Бегство белых гусар

Джозеф Редьярд Киплинг Бегство белых гусар

Говорят, что английский кавалерийский полк не способен обратиться в бегство. Это не так. Я сам видел, как четыреста тридцать семь сабель мчались по равнине, охваченные малодушным страхом; видел, как в течение двух часов лучшая конная часть была вычеркнута из списков личного состава армии. Что до этой истории, то, если вы напомните о ней белым гусарам, вам, вероятно, не поздоровится. Они не гордятся этим случаем.

Белых гусар можно узнать по их саблям — они больше, чем сабли у других кавалерийских полков. Если и этого отличия недостаточно, белых гусар можно узнать по их старому бренди. Вот уже шестьдесят лет, как этот напиток не сходит со стола офицерского собрания, и стоит проехать далекий путь, чтобы его попробовать. Спросите старое бренди Макгейра и постарайтесь получить его. Если сержант, заведующий офицерской столовой, найдет, что вы не способны оценить настоящее бренди, а значит, бутылка пропадет даром, он поступит с вами соответствующим образом. Он опытный малый. Но когда вы находитесь в офицерской столовой, вам не следует говорить вашим хозяевам о форсированных маршах и верховой езде на далекое расстояние. Офицерское собрание очень обидчиво, и, если ему покажется, что вы над ним смеетесь, оно вам выскажет это.

По мнению белых гусар, во всем был виноват полковник. Он был новый человек в полку, и ему вообще не следовало бы командовать белыми гусарами. Он говорил, что полку не хватает лихости. Это белым гусарам-то, которые знали, что они способны сесть на любого коня, выдержать любую бомбардировку и наступить на любую ногу! Это оскорбление было первым поводом к неудовольствию.

Затем полковник дал отставку коню барабанщика — коню барабанщика белых гусар! Быть может, вы не понимаете, какое неслыханное преступление он совершил. Постараюсь объяснить. Душа полка воплощена в этом коне, который несет на себе серебряные литавры. Почти всегда это рослый пегий уэлер[1]. Иметь такого коня считается делом чести, и любой полк готов заплатить сколько угодно за пегого уэлера. На него не распространяются правила выбраковки лошадей. Работа у него очень легкая, и он обычно маневрирует только шагом. Так что, пока он еще может передвигать ноги и сохранять приличный вид, благополучию его ничто не грозит. Он лучше самого адъютанта знает полк и при всем желании не способен сделать промах.

Коню барабанщика в полку белых гусар было только восемнадцать лет, и он отлично справлялся со своими обязанностями. Он мог бы работать еще лет шесть, не меньше, и вел себя с важностью и достоинством гвардейского тамбур-мажора. Полк заплатил за него тысячу двести рупий.

Но полковник приказал его выбраковать, так что коню дали отставку по всем правилам и заменили его вялой гнедой клячей, безобразной, как мул, с овечьей шеей, крысиным хвостом и коровьими ногами. Барабанщик воспылал к ней ненавистью, и почти все музыкантские лошади, едва завидев это животное, прижимали уши и косились. Они сразу поняли, что это выскочка и вообще «не джентльмен». Видимо, требуя лихости от полка, полковник требовал ее и от музыкантов, а также хотел заставить их принимать участие в обычных строевых учениях. Кавалерийский оркестр — это нечто священное. Он выступает на сцену только в тех случаях, когда высшее начальство делает смотр войскам, а тогда старшина оркестра по своему значению поднимается на одну ступень выше полковника. Он верховный жрец, и «Стройся в затылок» — его гимн. Когда играют «Стройся в затылок», конница идет рысью, и кто не слыхал, как эти резкие, пронзительные звуки покрывают бряцание и топот полка, проезжающего мимо начальства, тому еще осталось услышать и понять кое-что заслуживающее внимания.

Когда полковник дал отставку коню барабанщика, в полку белых гусар едва не вспыхнул бунт.

Офицеры сердились, нижние чины были в ярости, а музыканты ругались… не хуже кавалеристов. Коня продадут с аукциона — с публичного торга, — и его, чего доброго, купит какой-нибудь парс и будет запрягать в телегу! Это хуже, чем выставить напоказ всему свету интимную жизнь полка или продать столовое серебро офицерского собрания еврею — туземному еврею.

Полковник был человек мелочный и запальчивый. Он знал, как отнесся полк к его приказу, и, когда кавалеристы попросили разрешения купить «барабанного коня», полковник сказал, что такая просьба носит бунтовщический характер и запрещена воинским уставом.

Но один из младших офицеров, ирландец Хоган-Ейл, все-таки купил «барабанного коня» на аукционе за сто шестьдесят рупий, и полковник рассвирепел. Ейл принес извинения — он был невероятно покорный человек, — объяснив, что купил коня только для того, чтобы спасти его от дурного обращения и голодной смерти, а теперь пристрелит его, и дело с концом. Это, по-видимому, смягчило полковника, ибо ему хотелось окончательно отделаться от «барабанного коня». Он понимал, что сделал ошибку, но, конечно, не мог признаться в ней. «Барабанный конь» еще оставался в полку, и это раздражало полковника.

Ейл взял с собой бутылку старого бренди, три чируты[2] и своего друга Мартина, и все вместе они покинули офицерское собрание. Два часа совещались Ейл и Мартин на квартире у Ейла, но один лишь бультерьер, стороживший сапожные колодки Ейла, знает, о чем они говорили. Из конюшни Ейла вывели лошадь, с головой закутанную в попоны, и, несмотря на ее сопротивление, вывели ее из военного городка. Вел эту лошадь грум Ейла.

Между тем два человека пробрались в полковой театр и взяли оттуда несколько горшков с красками и две-три большие кисти для писания декораций. Затем ночь опустилась на военный городок, а из конюшни Ейла послышался шум — казалось, какая-то лошадь вдребезги разбивает свой денник. У Ейла был крупный старый белый уэлер, ходивший в упряжи.

На другой день, в четверг, солдаты, узнав, что Ейл вечером собирается пристрелить «барабанного коня», решили почтить покойника настоящими военными похоронами, — наверно, так пышно не похоронили бы и самого полковника, умри он в этот день. Они достали повозку, запряженную волами, дерюгу, целые груды роз, и вот, завернутый в дерюгу, труп отвезли на то место, где сжигали лошадей, павших от сибирской язвы, причем две трети полка шествовало в похоронной процессии. Оркестра не было, но все пели «Там, где пал старый конь», ибо считали эту песню подходящей к случаю и выражающей уважение к покойнику. Когда труп опустили в яму и солдаты стали бросать в нее розы охапками, полковой кузнец выругался и сказал громко:

— Слушайте-ка, эта лошадь похожа на «барабанного коня» не больше, чем я на нее!

Взводные спросили его, не оставил ли он свою голову в полковой лавке. Кузнец сказал, что знает ноги «барабанного коня» не хуже, чем свои собственные, но умолк, когда увидел полковое тавро, выжженное на уже окоченевшей левой передней ноге, торчащей в воздухе.

Так похоронили «барабанного коня» белых гусар, несмотря на воркотню кузнеца. Дерюга, покрывавшая труп, была в нескольких местах измазана черной краской, и кузнец обратил на это внимание окружающих. Но командир взвода «Е» изо всей силы пнул кузнеца ногой в голень, твердя, что он вдребезги пьян.

В следующий понедельник полковник решил отомстить белым гусарам. К несчастью, он тогда временно исполнял обязанности командующего гарнизоном и потому имел право назначить бригадное полевое учение. Он сказал, что полк у него «попотеет за свою неслыханную дерзость», и неукоснительно провел в жизнь свое намерение. Этот понедельник остался в памяти белых гусар как один из самых тяжелых дней в их жизни. Кавалеристов бросали на воображаемого противника, приказывали им наступать, отступать, спешиваться и гоняли их по пыльному полю «по всем правилам науки», заставляя проделывать всевозможные упражнения, пока они не начали обливаться потом. Развлечение они получили только под вечер, когда, бросившись на батарею конной артиллерии, преследовали ее две мили. Это отчасти было их личным делом, так как большинство кавалеристов держало пари об исходе схватки, а значит, было материально заинтересовано в ее результатах, ведь артиллеристы, не стесняясь, утверждали, что они погонят белых гусар. Но они ошиблись. Учение завершилось церемониальным маршем, и, когда полк вернулся в военный городок, солдаты были покрыты пылью от шпор до подбородных ремешков на шлемах.

У белых гусар есть одна большая и своеобразная привилегия. Они получили ее, если не ошибаюсь, после битвы при Фонтенуа.

Многие полки имеют особые права, как, например, в известные дни носить воротнички при повседневной форме, или бант на мундире, или белые и красные розы на шлемах. Некоторые из этих прав связаны с памятью о полковых святых, другие — с памятью о победах полка. Этими правами очень дорожат, но ни одно из них не ценится так высоко, как право белых гусар поить коней в военном городке под музыку своего оркестра. Играют только один мотив, и всегда один и тот же. Я не знаю его настоящего названия, но белые гусары зовут его «Возьми меня в Лондон опять». Звучит он очень мило. Полк скорее согласится быть вычеркнутым из войсковых списков, чем отказаться от этого отличия.

Когда протрубили команду «разойдись», офицеры разъехались по домам, чтобы приказать отвести коней в денники, а солдаты повернули в военный городок и ехали вольно. Я хочу этим сказать, что они расстегнули свои тесные мундиры, сняли шлемы и, смотря по настроению, принялись ругаться или шутить, а самые заботливые спешились и ослабили подпруги и мундштуки у коней. Хороший кавалерист дорожит своим конем не меньше, чем самим собой, и верит или должен верить, что оба они — конь и всадник — неотразимы там, где дело касается женщин или мужчин, девушек или пушек.

Но вот дежурный офицер скомандовал: «Поить коней!» — и полк не спеша направился к эскадронным водопойным колодам, стоявшим между конюшнями и казармами. Всего там было четыре огромные колоды, расположенные поэшелонно, по одной на эскадрон, так что весь полк при желании мог напоить коней в течение десяти минут. Но, как правило, с этим возились минут семнадцать, и все это время оркестр играл не переставая.

Оркестр заиграл, как только эскадроны обступили колоды, а солдаты, вынув ноги из стремян, принялись дразнить друг друга. Солнце уже садилось в большое огненно-красное облако, и казалось, что дорога из военного городка упирается прямо в солнечное око. И вдруг на дороге появилась точка. Она все росла и росла и наконец оказалась лошадью с каким-то предметом вроде решетки для жаренья мяса на спине. За прутьями этой решетки пылало красное облако. Заметив лошадь, кавалеристы, прикрыв рукой глаза, стали говорить:

— Что это за штука у нее на спине, у этой лошади?

Спустя минуту они услышали ржание, которое всем в полку — и людям и лошадям — было хорошо знакомо, и увидели, что прямо к оркестру мчится усопший «барабанный конь» белых гусар!

Литавры, задрапированные крепом, подпрыгивая, хлопали его по холке, а на спине очень прямо и молодцевато сидел скелет с голым черепом.

Оркестр умолк, и на мгновение воцарилась тишина.

Тогда кто-то из взвода «Е» — солдаты говорили впоследствии, что это был сам взводный, — вскрикнул и, повернув коня, бросился наутек. Никто точно не знает, как все произошло потом, но, видимо, в каждом взводе хоть один человек поддался панике, а все прочие, как овцы, последовали его примеру. Кони, едва успевшие сунуть морды в колоды, пятились назад и вставали на дыбы, но, как только оркестр сорвался с места — а это случилось, когда призрак «барабанного коня» был уже в двухстах ярдах от него, — все бросились бежать вслед за оркестром, и грохот панического бегства, сильно отличавшийся, от ритмичного топота и бряцания на параде или обычного постукивания копытами на водопое в лагере, до смерти перепугал лошадей. Они почуяли, что седоки их чего-то боятся. Стоит лошадям это заподозрить — все пропало.

Взвод за взводом солдаты кидались прочь от водопойных колод и мчались куда попало и во все стороны, словно разлившаяся ртуть. Необыкновенное это было зрелище — особенно потому, что и люди и лошади были в самых разнообразных стадиях расхлябанности, а чехлы карабинов хлопали лошадей по бокам и гнали их вперед. Люди орали и ругались, стараясь умчаться подальше от музыкантов, преследуемых «барабанным конем», седок которого наклонился вперед и, казалось, пришпоривал его, стремясь выиграть какое-то состязание.

Полковник пришел в офицерское собрание выпить стаканчик. Его сопровождало большинство офицеров, а дежурный младший офицер собирался идти в лагерь, чтобы принять от взводных рапорт об окончании водопоя. Когда звуки «Возьми меня в Лондон опять» оборвались на двадцать первом такте, по офицерскому собранию пошел говор: «Что случилось, черт подери?» Спустя минуту все услышали шум, отнюдь не обычный в военном быту, и увидели белых гусар, в беспорядке рассыпавшихся по равнине, охваченных паникой и обратившихся в бегство.

Полковник онемел от бешенства, ибо он подумал, что полк либо взбунтовался против него, либо перепился весь до последнего человека. Оркестр беспорядочной толпой проскакал мимо, а за ним по пятам гнался конь барабанщика — мертвый и похороненный «барабанный конь», на котором, подпрыгивая и стуча костями, сидел скелет.

Хоген-Ейл тихо шепнул Мартину: «Так никакая проволока не выдержит», и тут оркестр, как заяц, повернул назад по своим следам. Но остальные солдаты исчезли и носились по всей округе, ибо сумерки уже сгустились и каждый кричал своему соседу, что его нагоняет «барабанный конь». Кавалерийских лошадей обычно слишком балуют. Но зато они в случае надобности способны себя показать даже с грузом в двести фунтов с лишком на спине. В этом кавалеристы убедились.

Не могу сказать, как долго длилась паника. Когда взошел месяц, кавалеристы, вероятно, поняли, что бояться им нечего, и по двое, по трое, а то и повзводно, очень пристыженные, вернулись в военный городок. Между тем «барабанный конь», возмущенный подобным приемом со стороны своих старых друзей, остановился, повернулся и затрусил к веранде офицерского собрания, в надежде на то, что его угостят хлебом. Никто не собирался бежать от него, но никто не хотел проявить инициативу, пока полковник не двинулся с места и не схватил скелет за ногу. Оркестр, до того державшийся поодаль, теперь медленно подъезжал. Полковник обозвал каждого музыканта в отдельности и всех вместе всеми бранными эпитетами, какие только пришли ему в голову в тот момент, ибо, пощупав грудь «барабанного коня», он убедился, что конь этот — из плоти и крови. Тогда он хватил кулаком по литаврам и понял, что они сделаны из серебряной бумаги и бамбука. Далее он, продолжая ругаться, попытался стащить скелет с седла, но увидел, что тот прикреплен проволокой к задней луке. Вид у полковника, когда он обхватил руками таз скелета и уперся коленом в брюхо старому «барабанному коню», был потрясающий. Я бы даже сказал — смешной. Минуты через две он сдернул скелет с коня, швырнул его наземь и крикнул оркестру:

— Трусы, вот чего вы испугались!

В сумерках скелет казался довольно некрасивым. Старшина оркестра, вероятно, где-то видел этот скелет и сейчас узнал его — он прыснул от смеха, но сдержался.

— Убрать его, сэр? — спросил он.

— Да, — сказал полковник, — уберите его ко всем дьяволам и сами убирайтесь туда же!

Старшина оркестра отдал честь, перекинул скелет поперек седла и поехал к конюшням во главе музыкантов.

Тогда полковник учинил разнос всему полку, употребляя при этом самые необыкновенные выражения. Он распустит полк… Он предаст военному суду всех до единого… Он не хочет командовать такой сволочью… и так далее, и тому подобное. По мере того как подъезжало все больше солдат, выражения его становились все более резкими, пока не перешли за предел, переступать который не дозволено даже кавалерийскому полковнику.

Мартин отвел Хоген-Ейла в сторону и сказал, что, когда все обнаружится, придется поневоле подавать в отставку. Мартин был слабее своего товарища. Хоген-Ейл — тот поднял брови и заметил, что, во-первых, он сын лорда и, во-вторых, неповинен, как еще не рожденный младенец, в театральном воскрешении «барабанного коня».

— Я приказал, — продолжал Хоген-Ейл с необычайно елейной улыбкой, — вернуть «барабанного коня» таким манером, чтобы это произвело как можно более сильное впечатление. Спрашивается, разве я отвечаю за то, что один мой болван приятель вернул лошадь в таком виде, что она нарушила душевное спокойствие кавалерийского полка ее величества?

Мартин сказал:

— Ты молодчина и со временем дослужишься до генерала; а вот я отказался бы от своих шансов получить командование эскадроном, лишь бы благополучно выпутаться из этой истории.

Проведение спасло Мартина и Хоген-Ейла. Помощник полкового командира отвел полковника за занавеску в уголок, где младшие офицеры обычно играли по ночам в покер, и там, после того как полковник наругался всласть, они стали беседовать, понизив голос.

Я думаю, что помощник командира объяснил панику страхом, охватившим какого-то солдата, обнаружить которого невозможно, и знаю наверное, что он долго распространялся на тему о том, как грешно и стыдно превращать это происшествие во всеобщее посмешище.

— Нас прозовут «летунами», — сказал помощник командира, человек с ярко выраженным воображением, — скажут, что мы охотники за призраками; все от первого до последнего полка в войсковых списках будут давать нам всякие дурацкие клички. Никакие объяснения не заставят посторонних лиц поверить, что, когда паника началась, офицеров при этом не было. Ради чести полка и ради вас самих лучше помалкивайте.

Полковник до того устал сердиться, что смягчить его было не так трудно, как казалось. Его мягко и постепенно убедили, что отдать под суд весь полк, очевидно, нельзя и так же невозможно возбудить дело против какого-нибудь младшего офицера, который, по мнению полковника, мог иметь отношение к мистификации.

— Но скотина-то жива! Ее не пристрелили! — заорал полковник. — Это наглое неповиновение! Бывали случаи, когда человека выгоняли из полка за менее, несравненно менее тяжкие проступки. Они смеются надо мной, говорю вам, Матмен! Смеются!

Помощник командира снова принялся уговаривать полковника и сражался с ним целых полчаса. Тут явился полковой старшина с рапортом. Он попал в довольно необычное положение, но был не такой человек, чтобы растеряться в подобных обстоятельствах. Он отдал честь и доложил:

— Весь полк вернулся, сэр. — И добавил, чтобы задобрить полковника: — И ни одной лошади не испортили, сэр.

Полковник только фыркнул и сказал на это:

— В таком случае вам лучше всего уложить солдат в люльки; да проследите за ними, а то как бы они ночью не проснулись и не расплакались.

Старшина удалился.

Полковнику самому понравилась его шутка; кроме того, он немного стыдился своей ругани. Помощник командира снова за него принялся, и они проговорили до поздней ночи.

Через день генерал должен был делать смотр, и полковник произнес суровую речь, обращенную к белым гусарам. Суть ее заключалась в том, что поскольку лошадь барабанщика на старости лет сумела обратить в бегство весь полк, ей разрешается вновь занять свой почетный пост во главе оркестра; но тем не менее сам полк — просто шайка бессовестных негодяев.

Белые гусары завопили и стали бросать в воздух все, что им попадалось под руку; когда же парад окончился, они кричали «ура» полковнику, пока не охрипли. Но никто не устраивал оваций лейтенанту Хоген-Ейлу, который очень мило улыбался, неизменно держась в тени.

Помощник командира неофициально заявил полковнику:

— Такие маленькие поблажки обеспечивают популярность, ничуть не подрывая дисциплины.

— Но я изменил своему слову, — сказал полковник.

— Ничего, — отозвался помощник командира. — Зато теперь белые гусары пойдут за вами куда угодно. Ведь полки похожи на женщин. Они готовы на все за какую-нибудь безделушку.

Неделю спустя Хоген-Ейл получил странное письмо от некоего лица, подписавшегося «Секретарь организации „Благотворительность и усердие“, 3709, Е. С.» и просившего «вернуть наш скелет, который, как мы имеем основание полагать, находится у Вас».

— Что это за сумасшедший, который торгует костями? — спросил Хоген-Ейл.

— Виноват, сэр! — ответил старшина оркестра. — Скелет пока у меня, но я верну его, если вы заплатите за подводу, чтобы отвезти его в гражданский поселок. Гроб при нем имеется, сэр.

Хоген-Ейл улыбнулся и дал старшине оркестра две рупии со словами:

— Напишите на черепе число, ладно?

Если вы сомневаетесь в том, что все это правда, и знаете, куда следует обратиться за справкой, вы можете увидеть дату, проставленную на скелете. Но ничего об этом не говорите белым гусарам.

Я-то все знаю, ибо это я готовил «барабанного коня» к его воскрешению из мертвых. Скелет ему очень не нравился.