Бегун на стометровые дистанции (интервью)

— Круглосуточного желания первым добежать до результата у меня нет. На короткие дистанции кто бежит, спринтер? Вот я спринтер. На марафон не могу разогнаться — устаю, надоедает. Мне бы рвануть на стометровочку

— Александр Анатольевич, вы уже продлили свой контракт худрука?

— Сначала с этим возникла некая пауза. Оказалось, никто ни за чем не следит и меня забыли позвать его продлить. На работу ходил по инерции, я же не могу идти клянчить.

— Потом они, конечно, опомнились?

— Это я опомнился, когда на меня в театре насели. Сказал, что еще на годик, на два пойду. Но в мэрии сообщили, что таких сроков нет, надо только на пять лет договор заключать. Выяснилось, там целая интрига со сроками. Оказывается, все худруки театров хотят пожизненных контрактов и страшно обижены, что их с ними не подписывают. Да если захотят, сожрут и при пожизненном контракте, а не захотят — попросят продлить. Это все трепотня. В общем, я на пять лет согласился.

— У вас в близком кругу репутация человека умного, хлесткого, ироничного; вам эти качества как актеру не мешают?

— Немножко помешивают, по внутреннему ощущению. Мне кажется, в настоящем актере наив и животное начало должны превалировать над разумом. Все-таки у наших собратьев собачья конституция, тут важны вера и желание сделать любую роль, не анализируя. А когда все начинаешь проверять, соображать, прикидывать — начинается стопор. Но, конечно, многое зависит от степени талантливости режиссера и веры в него. Вот с Эфросом это было. Во-первых, мы сами были молодые и открытые, во-вторых, он такая фигура, что не возникало необходимости проверять и сомневаться. А придет, бывает, режиссер Икс, посмотришь — и сразу возникает внутренняя настороженность. Ведь почему сейчас так много актеров занимаются режиссурой? Потому что явится такой Икс, начнет что-то предлагать, а ты старый мастер, ты все это уже прошел. Сидишь и думаешь: лучше я сам поставлю, чем буду слушать эту бодягу. Хотя я занимаюсь режиссурой больше сорока лет, если считать и постановку дипломных спектаклей. А я преподаю ужас сколько времени! Но сейчас уже год как не работаю в институте.

— Что так?

— Я перед этим выпустил студентов и решил сделать паузу. У меня никогда раньше не было своего курса, я делал только дипломные спектакли. Но Этуш уговорил меня взять коммерческий курс, который в Щукинском училище набирался впервые. Поэтому все было несколько доморощенно, без точных правил. Если ты не поступил на бесплатный курс, но дошел до второго тура, то мог заплатить и учиться. Но в процессе эти курсы совершенно сравнялись: и на бюджетном были талантливые и бездарные, и у меня то же самое. Сейчас три моих выпускника работают в Театре сатиры. Потом уже правила появились, и, если студент коммерческого курса оказался талантливым, его переводили на бесплатный, и наоборот, если кто-то надежд не оправдал, то говорили: хотите учиться дальше — платите. Это правильная система, но у меня ее еще не было, поэтому я сейчас отдыхаю.

— У вас такие ученики были, что галерею славы можно составить, любимчиков вы отличали?

— Нет. Знаешь, это все равно как дети, которые за четыре года становятся твоими. А они бывают и шаловливые, и плаксивые, и веселые, и талантливые — но все равно дети. Известных имен среди моих учеников действительно много — Миронов, Демидова, Пороховщиков, Гундарева. Все солидные люди. У меня есть выпускники, которым за шестьдесят, потому что я начал рано преподавать, с 1957 года. Сначала мне предложили вести сцендвижение и фехтование, которыми я когда-то хорошо владел, хотя сейчас это трудно представить. Затем начал делать какие-то драматические отрывочки и… втянулся. Помню, как-то, когда я занимался со вторым курсом и дело дошло до Мейерхольда, одна из моих студенток (сейчас она заметная актриса) попросила: «Александр Анатольевич, расскажите, пожалуйста, о своей встрече с Мейерхольдом». Кстати, потом Горин вставил этот эпизод в спектакль «Счастливцев-Несчастливцев», который мы играем с Михаилом Михайловичем. А тогда я подумал: На сколько же я выгляжу?! Оказывается, все так перемешалось, что уже непонятно, где, что и когда происходило. С тем же Державиным мы встретились в первой половине прошлого века, ужас какой-то.

— Не надоели еще друг другу?

— Ну, все зависит от того, как взаимоотношаться. Ведь это только ощущение, что мы круглые сутки вместе существуем, даже поговаривают, не зачинатели ли мы ныне модной ориентации. Но когда мы начинали, она еще была подсудна. У Зиновия Гердта как-то спросили: «Скажите, а Ширвиндт тоже гомосексуалист?» Зиновий Ефимович ответил: «Патологический. Он любит только баб». Так вот если говорить об эстраде прежней поры, то там сложились замечательные пары: Миронова и Менакер, Миров и Новицкий, Тарапунька и Штепсель. Масса пар, которые постоянно были вместе. Мы другое дело. У нас все-таки разные семьи и рабочие графики, но обывательское ощущение такое, будто мы срослись пуповинами.

— Учитывая, что родились вы в одном роддоме, образ подходящий.

— Да, в роддоме имени Грауэрмана. Это знаменитый дом, который находился рядом с рестораном Прага. Когда еще не существовало этой «вставной челюсти» Москвы, Калининского проспекта, ныне Нового Арбата, там была Собачья площадка, потом Малая Молчановка, на стыке с Поварской — дровяной склад, где мы перед войной воровали дрова, а напротив стоял огромный роддом Грауэрмана, где появилось на свет очень много симпатичных людей. Когда построили Калининский проспект, его решили выселить, и нам звонил главный врач, с тем чтоб спасать роддом. Мы ходили в инстанции, рассказывали, что в нем родились Булат Окуджава, Марк Захаров, Андрей Миронов, масса других знаменитостей. Все возмущались, как можно сносить такой уютный дом, но чиновники нашли аргумент, что роженицам шумно рожать. Они, видимо, знали, что рожать надо в тишине. А поскольку мы оказались не очень опытными гинекологами, то не нашлись с доводами: раз так, тогда все. И этот роддом кончился. Мемориальной доски там нет, наверное, сами в складчину будем делать.

— Кроме приключений на дровяном складе, вам из детства должна еще скрипочка запомниться.

— Я шесть лет учился играть на скрипочке. Меня выгнали из музыкальной школы в шестом классе. Честно говоря, я надежд не оправдывал с самого начала, меня там держали просто из уважения к папе, который был скрипачом. А я все ждал, когда ж наконец это случится. Но, в общем, учеба пригодилась. Я играл во многих постановках: у Анатолия Эфроса, у Миши Туманишвили, у Марика Захарова в спектакле «Чудак-человек». Могу еще одним пальцем на рояле поиграть, но домочадцев не мучаю.

— А на концерты в филармонию, где ваша мама работала редактором, вас брали?

— Конечно, я на них часто ходил, тогда они пользовались большой популярностью. Это были классически сотканные сборные концерты на все случаи жизни. Очень качественные и разнообразные. Начинал всегда пианист или скрипач, Оборин или Ойстрах, потом выходила Максакова, за ней Лепешинская с балетным номером, затем пел Козловский, во втором отделении выступал какой-то чтец. Сейчас художественное слово, к сожалению, уходящая профессия, хотя есть люди, которые до сих пор на этом держатся. Но в основном то, что читают с эстрады наши артисты и сатирики, это фельетончики и миниатюры, а раньше на сцене блистали замечательные мастера художественного слова. Была целая плеяда потрясающих чтецов — Яхонтов, Журавлев, Аксенов, Кочарян, исполнявших произведения классиков литературы. Например, Эммануил Каминка, который для меня был просто дядя Муля, обладал компьютерным мозгом и выучивал наизусть вот такие тома. У нас в доме издавна собирались прекрасные, давно ушедшие мастера. Многие из них проверяли на маме свои программы. Помню, когда мне было года четыре и Яхонтов приходил к маме читать новую программу, то сажал меня на колени, и я в течение полутора часов слушал совершенно для себя непонятный, бредовый текст. А он брал меня на руки для того, чтобы не жестикулировать и добиваться выразительности только словом. Так что в становлении Яхонтова я как тело сыграл очень большую роль.

— Но вряд ли этим замечательным мастерам удавалось отгородиться классикой от жестких реалий того времени, приходилось ведь и на них реагировать?

— Приходилось. Например, дядя Муля Каминка занимал пост заместителя секретаря партийной организации Московской филармонии. Когда потянулся эмиграционный поток на Запад, который начался с музыкантов и артистов, то их сразу стали поносить и клеймить. В филармонии после каждого заявления об отъезде собиралось партбюро, осуждало, выгоняло из партии, кто в ней состоял, но процесс этот все равно увеличивался день от дня. И вот однажды, когда клеймили очередного беглеца, Каминка сказал: «Сейчас мы в узком кругу партбюро, и я хочу, пока никого нет, спросить. Мы тут осуждаем и изгоняем отщепенцев, людей, которые предают родину. А как вы думаете, тех, кто остается, мы как-то поощрять будем?»

— Ваши родители, конечно, общались с Мироновой и Менакером, а с какого времени вы Андрея помните?

— Давно, с детства. Наши родители тоже дружили, ну Андрюша же младше меня почти на шесть лет, и тогда это казалось огромной разницей. Он учился в 4-м классе, а я оканчивал 10-й, был взрослым, уже пьющим человеком, поэтому смотрел на него, как на какую-то мелюзгу. Потом с возрастом эти шесть лет сгладились. Помню, когда был на четвертом курсе, в Театре эстрады делали обозрения, где я играл молодого москвича, который водит по столице молодую провинциалку. И я, худой, лупоглазый, показывал ей, какая прекрасная Москва. И вот на премьере этого острого шоу где-то в середине зала сидели Александр Семенович с Марией Владимировной, а между ними плотный толстопопый мальчик. Андрей тогда был в 8-м классе, и ему говорили: «Видишь, Шура уже артистом работает». Потом он поступил в наше училище, стал замечательно там учиться, и поскольку на следующий год после выпуска я начал преподавать, то был педагогом Миронова и делал ему дипломный водевиль «Спичка меж двух огней». Сейчас, к сожалению, воспоминания об ушедших людях часто отличаются безнадзорностью и безответственностью, иногда в них встречаются не просто небрежность, а вранье. И трудно поймать за руку, потому что чем больше проходит времени, тем меньше остается очевидцев. Иногда хочется сказать: «Подождите, я это знаю, я это видел, я при этом присутствовал», чтобы немножечко остудить это оголтелое вранье. Помню, когда умер Высоцкий, вдруг появилось сонмище его закадычных друзей и собутыльников, а через месяц мы видели в Донецке огромную афишу программы «Я и Высоцкий». Я прекрасно знал Володю, мы общались, но назвать его своим другом я никогда в жизни не посмею, потому что у него друзей-то было три с половиной человека. Это как пример. То же самое происходит и со многими другими людьми. А что касается Андрея, то мы действительно знали друг друга давно, потом стали дружить, всю жизнь работали вместе. Такая вот биография.

— Все, кто его знал, в один голос говорят, что он не просто работал, а пахал как одержимый.

— Андрей, действительно, был трудоголик совершенно запойный, он ни секунды не существовал вне профессии. Даже когда мы собирались на свои молодежные безумства, все равно это было сделано на идее какого-то актерства, розыгрыша, шутки, капустника. Все его дни рождения так проходили, никогда не было, чтоб просто собрались и посидели, всегда присутствовала какая-то провокация. Помню, однажды пришли к нему на день рождения Кваша, Марик, его круг. Везде пусто, ничего нет, стоят только бутылка водки и рюмочки. Андрей говорит: «Ребята, знаете, я решил, что мы будем устраивать тут изжогу, давайте просто выпьем». Ну, мы выпили, а сами думаем — все спрятано. Вышли тихонечко на балкон — ничего. К холодильничку подошли — пустой совершенно. Так постепенно мы обшарили всю квартиру и ничего не нашли. Куда же еду спрятали?! «Ну глупо, Андрей!» А он: «Выпили, спасибо, справили день рождения». Потом спускаемся вниз, уже прощаемся. И тут возле подъезда стоит автобус и в нем духовой оркестр играет «Прощание славянки». Мы садимся в автобус, едем в «Русскую избу», в то время это был один из немногих ресторанов за городом, на Москва-реке, а там уже нас встречает ансамбль народных инструментов и все шкварчит!

— Красиво отдыхали, ничего не скажешь.

— Кстати, на шестом этаже сгоревшего Дома актера официально была разрешена в своем роде хулиганская банда, которая по тем временам позволяла себе что угодно. И когда в страну приезжали зарубежные деятели вроде Уэллса или Поля Робсона и осторожно намекали на нашу свободу слова, им отвечали: «Да что вы, сами посмотрите!» Брали за руку и вели на шестой этаж, где неслось просто бог знает что. В шестидесятые годы мы играли с Мишкой номер под названием «Переводчик»: он говорил на абракадабре, а я якобы переводил, рецензируя при этом все на свете. Позволяли себе, например, такие шутки: правда ли что в Москве архитекторы строят большой подземный переход от социализма к коммунизму? Помню, мы как-то поменялись с питерской командой, они играли здесь, а мы поехали в Ленинград. Был бешеный успех, в первом ряду сидели Акимов, Товстоногов, Райкин, Меркурьев и так далее. И вот после выступления устроили банкетик, на котором Аркадий Исаакович нам сказал, что все замечательно, потрясающе, но вообще этим заниматься не надо. Как?! «Понимаете, — говорит, — то, что вы сейчас показали, я тоже могу, но не делаю. Вы весь пар выпускаете здесь, а его надо тратить на профессию». Очень мудрые слова, прошло дикое количество лет, а я их помню. И он не врал, не кокетничал. Когда в ЦДРИ или других залах готовились очередные посиделки на Старый Новый год, а это были шикарные вечера, для которых все придумывали номера, шутки, то Аркадий Исаакович на аудитории для своих позволял себе только проверить новый номер. Никаких специальных хохм для элиты.

— Но вообще актерская профессия — это почти узаконенное тщеславие, трудно, наверное, себя сдерживать или вас не заносит?

— А ты вслушайся: в самом слове «тщеславие» есть ответ — это тщетность славы, если вдуматься в составляющие. Вот когда тщеславие упирается в круглосуточную тщетность, завоевание славы, то это, наверное, катастрофа. Тогда любые приемы во имя нее идут, нет табу, нет запретов, лишь бы стать так называемой звездой. Сейчас же такое невыносимое количество звезд, что это уже не небосклон, а огромная помойная яма космоса. И, главное, эпитеты какие употребляют. «Великий» теперь просто тьфу, раз плюнуть. Но если говорить о нашей профессии, то великих артистов я лично мог бы назвать два с половиной человека. Если, конечно, брать от настоящей планки этого эпитета. Смоктуновский — да, Гриценко — тоже. Николай Гриценко действительно великий артист, я его знал буквально с момента первых своих шагов в Театре имени Вахтангова и видел, что это такое по интуиции и совершенно божескому вдохновению. Есть способные люди, а если еще и упертые и по-настоящему, глобально занимаются делом, приспособлены к нему психофизически, то они в течение четырех лет хорошо обучаются и из них получаются профессиональные актеры. Таких очень много. Когда это великое, божеское — это совсем другое. И все навыки дают возможность только как-то втиснуть свое божественное дарование в рамки и структуры взаимоотношений с режиссером, театром, драматургическим материалом и так далее. Вот таким был Гриценко. Этого артиста не назовешь самым большим интеллектуалом, я его очень хорошо знал и даже дружил с ним. Николай Олимпиевич был сложной личностью, а не идеальной фигурой, и как человеческая особь неравноценен тому, что он производил в искусстве. Но то, что он делал на сцене, было гениально. Причем диапазон, амплитуда его дарования была бесконечна: от совершенно потрясающих острых ролей и маски «Турандот» до «Идиота». И при этом его не распирало тщеславие, как нынешних самозваных звезд.

— Почему вы в последнее время к кино остыли и на сериалы не откликаетесь? Вас наверняка и без всяких проб снимали бы, только соглашайтесь.

— Пробы — это вообще глупость, сейчас их, кажется, уже и нет. Когда режиссер берется за картину, зная, кого он хочет снимать, это одно дело, а когда у него сто пятьдесят Джульетт, это ерунда. Например, покойный Миша Швейцер начал снимать «Золотого теленка», для того чтобы Юрский сыграл Остапа Бендера. А когда тоже покойный Ленечка Гайдай снимал свои «12 стульев» он перепробовал на Остапа пол-Москвы, в том числе и меня. Но вообще, если меня приглашали в картину, то, как правило, не пробовали. Да я не так уж много и снимался. Вот Севка Шиловский начал делать «Миллион в брачной корзине», зная, что меня будет снимать. И все эльдаровские картины тоже были без проб.

— А экранная ваша проекция не мешала? Ведь роли имеют свойство тянуться шлейфом за артистом и в жизни, а ваши киногерои…

— Сам я очень целомудренный… Наивный, целомудренный, чистый.

— Ну да, с двумя Саскиями на коленях, как вас в персональном эссе живописали…

— Но скандалов никаких не было. Мне тут недавно принесли сценарий, очередные 45 серий: ну, естественно, главный режиссер театра, молодая жена-актриса да еще и молодая любовница. И там была сцена, где он в кабинете, на рояле с ней живет. Спрашиваю: «А кто будет играть молодую героиню?» — «Саша Захарова». Я ответил: «Нет, с дочерьми друзей на рояле не могу…» (смеется). Отказался.

— Александр Анатольевич, люди, которые вас хорошо знают, считают, что вы искусно, даже художественно владеете ненормированной лексикой. Откуда у вас это при такой интеллигентной семье?

— Ну, вот говорят нецензурная лексика, нельзя выражаться… Конечно, если матерятся, ругаются — это ужасно! А я так разговариваю, у меня такой язык. Я же не изучал матерный английский. Надо владеть языком страны, в которой живешь. И я говорю языком своей страны.

— И при этом такие стихи лирические пишете. Я даже кое-что запомнила:

Грустно как-то…

— Ну, рыбы сейчас в самом деле намного меньше стало. Я прошлым летом уже в третий раз был месяц на Валдае, жара стояла 35 — 36 градусов, рыба смотрит на тебя и всем своим видом говорит: вот (складывает комбинацию из трех пальцев)!

— Кстати, рассказывают, что ваша внучка переняла у вас талант тосты красивые говорить?

— Она говорила, когда ей было 4 — 5 лет, сейчас перестала. А тогда Саша прекрасные тосты произносила. Но в честь меня ничего не вспомню, она ко мне относится иронично и брезгливо, поэтому заздравных тостов я от нее не слышал. В основном воспитательные. Она меня иногда воспитывает, ну и я делаю вид, что надо меняться.

— Наверное, даже самым удачливым и безгрешным все равно хочется задним числом что-то исправить и улучшить. Но ведь в чем-то вам повезло, как считаете?

— Повезло? Не знаю… Главное, мне с самим собой не повезло. Надо было быть другим.

Валентина Серикова