Бедность, или Две девушки из богемы - читать бесплатно онлайн полную версию книги автора Виталий Науменко (Начало книги) #1

СОВРЕМЕННАЯ ЛИТЕРАТУРА

ПОЭЗИЯ, ПРОЗА, ПУБЛИЦИСТИКА

Виталий Науменко

БЕДНОСТЬ,

ИЛИ

ДВЕ ДЕВУШКИ ИЗ БОГЕМЫ

Каяла

2018

УДК 821.161.1’06-31

А/з Н34

Науменко В.

А/з Н34 — Бедность, или две девушки из богемы., Киев:

«ФОП Ретiвов Тетяна», 2018. 108 с. — (Серия «Современная

литература. Поэзия, проза, публицистика»).

ISBN 978-617-7390-91-5

Роман сибирско-московского поэта и прозаика Виталия Науменко (1977 – 2018) рассказывает об Иркутске начала нулевых годов, искусствоведческих сквотах, по-

этических лито и богемных кафе, настоящей любви и иллюзорной смерти.

УДК 821.161.1’06-31

«Никогда не звони мне ночью. Ненавижу это».

Женя

Для чего принуждать себя к чтению? Оно должно доставлять

радость, хотя бы потому, что добровольно. Или так. Любовь к чте-

нию должна стать чем-то вроде вызова обществу, ведь никто сегодня

читать не любит, даже беллетристику. Все ходят в кино.

Вот для этого и нужны хорошо выстроенные истории. Достоинства

моей книги — это разве что любовная линия, всё прочее — отсту-

пления, болтовня, пустое филофствование. Как будто решительно

каждое слово кажется автору поводом к глубокомысленным раз-

мышлениям и экскурсам в прошлое.

Нет! Это не так. Работая над этой вещью, я учел, что читателю

не стоит читать всё подряд. (Смело пропускайте и не стыдитесь

пропускать главы). Я сохранил любовную интригу, не пренебрег

описанием крепкой мужской дружбы и внес в роман элемент

легкой мистики, не отпугивающей тех близких мне реалистов, кто видит в ней всего лишь искаженное подобие нашего несо-

вершенного мира.

Увы, пока мы слишком слабые и беспомощные создания, что-

бы пытаться исправить друг друга. Поэтому у романа будет много

врагов. Я готов к этому.

Множество затруднений вызвали названия глав. Меня поразил

способ работы одного из коллег: «Бери любую фразу из текста, —

сказал он мне, — да в заглавие ее и ставь».

Так-то оно так, но как же тогда Руссо, Гете, Монтескье? Вы, конеч-

но, напомните мне, что это эпистолярный жанр, а там с заглавиями все

просто: «она — ему», «он — ей» (или: «она — ей», «он» — ему»)…

Но литература и есть всего лишь переписка. Или беседа.

Затем — порядок повествования. Всякий скажет, что у меня

он слишком произволен. Так и есть. В оправдание я отвечу, что в

романе во множестве встречаются и главы, логически следующие

друг за другом. С другой стороны, и они настолько же бессвязны

(уже глубоко внутри себя), как остальные. Они не придают хода

действию. Наоборот, как правило, всячески ему не мешают.

Но я отвлекся. Когда вы раз за разом будете убеждаться, что

заглавие главы полностью не совпадает с ее содержанием или

полностью ему противоречит, вспомните это предисловие. Я кля-

нусь, что это не литературный трюк (литературщину я презираю), а попытка объясниться с миром на знакомом ему языке — языке, где всё можно пришить ко всему.

Не то чтобы я это любил…

А еще точнее — всё это возможные варианты общего заглавия

романа, сперва отвергнутые мною ввиду их чудовищной нелепости

и собственной неспособности придумать что-либо, что схватывало

бы его суть.

Не скрою, и нынешнее заглавие многим может показаться

странным, поэтому постараюсь, не кривя душой, разъяснить его

на самых первых страницах.

СРЕДИ ЭТУАЛЕЙ

В начале нынешнего (двадцать первого) века, весной, в Иркутск

привезли выставку фотографий прерафаэлитов. Одна фотография

называлась «Две девушки из богемы».

Юный Сережа Ненашев, наш главный герой, долго стоял

перед ней. Он думал о том, почему невинные девушки так по-

хожи на ангелов. Ангельскую природу они с возрастом теря-

ют, общаясь с мужчинами. Но что было бы: не будь мужчин?

Цивилизация ангелов. Сережа попытался представить себе

цивилизацию ангелов и задумчиво перешел в другой зал. Легче

представить амазонок, перерезающих мужчинам горло, чем го-

лубятню, где ангелы в перьях, как голуби, сидят и непрерывно

вертят головами — так резко, как будто не желают смотреть

только в одну сторону.

В музей Сережу провела одна усеянная родинками искусствовед-

ша, и провела не впервые. Родинки эти были не столько рассыпаны, сколько разбрызганы по ее пухлому телу. В них она была идеальна.

Уже не та свернувшаяся в шар, забившаяся в халат, двадцати пяти

годов недоучившаяся закомплексованная дура.

— Я не принимаю Леонардо да Винчи: он на казни ходил смо-

треть, на трупы…

Или:

— Художник Рафаэль (настоящее имя Рафаэль Санти) родился

26 или 28 марта 1483-го года.

— А дальше? — спросил Сережа.

— Дальше я еще не выучила.

— А как же ты в музее работаешь?

— На полставки.

Сережа так и не переспал с ней. Разумеется, как-то они лежали

в одной постели, она складывала на него то ноги, то руки, а он от-

талкивал их, считая, что это руки и ноги художника Морошкина, спавшего, на самом деле, в тот момент на кухне. Морошкину не

мешала ни неудобная поза, ни грохот музыки из динамиков. Он

видел своих покойных друзей, и они разговаривали с ним. Иногда

Морошкин приподнимал руку и тыкал вилкой в невидимую тарелку

с солеными огурцами. Огурцы росли из Земли, а сам он рос из Неба.

НЕУТОЛЕННЫЙ РОМАНТИК

…Утром Сережа проснулся, увидел ее, исскуствоведшу, обошёл

взглядом все родинки, как мореплаватель обходит острова, и только

потом заметил, что балкон открыт, и с него пропали два цветочных

горшка в том месте, где в решетке народными умельцами была про-

пилена большая дыра.

Это была ее квартира — не его. На голом полу лежал музыкант

Лесиков, который всю ночь играл на фаготе. Сережа вдруг заметил, что Лесиков и до сих пор играет.

— Ты любишь… Тинторетто? — вдруг спросила девушка и

сделала так, как умеют только женщины: мгновенно обернулась и, улыбнувшись, в упор взглянула в глаза Сереже. Было ли это призывом, Ненашев предпочел не размышлять. Он сделал вид, что спит, таин-

ственно подозревая, что любое его томное движение, занимающее

долю секунды, может стоить ему многих последующих минут, часов

и лет. Что тут можно сказать о мужчине в прозе: «Он повернулся на

бок». К расположению женщины в пространстве не так обдуманно

отнесется только тот, кто ее никогда не видел или видел слишком часто.

Сережа, слегка покачиваясь, в семейных трусах вышел на кух-

ню, где на полу спал художник Морошкин. Содержимое огромных

жестяных банок с надписями «Корица», «Соль», «Укроп» и тому

подобных, стоявших в раскрытом теперь настежь шкафу, полно-

стью осыпали его тело. Сережа подумал: это обонятельная функция

заставляла Морошкина обсыпать себя ими, принимая их то ли за

фейерверк, то ли за манну небесную. Запахи пьянили и волновали

Морошкина.

— У нее два горшка спиздили, а она меня спрашивает, люблю

ли я Тинторетто!

Расстроенный Сережа взял с подоконника гриб в стеклянной

банке и стал его внимательно рассматривать.

— В сферах исходящего духа ищи ее, — посоветовал Морош-

кин. — В то время как клочковатые облака облегают голень… Зачем

вы здесь, сущности? Я не звал вас.

— Это ты мне, что ли, говоришь? — спросил Сережа, погло-

щенный созерцанием гриба. — Я просто зашел.

— Нет, нет, — Морошкин стал лихорадочно размахивать рука-

ми, — по мосту гибкому они пришли.

— Да кто — они-то? — увлеченный грибом Сережа чуть не

засунул голову в банку.

Выходя из квартиры, Сережа по-детски чмокнулся с искусство-

ведшей, натянув в гардеробе свое серое «ВИДовское» пальто с двумя

дырявыми карманами, и вышел в пустое серое Юбилейное — спаль-

ный микрорайон Иркутска. Раннее утро обещало. На остановке никого

не было, только мерзла одна школьница. Сережа еще раз задумался

над тем, как можно было даже вполсна перепутать женские ноги с

мужскими.

Он предложил девочке жувачку, и она с воплем убежала. Се-

режа механически проводил ее взглядом. А поскольку обзор был

хорошим, она бежала очень долго, пока не скрылась за горизонтом.

И тут он вспомнил: как они накануне вдвоем с искусствоведшей

ночью бродили тут по переулкам в поисках вина, как она подвернула

ногу и скакала на одной.

— Нет, это мой бред, это мне приснилось. Но в чем разница

между реальностью и бредом, если сейчас для меня это одно и то

же? Морошкин разговаривал с покойниками, Лесиков всю ночь играл

на фаготе… Леонардо да Винчи любил резать трупы…

В общем-то, сейчас Сережа только смутно припоминал, он забыл

всё, но он запомнил поцелуи искусствоведши, сам их вкус, притор-

ный, словно она конфет объелась. Где они могли с ней целоваться?

Сережа очень любил Рафаэля, но под напором идей новой под-

руги сама ее скрюченность в постели¸ заглядывания в глаза снизу

вверх, хотя она была выше его сантиметров на двадцать, теперь

казалась ему чем-то вроде божественного шлепка по затылку. И узор

родинок… Теперь он торжествовал: «Как же я правильно поступил, что не переспал с ней».

Он думал, бродил, иногда отрывисто говорил, присаживался

на скамейки:

— Это типичное нынешнее поветрие: Дали, Брейгель, Гойя…

Вы любите всё уродливое и уподобляетесь ему. Кто угодно, только

не Рафаэль. Для вас нет ничего страшнее, чем гармония, потому что

она вам не может пригодиться!

Ему понравилась эта мысль, и он попробовал ее развить: «Мы

не верим в то, что есть чистые существа, — рассуждал Сережа, —

мы приписываем им свое, самое низкое. А чистые существа есть.

Пускай не я, пускай я не гожусь.

Какая разница после того, как ты их видел? Двух девушек из

богемы. Они молчат, и пускай молчат. Но если они вдруг завопят, все мы оглохнем».

ПОБЕРЕЖЬЕ ТЕНЕЙ

По-прежнему бормоча, Сережа вывернул дырявые карманы.

В час моего повествования, в начале нового века он был инте-

ресен собой и молод. Сменил несколько профессий, ни одна ему

не понравилась, два раза уходил с филологического и, что пораз-

ительно, за всё это время ни одна женщина, делившая с ним постель, не догадалась зашить ему пустые карманы или пришить пуговицу.

Сейчас, размышляя, Сережа проходил мимо лотков с разноцветны-

ми фруктами, кавказцев, пасущихся возле магазина «Алмаз» — каждый

кидался на него с криком: «Золото продаешь?» — кафе, где мажор-

ские парочки соединяют под столиками потные ручки друг друга…

Над ними он посмеивался, будучи в уверенности, что невинные

секунды утреннего счастья и следующие за ними нескончаемые

годы взаимной ненависти — не стоят друг друга.

Бедность... Ну да… Сережа был беден. Он не хотел работать

и жил на то, что доставалось ему даром от родственников, друзей

и любовниц.

Но как же это пошло и жалко: долго, мучительно мусолить в

кармане десятку на «Жигулевское пиво». Глядеть то на десятку, то

на пиво. А то и на лунообразное лицо продавщицы, которое выва-

ливается из окошка и ничего не освещает.

Я не готов говорить о Ненашеве, пока он сам не раскроется

перед вами во всей полноте и противоречии достоинств и недо-

статков. Может быть, единственное неоспоримое его качество — у

него не было врагов.

Он слушал и утешал. Ссорился и тут же мирился. Мог говорить, мог молчать. Он был сам по себе. Многое знал, но редко сплетничал.

Бывали времена, когда приходилось иметь в виду даже забе-

галовки с бесконечной солянкой на раздаче. Однажды, голодный и

обессилевший, он вошел в кафе «Темп» на Амурской и увидел там

самого себя, сидящего за столиком за тарелкой супа. Переглянувшись

cам с собою, он вышел на улицу и лишился чувств.

Последнее, что мелькнуло в его сознании, и есть название

следующей главы.

ФРЕГАТ «ПАЛЛАДА»

С утра черствые пирожки, обкусанные посередке, летели в

урну, Сережа слонялся по городу, к своему ужасу, на каждом шагу

встречая знакомых. Темы для разговоров он выбирал сам, чтобы не

выслушивать часами исповеди, жалобы и проклятья в адрес людей

ему совершенно неизвестных. Он же, в свою очередь, рассуждал

про гармоническую природу своего Рафаэля, какой-то особенно

сочный сегодня цвет травы или про едва дотронувшееся до него

нежное дуновение вдруг смирившегося ветра.

Тетя, у которой Сережа ютился в Иркутске (мама — мама, жи-

вущая на Севере, на пенсии в основном окучивала грядки на даче и

иногда выступала по районному радио с рубрикой «На поэтической

волне»), так вот, тетя готовить не умела. Саму ее кормили на работе: там она была чем-то вроде мелкого служащего, мелькающего между

курилкой и бухгалтерией. При этом тетя ненавидела цифры, от них

у нее болела голова. Она всегда была уверена, что посчитала не-

правильно. И это мучило ее до судорожных домашних обжиманий

с котом, который и так в силу возраста был при смерти. Сережа

вечно ворочался от ее ночных слез и криков.

Свободное время она тратила на распевки, чтение классики, тем-

ное пиво, беседы с настройщиками своего рояля, которые менялись, как валеты в колоде. Гостей Ненашев даже не замечал: во-первых, он был слишком увлечен собой, во-вторых, все они были на одно

лицо. Есть люди, совершенно лишенные индивидуальности, —

таких и предпочитала его тетя. Кроме того, все они были с усами, пели баритоном «ля-ля-ля», и возраст их колебался от тридцати до

сорока: излишняя моложавость уже не пошла бы им, а становиться

старше не входило в их планы.

Обычно Сережа не глядя расшаркивался перед ними, бежал

в свою комнату и тут же бросался на кровать, накрывшись поду-

шкой, чтобы предаться размышлениям о природе женщин. Ни одно

существо в мире его так не останавливало и не приободряло, как

питомицы Афродиты.

Стоит добавить, что Сережа считал себя выше всех ходящих по

земле, совершенно не умея показывать это превосходство на публике.

Беда русских аристократов: природная стыдливость. Что, к при-

меру, ответит воспитанный человек в магазине на брошенное ему, как пощечина: «Почему вы не пересчитали сдачу?» Очень просто!

«Западло!».

Сережа в таких случаях отмалчивался и, выйдя на улицу, спра-

шивал себя:

«Как же так? — ведь мы лучшие люди этого города? Почему

этого никто не понимает и просто так не дает нам денег?! И это в тот

исторический период, когда посредственность торжествует! Плебеи, отпихиваясь локтями, занимают лучшие места на фуршетах, хамят, дымят в лицо сигаретами ценой в полтинник и беззастенчиво зажи-

мают девушек, чьи дешевые заколки, небрежно сдернутые с их во-

лос, способны переливаться, как раковины на дне прозрачного моря, омывающего зелеными волнами перламутровые пятки резвящихся

русалок? Чьи груди слаще винограда, а уста багровее граната…»

БАЛАЛАЙКА ВАН КЛИБЕРНА

Нет, бывало, и не раз: собирались в мастерской у какого-нибудь

художника, скидывались на несколько бутылок водки, хлеб и кабач-

ковую икру. После начинался «Отдых Босха»: один забирается на

стол, обхватывая его руками, второй в поисках выхода бьется лбом о

железную дверь, третьего уже мутит и он надломленно свешивается

на улицу с подоконника. В туалете дерутся, точнее, толкаются за

неимением свободного пространства и непрерывно спускают воду, чтобы не показаться навязчивыми. Никто никого не слушает, хотя

все непрерывно и очень громко говорят.

Хозяин мастерской активно надувает лодку, на которой пред-

лагает всем немедленно сплавиться по суровой сибирской реке. Все

его, безусловно, поддерживают и обсуждают детали предстоящего

приключения.

Недавний случай: при сплаве одной четверки на порогах чет-

вертый выпал из лодки. На вторые сутки его исчезновение заметили, но вернуть человека с берегов столь далеких, как известно, не смог

даже Орфей. Поэтому песня «Дембеля», исполненная после на бе-

регу, возможно, и согрев душу покойного, так и не смогла вернуть

его к жизни…

Итак, что готовит природа ее насильникам? Их немного. Они в

штормовках и с рюкзаками, а против них — отсутствие магазинов, жестокие буряты и безжалостный ветер. Они достают водку из

рюкзаков, поражают дикарей одним ее видом и открывают ветру

опухшие лица.

Вспоминают женщин и детей, но женщин с особой теплотой.

Достают консервы и долго смотрят на раздутые банки.

Но вернемся из мира туристов в те мастерские, где Сережа, бывало, жил неделями…

…Дамы в этих компаниях соответствующие, иногда одна дама, все вьются вокруг нее и несут пьяный бред, она тут же находит себя

центром Вселенной и восторженно не хочет ничего понимать…

НЕСЧАСТНЫЙ СЕЛАДОН

Сережа Ненашев проснулся под кроватью у художника Сюри-

кова и стал рассуждать вслух: «Дайте нам денег, и мы заживем по-

другому. Морошкин очнется, искусствоведша выучит год рождения

Бонифация Веронезе, все светлое пиво специально для моей тети

станет темным, она выйдет к очередному валету в вечернем платье, и за плечами ее внезапно перебегут один в другой изгибы рояля».

Художник Сюриков сидел за огромным дубовым столом, ко-

торый украшала одинокая пивная кружка, чья внутренняя пустота

прибавляла трагизма его одиночеству, и повторял:

— Пора кричать орлу! У меня рука Гилберта! Уберите огонь —

голова горит! Господь с ангелами едят на небесах яблочки.

Когда Ненашев, свежий и непотрепанный, вышел из ванной, Сюриков продолжал бубнить.

Сережа сел напротив.

— Время сколько? — спросил он.

— У меня рука Гилберта, — не унимался Сюриков.

— Да понял я уже. Время сколько? — Сережа стал смотреть по

сторонам и, в конце концов, еще раз глянув в зеркало, и немедленно

убедившись в своей безупречности, выпрямился, накинул пальто, сунул руки в дырявые его карманы и вышел.

Он — Сережа — считал себя денди. Только одноклеточному

существу хватает одной клетки. Так что, как ни странно, именно

человек бедный, но имеющий амбиции, может пройтись по на-

бережной так, чтобы его зауважали и мажоры, и гопники. В сером

пальто фирмы «ВИД» почти без подкладки. От нее осталось одно

воспоминание, рвущееся во все стороны света. Но никто Сережу

в этом затрапезном виде не тронет. Потому что все видят то, что

снаружи, и никому не интересно, что внутри.

ПОДВИГ МАШИНИСТА

С Семеном Сережа познакомился случайно. А о нем сказать

необходимо. Без него этот роман со следами частых отступлений

и морали, затуманивающих, так сказать, общий смысл: роман о

любви — любви мужчины и женщины — мучительной и бес-

пощадной, которую не всякому доведется пережить (не помню, предупредил ли я об этом заранее), так вот, без фигуры Семена

всё, написанное ранее, была бы одна низкопробная, да и затянув-

шаяся, вводная часть. А если бы не Семен, Сережа никогда бы не

познакомился с Женей.

Сережа Ненашев — кто он? — симпатичный, легковесный, не

дурак, но берущий в руки всё, что судьба дает — без разбора. Ему

уже двадцать два года. Не имеет врагов только полная бездарность –

следовательно, Сережа ей и был. Но его это нисколько не задевало.

Семен — его друг — молодой человек лет тридцати, выдержан, телосложения атлетического, всегда в одном и том же растянутом, в странную полоску, могучем свитере. Он мог неделю не бриться, просто потому что забывал, зачем это нужно. Жил один, но презирал

проституток, не упуская любого случая подшутить над ними. Это

называлось «наблюдения за жизнью».

В отличие от Сережи, Семен был человек закрытый. Никто не

знал, добьется ли он чего-то со своей прозой или бросит напеча-

танное в священный жертвенник. В чем состоит его конечная цель, оставалось загадкой. Он не имел привычки насаждать себя и свои

сочинения, и даже довольно неохотно давал что-нибудь почитать.

Нигде не публиковался, хотя исправно посещал все литературные

объединения Иркутска. Там он излагал свои соображения, спорил, доказывал, хватал за грудки...

Мрачные бородатые люди в виду своего предстоящего и скорого

исчезновения в очистительных волнах Леты нудно, словно увязая

в грязи Иркутского тракта, пеняли Семену на отсутствие в его тру-

дах русскости и духовности. Семен ерошил волосы и замыкался в

себе. На вопросы о духовности не отвечал. Словом, отмахивался

от бородатого роя, как от мух. Но эти мухи все равно жалили его.

Семен жил один на один со своей обидой и коллекцией какту-

сов в коммуналке на Трилиссера. Если не брать в расчет Ненашева, которому можно было сколько угодно объясняться. Сережа брал в

руки какой-нибудь горшок с кактусом и обязательно обжигался об

него, пока по всем углам комнаты раздавались грозные филиппики

бродившего туда-сюда Семена. Семен коллекционировал кактусы, доверял их брать в руки только Сереже, поэтому стрелы обычно

летели вслепую.

Ненашев был устроен значительно проще. Он любил не идею

какую-нибудь, а самого себя, и хотел себе счастья — не любыми

средствами, разумеется, а средствами, именно его достойными. Если

что-то его по-настоящему огорчало, так это невозможность убедить

окружающих в своей исключительности.

Рассказы свои Семен принципиально печатал на машинке с

западающими клавишами и грозным тевтонским именем «Эрика».

Семен полагал, что машинка — это двадцатый век, а в двадцать

первый ему наступать не стоит. Писал он только на работе, а дома

наводил лоск, если все его бесчисленные исправления, полностью

скрывавшие под собой оригинал, можно было назвать лоском.

Процесс его работы поэтому выглядел так: Семен страшно

матерился, тряс машинку, но насколько бы ярость ни переполняла

его, лист все равно получался с помарками и, может быть, как раз

потому что Семен отправлял в журналы такие ужасные, трижды

переправленные листы, там к нему не относились всерьез.

Работал Семен сторожем на большом, по провинциальным

меркам, предприятии.

Его обязанностями на работе были: пару раз открыть ворота, разок покормить большую и очень злую собаку. Работал Семен, на-

слаждаясь «Примой» — прямо как в зубах двоечника из кинофильмов

тридцатых. Затем: то сидел, уставивши взгляд в пространство, то

лихорадочно покрывая своими машинописными литерами листы

А4 с обеих сторон. Когда лента истончалась до призрачной, он от-

брасывал ее и с нервическим возбуждением огромными чашками

глотал тяжелый чай, который в народе называют чифир.

После службы, приходя утром домой, он не ложился спать, пока не заканчивал правку. Отоспавшись, Семен снова брался за

листы, зачеркивал, рвал их, а в минуты невыносимого отчаяния

падал на палас, драл его, как кошки дерут когтями обои, и стонал

так, что залетный малютка-воробей вспархивал с форточки, чтобы

пересказать своим, какие они — люди.

Но мы не должны об этом знать, в нашем повествовании Семен —

личность цельная и заносчивая. Резонер, знающий ответы на все во-

просы, кремень. Особенно на фоне бесхребетного Ненашева, который

всегда пойдет, куда его поведут, и обязательно забудет обратную дорогу.

ЧЕМ ВРЕДЕН И ОПАСЕН АБОРТ

У Семена была идея, которую он очень ценил и за которую

держался. Он объяснял Сереже: «Понимаешь, эсер, мы живем в

таком месте, где до нас не было настоящей литературы. Мы первые.

Мы можем и должны создать миф этого места. Этот захолустный

город в наших руках превратится в экспонат, в Питер, понимаешь?»

— Мне ли не понять? — отвечал Сережа, проколотый очеред-

ным кактусом или переводя взгляд на унылый урбанистический

пейзаж в окне.

Семен с большим уважением относился к классику местной

литературы — Василию Старосельцину: он видел в нем искале-

ченного гопниками Габриэля Гарсиа Маркеса. (Всем известно, что

на Старосельцина напали хулиганы, смачно ударив его по голове

гирей, когда он поздней ночью решил прогуляться).

— Старосельцин сделал свое дело, — говорил Семен, — ве-

ликое дело, за которое и мы умрем или, может быть, тоже сойдем с

ума. Литература — это единственная вещь, придающая существо-

ванию человека смысл. Или иллюзию его. Да и вообще, главное в

литературе — это смысл, поэтому все абсурдисты, по существу, сволочи, они отнимают у нас последнее. Нет состояния, сравнимого

с одержимостью замыслом. Нет преступления страшнее, чем плохо

прописанная фраза. Если я перестану писать, я перестану жить как

полноценный мужик, то есть стану или алкашом, или бандитом, в

обоих случаях меня похоронят в мои тридцать, разница в наличии

почестей. И пускай меня даже не напечатает никто и никогда.

Семену легко было говорить — в отличие от романтичного и

нежного Сережи, в пятом классе Семен побывал в застенках КГБ.

Его вызвали во время урока и привезли к следователю.

— Ваш отец — Кацнельсон Мойр Сигизмундович? — спросил

следователь.

— Да.

— Введите Кацнельсона.

Нервный и красивый Кацнельсон поправлял пиджак, совал в

рот папиросы, которые не курил, и беспрестанно повторял бессмыс-

ленную фразу: «Я ничего не знаю за ресторан «Алмаз».

Следователь нахмурился и указал на Семена.

— Это ваше?

— Даже если мое, то не лепите оно ко мне.

— А как же декабрь 1973-го года? Или он выветрился у вас из

памяти?

— Декабрь — нет. Этот молодой человек — да. Его там не было.

Он еще пешком под стол ходил.

— То есть он заходил пешком под стол ресторана «Алмаз» и

выходил оттуда уже с деньгами? Вы передавали ему деньги? Или, может быть — шифрограммы?

— «Сёма, захвати две бутылки водки с подливкой, как мы при-

выкли» — это, по-вашему, шифрограмма? Нет, я же не говорю, что

вы высказались не в точку или это не смешно… Амалия Михайловна

любила мальчика. Да, мы обожали Сёмочку, но он с нами ничего

не обделывал.

Семёна настолько поразило это обвинение, вполне, впрочем, соответствующее его сладким годам, этот позор, павший на голову

отца – фарцовщика в последнем ряду, что он больше никогда не

виделся с ним. И стоило ему вспомнить фамилию «Кацнельсон», стоящую в паспорте, как клеймо, он впадал в прозу.

С первого курса филологического Семена выгнали за то, что

перед тем, как громко хлопнуть дверью, он бросил преподавателю:

«Вы ничего не понимаете в Гомере».

Вероятно, Гомер — и есть тот автор, из-за которого отчисляют.

Если бы Семен, хлопнув дверью, сказал: «Вы ничего не понимаете

в Гесиоде, Менандре и Еврипиде, Алкее и Архилохе», это бы сошло

ему с рук, но именно Гомер лишил его научной карьеры и уважения

в кругах, где делать резкие жесты не принято.

А беспечный Ненашев, знающий бедственную историю Семена

только по рассказам, как заочник продолжал посещать Университет

на берегу Ангары возле ВУЗовской набережной и отвечал на во-

просы, ответы на которые его не интересовали. Как единственный

юноша на курсе, он всегда пользовался подсказками девчонок. Они

ему писали под партами, еще и рисуя на тетрадном листочке что-

нибудь фривольное, иногда прикладывая к бумаге губы.

ДВА ГОЛОСА В ГОРАХ

Сережа и Семен познакомились так. Они оба были убеждены, что ничего ужаснее на Земле, чем русская свадьба, быть не может, и за широким, ломившимся от яств столом потихоньку начали пере-

говариваться. Никто из них не знал, чья это свадьба, ибо родовые

древа обоих наших героев были весьма разветвлены (так что ис-

ключить возможное родство Сережи и Семена нельзя. Хотя бы это

и была пятая вода на киселе).

Вдруг поднялся всеобщий рев, бряк, раскоряк, начались танцы, и стало ясно, что время бежать. Но как? Через весь зал? Вышла

женщина с большой грудью и пустилась в пляс. Сера Армагеддона

насыщала воздух.

Между тем Сережа под неистовые вопли дымящихся в раже и

разудало кидающих ноги в разные стороны во время пляски затеял

с Семеном тихий обмен фразами заговорщиков. Ненашев вспомнил, как отец, поездивший по соцзагранкам, выпив, подпирал голову

рукой, слушал «Самоцветы» и «Czerwone gitary» и гладил снежинку, приклеенную к окну с обратной стороны. Это потом он заставлял

каникулярного Ненашева на проклятой даче подвешивать помидоры

в теплицах и с видом маститого огородника прохаживался по своим

владениям, помахивая молотком и гвоздодером, весь перемотанный

бинтами.

Внезапно гости немедленно парами на попах нырнули под стол, и новые друзья, не желая понимать правил новой игры разгорячего

воображения, молча и бесстрастно вышли в ночь. Это была ночь со

звездами и комарами. Было два часа или больше. Ночи в Иркутске

холодные. Даже в июле. Уснешь в такую ночь на скамейке и не

проснешься.

Семен и Сережа двинули к ЦПКиО, разговаривая о высоком.

И тут, предавшись беседе, только свернув на очередную аллею, они

увидели совершенно голого и довольно пузатого человека, который

медленно и монотонно, как-то задумчиво и лениво покачивался из

стороны в сторону.

— Мэр, закурить имеется? — обратился он к Семену.

— Может, тебе еще выпить предложить?

Голый человек сначала кивнул, а потом мотнул головой и уда-

лился по аллее, по-прежнему покачиваясь и то и дело хватаясь за

стволы деревьев. Сережа заволновался.

— Семен, так нельзя. А вдруг его оскорбили, ограбили и раз-

дели? Давай догоним.

— Так его уже один раз догнали. И вообще, инициатива — пря-

мая дорога на тот свет. Подраться я и с тобой могу. Тебя и догонять

не надо. Сентиментальность, — с пафосом, с паузой закурил Семен

свою «Приму», — прекрасное качество, но это же не повод говорить, что мир идеален. Любить всех людей невозможно.

— Наверно, ты просто боишься его, потому что он голый.

— Конечно, он голый, я одетый — между нами огромная

разница, — Семен приобнял Сережу, как взрослый ребенка. Он

долго молчал. — Нет. Мне интересно, почему судьба привела его

в такое состояние, а меня нет. Разница в цепочке, в каком-то ее

звене. И этого звена цепочки — ну да, наверное, я боюсь. Но не его

же самого — этого мужика.

— Я понимаю, ты считаешь, что бояться стыдно! А вот мне

нет! — вдруг вспылил Сережа. — Херня — все твои цепочки, и

никто никогда их распутывать не станет. Может, когда тебя месят

человек восемь — тебе тоже стыдно? Я был в такой ситуации.

И в других был. И мне было не стыдно, что я не могу уложить

сразу столько.

— Но за что-то же должно быть стыдно.

— Да. Мне, по-честному, стыдно всего за две вещи: за то, что я

в детстве в песочнице отнял у мальчика совок и в сознательном воз-

расте один раз ни за что ударил женщину, и она заплакала. А почему

я должен стыдиться своего страха? Гопников вот этих? Не убили, и то Слава Богу.

— Этак ты черт знает до чего договоришься. — Семен по-

мрачнел, дорожка как бы сужалась в тропинку, в щель которой

сквозь деревья все равно просовывался месяц, как будто никакие

физические законы на него не действовали. — Оправдывать себя

легче всего. А особенно — жалеть... Вот мы идем, ночь, боишься.

Темноты, философии, кирпича по затылку. А я не вижу в этом ни-

чего плохого. С твоей логикой ты мог бы быть на их месте — тех, 20

кто тебя, допустим, здесь и ждал, потому что ты назвал им место и

время. Ты их знаешь? Нет. Так и они ничего не знают. Вот поэтому

никто тебя не тронет.

Так, разглагольствуя, они шли по жуткому и бесконечному, разрастающемуся ночному парку, где слышали только голоса друг

друга. Где-то впереди маячил ТЮЗ.

Ненашеву припомнился случай со Старосельциным, ведь ника-

кой философ с кирпичом классика сибирской литературы в темноте

не ждал. Сереже все равно не было стыдно, только страшно. Если

бы рядом не было Семена, он шел бы куда быстрее, нацеленный, как стрела, грея руки в карманах пальто.

Семен рассказывал что-то о звездах, о лунных затмениях, стран-

ном безмолвии земли, словно бы не чувствующих их шаги, всё

растягивающемся пространстве до погасших, наверное, лампочек

ТЮЗа. А Сережа только оглядывался по сторонам, на тени, которые

отбрасывали деревья, так ни разу и не посмотрев на небо.

ШУМИ, ТАЙГА!

Один раз Сережа на факультете раздобыл траву. Это всегда было

непросто. Надо было встать у парапета ВУЗовской набережной, за-

тесаться в толпу студенток и горячо обсуждать с ними последнюю

лекцию. Пакет, похожий на пакет с семечками, тебе клали в одну

руку, другой рукой ты отдавал деньги. Затем нужно было незаметно

выбраться из гудящего улья однокурсниц, успев прошептать одной

из них что-нибудь в милую, отягощенную невесомыми лазоревыми

сережками ушную раковину. Невзначай прислонясь к ней среди

многих прочих.

Доехав на троллейбусе до коммуналки Семена, оба, заперев

дверь, с грохотом падали на ковер с психеделическими узорами

неизвестной миру среднеазиатской мастерицы, и зарядив группу

«Can», курили один косяк на двоих. Забивали в «Беломор» и курили.

В придачу, Сережа словно чувственно приобщался к выдуман-

ным им существам, они окружали его — женщины с ожерельями на

высокой груди, карлики, умеющие принимать любую внешность, преклоняющие перед ним колени бегемоты, жирафы, склоняющие

шеи перед своим хозяином… Сережа понимал, что перестает быть

настолько же реальным, насколько реальны эти порождения его разума.

— Безмазовая трава, — повторял Семен одну и ту же мантру.

Ненашев посмеивался.

— Вот я недавно был на этом, как его… Ну самое большое озеро

в мире… Недалеко от нас где-то, — продолжал Семен.

— Озеро? — задумался Ненашев. — Ну, какое оно, показывай.

Что ты мне тут по комнате бегаешь? Ты что, говорить разучился?

Я понял, что большое. Камни. Какие камни? Красивые камни?

Мрамор, везде мрамор, все окружает мрамор. Почерк моря…Ну и

что? Все умирают? Настя? Не все? Часть выжила…

Теперь задумался Семен.

— Снимая льдинки с твоего чела, — которые ты собрала до-

рогой, — тяжело вспоминал Семен….

— Другие тени входят в переулок, не зная, где ты: здесь или

не здесь…

Сережа вскочил и стал прыгать. Так он вспоминал. Снизу кто-то

стукнул по электрической лампочке. Звук вышел так себе.

Семен закружился. Ответом ему стало:

— Барахло на себя нацепили!

— Голубой, голубой, синий мрамор, — повторяли друзья, пля-

сали друг вокруг друга пятнадцать минут, сопровождаемые при-

страстными возгласами ненависти с разных сторон квартиры имени

красного командира Трилиссера…

— Что-то знакомое. Вспомнил: Бохан есть — там мой племянник

живет! — Семен упал, хоть выжимай. Безнаказанность подобных

акций и заключалась в том, что полуразрушенные годами окрестные

жильцы не желали с ним связываться.

Ненашев был как никогда свеж:

— Я же тебя не про Бохан спрашиваю! — отмахнулся он. — Я и

сам знаю, что он есть. Бохан во всем мире знают. Как озеро называ-

ется? Помню, что в названии шесть букв. На букву «Б» начинается.

Сережа поднялся, упал и увидел люстру, качавшуюся в такт

его мыслям.

— Бохан есть, меня нет. Значит, сейчас мой племянник должен

быть в другом измерении. Семен, мы должны спасти его.

Семен похлопал Сережу по голове газетой «Восточно-Сибир-

ская правда»:

— Спасая его, мы напишем огромную газету. Не такую же, как

эта, а огромную. А потом обернем ею Андрея Битова.

— Зачем? — удивился Сережа.

— Потому что он умный. Он поймет, о чем мы с тобой говорим.

— Все ненастоящее, — вскочил Сережа, — что это у тебя: мещанский стол? Стол на твоих глазах полетит в окно. Мещанский

утюг? Мещанское собрание сочинений Стейнбека в шести томах?

Мещанский диван? Всё это будет уничтожено. Я сейчас же примусь

за работу.

Сережа долго бегал по квартире с коробкой спичек, поджигал

их, сразу же задувал и разбрасывал вокруг себя. Наконец он очень

устал, упал рядом с Семеном и зажег последнюю спичку. Семен

прикурил от нее.

«Саn» на бобине пошли на последний круг, и наконец, умолкли.

Семен кашлял и смеялся.

— Ты чего? — удивился Сережа.

— А ты знаешь, — продолжая кашлять, сказал Семен, — если

бы немецкие товарищи грохнули по этому коробку такта на два

позже, квартиры бы уже не было. Мы бы где-нибудь в своем мире

остались…

Соседи зашуршали и принялись расползаться, их слова звучали, как звуки переворачиваемых страниц какой-то слипшейся как бы

живой книги. А общий накал минувшего противостояния был так

неприлично и пожухло скомкан, как будто бы дворники осеннего

пошиба уже подступали, желая разделаться с ним.

Семен смотрел на догоревшую спичку.

Соседи-насекомые недовольно возвращались к телевизионным

программам, чтобы разругаться уже, шлепая по пультам, совершенно

забыв о том, что было пять минут тому назад.

НА ПЕРЕВАЛЕ «ГРОЗНЫЙ»

— Я люблю людей, но предпочитаю держаться от них подаль-

ше, — сказал Семен.

Они с Сережей зашли в знаменитое кафе на Грязнова.

— Что это у вас так спиртом несет? — спросил Семен. — Бу-

тылку водки разбили?

— От перегара вашего.

Они уселись. Здесь досуг скрашивала любовь посетителей к

себе. Зеркала отражали редких клиентов так, что они удваивались, удесятерялись... И главное, их можно было разглядывать кому не

лень. Подошла рыжая официантка, отразившись везде и сразу:

— Вам что?

— Вас, — немедленно ответил Семен. Сережа в бешенстве от-

вернулся. Цинизм и шутки такого рода он не выносил.

— На сколько? Час-два? Третий — бесплатно, — спокойно от-

ветила официантка.

— Дайте нам сто граммов водки и два малосольных огурца, —

пожелал Сережа (вряд ли будучи услышан), отбиваясь от огромного

фикуса в кадке, который почти прищемил его к стене и заслонял

обзор, создавая для юноши в тихом кафе иллюзию борделя, тем

более что над его головой в зеркале отражалась небесной красоты

девушка-брюнетка за соседним столиком со стаканчиком кофе и с

блокнотом, в который она что-то непрерывно записывала.

— Серж, — сказал, выдержав паузу, Семен, — я тоже заметил

эту пулеметно строчащую бисером фемину, которая не даст тебе

спокойно поесть, даже если ты проведешь под своим любимым фи-

кусом всю жизнь. Это не журналистка, ясно — зачем мы ей нужны.

Она влюбилась в тебя, вот и всё.

— В меня? — Сережа вскочил.

— Друг мой, — вдруг очень серьезно заговорил Семен, —

как только мы вошли, я получил удар тока, который чуть не сбил

меня с ног. Она одним взглядом спрашивала: «Кто это со мной?»

Может быть, она меня знает, но я женоненавистник, а они это

чувствуют. Я не специалист по женским сердцам, но сейчас ты

для нее наживка, и скоро она подойдет.

Сережа решил перевести разговор на тему, способную от-

пугнуть брюнетку.

— Ты Маркузе читал? Ладно, хочешь курить свою «Приму», кури. Но Введенского ты же читал?

— Что интересно, — сказал Семен, — Введенских было два, и

оба Александр Иванычи. Я даже видел книгу, где они объединены

в одного человека. Ты про какого?

Между тем Ненашев выглядывал из-за фикуса, снизу вверх на

брюнетку. Как одета… Мало обнаженных мест, задрапированные

же почти равны выставленным на показ. Нечто светло-бирюзовое и

тут же темное. Сережа терялся: «Непростой случай. Дешевая игра

в безвкусицу, но у любой игры есть подтекст».

Брюнетка закрыла блокнот и стала отпивать кофе небольшими

глотками, иногда поднимая глаза.

Семен продолжал в своем духе:

— Женщина родилась из мужчины, поэтому в ней так много

мужских качеств. И чем больше проходит времени, тем больше

мужчина раздаривает то, что от него осталось, а они расхватывают.

«Шанхайка»* такая: разбирайте все мужское! А мы? Мы же не имеем

права уподобляться женщинам, потому что становимся смешны и

отвратительны сами себе.

КАЛОШИ И БАРЕТКИ

— Неживая она какая-то, — пробормотал Сережа, не выпуская

из поля видимости брюнетку, которая все чаще стала отрываться от

блокнота и разглядывать зеркальный потолок. В пику ей Ненашев

стал глядеть в стол.

Официантка принесла графин. Семен настаивал на своих

непристойностях, рождавшихся на свет ради чистого искусства, а

она сбивала цену. Тем более что звали ее Элида. За этим именем

вставал целый мир. Сережа заказал еще сто и банку кильки с

_________________________

* «Шанхай» — криминальный вещевой рынок в центре Иркутска.

черным хлебом. После этого официантка, уходя, немного шлеп-

нула по затылку Семена, который не заказал ничего.

Выпили еще. Молча. Семен достал свою вонючую «Приму», закурил и уставился в одно из зеркал, где снующая туда и обратно

Элида была заметна всегда.

И вот тут явилась она — брюнетка из-за дальнего столика.

Спрятав блокнот и сумочку. Махнув рукой зеркалу. Непроницаемое

лицо мгновенно стало романтичным и детским, руки легкими, глаза

открытыми и доверчивыми. Она не явилась, она перепорхнула, как

лепесток, на ходу меняющий цвета и стороны света, отражаясь во

всем множестве наличествующих зеркал. Будто она была там, не

здесь, а здесь, наоборот, здесь было ее отражение.

Сережу сразу захлестнула волна запаха почти тошнотворного от

плотности и густоты. Запах — тот шлейф, который любая женщина

носит за собой, но тут к нему примешивалось еще нечто неуловимое, какая-то краска, доступная только природе, когда она желает с тобой

разговаривать, но не может подобрать язык.

Девушка, садясь, по всей видимости, случайно, без умысла

рукавом коснулась Сережи, но коснулась при этом так, как будто

хотела доставить ему удовольствие.

Расположилась она рядом с Семеном. И изучающе посмотрела

на него, Сереже захотелось выйти или отвернуться. Но Семен давно

думал о своем, и почти наверняка, даже если бы незнакомка тут же

бросилась ему на грудь, оттолкнул бы ее.

Он тут же попытался продолжить разговор:

— Социализм (и здесь я не умаляю роли женщины) сослужил

хотя бы ту службу, что символизм стали сотрясать бури страха...

Мы, наконец, овладели оружием неотразимой силы. Символ — это

понятие, а миф — действие или определение.

КТО-ТО ДОЛЖЕН СТАТЬ ПЕРВЫМ…

Девушка стала водить рукой по скатерти, футуристическими

глазами гризетки исподволь подглядывая за Сережей. Свои он снова

устремил в стол, продолжая отмахиваться от фикуса. Очевидно, оружие массового поражения, про которое увлеченно продолжал

говорить Семен, ее никак не заинтересовало.

Теперь, когда запах юной женщины потерял прелесть новизны, Ненашев увидел, что и лицо ее довольно приятно, и особенно глаза, цвета Черного моря, так мало напоминающие отмеченное особой

мыслью лицо сосредоточенной дамы с ручкой и блокнотом.

— Мы знакомы? — на секунду отбросив мысль, владеющую

им, — спросил Семен.

— Как, ты всё забыл? Это же я (девушка вдруг и заметно за-

металась и оглянулась на зал позади себя)! Встреча в пути! Ира.

Семен ответил без перехода, сухо.

— Ну да. Ира.

— Да при чем здесь Ира, Изяслав? Ну, вторая попытка, как меня

зовут? И, вопрос-минутка, кто этот парень?

Сережа не мог понять смысла игры, но можно ведь было, напри-

мер, поменять правила. Да и вообще можно изобрести такую игру, в которую в эту минуту будет выигрывать в миллионы раз большее

число людей, чем сейчас те, кто выигрывает в шахматы. Даже не

учась ее правилам.

— Изяслав, а тебя, правда, зовут Изяслав? — спросил Сережа, снова отталкивая вездесущий фикус.

— Меня — да… Ира, а как тебя зовут?

— Женя! Ты напевал мне, говорил: «На знакомой скамье не

встречаю я больше рассвета, только в письмах своих постоянно тебя

я зову»… Понимаешь, о чем я? Ну и здравствуй, Светик!

— Мы хотим «Мартини», — сказала подсевшая к ним крупно

накрашенная Светик (Сережа и Семен обреченно переглянулись) с обвешанными висюльками волосами, чье декольте невольно вы-

зывало уважение. Ни Семен, ни Сережа не произвели на нее ровно

никакого впечатления. Сережа еще раз задумался о том, насколько

телесная прелесть может казаться доступной и недоступной одно-

временно.

Светик изучала его со всей важностью своей пустоты.

Почему у девушек, в которых мы влюбляемся, подруги всегда

симпатичнее их?

ВЕЧЕР ТРУДНОГО ДНЯ

Всё прошло: подруга Семена загадочная Женя вместе со Све-

тиком давно шлепнулись попами обратно за свой столик.

Ненашев последовал за ними, пока Кацнельсон глушил при-

торный мартини, заедая его килькой, и брутально торговался с

официанткой Элидой за минуты продажной любви.

Сережа знал, что у него дома тетя как всегда разучивает дуэт с

приодетым валетом неопределенного возраста. Вздрагивают клави-

ши и исполнитель; орет кот, который не переносит резких звуков.

Может быть, тетя даже надела вечернее платье, которое, как она

считала, так привлекает усатых мужчин, что они сбегаются к ней

со всех сторон.

Говорила Светик. Ее день, так вышло, был длиннее длинней-

шего викторианского романа. Это был эпос, равный сам себе, без

морали, словесный пулемет. Сережа смотрел на Женю, она на него.

Вдруг Светик дошла до кульминации, перебрав весь мир рабочих

отношений в офисе, зарыдала и убежала в туалет, что уже в большей

степени походило на мелодраму, а не на трагедию.

«Какие же мы бездушные люди, нельзя так игнорировать Све-

тика», — мелькнуло в голове у Сережи, но эта мысль не оставила

потом за собой даже следа: так прекрасна была Женя — девушка с

немного вьющимися темными коротко подстриженными волосами, умевшая слушать и смотреть. А не все девушки способны на это…

Женя, молчавшая до этого времени, вдруг сказала:

— Я не знаю, что алкоголь делает с нашей головой, но это что-

то очень хорошее.

Она медленно перемешивала своей красивой почти детской

маленькой рукой, держащей коктейльную палочку, смесь рома и

мартини. Сережа совершенно потерялся. А тут еще вбежала Светик, и эпическое повествование об одном бесконечном дне ее жизни

продолжилось.

Здесь необходимо отступление. Я нарочно убрал одно звено, чтобы фатальная встреча Жени и Сережи не показалась вам чем-то

знакомым. Настолько все шло по рельсам БАМа, одно цеплялось за

другое. Ненашев больше спрашивал, потому что голос ее — пересы-

пающийся, как песок — от почти нечувствительной по внутренней

пустоте фразы до реплики, которую можно было толковать и так, и

этак — он отражался и в тембре, в том, как она говорила: безучастно

или заинтересованно. И ровно так же, согласно смыслу, этот тембр

менялся — от чуть ли не вульгарно-хриплого до невесомо-птичьего...

СЛУЧАЙ С КОМИССАРОМ

У Сережи тоже были попытки писать. В семнадцать, только

приехав в Иркутск, он с тонкой стопкой вымученных стихотворе-

ний пришел в Союз писателей на Почтамтской. За малоостроумной

табличкой на двери «Борис Ельцин» скрывался большой суровый

дядя, который авторитетно приблизил к своим покусанным очкам

Сережины каракули и стал их внимательно изучать. Сережу коло-

тило. Наконец, дядя всё дочитал и посмотрел на Сережу, как бы

соразмеряя, что можно говорить этому человеку, а что — нет.

— Чувствуется влияние Тютчева и Блока, — сказал он. Лучше

бы калькулятором по голове стукнул. А так — уставился в упор и

стал проверять реакцию.

Сережа робко спросил:

— И это всё, что вы мне скажете?

— Всё, больше сказать нечего. Прочтите еще Некрасова, не по-

вредит, – дядя продолжал рыться в бумагах. — Ага! Почему у вас

размер скачет? Что это: «до бреда я»?

— Так там — не «до бреда я», а «добредая». «Добредая до

лона…» Это почерк у меня такой. Раньше был каллиграфический, а сейчас испортился.

Дядя довольно откинулся на стуле.

— Испортился, значит? Вот вы до бреда и добрели. Но если

хотите про почерк поговорить… Не по адресу. Или вот!

«Наартачив ноги в степе,

Он шагал, надвинув кепи».

— Кепи — это кепка по-русски? — спросил дядя.

— Ну да.

— Так вот и пишите: «кепка». И в целом русский язык изучайте, вы же элементарно не умеете склонять! Падёж падежей — каламбур

мой. Надо писать так: «Наартачив ноги не в степе, а в степи»! И что

мы имеем: нескладушки!:

«Наартачив ноги в степи,

Он шагал, надвинув кепку!»

— Я хотел писать, как Северянин, — оправдывался Сережа.

— А я хочу писать, как Пушкин, и что?

— А я и пародии пишу. Например, на Евтушенко.

Допытатель оживился.

— «Постель была потеряна, а ты уже постелена — девчонка

из провинции, которой принцы видятся. И повторяешь шепотом:

«А что почем? А что почем?».

ПОДОБНО ЛИСТЬЯМ

Но прочь отступления.

Полил дождь. Женя забилась под пальто Сережи, а до педоб-

щежития бежать всего двести метров. И двести метров Сережа мог

обнимать ее, и не было рядом никакого Светика. А Семен давно

скрылся в сумраке ночи. Наверное, кормит теперь свою собаку-

чудовище.

Женя стала подпрыгивать и стучать в окно первого этажа. Из

створок окна высунулся парень в татуировке на груди и майке наи-

знанку. Тут сверкнула молния, и окно с треском захлопнулось.

— Кто это? — спросил Сережа.

— А, этот… Ну это мой бывший. Как его? — Женя долго ходила

туда-сюда под проливным дождем и вспоминала. — Коля! Да, точно, Коля. Мне когда нужно кого-то в общагу провести, он мне липовые

пропуски за так дает, за нерушимую дружбу этих…

— Рабочих и крестьян?

— Ну не интеллигентов же. У нас все-таки педагогическое

учреждение. А вообще-то мужиков и баб, конечно. За их единение.

— И не ревнует?

— А кто его знает. Может, и ревнует.

Переждав опасность, Коля опять высунулся из окна и что-то

протянул Жене.

Юная пара вошла в общагу, и вахтерша, тщательно изучив про-

пуск, представлявший собой картонку, с которой смыло все буквы, быстро сделала вид, что не видит Сережу, и даже медузообразно

расплылась в кресле, будто спит. Но руки исправно делали своё дело.

Ненашев растерянно подложил ей под вязанье десятку. Этот жест

сопроводил такой удар грома, что все присутствующие содрогнулись.

Пока Женя болтала с цербером за жизнь — надо же еще и по-

трепаться для удовлетворения женских слабостей, ради лести, за

политику, за рассаду, Сережа повернулся к стене, на которой висело

объявление, поражающее своим мистицизмом: «Души работают на

первом и третьем этажах».

— Мы по очереди моемся, — объяснила Женя, — там три кабин-

ки. Некоторые в одной по трое моются, так веселее. Могут спинку

потереть. А некоторые одну занимают, мы у них тапочки воруем.

Они поднялись на третий. Комната не запиралась. Женя для

приличия погремела огромной связкой ключей, чтобы известить о

своем приходе. Они вошли. Сережа увидел именно то, что и ожидал.

Идеальная чистота. Окна с занавесочками, на подоконниках цветоч-

ные горшки (вот этих горшков он уже решительно не понимал — для

чего они нужны), на стенах — котята, постеры — Наталья Орейро

и Леонардо ди Каприо.

— Наташа, ты спишь? — крикнула Женя.

— Конечно, сплю. Ты думала, что я не сплю? Да, я тут лежу и

не сплю. Прилегла. Может, кому-то нравится лежать и не спать, она

хочет в это время трахаться, а я не хочу, — раздался сдавленный

голос из угла из-под одеяла.

— Не будем ее будить, — прошептала Женя.

…Сережа нес вверх по лестнице, обхватив в охапку, одеяло, матрас и подушку. Пух стрелял в нос. Лифт не работал. Они под-

нялись на верхний этаж, непонятно, какой. Сережа сбился со счета.

Здесь было совсем темно, чернели дверные проемы, за которыми

шмыгали крысы. В тех комнатах, которые пустовали, напротив, светились электрические лампочки, висевшие необычайно низ-

ко, обои с шарканьем отклеивались прямо на глазах. Под ногами

хрустело цветное стекло, словно раньше здесь были витражи или

много фаянсовой посуды, кроме того, Сережа слышал еще и хруст

крупных насекомых, на которых наступал — странных существ

наподобие жуков.

МАЯКИ САХАЛИНА

У Сережи был друг — студент Федор — учившийся на курс

младше. Федор писал стихи про насекомых: бабочек и кузнечиков.

А всю свою прозу от лица собаки. Но примечателен он был не этим, а вопиющим фактом девственности и неразделенной любви к одно-

курснице. Она хипповала, ходила, обвешанная феньками, которые

сама же поставила на поток, производила и раздавала, и повсюду, куда бы ни пришла, воскуряла благовония.

Мантры ее Федор еще мог запомнить, но никак не мог понять, какая тантрическая любовь ей от него нужна.

— Вот моя подруга уехала в Индию, ее отец почетный аль-

пинист, — рассказывала Федору однокурсница. — Так вот, там

каждый день она занимается тантрическим сексом. Со всеми.

Со всеми индусами. Просто из уважения. Там принято так.

Федор, изгнанный за неприлежание из общаги, некоторое время

жил у Сережи, и когда тот приходил домой, то уже с порога слышал

его дежурные стоны. Федор ворочался на раскладушке и только ино-

гда среди ночи начинал тихо жаловаться. Эти жалобы были сродни

стихам о насекомых: такие же летучие и бессильные.

Иногда в четыре утра Федор приходил к мысли, что ему следует

помыться и постирать штаны.

Тогда он пробирался в ванную со шваброй в руках (несколько

раз его кусал полудохлый кот тети, которого он отгонял шваброй), 32

и тем же порядком возвращался стонать на ложе страданий. Тетя в

это время отмывала ванную — стиравший штаны Федор не умел

пользоваться душем.

«Возможно, счастье там же, где невинность», — бредил он в полусне.

Сережа вовсе не полагал, что невинность — это что-то непри-

личное. Мужчины в своем кругу ее и не обсуждают, потому что

боятся провала в глазах товарищей. Но постепенно он убедился в

том, как важна невинность для женщин, и не тогда, когда они ее

теряют, а именно, когда никак не могут потерять. Они даже делятся

иногда на два враждующих лагеря по этому принципу. Где — либо

одни развратницы, либо — невозможные уродины.

Но это очередное отступление. Мы остановились на том, что

Сережа с постельным бельем в охапку и Женя, уже в халатике, под-

нялись на верхний этаж педагогического общежития.

И тут неожиданно раздались странные звуки.

ЯБЛОНЕВЫЙ ЦВЕТ

И тут неожиданно раздались странные звуки.

Их легко было принять за простую игру шумов, но Сережа

четко расслышал слова пионерлагерной песни «Ветер с моря дул».

— Там кто-то есть? — спросил он, покрепче прижав тряпки к

груди.

Женя махнула рукой.

— Да ничего страшного, пацаны бухают. Или колются, может, я не знаю. Их тут никто не гоняет. Это по жизни здесь так.

— А что, они нам не будут мешать?

— Мне-то по барабану. А ты сам смотри. А то вдруг застрема-

ешься и не встанет… Вот Наташка недавно привела… Ну и ничего!

Веришь? А я сначала ей позавидовала. Пиздец — красивый парень!

В другой раз Сережу покоробила бы эта фраза, но сейчас ему

показалось, что вместо Жени говорил кто-то другой. В этом стран-

ном месте за нее мог разговаривать кто угодно. Голые лампочки

раскачивались сами по себе, в окна с бешеной силой лупил дождь.

Женя втолкнула Сережу в одну из комнат, где стояла только голая

пружинная кровать, и включила тусклый свет еще одной свисающей

почти до пола лампочки.

— Презик есть? — спросила она.

— Нет.

— Ну и хорошо. Никто не любит с презиками. А этот, как

его, Коля, вечно: «Побежали за презиками». Я ему: «Да ты что, я

хрупкая, твою мать, девушка, куда побежали? Стометровку что ли

побежали? Мы трахаемся или в Олимпиаду-80 играем?! А раньше

резинок вообще не было. Нам преподша говорила в педе: «Я стою

перед вами, как памятник шестидесятым, потому что тогда вообще

не предохранялись».

— А что это за стук за окном? — спросил Сережа.

— Да строители какую-то яму роют. Яма-то тебе чем помешала?

Сережа сел на пружины и погрузился в глубокие размышления.

Он разрывался между страстным желанием овладеть Женей и по-

пыткой понять, как он здесь оказался — он, аристократ, человек

умный, разборчивый и придирчивый.

Стоило ему качнуться, железная сетка громко скрипнула, так

что всё, на что у него хватило сил: бросить за спину матрас и поду-

шку и упасть на них, безвольно свесив руку. Но это делало картину

еще более убогой. Что-то вроде «Проститутка у постели больного, и больного безнадежно».

ПРОКЛУС, ФИЛОН И СЕКСТ ЭМПИРИК

Разделась Женя молниеносно. Сережа ничего не успел понять.

И, глядя на нее, уже через секунду обнаженную, он в очередной

раз, как уже бывало в таких ситуациях, поймал себя на неприятном

пустотном ощущении: ну и что, голая женщина, только и всего, как

в бане.

Ты только что был готов сделать все, чтоб раздеть ее, и вот —

ничего, никакой тайны. Хотя (по мнению автора) голая женщина

гораздо загадочнее одетой.

Женя стояла черным силуэтом на фоне окна. Она была прекрасна, но Сережа был так мучительно болен – именно болен, потому что

влюбился, что ее образ и эта комната, и эта скрипящая кровать…

Дверь, которая не закрывается. Бухающие рядом бомжи. Строители, ночью в дождь роющие какую-то обширную и никому не нужную

яму… Всё не совпадало между собой.

— Ты что? — спросила Женя.

— Да нет, я как лестница в небо, как дым над водой, — бодро

ответил Сережа, даже вскочил.

— Тебя эти алкаши что ли напрягают? Если что, они у меня

мигом на матах отсюда вылетят. Не бойся, я могу негромко при-

творяться. Я знаю: вы все любите, чтобы мы стонали, это для вас

типа кайф. У меня был парень, как его, забыла, он всегда говорил:

«Громче, громче!», а я ему отвечала: «Я что тебе — магнитофон

кассетный?» Смешно же, да? Он мне: «Громче!», а я ему про

магнитофон.

Женя приблизилась к Сереже. И тут он понял, что всё идет как

надо, она ему нравится вся — от коленок до кончиков коротких

волос, вьющихся на затылке. Сейчас, конечно, быть бы чуть-чуть

попьянее, ну да ладно…

ОБУЧЕНИЕ ИСКУССТВУ ПИСЬМА С ГИГИЕНИЧЕСКОЙ

ТОЧКИ ЗРЕНИЯ

— Меня сын по коленке молотком ударил, — сказал старик

в бандане с кружкой пива. Происходило всё в Доме Актера, где

богемные личности, как водится, и коротали свой досуг, презирая

мажорские клубы — большие, со цветомузыкой, под звуки которой

резвились исключительно недалекие в своем развитии подростки.

— Здесь Галя — мой фэйс-контроль, — продолжала «бандана», указывая на юную особу за стойкой. — Да, мало что от этого фэйса

уже осталось. А так — я соло-гитарист в группе «Восемь мужей

Элизабет Тейлор», — неожиданно заключил старик, всё время нервно

оглядывающийся по сторонам, как будто его преследуют.

Сережа внимательно посмотрел на него:

— Я тебя вспомнил! Это же ты в прошлый раз на концерте

упал со сцены!

— Упал, а что такого! Многие небьющиеся предметы падают и

разбиваются, а я, как противоударные часы, — никакого эффекта.

Завалился вместе с гитарой. На какую-то телку, она и смягчила

удар. Но, — доверительно произнес старик, — между нами, любой

мужик раз в жизни должен сделать это — полежать на бабе, — тут

он беззубо рассмеялся, причем его позвоночник неестественно

искривился. — Иначе жизнь на Земле прекратится. Нельзя думать

только о себе. Вот если бы наши предки думали только о себе, где

бы мы сейчас были?

— То есть ты лежал на ней, думая о судьбе человечества? —

спросил Сережа.

— Конечно, а ты как делаешь? Кстати, ты не в курсах: нам группу

переименовывать? Тейлор в последнее время замуж не выходила?

А то придется девятого искать. У нас и так уже солистов — трое. И все

на сцене. И лезут к одному микрофону, дерутся за него. Дерутся

плохо, по морде друг другу не попадают, так, только руками машут.

— Ты же сам поёшь.

— Пока они заняты, кому-то надо петь. Ты не думай, — дове-

рительно сказал старик, — курю только через бульбулятор.

Подошел Семен, схватил Сережу и резко потянул за собой:

— Ты что?!

— Ты на него посмотри. Оставь в покое эту головку от патефона.

Стерлась она. А за столиком барышня ждет. Ира или Женя, это же

ты их отличаешь. А здесь тупик, нежилая территория.

ВЫШЕ РАДУГИ (ПРЯМОЕ ПРОДОЛЖЕНИЕ ПРЕДЫДУ-

ЩЕЙ ГЛАВЫ)

Женя, впервые попавшая в Дом Актера, продолжала жить своим

счастьем: ее окружали люди, которых она часто видела в центре

Иркутска, но никогда так близко.

— А что такое бульбулятор? – спросил Сережа.

— Ты что, только что на свет произведен? — Семен решительно

направился к стойке.

— А вы кто такой? — спросил Сережа лысого мужика, который

занял, развалившись, почти всю противоположную от Жени лавку, Ненашев пристроился к нему с краю.

— Во-первых, хватит выкать! Во-вторых, ты уже спрашивал.

Я Андрей.

— Нет, я спрашивал, кто он такой, другого Андрея, — Сережа

мучительно вспоминал. — Он был кудрявый, в костюме цвета бордо, и курил сигару. А ты лысый, в замызганной футболке с надписью

«Падидас» и не куришь.

— Иногда курю. Но, — веско уточнил лысый, — только «Маль-

боро». Чувствую себя ковбоем. У меня под кроватью даже ковбойская

шляпа валяется. Мне ее кореш из ГДР привез в 87-м. А в футболке

я, старый конь педальный, — так он назвал Сережу, — по двум при-

чинам: во-первых, оттого, что люблю футбол на траве, во-вторых, я

купил ее в 92-м на «Шанхайке»*. А второй у меня и нет. А в 99-м…

Подсела натурщица Лариса (негритянка, местная знаменитость, женщина, активно ходящая по рукам, но с прежним актерским ши-

ком, поэтому никто не считал ее за блядь), резким толчком бедра

придвинув Женю к Семену:

— Какие танцы были только что: «Солнышко в руках», «Как

ты могла, подруга моя?!» Малютка, ты меня пинаешь. Словом, я

наглоталась таблеток.

— Зачем? — Андрей вскочил и в ужасе упал на колени перед

Ларисой, несколько смяв при этом Сережу.

— Ему не понять, — выдержав паузу, объяснила она, — он

щенок, откуда ему знать, что такое смерть от таблеток. А вот вы, мальчик, мужчина.

— Я? — удивился Сережа.

— При чем здесь вы? Ему свойствен животный нарциссизм. Это

то, что отталкивает меня. Но своей мучительной смертью в пределах

нескольких минут я докажу, что стою выше его. Это будет месть за

_________________________

* «Шанхай» («Шанхайка») — криминальный вещевой рынок в центр Иркутска.

все унижения, которые он мне нанес. За то, что у нас сдохли все

рыбки. Вы же знаете, умница моя, — Лариса театрально, в некото-

ром упоении поцеловала Женю в кудряшки, — у нас в аквариуме

сдохли все рыбки.

— Лариса, — завопил Андрей, замахнувшись тарелкой, с кото-

рой потекли какие-то отжившие консервы, размышляя, в силах ли

он разбить ее, — не пей сегодня больше!

Сережа схватился за голову. Ему мерещились лица, он слышал

слова, но уже не видел напротив Жени, с которой можно было бы

сбежать.

Не видел Семена, который объяснил бы ему, что происходит, но друг его в это время уже вещал за стойкой:

— Ну зачем, зачем, нужно знать всех этих древних богов, их

родственников, кто с кем? По мне, хоть все со всеми.

— Чтобы кроссворды в поезде разгадывать, — отвечала Галя (та

самая юная особа, разливающая пиво). Вот представь: никто не знает

ответ, а ты знаешь. Значит, что?.. За тобой моральное превосходство.

Галя, как всегда, была мила и непосредственна. Ее не смущал

даже старик-гитарист, упавший со стула и державший ее за ногу в

колготках под короткой юбкой в рюшечках и безо всякого успеха

пытавшийся подняться.

Но вернемся назад, на верхний этаж педагогического общежития.

ДЕТИ СОЛНЦА

Постель еще несла на себе следы непринужденного вдохновения.

— У тебя было много парней? — спросил Женю Сережа, повер-

нувшись к ней, — кровать снова страшно заскрипела. Но комната

при свете утра потеряла всё, что казалось в ней ночью мистическим.

А вид из огромного окна на Ангару даже украшал ее. Идиллическое

чувство залило душу Сережи вместе с ранним солнечным светом.

Он встал и увидел в окне рыбаков. Они просто сидели и закидывали

удочки. Наркоманы и крысы за стенами утихли. Ненашев снова лег

и задумался о том, как же правильно и мудро устроена жизнь.

— Сколько у тебя было любовников? — снова спросил он.

— Что, мне при тебе их посчитать? — перевернулась на живот

Женя, словно бы ей так легче было думать.

— А с самым первым как? Страшно не было?

— Не, ни страшно, ни больно, ни фига. Я вообще тогда ничего

не чувствовала. Просто смотрела со стороны, как будто это не со

мной. Он подергается немного и лежит. А мне забавно за него.

— А где он сейчас — этот твой первый?

— Сидит.

— То есть как — сидит?

— А так. В колонии строгого режима, за совращение малолетних.

— Кого это он совратил?

— Меня и совратил.

Женя рассказывала:

— Там всё быстро произошло, мы летом жили на соседних дачах.

Ему за тридцатник, а мне тогда было тринадцать. Ну, он и стал к себе

в гости зазывать — я, говорит, к тебе с детства присматривался, еще

с тех пор, как ты на трехколесном велосипеде каталась и дула на

одуванчики. Ну, я и стала ходить к нему, думаю, нормальный такой

дядька, веселый, с шутками, всегда в тельняшке. На какой-то раз

он начал лапать. А мне, веришь, было все равно. Потом родители

узнали, догадались как-то, может, по глазам: я глаза прятала. Бегут, хватают, папа его крапивой выдрал, ремень его моряцкий в капусту

порубал. А тот орет, как резаный, бегает по огороду без трусов.

— И правильно, что без трусов.

— Да не, я понимаю, это же природа.

— Природа! А совесть куда?

— И совесть тоже природа.

Женя прижалась к Сереже.

— Теперь ты расскажи что-нибудь.

— Как говорят французы, обожаю такие просьбы… Ну ладно, слушай. Встретились однажды девушка с характером, девушка без

адреса и девушка с гитарой.

— Да ну! И что?

— И выяснили, что они уже не девушки.

— Сам придумал? Это скучно. Давай другое что-нибудь.

— Тогда слушай. У нас в пионерлагере на полянке стоял па-

мятник пионеру, выкрашенный в синий цвет. Почему в синий? Этот

пионер посинел оттого, что был утоплен. Однажды, много лет назад, один пионер курил возле пожарного стенда. Вожатый увидел это, схватил со стенда топор и разрубил пионера напополам. Куда девать

тело? Очень просто: рядом протекает река Илим. Вожатый бросил

тело пионера в реку. С тех пор синий пионер каждую ночь выходит

из реки, бродит по лагерю и ищет того вожатого. Но, в общем, ему

без разницы, для него все равны, он же не знает, что вожатый давно

уволился, он набрасывается на любого человека и душит его, пока

тот не посинеет.

Женя поежилась:

— Хорошо, что ты мне это утром рассказал. А то бы я всю ночь

ждала этого пионера.

— Или вот еще история, — продолжал Сережа, — про

человека, который разучился есть. Жил человек, который раз-

учился есть. Все вокруг говорили: «Как же ты живешь и ничего

не ешь? Садись, поешь с нами». А он отвечал: «Я не умею». И что

ты думаешь: дожил до девяноста лет, а все, кто ели, умерли

молодыми.

— Странная история, — сказала Женя. — Кстати, давай спу-

стимся в нашу столовую на первом этаже и поедим.

Они быстро оделись. Одеяло и подушка остались на месте.

— Кому-нибудь пригодятся, — сказала Женя.

ПУТИ ВЕТРОВ

Они сели, подошла аккуратная молчаливая девочка — как

определил бы Блок, «несказанное». Сережа сделал заказ. Цены его

приятно удивили.

— Теперь всегда буду здесь заказывать.

— Ага, ты сначала прорвись к нам в общежитие, — сказала

Женя. — Вон, видишь Колю (Коля, ее бывший, с каким-то нечелове-

ческим аппетитом за соседним столом ел яичницу). Ты думаешь, он

добрый? Знаешь, какой он злой? Он тебя не убил только потому, что

не хотел мою психику травмировать. А встретит на улице и убьет.

— Ну, это еще неизвестно, —уклончиво ответил Сережа.

В то же время, он понял, что какое-то обстоятельство

именно здесь его тревожит, и стал потихоньку приглядываться

к публике.

Стоило ему усилить бдительность, как за стол плюхнулась за-

спанная Наташа — соседка Жени по комнате. В ее стоящих дыбом

волосах что-то запуталось: или бигуди, или расчески. Она глядела

на мир глазами, которые то многозначительно сходились, то раз-

бегались в разные стороны.

— А где вы были? — спросила она. — Вас всю ночь не было.

А я в душ пошла, смотрю, вся ночнушка мокрая. Значит, что-то

снилось. Пашка — точно. Он мне сказал: «Я все равно тебя изна-

силую». А может, не Пашка снился…

Сережа продолжал размышлять. И тут до него, наконец, до-

шло, что, кроме Коли, продолжающего с редкой прожорливостью

употреблять яичницу, они с ним были единственными мужчинами

во всем зале.

— Это какой-то гарем? — спросил он Женю. — Чей? Вашего

декана? Или заведующего общежитием? Или вы убиваете всех

пацанов и пьете их кровь?

— Сережа, смотри, — Женя стала объяснять ему суть вещей

как пятилетнему ребенку. — Это педагогический институт, поэтому

общежитие у нас женское. А Коля — он родственник чей-то, тут к

нему постепенно привыкли, да он и сам доволен. А такие, как ты, приходят и уходят.

— А наркоманы наверху?

— А что наркоманы? Им не до нас. Они через крышу лезут.

Подошла та же словно выточенная из слюдянского мрамора

коротенькая официантка и принесла Наташе кисель, которому она

обрадовалась так, что захлопала в ладоши.

— Допустим, — не унимался Сережа. — А что это был за блок-

нот, когда ты все время писала в кафе?

— Она, когда видит мужчину, всегда записывает схему мужского

и женского начал, — объяснила Наташа. — Вид релакса. Вот смотри: 41

И она нарисовала на салфетке:

xxxxxxxxxx

— это женское.

X X X X X X

— это мужское.

— Кстати, — продолжала Наташа, — все мужчины делятся на

две равные категории. Вот тебе что в нас больше нравится: грудь

или попа?

— Ноги, — машинально ответил Сережа. И после никогда

внутренне не мог отказаться от этой доктрины.

РЕЧЬ КОСМОПОЛИТА

Поздно вечером Сережа погрузился в любимый красный трам-

вай, последний, судя по всему, — был час ночи, с удовольствием

предвкушая, как долго и запинаясь, водитель будет объявлять:

«Остановка Карла Либкнехта».

Трамвай был почти пуст. Но сидевший на соседнем сиденье

художник-сюрреалист Сюриков увидел Сережу и демонстративно

свесил голову, изображая пьяного изгоя, которого никто не любит.

Эти его выходки были в порядке вещей, поэтому им не удивлялись.

Напротив, все ему подыгрывали.

Сюриков выдавал себя за прямого потомка Сурикова, художе-

ственные принципы которого не принимал, поэтому в знак протеста

и переделал свою фамилию.

Дома у него было три книжки, которые он постоянно читал и

всем пересказывал. На выставки Сюриков летом приходил в ва-

ленках, а зимой — в тапочках на босу ногу. Тапочки были разного

цвета. В руках — трость самого Девяткина. . Рука что-то ищет в

воздухе, нога западает.

Вдруг Сюриков восстал из мертвых и протянул Сереже бутылку пива.

Сережа отхлебнул. Хотя ненавидел пиво, да еще и теплое. В это

время другой припозднившийся пассажир — с виду совершенно

ничем не примечательный, за исключением усов и блестящей лыси-

ны, — делал вид, что едет в трамвае совершенно противоположного

направления. Сюриков показал на него пальцем и сказал: «Ленин».

Оба, Сюриков и Ненашев, громко рассмеялись. «Ленин» глянул

на них с опаской и принял вид спящего.

— Я ему сделал комплимент, а он обижается, — расстроился

Сюриков, — сейчас я расскажу ему, кто такой Ленин! Расскажу, какой это был великий человек!

Сережа вцепился в макинтош Сюрикова. В это время трамвай

остановился, лысый гражданин сошел, или, скорее, выбежал, по-

тому что, по всей видимости, очень испугался Сюрикова и его на-

мечавшейся лекции.

— Ты что это меня ни за что хватаешь? — обиделся Сюриков. — Ты, может быть, еще скажешь, что Фидель Кастро Рус — мокрая крыса?!

А ведь думаешь так про себя, я уверен. Шеф, останови гроб на колесиках!

А ты, — с ленинским прищуром сказал Сюриков Сереже, извлекая из шта-

нин огромный телефон с антенной, — не звони мне больше на эту трубку.

С диким матом Сюриков выпал из трамвая. Сережа остался

сидеть, глядя на свое непохожее отражение в стекле. Он никогда не

ездил в пустом трамвае, и у него вдруг возникло ощущение, что это

никогда не кончится: он будет ехать в этом трамвае вечно и никуда

не приедет, а водитель ненастоящий.

СВОБОДНЫЙ БУДУАР

Не будем уточнять день и час этого разговора. Он мог состояться

до знакомства с Женей, после знакомства, или если бы Сережа и

Женя никогда не встретились.

Тетя стояла, манерно облокотив одну руку на рояль:

— Ты знаешь, что тело — это вместилище души? — спросила

тетя, любуясь бижутерией на пальце.

Сережа только что вошел и не знал, как ответить.

— Вы сегодня в таком длинном платье. Вам идет, когда платье

облегает фигуру, — сказал он.

— А что идет вашему поколению? — не унималась тетя.

— Смотреть вперед.

— Вперед чего?

— Вперед вашего поколения.

Тетя в длинном платье с хвостом горестно ударила по клавишам

рояля. Звук повис в воздухе, и только потом рассыпался на ноты

отчаяния.

— Как мы ждали будущего, как мы на него рассчитывали! Мы

думали, человечество преобразится — через научный прогресс, через поэзию Евтушенко… И что? Вот я попала в это будущее.

Если бы кто-нибудь сказал мне тогда, что оно будет таким!.. Мир

изменился, и он стал хуже. Люди стали совершенно другими. Вот

ты — ты же человек без идеалов. Скажи мне, во что ты веришь?

— В Элвиса Пресли, — сказал Сережа.

— Я так и думала, — тетя в изнеможении опустилась на диван.

Сережа немедленно схватил графин и, брызнув водой на тетю, попытался изгнать ее из мира теней.

— Тетя, ваша психика безнадежно исковеркана великой русской

литературой: Чеховым, Достоевским…

— Нет, — почти закричала тетя, — она не исковеркана ими. Всё

наоборот… Я рождена Чеховым и Достоевским и умру вместе с ними.

— Но они уже умерли.

— Значит, и я умерла. Ты доволен? Ваше поколение заражено, как вирусом, бешенством и цинизмом! Вы же не знаете, что такое

святая любовь, Тургенев, листья, которые можно отодвигать рукой, прикасаясь ладонью к лужам, тихие страстные объяснения в бе-

седках, сумасбродство, бескорыстие… А в мое время, знаешь ли, и

мороженое было вкусным, и мандарины пахли.

— Зачем вы мне это говорите? Я вам верил еще до этих слов.

— Затем, что этот усатый щеголь — Альберт — не только не

влюбился в меня, но еще и потребовал кругленькую сумму за свои

услуги. Альфонс он, вот кто!

— Так Альфонс или Альберт?

— Ты знаешь кого-нибудь с именем Альфонс?

— Нет. Но и с именем Альберт тоже никого.

В этот момент показывали теленовости. Актер Музыкального

театра Шпильман переплывал Ангару под прицелом камер туда и

обратно, при этом непрерывно исполняя оперные арии на слова

Метастазио.

— Так оставьте все меня в покое, наконец, что вы меня травите, дикари, звери, — тетя, не теряя достоинства, артистично зарылась в

подушки, Сережа в свою очередь пошел в свою комнату сравнивать

достоинства Расина и Корнеля.

ПРИМЕР МОЛОДЫМ

После ночи с Женей Сережа горячо делился впечатлениями.

Семен поливал кактусы и слушал без особого интереса — он не

мог почерпнуть из этого монолога ничего для своей прозы — у него

было правило: не описывать эротические сцены.

–— Во сколько? В три часа ночи? — переспросил он. — Любо-

пытно. Я тоже примерно в это время закончил второй акт своей пьесы.

Наконец Сережа замолчал. Он набрал номер Жени и запел:

— Ай джаст кол ту сэй ай лав ю!

— Ты чего там, перевозбудился что ли? — спросила она сонным

голосом.

— Нет. Давай встретимся на ВУЗовской набережной в пять, напротив «ИрГирЕдМета».

— Там же одни гопники. В этих — шарфах белых. Ну, хорошо.

Как мы друг друга узнаем?

— Ты уже забыла меня? Как это смешно и неостроумно в одно

и то же время. Нужно одеться в молодежном стиле. У меня в руках

будет журнал «Трезвость и культура» за восемьдесят восьмой год, а сзади — «Молодой коммунист».

— В смысле, вместе с тобой придет молодой коммунист?

— Да нет, в смысле, в заднем кармане будет ещё один журнал. Запас-

ной. Там обезьяна на обложке, и над ней надпись: «Кем ты стал, человек?»

Семен перестал поливать кактусы, сел напротив Сережи и

устремил на него задумчиво-педагогический взгляд.

— Что ты смотришь? Смотрит он! — рассердился Сережа, — меня

вообще должны убить. Все ее бывшие любовники. Мне Женя вот что

рассказала: ее мама в детстве пугала так: вот сейчас придет дедушка

с напильником. Женя знала, что дедушка давно умер, а что такое

напильник, вообще не знала. Она думала: напильник — это мертвая

собачка. И насилие и всякие там насильники тут ни при чем. Есть

связь — слова или притягиваются друг к другу, или отталкиваются.

Семен даже не улыбнулся. Вернее, улыбнулся, но как-то про

себя. То ли над случаем, то ли над рассказчиком.

— А кто твой Старосельцин? — гремел Ненашев, –— мизантроп, угрюмая личность, обвешанная со всех сторон орденами, как собачка.

Да и похож. Мне рассказывали: сидел он на каком-то официозном кон-

церте, на почетном месте, разумеется. Выходят девочки в коротеньких

юбочках, мило держась за ручки — чтобы не соврать, всем лет по

шесть или семь. Так Старосельцин разорался: разврат, мол, уберите.

— А что не разврат?

— Да всё! Твои кактусы, например, или завод «Красный Факел»…

ПОСЕТИТЕЛИ ЛОЖИ

— Разврат в том, что ты начинаешь терять себя. Может быть, я

дурак и резонер, но я уже знаю, что будет дальше.

— И что это, интересно?

Не успел Семен ответить, как тут же раздался кротко-повели-

тельный стук в дверь. Стучавший настойчиво хотел быть здесь, но

намекал, что если его не впустят, он нисколько не обидится.

Семен открыл. Перед ним стоял сосед по коммуналке — капитан

Рукосуев с миской соленых рыжиков. Это был скукоженный человек

небольшого роста, никогда не снимавший халата без пояса и покрытый

мхом от пьянства, даже щетина на его лице несколько позеленела.

— Мужики, вам этого не понять, — сказал Рукосуев, удобно

устраиваясь на диване, — вы сами видите, какую трагедию я пере-

жил. Метался ночами на подушке, глотал лекарства. Горстями, столо-

выми ложками глотал. Скажу проще: накрылся я красной шапочкой.

— Выпить, что ли, хочешь? — спросил Семен.

— Это слишком грубо, — обиделся Рукосуев, — мы, моряки, привыкли выражаться изысканно и тонко. Ты, Семен, скажешь:

«Паленка», а я скажу: бальзам. Скажешь: «Алкаш», отвечу: «Алкаши

все давно уж в могиле». Я вообще твои шуточки надо мной терпеть

ненавижу. Суки вы все нехорошие.

Семен плеснул Сереже и себе, налив Рукосуеву полную. Капитан

выпил, не растерялся и, подбавив лукавости во взгляде, сменил тактику:

— Нет, ребята вы что надо! Я вас уважаю, или, как говорят на

флоте, фигею без баяна. По-честному, мне эта доза губительного

напитка нужна, как зайцу стоп-сигнал. Да! Был случай в откры-

том море. Я выхожу на танцплощадку, мне докладывают: море уж

очень открытое. Что делать? Есть выход. Задраить шкоты. И бром-

брамсели убрать.

Сразу же забыв про море после второй, капитан расчувствовался:

— А я ведь, что вы думаете, дорогая редакция, я был значкист.

А меня в шею оттудова. Вот такой пердипопель… Налегайте на

рыжики. А как мы живём с женой, вы в курсе? Так вот. У нас даже

самовара нет! Нет самовара! Я подготовил книгу поэзии. Четыре

раздела. Падайте со стульев попеременно. «На висках седина», «Вам, женщины», «Алкоголизм», «Разное».

— А что входит в раздел «Разное»? — спросил Сережа.

— Ну, ты понимаешь, с рынка пластинка, с елки по иголке, разное — в эпиграмматическом плане. Вот, например, про Сему.

Рукосуев прищурился.

Он, конечно, эрудит,

Но порою ерундит!

Довольный произведенным эффектом, капитан снова выпил.

— А вот обращение к городу Черемхово — я сам-то из Черемхова: Прощай, холодный и бесстрастный,

Великолепный град рабов!

— Незабываемое Саламинское сражение, — решил сменить ход

беседы Сережа, — когда бесстрашный Фемистокл повел свои корабли…

— Молодые люди, я с вас ныряю. О чем вы говорите! Знал я

этого Фемистокла. Но на первом месте что? На первом месте родина, согласны? Ее поля, перелески и эти, как их…

— Грибы? — спросил Семен.

— Почему грибы? При чем здесь грибы? Это ты — гриб! Рас-

падки! Меня путать не надо. Я сам кого хочешь запутаю. Я могу — в

бараний рог!.. Силища во мне осталась!..

В доказательство Рукосуев взял со стола алюминиевую ложку

и решил ее согнуть, но вместо этого разломил напополам.

— А вот портить предметы домашнего обихода не надо, —

упрекнул Рукосуева Семен.

— А я специально сломал эту ложку, — хладнокровно ответил

капитан, — потому что чужое это всё, наносное. В Древней Руси

как было — берешь деревянную ложку, расписную, и хлебаешь ей, хлебаешь, пока морда не станет величиной ну хотя бы с «Розовый

вечер»… Это песня такая, люблю ее. А захотелось душе потехи —

так ты на тех же ложках исполняешь музыкальный номер.

— Положим, в Древней Руси вообще без ложек обходились, руками ели, — вставил Сережа.

Рукосуев недобро уставился на него.

— Молчать! Чукча ты неэлектрофицированный! Ты еще, может, скажешь, что Пушкин был негром?!

— Пушкин был негром.

Тут случилось неожиданное. Капитан, как следует не подго-

товленный к этой мысли, вдруг забился в конвульсиях, изо рта его

пошла пена, руки замельтешили в воздухе.

— Пушкин — русский!.. Жиды!.. Пидарасы!.. Плюла… Плю-

ра… Плюралисты! Оприходовали Есенина в «Англетере»!.. Вот

горло поэта! Душите тогда и меня. Я — Магомет!.. Я — Магомет!..

— Хорошо, ты Магомет, я Шайтан, только успокойся, — сказал Се-

мен, не без удовольствия наблюдая за этой пляской Святого Витта, в то

время когда Ненашев отстраненно водил вилкой по столу, тоскуя по Жене.

— Я Магомет Али! — Рукосуев, разъярившись, начал демонстрировать

в воздухе странные боевые приемы. Потом упал на спину и засучил ногами.

— Ну, так и я могу, — сказал Семен, — а кун-фу знаешь?

— Сам ты кун-фу. Кун-фу на тебя! А пошли-ка в рукопашную —

кто кого заборет!

Сереже стало не по себе:

— Может, Скорую вызвать?

— Не надо, — спокойно ответил Семен, профессионально из-

меряя взглядом недопитое и недоеденное Рукосуевым. — Он сейчас

прокричится и станет такой тихий-тихий, а потом домой пойдёт.

ЗАБЫТАЯ БУХТА

— Епа мама! — подобно молящемуся возвел глаза к потолку

Рукосуев, — как говорят в народе: «Незнайка лежит, а знайка далеко

бежит». «Дружба» скоро закроется. Бежать мне надо. А сейчас я вам

спою, — заключил он неожиданно.

— Это еще зачем?

Рукосуев страдальчески оглядел присутствующих. — Значит, не дадите на чекушечку?

— И вот так каждый день? — спросил Сережа, когда руки Рукосуева

уже жадно нашаривали в кармане штанов полтинник, ноги приобретали

сверхспособность лететь, а не бежать, а продавщицы «Дружбы», позе-

вывая, готовились закрывать магазин и открывать свои женские разнуз-

данные тайны грузчикам, которые пока что дулись в карты на Наталью

Леонидовну. Она работала в мясном отделе, а мясной отдел еще никогда

никому не отказывал в разведенных из-под крана заначках и самопале.

— Нет, чего-то я подустал, — ответил Семен, когда капитан

стремительно лишил их своего общества. — И так с утра каждый

день, заходит и восклицает: «Роса упала на уста», и требует отзыв…

А отзыв…Ну да… Я знаю, ты же не любишь, когда матерятся.

В комнату неожиданно вновь ворвался растрепанный Рукосуев

и ухватился за Семена:

— Сема, беда!

— Что случилось?

— В «Дружбе» со мной не дружат. Наталья Леонидовна скур-

вилась. Опустели закрома. Сначала я ее спрятал, а она взяла и

спряталась. Кучился, мучился, упросил да и бросил.

— Так кто от кого спрятался-то?

— Водочка. Люкс. 9 рублей, 15 копеек — нету. А она не дает —

жена. Девять рублей хочет. Я сейчас покажу вам ее. Отдает пускай.

Я не нищий, чтобы побираться.

Все вместе проследовали в соседнюю комнату, где из мебели

только жена и оставалась. И тумбочка рядом с ней. На тумбочке

стояли стакан с искусственным цветком и семь слоников. Жена

всегда сидела на матрасе с победным видом.

— Видишь? — зашептал Сереже Рукосуев. — А я ей стихи

посвящал. Превозносил.

Семен оглядел комнату. Сережа — жену. Такого рода обширные

формы всегда казались ему шуткой природы. Полуодетая женщина

огромных размеров сидела на матрасе и смеялась.

— А водочка точно была? — спросил Семен и приподнял матрас.

— Водочка была. Это она, эта обезумевшая фурия, менада, я точно

знаю, над ней надругалась, — подпрыгивал, чертыхаясь, Рукосуев.

— Ты-то уже не можешь надо мной надругаться, — вдруг за-

говорила слоноподобная жена совершенно и даже преувеличенно

детским голосом. — Я старая. А ты всё елозишь по мне, шаркаешь.

Так а вот она я вся, Семушка, бери, бери меня, — жена Рукосуева, потянувшись (если вы видели, как потягиваются женщины после

сна, вы поймете, что это было за зрелище для чувствительного Се-

режи), и мгновенно распростерлась на матрасе в неприличной позе.

— Ты слышал, — рассмеялся Рукосуев, — ей мало матраса, ей

хочется чувств. Но все чувства давно допиты из бокала.

— Распиты на троих, — поправила жена и развернулась таким

образом, что это небывалое зрелище преобразило всех.

— Вот видите, — капитан заплакал. — А ведь я посвящал ей

стихи, песни, ходили с ней в театр на «Риголетто».

Рукосуев стал что-то искать в тумбочке и разбрасывать вокруг

себя театральные программки. Но вдруг и он нашел в себе силы.

— Она слепа и ничтожна, — закричал он, — я выкупил ее у

родителей ребенком, маленький комочек, завернул в рогожу, вы-

вез и хранил до совершеннолетия, не прикасаясь к цветку любви.

Как зачарованный бродил я по ВУЗовской набережной, грезя о

ней. Похожий на гроздь винограда.

— Почему на гроздь? — Семен сел на пол и закрыл руками

лицо, готовясь то ли заплакать, то ли засмеяться. Сережа в это время

раскрыл окно и стал смотреть вниз, не пройдет ли мимо Женя или

девушка, отдаленно напоминающая ее. Это было что-то уже сродни

наваждению. Он и осознавал это, и не осознавал.

— Гроздь женщин висела на мне, и сладкие, и с кислинкой.

А дамские пальчики? Они непрерывно шныряли по моему телу.

Но я отряхнулся и сказал: «Вы можете висеть на мне, сколько вам

угодно, я упаду под вашей ношей, так вы накажете сами себя».

Сема, ведь ты не идиот! Девять рублей и пятнадцать копеек — это

сумма человека твоего масштаба! Признаюсь, как поэт я всегда

смотрел на прозаиков с презрением, я топтал их, издевался над

ними. Поэтому и стал изгоем. Но ты меня переубедил. Ты стоишь

на земле, а мы витаем в облаках. Или кружим вокруг керосиновой

лампы, как насекомые. Что тебе стоит доставить радость надлом-

ленному цветку?

— Хе-хе, — раздалось с матраса.

ХОДИТ ОДИНОКО ПОД НЕБОМ

Утром Сережа расположился с бутылкой пива на Тихвинской

площади, присев на край фонтана. Благодать: жуткая жара, но ветер

дует в твою сторону, а тут еще и брызги летят прямо в спину.

Затем и так уже измученный счастьем взаимной любви Се-

режа пересел на скамейку рядом с феминой в огромной панаме

и короткой юбке, и они стали переглядываться, но он всё не

решался заговорить первым. Как назло, напротив, у клумбы, появился человек в красном пиджаке с саксофоном и начал

играть — что бы вы думали? — «Странников в ночи». И так

лажово, что хотелось немедленно сбежать или найти укрытие; к этому не располагали лишь приятное соседство и чудная по-

года. Среди прохожих всегда есть и сердобольные, они что-то

бросали в коробку исполнителя. Доиграв, он удалился, по-

шатываясь и западая. Две девочки подхватили его под руки и

усадили на скамейку.

— Хорошо, что он играл не «Мой путь», — сказал вслух Сережа.

Соседка по скамейке согласилась так, как будто она знала, о чем

идет речь… Панама съехала ей прямо на нос, и вместо того, чтобы

поднять ее, она стала вертеть головой по сторонам.

День России. Город по-прежнему задымлен. Площадь набереж-

ной без снесенного Шпиля и еще не установленного царя выглядит

дико. В одной газете хорошо по этому поводу написали: «Мужчин

Иркутска лишили мечты».

Когда-то Сережа и два его приятеля: преподаватель физмата

и Деревянко из автосалона расхаживали здесь, по набережной, морально выжигая окружающее трогательной свободой. В руках

Деревянко была странной формы гитара:

— Спешу к тебе! — запевал физматовец.

— Спешу к тебе! — подхватывал Деревянко.

— Скажу тебе!

— Люблю тебя!

— И я тебя!

— Один ответ!

— Другого нет! — песнопения друзей спугнули молодежь и

одновременно голубей, хором поднявшихся в небо.

— Ведь нам с тобой!

— По двадцать лет!

— Люблю тебя, люблю тебя! — заключали престарелый физ-

матовец и примкнувший к нему Деревянко.

Как еще недавно это было.

Сережа долго бродил по Пестеревской, весь блатной, в белых

джинсах — не придерешься — и гавайской рубашке, прикурил у

человека-бутерброда, прошелся по мебельному магазину с таким

видом, будто выбирает мебель, покачался на кресле-качалке, по-

торговался. Но все это было заменой чего-то более важного.

Он зашел в Дом Литераторов на Арсенальской (бывшая Троц-

кого) — официальное учреждение — и чинно сел на стул у стены.

Трудность состояла в том, что на его плечи склонялись головами пья-

ные или уработавшиеся — то поэтесса слева, то поэт справа. Поэты

были легкими, почти безжизненными существами, но их полусонные

реплики мешали Сереже слушать великого пианиста Ивана Давидсона!

Иван Давидсон. Сережа то и дело ловил себя на обычном неловком

чувстве неумения сосредоточиться на музыке, тем более что головы

неизвестных ему поэтов то и дело меняли расположение, а иногда па-

дали на него сразу обе. Он смотрел на спину Давидсона, на его руки, бегающие по клавишам, и сам ощущал в подушечках пальцев некоторое

покалыванье, его пальцы отзывались, музыка становилась осязаемой.

Давидсон, зазываемый на все презентации в городе, играющий

то там, то сям по пять раз на дню, научился получать удовольствие

от своей шутовской роли, купался в свободе и непринужденности, думая, должно быть, об аудитории так: мне наплевать, понимаете

ли вы мое наслаждение, отзываетесь или нет.

Сережа любил таких людей, как Давидсон, за улыбку легкости, блуждающую по их устам, улыбку, которая стоит десятилетий слез

и трудов.

ИЗ ВЫСОКОРОЖДЕННЫХ

Но вернемся к Жене, о которой мы намеренно забыли. Кому в

момент развития романа нужны театральные страдания тети или

треп про неудачников из Дома Актера? Автора оправдывает лишь

сам план построения романа с барочной прививкой.

Сережа говорил, Женя слушала. Они уже могли перепихнуть-

ся где угодно и безо всякого стыда. Она старалась не ругаться, он

старался не замечать ее ругательств. Мир и должен подчиняться

двоим. По крайней мере, пока из него не выгонят.

Воодушевленный Сережа гулял с Женей в загородных лесо-

насаждениях, в одном он переплыл зачем-то озеро, потом залез

на дерево и оттуда излагал любимой свои планы: «Мы будем пить

исключительно «Мартель», танцевать падеграс и падепатинер, ибо

иные танцы в стране временно запрещены, играть в лаун-теннис, перекидываясь шутливыми фразами. Научимся различать туманные

звезды Большой Медведицы». Женя искусственно смеялась, потому

что этот бред ее не занимал, а пугал.

Именно потому, что она знала много ругательств, разговор с

Сережей составлял для нее мучение — матерные слова или теряли

при нем силу, или приводили его в странное отрешенное состояние.

Сережа свалился с дерева, опять переплыл озеро, и мечтательно

упал на траву возле голых ног Жени:

— Ты умеешь венки плести? — спросил он.

— Умею, но в них жучки заводятся.

А Сережа и не слушал уже, он говорил:

— В мире есть только два цвета: зеленый и голубой. Цвет травы

и цвет неба. Человек между ними — случайность. А амбициозен он

именно потому, что не осознает границу того, что ему позволено.

Это его счастье. Счастье быть правым. Даже когда все вокруг не

понимают его.

Сережа не учитывал, что кто-то может присвоить себе право

обижать другого, лить кровь, устраивать детские концлагеря… Он

был уязвим. Все люди, которые рассуждают (и рассуждают долго), рано или поздно становятся жертвами своих рассуждений.

И даже Женя постепенно начинала это понимать.

Миром управляют мужчины, а мужчинами — женщины. И нет

слаще или страшнее минуты, когда женщина обнаруживает в себе

свой настоящий характер.

УДОБНЫЕ ЛАЙНЕРЫ АЭРОФЛОТА

— Что ты сейчас пишешь? — спросил у Семена Сережа, когда

они заняли столик в самом углу театрального кафе на углу Амур-

ской и Большой.

Остальные занимали актеры ТЮЗа. Они беспрерывно смея-

лись, хотя почти не разговаривали между собою, что производило

угнетающее впечатление. Не бывает таких шуток, чтобы так долго

утробно смеяться, падать со стульев и давиться едой.

Не то чтобы Семен любил делиться своими творческими пла-

нами, нет, замысел он не раскрывал никогда, зато обожал распро-

страняться о философии очередной вещи.

— Я, эсер, пишу пьесу. Черновое название в духе Александра

Островского. Ну, ты понимаешь, о чем я: пословица в заглавии!

Что-то вроде: «Кто врёт — тому ежа в рот», «Чужие куры несутся, а наши только топорщатся», ну, или там: «Присматривайся, да не

прогляди». Это будет фарс. Суть в том, что люди не понимают самих

себя, и главное — своей пошлости.

— Все люди? Интересно. Значит, ты и меня считаешь по-

шлым?!

— Нет. Я же никого не осуждаю. Я обыкновенный наблюда-

тель. А люди пошлы, прежде всего, в мелочах. В том, как едят, как смотрят на женщин. О чем говорят, когда выпивают. Как ведут

себя за рулем автомобиля или, скажем, комбайна… Комбайна…

Я уже чушь несу. Так вот. Суть не в этом. Одного из героев я

пишу с себя. И этот герой даже пошлее и глупее остальных. Все

резонеры глупы, как пробка с застрявшим в ней штопором. С чего

мне себя выделять? Я не могу взять на себя право объяснять

людям, какими им надо быть, а какими не надо, я такой же, как

они, только хуже.

— Чем это?

— Тем, что я всё это понимаю, но не могу себя изменить. А они

даже и не задумываются об этом.

— Нет, — возразил Сережа, — в этом есть лукавство: ведь ты

не хуже всех и прекрасно это знаешь. Во-вторых, зачем людей из-

мерять: этот хуже, этот лучше. Ну, я знаю, что большинство моих

знакомых не в своем уме, но осуждать их за это — Боже упаси.

Может быть, там — внутри их сумасшествия — и лежит правда, которую мы ищем всю жизнь, но не находим?

Семен, казалось бы, целиком погруженный в себя, вдруг наивно

как-то глянул на Сережу и спросил:

— А женщины?

— Что женщины?

— Если твоя Женя сейчас тебе изменяет? Ты простишь ее? Ты найдешь

в ней что-то полезное и правильное? Правду, как ты говоришь. Никогда.

— Но почему она должна мне изменять?

— Они всегда так делают, — Семен закурил, что вызвало оче-

редной смеховой приступ у работников ТЮЗа.

— А мы нет?

— Да. Но только потому, что они нас научили.

ПРАЗДНИК ТРУДА И ЗДОРОВЬЯ

Сережа и Женя ранним утром сидели на ВУЗовской набережной

на парапете. Женя перебирала какие-то листики, которые машинально

срывала с деревьев по дороге.

— Хиппи, конечно же, коммунисты, а еще точнее — коммунары, —

говорил Сережа. — Советский человек не узнавал в хиппи себя, он

был слишком мещанин. Однако советское мещанство было самое

скромное и незатейливое.

— Пятый класс, вторая четверть, — сказала Женя. — Картина

Репина, называется «Не упадите вниз».

— Не понял.

Женя закуталась в какой-то свитер лоскутного цвета, накинув

на голову капюшон, и растирала джинсами одну ногу о другую. Ей

не было холодно, она просто бесилась оттого, что не может — вот

прямо так — встать и уйти — и отворачивалась от Ненашева.

— А чего не понял? Вот я всё думаю: тебе заткнуться или мне

тебе вмесить? Я тут с тобой со сранья. Я сижу, слушаю твой бубнеж.

Ну что ты можешь мне дать? Уроки игры на рояле? Научить пра-

вильно ноты переворачивать? Я и так на нем умею. «Подмосковные

вечера». Я закончила музыкальную школу, и художественную, между

прочим. Меня родители любили.

И это называется ее: «Пойдем — потрещим, пока прохладно?»

А кто-нибудь задумывался, что от этого треска — женского в осо-

бенности — лопаются барабанные перепонки, дети кусают груди

кормилиц, Европа разваливается на куски…

Сережа спустился к Ангаре, прошлепал по водорослям, и от-

чаянно, с лицом самоубийцы, сходу нырнул в нее, а потом уже

мокрый, утопивший феньку с шеи (нырнул с ней, вынырнул без

нее), вернувшись к Жене и хватаясь именно за то место, где, кроме

голой шеи, уже ничего и не было, чуть подпрыгнул, словно пытаясь

подвесить себя, как безличный предмет, как штаны или ботинки, в

этом мороке, не тумане даже — спросил:

— Ты что, меня бросаешь?

Женя стояла, облокотясь прекрасными сияющими локтями на

парапет; в лице ее было даже не презрение, а не знающая жалости

или мысли радость легкой победы.

— Я уезжаю в Братск — сказала она. — Мне здесь… надоело.

— А мне здесь весело? Тетя сошла с ума из-за какого-то Альберта, ты спишь с каждым встречным-поперечным, мы трахаемся, где попало, и ты еще специально в этот момент повышаешь голос, чтобы привлечь

к нам внимание! Искусствоведша вон тоже слилась, но перед этим

зачем-то заблокировала все компьютеры в музее. Вы сговорились?

— Какая искусствоведша?

— Такая. Искусствоведческая. Которая уехала из города, от-

ключила все компьютеры в музее и не сказала никому пароль. Вот

тебе случай. Мы ехали с другом в поезде и все деньги пропили. У нас

осталась только книга Артема Веселого «Россия, кровью умытая».

Подъезжаем к Тайге, а там опохмелиться можно. Пиво «Крюгер». Тут

у меня начинается «оперное», у друга плебейский блевандос, а туалет

заперт. Я давай всем толкать эту книгу, никто не берет, даже отшаты-

ваются… Чуть не ссадили как контру. Подъезжаем мы к Томску…

— Слушай, зачем ты все это мне рассказываешь? — Женя так бы-

стро изменилась, что снова стала нравиться себе, и кинула на парапет

этот лоскутный свитер, который так долго стаскивала с себя. — Ты

же видишь, что ты мне неинтересен. И байки твои. Ты такой веселый.

Она долго смеялась, а потом замолчала.

— Я умереть хочу.

— Зачем это? Ладно, другой случай. Мы идем с Наташкой Бара-

новой по ночному Омску… Мы ходили по мертвой снежной зоне туда

и обратно. Я не считал, сколько раз. А она потом говорит: «Четырнад-

цатый раз идем! Я уже замерзла!». То есть она-то все время считала!

Сережа упал на колени и обнял ноги Жени. Женя отдернула ногу.

Что бы она перед этим ни говорила, ей все равно стало стыдно, как

будто за ней подглядывают.

Следовавшая мимо группа гопников внезапно остановилась и

стала внимательно разглядывать мизансцену, возможную только в

дешевой мелодраме любого Народного Драмтеатра. Ничего хоро-

шего это не предвещало.

Женя встала и прошла как будто сквозь них, постоянных по-

сетителей острова, выполняющих упражнение гоп-приседания*, равнодушно дымя сшибленной у кого-то еще этой ночью застенчиво

или забывчиво неприкуренной сигаретой «Virginia Slims».

ХИТРОСТИ МОЛОДОГО МУЖА

Сережа пришел к Семену мокрый и избитый. Долго расстегивал

пуговицы, потому что пальцы не могли их зацепить, и, почти лежа

на боку, развязывал шнурки, ботинки хлюпали то ли водой, то ли

кровью. Давалось это непросто, потому что он почти ничего не видел.

_________________________

* гоп-приседания — сидение на кортах (местн.).

— Что с тобой, да на тебе лица нет! — сказал, не оборачиваясь, Семен, уже вернувшийся с работы и остервенело правивший тек-

сты, а слышал только, что кто-то ворочается у двери, и чувствовал

какой-то неприятный запах, заставивший его обернуться, прежде чем

сперва посетовать на соседей из трешки, интересных тем, что у них

на стене всегда висел плакат «Руки прочь от Вьетнама!», и которые

на кухне по утрам с боевым уханьем постоянно разделывали мясо.

Скинув один ботинок, лавируя при этом другим, Сережа при-

слонился спиной к стене. Его речь напоминала, будучи вполне инто-

национно ненашевской и внятной, что-то вроде камланий юродивого, только приблизительно понимающего, где он находится.

— Мне все время кажется, что она мне изменяет. Я уже не могу

с ней целоваться. Брезгливость какая-то. Мне кажется, что она вот

только что целовалась с кем-то, а потом подкрасила губы и вперед.

Я теперь понимаю, что человек может пойти на преступление из-за

любви, и я бы пошел.

— Я вообще не знаю, что ты в ней нашел, — ответил Семен, еще что-то дописывая. — Среднестатистическая дама — в меру

развратная, в меру целомудренная, в меру глупая. Занимайся с ней

сексом и всё!

— Да, возможно, нас связывает только секс!

Семен начал резать на Ненашеве одежду, а тот и не чувствовал

— настолько он был погружен в кривые и дугообразные переходы

своего сознания. Слова Семена звучали эхом, ничего не болело.

Выглядел Ненашев после встречи на ВУЗовской, как картина при-

болевшего примитивиста, но и умирать после недавнего жаркого

эпизода на набережной нисколько не собирался.

— Я понял, в чем твоя проблема, — сказал Семен, обмазывая

тело Сережи йодом и кромсая бинты, хотя Рукосуев уже и по-

стукивал в дверь деликатно туалетным мылом, прикрывая грудь

полотенцем жены с утками, укрывавшим одного единственного

утенка так стройно, что найти его на полотне было практичесчки

невозможно… Очевидно, что он и был последним из выводка…

А последние — всегда герои.

— Тебе нравится женское в своей крайней форме, а крайняя

форма женского для тебя — блядское. Это не что иное, как пор-

нографический дурман. Между тем, только эротика дает простор

воображению, а порнография не более чем медицина.

— А творчество твое – не более чем самовыражение. Дворник

метет — это что? Я и сам работал и дворником, и грузчиком. Это

функция. Тоже мне цари природы. Садоводы и пасечники.

Только сейчас Ненашев начал замечать, что вода в ванной краснеет.

— Хорошо, скажи вот, было ли у тебя раньше такое, чтобы ты

хотел к женщине вернуться? — спросил Семен, комкая очередной

бинт. — Нет. Так вот, тебе важна борьба за нее, постоянное напря-

жение. Если бы она тебе в рот смотрела, ты бы послал ее через два

дня. У меня был знакомый, он тоже, как ты, из-за бабы на стенку

лез, караулил ее везде, не давал проходу, дежурил у входа в подъ-

езд. В конце концов, она выдохлась, сдалась, он трахнул ее на полу

после многомесячных домогательств – не доползли до постели, так

хотелось — и понял, что она нахрен ему не нужна, все как рукой сняло.

Сережа не слушал, он сидел в ванной, выжимал свои вещи и

смывал кровь. Теперь в зеркале он видел, как немилосердны ока-

зались к нему хулиганы, но именно это сейчас интересовало его

меньше всего.

— Да не торопись ты. Капитан Рукосуев убежал, он так и не до-

ждался помывки до открытия «Дружбы», — продолжал Семен, — а

жена его (она с пяти на скамейке перед подъездом) наверняка, уви-

дев тебя, сказала: «Бедный мальчик» или «Кто ж так его уделал?».

— Ты знаешь, — продолжал Семен, а Сережа уже разделся до

трусов и, голый, уложил себя на диван, изучая потолок, — самые

ужасные из женщин — тормознутые. У меня была одна такая. Как-то

мы с ней гуляем, я тоже, как ты перед Женькой, хвост распустил…

Потом говорю: «Слушай, а поехали к тебе». Пауза — минут пять, работа мысли. «Ты хочешь сегодня переночевать у меня?».

В конце концов, мне всё надоело, пришла пора объясниться, я

говорю: «Мы слишком разные люди, я устал». Перезагрузка — минут

на десять. «Ты хочешь, чтобы мы расстались? Прямо сейчас?». —

«Ну да». — «А, ну ладно». И пошла себе.

— Но у меня же с этого все только началось. Я влюбился, растворился

в ней, — возразил Сережа. Он уже серьезно чувствовал, что на его теле

оставили ощутимые следы, а лицо постепенно превращается в маску.

Семен, не любивший задавать лишних вопросов, отправился

на кухню и с ловкостью открыл две самопальные банки: одну с

квашеной капустой, другую с грибами. Молниеносно нарезал хлеб и

достал — словно бы из-за пазухи — бутылку водки. Снова прошелся

йодом по Ненашеву, стянул на нем какие-то тряпки и позвонил его

тете. На всё это не ушло и минуты.

После Семен медленно и даже торжественно обошел кактусы.

Это напоминало ритуал, хотя никаким ритуалом и не было. «Нос

не сломали, вот и радуйся». Полчаса они просидели, не говоря ни

слова и глядя на две пустые рюмки, пока в ванной кувыркался об-

надеженный новым днем Рукосуев.

ГЛАДКО СТЕЛЕШЬ

Несколько дней перебинтованный Сережа метался в бреду на

квартире у своей тети. Он получал достаточное количество уколов

от нежной, чуть полноватой руки приходящей медсестры, руку

которой только и видел, не в силах поднять голову. И потом снова

впадал в беспамятство: никаких снов, звуков, мыслей.

Счет времени прекратился.

Кажется, один раз заходил бывший сожитель Федор, разложил

перед ним на тряпочке свою коллекцию минералов, объяснял их

значение и рассказывал, что кино и сон — это одно и то же, логика

смены картин одна и та же. «Сон — это таинственно мотивирован-

ная смена изображений, монтаж, — объяснял Федор, — их смена, вызывающая эмоции».

Но никаких эмоций Сережа не испытывал.

До тех пор, пока все разом не закончилось. Он поднялся, долго раз-

матывал бинты, включил телевизор и узнал, что сегодня утро второго

августа. Ненашев подошел к зеркалу и увидел себя, каким и был, ничего

не изменилось. От ударов не осталось и следа. Это было воскрешение

именно потому, что он побывал в мире, где ничего и не происходило.

Изматывают впечатления, а не пустота. И главное: ты в ней

никому ничем не обязан, потому что тебя как бы и нет.

Он стал искать кота: кот исчез. Тетя исчезла тоже. Он позвонил

ей на работу: «Неделю не появлялась, — ответили ему. — Разве вы

не в курсе, что она в розыске?»

Сережа оделся, еще раз убедившись в том, что с его лицом все

в порядке, и вышел во двор. Что-то связанное с Женей тревожило

его, но что, он не мог вспомнить.

ПРИЯТНО И ПОЛЕЗНО

О, этот город, подаренный нам с любовью за наши грехи, в на-

ших венах течет портвейн твой, твои тополя освежают нас, не давая

дышать, осыпая тополиным пухом, а в больших красных трамваях

девушки прижимаются всем телом только к нам, отпихивая осталь-

ных, потому что мы слишком красивы и молоды.

Тебя кустарно, по-детски могут избить на дискотеке острова

«Юность», но ты встанешь и успеешь проводить подругу домой, рассыпая шутки и даря ей невинные поцелуи в самое нежное место, какое есть у нее, — в шею (или в ухо — я готов спорить только за

шею и ухо, все прочее — измышления или попытки девушек сбить

нас с толку). А потом можно превратить вечер вдвоем в незабыва-

емый психологический конфликт.

Я пою гимн этому городу, потому что нигде нет такого количе-

ства красивых женщин и драчливых мужчин, ангелов и демонов, искусительниц, которые не имеют понятия¸ что искушают, и змей, не знающих, как больно они жалят.

Да здравствует твой единственный подземный переход на Волж-

ской с неизвестного происхождения дедом, играющим на балалайке

приемом тремоло, переход, по которому так приятно прогуляться

ночью, парк, построенный на месте кладбища и всех восьми Иеру-

салимских улиц, где упокоились и бабушка Циля, и дедушка Абрам, восьми Иерусалимских улиц, навсегда ставших Советскими!

Я вязну в грязи твоих озер, защищаю в пустой аудитории кур-

совую, загораю на набережной Ангары, не смея зайти в ее ледяную

воду, и вижу тех, кто летит в нее безвозвратно с чудовищного моста

в глазах трамваев, чтобы исчезнуть навсегда на дне ради плюющих

туда сверху, походя, условных Маши или Саши, город, рождающий, убивающий и воскрешающий нас!