Беглец

Беглец

Том Корагессан Бойл

The Fugitive

Перевод Анастасии Измайловой

Ему сказали обязательно носить на людях маску. Но это же просто смешно. У тебя как будто мишень на спине, думал он – вернее, на лице, на самом видном месте. Но если он надеется переступить порог больницы, ему придется либо выйти в маске, либо сразу отправляться в тюрьму. На улице лил дождь, и это только усложняло задачу: ведь не пойдешь же в мокрой маске? В ней же нечем дышать! Здесь, в кабинете, рядом с доктором и соцработницей из Службы Здравоохранения, дождя как будто не было, но даже если звуки дождя доносились, он ничего не слышал, втягивая воздух сквозь тряпичную маску – только свое хриплое, скрипучее заразное дыхание.

Доктор что-то ему говорил, а Марчиано смотрел, как он подкреплял свои слова жестами рук; потом оба перевели взгляд на соцработницу, невысокую стройную женщину с пышной грудью и блестящими глазами, которую, не будь он насквозь больной, он бы с удовольствием трахнул. Ее звали Роса Инохоса, и он все время повторял про себя ее рифмованное имя – его это как-то успокаивало.

– Вы поняли, что говорит вам доктор? – спросила она своим отрывистым испанским с северной границы, который он слушал бы целыми днями – в других обстоятельствах. Но в этих обстоятельствах, пока ему не полегчает, придется играть по правилам доктора Розена, да и Росы Инохосы тоже.

Он кивнул.

– Без пропусков, ясно? Вы должны являться ежедневно к восьми утра, как только открывается больница, за своим внутривенным лекарством и – она достала пару пластиковых пузырьков с таблетками – принимать лекарство внутрь вечером, во время ужина, без исключений. И всегда носите маску.

– Даже когда я один?

Она оглянулась на доктора, сказала что-то по-английски, кивнула, затем обернулась к Марчиано, так что грудь прижало тканью блузки, розовой блузки, в которой она выглядела даже моложе своих двадцати четырех-двадцати пяти, как он предположил навскидку.

– У вас же в этом доме своя комната, – она взглянула на планшет у себя на коленях, – Вест-Хели-стрит, 519, верно?

– Да.

– Есть еще жильцы?

– Да.

– Понятно. Тогда если вы один у себя в комнате, можете снять маску, но ни в коем случае – в общественных местах. Вы очень заразны, и, если кашлять без маски, бактерии распространятся по воздуху и могут заразить соседей, но вы же этого не хотите?

Нет, сказал он, не хочу, но тут опять заговорил доктор, теперь уже резким, угрожающим тоном, и хотя Марчиано не понял смысла сказанного, вернее, не совсем, суть он все же уловил: это было предупреждение, последнее предупреждение, возражений не принимается. Он смотрел в глаза доктора, который видел в нем как будто недочеловека, которого можно просто затоптать и раздавить; злой, ненавидящий взгляд, а чем он это заслужил? Просто заболел, вот и все – ведь каждый может заболеть, разве нет?

Роса Инохоса (губы у нее удивительные – пухлые и липкие, – в эту минуту он отчаянно хотел поправиться, хотя бы за тем, чтобы поцеловать их) повторила то, что говорила и раньше: поскольку год назад он перестал принимать лекарство, его туберкулез мутировал в устойчивую к лекарствам форму, и теперь его жизнь под угрозой, потому что, кроме этого курса, лекарств больше нет. Их не существует. Но это еще не все, было кое-что похуже: если он не будет выполнять все в точности – без исключений – доктор Розен выпишет ордер на арест и посадит его под замок, дабы быть уверенным, что он пройдет лечение. Но зачем? Уж точно не по доброте душевной, пусть не питает иллюзий, а чтобы защитить сообщество, ценой – может он вообразить, во сколько это обойдется? – ни много ни мало двести тысяч долларов на него одного. Она умолкла. Сжала губы. Оглянулась на доктора. А потом, как будто по следу от потока микробов, повисших в воздухе, перевела взгляд на него.

– Вы согласны? – Она требовала ответа.

Конечно, он хотел ответить да – ему же самому хотелось вылечиться, – только вот он не был уверен, сможет ли пройти все до конца, ведь не получилось же в прошлый раз. Он принимал лекарства, хотя это было непросто, потому что из-за них его тошнило и он весь чесался, как будто кто-то изнутри расцарапывал кожу когтями, пытаясь выбраться наружу. Они сказали, что ему придется придерживаться этого режима лечения от шести до тридцати месяцев, но уже через три ему стало полегче, кашель сошел на нет, руки и грудь вернули форму, поэтому он начал продавать таблетки, ведь они ему были уже не нужны, а потом вообще перестал ходить в больницу, пока болезнь не вернулась: он снова трясся от озноба, как мышка в клетке, и харкал кровью, и вернулся к их презрительным взглядам, антисептическим запахам, маскам, предписаниям и ультиматумам. Он хотел ответить да, он пытался, но в этот момент зашелся кашлем, долгим, раздирающим кашлем, как будто океан отступал по камням во время отлива, и вот уже маска стала пурпурной изнутри, а он все кашлял и не мог остановиться.

Когда он наконец поднял глаза, доктор с Росой Инохосой оба надели маски, и Роса Инохоса подтолкнула к нему через стол пачку одноразовых хирургических масок. Теперь он уже не видел ее губ, только глаза, и в этих глазах – глубоких и карих, как темный шоколад, в черном обрамлении ресниц – не было ни капли сострадания.

Перед тем, как заболеть во второй раз, Марчиано работал в команде, занимавшейся ландшафтным дизайном и озеленением в больших поместьях, растянувшихся вдоль побережья на сровненных холмах, хорошая работа, надежная, и patron не пытался тебя нагреть. В его обязанности входило ставить ловушки и избавляться от зверей, которыми кишели эти земли – от крыс, опоссумов, сусликов, енотов и всех, кто портил газоны и опустошал сады. Его patron не разрешал пускать в ход какие-либо яды – хозяевам это не нравилось, ведь яды проникают вверх по пищевой цепочке и убивают все живое в округе, и хотя Марчиано подумывал, что это было бы не так-то плохо, в его обязанности думать не входило. А только делать, что велено. С сусликами было просто: они умирали под землей, напарываясь на лезвия ловушек, которые Марчиано расставлял в их прохладных земельных норах – но вот опоссумов с енотами и даже крыс приходилось отлавливать в клетки различных размеров, в зависимости от особи. И тут вставал вопрос, что с ними делать после поимки.

Первый раз он кого-то поймал – а именно енота – в одном крупном поместье на дюжину гектаров с рощей авокадо и декоративным прудом, наводненным японскими карпами, кои по тысяче долларов штука. Утром, еще в тумане, он пошел проверить клетку, где оставил в качестве приманки ложку арахисового масла и половинку сардины, и неожиданно наткнулся на воришку собственной персоной, в черной маске, хватавшего шустрыми пальцами прутья решетки, напоминавшего скорее обезьянку, а совсем не mapache. И вот он уже бежал под откос, где patron устанавливал систему орошения для новой клумбы, с криком: "Я его поймал, поймал!"

Сам patron, пузатый, но крепкий мужчина, который годился Марчиано в отцы, но в самый жаркий день трудился наравне со своими рабочими даже не запыхавшись, на минуту оторвался от дела.

– Кого его?

– Енота.

– Понятно, хорошо. Это самка?

Самка? О чем он вообще? Это был енот. Что с ним прикажете делать? Перевернуть и осмотреть его хозяйство?

– Потому что если самка, то будет потомство. Избавься от нее и поставь ловушку заново.

Затаив дыхание, на взводе, в то время как микробы уже взялись за свое, хоть он еще об этом не знал, Марчиано стоял, озадаченный.

– Как это избавиться?

Патрон пристально глянул. Вздохнул.

– Так, послушай, потому что больше повторять я не буду. Возьми один из ряда мусорных баков за гаражом и налей в него воды, прямо доверху, понял? А потом просто кинь туда клетку, и трех минут не займет.

– То есть просто взять и утопить?

– А ты что хотел, забрать к себе домой и приучить ходить на поводке?

Patron усмехнулся, довольный собственной шуткой, но работы хватало, и он уже вернулся к делу.

– И сделай одолжение, – добавил он через плечо. – Похорони его в сорняках, где миссис Льюис его не увидит.

Сам не зная, почему он вдруг вспомнил об этом, разве что работу проворонил и деньги, – он шел под дождем на автобусную остановку, зажав под мышкой коробку с масками, и ему хотелось вернуться назад, работать под солнцем, просто работать, и все. Эти, в больнице, его напугали, они всегда его пугали, а у него и так голова шла кругом. Анализ крови пришел совсем плохой, он это знал – прочитал по глазам. Но ему было всего двадцать три, и тридцать месяцев казались смертным приговором, причем гарантий никаких – Роса Инохоса ясно дала это понять. Его мутило от внутривенных лекарств. Ныла рука. Горло болело. Даже ноги как будто не слушались, путались, и шел он, как пьяный.

Тротуар кишел червяками, которые повыползали из-под земли, потому что там они бы точно захлебнулись, а тут, под дождем, у них был шанс на выживание – если только не затопчут люди или птицы не заклюют. Ему нравились черви, природные мусорщики, и он, играя сам с собой, старался их не давить и вместе с тем удержаться от кашля, следил за тем, куда идет, и за сеткой из червей на асфальте, как вдруг поднял глаза, и прямо перед ним был бар – У Эрлихиса, – который он уже видел с автобусной остановки напротив, но ни разу туда не ходил. Было еще рано, начало одиннадцатого, и сегодня у него был выходной – он теперь работал исключительно в саду с одним седовласым campesino [крестьянин (исп.)],

Руди, который только клиентов записывал, а потом торчал в своем раздолбанном грузовике, почитывая шпионские детективы, пока Марчиано делал всю работу, – так что ему буквально нечем было заняться, кроме как просиживать штаны перед телеком. Отчасти это сыграло. А еще то, что Руди вчера ему заплатил.

Зашел он не сразу, сначала просто прошел мимо, как будто по своим делам, а потом сдернул маску, запихнул ее в карман, тем же путем вернулся и распахнул дверь. Внутри все было как обычно: неоновая реклама Budweiser и Coors, музыкальный автомат, который когда-то даже играл, ряд бутылок янтарного цвета за барной стойкой и голова оленя – или нет, вапити, – торчавшая из стены, как будто мы на Аляске, и кто-то только что его подстрелил. Там сидело трое посетителей, все трое белые, рядком на соседних стульях за стойкой, и бармен, тоже белый, толстый мужчина с маслянистыми руками в футболке с коротким рукавом. Когда Марчиано зашел, все четверо на него оглянулись. От этого ему стало не по себе, и он забился в самый дальний угол бара, повторяя про себя заготовленную фразу, с которой обратится к бармену: "Пива, пожалуйста" – и в которой он нашел применение своему любимому слову в английском, и это было не "пожалуйста".

Бармен снялся со стула и подошел к Марчиано, оперся крупными белыми руками о столешницу и задал вопрос, что-то вроде "Что будете?", и Марчиано пробормотал свою фразу. Последовал двусмысленный момент: бармен стоял неподвижно и даже не думал тянуться к холодильнику, затем последовал вопрос, который Марчиано не понял, пока мужчина не начал вслух перебирать все марки пива в наличии, показывая поочередно на бутылки с верхнего ряда, десять-двенадцать разных видов. "Корона", – сказал Марчиано, развернув на стойке купюру в пять долларов, но вдруг закашлялся и, как ни прикрывал рот рукой, никак не мог остановиться, пока не прильнул губами к бутылке, и в три глотка ее опустошил, как будто номад прямиком из пустыни.

Один мужчина на другом конце бара что-то сказал, после чего двое других глянули на Марчиано и разразились хохотом, и будь то просто беззлобная шутка – всего лишь шутка за его счет – или нет, но у него сразу сперло в груди, и снова подступил кашель, на этот раз такой жестокий, что ему казалось, он вырубится. Но тут подоспел бармен и начал что-то опять говорить, но Марчиано не мог догадаться, что именно – кашлять же не запрещается законом? Но нет, не в этом дело. Бармен показывал на пустую бутылку, и Марчиано повторил свою фразу, "Пива, пожалуйста", и грузный мужчина наклонился к холодильнику, достал свеженькую "Корону", открыл и поставил перед Марчиано.

Он потягивал из второй бутылки и смотрел, как дождь забрызгивает грязные окна и струйками стекает вниз. В какой-то момент он увидел, что к остановке на той стороне улицы подъехал его автобус, пестрый прямоугольник, который напомнил ему, что ждет его дома- ничего, нуль, круглый нуль, – и он смотрел, как автобус уезжает, пытаясь подавить першение в горле. Он был напуган. И зол. И он сидел, глядя в темноту, потягивая пиво одно за другим, а когда кашлял, по-настоящему кашлял, все вокруг смотрели на него и на промокшую картонную коробку с масками, а потом опять отворачивались. Никто и словом с ним не обмолвился, но Марчиано не возражал – он сосредоточился на телевизоре за барной стойкой, на каком-то новостном канале, и пытался разобрать, что говорили люди, в то время как на заднем плане военные зоны и взрывы сменились каким-то показом и моделями на подиуме, с глазами как у енота и вполовину не такими красивыми, как Роса Инохоса. Чертова маска лежала у него в кармане, а коробка неиспользованных масок гак и осталась на соседнем стуле.

Всю неделю он ходил в больницу к восьми, как было предписано, и всю неделю по утрам его мутило, из-за чего он не завтракал, но все равно уезжал работать с Руди, хорошо хоть Руди не любил вставать с утра пораньше – а еще не задавал вопросов. И все же Марчиано отставал от графика и понимал, что это вопрос времени, когда Руди что-нибудь скажет. Что он и сделал, в ту же пятницу, С.Б.П., конец недели, первой недели, когда в его венах бежал этот новенький коктейль антибиотиков, одна неделя позади – и сколько еще предстоит? Он быстро подсчитал в уме: пятьдесят две недели в году умножить на два и прибавить еще двадцать шесть. Все равно что взбираться на гору задом наперед – сколько ни поднимайся, вершину все равно не увидишь.

В тот день они приехали в третий или четвертый по счету дом, кругом все тонуло в сером влажном тумане с океана, и ни намека на солнце. В груди все ныло. Он проголодался, но от одной мысли о еде – о тако, бургере, о чем угодно – его тошнило.

– Господи, – вернул его к реальности Руди, – ты прямо как ходячий мертвец. В смысле, я даже не знаю, то ли ты в прошлом доме толкал газонокосилку, то ли она тебя.

Марчиано только и мог, что устало усмехнуться.

– Что? – приглядывался Руди. – Поздняя выдалась ночка?

Руди помогал ему снять газонокосилку с багажника грузовика, и Марчиано не мог избежать его взгляда. Он просто кивнул.

– Молодость, – ответил Руди, покачивая головой, и они спустили газонокосилку на подъездную дорожку перед домом горчичного цвета с клочком газона у порога и на заднем дворе, окруженном со всех сторон возвышающейся изгородью, которую надо было через неделю подравнивать, и сейчас была та самая неделя, а значит, что еще и лестницу придется вытаскивать. – Я сам был таким, работал на износ, пил до самого закрытия, а через три часа вставал на работу, – Руди вздохнул. – Теперь уже не то. Теперь десятичасовые новости еще не прошли, а я уже в постели, ну а Норма, та уже вовсю храпит.

Марчиано это все уже слышал, раз двадцать, наверное, и он ничего не ответил, только навалился на газонокосилку и толкнул ее к подъездной дорожке, но она как будто и не думала поддаться, и Марчиано вдруг почувствовал слабость, слабость и тошноту, и тут же подступил кашель, как по команде. На этот раз он кашлял так надсадно, что от кашля весь согнулся пополам, и слезы брызнули из глаз. Когда Марчиано поднялся, он увидел, что Руди пристально смотрит, и теперь уже без улыбки.

– Звучит не очень, – сказал он. – Ты так и не сходил в больницу?

– Сходил, – ответил Марчиано. – Ну то есть нет, не совсем...

– Что значит "не совсем"? Кашляешь, как будто у тебя прострелены легкие.

Марчиано перевел дыхание, ведь не мог же он одновременно кашлять и говорить? Он поднял руку и просто уронил ее.

– Обычная простуда, – отмахнулся он, затем отвернулся и взялся за газонокосилку.

Они поджидали его рядом с домом, мент в униформе и Роса Инохоса, у которой так ожесточилось и омрачилось лицо, как будто оно было чье-то чужое. Вчера они пересеклись в больнице, и она спросила, придерживается ли он схемы лечения; он ответил, что лечится, и она так лучезарно ему улыбнулась, что он даже растерялся. "Отлично, – сказала она. – Хорошо. Постарайтесь ради меня, хорошо?" Но вот она здесь. Он увидел сначала ее, а потом уже полицейского, ломкую кайму ее юбки чуть выше колен, красивые ноги, каблуки, которые она носила на работу, и буквально на долю секунды задумался, почему она тут, а потом увидел полицейского и понял. Руди только что его высадил и уже съезжал с обочины, и Марчиано вдруг отчаянно захотелось забраться обратно в пикап и поехать с ним куда угодно, но все вокруг вдруг замедлилось, как во всяких фильмах про космос, где астронавт просто дрейфует на привязном тросе, а корабль ускользает в длинном шлейфе светотени.

Он достал из кармана маску – использованную, чтобы показать, что он их носит, – и нацепил петельки за уши и надел как следует, как будто это поднимало его в глазах Росы Ино-хосы, но на ее лице читалось только разочарование; и кое-что еще: гнев. Он ее подвел. Его предупредили, предупредили в последний раз, и вот его поймали с поличным, но откуда она все узнала? Кто-то сдал его? Какой-то недоброжелатель, о котором он не знал?

Полицейский, как он сразу догадался, был не из настоящей полиции- простой посыльный Службы Здравоохранения, старый и медлительный, и голова его сидела на плечах, как большая calabaza [тыква (испю)], а Роса Инохоса, несмотря на свои молодые годы, далеко не спринтер, уж точно не в этих туфлях. И он рванул. Не так, конечно, как на соревнованиях в школе, когда он был совсем мальчишкой, ведь легкие его сейчас напоминали мокрую глину, но все же, нога за ногу, он спешно пробирался по проулку между домами, его и соседним, к забору, а оттуда на задний двор, к руслу пересохшей реки и тропинке через высокие травы – так он иногда срезал путь до углового магазина. Он выдохся, едва добрался до забора, и, надо признать, Роса Инохоса, как и тыквенная голова, оказались быстрее, чем он думал. Он распластался там, жалкий, униженный в глазах той самой женщины, которой он хотел показать себя, и он наблюдал, как они остановились надеть маски, после чего полицейский наклонился к нему и заключил его запястья в наручники.

Первое, что он увидел после этого, была больница, не здание, а дочиста белая коробка искусственного мрамора, к которой присоединялись коробки поменьше и тянулись, выстроившись в ряд, как детские кубики, до самой парковки. Он уже бывал здесь, в травмпункте, когда чуть не отрубил себе мизинец на левой руке лезвием кустореза, и тогда с ним говорили по-испански, зашили и забинтовали рану и спровадили. Но в этот раз все было по-другому. В этот раз на нем была маска, как и у Росы Инохосы с посыльным, который указывал ему дорогу по больничным коридорам строгим указательным пальцем, пока они не зашли в одну дверь, а оттуда на минутку – на солнце, перед тем как перейти во флигель, напоминавший временные классные комнаты, которые порой бывают в средней школе. Что было забавно, хотя вообще-то не очень, это как люди в коридорах шарахались к стенам, освобождая им дорогу, когда они шли в своих масках.

Когда ему удалось рассмотреть зарешеченные окна и тяжелую стальную дверь, которая с шипением наглухо закрылась за ними, Роса Инохоса с каменным лицом объяснила ему, что он задержан, поскольку представляет собой угрозу общественной безопасности в соответствии с положениями действующего законодательства штата Калифорния, и будет временно размещен здесь до перевода в мужскую колонию, в соседнем округе, которая оборудована специальной палатой для заключенных с различными заболеваниями. Он чувствовал себя ужасно, хуже некуда, и вдобавок в комнате вообще не чувствовалось запахов – как если бы он был на луне. Он увидел белую стерильную стойку, мужчину в очках с толстой оправой, а сзади что-то вроде хирургической раковины. Роса Инохоса взяла переговоры на себя. В руке она держала пачку бумаг; она повернулась к нему спиной и положила их на стойку. В углу висел американский флаг. Стоял питьевой фонтанчик. Пол был выложен черно-белой плиткой.

– Я ничего не сделал, – возразил Марчиано.

Роса Инохоса отвернулась от мужчины за стойкой, с которым они совещались, и сурово на него посмотрела. – Тебя предупреждали.

– В смысле? Я принимал лекарство. Ты же видела...

– Не надо мне лапшу на уши вешать. Ты попал на камеру в "Севен-Элевен", мы видели, как ты без маски зашел за продуктами, а еще у нас есть свидетельство бармена из бара "У Эрлихи", там ты тоже без маски сидел, выпивал, в первый же день, прямиком из больницы.

– Я гражданин Америки.

Она пожала плечами.

– Сама посмотри.

Так и было. Он родился в Сан Диего, а через два года его родителей департировали, так что выучить английский, пойти в школу и все в таком духе ему не довелось, но что-что, а свои права он знал – его не могли просто так посадить. Это нарушало Конституцию.

Роса Инохоса отвернулась было к стойке и снова перелистывала кипу бланков, но тут же резко и со злостью обернулась – от раздражения между бровей у нее появилась складка. Она уже не казалась красивой, даже близко, и теперь он чувствовал к ней только ненависть, в конце концов она была частью системы, а система ополчилась против него.

– Да будь ты сам президент, мне плевать,- сорвалась она. – Мы из кожи вон лезли, но ты не оставил нам выбора. Ты что, не понял? Ордер на арест уже подписан.

– Я требую адвоката.

Он увидел под ее подбородком маленький бугорок плоти – она уже сейчас начинала толстеть, – и тут он понял, что она ему никто, и даже больше: он для нее не что иное, как очередной нуждающийся, и все, что он потом натворил, родилось от грусти осознания. Он не был склонен к насилию, совсем наоборот- он был застенчивый и делал все, чтобы избежать конфликта. Но они первые начали – Роса Инохоса заодно со Службой Здравоохранения, посыльный, туповатый на вид, который и сомкнул на нем наручники, но совершил большую ошибку, сняв их, как только они прошли через дверь, и тот, за стойкой, тоже. Марчиано вдохнул так глубоко, как только мог, и почувствовал, как в горле у него клокочет слизь, та самая мерзость, которую он целыми днями выхаркивал и сплевывал в платок, пока тот не затвердеет. Он знал: то, что он собирался устроить, неправильно, и он раскаялся в этом, как только представил, что будет, но в тюрьму он не хотел, ни за что. Этого не было в его картах.

И вот он снова был в бегах, но в этот раз они за ним не гнались, по крайней мере пока, потому что в маске или без – все трое лихорадочно стирали с лиц его живую смерть, да-да, так и надо, посмотрим, как им это понравится, каково, когда тебя осудили и травят, без суда и следствия сажают под замок, никакого адвоката, ничего – и он плевался, пока не открылась дверь, а оттуда снова вышел на солнце и петлял между машин на парковке по направлению к улице, под прикрытие деревьев. Сердце у него колотилось, а легкие как будто вывернули наизнанку, но он все шел вперед, все медленнее, как будто ноги у него деревенели, сначала по одной улице, потом по другой, а лобовые стекла у машин объединялись на свету, как лужи после грозы, птички пели в листве, а землей и травой так сильно пахло, что запах просто опьянял. Он ошупал карманы: бумажник, ключ от дома, пузырек с таблетками. И куда ему идти? Денег не было – от силы долларов десять-пятнадцать – и обратиться за помощью, в общем-то, не к кому. Правда, был Сержио (из всех соседей он сошелся только с ним), и Сержио мог одолжить ему денег, он в этом не сомневался, но у него, пожалуй, при себе не больше, чем у самого Марчиано. Но оставаться здесь нельзя, это он знал наверняка.

С матерью он уже два года не виделся, даже и не вспоминал о ней, зато теперь вот вспомнил и так живо представил себе ее лицо, как если бы она забиралась на переднее сиденье машины. Она выхаживала его, когда он болел корью, коклюшем, ангиной – всеми теми болячками, которые так и норовили лишить его детства. Может, она и сейчас его выходит? Почему бы и нет, если он будет осторожен, станет аккуратно принимать свои таблетки и все время, каждый день, носить маску, ведь не хотел же он ее заразить – худшее, чем сын мог отплатить матери. Что бы ни говорили врачи, она его спасет, защитит, что угодно сделает ради него. Но как ему до нее добраться? Они наверняка караулят его у остановки автобуса, и на вокзале, и в аэропорту, и даже если бы он смог наскрести на билет, а это маловероятно... А как насчёт Руди? Он мог бы уломать Руди подвезти его хотя бы до Тихуаны – или лучше попросил бы у него взаймы грузовик, якобы помочь соседу с перевозкой холодильника или дивана, а там бы сам взялся за руль и потом попросил бы кого-нибудь вернуть грузовик, заплатил бы, наобещал бы с три короба, все что угодно. Это уже больше похоже на план. Он должен был придумать план. Потому что если плана нет – он пропал.

Он все шел, теперь уже тяжело дыша, и тротуар, как беговая дорожка, уходил из-под ног, но он еще боролся, он должен был бороться, и надо было спешить, ведь они наверняка отправили за ним полицию в патрульных машинах, дали ориентировку на розыск, как он видел по телеку, и церемониться они с ним не будут. Впереди, в конце улицы, начинался парк, куда он пару раз ходил вместе с Сержио попить пивка и поиграть в подковки, а еще там росли кусты, да-да, вдоль русла реки. Протиснувшись в ворота – мимо детей, их мамочек, качелей, парочки бомжей, разложенных на травке, как будто их там разместили нарочно, заодно со скамейками, – он старался не выделяться, хотя уже слышал вдалеке вой сирен, но убедил себя, что это просто машины скорой помощи везут кого-то в травмпункт. Ни на кого не глядя, он пошел прямиком по газону, забрался в кусты, скрылся из виду и повалился на землю и так и лежал, пока не перестало колотиться сердце, а жжение в легких не начало затихать. Скоро стемнеет, и он сможет прокрасться в дом, одолжить у кого-нибудь телефон, позвонить Руди, кое-что упаковать и уехать прежде, чем кто-то спохватится.

Паранойя начинается, когда тебе кажется, что тебя преследуют, даже если это не так, но как назвать вот это чувство? Здравый смысл? Они пришли в его дом, повязали его, запихнули в эту белую комнату, но ведь он ни в чем не виноват. Теперь на него повесят побег и сопротивление при аресте или как там это у них называется – а еще нападение, нападение с использованием смертельного оружия, иначе говоря, его слюны. Это все уже не важно. Итог один и тот же: тридцать месяцев в стерильной комнате с жужжащими вентиляторами, с охранниками в масках и перчатках, толкающих тележку с тем, что выдавали за еду, сующих ее через отверстие в двери, приходящих два раза в день вколоть ему внутривенное. Он скорее сдохнет. Уж лучше в Мексику. Уж лучше попытать счастья у матери и в больнице в Энсенаде, где хотя бы говорили на его языке и не смотрели на него, как на таракана.

Ему хотелось пить, просто зверски, но он заставил себя оставаться на месте до наступления темноты, а потом опять пробрался в парк попить из крана в туалете. Только вот дверь оказалась закрыта. Он стоял довольно долго, дергая за ручку, чувствуя себя потерянным. Где-то сзади, в непосредственной близости, было шоссе, оттуда доносился мерный шум машин. Деревья стояли живой пеленой. Над головой чернело небо, расцвеченное звездами, и казалось, что оно ни разу не было так близко. Он почти ощущал его вес, всю тяжесть неба, которое простиралось все дальше и дальше, до бесконечности, и космос, планеты, звезды так на него давили, что он едва дышал. Отчаявшись, он встал на колени в траве и шарил в поисках распылителя. Сначала он не поддавался, но Марчиано налег на него, пока крышка не сдвинулась, и тогда он отвинтил ее и прильнул губами к теплой журчащей струйке, отчего ему сразу полегчало, и неопределенность ушла в самый дальний уголок его сознания. Скоро он опять поднялся на ноги, осторожно спустился к руслу реки и начал двигаться обратно по направлению к дому.

Это было непросто. Что занимало у него минут десять на улице, сейчас отняло как минимум час, непослушные ноги вязли в каше из грязи и мусора, твердый засохший камыш колол, как ножом, собаки лаяли, поток людских голосов заставлял его застыть на месте. Он весь вспотел, его бил озноб, рубашка прорвалась на правом локте, когда он зацепился за что-то в странной полутьме канавы.

Он не смог бы точно сказать, как далеко зашел и где оказался, когда вскарабкался по крутому склону и выбрался на задний двор какого-то дома, где, слава богу, было темно. Но огни горели в двух соседних домах, а рядом виднелся черный горбатый силуэт машины, припаркованной на дорожке. Он приблизился к машине, но прошел мимо, и если бы его спугнул чей-то голос за спиной, один-единственный слог, который он узнал бы на любом языке, – Эй! – он не дрогнул бы, не развернулся, даже не обернулся бы, а просто пошел дальше, по парковочной дорожке на ту сторону улицы, на тротуар, где он был обычным пешеходом, прогуливающимся в тихом городке прохладным вечером.

Добравшись до своей улицы, Марчиано убедил себя замедлить шаг и проверить припаркованные машины по обеим сторонам – нет ли чего-нибудь подозрительного: полиции, Службы Здравоохранения, Росы Инохосы, хотя это и значило впасть в паранойю; Роса Инохоса в это время наверняка была дома, с родителями, или с мужем, если она была замужем, поглощенная своей личной жизнью, а не его. Он выждал немного, хотя ему становилось все хуже и хуже, и его так трясло, что пришлось обхватить себя руками, а тонкая рубашка промокла и совсем не защищала от наступавшей ночи и холода, а температура, наверное, уже упала до двенадцати градусов. В итоге он собрался с духом и проскочил через улицу в темноту двора при мотеле, куда они уже приходили за ним и придут опять.

Он шмыгнул в дверь с черного хода, с опаской, вся кровь прихлынула к мозгу, но в коридоре никого не оказалось, и в следующий момент он уже сидел у себя, окруженный запахом знакомых вещей: нестираного белья, мыла, шампуня, завернутого в фольгу буррито, который он отложил, чтобы разогреть в микроволновке на ужин – и все это ноздри привычно вдыхали, как будто ничего не случилось. Кашель уже подступал и мог прорваться в любую минуту, но он сдержался, боясь издать лишний звук, и хотя его так и тянуло включить свет, но он понимал, что к чему: если за ним была слежка, они только того и ждали. На спинке стула он нашел свою куртку – там же, куда он бросил ее этим утром, – и завернулся в нее, потом подошел к окну и открыл жалюзи, так что шесть тоненьких полосок света упало на постель. И тут он вспомнил про таблетки – он должен был принимать их, где бы ни был, что бы ни случилось, вот что стало для него правдой жизни, встретится он с Росой Инохосой или нет.

Он подошел к раковине за стаканом воды, высыпал две белые таблетки и запил их. Потом – он ничего не мог с собой поделать – лег на кровать и прикрыл глаза, всего на минутку.

Стук в дверь разбудил его от сна без сновидений, этот стук грохотал на весь дом, как будто его собирались разнести на щепки грушей для сноса. Но кто бы стал стучать? У всех, кто жил здесь, были ключи, и не было необходимости стучаться, только если это миграционная служба или полиция. Или служба здравоохранения. На краткое мгновение он представил Росу Инохосу в синей полицейской форме, в фуражке набок, с дубинкой в одной руке и газовым баллончиком в другой, и тут же он тихонько прикрыл дверь и задвинул щеколду, как будто это его бы спасло- что он собирался делать, залезть под кровать? Он мало что знал, но точно знал, что придут за ним к черному ходу, как в фильмах, где они вяжут всяких гангстеров, сутенеров, наркобаронов, а публика стоя аплодирует.

Некогда собрать рюкзак, некогда собрать одежду, зубную щетку, мелочь, которая хранилась в банке из-под соленых огурцов в самом верхнем ящике, он ничего не успевает – только выскочить в окно со скрипучей рамой, в то время как стук под дверью перерос в упорный грохот и послышались голоса – Сержио и чей-то еще, а к ним примешивался лай собаки, и вот он лег в траву и ползком, сгорбившись, перебрался на соседний двор и дальше, на следующий. Он окончательно выбился из сил. Он дважды спотыкался в темноте и жестко приземлялся в чьем-то патио, все окружающие тихие шумы разрослись, как будто каждый телевизор включили на полную, и мотоциклы ревели, как автоматная очередь, прямо на улицах, и даже кузнечики кричали на него, а эта собака, этот лязгающий лай у них дома, лай полицейской собаки, из тех, которые никогда не сдаются, которые тебя учуют, даже если ты расправишь крылья и упорхнешь в небеса.

Куда он забрался? В какую-то темень. Во двор к обычному гражданину, с рассаженными денежными деревьями и клумбой и клочком газона. Он чувствовал чью-то холодную руку внутри, схватившую его за легкие, сдавившую их, собрав в комок, подтаскивая мясо к самому горлу, чтобы ему было не продохнуть. Он встал на четвереньки, и плана у него уже не было – только найти самый темный угол на этом дворе, где никто не будет заморачиваться подстригать газон или подравнивать кусты, где он прильнул бы к настоящей, ощутимой земле и выпустил наружу кровь, забыв о таблетках, о Росе Инохосе, о матери, о Руди и обо всех остальных.

Время пробежало незаметно. Он лежал, растянувшись в грязи. На футболке у него было что-то горячее, липкое и мокрое. Он закрыл глаза. А когда опять их открыл, перед глазами у него блестела металлическая ловушка, в прозрачной холодной воде поднимались пузырьки, и мелькали лапки зверька, пытавшегося выбраться на волю.