи. Негр отказался, сославшись на усталость, начальство его поддержало, напомнив, что в час ночи тот грузовик, который они оба так хотели получить обратно, будет еще занят и освободится только в три, и что, как ни крути, перестановки смен и изменение графика работы машин потребуют перетряски всего рабочего расписания, но ради полуторачасовых похорон компания на это не пойдет. В конце концов было решено, что они закончат смену раньше, и им вычтут два часа, хотя, судя по их лицам, такое решение никого не обрадовало.

Они собрали мусор с мстительной медлительностью, проволынившись на Дефенсе, устало уложили пакеты на углу проспекта Независимости и улицы Перу. Разгрузив и кое-как запарковав машину, сняли спецовки и обрызгали себя одеколоном. До центра ехали на автобусе, оттуда взяли вскладчину такси, простояли во всех городских пробках и с небольшим опозданием, минут в десять девятого, добрались до входа на кладбище Чакарита. Похороны еще не начинались. Народу было мало, человек восемь-девять, включая священника, двух могильщиков, Деметрио, Негра и официанта, который от огорчения не открывал бар ни в тот день, ни в среду. Кроме них похорон ждал какой-то нелепый человечек с портфелем, в травленом молью костюме.

Деметрио заметил, как могильщики подали сигнал священнику, и тот торжественно, с опущенной головой, двинулся вперед. Все, включая человечка, пошли вслед за гробом, который несли двое кладбищенских рабочих. Раздались одинокие рыдания, ими давилась старуха в трауре и, чтобы скрыть свою боль, горбилась все сильнее. Ее никто не поддержал, и вскоре она затихла. К ним подошел официант. Деметрио изумился, увидев на нем галстук вместо бабочки; рубашка и брюки были те же, что и в баре. Официант прошептал: я думал, у Коротышки нет жены. Ясное дело, сказал Негр, бедняга всегда таскался один, вот мы и считали, что он не женат. Нет-нет, это мне сам Коротышка сказал. Что сказал? Что он вдовец.

Пока священник тарабанил молитву, Деметрио решил, а может, почувствовал себя обязанным посвятить Коротышке какое-то воспоминание, самое последнее. Хотелось по-доброму представить себе его среди пустующих столов в баре на улице Боливара, но он понял, что не может вспомнить Коротышкино лицо. Он помнил седую шевелюру, почти всегда прикрытую серой кепкой с пуговкой, помнил слезящийся блеск близко посаженных глаз, помнил пронзительный надтреснутый голос; но как выглядело его лицо? Он шепотом спросил об этом Негра, но тот только шикнул и приложил палец к губам. Могильщики знаком показали вдове, что она может бросить горсть земли на гроб мужа, которому сейчас (подумал вдруг Деметрио) оставалось бы выпить последний утренний стаканчик красного. Сразу после молитвы священник и могильщики исчезли, остальные молча разошлись.

Возле кладбищенских ворот их остановил человечек, с интересом пронаблюдавший за похоронами. Он поставил портфель на землю и представился: меня зовут так-то. Деметрио и Негр смотрели на него с изумлением, и Негр спросил, что ему надо. Человечек протянул руку для прощального рукопожатия и сказал, что ничего не надо, что ему поручили проверить, действительно ли они собирались на похороны родственника, близкого человека или друга, что он в этом полностью убедился и таким образом выполнил свою миссию, а раньше не ушел из уважения к вдове и еще потому, что ему нравятся похороны. Сказав все это, он снова протянул руку, поднял портфель и исчез прежде, чем они успели дойти до выхода.

Хотя бы в этот раз Деметрио не пришлось долго ехать домой. Негр отправился на вторую работу своей обычной походкой, то ли спотыкающейся, то ли торопливой, то ли решительной, то ли неуклюжей. Деметрио сунул руки в карманы, чувствуя, что вернулся из долгого путешествия и ему нужно все вспомнить: окрестности станции «Федерико Лакросе» и переполненный девяносто третий, разбитые тротуары, ободранные углы на перекрестках, постоянную морось, туманившую Чакариту даже в те дни, когда погода казалась хорошей. За короткий путь он понял, что не хочет спать, и даже растерялся: не было в мышцах привычной глухой истомы, вызванной усталостью, и Деметрио вдруг захотелось пойти к Веронике. Он вспомнил ее дешевые духи и дурманящий запах пота, представил себе ее немного отвислые груди, качавшиеся в порыве желания, как два близнеца, широкие, но крепкие бедра, обрамлявшие мучнистые ягодицы и прячущие черную скважину зада. Чувствуя слабую эрекцию, которой мешали изгибы брюк, он засомневался: заходить в лифт или развернуться и поехать на автобусе до парка Лесама, перейти старую железную дорогу возле дома на улице Арнальдо де Эспосито и подняться на ненавистный десятый этаж, чтобы еще разок попользоваться женой своего приятеля.

Но он вернулся домой. Осторожно открыл дверь, как будто с ним жил кто-то еще, кого он не хотел будить. Прошел рядом со столом в гостиной, даже не взглянув на него. Взял вчерашнюю газету и сел читать. Рассеянно просмотрел новости о курсе доллара, о воскресном матче «Боки» в Росарио, о том, что некая авиакомпания до сих пор не сообщила причин катастрофы, о новой голодовке учителей в Катамарке, о визите президента республики в Соединенные Штаты и о том, что, согласно источникам в Комитете по каким-то исследованиям, ожидаемая вакцина может появиться в ближайшие десять лет. Он быстро устал и подумал, что это хороший знак. Веки отяжелели, желудок бунтовал. Было почти двенадцать; он решил, что поест, проспит до восьми, потом примет душ, наденет черные сапоги и будет работать за столом в гостиной, пока не придет время собираться на свалку. По дороге на кухню он представил себе тарелку макарон с томатным соусом, а потом отдых с его нехитрыми удовольствиями и забытьем.

Призрак прекрасной манящей фигуры гнался за ним по полю альстромерий, отмеченному приближающейся грозой. На самом деле он шел сзади, это она мчалась впереди, в белой рубахе, какую носит смерть в юном обличье, недосягаемая, как порыв ветра, заставляя полы савана развеваться так, что они путались в ногах, и, тем не менее, да, это именно она преследовала его.

Он рывком сел в кровати и запрокинул потный лоб к потолку спальни, до восьми было еще далеко. Он торопливо выскочил из постели. Босиком, чувствуя давление в пижамных штанах, со смутным воспоминанием о каком-то помрачении, он закрылся в туалете и принялся мастурбировать так, как будто ему приказали. И снова черные сапоги, легкий ужин, неспешные машины за окном, стол и пейзаж с неспокойным небом, поигрывающим сероватыми облаками, словно мышцами, каменистый берег Перито-Морено[7], или Науэль-Уапи, или того и другого, кедр, который не должен быть кедром, сосновая роща рядом с берегом, более светлая изнутри. Он ищет альстромерии, перетряхивает коробку с фрагментами неба, травы, воды, дерева; чувствует, как они увлажняются, словно в пароварке, и угадывает, что вот это желто-коричневое, мелкое и беспорядочное и есть то, что он ищет. Он пробует и — да, понемногу на столе вырастают незаконченные стволы леса на острове Виктория, на берегу озера, куда в сезон приезжают туристы, чтобы фотографировать желто-красное цветение альстромерий и неподвижное время. Летом, вслед за запахом влажной древесины, появлялись бестолковые туристы и все портили, но именно летом можно было придумывать себе свободу и экскурсии на остров в компании девушки с полыхающей гривой и снежно-белыми щеками, знавшими, как об нее не обжечься. Разговоры, сидя на бревнах, игра в курение, туристы, которых гнали цепочкой по самым непривлекательным тропам, пока эти двое нарочно шли в другую сторону, ложились под пышной кроной и учились ласкам, более приятным, чем зимой.

Она боялась, это было видно по глазам, хотя выглядела спокойной. Я до сих пор помню, что, заметив ее страх, почувствовал себя смельчаком… Она впервые испугалась по моей вине, и от этого стала для меня еще желанней. Ей нужна была моя защита, а, значит, я в защите уже не нуждался. Как же мы останемся здесь на ночь, спрашивала она, что мы завтра скажем дома? Да брось ты, солнышко, сейчас ведь лето. Я успокаивал ее и чувствовал себя вполне взрослым мужчиной, будучи на два года моложе нее.

Избежать встречи с лесником было просто. В полной эйфории мы смотрели, как отчаливает последняя лодка с туристами. В этот момент мы целовались, а потом уже ничто не имело значения, кроме рук, ее и моих. Лес был холодным, но прикосновения рук — изумительными, нескончаемыми, ее волосы потемнели, но оставались рыжими, я нюхал их, голова сладко кружилась, как в счастливом хмелю, я торопливо впивался в нее губами, одежды на ней уже почти не было, но она совсем не замерзла. Ее дыхание напоминало мне о грозах на озере и о шумно уплывающих лодках с бестолковыми туристами, которым никогда-никогда не придется испытать того, что испытывал я в ту минуту. Что же я скажу дома, Деметрио. Не волнуйся, солнышко, сейчас ведь лето, и я обнимал ее.

Влажное свечение спецовок преодолело пелену дождя. Мусорный пластик потел, отдавал воздуху часть своей вони и в конце концов выплескивался в тонкий ручеек, пролегавший по дну канализационных труб на улице Пьедрас. Казалось, что скользкая и блестящая мостовая проседает под чавкающими подошвами резиновых сапог. Машин не было. Негр ждал, не заглушив мотора.

Незадолго до того как войти тем утром в бар на улице Боливара, который уже никогда не будет прежним, Деметрио и Негр пристально посмотрели друг другу в глаза. Чувствуя, как капли размягчают темя и расползаются по щекам, Деметрио стоял неподвижно — понурые плечи, потерянный взгляд, волосы, похожие на темную плотную массу, — он понял, что Негр определенно ничего не знает и никогда не сможет ответить ему на его ненависть. Напарник неуклюже, с симпатией похлопал его по плечу, и это ласковое прикосновение пырнуло его в тот момент, когда дождь снаружи хлынул с новой силой. Он улыбнулся и потрепал Негра по спине.

Они сидели за стойкой и смотрели в окно бара. Как всегда во время ливня Деметрио испугался, что дождь никогда не кончится и будет его исступленно преследовать, пока не растворит кожу, мышцы и кости, пока не размоет его, как старые виноградные выжимки. Дождь воздвиг прозрачную стену вокруг того места, где они укрылись. Кофейная чашка прилипала к пальцам, горячая жидкость жгла горло. Негр с довольным видом сделал знак Деметрио, что в этот раз платит он, и отдал официанту сложенную отсыревшую банкноту, которую тот предусмотрительно расправил, прежде чем положить в кассу и отдать сдачу. Без всякой уверенности, что вода позволит ему открыть дверь, Деметрио направился к выходу. Вдруг он почувствовал запах домашнего красного вина, но не посмел обернуться к столам, пустующим в углу.

Тебе не кажется, что грузовик издает какой-то странный звук, Деметрио? Я про сцепление, звук не такой, как был перед поломкой, но очень похожий, как будто что-то оторвалось, слышишь? Как будто там, внутри, что-то оторвалось наполовину. В гараже наверняка скажут, что машина идет, как по маслу, вот увидишь, потому что они слишком заняты и, пока грузовик не развалится у них на глазах, даже смотреть не станут, ничего не слышишь, Деметрио? В сцеплении. Хрустит как будто.

Этим летом мы три раза убегали на остров. Я постоянно представлял себе, как мы занимаемся любовью среди альстромерий, медленно и неутомимо. Нас сурово наказывали, меня нещадно били, проклинали навек, но мы снова сбегали вместе, и для меня она уже утратила свой возраст, сохранив только цвет и запах озера и ночи, она крепко держала меня за руку и верила, что свободна, и благодаря ее надежде я тоже в это верил. Провести рассвет не дома было безумной затеей. Я смотрел на это не как на приключение, а, скорее, как на судьбу. Но в третий раз пошел дождь, затяжной, сильный, беспрерывный. Мы прижались друг к другу, закрыли глаза и не разговаривали, альстромерии дрожали, озеро словно раскалывалось по нашей с небом вине. И тогда она поцеловала меня по-другому, долгим печальным поцелуем, я его совсем не понял, но он был как окончательное решение. Именно в то утро я испытал к ней особую нежность, и с тех пор моя жизнь так и идет, выпрашивая крохи этого чувства. Не помню, говорил ли я ей, что люблю ее, и что вообще говорил, но думал об этом всю ночь, пока не убедил себя: с этого дня счастье может только убывать, а страх — увеличиваться. Когда мы, наконец, вернулись на туристическом катере — катера приходили все реже и все более защищенные от непогоды — и я ступил на берег и увидел покрытую грязью тропинку наверх, то почувствовал себя уже мертвым, но мужественным человеком.

Марио Мигель Феррандо, он же Коротышка, перестал читать прессу в том возрасте, когда мальчик становится похожим на мужчину, вскоре после открытия своего первого киоска. Его отец и старший брат продавали газеты, дед в свое время продавал газеты; прадеда Коротышки уже никто не помнил. Теперь он сам, сидя на улице Альсина между пятью синими цинковыми листами, думал, что хотел бы обучить своему ремеслу сына, если бы у него был сын. Речь шла о простом, но требовательном деле: нужно вставать до́ зари, на пять минут опередив будильник, чтобы выключать его уже одетым и не испытывать соблазна снова уснуть. Научиться завтракать, когда и чем придется. Уметь так дотрагиваться до первых страниц газет, чтобы не испачкать пальцы краской (как до женщины, парень, как до женщины, сказал бы он сыну, когда тот стал бы достаточно взрослым, чтобы обзавестись собственным прозвищем или навсегда унаследовать отцовское), а еще угадывать момент, когда нужно что-то подсказать человеку, нерешительно листающему газеты, или, наоборот, промолчать; не путать порядочных покупателей с теми, кому нельзя верить в долг, особенно бородатыми, потому что, по словам его отца, небритый мужчина не заслуживает доверия.

Он понял: любой читатель газет тайно уверен, что газеты пишут о нем. Марио Мигель Феррандо перестал читать газеты, когда убедился: они никогда не пишут о том, что касается лично его, и с этого дня он стал настоящим киоскером. Прошедшие с тех пор тридцать лет могли бы показаться очень короткими, если бы он считал дни недели по первым страницам «Ла насьон», «Кларин» или «Кроника»: понедельник, двадцать третье, вторник, двадцать четвертое, среда, двадцать пятое, пока стопки газет таяли, вырастали и снова таяли.

Каждый день Коротышка приносил в киоск красный термос с мате. Пару раз в день, когда не было покупателей, он твердой рукой наливал себе мате и осушал термосный стаканчик одним долгим, глубоким глотком, втягивая свежевыбритые щеки. Потом выдыхал оставшееся во рту тепло и смотрел, как пар понемногу рассеивается и исчезает в ледяном воздухе. Вот так, под синим цинковым потолком, прокуривая утро, Коротышка тридцать лет ждал, когда настанет час хорошего красного вина или хорошей смерти.

Деметрио выскочил из сто пятьдесят второго и рискованно, не соблюдая правил, перешел ратушную площадь. Оставив позади оживленные улицы, он углубился в район затененных тротуаров — небом здесь служили кроны деревьев. Прохожие встречались редко, безмятежные, хорошо одетые, с довольными лицами, иногда в сопровождении собаки. Он свернул направо и попытался найти нужную вывеску на противоположной стороне улицы. Не нашел. Занервничал. Обернулся и невольно пожал плечами: вот же она, прямо перед ним. Прежде чем войти в кафе, он попробовал разглядеть через стекло черную, чересчур блестящую шевелюру Вероники.

Две чашки дымились в центре стола, обмениваясь ароматами. Вероника курила, глубоко и нарочито затягиваясь. Деметрио то ласково на нее посматривал, то отводил глаза. Она говорила, чрезмерно артикулируя полными губами, подчеркивая мимикой свою тревогу. Но больше я не могу, Деметрио, ты пойми, мало мне было раньше, так теперь он еще постоянно словно шпионит за мной и требует, чтобы я ему ни в чем не перечила, я делаю все, что могу, вспоминаю те времена, когда мы только встречались и он хотел быть со мной счастлив, ай, Деметрио, ну возьми хоть вчера, я еле живая от усталости, представь себе, день-деньской в заботах, в детях, а он является, съел горяченький ужин, выкурил сигаретку, все замечательно, и тащит меня в комнату, и это притом, что я еле жива, но дело ясное, Деметрио, уязвленный господин может требовать и требует, но я так больше не могу. Нужно потерпеть, негритянка, я сейчас не могу сделать больше того, что делаю, ты знаешь, потерпи немного. Но как мне еще терпеть! Она посмотрела на него с укором, жадно глотая сигаретный дым. Пару раз пригубила кофе. Как ты можешь, ведь сколько уже я так живу, и ты отлично знаешь, чего я натерпелась. Да, Веро, знаю, не сердись, я только хотел сказать, что нам нужно быть благоразумными. Вероника выпустила губами дым. Официант! Еще кофе для сеньориты! Не хочу больше кофе, Деметрио. Хорошо, тогда мне. Я хочу храбрости, а не благоразумия! Да, ясное дело, тебе нужно совсем другое. Мне нужен мужчина. Деметрио одной рукой сжал ее руку, а вторую положил ей на бедро. Ты сукин сын. А ты королева, Веро, королева с роскошными ногами, самая красивая. Деме, любимый, убери руку, люди заметят. Ладно, негритяночка, время еще будет. Он посмотрел на ее шею. Нежная и порочная, она так и подстрекала укусить ее или придушить. Деметрио ненавидел эти вступления, всегда в отдаленных кафе или в парках с шумящими детьми, этот словесный понос, предваряющий влажность, ее животный запах и подвижные груди — настоящую встречу. Ты неотразима, негритянка, выпей еще кофе и пойдем.

Они вышли с оглядкой, держась за руки. Моросило. Мимо пробежали двое мальчишек. Вероника некоторое время смотрела им вслед. Спустившись обратно к ратуше, они повернули на короткую улицу, уже не такую зеленую, тихую, с редкими подъездами. Почти на углу стоял гараж, рядом другая дверь из затемненного стекла. Деметрио пропустил Веронику вперед, но внутри обогнал и облокотился о стойку. Мрачный усач с необъятным брюхом слащаво осклабился. Деметрио что-то сказал, толстобрюхий ответил и протянул ему ключ. Они поднялись по ступенькам с ковровой дорожкой и нашли нужный номер в конце коридора, разукрашенного, как балаган.

Заперев дверь, Деметрио увидел, что Вероника уже оголяет грудь, похожую на зрелые плоды. Пальцами босой ноги она сняла вторую туфлю, наступив на задник. Юбка упала, как будто на нее неожиданно подействовало земное притяжение, чулки сбились вокруг лодыжек потемневшими сливками, оставив легкий след на волосках ног. Мелкие зубки впились в карминовую губу, куцый лоскут, прикрывавший треугольник лобка, натянулся и исчез, едва коснувшись ковра, живот появлялся и пропадал от неконтролируемой дрожи. В это время Деметрио немного в стороне спокойно расстегивал рубашку.

Вероника посмотрела на него недвусмысленным, излишне откровенным взглядом. Прежде чем отвернуться и попросить еще салата, Деметрио предостерегающе округлил глаза. Стол ломился от еды. На нем были тарелки для закусок и засаленные салатницы, оплетенные бутылки красного вина, газированная вода, кока-кола, приборы с деревянными ручками (воткнутые в кусок мяса, они заставляли его истекать густым пунцовым соком), большое количество хлеба, белого, разделенного на ломти и оставлявшего между тарелками горы крошек — и все это на старомодной клеенке в синюю и белую клетку. Отведя взгляд от Вероники, Деметрио стал смотреть на двух мальчиков, весело гомонивших после каждого отправленного в рот куска. Блестящая прямая челка падала старшему на глаза. Он говорил, морща нос и показывая дырку на месте выпавшего зуба, в то время как младший то и дело перебивал его и заливисто хохотал, откинув голову и издавая пронзительный вибрирующий звук, от которого Деметрио хоть и передергивался, но с какой-то родительской снисходительностью в душе. Дети знали его имя и, приветствуя, обращались к нему запанибрата, хотя церемонно протягивали руку — так отец научил их здороваться со всеми мужчинами. Их отец, Негр, дружелюбно хлопал Деметрио по спине, подливал ему вина, временами обнимал заботливыми, энергичными руками жену, следил за своими смышлеными отпрысками с блеском в глазах, вызванным отчасти отцовской гордостью, отчасти алкоголем, и был, в конце концов, самым счастливым рогоносцем на свете, подумал Деметрио.

Принимая приглашение, он проявил не столько хладнокровие, сколько обыкновенную неосмотрительность. Они впервые обедали вместе с тех пор, как Деметрио стал спать с Вероникой, по крайней мере, с тех пор, как стал спать с ней регулярно, и все эти месяцы, четко разделяя работу и удовольствие, он полностью освободил себя от угрызений совести. Но сейчас, в присутствии обоих, важно было вести себя естественно, и Деметрио это удавалось с трудом, но не из-за моральной дилеммы (с ней он разделался давно), а из-за неудобной жалости к слепому Негру, этому добряку и простаку с угольно-черными усами и выпирающим пузом. Деметрио старался смотреть на мальчишек, сосредоточиться на жадных до всего на свете глазах, на детском смехе, простых, восторженных словах и благодаря их невинности отвлечься. Хочешь еще винца, Деметрио? Давай налью, это красное — просто улет.

Второй взгляд был быстрый, но настойчивый. Деметрио понял, что должен действовать, если хочет покончить с этой игрой, поэтому встал, взял тарелку и пошел на кухню вслед за Вероникой. Негр остался за столом куролесить с детьми, дверь почти заглушила их голоса. Она ждала его с горящими глазами, кончик языка поблескивал между зубами. Совершенно спокойно, убедившись, что неразборчивые крики в столовой по-прежнему слагаются из трех голосов, Деметрио набросился на Веронику и стиснул ей грудь.

Деметрио вернулся домой без единой мысли в голове. Он чувствовал тяжесть алкоголя, сонливость и злость. Встав над унитазом, он некоторое время смотрел на свое отражение, пока оно не расплылось от капель мочи.

Проснулся он после восьми. Побродил по дому, дожидаясь аппетита. Устав ждать, остановился у окна, и его зрачки вспыхнули фосфоресцирующим светом закрывающихся магазинов. От Федерико Лакросе машины разбегались в темноту. Он провожал взглядом одиноких пешеходов, пока они не исчезали за углом станции. Они никогда не обменивались ни словом между собой. Деметрио хотелось бы выйти на улицу и заговорить с ними, и еще ему хотелось, чтобы в этот момент кто-нибудь выглянул из его собственного окна и окликнул и его, и прохожего, и поздоровался бы с ними, и предложил им зайти. Он вернулся в гостиную. Посмотрел на часы. Заметил, что по-прежнему не голоден, и решил не ужинать. Еще зевая, но уже предчувствуя утреннее просветление, он сел за стол и взял пригоршню деталей. Тонкоствольная, покрытая туманом сосновая роща на склоне берега была почти готова, пара кедров охраняла спуск к скалам. Поле альстромерий, похожее на скрупулезно исписанный пергамент, как будто разорвалось в преддверии неминуемого урагана и отдавало ветру каждый лепесток. Хаос чувствовался в скалах и в пене, но не хватало главного. Деметрио порылся в изрядно опустевшей коробке. Призрачная фигура с затененным, прекрасным, манящим профилем исчезла.

Они осмелились хотеть друг друга. Их связали необъяснимые, но могучие узы проснувшейся плоти. Он вспомнил поцелуй на ветру, уже по-осеннему колючем, перед тем как они пошли каждый по своей тропинке. Он поцеловал ее спокойно и уверенно, как человек, готовый принять наказание. Но ее взгляд и обнявшие его руки были не так решительны, страх пересиливал эйфорию от разгадки тайны, которую так тщательно скрывали взрослые. Когда они прощались, высокие ели словно наклоняли к ним свои ветви, стараясь защитить. Но когда он остался один на пути к угрюмо поджидавшему дому, он вдруг подумал, впервые с тех пор как они отправились на остров, что его храбрость, возможно, была ошибкой. Отец поджидал на дворе, он первым услышал шаги или почуял его приближение острым нюхом тирана, которому бросили вызов. Он поджидал во дворе у крыльца с длинной кедровой палкой в руке.

Два месяца взаперти. Ночами скрип дерева лишал сна, с которым у Деметрио и без того было плохо. Днем в доме стояла липкая жара и непрерывный птичий гомон. Именно в это время, когда он не мог ни погоняться за кошками, ни ощутить дыхание озера, появилась последняя причина для бессонницы: в одном из шкафов он обнаружил два старинных пазла на пятьсот деталей, отсыревших и покрытых пылью, и занялся ими в надежде довести себя до изнеможения и забыть ее скорбную фигуру в пелене волос, которую увидел тогда в сумерках.

Это утро выдалось хмурым и неприветливым. Деметрио стал свидетелем двух происшествий, окончательно убедивших его в том, что он не имеет отношения ни к этому городу, ни к толпам его обитателей, что он определенно далек от всех горестей бесчисленных пешеходов, водителей, торговцев, попрошаек, полицейских, студентов и проституток. Они с Негром начали уборку на проспекте Независимости точно по графику. Ледяной ветер из порта дул не в привычном направлении, а упорно набрасывался на все подряд, заставляя улицу неуверенно покачиваться, вместо того чтобы встряхнуть ее разом; он врывался во флуоресцирующие спецовки Деметрио и Негра, гулял в каждой складке, залезал в штанины и рукава. Они монотонно и молча работали, в пять утра Негр грузил пакеты в задний отсек, а Деметрио, дожидаясь его за рулем, вдруг заметил двух типов, нервно ковырявшихся в дверце серого «форда-фалькона». Они находились на другой стороне улицы, и Негр не мог их видеть, но с переднего сиденья картина открывалась, как на ладони: один из типов стоял впереди и прикрывал напарника, пока тот, изрядно промучившись, не взломал замок и не влез в машину, где возился примерно минуту, а потом пригласил в нее своего приятеля. Только тогда Деметрио понял, что нужно было сообщить Негру, выйти из грузовика самому или хотя бы сейчас, пока машина еще не тронулась с места, перейти улицу и попробовать помешать им улизнуть. Ничего этого он не сделал, даже не шевельнулся, просто следил за резкими маневрами «форда», пока тот не растаял в конце улицы. Деметрио отлично понимал свою задачу: записать нечаянно осевший в памяти номер машины и сообщить об угоне в полицию. Как раз в нескольких метрах от него, перед поворотом на Дефенсу, находился полицейский участок Сан-Тельмо Он знал, что, сам того не желая, отлично запомнил лицо, внешность и даже одежду одного из субъектов и приблизительно — внешность и куртку второго. Но даже не попытался выйти из грузовика, и, когда Негр, наконец, забрался в кабину с другой стороны, не нашел в себе сил рассказать об увиденном.

Второе происшествие случилось, когда сбор мусора подходил к концу, и рассвет лениво и словно нехотя первыми тонкими мазками рисовал утро. Хорошенькая девушка лет пятнадцати или чуть старше, из тех, что нравились Негру, торопливо шла мимо, прижимая к груди папку — девушки такого типа производили бы впечатление взрослых женщин, если бы в их походке не чувствовалось столько радостного смущения. Деметрио хотел было показать ее Негру, занятому пакетами, но увидел, что из подъезда вышел мужчина и пошел за ней. Прежде чем они свернули за угол, преследователь уверенно оглядел ее ноги и обтянутые юбкой ягодицы, прильнул к ней и что-то сказал на ухо. Деметрио видел происходящее болезненно ясно, невыносимо отчетливо: она напряглась и пошла медленнее, немного задрав подбородок; вдруг оба развернулись и пошли обратно, он — держа ее за талию, она — изогнув спину и пытаясь избежать прикосновения ножа. Деметрио продолжал сидеть и смотреть сквозь стекло на искаженное лицо девушки, и в этот момент в его голове прозвучал отдаленный голос. Этот голос уже обретал смысл и складывался во что-то похожее на предостерегающий крик, когда Негр, весь в поту, забрался в грузовик и велел трогаться, быстрее, давай же, чего ты ждешь, поехали. Дни и недели напролет Деметрио будет повторять себе, что это не он, не он, а его руки и ноги, действуя бездумно и механически, повернули ключ зажигания и торопливо повели грузовик, стараясь не пропустить зеленый сигнал светофора.

Через неделю мне стало легче. Ведь я был на грани срыва, а домашний покой, хоть и злил временами, помог мне прийти в себя. Настоящие беды начались, когда тишина стала невыносимой, а влажная древесина напоминала, что за окном еще лето, и солнце по-прежнему разбивалось о водную гладь, когда я в полной мере понял, что на самом деле один на всем свете.

Именно тогда начались беды. Я и раньше не умел спать, как мой старик — тот заваливался в кровать и, если не использовал ее для выполнения супружеского долга, что случалось очень редко, без задних ног отключался на свои законные шесть часов. Я унаследовал от него почти все недостатки, но тут я пошел в деда Хасинто — он, как мне рассказывали, закончил дни, сойдя с ума от бессонницы. Я никогда не умел спать, но эти два месяца навсегда оставили мне темные круги под глазами. Держаться на ногах удавалось только за счет сиесты, когда после материного обеда, перегруженного калориями что летом, что зимой, я проваливался в сладкий сон. Но через два-три часа просыпался, и бессонница преследовала меня весь остаток дня и почти всю ночь с короткими интервалами забытья, которое обычно прерывала какая-нибудь мысль или внезапный страх. Именно тогда пришло время бед и бездарных попыток от них избавиться. И пазлы. В детстве я сложил их несколько, но мне всегда казалось несусветной глупостью часами восстанавливать уже напечатанную на крышке фотографию, вместо того чтобы играть с кошками или прятаться в укрытии среди елок. Но это, если тебе постоянно не хватает времени, если время для тебя — праздник, которым торопишься насладиться, пока он не кончился; но сейчас, когда казалось, что часы перестали сменять друг друга, что ночь — не сегодняшняя, а та же самая, первая — все тянется и тянется, тогда любое занятие, особенно связанное с наведением порядка, как минимум спасает от безумия…

Деметрио видел: ураган входит в силу, коварная пелена загустела, проникла в прибрежные сосны и заслонила тусклый горизонт. Неистово полыхающие канделябры араукарий, изломанные ветром альстромерии — все сливалось в правдоподобную и устрашающую картину, совпадавшую с фотографией на коробке. Домика на ней не было, но он помнил его так же отчетливо, как переливающиеся неоновые огни, которые окрашивали стекла его квартиры.

Под утро я думал только о ней. В комнате, сидя под настольной лампой, слабо светившей неприятным желтоватым светом, я то и дело бросал работу и возвращался на остров Виктория, к альстромериям, к черной рыхлой земле, к ней. Я запрещал себе это, только не думай, не смей, но каждый раз легчайшая дрема переносила остров на мой стол или мою комнату — к озеру, и я пытался представить себе такую фотографию, которая была бы чем-то вроде воспоминания о моих мечтах и чтобы все происходило на ней, на моем столе. Не знаю. Но одно могу сказать точно: именно тогда начались беды, определенно тогда.

Две чашечки кофе, парень. И не суетись, сегодня у нас есть время. Негр говорил высокомерным тоном, хорошо знакомым Деметрио и особенно бесившим его без четверти восемь утра. Негр посмотрел на него и подмигнул, Деметрио ответил ему пустым взглядом, но не окатил презрением, как делал обычно в другое время суток. Вот так-то, думал Деметрио. Спохватился, да поздно, и теперь подмигиваешь мне, как кретин. Он отвлекся и поглядел туда, где обычно сидел Коротышка: от одного из столов убрали стулья, и на нем по диагонали лежала засушенная роза.

Было почти десять. Измученный, чувствуя мелкую дрожь во всем теле, постоянно соприкасаясь с чужой одеждой и чьими-то руками и ногами, Деметрио старался не задохнуться в девяносто третьем. Мимо окна проплыла утопающая в зелени площадь Франции, взятая на абордаж детьми и воскресными толпами, сразу за ней появилось кладбище Реколета, империя за белой стеной, охранявшей известных мертвецов, не таких, как он, кому придется отправлять свои кости в старую землю Чакариты, где имя пишут на плите или на позолоченной табличке ниши колумбария. Так что я обрету покой там, где нахожу его сейчас, иными словами, умру там, где живу, отлично! и с этой мыслью он снова принялся смотреть в окно.

Казалось, улица Федерико Лакросе вот-вот окаменеет. Каждая сцена тянулась дольше, чем нужно, непредсказуемо долго, пешеходы переходили улицу целую вечность, люди выплывали из метро медленнее медленного; продавцы гаррапиньяды, зажигалок и авторучек, выкликая свой товар, никак не могли закончить фразу, их замороженные крики протяжно зависали на перекрестках; автобусы, остановившись в Чакарите, не трогались с места. Деметрио плелся к дому, проталкиваясь сквозь толпу. Когда он, наконец, отпер дверь своей квартиры и закрыл ее за собой, все вокруг перестало казаться замедленным и вернулось в свое обычное состояние, он принял душ и даже испытал что-то вроде удовольствия. Беспорядочно просмотрев газету, он приготовил салат из холодного риса, яйца и нарезанных кружочками помидоров и кусок жареной телятины с большим количеством соли. Налил себе вина и проглотил все это с упоением голодного человека. Закончив, он перешел в гостиную и сел в кресло с бутылкой граппы, зажав стакан между колен. Он торопливо осушал стакан за стаканом, пока не увидел незнакомый жилой дом, не услышал отдаленный шум мусороизмельчителя, перекрывающего голос Негра, который ругался с Вероникой, и не почувствовал, что его собственное дыхание пахнет лумой. Тогда он поставил бутылку на стол. Шатаясь, добрался до постели, устроил свое тело между простынями и увидел чудовищный сон. Проснулся он в восемь, совсем ничего не помня.

Вероника рычала ему в шею. Обернув его ногами, исступленно дергая за волосы, вжимаясь животом в живот, она кончила, изогнувшись дугой, и рухнула, как будто ее разрубили на куски. Немного погодя они рычали вместе, на этот раз не видя друг друга, она — вжимаясь ладонями и коленями в постель, он — держа ее за талию, двигаясь вперед и назад. Момент необъяснимого ослепления, полной дезориентации и внезапный покой в общем поту. Вероника зажгла сигарету и повернулась лицом к потолку, глядя в невидимый горизонт, который открывается удовлетворенным любовникам. Они долго молчали, потом она заговорила. Ты мне всю жизнь отравил, Деметрио, ты должен что-то сделать. И он сделал: набросился на нее, заломил назад руки и крепко стиснул. Она вырвала руки, перевернулась, села на него верхом, стиснула ногами и с бесконечной злобой отхлестала по щекам. Потом начала целовать и двигалась деликатно, очень нежно.

С каждым разом публика на улице Корьентес выглядела все наряднее. Театры заполнялись, в кинозалах поменяли кресла, в круглосуточных магазинах никогда прежде не было такого изобилия и не слышалось столько иностранной речи. И, конечно, понемногу исчезали некоторые детали городского пейзажа: грязные киношки, старые букинистические лавки, пропахшие засаленными страницами и пылью, где торговали невообразимые старцы, знавшие все на свете, закрывались убого обставленные мелкие забегаловки. Но какая блестящая, элегантная публика на улице Корьентес! Деметрио видел, как эти люди вальяжно выходят из такси, «мерседесов» и «БМВ», придавая тротуарам еще большую элегантность, благоухая одеколоном. Его, давно не бывавшего в центре, эти перемены не слишком занимали.

Он спустился по улице Реконкиста до площади Лавайе и там натолкнулся на два людских потока — двуцветное существо, похожее на тигра о двух головах, золотой и темно-серой, — с одной стороны тянулись вереницы в коже, бархате и мехах, с другой стороны — серые молчаливые тени[8]. Иногда их траектории пересекались, после чего слышался недовольный возглас, требовательный окрик и, наконец, зачастившие каблуки или позвякивание ювелирных украшений. Для Деметрио это зрелище было не в новинку, но сейчас контраст казался особенно сильным. Это его удивило, но никак не обеспокоило. Он с трудом пробирался между двумя потоками — блистающим золотом и почти черным, ощущая гнетущую неприязнь с обеих сторон. Вдруг он заметил витрину магазина игрушек и пробрался к ней: плюшевые звери, мячики, странные игры в космическую войну, какие-то светящиеся предметы непонятного назначения, но для него — ничего интересного. Он вошел и обратился к продавщице — она посмотрела на него немного удивленно и с заученной улыбкой ответила «Этого нет».

Он обошел еще несколько магазинов, но все зря. Некоторые вообще не торговали наборами из пятисот деталей, другие торговали, но среди них не было изображений Барилоче, его озер, гор и окрестностей. Расстроенный, Деметрио шел обратно по площади Лавайе. Понемногу темнело, казалось, что последний августовский холод не желает отступать из города. Деметрио спешил к остановке девяносто третьего, но вдруг боковым зрением ухватил что-то важное. Он обернулся и увидел неяркую витрину. Сделав несколько шагов, уткнулся носом в стекло и сразу заметил нужную коробку. Он торопливо зашел в магазин и, не задавая вопросов, взял коробку с витрины, заплатил, вышел и торопливо покинул центр, держа под мышкой пятьсот частичек высокогорного приюта с видом на озеро Науэль-Уапи.

Засохшая тортилья, непрожаренный кусок телятины, плохое вино и очищенный апельсин — все через силу. Чтобы взбодриться, он выпил кофе. Принимая душ, снова осмотрел свое тело и пришел к выводу, что живот пока плоский, ноги сильные и упругие, член не выгладит потрепанным или порочным. Растительность на груди темнела без намека на седину, и количество волос на решетке ванной пока не вызывало тревоги. Закрыв кран, он почувствовал себя хорошо. Кожа источала свежесть, полотенце промокало ее дружелюбными прикосновениями. Он надел рубашку, брюки и старые черные сапоги, поджидавшие возле кровати. Не задерживаясь у окна, прошел в гостиную и сел за стол, где все уже было готово.

Сначала труба. Она выросла на пустом месте, близко к верхнему краю прямоугольника, маленький домик для дыма, с любопытством высунувший свою птичью головку. Теперь, следуя за кровельным сланцем, можно было продолжать, идти дальше, прорисовывать равнобедренный контур вместе с верхушками каких-то растений на заднем плане, прочный корпус из бревен, отблески дня на стекле будущего окна и почти назойливое журчание воды, нежный ветерок над ее поверхностью…

Непонятно, почему беды всегда ищут друг друга, словно желают создать семью, но в то лето они распространялись, как зараза. Из дома я слышал, что Науэль шумит иначе, будто в спешке, слишком неспокойно для января; все, включая жару, изменилось и стало неузнаваемым. Конечно, сидя взаперти, я не мог отчетливо представить себе, что происходит снаружи, но нехватка свободы имела свои преимущества: я слышал разговоры старика. Через те же стены, которые позволили мне узнать, что родители иногда хотят друг друга, я два месяца слушал новости — старик приносил их с лесопилки, каждый раз все более печальные, и рассказывал, понизив голос. Помню, самые последние я уже не смог разобрать.

В стороне — одинокий, огромный ствол кедра, защитника и патриарха. Сочная бирюза неба позади печного дыма может означать только полдень. Островки белых цветов с золотым глазком словно по чьей-то прихоти трепещут на ветру, а за ними целый архипелаг высокой растрепанной травы и рваная рана ржавого цвета, кругом разбросаны серебристые монетки воды.

По ночам больше не раздавался скрип кровати, только голоса: голос старика, непрерывный, настойчивый, увещевающий, иногда нервный голос матери. Дела шли неважно, производство сокращали, и ходили слухи, что лесопилка уволит часть рабочих или даже закроется. Но старик по-прежнему вставал на рассвете, неторопливо завтракал, мама провожала его молча, печальная, еще не притронувшись к еде; он по-прежнему брал с собой обед в старой пластиковой коробке, а когда возвращался, уже темнело, древесина слабела от холода, и дом начинал тихонько поскрипывать. Но мы все знали. К этому времени я бросил попытки разобраться со сном и привык к усталости. Иногда в час, когда появляются странные птицы и луна в последний раз отражается в Науэль, она появлялась и, горько плача, пролетала в окне или над моим столом.

На свете нет ничего важнее работы, и нужно, чтоб она была пять раз в неделю, только так, потому что, как ни крути, это она тебя кормит, а не сладкий сон после обеда по выходным, не футбол, не семья, ее-то и приходится кормить в первую очередь. Я всегда говорил это Деметрио, но он ходил, как потерянный, считал ворон, последнее время мы редко разговаривали, потому что он ходил, как потерянный. Я, бывало, ему говорю, слушай, брат, если будешь опаздывать и работать как попало, нас вышвырнут, а он и ухом не ведет, что прикажешь делать. Ясное дело, говорил я ему, у тебя нет детей, которых надо кормить, можешь себе позволить роскошь взять и заявить, что сыт по горло этим мусором, поглядите-ка на него! а мне, думаешь, нравится, Деметрио? Просто ты старикан уже, говорил он мне. И мы с этим сукиным сыном начинали ржать, просто ты старикан, говорил он мне, а я ему отвечал: нет, Деметрио, просто я многое понял. А он — знай себе веселится.

Иногда я говорил жене, рассказывал ей, что мне кажется, будто Деметрио стал какой-то странный. Чем странный, а я говорю, не знаю, но странный. Она ничего такого не замечала, но все равно меня слушала, я который месяц держал ее на коротком поводке после той интрижки; тогда я ее простил, потому что в жизни надо быть добрым христианином, кроме того, никто ничего не узнал, и это было единственный раз, бедолага мне поклялась, единственный раз, вся в слезах мне клялась. Мне кажется, это сосед с третьего этажа, знаешь, о ком я? Тот еще пакостник, уже много раз следил за Вероникой, так, исподтишка, мне плевать, если он таращится на ее задницу, но, если точно узнаю, что это он, пойду и вышибу ему мозги, она мне клялась, что нет, не он, говорила, давай забудем. Наверно, она права. Так вот, она меня слушала и говорила, Негр, ты не злись на Деметрио, ты же видишь, он не такой работяга, как ты, Негритенок, он всегда устает и живет один, ты же понимаешь, каково жить одному, ни с кем не общаться. И точно, Вероника была права, потому что у меня есть, по крайней мере, любящая жена и здоровенькие дети, которые ходят в школу и хорошо учатся. Поэтому я всегда, когда только мог, приглашал его по субботам обедать, понимаешь? Чтобы не сидел в зеленой тоске у себя дома, и сначала он-таки приходил, обязательно, и мы отлично проводили время, пили винцо и болтали о футболе. Но потом стал приходить как-то реже, говорил, что не может, что в эту субботу собирается куда-то… Почем я знаю. Тогда, ясное дело, мы стали приглашать его реже, и с этого все пошло как-то странно. Один раз мне даже пришлось поругаться с Вероникой, потому что она вела себя с ним невоспитанно, я ей сказал, как можно так вести себя с гостем, принеси ей немедленно кофе, черт подери, как будто парень должен ее обслуживать, поверить невозможно, черт подери. Может, он из-за этого обиделся, хотя не думаю, но суть в том, что приходить стал реже. Хотя он и прежде был немного странный. Я почти всегда платил за его завтрак, из дружбы, ты понимаешь, потому что последнее время видел его все больше каким-то грустным, но, помню, один раз он мне сказал, дурень ты, Негр, ко всему еще и за завтрак мой платишь, а я засмеялся, потому что не совсем его понял, но он очень серьезно это сказал. Довольно странно было.

В конце проспекта Независимости, как раз перед тем, как он упирается в гигантскую многополосную артерию, эту братскую могилу имени Девятого июля, проходит улица Такуари. Скромная, с небольшим движением, неприметная Такуари была последней остановкой во время сбора мусора; для Деметрио и Негра ее основное преимущество состояло в том, что по ней они спускались прямо к Бельграно, где можно было запарковать грузовик недалеко от пересечения с улицей Боливара и позавтракать, прежде чем возвращаться на свалку и оставлять машину. Улица Такуари никогда не менялась. Густой свет, казалось, прилипал ко всем предметам, и силуэты их тяжело поднимались ему навстречу, словно окаменевшие и лишенные объема. Деметрио апатично передавал Негру пакеты с таким видом, словно хотел подчеркнуть их содержимое. Негр брал их, что-то бормоча себе под нос. Они уже покончили с Такуари по эту сторону проспекта и садились в грузовик, чтобы пересечь его и двигаться дальше, когда Деметрио вдруг заметил в сумраке подъезда бесформенную кучу тряпья, из которой высовывалась серебристая борода. Он показал на нее Негру, тот тоже удивился: они знали наперечет все углы и всех кошек на каждом углу, всех воров и всех нищих. Этого они никогда не видели. Нищий — он не спал — почувствовал, что на него смотрят, что-то пробормотал надтреснутым голосом и медленно высунул нос, направив его в сторону освещенного сереньким светом тротуара. Негр нагнулся, нос вынырнул еще немного, и они оказались на одном уровне: бородавчатый, кривой нос нависал над усами, переходившими в бесконечную бороду. В гуще волос виднелся мокрый темный ротик, как у зверей. Он заговорил и предложил им отправляться ко всем чертям. Деметрио, необычно оживленный, объяснил, что они не хотели его беспокоить, но прежде никогда его не видели, поэтому и удивились. Теперь перед ними явились два сефардских глаза и сдвинутая на макушку шляпа, нищий сообщил им, что проводит на этой улице вторую ночь, и поведал им свою историю. Деметрио и Негр узнали, что он делил скамейку и костер с компанией нищих с проспекта Девятого июля, но те все прибрали к рукам, сколотили шайку, затеяли войну за территорию и мусорные баки и подчинили себе стаи попрошаек, более слабых или тех, кто ни к кому не примкнул, таких, как он сам, уже слишком старый, чтобы тягаться с кем-то за власть, и слишком бывалый, чтобы терпеть указания всякой швали. Поэтому он решил переселиться на улицу Такуари, ничейную территорию, где рассчитывал на спокойный сон, а если повезет — на милостыню или хотя бы на приличный мусор. Деметрио слушал и все больше ощущал какую-то странную наполненность пространства под этим металлически поблескивающим утром; пренебрегая изумлением и причитаниями Негра, он пригласил старика в грузовик, обращаясь к нему на «вы», и придержал дверцу, чтобы пропустить его вперед.

Старик, надо признать, благоухал совсем не розами, от его изношенного пальто поднималась загустевшая от сырости пыль, похожая на легкий белый прах, порождаемый смертоносным дыханием времени. Шляпа, когда-то фетровая, неопределенной расцветки, сдерживала вонь гнилой веревки, исходившую от зарослей волос. Его заскорузлые пальцы совершенно черного цвета трогали в кабине все подряд, как всякие незанятые делом руки, что не добавляло радости Негру. Но в том, как старик с Такуари через лобовое стекло разглядывал улицы, было что-то похожее на детское счастливое забытье, и это наполняло утро Деметрио смыслом.

Официант в баре на улице Боливар замер с открытым ртом при виде такой картины: впереди Негр, представительный, усатый, с раздраженным выражением лица, облаченный в фосфоресцирующую спецовку, за ним — Деметрио в таком же наряде, с улыбкой, деликатно придерживая под руку неуверенно переставлявшего ноги старца, оборванного и запущенного, уверявшего, что отлично может идти сам, — все трое торжественно входят в бар. Они заказали три кофе с молоком, три круассана и облокотились о стойку. Старик из Такуари посмотрел на чашку, потом на Деметрио и улыбнулся почти беззубой улыбкой. Потом, совершив торжественный ритуал расчленения, отправил в рот по очереди обе половинки круассана и, наконец, одним глотком выпил кофе, резко дернув кадыком. Деметрио заметил, что старик не положил в кофе сахар, а спрятал пакетик в карман вместе с чайной ложкой. Деметрио попросил официанта получить с него за всех. Негр смутился. Услышав слова Деметрио, старик с Такуари сунул руку во внутренний карман пальто, вытащил металлическую миску и тряхнул ею, как погремушкой. Он протянул ее Деметрио, но тот, в отличном настроении — это сразу было видно — решительным жестом отверг ее: да вы что, бог с вами. Старик пожал плечами, поблагодарил, не ломаясь, и спрятал миску в недрах своих лохмотьев.

Они вернулись к грузовику. Деметрио снова пригласил старика и рассказал, куда они едут, описывая свалку, будто речь шла о магазине игрушек. Темные глазки-пуговки старика с Такуари загорелись, но потом он, похоже, испугался, и ответил, что ехать не может, что ему нужно вернуться на Такуари, что он боится слишком устать от такой дальней поездки, хотя очень благодарен за любезность и за завтрак. Пока Негр поднимался в грузовик, Деметрио предложил подвезти старика до подъезда, где они его нашли. Тот снова поблагодарил и сказал, что это лишнее, потому что немного пройтись полезно для костей.

Серо-голубой дым, похожий на невесомый, почти незаметный вьюнок, спутывал свои нити; от любого дуновения он распадался, как всполошившийся призрак, чтобы тут же восстановиться, снова плести колонну и продолжать ленивое путешествие вверх. Сигарета Вероники, высунувшая из пальцев раскаленную головку, словно хотела заглянуть между ног, доживала последнюю пару затяжек. Вероника нежно трогала ее губами, почти не вдыхая, а потом разрушала медленное шествие дыма серым ураганом выдоха. Они лежали голые на кровати, не глядя друг на друга, созерцая часть потолка, освещенного ночником. Слов тоже не было слышно. Они спокойно дышали в такт дыму. В комнате можно было разглядеть только стул у кровати с висевшей на спинке одеждой, а в глубине — занавески без рисунка, освещенные анемичным уличным светом. Темнота скрывала все остальное, кроме куска ковра, попадавшего в узкий луч из дверной щели. Деметрио подумал о том, который час, о том, что скоро дети Вероники выйдут со дня рождения своего приятеля, и пора будет их забирать, и о том, что ему хочется уйти домой, а не лежать молча в чем мать родила, рядом с чужим, голым, небезупречным телом. Тебе пора, сказал он немного холоднее, чем рассчитывал, ты опаздываешь. Казалось, она отложила ответ до последней затяжки; выдохнув дым, несколько секунд смотрела на него, потом с легким щелчком разлепила губы. Я знаю, это мои дети, если ты вдруг забыл. Вероника повернулась на бок и погасила сигарету в стоявшей на ночном столике стеклянной пепельнице со штампованной эмблемой. Ладно, буду одеваться, пробормотал Деметрио, продолжая лежать; еще только половина, у меня полно времени, а если возьму такси — будет еще больше, ответила она. Иди лучше сюда, любимый, побудем еще минут пятнадцать, какая разница. Хорошо, Веро, но я не понимаю, зачем дожидаться последней минуты, если уже знаешь, что будет потом: спешка, нервы, вечно одно и то же. Конечно, но я очень редко тебя вижу, и мне хочется насладиться сполна, это время мне гораздо дороже, чем все нервы и спешка вместе взятые, понимаешь? Слушай, негритянка, не уверен, что побыть еще пятнадцать минут, когда уже пора идти, и впопыхах ловить такси, называется насладиться сполна. И добавил: кстати, насчет того что мы редко видимся, можно поспорить. Да что ты? Как странно, что ты ничего подобного не говоришь перед тем, как лечь в постель, когда у тебя в штанах все так горит, как ты рассказываешь. А что, если бы сказал? Для этого ты недостаточно мужик. Наверно, твой муж достаточно мужик, непонятно только, зачем ты его обманываешь со мной. Какой же ты сукин сын! — и она тайком вытерла две злые слезы.

Бывали ночи, когда я умирал от невыносимой тоски и все-таки тащился в туалет, но заниматься онанизмом не мог, было противно и страшно, я слышал, как она разговаривает со мной среди альстромерий, и рыдал, пока не перехватывало дыхание. Хоть таким образом мне удавалось иногда уснуть. Потом наступало время завтрака, всегда одинакового, старик к тому времени уже уходил на лесопилку, мы с матерью ели вчерашний хлеб с домашним вареньем и пили кофе с молоком, в какой-то момент она поднимала на меня глаза и тоже начинала плакать, говорить, что постоянно вспоминает моего брата Мартина, проходившего армейскую службу в Неукене, что он не вернется к нам жить, она это точно знает, а через два года заберут и меня, и чтобы я, ради бога, вернулся домой помогать старику, времена нынче тяжелые, и все продолжала плакать, но я не мог ее утешить и еще меньше — плакать вместе с ней, потому что с огромным трудом пытался найти в себе хоть каплю сочувствия. Все свои слезы я успевал растратить накануне вечером.

На подоконнике каждого оконца цветочные горшки, похожие на флаги. Никто не выглядывает из окон, чтобы посмотреть на столетний кедр, ствол которого становится все толще, или на фрагменты озера — хоть и разрозненные, но уже узнаваемые. Пятнышки бирюзы, переливы мягкости и холода. Желто-коричневый язык дороги пока не открылся до конца, но, может, конца и нет; а кровельный сланец, как упрямая ночь средь бела дня, не намерен таять и возвращает воздуху сияние неистового, пока отсутствующего солнца.

На самом деле я ничего не знал, но в один особенно холодный день начал догадываться так отчетливо, как будто это стало очевидным. Отец вернулся слишком добродушный, особенно заботливый, и когда позже мы молча сели ужинать, он то и дело поглядывал на меня, и от его улыбки, какой-то участливой, мне становилось страшно. Меня быстро отправили в комнату, даже не попросив убрать со стола и помыть посуду, я закрылся у себя собирать пазл или плакать, и всю ночь от них не доносилось ни звука. На следующий день мать устало сообщила мне, что с этой осени я больше не буду ходить в школу, обняла меня и шепнула на ухо, что я должен срочно повзрослеть.

В этот раз ждать пришлось Негру. Его объемистый силуэт маячил, как дополнительный выступ во тьме гаража. Молчаливые грузовики уснули тяжелым сном, чтобы остудить свои желудки. Деметрио так пристально смотрел на Негра, что забыл кто из них двигается: ему казалось, что это он сам, стоя на мес те, видит, как Негр увеличивается в размере и невозмутимо приближается к тому месту, где он его ждет, настороженный готовый к любому повороту дела. Но Негр даже не замечал Деметрио вплоть до того момента, когда его лицо уже можно было различить в свете лампочки, висевшей в глубине, позади Негра — сам Негр успел облачиться в флуоресцирующую спецовку и зевал, растягивая усы и почесывая мошонку так, как это делают мужчины только в темноте. Похожий на приглушенное эхо или воспоминание, из будки охранника доносился чей-то тоскующий голос, его чувствам вторили переливчатые всхлипы бандонеонов. Деметрио открыл рот, чтобы поздороваться, только когда они оказались лицом к лицу, привет, Негр, как дела, как будто предпочитал отчетливо видеть его, когда тот будет отвечать, живем потихоньку, Деметрио, что тут скажешь, и он не сдержал чудовищный зевок, от которого усы напряглись, как нервный зверек. Деметрио успокоился.

Светофор испускал никому не предназначенное красное предупреждение. Они не обращали внимания на светофоры до тех пор, пока на улицах не появлялись автомобилисты, но сейчас Деметрио продолжал смотреть на свет, держа неподвижные руки на руле. Он сидел в этой позе, пока сигнал не перешел вниз, сменив цвет, как фишку на доске, — тогда Деметрио встрепенулся и сказал, знаешь что, давай навестим старика. Негр только скрестил руки на груди и посмотрел на Деметрио, ожидая какого-нибудь разумного объяснения. Однако немного погодя грузовик остановился на углу Такуари, с него спрыгнул один Деметрио и пошел ко второму подъезду справа. Никого не найдя, он было заволновался, но продолжил поиск у следующего подъезда и там действительно разглядел его, скорчившегося на верхней ступеньке возле дверного косяка и так сильно втянувшего голову в безобразное одеяние, что казалось, на подъезде валяются только пальто и брошенная сверху шляпа. Деметрио громко произнес: Эй! По складкам одежды прошла дрожь, потом появилась седая шевелюра, напоминая выползающую из грязи черепаху, а за ней — корявый носище старика с Такуари.

Они отвели его к грузовику. Видя, что Деметрио задерживается, Негр тоже вышел из машины, и сейчас все трое возвращались на угол необычной разномастной процессией: серо-белого нищего поддерживали два флуоресцирующих телохранителя, вторгшихся в молочную белизну проспекта Независимости. Старик привычно влез в грузовик и занял место в середине сиденья. Деметрио устроился за рулем. Но Негр не садился, он стоял у машины и разглядывал их, подбоченясь, вряд ли воображая, что его напарник резко сорвется с места. В чем дело, а второй остается? спросил старик, пытаясь немного привести в порядок свою шляпу.

В этот час сильнее всего выделялись стекло и пластмасса. Немного позже это будут консервные банки, а уже в сумерках — снова пластмасса и стекло, хотя Деметрио не приходил проверять. Он созерцал блеск стеклянных осколков, пустые измятые пластиковые емкости, похожие на тусклые островки, пережившие приступ чьей-то спланированной, низменной злобы, которая сокрушила все вокруг. Он не знал, что делали со всем этим добром по прошествии лет, где прекращали существование излишки этой горы, в каком желудке, в какой глотке. По логике и смыслу количество их должно было расти, но свалка достигла такого размера, когда ее прожорливость, похоже, лишила смысла любое усилие, любую настойчивость: ее состояние не менялось, словно чудовищное вогнутое пространство ямы, однажды насытившись, не допускало повышения существующего уровня. Он представил себе, что эта громадина, переварив зловонное угощение, испражняется отбросами в самое сердце города, а оттуда они попадают в жилища и уличные контейнеры, где их снова забирают и привозят кормить свалку, и так без конца. Думать о дерьме и его передвижении было занятно, возможно, не так занятно, как о кино, кабаре или карточных играх, но я не билетер, не ночной бармен и не азартный игрок, я мусорщик, думал он, и должен думать о дерьме, с которым работаю, и он снова замер, разглядывая гору. Он чувствовал, что не против видеть это зрелище каждое утро всю свою жизнь, важно только ничего не менять, ничего не менять… Какое-то облако сдвинулось там, наверху, и бутылочные осколки вспыхнули, как печальные угольки пожарищ после сражения.

Я тебе скажу, эта история с нищим мне сразу не понравилась, я не понимаю, на кой черт его катать, ты что, не видишь, это обыкновенный вшивый бродяга, мы здесь на работе, и приспичило тебе на него отвлекаться, надо же! сеньору понравился старикан, смотри-ка. Сейчас-то я понимаю, почему он это делал, вернее, могу себе представить, понять — нет, не могу, но ведь перемалываешь все это в голове и в один прекрасный день — бац! — до тебя доходит, что Деметрио это делал, чтобы не думать о другом.

Он ходил, как потерянный, как будто постоянно считал ворон, я уже говорил, с этим парнем бывало одно из двух: либо его все беспокоило и он утро напролет воротил морду, либо оживлялся дальше некуда, когда вытворял глупости, вроде этой, с нищим. Дело в том, что ты уже покойник, Негр, говорил он мне, тебя все устраивает, ты не хочешь ничего видеть. Почему ты так говоришь, Деметрио, потому что так и есть, Негр, а ты сам? думаешь, тебя не устраивает? Нет, говорил он, меня не устраивает. Я просто подчинился.

Да, он был странный. Именно когда говорил это, может, немного позднее, месяцем позже, не знаю, именно тогда он казался вроде более спокойным, после истории с этим нищим, тогда все это было. Я знаю, что ему было тяжело, это было как предательство, самое последнее, но потом он стал меньше жаловаться и работал хорошо, молча и усердно, и я думал: наконец-то парень решил больше не дурить и теперь бросит свои выходки. И я обрадовался, понимаешь? Обрадовался. Но, выходит, что нет, все было наоборот. Просто у него уже не было слов, чтобы объяснить, как его все доконало.

Отцу на лесопилке дали компенсацию. Не бог весть сколько, но достаточно, чтобы какое-то время протянуть, поэтому не из-за денег он заболел (хотя, в конечном счете, работал ради них). Я смотрел, как смотрит на него мать, и понимал: что-то идет не так и уже никогда не пойдет, как надо, невозможно было видеть обмякшего на стуле отца, сначала перед окном, из которого открывался вид на чуть поблекшее ликование альстромерий, потом — созерцающим ковер сухих листьев на лугу, потом у печки, где с каждым днем горело все больше дров, и позже все еще сидящим со старым пледом на коленях; невозможно было видеть, как за месяцы он постарел на годы, и не подозревать неладное.

Он не искал или не смог найти работу, я уже не помню. Зато помню, что мама помешалась на экономии, и я не понимал, почему. Старик только как-то раз, сереньким днем, поднялся с кресла и ушел из дома; в ту ночь снова, как в былые времена, слышались крики: примирительный голос мамы и заполнявший всю тишину дома рык отца, а потом — пружины кровати. Мама сказала ему, что пойдет работать. Отец сначала не отреагировал, молча слушал ее за едой с обычным теперь для него отрешенным видом, потом сел у огня, будто собираясь вздремнуть, но вдруг вскочил, как разъяренный зверь, и начал кричать на мать, что непонятно, как такое могло прийти ей в голову, что бывает выход, который вовсе не выход, потому что он ранит чувство собственного достоинства, что деньги у нас пока не кончились и что если мы решили злить его, пока не добьем, то мы на верном пути. Эта фраза оказалась пулей, которой отец выстрелил себе в висок, но она прошла и через мамин висок, и, по всей видимости, через мой. Я всегда думал, что мне, по счастью, удалось уклониться от того выстрела, но теперь думаю, не убила ли та пуля меня первым, просто я узнал об этом слишком поздно, так же как я поздно узнал о родительских сбережениях.

В ту ночь крики прекратились, то был последний раз, когда в доме стоял крик, и первый, когда я задумался о том, кто же о ком заботится и есть ли у меня действительно семья, не сирота ли я при осиротевших родителях, не будет ли моя жизнь с этого дня наполнена тошнотворными вопросами вроде этого.

Усталый, равнодушный перед возможными красотами запылавшего неба, стоя рядом с громадной ямой, Деметрио вспомнил старика с улицы Такуари. В тот раз он опять отклонил приглашение поехать с ними в гараж. Холодно, кости, страх перед расстояниями, возраст — все самые убедительные причины отступили вдруг перед уверенностью: старику не позволяла ехать гордость. Как будто возможность посетить это зловонное место, где можно найти горы всего, что из последних сил подбирается на тротуарах и в уличных контейнерах, стала таким сильным соблазном, что превратилась в унижение. Они с Негром недавно попрощались. Негр, с каждым днем все более круглый, все более никчемный, по-идиотски помахал ему, стоявшему рядом с колоссальной непотребной ямой, и скрылся под горой. Деметрио пошел в гараж, переоделся и оставил спецовку в грузовике. Немного погодя он стоял в очереди перед зданием почты и ждал девяносто третьего. Очередь была длинная, томительная. У него не было шансов попасть в число счастливчиков, которых подберет первый переполненный вибрирующий автобус. Приходилось ли старику с Такуари ездить в автобусах? Деметрио представил себе, каково это — жить всегда бродягой, всегда бездомным. Хотя, с другой стороны, подумал он, если бы старик кормился объедками, ему не пришлось бы больше их собирать и таскать в другое место. Каково это — жить среди отбросов, быть одним из них?

В тот липкий, бесприютный день Деметрио приснился сон.

Он идет по улице. Незнакомой, но что-то напоминающей. Мимо проходят чужие фигуры, плоские, как газетные вырезки, — их словно притягивает что-то интересное за спиной Деметрио, идущего им навстречу. Деметрио слышит торопливые шаги прохожих, но видит их только долю секунды. Его ничто не удивляет, он шагает по проспекту, потому что это вдруг оказался проспект. Известный. Неожиданно он видит бар, хочет зайти, но не узнает ни место, ни улицу, ни даже дверь, передумывает и идет дальше. Он петляет по переулкам, тоже вроде знакомым, снова оказывается на проспекте (это определенно был проспект), ему кажется, что он вернулся на прежнее место, но, возможно, он просто вспомнил свои мысли в начале первого проспекта, хотя идет уже по второму, похожему, так и не узнав ни тот ни другой. Просто идет. Но двигается не обычным шагом. То ли оказавшись на перекрестке, то ли дойдя до него, он видит узенькие улицы, как велосипедные спицы расходящиеся в разные стороны, и стоит в замешательстве. Он подозревает (или чувствует, или знает), что не сможет выбрать. Он беззвучно плачет, почти покорно, и тут с одной из улочек, которые во множестве вливаются в перекресток и вытекают из него (хотя перекресток уже не похож на прежний), появляется низкорослый косолапый человек в допотопной железнодорожной фуражке, и это не кто иной, как Коротышка или неотличимый от Коротышки незнакомец. Сначала Деметрио боится, что Коротышка его не узнает, пройдет мимо, как остальные прохожие из газетной бумаги, но Коротышка не только его узнаёт, но даже обнимает (как дотягивается: до половины), проявив радостное дружелюбие. Деметрио удивлен, но отвечает взаимностью, даже платит за кофе Коротышки; они выходят из бара на давешний проспект, рядом с кладбищем, Деметрио замечает, что он один, а по обе стороны бегут в разных направлениях неуловимые, бесчисленные силуэты из газетной бумаги. Он начинает их считать. Потом поднимает глаза и видит, что перекресток, напоминающий велосипедные спицы, сильно уменьшился, и Деметрио легко находит нужный подъезд — вон тот, радостно указывает ему Коротышка. Коротышка что-то говорит и тут же исчезает, ненадолго, потому что Деметрио уже определил подъезд и приближается к бесформенному мешку, лежащему на пороге, чтобы сорвать с него шляпу и сдернуть пальто, которое рассыпается в прах: это Коротышка, без шляпы и пальто он шаловливо прикрывается локтем и вскрикивает со своей ступеньки: ты меня разоблачил! Во рту у него нет ни зубов, ни десен, только большая черная дыра. Деметрио плачет, не испытывая боли, и не знает, где он: стоит ли там, на улице, или лежит между простынями в знакомом полумраке.

Люди создают семью, скорее всего, чтобы попробовать расправиться со своим сиротством, от которого каждый страдает с рождения. Поэтому я чувствовал себя таким одиноким, когда видел, как мама несет отцу суп и хлеб, и он не смотрит ей в глаза, слишком сосредоточившись на печке, как будто представляет себе пламя, в котором его сожгут, и пытается привыкнуть к нему, проникнуть в него взглядом, в котором отказывает маме. Мы все чувствовали себя одинокими.

Ну вот. Теперь здесь распоряжается кедр, император всех деревьев; если бы он рос быстрее, то мог бы, наверно, убить птиц. Картина безукоризненна. Пыльный язык дороги — в другое время года просто грязи — обрывается, но до берега уже рукой подать. Что до неподвижной воды, то ее гладкий лик спит, ему не хватает двух фрагментов. Деметрио знает, каких. В коробке на пустом столе гостиной разбросаны в ожидании детали, словно последние искры огня, сознающие, как мало времени им осталось.

Дров нам тоже не хватало. В начале зимы мы заложили ими весь сарай, но теперь отцу приходилось довольствоваться малым, и он грелся, шевеля ногами под старым шерстяным покрывалом. Ты пользуйся. Пользуйся, говорил он мне, живи. Неделю назад меня освободили от наказания, и я мог снова вдохнуть воздух Науэль. Иди-иди, возвращайся не поздно, но делай, что хочешь, в конце концов ты уже большой, верно? все изменилось, старик разговаривал со мной не спеша, стараясь, чтобы его голос был на двадцать лет моложе его опустевшего взгляда. Мама хлопотала по дому, и было странно слышать от нее, как плохо она себя чувствует, и одновременно видеть ее такой оживленной, такой довольной и настолько моложе, чем старик. Это она рассказала мне о нашем отъезде: мы уезжаем, Деметрио, очень скоро, куда, в столицу, Деметрио, вот куда. У меня в груди стало горячо, и заболела голова, но я быстро пришел в себя, ничего уже не чувствовал и ничего не говорил. Никогда. Я обошел берег, осмотрел тропинки между кедрами, вернулся к своим привычным скалам и укрытиям из веток, нарезанных на случай, если вздуется небо и начнется гроза. Но с ней мы не встретились. Потом я узнал: ее не выпускали из дома и запретили со мной встречаться. Мне все показалось очень логичным, предельно понятным, одна беда зовет другую беду, ясное дело, это очень просто. Я закрыл глаза, где были альстромерии, где были тайники на острове, я попробовал запечатлеть все это на обратной стороне глаз. Это так просто. Как будто ты умер, подумал я и вернулся в домишко, где все оставалось на своих местах, вся мебель и, конечно, старик, а мама продолжала молча готовить. Но все изменилось. Я закрылся в комнате, уже не моей, чтобы, как дурачок, лить слезы, которых у меня уже не осталось.

Маргаритки рисуют сами себя по краям дороги. Законченная, четкая крыша купается в интенсивном полуденном солнце. Цветочная пыльца. Птицы, они попрятались. Рыбы, они плывут и добираются до границы воды, до дна огромной ладони, собранной в пригоршню и предлагающей воду бесконечно жаждущей земле. Жара и горы. За ними сосновые рощи, дальше все, или ничто, окрашено в синий цвет. А еще дальше стол и другая рука, она одновременно больше и меньше, она трогает картину кончиками пальцев. Белая стена и тусклая лампочка, похожая на виселицу со светящейся головой. Стул, бодрствующий человек, погруженный в тишину гостиной. И, наконец, витающее в воздухе красное свечение, призрак красивой манящей фигуры в рубахе, с нежной, как зефир, грудью, упругой и ароматной — холодный призрак висит за окном и созерцает по-рыбьи прозрачными, мечтательными глазами человека, одиноко сидящего спиной у стола, занятого делом.

Каблучки Вероники постукивают ни для кого, просто так. Юбка чуть ниже колен. Вероника курит на ходу, и слишком черная шевелюра переплетается с дымом. Под блузкой и джемпером с треугольным вырезом грудь подскакивает в такт ходьбе. На каждом шаге она на мгновение припечатывает ногу к тротуару, сумка раскачивается и гладит ей талию. Сыновья помахали Веронике от дверей школы с восторженным ожиданием приключений в улыбках. Половина десятого. Вокзал Чакариты погружен в отстраненную суету. Временами продавцы гаррапиньяды выкликают свой ароматный хрустящий товар. Станция метро «Лакросе», привычно, как вулкан — лаву, извергает костюмы, шляпы, фартуки, лохмотья, снова костюмы, портфели. Вероника пересекает толпу и поворачивает направо, ее каблучки постукивают ни для кого, просто так.

Она знает: квартира пуста. Нажимает звонок наугад и ждет. Кто там, откройте, пожалуйста, я забыла ключи, иди расскажи своей бабушке. Еще разок: да, это-о… почтальон, сеньора; я бы сказала, почтальонша; да, но так говорится; ладно, заходите. Она толкает дверь и щурится, чтобы лучше видеть коридор. Не в силах дождаться лифта, она решительно поднимается на несколько этажей, отдыхает на предпоследней площадке, выравнивает дыхание, поправляет прическу. Уже перед дверью Деметрио она слышит шорох у соседей и торопливо спускается на несколько ступенек. Из квартиры напротив выходит сеньора пышных форм, она дышит так, будто решается на каждый вздох. Вероника выглядывает и видит, что сеньора нажимает кнопку лифта, с огромным трудом открывает его дверь (с таким же трудом закрывает) и, наконец, уплывает вниз внутри черного ящика. Вероника снова идет по лестнице, открывает на ходу сумочку, достает белый конверт, замирает перед дверью Деметрио и какое-то время медлит. Потом приседает, наклоняется, инстинктивно придерживая края выреза. Подсовывает конверт под дверь и спешит вниз по лестнице, ее каблучки постукивают ни для кого, просто так.

Помню, я сказал ему, ты сошел с ума, что ты городишь, это просто бред, но он ноль внимания, то есть слушать меня он слушал, смотрел по сторонам, на мои руки, понятно, я ими отчаянно размахивал, потому что он нес ахинею, ты бредишь. Ведь другая работа на дороге не валяется, или ты думаешь, найти другую работу пара пустяков? Да не в этом дело, говорил он мне. Ах, нет? А в чем же, черт подери, объясни мне на милость. Слушай, Негр, пойми, если у меня будет другая работа, все равно все закончится тем же, ну почти тем же, неужели ты не понимаешь? Хорошо, Деметрио, давай разберемся: ты задолбался, так? а? скажи мне. Да, Негр, задолбался. Хорошо, тогда, что будет, если ты уйдешь, а потом не найдешь другую работу, ведь этого никогда нельзя знать. Да, но я пытаюсь тебе объяснить, что проблема не в этом, послушай, Негритенок, попробуй меня понять, я больше не могу этого выносить, да, правда, я задолбался, но это следствие, понимаешь? Нет, господин хороший, не понимаю, просто дело в том, что ты решил испоганить себе жизнь. Нет, просто дело в том, что ты тупица, Негр, тебе даже невдомек, какая ты тупица. Может быть, но, как видишь, живу не так сложно, как ты. Да, Негр, но я если и осложняю себе жизнь, то, по крайней мере, получаю больше свободы. Ах, вот что? а на кой черт тебе свобода, скажи на милость, если ты так задолбался.

Мы общались все реже и реже. По утрам ругались, я не хотел спорить, потому что с ним спорить невозможно, понимаешь? невозможно, он хочет быть всегда прав, потому что наш господин шибко умный, образование в детстве получил, видите ли, поэтому ему негоже облажаться, как простому смертному, в этом он очень похож на Веронику, они как две капли воды, вот что я тебе скажу. Кроме того, я от злости совсем не могу собраться с мыслями, несу всякую чушь и только, два предложения без мата связать не могу, ко всему цепляюсь и все путаю, потому что я такой человек, у меня кровь сразу закипает, да так, что аж заикаться начинаю от злости, не умею ломать комедию, как Деметрио, тот всегда как будто без нервов, не знаю, я предпочитаю с ним не связываться, предпочитаю обходиться без этого, правда. Но, ясное дело, он был такой серьезный, что я не мог не спросить, в конце концов, он же мне товарищ, какие уж тут шутки, но у тебя, парень, есть хоть что-то за душой, у тебя хоть что-то отложено? как ты собираешься жить без денег! Клянусь, я всерьез подумывал, что он рехнулся, не знаю, но что его действительно подкосило, так это история с тем чокнутым стариком, из-за этого нищего его накрыла хандра, потому что Деметрио навыдумывал бог весть что, вообразил, бедняга, что они друзья.

Вращающийся луч оставлял оранжевый след на асфальте. Грязь, скопившаяся за день, вечер и часть ночи, на секунду попадала в свет и снова погружалась в темноту. Перед уборкой район Сан-Тельмо напоминал корявую потную шкуру, поверхность со старыми струпьями, ждущую спасения. Автомобильные покрышки вспахивали черный проспект, все еще черный после полночного ливня. Рядом с ощетинившимся углом улицы Боливара дорогу перебежала тень, на секунду окрасившись в оранжевый цвет.

Из грузовика спустились двое: Деметрио и застенчивый дохляк. Негр заболел гриппом, его заменили чахоточным малым, который наблюдал за каждым движением Деметрио внимательно до тошноты, как прилежный ученик. Почтительно и въедливо он задавал короткие, подробные вопросы об уборке, скорости, графике и маршруте. Деметрио вовсе не прельщала идея кого-то обучать, и еще меньше — сбору отбросов на улицах. Он не мог удержаться от резкостей, что нисколько не смущало чахоточного. Из грузовика они вышли вдвоем, но Деметрио велел ему ждать в машине.

Спецовка Негра напоминала огромное гибкое существо, сожравшее все тело чахоточного целиком, кроме головы, которая нервно торчала наружу и постоянно вертелась. Деметрио раздраженно спросил парня, почему он не взял собственную спецовку или не попросил другую, поменьше. Тот ответил, что собственной у него нет, вернее есть, но не совсем собственная или не только собственная, просто каждую ночь он надевает одну из двух спецовок подходящего размера, имеющихся в гараже, но именно сегодня обе оказались в стирке, поэтому он надел спецовку Негра — в конце концов, она не хуже любой другой. Деметрио принял последний пакет с улицы Перу, неуклюже брошенный чахоточным, который, судя по всему, больше боролся с собой, чем с весом пакетов. Тебе наврали, лох, крикнул Деметрио, они никогда не стирают спецовки, к тому же я не знаю, нужна ли она тебе вообще, голяком ты работал бы лучше. Чахоточный сразу же засмеялся немного изумленным смехом и забрался обратно в грузовик. Деметрио увидел сточный люк и сплюнул.

Они почти доехали до проспекта Девятого июля, но Деметрио не упомянул старика с Такуари. Он думал о нем в молчании и представлял себе, как тот скрючился возле полусгнившего деревянного подъезда, терпя порывы бокового ветра с проспекта Независимости, неприметный под пальто и шляпой, похожий на странную ночную тень. Деметрио пообещал себе навестить старика, как только Негр поправится, и подумал: возможно, даже завтра. Чахоточный с трудом освободился от перчаток, положил их в бардачок рядом с перчатками Деметрио и теперь смотрел вперед пустым взглядом солдата, ожидающего приказаний. Деметрио стиснул руль, добавил скорости и, даже не повернув головы, проехал мимо бара на улице Боливара, где сонный официант расставлял за стойкой чашки и чувствовал себя чуть более одиноким, чем обычно. Когда до свалки оставалось недалеко, чахоточный пригласил Деметрио позавтракать, мы ведь заслужили, правда? сказал он. Я никогда не завтракаю, ответил Деметрио, особенно в этой робе запаршивевшего космонавта.

Любимый,

я пишу тебе потому, что мы не видимся вот уже больше недели, и ты мне не звонишь. Я знаю, ты не должен звонить, потому что Негр может оказаться дома, но это не страшно, любимый, вспомни, один раз так уже было, и ты прикинулся, что звонишь ему. Это было так рискованно, так возбуждало! Поэтому мне кажется, тебе просто неохота мне звонить, неохота разговаривать со мной, как прежде, когда ты, помнишь, сравнивал мой голос с нежной флейтой? Негр никогда мне такого не говорит. Но теперь я не знаю, скажешь ли и ты.

Деметрио, ты отлично знаешь, если я больше не лягу с тобой в постель, ничего не случится, как-нибудь переживу, найду другого, даже не сомневайся. У меня есть характер и голова на плечах. Но чего я не могу терпеть, так это когда говорят, что любят, и ты отвечаешь, что тоже любишь, и даже очень, а потом проходят два года, два года, Деметрио! и вдруг оказывается, что все, чего ты достигла — это чувствовать себя любимой две секунды после оргазма. Что бы ты ни говорил, Деметрио, это так, я как будто слышу твои слова. Разве ты не понимаешь, что единственное, чего я не выношу — обещаний. Лучше б моим любовником был какой-нибудь бедолага, который ничего бы не говорил и пользовался мной, как надувной куклой, а я бы это знала и тоже им пользовалась. Но ты мне говорил, что любишь, и в это начинаешь верить, живешь с этим, каждый день обманываешь, стараешься быть хорошей матерью и хозяйкой, послушной женой. Мне не трудно врать. Я имею право на это и на многое другое, потому что настоящая жертва не в том, чтобы работать и приносить получку по первым числам. Не в том, чтобы убиваться на двух работах по утрам и вечерам, жертва как раз в том, чтобы отказаться от работы. Я могла выбрать другую участь. Я знаю, ты скажешь: сама виновата. Это так, ты прав, Деметрио, сама виновата, но вам не понять, что значит хранить в себе другую жизнь, оберегать ее и учиться любить ее почти год, вы можете только представлять себе эту жизнь и прикладывать ухо к нашему животу. Что вы понимаете! Я родила своего сына и отдала ему и сказала, возьми его, вот ребенок, которого ты так хотел, возьми его, я отстрадала за двоих. Мне пришлось оставить работу на четыре месяца, еще на два после родов, и вот, только ты собираешься вернуться на работу, а эти сукины дети тебе говорят, извините, но компания и так далее. Мне заплатили две зарплаты, вот и все. Судиться слишком долго и дорого, сам знаешь, и неизвестно, чем бы это кончилось. Но в конце концов Негр получил своего ребенка, он его совсем маленького уже учил бить по мячу обеими ногами, чтобы привыкал, чтоб одна нога не была, как деревянная, смотри, какой молодец, какой умница, говорили мы. Тебе никогда не понять, что женщина чувствует после такого, и почему я тогда подумала, сама не знаю как: ну и пусть, пусть он содержит его и меня. Его и меня. Пусть содержит нас обоих и расплатится со мной за мою жертву. А теперь я даже не чувствую, чтобы обо мне кто-то заботился, обо мне или о сыне, который уже ходит в школу и не умеет бить левой так же, как его отец.

Так что, сам видишь, насколько мне на все плевать. Но тебе я отдала больше, чем даже собственному мужу, и не могу стерпеть, что прошло десять дней, а тебе все равно, пусть меня хоть поезд переехал. Небось, как приспичивало, думал, не позвонить ли мне, не спросить ли, как я поживаю, кровосос ты, закоренелый окаянный холостяк.

Поэтому я тебе и пишу, я не могу так существовать целых десять дней, мне тоже нужно жить, Деметрио. Мне нужно слышать, что ты меня любишь, пусть я пошлая, что тут поделаешь. Разве ты не видишь, не так уж много мне и надо, хочу только говорить с тобой и чтобы ты меня слушал, любимый. Чтобы хоть иногда меня кто-то слушал. Я тебя люблю, я тебя хочу, ты мне нужен, без твоего голоса я быстрее состарюсь, и у меня уже не будет сил ненавидеть своего мужа и помнить, что я заслуживаю лучшего. Ты мне помог это понять. Поэтому прошу тебя не изменять своим словам, которых из тебя никто не тянул.

Люблю и жду,

Вероника.

Самый тяжелый чемодан, черный, с единственной ржавой ручкой, достался мне. Я тащил его молча, еще у меня был огромный рюкзак, который тянул назад, и мне приходилось всем телом помогать себе переставлять ноги и сильно наклоняться вперед, чтобы не упасть. Мама говорила, жестикулировала, отдавала распоряжения, но ее чемоданчик был совсем маленький, только с одеждой, а старик, хоть и окреп немного, и руки его снова напоминали пару поленьев, нес только два средних чемодана, подаренных нам соседями, а за собой тащил что-то вроде сундука, который даже мама смогла поднять, когда мы собирались на станцию — я был самый сильный. В это не верилось. Я смотрел на маму и отца — он хрипло дышал и смотрел в пустоту, как будто хотел разглядеть что-то в будущем, а меня переполняли силы и одновременно какая-то растерянность, прежде мне незнакомая, я думал: значит, теперь я самый сильный, и прибавлял шагу, и сжимал шершавую ручку чемодана крепче, но с большим страхом.

Мы ждали поезда, сидя на перронной скамейке, ели яблоки и не разговаривали. Народу было мало. Не знаю, почему, я запомнил малыша, который играл с коллекционной машинкой, из тех, что похожи на машины мафиози или на старинные такси, что-то в этом роде — я ее запомнил, потому что у меня была такая же, с очень высокой крышей, она мне нравилась, эти машины встречались только в кино, но не в жизни; мальчонка, бедняга, играл один, мать на него даже не глядела, но он вел себя очень тихо. Вдруг машинка выскользнула у него из рук и скатилась на пути, упав как раз между рельсами; мальчонка обалдело замер, словно ждал, что кто-нибудь ее достанет, он посмотрел на меня, и я ему улыбнулся, но делать ничего не стал, как обычно поступают взрослые с детьми, а малыш стоял, словно в изумлении, и ждал, и как раз в это время раздался громкий звук, похожий на звук флейты, я увидел локомотив, раздался шум. Малыш еще немного приблизился к рельсам, было ясно, что он раздумывает, тут я, конечно, собрался встать и предупредить сеньору, которая продолжала разговаривать с другой сеньорой, и уже почти встал, но не пришлось, потому что малыш сам остановился, догадавшись, что ничего не выйдет, и покорно смотрел на черную машинку в последний раз, пока махина локомотива не разнесла ее так, что даже осколки не брызнули, просто — раз! и она исчезла. Обернувшись, мальчонка глянул на меня искоса, будто с упреком, а потом ушел со своей матерью. Поезд был длинный, старый, с желтым дизельным локомотивом, но меня он разочаровал, я ожидал увидеть паровоз с трубой, весь в дыму. А этот был какой-то урод. Немытые окна в вагонах, внутри виднелись игрушечные кроватки с лесенками, позади них — проход. Сколько нам ехать? спросил я маму, но за нее ответил старик: полтора дня, оставь мать в покое, она устала; так и было, она сидела на скамейке сгорбившись и опустив голову, смотрела на платформу, в разношенном свитере, лохматая, старая, такая же старая, как отец. Полтора дня! Выходит, тридцать шесть часов, что ли? поэтому и нужны кровати, но как же далеко столица, и кто уместится на этих досках? уж точно не отец. До станции мы ехали на автобусе, единственным возможным способом, но ехать на автобусе до столицы слишком дорого, сказала мама, да и вещи наши в нем бы не уместились, но так или иначе, я все равно предпочитал поезд: мне рассказывали, что в нем можно ходить по вагонам, что на площадках между вагонами трясет вовсю, что иногда поезда останавливаются, чтобы отдохнуть и остынуть, и тогда можно смотреть вокруг и слушать тишину, на автобусе так не получится. Было прохладно. Солнце освещало только часть платформы, и свободных скамеек там не осталось. Из поезда начали выходить люди, они спускались на платформу и без любопытства, устало смотрели по сторонам. Мама вдруг встрепенулась, вставайте, пошли, отец подал мне знак, и я снова подхватил черный чемодан. Ладони горели, пальцы не сгибались. Мы шли вдоль поезда в поисках нашего вагона, который был почти в конце, давай, Деметрио, не отставай, кричал мне старик, но я смотрел в окна — из некоторых высовывались головы, из некоторых устало свешивались руки, похожие на пустые рукава, я то и дело отвлекался и бегом догонял родителей, но тут же снова отставал. Странно было видеть человека, который, дойдя до своего купе, растянул на окне мятое влажное полотенце, и я сообразил, что в других вагонах были такие же полотенца. Мы нашли наш вагон и, поднимаясь по металлическим ступеням, я заметил желтые: буквы, нарисованные на стальном боку дрожащего локомотива: «Южная звезда». Мы вошли в вагон, старик — спиной, подтягивая рукой маму. Вскоре прозвучал гудок, мне он показался уже не флейтой, а инструментом с более печальным голосом. Что, что ты говоришь? спросил отец, я переспросил, он сказал: от пыли, сынок, полотенца нужны от пыли!

Белые нити, уже законченные, сплетаются в мягком стекле озера. На горизонте отдыхают каменные хребты с заснеженными складками. Небо, как никогда, напоминает блестящий фаянс, стайка хвойных деревьев, зеленая мозаика, оглаживает воздух позади домика со старой шиферной крышей. Некоторые птицы, потеряв ориентир, летят прямо на солнце, другие прячутся в укрытиях на гигантском кедре, лесном патриархе. Теперь дорога уже лижет землю до самого Науэль-Уапи, законченное озеро спит. По обе стороны дорогу сопровождают золотые маргаритки, напоминая о весенних альстромериях. На безупречном битуме крыши треугольник из воздушных хлопьев — это птица села на крышу, чтобы наблюдать за озером. В воздухе отчетливо видно, как легкий дымок, застенчиво выползая из трубы, пачкает чистый день.

Ни в углублении для педалей, ни на сиденьях, ни рядом с запасным колесом. Ни в гаражных шкафчиках: нигде их не было. Негр вздохнул, но не очень горько, скорее, как человек, почти довольный тем, что его недобрые предсказания сбылись; он понимающе чесал усы и молчал. Но не так, как Деметрио. Побледневший Деметрио молчал совсем по-другому, с сонным взглядом и безразличным выражением лица, свойственным проигравшим.

Накануне утром Негр вернулся на работу. После трех дней гриппа у него остались мешки под глазами и воспоминания о севшем голосе, скрежетавшем теперь на первых словах, как металл. Увидев в гараже вместо чахоточного ученика всегда пунктуального Негра, Деметрио почувствовал облегчение. Уборка в то утро прошла энергично, с бодрящим автоматизмом, без идиотских вопросов, по временам — с громкими замечаниями и не слишком веселыми смешками. Углы улиц методично освобождались от мусора, кошки, казалось, узнавали знакомую пару и не поднимали тревожных воплей, не ощетинивали спины. Когда грузовик въехал на Такуари, Деметрио подал Негру знак, они вышли вдвоем, почти в отличном настроении. Нищий поджидал их, широко раскрыв беличьи глазки, сжав руки под коленями, в шляпе с заломленными назад полями. Деметрио протянул ему руку в перчатке, старик с Такуари пожал ее с покорностью больного ребенка.

Они позавтракали втроем, как небольшая семья, соблюдающая простой ритуал. Деметрио не мог себе объяснить, почему смотрит на старика и Негра с такой симпатией и чувствует, что обязан их беречь. Когда они вышли, Деметрио предложил старику все ту же поездку, и на этот раз старик согласился. Безмятежно выдыхая зимний пар, они сели в грузовик и поехали на свалку. Там Негр торопливо переоделся и попрощался, дружелюбно помахав упитанной рукой. Деметрио, стараясь, чтобы их не заметил сторож, провел старика по разноцветной горе и рассказал о том, как отбросы перекочевывают из грузовика в глубины. Старик с Такуари слушал, кивал с беззубой улыбкой, говорившей не только о страданиях, но и о жажде хоть как-нибудь выжить. Устав от прогулки, он сел и прислонился к колесу грузовика, и тогда Деметрио предложил ему остаться в гараже до четырех утра, в укрытии и в тепле, пока они с Негром не придут утром и не отвезут его обратно на Такуари. Старик согласился. Подходящее место сразу нашлось рядом с дежурным грузовиком, за штабелем старых покрышек, которые годами стояли в дальнем углу. Старик, улыбаясь, попрощался и пробормотал слова благодарности. Деметрио переоделся, оставил спецовку в грузовике рядом со спецовкой Негра, обернулся в бездонную глубину ангара и представил себе старика с Такуари у стены, возможно, уже спящего, усталого и древнего, а может, даже смог разглядеть его тень через отверстие в покрышке.

Утром, без десяти три, Негр увидел Деметрио. Негр ждал, привалившись к грузовику, скрестив на груди руки, с недовольным и одновременно улыбающимся лицом. Он театрально распахнул дверцу грузовика и показал Деметрио кабину. Деметрио пробежал до конца ангара, пинком откатил три-четыре старые покрышки и вернулся к Негру уже без удивления и растерянности в глазах. Тщательно осмотрел бардачок, заглянул под сиденья. Он знал, что не найдет спецовок в шкафчиках еще до того, как пошел проверять. Наконец, он сел за руль, и Негр принес две другие спецовки, с чужого плеча. Теперь Деметрио смотрел в пустоту, в сторону неподвижной гнилой махины, едва различимой в холодной утренней тьме.

Тяжелым ударом, вот чем обернулась для бедняги Деметрио история с этим нищим, я знаю, он переживал больше, чем говорил, это понятно, строил из себя умника, не хотел выглядеть одураченным, но меня-то как ему обмануть, скажи на милость. Я помню, лицо у него вытянулось, только на секунду, он сразу взял себя в руки, но я видел это лицо и уже не забуду. Куда ты положил спецовки, Негр, где ты их оставил? скажи, не может быть, ты уверен, Негр? не смотри на меня так, ищи, друг… Он не долго сомневался, сразу затих, бедняга, смекнул, что к чему, да какое там, он с самого начала понял, просто не хотел смириться, конечно, я понимаю, Деметрио, сказал я ему, каждый ошибается, брось, давай-ка, переоденься спокойненько, возьми, Деметрио, надень вот эту, которая поменьше, тебе отлично подойдет, мне вторая маленько жмет, но плевать, давай, брат, поторопись, а то уже поздно.

Он все утро держался молодцом, мы хорошо позавтракали, даже в бодром настроении. Единственная неприятность ждала в конце проспекта Независимости, ох, там я подумал, вот черт! сейчас он захочет пойти искать старикашку, черт его дери! Но нет, ничего подобного, он взял себя в руки и говорит, Негр, сходи лучше ты, а я посижу, пакетов-то мало, ты не против? Конечно, брат, еще не хватало, говорю, вышел, но, правда, признаюсь, хоть мне и пришлось для этого подпрыгнуть, посмотрел исподтишка на тот подъезд, потому что помирал от любопытства, там этот тип или нет, что тут поделаешь. Но никого не увидел, а? ой, ну я не очень разглядывал, конечно, но мне показалось, что не было его. И сразу вернулся в грузовик, Деметрио тоже ничего не спросил.

Мне казалось, ему нужен отпуск, но, ясное дело, у кого его будешь просить, если честно, я работаю в два раза больше, но столько не брюзжу, говорил я ему, ты один, живешь себе потихонечку, и меня вообще-то даже злит, что ты такой, не знаю, это несправедливо, тут убиваешься на работе, а сеньору неженке осточертело, видишь ли, работать, посмотрите на него. Но все-таки мне казалось, что ему обязательно надо отдохнуть, хоть несколько дней, не знаю, поехать в деревню, например, в конце концов, он же деревенский, верно? пару неделек и готово, он бы перестал принимать все так близко к сердцу. Хотя, да, сейчас, после всего, что случилось, начинаешь думать, надо было бросить все это раньше, все это дерьмо, а не терпеть, пока и впрямь станет невмоготу.

Она извивалась так, как будто хотела что-то нащупать; он наблюдал за ее беспорядочными содроганиями, за этой полуженщиной — полумиражом. Хотя видеть себя он не мог, но отчетливо представил на секунду, нарисовал в воображении собственное тело в четырех стенах, со спины, терзающее другое тело. Из этой воображаемой позиции он искал точки соприкосновения с чужим телом, но с трудом совпадал с ним только в ритмичном слиянии, искал хоть какую-нибудь деталь: ласковое прикосновение к затылку, грудь, которая вздымалась и опадала, приближалась и отдалялась; но все казалось напрасным, ничто в нем ему не принадлежало. Зачем, зачем стонать, для чего это вранье, молча кричал он Веронике, мерзость, секс сам по себе, без нашего участия, секс, творящий сам себя. Деметрио думал сбивчиво, урывками: твой пот, как холодная вода, мысль обрывалась, и снова: мне жалко тебя, когда ты стонешь.

Однако был момент, когда Деметрио сдался, на несколько секунд поверил, что был не прав. Потеряв контроль, он настойчиво бил Веронику на глубину ножа и смутно слышал: ай, любимый, да, быстрее, продолжай, как я люблю тебя такого. Вдруг — нарастающее головокружение, все меркнет, он не помнил ни дня, ни места, ни номера комнаты, другой голос присоединяется к однообразной песне, а-а, да, любимый, я тоже, зеркало лопается на тысячи осколков, их острые фрагменты падают ему на спину и впиваются в его плоть, причиняя восхитительную, нестерпимую муку. Молния прошла через все его время, объявляя конец, слепота сковала движение, и он упал. Потом они нежно целовались, и он любил ее больше, чем когда-либо, или как всегда, или как раньше. Но хватило одного объятия, еще одного поцелуя, слишком долгого, чтобы зеркало мгновенно восстановилось и улетело обратно на потолок, чтобы прильнувшая к нему в нежном упоении женщина опять превратилась во что-то чужое и липкое.

Уже лежа на спине, он закрыл глаза и представил себе одиночество на берегу. Ночь, все замерло в ожидании. Вода доносила свое журчание, прохладный воздух слегка струился. Не поднимая век, он медленно вздохнул, чувствуя, как ночь затекает в его легкие и наполняет их крошечными звездами. Он поискал другие пальцы, их руки сплелись. Он дотронулся до мягкого, спокойного бедра и сразу понял, что выше будет тонкая белая рубаха, живот, похожий на алтарь, далекое лицо, а потом волосы, пылающие призрачные нити; он знал, эти пальцы зовут его воскреснуть, чтобы снова умереть, и, распаляясь от этого прикосновения, бросился на нее, чтобы овладеть ею окончательно.

Ярок вспыхивают облака. Мощные вершины ощупывают лихорадочное небо. Отлетевшие быстрые камушки царапают кожу великана; и пока еще горят багрянцем облака. Заглянув в воды Перито-Морено, гора Лопес с удивлением замечает свою дряхлость. Ветры бродят наугад, возле Стремительных вершин, покрытых пятнами снега, под облаками, готовыми угаснуть и окраситься в мертвенно-лиловый цвет.

Новый дом выходил на мощеную улочку. По ней ездили не столько машины, сколько велосипеды, было чудесно, потому что здесь бегали, кричали и играли дети — моя улица оказалась чудесным захолустьем. Мы жили на втором этаже, не высоко, но для меня это стало удивительнейшей новостью — обедать и спать над головами соседей. Кухня была темная, и отец все повторял маме, как сейчас его слышу, послушай, тут нет света, нужно пробить окно, вряд ли это очень дорого, что скажешь, но мать и слушать не хотела, говорила, что при такой уйме предстоящих дел мы не можем тратиться на дырку в кухне, которая нужна только для того, чтобы чистить лук при свете солнца, замолчи, будет тебе, дурень, не говори глупостей. В глубине квартиры была маленькая ванная, там мама стирала белье. Она развешивала его на веревках под окном гостиной, и, поскольку мы делили эти веревки с соседями по площадке, приходилось с ними договариваться; если честно, то нам нелегко давалась жизнь в окружении стольких людей, ведь там, в окрестностях Барилоче, соседом назывался человек, живущий от тебя в десяти минутах ходьбы, к нему иногда наведывались попросить дров или встречали его летом, когда он плавал в Науэль-Уапи или в Морено, но здесь, в Ланусе, было очень много домов, довольно тесных и низеньких, двери квартир находились одна над другой, это напоминало жизнь в пчелином улье, но отец уверял, что в самой столице дела обстоят еще хуже, и обещал как-нибудь взять меня с собой и показать. Мне отвели квадратную комнату с двумя кроватями — на тот случай, если вернется мой брат Мартин. В почти пустой комнате был только стенной шкаф с деревянными полками, облицованными белым картоном, и с металлическим стержнем для вешалок. Я сложил в него все свои пожитки, кроме книг и пазлов — их я клал на пол или в ящик из-под фруктов, который отец отшлифовал, покрасил и отдал мне, возьми, переверни, и сможешь ставить на него лампу. Тогда я еще не хранил собранные пазлы, не было смысла. Книжек было две, в твердом желтом переплете, с изображением исторических личностей и списком других книг на задней обложке. Шрифт в них был очень мелкий, страницы плотные и истертые, мне нравилось их трогать и нюхать. Самым ценным преимуществом в этом доме оказалась вода, нам уже не приходилось греть ее в кастрюлях, потому что на кухне стоял огромный нагреватель, немного терпения — и она текла, отменно горячая. Родители спали в тесноте, но не жаловались. Мы со стариком каждое утро ходили искать работу, он — сунув под мышку газету и кашляя; мать протестовала, беспокоилась, тепло ли он оделся. Когда мы уходили, она принималась наводить в доме порядок к нашему возвращению.

Взгляд горы вертикален. Расплывчатые тени. В озере что-то бурлит и нарушает рисунок воды, что-то энергичное и глубинное. Все контуры двигаются, не закрепляясь на занавесе горизонта, то появляются, то снова исчезают. Нет ни птиц, ни мороси, небо сейчас пустое, только немного покрасневшее, или даже лиловое, из-за отдельных облаков, которые распадаются в тишине.

Было ровно четыре утра, когда Деметрио, одетый в чужую спецовку, возник в темноте, как бледная головешка. От неприятных испарений Рио-де-ла-Платы его губы задеревенели, он выпустил ими компактную каплю слюны в направлении канализационной решетки и проследил, как прозрачная субстанция разделилась между двумя-тремя прутьями, прежде чем упасть в темноту; удовлетворившись, он почти автоматически подобрал зубами лишнюю влагу с губы. Негр что-то ему сказал. Он не ответил, сосредоточенный на прутьях решетки, на не до конца натянутых перчатках, погруженный в себя. Негр начал терять терпение и растолковал ему, какую взбучку им устроит компания, какую он получит лично от Негра и чем их одарит судьба вслед за этим. Казалось, глухота Деметрио от этого только усугубилась, он напоминал эскимоса, поднявшего от удивления плечи и забывшего их опустить. Голос впадины уходил по проспекту Независимости в сторону Девятого июля, не задерживаясь на параллельных улочках их будущего маршрута. Одетая в перчатку рука Негра хлопнула Деметрио по плечу, не то чтобы грубо, но с явным намеком на менее дружелюбное обращение в перспективе. Деметрио со вздохом вышел из столбняка, подтянул перчатки и наклонился, чтобы взять за узлы два пакета и без промаха бросить их Негру, тут же наклониться снова, снова отправить пакеты в полет, точно в руки напарнику, который составлял их в отсек грузовика, пока Деметрио брался за следующие.

Утро симметрично распределилось по часам. Дефенса ждала их в своем неизменном обличье и без кошек; на улице Боливара, а затем на Перу работа оказалась совсем легкой и без сюрпризов; улица Пьедрас, наоборот, с безлюдным гостеприимством щедро предложила им свои отбросы; на углу Пьедрас и Умберто I они заметили какую-то личность, но не женского пола; на спуске проспекта Сан-Хуан, повернувшись лицом к ветру, Негр увидел, наконец, первую дрожащую от холода студентку; на Пасео Колон и при новом подъеме по проспекту Независимости встречалось гораздо больше такси, автобусы наполовину заполнились заспанными пассажирами; по направлению к центру на Бельграно Негру уже с лихвой хватало на что поглазеть, но на этот раз он не встречал ни поддержки Деметрио, ни его улыбки.

В этот час город уже пытался от них избавиться. Фосфоресцирующие чужаки, они собирали последние пакеты с чувством смутной неловкости, которую никогда не обсуждали. Последняя смена самая паршивая, обычно жаловался Негр, Деметрио так не считал, но кивал, соглашаясь. Большое количество пакетов оказалось с дырами. Собаки и кошки, похоже, в эту ночь вступили в сговор, намереваясь добраться до самых потрохов всей округи, ее интимных тайн, спрятанных в траурные мешки, завязанные узлом, хотя бы только для того, чтобы их содержимое увидела единственная интересующаяся этим пара. Или, по крайней мере, он, Деметрио, засмотревшийся теперь на детские подгузники, сиявшие среди гнилья, странно белоснежные под черной кожей целлофана, чистые и юные среди всего протухшего, ненужного, сломанного, отброшенного, забракованного, что наполняло пакеты до краев, на эти светлые и деликатные подгузники, которые всего лишь скрывали свое истинное содержимое.

В баре на улице Боливара они взяли гренки и кофе с молоком. Говорили мало и с долгими паузами. Официант спросил Негра, как у них дела, и Негр ответил, хорошо, скрипим потихоньку. Вижу, как и все. Да, жизнь непростая штука. Но надо крутиться, верно? Конечно, надо крутиться, что поделаешь. Да-да. Деметрио не понравилось, что молоко холодное, он немного скривился, но ничего не сказал. В баре сидели еще два посетителя. Один толстый и расплывшийся, второй, полусонный, похожий на печального или виноватого священника.

Это или пересмешник, или жаворонок. Или шевелящийся клочок дыма. Облако еще не закончено, небо пока не сомкнулось, оно путается, расползается… Летящая птица. Нет, тень. А это отражение на поверхности озера? Не хватает деталей. Есть еще темные? Может быть, где-то на дне… Он видит, что небо вспыхнуло пурпуром, и несмотря на это… Здесь ничего не сделаешь, не получается.

Он, мой отец, вставал в два часа ночи. Возвращался в полдень, ел, немного сидел с матерью, читал газету и ранехонько ложился, потому что в три начинали выпечку хлеба, а это дело ждать не может. Мне он сказал, чтобы я оставался дома и помогал матери, что он один сможет нас обеспечить, а если нет, тогда посмотрим, что в доме нужно многое починить, и что для этого я и нужен, уже взрослый парень, да и матери, бедняге, такой одинокой, будет компания. Она годами повторяла, что всему виной холод, вечно твердила одно и то же, как будто уверенность в точной причине как-то ее утешала. Выходить из дому так рано, да еще зимой, повторяла она. Но я-то знаю, что кашель отца мы слышали уже давно.

Склон горы по другую сторону. Какой-нибудь фрагмент дня, наверху, далеко. Где же блики, которых не хватает на озере?

Я знаю, он делал все, что мог. Вот чего я никак не могу понять, так это какого дьявола я, бездельник, баба, сидел дома и красил в зеленый цвет какую-нибудь дверь или готовил вместе с мамочкой завтрак. Чего ждал? Нет чтобы выйти и сказать ему, нет, это вы останетесь дома, отец, а работать пойду я, потому что я здесь самый сильный, а вы отдыхайте, или хотя бы подменить его под утро, не знаю, сделать хоть что-нибудь, хоть что-нибудь. Вместо этого я тайком набивал комнату сигаретами и пазлами.

Небо вспыхивает пурпуром?

Мы повесили в гостиной занавески, отец принес подержанное кресло-кровать с твердыми, прямоугольными подушками светло-горчичного цвета. Я приделал к нему недостающую ножку.

Внизу тоже не хватает деталей: вода струится только обрывками. А та сосновая роща, которая должна быть именно на склоне, никак не выходит.

Старое, но удобное кресло, вполне приличное. Оно не скрипело, когда с него вставали. Я его починил.

Сумерки оборвались на половине. Лучше не становится.

На этом кресле, именно на нем, он лежал с тех пор, как началась пневмония.

Он перепробовал все детали. Ни одна не вписывается в гору, не сливается с водой, не годится ни для облаков, ни для снега.

Душ ливнем бил по плечам. Было больно, как будто его избивают, он стоял неподвижно, беспомощный под наркотическим действием сна. Пар облизывал кафельные плитки. Деметрио провел по всему телу сильно намыленными руками, налил на голову шампунь, предоставив воде самостоятельно промыть ему мозги. Он смотрел, как пена бежит по дну ванны, оставляя на лодыжках белый след, и представил себе, что это закручиваются завитками седые волоски, которые у него появятся или уже появились, на своем пути к водосточным трубам. Выключив кран, он поискал чистое полотенце. Лениво вытерся. Кожа стала шершавой, или это со временем в нее набились мелкие ворсинки полотенечной ткани. Дойдя до бедер, он остановился. Оглядел дряблый бледно-розовый член, похожий на несуразного спящего зародыша. Слегка сдавил одной рукой яйца, другой обнажил головку. Полотенце упало на пол. Сев на край ванны, он собрался мастурбировать и нащупал ступней полотенце. Ему показалось, что звонит телефон, но он не обращал внимания, пульс стал учащаться, он закрыл глаза и продолжил, в гостиной отчетливо звонил телефон. Он прервался. Но подходить не стал. Вскоре звонок смолк. Он представил себя со стороны: придерживающим мошонку, унылым, по-прежнему немного заспанным, в ожидании, что телефон зазвонит опять.

Алло? Деметрио, это я. Привет. Привет, почему ты не подходил? Спал. До сих пор? знаешь сколько времени? Да, знаю, Вероника, скажи, что ты хочешь. Поговорить с тобой, дурачок, чего же еще. Ну, прекрасно, вот он я, говори. То есть как «говори»? ты разве не знаешь, что сегодня воскресенье и играет «Бока»? Ах, да, Негр в пятницу сказал, что мы играем, может, схожу посмотрю… Веро? Ты здесь? Да, здесь, чертов ублюдок, ты ублюдок и я тебя ненавижу, слышишь? Да, конечно, как я могу тебя не слышать, если ты орешь, как сумасшедшая. Ты думаешь, что можешь издеваться надо мной всю жизнь, и я буду вечно терпеть? Слушай, Веро, успокойся, разбудила меня, теперь оскорбляешь, охолони немного, ладно? Ты сильно ошибаешься, если так думаешь, очень сильно! Меня затрахали твои претензии, Вероника. Ты сволочь! У тебя истерика. Послушай, Деметрио, мало того, что я должна звонить тебе, потому что ты не звонишь, чтобы не тратиться, мало того, что я могу звонить, только когда Негр ушел на стадион или на другую работу, мало всего этого, так я еще должна навязываться и напоминать тебе о наших встречах, но знаешь что? так дальше не пойдет, потому что я не намерена терпеть, слышишь? я больше не стану этого терпеть. Послушай, Веро, у меня есть и другие дела, кроме свиданий с тобой, иногда мне кажется, что помимо детей ты думаешь только о том, как бы обмануть своего мужа. Да как ты смеешь, Деметрио Рота, как ты смеешь! Ладно, не злись, детка, прости, послушай, ладно, давай сделаем так, я сейчас оденусь, позавтракаю и приду, договорились: Нет, не договорились, я сыта по горло, так дальше не пойдет, понял? не пойдет. Отлично, подружка, тогда объясни мне, как пойдет, будь добра. А это очень просто, дорогой, единственное, чего я хочу, так это развестись, навсегда, взять чемоданы, забрать вещи и переехать к тебе. Ну, приехали, опять ты за свое! а дети что? Об этом мы уже говорили, Деметрио, они останутся с бабушкой, она для этого и есть, не видишь, как она жаждет вырастить их на свой манер и всегда мне перечит, вот и отлично, пожалуйста, пусть переезжает в дом своего любимого сыночка и выращивает их, мы можем с ней меняться через неделю, у меня скоплены кое-какие деньги, ведь в твоем доме найдется место для двух детишек? разве нет? разве ты не понимаешь, Деметрио, что так даже лучше! конечно же лучше, когда я с детьми в твоем доме, а в выходные с ними отец и бабушка, пусть на неделе будут со мной, я их вожу в школу, они привыкли, тебя это не затруднит, Деметрио, я тебя люблю, ты не понимаешь, чего мне стоит и дальше жить в этом доме, зная, что ты там один в своем! Деметрио, что ты молчишь? Э-э… послушай, Вероника… я не так уверен, деньги у тебя когда-нибудь кончатся, не знаю, а детям нужно… Детей будет содержать их отец, так же, как сейчас, бестолковый, кроме того, я прекрасно знаю, что им нужно, за меня не волнуйся, и, когда мы будем вместе, ты можешь подыскать другую работу, тебе не кажется, ты ведь на своей не слишком убиваешься. Ты поосторожнее, ладно? не диктуй мне, сколько я должен работать. Но, любимый, я это говорю потому, что случай у нас непростой, сам подумай! Да, Веро, я уже много раз думал и говорю тебе, ты не можешь здесь жить, я уже говорил. Но почему, господи, почему? Потому что нет, Вероника. Очень хорошо! очень хорошо, договорились, как тебе угодно, но знаешь что? если ты через столько времени не хочешь жить вместе, я тебя бросаю. Ах вот как? Да, окончательно. Правда? Да, сеньор, правда! Ай, лад… Что «ай», что «ай», я говорю серьезно, мы больше не увидимся, я сыта по горло обещаниями! Ты хочешь сказать, что предпочитаешь все порвать, вместо того чтобы иногда встречаться, как сейчас? Именно. То есть вот так: либо черное, либо белое? Нет, Деметрио, просто ты никогда меня не поймешь, о боже, в каком одиночестве ты меня оставляешь… Одинокой ты остаешься, потому что сама захотела, Веро, почему бы тебе не успокоиться немного и не подумать хорошенько. Потому что я уже достаточно думала, если я не могу жить, как хочу, то предпочитаю не думать, что есть другая жизнь, чао, Деметрио, прощай, в душе ты будешь еще более одиноким, потому что не умеешь никого любить.

Костер посреди площади похож на оранжевый куст, который со всех сторон треплет ветер. Старик с Такуари в последний раз поглядел на него, пока, прихрамывая, разворачивался в другую сторону. Одна бровь кровоточила, ребра саднило. На секунду он засомневался. Хотел было пойти назад, но враждебные взгляды горстки нищих заставили его передумать. Проспект Девятого июля был такой бесконечный и такой пустынный, что смена огней светофоров казалось какой-то нелепой шуткой или ошибкой ночи. Обелиск вдалеке указывал на письмена, начертанные на расплывчатом, необычном небе. Ощущая самый страшный в своей жизни холод, старик с Такуари поднял воротник и пошел, с трудом переставляя ноги. Он по-прежнему слышал, как на площади выкрикивают ругательства и приветствуют его бегство раскатами пьяного гогота. Не останавливаясь, он посмотрел на свои ступни, босые и грязные. Он мог понять, что его лишили еды и скамейки для сна, мог понять, что его избили за отказ уйти с площади, но зачем им понадобились старые сапоги, если они не собираются их носить? Они даже не позволили ему подобрать их, когда он поднялся с земли, и кто-то двумя пинками отфутболил их далеко. Теперь старик с Такуари шел вниз по проспекту Независимости, стараясь остановить кровь, с окоченевшими ногами и лодыжками. Вдалеке костер, похожий на огненную птицу в кольце оборванных силуэтов, махал крыльями, не взлетая.

Деметрио нанялся учеником часовщика в маленькую мастерскую напротив городского рынка Лануса, в двух кварталах от дома. Он должен был работать у толстяка Маскарди с девяти до двух и с четырех до девяти, сортировать по размеру колесики, маховики, пружины и шестерни, пробивать отверстия в кожаных ремешках для наручных часов и, помимо прочего, протирать стекла и подметать пол после рабочего дня. Позднее, когда Деметрио заслужил доверие толстяка, тот разрешал ему изучать кристаллы кварца испорченных электронных часов, которые им приносили в починку, и, если работы было не много, объяснял устройство удивительного революционного изобретения: атомных цезиевых часов. Со временем время меняется! возбужденно восклицал толстяк, и был совершенно прав, по крайней мере, в отношении Деметрио, которому пришлось расстаться со своим возрастом, повзрослеть в одночасье, как пророчила его мать. Правда, ее пророчество не предполагало, что они останутся в доме вдвоем.

На первую зарплату Деметрио купил старенький телевизор неизвестной марки, с двумя бельевыми прищепками на антеннах и еще одной, прижимавшей переключатель каналов, аппарат имел вполне сносный вид. К тому времени его мать начала приходить в себя, немного спала по ночам, проявляла какой-то интерес к телевизионным программам, ходила за покупками, в одиночестве бродила по кварталу. Когда Деметрио приходил домой, они обедали, смотрели новости, а потом говорили о часах или о Мартине (об отце — никогда) до тех пор, пока толстяк не открывал мастерскую после перерыва. Несколько месяцев назад медицинская комиссия признала Деметрио негодным к воинской службе из-за плоскостопия, но все равно он стал единственным кормильцем в семье и не был обязан, как Мартин, служить в армии — брат изредка писал, что планы продолжить военную карьеру и проблемы в гарнизоне Неукена пока не позволяют ему их навестить. Деметрио курил много, как никогда, а по выходным продолжал складывать пазлы. Над своей кроватью он повесил портрет Мерилин Монро, с обольстительной улыбкой наблюдавшей за его одинокой половой жизнью. Вот уже несколько месяцев он не писал писем, все равно она ни разу ему не ответила.

В учениках у толстяка он проработал около полугода. А потом, поскольку родительские сбережения закончились, а зарплата в часовой мастерской Лануса не росла, Деметрио несколько раз съездил в столицу, и в один прекрасный день вернулся, получив место помощника часовщика на улице Эсмеральда. Путь был неблизкий (поездом до вокзала Конститусьон, потом — на тихоходном, переполненном автобусе, и, наконец, несколько улиц пешком до Эсмеральды), зато платили почти в два раза больше, чем в Ланусе. Деметрио не забывал толстяка Маскарди и иногда его навещал. Мастер выходил к нему в синем фартуке, с карманом, набитым пинцетами и миниатюрными отвертками, и приглашал выпить с ним матэ. Со временем время меняется, парень! Но уже тогда Деметрио начал подозревать, что в жизни некоторых людей время не меняется никогда.

Лично мне свобода всегда казалось такой штукой, которую лучше не искать, если она все равно не про тебя, но Деметрио постоянно об этом говорил, о том, что хочет быть свободным, не знаю, как будто можно — раз! и послать все к черту. Я, дорогой мой, предпочитаю думать о том, как прокормить своих сыновей, говорил я ему, но он с каждым разом все меньше меня слушал, общаться с ним стало невозможно, что делать. Так сложилось.

Отмочил какую-нибудь дурь, это уж наверняка. Парень из бара мне кое-что рассказал, и я понял, что он бросил все, не сказав ни слова, просто смылся! И когда прошло одно утро, потом другое, а он не появился в гараже, я ему позвонил, он не ответил, прошло еще одно утро, и тогда я решил поехать к нему домой. Долго трезвонил в дверь и вернулся расстроенный, вечером снова звонил ему по телефону, никакого ответа. Так мы три дня ничего не знали, до тех пор пока мне не удалось, наконец, поговорить с хозяином квартиры, он мне сказал, что Деметрио предупредил его о своем отъезде, совершенно неожиданно, три-четыре дня назад, заплатил за месяц, уехал, и все. Я уже видел, что с ним что-то происходит, я тебе рассказывал, слишком хорошо я его знаю и видел, парень что-то задумал, но, ясное дело, разве можно такое себе представить, все-таки мы были друзьями, и он должен был мне хоть что-то сказать, правда? Знаешь, Негр, в этом месяце я ухожу с работы, хотя бы так. Но нет. Просто все бросил и исчез. Как тебе нравится?

Правда, кажется, он не все забрал из дома, остались тарелки, какая-то одежда, постель, всякие пустяки, сигареты! и это притом, что он никогда не курил, никакого курева, Негр, а то потом трахаться не сможешь, так бедолага шутил, не знаю, оставил довольно много вещей в квартире, как будто уехал только на время, хотя ясно, что этого не может быть, потому что на кой черт он тогда заплатил за квартиру и сказал хозяину, что съезжает, почему не предупредил на работе или не попробовал взять отпуск за свой счет, ведь не так уж трудно выпросить несколько дней бесплатно. На самом деле, знаешь, что я тебе скажу? я даже не уверен, что он вообще что-то взял с собой, он не очень-то любил копить барахло и тратиться на тряпки, почти всегда ходил в одной и той же обуви, носил две-три пары брюк, я их помню, а они как раз все висят в шкафу, хотя, может, у него были другие, не знаю. Но квартира всегда так выглядела: полупустой. Знаешь, на душе паскудно, что приятель взял и исчез, ничего не сказав, как будто никогда тебе не доверял. Имей в виду, я его не критикую! у каждого своя жизнь и точка, просто у нас дома все к нему очень хорошо относились, понимаешь? я не знаю, натворил он что или с ним случилась беда, одному богу ведомо, но мы в семье его очень любили, и, знаешь, моя жена, как узнала, что Деметрио исчез, целый день проплакала, святая душа.

Он с таким нетерпением ждал, когда сменится сигнал светофора, как будто это был вопрос везения. Под мышкой он нес небрежно завернутый пакет. По дороге в обе стороны мчались машины, и противоположный тротуар рябил далеко впереди. Сияние утра разбивалось о линию крыш, телевизионные антенны и опрокидывалось на грязную мозаику улиц. В самом начале пешеходной «зебры», между двумя первыми полосками, медленно испражнялась собака. Деметрио чувствовал легкую боль в висках, она пульсировала в такт крови. Его одолевал сон, рождаясь под веками, прорастая из спины, обнимая за шею. Сигнал светофора все никак не менялся.

Он поднял глаза и посмотрел на перекресток, левее светофора. Несколько рабочих в касках, похожие на терпеливых пауков, забравшихся на строительные леса, копошились на многометровой высоте, а позади лесов виднелся фасад старинного массивного здания с балконами и кариатидами. От широких окон кое-где остались черные дыры, через которые открывались опустошенные внутренности дома с кусками гипса и цемента, свисавшими с еще оклеенных стен. Почти все кариатиды были обезглавлены. Там, где, по всей видимости, находился парадный вход, висела густая зеленая сетка, позволявшая разглядеть внутри только тени. Из разных башенок и выступающих частей здания росли нелепые пучки травы безукоризненно зеленого цвета. Деметрио увидел, что один из рабочих сделал неловкое движение и вот-вот упадет. Его товарищи тут же приблизились, плетя паутину, к тому месту, где он держался рукой за настил, не слишком рассчитывая на веревку, тянувшуюся от его талии к крыше массивного здания. Как только его водворили обратно, все снова гармонично задвигались, объединенные конструкцией лесов. Пешеходик на стекле светофора замигал и к тому времени, когда Деметрио спохватился, настороженно, как электронный хамелеон, окрасил себя в зеленый цвет. Народ ринулся в обоих направлениях. Растерявшись, Деметрио не знал, что делать: ступить на белые полосы или остаться и наблюдать за рабочими на лесах. Ему показалось, что на него, бросившего якорь перед зеленым сигналом светофора, смотрит весь проспект, но он продолжал стоять, рассматривая необычный свежий мох под мышкой одной из безголовых кариатид, и вот уже светофор затикал, водители крепче стиснули руль, весь перекресток завибрировал, готовый взреветь, и тут Деметрио бросился бежать по зебре. Когда он добрался до другого тротуара, взревевшие моторы обдали ему спину горячим воздухом.

В центре витрины стоял настольный футбол, вокруг него с одной стороны лежали мячи, с другой — куклы. В каждом углу было несколько пулеметов, лазерных и не лазерных, полное снаряжение для Вьетнама, набор шпаг и светящихся кинжалов. Сверху свисали гирлянды и переливающиеся венцы Иисуса, смешивая свой блеск с уличными огнями по другую сторону витрины. Внизу, между отражением балконов серого здания, рядом с белокурыми куклами красовались тролли, эльфы и галактические супергерои, похожие на уродливых юных карликов. Деметрио вошел в магазин; коробки, велосипеды и снова коробки громоздились на его пути. Он подошел к прилавку и положил на него тот пакет, который нес под мышкой. Продавщица с глазами сомнамбулы подняла на него вопросительный взгляд, он указал на пакет, продавщица поглядела на пакет и снова подняла на Деметрио свои бесстрастные глаза. Он нетерпеливо раскрыл пакет и извлек из него пазл на пятьсот деталей с фотографией горных сумерек на берегу большого озера. Продавщица погрузилась в созерцание пурпурного пейзажа и беспокойного колебания воды, потом снова обратила на Деметрио свой равнодушно-вопрошающий взгляд. Он легонько постучал ладонью по фотографии и сказал: вот, возьмите, это не годится. Что значит не годится? Вы о пазле? Да, да, он бракованный. Бракованный? этого не может быть, сеньор. Я вам говорю, этот пазл не годится. Почему вы так уверены? Потому что я не могу его сложить, он не складывается, со мной это впервые за двадцать лет. Продавщица как будто проснулась или получила удар током, она испуганно посмотрела на него, плавно, как на колесиках, повернулась и поплыла звать другую женщину, толстуху постарше, и после напряженного диалога с подчиненной та подошла, чтобы любезно вернуть Деметрио деньги. Сладким голосом, поколыхав грудью, она предложила обменять пазл, но Деметрио ответил, что не хочет, забрал деньги и, не попрощавшись, ушел.

Мартин написал им, что на следующей неделе приедет из Неукена, но в тот же день, когда они с матерью получили письмо, позвонил вечером с вокзала Конститусьон и сказал, что уже выезжает к ним на такси. Деметрио почти два года не видел брата — тот не хотел навещать их с самого первого лета военной службы, и еще меньше, когда узнал о смерти отца. На похоронах мать оплакивала двоих: мужа, которого больше никогда не увидит, и сына, которого больше не хотела видеть. Но Деметрио решение Мартина совсем не удивило. Не присутствовать на прощании и похоронах — это было все равно что вылететь из школы или исчезнуть с девчонкой во время каникул, то есть проявить неуважение к отцу, назначившему Мартина без его согласия старшим в семье после себя. С тех пор как Мартин начал проявлять своеволие, Деметрио рос между преклонением перед мятежной, сильной личностью брата и необходимостью заменять его и даже принимать сторону отца в каждом их противостоянии. Мартин убеждал Деметрио, что он, младший брат, ведет себя предательски — из-за его покорности семья (если не считать одного сына) стала такой, как требовал отец.

В то утро Деметрио спорил с матерью. Сначала она заявила, что и слышать не хочет о наглеце, не пожелавшем проститься с покойным отцом, но Деметрио убедил ее воспользоваться шансом, поговорить со старшим сыном и восстановить отношения. Может быть, он попросит прощения, сказал Деметрио — самому себе он не мог не признаться, что мечтает увидеть Мартина. Уже в полдевятого мать не только поменяла мнение, но начала печь сырный пирог, готовясь к встрече сына. Деметрио предпочел не напоминать ей, что это он, а не брат, всегда просил ее приготовить на свой день рождения сырный пирог. Я очень нервничаю, сынок, — призналась она с затуманенными глазами, обнимая его на кухне.

Без пяти девять Мартин уверенно вошел в дом. Он остановился перед матерью, позволил ей несколько раз поцеловать себя в щеку, потом повернулся к Деметрио, который ждал, не зная, что делать: протянуть брату руку или броситься его обнимать. Мартин изменился. Вернее, изменились его манеры, мимика, но черты лица, если не считать двухдневной щетины, оставались точно такими, какими их помнил Деметрио. Мартин подошел и энергично похлопал брата по спине, толкнув широкой грудью в грудь. Но когда Деметрио хотел его обнять, Мартин уже отстранился и замер навытяжку перед дверью гостиной, словно ждал приглашения войти и сесть. Мать потянулась за его рюкзаком, но Мартин сдержанно отвел ее руку и бросил его на кресло в гостиной. В форме и сапогах Мартин выглядел высоким, намного выше отца.

Ужин прошел в расспросах, прерываемых томительным молчанием. Мартин на все отвечал с готовностью, но отчужденно, как будто от него требовался лишь точный отчет о его действиях. Положением в гарнизоне он доволен. После срочной службы его назначили командиром отделения и скоро произведут в ефрейторы. Деметрио заметил, что за едой мать несколько раз пыталась перевести разговор на прошлое, на Барилоче, но ей это не удалось. Однако вся осторожность матери и все расчеты Деметрио оказались разбиты, когда Мартин, съев ужин и неохотно поковыряв вынутый из духовки сырный пирог, вдруг спросил: и как же умер старик?

Перед сном братья сели на кухне поговорить. На столе стояла бутылка красного и сифон. Деметрио узнал, что Мартин познакомился с девушкой из Рио-Негро и больше года назад они обручились. — Поэтому ты не звонишь? — спросил он Мартина, стараясь показать, что они заодно. — Нет, Деметрио, — ответил брат, — это она уговорила меня вас навестить. Навестить для чего? Откуда я знаю, для чего, чтобы увидеться, посмотреть, как дела. Деметрио налил себе еще стакан вина. — Кроме того, — продолжал Мартин, — сейчас, когда я вижу мать, я понимаю, что правильно сделал. Если б ты приехал раньше, ты тоже сделал бы правильно, Мартин, не прикидывайся дурачком. Брось, Деметрио, ты не знаешь, чего мне стоило решиться к вам приехать, этого ты никогда не сможешь понять, потому что никогда не уезжал, всегда был тут, под крылышком, но зато теперь мне… Зато теперь что, Мартин, что, разве ты не понимаешь, что мог приехать намного раньше и все было бы проще. А ты не понимаешь, что сейчас все совсем не так, как было бы раньше, потому что мама очень, очень сдала за три года? Деметрио не ответил. Они немного помолчали. Послушай, ты и я, мы могли изменить нашу семью, — заговорил, наконец, Мартин, — ты принял решение, кому из нас оставаться за бортом: мне или отцу, а мама смирилась бы с любым вариантом. Ты оставил меня в одиночестве, — продолжал он, — теперь в одиночестве вы, а у меня все офигительно; так что заботься о матери, расплачивайся с ней за ее жертвы, а у меня долгов нет, поэтому я тебе и говорю, что у меня все офигительно, Деметрио, в жизни всегда так. Когда-нибудь ты это поймешь.

На нем был черный шерстяной свитер, вокруг небритой шеи намотан серый клетчатый шарф. Старые линялые джинсы полностью приспособились к его бедрам, коленям и паху. На ногах — неизменные черные сапоги, потерявшие форму и запах кожи, уже почти без подошвы. Деметрио шел, ощущая ступнями асфальт. В этот день он оделся продуманно. На одном плече висел рюкзак цвета хаки, из тех, что уже не производят — он висел на одной лямке, и для устойчивости Деметрио приходилось немного наклоняться в другую сторону. При каждом шаге рюкзак бил его по левому заднему карману джинсов, заставляя бренчать несколько монет: ключи, спохватился он. Секунду он ощупывал другой карман, но потом вспомнил, что ключей нет. И прищелкнул языком. Вкус кофе во рту досаждал, хотелось пить. Он остановился перед светофором на проспекте Бельграно. Когда мимо проехала первая машина, он инстинктивно подтянул рюкзак за ремень. Рюкзак весил совсем мало. Внутри лежали коробки с собранными пазлами, приклеенными на кусок картона и заботливо уложенными на дно: альпийский приют, дома вокруг озера, пейзаж с порозовевшим небом над горными вершинами, еще один, с озером и сосновой рощей на берегу и еще один с лодками, плывущими к зарослям лумы. Помимо коробок в рюкзаке лежала кое-какая одежда, в кармашке — бумажник. Машины остановились перед полустертой белой разметкой, издалека доносился звук то ли полицейской сирены, то ли «скорой помощи», то ли пожарной машины. Деметрио перешел проспект. Дальше его путь лежал по улице Боливара. Было холодно, люди на улицах попадались реже, чем кошки. Он посмотрел на часы и перешел на другую сторону, к бару. Официант работал тот же, что и по утрам, была та же темень, что и по утрам, те же запах аммиака и безлюдье. Он положил локти на стойку и попросил кофе с молоком, потом передумал, нет, лучше виски со льдом. Это сюрприз увидеть вас здесь в такой час. Да. Чем занят господин? Ничем, просто гуляю. А рюкзак? (Деметрио взял стакан, не позволив официанту поставить его на барную стойку.) Рюкзак, говорите? Да, вы собрались в путешествие? А, да, в путешествие. Вот это здорово, везет же господину, рад за вас. Да. Виски был дешевый. Он выпил его в два глотка и встал. Сколько с меня. С вас… как за кофе с гренками (официант подмигнул ему и потрогал «бабочку», немного грязную и повязанную слишком высоко). Спасибо. Не за что, любезный господин, хорошего путешествия; будет странно видеть вашего друга за завтраком без вас. Деметрио не ответил, закрыл за собой дверь и оказался на холоде.

Выйдя из автобуса, он некоторое время поднимался по заасфальтированному склону. Звезд будет немного, подумал он. Пройдя по ровному участку асфальта, а затем по земле, он добрался до первых сооружений свалки, уже немного устав. Вокруг никого не было. Он посмотрел по сторонам, на секунду снял рюкзак и поправил шарф. Свернув на бетонную дорогу, он различил впереди гараж, а за ним — огромный холм. Он прибавил шагу. В нескольких метрах от ангара остановился. Казалось, воздух наполнен замороженными хлопьями зловония. Температура продолжала понижаться, в этой части пригорода, в царстве отбросов и мусора, солнце не появлялось. Вдалеке звучало танго, всегда только танго — старик, гаражный сторож, имевший привычку слушать радио в своей каморке, привалившись стулом к стене, всегда сидел молча, с тоскующим лицом. Деметрио подумал, что, если непринужденно пройти перед стеклом, старик ни о чем не спросит, но, на всякий случай, предпочел обойти ангар с другой стороны. По периметру гараж оказался гораздо больше, чем он ожидал, и в какой-то момент он стал подозревать, что ошибся местом, кварталом, временем, что это не может быть тот самый гараж, такой грязный и знакомый запахом бензина и стертых покрышек. Стена тянулась целую вечность, ему уже показалось, что ей не будет конца, но именно тут-то она и оборвалась, Деметрио свернул налево, вскоре — еще раз налево. Поперечная стена показалась ему слишком, непропорционально короткой. Может быть, гараж имел форму трапеции? Ответа он не знал, несмотря на то что столько лет провел внутри. Потом он подумал, как глупо строить гараж в форме трапеции, оглянулся и не увидел конца стены, но почувствовал, что стало еще холоднее. Он подтянул лямки рюкзака. Прошел последний отрезок пути и снова услышал простуженный голос, который пел что-то про безутешные ночи и богатого жениха своей бывшей невесты. Он отыскал ту же бетонную дорогу и пошел дальше к зловонной громаде, которая тоже двинулась к нему навстречу. В ночной тиши ему показалось, что до него доносится плеск воды о камни, но, прислушавшись внимательнее, он понял: нет, просто какая-то машина перемалывает тонны мусора, или это глухое рычание города, разлегшегося, как ленивый зверь, где-то там, за свалкой. Он заметил, что уже не слышит танго и идет, как зомби. Обернувшись, он разглядел ангар, который ему пришлось обходить и который казался теперь совсем маленьким.

По мере того, как приближался конец бетонной дороги, испарения становились все зловоннее. Никогда еще ему не случалось подходить к самому краю мусорной ямы. Деметрио не мог понять, почему ночь так переполнена звуками: урчит огромный, но невидимый грузовик, стрекочут сверчки, кто-то наигрывает танго, и где-то совсем рядом то ли хрустят кости, то ли перекатываются в коробке детали пазла. Внимательно вглядевшись, он увидел впереди мусорную громаду во всех подробностях, ее изогнутый хребет, бугристую поверхность, похожую на скопище раненых, которые непрерывно шевелятся или уже не шевелятся, и тогда это, скорее всего, ночная братская могила всех городов, который теперь час? он обратил внимание, что при блеклом свете гаражных фонарей и луны, скрытой за виниловыми облаками, все похороненные стекла отблескивают зеленым. Что же на самом деле находилось внутри миллионов пакетов? Какие из них его? Мог бы он их отсюда вызволить? Бетонная дорога оборвалась, он ступил на влажную землю. В нескольких метрах внизу у его ног опухоль всего мира дышала своим отравляющим дыханием. Взгляд терялся в странно разбросанных до горизонта фрагментах, миллионах голов, высунувшихся из-под земли в холодную ночь, чтобы глотнуть немного кислорода. Деметрио не мог понять, Боже правый, откуда такое несметное количество отбросов, хотя вернее было бы сказать, отбросы двигались не как отдельные существа, а стремились слиться — все было так однородно: целлофан, мусор, тишина… Содрогание поднималось снизу, с большой глубины, он чувствовал его подошвами замерзших ног — слабую подземную дрожь, сплетающую все в искусственную непроницаемую кожу, Единый Отброс, море утопленников. Он пристально посмотрел в эпицентр монстра: море! разве нет? Или доисторическое озеро с невообразимым именем, ночь озарила медленным светом поверхность Науэль-Уапи, пахло сыростью, камнем, темная земля подавалась и дышала, бескрайние небо и озеро ворчали друг на друга, как два враждующих медведя, от холода все цвета огрубели. Он сделал еще два шага, оказался практически на кромке и вдохнул ветерок, слагавшийся из крошечных дуновений, ночь была на пороге, казалось, что какой-то мускул дрожит под слоем беззвучной влаги. Он чувствовал, что с плеч что-то опадает, тяжесть проходит, но звезды все равно напоминали чистейшую сталь, они давили на глаза; он опустил голову, и там, внизу, распростерлось все, и он сам; который же теперь час? Часы исчезли, все умирало одновременно (легкое головокружение, сдавленные виски), трепетали ящерки, и все еще слышалось свирепое рычание зверя, это вопрос времени, он подрагивал, у него свои методы — у зверя. Время. Был ли когда-то внизу город, ступни? какие ступни? он знал только, что между обрывками целлофана появились две кошки, они играли, царапаясь и ласкаясь, сливаясь в разноцветный клубок, забирались каждая в свой пакет и выскакивали из двух других, или в каждом пакете пряталось по кошке? что-то похожее на опавшие лепестки лежало на превратившейся в грязь тропе. Внезапно ему стало еще холоднее, он попробовал сконцентрироваться на отдельном облачке, на пурпурном соцветии гибких волнистых газообразных веществ. Поднимался туман. С окоченевшими лодыжками он слегка качнулся, ему показалось, что отблески стекол — это обман: звезды! это звезды на поверхности озера, словно плавающие шпоры, изрешеченная поверхность воды, и рядом с берегом — вдруг она: рубаха, превратившаяся в лохмотья, кожа, поблекшая, как старый целлофан, темное, но все еще красивое лицо, она мяукает, как кошка, но Боже, который теперь час. Наконец это тело из папируса медленно утонуло между пакетами под аккомпанемент машин и чавкающей грязи; Деметрио услышал, что его зовут, снова услышал, сначала с ненавистью, потом смирившись, приглушенный знакомый звук, отдаленный кашель человека, который хотел его уберечь, а потом — ничего, кроме холода, озера, ветерка, собранного из крошечных дуновений. Чувствуя, что в висках стучит все сильнее, он поправил рюкзак и двинулся вперед с закрытыми глазами, не останавливаясь до тех пор, пока в ночи не раздался небесно-чистый всплеск.

Вода ударяет берег в настороженной тьме, как брошенный камень, который хранит длящийся, волнообразный звук. Треск сверчков будоражит лесной воздух, светлячки переплетают маленькие вспышки. Тихонько вибрируют лумы, источая влажный аромат потрескавшейся древесины. Проворный холод бродит, не разбирая пути. Земля становится все плотнее, пока не ныряет под каменистый берег, вода бьется о него, посверкивая серебром. На экране неба крохотные монетки вертятся вокруг своей оси. Прячется в тени многослойная охра стволов. Кудрявая растительность перебирает свои воспоминания, между копьями альстромерий торопливо пролетает красный силуэт в рубахе, призрачный и манящий, как единственная игра случая в неподвижном времени.

Гранада, ноябрь 1996 — апрель 1999