Белое, черное, алое…

* * *

Удачливый предприниматель Дмитрий Чванов вышел из супермаркета с четырьмя огромными пакетами, набитыми заморской снедью. Коробка конфет «Моцарт», крабовая колбаса и «Мартини» — для жены, Ольги, детям испанские дыни и несколько виноградных гроздей с гигантскими полупрозрачными ягодами, похожими на матовое стекло острова Мурано, шоколад всех сортов, громоздкие пластиковые колбы «Фанты» и «Спрайта».

Себе — дюжину «Гролш Премиум», легкого пива, которое прекрасно идет на свежем дачном воздухе с копченым угрем. Ну и по мелочам — нарезки на завтрак, испанских маслин, булочек с кунжутом, несколько коробок пиццы (очень удобно, бросишь в микроволновку, и можно идти мыть руки перед едой), коробку финских свечек, фигурно затекших каплями разноцветного воска, а то на даче пока только одна лампочка.

Пора уже, конечно, заканчивать отделку загородного дома, просто руки не дошли простимулировать процесс — замотался в последние две недели в борьбе за право на особнячок в самом крутом месте города.

Но как будто все удачно, особнячок можно считать своим. Небольшой ремонт, включая тротуар на сто метров в обе стороны, кованые решетки на окна, затейливый навес, художественная вывеска — и можно торжественно перерезать ленточку под залпы пробок от шампанского. Правда, где-то он слышал, что открывать шампанское с громким хлопком — дурной тон: когда пробка покидает бутылочное горлышко в руках настоящего знатока, раздается негромкий, деликатный звук, похожий на вздох облегчения.

Пакеты аккуратно пристроены на заднее сиденье благородно-черного «мерса», дверцы тихо загерметизировали салон, панель управления аристократически мерцает бархатными красными огоньками. Шутя преодолев отрезок загородного шоссе, верный «мерс», к которому Чванов относился как к породистой лошади, словно вкопанный, остановился перед художественной, но от этого не менее прочной и высокой оградой его резиденции.

Солнце ярко светило сквозь поредевшую листву, желто-красные деревья лениво шевелили ветками, трава уже увяла. Начинающиеся холода погнали в город запоздалых дачников, в поселке уже практически никого не осталось, и это было к лучшему — меньше любопытствующих глаз. Его-то дом был теплым и комфортабельным, холода их не пугали, камин уже топился. Вот только электричество…

Он оставил автомобиль перед воротами и вошел в дом, споткнувшись о провод, перекинутый от дверей к опоре линии электропередач. Чертыхнулся: жена могла бы и выйти навстречу, слышала ведь, наверное, что подъехала машина. Нагруженный сумками с провизией, он чудом удержался на ногах, а мог и грохнуться.

Небось опять нализалась, пользуясь его отсутствием; ему уже дети говорят: мама опять больная… Но деться некуда — как разведешься с двумя детьми?

Обозлившись из-за попавшегося под ноги провода, он выругался, чуть не вслух задав себе вопрос: что тут будешь делать?! Да и жалко ее; пару раз он уходил, но сердце не выдерживало, рвалось назад: как она там? Потом махнул рукой и смирился с тем, что это его крест до конца дней. Хотя бы ради сына и дочки.

Поскольку руки были заняты, он не смог придержать дверь, она громко хлопнула за ним. Тут же из дальней комнаты выбежали Эля и Эльдар, повисли у него на шее, отталкивая друг друга; потом забрались в разноцветные пакеты, вытаскивая покупки. Жена не выходила.

Сняв куртку, он прошел в гостиную. Ольга сидела перед камином, даже не обернулась, и он опять подумал о женской неблагодарности. Ведь у нее есть все: дом — дай Бог каждому, здоровые дети, шмутки в шкафы не влезают (а она целыми днями ходит в одном и том же старом свитере), работать он ее не заставляет, с потенцией у него все в порядке, и внешне он не урод. Даже «Мартини» он ей возит, чтобы она не насасывалась своим отвратительно пахнущим джином. Ну какого ей рожна еще?!!

Не переодеваясь, он присел к огню, вытянул ноги и закрыл глаза. Ребята понесли продукты на кухню, рассортировали все как надо и стали просить разрешения зажечь финские свечки. И как только зажгли — а за окнами незаметно стемнело, — как по заказу, мигнула и погасла единственная на весь дом лампочка, освещавшая гостиную. Дети заверещали; только Ольга не шелохнулась. Он даже заглянул ей в лицо, подумав вдруг, что она забылась пьяным сном; но нет, ее глаза были широко открыты, и в них отражался огонь камина.

Легко поднявшись, он взял у Эльдара длинную цветную свечку и пошел на улицу посмотреть, в чем дело. Может, провод упал?

Открыв дверь на улицу, он сощурился, привыкая к бархатной темноте, потом шагнул с порога, и острая мгновенная боль пронзила его сзади. Он вскрикнул, упал и больше ничего не чувствовал.

А тот, кто ударил его ножом в спину, перешагнул через его тело и, войдя в дом, пошел по коридору на звук шуршащего пламени камина.

— Папа, ну что там? — послышался детский голос; он не понял, мальчик это сказал, или девочка.

— Папа?.. — повторил тот же детский голос и осекся, когда их уже не разделяла стена. Раздался детский крик, потом закричали в два голоса; он не боялся их взглядов, потому что узнать его все равно никто не мог: его голову скрывала маска из черных колготок. Держа в руке нож, он подошел к женщине, неподвижно сидевшей перед камином, и в этот момент дети набросились на него.

Женщина обернулась, ахнула и тоже бросилась на него. Не обращая внимания на детей, он стал беспорядочно бить ее ножом, то попадая, то промахиваясь. Он ничего не говорил, и женщина тоже молча и остервенело боролась с ним. Его руки в перчатках уже скользили по крови из ее ран, когда он пытался сдержать ее натиск. Наконец она, так же молча, обмякла и осела на пол. Он стряхнул с себя визжащих детей, повернулся и вышел из дома.

Ничего этого я, естественно, не видела. Просто представила себе тот осенний вечер, когда прочитала уголовное дело в залоснившейся корочке, перелистав все до единого протоколы и справки с загнутыми уголками, отпечатанные на машинке и написанные неразборчивыми оперскими почерками.

Может, и не так все было. В моем распоряжении имелась фототаблица неважного качества, на которой лужи крови были неотличимы от пятен грязи, да сбивчивые показания детей.

— Мария Сергеевна, посмотрите дело, — сказал прокурор, передавая мне толстый замусоленный том, явно не вчера подшитый. — Да-да, — подтвердил он, словно прочитав мои мысли, а может, и действительно прочитал их по моему недовольному лицу. — Дело, конечно, старое, загубленное на корню. Дослед из суда. Посмотрите опытным взором, может, еще можно его вытащить?

— А нам-то его почему прислали? — посмотрела я опытным взором. — Район ведь пригородный, не наш.

— Все дела оттуда раздали. Там же ни одного следователя не осталось, все уволились, а дела-то не ждут, их распихали по районам. Скажите спасибо, что нам достались не свежие да многоэпизодные, а вот такое старье, на которое все рукой махнули. В наш район это дело передали с дальним прицелом: у потерпевшего на нашей территории была фирма; подозревали, что мотив убийства там лежит, но ни во что реальное эти подозрения не оформились. Нашелся местный гопник, который там, в пригородном районе, пробавлялся кражами из оставленных домов, с ним поработали, и он взял убийство на себя. Сказал, что шел в дом с целью кражи, не думал, что там кто-то есть; предварительно для храбрости обкурился и, когда его застукали, начал в панике ножом махать. В суде отказался от признания. Обычная песня: били, заставляли дать показания…

— А кто работал с ним — местные опера или главк?

— Вообще-то по делу работал РУОП.

— Странно, они таким обычно не балуются. Правда, в каждом домике свои гомики. — Шеф при этих моих словах поморщился. — А что РУОП там забыл?

— У них были какие-то наработки по потерпевшему, вот они и взялись.

— А клиент-то сидит? — Я заглянула в последние листы дела.

— Сколько раз я повторял вам, что у нас не парикмахерская! Пруткин сидит, но не за нами. Его осудили по выделенному делу, за кражи из дач, к трем годам.

Забросьте срочно бумаги в тюрьму, чтобы его не отправляли в зону, подержали в следственном изоляторе. Помните, что у нас только месяц на все про все, в Генеральную за отсрочкой мы не пойдем.

Тяжело вздыхая, я прижала к себе расхристанный том и побрела в свой кабинет с табличкой на дверях: «Старший следователь Швецова М. С.».

Там я бросила это чужое дело на стол рядом с кучей кровных дел нашего района и стала раскладывать из них пасьянс, решая, что может подождать, а что горит. Ох, как много набралось горящего, а вот подождать как-то ни одно дело не соглашалось…

Я еще раз вздохнула, убрала все в сейф, предварительно взвесив в руке новое поступление — прикинув, дотащу я его до дому или нет (а что, один наш зональный прокурор по весу определял полноту расследования; взвесит дело на руке и говорит: мало поработали, идите еще порасслсдуйте, или — похоже, что хорошо потрудились, все сделали), но потом отказалась от этой мысли. Времени мне дома хватит только на то, чтобы покормить своих мужиков, проверить уроки сына, почитать ему на ночь и упасть самой. Поэтому я вытащила дело из сейфа и стала перелистывать страницы.

Мой ненаглядный сожитель, с сочувствием глядя в мое изнуренное лицо, обычно декламирует неизвестно чей опус, имеющий шумный успех в женских компаниях:

Жизнью замучена, искалечена,

Ты еще дышишь, замужняя женщина?

Тяжкая доля — быть верной супругою:

Мужу — рабынею, дому — прислугою,

Брань и капризы сносить терпеливо.

Муж нынче хлипкий пошел и ленивый,

Насквозь прокурен, всем недоволен,

Радуйся, если не алкоголик;

Чтобы не сгнил, полагается мыть его,

И обстирать его, и накормить его.

Рыцарской помощи и не предвидится,

А намекни — так смертельно обидится,

Разве что явится в кухню без вызова,

Чтобы пожрать, и опять к телевизору.

Вот обстоятельство прелюбопытное:

Не богатырь, а нутро ненасытное,

Как заведенная, пасть разевается,

Сколько ни кинь в нее, не закрывается.

Свалишься ночью, как труп, от усталости,

А у него на уме только шалости.

Мордой небритою лезет, щекочется;

Брось, не до шалостей, выспаться хочется!..

Но это все и не про меня, и не про него. Когда-то сказала своему другу и коллеге Горчакову, что ужасно хочется влюбиться, но не просто завести интрижку, а так, чтобы при взгляде на мужчину голова кружилась… Ну вот так я и влюбилась. И живем уже вместе прилично, а голова кружится до сих пор.

Насколько мой бывший муж был человеком замкнутым, неразговорчивым и тяжелым психологически, настолько Александр-легкий и приятный в совместной жизни. Правда, когда я сказала об этом его маме, та громко засмеялась:

— Санька — легкий?! Деточка моя, он ведь капризный и психованный. Он на тебя не кричит, горшками не швыряется?

— Да я в жизни не встречала человека, с которым было бы так легко!

— Ну раз так, значит, вы идеально подходите друг другу.

Забавно слышать такое от потенциальной свекрови, правда? У меня в голове уже сложился стереотип свекрови — для которой даже «Мисс Вселенная», сочетающая в себе таланты Лукулла и Диора, все же не пара сыночку. Но мне везет на матерей моих мужчин. Все мамы, с которыми меня знакомили мои кавалеры, тут же проникались ко мне добрыми чувствами и чуть ли не принимались выбирать фасон моего свадебного платья. Иногда приходилось спасаться бегством… Хотя один раз был в моей жизни мужчина, за которого я вышла бы замуж только ради того, чтобы его мать стала моей свекровью, но по зрелому размышлению я прикинула, что все-таки Париж не стоит обедни.

А вот Сашкина мать — это, конечно, Женщина с большой буквы. И ее нежное отношение мне чрезвычайно льстит; раз уж я понравилась такой женщине, значит, я тоже кое-что из себя представляю, — так я сдабриваю елеем свое больное самолюбие.

Вот и случилось, что уголовных дел я теперь домой не таскаю, есть чем заняться, когда ребенок уснет…

Но эти уголовные дела, эти нераскрытые убийства — такая зараза, что глубокой ночью, лежа на руке любимого мужчины, я открываю глаза и начинаю думать, кто и за что убил удачливого бизнесмена Дмитрия Чванова и его жену.

У Чванова, судя по материалам дела, имелась строительная фирма, которая весьма процветала. Дела шли настолько хорошо, что им удалось отвоевать особнячок — в прекрасном состоянии, в самом престижном месте города — у крупнейшего городского банка «Царский». Говорят, руководители банка сильно гневались, но ничего не смогли поделать, арбитражный иск их провалился. Вроде как даже бандитов нанимали, чтобы те объяснили Чванову, что он не прав, и Чванов задергался, договорился с охранной фирмой о личном телохранителе, который должен был приступить к работе с понедельника. А в пятницу его убили…

Эта информация в принципе сомнений не вызывала, поскольку почерпнута была из нескольких источников: показаний коммерческого директора фирмы, главного бухгалтера и матери Чванова — бизнес-леди, которая была полностью в курсе дел сына и даже выступала консультантом, и вроде бы охранников сыну подыскивала она.

Показания в части претензий и угроз со стороны банка «Царский» совпадали до мельчайших деталей, и договор с охранной фирмой был приобщен к делу. А девятилетний мальчик Чвановых — Эльдар — показал, что в тот роковой вечер папа, беря у него свечку, когда погас свет, пошутил: «Сейчас будет нападение!»

Значит, действительно боялся, и это была вовсе не шутка…

Высунувшись утром в окно, я вздрогнула от холода. Придется доставать ребенку шапку, а то он все еще гордо носит бейсболку из «Макдональдса», выдававшуюся в наборе с ушами Микки-Мауса. Бросив ему в руки прошлогодний желтый вязаный «петушок», я деликатно предложила не тянуть кота за хвост.

Однако многострадальный хвост тянулся.

— Я не надену эту шапку, — кротко, но твердо заявил Хрюндик.

— Можно узнать почему?

— Она с кисточкой.

— Гоша! При чем тут кисточка?!

— Я уже слишком взрослый, чтобы носить шапки с кисточкой, — с достоинством объяснил он.

— Гошенька! Даже совсем взрослые мужчины носят шапки с кисточкой, — судорожно воззвала я к детскому разуму.

— Мама, и не проси! — Гоша стал нахлобучивать бейсболку, причем козырьком назад, что выводит меня из себя.

— Ну давай я отрежу эту кисточку.

— Нечего портить вещи, — урезонил меня этот Микки-Маус с козырьком на затылке и, взвалив на себя ранец, как улитка домик, решительно направился к двери. Слава Богу, хоть уши из набора остались дома…

Доставив ребенка в школу, я вошла в здание прокуратуры и стала медленно подниматься по лестнице, думая по пути, что надо найти видеозапись выезда с Пруткиным на место убийства. Услышав, что внизу хлопнула входная дверь, я посмотрела туда через перила: в прокуратуру вошел мужчина, чем-то неуловимо мне знакомый.

Вглядевшись в намечающуюся лысинку, которая явно заметна только сверху, в аккуратные складки брюк и начищенные ботинки, я поняла, что эта неторопливая, проникнутая чувством собственного достоинства походка может принадлежать только одному человеку — Ленечке Кораблеву.

Я подождала, пока он поравняется со мной, и, улыбаясь, протянула ему руку:

— Сколько лет, сколько зим!

— Здравствуйте! — вальяжно ответил Кораблев. — Вы теперь тут работаете?

Я удивилась:

— Леня, а мы что — на «вы»?

— Мария Сергеевна, — развел он руками, — вы старший следователь прокуратуры, а я всего лишь оперуполномоченный Регионального управления по борьбе с организованной преступностью и, похоже, буду трудиться в вашем подчинении, поэтому могу называть вас только на «вы» и с отчеством.

— Даже если мы выпьем на брудершафт?

— Тем более…

Я перестала удивляться. Да, давненько я не общалась с Кораблевым, потому и забыла про его странности.

— А мне как прикажешь к тебе обращаться, тоже на «вы» и по отчеству?

— Ну что вы, Мария Сергеевна, вы можете называть меня как угодно.

Да, любит Леня с серьезным видом говорить всякие глупости.

— Так ты по убийству Чванова, что ли, будешь со мной работать?

— Да, начальство распорядилось. — Он искоса на меня глянул. — Да чего там, собственно, работать-то? Дельце не очень перспективное, в общем, гниловатое, одним словом — безнадежное…

— Ну а ты-то зачем в таком случае?

— Ну как же: оно по статистике прошло как раскрытое, а теперь зависнет «глухарем», поскольку следствие было проведено некачественно, не были своевременно выполнены важные мероприятия по закреплению признания в убийстве…

— Леня, ты что, на методсоветах в горпрокуратуре верхушек нахватался?

Добавь еще: «Такое отношение к делу терпимо быть не может»…

— Конечно, терпимо быть не может. Вы же знаете, я законник. От буквы закона ни на шаг.

При этих словах я рассмеялась, сил не было смотреть на важно надутые щеки Кораблева. Я припомнила, что, когда он работал в районном уголовном розыске, мы с ним серьезно поцапались из-за его патологического безделья; вернее, это я тогда раскалилась докрасна, а он был невозмутим и вежлив, как обычно. Я трясла перед его носом кипой невыполненных поручений, а он добил меня тем, что примирительно сказал: «Я почему ничего не делал? Боялся напортить. А ведь если по делу не работать, то и не испортишь ничего!»

— Думаешь, Пруткина в суд уже не запихать? А вам-то что до районного «глухаря»? РУОП же за раскрываемость к стенке не ставят?

— Во-первых, мы теперь называемся РУБОП…

— Да-да, я и забыла, что у вас теперь какое-то неприличное название.

Раньше вы были просто Управлением по организованной преступности, а теперь наконец начали с ней бороться.

— А во-вторых, мы оперативно-поисковое дело неосторожно к себе забрали, а оно почему-то встало на контроль в Москве. Так что моя задача — убедить вас запихать дело на Пруткина в суд, получить копию обвинительного заключения и списать этот геморрой к чертовой бабушке.

— При чем тут геморрой-то?

— Ну, морока одна.

— Прелестно, а может, покопаемся? Ну его, Пруткина, на фиг, может, реальных убийц поищем?

— Да, Мария Сергеевна, вы все такая же: наживаете геморрой на том, на чем можно наживать деньги…

Кораблев обаятельно улыбнулся. Это не значит, что он предлагает мне брать взятки. Это он так метафорически обрисовывает мою жизненную несостоятельность и нездоровый авантюризм. Ленькины афоризмы можно высекать золотом на мраморе.

Ведя такую светскую беседу, мы поднялись на наш четвертый этаж.

— Проходи, — сказала я, открыв свой кабинет. — Чай, кофе, кисель, коньяк?

— Ха! Кофейку, — ответил он, снимая куртку.

Да, глядя на Леню и вспоминая, каким он был, когда мы познакомились, я подумала, что и я уже не та, что была двенадцать лет назад. В глазах Кораблева я как в зеркале увидела отражение своих мыслей.

— Помните, Мария Сергеевна, как мы познакомились?

— Конечно, помню, Леонид Викторович! Мы с тобой познакомились на обыске…

— Не правда ваша: мы с вами познакомились на осмотре места убийства.

— Ну, убийства; да, точно, Леня, — на трупе в квартире. Помнишь, еще кто-то телевизор включил, чтобы не скучно было, и показывали «Петровку, 38»…

Зазвонил телефон. Это из соседнего кабинета интересовался мой друг и коллега Горчаков, случайно я чашками звякнула или собираюсь пить чай. Через минуту он уже просунул в дверь свою лохматую голову.

— Вы знакомы, Леша? — спросила я. — Это Кораблев из РУОПа.

— Встречались. — Леонид привстал, и они обменялись рукопожатием. — Вот вспоминаем с Марией Сергеевной, как мы познакомились, — пояснил Кораблев. — Была она тогда юной ромашкой, романтической и доверчивой, а сейчас смотрю на нее и думаю: взрослая женщина, опытный следователь, с некоторым налетом цинизма…

При этих словах Лешка громко заржал:

— С некоторым налетом! Да у нее теперь цинизма — ведром хлебай!

— А в душе я все та же юная ромашка, — укоризненно сказала я Горчакову.

— Паучиха ты страшная, а не ромашка, — по-доброму отозвался Горчаков, успев налить себе чаю и в мгновение ока проглотив бутерброд, принесенный паучихой на обед.

— Да и Кораблев был тогда стройным юношей с богатой шевелюрой, — я показала Кораблеву язык. — Помнишь, как я тебя послала в бар «Колокольчик»?

Тогда такие заведения были редкостью; ты пошел туда кого-то искать, а вернувшись, заявил, что больше в такие места ни ногой. Ты был от смущения весь красный и сказал, что таких ужасных мест еще не видел: все в сигаретном дыму и кругом ноги, ноги в розовых колготках, помнишь?

Кораблев кивнул.

— А в первый раз мы встретились на осмотре по убийству. В квартире телевизор работал, слышишь, Лешка? Шла «Петровка, 38»; помнишь, там Герасимов перед девушкой красуется и ударом ребра ладони сносит горлышко бутылке коньяка?

Я кивнула на экран и говорю оперу Кораблеву: «Вот как люди бутылки открывают, учитесь!» А он невозмутимо отвечает: «Ну и что, а мы лучше открываем, потому что после этого посуду сдаем».

Лешка с набитым ртом засмеялся, закашлялся и высказал мне претензию, почему бутерброд всего один, а потом поинтересовался, получила ли я свое при вчерашней раздаче слонов.

— А как же: мало своих одиннадцати «кирпичей», еще и чужого добавили, убийство Чванова теперь на мне.

— Что за убийство? — с деловым видом спросил Горчаков, поедая ложками сахарный песок из сахарницы. Я отобрала у него сахарницу со словами «ты еще заварки пожуй» и вернулась к теме убийства:

— Хочешь? Могу отдать, причем абсолютно безвозмездно. Дело интересное и не такое уж древнее, всего год прошел. А кстати, ребята, — удивилась я, — в субботу будет годовщина смерти Чвановых, седьмое октября. РУОП в лице Ленечки прибыл аккурат к годовщине, очень своевременно. Леня, можно, я буду твою контору называть по-старому? РУБОП — это неблагозвучно.

— Ну ладно, чуть что, так сразу РУБОП, — лениво отозвался Кораблев. — Мы-то, может, и сделали бы все как надо, но только начали раскручиваться, как врезались местные опера со своим гопником, а у гопника явка с повинной в кармане лежит…

— Ага, вы небось начали раскручиваться, как раз когда следствие кончалось?

— Ну нам же надо было матерьяльчики подтянуть, с людьми повстречаться, информации подсобрать, осмыслить…

— Ну и чего вы там осмыслили? — встрял Горчаков, не зная, чем заняться, поскольку бутерброд он съел, чай выпил, а сахарницу я убрала.

Я подозревала, что он на все готов, лишь бы не идти к себе и не садиться за обвиниловку по взяткам в жилищном агентстве. Поскольку такое с каждым может случиться, я подавила в себе желание воспользоваться слабостью друга и послать его мыть чашки, мысленно похвалила себя за выдержку и стала слушать Кораблева, который рассказывал:

— Да собственно, сам Чванов был на редкость приличным мужиком, все говорили. Похоже, что даже «крыши» у него не было, по крайней мере, информации на этот счет — ноль. Правда, у него мамашка крутая, тоже в бизнесе, вот у той «крыша» есть: она платит Вертолету. Мы там пощупали, но вроде как она только за себя платила, а Чванов был сам по себе, да и строительство — это не Вертолетов кусок. Раскрутился Чванов очень давно, со ссуды в банке; конечно, ссуду помогла взять мамаша, простым смертным это было недоступно; но раскрутился он без криминала, это железно.

— А так бывает? — усомнилась я.

— Исключения только подтверждают правило, — заметил Горчаков, внимательно слушавший Леню.

— «Крыши» у него не было, а служба безопасности в фирме была? — спросила я у Кораблева.

— Была. Понял я, куда вы клоните: при наличии собственной службы безопасности зачем нужно подтягивать какую-то охранную фирму, так?

— Так. Зачем платить каким-то левым охранникам, если платишь своей СБ? А если в своей СБ не уверен, то на фиг ее держать такую. Или она только номинально служба безопасности, а на самом деле — завуалированная «крыша»: бандюки какие-нибудь раз в месяц приезжают и расписываются в ведомости, где числятся охранниками?

— Нет, просто служба безопасности там состояла из одного человека, грамотного такого отставничка фээсбэшного, которого, как только грянули эти неприятности с «Царским» банком, инфаркт хватил, так что он вышел из игры.

— То есть «крыша» у Чванова все-таки была, фээсбэшная? — уточнила я.

— Да нет, отставничок даже не из Питера увольнялся, всю сознательную жизнь прослужил в Эстонии, там и в отставку ушел, а сюда переехал уже после. У него здесь и связей-то нету.

— Ой ли? У чекистов везде связи есть. Сюда-то он почему приехал?

— Вроде бы у него тут родственники…

— Надо найти его и поговорить, он по делу ни разу не допрошен, даже фамилия его в деле не фигурирует, а может, он чего интересное знает… В ваших-то бумажках его данные есть? — спросила я Кораблева, удобно расположившегося за моим столом.

Это я за ним наблюдала давно: где бы он ни был, всегда стремится занять командные позиции. Если хозяйское сиденье оставить без присмотра, Ленечка обязательно на него опустится.

— Да я с ним лично говорил. Найдем, подтянем!

— Ладно, Машка, уговорила! — вдруг сказал Горчаков. — Я с РУОПом давно не работал, тряхну стариной. Дело вроде бы действительно интересное, как я понял, там надо начинать все сначала, гопник там однозначно не при делах.

Посчитав вопрос решенным, он повернулся к Кораблеву и стал договариваться с ним:

— Я завтра дело сдам в суд и к тебе подъеду, посмотрю ваши матерьяльчики, решим, чего нам еще надо подсобрать…

Я сзади похлопала Горчакова по плечу:

— Але, коллега! Я вам не мешаю? А то я могу выйти! А вы тут располагайтесь как дома. Ты не забыл, что дело, так, немножечко, еще у меня в производстве?

— Ну так ты же говорила… — обернулся оторопевший Лешка.

— От мертвого осла уши ты получишь, а не убийство Чванова. Размечтался!

Лешка не нашелся, что ответить:

— Ну ладно, ладно, что, спросить, что ли, нельзя?

А мне вдруг и вправду стало так жалко расставаться с этим делом; я уже начала привыкать к нему, прикидывала версии, мне казалось, что я до мелочей изучила все в доме Ивановых и представляла все так реально, как будто сама там была.

— Ну что, Леня, кофейку напился? Будем отрабатывать угощение?

— Вот я так и знал! Этот ваш кофе просто в глотку не лез! Я чувствовал, что за ложку паршивого порошку с меня три шкуры сдерут! — заныл Кораблев.

— А сахар? А вода?! А амортизация посуды?! — грозно спросила я. — А покушение на измену, с Горчаковым?! Короче, передаю тебе слова нашего шефа: у нас на все про все месяц, за отсрочкой не пойдем.

— Ну, и чего надо? — безнадежно поинтересовался Леня.

— Для начала узнай, где можно найти следователя, который работал по делу.

Он из прокуратуры уволился, а у меня к нему вопрос.

— А какой вопрос? Может, я знаю…

— Помнишь, дети описывают такую своеобразную куртку убийцы? Коричневую, с пряжками на плечах? На второй день после того, как задержали Пруткина, его куртку предъявляли детям на опознание, как положено, в числе трех. Дети же, причем и мальчик, и девочка, порознь, естественно, ткнули в другую куртку, предъявленную вместе с пруткинской; понимаешь, оба показали не на куртку задержанного, а на подставную, и оба на одну и ту же. И этот факт остался без последствий. Так вот, меня интересует, где следователь взял эту куртку; может, он ее снял с какого-нибудь мелкого хулигана или с задержанного в ИВС… Чем черт не шутит, а вдруг действительно с убийцы снял? Мало ли, того после совершения преступления случайно задержали за какой-нибудь пустяк, хоть за нахождение в пьяном виде?

Леня помолчал, потом проговорил:

— Я вам отвечу, Мария Сергеевна. Это была моя куртка.

— Что? — я поперхнулась.

— Нужно было опознание провести, а где ж курток наберешь? Моя как раз подходила.

— Обломись, Машка! — мстительно сказал Горчаков. — Небось размечталась: щас узнаю, с кого там в «собачнике» куртку на опознание сняли, и злодей у меня под колпаком…

— Не волнуйся за меня, Леша, я еще буду выяснять, есть ли у Кораблева алиби на день убийства.

Я хихикнула про себя, потому что Ленечка не любил таких шуток; и точно, по красному лицу Кораблева видно было, что он лихорадочно соображает, где он был седьмого октября прошлого года.

Лешка зашел ему в тыл и сделал над головой Кораблева из пальцев рожки. Я хихикнула уже вслух. Леша на этом не остановился и изобразил ему из своих ладоней уши.

Открылась дверь, и на пороге показался шеф. Он окинул взглядом присутствующих и вполголоса сказал:

— Мария Сергеевна, зайдите ко мне. Алексей Евгеньевич, когда будет сдано дело по взяткам?

— Я обвинительное заканчиваю, Владимир Иванович, — залепетал Лешка.

— Вижу, — кивнул прокурор и вышел.

Я состроила мужикам рожу и отправилась за ним по пятам.

Войдя к себе в кабинет, Владимир Иванович тяжело опустился в свое начальственное кресло и перевел дух. Стареет шеф, и как ни бодрится, уже заметно, насколько ему тяжело руководить этим пороховым складом с вывеской «Районная прокуратура».

— Мария Сергеевна, сколько вам лет? — неожиданно спросил он.

— Тридцать четыре, а что?

— А Алексею Евгеньевичу?

— Кажется, тридцать пять, а что?

— Детский сад, — вздохнул шеф. — Да нет, я понимаю, что у следователей такие перегрузки, что быть серьезным и солидным двадцать четыре часа в сутки невозможно, надо расслабляться. Вот если бы вы с ним вели себя как столоначальники, я бы тревогу забил. Все-таки скажите ему, что обвинительное надо сдать не позднее завтрашнего утра, ладно?

— Он сдаст, Владимир Иванович, — заверила я.

— Хорошо. Возьмите материал…

Прокурор шлепнул передо мной на стол несколько листов, сколотых скрепкой.

— Что это?

— Да уж не подарок к Рождеству, — неожиданно сварливо сказал прокурор. — У нас же тут помойка, разве вы не знали? И то у нас не так, и это не эдак, и выход дел маленький, и дисциплинка хромает; а как дерьмо какое-нибудь — ни проглотить, ни выплюнуть, так извольте: «Владимир Иванович, уж вы постарайтесь, только ваши следователи справятся…»

Я заглянула в верхний лист материала, это была сопроводительная из городской прокуратуры: «Направляется для проверки и решения вопроса о возбуждении уголовного дела заявление гр-на Скородумова о незаконных, по его мнению, действиях следователя Денщикова…»

— А почему нам?! — ужаснулась я. — Денщиков же важняк, что они, сами в городской решить не могут, что ли?

— Сначала по ошибке к нам заслали, — объяснил шеф. — Начальник милицейского отдела, получив жалобу, почему-то решил, что Денщиков наш следователь, и подписал сопроводительную к нам. А когда я позвонил с претензиями, там сказали — ну, раз к вам попало, проведите проверку и примите решение. Территория все равно наша. Мария Сергеевна, проверьте все как следует, вы же понимаете, дело нешуточное. Я глянул краем глаза, и мне очень не понравилось, боюсь, придется возбуждать дело. То есть докладывать прокурору города.

— А ничего, что я с Денщиковым знакома?

— Ну вы же с ним не находитесь в неприязненных отношениях?

— Да нет, никаких особых отношений нету, ни дружеских, ни неприязненных.

— Ну вот, а в законе как написано: вы не можете принимать участие в расследовании, если прямо или косвенно заинтересованы в исходе дела. Факт знакомства роли не играет; да и потом, найдите человека в городской прокуратуре, который бы не был знаком с ним. И не родственники вы, правильно?

— Никоим образом. Думаете, все-таки придется возбуждать?

— Посмотрите как следует. Поэтому сразу вам и даю материал, а не помощникам. Смотрите с точки зрения следственной перспективы; если есть сомнения, не будем огород городить. Через три дня доложите мне. — Шеф сочувственно посмотрел на меня. — Мария Сергеевна, я бы поручил Горчакову, но у него взятки на выходе, пусть уж допишет спокойно, а через два дня у него срок по убийству.

— А у меня своих одиннадцать, и Чванов…

Не то чтобы я упрекала шефа, и сказала-то это еле слышно. Но шеф услышал.

— Мужчин надо беречь, Мария Сергеевна. Почитали дело?

— Вдоль и поперек. Сегодня уже гонец из РУОПа прибыл.

— Ну и как?

— Хочу на Пруткина посмотреть.

— Не нравится то, что в деле написано?

— Не то слово.

— А ведь явку он дал, и на уличной все показал. А кроме того, на его куртке кровь нашли, и по группе она соответствует крови Чванова и его жены. А обломок ножа у него в печке?

В который раз шеф меня поразил. Это у него называется «глянул одним глазом». И ведь помнит все, черт подери, и в корень смотрит.

— Владимир Иванович, а вам не кажется странным, что кровь у него на подкладке куртки, а не снаружи? Дети ведь сказали, что убийца был в застегнутой куртке. А потом, групповая принадлежность — это еще не генетическая. А для генетики материала мало.

— Может, он нож под куртку прятал? Или чесался, да мало ли что? А по ножу эксперты дали заключение, что раны обоим потерпевшим могли быть причинены таким лезвием… А крови на ноже нет, потому что он обгорел. Пруткин ведь объяснений не дает, откуда кровь на куртке.

— Но с другой стороны, нет ни одного бесспорного доказательства, все только вероятные: кровь могла принадлежать потерпевшим, а могла и не им; в конце концов, половина людей на земном шаре имеет такие группы крови, как у Чвановых.

— Ну, а как насчет того, что на куртке Пруткина, в пятнах, смешение мужской и женской крови?

— А как насчет того, что дети куртку Пруткина не опознали?

— Ну, это-то как раз объяснить можно: света в доме было недостаточно, дети были напуганы…

— А то, что ткнули оба, и девочка, и мальчик, в другую куртку? Что-то не похоже это на простое совпадение…

— Тоже при желании можно объяснить. Дети ведь наверняка после происшествия обсуждали то, что видели. Одному показалось, что куртка была с пряжками, он на этом настаивал, а второй ребенок оказался внушаемым. Может такое быть?

— Не знаю, Владимир Иванович, надо подумать. Я хочу еще с Пруткиным поговорить, сама. Его ведь толком по этому поводу никто не допрашивал. До суда он признавался в убийстве, а в суде, после того как от признания отказался, всех интересовало только, как его заставили признаться. Меня еще, знаете, что смущает: Пруткин все-таки вор, а не убийца, и даже не разбойник. Воровал из оставленных дач, за что и сидел три раза. Что-то не вяжется: он всегда говорил, что шел на кражу; нож взял якобы для того, чтобы взломать запоры, а между тем у него дома при обыске нашли набор ломиков; ими-то удобнее ломать. Попробуйте ножом сломать замок! Потом, до дома Чвановых ему надо было на автобусе добираться, несколько остановок. Вечером перерыв, автобусы как раз два часа не ходят…

— Откуда вы знаете? Запросить вы еще не успели…

— Да у Горчакова в том районе дача, он все время жалуется.

— Вы это обязательно проверьте, не полагайтесь на слухи, хорошо?

Я кивнула и продолжила:

— Так вот, на чем он добирался? А главное, на чем он собирался ехать обратно, с похищенным? Еще: кругом было полно оставленных дач. Нет, вор Пруткин лезет именно в тот дом, где горит свет.

— А вы помните, он это объяснял: думал якобы, что там сторож, и хотел его связать, — прищурился шеф.

— Ладно свет, — продолжала я, уже горячась, — а «мерс» у дома? Судя по показаниям Пруткина, он шел к дому мимо машины; не заметить ее он не мог.

Решил, что машина — сторожа? Нет, мне что-то слабо в это верится. А потом, что же он ничего из дома не взял? Раз уж был готов к тому, что в доме кто-то есть, значит, шел по крайней мере на разбой, иначе зачем туда лезть; а получается, что пришел убивать.

— Хорошо, Мария Сергеевна, вы уверены, что не настроили себя заранее на невиновность Пруткина? Вопросы все-таки остаются, хотя бы с ножом и кровью. Ну все, идите, потом доложите мне ваше мнение по материалу.

Вот так шеф выпроводил меня, и не успела я подняться, как он уже углубился в какие-то свои бумажки.

— Владимир Иванович, — спросила я уже от двери, — а зарплата на этой неделе будет? Уже на пять дней задержали…

Шеф поднял голову от бумажек.

— Подумаешь, на пять дней задержали! Военным по полгода не платят.

Слышали, как зам Генерального выразился? «Скажите спасибо, что вам хотя бы в том же месяце выплачивают, хоть и с опозданием!» Зачем вам вообще деньги?

— Знаете, Владимир Иванович, — склочным голосом отозвалась я, — Господу Богу я, может, еще и скажу «спасибо» за то, что под забором не подыхаю, но уж никак не заму Генерального!

С этим я гордо вышла в приемную, последнее слово осталось за мной. А также все мои уголовные дела и свежий матерьяльчик.

Вернувшись к себе, обнаружила, что Лешка в панике сбежал дописывать обвинительное заключение, а Кораблев, сидя за моим столом, углубился в чтение лежащих на нем уголовных дел.

— Волокита! — сообщил он, откладывая прочитанное.

— Да ну?! — изумилась я. — Мне только тебя в качестве контролера не хватало.

Сейчас мне лучше было не попадаться под горячую руку. Кораблев, однако, этого не заметил и продолжал:

— Вот тут следственные действия не проводились в течение двух недель…

Закончить свою мысль он не успел. Я с грохотом распахнула сейф, сгребла дела со стола и швырнула их в железный ящик. А хотелось Кораблеву в голову.

Кораблев же, как выяснилось, времени зря не терял и успел сунуть свой нос в только что полученный от прокурора материал, на мгновение выпущенный мной из поля зрения, и сразу спросил:

— Ну что, тогда не надо охранника подтаскивать, сами вызовете?

— Что? — не поняла я, резко обернувшись от сейфа.

— Ну, по материальчику-то все равно вызывать Скородумова будете, вот тут и телефончик его написан.

— А при чем тут Скородумов?

— Вам нужен начальник службы безопасности Чванова?

— Нужен. А при чем тут…

— А при том, что он Скородумов и есть. О, вот этого адресочка у меня нету, это он, наверное, совсем недавно переехал.

Кораблев бесцеремонно перелистывал мои бумаги, и я вообще рассвирепела и выхватила у него материал.

— Ты думаешь, это тот самый Скородумов?

— Он и есть, — уверенно сказал Кораблев, не обращая внимания на мою нервозность. — Что я, не помню, что ли: год рождения его, имя и отчество его, родимого, место рождения Эстония, Тарту. Как в аптеке.

— В кустах случайно оказался рояль, — пробормотала я. — Все уже прочитали все, что нужно, кроме меня. Кораблев, сейчас я тебе дам запрос на вызов Пруткина, съезди в суд, получи разрешение, привези его мне и считай, что дешево отделался.

Я, торопясь, нацарапала запрос и протянула его Кораблеву:

— И заодно спроси в суде, где видеокассета с проверкой показаний Пруткина.

При деле ее, как водится, нету, значит, в суде осталась. Ну, что встал?

Давай-давай, пошевеливайся!

— Ладно, — с неохотой приподнял он с кресла свою филейную часть. — Завтра или послезавтра привезу. Если начальство будет спрашивать — я на вас работаю, по судам езжу, ага?

— Не, послезавтра — это ты загнул; меньше чем за недельку не управишься.

Леня, серьезно, ты зарвался. Сегодня до конца рабочего дня, и то тебе жирно будет. Я завтра хочу к Пруткину в тюрьму сходить. Да, хорошо, что вспомнила: еще в тюрьму отвези бумажку, чтобы его никуда не отправляли. А завтра мне очередь займешь в тюрьму.

— А я что, в рабство нанялся? Послезавтра, и это мое последнее слово.

— Леня, мне надоело твое нытье! Иди уже, одна нога здесь, другая там.

Леня хмыкнул:

— Когда я получал высшее образование, у нас были два препода стареньких, оба воевали, и у одного глаз был стеклянный, а второй ногу на войне потерял, с протезом ходил. Они всегда экзамены на пару принимали. Как-то на экзамене один, хромой, другому говорит: «Пойду чайку попью». А второй, одноглазый, ему без всякой, надо полагать, задней мысли отвечает: «Ну иди, только быстро, одна нога здесь, другая там». Хромой на него глянул и говорит: «Ладно, только и ты здесь смотри в оба». Шутка! Смотрите в оба, я пошел.

— Леня, ты понял — чтоб был здесь с документами до конца рабочего дня!

— Мария Сергеевна, что вы суетитесь? — рассудительно заговорил Кораблев, встав передо мной в позе греческого ритора. — Вы должны в месяц уложиться, только если Пруткина в суд направлять будете. Но мы же оба прекрасно понимаем, что если это он грохнул Ивановых, то я китайский император. Так что через месяцочек дело приостановите, и ладно. Не надо торопиться, лучше домой пораньше идите, отдохните и с ребенком пообщайтесь. Ага?

— Не ага. Слушай, китайский император, кто мне тут за волокиту выговаривал?

— Да я шутил. Нет, правда, не надо торопиться. Успеете еще с Пруткиным пообщаться. Удовольствие еще то. Он и на свободе-то особо за собой не следил, а сейчас, наверное, вообще плесенью покрылся.

— Их же моют там раз в неделю?

— Ну и что? А в камере вши и гниды. Я вас предупредил. Ну все, пошел я, буду послезавтра.

— Леня!.. — крикнула я вслед, но дверь за ним уже закрылась.

Я от злости изо всей силы хлопнула ладонью по столу и ойкнула от боли — отшибла ладонь. На такие необычные звуки тут же прибежал Лешка.

— Ты чего, мать? С Кораблевым подралась?

— Не успела. Слушай, он все такой же непрошибаемый. Хоть кол на голове теши! Ну ладно, хватит говорить о противном, давай поговорим о приятном: ты обвиниловку написал? Шеф уже мне поручил провести с тобой воспитательную работу…

— Почти. Остался список свидетелей и справка. У меня уже ум за разум зашел от этих взяток. Представляешь, до чего докатился? Писал я, писал, выдохся и пошел проветриться, сигарет купить: у нас в ларьке, внизу возле прокуратуры, «Честерфилд» по девять рублей продается, таких цен в городе уже нет, это точно.

У меня две десятки в кармане с утра заготовлены, только достать. Я, весь в своих мыслях об этих чертовых взятках, бреду, понимаешь, нога за ногу к ларьку, подхожу, сую руку в карман, достаю, как я себе думаю, двадцатник, а на самом деле ксиву свою прокурорскую, сую в ларек в окошечко, и говорю: «Два „Нестерфилда“!» Девочка в ларьке мне без звука дает две пачки сигарет, а я же помню, что мне еще два рубля сдачи причитается, и говорю: «А сдача?» Она мне дрожащим голосом: «А сколько?» А я ей строго так: «Ты что, мочалка, считать не умеешь?» И тут только осознаю, что вместо денег ксиву сунул. Ужас, стыдно как!

Теперь я туда и носа показать не могу, будешь мне за сигаретами бегать, ладно?

— Лешенька, может, тебе лучше сразу шефа послать, чтобы не мелочиться? Нет уж, вон пусть Кораблев за сигаретами бегает, все равно от него толку как от козла молока. Пусть бы практиканта дали какого, разницы-то нет, кто на побегушках будет, — вздохнула я. — Хотя, пожалуй, я погорячилась: Кораблев совсем не дурак, и не бесполезный, только ленивый как не знаю кто.

— Не такой уж он ленивый, просто своими делами занимается, насколько я слышал. Подкручивается. Слушай, а чего ты следователя в бригаду не попросишь, хотя бы милицейского?

— А зачем мне это надо? Потом за ним все переделывать? Нет уж, со следственными действиями я сама справлюсь, мне нужен только гонец, «подай-принеси», изаодно чтобырешал вопросы оперативного сопровождения, — установочку там сделать, точку включить, «ноги» поставить.

— Ну и зря. Я бы на твоем месте поклянчил бригаду и руководил бы себе: всех озадачишь, а к вечеру только донесения собираешь…

— Ага, а сам заперся в кабинете и по другим делам работаешь, работаешь…

Кстати, на моем месте должен быть ты. Если бы ты взятки вовремя сдал, матерьяльчик на нашего коллегу Денщикова приземлился бы на твой стол.

Я помахала перед его носом сколотыми скрепкой бумажками.

— На Игоря Денщикова, что ли?!

— На Игоря Алексеевича собственной персоной.

— И где же это он в очередной раз прокололся?

Мы с Лешкой понимающе переглянулись, поскольку Игорь Денщиков был в городской прокуратуре фигурой одиозной. К тому же весь его неоднозначный трудовой путь проходил на наших глазах, да и начался в нашей прокуратуре.

У нас этот одаренный юноша был на преддипломной практике, и Горчаков, тогда уже старший следователь, поручил ему составить опись документов по делу об убийстве перед отправкой в суд. К вечеру Лешку вызвали на происшествие, и он оставил практиканта в своем кабинете заканчивать опись.

Утром Горчаков пришел на работу и ни дела, ни практиканта не обнаружил.

Решив, что старательный мальчик взял работу на дом, Леша приготовился отругать практиканта за то, что тот унес дело без спросу, и простить по выполнении задания, но практикант ни сам, ни в обнимку с делом так и не объявился.

Окольными путями установили его домашний телефон, который не отвечал.

Лешка провел не самую спокойную ночь в своей жизни, а утром уже собрался ехать к практиканту домой, как вдруг ему позвонили из очень шикарной бани и спросили, не он ли следователь Горчаков, и не терял ли он уголовное дело. И даже любезно предложили привезти в прокуратуру это самое дело, забытое в шкафчике раздевалки в сауне. И привезли. И довольно насмешливо на Лешку смотрели.

. Лешка не стал ничего объяснять, принял весь позор на себя, сердечно поблагодарил любезного банщика и бережно спрятал дело в сейф на самую дальнюю полочку.

А к обеду появился весьма помятый Игорек Денщиков и, дыша перегаром в сторону, извинился, что опоздал. Лешка терпеливо ждал продолжения: признания в содеянном и публичного покаяния с разрыванием на груди рубахи, — но ничего такого не последовало. Практикант присел в уголочке и принялся выписывать повестки по другому делу, стараясь привлекать к себе как можно меньше внимания.

Горчаков решил тоже проявить характер и не стал спрашивать практиканта про дело.

Он молчал, и практикант молчал, как набрав в рот воды.

Мы все с интересом следили за развитием событий и гадали, кто не выдержит первым. Практикант оказался выносливее, не выдержал старший следователь Горчаков и ядовито спросил, где дело, которое было дадено практиканту для составления описи.

Игорек Денщиков поднял невинные глаза и удивленно ответил:

— Как где, Алексей Евгеньевич? Я же вам его отдал, вы его в сейф положили!

Оно у вас в сейфе так и лежит.

Лешка тут же потерял лицо, крыть было нечем, с глупейшим видом он подошел к сейфу, а наглый практикант провожал его глазами и даже позволил себе заметить: «Ну вот видите, вы просто забыли».

На этом практика Денщикова на следствии закончилась, он был быстренько сослан на общий надзор, а когда они с Горчаковым сталкивались в прокуратуре или тот, не дай Бог, заходил в кабинет к Горчакову, бедный Лешка бдительно следил за каждым его шагом и ни на секунду не выпускал его из поля зрения.

Тем не менее этот случай сошел Денщикову с рук, наказать практиканта да и вообще как-то обнародовать происшедшее, не подставляя себя, Лешке было невозможно.

Игорек Денщиков благополучно закончил высшее учебное заведение, поработал года полтора следователем в одной из районных прокуратур и каким-то непостижимым образом попал в аппарат городской прокуратуры, в методико-криминалистический отдел.

Как-то раз он приехал ко мне с интересным сообщением: девушка его знакомого в разговоре с ним случайно обмолвилась, что была свидетелем убийства в баре; он выяснил в убойном отделе главка, что это убийство так и не раскрыто, дело находится у меня в производстве, и он просит дать ему это дело на пару дней — он разберется в ситуации, проверит, что именно девица знает о происшествии, может ли кого-то опознать, попытается ее разговорить, и, чем черт не шутит, может, мы с ним на пару раскроем это дело.

Как любит выражаться один мой пожилой родственник: «Когда прокурор говорит „Садитесь», как-то неудобно стоять». Когда прокурор-криминалист просит позволить ему ознакомиться с делом, как-то неудобно ему отказывать… По всему получалось, что постреляли в баре вертолетовские ребята, и мне хотелось найти этому подтверждение.

Через пару дней он привез мне дело назад. Я тщательно проверила каждый листик: из дела ничего не пропало. Игорек Денщиков с сожалением сказал, что номер оказался пустым, девица ничего толком не видела, каши с ней не сваришь.

Ну не сваришь, так не сваришь. Я сунула дело обратно в сейф и забыла про него. А через некоторое время совершенно случайно, когда меня угощали кофейком в РУОПе, разговор свернул на Вертолета и его команду, и один из оперов сказал, что у Вертолета агенты есть везде; вот, например, в городской прокуратуре его человек некий Денщиков.

— Ты это точно знаешь? — спросила я, заволновавшись.

— Уж куда точнее: полгода назад Денщиков руку сломал и лежал в госпитале в одной палате с моим братом, так Вертолет его каждый день навещал собственной персоной. Пару раз я сам с Вертолетом столкнулся в коридоре.

— Ну, это еще ни о чем не говорит, — возразила я. — Может, они в одном классе учились.

— Да, если забыть, что Вертолет лет на пятнадцать постарше Игорька.

— Ну, мало ли, где их пути пересеклись…

— Их пути пересеклись, когда Игорек получил в производство дело на вертолетовских, — жестко сказал опер. — И прекратил его подчистую. Развалил натуральным образом. Ты в курсе его, Денщикова, жилищных условий?

— Вроде бы он живет в новостройках, с родителями жены?

— Жил. До недавнего времени. Второго февраля он прекратил дело, а третьего февраля началось расселение четырехкомнатной коммуналки в историческом центре.

Общая площадь — сто четыре квадратных метра; балкон семь метров, две ванные комнаты, потолки четыре метра. Пятого мая квартира была приобретена в собственность Денщиковой Ириной Андреевной, сотрудницей городской прокуратуры и супругой сотрудника городской прокуратуры Денщикова Игоря Алексеевича.

Приобретена по балансовой стоимости — восемнадцать тысяч рублей. Сейчас ремонтируется под евростандарт, стоимость ремонта, по приблизительным прикидкам, двадцать тысяч долларов.

— Ты только по дате связываешь это новоселье с толстом?

— Расселяла фирма «Бишоп». Знаешь такую?

— Нет.

— Это вертолетовская фирма. И понесла она на данной операции с недвижимостью убытки в сумме сорок одна тысяча долларов.

— Слушай, а это не сплетни?

Опер вскочил, вытащил из сейфа какие-то бумаги и через секунду бросил на стол передо мной копию договора о купле-продаже квартиры площадью сто четыре квадратных метра в историческом центре: продавцом значилась фирма «Бишоп», а покупателем — Денщикова Ирина Андреевна. И дата стояла — пятое мая. И сумма — восемнадцать тысяч рублей. Деноминированных. Я присвистнула.

— Ты же знаешь, я на вертолетовской теме сижу, — сказал опер. — И мне было чрезвычайно интересно, почему такое крепкое дело развалилось. Почему, если бригада съезжается в пригородное кафе и всех посетителей под автоматом сгоняют в подсобку, где их охраняет боец, а в холле в это время происходят разборки, — почему этот боец, будучи опознанным и при наличии изъятого оружия, не сидит за бандитизм? Почему дело на него прекращается под каким-то дурацким соусом, а остальных вообще отпускают на все четыре стороны без видимых причин?..

Он долго что-то объяснял мне про эту крепкую реализацию, но я отвлеклась и почти не слушала его, с ужасом думая, что, может, не так уж не прав был Горчаков, когда высказывал подозрения в адрес практиканта, — о том, что не по рассеянности тот оставил дельце в баньке, а с четким умыслом и далеко идущими намерениями. Я тогда разубеждала Лешку и квалифицировала это как шпиономанию, но теперь моя уверенность была существенно поколеблена…

Денщиков, тем не менее, продолжал трудиться в городской прокуратуре, и ничто его не брало. Он рос по службе и дослужился до поста следователя по особо важным делам, никто его пальцем не трогал, несмотря на периодически случавшиеся запои, а также досадные недоразумения: утрату по пьяни уголовных дел (дважды) и прокурорского удостоверения. В то же время нашу помощницу, прокурора Ларису Кочетову, наказали за украденное у нее в трамвае удостоверение.

До смешного доходило: как-то Денщиков мне срочно понадобился, но на работе он не появлялся в течение двух дней, в то время как ему в табеле исправно ставили рабочие «восьмерки». Обозлившись, я плюнула на следственную солидарность и пошла прямиком к начальнику управления. У него сидел начальник отдела по надзору за следствием в прокуратуре Андрей Иванович Будкин, тихий, мягкий человек. (Про него легенды ходили, как он, не вынося бранных слов, чуть не упал в обморок, когда одна ушлая следовательница послала его, в связи с попыткой дать какие-то дурацкие указания, по сексуально-пешеходному маршруту:

«Пошел ты…» А он потом рапорты писал, что его обидели.) Когда я заикнулась, что не могу найти Денщикова, начальники переглянулись и, благостно махнув руками, чуть ли не в один голос заявили: «Так он, наверное, в запое… Дня три попьет, потом появится». Я аж крякнула про себя. Вот уж поистине: что позволено Юпитеру, то не позволено быку. Один только вопрос: где и кто раздает ярлыки?

Как это людям удается записаться в Юпитеры?..

— Так на чем малоуважаемый Игорь Алексеевич прокололся в этот раз? — повторил Горчаков. — Очередное дельце продал? Или дежурному прокурору морду набил?

— Пока не знаю. Сейчас прочитаю и все тебе расскажу.

— Маша, пока ты материал читаешь, дай дело Чванова глянуть, попросил Лешка. — Может, чего умное посоветую. Мне просто надо отвлечься, а то я еще в тюрьме возьму и вместо ксивы десятку суну.

— Я думаю, там примут, только лучше в баксах. На, только недолго, перед шефом неудобно. Опять застукает, подумает, что это я тебя морально разлагаю.

— А может, мы закроемся?

— Уверяю тебя, он подумает то же самое.

— Ну ладно, я тогда как бы чаю попью — надо развеяться.

— Ну попей, только сам завари чай.

Лешка заглянул в ящик стола, где хранились заварка и сахар, и порадовал меня сообщением, что чая больше нет.

— Светлая ему память. Очень сочувствую, но ничем помочь не могу, — грустно откликнулась я. — Сходи в магазин.

— На что? Последние деньги на сигареты истратил, до получки два рубля, — так же грустно ответил Лешка.

— А на два рубля теперь ничего не купишь. И вообще, капля никотина убивает лошадь…

— А хомяка разрывает на части, — привычно продолжил Лешка. — Ты у шефа про зарплату не спрашивала? Никаких сведений? — безнадежно задал он дежурный вопрос.

— Спрашивала. Угадай, что он мне ответил?

— Небось сказал: «Слышали, что зам Генерального говорил — спасибо, что вам хоть в том же месяце платят, хоть и с опозданием, вот военным уже на полгода зарплату задерживают».

— Точно. Но вообще-то для меня, как для человека, живущего на зарплату, задержка денег даже на три дня — катастрофа, в прямом смысле. Перед зарплатой рассчитываешь деньгу до копейки и с трудом без долгов доживаешь до заветного числа, а если в день зарплаты приходишь на работу и узнаешь, что — облом, пропадает, честно говоря, желание корячиться на службе сверх положенного.

— Да брось ты, Машка, тебя хоть дустом посыпь, ты все равно будешь корячиться. И я такой же идиот. После десяти лет работы на следствии мозги уже не переделаешь.

С этими словами Лешка схватился за дело об убийстве Чванова и стал разглядывать фототаблицы. Через пару минут он поднял глаза, мы посмотрели друг на друга и хрюкнули от смеха. Да уж, вот сладкая парочка с деформированными мозгами!

— Блин, мне на это изобилие смотреть больно! — Лешка тыкал пальцем в снимки содержимого холодильника и кухонного стола на даче Чвановых. — Тут тебе и пицца, и дыни, и виноград, и нарезка всякая. Булочки с кунжутом! Я сейчас слюной захлебнусь! Странно, что дежурная группа этого не съела.

— Почем ты знаешь? Сначала сфотографировали, потом перекусили, обычная история. Хотя я этого не понимаю.

— Не пропадать же добру, все равно бы испортилось, а так айболиты со следопытами хоть качественной пищи попробовали. Вот меня в такие аристократические дома не приглашают. Я то в лес, то в подвал, а тут выезжал в шашлычную такого плебейского пошиба… Там вилки алюминиевые… Просидел, как ты помнишь, двенадцать часов, и когда опера предложили перекусить, я на все был готов. Ну, они и принесли рис горелый из-под плова и хлебушка к нему.

— И водочки, вестимо.

— Ну, понятно, иначе это месиво было не проглотить. А ночью меня Ленка аллохолом отпаивала. О, смотри, и бутылочки стоят всякие: «Мартель», «Мартини» здоровый фугас, «Джин Бифитер» початый; да, повезло группе, ничего не скажешь.

— Вот мародеры! И ты, Лешка, не лучше. Ну есть же какие-то нормы поведения: нельзя чужого брать, и все тут.

— Даже если это никому не нужно и завтра все равно стухнет?

— Даже если. Тебе никто не разрешил это брать.

— А по-моему, пусть лучше опер на месте происшествия по-человечески пожрет, чем потом наследники через месяц будут выгребать тухлятину из квартиры.

— Вся беда в том, что в одном случае опер по-человечески пожрет за счет покойника, а в десяти случаях мародеры ценности стащат и все запасы водки в доме выпьют. Вон по последнему убийству валютчика: жена его говорит, что в квартире было десять бутылок коллекционного шампанского «Абрау-Дюрсо», по тридцать долларов бутылка, на видеозаписи их почему-то восемь, а в протоколе осмотра уже пять. И спросить не с кого, а вдова косо смотрит на того, кто ей ключи от квартиры отдает, и ей плевать, что осматривала не я, а дежурный следователь, да и он в квартиру попал после того, как там все РУВД побывало…

— Ну, так ты мародеров с голодными следаками не путай, я в жизни ничего не взял с места происшествия. Ну, ел, чего там в холодильнике найдешь, кофе пил, так на вторые сутки осмотра или хозяйское съешь, или замертво упадешь, что, не так?

— Леша, мы о разном.

— А ты, Машка, выпендриваешься, потому что в прошлом году на убийстве твои сосиски съели, которые ты там пристроила на кухне.

Мы оба фыркнули. Я, действительно, приехав на осмотр, засунула в холодильник купленные для дома сосиски, поскольку стояла страшная жара, а добрый доктор. Айболит, судебный медик, вместе с криминалистом, когда стало понятно, что осмотр затянется, пошарили в холодильнике, и еще мне, охальники, из кухни крикнули — мол, перекусишь? Я гордо отказалась и продолжала описывать обстановку в комнате, а они тихонечко на кухне мои сосиски прикончили. Пришло время домой собираться, я полезла за сосисками, и — увы мне! Они, правда, смутились ужасно и стали оправдываться — а мы думали, что это хозяйские, да если бы мы знали, что это твои сосиски, Марья!..

— Лешка, я в принципе не понимаю такого отношения к месту происшествия — якобы это не жилье, а полигон для следственных действий. Должны же быть какие-то правила приличия, следственная этика, наконец!

— Я тебе вот что скажу, Швецова: будь проще, и люди к тебе потянутся. — (Любимое Лешкино выражение, повторяет мне его по пять раз на дню.) — Ты не в гости пришла туда, а работать; понадобится — двери снимешь и со стульев обивку срежешь на экспертизу. Какие тут приличия?

— Я вот слушаю тебя и думаю, что тебя уже можно студентам показывать, как яркий пример профессиональной деформации. Не надо мне доказывать, что жлобство — это профессионально, а хорошие манеры мешают делу. Жлобство — оно и в Африке жлобство. Если ты привык за собой в туалете не спускать, так ты и на месте происшествия будешь вести себя как свинья, только не надо валить это на производственную необходимость. Ведь иногда стыдно за собратьев по профессии, от которых ущерба больше, чем от преступников. Я на всю жизнь запомнила свою первую работу в бригаде по «глухарю». Нашли оторванную пуговицу и на третий день захотели проверить, точно ли она посторонняя, не от хозяйских ли вещей.

Вместе с начальником следственной части пошли на квартиру, — а я была еще совсем зеленым следователем и смотрела ему в рот, — там он стал методично вытаскивать из шкафа одежду, осматривать и бросать на пол, потом вывалил на кровать содержимое коробки с нитками и пуговицами, убедился, что пуговица чужая, и мне скомандовал: «Пошли!» А я спросила, кто весь этот разгром будет убирать. А он мне говорит: «А ты что, уборщица?»

— Догадываюсь, что ты ему ответила: что ты как раз следователь, а не уборщица, поэтому должна все привести в порядок. И первый раз в своей жизни полаялась с начальством, да? Только вот после этого кое-кто стал про тебя говорить, что ты со странностями, а у начальника следственной части никто никаких отклонений не заметил. Ну, положим, согласен с тобой, я тоже на месте происшествия не шастаю по холодильникам, но и в другую крайность не ударяюсь, как некоторые. Я же помню, как ты, будучи беременной, на следственном эксперименте в квартире у клиента грохнулась в обморок, поскольку с утра до вечера ничего не ела, а из рук клиента чашку кофе или яблоко взять тебе западдо было.

— Правильно, я же на следующий день собиралась ему обвинение предъявлять.

Ну, не могу я сегодня у клиента кофе пить, а завтра обвинение ему в рожу. Ну, дура, но кому от этого плохо?

— А зачем ты давишь своим моральным превосходством?

— Почему давлю? Я что, в прессу сообщила о своем героическом поступке? Я хоть раз о нем где-нибудь кому-нибудь упомянула?

— Вот я и говорю, давишь. Ну ладно, Машка, тебя разве переспоришь!

Вернемся к нашим баранам. Чего там Денщиков-то натворил?

— Это демагогический прием. На, почитай…

Я кинула Лешке тощенький материал. Он ловко поймал его, положил на раскрытое дело об убийстве Чванова и начал читать, а я, не удержавшись, влезла с ногами на свое рабочее кресло и извернулась так, чтобы мне тоже было видно заявление гражданина Скородумова.

Гражданин же Скородумов четким, разборчивым почерком излагал довольно интересную историю о том, как три месяца назад к нему ночью приехал его старый знакомый и сообщил, что его сын попал в очень неприятную историю. Молодой человек познакомился с девушкой, пару раз встречался с ней, пригласил ее в ресторан, потом к себе на квартиру. Девушка особо не церемонилась, сразу спросила, где у него ванная, приняла душ, вышла оттуда в одном кружевном поясе с чулочками, постель сама нашла, без посторонней помощи, а в постели, в порыве страсти, стала требовать: «Сожми меня крепче в своих объятиях, милый! Впейся в меня изо всех сил! Ударь меня, не стесняйся! Вонзи мне в спину ногти, иначе я не смогу получить удовольствия!» Этот дурачок все так и делал, как велели, хотя вовсе не был сторонником садомазохистского секса, а, напротив, тяготел к традиционализму в половых отношениях.

Вообще, надо сказать, юноша был из хорошей семьи и получил недурное воспитание, что его и погубило: внушили ему с детства, что если женщина просит и удовлетворить ее просьбу в твоих силах, то не по-джентльменски отказывать даме. Вот он и старался вовсю, и ногтями ей спину расцарапал, и по лицу ей ладошками повозил, и мало-мальски остававшееся на ней бельишко порвал.

Дама была в восторге. А поутру не по-товарищески слиняла еще до того, как он проснулся, и направилась прямиком — нет, не в милицию, как можно было ожидать, а в травматологический пункт, где, отсидев пустяковую очередь, зафиксировала плоды страсти роковой: и ушибленную бровь, и расцарапанную спину.

И продемонстрировала пострадавшее от лап партнера кружевное белье. И назвала врачу-травматологу адрес, где все эти безобразия с ней происходили. И даже попросила, не в службу, а в дружбу, взять у нее из половых путей мазочки, причем упомянула, что на стеклышки, а не на ватный тампончик. А вернувшись домой, в спокойной обстановке упаковала в бумажный конверт кружевной пояс со следами надрывов.

То есть тем, кто понимает, ясно — девушка грамотная. Я даже, читая это, испытала неясные чувства, сродни досаде: вот бы все дежурные следователи действовали так хладнокровно и умело, а главное, со знанием основ криминалистики, медицины и биологии. При этом, надо заметить, до милиции девушка так и не дошла, что также имеет немаловажное значение. Главное, возможные доказательства зафиксированы и тихо будут ждать своего часа, никуда не денутся, а посторонних зачем впутывать раньше времени в личные дела?

Поздним вечером того же дня, как следовало из обстоятельного заявления гражданина Скородумова, в квартиру юноши позвонили. Когда он открыл дверь, на пороге стояли трое крепких парней, один из которых махнул перед его носом красным удостоверением и невнятно представился.

Парни уверенно оттеснили хозяина в сторону и прошли в квартиру, где профессионально рассредоточились по жилым и подсобным помещениям, молча и сноровисто все осмотрели, убедились, что в квартире больше никого, после чего тот, что с красным удостоверением, подошел к хозяину, ошеломленно взиравшему на действия визитеров, и, ни слова не говоря, ударил его кулаком в живот; молодой человек согнулся от резкой боли, и тут же ему был нанесен второй удар сверху по шее. Он упал к ногам посетителей и так и лежал, пока те объясняли ему свои действия. Человек с удостоверением явно был лидером в этой группе, поскольку говорил только он. А говорил он следующее: «Знаешь ли ты, урод, сколько дают за изнасилование? Не знаешь? От трех до шести, сука, а с особой жестокостью по отношению к потерпевшей — от четырех до десяти, запомнил? По тыще баксов за год — не жирно будет, нормально? А знаешь, как насильников на зоне опускают? Не знаешь? Петр, покажи ему».

Тут один из ассистентов нагнулся к лежащему юноше и разрезал на нем сзади брюки, но больше ничего сделать не успел, так как юноша забился в истерике и перекрыл доступ к обнажившемуся месту. Больше, правда, его не били, лидер удовлетворенно отметил, что юноша, видимо, все понял правильно, и ассистенты резво подхватили юношу под руки, подняли, подтащили к столу на кухне, усадили, пардон, голым задом на табуретку и положили перед ним лист бумаги и ручку.

Будучи полностью деморализованным, молодой человек под диктовку написал документ, озаглавленный «Чистосердечное признание», в котором было сказано, что накануне он, негодяй, грубо изнасиловал едва знакомую девушку и раскаивается в содеянном.

Человек с удостоверением выхватил из-под руки юноши листок с «чистосердечным признанием», лишь только тот, как было велено, поставил под написанным свою подпись и дату; аккуратно сложил листочек, засунул его под куртку, и гости направились к двери. Уже с лестницы главарь крикнул хозяину, что получить назад этот листочек и свой паспорт он сможет ровно за десять тысяч баксов — по одному за каждый год возможного срока, и захлопнул дверь.

Очухавшийся молодой человек вскоре обнаружил, что его паспорт действительно пропал из бумажника, находившегося в кармане куртки. Больше из его имущества ничего не пострадало — ни бумажник, ни его рублевое и валютное содержимое, ни сама куртка, довольно приличная, висевшая на вешалке.

Обливаясь слезами, юноша позвонил папе и все ему рассказал. Папа тут же примчался и решил обратиться к другу семьи, Олегу Петровичу Скородумову, в прошлом офицеру контрразведки, в надежде, что тот что-нибудь толковое посоветует.

Вот с этого места гражданин Скородумов начал уже писать от себя, а не с чужих слов. Степень его дружеских отношений с отцом юноши позволяла тому побеспокоить Олега Петровича в неурочный час. Выслушав знакомого, бывший контрразведчик предположил, и не без оснований, что молодой человек стал жертвой хорошо продуманного шантажа со стороны организованной группы. Коль скоро речь шла о выкупе документов за десять тысяч долларов, логично было ожидать выхода шантажистов на связь, поэтому Олег Петрович поскреб по сусекам и оперативно подключил к телефонному аппарату молодого человека определитель номера и магнитофон для записи содержания разговоров, и велел тому не отходить от аппарата. На третий день ловушка сработала; правда, номер, откуда звонили, определить не удалось, но звонивший передал юноше привет от Анджелы с порванным кружевным поясом и назвал место и время, куда надо принести деньги. Прослушав запись разговора, бывший комитетчик подпрыгнул от радости: был назван тихий переулок в нашем районе — не кафе, не квартира, не загородная глушь.

С тщательностью, присущей сотрудникам органов Госбезопасности, Олег Петрович проработал подходы к месту встречи, возможные точки наблюдения и профессионально зафиксировал на видеопленку получение денег в обмен на паспорт и заявление, при этом, к вящей его радости, шантажист деньги не просто взял, а — под скрытой видеозаписью — тщательно пересчитал.

Отсутствие у Скородумова помощников делало невозможным задержание шантажистов (хотя к юноше подошел только один, в ком тот впоследствии опознал человека с удостоверением), но технически Скородумов за время работы в Госбезопасности вооружился в достаточной степени: слова, которыми шантажист перебросился с жертвой, были записаны с помощью чувствительного радиомикрофона.

Вот с этим уловом, правда, пожертвовав десятью тоннами «зеленых»

(потерпевшие надеялись, что временно), можно было идти за справедливостью. Судя по всему, имела место непродолжительная дискуссия о том, к каким силовым структурам обратиться — в милицию или к людям, обладающим реальной властью.

Победили здравомыслие и законопослушность в лице Скородумова. Потерпевший за ручку с папой пошли в отделение милиции и понесли туда видео-и аудиокассеты, добытые Скородумовым оперативным путем.

А дальше ситуация получила развитие весьма неожиданное для фигурантов, но — предсказуемое. Заявителей попросили подождать, и после двухчасового сидения в коридоре юноша был приглашен в кабинет, ознакомлен с протоколом о его задержании на трое суток по подозрению в изнасиловании и поехал в камеру.

А папа в состоянии «грогги» побежал за адвокатом, который был допущен к материалам дела лишь через сутки, и с удивлением узнал, что никаких видео-и аудиокассет при заявлении нет, да и заявления о шантаже нет. Свидевшись с подзащитным, адвокат с еще большим удивлением узнал, что молодой человек собственной рукой порвал написанное им заявление о шантаже в обмен на обещание следователя прокуратуры после истечения семидесяти двух часов, предусмотренных статьей 122 Уголовно-процессуального кодекса, избрать ему меру пресечения, не связанную с заключением под стражу, а позднее и вовсе попытаться прекратить дело об изнасиловании.

От дальнейших комментариев молодой человек воздержался, а выйдя из кутузки через трое суток, вдохнул полной грудью, пообещал папе в самое ближайшее время возместить понесенные расходы и отказался от каких-либо бесед на эту тему.

Единственное, что удалось вызнать Олегу Петровичу Скородумову, и не от молодого человека, а обходными путями, — так это то, что предложение следователя уничтожить заявление о шантаже в обмен на свободу имело место в помещении изолятора временного содержания в присутствии некоего сотрудника городской прокуратуры. Судя по скудным приметам, этот сотрудник городской прокуратуры напоминал лидера преступной группы шантажистов, что, в общем, Олега Петровича не сильно удивило.

Правда, он не пытался быть святее Папы Римского, после того как непосредственный участник всей этой истории и его папаша, уведомили Скородумова о том, что никогда, нигде и ни при каких обстоятельствах не подтвердят своего заявления о шантаже. Но он, как истинный офицер контрразведки, хоть и отставной, захотел на всякий случай, мало ли, максимально прояснить ситуацию.

Ему понадобилось две недели, чтобы установить, что сотрудник городской прокуратуры работает в отделе по расследованию особо важных дел и носит фамилию Денщиков.

Олег Петрович Скородумов держал это в себе, но тут к нему домой пришли два сотрудника милиции с постановлением на обыск, подписанным И. А. Денщиковым, и предложили выдать все имеющиеся у него дома, а также в иных местах видеокассеты, на которых в каком-либо качестве фигурировал друг семьи, тот самый незадачливый юноша. Скородумов гордо отказался выдавать что-либо добровольно и предоставил производящим обыск возможность перевернуть в его квартире все, что переворачивалось. Потом он с ними поехал к себе на службу и предъявил им содержимое своего рабочего стола и сейфа. Обыскивающие ушли несолоно хлебавши. Правда, очко у них Скородумов выиграл, потребовав, как человек, знакомый с Уголовно-процессуальным кодексом, оставить ему копию протоколов обыска и для убедительности назвал нужную статью. Те не стали скандалить при понятых, оставили копии двух протоколов, в которых было указано, что обыски проводились по поручению следователя по особо важным делам Денщикова.

Синхронно дочитав до этого места, мы с Лешкой переглянулись.

В принципе не нужно быть офицером контрразведки, чтобы просчитать, что к заявлению о шантаже безопаснее приложить не подлинники, а копии с кассет. Когда Скородумов устанавливал личность шантажиста, уже для себя, он невольно засветил наличие у него видеозаписи — что-то же он должен был демонстрировать тем, кто мог опознать человека с удостоверением. А информация о кассете, представляющей опасность, тихонечко потекла к Денщикову. Это, конечно, в заявлении Скородумова не упоминалось, но читалось между строк.

Скородумов в своем послании прокурору города храбро признавал, что потерпевшие от шантажа его слов не подтвердят и что связь между инсценированным изнасилованием и шантажом и проведенными у него, по его мнению, незаконными обысками чисто умозрительная, но требовал организовать по изложенным в его заявлении фактам проверку и принять законное решение. Что ж, имел право. Мы с Лешкой дочитали бумаги до конца и молча уставились друг на друга.

Нам даже не потребовалось вслух делиться мнениями. И так все было понятно.

Чтобы провести по изложенным Скородумовым фактам проверку, нужно было бросить все, заручиться поддержкой того же РУОПа, получить в помощь как минимум трех оперов с машиной и копать круглые сутки, поскольку с момента, когда о наших действиях станет известно Денщикову, — время тут же заработает против нас.

Впрочем, «о наших», «нас» — это я погорячилась. Матерьяльчик-то расписан мне, и только мне. А мужчин в лице Горчакова шеф велел беречь. Несмотря на то, что из горящих глаз мужчины выплескивалось страстное желание воздать по заслугам способному пареньку Игорю Денщикову.

— Маш…

— Что, завидно?

— Не то слово.

— Если тебе просить у шефа этот материал, то только вместе с Чвановым.

— Почему это?

— Потому что Олег Петрович Скородумов был начальником охраны Чванова, или как там у них это называлось. Может, это и совпадение, но пока мне кажется, что и тут, и там надо одному человеку работать.

— Да, и у меня эти взятки окаянные, и через два дня срок по убийству…

Ну, я тогда тебе просто помогу, ладно? Поговори с шефом.

— Леш, ты же понимаешь, что пока взятки не сдал, говорить бесполезно. Иди уже, быстро напиши список свидетелей, дело подшей и вперед. Шефу на стол дело положишь, и тогда уже можно чего-нибудь для себя поклянчить. Иди-иди.

Елки-палки, и мне уже пора, я за Гошкой в школу опаздываю; я понеслась.

Лешка любезно подал мне пальто, я в темпе оделась и помчалась за своим Хрюндиком в школу, а Горчаков поплелся заканчивать дело по взяткам.

Я прекрасно понимала Лешку, мне и самой иногда составление обвинительного заключения казалось невыносимым бременем, за которое никак не взяться, а главное — никак от него не отделаться. Были случаи, что я не могла сесть за обвиниловку по несколько дней, хотя сроки брали за горло. А потом прилетала муза, и обвинительное писалось на одном дыхании за несколько часов.

В свое время, будучи молодым следователем, я пыталась разобраться в причинах того, что на месте происшествия, например, я функционирую как робот, запрограммированный на конкретное задание, — в том смысле, что не знаю усталости, пока не поставлю последнюю точку в протоколе. То же относится и к важным допросам; как-то я, вместе с двумя судебными медиками, допрашивала доктора, виновного в смерти пациентки, в течение восьми часов, с двумя перерывами по пять минут, во время которых допрашиваемый выходил в туалет, а мы с докторами лихорадочно обсуждали дальнейшую тактику допроса. Восемь часов я полностью контролировала ситуацию, а играла, между прочим, на чужом поле — и допрашиваемый это чувствовал и предпринимал попытки задушить меня медицинской терминологией, только все его подачи я отбила, поскольку серьезно подготовилась к допросу. Но это был настоящий бой. А восстанавливалась я после этого допроса двое суток, в тот вечер даже не помню, как добралась до дому, а на следующее утро не могла проснуться.

А вот с запросами, которые можно без лишних усилий послать по почте и через две недели вскрыть конверт с ответом, я обычно тяну до последнего, когда уже никакая почта не справится, и мне приходится самой тащиться к черту на рога, чтобы лично отдать запрос и получить ответ, но не за две недели, а за полдня, потому что завтра срок по делу.

И ведь знаю об этом своем недостатке, а поделать с собой ничего не могу.

Я несколько подуспокоилась после того, как в «Следственной практике» вычитала, что стиль работы следователя обусловлен его волевыми качествами. Мол, есть категория следователей, которые отлично справляются с первоначальной, оперативной стадией расследования. Такие следователи способны по несколько суток подряд, без отдыха, неутомимо выполнять неотложные следственные действия; а когда в расследовании наступает более спокойная полоса, когда требуется длительная планомерная работа по делу, — этот тип следователей утрачивает интерес к делу и зачастую с трудом дотягивает его до конца, иногда с потерями позиций, завоеванных в первые дни работы.

Представители же другой категории следователей, предпочитающие более спокойную, кабинетную работу, столкнувшись с необходимостью срочно выполнить большой объем следственных действий, особенно если это сопряжено с необходимостью преодолевать препятствия, могут опустить руки и не справиться с делом не потому, как было написано в «Следственной практике», «что для этого нужно какое-то особое искусство, а лишь из-за особенностей своего характера».

После этого я, помнится, долго козыряла этими самыми «особенностями характера» и шефу, когда он требовал дело в срок, объясняла, потрясая «Следственной практикой», что я не из-за несобранности не могу сдать обвиниловку вовремя, а исключительно из-за того, что меня мама родила с определенным типом темперамента.

Шеф грязно ругался на «психологов недоделанных» и убедительно доказывал мне, что если не ждать прихода вдохновения, глядя в окно, а просто сесть за машинку, открыть дело и начать печатать большими буквами заветные слова «обвинительное заключение», то дальше само пойдет.

И только я пришла к выводу, что я спринтер, а не стайер и что против природы не попрешь, как все-таки решила воспользоваться советом шефа. Села за машинку, не дожидаясь вдохновения, проклиная свою несчастную судьбу, шефа, бумагу, копирку, и сама не заметила, как пошло-поехало, Горчаков меня за уши от обвинительного оттаскивал, когда уже совсем стемнело.

А сегодня, по дороге за сыном в школу, сдавленная со всех сторон в гулком метро, где народ в это время идет густо и бездумно, как рыба на нерест, я вспоминала русского юриста Муравьева, который примерно сто лет назад классифицировал следователей более красочно и ярко, чем наши современники.

Были, по его мнению, следователи-художники: всегда талантливые, они могли одерживать блестящие победы, поражая верностью чутья и меткой проницательностью, но зато могли впадать и в самые прискорбные ошибки, следуя к неверной цели. Мало пригодные для рядовых повседневных дел, писал Муравьев в условиях царского самодержавия, такие следователи обычно сосредоточиваются на выдающихся загадочных преступлениях, вдохновенно исполняя свои обязанности по «любимым» делам. Мы с Горчаковым, обсудив муравьевскую классификацию, кажется, оба тайком причислили себя именно к этому завидному типу, но ни один из нас другому в том не признался. А проблемы следовательские за столетие ничуть не изменились: на одно «любимое» дело — десять рядовых да повседневных.

Такой же тип следователя по призванию, но со знаком «минус» Муравьев называл следователем-инквизитором, — также увлекающимся, но стремящимся к цели не правильными путями, с ярко выраженным обвинительным уклоном. При этом благая законная цель оправдывала у него не всегда допустимые средства. Не дай мне Бог когда-нибудь впасть в такую апологию Макиавелли…

Более грубый тип следователя, по классификации Муравьева, — следователь-сыщик, который, не брезгуя личным вмешательством в розыскную деятельность, идет по пути, несовместимому с его процессуальным положением.

Ходил, ходил Игорек Денщиков по такому пути, пока еще дела расследовал, а не «вопросы решал»…

Зеркальное его отображение — следователь-формалист, ставящий себе задачу лишь облекать в соответствующую форму то, что само попало в сферу расследования. Поступки его «столь же формально правильны, сколь и бесплодны для раскрытия преступления». Вот на это почетное звание претендовали процентов сорок наших коллег; и как бы там ни язвил в адрес следователей-формалистов дореволюционный юрист Муравьев, именно такой стиль поведения обеспечивал им регулярные поощрения к праздникам, доброе имя на слуху у руководства и — особо бесплодным для раскрытия преступлений — значки «Почетного работника прокуратуры» и «Заслуженного юриста», титул, который охальник Горчаков непочтительно именует «Заслуженный артист юстиции».

Была еще на нашей памяти пара-тройка зубров, обреченных вымереть, — таких людей юрфаки больше не выпускали, — которых по этой классификации причислили бы к следователям-судьям, — действующим в меру, вовремя, «с соблюдением коренных начал уголовного судопроизводства, при неуклонном стремлении чистыми путями к обдуманной и верной цели»; и не хочется думать о том, что на этих некогда чистых путях все загажено до такой степени, что и шагу не ступишь, не вляпавшись в кучу дерьма.

Слава Богу, что эти зубры уже там не бродят: кто по причине того, что уже отошел в иной мир, кто доживает свой век на пенсии в глубокой тоске, потому что не умеет быть пенсионером.

Так, обдумывая судьбы российского следствия, я и не заметила, как добралась до школы, возле которой носилось новое поколение, кидаясь портфелями и демонстрируя луженые глотки, знание ненормативной лексики и полное отсутствие хороших манер.

Уворачиваясь от летающих мешков со сменной обувью, я проникла в школьный вестибюль и через несколько минут наблюдала, как к гардеробу выползают второклашки, изнуренные семью уроками и запрокинутые тяжеленными ранцами. Вот и мой ушастик устало щурится, выискивая меня глазами.

Скинув к моим ногам ранец, отчего сам он тут же качнулся вперед, с трудом удержавшись в вертикальном положении, сыночек порадовал меня сообщением о том, что завтра надо сдать сорок рублей на планетарий, восемнадцать на театр и десять на охрану. Вот знамение времени — в школе теперь блюдет учебный процесс молодой человек с карточкой сотрудника охранной службы на лацкане пиджака. Я мысленно посочувствовала парню, когда засекла на первый взгляд беспорядочное, а в действительности очень продуманное движение вокруг него табунков старшеклассниц, одетых так, как следователю прокуратуры и не снилось, а бюст и ноги такие мне и вовек не отрастить. Я поймала себя на том, что брюзгливо думаю: да, не внушили этим девочкам, что главное украшение женщины — скромность, похоже, что они и слова-то такого не знают.

Пожалуй, этот пост-более серьезное испытание, чем охрана банков и стратегических объектов, хихикнула я про себя и, забирая свое чадо, подмигнула охраннику.

Трамвайчик, который довезет нас до самого дома, быстро подошел, и мне даже удалось пристроить ребенка на свободное место, где он тут же заснул; а когда я попыталась его растолкать, предупреждая, что нам сейчас выходить, он, не открывая глаз, пробормотал: «Как мир жесток!..»

Сашка поначалу подвергал меня убийственной критике за чрезмерную, как он утверждал, опеку над большим мальчиком, которого я отвожу в школу и привожу домой за ручку.

— Да я, — убеждал меня спутник жизни, — в его годы уже ездил один из Московского района, где жил, в школу на Васильевский, и ничего со мной не случилось, как видишь, дожил до солидного возраста.

— Ну ты мне можешь, конечно, еще и Алешу Пешкова в пример привести с его тягой к знаниям, только я и минуты спокойно не просуществую, выпустив своего деточку одного в город, к источникам повышенной опасности и маньякам, упаси Господи, — отвечала я, и спутник жизни хмыкал с выражением «О, женщины!» на скептическом лице.

Впрочем, на его скепсис быстро нашлось противоядие. Как любящий и воспитанный мужчина, Александр заходил за мной на работу, если освобождался раньше, а я задерживалась, ну и, естественно, рвался помочь. Несколько раз ему было оказано высокое доверие разложить по экземплярам напечатанные обвинительные заключения, и он не мог, конечно, не прочитать текст на листочках, а прочитав, с ужасом спрашивал меня:

— Что, неужели это так и было?!

— Ну ты же видишь, что это не любовный роман, а процессуальный документ.

— И что, этот мутант, этот выродок заманил девятилетнего мальчика на чердак и разорвал ему задний проход?!

— И не только этого мальчика, ты же видишь, там еще пять эпизодов. Я, когда детей вызывала на опознания, каждый раз предлагала прислать за ними машину — уголовный розыск был готов детей привозить, а мне неизменно родители отвечали: «Что вы, мы лучше на общественном транспорте, мы ведь еще не сидим, можем только стоять и лежать, нам же пятьдесят швов наложено»…

— Господи, а куда же родители смотрели, когда их детей урод на лестницах ловил?!

— А что ты хочешь от родителей? Двенадцатилетнего пацана в три часа дня послали за хлебом в магазин на углу. А вот этого, девятилетнего, мама вообще встречала на лестнице, маньяк его перехватил у лифта.

После такого чтения мой спутник жизни как-то пришел домой и обеспокоенно спросил:

— А где Гоша?!

— Во дворе играет с ребятами, а что?

— Как ты можешь его отпускать?

— Да ведь светло еще, и ребят полно во дворе.

— Я пойду посмотрю, — взволнованно заявил Александр и по пояс высунулся в окно, пытаясь определить местонахождение Гошки.

— Ну что? — с интересом спросила я.

— Вот он, бегает, — докладывал мне Александр. — Остановился. Толкает девочку, смотрит на окна… Уже восемь часов, я пойду его покараулю, мало ли что.

Еле сдерживая смех, я поинтересовалась, кто это меня тут на днях пилил за чрезмерную опеку — граф Толстой или Пушкин? Сашка промолчал.

Так что продолжаю своего большого мальчика водить за ручку. Бедный мой сонный Хрюндик на ватных ногах дотащился до квартиры, я поуговаривала его вымыть руки, переодеться и поесть при мне, он вяло отмахнулся:

— Ладно, ладно, ма, только я посплю сначала немного, — и стащив с себя школьную одежду, плюхнулся на диван.

Я поставила на плиту суп, сервировала ему стол по высшему разряду, чтобы ребенку быстрей захотелось пообедать, и побежала нести дальше трудовую вахту.

По дороге, на бегу, соображала, как мальчика, родившегося и выросшего, в общем-то, в интеллигентной семье, где взрослые без натуги выговаривают «спасибо» и «пожалуйста», приучить открывать дверь перед женщиной, благодарить за услугу без напоминаний и после еды вытирать рот салфеткой. Сходили мы тут с ним в модную пиццерию, поскольку ребенок интересовался, что такое настоящие итальянские спагетти; это мне стоило кучи денег, а Гошка еле ковырнул спагетти «болоньезе», сказал, что очень вкусно, и вытер руки о меню. Когда я рассказала об этом Сашке, он предположил, что мы, вероятно, сидели далеко от окна.

— Не поняла, какая связь?

— Ну, до занавески не дотянуться было, — разъяснил он.

Но если серьезно, у меня складывалось впечатление, что так мой ребенок выражает неосознанный протест против жестокости мира. В его маленькой душе бессилие что-нибудь изменить во взрослом мире рождает намерение поступать против взрослых правил поведения. Хорошо, если этим он и ограничится; даже думать не хочется, что его протест может пойти дальше и распространиться на пренебрежение десятью заповедями. Наркотики какие-нибудь, дурная компания…

Тьфу, тьфу, я помотала головой, отгоняя страшные мысли, и чуть не проехала свою остановку…

В кабинет я влетела под призывное треньканье телефона. Вот странно: я в большинстве случаев по звонку угадываю, кто на том конце провода. Когда телефонирует моя подружка Регина Шнайдер, способная душу из человека вынуть, если ей приспичит, — звонок громкий и требовательный; если же звон настойчивый, но нежный, это Сашка и никто больше. А если перед телефонным звонком слышны были повороты диска, — это Горчакову из-за стенки лень задницу поднять, он хочет по телефону спросить, буду ли я пить чай.

Схватив трубку, я поняла, что не ошиблась — это любимый мужчина решил напомнить о себе.

— Машунька, ты обедала?

— Не успела.

— А чего так тяжело дышишь?

— По лестнице бежала.

— Зарядку надо делать.

— А ничего, что вместо зарядки пробежка в школу, потом на работу, потом в школу, потом домой и опять на работу? Не говоря уже о стирке, готовке, мытье посуды и пола, осмотре мест происшествия и подшивании уголовных дел?

— Ну вот, опять упреки! Начнем сначала: ты обедала?

— Не успела.

— А ты же вроде бутерброды себе какие-то брала?

— Тебе показалось.

— Небось Горчаков сожрал, как всегда? Ну, я этому дяде с большими зубами зубы-то пообломаю, самыми ржавыми щипцами! Ты только замани его ко мне в кабинет… — Любимый мужчина работает стоматологом, и шутки у него соответствующие. — Как ты думаешь, к чему это я?

— Ума не приложу.

— Ну, догадайся!

— Не могу. Мои мысли заняты образом Горчакова, которому нечем укусить бутерброд. Сашка, а ты правда так можешь сделать?

— Машуня, нам денежку дали. Пойдем пообедаем вместе?

— Саш, я не могу, — заныла я. — Я же вместо обеда за Гошкой ездила, и у меня дел куча, и еще дежурю я сегодня.

— Предлагаю соломоново решение: мы пойдем в бистро, которое напротив прокуратуры, обед займет не больше получаса, а ты предупредишь, что ты там, в крайнем случае, за тобой прибегут.

Тут я поняла, что очень хочу есть, и не просто принимать пищу, а сидеть в теплом кафе напротив любимого мужчины, вдыхать какие-нибудь вкусные запахи и хотя бы полчаса никуда не торопиться.

— Встречаемся в бистро, — сказал любимый мужчина, поняв, что клиент, то есть я, в кондиции и пора ковать железо. — Пока я в пути, ты выбирай еду и ни в чем себе не отказывай.

— А ты скоро?

— Лечу на крыльях любви, — заверил он и отключился, пока я не успела передумать.

Положив трубку, я с большим удовольствием покрутилась перед зеркалом, проверяя, в каком ракурсе я наиболее выгодно смотрюсь. Сегодня я в короткой куртке и в юбке, строгой на первый взгляд, — прямой, из черного сукна, длиною до середины икры; а на северо-западе у нее разрез до бедра, и когда я иду, получается, что одна нога у меня в миди, а вторая в мини. Как-то, наблюдая, как я собираюсь на работу в этой юбке, мой пытливый ребенок задал вопрос, почему я не надеваю колье из речного жемчуга, которое они с бабушкой подарили мне на день рождения. Я ему разъяснила, что колье — украшение к праздничной одежде, а на работу надо одеваться скромно. На это мой Хрюндичек сказал: «Не понимаю, о какой скромности может идти речь, когда ты в этой юбке…» Устами младенца!

Может, и не зря мой бывший муж запрещал мне эту юбку носить и даже как-то порывался ее сжечь.

Горчаков называет эту юбку «достояние республики» и утверждает, что если вид женских ног повышает настроение, то общественный долг женщины — демонстрировать их как можно чаще. Правда, тут же он подкусывает меня тем, что у нашей помощницы прокурора Ларисы Кочетовой ноги длиннее, на что я неизменно отвечаю, что хоть у нее длиннее, а у меня красивее.

На часах было без пятнадцати три, я рассчитала, что максимум к четырем я вернусь на рабочее место и, будучи сытой и умиротворенной, принесу гораздо больше пользы обществу, чем голодная, уставшая и злая, как сейчас. И займусь сначала обдумыванием предстоящего допроса фигуранта Пруткина, а потом прикину, с чего начать по материалу на Денщикова, а если успею, то еще переделаю формулу обвинения по одному из своих старых дел — если удастся завтра попасть в тюрьму, заодно перепредъявлюсь клиенту, благо его адвокат сейчас бывает в тюрьме ежедневно.

Более того, я даже успела набрать номер телефона, указанный в заявлении Скородумова, и мне тут же ответил глуховатый, но не лишенный приятности мужской голос.

— Олег Петрович?

— Да, это я. Если я не ошибаюсь, со мной говорит Мария Сергеевна?

Если он хотел меня удивить, то своей цели он достиг на сто двадцать процентов.

— Я из прокуратуры, — на всякий случай уточнила я.

— Я понял, — отвечал мой проницательный собеседник.

Ладно, потом я разберусь, как он меня вычислил, а пока не подам и виду.

— Олег Петрович, вы могли бы подойти ко мне завтра? Желательно пораньше, я бы хотела с вами побеседовать.

— Очень удачно, что вы позвонили, — ответил он. — Я собираюсь сейчас уехать за город и вернусь только к утру. В девять тридцать я могу быть у вас.

Это подходит?

— Очень хорошо.

— До завтра.

Слегка озадаченная, я подкрасила правый глаз, а с левым все было в порядке, заглянула в канцелярию и предупредила Зою, что буду в бистро напротив.

Зоя вдогонку крикнула мне:

— Маш, до тебя дозвонились по материалу? Минут пять назад звонили, спрашивали, у кого заявление Скородумова. Я дала твой телефон…

— Да, Зоечка, все в порядке!

Таким образом, грамотно распланировав остаток своего рабочего дня и начало следующего, через полчаса я уже сидела в теплом кафе напротив Сашки, на которого с большим интересом посматривали две шикарные девицы из-за соседнего столика, вдыхала аромат жареной картошки и, улыбаясь, мысленно показывала девицам кукиш.

— Как Гошка? — спросил любимый мужчина, поглаживая мою руку на глазах у девиц.

— Что-то он сегодня вялый, спать лег днем. Не заболевает ли?

— Полечим, Машуня, уж что-что, а горчичники поставить я сумею, со своим медицинским дипломом.

— Это вызовет волну протеста.

В прошлый раз мой ребенок, узнав, что принято решение подвергнуть его такой экзекуции, намазюкал на картоне лозунг: «Скажи горчичникам нет!», прицепил картонку к швабре и маршировал по квартире со свирепым видом до тех пор, пока Сашка, хохоча, не заявил, что от смеха у него руки дрожат и он боится промахнуться горчичником.

— Тебе удобно? Не дует? — заботливо спросил Саша. — Может, пересядешь на мое место?

— Ты что, не знаешь, что женщина в злачных местах должна сидеть лицом ко входу?

— Почему? — удивился Сашка.

— Деревня! По правилам хорошего тона. Это очень легко запомнить, есть такой анекдот: двое сидят в ресторане, женщина достает пудреницу и начинает пудрить нос, а мужчина вдруг падает на пол. Официант наблюдает эту картину, видит, что мужчина не встает, подходит к столику, наклоняется к женщине и тихо говорит ей: «Мадам, ваш муж упал под стол!» Женщина, продолжая пудрить нос, отвечает: «Нет, мой муж входит в дверь».

Любезный бармен принес Александру бифштекс с цветной капустой, а мне жареную треску весьма аппетитного вида, и я, наслаждаясь моментом, отломила золотистый кусочек рыбы и поднесла вилку ко рту. Пахла треска изумительно, а попробовать ее на вкус мне не удалось. Поскольку я в соответствии с правилами хорошего тона сидела лицом к дверям, я сразу увидела начальника криминальной милиции нашего района — он влетел в бистро и принялся нервно оглядывать столики. Понятно, кого он искал.

Я положила вилку с куском рыбы на тарелку и помахала ему рукой. Он подскочил к нашему столику со словами:

— Ну, слава Богу, ты здесь. Собирайся!

Он снял с вешалки мою куртку и встал около меня, держа ее так, что мне оставалось только всунуть руки в рукава.

— А что случилось?

— Взорвали депутата Госдумы Бисягина. Давай быстрее! — он даже притопнул ногой.

— Да я и депутата такого не знаю. Может, я доем? — еще пыталась поторговаться я.

— Теперь все узнают… Какое «доем»! Там уже прокурор города и наши генералы в полном составе понаехали.

— Да и плевать, без меня все равно не начнут, — расслабленная уютной атмосферой, я выказывала полное отсутствие служебного рвения.

— Марья, если ты хочешь прокурору города объяснять, где ты была, это твое дело. А у меня еще все впереди, я хочу карьеру делать. Там уже наш поручик Голицын топчется, я сказал, что сейчас тебя привезу. Короче! — он потряс моей курткой, которую продолжал держать как гардеробщик. — Ну!

— Может, ты пока в прокуратуру зайдешь за моей дежурной папкой? А я доем…

— Вот тебе папка, я у Горчакова взял.

— Вот бы и взял Горчакова вместе с папкой, а я бы спокойно пообедала.

— Слушай, мне надоел твой гнилой базар. Вредно столько есть. Одевайся! — он снова потряс курткой.

Мне ничего не оставалось, как покорно влезть в рукава и повилять хвостом перед Сашкой: «Прости, если можешь!»

Сашка грустно кивнул и даже отставил свой бифштекс. Девицы за соседним столиком с интересом наблюдали за происходящим, не веря своему счастью.

Начальник уголовного розыска схватил меня за руку и потащил к выходу. У самых дверей он спросил:

— А это твой мужик, что ли?

Я кивнула, и он, обернувшись к Сашке, поклонился и сказал:

— Здрасьте!

В следующее мгновение он уже захлопывал за мной дверцу автомобиля. За руль он сел сам.

Повидала я на своем веку лихих водителей, каталась по необходимости с профессиональными каскадерами, желавшими произвести на меня впечатление, а также с нетрезвыми операми, что значительно страшнее.

Но эта поездка все затмила. По самой оживленной магистрали города, в самое «пиковое» время, по мокрому асфальту, через десять светофоров мы промчались, ни разу не остановившись, распугивая народ ревом сирены.

Тормознули мы как вкопанные возле замечательного дома на улице имени великого писателя. Я перевела дух и осмотрелась.

Безусловно, нам нужно было в угловую парадную. Перед ней было тесно от ухоженных машин руководителей ГУВД и прокуратуры, вокруг небольшими группами стояли люди в милицейской форме и гражданской одежде, которая выглядела так, что их профессиональную принадлежность не только не скрывала, а, наоборот, подчеркивала. А вот и сотрудники убойного отдела, невозмутимо курящие на ветерке.

Пока я натягивала перчатки, из парадной вышел молодцеватый красавец в серой генеральской шинели, сидевшей на нем как военная форма на белогвардейце аристократических кровей. Вообще он выглядел как киношный персонаж, прямо Штирлиц, и это поначалу вызывало легкое раздражение, поскольку резало глаз на фоне сутулых и мятых его сослуживцев. Генерал Голицын своей белогвардейской фамилии соответствовал и имел прозвище, конечно же, «поручик Голицын». А вообще он был очень дельным мужиком. Прошел классический путь от рядового опера до заместителя начальника ГУВД, возглавляющего уголовный розыск, то есть службу знал туго, не какой-нибудь партийный выдвиженец. (Были такие в главке; генерал мог зайти в кабинет к следователю, выслушать доклад: «Товарищ генерал, провожу очную ставку по уголовному делу», и сделать замечание, почему следователь одновременно двоих допрашивает, так нельзя; следователь ему — да это же очная ставка, понимаете? А генерал свое гнет: понимаю, но все равно не положено, пусть один в коридор выйдет.) Я с Голицыным пару раз сталкивалась на местах происшествий и всякий раз бывала приятно удивлена тем, что есть же, оказывается, грамотные начальники, которые не топчут следы, не создают нервозную обстановку, и, что меня особенно поразило — заботятся о подчиненных. Если приезжал Голицын, все вопросы тут же решались. Машина нужна — пожалуйста, специалисты требуются — сейчас будут, в шестнадцать часов привезти горячий обед всей группе, ну и так далее. Видно было, что мужик хороший, даже странно, что до генерала дослужился, да еще и с такой внешностью…

Опера про него с гордостью говорили: «Наш — самый молодой генерал в главке», сорок девять лет, хотя выглядел он намного моложе, а седой висок только шарма ему придавал; в общем, Господь Бог ему отмерил полной пригоршней.

Голицын широким шагом подошел к машине, открыл дверцу и помог мне выйти.

Это было совершенно не лишним, из «форда» с его низкой посадкой вылезать было не так просто, и когда я поставила на асфальт ногу, разрез моей юбки распахнулся, обнажив другую ногу почти до бедра; при этом бравый «поручик» окинул ее весьма одобрительным взглядом.

Поправив юбку, я поздоровалась с ним, и он ответил:

— Здравствуйте, Мария Сергеевна! Прошу!

Поразившись тому, что он помнит мое имя-отчество, я проследовала за ним к парадной; тут зазвонил мобильный телефон, который Голицын держал в руке, и он, коротко извинившись, отошел в сторону и стал вполголоса что-то говорить в трубку, а я поинтересовалась у оперативников из убойного, почему они торчат на улице, а не на месте происшествия. Они дружно хмыкнули, а начальник отдела Мигулько объяснил, что в парадной не протолкнуться от генералов…

— Вы мне хоть расскажите толком, что стряслось, — попросила я.

В перерывах между затяжками Костя Мигулько поведал, что депутат Государственной Думы Бисягин, занимавший в этой парадной две квартиры, то есть целый этаж, в два часа дня почувствовал себя плохо, сказал референту, что поедет домой отлежаться, и в сопровождении охранника, а по совместительству — водителя, уехал из офиса. Из машины позвонил по мобильному телефону в квартиру, попросил домработницу приготовить ему крепкого чаю, предупредил, что подъезжает и через пять минут будет дома. Обычно водитель-охранник сопровождал его до дверей квартиры; и этот день, судя по всему, исключением не был. Взрыв произошел, когда Бисягин с охранником вошли в лифт; двери, наверное, еще не успели закрыться, поскольку несчастных разметало по всей площадке первого этажа. Кое-где в доме вылетели стекла; обалдевшие жильцы, из тех, кто днем был дома, высыпали на лестницу и увидели раскуроченный лифт, опаленные стены, а возле лифта — человеческие останки в лужах крови. Вызвали «скорую помощь»; но доктора, через проем входной двери увидев отдельно лежащие руки, ноги и головы, даже входить в парадную не стали, в машине заполнили карту выезда — «смерть до прибытия», и поехали по своим делам дальше.

Подошедшие как раз в этот момент работники милиции осмелились приблизиться к тому, что осталось от тел, и в кармане куска куртки, надетого на кусок туловища, обнаружили бумажник с документами — водительские права, удостоверение помощника депутата Бисягина; жильцы любезно показали квартиру депутата.

Домработница долго открывать не хотела — готовила чай хозяину, ведь с минуты на минуту должен был появиться, и даже то, что дом тряхнуло как от извержения вулкана, ее от этого занятия не отвлекло. Наконец ее удалось выманить на лестницу, и по ботинкам, портфелю и остаткам пальто она опознала хозяина, а заодно предоставила уголовному розыску ценную информацию о том, что Юрий Петрович Бисягин занемог внезапно и принял решение уехать домой всего за полчаса до смерти.

Работники милиции, у которых ноги подкосились уже при виде удостоверения помощника депутата, окончательно затосковали после опознания самого депутата Госдумы. Все прекрасно понимали, что это значит: ничего хорошего.

Мигулько мне напомнил, как неделей раньше воскресные новости по телевизору начались сообщением о гибели депутата Законодательного собрания под автоматным огнем в подъезде собственного дома, на улице, пролегавшей через наш район и два соседних. В момент, когда диктор закрыл рот, перед телевизорами одновременно напряглись три начальника отделов по раскрытию умышленных убийств; когда на экране показался номер дома, напряжение отпустило двоих, в том числе и Костю, а третий, из соседнего района, захотел повеситься. Так Костику Мигулько весь день звонили знакомые и говорили: «Старик, грешно, конечно, это, но я тебя от души поздравляю!»

— А эксперты-то приехали? — безнадежно спросила я.

— Да сразу, вместе с генералами.

— А где? — покрутила я головой, прекрасно зная, что, пока не приехал следователь прокуратуры, эксперт-медик на место происшествия не ступит.

— Да вон, все в ПКЛ[1] сидят, во дворе. — Мигулько кивнул на подворотню. — Без тебя не начинали. Криминалист, правда, сразу посмотрел лифт.

— Радиоуправляемое?

— Похоже, что да.

— А где был тот, кто кнопочку нажимал?

— Да кто ж его знает? Пока не смотрели.

— Костя, а из городской кто приехал?

— Прокурор города, начальник следственного управления, начальник отдела по расследованию особо важных дел и еще какой-то мужик, я его не знаю, — добросовестно перечислил Костя.

— А важняка не привезли?

— Нет, начальники тут битый час решали, кто осматривать будет, прокуратура или ФСБ; когда решили, что прокуратура, стали базарить, городская или районная…

— Ну?!

— Ну, и решили, что ты осмотришь.

— Спасибо им за доверие… — пробормотала я. — Ну, и где все?

— Главные прокуроры пошли туда… — Костик показал на парадную.

— Что, лично осматривать? — удивилась я.

— Ну прямо! Соболезновать. Тот, которого я не знаю, в ПКЛ сидит.

— А вы чего ждете? Работать пора.

— Ждем указаний.

— Надо в офис ехать, там обыск сделать, пока не поздно, референтов допросить, информацию снять с телефона и компьютеров, — ну, в общем, чего я вас учу, сами знаете.

— Да знаем, все уже в низком старте, давай бумажки на обыск.

— Сейчас устроюсь где-нибудь и напишу. Костя, получается, что о том, что Бисягин домой поехал в такое неурочное время, знали как минимум трое: референт, водитель и домработница?

— Причем водитель вместе с шефом сыграл в ящик.

— Но это не исключает того, что он с кем-то поделился своими знаниями. Вы там выясните, была ли у него трубка или хотя бы телефонная карта, будем запрашивать информацию. А может, он из офиса звонил перед выездом…

— Эх, десять лет назад все бы в камере по трое суток попарились: и референт, и домработница… — ностальгически вздохнул Костик.

— Вот этого не надо.

По бомжацким вариантам, действительно, все окрестные гопники через камеру проходили, — они только радовались, хоть горячей пищи три дня поедят, зато кто-нибудь из них в конце концов говорил то, что нужно. А с приличными людьми по-другому работали. Попробовал бы ты посадить в камеру депутатского референта!

— Десять лет назад убийство депутата и в страшном сне не привиделось бы…

А если бы и привиделось, прокуратуру с милицией к нему бы и на пушечный выстрел не подпустили, «Кей-джи-би» все бы подмяло.

— И слава Богу. Ладно, пойду за экспертами. Медик-то, понятно, меня ждал, а вот криминалист мог бы и поработать, хотя бы видео и фото сделать.

— Как же он сделает? Там в кадре будут одни генеральские спины. Иди уж ты, генералитет разгони, чтобы мы могли хотя бы по квартирам пройтись.

Подошел генерал Голицын, который наверняка слышал последние слова, но не подал виду.

— Сейчас, ребята, шишки начнут разъезжаться, под ногами путаться перестанут, и тогда по коням, — сказал он операм. — Следователя ввели в курс дела?

Мигулько подтвердил, что ввели.

— Сергей Сергеевич, а с транспортом не поможете? Нам бы до офиса бисягинского доехать, может, там компьютеры изъять придется, и еще в парочку адресов, — ловко воспользовался он ситуацией.

— О чем речь, ребята. Двух «фордов» вам хватит? Мария Сергеевна, а вы тоже можете приступать.

— Сергей Сергеевич, — я отвела его в сторону. — Если взрывное устройство радиоуправляемое, где нажимали на кнопочку? Нажали-то ни раньше ни позже — аккурат когда они в лифт вошли, значит, наблюдали. На улице стоять рискованно, в парадной тем более, смотрите, как все внутри пострадало. Где был наблюдательный пункт?

— Хотите с него начать? Сейчас покажу вам, — невозмутимо ответил Голицын.

— Видите трехэтажное здание наискосок? Во-он там чердачное окно, заметили? Из него хорошо видна эта парадная, а если воспользоваться оптикой, то сквозь стекла входной двери площадка первого этажа и двери лифта — как на ладони.

Я с уважением посмотрела на генерала.

— Надеюсь, там пост выставили? Хоть там стадо слонов еще не пронеслось?

Голицын наклонился к моему уху:

— Пост не выставили. О том, что наблюдать можно оттуда, еще никто не знает.

— А вы откуда?..

Так же на ухо мне Голицын сказал:

— Я же в этом районе розыскником начинал. Еще зеленым опером все чердаки и крыши излазил. Кроме того чердачка, негде было наблюдателю сидеть.

— Сергей Сергеевич, сейчас мы с медиком определимся, и с криминалистом, а пока они кишки собирают, мы с вами прогуляемся на тот чердачок, хорошо?

Он кивнул, а я отправилась во двор, где от громового хохота членов следственно-оперативной группы раскачивалась ПКЛ.

«Рафик» кримлаборатории занимал единственное свободное от иномарок место, напротив перегруженных мусорных баков, и озоном там не пахло. Я подумала, что, сколько бы денег ни было у современных нуворишей — а дом так и дышал достатком, — чистый воздух они в этой стране купить пока еще не в силах…

Вокруг бачков чисто символически махала метлой пожилая дворничиха в грязно-белом фартуке поверх ватника и с откровенным интересом наблюдала за происходящим. Я машинально отметила, что ее обязательно надо будет допросить, — уж если кто-то посторонний возле дома или в доме сшивался, она точно должна была его срисовать, — и распахнула дверь «рафика».

— …Я спрашиваю: «Больной-то ходит?» Они мне отвечают: «Ходит, но только под себя», — донесся из чрева кримлаборатории жизнерадостный голос эксперта Задова, это он, как всегда на происшествиях, к большому удовольствию окружающих вспоминает свою работу на «скорой».

— А вот и нежный лик прокуратуры показался, — так же жизнерадостно приветствовал он меня, когда я заглянула в салон, — не прошло и года!

— Лева, у нас в университете на конкурсе плаката первое место заняла картинка черепахи с синей мигалкой на спине, а назывался этот плакат «Выезд следственной группы на место происшествия»…

Задовтравил своибайки вкомпании самого крупного специалиста-криминалиста в главке — Жени Болельщикова. Обычно дежурный следователь, если народу на выезд собирается больше, чем обычно — стажеры какие-нибудь прибиваются, практиканты, журналисты, — интересуется: «А кто из криминалистов едет?» — и, узнав, что Болельщиков, тяжело вздыхает — значит, все в машину не влезем, кому-то придется у Жени на коленях сидеть. Впрочем, Женя не в претензии, да и молоденькие практикантки, удобно устроившись на его широких мягких коленях, не жалуются.

Третьим в салоне был, к моему удивлению, начальник отдела по надзору за прокурорским следствием Андрей Иванович Будкин. Он тихо сидел на заднем сиденье, нахохлившись и не привлекая к себе внимания, и оживился, только увидев меня, — первое знакомое лицо в этом, на его взгляд, хаосе. И зачем только его вытащили сюда из теплого кабинета?

— Андрей Иванович, а вы-то здесь какими судьбами?

— Начальство распорядилось…

— Вы пойдете осматривать? — я могла бы и не спрашивать, и так было заметно, что ему и в кримлаборатории-то неуютно, а среди окровавленных тел вообще кондрашка хватит.

— Что вы, что вы! Я здесь посижу, на случай, если у вас возникнут какие-нибудь вопросы по тактике и методике осмотра, вы тогда подойдите, я вам помогу советом.

Я кивнула, а Болельщиков, протискивавшийся мимо меня со своей аппаратурой, шепнул мне на ухо:

— Ты лицо-то попроще сделай, а то тебя всю перекосило!

Я вместе с Болелыциковым отошла от машины и тихо пожаловалась ему:

— Перекосит тут! Ты знаешь, сколько лет я в следствии работаю? Двенадцать!

Трупов осмотрела больше, чем он дней прожил. А этот… Да он ни разу в жизни к трупу не подошел, не барское это дело, в кабинете зарплаты ждал, бумажки с места на место перекладывал. А туда же, учить меня будет, как место происшествия осматривать!

— Спокойнее, Марья, ты что, не знаешь, что те, кто сам работать не умеет, те учат других, как надо работать. Задов, ну ты идешь? — обернулся он к машине.

Но вместо Задова в дверях машины показался прокурор Будкин.

— Мария Сергеевна! — истошно закричал он. — Вернитесь на секундочку! Вам предстоит осматривать место взрыва! Вы читали письмо Генеральной прокуратуры о том, что в Московской области подорвалась следственно-оперативная группа? Там под трупом лежала взрывчатка, а следователь с медиком труп перевернули и взлетели на воздух! Вы поняли? Сначала надо проверить, нет ли и тут под трупами чего-нибудь такого. Сами туда не лезьте, у вас для этого есть оперативники…

Я, сгоряча решив, что он может что-то умное сказать, поначалу слушала этот бред с вниманием, но потом махнула рукой и, не дождавшись конца напутствия, побрела к парадной.

— Женя, сними на видик подходы к парадной, и окрестные дома, и вон тот трехэтажный домик, ладно? — показала я Болелыцикову. — А я пройдусь до верхнего этажа, посмотрю, что там.

Поскольку лифт был занят потерпевшими, я, доверив Доктору Задову свою дежурную папку, пошла наверх пешком. На пятом этаже я нос к носу столкнулась с прокурором города, выходившим из квартиры за солидной дверью. Он мазнул по мне взглядом и, не признав коллегу, заторопился вниз. Из окна парадной я видела, как он сел в машину и укатил. Сожаления я не испытала.

Вниз я спустилась, когда криминалист закончил съемку и освободил нам с доктором поле деятельности. Только я пристроилась с протоколом на коленях в углу парадной, как подошел генерал Голицын. Насколько я поняла, он проводил прокурора города и, судя по всему, тоже вздохнул свободно. Голицына сопровождал Костя Мигулько.

— Мария Сергеевна, не хотите в квартиру к Бисягину заглянуть, пока не начали? — осведомился Голицын.

— Загляну, конечно.

Мы гуськом отправились наверх. На втором этаже мои спутники остановились.

Я немного подождала и начала подниматься дальше.

— Куда вы, Мария Сергеевна? Квартира — вот она, — показал Голицын на дверь на площадке второго этажа.

— Эта? Вы уверены?

— Абсолютно, я там уже был, — заверил он меня.

— А вторая где? У него же две тут?

— Вторая напротив.

— Странно… А что же тогда на пятом этаже?

— А при чем тут пятый? — удивились оба моих спутника.

— Сама не знаю, — ответила я, соображая, зачем прокурор города, лично посетивший место преступления, что бывает крайне редко, заходил в квартиру на пятом этаже. Я-то, увидев, как он выходил из квартиры, и не засомневалась, что он бегал выражать соболезнование, но раз это была не бисягинская квартира — что он там делал? Странно… Конечно, у него там могут знакомые жить, и он, к примеру, зашел узнать, не пострадали ли они от взрыва, но все-таки…

Мы деликатно позвонили в дверь, нас долго обозревали через видеоглазок, и наконец решились открыть. Войдя в необъятный холл с шелковыми обоями, кожаными диванами и антикварными вазами, Мигулько тихо сказал:

— Ранние трупные явления…

— Чего-чего? — не поняла я.

— Такие жилищные условия — верный признак скорой смерти хозяина. В таких интерьерах долго не живут.

— Что, в восьмикомнатной коммуналке с ранее судимыми спокойнее живется? — намекнула я на мигулькинские жилищные условия.

— Я тебя уверяю!

Держась за стену, к нам вышла вдова депутата. Я спросила, не позволит ли она сотрудникам уголовного розыска осмотреть в общих чертах квартиру, и в основном кабинет ее мужа, — возможно, они найдут что-то, что поможет розыску преступников.

— Ах, делайте что хотите! — махнула рукой вдова и, одной рукой придерживая на лбу мокрое полотенце, а второй опираясь на стену, ушла, как я поняла, в спальню.

Мы с Костей переглянулись: «Карт-бланш, батенька!» Хорошо, что можно обойтись без обыска и культурно оформить все осмотром. Суть та же, а разница огромная, особенно с таким контингентом.

Голицын предложил помочь Костику. Видно было, что генерал хочет заняться чем-то дельным, вспомнить свое боевое прошлое. Я со спокойным сердцем оставила их в квартире, подумав, что на чердак следует идти после осмотра места происшествия, и вернулась к станку, в смысле — к протоколу. Криминалист Болельщиков показал мне в углу рассроченной лифтовой кабины место, куда, судя по всему, было вмонтировано взрывное устройство, и вскоре уже Лева Задов диктовал мне омерзительные подробности. Осмотр парадной занял у нас пять с половиной часов; скалывая скрепкой восемнадцатый лист протокола, заполняемый под копирку, я с грустью подумала, что сегодня опять не проверю у ребенка домашнее задание, а у него, между прочим, тройка по английскому; и опять он уснет, меня не дождавшись…

Наконец Лева с треском содрал с рук окровавленные резиновые перчатки и швырнул их в угол лифта. Болельщиков, свою часть работы завершивший давным-давно и теперь сидевший без дела на ступеньке лестничного марша с какой-то газеткой в руках, поднял голову и оживился:

— Ну чего, пора подписывать — и по коням?

— Ребята, сходите кто-нибудь за понятыми, они на улице курят, — попросила я.

Болельщиков даже обрадовался поводу размять старые кости и, кряхтя, зашевелился, складывая газетку.

— Что у нас за закон такой дурацкий, — заворчал он. — Зачем какие-то понятые нужны? Ну, я понимаю, если обыск делать, пусть будут понятые, но труп-то зачем с понятыми осматривать. Мы все люди привычные, а простого гражданина и стошнить может. Если уж следователи в обмороки падают… Вон мы с Левкой давеча со стажерочкой какой-то ездили, она сдуру к трупу подошла, а Левка руку трупа так приподнял и говорит: «Трупное окоченение разрешилось», — и руку отпустил.

Рука-то ей по коленке и мазнула. Она — хлоп, и рядом на пол. Колготки порвала и шишку себе набила на башке. Пришла в себя и бормочет: «Правильно мне мама говорила — иди в юрисконсульты, а я романтики захотела»… Вот ты, Машка, падала в обморок на осмотрах?

— Не падала, я выродок. Между прочим, американцы нам завидуют: говорят, у вас понятые есть, а у нас такое не предусмотрено, поэтому нам никто не верит.

— Выродок Швецова, а ты почему закон нарушаешь, понятых с места происшествия выпустила?

Это доктор Задов решил меня подразнить, вот еще один контролер на мою голову. Прекрасно он знает почему: конечно, закон требует, чтобы понятые находились туг неотлучно и видели все, что видит следователь; но мы-то перебираем эти кровавые куски человеческого мяса по служебной необходимости, а чем вознаградить законопослушного пенсионера или учителя, который пришел домой после трудового дня с мечтой о тихом отдыхе и имел неосторожность открыть дверь участковому? Жестоко заставлять людей, ничем закону не обязанных, в течение многих часов, зачастую ночами, рассматривать изуродованные трупы, дышать нестерпимой вонью разложившейся плоти… Да и свежие трупы — не подарок, манипуляции судмедэксперта с ними для неподготовленного человека выглядят кощунством.

На освобожденное Болелыциковым место плюхнулся доктор Задов и с наслаждением вытянул длинные худые ноги. Но, как деятельная натура, долго сидеть молча он не смог.

— Где участковый? — стал громко спрашивать он, одновременно разворачивая брошенную Болелыциковым газетку.

Появились два опера из убойного и начальник территориального отделения милиции, немногословный подполковник Бурачков. Он, в отличие от большинства лиц начальствующего состава, на местах происшествий не распекал во всеуслышание своих подчиненных и не суетился, зато на любой вопрос дежурного следователя мог, открыв свою папочку, обстоятельно ответить.

— Участковый дворничиху опрашивает, а что, надо что-нибудь? — спросил он.

— Надо, — заявил Лева. — Что за человек-то был покойный, чем занимался?

Бурачков с сомнением оглядел ступеньки, но придраться было не к чему, и он присел рядом с Задовым. Леву он знал и его любопытству не удивлялся. В принципе, и вопрос-то был по существу. Я не стала задавать его только потому, что понимала — нашему району дело такой общественной значимости не расследовать, завтра сдам материалы осмотра в городскую прокуратуру, и привет: леди с дилижанса, пони легче.

Бурачков раскрыл свою папочку и стал рассказывать, что дом вообще очень спокойный, квартиры только отдельные и только приватизированные, некоторые жильцы занимают по целому этажу.

— Первое происшествие в этой парадной в мою бытность, — с некоторым даже удивлением сказал он. — А фамилию Бисягина я сегодня только в первый раз услышал. Какой-то тихий был депутат, на экране не мелькал, фамилия не на слуху.

По политической принадлежности — умеренный, демократ.

— Кому же он на хвост наступил? — задумался Лева.

— Черт его знает, генерал Голицын с Думой уже связывался, там сказали, что Бисягин был одним из авторов законопроекта об оказании населению банно-прачечных услуг, законопроект был подготовлен два года назад, до сих пор не рассмотрен, но Бисягин никакого беспокойства по этому поводу не проявлял и вообще не нарушал регламента. Исправно ездил в Москву на заседания Думы, а здесь у него офис, где он граждан принимал. Может, конечно, все это и не так, да разве нам правду скажут?

Болельщиков привел измаявшихся понятых. Пока те подписывали каждую страницу протокола с двух сторон, Задов углубился в чтение Жениной газеты.

Бурачков с папочкой сидел рядом с ним, я попросила его подождать, имея в виду поход на чердак трехэтажного дома.

— О! Император Тит организовал водные бои гладиаторов, — громко стал читать Лева, — и приказал обучить плавать быков и лошадей. Интересно, как можно научить плавать быков и лошадей?

— Ты, Лева, не понял, что ли? — рассудительно сказал подполковник Бурачков. — Тит велел. Велит завтра министр, чтобы участковые летали, будут летать.

— Жень, — спросила я Болелыцикова, — у тебя переноска есть? Освещение дотянем до чердака?

— До какого чердака? — испуганно вскинулся Болельщиков. — Осмотр закончен.

Пора на базу. Лева, слышишь? Она еще на какой-то чердак прется!

— Одно слово, выродок, — откликнулся Задов. — Какой еще чердак?

— Да мы недолго, ребята, только глянем одним глазком. Может, там пульт управления взрывным устройством валяется и визитная карточка исполнителя. Всем операм по медали, Задову резиновые перчатки на меху, а Женьку пожизненно возят на происшествия в трейлере.

— Я не собираюсь пожизненно ездить на происшествия! — возмутился Болельщиков.

— А я бы не отказался от резиновых перчаток на меху, а то зима на носу, а на морозе так холодно осматривать, — мечтательно вздохнул Задов. — А тебе что?

— А мне выговор, как обычно.

— За что?

— Найдут за что. Между прочим, не понимаю ваших претензий: вы оба, насколько я знаю, в двадцать один не меняетесь, до утра дежурите. Вы бы лучше меня пожалели, мой рабочий день кончился несколько часов назад.

— Ас кем твой ребенок? — посыпал мне соли на рану Левка.

— С сожителем, — вздохнула я.

— Ой, Машка, не называй его сожителем. Знаешь, как это мужикам уши режет!

— Ну хорошо, а как его называть?

— Спутник жизни, гражданский муж.

— А можно: лицо, с которым я нахожусь в фактических брачных отношениях?

— Можно.

— Ну, спасибо, отец родной. Так вот, сожитель — это то же самое, только на восемь слов короче. Ладно, если тебе от этого легче, я, так и быть, буду употреблять эвфемизм «любовник и друг». Где постовой, который будет ошметки труповозам сдавать?

Как из-под земли вырос постовой и взял у меня копию протокола осмотра и прочие бумажки для морга.

— А Голицын где?

— Поехал в главк, в Москву докладывать. Возвращаться вроде не собирался.

— Крошки мои, за мной!

Я решительно направилась к выходу из парадной, игнорируя сопение дуэтом у меня за спиной.

Мы втроем, а за нами начальник отделения Бурачков перешли дорогу и остановились перед трехэтажным особнячком. Дверь парадной была заперта на какой-то замок с секретом, даже не кодовый. Темень вокруг уже была непроглядная; Болельщиков бубнил, не переставая; в ответ на робкие намеки Задова о том, что хорошо бы подсветить чуток, он злобно рявкнул, что Задов небось на свои кровные лучше пива себе купит, чем ему батарейки, а вот он, Болельщиков, вместо личного пива батарейки покупает; а когда Задов упомянул переноску, тот разъярился еще больше и завопил:

— Переноску подключить куда-то надо, а куда я ее сейчас включу? Тебе в…

— Ну ладно вам, все равно в парадную не попасть. Борис Владимирович, выручайте, — обратилась я к Бурачкову.

— Схожу домой к мастеру РЭУ, — кивнул Бурачков. — У нее-то ключи должны быть, хотя бы на случай пожара, тьфу-тьфу. Подождете?

— А куда мы денемся?

Я как-то отстраненно, даже без досады подумала, что на таких происшествиях жизнь клубится и кипит только первое время, потом все куда-то испаряются, остается жалкая кучка людей, ниже которых только дворник, — в данном случае к ним я причислила себя да бедолаг-экспертов, — и которые пусть как хотят, так и выпутываются. Пусть околачиваются в темноте, голодные и холодные, лбом стучат в запертые двери, а в это время где-то в теплых кабинетах телетайпы вовсю трещат и телефонные трубки раскалены от заверений милицейско-прокурорских боссов об их готовности расшибиться в лепешку для раскрытия страшных преступлений и лично лечь костьми на поле брани…

Болельщиков все-таки зажег фонарь, зашел за угол и сообщил, что если нам надо на чердак, то тут имеется пожарная лестница, которая ведет на козырек крыши перед чердачным окном, достаточно широким, чтобы даже он туда пролез. Я присоединилась к нему и стала с сомнением разглядывать эту самую пожарную лестницу и чердачное окно. Через некоторое время перед запертой парадной остановился милицейский «уазик», из него выгрузился милицейский капитан, в свете фар «уазика» я разглядела, как он о чем-то переговорил с Левой, после чего к нам подтянулся доктор Задов с сообщением, что начальник отделения прислал участкового — мол, мастер двери не открывает, поэтому не целесообразнее ли осмотр чердака отложить до утра. Вот тут мне уже вожжа под хвост попала: понятно, только мне это надо, а всем остальным — лишь бы быстрее закруглиться и на базу? Нет уж, работу надо доводить до конца. Меня не насторожило даже то, что Бурачков сам не явился отчитаться, участкового прислал…

Тем временем эти двое с фонарем выразительно на меня смотрели, цокали языками и требовали наконец определиться — лезем мы на чердак или нет? «Ну нет, сачки несчастные, — остервенело подумала я, — не удастся вам отлынить от работы!» И решительно постановила, что лезем!

— Давай, Машка, я тебя подсажу! любезно предложил сразу смягчившийся Болельщиков; мне показалось, что он даже облегченно вздохнул. Тут я задумалась, как же я залезу по пожарной лестнице в своей Длинной юбке и на высоченных каблуках?

— Ничего, Машка, не сомневайся, — подбодрил меня Болельщиков, — у тебя же разрез на юбке высокий, лезть будет легко. Ты же когда-то спортивной гимнастикой занималась?

— Когда это было… А может, вы с Левой сначала, а?

— Ну вот, здрасьте! Почему это мы должны лезть раньше следователя? Нет уж, давай сначала ты. Кто тут главный, в конце концов?!

Поскольку я всю свою следственную жизнь доказывала окружающим, что в соответствии с Уголовно-процессуальным кодексом, а также с основными положениями криминалистики главным на месте происшествия является не кто иной, как следователь, не могла же я сейчас ударить в грязь лицом. Болельщиков подставил свое мощное колено, и я полезла.

Наглый ветер тут же совершенно неприлично задрал мою юбку вверх, металлические перекладины оказались ржавыми, и руки мои сразу тоже стали ржавыми; в довершение ко всему, добравшись до середины лестницы, я уронила с ноги туфлю. В тот момент, когда моих ушей достиг глухой стук упавшей на землю туфли, я серьезно задумалась — а женское ли дело это следствие? Даже для тех, кто занимался спортивной гимнастикой… Задов и Болельщиков, задрав головы и с нескрываемым удовольствием заглядывая мне под юбку, подбадривали меня и советовали не останавливаться на полдороге.

Они бы, может, и дальше надо мной издевались, если бы, глянув в очередной раз вниз, я не обнаружила рядом с ними Бурачкова, который, по их примеру, тоже задрал голову и наблюдал за моим вознесением. Заметив, что я смотрю на него, он, придерживая фуражку, чтобы не свалилась, крикнул:

— Мария Сергеевна, а вы чего, решили ключей не ждать?

— Что?! — переспросила я, холодея от обрушившегося на меня прозрения.

— Вы решили по лестнице забраться? Я же ключи принес! И от парадной, и от чердака!

Я застыла, вцепившись в ржавые перекладины, лихорадочно соображая, что для меня более приемлемо — долезть все-таки до крыши или спуститься вниз; спускаться тяжелее, но там, внизу, люди; а если я влезу на крышу, мне придется ждать в темноте, холоде и одиночестве, пока туда прибудут остальные участники следственного действия. Нет уж, пусть меня внизу ловят! И я стала перебирать перекладины лестницы в обратном направлении, задыхаясь одновременно от злости и от смеха — невозможно было не признать, что разыграли меня классно…

— Прости, Машенька! — заголосили эти гады хором, испугавшись моей реакции.

— Прыгай, не бойся, Машенька, я тебя поймаю! — добавил Болельщиков.

Мне уже было все равно, я немного повисела на нижней перекладине, откуда земля казалась далекой, как из иллюминатора самолета, и спрыгнула прямо в руки Болельщикову, постаравшись как можно больнее его при этом лягнуть.

Задов уже стоял наготове с моей туфлей, как исстрадавшийся принц, нашедший после долгих мытарств Золушку. Я передохнула и, держась за Болелыцикова, протянула ему ногу, на которую он благоговейно надел туфлю; его мне тоже удалось лягнуть. После этого нас всех, кроме Бурачкова, одолел такой приступ смеха, что на третьем этаже дома зажглось окно и кто-то загремел рамой с явным намерением призвать нас к порядку. Вспомнив шефа с его теорией о необходимости расслабляться для нейтрализации следственных перегрузок, я, Давясь от хохота, подумала, что расслабилась как минимум на месяц вперед, только вот жалко загубленных колготок и юбку придется стирать.

Открыв дверь ключом, мы вошли в парадную и поднялись к чердаку. Бурачков отпер висячий замок чердачной двери и сделал жест, долженствующий означать:

«Добро пожаловать!» Я заглянула туда, на чердаке горела тусклая лампочка и озаряла картину, которую даже далекий от следствия человек идентифицировал бы не иначе, как обстановку борьбы. Заглянувший на чердак через мое плечо Бурачков даже присвистнул.

Посыпанный песочком пол чердачного помещения олицетворял собой мечту следопыта. Мысленно я вознесла хвалу дальновидному генералу Голицыну, никому, кроме меня, не сказавшему о своих догадках относительно места наблюдения за лифтом. Будь он более болтлив, к моему появлению здесь остались бы только следы работников милиции и, может быть, для разнообразия, еще прокурора города.

И правда, до смешного доходит; в начале года у нас на территории среди бела дня расстреляли крупного преступного авторитета, а через две недели в кафе-забегаловке на глазах у персонала поссорились гопники, устроили поножовщину и разбежались. И там, и сям мы нашли следы обуви, пригодные для идентификации, и отправили их в наш экспертно-криминалистический отдел. Чуть погодя звонит возбужденный эксперт и кричит, что на обоих местах происшествия следы одной и той же обуви, днем зарплаты клянется! Горчаков стал ломать голову: какая может быть связь между ножевым ранением местного гопника и заказным убийством крутого мафиози? Созвали методсовет, который по-простому зовется еще «В мире мудрых мыслей», поскольку на этом мероприятии надзирающие прокуроры, в лучшем случае подержавшие дело в руках пять минут, дают мудрые советы следователю, который выезжал на место происшествия, лично составил все бумажки и уже два месяца пытается преступление раскрыть. Начальник надзорного отдела Будкин закричал, что дела надо соединять производством и выдвигать версии о связи этих двух преступлений; все его горячо поддерживали, пока не выступил наш шеф, Владимир Иванович, и не сказал, что, с его точки зрения, связь между этими преступлениями только одна: на оба места происшествия еще до прибытия туда прокуратуры выезжал один и тот же сотрудник милиции, а поскольку речь идет о преступлениях, совершенных на территории разных отделений милиции нашего района, то это, скорее всего, кто-то из руководителей районного управления. Впоследствии версия нашего прокурора блестяще подтвердилась, и, по слухам, этому руководителю лично генерал Голицын объяснил, с использованием непереводимых идиоматических выражений, как надо вести себя на месте происшествия и куда можно лезть, а куда не стоит, даже если ты начальник РУВД.

Еще раз окинув взглядом чердак, я посторонилась, пропуская на первый план криминалиста Болелыцикова со всеми причиндалами.

— Женечка, давай: сначала на видео, потом фото. Отсюда сможешь, чтобы там не топтаться?

— Попробую, — пробормотал Болельщиков, включая аппаратуру и осветив все закоулки чердака своим мощным фонарем. — Смотри, Марья, вон там, возле окошка, натоптано, но там спокойно натоптано, человек просто ждал. Вот с этого следа можно будет слепочек взять. А вот тут, перед входом, уже дрались. Левка, готовься, тут уже по твоей части работа — похоже, тут кому-то нос разбили, видишь, капли, и причем свежие, я бы рекомендовал песочек вместе с кровью в коробочку. Сейчас, Марья, потерпи немного, я быстро у входа площадку обработаю, и нам будет куда ступить. А там ты присядешь — вон ящик стоит, и начнешь писать.

Лева Задов, услышав про капли крови, уже копался в экспертной сумке, выбирая все необходимое для работы, и я, наблюдая за этими двумя поборниками охраны труда, еще полчаса назад голосившими, что я выродок, и что они переутомились, и что давно пора на базу, удивлялась их прыти. Впрочем, чему тут удивляться, все мы, старички, такие, как бывалые охотничьи псы, свернувшиеся калачиком на солнышке: как только запах дичи коснется ноздрей, они вскакивают, вытягиваются в струнку и стрелой несутся по следу через бурелом и болото, оставляя далеко позади молодое поколение, несмотря на то, что это поколение питается исключительно «Чаппи»…

Пока Болельщиков занимался фотографией и видеозаписью, я отвела в сторонку подполковника Бурачкова и поныла по поводу понятых:

— Выручайте снова, Борис Владимирович!

— Вас понял! — кивнул невозмутимый Борис Владимирович и привел в качестве понятых мастера РЭУ вместе с супругом.

Это был мудрый ход: все равно мастеру у нас ключи от чердака забирать, и с мужем ей будет не страшно домой идти.

Я воспользовалась моментом и спросила мастера:

— А чердак всегда закрыт на замок?

— Да я каждый день проверяю, вроде бы замок не сбивали.

— А ключ у вас никто в последние дни не брал?

— Да нет, — пожала она плечами. — Но вообще-то, вы видите, какой замок?

Штамповка, его шпилькой отпереть можно. А вот тут, в углу, пакетик полиэтиленовый стоит, что-то в нем есть, так я его тут раньше не видела.

Видите, дом ухоженный, чердак чистенький, лишний предмет сразу на виду будет…

Когда Болельщиков наконец открыл доступ на чердак, я первым делом осторожно пробралась к чердачному окошку. Голицын был прав: из него открывался прекрасный вид на вход в парадную и даже, сквозь застекленные двери, на всю площадку перед лифтом; а стекла в двери этой парадной наверняка были отмыты до блеска, пока их не вышибло взрывом.

— А это что? Жень, поди сюда со своим фонарем, — подцепила я носком туфли какой-то предмет.

Подошли вместе с Женей и доктор Задов, и подполковник Бурачков, и все мы уставились на освещенный Болелыциковым презерватив, наполненный какой-то жидкостью и завязанный вверху узлом.

— Что это? — повторила я.

— Презерватив с мочой, — откликнулся Задов.

— С мочой?

— Думаю, что да.

— А зачем?

— Мочился человек в презерватив, — подсказал Болельщиков.

— Спасибо, что объяснил. Я спрашиваю, зачем в презерватив мочиться.

— Чтобы с собой унести, — задумчиво высказался Задов. — Чтобы не оставлять следов своего пребывания.

— А зачем с собой уносить? Вон тут песку сколько, мочись себе в песок, никто и не заметит. Слушайте, а по запаху мочи собака след возьмет?

— Вроде бы нет, — сказал Болельщиков, — я даже слышал, что, если след мочой побрызгать, это у собаки нюх отбивает.

— Значит, не для того, чтобы собака след не взяла. А если для того, чтобы с собой унести, то чего ж не унес?

— Чего-чего, в морду дали, вот и не успел.

— Закономерный вопрос: а кто и за что в морду дал?

— А кому — тебя не интересует?

— Если появится кандидат на роль наблюдателя, мы его кровушкой привяжем, — вслух подумала я.

— Каким образом? По группе особо не привяжешь, групп крови всего четыре, а население Земли, знаешь, какое? Или ты генетику имеешь в виду, так ты учти, что им ведро крови нужно для заключения, а не этот пятачок.

— Женя, ты слышал про одорологическую экспертизу?

— По запаху, что ли? Это когда собаке дают понюхать коробку, в которой две недели назад хранилась взрывчатка, а она своим чувствительным носом улавливает молекулы диэтиленгликоля?

— По запаху, только с взрывчаткой я не пробовала, а по крови экспертизу назначала.

— Но все равно собачка нюхает, а суды это доказательством не считают. Так?

— встрял в разговор Задов, демонстрируя свою процессуальную осведомленность.

— Не всегда. У меня, например, по нескольким делам состоялись приговоры, основанные на одорологии. И в законную силу вступили.

— Но все равно же собачка нюхает, так? А как суд может полагаться на мнение собаки? Ее же не предупредишь, как нас, за дачу ложного заключения?

— Лева, тебя что, собаки в детстве кусали? Что ты так к собакам негативно настроен?

— Да смешно просто! Собака-эксперт! Она что, и заключение подписывает?

— Собака в данном случае выступает в качестве инструмента. Знаешь, как это происходит: объект, содержащий запах, помещают в специальный прибор, во влажную среду, адсорбируют там запах с объекта на стерильную фланель, после чего эту фланель консервируют…

— С солью или с уксусом? — сострил Задов.

— Очень остроумно. Консервируют в стеклянной герметичной банке, помеченной паролем, и могут хранить до года, если сразу не с чем сравнивать. Когда поступает образец запаха для сравнения, банку с первоначальным запахом в числе нескольких других, также помеченных паролем, дают специально обученной собаке на выборку.

— А зачем пароль? — спросил Бурачков.

— Чтобы проводник собачий никак, даже подсознательно, на собаку не влиял.

Он, кстати, тоже не знает, в какой банке нужный запах. Например, на месте происшествия подобрали шарфик, законсервировали, отвезли в Москву — только там одорологию делают, у нас базы нету, — а через полгода нашли подозреваемого.

Взяли у него кровушку, высушили на марлечке, отправили в Москву, и одорологи дают категорическое заключение — его шарфик или нет. Это тебе не по группе крови экспертиза. А если несколько подозреваемых, то они тебе выделяют одного.

В Иркутркой области, в колонии, зэки замочили парня и разбежались из барака. На месте подобрали три заточки с рукоятками, обмотанными изолентой; медик говорит, что смертельный удар наносился одной из них. У всех, кто жил в бараке, взяли кровь, по запаху привязали заточку к одному из зэков, и приговор в суде состоялся.

— Да ну, это несерьезно, — отмахнулся Болельщиков. — А если у собаки течка? Или ей на лапу наступили?

— Во-первых, с течкой собак на работу не выводят. А во-вторых, тебе что, в трамвае на ногу не наступают? Вот ты пришел на работу с отдавленной ногой и отпечаток просмотрел. А потом, у собаки есть одно преимущество — она не может умышленно фальсифицировать заключение. Помнишь дело Федоренко?

— Эксперт, который пальчики у клиентов брал и на объекты, изъятые с происшествия, переносил? Ну что за манера нас в это дело носом тыкать!

— Да просто разговор такой зашел. А к одорологической экспертизе нужно относиться как к доказательству, которое, как и другие, заранее установленной силы не имеет, но его можно перепроверить и подтвердить другими доказательствами. Если есть заключение одорологов о том, что следы крови на месте убийства принадлежат Кошкину или Собакину, — кто мешает провести еще судебно-медицинскую экспертизу, пусть тебе скажут, что эта кровь и по группе соответствует Кошкину или Соба-кину, да еще и по половой принадлежности это кровь мужчины.

За нашей спиной деликатно кашлянули понятые. Мы поняли намек без слов и стали писать протокол.

— Женя, глянь осторожно, что за пакет полиэтиленовый; говорят, его тут раньше не было, — попросила я Болелыцикова.

Женя, аккуратно раздвигая ручки пакета масштабной линейкой, проворчал:

— А у самой что, коленки ватные?

— А мне городская запретила, — объяснила я, не отрываясь от протокола. — Мне Будкин сказал: если есть малейшая опасность того, что объект может взорваться, сами не лезьте, пошлите экспертов, лучше пусть они взорвутся, а то кто же протокол писать будет?

— Правильно, Машка, — поддержал меня Лева Задов, хоть и посмеивающийся, но все-таки предусмотрительно зашедший за чердачное перекрытие, — наиболее опасные эксперименты всегда проводятся на наименее полезных членах экипажа.

— Понимаешь, существует допустимый процент потери экспертов на осмотрах, такая естественная усушка-утруска. Для следователей такой процент не предусмотрен, — продолжала я объяснять, — потому что после окончания осмотра они все равно умирают от переутомления.

— Отбой воздушной тревоги, — проворчал Болельщиков, которому наши шутки явно не понравились. — В пакете веничек, больше ничего нет. Точно, мужик следы заметал, поэтому и в презерватив писал, — во-первых, чтоб с собой забрать, а во-вторых, наверное, чтобы не шуметь лишний раз. Серьезно товарищ готовился…

— Машка, а чего с презервативом делать? — спросил Болельщиков, переворачивая его палочкой.

— Ну изыму я его, а чего еще с ним делать?

— А куда денешь? Домой в холодильник? Просто до завтра моча там вообще стухнет…

— И гомункулус появится, — со смехом развил эту мысль Левка. — Парацельс предлагал разводить гомункулусов из мочи, отстоявшейся более десяти дней…

— Тьфу! — смачно плюнул не выдержавший Бурачков.

— О! — обернулась я к нему. — Борис Владимирович, заберите к себе вещдоки до завтра, а то прокуратура уже сдана на сигнализацию, а домой я же не потащу все это, и с места взрыва мы три коробки набрали.

— И это? — Бурачков брезгливо кивнул на презерватив.

— И это, — подтвердила я. — А чтобы не совсем было противно, мы сейчас это упакуем. Ну-ка, Лева, не спи.

Лева кинул на меня непередаваемый взгляд, а я отвела в сторону Бурачкова и тихо попросила:

— Борис Владимирович, можете к завтрашнему дню мне сделать списочек жильцов парадной?

— Сделаем, — пообещал Бурачков. — Может, с самого утра не получится, а к обеду подошлю кого-нибудь с бумагами.

После выполнения всех формальностей мы покинули чердак и добрели до «рафика» кримлаборатории, который должен был доставить вещдоки в бурачковский отдел, экспертов — в главк, а меня до дому. Лева разбудил водителя, а мы стали забираться в салон. Там было темно, неповоротливый Болельщиков покачнулся и уронил коробки с вещдоками на сиденье, и вдруг из-под коробок раздался сдавленный стон.

— Кто здесь?! — испуганно крикнул Болельщиков. Раскидав коробки, из-под них выбрался заспанный прокурор Будкин с помятой от сна физиономией.

— Ну что, закончили осмотр? — хрипло спросил он. — Справились без меня?

— С трудом, — ответила я. — Мне вас очень не хватало.

— Ого! Уже третий час ночи! — посмотрев на часы, удивился Будкин. — Неплохо мы поработали. Знаете что, Мария Сергеевна, я, пожалуй, завтра приду к обеду, а то — не шутки, в третьем часу работу закончили, надо же отоспаться.

Так что вы меня до обеда не ищите.

— И в мыслях не держала, — рассеянно отозвалась я, прикидывая, сколько мне удастся поспать.

Бог даст, в четыре лягу, а в полседьмого вставать, Гошку собирать в школу.

По совести, можно было бы тоже отпроситься до обеда, учитывая, что я потрудилась на месте происшествия не меньше прокурора Будкина, но в девять тридцать придет Скородумов, и мне его визит никак не отменить.

— Все устроились? Поехали уже, — поторопила я водителя.

И мы поехали.

Дома все спали; меня ждала записка от Сашки о том, что ребенок накормлен, помыт и уложен, а меня нежно целуют. Я смыла с себя под душем все это происшествие и, как только коснулась головой подушки, провалилась в сон с мыслью: «Господи, какой же это был длинный день!»

— …Мамочка, прости, пожалуйста, что я тебя разбудил, но я был вынужден…

Я подняла голову. Передо мной стоял мой ребенок в пижамке. Часы показывали пять. У меня было чувство, что я вообще не спала ни минуты.

— У меня болит горло, — прошептал он с несчастным выражением лица.

Сон с меня моментально слетел. Я чуть не села в постели, но вовремя вспомнила, что Сашка приучил меня спать обнаженной.

— Котик, отвернись на секундочку, я надену халат.

Ребенок послушно стал смотреть в угол, я вскочила, завернулась в халат, заставила Гошку открыть рот и осмотрела его горло; и поняла, что в школу мы сегодня не пойдем.

— Больно глотать, — прохныкал он еле слышно.

— Пойдем, моя котечка, я тебя полечу.

Я отвела его в постель, завязала шею шерстяным шарфом, заставила надеть шерстяные носки и, чтобы смягчить горлышко, дала проглотить ломтик лимона без сахара.

— Ну как, заинька? — спросила я, поглаживая ему голову и время от времени трогая лобик губами: проверяя, сильно ли поднялась температура. Лобик был горячим.

— Ма, полегчало! — сказал он нормальным голосом через некоторое время и стал усаживаться в постели поудобнее. — Слушай, пока говорить не больно, давай срочно поболтаем о чем-нибудь, а то скоро опять заболит. Давай?

— Дракончик ты мой маленький, — улыбнулась я. — Болтунишка мой курносый!

Давай ты помолчишь, я тебя побаюкаю и сама что-нибудь тебе расскажу, ладно?

— А что расскажешь? Про то, как депутата подвзорвали?

— Откуда ты знаешь? — удивилась я.

— А Саша новости вечером включал, я новости слышал. Сказали: «Дело будет расследовать следователь Швецова»… И еще сказали, что этот депутат был очень честный человек и с ним расправились за его убеждения.

— Господи, как же ты это все запомнил?

— А это много раз повторяли, и по всем программам. И разные люди говорили все одно и то же: что он был очень честным человеком и пострадал за свои политические убеждения.

— Нет, котюнечка, это неинтересно, лучше я тебе про твои проказы расскажу.

Ты помнишь, как ты меня опозорил, когда тебе было четыре года?

— Не-ет, расскажи!

Хлебом не корми моего ребенка, дай послушать про его собственные детские подвиги.

— Я тогда каждый день ездила в следственный изолятор, а папа по вечерам забирал тебя из детского садика и вместе с тобой приходил встречать меня к тюрьме. А потом ты заболел, и мы пошли с тобой в поликлинику. Вел ты там себя безобразно, громко топал и шумел, и какая-то тетенька, видимо не очень умная, строго тебе сказала, что если ты будешь хулиганить, то тебя в тюрьму посадят. А ты за словом в карман не полез и при всем честном народе ей заявил, что уже был в тюрьме. Она спрашивает, как же ты там оказался, а ты во всю глотку отвечаешь: а мы с папой к маме приходили! После этого все мамочки срочно подобрали своих деток и отсели от нас подальше.

Ребенок радостно захохотал, но тут же скривился и схватился за больное горло. Я баюкала его, пока он не уснул; потом, осторожно уложив его на подушку и накрыв одеялом, пошла будить доктора Стеценко, друга и любовника.

Организовав неотложные лечебные мероприятия и наблюдение за больным со стороны доктора Стеценко на время моего отсутствия, я стала собираться на работу. От отражения моего лица в зеркале меня чуть не стошнило. Преодолевая отвращение к себе самой, я с грехом пополам заретушировала следы ночных бдений имеющимися в моем распоряжении косметическими средствами и надела белый свитер.

Конечно, мне больше идет черное, но, имея в активе шестьдесят минут сна за ночь, надевать черное равносильно самоубийству, мое лицо по цвету от одежды отличаться не будет. Белый свитер хоть добавит чуть-чуть свежести.

— Сань, я в два часа буду как штык! — заверила я спутника жизни. — И ты к трем успеешь на работу.

— Иди! — он поцеловал меня. — Я на боевом посту.

С тяжелым сердцем я отправилась в прокуратуру, все время думая о том, как там мой Хрюндик. С Сашки я стребовала обещание немедленно известить меня, если состояние больного как-то изменится. Помимо беспокойства за сына, меня еще терзала совесть. Ребенок заболевал, уже когда пришел из школы, а я бросила его одного, потащилась сначала обедать с Сашкой, потом на происшествие, черт знает чем занималась, а он в это время плохо себя чувствовал, нуждался во мне…

Пламя моего морального аутодафе разгорелось до такой степени, что, придя на работу, я вынуждена была принять валерьянки.

В девять часов в коридоре прокуратуры раздался зычный голос оперуполномоченного Кораблева:

— Девчонки! Налетай, а то не хватит! — и гул, в котором время от времени идентифицировались голоса женщин прокуратуры.

Я выглянула в коридор. На столе, стоящем в коридоре и предназначенном для написания гражданами заявлений, были разбросаны разноцветные купальники из лайкры; возле стола толпились наши девушки и тетушки, а над ними возвышался Кораблев, который, как коробейник, раскладывал купальники в более выгодные позиции, поднимал и демонстрировал наиболее, по его мнению, выигрышные экземпляры. Увидев меня, он бесцеремонно распихал девиц и заявил:

— Девчонки! Небольшой перерыв! Пусть сначала моя начальница выберет, а вам — что останется. Мария Сергеевна, пожалуйте, вам к лицу будет вот этот, желтый с черным. И вот этот, красный, тоже ничего, а?

— Леня, откуда это? — спросила я.

— Да это подарок вам. Ну серьезно, у меня друг работает в фирме, которая строчит эти купальники. Я ему там товар подвез, а он мне отсыпал купальников: раздай, говорит, своим девчонкам… Да правда, бесплатно. Вам что, купальник бесплатный не нужен? Ну раз не нужен, тогда, девчонки, налетайте!

Базар возобновился, а я услышала, что у меня в кабинете звонит телефон, и вернулась к себе. Звонил Сашка.

— Маш, не волнуйся: температура спала без медикаментозного лечения, горлышко еще немного отечное, но страшного ничего. Денька два дома посидит, и даже врача вызывать не надо. Сделаем пару ингаляций, витаминчики, и все будет нормально.

Похоже, Сашка не просто меня успокаивал, а опасности действительно не было. Мой ребенок и вправду легко переносит любые болезни.

Я вышла в коридор.

— Кораблев, иди-ка сюда!

— Ваш голос, дорогая шефиня, не предвещает ничего хорошего. Я вам желтый купальник все-таки отложил. Ну ладно, ладно, иду, иду!

— Леня, мы работать будем? Или ты будешь купальники раздавать?

— А что в этом плохого? Смотрите, как у сотрудников прокуратуры повысилось настроение!

— Ты бы лучше делом занялся.

— А что вы меня все время принижаете? Займись делом, займись делом… Как будто я бездельник какой-то!

— Кораблев, большего нахала я в жизни не встречала! Ты поедешь когда-нибудь за разрешением на допрос и кассетой? Мое терпение вот-вот лопнет!

— Как вы меня достали, Мария Сергеевна! Ну что вам дался этот Пруткин именно сегодня и именно сейчас! Давайте на той неделе. И у вас ребенок болен, шли бы домой, больше пользы было бы.

— Леня, мне кажется, это не твое дело. Ты мне разрешение и кассету привези, а я сама буду решать, куда мне идти.

— Это же надо быть такой душной женщиной! Как вас только сожитель терпит?

— Тебя не спросил. А тебе, кстати, не режет слух слово «сожитель»?

— Нормально, — протянул он. — Он у вас вроде доктор?

— Все-то ты знаешь… Ты бы лучше по делу столько знал.

— А я и так знаю.

— Леня, хватит испытывать мое терпение, — взмолилась я. — Съезди за разрешением и кассетой. Второй день тебя прошу.

— Ну и что? Все равно вы сегодня ни в тюрьму не пойдете к Пруткину, ни кассету не посмотрите. Что, не так?

— Ну, а если даже и так?! — разъярилась я. — Твое-то какое собачье дело?!

— О-о, пошли оскорбления! Я так и знал, что вы долго не выдержите и ваша гнусная сущность проявится в потоке оскорблений!

— Все! Мое терпение лопнуло! Я звоню начальнику РУОПа…

— РУБОПа. А зачем?

— На тебя буду жаловаться.

— Ах, вы так? Да нате, подавитесь! — Ленечка эффектно выхватил из кармана куртки бумаги в пластиковой папочке и видеокассету и бросил все это мне на стол. — Вот вам разрешение на Пруткина, вот видеокассета. Да я еще вчера мог вам это привезти, только вас не было вечером.

— Я была на происшествии, — сказала я, медленно приходя в себя. — Извини, Леня. Но ты что, сразу сказать не мог? Нарочно, что ли, испытывал мое терпение?

— Испытывал. Его у вас мало. К людям надо помягше, а на вопросы смотреть ширше… Все-все-все!

Он увернулся от пластиковой папочки с документами, которой я попыталась его треснуть, и выскочил в коридор.

— Мария Сергеевна, я пока здесь… Если чего надо, скажите сразу.

Я обмахнулась папочкой и попыталась успокоиться. До визита Скородумова оставалось еще пятнадцать минут и надо было решить свои личные проблемы.

Отдав шефу материалы свежевозбужденного мной уголовного дела по факту умышленного убийства неустановленными преступниками депутата Государственной Думы Бисягина и его водителя Гольчина, я отпросилась с обеда — устроить больного ребенка.

— Больничный будете брать? — спросил шеф.

— Нет, я просто его отвезу к бабушке.

— Ну ладно… Если надо, я вас буду отпускать с полдня, с ним побыть, только вы уж матерьяльчик по Денщикову под сукно не кладите.

— Нет-нет, у меня на сегодня уже вызван заявитель. Все сделаю.

— Хорошо, дело по взрыву мы, конечно, направляем в прокуратуру города…

— Сейчас-то чего уж говорить, только почему бы в таком случае им самим было не осмотреть? — не удержалась я.

И вправду было досадно, поработала на чужого дядю, полдня и ночь вычеркнуты из жизни, и еще дня три-четыре буду восстанавливаться. И потом, ведь кто-то же дежурил в следственной части. Почему дежурный следователь не стал осматривать? Вряд ли в городе было происшествие серьезнее, чем убийство депутата Госдумы…

— Мария Сергеевна, каюсь, это была моя идея, — шеф меня ошарашил. — Это я подсказал прокурору города, что лучше вас вряд ли кто-нибудь произведет осмотр.

Думаю, для вас не секрет, что в прокуратуре города к вам отношение неоднозначное. Я счел не лишним напомнить прокурору города, что вы очень квалифицированный и добросовестный работник.

Ну что тут скажешь? Спасибо, конечно, шефу за заботу, только очень хочется спать…

— Спасибо, Владимир Иванович, — сказала я вслух.

— И как видите, я был прав: кто, кроме вас, нашел бы место наблюдения на чердаке?

— Ну, положим, это еще не факт. Может быть, этот чердак никак не связан со взрывом…

— Но согласитесь, что для совпадения это слишком навязчиво. Как бы там ни было, вы это место обнаружили, осмотрели и зафиксировали следовую обстановку, а относится оно к происшествию или нет, выяснится в ходе следствия.

— А кроме того, с чердаком — это не моя идея. Это генерал Голицын подсказал.

— Сергей Сергеевич? Он ведь начинал в нашем районе, двадцать пять лет назад. Оперативником был классным, я еще его помню.

— Он и сейчас классный оперативник.

— Ну ладно, вчера вы хорошо поработали, занимайтесь своими делами.

Вещдоков много изъяли?

— Прилично, три коробки.

— Как же их отправлять? — задумался шеф. — Наша машина встала, надо или в милиции просить, или с городской договариваться, пусть свою присылают.

Черт, я расстроилась, поскольку собиралась поклянчить у шефа машину отвезти Гошку к бабушке. Не тащить же его, больного, на общественном транспорте, а на такси я пока не заработала.

Невеселая, я вышла от шефа. Ни Леньки, ни купальников в коридоре уже не было. Я прислушалась: его громкий голос слышался из кабинета Ларисы Кочетовой.

Заглянув туда, я обнаружила, что Лариска вертится перед зеркалом, прикладывая к себе красный в черную полоску купальник, а Ленечка, как был, в куртке, обмотанный шарфом, развалился, конечно же, в Ларискином кресле и, положив ногу на край стола, надраивает маленькой Щеточкой и без того блестящий ботинок.

— Ну что, Мария Сергеевна, какие будут поручения? — не отрываясь от своего занятия, вопросил он. — В тюрьму-то сегодня не поедете? Зря я старался, а?

— Будут поручения, — неожиданно для себя сказала я. — Ты на машине? Мне ребенка надо отвезти к бабушке.

— О, вот это другое дело. На это я всегда готов. Бензин, правда, дорогой…

— Я тебе оплачу бензин. Только потом, после зарплаты.

— Нет, не надо, лучше обедом меня покормите. А то я привык питаться правильно, не всухомятку, как вы тут. Желудок беречь надо, и вообще здоровье дороже всего. Всю работу не переделаешь, а я у себя один.

— Леня, а ты подождать можешь? Я человека опрошу, и поедем.

— Да я-то могу подождать, я же не как вы — не суечусь по пустякам, веду себя спокойно, с достоинством…

Возле моего кабинета уже сидел немолодой мужчина с седоватым ежиком волос.

С первого взгляда он показался мне простоватым, но когда он поднялся мне навстречу и я вгляделась в него, меня поразили умные, проницательные ярко-голубые глаза на обветренном лице.

— Олег Петрович? Заходите, — пригласила я его, открывая кабинет.

Он попросил разрешения повесить куртку на вешалку и сел к столу.

— Очень приятно познакомиться, Мария Сергеевна. Вынужден извиниться перед вами за то, что при нашем телефонном разговоре немного схулиганил. Вы, наверное, ломали голову, как это я вас с ходу опознал?

— Подумаешь, бином Ньютона, — как можно небрежнее сказала я, мило улыбаясь. — За пять минут до моего звонка вы интересовались в канцелярии прокуратуры, кто рассматривает ваше заявление, и получили мой номер телефона, имя, отчество и фамилию. А на телефонном аппарате у вас стоит определитель номера, это слышно при соединении. Когда на вашем определителе высветился мой номер, который вы только перед этим записали, и женский голос раздался в трубке, вы рискнули назвать меня по имени-отчеству. Для этого не надо даже быть офицером контрразведки.

— В отставке, — мягко поправил меня Скородумов, тоже улыбаясь.

— Наверное, «контрразведчик в отставке» — такое же иррациональное понятие, как «бывший граф»? Профессионал — он и в отставке профессионал.

— Вы так считаете?

— Судя по тому, что изложено в вашем заявлении, действовали вы достаточно профессионально, за исключением одного момента — обращения в милицию.

— И это говорит сотрудник прокуратуры? — деланно удивился Скородумов.

— Это говорит человек не слепой и не глухой, который трезво оценивает, что творится вокруг.

— Может быть, вы и правы, я, безусловно, мог бы решить проблему с сыном моего знакомого другим путем, обратившись не к государственным служащим, — он тонко усмехнулся, — но я привык действовать по закону. Как это ни смешно…

Именно поэтому я и в прокуратуру написал. Неужели теперь так делать неприлично?

Речь у него была правильной, с едва уловимым прибалтийским акцентом; он ведь русский по рождению, подумала я, неужели долгие годы жизни в Прибалтике еще в те времена, когда там охотно говорили по-русски, так повлияли на его манеру говорить?

— Ну, так что, — поинтересовалась я, доставая из сейфа его заявление, — вы еще не раздумали правду искать?

— Нет, напротив, укрепился в этой мысли. И сейчас объясню вам причину. Мне почему-то кажется, что мы с вами говорим на одном языке и понимаем друг друга.

Пусть вам то, что я скажу, не покажется симптомом мании преследования, но у меня есть основания полагать, что сотрудник городской прокуратуры Денщиков проявляет ко мне интерес не только из-за того, что боится быть уличенным в шантаже… Год назад был убит мой работодатель, генеральный директор фирмы «Фамилия» Дмитрий Чванов; по этому факту было возбуждено уголовное дело, какой-то человек был привлечен к ответственности, но через суд дело не прошло, его отправили на дополнительное расследование, и похоже, оно тихо умерло где-то в кулуарах правоохранительной системы…

— Не знаю, обрадует вас или огорчит тот факт, что дело не умерло и находится у меня в производстве, — деликатно перебила я Скородумова.

При этих словах по его лицу пробежала неуловимая гримаса, почти тик, и я действительно не поняла, огорчило его это или обрадовало; одно я могла бы сказать с уверенностью — это его озадачило. Некоторое время он молчал, потом, явно собравшись с силами, продолжил:

— Ну что ж, прекрасно, тем лучше, значит, мне не надо вам многое рассказывать…

И опять замолчал. Мне показалось, он прикидывает, что можно мне сказать, а что не следует.

— Вы считаете, что действия Денщикова в отношении вас как-то связаны с делом об убийстве Чванова?

Но его уже что-то спугнуло, я так и не поняла, что именно.

— Мария Сергеевна, — глухо сказал он, — давайте пока не будем касаться убийства Дмитрия, я еще обдумаю всю эту ситуацию, может быть, окажется, что я погорячился, и мне не хотелось бы создавать у вас ложное мнение или хотя бы способствовать каким-то вашим заблуждениям.

В глазах его появилось прямо-таки мученическое выражение, и я поняла, что ему плохо физически. Его смуглое, обветренное лицо посерело, и он как-то обмяк на стуле. Я встревожилась:

— Олег Петрович, вы нормально себя чувствуете?

— Сейчас, сейчас, — еле слышно пробормотал он, сделав успокаивающий жест рукой, и начал сползать со стула…

«Скорая помощь» приехала на удивление быстро, две молодые женщины в белых халатах — врач и фельдшер, — только взглянув на больного, сразу помрачнели, попросили меня выйти, а через десять минут врач распахнула двери моего кабинета и спросила, есть ли в учреждении мужчины, которые могут помочь спустить вниз носилки. Позвав мужчин, я зашла в кабинет; на моем столе, на листе белой бумаги, было оставлено несколько пустых ампул; Скородумов лежал на носилках с закрытыми глазами, мне даже показалось, что он не дышал.

— С ним можно поговорить? — шепотом обратилась я к врачу.

Та кивнула головой, не поднимая глаз от карты выезда, в которой она что-то строчила с бешеной скоростью.

— Олег Петрович, — тихо позвала я. Веки у Скородумова дрогнули, и он чуть приподнял кисть правой руки, безвольно лежавшей на носилках.

— Олег Петрович, у вас есть родственники? Кому сообщить?

Скородумов, не открывая глаз, отрицательно качнул головой. Губы у него были совершенно синие и сухие. Он с трудом приподнял правую руку и положил ее себе на грудь.

— Оставьте у себя… пусть у вас будет… — еле слышно произнес он.

— Что? Что оставить?

Он шевельнул пальцами руки, лежащей на груди.

— Часы?

Он опять отрицательно качнул головой. Было заметно, что все эти простые движения даются ему с огромным трудом и доставляют мучительную боль. Не понимая, чего он хочет, я дотронулась до отворота его пиджака, и он прижал мою руку к своей груди; я почувствовала, что во внутреннем кармане пиджака Скородумова что-то лежит. Он настойчиво прижимал мою руку к этому месту, и я решилась: отвернув полу его пиджака, я достала из внутреннего кармана толстый, какой-то нестандартно большой бумажник. Скородумов удовлетворенно вздохнул и оттолкнул мою руку с бумажником.

— Пусть у вас… — чуть слышно сказал он.

«Только этого мне не хватало», — расстроенно подумала я. Черт его знает, что в бумажнике; провокаций я на своем следственном веку натерпелась достаточно. Хоть Скородумов и производит приятное впечатление, но я его вижу в первый раз, скажет потом, что у него там был миллион долларов, а я буду доказывать, что я не верблюд…

Я вытащила из ящика стола большой конверт, положила туда бумажник, заклеила, опечатала и попросила расписаться на нем обеих докторш. Они, видимо, поняли мои сомнения и без звука расписались в нужном месте. Я убрала конверт в сейф, и Лешка Горчаков вместе с Кораблевым понесли носилки в машину.

— Куда вы его повезете? — спросила я доктора.

— В «четверку», — ответила она, — в кардиологию. У него инфаркт, причем не первый.

— Да, я знаю, что он около года назад лежал в больнице с сердцем, — припомнила я слова Кораблева.

— Дай Бог, чтобы удалось его довезти, сюда вызывать реанимационную бригаду я не стала, попробуем довезти до стационара.

Доктор закрыла свою сумку и попрощалась со мной.

«Что ж мне так не везет со вчерашнего дня? — обреченно подумала я. — Нет уж, хватит на сегодня. Надо ехать домой и заниматься ребенком».

В кабинет зашел Кораблев и сел на стул, где еще недавно сидел Олег Петрович. У меня вдруг даже сердце защемило от жалости к Скородумову. Кораблев, наверное, заметил, что у меня изменилось лицо, потому что обеспокоенно спросил:

— Вам-то доктора не надо?

Я помотала головой, и он тут же успокоился.

— Ну что, довели дяденьку Скородумова? — спросил он.

— Как тебе не стыдно!

— Ну ладно, ладно! Чего он хорошего успел сказать?

— Да практически ничего, ему сразу плохо стало.

— Куда его?

— В «четверку». У меня к тебе просьба: я у шефа отпросилась, на работу сегодня уже не вернусь, а ты позвони в больницу вечером, узнай, как он.

— Ну вот! Да я не знаю, где я вечером буду…

— Леня! Опять?!

— Ну, Мария Сергеевна, ну не могу я сразу согласиться, характер у меня такой. Ну, позвоню, позвоню. За ребенком-то поедем? Вы, между прочим, тоже плохо выглядите.

— Ночь не спала.

— Да, стареете. Как Альтов говорит: в двадцать лет всю ночь пил, гулял, на следующее утро — никаких следов, выглядишь так, будто всю ночь спал в своей постели; в тридцать лет — всю ночь пил, гулял, наутро выглядишь так, как будто всю ночь пил и гулял; в сорок лет — всю ночь спал в своей постели, а наутро выглядишь так, будто всю ночь пил, гулял…

— Добрый ты… Мог бы и промолчать. Ну, поехали.

Всю дорогу Ленька развлекал меня прибаутками, но на душе было погано.

Голова гудела от недосыпа, одолевало чувство вины перед сыном, перед глазами стояло посеревшее лицо Скородумова.

Ленькина машина была выдраена и блестела так же, как и его ботинки. На первом же перекрестке мы встали в пробке. Мимо вереницы машин прохаживались продавцы газет, малолетние мойщики стекол и ковылял молодой парень в камуфляжной форме с подвернутой до колена пустой штаниной. Поравнявшись с нашей машиной и заметив, что у Леньки приоткрыто стекло, парень наклонился и стал говорить хнычущим голосом, протягивая перед собой армейскую шапку:

— Помогите ветерану афганской войны…

Ленька опустил стекло до упора и, высунувшись в окошко, сказал ветерану:

— Слышь, парень, тут, на углу, у вокзала, есть вакансия в будке сапожной, хочешь, я тебя сапожником устрою? Прямо сейчас? А что, верный заработок, и тепло в будке, а подметки прибивать — дело нехитрое, и без ноги можно.

Ветеран выпрямился и прошипел:

— Да пошел ты… — и через полминуты уже совал свою шапку в окошко другой машины.

— Вот, — прокомментировал Кораблев, закрывая окно и трогаясь с места, — не хочет. Лучше с шапкой будет побираться, чем работать. Причем он в Афгане, скорей всего, и не бывал, и даже не знает, где это.

— Неужели это русская душа такая? — поддакнула я. — Вот я зимой шла по площади перед вокзалом, нищие там, безногие, безрукие, сидят, просят, и вдруг какая-то бабенка, лет тридцати на вид, испитая вся, рожа одутловатая, но коренастенькая, в брючках, и глотка луженая, снимает задрипанную шляпку, протягивает ее к прохожим и кричит: «Люди добрые, подайте!» А какой-то дядька, мимо проходя, ей говорит: «Ведь на водку просишь». Она же подбоченилась и заявляет во всеуслышание: «Да! На водку! Ведь если на лечение просить буду, никто мне не поверит — вон какая у меня рожа красная! Поэтому честно говорю, люди добрые, подайте на бутылку!» И что ты думаешь — ей за пять минут полную шапку накидали, за честность, наверное; остальные нищие только зубами щелкали от зависти.

Мы поехали по тихим улочкам центра. Тормознув перед очередным светофором, Кораблев заметил бомжа с бородой как веник, грязного и оборванного, и с интересом наблюдал, как бомж сделал стойку на сверкающую Ленькину машинку и прямым курсом направился к ней, на ходу уже вытягивая руку горстью вверх.

Кораблев высунулся в окно и заорал бомжу:

— Дай сто рублей!

Бомж вздрогнул и заковылял обратно к тротуару, испуганно оглядываясь.

— Вот вы подумайте! По городу из-за этих нищих не проехать! В новостройках одна бабуля ушлая, знаете, чем промышляла? Она околачивалась возле перекрестка, высматривала дорогие иномарки, выжидала, когда они притормозят, и бросалась под колеса. Ну, там люди выбегают, бабку поднимают, она охает, плачет. Почти все ее жалели, деньги ей давали, на хлеб с маслом хватало.

— Ну и?..

— Чего «и»? Как-то не рассчитала, задавили ее…

— Вот здесь, Леня, затормози, а то тебе не встать будет ближе к моей парадной.

— Ага, значит, вот где вы живете, — констатировал Леня, поднимаясь за мной по лестнице. — А квартирку свою, значит, бывшему муженьку оставили?

— Господи, все-то ты знаешь.

— Дак сам ваш муженек ходит по главку, треплется. Мне рассказывали, что он и ребенка приводил: нас, мол, мама бросила…

— Что, правда? — у меня сразу заныло сердце.

А ведь Гошка мне про это не говорил. Да он вообще меня бережет и про отца в разговорах со мной даже не упоминает, обходит эту тему.

— Да не расстраивайтесь вы так! Я народу сказал: не судите поверхностно, я лично знаю, что она ребенка в школу возит и забирает оттуда…

Грохот в квартире стоял такой, что с лестничной площадки было слышно.

Открыв дверь, я поняла, в чем дело: больной и доктор носились друг за другом по квартире, топоча, как слоны, и теряя тапочки.

— Что, уже полегче? — спросила я, когда ребенок выбежал на звук открываемой двери.

Он скорчил трагическую мину и без слов показал на замотанное горло, но не выдержал, засмеялся и понесся обратно. Вышел Сашка и взял у меня пальто.

— Ну что, может, его не везти к бабушке? Познакомься, это мой коллега Леня Кораблев.

— Очень приятно, проходите пожалуйста. Александр, — он протянул Лене руку.

— Маш, я бы все-таки завтра его в школу не пускал. Так что смотри. Ну, я побежал, до вечера! С вами я еще увижусь? — обратился он к Кораблеву.

— Не исключено…

Ленечка стоял перед зеркалом и приглаживал поредевшие на макушке волосы.

— Проходи, Леня.

Я машинально отметила, что мой бывший муж фиг бы ушел на работу, когда в доме посторонний мужчина, а если бы все-таки пришлось уйти, наверняка понатыкал бы всюду микрофонов, чтобы потом установить, чем я тут без него занималась. Да чего там микрофоны, он сушилку для посуды каждый раз исследовал — если там две чашки или, не дай Бог, две рюмки: «Кто был?! Кого угощала?!»

Вытащив из сумки кассету с записью следственных действий по Пруткину, я показала Лене, куда идти.

— А это что, вы домой кассету пруткинскую взяли? Вот женщины всегда так: работу тащат домой, а дом — на работу…

— Хватит брюзжать. Я хоть дома посмотрю ее спокойно, у нас в конторе видика нету, не тащиться же в городскую. Иди мой руки, я грею обед. Кроличек, — позвала я сына, — ты ел что-нибудь?

Он высунулся из комнаты и кивнул головой, демонстрируя, что из-за тяжкой болезни говорить не может.

— А сейчас есть хочешь?

Голова помоталась отрицательно.

— Как-как вы его зовете? — Из ванной, вытирая руки носовым платком, вышел Кораблев. — Кроликом?

Из комнаты донесся тихий голос не выдержавшего ребенка:

— Кроличек, цыпленочек, хрюндичек, поросеночек, котичек, песичек, крокодильчик… Мне только «хрюндик» не нравится, а остальное ничего…

— Понятно: кроль, курица, свинья, кот, пес… Что там еще? Как же можно так дитя обзывать?

— Леня, это мое личное дело. Я же тебя крокодилом не называю, хотя ты этого заслуживаешь.

— Так, Мария Сергеевна, есть давайте. А я пока посмотрю, как вы живете.

Я заканчивала сервировать стол, когда на кухне появился Кораблев.

— Ну что, Мария Сергеевна, дома у вас почище, чем в кабинете. Только выключатели у вас грязные.

— Что?!

— Выключатели, говорю, мыть надо. Посмотрите, все в разводах…

Он взял меня за руку и подвел к ближайшему выключателю.

— По-моему, так и было, я их не пачкала, — растерянно сказала я.

— Это не освобождает вас от необходимости соблюдать чистоту. Ну-с, что сегодня на обед?

— Грибной суп и курица.

— Курица с рисом?

— С жареной картошкой.

— Не правильно. Курицу надо подавать с рисом, мясо с картошкой, рыбу с пюре, поросенка с кашей. А утку?

— С тушеной капустой.

— Правильно! Вот видите, все вы понимаете, а почему делаете не так, как надо?

— Леня! Как я сочувствую твоей жене, — от всего сердца сказала я. — Как можно быть таким занудой? Я бы тебя убила.

— Ничего подобного. Ваш бывший муженек еще не таким занудой был и до сих пор живет. Ну ладно, не обижайтесь, я вас просто проверял.

— Ты меня так проверяешь, как будто на мне жениться собрался.

— Нет, жениться я не хочу. Я женат. А чего этот ваш новый, не предлагает замуж-то? Вы ведь не зарегистрированы?

— Не зарегистрированы.

— Вы хотите сказать, что вы отказываетесь? Вы не правы. Вам, в вашем возрасте, уже надо за мужика руками и ногами держаться, тем более за такого. А вы еще выпендриваетесь. Он был женат?

— Что ты мне допрос устроил! Был, развелся.

— Вы его развели?

— Нет.

— Врете. А дети есть?

— Нету.

— Опять врете. Может, он больной?

— Леня, а у тебя дети есть?

— Вы разговор-то на меня не переводите. Я-то не больной. У меня дочка, вот, смотрите, — он вытащил из внутреннего кармана пиджака фотографию симпатичной девчушки. — Они с моей женой во Франции живут.

— Где-где? Как же их туда занесло?

— Да жена пожила со мной, а потом на работу завербовалась и уехала. Да вообще-то, у нас был фиктивный брак: ей нужна была прописка, а мне бабки…

Я не поняла, всерьез он это или шутит. Лицо у него было непроницаемым.

Вообще, я заметила, Кораблев никогда не улыбается. Смеяться может, а улыбки я на его суровом челе никогда не видела. Либо ржет, либо с серьезным видом порет ерунду.

— А дочка тоже фиктивная?

— Нет, дочка получилась настоящая. — Он снова взглянул на фотографию, которую все еще держал в руке. — По-французски уже болтает, как на родном языке. Я летом к ней ездил, она у меня была за переводчика. Ну ладно, соловья баснями не кормят, есть-то давайте.

— Пожалуйста. — Я налила ему супу.

— Супчик со сметаной? — спросил он, взяв ложку наперевес.

— А как же, — я поставила перед ним пластиковую коробочку со сметаной.

— Ma-ария Сергеевна! — протянул он, нахмурив брови. — Вы что! Мне сметану предлагаете в коробочке?! Где у вас соусник?

Я, ни слова не говоря, переложила сметану в керамическую мисочку и снова поставила перед ним.

— Ma-ария Сергеевна! — протянул он с той же интонацией. — В такой посуде сметану не подают, нужен специальный соусник.

— Ну нет у меня соусника! Прости, если можешь! — поначалу я стала терять терпение, но теперь мне было смешно.

— Ну, вы учтите, — мягко сказал он мне, кладя в суп сметану. — Чтобы у вас все было как у людей. Суп, кстати, слегка пересолен. Но я уж съем, чтобы не обижать хозяйку. А вы уже второе накладывайте, я быстро ем.

И правда, не успела я красиво разложить на тарелке куриную ногу, посыпанную кокосовой стружкой, в окружении румяных, запеченных в духовке картофелин (правда, по рабочим дням я запекаю в духовке уже сваренную картошку — так быстрее, сырая уж очень долго доходит до кондиции, хотя, конечно, сырую запекать вкуснее) и сверху бросить веточку петрушки, как Леня уже поставил в мойку пустую тарелку из-под супа и взял у меня из рук второе блюдо.

— Четыре с плюсом, — оценил он внешний вид трапезы.

— А почему четыре?

— Трава лишняя. Леопарды сена не едят.

Через пять минут он бросил на тарелку обглоданную до белизны кость и потребовал:

— Теперь чайку. С лимоном. Чем вы посуду моете?

— «Санлайтом».

— Тряпкой пользуетесь?

— Губкой.

— Правильно. Хозяйственным мылом сейчас уже никто не моет. А что к чаю будет?

— Варенья хочешь?

— А печенья нету?

— Печенья нету.

— Ну, давайте варенье. А где у вас зубочистки?

— Нету.

— Нету зубочисток? Ma-ария Сергеевна! Зубочистки должны быть в каждом приличном доме! Купите.

— К твоему следующему визиту?

— Да. Где варенье-то? Вообще, в гостях надо есть как можно больше, это мой принцип. Если ты в гостях у друга, ты сделаешь ему приятное, а если в гостях у врага, то нанесешь ему материальный ущерб. — Говоря это, он уже прихлебывал чай с лимоном и, вынув из чашки ложечку, расплескал чай на скатерть. — Ой, я тут пролил нечаянно… Ну, ничего, скатерть все равно уже несвежая, ее стирать надо.

Наконец он отставил чашку и откинулся на стуле:

— Ну, спасибо. Посуда у вас красивая. Вы это в честь меня?

— Нет, мы и сами каждый день едим из красивого сервиза. Зачем есть из алюминиевых мисок, а в шкафу держать «Мейсен»?

— А, то есть вам к приходу гостей на стол поставить нечего, вся красивая посуда — ив пир, и в мир, и в добры люди? Да еще и скатерть стелите! Это одноразовая?

— Да если бы… — вздохнула я.

За кухонной дверью послышалось шуршание, ребенок заскребся в открытую дверь, тихим осипшим голосом зовя:

— Ма, можно тебя на минуточку?

Я вышла к нему. Мой зайчик поманил меня пальцем, чтобы я наклонилась к нему, и на ухо спросил:

— Когда этот придирала усатый уберется уже?

— Почему «придирала усатый»? — удивилась я.

— Ну что он к тебе придирается все время? Хуже, чем папа…

Я рассмеялась, присев перед ним на корточки:

— Котичек, не переживай за меня, я спокойно к этому отношусь. С юмором. Он человек-то, в сущности, неплохой, просто характер у него такой сложный.

Насколько я в нем разобралась, он любит, чтобы последнее слово оставалось за ним, а проявлять свой авторитет ему, видимо, негде, вот он и самоутверждается таким образом. Но я это понимаю и для себя обидным не считаю.

— Значит, у него тоже комплекс неполноценности, как у нас с тобой?

Я поразилась, не столько тому, что мой ребенок без запинки это словосочетание выговаривает, сколько тому, что он уже в себе этот комплекс осознает:

— Гошенька, а у тебя-то откуда этот комплекс взялся?

— По наследству…

Когда я вернулась на кухню, Кораблев заканчивал мыть посуду. Поставив в сушилку последнюю тарелку, он выжал губочку, протер никелированную поверхность мойки и кран заодно, снял с себя и повесил на место фартук и снова вытащил из кармана носовой платок, которым стал вытирать руки.

— Леня! Спасибо за посуду…

— Не стоит.

— А почему ты носовым платком вытираешься? У меня же и в ванной, и на кухне полотенца висят, вот на кухне специально есть полотенце для рук и отдельно для посуды.

— Нет уж, я лучше платочком. Чего я буду вам полотенца пачкать…

— Или руки свои… Может, мои полотенца для тебя недостаточно чистые?

— Может быть, — невозмутимо сказал Кораблев. — Ребенка-то собирайте.

Ребенок битый час складывал в коробку любимые игрушки, без которых он не может прожить ни дня и которые он возьмет к бабушке, а я думала, что хоть что-то сдвинулось в отношениях с моей бывшей семьей. На первых порах после моего ухода из дома Гоша оставлял полюбившиеся игрушки у меня, даже если не наигрался еще ими вдоволь, и скрепя сердце от них отрывался. Как-то я ему предложила взять очередного трансформера с собой и у бабушки его спокойно дотрансформировать. Гошка долго мялся, видимо, соображая, как объяснить мне ситуацию и при этом как можно меньше меня уязвить, потом промямлил, что папа запрещает ему приносить туда игрушки, которые я ему купила. «Почему?» — искренне удивилась я, мне-то и в голову не приходило запрещать Гошке играть в то, что ему покупал Игорь. Больше года прошло, пока мой бывший муж перестал обращать на это внимание, по крайней мере, внешне это, слава Богу, уже не проявлялось.

…Пока мы везли ребенка к бабушке, я еще крепилась, но на обратном пути голова моя безвольно свесилась вниз и я задремала. Разбудил меня какой-то разговор; минуту я не могла понять, где нахожусь, потом обнаружила, что я дрыхну на пассажирском месте в машине Кораблева, которую остановил инспектор дорожно-патрульной службы и разбирается с ним.

— Ну и что, что вы оперуполномоченный? Вы на красный свет проехали перекресток!

Ленька припал к окошку и проникновенно сказал:

— Друг! Видишь — следователя везу на происшествие, труп второй час на улице лежит. Торопимся…

Инспектор наклонился и заглянул в салон. Вряд ли моя заспанная физиономия могла являться свидетельством того, как мы торопимся, но как бы то ни было, он вернул Леньке документы и козырнул:

— Ладно, поезжайте, но запомните, что на красный свет полагается стоять.

— О чем речь, командир, спасибо, — с чувством произнес Ленька и резко тронулся с места, продолжая:

— Только я на зеленый вообще не езжу! Ну что, — обратился он ко мне, — выспались? Вас домой доставить?

— Домой, Леня, — пробормотала я и погрузилась в сон, но он тут же, как мне показалось, растолкал меня и сказал:

— Приехали!

Войдя в квартиру, я прислонилась к стеночке и постояла так минут десять, не в силах раздеться. Наконец, охая и кряхтя, благо никого не было, и никто меня не слышал, и можно было громко, вслух, посочувствовать себе: «Бедная Машенька! Какая ты несчастная!» — я разделась и поползла в ванную. Там, на пороге, я остановилась в трансе и заплакала горькими слезами, потому что измученный взгляд мой сразу же упал на таз с замоченным позавчера бельем. Если бы хоть еще вчера; уж до завтра бы достояло; а три дня — это слишком, надо сегодня стирать…

Согнувшись в три погибели над ванной, корчась от жалости к себе, я стирала Гошкины штанишки и Сашкины рубашки, накопившиеся за неделю, а впереди меня ждал комплект грязного постельного белья, которое приходится стирать дома, а потом еще и гладить, поскольку прачечные нынче дорогие, а зарплату вовремя не платят.

Я вспоминала, как в первый месяц нашей совместной жизни с Сашкой я стирала белье по ночам, когда он засыпал, потому что нам не хватало времени вдвоем и мне жалко было отвлекаться на прозаический быт. А сейчас — нет, меньше я не стала его любить, упаси Боже, и думаю, что и он ко мне не охладел, но что-то уже изменилось в наших отношениях. Иногда мы даже слегка огрызаемся друг на друга, очень редко, но уже заметно, что каждый из нас перестал быть для другого идолом, личностью без единого темного пятнышка. Мы увидели наконец друг друга в фокусе, когда растаяло искажение от любовной эйфории. И обнаружили, что даже с учетом обнажившейся сущности мы прекрасно подходим друг другу.

Ожесточенно отдраивая воротнички и манжеты, я вспомнила, как мы с Сашкой год назад гуляли по заснеженным аллеям в желтом свете фонарей, все рассказывали про себя, и я развивала тему о том, что, какой бы всепоглощающей ни была любовь, ее все равно хватает не больше чем на два года, потом заедает проза и люди начинают тяготиться друг другом; по крайней мере, у меня всегда бывало так; а Сашка, бредя рядом со мной в своем длинном черном пальто с большими карманами, куда он чуть ли не по локоть засовывал руки, необычайно серьезно сказал, что вот он бы прожил со мной и десять, и двадцать лет и никогда не тяготился бы мной… Тогда я задохнулась и от его слов, и от того, как он это сказал… А сейчас, по уши в мыльной воде, я с раздражением подумала, что свои рубашки он мог бы и сам стирать; я ведь работаю не меньше его и готовлю, а покушать мои мальчики любят, и уборка вся на мне, и с ребенком надо заниматься… Именно в этот момент раздался телефонный звонок. Вытерев мыльные руки, я не торопясь подошла к телефону и недовольно сказала в трубку:

— Ну?

— Машуня, — зазвучал голос любимого мужчины на фоне какой-то развеселой музычки и нестройного гула голосов, — ты знаешь, у нас тут день рождения, я задержусь немножко с коллективом, ладно? — Интонация у него была виноватая. — Ты знаешь, что я тебе хочу сказать?..

Конечно, он уже немного выпил. Нет, лицом в салат Сашка никогда не падает, и вообще чужой человек даже не заметит, сколько бы Сашка ни выпил, но я по голосу в телефонной трубке всегда определю, что он под градусом.

— Ради Бога, — устало сказала я.

— А почему у тебя голос такой? Машунечка, ты недовольна? Если хочешь, я сейчас же приеду!

— Да не надо приезжать, празднуй на здоровье.

— А что у тебя с голосом? Ты недовольна, Машуня, скажи?

— Я просто устала, все-таки ночь не спала.

— Бедненькая моя! Ложись спать. Малыша отправила? — поинтересовался Александр.

— Отправила.

— Ты одна?

— В компании грязного белья, — не удержалась я.

— Стираешь? Ну зачем? Я пришел бы и постирал…

— Ну а что ж ты не постирал вчера? Белье третий день замочено, — сказала я так сварливо, что даже сама испугалась, и поняла, что если буду продолжать в том же духе, то ему не то что стирать — домой вечером приходить не захочется, не сразу, конечно…

— Прости, — его голос звучал действительно виновато. — Я скоро буду, а ты ложись спать, меня не жди. Ты знаешь, что я тебе хочу сказать? — повторил он…

Это наша секретная формула выражения нежных чувств на случай, если рядом кто-то есть.

— И я тебя. Пока.

Я положила трубку и вернулась на свою Голгофу.

Все постирав, развесив, убрав в ванной, распихав по местам Гошкины игрушки, я поняла, что последние два часа двигалась на автопилоте и что если сейчас же не Дойду до кровати, то упаду прямо на пол. По пути в спальню я дернулась было за кассетой, но затуманенный усталостью мозг оказал активное сопротивление. Когда я вытянулась на кровати и вдохнула в себя тишину, не нарушаемую ничем, кроме тиканья часов, я из последних сил подумала, что зря гавкнула на Сашку, который меня-то отпускает на любые сборища, в любом составе.

Раньше, при жизни с Игорем, я о таком и мечтать не смела, даже невинное отмечание Восьмого марта в коллективе приходилось обставлять с тщательностью, достойной лучшего применения, чтобы это не кончилось членовредительством.

Блаженство отдыха в тишине и одиночестве наполнило мой организм… И в этот самый момент примирения с жизнью зазвонил телефон. Мигом прокляв весь земной шар вместе с населением, я дотянулась до аппарата и сняла трубку.

— Машенька? — раздался в ней нежный голос моего сожителя.

— Ну? — простонала я, еле сдерживаясь.

— Ты почему не спишь?

Я поняла, что выпитое исчисляется уже не мензурками (они там из мензурок пьют, а в почковидных медицинских тазиках подают салаты), а бутылками, несмотря на то, что интонации были абсолютно трезвыми, даже опытный нарколог сел бы в лужу.

— Потому что ты звонишь.

— Ой, прости, ради Бога, родная. Спи, пожалуйста, спи, отдыхай…

Он распинался еще минут пять, и я успела заснуть с трубкой в руке.

Проснулась на слове «целую» и раздавшихся вслед за тем коротких гудках.

Попыталась уснуть снова, но не тут-то было! Я ворочалась с боку на бок, залезала с головой под одеяло, открывала форточку, пила валокордин, — ни в одном глазу, хотя смертельная усталость давила на меня стопудовым грузом.

Сашка звонил еще два раза с вопросом, почему я не сплю. Я уже не вдавалась в объяснения, мычала что-то в трубку. В шесть утра я, отлежав себе все бока, отчетливо поняла, что уже не усну. А если усну в семь часов, то толку от этого не будет никакого, потому что в восемь надо вставать. Надо было чем-то занять себя; в принципе, домашних дел накопился вагон и маленькая тележка, да только при мысли о домашнем хозяйстве меня в это утро начинал бить озноб. В этот момент повернулся ключ в замке. Тихо, на цыпочках, в квартиру вошел Сашка.

«Чудовище! — мрачно подумала я. — Он по ночам развлекается, а я тут ему быт обеспечивай! Да еще и войти тихо не может, топает, как стадо слонов!» Я слышала, как он, стараясь не шуметь, разоблачается, и прикинулась спящей. Но не смогла больше притворяться после того, как рядом с моим лицом легло на подушку что-то свежее и ароматно-морозное. Открыв глаза, я увидела темно-розовый бутон на длинном стебле с шипами, с мокрыми и упругими темно-зелеными листьями.

— Прости, что я так долго, — заметив, что я все равно не сплю, прошептал он, наклоняясь и целуя меня; от него пахло чем-то клубничным.

— Чем от тебя пахнет? — спросила я, повиснув у него на шее.

— Водка «Кеглевич», клубничная.

— Фу!

— А что делать?

Мой подъем отложился на некоторое время, после чего Сашка заснул как убитый, а я стала чувствовать себя гораздо бодрее, чем до его прихода. Надо же было куда-то деть образовавшуюся энергию, поэтому я решила все-таки посмотреть триллер про выезд с обвиняемым Пруткиным на место происшествия.

Для начала я сделала приятное открытие: неизвестный мне душка-эксперт записал на одну и ту же кассету два следственных действия: осмотр места происшествия и выезд с Пруткиным. Очень удобно. Сразу и сравнить можно то, что имело место в действительности, и то, что клиент говорит. Хотя, если его склоняли к явке не совсем порядочными методами, могли и запись осмотра ему показать, чтобы ориентировался. Посмотрим. Я подобрала полы халата и забралась с ногами в кресло. Поехали первые кадры.

Место убийства осматривали ночью, это я помнила по протоколу. Группа мощной лампой осветила участок; судя по панорамным съемкам, к воротам участка можно было подойти, только обогнув стоявший на дороге «мерседес»; забор достаточно высокий, чтобы его было неудобно перелезать, с одной стороны канава с водой, с другой — колючий кустарник. В темноте сориентироваться там достаточно непросто. Надо будет спросить у Пруткина, готовился ли он к взлому, был ли там раньше, присматривался ли… Ах ты, черт: все время забываю, что сейчас Пруткин вообще не признает, что был там, от всего отпирается.

От дома к стоящей за оградой опоре линии электропередач переброшен провод, который провис до земли и стелился по участку; по показаниям тех, кто бывал в загородном доме Чвановых, об него все время спотыкались не только те, кто не знал о его существовании, но и сами хозяева. Правда, Чванов обещал уже в понедельник сделать нормальное освещение в доме; только не дожил до понедельника двух дней. Вот его труп, лежащий ничком у невысокого крылечка; на нем куртка, джинсы и уличная обувь. Вот перерезанный провод, крупно — место разреза. Очень странно с точки зрения логики преступника; раз в доме кто-то есть, значит, он обязательно выйдет из дома, чтобы установить причину, из-за которой погас свет. И что с ним делать вору, пришедшему не убивать, нет, — просто обнести дачу? Связать? Только если сначала оглушить. Пруткин говорил, что рассчитывал на сторожа, думал, что сторожа свяжет, а больше никого на даче нету. Вряд ли он предполагал, что такой домик, тыщ на двести долларов, сторожит бабушка Божий одуванчик или увечный старикан. Особенно если, как он первоначально говорил, счел шикарный «мерседес» перед домом принадлежащим сторожу…

Я отметила, что дом действительно классный, архитектор постарался на славу, да и Чванову во вкусе отказать было нельзя. Во-первых, очень удачно был использован естественный рельеф местности, даже собственная акватория была на участке — живописно заросший прудик и альпийская горка рядом. Участок закрывали со всех сторон, кроме дороги, высокие сосны, и кусты шиповника у ограды, похоже, тоже росли тут еще до начала строительства. Забор из плотно пригнанных досок с поверхностной резьбой, между затейливыми кирпичными столбами, полностью исключал возможность увидеть с дороги, что творится возле дома. Сам дом, с черепичной крышей, из дерева, выкрашенного под цвет мореного дуба, с темными зеркальными стеклами, не позволяющими увидеть, что происходит за ними, имел строгие формы и выглядел очень благородно. Я вообще, выбираясь за город, скептически смотрела на трехэтажные кирпичные хоромы, возводимые нуворишами на шести сотках, — нелепые и непропорциональные строения, вызывающе торчащие на голом месте, на расстоянии вытянутой руки от такого же зажиточного соседа. Но в таком домике я бы пожила…

На участке стоял еще, видимо, домик для прислуги, оформленный в точности, как и большой дом, — его миниатюрная копия. Тот же колер мореного дуба, такие же зеркальные стекла, и даже флюгер — точная, только уменьшенная копия флюгера, украшавшего конек крыши хозяйского дома.

«На момент осмотра заперт», — прокомментировал бесстрастный голос эксперта, производящего съемку. Когда дверь отперли, видеокамера зафиксировала, что домик внутри абсолютно пуст, «следов, представляющих интерес для следствия, не обнаружено»; до этого домика у хозяина, похоже, руки еще не дошли.

Интересно, неужели следователь, который предъявлял обвинение Пруткину, всерьез полагал, что такой опытный вор сочтет сторожем человека, находящегося в доме, при наличии на участке специальной постройки, явно для обслуживающего персонала? Если бы Чвановы имели сторожа, вряд ли они делили бы с ним дом. Что, трудно поставить для него какую-нибудь койку во флигеле? Хотя у богатых свои причуды… А с другой стороны — человек признается, рассказывает и показывает на куртке, изъятой у него дома, следы крови, причем в пятнах смешение мужской и женской; а в печке у Пруткина лежит обломок ножика, который, по заключению экспертов, вполне мог быть орудием убийства. Не так уж мало, и если особо не задумываться, не искать сложное в простом, обвинение можно предъявить с чистой совестью.

Ну, поехали дальше. Хорошо, грабитель, испуганный появлением человека (наличие которого в доме он предвидел и которого не собирался убивать), пытается его как-то нейтрализовать. При этом они не сталкиваются лицом к лицу, от чего можно оторопеть; преступник выжидает за дверью, так, что вышедший из дома человек оказывается к нему спиной, это единственное положение, из которого возможно было нанесение Чванову удара ножом в спину. Не собирается убивать — и удар сзади в сердце, и никаких попыток просто вырубить, стукнув хоть по голове.

На трупе Чванова нет больше никаких повреждений, кроме ножевого ранения спины, никаких ссадин или гематом, — чистая работа. Не воровская.

Дальше: грабитель, убив человека, все же входит в дом. Допускаю, что входит, — надо же все-таки уйти не с пустыми руками. Он проходит через прихожую, где на вешалке висят очень дорогие предметы мужской, женской и детской одежды, минует коридор, в котором на тумбочке стоит японский двухкассетник (Было так темно, что он не заметил этих вещей? Надо было спрашивать у Пруткина, пока он показания давал, был ли у него с собой фонарик, история об этом умалчивает, а сейчас его уже спрашивать без толку), и направляется именно туда, откуда слышны человеческие голоса. Он входит в комнату, где находятся женщина и дети. Их не надо убивать для того, чтобы взять вещи; если показать им нож, они не окажут сопротивления; на лице у него маска, и узнать его никто не сможет; женщина вообще сидит спиной к нему. На стуле у входа в комнату лежит пухлый бумажник, а рядом с ним мобильный телефон. Но, по показаниям детей, преступник, не оглядываясь, сразу стал наносить удары их матери. Тогда почему он не убил детей и даже не пытался их ударить ножом?

Никаких вещей он не взял и после убийства Ольги Чвановой. Объяснит ли это Пруткин на осмотре с его участием, через два месяца после трагедии в доме Чвановых? Сейчас увидим. Я промотала в ускоренном темпе запись протокольной части — перечисление участников, разъяснение прав, упоминание используемых технических средств — и перешла к сути.

Вот он какой, воришка Пруткин, просидевший почти год по обвинению в двойном убийстве. Невысокий, худощавый, мрачный. Он пристегнут наручниками к конвоирующему милиционеру, рядом с которым кажется карликом. Вся группа по колено увязает в глубоком снегу, засыпавшем дачный поселок; канавы у забора под снегом уже не видно, да и облетевшие кусты тоже почти скрыты сугробами. Никакой провод уже не висит свободно над домом, и следов его нету.

— Я шел отсюда, от автобусной остановки, — хриплым голосом говорит Пруткин, показывая направление свободной рукой. — Вошел в калитку.

Значит, огибал «мерседес».

— Калитка была открыта? — спрашивает следователь. Хороший вопрос. Немного поколебавшись, Пруткин отвечает:

— Закрыта, но не на замок, я толкнул и вошел.

— Дальше! — приказывает следователь.

Пруткин безмолвно, увязая в снегу и высоко поднимая ноги, тащит за собой конвоира. Здесь ошибиться невозможно, путь только один, вот здесь два месяца назад лежал на земле провод.

— Говорите, — не выдерживает следователь, — рассказывайте, как вы шли, только смотрите в камеру.

— Я и так смотрю в камеру, — бормочет Пруткин. — Мы шли вот тут, здесь висел провод, я его задел головой, а потом наступил на него. Подойдя к дому, я его перерезал, а когда вышел мужчина, я испугался и ткнул его в спину, чтобы сбить с ног, а он упал как подкошенный, и я только потом осознал, что у меня в руке нож. Он не вставал, и я пошел в дом, чтобы взять вещи, а там были люди, меня хотели задержать, и я стал беспорядочно махать ножом, чтобы только отпустили, а потом убежал. Я же был под дурью, и некогда было соображать.

Я внимательно досмотрела до конца, как Пруткин входит в дом и показывает, где махал ножом, хотя это было уже непринципиально: если вошел в дом, идти можно только по коридору, он ведет прямо в комнату, где камин. Направо кухня, и из коридора видно, что это кухня. Если знать хотя бы то, что женщина убита в комнате, где камин, то не ошибешься.

Ну что ж, в принципе все, что рассказал и показал Пруткин, вполне укладывается в обстановку места происшествия, но и не содержит никаких крупиц информации, которые можно было бы счесть преступной осведомленностью, сказать, что вот это мог знать только преступник, и никто более.

— Куда вы дели маску? — спрашивал его следователь.

— Выбежав из дома, сорвал и сунул в карман.

— А потом?

— Не помню.

А я бы еще спросила, где он взял маску из женских колготок. У Пруткина-то ни жены, ни подружки, по крайней мере так в деле. А если в магазине купил, в сельском, — в тот момент это еще можно было попытаться проверить.

— А нож?

— Придя домой, сунул в печку.

— Почему в печку, почему не выбросили?

— Не знаю, я же сказал, под дурью был…

Но когда я увидела картину места происшествия, запечатленную на видеофонограмме, мне еще больше стало казаться, что преступник пришел убивать.

Какие там шмотки…

Причем, и это сильно подрывало возможную версию об убийстве Чванова конкурентами, — пришли убивать не только Чванова, но и его жену. Но вот ее-то за что? Все говорили в один голос, что Ольга Чванова была далека от бизнеса вообще и от каких-либо дел своего мужа в частности. Если причиной было какое-то имущество — тот же домик, который Чванов увел из-под носа «Царского» банка, существование Ольги ничего не осложняло, домик был собственностью фирмы и по наследству к жене Чванова не перешел бы. И в «Царском» об этом прекрасно знали.

Судя по имеющимся в деле показаниям, которые я помнила практически дословно, Ольга Чванова вообще была домашней клушей, в бизнес не совалась, никуда не выходила, за собой особо не следила, не ездила в бутики и фитнесс-клубы. Вплоть до того, что Чванов на банкеты и презентации вынужден был брать свою референтшу, — то ли стеснялся жены, то ли она сама отказывалась вести светскую жизнь. Другой бы, может, и был счастлив, что жена при детях и оставила его в покое, но все отмечали, что Чванов искренне это переживал, хотя и не делал особенности своей семейной жизни достоянием общественности. При этом референт Чванова, с которой он учился в одной группе в институте, на допросе обмолвилась, что до замужества и первое время после свадьбы Ольга Чванова была совсем не такой; тогда она как раз любила светскую жизнь, и новые платья, и непростые украшения. Ее мать умерла от сердечного заболевания, когда Ольга заканчивала школу; отец баловал Ольгу, как мог, — все эти бесконечные наряды, авторские работы известных ювелиров, каникулы в Испании придумывал он, пытаясь хоть как-то отвлечь дочь. Когда Ольга вышла за Чванова, эстафету с удовольствием принял муж. Она и в замужестве продолжала оставаться кокетливой, веселой любительницей хороших вещей и пристойных развлечений.

Отец Ольги дожил только до рождения первого внука, Эльдара, а когда Ольга рожала дочку, с ним случился инфаркт и — скоропостижная смерть. Алла Королькова, та самая референтша Чванова, дома у шефа, конечно, не бывала, но по слегка изменившемуся поведению Чванова, обрывкам телефонных разговоров и прочим мелочам стала замечать, что его семейная жизнь дала легкий крен. Королькова готова была поклясться, что сам Чванов был примерным семьянином, налево никогда не ходил — в этом она была абсолютно уверена, собственноручно составляя для него ежедневное деловое расписание; времени на какие-то амуры у него в принципе не оставалось. И каждую свободную минуту он звонил или мчался домой. Она это знала потому, что он всегда оставлял ей свои координаты, объяснял, где он будет, предупреждал, что, допустим, с трех до пяти он будет дома, поэтому отключит мобильный. Как-то он попросил: «Алла, найди мне…» — и осекся; а она потом на его рабочем столе случайно наткнулась на газету, сложенную на рекламном объявлении о лечении женского алкоголизма. За два года до убийства она по его поручению сняла, якобы для представительских нужд, номер в приличной гостинице, а потом случайно узнала, что три недели в этом номере жил сам Чванов. Конечно, расспрашивать она его не могла, — воспитана была хорошо (так она и ответила на вопрос следователя), а сам он не откровенничал.

Единственное, что он сам ей сказал — мол, пытался сбежать от проблем, а куда от них убежишь, только и понял за это время, что Ольга его крест на всю жизнь, хотя бы ради детей. На него тогда было больно смотреть. И после этого Королькова стала замечать, что Чванов постоянно возит домой бутылки с хорошими спиртными напитками — французскими столовыми винами, «мартини», коньяком, иногда «виски». Для жены, решила она, поскольку сам Чванов практически не пил.

На приемах мог пригубить шампанское или коньяк, только чтобы не привлекать к себе внимания, но если позволяла обстановка, вполне обходился бокалом минеральной воды.

Правда, в допросе матери Чванова никаких подобных фактов не содержалось.

Показания очень ровные, без «бомб», хотя, казалось бы, мать должна была знать больше всех. Конечно, отношения между родственниками бывают разными, иные родственники хуже заклятых врагов и вместе собираются только на похоронах, куда не прийти нельзя. Есть еще вариант: скрывать что-то друг от друга родственники могут не по причине отдаленности в общении, а просто уберегают близких людей от отрицательных эмоций. Но мать Чванова утверждала, что отношения с сыном были нормальными, да и, судя по тому, какое участие она принимала в его бизнесе, они действительно были по-родственному близки. Однако в ее показаниях записано, что у сына была прекрасная семья, отношения с женой были замечательные, Ольга была образцовой женой и матерью. Видимо, следователь цитировал мамаше слова Аллы Корольковой, потому что Дальше в протоколе записана фраза о том, что если кто-то и распускал грязные сплетни про какие-то нелады в личной жизни Дмитрия, то причина кроется в зависти либо в том, что источники слухов сами имели виды на Дмитрия и злились, что остались с носом. Что ж, может, эта мама и права, тем более что Королькова, как это следовало из данных о ее личности, зафиксированных в протоколе, не замужем, детей у нее нет. Надо еще посмотреть на нее, может, она страшнее атомной войны, поэтому и не имела никаких шансов.

Хотя какой смысл Корольковой, даже если она и имела виды на шефа, распускать сплетни про его жену уже после смерти обоих Чвановых? Да и показания ее изложены весьма сдержанно и интеллигентно, с уважением к памяти покойного шефа и однокашника.

Более того, прочитав взаимоисключающие допросы Аллы Корольковой и матери Чванова, я сразу полезла в акт вскрытия трупа Ольги Чвановой и убедилась, что алкоголем она все-таки злоупотребляла, и не один год; состояние внутренних органов, и в частности печени, о том красноречиво свидетельствовало. А может ли это осложнить семейную жизнь с человеком, который спиртного в рот не берет, — судите сами.

Самое интересное, что по делу не была допрошена ни одна подруга Ольги Чвановой, — либо у нее не было подруг, либо следователь не стал копать семейную версию. А я бы тут еще покопалась; несмотря на то, что из скудных показаний вырисовывался портрет женщины, не имеющей врагов хотя бы потому, что ей негде было с ними встретиться, Ольга могла знать что-нибудь про скрытую от чужих глаз жизнь мужа и кому-то об этом обмолвиться, а какой-нибудь маленький факт, которому не придали значения, может натолкнуть на разгадку. В таких случаях надо стаскивать в один ворох всю информацию, которую можно откуда-либо выделить; собирать все, что можно, и уже потом анализировать и сортировать узнанное.

Я вытащила из видика перемотавшуюся кассету с информацией, не убавившей и не прибавившей ничего к моему представлению о деле, и стала собираться на работу.

— Машка, ты хреново выглядишь, — поприветствовала меня коллега, помощница прокурора Лариса Кочетова в коридоре прокуратуры. — У тебя круги под глазами и волосы сегодня плохо лежат…

— Спасибо, дорогая, — отозвалась я. — Ты прямо как Толстой: «Не могу молчать»…

— Ну, если ты сегодня перед выходом из дому смотрелась в зеркало, тогда это для тебя не новость. Не выспалась, что ли?

— Не выспалась.

— Хочешь кофейку? Сразу проснешься.

— Ну давай, — согласилась я, хотя вообще-то кофе не люблю, предпочитаю чай; может, и правда встряхнусь. Чайник в кабинете у Лариски уже кипел.

— Ленечка-то сегодня приедет? — спросила она, пододвигая мне банку растворимого кофе. — Он обещал супчики привезти.

— Какие супчики? — удивилась я.

— «Галина Бланка», гороховый с хересом, грибной и куриный.

— Откуда?!

— Да у него приятель супчиками торгует, Ленька и раньше иногда привозил, ты что, не помнишь?

— Не помню, — честно призналась я.

— Да еще когда в районе работал.

— Вообще странный парень, — задумчиво сказала я, пытаясь пропихнуть в себя крепкий кофе, не вызывающий у меня аппетита.

— Ленечка-то? О да! — засмеялась Лариса.

— А ты его откуда знаешь? Неужели еще по району помнишь?

— Хо-хо! Я же с Ленечкой образование вместе получала, мы учились на одном курсе. Ты знаешь, он человек сложный. Всегда готов помочь; если у тебя что-то случилось, он все бросит и кинется тебе помогать, причем, даже если он тебя второй раз видит. Но иногда ему вожжа под хвост попадет, и он становится таким душным, что так бы и убила его. Душным и вредным. Может, это болезнь? Вот ты заметила его болезненную аккуратность? По-моему, это признак шизофрении, а?

— Да уж, — я ухмыльнулась. — Он меня уже тыкал носом в грязные выключатели.

— Что, дома у тебя был? — Лариска засмеялась. — Да, визит Ленечки — это пострашнее, чем приезд свекрови. Ты знаешь, у меня какое сложилось впечатление?

Что ему надо где-то самоутверждаться, и не по работе, а в быту, а жены, чтоб над ней поизмываться, нету. Вот он на окружающих тетках и самоутверждается.

— Слушай, у меня точно такое же впечатление. А жену-то он как во Францию заслал?

— Черт ее знает, темная история. Но я бы на ее месте хоть в шалаш в Разливе сбежала, хоть в Урюпинск, не до Франции. Ты представляешь, каково с таким занудой жить в одном помещении? Лучше удавиться… Он, когда у нас в районе работал, иногда заезжал ко мне с бутылкой. Приедет и сидит. Один раз до трех ночи сидел, я ему и так, и сяк, — мол, Ленечка, завтра на работу, наконец, он говорит: «Мать, хочешь, чтоб я ушел?» — «Ну», — говорю. «Тогда дай денег на такси!»

— Но какой он хозяйственный: и чем посуду мыть, знает, и какой гарнир к чему полагается, и тарелки мне помыл после обеда, и супчики, говоришь, возит.

— Ты знаешь, — Лариска понизила голос, — мы раньше виделись довольно часто, и я имела счастье долгое время лицезреть его отношения с женщинами, с разными, и на работе он кого-то клеил, и на улице знакомился. Почему-то это ничем не кончалось. Может, он импотент?

— Ну уж. Дочка-то у него есть.

— А тогда не был импотентом. Дочке-то уже восемь лет. А потом у него могло наступить снижение половой функции…

— Бедный, бедный!..

Дверь открылась именно в этот момент, не раньше и не позже.

— Девчонки! А чего это вы такие грустные? Кого вы обсуждаете? У кого-то из ваших мужиков снижение половой функции? Сочувствую.

— Леня, ты в больницу позвонил? — осведомилась я, скрывая смущение.

— Вот! Ну все как обычно! Ни здрасьте, ни до свиданья, ни «как дела, Ленечка»; нет, чтобы кофейком напоить сначала…

— Да пей ты кофе, жалко, что ли?

Лариска шваркнула перед ним на стол чистую кружку.

— И это женщины! Женщина должна быть мягкой, приветливой, ласковой, а не такой хабалкой, как вы. Что вы орете как резаные? На полтона ниже, самим же будет приятнее, приговаривал Леня, насыпая себе растворимого кофе, потом сахара, наливая кипятку, и, устроившись в Ларискином кресле, стал громко прихлебывать из кружки. — Ну вот, теперь можно и о деле поговорить, — сказал он, допив до конца. — Скородумов в четвертой больнице, в кардиологии, пока в реанимации, без сознания, разговаривать с ним нельзя еще будет минимум дня три, лечащий врач Пискун. — Он достал из кармана бумажку и бросил ее мне на колени.

— Тут все записано. Я в тюрьме договорился с оперативниками, в очереди ждать не надо будет. Отвезу вас в тюрьму, так уж и быть, вы идите собирайтесь, а я еще кружечку выпью.

— Лень, а ты не узнавал, у Скородумова родственники есть? — спросила я уже в дверях, выходя от Лариски.

— А где я это узнаю? В адресе прописан он один.

Только я зашла к себе в кабинет и стала складывать в папочку нужные бумажки, как в дверь постучали:

— Разрешите?

На пороге стоял представительный мужчина в рыжей замшевой куртке, с зачесанными назад густыми волосами и хозяйским выражением лица.

— Мария Сергеевна? Я двоюродный брат Олега Скородумова.

— Очень приятно, — искренне сказала я. — Вы уже, судя по всему, знаете, что он в больнице. Вас тоже к нему пока не пускают?

— А… да! Да-да, но я бы хотел забрать его вещи. У вас ведь что-то осталось?

— Проходите, пожалуйста, садитесь, — пригласила я его, испытывая облегчение от того, что смогу отдать вещи Скородумова его родственнику, и особенно бумажник, в котором неизвестно что находится.

Мужчина сел к столу и стал оглядываться.

— Вот его куртка на вешалке…

Я не успела сказать про бумажник, мужчина вскочил со стула, подбежал к вешалке и цепко схватил куртку, как будто она у него была единственной памятью о брате. Более того, он стал лихорадочно осматривать ее карманы, и у меня вдруг промелькнула мысль, что, не будь тут меня, он бы распорол подкладку.

— Как ваше имя-отчество? — окликнула я его, но он был так поглощен исследованием куртки, что мне пришлось повторить вопрос.

Однако мужчина как будто меня не слышал.

— Это все? — спросил он, не выпуская куртку из рук. Я положила на стол лист бумаги и ручку:

— Напишите мне расписку и, пожалуйста, покажите паспорт, чтобы я занесла сюда паспортные данные.

— Что? — удивленно спросил он.

— Вы извините, но такой порядок — я должна знать, что передаю вещи надлежащему лицу.

— У меня нет с собой паспорта, — после минутного замешательства сообщил мужчина, упорно не желавший назваться.

— А какого-нибудь другого документа с фотографией, хотя бы водительских прав?

— А… нет. А так вы не можете мне выдать? Я напишу расписку…

— Извините меня, пожалуйста, но я должна указать ваши данные. Вы же понимаете, вещи достаточно дорогие, я не хочу потом отвечать за них, может быть, вы съездите за паспортом, а вечером приедете?

— Как вы можете! Ведь человек может каждую минуту умереть! — в отчаянии воскликнул посетитель, прижимая к себе куртку Скородумова.

— Но ведь он еще, насколько я знаю, не умер! — возразила я, шокированная таким поведением близкого родственника. — И, полагаю, во всяком случае, не умрет от того, что его куртку вы заберете на полдня позже, приехав, как полагается, с паспортом. Да и вообще, — спохватилась я, — Олег Петрович не уполномочивал меня никому передавать его вещи.

— Но ведь он может умереть! — настаивал на своем мужчина, видимо, не зная, как еще убедить меня отдать вещи. Мне это надоело.

— Мне трудно к вам обращаться, не зная вашего имени-отчества, — подчеркнуто вежливо сказала я, — но я вынуждена прервать нашу дискуссию. Я не обязана выдавать вам вещи вашего брата, даже если вы представите паспорт. Олег Петрович по выписке из больницы получит их у меня сам, и я могу заверить вас в том, что здесь они будут в целости и сохранности до его выздоровления.

Повесьте, пожалуйста, куртку на место.

— Почему вы не хотите отдать мне его вещи? — скорбно сведя брови, вопросил безымянный посетитель.

Он и в третий раз не среагировал на мою просьбу назваться.

— Я вам уже объяснила. Почему я должна отдавать вам его вещи? Он пока, слава Богу, жив и, повторяю, не просил их никому отдавать. Куртку повесьте, пожалуйста.

Он продолжал стоять, вцепившись в куртку, и я стала бояться, что он сейчас откроет дверь и элементарно сбежит вместе с чужой вещью, которой я обещала обеспечить целость и сохранность. Я подошла к нему, мягко, но настойчиво высвободила куртку из его цепких пальцев, свернула ее и убрала в сейф. Даже если он напишет жалобу, какие ко мне могут быть претензии?

Он немного постоял возле вешалки, потом крутанулся на каблуках и, не прощаясь, хлопнул дверью. Я не удержалась и вышла вслед за ним в коридор; стоя возле своего кабинета, я наблюдала, как он быстрым шагом, не оглядываясь, миновал наш длинный коридор и скрылся за дверью, ведущей на лестницу.

Из Ларискиного кабинета вышел Кораблев с довольным видом, приглаживая волоски на макушке.

— Кто это был? — спросил он сытым голосом.

— Это? Слушай, Леня, какой-то странный мужик. Представился двоюродным братом Скородумова, отдайте вещи, говорит, паспорт показывать не хочет, насилу у него из рук куртку скородумовскую выдрала.

— Я сейчас, — кинул мне Леня через плечо, поворачиваясь и устремляясь по коридору.

Я вернулась в кабинет и стала терпеливо ждать. Минут через десять он вернулся и сказал, что нам давно уже пора ехать.

— А мужик?

— А что мужик? А-а, мужик? Да я не за ним ходил. Я машинку погрел, думал, вы спуститесь. Ну, вы собрались? Вперед.

Я пожала плечами и двинулась за Леней на выход. Ждать он меня отказался, в следственном изоляторе довел до оперативников и был таков. Через полчаса мне привели арестованного Пруткина. Конвоир положил передо мной на стол талон вывода арестованного и ушел.

— Садитесь, Владлен Ильич.

Пруткин, настороженно на меня глядя, присел напротив.

— Давайте познакомимся: меня зовут Мария Сергеевна Швецова, я старший следователь районной прокуратуры…

— Почему без адвоката? — перебил меня Владлен Ильич.

На нем была тускло-черная униформа с фамилией на грудном кармане; значит, осужденный Пруткин ни в какую колонию отсюда не поедет, а останется отбывать свой невеликий срок за кражи тут, в следственном изоляторе, в хозобслуге. Такая честь выпадает немногим, чем же он-то ее заслужил? Надо будет поинтересоваться у оперативников, за какие красивые глаза Владлен Ильич переоделся в черную униформу. Тем более хозобслуга ему не светила после фортеля в суде — мол, били, показания вымогали…

— Владлен Ильич, вы мне даже закончить не дали. Если я буду проводить следственные действия, то обязательно приду с адвокатом.

— А щас чего пришли? — мрачно спросил он, глядя в стол.

— Владлен Ильич, закурить хотите?

— Закурить? — глаз он так и не поднял.

— Угощайтесь, — я вытащила из сумки пачку «Мальборо» и зажигалку.

— Спасибо, — Пруткин взял сигарету. — А вы?

— Я не курю. Я и в сигаретах не разбираюсь, поэтому купила, на мой взгляд, самые крепкие из приличных.

— Это вы что, для меня? — удивился Пруткин.

— Ну, чтобы разговор завязать. Я раньше все время, как в изолятор иду, покупаю сигареты для подследственных, а в последнее время что-то «Стрелы» не вижу, — помните, было такое дешевое курево, и крепкое достаточно, и продавалось оно в угловом магазине, очень удобно: из трамвая вылез и через магазин к изолятору. Раньше мне многие первоходки сразу заявляли, при первом же разговоре в изоляторе: а где сигареты, вам же деньги нам на курево выписывают?..

Почему-то они все думали, что следователям выделяют деньги на паек клиентам…

— Клиентам? Вы прямо как адвокат говорите…

— Нет, я следователь, уже двенадцать лет в прокуратуре работаю. Хотите, всю пачку берите, мне все равно ее девать некуда.

Я, конечно, не рассчитывала, что тертый вор Пруткин, по четвертой ходке, купится на пачку сигарет, пусть и дорогих. Но хоть заинтересуется.

— А прикурить чем?

Я подала ему зажигалку; не «Зиппо», конечно, китайскую одноразовую.

— Можете взять ее с собой, раз я сигареты вам отдала, значит, мне и зажигалка не нужна.

— А чего пришли, меня сигаретками угостить?

— Вы не торопитесь?

— Тороплюсь? Нет. Я хоть стою, хоть лежу, а все равно сижу, так что мне торопиться некуда. О чем говорить-то?

— Да о жизни, — я улыбнулась.

— Милая девочка, — Пруткин перегнулся ко мне через стол. — Давайте ближе к делу. Я эти душеспасительные разговоры много раз слышал и ничего с них не поимел. Чего надо? Про убийство говорить не буду.

— Нет так нет. Я пришла просто познакомиться. Согласитесь, что лучше знакомиться вот так, один на один, а то никакой задушевности…

— А мне никакой задушевности и не надо.

— Нам же с вами работать придется. Разве лучше, если мы будем волком друг на друга смотреть?

— Как вас там, Мария Сергеевна? Может, хватит ля-ля, вы конкретно говорите, чего пришли. Про убийство говорить не буду.

— А почему? Мне кажется, если вы действительно не убивали, — в ваших интересах рассказать мне все как было. Даю вам честное слово, что я тщательно проверю все, что вы мне скажете, и если приду к выводу, что вы не виноваты, я прекращу на вас дело и попрошу у вас прощения за своих коллег.

— Дело вы и так прекратите. Суд те доказательства, которые в деле были, отверг, а новых вы уже не соберете.

— А если соберу?

— Вот видите, вы все гнете к тому, что это я убил.

— Да я вас уже битый час прошу рассказать мне все как было. Вы ведь в суде говорили только про то, как вас били да показания вымогали. А меня интересует, как получилось, что ваша куртка в крови потерпевших и ножик у вас в печке. Вы ведь наверняка сами об этом задумывались?

— Ну и что? Я задумывался, а вы не будете. Вам деньги платят за то, что вы сажаете, а не отпускаете.

— Почему вы все время сопротивляетесь, Владлен Ильич? Я честно хочу разобраться. К вашему сведению, я уверена, что вы убийства не совершали.

— Вот как? — тут он в первый раз на меня посмотрел. — На сто процентов?

— На девяносто. Учтите, я могла бы сказать, что на все сто, чтобы втереться к вам в доверие. Но при этом думаю, что вы там все же были, только не один. А тот, кто был с вами, — тот и убил.

— А! — он махнул рукой. — Это бесполезно.

— Почему бесполезно?

— Вы все равно мне не поверите. И никто не поверит.

— Я постараюсь.

— Да? — Пруткин прищурился. — Хорошо: со мной был президент Ельцин.

Проверяйте.

— Хорошо, что не Клинтон, — я усмехнулась.

— Проверяйте!

— Владлен Ильич! Это несерьезно.

— Вот! Я же говорил, что вы мне не поверите, и никто не поверит. Вызывайте конвой, без адвоката разговаривать не буду. В камеру! А почему вы решили, что со мной был кто-то еще?

Теперь прищурилась я:

— Владлен Ильич, откровенность за откровенность. Вы мне говорите, с кем были, а я вам — почему догадалась.

— Я не говорил, что со мной там кто-то был. Я и сам там не был, и ничего не совершал.

— Владлен Ильич, а что вам мешает сказать мне правду? Я же протокола не пишу, при нашей беседе никто не присутствует, мы только вдвоем…

— А в кармане у вас диктофончик… — перебил меня Владлен Ильич.

— Да нету у меня диктофончика. Вот, посмотрите мою сумку: куда я могу его засунуть?

— А в карманах?

— Вы же видите, на мне узкая юбка без карманов и блузка, тоже без карманов. А в карманах куртки ничего нет, проверьте сами. Проверьте, проверьте, — я вывернула перед Пруткиным карманы куртки. — Владлен Ильич, я своих подследственных на пушку никогда не беру. Если говорю, что не записываю, значит, не записываю.

— Нет… Как вас… Мария Сергеевна… Не выйдет, — сказал Пруткин после долгих раздумий. — Отправьте меня назад, в камеру.

— Владлен Ильич!

— Я сказал — в камеру! Не буду я говорить.

— Ну почему, почему?! — : спросила я в отчаянии, не зная, как к нему достучаться.

Мне казалось — в середине нашего разговора он почти оттаял и почти готов был хотя бы намекнуть мне на правду.

— Да потому, что жить хочу еще.

— Ну кто вам угрожает? Сюда-то не каждый доберется.

— Вот он как раз сюда и доберется, кто другой не доберется, а он-то… Все равно мне никто не поверит. Ну, все! Чао, бамбино, сорри. Как вас? Мария Сергеевна…

— Хорошо, Владлен Ильич. Как хотите. Я вас сейчас отправлю назад. Только знаете, что? Поспрашивайте среди своих знакомых про меня, может, кто-то из них про меня слышал. Я допускаю, что кто-нибудь скажет, что я стерва, но думаю, что ни от кого вы не услышите, что я когда-то сыграла в нечестную игру или подставила своего подследственного. На пушку никого никогда не брала, повторяю.

Спросите?

Он без выражения посмотрел на меня.

— Ну что, приходить мне еще без адвоката?

Он продолжал смотреть на меня так же, без выражения. Ну, это уже победа, он ведь не кричит во все горло, что видеть меня не хочет. А гонор не дает согласиться. Или страх…

— Ждите меня в начале той недели, Владлен Ильич. Приду еще раз без адвоката, хотя, если вы пожалуетесь, мне влипнет за это.

— Вы там поспрашивайте у своих, Мария Сергеевна, — без улыбки проговорил он, — и вам скажут, что Пруткин своих следователей никогда не подставлял.

В прокуратуре я, не заходя в свой кабинет, завалилась к Лешке Горчакову.

Бухнувшись на стул и бросив рядом сумку, я вытянула ноги и заявила Лешке, что скоро раскрою дело Чванова.

— Ты понимаешь, он готов был мне сказать! Я не стала давить, приду к нему после выходных. Но он мне скажет, провалиться мне на этом месте!

— Ты, Машка, поосторожнее, — вяло отреагировал Горчаков. — Помнишь, ты уже дома провалилась!

— Правда ваша, Алексей Евгеньевич.

Я вздохнула. Действительно, в Новый год, выплясывая какой-то невообразимый краковяк вокруг елочки, я громко выкрикнула, что с первого января начну делать зарядку, провалиться мне на этом месте, и именно в этот момент подо мной проломился паркет, и я увязла в треснувших досках-сама судьба дискредитировала мой порыв.

— Лешка, точно говорю: он мне скажет. Я чувствую… Он мне скажет, кто с ним был.

— А почему ты решила-то, что с ним кто-то был?

— Ах да, ты же видеозапись не смотрел. Понимаешь, по всему получается, что, по крайней мере, до участка, где чвановский дом стоит, он тогда, в день убийства, дошел. А вот что с ним дальше было, вопрос. Когда выезд с ним делали, весь участок был под снегом. Он же сразу сказал, где там канава, где кусты, а их и не видно было из-за снега. И прошел правильно. А самое интересное — в одном-единственном месте он проговорился. Везде говорит — я шел здесь, я вошел туда. А в одном месте, когда показывал, с какой стороны дом огибали, он сказал:

«Мы шли вот здесь…» «Мы шли»! И плюс куртка и нож в его доме. С чего бы вдруг такое совпадение? С одной стороны, был он там, все указывает на то, что он там был. А с другой стороны, не убивал. У меня такое впечатление, что его специально взяли с собой, чтоб подставить… Да, Лешка, я тебе самого главного не сказала: Скородумов мне, перед тем как ему плохо стало, заявил, что Денщиков у него обыск учинил не только в связи с шантажом, он считает, что интерес к нему Денщикова связан с убийством Чванова. Надо срочно Денщиковым заниматься!..

— Машка, у тебя телефон надрывается, — прервал меня Горчаков. Я вскочила:

— Вдруг это мама мне звонит по поводу Хрюндика! Вбежав к себе и схватив трубку, я услышала радостный голос бывшего практиканта Игоря Денщикова:

— Машка, ну привет! Давненько мы не общались! Но я, конечно, по делу!

— Ну?! — сказала я, переводя дыхание и усаживаясь у стола с телефонной трубкой.

— Как дела-то вообще?

— Да ничего себе.

— Я слышал, ты на осмотре по депутату отличилась?

— Да ладно, чего там!

— А еще чего хорошего?

Ясно. Проверяет, нет ли на него какого-нибудь компромата. Похоже, он пока не знает про жалобу Скородумова. И слава Богу.

— Работаем.

— Маш, у меня дело на сто рублей. Ты знаешь, у меня семья есть знакомая — Скородумовых. Так вот, человечка, говорят, прямо из твоего кабинета на «скорой» увезли. Я, как услышал, сразу сказал: она может, у нее генералы плачут, как дети… — Денщиков хохотнул и замолчал, видимо, проверяя мою реакцию. — А чего он у тебя был-то?

— Да ты знаешь, нам же из пригородного района дел напихали, как и всем.

Мне досталось дело об убийстве бизнесмена, у которого твой знакомый охрану возглавлял. Я ему и «здрасьте» сказать не успела, как он чуть коньки не двинул.

— Это Чванова-то убийство? Слышал… Ну, а Олег тебе чего-нибудь сказал дельного? — осторожно гнул свое Денщиков.

— Да нет, к сожалению. Я ж тебе говорю — только вошел, сразу упал. Он же сердечник, у него уже инфаркт был. Мы и не поговорили.

— Маш, так я вот о чем, — продолжал Денщиков, по всей видимости, уже успокоившийся, раз я так безмятежно проглотила сообщение о дружбе семьями. — Семья хочет вещи его забрать. Ну, знаешь, люди далекие от юриспруденции, думают, что если шмотки будут дома, то спокойнее… В общем, они чокнулись на этом, плачут, говорят, как же это так — Олежка в больнице, а вещи где-то в прокуратуре. Я к чему: к тебе брат его приходил двоюродный, он слегка заторможенный, объяснить ничего не смог толком. Ты его погнала и правильно сделала, — Денщиков опять хохотнул. — А он, тютя, даже не сказал, что паспорт потерял. Ты уж. выдай ему шмотки, а?

— Да нет проблем, Гарри. Пусть с правами приедет.

— Ой, Машка! А у него и прав тоже нет.

— А на нет и сам знаешь, чего нет.

— Маш, ну, мне ты доверяещь? — Денщиков интимно понизил голос.

— А как же! Хочешь сам расписочку написать?

— Ха-ха! Ну так чего — он зайдет после обеда?

— С документами.

— Маш, ну не выпендривайся, мы свои люди.

— Гарри, ты в уме или нет? Куртка баксов пятьсот стоит, я что, потом из своей зарплаты буду ее оплачивать?

— Маша! Я тебе слово даю, что ты ничего оплачивать не будешь!

— Нет, Гарри, и не проси. И вообще я никому ничего не обязана отдавать.

Скородумов еще не труп.

— Да, еще не труп, — уныло согласился Денщиков, он не мог скрыть, как он сожалел об этом.

— Так что ничего с курткой не случится, если она побудет у меня.

— А кроме куртки, он ничего не оставлял? — небрежно поинтересовался Денщиков.

— А что он еще мог оставить? — очень натурально удивилась я.

— Ну ладно, Маш. Есть компромисс. Ты посмотри сама куртку как следует, может, там в карманах вещи ценные есть, так ты бы отдала хоть их от греха подальше, а?

— Например?

— Ну, может, бумажник, или часы, или карты кредитные…

— Ты что думаешь, я с его кредитной карты попрусь деньги снимать?

— Ну, чтоб спокойнее было…

— Кому? Я в себе уверена. Меня на чужие деньги не тянет. Ты по себе-то не суди.

— Ну ладно тебе, ладно. Так не отдашь?

— Не отдам.

— Ну, пока.

Хороший разговор у нас получился, подумала я, медленно кладя телефонную трубку. Главное, искренний.

— Господи, когда же я все успею?! — простонала я вслух, сжав голову руками.

По Чванову надо людей вызывать, по шантажу носом землю рыть, своих дел выше крыши, с ребеночком побыть надо, обеда на завтра нету…

— Маша, к шефу зайди, — крикнула из коридора зав-канцелярией, пробегая мимо моего кабинета.

— Мария Сергеевна, городская дело по взрыву не берет, просят отработать все первоначальные следственные действия.

— Какие действия?! — ныла я уже в кабинете у шефа, навалившись на его монументальный стол.

— Они просят допросить вдову, референта, домработницу, осмотреть электронные носители информации в офисе у Бисягина, назначить экспертизы…

— Вдову и домработницу опера опросили, их объяснения в деле есть, и референта тоже.

— Объяснения — это одно, а вы допросите с соблюдением всех формальностей, с предупреждением об уголовной ответственности…

— Владимир Иванович, а нельзя деньгами получить? — перебила я шефа.

— Какими деньгами? — он взглянул на меня поверх спущенных на нос очков.

— Заработанными. Мне за квартиру платить нечем, в школу денег надо немерено сдать, и еще кушать хочется. Почему мне вместо денег только дел добавляют?

— О-хо-хо! — Шеф снял очки и стал смотреть поверх моей головы в окно. — Что я могу сказать, Мария Сергеевна? Надо экономнее вести хозяйство, оставлять какую-то сумму на экстренный случай…

Он грустно улыбался.

— Да мне зарплаты на хватает даже до своевременной выдачи, а вы говорите — оставлять на экстренный случай! Я в прошлом году заплатила шесть тысяч подоходного налога. А ведь, по логике вещей, что такое подоходный налог? Это налог с дохода. А что такое доход? Это то, что остается после расходов. Вот если из моей зарплаты вычесть среднюю стоимость потребительской корзины, а также стоимость оплаты жилья и коммунальных услуг, и прочие неотложные выплаты, так я еще и в минусе окажусь. Ну и где мои доходы, с которых дерут подоходный?

— Мария Сергеевна, вам надо отвлечься от мрачных мыслей, займитесь быстренько взрывом.

— Ну уж нет, я им займусь не быстренько, а с чувством, с толком, с расстановкой! С кайфом! Мне уже нечего терять, кроме своих цепей! Давайте дело!

— Ну хотите, я вам денег одолжу?

Шеф снова нацепил очки и разглядывал меня сквозь них отеческим взглядом.

Судя по всему, он к моему бурчанию относился как к шуму мотора холодильника: работает, раз шумит.

— Не хочу.

Я схватила дело со стола, повернулась и вышла в приемную.

— Борис Владимирович, — говорила я спустя пять минут в трубку подполковнику Бурачкову, — выручите в очередной раз? Пришлите мне дворничиху из бисягинского дома, пожалуйста. И вы мне списки жильцов обещали. Сегодня к трем?

И дворничиха будет? Спасибо вам большое, как говорят классики, размеры моей благодарности не будут иметь границ в пределах разумного. Да, Борис Владимирович, и поквартирный обход. Не только в бисягинском доме, мне еще нужен обход трехэтажного дома, где следы на чердаке. Уже сделали? Фантастика!

Пожелав мысленно всяческих благ исполнительному Бурачкову, который еще ни разу на мои просьбы не ответил чем-нибудь вроде «это невозможно», «нет людей», «только через неделю», «а что, сама не можешь?», я раскрыла дело на схеме к месту происшествия и стала для себя решать вопрос, который на месте происшествия не пришел мне голову: если Бисягин жил на втором этаже и, как рассказали операм убойного отдела его вдова и домработница, был спортивным человеком, внимательно относился к своему здоровью, а главное, — всегда поднимался до своей квартиры не на лифте, а пешком, — зачем в таком случае бомбу на него закладывать именно в лифт?

— А, Лешка? — спросила я Горчакова, заглянувшего в мой кабинет. — Зачем, говорю, на Бисягина бомбу в лифт закладывать, если он лифтом не пользовался никогда?

— Никогда, кроме дня смерти, — возразил Лешка. — С какой он тогда радости вчера в лифт залез?

— Плохо себя чувствовал, — уверенно сказала я.

— А кто об этом знал?

— Референт клянется, что никто. Он плохо себя почувствовал, видимо грипп начался, и сразу уехал. Из машины позвонил домработнице, попросил чаю ему сделать крепкого.

— Слушай, а за ним никто со сканером не ехал? Может, прослушали его разговор по мобильному?

— Леша, кто бы за ним ни ехал, за полчаса эту адскую машину не поставишь в лифт. Да и потом, кто мог знать, пешком он пойдет, как обычно, или на лифте будет подниматься. С такими вещами не суетятся. Я имею в виду подготовку взрыва.

— Ну и?..

— Да не на него бомбу ставили.

— Мне нравится ход твоей мысли. Тогда на кого же?

— На кого? А вот пришлет мне лапочка Бурачков список жильцов парадной, и я тебе скажу на кого. На того, кто на пятом этаже живет.

В следующей жизни я буду работать в архиве. Или в аквариуме. Или в музее.

В общем, там, где тихо, спокойно и мало говорят. А может, я сама буду рыбой или креветкой; нет, лучше мидией, чтобы спокойно лежать себе в своей ракушке; а то цветком «Царица ночи» в Ботаническом саду (привыкла уже по ночам не спать).

Должен же мне как-то компенсироваться этот сумасшедший дом, в котором я пребываю уже двенадцать лет! Сколько себя помню, работа строится по принципу: бросьте все, занимайтесь только этим! Ах, вы еще занимаетесь этим? Бросьте все, срочно займитесь тем! Как, еще это не сделано? Бросьте все, и так далее…

Такой славный интеллектуальный разговор с коллегой Горчаковым был прерван беспардонным телефонным трезвоном. Надо подкрутить звоночек, чтобы звонил потише…

— Але! Прокуратурка? А это РУОПчик беспокоит! Мария Сергеевна, это Кораблев. Тут мой начальник вас срочно хочет видеть.

— Да я тебя узнала, Леня. А завтра нельзя? У меня люди к трем вызваны.

— Да я за вами приеду, сейчас прямо метнусь, вы и не заметите, как уже съездили. Ага?

— Лешка, я в РУОП съезжу, — сказала я, положив трубку. — Если ко мне придет кто-нибудь, подержишь?

— Поезжай, подруга, и будь уверена: граница на замке.

— Ах да, ты же бывший пограничник!

— Кстати, знаешь, у нас граница всегда запиралась на замок только изнутри.

Все эти пограничные штучки — и контрольно-следовая полоса, и заграждения — были рассчитаны только на то, чтобы отсюда не выпустить. А с той стороны — вали, кто хочет. Только таких дураков не было. Шпионы с документами «Аэрофлотом» прилетали…

Когда мы с Кораблевым на его машине отъехали от прокуратуры, Леня, сосредоточенно глядя на дорогу, сказал:

— Значит, так: мужик, которому приглянулась скородумовская курточка, сел в черную БМВ. На ближайшем перекрестке его остановил инспектор ГИБДД за проезд перекрестка на желтый свет, он предъявил права на имя Сиротинского Анатолия Степановича и доверенность на машину от Бабенко Надежды Тихоновны, мирно себе подрабатывающей к пенсии в кинотеатре «Слава» и не подозревающей, что она является владельцем БМВ… Что интересно, та же бабушка, Надежда Тихоновна, имеет еще одну машинку, всего лишь «линкольн-навигатор»…

— «Линкольн-навигатор»? Я даже не представляю, что это такое.

— Неудивительно. У нас в городе всего одна такая машинка, это модификация джипа.

— Сиротинский, Сиротинский… Леня, где я могла встречать эту фамилию?

Совсем недавно, а?

— Ой-ой-ой! — захихикал Леня. — Я с вас тащусь, следователь, называется!

Даю три секунды. Не вспомните — это же профнепригодность в чистом виде!

— Сейчас, подожди, подожди… Копия протокола обыска, приложенная Скородумовым к заявлению, протокол по поручению Денщикова И. А., составлен оперуполномоченными Сиротинским В. С. и Бурдейко… Кажется, А. В. Да?

— Эх, черт, выкрутились! Ну все равно, это случайность.

— Но ты-то как запомнил? — поразилась я. — Ты же материал минут пять всего в руках держал!

— Я постоянно тренирую свою память и внимание. Что и вам советую, а то вы скоро себя в зеркале не узнаете. Вообще вам надо больше времени уделять уходу за собой, а то приближающаяся старость уже наложила свой отпечаток на вашу внешность… Ой-ей-ей, больно же, мы так в аварию попадем! Нельзя бить водителя, когда он за рулем! И вообще, дорогая шефиня, у вас ребенок подрастает, а он много вас видит? Вот сейчас: он болен, а вы все клубитесь, ерундой занимаетесь. Вы и не заметите, как состаритесь. Уголовных дел меньше не будет, а ребенок без вас вырастет, ему, между прочим, мать нужна, и когда он здоров, и когда он болен. Мужик плюнет да уйдет к бабе, у которой, может, не такие длинные ноги, зато она по ночам дома спит. Ну? И с чем вы останетесь?

Будете в полном одиночестве вспоминать, как вы в девяносто восьмом году раскрыли страшное покушение одного бомжа на другого или одного депутата на другого, в чем особой разницы я не вижу? Ну, тогда вам и карты вперед, как говорит наш замполит.

— Да, Леня, крыть нечем. Все, что ты сказал, святая правда. Вот прямо сейчас и напишу рапорт на увольнение. Так своему шефу и передай.

— Э-э, нет. Вы уж с ним поговорите. Может, что интересное он скажет, вам и на пенсию расхочется.

— А ты не знаешь, чего ему приспичило?

— Не-а. Где мне. Я ж водила — привези, увези…

— Слушай, а ты сам Денщикова знаешь?

— Лично — нет. Знаю только, что он вертолетовский клеврет в ваших славных органах.

— Надо же, все все знают, а человек работает.

— Ну и что? Мало ли кто с кем дружит.

— Теперь это называется «дружба»? И квартиры стоимостью в шестьдесят тысяч долларов дарят в знак бескорыстной дружбы?

— Что вы сплетни слушаете? Денщиков вот, как напьется, везде рассказывает, что все думают, что он эту квартиру в качестве взятки получил, а на самом деле ему это тесть подарил, и за евроремонт двадцать тонн баксов заплатил, и еще «бээмвэшечку» новенькую подогнал, чтобы зять не пил. Зять-то — та-акой мужик, для счастья любимой дочери ничего не жалко.

— Ну надо же, какая идиллия! Леня, а ты знаешь, что еще год назад Денщиков мне лично в жилетку плакался, что они от нищеты задыхаются, что тесть с тещей инвалиды, тесть запчастями для машин торгует и они еле сводят концы с концами.

— Ну и что? А в этом году тесть сто тысяч «зеленых» на запчастях заработал и зятю приятное сделал. Имеет право!

— Да? А у меня вопрос: он налоги заплатил с этих ста тысяч долларов?

— Ну, Ma-ария Сергеевна! Как вы любите все опошлить!

— А еще у меня вопрос: с таких бешеных доходов тесть может любимым внукам сапоги купить? Все знают, что жена Денщикова — она же тоже в городской работает, в отделе писем, — до сих пор ходит по отделам и клянчит поношенные детские вещи, и ей вся прокуратура приносит, кто что: сапожки, штанишки, рубашечки… Да всего за пятьсот баксов детей можно во все новое одеть! Что ж папаша-то ее — для зятя ста тысяч не жаль, а на внучков не хватило?

— Какая вы, однако! Что ж вы в чужие кошельки-то заглядываете?

— Да свой пустой, Леня.

— Жить не умеете!

— Да, Леня, ни запчастями не торгую, ни делами уголовными. Да уже поздно переучиваться. Слушай, я все хотела спросить: почему Вертолета так зовут? Он же Лагидин Роман Артемьевич?

— Ха! — Леня рассмеялся. — Он сам рассказывает всем, что кликуху получил якобы за то, что в армии пытался угнать вертолет, за это и поимел первый срок.

— А что, это туфта?

— Туфта голимая, первый срок он тянул за кражу пяти ушанок с армейского склада. Крысятник, одно слово.

— А почему ж все-таки Вертолет?

— Есть две версии: во-первых, он, когда в разговоре заводится, начинает руками махать. Вторая версия: когда-то по РУОПу ходила видеокассета, изъятая на обыске, на которой были запечатлены сексуальные оргии господина Лагидина, и в том числе упражнение, которое называется «вертолет». Вот с тех пор и прилипло…

— А что это за упражнение? — с любопытством спросила я.

— У-у, как все запущено! Вы уже почти пенсионерка, а элементарных основ сексуальной грамотности не знаете!

— Где уж мне, Леня, ты ж сам говорил, — я все на работе да на работе… Ну скажи!

— Сами догадайтесь.

— Как же я догадаюсь?

— Ну, сколько лопастей у вертолета?

— Две, кажется…

— Да-а, все действительно запущено. Три, старший следователь Швецова.

— Слушай, а у кого «линкольн-навигатор» — то?

— Я ж сказал, у старушки-билетерши. Представляете, такая леди в буклях по Питеру нарезает на самой что ни на есть навороченной тачке. У-у-у! А в свободное от бабули время на этой тачке по доверенности Лагидин ездит. Причем он бабке даже не внук.

Кораблевский начальник, с первого взгляда вызывающий усмешку простоватым лицом с висячими казачьими усами, которые он постоянно подкручивает, и уютным брюшком, такой своей несерьезной внешностью да плюс кубанским выговором многих людей взял на понт. На самом деле Ай-кью у него превышает все мыслимые пределы, в дипломатических и оперативных тонкостях ему равных нет; а еще у него столько обаяния, что женщины ему проходу не дают: его, как Остапа Бендера, любят домашние хозяйки, домашние работницы, вдовы и даже одна женщина — зубной техник.

При виде меня он поднялся, проворно подкатился ко мне и стал жарко обнимать и целовать в обе щеки, щекоча черными усами. Я терпела без возражений — это обязательный ритуал, как в свое время у членов Политбюро. Наконец пыл иссяк, Кораблев уже поставил на стол чашки с пакетиками «Пиквика», и Василий Кузьмич сразу посерьезнел.

— Машечка, ты у нас на депутата выезжала?

— Выезжала.

— А что думаешь?

— Думаю, что не под депутата бомбу закладывали.

— О! Ну, тогда реши задачку.

Кузьмич достал из сейфа толстую папку и стал рыться в ней, ища нужные листки. Я увидела сводки прослушивания телефонных переговоров.

— Ты понимаешь, слушаем Вертолета вторую неделю, есть у нас под него подкопчик, хотели реализоваться, ковыряем-ковыряем, и все пусто. А тут у него в подъезде депутата взорвали… А они же всего боятся, все на свой счет принимают. Ну, мы ручки потерли — сейчас они активизируются, чего-нибудь да сболтнут, и что ты думаешь? В полтретьего депутат на воздух взлетел, а в четыре Вертолету звонят и поздравляют с наступающей годовщиной. Как это понять? Мы всех бандитов перебрали, ни пятого, ни шестого октября вроде бы в прошлом году пальбы не было, никого не хоронили.

— Ну-ка, можно, я гляну? — я аж затряслась от нетерпения.

— На, вот отсюда смотри.

Он положил передо мной листочки с машинописным текстом.

«Входящий: абонент не установлен.

1М — Але! А Романа можно? Рома? Живой еще? Ну, с наступающей тебя годовщиной!

2М — Кто это?! Кто это?! Какая сука?!.

1М — Моя фамилия… (закашлялся, разговор прерван)».

— Понятно, да? — спросил Кузьмич. — Второй мужской голос — это Вертолет.

Первый не установлен.

— Адрес! Василий Кузьмич, миленький, какая квартира у Вертолета?

— Девятая.

— Так, — лихорадочно стала подсчитывать я, — по две квартиры на этаже, у Бисягина третья и четвертая, второй этаж, пятая-шестая — третий этаж… Девятая — пятый этаж. Василий Кузьмич, а зачем Вертолету Денщикова прикармливать, если он с самим прокурором города дружит?

Кузьмич не удивился.

— Видишь ли, по пустякам к большим людям не пойдешь, для всяких мелочей и Денщиков сгодится. А откуда информация?

— Не знаю, дружит или нет, это я сгоряча сказала, но после взрыва наш Дуремар лично в эту самую девятую квартиру заходил зачем-то.

— Интересно, это мы себе запишем.

— А мне-то как интересно! У меня такое чувство, что я могу вам сказать про одну наступающую годовщину. Седьмого октября прошлого года на даче зарезали руководителя строительной фирмы «Фамилия» Чванова и его жену.

— Вот блин, а я ведь про Чванова и не подумал, — медленно сказал Кузьмич.

— А Кораблев чего молчал? Он же у меня по Чванову работает!

— Да я этих сводок вообще не видел! Чуть что, так Кораблев, — возмутился Ленечка.

— А ты знаешь, Машечка, почему мне Чванов на ум не пришел? У него же мать под вертолетовской крышей, вот у меня и не склеивалось, что это вертолетовские его могли грохнуть. — Кузьмич подергал себя за длинный ус. — Так ты хочешь сказать, что все-таки под Вертолета заложили?

— По крайней мере, очень похоже. А можно мне более ранние сводки посмотреть, дня за три-четыре до взрыва?

— Ну, посмотри.

Я стала медленно откладывать листок за листком. Ну должно же что-то проскочить, если я правильно понимаю ситуацию с чердаком. Может, вот это:

«03 октября, 17 часов 28 минут. Входящий — абонент не установлен.

1М — Рома? Ну, мы приехали, мы уже в городе, подъезжаем (голос возбужденный).

2М — Быстро ко мне, нигде не задерживайтесь. С собой, что ли, везете?

1М — Зачем? Там и оставили. А чего его с собой брать, перегрелся он немножечко.

2М — Все чисто? Я спрашиваю, все чисто? Кто эта сука? Я хочу знать, кто эта сука!

1М — Через пятнадцать минут будем».

Я подняла глаза:

— Василий Кузьмич, я на работу съезжу, кое-что уточню и вам отзвонюсь. Мне там бумажки подкинуть должны, может, я вам вечером что-то дельное скажу. За чай спасибо, вот сколько уже с РУОПом работаю, а только вы помните, что я больше люблю чай, а не кофе.

Я встала.

— Машечка! — Кузьмич тоже поднялся из-за стола. Опять начались объятия; ничего не поделаешь — ритуал.

— Кораблев! Машу отвезешь и назад.

— Есть! — Кораблев щелкнул каблуками.

На подъезде к прокуратуре я спросила Кораблева, может ли он подвезти меня поближе ко входу, а то от обычного места парковки далеко идти по грязи.

— Конечно, могу, — ответил он, — я же не на руках вас понесу, а машине все равно, она железная.

Когда мы припарковались, я попросила Леню подняться вместе со мной.

— Пойдем, если бумажки мне принесли, сразу вместе и посмотрим.

Пока мы поднимались на наш четвертый этаж, Кораблев мне выговаривал:

— Что вы так дверью в машине хлопаете? Это вам не КамАЗ. Дома потренируйтесь на холодильнике. Аккуратненько, аккуратненько!

Подполковник Бурачков, как всегда, оказался на высоте: у Лешки на столе дожидались меня справки и объяснения с поквартирных обходов, сложенные стопочкой, а в коридоре сидела та самая пожилая тетенька, которую я видела в день происшествия во дворе с метлой. Я извинилась и попросила ее еще немного подождать, буквально пять минут. Забрав у Горчакова бумаги, я затащила Леню в кабинет и отдала ему половину:

— На, смотри быстро.

Сама я тоже стала листать объяснения жильцов трехэтажного особняка, выискивая по адресам тех, чьи квартиры располагались на последнем этаже.

— Леня, — наконец сказала я, — посмотри вот это.

В объяснении Епанчинцева С. А., 1920 года рождения, было написано, что его квартира расположена на последнем, третьем этаже, над ней чердак, обычно запертый на замок; никогда на чердаке не было никаких бомжей, дети там не играют, поэтому до последних дней факт проживания под чердаком не доставлял Епанчинцеву С. А. никаких хлопот. У него парализована нога, он не выходит из дома, продукты ему приносит работница службы социального обеспечения, она же убирается у него в квартире, и еще приходит медсестра из поликлиники. Со слухом у него все в порядке. Начиная с конца сентября, он стал слышать над головой, на чердаке, шаги. Поначалу он решил, что это сантехники бродят по чердаку, делают профилактику труб перед зимним сезоном. Но для сантехников это были слишком тихие, осторожные шаги, и, кроме того, это были шаги одного человека. Сам он по причине паралича подняться на чердак не мог, хотя заволновался, не бомж ли какой-нибудь облюбовал себе этот теплый чердак, а посылать туда беззащитных женщин, сотрудницу собеса и медсестру, у него язык не поворачивался. Оставалось одно: слушать и на всякий случай запоминать. Некто приходил на чердак каждый день в шесть утра. (Епанчинцев, хотя давно на пенсии, привык просыпаться ни свет ни заря и приход незнакомца на чердак даже в такую рань отмечал себе на бумажке.) Ходил по чердаку мало; в основном еле слышно топтался у окна на крышу, из чего Епанчинцев сделал вывод, что человек на чердаке за кем-то наблюдает. Уходил человек с чердака после полуночи, тихо пробираясь к выходу и, судя по звукам, запирая за собой чердак на замок. Однако третьего октября там явно что-то произошло. В тот день некто, по заведенному порядку, пришел на чердак в шесть утра, отпер замок и тихо проследовал к окошку; а в десять минут второго на лестнице послышался топот ног нескольких человек, бегущих наверх.

Видимо, неизвестный наблюдатель, заходя на чердак, дверь не запирал, если там не было щеколды изнутри. Епанчинцев с замиранием сердца слушал, как несколько человек ворвались на чердак, там произошла короткая борьба, звуки которой довольно быстро переместились от окошка ко входу, слышна была сдержанная ругань, какой-то сдавленный голос, резко оборвавшийся, затем хлопнула чердачная дверь, ее, судя по скрежету металла, закрыли на замок, и что-то тяжелое сволокли вниз по лестнице. После этого на чердаке воцарилась идеальная тишина.

Вчера он, естественно, слышал звук взрыва, произошедшего в доме через дорогу.

Он утверждает, что ни вчера до взрыва, ни позавчера на чердак никто не заходил, вот только вечером в день взрыва какая-то развеселая компания устроила под окнами их дома шабаш, кричали и неприлично громко хохотали, и лазили на чердак по пожарной лестнице; он настоятельно рекомендует проверить этих людей, не причастны ли они ко взрыву и не в одной ли они банде с теми, кто шастал по чердаку до этого.

Записи Епанчинцева с поминутным указанием событий, развернувшихся на чердаке, были приложены к объяснению.

— Ленька, я бы этому участковому бутылку поставила за такого свидетеля. Ты посмотри, как объяснение записано! Кровью сердца! Просто Дюма-отец!

— А я бы этого участкового понизил до постового, — не согласился со мной Кораблев. — У него наблюдательный пункт на чердаке устроили, а он и не рюхнулся. Не-ет, раз у тебя такой контингент на участке, депутаты с мафией вперемежку, надо работать по-новому, а то так и будешь всю жизнь поквартирные обходы делать, пока всех дочиста не перебьют.

— Лень, возьми объяснение, у себя отксерьте его, и ты мне сразу назад привези, ладно? А копию Кузьмичу отдай, к сводочке телефонной за третье октября.

— Я что, курьер, что ли? Туда-сюда, возьми-привези… — привычно заворчал Кораблев.

— Ну, слава Богу, а то я думала, что ты заболел, Ленечка, что-то ты подозрительно долго не бубнил. Но теперь все в порядке. Да, Лень, попроси Кузьмича забрать у техников пленки с разговором, где Вертолета поздравляют с годовщиной, я хочу послушать.

— А что, думаете, кого-то узнаете?

— Ну, есть у меня одна мысль, пока даже говорить не буду.

Кораблев покинул помещение, а я взялась за дворничиху, Хрюмкину Раису Алексеевну.

После установления анкетных данных — пятьдесят три года, татарка, образование начальное, четыре класса — Раиса Алексеевна рассказала мне, что, когда грохнуло, она как раз была во дворе, с двух часов заступила, готовила контейнеры с мусором к вывозу.

— А что еще сказать, я и не знаю…

Раиса Алексеевна застенчиво замолчала. Я заверила ее, что нужно вспомнить все до мельчайших деталей, каждую минутку того дня, благо еще не так много времени прошло. И если она заметила что-то странное, необычное в другие дни, накануне, это тоже надо рассказать.

— Да нет, вроде ничего особенного не было. Ну, правду вам говорю, ничего такого не заметила.

— А не видели ли посторонних людей или машины чужие во дворе?

— Нет, ничего такого, — повторила она. — Машин посторонних точно не было.

Я без особого энтузиазма принялась печатать на машинке краткий протокол нашей беседы.

— Раиса Алексеевна, а в тот момент, когда грохнуло, что вы лично делали, вот именно в тот момент? — спросила я, примериваясь, с чего удобнее начать изложение показаний.

— Я-то? Ой, — оживилась Раиса Алексеевна. — Я-то мусорные готовила, мусор вокруг них подбирала, что сдать можно — в сторонку, вот бутылки, например. А как раз перед тем, как бухнуло, я такую штучку нашла, еще в «Денди» такой играют. У меня у внучонка такая есть, на кнопочки нажимать, чтобы человечки бегали.

— Пульт, что ли?

— Ага, пульт. Вроде новая совсем игрушечка, хорошая, кнопочки нажимались, я попробовала. Думала, что ж такую новую выкинули, может, и игру тоже выкинули, еще поискала. Нету. А игрушечку я внучонку снесла, а он попробовал и говорит:

«Бабушка, не подходит!» Я-то хороша — чуть ее не потеряла. Как бухнуло, она у меня в руках была, я со страху и не помню, куда ее дела. А потом сердце успокоилось, я в карман руку сунула, — оказывается, туда ее пихнула.

— Раиса Алексеевна, вы хотите сказать, что взрыв раздался после того, как вы на кнопочку нажали? — я с интересом смотрела на Хрюмкину.

— Ну да, ну да, — закивала она. — Вот как раз я нажала, и тут бухнуло.

«Бедный депутат Бисягин! — подумала я, глядя на Раису Алексеевну. — Бедный новый Берлиоз, и на тебя нашлась своя Аннушка. Та масло разлила, а эта на кнопочку нажала…»

— Раиса Алексеевна, а как вы думаете, она давно там лежала, игрушечка эта?

— Игрушечка-то? — задумалась Хрюмкина. — Да день, может, лежала, а может, и больше. Я-то последний раз там мела утром… Сейчас посчитаю, пятого смена, — забормотала она, — а! Третьего октября мела. А когда преступление это случилось, я в два часа вышла. Игрушечка мокрая была, то ли от росы… Да нет, от росы высохла бы к двум-то дня. Дождик шел накануне, может, от дождика мокрая была?

— Раиса Алексеевна, а где сейчас игрушечка?

— А что, хозяева спохватились? Да у меня она дома, у внучонка, если не выбросил. Он-то сказал, что ему не нужно, выброси, говорит, бабушка, а я выбрасывать не стала, пусть полежит, в хозяйстве пригодится, а?

— Правильно, Раиса Алексеевна, вот и пригодилась, за что вам большое спасибо. Посидите немножко в коридоре, хорошо?

Зайдя в кабинет к прокурору, у которого, к счастью, никого не было, я, стараясь не улыбнуться, небрежно сообщила ему, что раскрыла убийство депутата Государственной Думы Юрия Петровича Бисягина. Шеф шумно вздохнул и спросил:

— Это не шутка?

— Да уж какая шутка, раскрыла.

— РУОП, что ли, раскрыл?

— Почему РУОП? Я раскрыла.

— Значит, поработал наш отдел по умышленным убийствам?

— Да что ж вы, Владимир Иванович, в собственных сотрудников не верите?

Преступление раскрыто следственным путем.

— Когда задерживать собираетесь? — шеф решил не поддаваться на провокации и соблюдать серьезность.

— Да хоть сейчас, человек в коридоре сидит.

— Швецова! — строго сказал шеф. — Что, правда, что ли?

— Да правда, правда. Смотрите сами…

Я подала ему протокол допроса Раисы Алексеевны Хрюмкиной.

Шеф внимательно прочитал его, бросил по столу мне назад и закрыл лицо руками, со словами:

— Мама дорогая, бывает же такое!

— Владимир Иванович, дайте машину, я съезжу, пульт изыму.

— Да нету машины, встала наша. Сейчас в милицию позвоню.

Шеф набрал номер и ехидным голосом пообщался с начальником РУВД в том смысле, что, пока милиция спит, прокуратура раскрывает преступление века. Даже мне было слышно, как завизжал начальник РУВД на том конце провода, а потом затих, и было понятно, что он лихорадочно соображает, как примазаться к выдающемуся раскрытию.

— Машину дайте за вещественным доказательством съездить. За каким? За пультом управления к взрывному устройству. Хорошо.

Положив трубку, он сказал:

— Идите собирайтесь. Сам начальник РУВД с вами поедет.

— Какое его ждет разочарование! — Когда я выходила из кабинета, шеф все крутил головой, хмыкал и барабанил пальцами по столу.

Эксперты, едва глянув на отобранный у внука дворничихи пульт, подтвердили — то самое. Оно, родимое. Фрагмент радиоуправляемого устройства. Пошел слух, что начальника РУВД будут представлять к досрочному званию. Я в машине проспала всю дорогу туда, обратно и к экспертам; сквозь сон я слышала, как начальник РУВД через каждые пять минут связывался по радиотелефону с дежурной частью и нервно осведомлялся, дали ли сводку. Мне приснились два бронетранспортера, битком набитые людьми в камуфляже и масках, которые ехали брать пульт у дворничихи Хрюмкиной; из люка переднего бэтээра высовывался начальник РУВД в кивере и галунах. Он кричал: «Хрюмкину в камеру, срочно!» На крыше второго бэтээра ехал дежурный за телетайпом…

Водитель начальника РУВД, поскольку я любезно была усажена на переднее сиденье, все время пихал меня локтем в бок и смеялся: «Хорош спать на работе!»

Никакого уважения… Каждый раз, когда я от толчка просыпалась, я мучительно соображала, где я.

В прокуратуру я вернулась настолько никакая — сказались бессонная ночь и напряженный день, — что решила поспать прямо в кабинете.

Только я закрылась в кабинете изнутри и пристроилась подремать, сев за стол и положив голову на дело Чванова, как прямо под ухом взвонил телефон. У меня началось такое сердцебиение, что я, как рыба, некоторое время хватала ртом воздух, не в силах произнести злементарное «але!». Оказалось, это меня домогалось следственное управление прокуратуры города в лице прокурора Будкина.

— Мария Сергеевна, есть очень интересная информация, сейчас к вам подъедут коллеги из ФСБ, указание начальника следственного управления — вам подключиться, разработайте совместно с ними план мероприятий и выполните необходимые следственные действия. Потом доложите в следственное управление.

— Ага, — просипела я, пытаясь сосредоточиться на том, кто мне звонит и чего хочет, но Будкин уже положил трубку.

Я подергала телефонный шнур, прикидывая, выдержит ли он мое бренное тело, если я на нем повешусь, и мутным взором обвела свой кабинет в поисках крюка. Ну что делать?

— Я больше не могу, — сказала я вслух, Нет, правда, я больше не могу. Я хочу отдохнуть. Да чего там отдохнуть — я вообще хочу жить как нормальные люди.

Вот Сашка; я внезапно обозлилась. По ночам его никто никуда не вызывает. Выйдя из своей стоматологической поликлиники, он морально раскрепощается и занимается своими делами. При всем при этом у него интересная работа, он на хорошем счету и жить не может без своей стоматологии; и он не терзается внутренним конфликтом между страстным желанием работать и необходимостью жертвовать ради работы серьезными вещами — чистотой в доме (я вспомнила про грязные выключатели), воскресеньем с ребенком, душевным спокойствием, наконец. А вот посмотрела бы я на него, мстительно подумала я, если бы от него требовали за смену обслужить не двадцать больных, а двести, причем уложиться в те же самые шесть часов и с тем же самым количеством медикаментов. А если посреди приема вдруг сломается бормашина, ему бы сказали: «Ну, вы уж как хотите, но работу сделайте, сломанная бормашина — еще не основание для того, чтобы сегодня ничего не делать, вон у хирургов единственный скальпель потерялся, так они кухонным ножом режут…» А потом бы еще орали: «А почему так пломбы быстро вылетели? Ну и что, что дрелью сверлили, а пластилином дырки залепляли?..»

Я слегка взбодрилась, представив такую картину. Сон с меня слетел окончательно, когда я спустилась с эмпиреев в родную прокуратуру и вдруг отчетливо осознала, что теперь, когда выяснилось, что покушались не на депутата Государственной Думы, а он пал жертвой трагической случайности, дело в город не возьмут, и мне предстоит распутывать эту историю до конца, поскольку кнопочка, нажатая дворничихой на пульте, не сама по себе взорвала лифт с двумя людьми, а всего лишь привела в действие взрывное устройство, чьей-то заботливой рукой туда установленное.

Это будет тринадцатое дело в моем сейфе. Между тем еще двадцать лет назад специалисты по научной организации труда установили, что оптимальная загрузка следователя не должна превышать четырех дел, одновременно находящихся у него в производстве; я уж молчу о том, что дела двадцатилетней давности по сравнению с сегодняшними — все равно что четыре арифметических действия против дифференциальных счислений.

А самое для меня угнетающее в этой ситуации — это Скородумов и материальчик по «другу его семьи» Денщикову; когда, ну когда я буду заниматься этой историей?! Сейчас комитетчики прискачут с какой-то информацией, которая стоит на контроле в городской, и мне придется до ночи (в лучшем случае) ею заниматься… А время утекает, как будто в подворотне его ждет маньяк, и три дня из отпущенных мне законом десяти уже прошло…

Я встала размяться после такого насыщенного отдыха, открыла запертую изнутри дверь и подошла к зеркалу.

Поправляя челку и разглядывая свои тривиально серые глаза, которые могли бы быть позеленее и побольше, я, по обыкновению, попереживала, почему мне не идут гладко зачесанные назад волосы, и с горя вслух процитировала Чехова:

«Серые глаза обыкновенно бывают у щеголих, хохотуний и дурочек, подстриженная прядь волос, спущенная на лоб, означает похотливость и узость мысли…»

Погрузившись в себя, я не услышала, как открылась дверь кабинета, поэтому вздрогнула, когда сзади раздался ехидный голос Горчакова, изображающего гоголевскую Оксану:

— И почему парубки говорят, что я хороша? Вовсе я не хороша!.. Опять она перед зеркалом крутится! А потом ноет: зашиваюсь, зашиваюсь…

Я, не оборачиваясь, показала ему язык, который он должен был увидеть в зеркале.

— Никак, ты взятки сдал, двоечник?

— Я еще и убийство сдал!

— То есть теперь ты свободен, как птичка?

— И готов принять у тебя эстафету дежурств.

— Лешка! — я резко повернулась к нему. — Прими лучше у меня другую эстафету: мне за Денщикова никак не взяться, а материал уже горит.

— А чего ты хочешь, чтобы я поделал? Мне-то лучше в этот материал не соваться, чтобы он потом не вопил про необъективность и личную неприязнь, когда его в Нижний Тагил на этап поставят.

— Оптимист! — я усмехнулась. — Мне почему-то кажется, что не все так просто.

— Что? Ты хочешь сказать, что Денщиков ничего такого не делал? Оговорили его, бедного?

— Успокойся, я не это имею в виду. Что ты так раскипятился? Я хотела сказать, что Денщиков при всей своей гнилости далеко не дурак и раскрутить его будет не так просто. Что-то мне подсказывает, что у него уже и версия готова, зачем он с обыском к Скородумову полез.

— Да брось ты, Машка, протоколы обысков у нас есть, понятые все подтвердят, куда ему деваться? В чистом виде превышение, если не похуже. И это только по обыскам. А сам шантаж?

— А что сам шантаж? Потерпевший ни в жизнь больше связываться с Денщиковым не захочет, и правильно сделает, между прочим. Хорошенькое вымогательство без потерпевшего? Тем более он сам под статьей ходит. Изнасилование, похоже, ему грамотно приклепали. Если, конечно, все было так, как он рассказал.

— А пленки, видео, аудиозаписи, как он деньги брал?

— А без показаний потерпевшего ты бы эти пленки взялся оценивать? Может, он долг забирал или зажигалку потерпевшему продал. Да мало ли… А на аудиозаписи с телефона ни о чем таком крамольном разговора не идет. Да плюс еще заявит, что на пленке не его голос, проводите фонографическую экспертизу. А образцы голоса добровольно давать откажется. Ты пробовал когда-нибудь получить образцы голоса принудительно? Вот то-то и оно. Да я бы на месте Денщикова просто отказалась бы отвечать на вопросы, сославшись на статью 51 Конституции — никто не может меня заставить свидетельствовать против себя, и привет.

Доказывайте.

— Мрачно.

— Трезво, — поправила я Горчакова.

— А какие идеи?

— Леш, надо, конечно, начинать с дела об изнасиловании, только лезть в него рано, следователь сразу Денщикову стукнет. Давай начнем с девочки.

— Думаешь, ты ее расколешь? — с сомнением спросил Лешка.

— Вряд ли. Ты еще, может, и расколешь, а я вряд ли. — Лешка улыбнулся. — Кроме того, ее еще найти надо. Могу спорить, что по адресу, который она назвала в травмпункте, она давно не показывалась.

— А что тогда?

— Скажи, Леша, положа руку на сердце: если бы тебе попало заявление такой Анджелы об изнасиловании, плюс телефонограмма из травмпункта, плюс рваное бельишко, у тебя бы дрогнула рука клиента в камеру опустить?

— Да, при таких доказательствах состав у него на лбу написан. А то, что он бы нес про извращенную страсть, — я бы счел не совсем умной отмазкой.

— Правильно. А если бы на следующий день тебе принесли еще одно такое же заявление от Анджелы, с телефонограммой и вещцоками, только в отношении совершенно другого молодца?

— Я бы решил, что Анджела либо сексуальная маньячка, либо…

— Либо?

— Либо, что она профессиональная шантажистка, — медленно закончил Лешка. — Ты смерти моей хочешь?

— Почему?

— Ты ведь клонишь к тому, чтобы я прочесал травматологические пункты за последние двенадцать месяцев, так?

— Так, — покаянно вздохнула я. — Этим ты можешь заниматься со спокойной совестью, никто тебе слова не скажет. Какая разница, кто найдет аналогичные случаи, ты или я?

— Доброта твоя не имеет границ, — пробормотал Горчаков. — А ты уверена, что мы что-нибудь раскопаем? А то я зря просижу полжизни в этих травмпунктах…

— Полную уверенность, как ты, надеюсь, помнишь, может дать человеку только страховой полис. Я, знаешь, что думаю: уж больно они все четко действовали, как по нотам, не похоже, чтобы это было в первый раз. Кроме того, благосостояние Денщикова резко улучшилось задолго до этого сексуального спектакля. Ну, квартира, положим, ему в подарок от Вертолета, а машина? Радиотелефон? За одно разваленное дело многовато.

— Многовато?

— Определенно. Да и квартиры-то многовато. А потом, травматологических пунктов не так уж много, давай посмотрим, — я взяла телефонный справочник. — Оставляем в покое ведомственные поликлиники, так: раз, два, три… Всего тридцать один пункт. Три пункта тебе в день, а то и четыре…

— А еще лучше шесть. Ладно, кого-нибудь возьму себе на подмогу. Веревки ты из меня вьешь, — вздохнул Лешка. — Поехали на выходные к нам на дачу, Хрюндика бери и Сашку, а?

— Посмотрим, Хрюндик у меня приболел, но вроде бы ничего страшного, если к выходным все будет нормально, тогда поедем.

— Слушай, а как мы фамилию Анджелы установим, если дело об изнасиловании пока запрашивать не будем? Мне ж без фамилии в травмпункты соваться нечего.

— Горчаков, ну что, я до смерти буду тебя учить работать? Посмотри в заявлении Скородумова, когда это было и где живет бедолага, который попал к Анджеле на крючок. Идешь в отдел милиции, на территории которого все это произошло, и находишь по книге телефонограмму. Там стоит ее фамилия.

Элементарно, Ватсон! Слушай, ты своим приходом меня сбил с панталыку, я чего-то хотела сделать, а что — не могу вспомнить.

Именно сейчас вспомнить, чего я хотела, мне было уже не суждено.

В дверь постучали двое интеллигентного вида мужчин в одинаковых бежевых плащах с поднятыми воротниками.

— Мы из ФСБ, — представились они, хотя это и так было понятно. Горчаков ушел, а им я предложила сесть и рассказать, что там у них стряслось.

Они сели, переглянулись и сказали, что не знают, как начать. Я терпеливо вздохнула. Они извинились, вышли в коридор, видимо, посовещались там, через пять минут вернулись и приступили к рассказу. Говорил один из них, а второй не перебивал его, а деликатно приходил ему на помощь, если тот долго не мог подобрать подходящее выражение.

То, что они стеснялись мне поведать, я из их недомолвок поняла сама: они, похоже, разрабатывали местную группировку партии «Русского национального братства» и плотно обставили некоторых наиболее активных лиц, посещающих эти национал-социалистские сборища, по крайней мере, наружка с них глаз не спускала. В один прекрасный день, не так давно, а именно — третьего октября, разрабатываемые втроем посетили спортзал, где их партайгеноссе отшлифовывали приемы восточных единоборств, а затем, на красном джипе одного из них, поехали в наш район и на одном из светофоров оторвались от наружки. Как мне объяснили смущенные этим обстоятельством визитеры, у джипа двигатель на гидроусилителе; как зеленый зажегся, они и рванули с перекрестка и были таковы, а преследователи — на старой «шестерке» — как раз на перекрестке заглохли.

Наружники стали метаться по району, запрашивать базу, и через два часа наткнулись на джип возле дома на улице имени великого писателя. (Я должна его знать, уточнили они, там через два дня после этого подорвали депутата Бисягина.

Я опять вздохнула.) Сотрудники наружного наблюдения подъехали очень вовремя; не успели они достать газету и приготовиться к долгому ожиданию, как из парадной вышли разрабатываемые, и с ними еще один человек, все сели в машину, но не в красный джип, а в черный «линкольн-навигатор», стоявший рядом, — один сел за руль, двое на заднее сиденье, а между собой посадили четвертого, до сего момента наблюдателям неизвестного. Сильно тонированные стекла затрудняли наблюдателям возможность контролировать происходящее в машине. Наблюдатели аккуратно двинулись вслед за «линкольном-навигатором», по пути, по согласованию с базой, поменяли машину на более мощную, и не зря — «навигатор» выбрался на Всеволожскую трассу и рванул так, что наблюдатели еле за ним поспевали. В районе Токсова «навигатор» пришвартовался к лесочку на болотистой местности и четверо мужчин из машины направились в этот лесочек, водитель предварительно что-то доставал из багажника. Притаившиеся за поворотом наблюдатели терпеливо ждали, но разглядеть, что там, в лесочке, происходит, не могли — далековато, а приближаться они боялись, и листва еще не вся опала, лесочек надежно прикрывал гостей от посторонних глаз. Ждали минут сорок, и наконец объекты вышли на дорогу, сели в машину и покатили прочь. И только когда их довели до точки, откуда те стартовали, — то есть до депутатского дома, наблюдатели удосужились пересчитать объекты: их было трое.

Три дня Федеральная Служба Безопасности носила это в себе, а после того как взлетел на воздух депутат Государственной Думы, они струхнули и понеслись в городскую прокуратуру, в свой надзорный отдел. Начальник отдела по надзору за органами федеральной безопасности доложил начальнику следственного управления, а тот спустил команду — в районную прокуратуру для неотложных следственных действий.

— Все ясно, — вздохнула я. — А вы мне хоть что-то привезли, хоть какие-то материалы?

— Материалы? Какие?

— Которые дадут мне возможность зарегистрировать их и выехать для обнаружения трупа в Токсове. Вы ведь предполагаете, что там в лесочке остался труп?

Визитеры переглянулись.

— А без этого никак нельзя? — спросил один из них, постарше.

— Никак, — я сочувственно улыбнулась. — Ну хоть рапорт мне напишите.

— Рапорт об оперативных мероприятиях?!

У них на лицах отразился священный ужас. Я начала терять терпение.

— Ну а как я, по-вашему, оформлю обнаружение трупа? На основании чего я потащилась в Токсово и откопала там кого-то?

Им, похоже, такая прозаическая мысль в голову не приходила. С большим трудом я, наконец, втолковала им некоторые процессуальные тонкости, и мы, общими усилиями, с честью вышли из бумажного тупика. Им не терпелось ехать в Токсово, а я задала кощунственный вопрос, не подождет ли это до завтра, а то сегодня уже стемнело. Но я сама сразу отказалась от переноса мероприятия на светлое время дня, вспомнив, что сегодня пятница, а потом два выходных. В таких случаях ждать нельзя, промедление смерти подобно. До тебя может приехать кто угодно и выкопать труп, чтобы, например, перепрятать.

— Только сразу предупреждаю, — решительно заявила я, — своими силами мы не справимся. Вы не хотите объединиться с РУБОПом, например? У них есть хорошие навыки работы по таким сигналам, но ваши заслуги, естественно, забыты не будут.

Они переглянулись с выражением: «Нет! На это я пойти не могу! Мне надо посоветоваться с шефом!»

— Позвоните руководству, — любезно разрешила я.

Двадцать минут ушло на переговоры с начальством, и пока они базарили по телефону, я напряженно пыталась вспомнить, чего же я хотела; но так мне ничего в голову и не пришло. Я зашла к Лешке, рассказала ему вкратце о мероприятии, которое мне предстоит, и спросила, нет ли у него бахил или, на худой конец, солдатских кирзовых сапог.

— А ты угадай с трех раз, — предложил Лешка.

— А что же мне делать? — я с сомнением оглядела туфли на высоком каблуке.

— Я же там утону в болоте или туфли потеряю, неизвестно, что хуже.

— Так ты вечно во что-нибудь ввяжешься, все у тебя не как у людей. Может, в РУБОПе найдется для тебя обувка.

— Лешка, что же я хотела, с чего ты меня сбил? Я так и не вспомнила, — пожаловалась я, но без толку.

— По работе что-нибудь?

— Вроде бы нет, но точно не помню. Ну ладно.

Когда я вернулась в кабинет, санкции на сотрудничество уже были получены, и я с удовольствием набрала номер Василия Кузьмича, предвкушая его реакцию на то, что я сейчас предложу ему уконтрапупить Вертолета.

— Василий Кузьмич, у вас бахилы есть? — с ходу поставила я вопрос ребром, как только Кузьмич взял трубку.

— Нету, Машечка, а что, на рыбалку собралась?

— И вас приглашаю, можете для Вертолета камеру заказывать. Но только если найдете бахилы для меня.

— Машечка, да я тебе водолазный костюм найду, если хочешь! Тебе Кораблева одного хватит или еще кого-нибудь посылать? — поинтересовался он, как только я ему рассказала суть операции.

— Со мной еще два комитетчика, думаю, что справимся, только медика закажите и транспорт надо обеспечить. И освещение.

— Чего желаете, царица души моей? — пропел Василий Кузьмич. — Тройку вам запрячь или «ягуар» подать к подъезду?

— «Линкольн-навигатор», — ответила я.

Кузьмич радостно захихикал.

А Кораблев примчался за нами так быстро, что мы и оглянуться не успели; предусмотрительный Кузьмич все-таки прислал еще своего водителя на отдельском «форде» вместе с понятыми — двумя солдатиками из военного училища, расположенного в двух домах от РУБОПа.

— А за медиком дежурный просил нас заехать, — передал мне водитель.

Ну заехать так заехать. Когда мы все погрузились и направились в главк за доктором, я вспомнила, наконец, чего же я хотела: поесть. Но было уже поздно.

Когда мы подъехали к ГУВД, я вызвалась сходить за медиком, втайне надеясь на то, что у докторов можно будет перехватить чего-нибудь на зуб.

Подходя к дежурному отделению по затихшему уже коридору главка, я остановилась перед самой дверью, достала из сумки косметичку и попудрила нос, а во время этой нехитрой операции, коль скоро мне не мешал стук собственных каблуков, невольно прислушалась к голосам, доносившимся из комнаты медиков.

— Ну что Швецова? — вопрошал такой знакомый мне тенор Левы Задова. — Что вы все так на ней защитились? Что в ней особенного? Ничего особенного, обыкновенная стерва, да еще и с претензиями.

У меня сразу испортилось настроение и даже чувство голода ушло.

Расстроенная, я сунула пудреницу обратно в сумку и распахнула дверь.

— А-а, Машенька, — приветливо заулыбался доктор Задов, вставая с дивана и раскрывая мне свои объятия. — Как я рад тебя видеть! Ну что, собираться? Вместе поедем? Люблю с тобой ездить… — болтал он, проверяя комплектность экспертной сумки. — Что нас там ждет?

— Судя по всему, обгоревший труп, — сухо ответила я. — Спускайся, я жду внизу, — и хлопнула дверью.

Когда наша представительная колонна неслась по темной и пустынной трассе, я подумала, что на головной машине не хватает плаката: «Ударим автопробегом по бездорожью и разгильдяйству!»

По мудрому совету Кузьмича, который я в полной мере оценила лишь потом, мы заехали в местное отделение милиции, с дальним прицелом — в надежде, что наша операция будет не бесцельной, — прихватили там помдежурного и постового с машиной, брезент и огромный кусок полиэтилена.

В лесу ночью — это совсем не то, что в лесу днем. Проваливаясь по колено в болотистую почву, мы кое-как добрели до нужной рощицы, при этом я висела на Кораблеве, боясь отлипнуть от него хоть на секунду. Он мужественно волок меня на себе, приговаривая, что во мне как минимум пятнадцать килограммов лишних и что меня в детстве плохо научили ходить, потому что более неуклюжей женщины он еще не встречал. Я кротко сносила все эти чудовищные упреки, поскольку мне было страшно. И не имело никакого значения то, что путь наш подсвечивался мощной лампой и что меня окружали несколько вооруженных мужчин.

Наконец — а путь показался мне бесконечным — мы вошли в жидкий лесок, и провидение сжалилось над нами: луч фонаря сразу упал на довольно большой грязно-белый предмет. К нему мы и устремились, спотыкаясь о кочки и уворачиваясь от хлестких веток деревьев.

— Канистра! — объявил один из солдатиков, он первый добрался до цели.

«Да-а! Ему-то хорошо в сапогах!» — завистливо подумала я и тут же ойкнула — кто-то больно укусил меня под коленку. Я хлопнула по месту укуса, но безуспешно, — то, что укусило, уже улетело или упрыгало, зато под коленкой вздувался волдырь. Что-то шарахнулось под кустами, с шумом продираясь куда-то над землей. «О Боже!» — промелькнуло у меня в голове.

— Заяц! — предположил второй солдатик.

— Ты что, откуда тут зайцы? — заспорил его товарищ.

— Ну тогда кошка, — покладисто ответил тот.

Ну, вот и мы доковыляли до канистры, и нам в ноздри ударил запах бензина и чего-то еще, неприятного и тревожного. Один из комитетчиков, подобрав полы своего длинного бежевого плаща, поставил ногу на какое-то обгорелое бревно, лежащее на небольшой шершавой полянке, и вдруг это бревно под ним зашипело и запузырилось. Он с ужасом выдернул ногу из вязкой вонючей массы, и мы поняли, что даже откапывать труп не придется, вот он, перед нами.

Этот комитетчик отпал сразу, было ясно, что он нам не помощник. Он с воем носился по полянке, дрыгая босой ногой, поскольку запачканный ботинок сразу сбросил. (Забегая вперед, скажу, что перед тем, как нам уехать, солдатики битый час искали вокруг полянки его обувь.) Лева Задов надел резиновые перчатки, присел возле трупа, а я склонилась над ним, не выпуская из рук Кораблева. Тот свободной рукой зажимал нос, отворачивался и бубнил, что он не нанимался нюхать это безобразие, и вообще он пойдет посидит в машине, и довел до того, что Левка ему пригрозил, что сейчас Кораблев будет помогать ему труп переворачивать. Кораблев затих.

— Ну что, Маша, — тыльной стороной руки в резиновой перчатке Лева поправил сползающие очки, — он — мешок с костями, ребра все переломаны, череп цел. Зубы выбиты, передние, скорее всего, ткнули чем-то в рот. От трупа резкий запах бензина, и в рот влили наверняка. Везем в морг, там осмотрим как следует.

Он выпрямился и помахал местным милиционерам:

— Ребята, давайте брезент и полиэтилен, сейчас погрузим и в морг отвезем.

Ребята без всякого энтузиазма попытались свалить это занятие на солдатиков, но, увидев, что одного солдатика уже тошнит в кустах, все-таки закрыли грудью амбразуру. После того как труп был завернут, между водителями разгорелся жаркий спор, на чьей машине везти. Местный помдеж спорил по инерции, понимая, что, как ни крути, укутанный в брезент труп не влезет ни в сверкающую Ленькину машину, ни в навороченный рубоповский «форд», ни в скромную машину комитетчиков. Отдуваться придется именно им.

Они только поныли про бензин, — это ж сколько бензина надо на дорогу до городского морга и обратно! Рубоповский водитель пообещал им в городе залить бензина сколько нужно, и они успокоились. Путь из леса с трупом занял втрое больше времени, чем путь в лес. Перед тем как тащить труп к машине, помдеж попытался склонить постового поохранять место происшествия. Тот в грубой форме отказался и популярно объяснил почему:

— Ты что, офигел?! Вот буду я тут ночью сидеть один, кусты охранять! Я боюсь.

Как помдеж ни стыдил постового, тот стоял на своем. Боюсь, и все тут. Я его понимала…

Помдежурного предложил разжечь на полянке костер, чтобы постовому было повеселее, но тут уже я воспротивилась: неизвестно, сколько тут бензина разлито, сгорит весь лес с постовым вместе. Ладно уж, не денется никуда место происшествия.

— А если бандиты приедут и увидят, что трупа нет? Не спугнем?

— А если бандиты приедут и увидят тут милиционера, им что, спокойнее будет? — возразила я.

Помдеж сдался. Все потихоньку снялись и побрели к дороге.

— Стоп! А бутылка у нас есть? — спохватилась я.

— Сразу и отметим успех операции? — подмигнул ру-боповский водитель. — Или за помин души покойничка?

— Господи, у вас одно на уме. Искусственные координаты оставим.

— А если нету бутылки? — вмешался Кораблев. — Надо было заранее побеспокоиться!

А то на охоту ехать — собак кормить. Вот так вы и работаете!

— Да я просто рассчитываю, что в милицейских машинах всегда найдется пустая бутылка.

Водитель принес из машины пустую бутылку из-под пива. Я написала на бумажке, что сегодня, такого-то числа, на этом месте был обнаружен труп неизвестного мужчины; указала свои данные, номер телефона, понятые расписались под текстом, бумажку мы засунули в бутылку, заткнули отработанной резиновой перчаткой и неглубоко закопали бутылку на том месте, где еще недавно лежал труп.

— А зачем это? — поинтересовались комитетчики.

— Если вдруг убивцы изъявят желание показать место, где сгубили невинную душу, мы сюда с ними приедем, они ткнут пальцем вот в эту полянку, а как мы проверим, что они правильно показали место? Мы копнем почву и вытащим бутылку, а в ней записка, подтверждающая, что такого-то числа именно тут следователь Швецова обнаружила труп. Ну все, теперь можно ехать.

Нога у меня ныла, я долго крепилась, дуясь на Задова, но на полдороге поняла, что вынуждена к нему обратиться:

— Лева, посмотри мне ногу, меня какое-то насекомое в лесу укусило.

— Да кто вас мог укусить в такое время, — прокомментировал сидящий за рулем Кораблев (мы с Задовым ехали в его машине). — Насекомые уже все померли, осень ведь глубокая. Только вот змея могла цапнуть. Они сейчас голодные…

У меня закололо сердце. Мы с Левой завозились на заднем сиденье, пытаясь пристроить мою ногу так, чтобы ему было видно место укуса, Левка возился-возился, потом сдался и сказал, что у отделения все равно тормозить, там и посмотрит. Я уже представляла себе, как моя нога синеет и отмирает от укуса гюрзы или анаконды, или что там еще есть самое страшное, остаток своих дней я влачу, прикованная к инвалидному креслу, если вообще останусь в живых; видения приобретали все более отчетливый характер, пока мы не сделали стоянку и доктор Задов все не опошлил, заявив, что никто меня не кусал, а под коленкой у меня острая колючка, и он сейчас ее вытащит и смажет мне ссадину йодом. Про себя я отметила, что каждое происшествие мне стоит колготок, — я несу потери то на пожарной лестнице, то в глухом лесу…

Впереди еще был осмотр трупа в морге и составление протокола. Когда я, примостившись с протоколом на коленях возле секционного стола, на котором лежал труп, взглядывала на объект осмотра, меня всякий раз ужасали ослепительные белки глаз и белые зубы на фоне обугленного лица. Я уже знала, что ночью эта картина будет меня преследовать. Впрочем, какой ночью! Скоро рассветет…

Я не поддалась на провокацию Василия Кузьмича, который при всем своем показном добродушии умел безжалостно выкрутить руки, и умолила его не рваться в бой с Вертолетом именно сейчас, под субботнее утро.

— Кузьмич, миленький, решите вопрос с дежурным следователем, если уж так не терпится, а еще лучше подождите до понедельника. Никуда ваш Вертолет не денется, а от меня уже толку никакого, я усну во время допроса.

Поскольку, разговаривая с ним, я пальцами поднимала себе веки, чтобы не заснуть, Кузьмич понял, что от меня действительно уже никакого толку, и отпустил с миром, а сам остался продумывать глобальную операцию «Каюк Вертолету». Напоследок я ему намекнула на возможность поработать с областной прокуратурой — труп-то из Токсова.

Кораблев повез меня домой, высказав мне по дороге все, что он думает о нерадивых следователях, которые из-за собственного разгильдяйства сами по ночам не спят и другим не дают.

— Вы что думаете, ваш мужик будет долго терпеть такое?

— Я надеюсь, что он любит во мне личность, а не домохозяйку, — вяло отвечала я, отчаянно борясь со сном.

— А, бросьте! Любовь приходит и уходит, а кушать хочется всегда. А личностей мужчины вообще никогда не любят, зарубите это себе на носу, — наставительно вещал Кораблев. — Если уж так получилось, что женщина умна, уж если постигло ее такое несчастье, то она должна свой ум употребить на что? На то, чтобы скрывать его как можно тщательней и ни в коем случае перед мужиком не афишировать.

— То есть дурой притворяться? — из последних сил спрашивала я.

— Не дурой, а дурочкой. Дьявольская разница!

— Ой, Кораблев! Точно, я дура! — Я открыла глаза и выпрямилась на сиденье.

— Давно хотела тебя попросить и все время забывала. Ленечка, съезди, пожалуйста, в больницу к Скородумову, поспрашивай тихонько, никто его вещи забрать оттуда не пытался? И вообще что-то мне неспокойно за него. Может, пост там выставить?

— Ага, так вам пост и выделят! Он что, депутат Государственной Думы? — ехидно ответил Кораблев. — А что касается вещей, я не дурее некоторых. Вам это еще и в голову не пришло, а я уже выяснил, что лжекузен Скородумова к вам пришел аккурат оттуда. Ему там скрупулезно перечислили, в чем Олег Петрович прибыл в больницу и что имел при себе. Только там ему ничего не дали. Но пасаран! Так что можете не переживать, вам свой умишко особо можно и не скрывать, ничего в нем выдающегося.

— Ну спасибо, успокоил.

— Ну чего, до квартиры вас довести? — мы подъехали к моей парадной. Я поколебалась.

— Да ладно, Леня, дойду. Уже утро, утром я не боюсь.

— Ну, как хотите.

Я с трудом вылезла из машины; помня кораблевские наставления, аккуратно, еле слышно прикрыла дверцу, потянулась, обошла машину и, подойдя к окошку со стороны водителя, помахала Лене ручкой. Он, глядя на меня из машины снизу вверх, на прощанье сказал:

— Ну хоть какие-то сдвиги есть, хоть дверь в машине закрывать научились по-человечески…

Развернулся и поехал. Я постояла минуты три на улице, вдыхая утренний морозный воздух, и вошла в парадную. Вот черт, опять внизу не горит свет.

Сколько раз я давала себе слово брать с собой фонарик на такой вот случай, если я вхожу в парадную поздно и без провожатого; но, благополучно добравшись до квартиры, тут же это обещание забывала. До следующего раза, когда в парадной темно.

Я постояла немного, привыкая к темноте, и вдруг мое ухо уловило короткий, еле слышный шорох. Тут же все стихло, но у меня, естественно, перехватило дыхание и заколотилось сердце. И подогнулись колени. Я сделала шаг назад, чтобы выйти на улицу, но почувствовала, что между мной и дверью кто-то есть. Этот кто-то сзади зажал мне рот и провел рукой по моему бедру. Я испугалась так, как не пугалась еще никогда в жизни. Ладно, если ему нужны деньги, но если… Чужая рука скользнула в карман моей куртки. Там у меня ни денег, ни ключей. Во внутренний карман, задев грудь… Какой кошмар! У меня заледенел позвоночник.

Потом, я даже не осознала как, с моего плеча сорвали сумку на длинном ремне и с силой толкнули меня в спину. Я упала на колени и проехалась по скользкому кафельному полу парадной. Сзади хлопнула дверь.

Секунду я слушала тишину, а потом с трудом поднялась и, рванувшись вперед, не разбирая дороги, чуть ли не на четвереньках понеслась по ступенькам вверх.

Если бы сейчас кто-то попробовал на меня напасть, я смела бы его с пути.

Когда-то очень давно, в глубоком детстве, мне часто снился один и тот же сон: мои родители сидят с гостями за столом, а я — на подоконнике, свесив ножки на улицу; мимо проходит ужасная, уродливая и вульгарная женщина со злым лицом и хочет украсть меня, она начинает стаскивать меня за ноги к себе, я пытаюсь закричать, как-то привлечь внимание родителей, но у меня перехватывает горло и я не могу издать ни звука; а родители поглощены застольем…

Кто бы мог подумать, что этот сон повторится наяву через много лет, в том смысле, что от ужаса мне сдавит горло, и я не смогу не то что крикнуть, даже прошептать что-то. Когда Сашка открыл мне дверь, он испугался не меньше меня, такой безумный у меня был вид, с вытаращенными глазами и раскрытым ртом, которым я беззвучно хватала воздух.

Он, правда, быстро пришел в себя и, втащив меня в квартиру, что-то такое со мной сделал, то ли встряхнул, то ли погладил, — потом я этого вспомнить не смогла, но у меня прорезался голос. Я отпихнула Сашку, который загораживал мне доступ к телефону, дрожащими пальцами набрала номер Василия Кузьмича и хрипло потребовала, чтобы Кузьмич срочно обеспечил охрану прокуратуры.

— Василий Кузьмич, — сипела я в трубку, — у меня только что забрали ключи, срочно поставьте пост у прокуратуры!

Василий Кузьмич, надо отдать ему должное, только один раз задал мне вопрос, в своем ли я уме, а потом довольно быстро врубился в ситуацию, спросил только, почему я думаю, что кто-то пойдет в прокуратуру, да и кроме того, там сигнализация.

— Они знают, как снять сигнализацию. Василий Кузьмич, миленький, давайте быстрее, потом поговорим, а то поздно будет.

Кузьмич заверил меня, что все будет в лучшем виде, я положила трубку и разрыдалась на руках у Сашки.

Для начала он усадил меня в кресло и пустил воду в ванной. Дал мне выпить каких-то таблеток. После чего аккуратно поснимал с меня все, начиная от куртки и кончая вдрызг порванными колготками, на руках отнес в ванную и положил в теплую воду, и бросил туда растворимые «сердечки» с лавандовым маслом, и сидел возле меня, пока я отмокала. Решив, что я смыла с себя все ужасы, Сашка завернул меня в полотенце, уложил в кровать и три часа баюкал меня, как маленькую, успокаивая и напевая песенки.

Потом я впала в нервную, рваную дрему и, как сквозь вату, слышала телефонные звонки и вежливые, но категорические отказы Сашки передать мне трубку.

Окончательно я пришла в себя, когда часы показывали двенадцать.

«Интересно, это полдень или полночь?» — подумала я. В квартире было тихо.

Телефон оказался выключенным из розетки. Я завернулась в халат и, пошатываясь — то ли от сильных таблеток, то ли от пережитого, — поплелась искать Сашку.

Дверь на кухню была плотно прикрыта, и оттуда доносились тихие голоса. У меня по коже опять пробежал озноб. Я открыла дверь и увидела сидящих за столом Александра, Лешку Горчакова и его жену Лену. Они все испуганно уставились на меня, но постепенно лица их разгладились, когда они увидели, что я уже вполне адекватна.

По просьбам трудящихся я несколько раз повторила на бис рассказ о событиях минувшего дня и особенно ночи. Когда дело дошло до рассказа об ограблении, Саша обнял меня за плечи и прижал к себе.

— Маш, ты все-таки считаешь, что это не случайное нападение? — допытывался Лешка.

— Ну, я полностью не могу исключить какого-нибудь местного гопника, но уж очень нетрадиционно он действовал. Во-первых, в парадной было темно. Зато на улице уже светало, а из окошка лестницы видно, кто входит в дом. Такое впечатление, что ждали именно меня. Зажали рот, но при этом ничем не угрожали, ни нож, ни что другое не фигурировало. Стали целенаправленно обыскивать. Разве так ведут себя грабители, даже если оставить в стороне вопрос, кого можно ждать в парадной с целью ограбления около шести утра в субботу? Пьяного из казино — так он и так без денег, рабочего со смены — что с него возьмешь? Проститутку с выручкой — так надо знать, что она тут ходит в такое время. Более того: что сделает обычный грабитель, особенно если он один?

— Вырвет сумочку и бежать, — сказал Лешка.

— Правильно. А меня сначала обыскали, по карманам пошарили. Причем даже во внутренний карман куртки залезли, а ведь женщины в карманах кошельки не носят.

— Машка! А ксива?! — полными ужаса глазами взглянул на меня коллега.

— Спокойно, Дункель! — я ему подмигнула. — Я уже горьким опытом научена.

Ксиву держу в таком месте, где никто не найдет.

— В лифчике? — спросила Лешкина жена.

— Не скажу.

— Нет, не в лифчике, — авторитетно заявил мой друг жизни. — Как же она удостоверение в транспорте доставать будет?

— А что забрали у тебя? — допытывался Лешка.

— Ну, ключи, понятно. Сумку, в ней самое ценное — это косметичка. Кошелек все равно пустой.

— Денщиков? — спросил Лешка.

— На сто процентов.

— Я бы на твоем месте написал рапорт прокурору города.

— И что?

— Ну сколько можно: человека он к тебе посылает за скородумовскими вещами, тут же тебя грабят с явной целью забрать ключи. Если бы еще кого-нибудь из его команды прихватили около прокуратуры…

— Леша! Неужели ты такой наивный? Ну, напишу я рапорт прокурору города.

Ну, вызовет он Денщикова. Ну, спросит: звонили ли вы Швецовой? Да что вы, ответит тот, я с ней уже полгода не встречался и не разговаривал. А не подсылали ли вы кого-нибудь подстеречь Швецову в темном подъезде и ограбить?

Упаси вас Боже, да как вам в голову такое могло прийти. Ну и что? Да ничего. Я все это ничем подтвердить не могу, даже факт телефонного разговора — это всего лишь мои слова против его слов. Можно было бы, конечно, помахать заявлением Скородумова, да только сам Скородумов лежит в больнице и пока не разговаривает.

А то, что он мне сказал о связи денщиковских наездов на него с убийством Чванова, я даже записать не успела ни в какой протокол. Ну а если кого-то прихватят у прокуратуры, пусть с моими ключами? Попробуй докажи, что это имеет какое-то отношение к Денщикову. Ладно, скажите лучше, прокуратуру охраняют?

— Кузьмич лично надежных людей послал, — отрапортовал Горчаков.

— По фамилии Кораблев? — уточнила я.

— Конечно, Кораблев. Он теперь до морковкиных заговинок будет отрабатывать, что тебя одну в подъезд отпустил. Кузьмич ему такое устроил…

Если Ленька весь в синяках, то я не удивлюсь. Кузьмич просил позвонить, когда ты в себя придешь.

Беседа с Василием Кузьмичом была недолгой, но темпераментной. Мы выяснили ключевые моменты ситуации, я рассказала ему о своих подозрениях относительно причин ограбления: кое-кому очень нужно добраться до вещей Скородумова, находящихся в моем кабинете. Он пообещал, что до понедельника прокуратуру будут охранять; мы обсудили возможности взятия с поличным тех, кто полезет туда с моими ключами, сошлись на том, что это был бы оптимальный вариант, Кузьмич обещал все сделать, как надо. А мне он пока предложил сменить обстановку и съездить на дачу к Горчакову, с ним, мол, все уже согласовано. Он, Василий Кузьмич, мне пока выделяет в качестве охраны Кораблева, который постарается загладить допущенные ошибки, а мне следует в понедельник написать обо всем рапорт руководству и получить оружие.

— Ты почему, Машечка, пистолет не носишь? — мягко спросил Кузьмич, и я представила, как он при этом шевелит усами.

— Василий Кузьмич, миленький, ну что толку от этого пистолета?

Единственное, что изменилось бы, так это то, что вместе с ключами у меня забрали бы еще и оружие, и я бы до конца жизни отписывалась. В лучшем случае. А в худшем — меня бы из моего собственного пистолета и грохнули бы. И вообще, он тяжелый, он мне сумку рвет.

— Да кто же пистолет носит в сумке? — изумился Василий Кузьмич.

— А где его носить?

— В кобуре! Ох, бабы, бабы!

— А кобура из-под пиджака выпирает! А если я в свитере или блузке?

— Ты не права, — так же мягко возразил Кузьмич. — В понедельник получи оружие. Кораблев проследит. Ждите, он сейчас за вами приедет.

Как раз когда я собралась, приехал полностью укрощенный Кораблев.

По-моему, он боялся даже взглянуть на Сашку, а передо мной разве что на пуантах не ходил. Я только подумала, надолго ли его хватит. Мы с Горчаковыми обсудили, брать ли детей, и пришли к выводу, что лучше пусть дети останутся дома. Я позвонила маме, выяснила, что нос и горло у ребенка приходят в норму, но что он категорически отказался хотя бы ненадолго отлучиться от телевизора…

И мы поехали развеяться и сменить обстановку.

На холодной горчаковской даче мы быстренько растопили печку, зажгли свечи, Лешка из погреба вытащил бутыль домашнего вина, Лена накрыла на стол, и мы стали развеиваться. Ко всеобщему удивлению, Кораблев принес из машины гитару, и пока мы дегустировали вино, он ее настраивал, а потом спел песенку, которую назвал «Дежурство по отделу»:

— Ленька! А кто это сочинил?

— Опер наш один. Слушайте дальше!

Ну надо же! Если б знать, что Кораблев так песенки поет, в него просто влюбиться можно!

Потом мы смотрели на звезды; потом со смехом вспоминали, как ездили к Горчаковым на дачу в прошлом году в марте: приехали в пятницу вечером, после работы, затопили баньку и договорились, что сначала девочки парятся, потом мы идем готовить ужин, а баню занимают мальчики. И вот мы, чистенькие, в доме накрываем на стол, а мужики что-то подозрительно долго не идут. Вдруг мы слышим из сада страшные вопли; а на улице уже темень — хоть глаз коли, и в такое время никого больше в поселке нет, участки не освещаются; мы не знаем, что и думать, и на улицу выйти боимся. Потом наконец ковыляют наши мужчины, которые, как выяснилось, решили после парной в снегу поваляться, благо участок снегом завален. Выскочили голые из бани и стали по снегу кататься, забыв про то, что на дворе март, а на снегу — наст. Вот и вопили, в прямом смысле как резаные: кое-кто серьезно порезался.

Потом Лешка пошел доставать постельное белье и устраивать спальные места, а мы с Леной Горчаковой накинули куртки и вышли посидеть на крылечко. Лена оглянулась — нет ли поблизости мужа, вытащила из кармана сигареты, прикурила, затянулась и стала изливать мне душу:

— Маш, только тебе могу рассказать, кому другому стыдно. Мой-то в сентябре три ночи подряд отсутствовал, якобы ездил на происшествия.

Говоря так, Лена улыбнулась: они с Горчаковым друг другу доверяли.

— Подтверждаю, — сказала я.

— А у меня сон такой чуткий, привыкла к детям вставать, — продолжала она, — что он дверью парадной хлопнет, а я уже слышу и ворочаюсь, жду его появления.

А мой деликатный супруг старается меня не беспокоить лишний раз, и, упаси Боже, не разбудить, света не зажигает, поэтому до кухни добирается, перевернув все на своем пути…

— А чего он среди ночи на кухню прется? — перебила я.

— Да потому что есть хочет. Ты же знаешь, какой он прожорливый! Там он грохочет кастрюлями, шарит по холодильнику, что-нибудь найдет, громко чавкает, наконец появляется в спальне и заваливается, как медведь в берлогу. И при этом он воображает, что он как пушинка пролетел и мой покой не нарушил. А с меня уже сон долой, и мне никак не заснуть. Вот я и попыталась к нему приласкаться, когда он с третьего происшествия под утро заявился. Да только у меня сна ни в одном глазу, а он, еще когда по холодильнику шарил, уже десятый сон видел. Ну, так вот, я полагаю, что он адекватен и все понимает, поскольку он даже какие-то действия начал производить, а он вдруг, разборчиво так, говорит: «Интересно, как я это сделаю без медика и криминалиста?», после чего резко отключается и засыпает, как младенец! Представляешь? А у меня на почве пережитого стресса сон нарушился, я уже две недели не сплю нормально…

Поскольку все утомились от свежего воздуха, вина и песен, да еще и горячей воды не было, ее для мытья посуды надо было специально греть, со стола убирать постановили утром. Сил уже ни у кого не было, и, оставив все, как было, мы завалились спать. Леньку послали спать на чердак. Нам со спутником жизни выпало ночевать в большой комнате, там же, где происходила оргия.

Я проснулась от чьего-то присутствия.

Спутник жизни дрых без задних ног. Около стола стоял чисто выбритый, при костюме и галстуке, Кораблев и выбирал с тарелок недоеденные крошки. Увидев, что я подняла голову и смотрю на него, он сказал:

— Вы знаете, как про такие столы пишут в протоколах? «Посреди комнаты стол с остатками пищи…»

Я засмеялась и закрылась с головой одеялом. Сквозь одеяло доносился грохот посуды; Леня, судя по всему, совершенно не смущался, что все, кроме него, еще спят. К тому моменту, как все продрали глаза и, зевая, сползлись в комнату, посуда оказалась чисто вымытой, стол протертым, чай заваренным, а Кораблев небрежно сообщил хозяевам дачи, что помыл им холодильник, — Ленька, может, ко мне придешь, выключатели помоешь? — не удержалась я.

После завтрака я пристала к мужикам, подбивая их съездить посмотреть загородный дом Ивановых, тут совсем рукой подать. Проветриться захотели все, и мы набились в Ленину машину и покатили из совкового садоводства в район фешенебельных домовладений.

Мы с Лешкой, естественно, переживали — как там родная прокуратура, не пала ли жертвой налетчиков. Лешка потихоньку стал выяснять: раз кое-кому так интересно, что в вещах Скородумова, может, нам тоже осмотреть его бумажник? При понятых, естественно…

— Леш, — тихо возразила ему я. — Ну что там может быть для них такого притягательного? Только одно. Мы и так знаем, что Денщиков охотится за кассетами по материалу о шантаже. Наверняка в бумажнике эти кассеты.

— А как они туда влезли?

— Может, это какие-то микрокассеты? Какого они размера?

— Ну, аудиокассета для перлкодера — примерно два на три сантиметра, а микровидеокассет я никогда не встречал и не знаю, как они выглядят. В одном ты права: если и найдем их, то нам даже посмотреть их будет не на чем, у нас же микровидеоаппаратуры нет.

— Вот именно. Давай все-таки подождем выздоровления Скородумова. С ним вместе и посмотрим. Раз у него было на чем их записать, то уж наверняка найдется, на чем посмотреть.

— А ты не допускаешь такой возможности… — Лешка запнулся.

— Что Скородумов не поправится? Допускаю, Леша, к сожалению. Ну, если, не дай Бог, так случится, тогда и будем думать. А пока, знаешь, что нам надо сделать?

— Бумажник спрятать. Неизвестно, что завтра Денщиков придумает, чтобы к тебе в сейф залезть.

— Вот-вот. А куда? Я не исключаю, что он придумает, и как ко мне домой залезть.

— Ты бы замки сменила, чуча.

Мне стало не по себе. Я легкомысленно уехала, бросив квартиру, ключи от которой у меня только что похитили, и даже не предприняла мало-мальских мер безопасности. Черт его знает, что там сейчас происходит. Может, уже выносят мебель…

— Мария Сергеевна, вы, конечно, лохиня еще та, — словно прочитал мои мысли Кораблев, который, не оборачиваясь, поглядывал на меня с водительского места в зеркало. — И вам ничего серьезного доверять нельзя. Но не все же такие. Ваша квартира под контролем, не паникуйте… Где нам поворачивать, кто знает?

Общими усилиями мы добрались до места, откуда открывался шикарный вид на чвановский дом. Спутать его с другими было невозможно. Конечно, видеозапись не давала полного представления о его архитектуре и о том, как потрясающе он вписывался в местность. В реальности он был куда красивее.

Я предложила вылезти из машины и пройтись, но предложение энтузиазма не встретило: сегодня было намного холоднее, чем вчера, и начинал моросить дождик.

Откликнулся только Лешка; а наши спутники жизни и примазавшийся к ним Кораблев заявили, что мы можем проваливать на все четыре стороны и как можно дольше не возвращаться, в то время как они отдохнут от бесконечных разговоров о нашей поганой работе.

— Пойдем, Лешка, — вздохнула я, — мы чужие на этом празднике жизни.

Подойдя к дому, я попыталась сориентироваться на местности и понять, в каком ракурсе велась съемка, когда сюда привозили Пруткина. Когда точка была найдена, я стала примерять к местности те направления, которые показывал Пруткин.

— Леш, а где автобусная остановка? Пруткин говорил, что приехал и уехал на автобусе.

Горчаков покрутился, тоже пытаясь сориентироваться, и махнул рукой в сторону, противоположную нашей машине.

— Похоже, здешние жители особо автобусом не пользуются, смотри, даже дорожка к остановке не протоптана. Здесь очень удобные подъезды на машине практически ко всем участкам.

— А на видеозаписи Пруткин показал, что пришел отсюда, откуда и мы.

— Ты уверена?

— Абсолютно. Он показывал, что шел отсюда, я точно помню. И уходил сюда же. Неужели это никому в глаза не бросилось?

— Может, он следы так заметал?

— Смотри внимательно: если он будет уходить в этом направлении, никаким кружным путем он до автобусной остановки не дойдет. Только назад тем же путем.

Пруткин ведь местный житель, должен тут ориентироваться. Так следы не заметают.

Особенно если он боялся, что его могут преследовать. Зачем же он пойдет в эту сторону, чтобы потом развернуться и попасть прямо в их объятия?

— Вывод? Шел на трассу, чтобы поймать тачку?

— Ой, не знаю. А зачем тогда говорил, что ехал на автобусе? А потом, знаешь, довольно рискованно по шоссе бегать с награбленным.

— Он же ничего не взял.

— Но планировал взять. Должен был отходы просчитать. Не салага, четвертая ходка, а еще сколько за ним нераскрытых краж — о-го-го! Жить-то ему надо было на что-то.

— Маша, а может, он водителя прикрывал? Скажем, он выскочил на шоссе, а тут кто-то знакомый едет.

— Леша, а что водителю грозит в таком случае? Это что, преступление — знакомого подвезти? Наоборот, когда он признавался, он должен был этого знакомого назвать, чтобы подтвердить свои слова.

— Водителю кое-что грозит, если наш клиент садился в машину в маске из колготок и окровавленный нож при этом вытирал о куртку.

— Леша, Пруткин не такой дурак. Какой у него Ай-кью, я не берусь судить, но то, что он не дебил, это точно. Не бегал он по шоссе с колготками на морде, за это я ручаюсь.

— Значит?.. — Лешка посмотрел на меня.

— Значит, его ждала машина.

— Интересно, откуда у гопника Пруткина друзья с машинами? Маш, а ты не зациклилась на своей идее о том, что Пруткин был не один?

— Если бы ты знал, Лешка, сколько раз я себя проверяла, и так, и эдак.

Посмотри на соседние дома. Да, только чвановский такой изысканный, но остальные стоят не меньше денег. Причем чвановский даже в глаза не бросается, ничего вычурного, другие-то в смысле навороченности сто очков вперед дадут. Ты думаешь, воры по дизайну выбирают? Леша, в чвановский дом шли убивать. И если бы во двор вместо хозяина вышла жена Чванова и стала бы первой жертвой, то я бы согласилась, что преступники шли убивать Чванова. Но через труп Чванова перешагнули и пошли убивать его жену. Что, по-твоему, это значит?

— Не знаю, — медленно ответил Лешка.

— И я не знаю. Те, у кого дело было до меня, похоже, и не подвергали сомнению версию о том, что Чванова грохнули из-за каких-то деловых разборок. А там и Пруткин подвернулся очень вовремя, поэтому в личной жизни Чванова никто не копался, а уж в жизни его жены — и тем более.

— И что ты собираешься делать?

— Покопаться в личной жизни. Прямо с понедельника и начну.

— А Вертолет?

— Что-нибудь придумаем. Пошли в машину, я замерзла.

— У меня такое чувство, Машка, что ты ко мне на дачу-то согласилась приехать только для того, чтобы съездить сюда, взглянуть на место происшествия, — сказал мне Горчаков на обратном пути в машину.

— А что плохого в этом? Я имею в виду, в моем желании взглянуть на место происшествия? Я вообще не понимаю, как можно дело расследовать, не посмотрев на место происшествия. Ты глянь вокруг: молодые сплошь и рядом ленятся задницу от стула оторвать, получают дежурный материал с чужим осмотром, и им даже в голову не приходит, что неплохо бы своими глазами взглянуть на место, где развивались события. Так и работают; а мы потом дела на доследование получаем.

— Ой-ой-ой, тоже мне бабушка русского следствия!

Подойдя к машине, мы застали там банальное распитие спиртных напитков на троих. Они пили шампанское и закусывали шоколадкой. Хозяйственная Лена Горчакова захватила одноразовые стаканчики. Кораблев тут же поставил мне ее хозяйственность в пример.

— А вы, Мария Сергеевна, ветреная.

— Я ветреная?! — поразилась я. — В каком смысле?

— Не в том смысле, что вы меняете мужчин, я вас назвал ветреной в житейском смысле. Вы всю жизнь свою по ветру профукаете.

— Это ты так осмелел под воздействием алкоголя? — разозлилась я. — Подумать только, все кругом меня учат жить. А я уже большая девочка, к вашему сведению, и как-нибудь сама…

— Вот именно, как-нибудь, — сказал Кораблев.

— Ты бы лучше на себя посмотрел, — продолжала я злиться, — ты, что ли, идеал?

— Нет, и я не идеал, — неожиданно грустно согласился Кораблев. — Живу один, как перст, бобыль бобылем, даже кот от меня ушел.

— Что? — оторопела я.

— Кот у меня был, ушел к соседям. И соусника у меня нет под сметану, да и вообще я на газете ем.

— А выключатели у тебя чистые? — спросила я.

— А вот это уже слишком интимно, не надо лезть в мою личную жизнь.

— Да ладно, это я так. Вот ты, между прочим, спиртное употребляешь, а ведь за рулем, и мы тебе доверили наши жизни.

— Не волнуйся. Маша, — со смехом сказал Лешка Горчаков. — Ты что, не знаешь, что Леонид может на ногах не стоять, но доедет куда надо… Выхожу я тут как-то из РУБОПа поздно вечером и вижу, как двое выводят Ленечку под руки, просто несут на себе, подвели его к машине и за руль усаживают. Я им говорю:

«Вы что, обалдели? Как же он поедет в таком состоянии?!» А они мне резонно возражают: «А как же он пойдет? Он же на ногах не держится». И что вы думаете?

Сел и поехал, как миленький, я на следующий день все сводки смотрел, выискивал ДТП с Ленькиным участием, но ни фига подобного!

Лена Горчакова с мистическим ужасом посмотрела на нашего водителя.

— Как ты можешь? Ты не боишься? Если бы я знала, я бы с вами не поехала.

— Куда ж ты теперь денешься с подводной лодки? — ласково спросил Лешка, откупоривая бутылку и разливая водку в четыре стаканчика, прекрасно зная, что я не в счет, поскольку водку не пью.

— А закусывать чем? — волновалась Лена.

— Шоколадкой, — успокаивал ее Лешка.

— Чем-нибудь контрастным по вкусу, — сказала я, — например, сырокопченой колбасой… Вот Чванов, кстати, был человеком аристократических привычек, я в одном допросе вычитала, что он не терпел, когда шампанское открывали с хлопком, громко, говорил, что знатоки откупоривают шампанское так, чтобы никаких выстрелов, должен раздаться звук, похожий на вздох облегчения…

У меня вдруг испортилось настроение. Я вспомнила про Чванова и про то, что успела узнать про него из не очень-то подробных показаний знавших его людей, и подумала, что Дмитрий Чванов был, в общем-то, добрым, порядочным и интересным человеком. Кому понадобилось его убивать? Ох, как мне хотелось посмотреть убийце в глаза… Я сразу соскучилась в веселой компании, и мне остро захотелось, чтобы выходные кончились как можно скорее, и начался понедельник, и я бы стала потихоньку раскручивать порученное мне дело…

Понедельник начался. И, проснувшись утром от душераздирающего треска будильника, я, как всегда, отчаянно пожалела, зачем кончились выходные.

О пропаже у меня ключей пришлось доложить шефу, поскольку в прокуратуре надо было менять замки. Добрый Василий Кузьмич уже успел связаться с нашим прокурором, настучать, что я отказываюсь получать оружие, и создать у шефа впечатление, что, если я не буду носить оружия, за мою жизнь никто и гроша ломаного не даст. Уж что-что, а нагнетать обстановку Кузьмич мастер.

— Владимир Иванович, ну не люблю я оружие носить. Я и в тир-то редко хожу, да и в человека выстрелить никогда не смогу, зачем мне пистолет? Только сумку будет оттягивать, — убеждала я его, но безрезультатно, видимо, Кузьмич его как следует напугал.

— Мария Сергеевна, — твердо сказал шеф, — вопрос решен. Пишите рапорт и получайте оружие. Я с РУБОПом договорился, вас будут круглосуточно охранять.

— А вот этого не надо, — теперь уже я проявила твердость. — Никаких охранников, найдется кому меня встретить и проводить.

— Да почему?

— Нет, и все, — стояла я насмерть. — Если кто-то захочет меня убить, он и при наличии охраны убьет, дело нехитрое. Да только убивать меня никто не будет, а из понтов жить под круглосуточной охраной и упиваться собственной значимостью — меня это совершенно не прельщает. Я не хочу, чтоб надо мной смеялись. Это лишнее, ну правда, Владимир Иванович…

— Хорошо, — сухо сказал шеф. — Дело ваше, только оружие получите. Напишите рапорт прямо здесь и сейчас.

— Напишу, — ответила я. — Только сразу предупреждаю, что с момента получения мной оружия потенциальная опасность для меня резко возрастает.

Охая и жалуясь на судьбу, я настрочила этот несчастный рапорт на имя прокурора города. Единственным пунктом, по которому мы с шефом достигли консенсуса, был объем рапорта. Владимир Иванович согласился со мной, что не надо тут излагать наши подозрения о причастности некоего сотрудника городской прокуратуры к ограблению; тем более что пока это только наши подозрения. Я написала, что подверглась нападению, возвращаясь домой с происшествия в ночное время, и прошу выдать мне оружие для обеспечения личной безопасности. Шеф начертал внизу, что мою просьбу поддерживает, и я в сопровождении Кораблева направилась в прокуратуру города.

Кораблев по дороге выспросил, было ли у меня вообще когда-нибудь оружие, и если да, то почему отобрали. Я ему со смехом рассказала, что когда-то, тогда я еще работала важняком в прокуратуре города, нам всем выдали табельные пистолеты; но если женщины спокойно к этому отнеслись, то в рядах мужчин началось нездоровое оживление. Мальчики наши работать перестали и круглые сутки разглядывали и чистили свои пистолетики, хвастались, у кого круче кобура, прицеливались в дверь — так войдешь невзначай в кабинет к коллеге, а на тебя смотрит дуло пистолета. В общем, «играли мальчики в войну». Но это были еще цветочки. А потом понеслось…

Для начала один из следователей прострелил себе руку, перезаряжая пистолет. Уж как ему это удалось, история умалчивает. Но шуму было много: мы его, истекающего кровью, повезли к судебным медикам, надеясь, что они втихаря его перебинтуют и мы сохраним это происшествие в глубокой тайне. Но те, едва взглянув на рану, посоветовали, не задерживаясь, лететь в военно-полевую хирургию, поскольку бедный следователь может руки лишиться, тут нужна специализированная помощь. Бедняга был доставлен в Военно-медицинскую академию, где был выдан за пострадавшего в борьбе с мафией, срочно прооперирован, обласкан младшим медицинским персоналом, а затем, когда опасность миновала, был подвергнут служебному расследованию. А заодно с ним и те его коллеги — ну, и я, конечно, в том числе, — которые доставляли его в больницу.

Не успел утихнуть шум по этому поводу, как другой следователь в полночь пострелял в метро, — по его версии, защищаясь от хулиганов; по версии работников метрополитена, — добиваясь, чтобы включили эскалатор на подъем.

Только конфликт с метрополитеном был урегулирован, еще один боец следовательской гвардии решил поразвлечься в коммунальной квартире и высадил в смежную с соседями хлипкую стенку всю обойму. Я уж не говорю о таких мелочах, как остановка такси с помощью пистолета или игра на пистолет в казино, чем баловался не кто-нибудь, а Игорек Денщиков. Тогдашний прокурор города Асташин, устав разъезжать по отделениям милиции и выручать любителей стрельбы, волевым порядком отобрал оружие у всех, включая и тех, кто еще ни в чем предосудительном замечен не был. И распорядился впредь выдавать оружие только при наличии веских оснований опасаться за жизнь и здоровье сотрудника, в целях обеспечения безопасности этого сотрудника. Кое-кому удалось получить в распоряжение табельный пистолет и при таких ограничениях. Меня-то с моим женским менталитетом эта страсть вооружаться обошла стороной, и я искренне не могла понять, зачем следователю пистолет. При этом опера у нас ходили без оружия (хотя вот уж кому оружие необходимо жизненно), а следователи щеголяли пижонскими кобурами. Я лично не знаю ни одного случая, когда наличие оружия спасло следователю жизнь, здоровье или имущество; или уголовное дело; а вот случаев, когда следователь поимел от этого неприятности, знаю сколько угодно.

Еще я знаю случаи, когда неприятности выпадали на долю тех, кто оказался поблизости от вооруженного. Как-то давно, летом, когда моя мама с ребенком были на даче и бывший муж проводил там же отпуск, ко мне после работы нагрянули коллеги с гнусным предложением — «по чуть-чуть», мол, у тебя же все равно квартира свободная. Я поддалась на провокацию; поначалу все было довольно чинно и невинно, мы сидели за столом, на котором стояла не только выпивка, но и, подчеркиваю, закуска, и вели светские беседы об искусстве. Как говорится, ничто не предвещало… В разгар обсуждения шансов последних номинантов на «Оскар» один из моих коллег — именно тот, который оказался вооруженным для защиты от преступных посягательств, — вытащил пистолет и стал палить в стену. Двое других моих коллег, которым пистолеты получить не удалось, что их страшно огорчало (видимо, они остро чувствовали свою неполноценность рядом с вооруженным товарищем), привычно легли на пол, закрыли головы руками и выждали так приличествующее время. Я же как хозяйка оказалась в чрезвычайно сложном положении. Воспитание, а может быть, некоторая разница в весовых категориях не позволили мне ни спустить стрелка с лестницы, ни высказать ему все, что я о нем думаю. Поэтому я продолжала сидеть за столом со светским лицом и делать вид, что стрельбы у меня в квартире — ситуация для меня привычная, а потом, с тем же выражением лица, стала веничком выметать гильзы, повторяя, что, вообще-то, дело житейское… А вот когда гости ушли, я всерьез задумалась о том, что я мужу скажу о простреленной стене. Может ли болезненно ревнивый мужчина, вечно недовольный женой, поверить в ее рассказ о том, что сидели с коллегами, вели разговоры об искусстве и вдруг один из гостей ни с того ни с сего выстрелил в стену, да не один раз?.. Без сомнения, в его воспаленном воображении эта бесхитростная история обрастет скабрезными подробностями. Так оно и случилось, муж в знак недоверия немножко потряс меня как грушу, а потом два месяца со мной не разговаривал.

Но это что! Примерно такой реакции мужа я и ожидала. А вот чего не ожидала, так это черной неблагодарности человека, по вине которого муж со мной два месяца не разговаривал. Я, как благородная натура, ни единой душе, кроме мужа, все равно мне не поверившего, и словом не обмолвилась о таком своеобразном поведении коллеги. Оберегая, между прочим, не только свою, но и его репутацию. Каково же было мое удивление, когда один наш общий знакомый, уж не знаю, из каких побуждений, доносит до меня такие слова этого чертова стрелка: «Швецова, конечно, следователь хороший, только стерва первостатейная, каких мало».

Я была близка к стрессу. «За что?» — вопрошала я себя, но ответа не получала.

Сейчас, в машине, высказывая Кораблеву свой взгляд на оружие в руках следователя, я вспомнила про этот досадный случай и снова расстроилась. Подумав вдруг, что я ничем этому коллеге не обязана, я, повинуясь внезапному импульсу, рассказала эту леденящую душу историю Кораблеву; не называя, впрочем, имен. И его спросила: за что меня стервой обозвали?

— Видите ли, Мария Сергеевна, — начал Кораблев нравоучительным тоном. — Человек, который у вас пострелял в стену, — кстати, вам повезло, что только в стену, а мог бы в людей, вот тогда бы вы не перед мужем объяснялись, ага? Так вот, данный человек обладает логическим мышлением, этого у него не отнимешь. И первое, что он думает проспавшись: «Неудобно-то как! Швецова теперь всем расскажет, какой я идиот. Надо принять контрмеры». И принимает их: первый всем рассказывает, какая Швецова стерва…

— Но почему, Леня, почему? Если называешь человека стервой, надо же обосновать это хоть как-то!

— Да бросьте вы, — отмахнулся Кораблев. — Во-первых, не человека, а бабу.

Во-вторых, если один мужик про бабу говорит, что баба стерва, другой мужик ему без всяких объяснений поверит! Так вот, продолжаю. Теперь, рассуждает он, если Швецова начнет про меня говорить, все подумают, что она и вправду стерва, такие гадости про хорошего человека рассказывает, а ведь он предупреждал. А вы поступили вопреки логике и не стали ничего никому рассказывать; в чем я, кстати, весьма сомневаюсь. А? Вот сами на себя и пеняйте в таком случае. Кроме того, как вообще вся эта история вас характеризует? Семья на даче, а следователь Швецова приводит домой гоп-компанию для распития спиртных напитков без всякого повода. Стрельба по стенам — закономерный результат, спровоцированный вашим ветреным поведением. Я же вас предупреждал, вы всю жизнь так по ветру профукаете.

— Может, ты и прав, — задумалась я.

Мы как раз подъехали к зданию прокуратуры города.

Я уже взялась за ручку дверцы, как Леня грозно окликнул меня:

— Ку-уда?!

— А что такое?

— Что-что! Из ваших жалобных рассказов я понял, что вы с оружием обращаться не умеете, боитесь его и в руки взять стесняетесь. Поэтому я, как человек, ответственный за вашу безопасность, буду сейчас проводить оружейный ликбез. Берите в руки карандаш, мы начинаем вечер наш… Сколько весит пистолет Макарова?

— Леня! Побойся Бога! Я все это проходила, и сколько весит пистолет, и с какой скоростью летит пуля…

— Вы мне зубы не заговаривайте! Повторяю вопрос: сколько весит пистолет Макарова?

— Какой вы нудный, Альфред Терентьич! Пистолет Макарова со снаряженным магазином весит 810 граммов, наш начальник отдела по борьбе с экономическими преступлениями весы так на рынке проверяет: наберет овощей и фруктов, а потом спрашивает — весы точные? Давайте проверим, должно быть ровно 810 граммов, и пистолет на весы — хлоп.

— Ну ладно, общую теорию вы знаете, теперь будут практические занятия.

Сейчас будем собирать и разбирать пистолет…

В городской прокуратуре Кораблев в целях обеспечения моей безопасности сопроводил меня в приемную прокурора города. Рапорт мне велено было оставить у секретаря и ждать, когда подпишут. Мы сели и стали ждать.

В шикарной приемной, отделанной по последнему слову евростандарта, сидела такая же евростандартная секретарша, числящаяся прокурором отдела по надзору за исполнением законов и охране прав граждан в социальной сфере. Приемную, как и прочие апартаменты, отделывал еще прежний прокурор, Асташин, — с росписью на потолке, креслами, принимающими форму тела, и телефонным аппаратом из натурального поделочного камня, под старину. Он же посадил сюда, в качестве визитной карточки прокуратуры, самую прелестную из юных прокурорш — Таню Петровскую, по ногам выбирал; говорили, сам лично построил всех претенденток на эту почетную должность и вымерял длину ног.

Любимый и доверенный заместитель Асташина, которому, судя по всему, эти апартаменты, вкупе с секретаршей, запали в душу и оскорбляли разительным контрастом с собственным кабинетом без приемной и секретарши, улучив удобный момент, сдал шефа со всеми потрохами, донеся до нужных ушей подробный рассказ о том, какие они с Асташиным делишки обделывали, а в награду получил индульгенцию и апартаменты. Не успели еще высохнуть чернила на приказе об отстранении Асташина от должности, как бывший клеврет уже своими короткими пальчиками тыкал в диск телефонного аппарата под старину, любуясь шикарным видом из окна. Ничего он переделывать не стал, а зря, кресло Асташин заказывал под свою, крупную фигуру, а у нового первого лица — Дремова, которому кто-то очень метко прилепил прозвище Дуремар, короткие ножки до пола не доставали, приходилось ими болтать.

Танечку Петровскую Дуремар тоже оставил, не стал менять на новую секретаршу.

А Танечка на удивление быстро приспособилась к привычкам нового шефа, у некоторых даже создалось впечатление, что приспосабливаться она начала задолго до смены власти. По крайней мере, Леша Горчаков мне рассказывал, и оснований не верить ему у меня нет, что в тот недолгий период, когда он возглавлял в городской прокуратуре отдел по надзору за органами внутренних дел и когда под Асташиным уже активно шаталось кресло, Таня одной из первых сыграла на повышение. Как-то Горчаков метался по городской прокуратуре, выполняя какое-то срочное задание шефа, а вездесущая, по определению, Таня Петровская с тонкой улыбкой ему заметила: «Что ты так суетишься? Не на того ты ставишь, умные люди свой выбор уже сделали».

Бедный Горчаков в этих дворцовых интригах был не силен, а потому всерьез Таниного предупреждения не принял, отчасти из-за неприятия Таниной личности в целом. Вся прокуратура уже несколько лет смаковала душераздирающую лав-стори между Петровской и ушлым пострелом Денщиковым, который везде поспел и здесь тоже. Имея под боком, то есть в отделе писем, верную жену, родившую ему двоих детей, Игорек в то же самое время развлекал супердевочку Таню Петровскую, пользуясь такой универсальной отмазкой всех времен и народов, как тяжелая следственная работа, ночные выезды и круглосуточные составления обвинительных заключений. Верная жена Ирина по экстерьеру, конечно, конкурировать с Петровской не могла, а как известно, если двое краше всех в округе, как же им не думать друг о друге? Все об этом знали, все до единого, до последней уборщицы прокуратурской, кроме законной жены.

При этом Таня, конечно, в душе лелеяла мечту о законном браке с Денщиковым. У женщин иногда пропадает чувство реальности, они начинают ждать того, чего не может быть, потому что не может быть никогда. Уж не знаю, кто из них кого подловил, но только Таня, двадцати трех лет от роду, вдруг стала всем рассказывать, что замуж ей не выйти, она уже потеряла надежду и хочет просто родить ребенка, правда, и на это у нее шансов мало… Все уже поняли, куда она клонит, и верно: вскоре Танечка стала носить платья свободного покроя, а там и отправилась в длительный отпуск. Самое интересное, что младший ребенок Денщикова в законной семье и ребенок у Татьяны родились день в день. Снайпер, одно слово!

Я только поражалась на законную жену: ведь не полная же дура, ну что ж она всему-то верит, каждому Игореву слову! Причем, судя по всему, Ирина не просто строила хорошую мину при плохой игре, а искренне своего мужа считала непорочным.

Был случай, когда мне срочно требовалось просмотреть огромное количество видеокассет, изъятых на обыске. А поскольку в районной прокуратуре видика отродясь не водилось, пришлось это делать в кабинете криминалистики. Одна там остаться я никак не могла — кабинет сдавался под сигнализацию. Нужно было уламывать Денщикова, чтобы он там со мной посидел. Денщиков на мои подходы ответил — нет проблем, ты работай, а мы тут поквасим, только ты меня перед женой отмажь, она будет звонить, меня домой требовать, а ты будешь ей говорить, что я с тобой работаю.

Ну, я, значит, смотрю свои кассеты, пишу протокол потихоньку, а в соседней комнате уже дым коромыслом. Жена денщиковская регулярно звонит, и я ей, как условились, рассказываю, что без Игоря мне никак работу не закончить. В ноль часов я ставлю точку в протоколе осмотра и сообщаю, что в услугах Денщикова больше не нуждаюсь. Равно как и мы в твоих, отвечает мне изрядно нагрузившийся Денщиков, скатертью дорожка.

На следующий день — как сейчас помню, была суббота — в семь утра меня будит телефонный звонок денщиковской жены, нервно интересующейся, куда я дела ее мужа, поскольку домой он до сих пор не добрался. Я, честно говоря, ее озабоченности не поняла, учитывая, что Игорь Денщиков примерным семьянином, ночующим только дома, никогда не был. И спросила, почему она считает, что я должна знать о его перемещениях. Ирина мне все так же нервно ответила, что раз он по моей вине задержался, я и отвечаю за то, чтобы он благополучно добрался до дому. Я бы с ней поспорила, но очень спать хотелось. Поэтому я сказала, что готова оказать ей посильную помощь, и попыталась успокоить, предположив, что он заночевал у кого-то из друзей или сослуживцев. Но это предположение жена с негодованием отвергла, заявив, что у него нет таких приятелей, у которых он мог бы заночевать. Нет их, и все; такого просто быть не может. (И это в то время, когда вся прокуратура знает, что Игорь в любое время может заночевать хотя бы у Танечки Петровской!) Раз его нет дома, значит, с ним что-то случилось. Пока не дошло до заявлений о том, что я ей еще буду должна алименты на случай потери кормильца, я решила принять меры.

— Ладно, — сказала я ей, — подожди, я перезвоню.

Положив трубку, набрала номер дежурных медиков. К телефону подошел Лева Задов, и я спросила у него, не заходил ли туда случайно Денщиков.

— Чего ж не заходил! Да он и сейчас тут, валяется пьяный, как свинья, без задних ног, — охотно поведал мне Лева.

— Растолкай-ка его, Лева, его жена с фонарями разыскивает.

Через минуту трубку взял Денщиков и заплетающимся языком стал допытываться, как же я его вычислила.

— Подумаешь, бином Ньютона, — фыркнула я. — Где у нас круглосуточно имеется койка? В дежурном отделении. Собирайся домой, блудный муж…

— Нет, ну как ты догадалась, а? Офигеть, — пьяно причитал Денщиков в совершеннейшем восторге. — Ну скажи, как ты догадалась?

— Да следователем я работаю.

Как ни странно, после этого случая жена Денщикова перестала со мной здороваться. (Ну что ж, пришлось пережить и этот удар судьбы.) Но в мужа она верила по-прежнему.

Уйдя из городской прокуратуры обратно в район, я как-то перестала следить за развитием отношений Денщикова и Танечки Петровской. Иногда только эксперты в дежурном отделении при мне сплетничали, что отношения их охладели и что Танечка теперь не разменивается на мелочи и вовсю дружит с первым заместителем прокурора города. Именно тогда, по словам Лешки Горчакова, Таня ему прозрачно намекнула, на кого нужно ставить. В принципе мне было все равно, с кем проводит время прокурор социального отдела Петровская. Но периодически, когда до меня доходили слухи о денщиковских подвигах, за которые другого бы не то что уволили — под суд бы отдали, а Денщикова даже пожурить как следует не осмеливались, мне в голову приходила мысль о том, что отношения между Таней и Денщиковым по-прежнему остаются сердечными, просто комбинация стала многоходовой…

— Денщиковская подружка? — тихо спросил меня Леня Кораблев, незаметно пихнув локтем в бок и кивнув в сторону выхоленной Танечки, читающей изящно замаскированный среди кучки факсимильных сообщений детектив.

Я пожала плечами.

— Да-да, точно, — уверенно зашептал Леня. — Вы у нас тоже не подарок, но эта штучка законченная ведьма, достаточно на выражение лица посмотреть.

— Скажите, какой физиономист, — усмехнулась я, — прямо Чезаре Ломброзо.

Загудел зуммер внутренней связи — Танечку вызывал Дуремар. Танечка грациозно вспорхнула, протанцевала в кабинет первого лица и тут же вынесла мне подписанный рапорт.

— На комиссию, сдашь зачет и получай оружие. Комиссия каждую среду, — равнодушно проинформировала она меня, не поинтересовавшись, с чего это я вдруг пришла за пистолетом.

В приемную вошел заместитель начальника отдела по расследованию особо важных дел Карлов по прозвищу Карл Маркс, с широкой окладистой бородой.

— Татьяна, это на отправку в Генеральную, отсрочка по террористам.

Запечатай в конверт, чтобы никто нос не совал, и отправь фельдсвязью, через ГУВД, срочно.

Он положил документ ей на стол, а я подумала, что для Денщикова, похоже, в этой конторе секретов нет.

Отдав подписанный рапорт председателю комиссии, отставному районному прокурору, который нынче занимался вопросами гражданской обороны и вооружения личного состава, я под конвоем Кораблева отбыла назад, в свою прокуратуру.

По дороге я спросила Леню про Скородумова, и Леня мне тут же отрапортовал, что справляется о его самочувствии каждый день. По словам лечащего врача Пискун Галины Георгиевны, инфаркт обширный, и в реанимации Скородумов проведет не меньше недели, а то и полторы, и надо терпеливо ждать.

— Лень, я тебя, знаешь, что попрошу: сейчас меня отвезешь и сгоняй в морг, возьми фотографию трупа из Токсова, желательно, чтобы они в морге уже сделали туалет трупа, причесали и подкрасили, может, опознаем. Сделаешь?

— Вот Леня как курьер будет раскатывать туда-сюда, личный бензин расходовать, — привычно заворчал Кораблев, по такой опасной траектории огибая впереди идущую машину, что я заволновалась.

— Ой, Ленечка, еще обувь с трупа из морга забери, сейчас заедем ко мне, я тебе дам постановление на выемку. У нас же есть слепочек с чердака, мы сравним и свяжем все это в один узелочек. Кузьмич тебе в пояс поклонится.

— Что-о?! Это чтобы я в свою чистенькую машинку вонючие башмаки с трупа положил?! Не дождетесь!

— Хочешь — на трамвае привези, — спокойно посоветовала я, дав себе слово не раздражаться.

— Ну давай-давай стукни, мне как раз ремонтироваться надо, я с тебя такой ремонт сдеру! — закричал Кораблев, встав поперек трамвайных путей перед тем, как свернуть к прокуратуре, и пытаясь перекричать трамвайный трезвон. Это, конечно, адресовалось не мне, а вагоновожатой, оглушавшей нас трелью звонка в надежде, что Кораблев уберется с путей и даст ей проехать. — Ну стукни, стукни!

— Леня, а ничего, что с этого боку я сижу, куда она стукнет? Мне ремонтироваться не надо!

Наконец мы благополучно разъехались с перекрестка, причем Леня умиротворенно улыбался (я давно заметила, что всякого рода скандалы и конфликты благотворно действуют на его нервную систему), а трамвайщица потрясала кулаками и нервно позванивала.

Вернувшись в контору, я нашла подсунутую под дверь Лешкину записку о том, что он отправляется в ратный поход по травматологическим пунктам и просит считать его коммунистом, если он не вернется через полгода. А я вытащила из сейфа дело Чванова и стала задумчиво перелистывать страницы, пытаясь сообразить, откуда вытащить людей, которые прольют свет на тайны частной жизни Дмитрия и Ольги Чвановых. Ольга была сиротой, сестер-братьев не имела, и никакие ее подруги в деле не упоминаются.

Чвановская же мамаша, судя по имеющимся в деле показаниям, к откровенности со следствием не расположена и явно проповедует принцип невынесения сора из избы. Да, я так ведь и не выяснила, кто теперь хозяин в особнячке, вырванном в борениях у банка. Я отметила себе на календаре, что это необходимо сделать как можно быстрее. А ведь это на нашей территории; может, прогуляться до особнячка и посмотреть своими глаза-ми? Я решительно влезла в куртку и отправилась на прогулку по району.

Особнячок стоял в тихом месте исторического центра. Тротуар был свежеотремонтирован на сто метров туда и сюда, изумительной красоты кованые решетки и воротики закрывали окна и двери. Никаких вывесок, опознавательных знаков, символов и флюгеров на нем не наблюдалось. Входная дверь со стороны улицы ручки не имела, была девственно гладкой. Я озадаченно огляделась. Ага, вот, похоже, единственная связь с нутром этого домика — кругленькая кнопочка звонка в уголке двери.

Я решительно позвонила и две минуты ждала ответа; безрезультатно. Я еще раз нажала на кнопку звонка и держала ее дольше, чем этого требовали приличия.

Кто-то там, за дверью, зашевелился; и в этот момент в углу двери, противоположном звонку, я заметила глазок видеокамеры. Поскольку открывать мне не спешили, я вытащила удостоверение и вытянула руку с красной книжечкой, поднеся ее поближе к глазку. Наконец дверь открылась.

В проеме показался внушительного вида молодой человек в черной униформе милитаристского стиля. Он потянулся к моему удостоверению, которое я все еще держала в руке, намереваясь взять его у меня, но я отвела руку. Не надо никому давать свое удостоверение, вообще из рук его выпускать не надо. Тем не менее молодой человек, вытянув шею к моей руке, внимательно изучил все, что написано в моем удостоверении, и вопросительно взглянул на меня.

— Прокуратура района, — напомнила я, хотя он только что прочитал это в моем документе. — Разрешите войти?

Молодой человек не шелохнулся, продолжая вопросительно на меня смотреть.

То, что он не шелохнулся, означало, что он и не думал посторониться и раскрыть дверь пошире. Мы продолжали стоять по разные стороны порога.

— Скажите мне, пожалуйста, название вашего учреждения, — попыталась я все-таки вызвать его на разговор.

— Фамилия, — процедил молодой человек.

— Чья? — слегка растерялась я.

— Название: «Фамилия».

— А кто его возглавляет?

— Редничук, — лаконично ответил молодой человек.

— Пожалуйста, передайте ему повестку… Я вытащила из сумки бланк прокурорской повестки и быстро заполнила ее, указав время явки — завтра к десяти утра.

Охранник беззвучно принял повестку и захлопнул дверь перед моим носом. Вот так! А у меня в удостоверении, между прочим, лежал вкладыш с выпиской из Федерального закона «О прокуратуре», гласивший, что предъявители сего имеют право беспрепятственно проходить на любые режимные предприятия и пользуются правом неограниченного доступа в любые учреждения… Шагая назад, в прокуратуру, я вспоминала рассказ нашего старенького зама прокурора, который когда-то возглавлял крупную районную прокуратуру, и на его территории имелась фешенебельная интуристовская гостиница. И вот как-то раз, в очень застойные годы, он пришел на работу, а дежурный по РУВД ему сообщил, что ночью в гостинице произошло ЧП: покушение на изнасилование иностранной туристки, из Чехословакии. Прокурор посмотрел материалы; реальная ситуация, похоже, несколько отличалась от официальной версии. Туристка объясняла, что легла спать в номере, не заперев двери, вдруг ночью в номер вошел молодой человек и стал осуществлять сексуальные домогательства, от которых ее спасла руководительница группы, случайно оказавшаяся в коридоре и услышавшая шум борьбы. Молодой же человек рассказывал, что в три часа ночи он шел мимо интуристовского отеля и захотел выпить сухонького; дав швейцару три рубля, он беспрепятственно вошел в гостиницу, в баре реализовал свое желание — выпил сухонького да еще и подцепил симпатичную иностранку. Они поднялись к ней в номер и только приступили к близкому знакомству, как вдруг в дверь постучали. Туристка испугалась и вошедшей руководительнице группы, которой, по всей видимости, кто-то стукнул про ее аморальное поведение, выложила версию о попытке изнасилования, а руководительница с ходу вызвала милицию.

Все склонялось к мирному урегулированию проблемы, но коль скоро речь шла о задетой чести иностранной гражданки, прокурор обязан был лично прибыть на место происшествия и принять участие в разбирательстве. И прокурор нехотя потащился в гостиницу, где находились участники истории. Но не тут-то было: прокурор района элементарно не смог миновать швейцара, чтобы войти в гостиницу. Швейцар встал намертво, заявляя, что гостиница режимная, интуристовская, пропуск по специальным картам гостя, а больше никакие документы не действительны, и пустить прокурора он может только с личного разрешения директора, а директор сейчас на совещании, так что придется подождать. Вот тут прокурор психанул и закричал: ага, как ночью хануриков всяких за треху пускать сухонького попить — так это с вашим удовольствием, а прокурора, значит, только с личного разрешения директора гостиницы?!. Так что время идет, а времена не меняются.

В прокуратуре меня уже ждал недовольный Кораблев с довольно приличной фотографией умытого и подкрашенного лица обнаруженного нами в лесу трупа. Пакет с ботинками с трупа, и вправду вонючими, Кораблев демонстративно, из вредности, положил прямо мне на стол. Я достала из коробки, стоящей на подоконнике, слепок, сделанный с отпечатка обуви на песке чердака, и, нетерпеливо разорвав пакет с ботинками, вытащила оттуда сплющенную и обгоревшую обувку. Еле расправив эти горелые комки двумя карандашами, чтобы не трогать их пальцами, я сравнила рисунок подошвы. На мой взгляд, похоже! Но окончательный вердикт вынесет эксперт-трассолог.

— Вы бы хоть перчатки резиновые надели, — брезгливо сказал Кораблев, следивший за моими манипуляциями.

— Да я сейчас схожу руки помою, — отозвалась я. Кораблев презрительно фыркнул.

— Только меня теперь не трогайте, — предупредил он, втягивая живот, пока я проходила мимо него по кабинету, причем на приличествующем расстоянии.

— Успокойся, обниматься с тобой не буду.

— Вы руки-то как следует вымойте, как следует! — донеслось мне вслед.

Вернувшись из умывальника, я поставила Леню перед фактом: мы сейчас поедем к криминалистам, отдадим ботинки и слепок…

— Опять?! — заорал Кораблев. — Опять эти вонючие башмаки в мою чистенькую машинку? Не позволю! Везите на трамвае!

— А потом съездим в больницу к Скородумову, — продолжала я, не обращая на его крики внимания.

— Зачем?! — тут же воспротивился Кораблев. — Что там делать, он еще в реанимации, все равно туда к нему не пустят.

— Ну что тебе, жалко, что ли, — настаивала я. — Я хочу с доктором поговорить, в конце концов, мне справку надо получить о прогнозах его выздоровления. У меня же материал вылеживается и срок по нему течет, надо хоть справками обставиться на случай пропуска срока. Иди машину заводи, я сейчас подойду. Ну давай, давай!

— Давай-давай! — передразнил он меня.

Ворча, Кораблев пошел вниз. Я тоже стала собираться; телефон зазвонил, когда я уже надевала куртку. Медовым голосом Василий Кузьмич осведомлялся о моем самочувствии и планах и нижайше просил по пути к криминалистам заглянуть к нему в РУБОП.

— Машечка, жду, чайничек ставлю…

— Трогай, шеф, — сказала я, открыв дверцу Ленькиной машины и бросая на сиденье сумку. — К вам заедем, Кузьмич ждет.

— Вот-вот, — тут же заворчал Кораблев. — Вы меня как извозчика используете. Между прочим, у нас в РУБОПе работают штатные водители. А я бы на вашем месте носил бы юбку поскромнее, а то ваши коленки отвлекают от дорожной обстановки. В следующий раз сядете на заднее сиденье.

— Ленечка! Ты еще и коленки замечаешь? — изумилась я. — А я-то думала, что ты видишь во мне одни недостатки.

— А что, такие коленки — достоинство, что ли? Для серьезной женщины, занимающей ответственное должностное положение, это недостаток. Я бы даже сказал, порок.

— Ладно, Леня, сделаю пластическую операцию, поменяю форму коленей. А если ты соскучился по оперативной работе, запроси-ка мне сведения на Пруткина — нет ли на него каких разработок.

— Зачем вам это? Какие разработки на неудачливого вора, кому он нужен?

— Вот ты сразу его неудачливым заклеймил! А может, он как раз удачливый…

— Ну да, четыре раза за кражи присел.

— А сколько раз не присел? А в последний раз из-под убийства выскочил, знаешь, срок за убийство и срок за кражи — это две большие разницы.

— Хотите его чем-нибудь пошантажировать?

— Да не пошантажировать я его хочу. У меня такое чувство, что какая-то связь в розыске у него есть. Он не просто так получал символические сроки, и в хозобслуге не просто так остался. Ты же порядок знаешь! Если ты на него запросишь сведения, может, его человек на нас выйдет.

— И что?

— Может, вместе разговорим его.

— Сомневаюсь. А где он первый раз залетел, в каком районе у него судимость?

— Первый раз, кстати, в нашем районе. Он, между прочим, тут и родился. Он пятьдесят девятого года, первый раз осужден в восемнадцать лет, только-только ему исполнилось. Получил год, освободился по сроку.

— Кража?

— Кража. Второй раз осужден тоже у нас в районе, — полез в квартиру с сигнализацией, тогда это еще было экзотикой, прихватили его прямо в квартире.

— Судя по этому, Пруткин уже тогда в случайные хаты не лазал, работал по наводке?

— История об этом умалчивает. А вот третий срок получил уже в пригородном районе, за кражи из оставленных дач. Аппаратура, одежда, продукты.

— Как его туда занесло?

— В нашем районе он жил в коммуналке с матерью, это есть в одном из приговоров. После первой отсидки вернулся к ней, а потом мать, наверное, умерла, и после второго приговора он свою жилплощадь потерял, — тогда еще выписывали, если срок больше шести месяцев; отсутствуешь больше шести месяцев, теряешь право на жилье. А в пригороде у них дача была — так, хибара какая-то, времяночка, не чвановский дом, конечно. Вот он туда и рванул, когда освободился по второму приговору. Там и жил, без прописки, естественно. Леня, а как на него вышли по убийству Чванова, ты не в курсе, случайно?

— Мы-то отрабатывали версию о бандитских разборках, с учетом угроз в адрес Чванова. А местные считали, что кто-то пришел хату бомбануть. Искали потихонечку специалистов, а вот он — специалист — на расстоянии вытянутой руки, три остановки на автобусе. Пришли его спрашивать, а он — бац! — явку с повинной. В печке ножичек, на курточке кровь, все в цвет.

Белое, черное, алое…

— Бац! Явку-то с повинной он, наверное, не сразу? Местные с ним немножко поработали?

— Может быть. Но когда я подключился, он охотно рассказывал, как пришел кражу совершать и что из этого вышло. И следов побоев я на нем не видел. Если он чей-нибудь человек, я могу проще узнать.

— Интересно, каким образом?

— Все равно все сведения об агентах в компьютер загоняются.

— А кто тебе их даст?

— А это уже мои проблемы. Все, приехали!

Василий Кузьмич пожелал меня видеть по своим скорбным делам. Как воинственный Катилина при каждом удобном случае напоминал, что Карфаген должен быть разрушен, так и добродушнейший Василий Кузьмич начертал на своем знамени:

«Вертолет должен сидеть в тюрьме!»

Я по токсовскому трупу сделала все, что пока было в моих силах, и ждала результата согласований на высшем уровне по вопросу, кто в дальнейшем примет это дело к производству. По логике вещей, его надо было объединять со взрывом в лифте и серьезно браться за вертолетовских бойцов, которые, судя по всему, не были семи пядей во лбу, раз додумались только до того, чтобы вытащить взрывника-наблюдателя из его логова на чердаке и поколоть на заказчика, а дистанционный пульт к взрывному устройству отобрали и выбросили во дворе. И сочли, что тем самым предотвратили покушение на «папу».

В принципе, я бы и сама с удовольствием поработала по этому делу, уж больно красивая картинка складывалась из показаний жильца квартиры под чердаком — Епанчинцева, записи вертолетовского телефонного разговора со своими цепными псами, рапортов, которые предоставила Федеральная Служба Безопасности (надо еще подумать, как превратить их в доказательства), и результатов осмотра трупа. Да плюс следы ботинок покойника на чердаке. Да плюс еще одна запись телефонного разговора Вертолета с неизвестным, который напоминал ему о годовщине. Так что это дельце в перспективе могло слиться с делом об убийстве Чвановых, что еще больше подстегивало мое нежелание выпускать этот злосчастный взрыв из рук.

Вот по этому поводу Василий Кузьмич, как выяснилось, и собирался бить челом.

— Радость моя, — сообщил он, прихлебывая чай, и не забыв и мне налить, — ты знаешь, что учудил этот сукин сын, Лагидин? Мы его после обнаружения трупа так плотно взяли в наблюдение, плотнее некуда, и даже в квартиру микрофон воткнули, так эта сволочь сделала ход конем и в больницу залегла. Якобы с сердечным приступом, аж в реанимации окопался.

— А может, у него и правда сердчишко прихватило? — со смехом сказала я. — Труп-то в сводку дали?

— Ну, а как не дашь? — подтвердил Кузьмич.

— Ну, значит, он уже в курсе, что труп нашли.

— Ну и что? Вряд ли он в курсе, что у его бойцов на хвосте комитет висел, а мы слушали его телефон. Если про это не знать, попробуй этот труп привязать к Вертолету: где он, а где область.

— Может, вы и правы, — согласилась я. — Хочу только добавить, что, и зная все это, Вертолета пристегнуть к убийству тоже будет проблематично. Если только его бойцы не поплывут. Поди докажи, что он давал команду убить. Если его припереть тем, что у нас есть, ну признает он, что велел порасспрашивать взрывника с пристрастием, а что те его грохнули, так извините — это эксцесс исполнителей. Перестарались ребята. А он позаботится о том, чтобы ребятам в зоне не очень тоскливо было. За недонесение по новому кодексу уже не наказывают, нет такой статьи. А укрывательство с его стороны не докажешь. А даже если докажешь — извольте, господин Лагидин, получить по приговору суда штраф в размере пятисот минимальных размеров оплаты труда, или в размере вашего \ двухмесячного дохода. Он еще и судье премию приплатит в размере двухлетнего дохода. Там в санкции еще арест есть, от трех до шести месяцев, и лишение свободы на срок до двух лет, но об этом и мечтать нечего. Проще ему доказать уклонение от уплаты налогов.

— Значит, его бойцы поплывут, — уверенно сказал Кузьмич.

— Ну, дай-то Бог.

— Машечка, я чего хотел-то: может, пугнуть его немножко? Нам-то в больницу лучше не соваться, а вот ты бы съездила, переговорила бы с лечащим врачом, справочку бы взяла, даже с ним не надо беседовать…

— Да мне никто и не даст с ним беседовать, он в реанимации ведь лежит. Я могу поговорить с врачом, только вы не боитесь, что он после этого вообще за границу сдернет? Он ведь пока что в лучшем случае свидетель, мера пресечения в отношении него не избрана, и свободу его передвижений никто пока не ограничивал.

Сказав это, я поняла, чего добивался Кузьмич. Раз они так тотально обложили Вертолета, им надо было, чтобы он зашевелился — что-нибудь ляпнул под запись, какие-нибудь указания дал исполнителям убийства или еще каким-то образом обнаружил свою причастность к этому. Значит, надо спровоцировать его активность. Ну ладно, спровоцируем.

— А куда он залег, в какую больницу?

— В «четверку», в кардиологию.

— Да-а? Вертолет лежит в реанимации на соседней койке со Скородумовым? — удивилась я.

— С каким Скородумовым?

— Ивановским охранником, отставником фээсбэшным. Еще интереснее! Они там друг друга не передушат?

— Вряд ли, — успокоил меня Кузьмич. — Там вся вертолетовская гвардия его охраняет.

Я улыбнулась, не подозревая, что охрана и впрямь налажена весьма солидно.

Когда мы с Кораблевым подъехали к пандусу приемного отделения больницы, встать нам оказалось, некуда. Все пространство сплошь было заставлено сверкающими джипами и бээмвэшками. Больничный транспорт сиротливо жался по стеночкам. Наконец Леня нашел какую-то щель и приткнул свою машину туда.

— Где тут кардиология? — спросила я Леню.

— Реанимация кардиологическая на пятом этаже, — сейчас на лифте поднимемся.

Мы вошли в здание больницы, и первым, во что уперся мой взгляд, были два крепких молодых человека, сидящих на скамеечке возле лифта и разгадывающих кроссворд в каком-то ярком журнале. По мере нашего приближения к лифту они подобрались, сконцентрировались, и когда Леня нажал кнопку вызова кабины, один из них поднялся и, подойдя к нам вплотную, тихо спросил:

— Извините, куда вы направляетесь?

— В кардиологическую реанимацию, на пятый этаж, — невозмутимо ответил Кораблев.

— К кому? — вежливо, но настойчиво продолжал интересоваться молодой человек.

— К Лагидину, — так же невозмутимо отвечал Леня.

— Вы договаривались?

— С кем? — тут уже удивилась я, но Леня незаметно дернул меня за рукав.

— Представьтесь, пожалуйста, — попросил молодой человек.

Кораблев, не выражая никаких эмоций, вытащил свое удостоверение, раскрыл его и поднес к носу молодого человека.

— А вы? — обернулся он ко мне.

Я тоже без звука достала свое удостоверение и показала молодому человеку в развернутом виде. Меня это начало забавлять.

Страж лифта переписал в блокнотик наши данные, достал из кармана мобильный телефон и коротко и приглушенно переговорил с кем-то. Сунув трубку обратно в карман, он разрешил:

— Пожалуйста, проходите.

Мы воспользовались любезным разрешением и вошли в просторный грузовой лифт. На третьем этаже лифт затормозил и в кабину въехала тележка с лекарствами, сопровождаемая пожилой женщиной в белом халате и косынке.

— Вы на какой этаж, ребятки? — дружелюбно спросила она.

— На пятый, — ответила я.

— На пятый? — женщина посерьезнела. — А туда нельзя.

— Как это нельзя? — удивилась я.

— Вы в реанимацию?

— Да.

— Так вы туда не пройдете.

Как раз в этот момент двери лифта раскрылись напротив большой цифры 5, нарисованной на стене этажа. Под цифрой 5 стояла кушеточка, обитая дерматином, а на ней восседали два молодца, гораздо более внушительного телосложения, чем те, которые караулили внизу. Вокруг кушеточки на полу валялись пустые жестяные банки из-под джина-тоника. Мы вышли прямо на них. Медсестра с тележкой лекарств выкатилась следом за нами и стала не торопясь поправлять на тележке упавшие скляночки, явно намереваясь посмотреть, как нас отправят обратно.

Один из молодцов, наиболее крупный, с трудом поднялся с кушеточки и спросил, куда мы направляемся. Узнав, что в реанимацию, он прохрипел:

— Фамилии!

Мы без слов предъявили ему свои удостоверения; он сверился со своим блокнотиком и кивнул на дверь под кодовым замком. Женщина с тележкой заулыбалась и сказала:

— Ах, ну раз ребята разрешили, тогда пожалуйста! Вот сюда в звоночек позвоните! — и удалилась по коридору, погромыхивая тележкой.

— Паноптикум какой-то! — успела я сказать Леньке, пока он послушно звонил в дверь реанимационного отделения.

За дверью слышался какой-то неясный шум. Раздались шаги, они приблизились к двери, дверь открылась. Путь нам преградил невысокий мужчина, отличавшийся от предыдущих стражей не только комплекцией, но и стилем одежды, — он явно предпочитал консервативный костюм с галстуком спортивному. Ему мы предъявились сразу, без напоминаний. Там, за пределами отделения, сидели на стреме рядовые бойцы, а это, судя по всему, был один из близких. Человек того же уровня.

Он внимательно рассмотрел наши удостоверения и позволил войти. Посреди коридора реанимационного отделения стояла огромных размеров видеодвойка. На экране под оглушительную тревожную музыку бегали какие-то импортные зубодробители в камуфляжах, трещали автоматы, где-то что-то пылало. Перед экраном сидели, развалясь в креслах, трое парней в спортивных костюмах, на коленях у них лежали помповые ружья. Разрешения на них, безусловно, имелись, можно было не сомневаться. Двери в палаты по коридору были распахнуты, а может, этих дверей и вообще не было предусмотрено, в дверные проемы видны были койки с прикованными к ним страждущими пациентами. По коридору нервно расхаживала разодетая и раскрашенная женщина, в каких-то немыслимых блестящих брючках и не совсем уместном в больничной обстановке облегающем джемпере прямо-таки с бальным декольте. Впрочем, осуждать ее язык не поворачивался: ей было что показать.

— Вертолетша! — шепнул мне на ухо Кораблев.

Наш сопровождающий в костюме вежливым и тихим голосом сообщил, что с Романом Артемьевичем поговорить не удастся, он в тяжелом состоянии, но мы можем пройти к лечащему врачу, и изящным жестом указал на дверь в конце коридора. Мы прошли именно туда.

Лечащий врач, худенький парнишка в коротком белом халате, сидел в ординаторской за столом и вдумчиво заполнял истории болезни.

Мы представились в очередной раз, и доктор оторвался от бумажек и с интересом взглянул на нас. Дверь в ординаторскую мы плотно прикрывать не стали, и доктор это явно заметил, но никак не прокомментировал. Стараясь говорить не слишком тихо и спрашивая себя, не заглушает ли шум войны на экране видика мои вопросы и докторские ответы, я выяснила, насколько тяжело состояние больного Лагидина. Лечащий врач мне объяснил, что нахождение больного в реанимации пока не вызывается тяжестью состояния, но обусловлено тактикой лечения, а также удобством наблюдения его именно в условиях отделения реанимации, так как обследование еще не закончено, а состояние в любой момент может ухудшиться.

Совсем не заботясь о том, что мои слова могут больно ранить близких больного, я позволила себе замечание, что в тюремной больнице прекрасные врачи, и там он наверняка быстро пойдет на поправку. Доктор отнесся к этому моему замечанию на удивление безразлично; мне даже показалось, что он был бы рад избавиться от такого хлопотного пациента. Он только спросил:

— Вы ничего не путаете? Я слышал, что это на него было покушение.

— Нет, никто ничего не путает, — заверила я его. — Когда с Лагидиным можно будет проводить следственные действия? Он подозревается в убийстве, и я вас прошу сообщить в прокуратуру, как только его можно будет допросить и перевезти в тюремную больницу. Кстати, как вы терпите этот бардак в реанимационном отделении?

— Мы не в состоянии своими силами обеспечить безопасность больных, — вздохнул врач. — А разборки в палатах нам совершенно не нужны. Вы ведь слышали, наверное, что весной у нас имело место ЧП: привезли мужчину с огнестрельным ранением, положили в реанимацию, он уже шел на поправку, как вдруг прямо белым днем пришел человек в маске, с автоматом, и расстрелял нашего больного. Добил, что называется. Вы знаете, было очень неприятно. Мы уж лучше потерпим временно некоторые неудобства…

— Вот я и говорю, в тюремной больнице ему будет куда безопаснее, туда уж точно никто с автоматом не заявится, — заметила я. — А что конкретно за заболевание у Лагидина? С каким диагнозом он госпитализирован?

Доктор вздохнул и полез в кипу историй болезни. Выудив самую толстую, он раскрыл ее и вздохнул еще раз.

— У него заболевание неясной этиологии. Поступил с жалобами на тошноту, слабость, боли в сердце, болезненность лимфатических узлов… Кардиограмма показала функциональное расстройство сердечной деятельности, но одновременно мы выявили… Как бы вам объяснить попонятнее? В общем, у него изменения состава крови, и похоже, необратимые. Резкое увеличение количества белых кровяных телец. Причем, вы знаете, несмотря на проводимые мероприятия, его состояние ухудшается…

Заметив мой недоверчивый взгляд, доктор торопливо добавил:

— На понедельник мы назначили костно-мозговую пункцию. Поверьте, он действительно болен.

— Разумеется, иначе бы вы его тут не держали, — усмехнулась я. — Напишите мне, пожалуйста, справочку о состоянии Лагидина.

С этими словами я достала из сумки листок бумаги и ручку и, написав: «Где Г. Г. Пискун?», подвинула записку к доктору. Тот понимающе кивнул и нацарапал под моим вопросом: «2-й этаж, каб. 8». Потом написал на бланке с угловым штампом больницы справку о том, что в настоящее время с больным Лагидиным Р. А. проводить следственные действия не рекомендуется в связи с состоянием его здоровья, и, вручив мне бумажку, громко сказал:

— Поставьте на эту справку печать в восьмом кабинете на втором этаже.

Мы поблагодарили доктора и распрощались. Нас беспрепятственно выпустили из реанимационного отделения и позволили добраться до второго этажа. Там мы оказались предоставленными сами себе, без труда нашли восьмой кабинет и получили возможность без лишних ушей пообщаться с Галиной Георгиевной Пискун.

Мы без труда вспомнили друг друга: когда-то она лечила одного из моих потерпевших. Я знала, что она человек надежный, ей можно доверять.

В двух словах обсудив изменившуюся жизнь кардиологического отделения после госпитализации больного Лагидина, мы перешли к вопросу о состоянии Олега Петровича Скородумова.

— Ничего утешительного, — вздохнув, сказала Галина Георгиевна. — Он поступил уже очень тяжелым, несмотря на интенсивные меры, состояние никак не стабилизируется. Неделю он еще там пролежит, это точно. Если хотите, я вам сразу сообщу, как только с ним можно будет поговорить.

— А состояние не ухудшится? — спросила я.

— Будем стараться, — заверила меня Пискун. — Но я надеюсь, что через неделю мы с вами встретимся, и с Олегом Петровичем вы уже поговорите.

— Вы только не афишируйте тот факт, что Скородумов в том же отделении, что и Лагидин. Могут быть неприятности, — предупредила я.

— Вы знаете, мне иногда кажется, что у нас тут полевой госпиталь.

Постоянно привозят тяжелых больных с огнестрельными, — пожаловалась Галина Георгиевна, — вон в реанимации сидят люди с ружьями, ничего не стесняясь; весной больного расстреляли прямо на койке. Война, а ведь была больница как больница, дорожно-транспортные происшествия да строительные травмы-самое страшное, что могло с людьми приключиться, — вздохнула доктор Пискун.

Мы попрощались и вышли в коридор. Дойдя до лифта, я сказала Леньке, что я забыла поставить печать на справку.

— Я сейчас, подожди меня тут две минуты, — и, повернувшись на каблуках, побежала к кабинету номер 8.

Через две минуты мы с Кораблевым сели в лифт и благополучно отбыли из военно-полевого госпиталя, когда-то бывшего приличной больницей. Мне уже пора было забирать из школы сыночка, и Кораблев любезно довез меня до школы, а потом с ребенком до дома. Я стала понимать преимущества работы с РУБОПом, а то общественный транспорт выводит меня из терпения.

В первый раз за последние дни я пришла домой вовремя и смогла уделить внимание ребенку. Мы даже купили возле дома новые наклейки с динозаврами.

Черепашки-ниндзя, не говоря уже о вольтронах и трансформерах, ушли в далекое прошлое. На повестке дня были динозавры во всех мыслимых проявлениях — картинках, энциклопедиях, объемных изображениях: ручках, зубных щетках, старательных резинках, точилках, плюшевых игрушках, шоколадках и жевачках.

Ребенок ласково называл их «диники» и без запинки выговаривал их сложные названия: всякие «трицератопсы», «пситтакозавры», «компсогнаты» так и слетали с его языка, и при этом он отличал их друг от друга.

В домашней видеотеке множились кассеты с записями мультяшек типа «Земля миллионы лет назад» и «Мы вернулись!», а также серьезных фильмов про парк Юрского периода.

Насытив ребенка куриным бульоном с пирожками, испеченными вчера ночью, после возвращения с горчаковской дачи, я перешла к духовной пище.

— Какие уроки нам заданы?

— Ма, да я все сделал в школе, у нас был свободный урок. Мне только чтение осталось.

— А что надо читать?

— Щас… — он полез в ранец за книжкой. — Вот: миф 6 сотворении мира, Ветхий Завет.

Вот оно, еще одно знамение времени: дети в школах читают Ветхий Завет, как мы раньше читали «Рассказы о Ленине». И я не знаю, как мне к этому относиться.

Впрочем, мой ребенок, похоже, атеизм всосал с молоком матери.

— Ну давай читай, — вздохнула я.

— Ма, я сначала про себя прочитаю…

И сыночек мой углубился в историю сотворения мира. Но через некоторое время поднял голову и озадаченно сказал:

— Ерунда какая-то. Господь создал цветы и деревья, на земле стали журчать хрустальные ручейки, в которых плавали рыбки, солнышко приветливо сияло с голубых небес, пели птички, и Господь задумался, для кого все это великолепие…

— Ну?

— …И создал человека.

— Ну? А что тебе не нравится?

— Мама! Ну что они ерунду пишут? Травка, ручейки, а потом Бог создал человека, да? А динозавры где?!..

В девять вечера, когда ребенок в ванной подвергался водным процедурам, пришел с работы Сашка.

— Ты очень вовремя, — поприветствовала я его. — Пока я тебе грею ужин, быстро иди и проконтролируй процесс чистки зубов. Иди, он там зубную щетку мучает и утверждает, что паста не чистит как следует. Разъясни ему, кто не чистит как следует.

Спутник жизни без возражений приступил к исполнению. Из ванной тут же стало доноситься хрюканье и бульканье, чувствовалось, что оба увлеклись.

— Брэк! — сказала я через пятнадцать минут, заглянув в санузел. — Один в кровать, второй на кухню. Марш!

Ребенок — предполагается, с идеально вычищенными по всем правилам санитарии зубами — поплелся в кровать.

— Можно, я немножко про диников почитаю в кровати? — выторговал он себе кусочек удовольствия.

— Читай, я зайду через двадцать минут.

На кухне Сашка шарил под льняным полотенцем, которым была накрыта доска с выпечкой, нащупывая пирожки, испеченные к бульону. На звук моих шагов он обернулся, как Васисуалий Лоханкин, застигнутый над кастрюлей.

— Да не пугайся ты так, я тебя не съем, — успокоила я его.

— А можно мне один пирожок?

— Можно, — вздохнула я.

На изготовление противня пирожков (двадцать четыре штуки) у меня уходит два с половиной часа. На съедание двадцати четырех пирожков моим мальчикам требуется пятнадцать минут. А я потом еще полчаса драю противень. Хорошо еще, что меня научили слоеное тесто делать без этих утомительных раскатываний, по упрощенной технологии: порубить пачку маргарина с двумя с половиной стаканами муки, добавить полстакана воды с чайной ложкой уксуса, и на полтора часа на холод; а если в морозилку, то через полчаса уже можно печь. Я достала из-под салфетки шесть пирожков, подогрела их в духовке и поставила тарелку с пирожками к бульонной чашке.

А сама пошла отбирать у ребенка чтиво и строго напоминать, что завтра рано вставать в школу. Ребенок увлеченно читал красочную энциклопедию англичан Нормана и Сиббика «Динозавры». Я присела к нему на постель и заглянула в книжку.

— Альваресу удалось подтвердить свою теорию тем, что именно в наслоениях конца мелового периода в значительных количествах присутствует редко встречающийся элемент иридий… Тебе понятно?

— Понятно, и очень интересно, — заверил Гоша.

— А какую теорию подтвердил Альварес с помощью иридия?

— Теорию гибели динозавров из-за того, что с Землей столкнулся огромный метеорит диаметром в десять километров. Представляешь?

Я кивнула.

— А вот я не могу представить: какой же это метеорит — десять километров?!

— Ну, а дальше?

— Был взрыв, в атмосферу выбросило тучи пыли и воды, и солнце не могло пробиться сквозь толстый слой облаков. Все изменилось в жизни динозавров, и они померли.

Ребенок юмористически всхлипнул.

— А иридий-то тут при чем?

— А этот элемент редко на Земле встречается. Альварес предположил, что у него внеземное происхождение. То есть от метеорита.

Я подумала: какая каша должна быть в головах у детей, которые днем читают про сотворение мира Господом, а вечером — про естественно-научные теории ученых разных стран. Впрочем, у моего, похоже, никакой каши не образовалось, он все воспринимает достаточно критически.

— Спи, мой ученый динозавровед. — Я поцеловала сына в нос, отобрала книжку, накрыла его как следует одеялом и погасила свет.

— Машуня, пирожки во рту тают.

Сашка обнял меня; от него пахло одновременно пирожками и стоматологическим кабинетом. Этот запах давно перестал быть для меня неприятным.

— Ты-то сама их пробовала?

Я усмехнулась:

— Здесь только две порции. Мне уже не хватает.

Я рассказала ему про коктейль из динозавров и Ветхого Завета. Сашка посмеялся, а потом задумчиво сказал:

— Я его боюсь.

— Кого?

— Гошу. Он иногда так смотрит на меня, как будто хочет сказать: «Ну-ну!»

Мне кажется, что он меня не воспринимает.

— Ну, для того чтобы ребенок тебя воспринимал, нужно с ним хотя бы общаться.

— Я же говорю, я боюсь. Я его стесняюсь.

— Стеснительный ты мой! Сколько тебе лет?

— А что? И в моем возрасте ничто человеческое не чуждо.

— Чтобы не так бояться, поучаствуй как-нибудь в воспитании по собственной инициативе.

— Что еще скажешь?

— Звонила твоя мама, передавала тебе привет. Велела не кормить тебя на ночь, сказала, что ты толстеешь.

— Интересно! — возмутился Александр. — Не кормить! А если я с работы прихожу голодный? Я же не засну.

— Вот и я ей то же самое сказала, что, если тебя не покормить, ты в два часа ночи начнешь по холодильнику шарить.

— А она?

— А она сказала, чтобы ты не мясом с картошкой обжирался, а овощи ел.

— Ну, ты объяснила?..

— Я рассказала, как летом я решила кормить тебя здоровой пищей и приготовила тебе на обед кабачок, фаршированный овощами. А ты его с удовольствием съел и заявил: «Очень вкусно. А теперь, Машуня, давай обедать».

Ну и правильно. Вот мой коллега Кораблев говорит, что леопарды сена не едят.

Саш, а сколько времени человек может пролежать в реанимации с инфарктом?

— Ну, это зависит от разных факторов: от локализации поражения, от обширности… Неделю-то пролежит. У кого инфаркт?

— У свидетеля моего. Это ради его вещичек у меня ключи сперли.

— О Господи! Не пугай меня на ночь глядя. Я посуду помою, а ты передохни.

Ну разве можно не любить мужчину, который после сытного ужина изъявляет желание вымыть посуду, и не под пытками, а по собственной инициативе? За то, чтобы услышать слова «Я помою посуду, а ты отдохни», девяносто процентов моих знакомых женщин прозакладывали бы душу дьяволу.

Утром будильник не прозвонил. Уж не знаю, что там замкнулось в его металлических внутренностях, но я проспала лишние двадцать минут.

Внезапно проснувшись, я бросила взгляд на часы и покрылась холодным потом: мы катастрофически опаздывали. Я плюнула на то, что не успеваю накраситься, и понеслась собирать ребенка. Конечно, мы опоздали, несмотря на наши общие титанические усилия. Когда мы подошли к школе, шла пятнадцатая минута первого урока, и мой пунктуальный ребенок уже в голос рыдал.

Однако напрасно он так переживал: по пустынному двору школы прохаживался омоновец, который преградил нам дорогу и лениво сообщил, что занятия отменены, так как проверяется сигнал о том, что школа заминирована.

Слезы у моего мальчика высохли в мгновение ока. Бурные переживания перешли в не менее бурную радость.

А вот я призадумалась, куда ж мне девать моего мальчика? У меня на утро вызван свидетель — нынешний хозяин фирмы «Фамилия», Редничук, поэтому отвезти ребенка домой я не успеваю. Придется тащить его на работу, а там как его занять? Вот чертовы времена: мне в мои школьные годы могло разве что в страшном сне присниться, что школа заминирована. А теперь посмотришь телевизор — сплошь и рядом, то одна школа, то другая.

— Котик, поиграешь в компьютер у меня на работе, в канцелярии у Зои? — заискивающе спросила я.

— Поиграю, поиграю, — покивал ребенок, который был на седьмом небе от счастья, что уроки отменились.

В прокуратуре Леня Кораблев раздавал бюстгальтеры. Завидев меня, он издали закричал:

— Мария Сергеевна, я вам отложил! У меня дружок бельем торгует, он отсыпал чуть-чуть…

— Леня, у меня через десять минут свидетель. Чтоб тебя с бельем и дамами духу не было, уйдите к кому-нибудь в кабинет.

Я внедрила ребенка в канцелярию, к единственному компьютеру, моля Бога, чтобы компьютер на это время никому не понадобился, и, вернувшись в кабинет, достала из сейфа дело об убийстве Ивановых. Только я, усевшись за стол, вспомнила, что не успела накраситься, как в дверь постучали.

— Войдите! — ответила я, тяжело вздохнув и даже раздумав смотреться в зеркало.

В кабинет вошла потрясающая женщина. Сказать про нее «красивая» значило не сказать ничего. Она окинула меня не то что оценивающим, — я бы сказала, раздевающим взглядом. Так на меня смотрели только мужчины.

На стол передо мной она положила повестку, в которой было написано имя:

Редничук.

— Документы у вас с собой?

— Безусловно, — с готовностью ответила она и щелкнула замком сумки.

Я раскрыла паспорт, который она передала мне, и прочитала: «Чванова Нателла Ивановна»…

— А Редничук где? — недоумевающе спросила я. Она почти так же недоуменно посмотрела на меня, потом ее взгляд прояснился.

— Ах да, вы же не знаете, что в деловом мире я известна под фамилией Редничук. Это моя девичья фамилия.

— Вы мать Дмитрия Чванова? — дошло до меня наконец.

— Да, — она мило улыбнулась.

— Нателла Ивановна…

— Просто Нателла. Терпеть не могу свое отчество, — пояснила она, удобно устраиваясь на стуле.

Она была одета в черную пелерину из очень дорогого сукна, отороченную черным блестящим мехом, которую отказалась снимать. Я напряглась и вспомнила, как эта штука называется: кап. Мне была видна выставленная вперед изящная ножка в коротком сапожке, как будто только что снятом с витрины выставки. Ножку облегало благородно матовое облако колготок, и я машинально подумала: где шикарные женщины берут такие колготки, сразу делающие облик дорогим, а походку высокомерной? Но тут же опомнилась: где-где, понятно где, я-то на колготки дороже определенной суммы и не смотрю. Устроившись, Нателла Ивановна Редничук-Чванова подняла на меня слегка удлиненные к вискам глаза. Такие глаза называют миндалевидными, отметила я для себя. Все в ее лице было слегка, не аффектированным: слегка выдающиеся скулы, но не до такой степени, чтобы лицо можно было назвать скуластым. Как у голливудских звезд сороковых годов, вслед за Марлен Дитрих удалявших себе крайние коренные зубы, чтобы сделать более изящным овал лица. Тонкий прямой носик, ему чуть-чуть не хватило до идеальной прямоты, но и так он чудесно смотрелся. Резко очерченные полные губы прекрасной формы, подчеркнутые умело наложенной дорогой помадой…

Я вдруг поймала себя на мысли, что уже забыла о собственном неприглядном виде. (Впервые в жизни нарушила принцип — приходить на работу накрашенной и причесанной, в крайнем случае — никому без прически и макияжа на глаза не показываться, сразу запираться в кабинете и приводить себя в порядок. Хотя вот Лариска Кочетова запросто приходит на работу как с постели, треплется со всеми подряд в коридоре, пока дойдет до своего кабинета, и, пока красится, даже двери к себе в кабинет не закрывает…) Забыв о своих ненакрашенных ресницах, я просто плавилась от восхищения, разглядывая безупречный грим на красивом лице свидетельницы, полные изящества движения, одежду, в которой не стыдно появиться в парижском бомонде (хотя, вообще-то, не была, не знаю). Это я-то плавлюсь; а что же должны чувствовать мужчины рядом с таким великолепием?

Хотя я оцениваю каждый элемент образа в отдельности, а мужики, наверное, воспринимают впечатление целиком. Правда, может быть, какой-нибудь продвинутый современный мужчина еще оценит, в каком бутике куплена каждая вещь из прикида, что либо добавит баллов к общей оценке, либо ее снизит.

Я изо всех сил старалась, чтобы мое глазение не выглядело неприличным, но все равно не могла оторвать от нее взгляда.

Наконец я опустила глаза в паспорт и посмотрела, сколько лет этой женщине; если, конечно, это был ее паспорт. У нее была нежная, гладкая смугло-розовая кожа, без единой морщинки даже в самых уязвимых местах — возле глаз и рта, блестящие глаза, прекрасные светлые волосы; руки, которые, как считается, выдают возраст женщины, бесстыдно свидетельствовали об одном — эта женщина молода. А по паспорту ей было пятьдесят два года.

— С чем связан мой вызов? — поинтересовалась она без нажима.

— Нателла Ивановна…

— Я же сказала, просто Нателла.

— Как-то неудобно… А с отчеством никак?

— Никак, — твердо сказала она. — Меня это будет раздражать.

— Хорошо. — Я вздохнула. — Мне передали дело о смерти вашего сына и невестки. Я хотела поговорить с вами.

Она чуть больше повернулась ко мне и подняла брови, как бы вежливо говоря:

«Правда?»

— Вы теперь возглавляете фирму сына?

— Немножко не так, — ответила она-с еле заметной улыбкой. — Фирмы сына больше не существует. У него была строительная фирма, а у меня фитнесс-зал.

Просто я сохранила название.

— И здание?

— И здание.

Она кивнула с той же милой улыбкой, еле обозначенной.

— Как вам это удалось? На здание ведь было много претендентов?

— Отнюдь. Сын устранил всех конкурентов. Конечно, в переносном смысле, юридическим путем. У него был очень мягкий характер. Я иногда не понимала, как можно добиться чего-то в делах с таким мягким характером. После его смерти я приобрела его фирму, вместе с имуществом, естественно, то есть вместе и с этим зданием, и закрыла ее. Вернее, перерегистрировала.

— А его персонал?

— Особого персонала там не было.

— Насколько я знаю, там были, по крайней мере, бухгалтер, референт и охранник.

— И это ярко демонстрировало неспособность моего сына вести дела.

Сентиментальность и бизнес — две вещи несовместные. Охранником был выживший из ума старикан, где уж сын его подобрал, я не знаю. Референтом — бывшая сокурсница сына, полная неудачница во всем. А окружать себя неудачниками вредно, это заразно.

— А бухгалтер?

— Это был единственный дельный работник, и то нашла ее я. Она перешла в мою фирму.

— У вашего сына была «крыша»? — спросила я, отдавая ей назад паспорт.

Редничук убрала паспорт в сумку, щелкнув замком, а потом спросила:

— «Крыша»? А что это такое? — и опять еле заметно улыбнулась.

— Я имею в виду, платил ли ваш сын кому-то деньги за безопасность? Чтобы его не трогали криминальные элементы?

— Нет.

Она покачала головой.

— А вы платите кому-нибудь?

— А как вы думаете, что я вам отвечу?

Очаровательная женщина, подумала я, записывая ее слова в протокол.

— Нателла Ивановна…

— Нателла, — поправила она.

— Скажите, пожалуйста, а что сталось с городской квартирой вашего сына и его семьи?

— Ровным счетом ничего. Там продолжают жить его дети — мои внуки.

На бабушку она никак не походила.

— Разве они живут не с вами? — удивилась я.

— Нет, они живут в своей квартире с няней, а я обеспечиваю им жизнь.

Видя мое удивление, она пояснила:

— Разве вы не считаете, что так логичнее? Я занимаюсь бизнесом и не могу уделять им столько времени, сколько нужно для их нормального, гармоничного развития. Кроме того, зачем им стеснять меня, а мне — их? Они привыкли к своей квартире. А я столько времени жила одна, что постоянное присутствие в моем доме маленьких детей и их няни создаст определенные неудобства. В конце концов, у меня квартира рассчитана на одного человека. Вчетвером там будет неудобно. Надо выбирать оптимальные варианты.

— А вы ничего не уничтожали в квартире сына? — поинтересовалась я, затаив дыхание.

— Нет, я ничего там не трогала.

— И семейные архивы сохранились?

— Видимо, — она пожала плечами. — Я не проверяла. Зачем они мне?

— Может быть, фотографии сына и его жены…

— Мне они ни к чему. У меня есть свой архив.

— Нателла… — На этот раз я с трудом, но удержалась от добавления отчества. — Вы могли бы мне разрешить прийти и посмотреть архив вашего сына?

— Хорошо. — Она снова пожала плечами. — Когда вы хотите это сделать?

— Лучше не откладывать…

— Вот вам моя визитка, — она протянула мне карточку. — Надумаете, позвоните. Номер моего мобильного там написан. В любое время суток. Я свободна?

— Да, пожалуй. Прочитайте и подпишите протокол.

— Протокол? Но я ничего важного не сказала.

— Но кое-что я записала, буквально две строчки.

Она подписала протокол и ушла, а я вдохнула воздух, пропитанный легким ароматом ее духов. Странно, пока она сидела напротив меня, духи не чувствовались, но вот она вышла, и по кабинету распространился слабый, но невыразимо прекрасный запах, еще некоторое время напоминавший мне, что здесь побывала шикарная женщина. Я окунулась в облачко аромата, стоявшее, как послевкусие дорогого коньяка; ни с каким вином Нателла Редничук не ассоциировалась.

Под вечер в контору забрел Горчаков, весь в архивной пыли.

— Ну как? — сочувственно спросила я.

— Восемь травмпунктов. Пока ничего.

— Сколько осталось?

— Двадцать три.

— Понятно, еще три тыщи ведер и золотой ключик у нас в кармане.

— Вот-вот. А что за духи у тебя такие приятные? — повел чутким носом Горчаков.

— Это не у меня, это мама Чванова была.

— Ну и как?

Я закатила глаза. Сама я давно уже была накрашена и причесана, занялась этим сразу после ухода Чвановой.

— Она тоже Чванова?

— Ты знаешь, она по паспорту Чванова, а называет себя девичьей фамилией — Редничук.

— Редничук? — Лешка присвистнул. — Жалко, что меня не было, я бы хотел на нее посмотреть. Бывшая звезда подиума, мне говорили, что она до сих пор так хороша, что может студента соблазнить.

— Все именно так. Если бы я не видела ее паспорта, я бы на тыщу долларов поспорила, что ей ровно вполовину меньше лет, чем записано в документах.

— Нинон Ланкло?

— Сто очков вперед, — заверила я. — А ты-то про нее откуда знаешь?

— У меня же было дело по Дому мод. Мне там все уши про нее прожужжали.

— Мы с ней договорились, что она мне даст посмотреть архивы ее сына и невестки.

— Зачем тебе? — удивился Горчаков.

— А откуда я возьму сведения о личной жизни Чвановых? Может, в архивах какие-нибудь фотографии Ольгиных подруг, тогда будем искать этих подруг, или еще лучше — записные книжки, письма. С кем-то она должна была быть хотя бы в приятельских отношениях, не верю я, что она вообще из дому не выходила, даже в парикмахерскую.

— Слушай, а подружки матери тебя не интересуют? Я, когда расследовал захват Дома мод, завел там полезные знакомства и могу поспрашивать, хотя бы что за человек твоя Редничук, поскольку про ее человеческие качества мне не рассказывали, только про ее внешний вид и славное модельное прошлое.

— Поспрашивай. Мне она психологически интересна. Мать погибшего, первый раз общается с новым следователем и ничего не спросила о том, когда будут задержаны виновные, почему прокуратура бездействует, на худой конец, не поинтересовалась, почему дело к нам передано. Так что поспрашивай. Только осторожно и неофициально, хорошо? И желательно у тех людей, которые сразу после беседы с тобой не побегут к Нателле тебя сдавать.

— Не учите меня жить, лучше помогите материально. Зарплату не дают?

— Размечтался…

Только Лешка ушел к себе, в мой кабинет просочилась возбужденная Кочетова с лифчиком в руках.

— Машка, а чего ты лифчик не взяла?

— Мне вообще этот коробейник надоел. Пусть только попробует еще что-нибудь принести!

— А что? Тебе что, лифчик или купальник помешает на халяву? Брось ты.

Лучше посмотри, как на мне лифчик, я не могу решить, брать его себе или толкнуть девчонкам из суда. Так-то лифчик хороший, «Триумф», но мне кажется, что у меня на спине под лямкой складка.

Мы заперли дверь изнутри, и Лариска, быстро скинув одежду, надела лифчик.

— По-моему, все хорошо, — сказала я.

— А по-моему, складка, и мне неудобно.

Лариска извернулась, как кобра на гнезде, чтобы увидеть в зеркало свою спину.

— У тебя складка, потому что ты изгибаешься перед зеркалом, а так все нормально, — убеждала я ее. Мы обе разгорячились.

— Нет, от тебя толку не будет, — нервно заявила Лариска. — Ты все равно правду не скажешь. Надо позвать еще кого-нибудь, кто толк понимает. — И она в возбуждении стукнула кулаком в стену, за которой сидел Горчаков. — Вот Горчакова позовем. — И она бухнула кулаком в стенку еще раз.

Лешка тут же среагировал, подумав, что его зовут пить чай, и задергался в мою дверь. Услышав нашу возню, он приник к двери и стал ласково спрашивать:

— Девчонки, вы чего? Звали?

Тут Лариска опомнилась.

— Ой! — сказала она и стала лихорадочно одеваться. Приведя одежду в порядок, она повернула ключ в замке и впустила Лешку. — Леш, ты извини, у меня в башке заклинило, я хотела, чтобы ты лифчик на мне посмотрел.

— Девки! Вы совсем охренели! А над горшком вас подержать не надо?

…Сашка сегодня освобождался после утренней смены, в полтретьего, и я спихнула ему ребенка, намекнув, что есть возможность неформально пообщаться.

Мой мальчик весь день пребывал в эйфории от неожиданно свалившегося на голову счастья в виде заминированной школы. Взрывное устройство, конечно, оказалось туфтой, кто-то из детей таким образом избег контрольной, но впечатлений было море.

Придя домой и предупредив ребенка, что уроки делать все равно придется, я набрала номер домашнего телефона Гошкиной классной руководительницы; вежливый мужской голос мне ответил, что Татьяны Геннадьевны нет дома.

— Школу минировать пошла… — прокомментировал Александр.

Ребенок, сидевший тут же в ожидании домашних заданий, с готовностью захохотал.

— Гошенька, отнеси, пожалуйста, мою записную книжку в прихожую, положи мне в сумку, а то я ее завтра забуду, — попросила я и, как только ребенок скрылся из виду, зашипела на Сашку:

— Ты с ума сошел? Зачем ты подрываешь авторитет учителей?!

— А что я такого сказал? — удивился Сашка. — Я же тоже хочу поучаствовать в процессе воспитания!

— Ты уже поучаствовал! «Лукоморью» учил? То, что Пушкин написал, у ребенка из памяти изгладилось начисто, зато он всем рассказывает, как «на неведомых дорожках Невзоров бегал в босоножках»!

— А что? Это еще в мое время рассказывали! Преемственность поколений…

— В твое время рассказывали: «слоны катаются на кошках»! А кто научил ребенка песенке Винни-Пуха? «Куда идем мы с Пятачком — конечно, в гастроном…»

— 3а чем идем мы в гастроном?

Конечно, за вином!

А где мы будем пить вино?

Конечно, за углом!

А чем закусим мы потом?

Конечно, Пятачком… — без запинки рассказал появившийся из-за двери ребенок, демонстрируя незаурядную память. — Ну что, мам, не дозвонилась? Не переживай, без уроков обойдусь.

— Спасибо, утешил, — пробормотала я.

Процесс воспитания оказался под угрозой.

Ребенок опять уткнулся в энциклопедию про динозавров, а я все прокручивала в голове визит матери Чванова. Ну и что, что не спросила, когда будет раскрыто преступление. То, что она умная и незаурядная женщина, у нее на лице написано.

Да еще и хладнокровная, и не сентиментальная. Ну так и зачем умный человек будет задавать вопросы, на которые все равно нет ответа?

Среда началась с телефонного звонка Кораблева.

— Мария Сергеевна, сегодня среда, когда вы получите оружие?

— Ты меня замучил уже! Сегодня комиссия, будут принимать зачет. Если к трем приедешь, а меня нет, возьми у Горчакова ключ от кабинета и завари чай, а я к тому времени уже должна быть, договорились?

В десять минут четвертого я вернулась из городской прокуратуры. Кораблев уже хлопотал над чаем.

— Ну что, порядок? — спросил он, насыпая заварку в чайник.

Я сняла куртку и ответила:

— Нет. Не сдала я зачет.

— Здрасьте! Ну, Мария Сергеевна! Учил я вас, учил, и без толку! И на чем вас завалили?

— Да ну, на ерунде. — Я подошла к столу и заглянула в заварной чайник, чтобы проверить, сколько Леня насыпал заварки. — Попросили разобрать пистолет, а потом собрать. А у меня руки вспотели от волнения, и мне затворную раму на пружину не натянуть. Они мне говорят: как же вы, Швецова, будете разбирать и собирать пистолет в боевой обстановке? Я им отвечаю: клянусь, что мне и в голову не придет разбирать и собирать пистолет в боевой обстановке, я его просто брошу, если патрон перекосит! Ну, вот меня и отправили еще позаниматься «Наставлением по стрелковому делу».

— Ма-а-рия Сергеевна! — протянул Кораблев с чайником в руках. — Вы меня позорите. Пистолет не собрать, это же надо! Смотрите, насколько это элементарно!

Он поставил чайник на стол, достал из кобуры свой табельный «Макаров» и, слава Богу, предварительно вытащил из него магазин, и выщелкнул патрон из патронника.

Сняв затворную раму, он стал показательно надевать ее на станину и, видимо, слишком сильно нажал. Рама выскользнула у него из руки и, описав в воздухе полукруг, пролетела в сантиметре от моего носа, а потом грохнулась вниз и вдребезги разбила фаянсовый чайник. Я несколько секунд остолбенело наблюдала, как заварка растекается под уголовные дела, потом опомнилась и стала лихорадочно сгребать их со стола в охапку. Кораблев же без всякой суеты собрал пистолет, вставил обратно магазин, передернул затвор и поставил оружие на предохранитель, после чего сказал:

— Какие же вы, женщины, неаккуратные: тут у вас и дела, тут вы и чай завариваете! Развели хлев в кабинете, негде пистолет разобрать.

Он убрал оружие в кобуру и, с невозмутимым видом сев за стол, стал барабанить пальцами по столешнице, предоставив мне одной убирать следы разрушения.

Эти следы я убрала весьма вовремя: в кабинет в сопровождении шефа вошел старший прокурор-криминалист. Оглядев кабинет, он удовлетворенно кивнул — вещдоки у меня на полу и столе не валялись, и вообще стол был хотя еще и сырой, зато на вид чистый.

Кораблев под шумок быстренько смылся.

Шеф объяснил причину визита:

— Гурий Львович приехал по поручению прокурора города проверять хранение вещдоков и состояние следовательских сейфов. Мария Сергеевна, покажите, пожалуйста, сейф. Я надеюсь, ключ у вас при себе? Вот Гурий Львович рассказал какие кошмары: в соседнем районе у следователя в сейфе золотые цепочки лежат изъятые, деньги. Ничего, как положено, не сдано, бардак.

Я про себя посмеялась: шеф давал мне возможность сказать, что ключа от сейфа у меня нету, похищен, а новый еще не заказали. Это на случай, если у меня в сейфе творятся такие же безобразия, как у коллеги из соседнего района. Чего греха таить: процедура сдачи на хранение денег, особенно в иностранной валюте, и золотых изделий, изъятых по уголовным делам, такая занудная и трудоемкая, что следователи не торопятся уложиться в установленный инструкцией трехдневный срок сдачи. Тянут и тянут, ожидая, что объявится кто-нибудь из родственников субъекта, у кого было изъято все это добро, и ему добро и отдадут. В этом случае требуется только расписка.

Но шеф напрасно волновался, в моем сейфе все было чисто, дубликат ключа взамен похищенного мы нашли в прокуратуре. Я с гордостью продемонстрировала содержимое сейфа.

Гурий Львович потребовал вытащить все из сейфа, перепроверил каждую бумажку и три раза переспросил: «Это все? Больше вы нигде вещдоки не храните?»

Когда он наконец ушел несолоно хлебавши, я хмыкнула: «Осечка, блин!»

Вечером я рассказала появившемуся Лешке о проверке моего сейфа.

— Не могу, конечно, точно утверждать, но имею подозрение, что он искал бумажник Скородумова. И был очень разочарован тем, что бумажника в сейфе нет.

— А где же он?

— В надежном месте.

— А именно?

— Не скажу.

— Мне не скажешь? — удивился Лешка.

— Леш, меньше знаешь, крепче спишь. А вдруг нас подслушивают?

В пятницу Горчаков пришел в контору, когда я уже собиралась домой, и поделился со мной своим рационализаторским подходом к делу: теперь в травматологических пунктах он начинает не с того, что роется в журналах и картах травматиков, а с того, что рассказывает доктору и медсестре приметы девушки по имени Анджела и примерные обстоятельства, которые она могла сообщить, обратившись в травмпункт, — зверски изнасиловали, белье порвали, царапины на спине и тому подобное. В одном из восьми травматологических пунктов, которые он сегодня успел посетить, и доктор, и сестричка вспомнили девушку, сестра вытащила журнал за апрель и быстренько нашла карточку Анджелы Ленедан. Лешка помахал передо мной карточкой.

— Лешка, ты гений! — искренне сказала я. — И адресочек там указан, где над девушкой измывались?

— А как же!

— Ну что, приглашаем негодяя?

— Ох, приглашаем! Займешься им?

— А ТЫ?

— А я продолжу свой скорбный труд. В понедельник надеюсь закончить.

— Фамилия у нее какая странная, — заметила я, разглядывая карту травматика. — Может, замужем побывала за иностранцем, — предположила я.

— Или папа иностранец.

— Может, не вызывать его обычным путем, а выяснить, где он, и привезти в прокуратуру? На всякий случай…

— Попроси Кораблева помочь.

— Тогда надо все это откладывать на понедельник. А во вторник срок по материалу, надо принимать решение.

— Какое тут может быть еще решение? Возбуждать дело и расследовать.

— Да, — кисло согласилась я.

— А что так грустно? Что-то ты не рада, Машка.

— Я рада, — так же кисло ответила я. — Я очень рада. Только мой внутренний голос мне подсказывает, что, кроме неприятностей, это дело мне ничего не сулит.

Разве еще только очень большие неприятности.

— Швецова! Ты что, стала неприятностей бояться?! — округлил глаза друг и коллега Горчаков.

— Ах, как остроумно! Ты помнишь, Леша: десять лет я была лучшим следователем, не знала, что такое доследования и оправдания. А почему? А потому, что дела про бомжей расследовала и про то, как муж убил свою жену или жена мужа. А как пошли дела про мафию да коррупцию, так я сразу стала нехорошей. Из выговоров не вылезаю. Почему бы это? Мне, честно говоря, надоело амбразуры грудью закрывать. Есть же люди, которые до пенсии на хорошем счету, никому на любимую мозоль не наступят. Что ж мне-то так не везет?

— А я тебе объясню, Швецова. Все дело в волшебных пузырьках. — Лешка постучал себя по лбу. — У тебя мозги устроены не по-человечески…

— По-лягушачьи, что ли? — обиделась я.

— Не перебивай. У тебя ведь опыт большой, ты ведь знаешь, что любое дело можно загубить на корню, нужно только правильно его расследовать. Вот скажем, можно обкладывать подозреваемого со всех сторон, терпеливо записывать чушь, которую подозреваемый несет в свое оправдание, а потом — хлоп! — предъявить ему показания кое-какие да пару экспертных заключений: а что вы на это скажете, а на это? Ах, ничего? Пожалте в камеру! Так вот это не правильно. А правильно, знаешь, как? Вызываешь подозреваемого и спрашиваешь: скажите, пожалуйста, вы не убивали, случайно, такого-то? Ах, нет? Так и запишем! Потом только назначаешь экспертизы, за два дня предупреждаешь подозреваемого, что будешь у него обыск проводить, а еще лучше — за неделю. Потом допрашиваешь всех людей, упомянутых в его записных книжках. О чем? О детских годах подозреваемого, о его кулинарных пристрастиях, о его половых возможностях. Когда допросов набирается тома четыре, аккуратно подшиваешь их, каллиграфическим почерком составляешь опись документов в деле и выносишь на двадцати листах постановление о прекращении дела в связи с отсутствием в действиях подозреваемого состава преступления.

Копию не забываешь направить надзирающему прокурору. Какие к тебе претензии? Ты работала, не разгибаясь, полгода. Еще полезно регулярно ездить за советом к зональному или к начальнику отдела в городскую. И план составить, обязательно с использованием цветных карандашей. Но это я, естественно, говорю про дела, в которых замешаны уважаемые люди. Дяди Васи всякие, заточками размахивающие, пусть сидят.

— Какой ты циник стал, Леша.

Я покачала головой.

— Если ты думаешь, что «циник» — это ругательство, то ты ошибаешься. Не был бы я циником, я бы сдох — давно. Какие проблемы? Откажи в возбуждении уголовного дела в отношении Денщикова, забудь про травматологические пункты.

Кто тебя в них посылал? Тебе никто слова не скажет, ведь даже потерпевшие от шантажа уже ничего не хотят. Проведи по убийству Чванова генетическую экспертизу крови на куртке Пруткина. Я тебе гарантирую, что кровь окажется от Чвановых. Вот и запихни дело на него опять в суд. Что тебе мешает? А я тебе скажу: твоя беда в том, что ты видишь больше, чем тебе хотелось бы.

— После твоих слов хочется пойти и повеситься.

— Ну вот: хотел тебя утешить, а ты говоришь «повеситься». Пойдем-ка домой лучше. Как твой Скородумов себя чувствует?

— Пока лежит в реанимации. Разговаривать нельзя. Слушай, может, мне по дороге заехать к Кузьмичу, в РУБОП? Договориться, что они по Денщикову поработают? Со вторника надо уже плотно начинать.

— Маша, а что мы так икру метали? Я вот подумал — все равно возбуждать придется, так чего жилы рвать в эти десять дней, возбудим дело и расследуй себе два месяца как минимум.

— Леша! Мы жилы рвем — вернее, ты пока рвешь — только потому, что перед возбуждением надо материал доложить прокурору города. Мы же на Денщикова можем дело возбудить только с его согласия. А учитывая трогательное отношение руководства к Денщикову, надо к прокурору города идти с такими козырями, которые побить невозможно.

— Ладно, отдыхать все равно надо. Не езди ни в какой РУБОП, в понедельник договоришься. Ты оружие-то получила?

— Нет, не получила, и особо не расстраиваюсь по этому поводу.

— А лифчики-то вы с Лариской поимели? — Лариска да, я нет.

— Марья, да что ж ты, бедная, всего лишена: ни оружия тебе, ни лифчиков!

— Ты знаешь, мне Кочетова после Нового года подсунула гороскоп в газете, на целый год. Я нашла про Водолеев и читаю, что в целом для Водолеев прогноз благоприятный, только им следует обратить особое внимание на свое здоровье, поскольку они могут заболеть серьезной, скорее всего — неизлечимой болезнью; путешествия в этом году им, то есть нам, не рекомендуются, так как велика опасность дорожных происшествий и, соответственно, травм, а также денежных потерь, так что лучше вообще из дома не выходить. Что касается денежных потерь, то нужно быть готовым стать жертвой ограбления или мошенничества, также вероятны изменения в личной жизни — грозят разводы тем, кто женат или замужем, а кто нет — у тех близок разрыв с любимым человеком. На работе — полный крах всех надежд на повышение и увеличение зарплаты и осложнение отношений с руководством. А в целом, повторяю, прогноз благоприятный. Так что все строго по гороскопу. Правда, меня утешает, что я еще могу, слава Богу, себе позволить не носить ни оружия, ни лифчиков.

— Вот теперь узнаю Машку Швецову, даже спина выпрямилась! — Лешка довольно хмыкнул и хлопнул меня по выпрямленной спине. — Пошли, я тебя до дому провожу.

Сашка сегодня во вторую смену?

— Да, в вечер.

— И молчишь! — укорил меня друг и коллега. — А кто твою безопасность будет обеспечивать?

— Леш, да я уже никому на фиг не нужна, что с меня взять можно было, то уже взяли. Хотя, если ты меня проводишь, я не буду возражать. Ты же знаешь, какая я трусиха!

Мы с Лешкой неспешно собрались и вышли из прокуратуры. Обсудив по дороге к метро горчаковское дело об убийстве, мы еще посудачили на тему о том, что говорить нам не о чем, кроме работы. О чем бы ни началась светская беседа в среде юристов, разговор неминуемо сползет на уголовные дела. Я как-то разговорилась с экспертрисой-психологиней, и она меня утешила: знаете, говорит, это, наверное, свойственно всем компаниям, сгруппировавшимся по профессиональному признаку. Вот вы рассуждаете о составах преступления, а мы, психологи и психиатры, и того хуже — начинаем ярлыки друг другу клеить: этот психопат, та истеричка, а у нее, может, просто плохое настроение…

А дело и вправду интересное: Лешка выехал на труп женщины, лежащий на кухне в квартире с вилкой в глазу. Муж охотно пояснил, что они часто ссорились, он был недоволен тем, как жена ведет хозяйство; в этот вечер он пришел с работы голодный, сел за стол, начал есть и вдруг обнаружил, что у вилки зубчика не хватает. Он жену, стоявшую возле плиты за его спиной, попросил заменить ему вилку, она не отреагировала; он еще раз настойчиво попросил, а потом в раздражении, не оборачиваясь, швырнул ущербную вилку за спину. А жена возьми да и повернись именно в этот момент. И вилка вонзилась ей точнехонько в глаз.

Горчакову все вокруг говорили, что это ненаучная фантастика, такого быть не может. Медик обхихикал эту оригинальную версию. Недоверчивый же Горчаков решил исследовать обстоятельства дела досконально; раз подозреваемый предъявляет версию событий, надо ее проверить, и назначил следственный эксперимент. На той самой кухне у плиты поставили доску, на которой нарисовали силуэт и на уровне глаз потерпевшей отметили глаза. Посадили мужа спиной к доске и предложили бросить вилку так же, как он бросил ее в день происшествия. В исходе эксперимента никто не сомневался. На глазах у следователя, двух экспертов и понятых, под видеозаписью, муж берет вилку, не оборачиваясь кидает ее за спину, и что же? Вилка вонзается прямо в нарисованный глаз. Эйнштейн со своей теорией вероятности переворачивается в гробу.

Вот Лешка и решал для себя проблему: умышленное это было убийство или неосторожное? Или вообще случай, казус?

— Маш, я хочу с Александром это дело обсудить, — заявил мне Горчаков.

— В смысле — он единственный, с кем ты еще это дело не обсуждал?

— Я хочу еще раз прокачать ситуацию с медицинской точки зрения.

— Но Сашка-то не окулист, а стоматолог. Вот если бы он ей вилкой в дырку на зубе попал… И вообще, хочу тебе напомнить, что, как говорит эксперт Панова, — если муж убивает жену или жена мужа, то никакое это не убийство, а выяснение семейных отношений.

— Сашка мне на даче сказал по секрету, что он подумывает о переквалификации в судебного медика.

— Что?! — Я остановилась как громом пораженная. — Одна паршивая овца, то есть я, в доме, это еще куда ни шло. Но два идиота одновременно — это уже слишком.

— Пускай, пускай, — не поддержал меня Лешка. — Зато всегда будет с кем посоветоваться.

— Какой же ты эгоист, Горчаков! Только о себе и думаешь! А мне как жить придется? И так уже разговоров о покойниках в доме больше чем достаточно, а если еще он будет в БСМЭ работать, вообще покоя не дождешься. Я буду его казусы решать, а он мои. И ты еще со своими будешь на огонек заглядывать. Боже, Боже!

— Это ты эгоистка, Швецова! А по мне, чем больше хороших экспертов, тем лучше. И не надо думать только о себе.

— Слушай, ты заговорил прямо как Кораблев, — удивилась я. — Даже интонации совпадают. Но одного Кораблева я еще вынести могу, а двоих для меня уже многовато. Сходи еще, чистоту моих выключателей проверь.

Но Лешка отказался зайти, раз Александра нету дома, и распрощался со мной.

А я грустно подумала, что у всех людей впереди два выходных, а у меня, выродка, только один, поскольку я в воскресенье дежурю по городу. А как, интересно, будет женский род от слова «выродок»? Похоже, нету женского рода. Не означает ли это, что слово «выродок» относится только к мужчинам, женщин таких не бывает?

Вышедший на звук открываемой двери ребенок встретил меня сообщением о том, что мне три раза звонил Леонид Викторович и оставил телефон, по которому с ним можно связаться. Ребенок вообще очень серьезно относится к своим секретарским обязанностям, когда взрослых нет дома: все звонки он старательно записывает на бумажку и, когда мы приходим, отчитывается: кто звонил, во сколько и что просил передать.

Телефонный номер, заботливо записанный Гошей на бумажке, принадлежал отделу по раскрытию умышленных убийств нашего РУВД. Я сначала даже не сообразила, что это за Леонид Викторович, а когда поняла, что это Кораблев, застонала — только не это! Для меня непереносимой была мысль, что случилось что-то, требующее моего присутствия, и мне сейчас надо будет опять Одеваться и тащиться на работу… Вечер пятницы, святое время для всех нормальных людей! У меня постельное белье лежит уже три дня, ждет глажки, в конце концов! Не буду звонить, трусливо подумала я.

Только я успела переодеться в домашнее платье, зазвонил телефон.

— Да, Леонид Викторович, — ответил на звонок мой ребенок, — она пришла, — и честно позвал меня к телефону.

С непередаваемым чувством я прижала к уху телефонную трубку и услышала радостный голос Кораблева:

— Мария Сергеевна, срочно приезжайте! Давно вас ждем.

— А что случилось? — слабым голосом поинтересовалась я, прикидывая, не соврать ли, что у меня жуткая мигрень.

— Вы что, не знаете?! — заорал на том конце провода Кораблев. — Вы не знаете, что сегодня за день?! Ну, Мария Сергеевна, я от вас этого не ожидал!

Дата, когда все прогрессивное человечество отмечает день моего рождения! Мы тут уже давно сидим, приезжайте.

— Леня, я тебя от души поздравляю, но приехать ну никак не могу!

— Мария Сергеевна, вы хорошо подумали? — угрожающе спросил Кораблев. — Вы мне хотите в душу плюнуть?

— Ну что ты, Ленечка! Я бы с удовольствием приехала, но, во-первых, очень устала, а во-вторых, у меня ребенок один дома останется. Поздравляю тебя еще раз…

— Я и слышать ничего не хочу. Или вы приезжаете, или я вас вычеркиваю из списков живущих.

— Леня! Ну правда, не могу приехать. Но морально я с вами.

— Ладно! — сказал Кораблев и бросил трубку.

Обиделся, подумала я, и мне стало не по себе. Не могу существовать с мыслью, что кто-то на меня обижен или плохо обо мне думает. То есть могу, конечно, существую, но на душе все время кошки скребут. При этом моя мнительность усугубляет мои страдания. Человек, может, пообщался со мной и тут же забыл о моем существовании. А я все время в уме прокручиваю детали нашего общения и думаю: а не обиделся ли он вот на это; а как я это неловко сказала; а вот этим своим замечанием не намекал ли на такие-то обстоятельства, а я его намеков не поняла?

Но на этот раз кошки скребли недолго. Через двадцать минут в дверь позвонили. Хорошо, что я не успела смыть косметику, мелькнуло у меня в голове, пока я открывала двери. На пороге стоял Кораблев.

— Собирайтесь, — не терпящим возражений голосом сказал он.

— Куда?

— Мы едем в ресторан, продолжать отмечать мой день рождения. Собирайтесь.

— Ленечка! — я умоляюще сложила перед собой руки. — Я очень хочу поехать, но не могу, у меня же ребенок один останется. Я и в РУВД хотела приехать, но никак!

— И ребенка с собой берите!

— Да ты что, что он там будет делать в ресторане?

— Отмечать мой день рождения! Ребенок! — крикнул Кораблев в глубь квартиры. — Хочешь жареного мороженого?

— Чего? — высунулся в прихожую заинтересованный ребенок.

— Ел когда-нибудь жареное мороженое?

Мой сыночек мимикой изобразил крайнее удивление.

— Ну вот и поехали, попробуем. Одевайся.

— А мама? — спросил Гоша.

— Ладно, ее тоже возьмем. Ну, чего стоите? Через три минуты жду вас внизу.

Ну, какие проблемы? Еще не поздно, восьмой час только. Ну все, я спускаюсь и жду.

— Котик, ты правда хочешь поехать? — недоверчиво спросила я ребенка, когда дверь за Кораблевым закрылась.

— Ты же знаешь, мама, я этого придиралу усатого не люблю. Но все-таки у него день рождения, да и жареного мороженого я никогда не пробовал.

— Ну тогда давай в темпе собираться.

Когда мы с моим деточкой, в рекордные сроки собравшись, спустились на улицу, я тут же горько пожалела, что согласилась на эту авантюру. Возле моей парадной стояла «восьмерка», набитая, как банка консервов. В ней уже сидели пять человек, считая Кораблева на водительском месте.

— Леня! А мы куда? — остолбенела я, заглянув в машину.

— Ребенка назад, на колени, а вы вперед, со мной и Костиком. Да не сомневайтесь, садитесь, все нормально.

Костик Мигулько вышел, давая возможность откинуть переднее кресло и пролезть назад, и мой сыночек быстренько шмыгнул на заднее сиденье, где был пристроен на колени к одной из трех роскошных белокурых девиц из числа Ленькиных гостей.

— Интересно, а я как сяду? — занервничала я. — Я на колени не помещусь.

— На колени не надо. Вы с Костиком просто на одно сиденье сядете.

И что самое интересное, мы так и уселись, втроем на передних сиденьях в тесной «восьмерочке».

— Все сели? — спросил Кораблев и, убедившись, что двери в машине закрыты, демоническим голосом проговорил:

— Ну что, покойнички, полетели?

И мы полетели. Машина под управлением именинника закладывала такие виражи, что мы с Мигулько отдавили друг другу бока, ерзая туда-сюда вдвоем на одном сиденье, а девицы сзади только повизгивали. Мой ребенок не издавал ни звука, а девушки за него очень беспокоились, поминутно спрашивали, удобно ли ему (он только кивал головой), и когда Кораблев, обгоняя кого-нибудь, выруливал на встречную полосу или пытался справа подрезать ни в чем не повинный трамвай, они возмущенно вопили: «Кораблев, в машине ребенок!»

Кораблев неизменно отвечал: «Не боись!» — и продолжал нестись со скоростью ветра, игнорируя мелькавших на перекрестках гаишников. Я каждый раз, когда мы приближались к очередному гаишнику с полосатым жезлом, вжималась в сиденье и втягивала в плечи голову, пытаясь создать впечатление, что меня тут нет.

Страуса из меня не получилось, но, к моему великому удивлению, гаишники на нас особого внимания не обращали.

Когда Кораблев умудрился въехать на коротенькую улочку с односторонним движением против разрешенного направления и нос к носу встал с машиной ГИБДЦ, я подумала, что вот пришел конец нашей поездке; наглый же Кораблев не сдал назад, как этого, видимо, ожидали наши визави, а стал возмущенно сигналить. И давил на сигнал до тех пор, пока гаишники не сдали назад.

Через считанные секунды мы уже въезжали на парковку перед новомодным китайским рестораном. Первое, что мне сказал мой ребенок, вылезя из машины:

«Мама, дай слово, что обратно мы поедем на метро».

Я наконец получила возможность разглядеть шикарных фемин, принимавших участие в праздновании дня, который является знаменательной датой в истории всего прогрессивного человечества. Одна из них, Инна, высокая, с прямыми пшеничными волосами, в коротком облегающем платье под распахнутым плащом длиной до Щиколоток и с обалденными ногами, взирала на всех сверху вниз, но не высокомерно, а вполне дружелюбно; еще одна, кажется Вика, — с суперкороткой стрижкой, явно созданной дизайнером на компьютере и только потом исполненной на ее хорошенькой головке, вертелась, как птичка, в разные стороны; а третья, ее имени я не запомнила, — этакая дива с медленными движениями, гордо держала голову с пышной белокурой гривой. Это у нее на коленях мой ребенок совершил путь до ресторана, она и теперь стояла рядом с ним, обняв его за плечи. При этом девушки явно не были знакомы между собой, но на Кораблева и друг на друга смотрели без ревности, и я подивилась, откуда их Кораблев вытащил, да еще и нас с Мигулько собрал в такую разношерстную компанию.

Под предводительством Кораблева мы поднялись по высоким ступенечкам и вошли в ресторан.

— Раздевайтесь!

Леня широким жестом указал в сторону гардероба. Мы дружной стайкой двинулись туда, но дорогу нам преградил метрдотель с прямой спиной.

— Извините, пожалуйста, — сказал он тоном дворецкого в богатом английском замке, — у вас заказан столик? До закрытия ресторана осталось несколько часов, и мы, в связи с отсутствием достаточного количества мест, вынуждены сейчас обслуживать только тех, кто заранее заказал места.

Мы все отступили назад, но Кораблев не двинулся с места.

— Столик заказан! — гордо заявил он.

— Скажите, пожалуйста, на какую фамилию? — не отставал метрдотель.

— Фамилия вам нужна? — заорал Кораблев. — Такая фамилия: Лагидин, вас устроит? От Вертолета вам привет!

Я подумала: с ума сошел; все равно это бесполезно, сейчас он охрану вызовет, и поедем мы назад, без жареного мороженого.

Тем временем к метрдотелю подошел еще один мужчина, в хорошем костюме. Они о чем-то пошептались, после чего метрдотель с кислой улыбкой — он уже больше не был похож на вышколенного дворецкого — предложил нам снять верхнюю одежду и присесть вот здесь, на удобные кресла в холле: пока накрывается столик, нам подадут аперитив за счет заведения.

Мы послушно присели на мягкие кожаные кресла вокруг низкого столика из тонированного стекла и пригубили, судя по всему, шампанское «Брют» из широких плоских бокалов на тонких ножках, которое нам тут же принесла улыбчивая официантка с восточной внешностью и манерами.

— А молодому человеку джюс, — проворковала она, ставя перед Гошкой высокий стакан с апельсиновым соком, украшенный цветным бумажным зонтичком.

— За это платить надо? — шепотом спросил у меня мой практичный ребенок.

— Сказали же: за счет заведения, — напомнила я ему. Успокоенный ребенок стал наслаждаться соком.

— Это для нас там судорожно сдвигают два стола? — вполголоса поинтересовался Мигулько, наклонившись к моему уху.

Я пожала плечами, но не успели мы допить аперитив, как подошел метр с той же кислой улыбкой, которая теперь не слезала с его лица, и торжественно проводил нас к накрытому столу, тому самому — сдвинутому из двух. Мы расселись, и официантка застыла возле Лени, держа наготове блокнотик и ручку.

— Что вы желаете? — спросила она.

— А что вы можете предложить? — задал контрвопрос Кораблев.

— Вы знаете, у нас меню обширное, и все блюда очень вкусные. Давайте я принесу вам разных блюд понемножечку, а вы все попробуете: мясо в соусе, утку по-пекински, рыбу острую…

Кораблев оглядел нас, возражений не поступило, и он кивнул.

— А что будете пить? — продолжала официантка.

— А что у вас есть?

Ленька точно решил не давать им спуска.

— Шампанское, вино белое, красное.

— Вино чье? — допытывался Ленька.

— Есть итальянское, французское.

— Пять бутылок белого, — решил Кораблев.

— Вы знаете, у нас вино дорогое, от трехсот рублей бутылка, — решилась возразить официантка, с сомнением оглядев всю нашу компанию.

— Плевать, несите сначала три бутылки, а там посмотрим, — распорядился Кораблев, и я только сейчас поняла, как сильно он пьян.

— Леня, — тихо начала я, трогая его за руку.

— Цыц! — отмахнулся он от меня и поощрительно кивнул официантке:

— Поторопитесь! Да, — вспомнил он, глянув на Гошку, — еще две порции жареного мороженого!..

И понеслось!.. Кораблева было не остановить, он заказывал все новые и новые блюда и новые напитки. Девушкам все это нравилось, а я сидела как на иголках, с ужасом думая о том, как он будет расплачиваться, и соображая, сколько у меня в кошельке денег, если придется скидываться; рублей пятьдесят, наверное, наберется, занятых на школьную охрану и планетарий…

Через два часа, когда со стола исчезли и скрылись в наших желудках заказанные блюда и вино, кстати, объективно хорошее, подходило к концу, я попыталась откланяться; встав из-за стола и подойдя к Лене, я всунула ему в руку все, что было у меня в кошельке, но он тут же гневно бросил в меня этими деньгами, я еле успела их подхватить, пока купюры не рассыпались веером по полу.

— Вы что?! — зашипел он, — совсем рехнулись?

— Как ты расплатишься? — тихо спросила я.

— Это мои проблемы, расплачусь. А вы бы посидели еще.

— Лень, метро закроется, а на такси у меня нету.

— Вот и возьмите эти деньги на такси, — сжал он мою руку с деньгами.

— Да поздно уже, спать пора ребенку.

Я все-таки откланялась, душевно попрощавшись с девушками и с Костиком, которому вечер все больше и больше нравился, судя по масленому взору; единственное, что его терзало (уж я-то Костика знала как облупленного и могла читать по его лицу как в открытой книге), так это большой выбор. Он никак не мог определиться, кто из девушек ему нравится больше, каждая хороша на свой манер. Уходя, я подумала, что этот день рождения затянется до утра. И пока мы с Гошкой добирались до дому на метро, я думала о том, почему такие веселые сборища меня уже не прельщают, если рядом нет Александра.

Когда-то, в ранней молодости, я не прочь была потусоваться, мне было весело на таких незапланированных собирушках, как-то я выкраивала время. У нас была очень теплая компания на базе экспертно-криминалистической лаборатории: три компанейских эксперта, два милицейских следователя и я, и мы расслаблялись чуть ли не через день, уж два раза в неделю-то точно встречались в неформальной обстановке. Мы приходили в ЭКЛ после конца рабочего дня, гасили верхний свет, оставляя гореть настольные лампы, отчего большая, заставленная разнообразными вещдоками лаборатория сразу становилась уютной и располагала к общению. Каждый приносил что мог, а в лаборатории один из экспертов был химиком по образованию и смешивал такие сногсшибательные (в прямом « переносном смысле) коктейли, что о них ходили легенды далеко за пределами РУВД. Мы смаковали эти неповторимые коктейли, обсуждали самые неожиданные вопросы, танцевали… Никогда потом я не потребляла спиртные напитки в таком количестве, но только очень испорченный человек мог усмотреть в наших посиделках что-то плохое.

Потом, когда семейная жизнь моя пошла наперекосяк, я любила наши неформальные сборища на работе по поводу Дня защитника Отечества или Дня прокуратуры за возможность приоткрыть окно в свободную жизнь и глотнуть внимания к себе: когда во время танцев в воздухе витает дух легкого флирта, кто-то в углу тихо перебирает струны гитары, поглядывая на тебя совсем не так, как смотрел вчера на месте происшествия, и когда не хочется ни с кем расставаться.

А сейчас мне хорошо на таких сборищах, если только рядом со мной спутник жизни. А когда его нет, я отбываю номер и маюсь, ища первой же возможности уйти, никого не обидев. И начинаю думать в такие минуты, что душа все-таки есть; что тело мое здесь, а душа — рвется к любимому мужчине.

А вот Сашка получает удовольствие от собирушек в мое отсутствие, несмотря на то, что искренне по мне скучает и хочет, чтобы я была с ним; но все-таки ему не бывает пусто на таких вечеринках без меня.

Сашка уже ждал нас дома и заметно волновался, но не набросился на меня с криками, как это сделал бы бывший муж, а обрадовался, как маленький, когда мы вошли в дверь, целые и невредимые.

Уложив ребенка, смыв косметику, расчесав на ночь волосы и наконец удовлетворившись своим отражением в зеркале, я нырнула под теплое одеяло и, прижавшись к Сашке, в который раз подивилась, как его близость возбуждает меня до сих пор, хотя по прошлому опыту ни один мужчина не оставался мне приятен так долго. Первое время я даже просыпалась по ночам от сжигавшего меня чувства и, обнаружив, что во сне мы отодвинулись друг от друга, вцеплялась в Сашку, прижимаясь к нему всем телом, от кончика носа до кончиков пальцев на ногах. «Ты чего?» — нежно бормотал Сашка, обнимая меня и прижимая к себе еще крепче.

«Обозначить принадлежность», — объясняла я, и это его умиляло. К моему глубочайшему удивлению, это осталось с нами до сих пор. И мне, с моей мнительностью, все время становилось страшно: так хорошо быть не может, не придется ли расплачиваться за такое счастье…

Но при этом меня не могло не удивлять и мое отношение к возможному разрыву. Я из тех людей, кто не верит в вечную любовь. Я хорошо могу себе представить, что человек может сильно и страстно любить другого человека, женщина мужчину или мужчина женщину, неважно. И что, любя еще во вторник вечером, этот человек может в среду утром проснуться совершенно свободным от своего чувства. И никто в этом не будет виноват, а меньше всего — человек, которого разлюбили. В нем ничего не изменилось, но любовь ушла, как вода в песок, — и все.

Поэтому я вполне допускала, что такое может произойти и с нами. Только про то, что я могу разлюбить, я не думала, а представляла, как Сашка в один прекрасный день просыпается свободным от любви ко мне. И что странно, эта воображаемая картина не повергала меня в ужас. Только недавно меня осенило, почему так: я уже пережила уход от мужчины, пережила разрыв с мужем, чего страшно боялась, и поняла, что это не смертельно и что это можно пережить.

Вставать ни свет ни заря в воскресенье — это такое изощренное издевательство над нервной системой, что врагами поочередно становятся мерзко громыхающий будильник, нагло сопящий во сне спутник жизни, вредный, не желающий закипать чайник и душ — то безобразно горячий, то неприлично холодный. В такие утренние часы поневоле начинаешь задумываться о смысле жизни, о вечном, но ничего для себя утешительного не придумываешь. Я тоскливо думала о вечном, с отвращением глядя, как зеркало отражало усталое лицо с припухшими веками, — хотя нет, не усталое. Постаревшее. И от этого открытия настроение у меня не улучшилось.

Но чудесное, морозно-солнечное утро и пустой троллейбус с чисто вымытыми стеклами примирили меня с действительностью. Я вспомнила, что люблю дежурить. А если не будет выездов, я лягу на диван и высплюсь. Хотя давно уже не бывает дежурств без выездов…

На входе в ГУВД стоял средних лет постовой, с которым мы не здоровались.

Несколько лет назад между нами случился небольшой конфликт, по причине его служебного рвения. Один из прошлых начальников ГУВД вдруг решил ввести в своем учреждении «фейс-контроль», хотя тогда этого словосочетания еще не знали, и для начала запретил женщинам приходить на работу в брюках, а постовым не велел пускать таких брюконосиц в ГУВД. А тут как раз я на дежурство в брюках пришла, и не видела в этом ничего плохого. Конечно, по пожарной лестнице, например, можно и в узкой юбке залезть, и в подвал тоже в юбке можно спуститься, но в брюках, согласитесь, куда удобнее. Постовой загородил собой вход и четко мне изложил приказ начальства: «Не пущать!» Я для приличия с ним попрепиралась, но он не желал уступить ни пяди. Потом мне это надоело. Я сказала, что мне в принципе все равно: я сейчас повернусь и пойду домой, написав предварительно рапорт, что не была допущена на дежурство. А он пусть как хочет, так и перекрывает город. Постовой занервничал, задергался, но в конце концов пропустил меня. Но здороваться мы после этого перестали.

Из комнаты медиков доносился жизнерадостный голос Левы Задова. Я демонстративно открыла ключом следовательскую комнату — настолько необитаемую, что оттуда повеяло затхлостью, — и, бросив на продавленное кресло сумку, легла на такой же продавленный диван и накрылась одеялом. С Задовым общаться мне не хотелось.

А ему, наверное, хотелось, поскольку, услышав в следовательском закутке шевеление, он тут же сунул сюда нос.

— Маша, ты что, заболела? — осведомился он.

— Я поспать хочу.

— Так иди к нам спи, у нас теплее и телевизор работает.

— Я же сказала, что спать хочу, а не телевизор смотреть.

— Ну-ка, — он подошел ко мне и положил руку на лоб, проверяя температуру.

— Вроде нормальная… А чайку не хочешь? Я тебе сюда принесу, если ты никого не хочешь видеть. А?

Он так искренне проявлял обо мне заботу, что я подумала — а чего я, собственно, злюсь? Ну, высказал человек обо мне свое мнение, а за то, что высказал его в мое отсутствие, а не прямо в лицо — спасибо. Он не обозвал меня ни взяточницей, ни уродиной, ни дурой, просто сказал, что я стерва. А к этому я уже должна привыкнуть. Судя по всему, половина населения Санкт-Петербурга так считает. А раз так, может, в этом что-то есть? И особенного во мне ничего, и в этом он прав. Я повеселела, поднялась с продавленного дивана, который впивался мне в бок пружиной, и пошла болтать с экспертами.

Они обсуждали участившиеся случаи детских смертей от рук — нет, не очередных страшных маньяков, — а своих собственных родителей. Левка в прошлое дежурство выезжал на трупик, извлеченный из воды; родители восьмимесячного ребенка сбросили его в мешке в прорубь: кричал, мешал спать. Наташа Панова ездила на следственный эксперимент с молодой мамашей, которая успокаивала грудного ребенка, лупя его разделочной доской по голове. Уж на что у грудных детей кости черепа эластичные, но в конце концов она их сломала. Я припомнила собственную подследственную — восемнадцатилетнюю девицу, которая дома в ванне тихо родила мальчишку, задушила его, положила в тумбочку под телевизор, а вечером, пойдя гулять с подругой, заодно прихватила трупик и зарыла во дворе…

Что это такое? Очередное знамение времени? Или так было, есть и будет всегда?

Одни женщины годами стоят в очереди на усыновление или, мучаясь токсикозом, с великим трудом вынашивают долгожданных детей, а другие, которым Бог дал здорового и крепкого ребенка, поят его дихлофосом, потому что ребенок мешает устроить личную жизнь.

Куда же делся материнский инстинкт? Спит он в них или вообще отсутствует?

Спит материнский инстинкт или его нету у женщины, сожитель которой совершает развратные действия с ее пятилетней дочкой и трехлетним сыном, а когда дочка жалуется маме, та ей отвечает в таком духе: и если он еще что-нибудь с тобой сделает, ты только мне не говори, а то я тебя накажу; следующее, что делает сожитель — берет трехлетнего мальчишку за ноги и — головой о стену…

— Причем, Машка, у этих девушек только их собственные переживания на уме.

— Наташа Панова, обычно такая спокойная, тут раскипятилась. — Родила, задушила, вынесла на балкон и ждала, пока умрет. Следователь ее допрашивает о ребенке, а она: «Вы представляете, я побледнела, я позеленела… Скажите, а у меня сепсиса не будет, я пуповину ножницами перерезала?..»

— Да что я, не видела таких, что ли? Самое интересное, что материнский инстинкт в подкорке должен сидеть, на уровне подсознания. А у них подкорки, что ли, нету?

Нашу невеселую беседу прервал звонок прямой связи с оперативным дежурным по городу. Он попросил меня связаться с РУБОПом, и я послушно позвонила по телефону заместителя начальника управления, гадая, зачем я им понадобилась в выходной. Заместитель начальника управления передал трубку Василию Кузьмичу, почему-то прозябавшему на работе, и тот сообщил мне, что у них кое-какие непредвиденные обстоятельства, а именно: Вертолет умер.

— Что? — не поверила я своим ушам. — Грохнули, что ли? Как его сумели достать при такой охране? Или всю охрану заодно положили, чтоб наверняка?

— Нет, Мария Сергеевна, — мой собеседник помолчал, — он сам умер. Можно сказать, угас на больничной койке.

— Позорная смерть для преступного авторитета, — невесело пошутила я. — Слушайте, а вы уверены, что это он умер? Может, он нам подсунул чужой труп, а сам уже границу пересекает?

— Там жена у изголовья стояла…

— Ну и что? Может, весь этот спектакль с больницей, тяжелым состоянием, реанимацией только для этого и был сыгран? — Я все больше проникалась этой идеей. — Представляете, как хитро придумано: ложится в больницу, тихо угасает в присутствии большого количества народу, смерть констатируют врачи, потом происходят пышные похороны, и Вертолет вне опасности. Больше никто на него не покушается, а через пару месяцев где-нибудь на Кипре объявляется солидный бизнесмен, какой-нибудь Педро Гонзалес. Можно еще и пластическую операцию сделать. Заодно и РУБОПу ручкой помашет. Что бы на него ни было, все прекратят за смертью клиента. Знаете что: давайте-ка я съезжу осмотрю труп. Он еще там?

— Там, его охраняют.

— Надо бы его дактилоскопировать, сфотографировать, образцы всякие взять и вообще отправить на вскрытие в городской судебно-медицинский морг. Вы меня вызывайте через дежурного по главку, я его осмотрю и договорюсь, чтобы взяли в БСМЭ. Вертолет же судим был, хотя бы по пальчикам и проверим личность покойного.

— Машечка, что-то мне слабо в это верится, — возразил Василий Кузьмич. — Ты только представь, как надо напрягаться, чтобы Вертолета незаметно из больницы эвакуировать, а на его место положить другого человека. И как этот второй Богу душу должен отдать? Мочить его?

— Василий Кузьмич! Да зачем кого-то эвакуировать, а другого взамен подсовывать? Все проще: в больницу сразу другого человека привезли. Лагидина ведь забирали по «скорой», из дома. Вот там сразу другой человек и влез на носилки. Может, и вправду какой-то больной. А у кого возникнут сомнения в личности, раз жена тут круглосуточно и вся королевская рать? Да и история болезни на имя Лагидина оформлена. В общем, сторожите тело до моего прибытия…

Кто со мной едет? — обратилась я к экспертам, положив трубку.

— Куда? — в один голос спросили они. — Лес или поле?

— Четвертая больница, отделение реанимации.

— А нам-то что там делать? Опять там больного постреляли?

— Нет, больной умер, прикованный к постели.

— Наручниками, что ли, прикованный? — предположил подозрительный Задов.

— Испустил дух, благословляемый родственниками.

— Ничего тогда не понимаю, — упорствовал Задов. — Он что, член царской семьи? Маску посмертную снять надо?

— Он был покруче. Это труп Вертолета. А маску можно снять для истории.

— О-о! Тогда поехали. А ты Вертолета в лицо знаешь?

— Только по фотографиям.

На этот раз мы попали в кардиологию без проверки документов. В многострадальном отделении реанимации было не продохнуть от народа, причем неизвестно, кого было больше — представителей организованной преступности или борцов с нею; и те и другие, смешавшись в кучу, курили и вполголоса обсуждали какие-то вопросы. На кровати в палате реанимации лежало обнаженное тело. Спиной к кровати, в строгом твидовом костюме, курила жена Лагидина, глядя в окно. Она даже не повернулась, когда мы вошли. По моей просьбе Кузьмич, который встречал нас у лифта и провожал по всему реанимационному отделению, тихо подошел к ней, взял под локоток и отвел в ординаторскую.

Как-то незаметно в палате появился доктор — тот самый худенький парнишка, халат ему даже до коленей не доставал. Он тихо поздоровался с нами и присел на край кровати, где лежало тело.

— Как ваше имя-отчество? — тихо спросила я.

— Назарбай Янаевич.

— Это ваш больной?

— Да-да, это Лагидин, — сказал он, кивнув на труп.

— Вы можете это утверждать?

— С полной уверенностью, — он удивился. — А что, у вас какие-то сомнения?

Я пожала плечами.

— А от чего, по вашему мнению, наступила смерть? — спросила я у доктора.

Тот смутился и опустил глаза.

— Я же говорил, что он поступил с симптомами неясной этиологии. Вы знаете, мы так и не разобрались в характере его заболевания. Я на завтра вызвал консультантов из Военно-медицинской академии. — Он помолчал, потом решился:

— В связи с этим я бы очень просил вас не отправлять труп в городской морг, на Екатерининский. Оставьте его, пожалуйста, у нас, я бы сам хотел его исследовать или, по крайней мере, поучаствовать в аутопсии. Мне очень важны данные внутреннего исследования, потом я хотел бы провести ряд анализов… Я вас очень прошу. Готов на колени встать. Видите ли, я пишу научную работу…

Доктор стал заглядывать мне в глаза.

— Я осмотрю труп, а потом решу, — мягко сказала я. — Лева, давай приступим.

Василий Кузьмин, найдите понятых.

— Я вас очень прошу, — повторил доктор. — Это очень принципиальный для меня вопрос, я бы сказал — вопрос жизни и смерти.

Я кивнула и посмотрела на распростертое на кровати тело. Оно не было даже прикрыто простыней. При жизни этому человеку не мешало бы скинуть килограммов семь-восемь лишних. Весь он был какой-то кряжистый, плотный, с широкой грудью, короткой шеей, толстыми пальцами. Круглая, как шар, налысо обритая голова.

Локтевые сгибы были заклеены пластырем — наверное, капельницы ставили. Трусов на нем не было, зато шею обнимала массивная цепь с крестом, украшенным драгоценными камнями, в центре креста располагался довольно большой ярко-синий камень. Я невольно залюбовалась им, его синее сияние просто глаза резало. На столике рядом с кроватью стоял стакан, лежали видеокассеты и два радиотелефона.

— Лева, давай сразу цепь снимем, пока тут жена, ей и отдадим, — предложила я Задову.

— Конечно, по пути в морг ее живо к рукам приберут, — кивнул он и повернул цепь на шее покойного Вертолета, ища замок.

Проведя руками по груди трупа под крестом, он заметил:

— Ткани гиперемированы. Блин, замок какой-то странный, мне его не расстегнуть.

— Что значит «не расстегнуть»? Посмотри как следует.

— Хочешь, сама попробуй, — разозлился Лева.

Я наклонилась к телу, пытаясь рассмотреть механизм замка, держащего цепь.

Казалось, что замок представляет собой монолит.

— Дай-ка лупу, — попросила я эксперта.

Задов покопался в экспертной сумке и протянул мне увеличительное стекло.

Снова нагнувшись к замку цепочки, я вертела лупу так и эдак, пытаясь рассмотреть замок со всех сторон.

— Лева, посмотри ты, — наконец сказала я, передавая ему лупу. — Мне что-то странное кажется.

Теперь Задов склонился с лупой к цепочке. И через несколько минут подтвердил мои догадки — цепь действительно была запаяна, и расстегнуть замок было невозможно.

— Вот богатей чертовы, — сказал Лева и добавил к «богатеям» замысловатое ругательство. — Он что, боялся, что на него в подворотне нападут и будут крест с шеи снимать? Или в общественной бане крест сопрут, пока он стоит в очереди за шайкой?

— Во-во, — поддакнула я. — Знаешь фирменный анекдот от стоматолога?..

— Сашка твой, что ли, рассказал?

— Ага. В шикарном зубоврачебном кабинете человек садится в кресло, раскрывает рот, и врач ему говорит: «У вас все в порядке: мы вам на прошлой неделе поставили золотые коронки, бриллиантовые пломбы, протезы фарфоровые на платиновых штифтах». Человек отвечает: «Я знаю. Мне бы сигнализацию поставить».

Задов улыбнулся, уставясь в синий камень на кресте.

— Чего ж делать? — задумалась я.

— Может, кусачками цепь перекусить? — предложил Задов.

— Очень остроумно. Ты прикинь приблизительно, сколько это изделие может стоить на аукционе Сотби, а потом перекусывай. Мне зарплату не платят, ущерб будет не с чего возмещать. Слушай, давай у жены спросим, может, это просто замок с секретом.

Мы пошли к жене выяснять про цепочку.

Жена с ходу обвинила нас в том, что мы считаем Романа Артемьевича бандитом.

— С чего вы взяли? — удивилась я, потому что мы оба не успели еще и рта раскрыть.

— Конечно, — кричала жена, вернее уже вдова. — Вы всегда говорили, что он бандит! Теперь успокоитесь?! В газетах писали, что он мафиози, так конечно, сдох и хорошо! Вон РУОПа полный коридор! Что вам тут надо?! Дайте человеку умереть спокойно!..

Мы с Задовым терпеливо пережидали поток упреков. Наконец вдова выдохлась.

— Наталья Леонидовна, — мягко спросила я, — мне бы хотелось вернуть вам ценные вещи, мало ли что…

Вдова насторожилась.

— Вы не знаете, как расстегивается замок на цепочке вашего мужа?

— Что, спереть не удалось? — прищурилась вдова.

— О чем вы?

— Этот замок не расстегивается.

— Если бы мы хотели ее спереть, — я уже обиделась, — мы бы у вас совета не спрашивали, перекусили бы ее, и все.

— Замок не расстегивается. — Похоже, вдова уже пожалела о своих резких словах и стала помягче. — Когда Роману этот крест подарили, у него почти сразу замок расстегнулся, и крест упал, Рома чудом успел его подхватить. После этого кто-то ему посоветовал, и Рома замок заплавил. Расстегнуть замок невозможно.

— А как же снять? Я беспокоюсь, как бы эта ценная вещь не пропала.

— Не знаю. — Вдова задумалась. — Это старинная вещь, баснословных денег стоит, и цепочка тоже очень дорогая, антиквариат, изделие какого-то известного ювелира, вещь из царских сокровищниц. Если хотя бы одно звено цепочки повредить, она потеряет половину цены.

Я охотно в это поверила.

— А нельзя подождать? — спросила вдова. — Я в понедельник привезу ювелира, он раскроет замок.

Я пожала плечами. А что остается делать? Выйдя в коридор, я подозвала Василия Кузьмича.

— Я понимаю, что это борзость, только крест у него действительно безумно дорогой. Мне лишних неприятностей не надо. Василий Кузьмич, миленький, а можно поставить охранника к трупу: чтобы он здесь его посторожил, проехался с ним до морга и там побыл до того момента, как вдова привезет ювелира?

Василий Кузьмич долго шевелил усами, потом вошел в положение:

— Ну ладно, поставлю бойца, только это и впрямь борзость, цацки охранять.

— Василий Кузьмич, посмотрите на проблему с другой стороны, — вкрадчиво стала объяснять я ему, — эту цацку ему якобы подарили. По словам жены, стоит она баснословно. Антиквариат, из царских сокровищниц, что-то я не слышала, чтобы у нас легально торговали царскими сокровищами. Может, крест краденый? Вы бы по картотеке похищенных вещей проверили или с экспертами проконсультировались. А? Так что есть смысл поохранять.

— Подвела базу, — пробормотал Василий Кузьмич. — Так и будет лидер преступного сообщества цеплять на себя краденые вещи, да еще и замок запаивать, чтобы ее не снять было…

Но человека выделил. И мы с Левой пошли осматривать труп.

Я полагала, что справимся в рекордные сроки: труп обнаженный, так что долго описывать вид и положение предметов одежды не придется, повреждений на нем нету, делать привязку больничной койки к местности тоже необходимости нет, так что работы на сорок минут от силы. «Правильное телосложение, повышенное питание, кожные покровы» мы описали в протоколе в считанные минуты, Левка проверил ребра, кости конечностей, все было на ощупь цело.

— А это что? — Он склонился к трупу и чуть не носом стал водить по груди покойника. — Видишь? Такие рассыпчатые точки. Пиши: на коже передней поверхности грудной клетки мелкоточечные кровоизлияния на участке площадью около пяти на восемь сантиметров. — Он руками раздвинул челюсти покойнику и тщательно обследовал рот. — Подслизистые кровоизлияния в деснах…

— И что это значит, Лева?

— И лимфатические узлы увеличены. Или он от СПИДа умер, или…

— Или?

— Или подушкой задушили…

— Ты так шутишь, что ли?

— Уж какие шутки. Такие кабаны уж точно не от тоски умирают. И не от простуды. — Он отодрал с внутренней стороны локтей трупа пластыри. — Вот смотри, следы инъекций. Поставили капельницу с ВИЧ-инфицированным физраствором, и привет.

— Подожди, Лева, но от СПИДа же так быстро не умирают. Он всего несколько дней в больнице. Насколько я знаю, у СПИДа какой-то инкубационный период, но уж никак не несколько дней.

— Ну, не знаю, не знаю. Я бы у этой пышнотелой Натальи Леонидовны анализ бы на ВИЧ взял. Слушай, а чего она такая нервная? Хотя понятно: с Вертолетом жить — какие нервы надо иметь.

— Лева, а если не СПИДом, а чем-то другим его заразили, какую-нибудь другую сильную заразу в организм ввели?

— В принципе возможно, только зачем? Проще подушкой задушить. Вот такие кровоизлияния и будут.

Лева сказал это небрежно и стал рассматривать следы уколов, прятавшиеся под пластырем. И у меня возникло неприятное ощущение, сначала неопределенное, непонятно от чего, а потом сформировавшееся в мысль о странном соседстве Вертолета и Скородумова в одном и том же отделении реанимации. Не хочется плохо думать про Олега Петровича, но не люблю я таких совпадений. Надо поговорить с доктором Пискун; неужели она меня обманывала, говоря, что Скородумов лежит без сознания и в ближайшие дни не придет в себя?

Я заволновалась, но прямо сейчас бежать искать Галину Георгиевну было невозможно, надо было закончить осмотр трупа, да и вряд ли доктор Пискун сейчас была в больнице, все-таки выходной.

Больше ничего интересного мы при осмотре не обнаружили. Упаковали в конверт оба радиотелефона, в другой конверт — лежавшие на столике видеокассеты, и пошли искать вдову, чтобы передать ей вещи, но вдовы уже и след простыл; наверное, поехала искать ювелира. Я, тяжело вздохнув, положила конверты в свою сумку и, возвращаясь в палату, где лежал труп, наткнулась в закутке за дверью на лечащего врача господина Лагидина. Похоже, он так и простоял там весь осмотр.

— Вы не разрешите мне тоже осмотреть труп? — робко обратился он ко мне. — Вы знаете, такой интересный случай, я уже и СПИД предполагал, только не хотел говорить раньше времени.

— А что, до нашего приезда вы не могли осмотреть труп?

— Да меня к нему не подпускали. Я сегодня выходной, но собирался все равно прийти на работу, — случай интересный…

Он замялся, а я подумала, что ему сверхурочные наверняка щедро оплачивали родственники больного, но он об этом, конечно, не скажет.

— Я еще собраться не успел, как меня вызвали, сообщили, что наступило резкое ухудшение. Я поймал такси, прилетел, но уже было поздно. И вот с этого момента меня к трупу уже не подпускали.

— Назарбай Янаевич, вы знаете, где лежит больной Скородумов?

— Это не мой больной, но можно посмотреть, а что?

— Уж посмотрите, будьте любезны.

Юный Назарбай вприпрыжку помчался в ординаторскую, наверное, боясь меня прогневать и желая услужить. Тут же вернулся с историей болезни и повел меня за собой.

На койке, к которой он меня подвел, без сомнения, лежал Олег Петрович Скородумов. Он лежал, опутанный какими-то трубочками, с закрытыми глазами, и сказать про него можно было одно: краше в гроб кладут.

— Он без сознания, — тихо сказал Назарбай, подержав его за запястье.

— Вы уверены?

Он дико посмотрел на меня:

— А вы сомневаетесь?

— Понятно…

Когда мы вышли из палаты, в коридоре меня отвел в сторонку Кузьмич:

— Машечка, ты на вскрытие поедешь?

— Сегодня-то вскрывать никто не будет, он полежит до понедельника, а в понедельник я, конечно, туда приеду.

— Ты и вправду думаешь, что его замочили? Или все-таки он сам умер?

— А черт его знает, — задумчиво сказала я. — Доктор клянется, что все к этому шло, что он поступил действительно плохой, и что состояние его объективно ухудшалось, и что в принципе он был готов к летальному исходу. И что у него даже состав крови изменился… Может, действительно его СПИДом заразили?

Возьмем кровь у вдовушки.

— Я, Машечка, не доктор, но про СПИД на каждом углу кричат, уже и люди с церковно-приходской школой знают, что ВИЧ-инфицированные теряют в весе. А этот бугай, прости Господи, похоже, только прибавлял. Съезди обязательно на вскрытие, я за тобой машину пришлю. А потом мне домой позвони, я завтра на сутках, так что в понедельник буду дома.

Я мысленно позавидовала Василию Кузьмичу — сутки отдежурит и домой, в теплой ванне отмокать. Я-то такой возможности не имею, как и большинство моих коллег, поскольку сроки по делам и так поджимают, а если еще и отгулы брать, плюя на сроки, то в конце концов либо тебя уволят, либо сам повесишься.

Убедившись, что постовой занял свое место возле койки с телом, и взяв с Кузьмича клятвенное обещание обеспечить сопровождение тела в морг и там охранять до вскрытия, не спуская с него глаз, я подхватила Задова, и мы отбыли на базу, то есть в ГУВД, в дежурное отделение.

По дороге мы быстро обсудили внешний вид вертолетовской супруги, причем категорически не сошлись во мнениях, а потом я терзала Задова, каково его мнение о причине смерти Вертолета. Задов вяло отмахивался и говорил:

— Ну как я могу высказать какое-то мнение до вскрытия? Надо же и внутрь глянуть, на кишки, а так что? Ты вот можешь по обложке уголовного дела сказать, какой там состав преступления?

— Могу, — отвечала я. — На корочке написано.

— Да ну тебя… По результатам наружного осмотра трупа я тебе могу предположить все что угодно. И СПИД не могу исключить, и острую коронарную недостаточность, и ишемическую болезнь сердца… Ты же видела, все признаки быстро наступившей смерти, как в некрологах пишут, скоропостижной. И асфиксию механическую исключить не могу. Правда, склеры глаз чистые, и непроизвольного опорожнения мочевого пузыря, а также семенного канала не наблюдалось, а при удушении этого следовало ожидать. Но исключить не могу. И вообще, я с тобой ездил как врач — специалист в области судебной медицины для наружного осмотра трупа. Причины смерти доискиваться — не моя задача. Вон в морг поедешь, там им руки и выкручивай.

— Ну можно, я тебе повыкручиваю? До морга далеко, а ты — вот он, на расстоянии плевка.

— Отстань, — кратко ответил Задов и погрузился в сон. Я его ущипнула, но он сделал вид, что не проснулся.

Дежурство продолжалось.

До понедельника ничего нового не произошло.

А в понедельник с утра меня вызвал шеф и предложил рассказать, как дела по материалу в отношении Денщикова (что характерно, он и не сомневался, что после дежурства я не буду брать отгул и приду на работу, как миленькая).

— Когда поедем докладывать прокурору города? — спросил он.

— Сложный вопрос, Владимир Иванович. Вроде бы по шантажу мы кой-чего раскопали, но еще возимся только за кулисами. Никого, кроме Скородумова, еще не вызывали.

— Мы? — поднял брови шеф.

— Мы с Горчаковым, Владимир Иванович. Он мне вызвался помочь, я же по уши во взрыв закопалась, а он делает чисто техническую работу.

— Ну, в общих чертах мне скажите: будете возбуждать дело или это отказной материал?

— Я вообще склонна возбудить и порасследовать. Хуже не будет. Только у меня, знаете, какое предложение? Давайте возбудим дело по факту вымогательства, только не в отношении Денщикова, а как будто вымогательство совершено неустановленным лицом. Мы ведь можем сомневаться в том, как Скородумов установил личность вымогателя.

— Мария Сергеевна, вы забыли, что от потерпевшего по вымогательству нет заявления? Кроме того, Скородумов жалуется на незаконный обыск, а не на вымогательство.

— Но его заявление содержит и сведения о вымогательстве. По этому составу ведь решение не принято. Давайте прикинемся шлангом, Владимир Иванович, потянем время, а? По заявлению о преступлении в десятидневный срок решение принято?

Принято. А в ходе расследования дела о вымогательстве…

— Подследственного, как вы знаете, органам милиции, — перебил меня шеф.

— Которое прокурор, в соответствии с законом, может в любой момент изъять из производства милиции и принять к своему производству, — возразила я. — Так вот, в ходе расследования дела о вымогательстве мы следственным путем проверим и доводы заявителя о незаконном обыске. По крайней мере, можно будет спокойно все это проверить, не пороть горячку.

— А сопроводительную из городской прокуратуры к «материалу о незаконных действиях следователя Денщикова» сожжем и по ветру развеем?

— Владимир Иванович, но ведь сопроводительная — не процессуальный документ, а технический, в ней можно написать все что угодно. Процессуальным документом будет постановление о возбуждении уголовного дела, в котором можно написать «в отношении такого-то», а можно употребить выражение «по факту». «По факту вымогательства», и все тут. Давайте употребим именно такое выражение, а?

— Что вы казуистикой занимаетесь? — рассердился шеф. Верный признак того, что он готов согласиться.

— Владимир Иванович, — чуть-чуть дожала я, — ну что мы поедем докладывать прокурору города сырой материал? Только засветимся раньше времени. А как потом выходить из положения? Не наша вина, что в данном случае нам установленного законом срока не хватило. Объем работы огромный, и пахать эту целину надо следственным путем. Там требуется проведение следственных действий. Так чего горячку пороть? — убеждала я шефа. — Давайте казуистикой воспользуемся во благо себе. Все спокойно сделаем; в конце концов, из дела о вымогательстве можно выделить материалы про незаконный обыск. Зато все сделаем красиво, будет и доложить не стыдно. А?

— А, делайте что хотите, — махнул рукой прокурор, но уже не сердясь, а улыбаясь.

— Есть! — Я повернулась на каблуках и направилась к двери быстрее-быстрее, пока начальник не передумал.

— Стоять! — раздалось сзади.

Я замерла лицом к двери. Шеф грозно вопросил:

— Оружие получили?

— Ой, Владимир Иванович, может, ну его, а? — умильно залепетала я, повернувшись к нему. — Лишняя морока только. И мне, и вам. Вы же по ночам спать не будете: а вдруг у меня оружие похитят! А так вам куда спокойнее…

— Ладно, идите, — прервал меня шеф.

Я чуть не поскакала на одной ножке к дверям, но вовремя опомнилась и вышла как солидная дама.

В коридоре меня уже дожидался рубоповский водитель, тот самый, с которым мы ездили в Токсово за трупом. В морг, в морг, рога трубят!

По дороге мы обсудили прошедший день рождения Лени Кораблева, на котором разливанное море водки было употреблено в РУБОПе, а потом, по сведениям, полученным от водителя, Кораблев уехал в свое старое РУВД, там его тоже ждал накрытый стол. А после этого след его затерялся в неизвестности.

— А где он сейчас? — удивилась я.

— Сие науке неизвестно.

— Очень мило. А если он понадобится? Сейчас в морге выясним какие-нибудь леденящие душу подробности, надо будет поработать, а Кораблева с фонарями искать придется?

— Придется, — вздохнул рубоповский водитель.

В морге сотрудник Регионального управления по борьбе с организованной преступностью встретил меня таким взглядом, что, не будь у меня многолетней закалки и иммунитета к пучкам отрицательной энергии в мой адрес, на месте старшего следователя Швецовой осталась бы кучка пепла. Я его прекрасно понимала: с подачи какой-то фифы из прокуратуры столько времени сторожить бранзулетку на шее преступного авторитета, да еще не где-нибудь, а в морге…

Два отгула он себе заработал.

Про ювелира не было ни слуху ни духу, вдова тоже не объявлялась. Эксперт категорически отказался приступать к вскрытию, пока с шеи не будет снята эта, как он изящно выразился, «велосипедная цепь». Мне пришлось ныть и клянчить до тех пор, пока эксперт не вошел в секционную, здраво рассудив, что ему дешевле начать резать труп с цепью на шее, чем препираться со мной. Начал резать — и через считанные минуты, под мой рассказ о загадочных симптомах, предшествовавших смерти, о неясной этиологии заболевания, с которым наш объект был госпитализирован, сам увлекся настолько, что оторвать его от секционного стола было невозможно. Он пританцовывал на кафельном полу и демонстрировал мне наиболее, на его взгляд, показательные моменты.

— Вот смотри, — захлебывался он, — смотри: подкожные кровоизлияния, вот тут и тут. Классно! Ой, и лимфатические узлы на разрезе красные! Здорово! Ух ты, и селезенка дряблая! Обалдеть! Ну-ка, ну-ка, поскоблим! Видишь, — торжествующе обернулся он ко мне, суя мне под нос секционный нож.

Я отшатнулась, а он возбужденно продолжал:

— Ты посмотри, посмотри на соскоб.

Я преодолела отвращение и посмотрела, но ничего сверхъестественного не обнаружила. Правда, я и не представляла себе, как должен выглядеть традиционный соскоб с селезенки.

— Соскоб незначительный! — гордо заявил эксперт. — Так, а что там с костями? А костный мозг-то! — ахнул он, после того как я отняла от ушей руки, которыми пыталась заглушить звук распиливаемых костей. — А костный-то мозг! Ты глянь: выдавливается! Легко выдавливается в виде кровянистой жидкости!

— А как должно быть? — успела я вставить слово.

— Обычно у костного мозга кашицеобразная консистенция, а тут смотри, он легко вымывается из костных просветов.

— Так, все это хорошо, а что же все эти выдавливающиеся просветы означают?

— Какие просветы?! Костный мозг выдавливается!

— Хорошо, выдавливающийся костный мозг и дряблая селезенка? Что это значит?

— А хрен его знает! — по крайней мере честно ответил танатолог и чуть не по пояс залез во вскрытые полости. — Просто я такой совокупности морфологических признаков еще не встречал!

— Слушай, а почему у него ткани гиперемированы под крестом? — вспомнила я результаты наружного осмотра трупа. — Никто его в грудь не стукнул, часом?

— Нет, ушиба там нет. А ткани гиперемированы, наверное, потому, что крест натер. Смотри, какой тяжелый, как гантель.

Эксперт хихикнул. В углу секционной что-то глухо стукнуло. Мы обернулись и успели заметить, как рубоповский страж рухнул на пол, ударившись головой о кафельные плитки. Мы бросились оказывать ему первую помощь. Санитар поднес к его носу ватку, смоченную нашатырным спиртом, и оперативник открыл глаза, но, увидев прямо над своим лицом окровавленные резиновые перчатки склонившегося над ним эксперта, зажмурился, и уже никакой нашатырь не помогал, потому что пострадавший из последних сил пытался не дышать. Его можно было понять, я тоже ощущала: перчатки пахнут совсем не фиалками. Я отогнала эксперта назад, к трупу, а сама подняла и усадила оперативника на полу.

— Не думал, что это так противно, — тихо сказал он, держась за голову обеими руками.

— Да уж, — согласилась я.

Именно в этот момент, ни раньше ни позже, нам сообщили, что прибыл ювелир снимать цепочку. Санитар, эксперт и я в ужасе переглянулись, представив, как далекий от танатологических проблем ювелир сейчас подойдет к секционному столу и будет раскрывать замок окровавленной цепочки над разверстыми полостями трупа.

Вот дурочка я, что заставила вскрывать, не дождавшись ювелира. Пусть бы снял спокойно с нетронутого тела, а мы бы подождали, никуда не делись бы.

Обругав себя последними словами, я разозлилась уже на Вертолета, его жену и ювелира вкупе за то, что один по дурости заковал себя в цепи, другая от жадности сбесилась настолько, что прислала третьего идиота с трупа бранзулетку снимать; да если даже будет перекушено одно звено цепочки, чего вполне достаточно, чтобы ее снять, вдове хватит на всю оставшуюся жизнь и еще останется на гроб из перламутра.

Убедившись, что опер пришел в себя, я отправилась беседовать с ювелиром и выяснила, что для него войти в секционную — все равно что войти в клетку с тигром. А уж лицезреть вскрытое тело — упаси Господь. Но учитывая, что у него договор на почасовую оплату, он никуда не торопится и готов ждать сколь угодно долго, пока труп не исследуют до конца, не зашьют и не накроют простынями так, чтобы он видел только свой фронт работ, то есть ювелирное украшение, не отвлекаясь на судебно-медицинские подробности.

Как славно можно урегулировать все сложности при почасовой оплате, подумала я и отвела ювелира в канцелярию. Там ему налили чайку, и он приготовился ждать, сколько понадобится.

Наконец вскрытие было закончено, что не приблизило нас к выводу о причине смерти ни на йоту; правда, эксперт неуверенно сказал, что склоняется к пневмонии, но ни мне, ни ему в это не очень верилось.

Я привела почтенного ювелира. Проходя мимо каталок с телами, ожидающими вскрытия, он жался к стенам и ежился, но до цели мы все же добрались. Все уже было подготовлено к работе над украшением. Ювелир расположил свои инструменты на краешке секционного стола, специально для него расчищенном, глянул на свой объект и тихо охнул.

— Что такое? — подалась я к нему.

— Знаю я это украшение, — пробормотал ювелир, не отводя от него глаз. — Очень я хорошо знаю это украшение. Мне приносили его оценивать больше года назад.

— Вот как? А кто?

— Я не могу вам сказать, пока не заручусь согласием участников сделки.

— Да? А если я вам сообщу, что за отказ от дачи показаний наступает уголовная ответственность? — прищурилась я.

— Ну зачем вы сразу так, — он беспомощно взглянул на меня. — Все равно я прямо сейчас вам их не назову, хотя бы потому, что на память их координаты не скажу, а записи у меня дома.

— Его тогда купили? Я имею в виду украшение.

— Купили, — кивнул ювелир. — Правда, хочу заметить, что с того времени, как я его видел в последний раз, украшение подверглось переделке.

— Ив чем она выразилась?

— Сейчас я вам объясню. Но начну издалека…

Похоже, что, как только дело коснулось профессиональных познаний специалиста, он забыл о психотравмирующей обстановке и полностью овладел собой.

— Дело в том, — начал он рассказ, — что это очень старинное ювелирное изделие, работы известного мастера, обрусевшего итальянца. — Он назвал совершенно неудобоваримую фамилию. — Сохранилось немного вещей этого мастера, поэтому все изделия с его сигнатурой (он перевернул крест и показал крохотное клеймо в углу «изнанки») сейчас относятся к раритетам. Видите, помимо того, что в работе использованы очень дорогие материалы — золото, крупные драгоценные камни, все, безусловно, природные и очень чистой воды, — работа представляет еще и значительную художественную ценность. Она оценивается очень высоко.

Достаточно сказать, что малый крест из комплекта-ах да, я забыл сказать, что это украшение имеет пару, это предназначено для мужчины, а есть еще аналогичный крест, но дамский, поменьше, — так вот, малый крест в прошлогоднем каталоге Сотби котируется в районе двухсот тысяч долларов. Малый крест давно уже за границей. А этот вращался у нас и за последние пять лет три раза перепродавался. Я за эти пять лет видел его трижды, при каждой перепродаже. И могу с уверенностью сказать, что с того момента, как я держал его в руках в последний раз, в нем был заменен центральный камень. Здесь был крупный природный сапфир темно-синего цвета, почти черный. А сейчас — видите, какая яркость, какой пронзительный синий цвет. Но не скажу, чтобы это облагородило украшение. С моей точки зрения, конечно.

— А почему? — с любопытством спросила я. — Ведь камень действительно очень красивый, такой яркий, что глаз не оторвать. Наверняка он смотрится эффектнее, чем черный.

— В этом-то все и дело, — засмеялся ювелир. — Вы знаете, у геммологов, специалистов, которые определяют подлинность камней, есть правило: то, что бьет по глазам, вызывает подозрение в смысле подлинности. Есть много ухищрений, благодаря которым можно изменить и цвет и размер даже природного камня, я не говорю сейчас про стразы. Камни наращивают: из небольшого природного делают большой кристалл, который, конечно, уже не обладает теми свойствами, что приписывают природному. Подвергают природный камень различного рода воздействиям, в том числе радиационным, что может существенно изменить цвет камня. Особенно это любят делать с сапфирами. Сапфиры восприимчивы к радиации, некоторые камни сносят это спокойно, не меняя цвета, а большинство сапфиров резко меняют цвет. В природе такие яркие камни практически не встречаются, природа любит спокойные цвета. Сапфиры обычно либо темные, почти черные, либо светло-голубые, сероватые, водянистые такие. А если их облучить, они могут выдать такую неестественную яркость. И это варварство — художественное произведение, композиционно выдержанное, профанировать вот таким ярким камнем.

Художник ведь совсем не это имел в виду. Композиция была построена на игре природных камней, в том числе взаимной игре. Сейчас композиция разрушена.

Он нагнулся к кресту, некоторое время вглядывался в него сквозь увеличительное стекло, потом выпрямился и подтвердил:

— Да, камень вынимался из гнезда. Хотя должен признать, что подобран почти равноценный камень и по весу и по чистоте. Ну что, снимаю?

— С Богом! — подбодрила я его, и в результате виртуозных движений рук ювелира цепь с крестом вскоре была бережно отделена от шеи их последнего владельца и с благоговейным трепетом помещена в специально приготовленный конверт.

— Скажите, а это украшение действительно из царских сокровищниц? — поинтересовалась я.

— Нет, что вы, — засмеялся ювелир, — хотя я это уже слышал применительно к данному изделию. Это просто цену набивали таким образом. Я могу забрать изделие?

— Нет, если ваша заказчица не удосужилась снабдить вас доверенностью.

— Как?! — расстроился ювелир. — Я обещал ей, что привезу украшение.

— Могу вас утешить: мы сейчас поедем к вам домой, я вас допрошу, вы поднимете сохранившиеся у вас сведения об участниках продажи украшения, и мы вместе передадим украшение вашей заказчице.

Он, конечно, не пришел в восторг от моего предложения, но не нашел в себе сил отказаться.

На рубоповской машине мы поехали домой к ювелиру. Естественно, в его квартире я испытала комплекс неполноценности и зарождающееся чувство классовой ненависти, но справилась с негативными эмоциями и заполучила сведения о тех, в чьих руках побывал крест за последние пять лет. Вот тут мне срочно понадобился Кораблев. Я от ювелира позвонила в отдел РУБОПа, но на работе Леньки не было, и никто не знал, где он. Домашний его телефон не отвечал. А у ювелира возникло новое осложнение: заказчица его тоже испарилась и на связь не выходила.

— Что же делать? — тоскливо спрашивал он. Как я поняла, оплата должна была последовать за вручением заказчице предмета заказа, и оттягивать этот миг ему не хотелось. Я поставила его перед фактом: я забираю крест с собой, а он направляет Наталью Леонидовну ко мне, и я ей засвидетельствую, что заказ был выполнен в срок и качественно. Спорить он не стал.

Прибыв на работу, я сунула конверт с украшением в сейф и снова попыталась найти Леньку. Безуспешно. А у меня уже, помимо покупателей креста, накопилось для Леньки заданий.

Хоть мы с шефом и достигли консенсуса по поводу возбуждения уголовного дела о вымогательстве, а не о незаконном обыске, надо было уже всерьез браться за работу по Денщикову, и я собиралась поклянчить Леньку у Василия Кузьмина еще и в это дело, тем более что определенные параллели с убийством Чванова все навязчивее прослеживались. Позвонить, что ли, Кузьмину домой? А может, Ленька воспользовался тем, что шеф — с суток, и закосил? Тяжелый отходняк после дня рождения? А я ляпну, что не могу его найти, и его подставлю.

Набрав домашний номер Василия Кузьмича, я услышала в трубке приятное контральто его супруги, адвокатесы из нашей районной консультации, которую я довольно хорошо знала. Вроде бы она ко мне неплохо относится, во всяком случае, мне казалось, что она при общении испытывает такое же удовольствие, что и я.

Дама она эффектная, остроумная и даже резковатая на язык, причем может в разговоре с посторонними — да хоть со следователем в перерыве между допросами своих подзащитных — весьма язвительно пройтись и по собственному мужу. Недавно в очереди в следственный изолятор она театрально живописала, какой Кузьмич аккуратист: «Он работает, вы знаете, с утра до ночи. Себя не щадит. А как домой войдет, у него сразу ноги подкашиваются, и он еле до дивана добредет — и рухнет. Мне иногда кажется, что он сознание теряет. Телевизор включит и лежит с закрытыми глазами, без движения. Не шелохнется. Иногда только всхрапывает. А как только телевизор выключу, сразу реагирует: зачем, говорит, ты выключила, я смотрел? Но чистюля! И, главное, какой бдительный! Тут пришел, упал, лежит, а я на кухне что-то готовлю. Вдруг слышу из комнаты истошный крик: „Га-аля!» Все бросаю, с поднятыми руками, вся в муке, бегу, думаю, плохо мужику. Прибежала, запыхавшись: что, любимый? А он протягивает руку и указывает в глубину книжной полки, стоя-то туда не заглянешь, и говорит: „У тебя там… пыль!»«

Люди, которые видят их с Василием Кузьмичом вместе в первый раз, удивляются — что между ними общего. Аристократическая гранд-дама в норковых палантинах и простоватый Кузьмич с его хохляцким выговором. Но это только на первых порах, а потом поражаешься, как же они похожи между собой и как хорошо понимают друг друга, какой дуэт!

— Галина Павловна, здравствуйте, это Швецова из прокуратуры. А Василия Кузьмича можно услышать? Я из морга только что, он просил позвонить ему домой по результатам. Он не спит?

— Может быть, и спит, дорогая, я не знаю. Его нету.

— Еще с работы не пришел? — удивилась я.

— Он в бане, дорогая. Обещал скоро быть.

— Я тогда позвоню ему попозже, с вашего разрешения?

— Ради Бога!

Я вытащила из сейфа жалобу Скородумова и, просмотрев ее, нашла упоминание о милиционерах, производивших обыск: Сиротинский и Бурдейко. Вот, без Леньки как без рук! Он бы мне сразу и узнал, где эти деятели подвизаются, в каких подразделениях, что собой представляют, и так далее… Заодно и этого, братца липового, подтянуть не мешало бы, — Сиротинского, который за вещичками приходил.

Раскрыв свой рабочий календарь, из которого выпала мне на колени визитная карточка Нателлы Редничук, я чертыхнулась: надо же и к ней ехать, скоро по убийству Ивановых срок закончится, а еще конь не валялся. Где это чудовище Кораблев, который обещал мне выяснить, не состоял ли Пруткин у кого-нибудь из оперов на связи? К Пруткину тоже надо ехать, разговаривать. Почему-то я надеялась, что сумею его разговорить. По крайней мере, не особо он и отрицал, что был там, и был не один. К моему следующему приезду любопытство его замучает-откуда я про это знаю? И что я вообще знаю, в каком объеме? Труп из Токсова пока на мне висит, равно как и взрыв в лифте. Не сегодня-завтра городская завопит: а подать сюда Тяпкина-Ляпкина с уголовным делом! Почему так мало допросов? Ах, дежурили да по другим делам работали? Это никого не интересует… Как у Жванецкого: «Почему не выполнен план? — Смежники подвели…

— Нет, вы по существу отвечайте, почему не выполнен план?! — Смежники сырье не вовремя поставили… — Нет, вы по существу отвечайте, а не отговорками…» Как сказал мне когда-то зональный прокурор, нету такого процессуального основания для отсрочки по. делу — «большая нагрузка по другими делам». Но не будем о грустном.

Пришел Горчаков, тяжело отдуваясь. Положил передо мной на стол две карточки травматика на имя Анджелы Ленедан, из разных травматологических пунктов. Одну я уже видела, вторую Горчаков нашел сегодня, причем не за этот, а за прошлый год, сентябрь.

— Лешечка! — нежно сказала я. — Ты лучший в мире друг и коллега! Я горжусь тобой.

— Да уж, — пробурчал он, падая на стул и вытягивая ноги. — Это вам не перед журналистами хвост распускать. Герои невидимого фронта умирают, не жалуясь, и их хоронят в братских могилах. А лавровые венки проносят мимо. — И он швырнул на стол газету «Криминальный обзор», раскрытую на развороте с моей фотографией.

— А, — сказала я, заглянув в газету, — это про дело Пряниковых наконец-то написали. Вернее, написали давно, просто приговор только-только вступил в силу, вот и статья сразу вышла.

— Ну что, Швецова, опять нескромно себя ведешь? — Горчаков с шумом подъехал на стуле к моему рабочему столу и, глядя в статью, процитировал:

— «Следователь Швецова одернула элегантно сидящий на стройной фигуре форменный китель и вошла в следственный изолятор…» Я эту газету использовал для установления контакта в травматологических пунктах. С порога показывал газету и говорил, что мы с тобой в паре работаем, я твой доктор Ватсон. Доктора и медсестры млели и таяли и создавали мне режим наибольшего благоприятствования.

— Например?

— Например, любезно предлагали мне пойти погулять, а они, мол, сами поищут, что мне надо. Для хороших людей ничего не жалко. Поэтому я, погревшись в лучах твоей славы, за сегодня сделал все остававшиеся травмпункты. А по дороге заехал в городскую прокуратуру, так вот там это, — он потряс газетой, — воспринимают гораздо более критически. Там, как в серпентарии, слышно только шипение. Отдельные личности уже втыкают в эту фотографию булавки.

— Ну да, конечно, кое-кому было бы гораздо приятнее прочитать:

«Следователь Швецова неловко одернула мешковато сидящий на грузной фигуре китель…»

— …Почесала все свои бородавки и задумчиво погладила багровый шрам, пересекающий лицо от глаза до подбородка… — подхватил Лешка.

— …и поковыляла по делам, опираясь на костыль, — закончила я. — Ладно, хватит, а то ты вошел во вкус. А кто шипит-то?

— Дамье аппаратное, а громче всех Таня Петровская.

Я расстроилась, услышав это. Тане, несмотря ни на что, я симпатизировала.

И мне было обидно, что опять про меня говорят гадости люди, которым я ничего плохого не сделала.

— Тане-то что до меня? — спросила я с досадой.

— Ты что, расстроилась? — Лешка поднял брови. — Брось ты. Она ради Игорька старается.

— Ты думаешь, уже пошел слух по городской про жалобу на Игорька?

— Не знаю, пошел ли слух по городской, но у Тани свои каналы.

— Не понимаю я женскую душу, — в сердцах бросила я. — Он же прилюдно над ней издевается. Ведь вся прокуратура, в том числе и она, понимает, что жену он не бросит, водит Петровскую за нос…

— А чего тебе не понятно? Надежда умирает последней. Он все-таки отец ее ребенка. Ирину Андреевну, супругу законную, с ней не сравнить, Танечка у нас и по молодости, и по красоте первая, и умом, и всем взяла… Вот она и рассчитывает, что когда-нибудь здравый смысл победит.

— Ладно, Бог им судья. Ты молодец, Лешенька, вон сколько в травмпунктах накопал. Давай теперь прикинем, что у нас на повестке дня.

— Давай. А поесть ничего нету?

— Да уже скоро домой идти.

— Не дойду.

Лешка развалился на стуле, свесив до пола руки, и стал изображать умирающего.

— Сходи к Лариске, — посоветовала я. — Ей Кораблев должен был супчики растворимые привезти, может, она тебе отсыплет пакетик.

— А где сам-то Кораблев? — встрепенулся мой коллега.

Я в красках рассказала Горчакову про день рождения в китайском ресторане и посетовала, что, по всему видать, Леонид Викторович загулял всерьез и надолго.

— И как раз тогда, когда он больше всего нужен. Смотри, сколько у нас накопилось: надо найти Анджелу, этих двоих пострадавших надо вытащить, ради которых я в травмпунктах ковырялся… Ты, кстати, права была, по месту прописки эта Анджела сто лет не появлялась, и в обеих карточках написано: «временно не работает». Где ее искать, ума не приложу.

— Наверное, надо ее как-то через Денщикова вычислять. Он же у нас радиотелефоном пользуется, вот и надо запрашивать распечатки телефонных переговоров и проверять все номера, может, там Анджела и вылезет. — А может, и не только Анджела, но и еще что-нибудь интересное, — вставил Лешка. — Между прочим, вот эта карточка травматика на имя Анджелы, где написано, что ее изнасиловал некий Алик, весной изымалась из травмпункта следователем прокуратуры, а в конце полугодия травмпункт ее обратно стребовал, для отчетности.

— Замечательно, значит, уголовное дело точно было.

— Было, там даже номер дела указан.

— Ладно, займемся и этим. Милиционеров надо уже подтягивать, которые делали обыск у Скородумова, и братца одного из них — Сиротинского, он на меня наезжал. Личность трупа из Токсова не установлена, по Пруткину Леня мне кое-что обещал, и еще с Вертолетом — новый виток. — Я рассказала Горчакову про загадочную смерть Вертолета.

. Мой рассказ прервал телефонный звонок. Звонили из морга, дежурный эксперт мне сообщал, что в коридоре танатологического отделения, возле каталки с трупом Лагидина, застукан молодой человек, назвавшийся врачом четвертой городской больницы Балабаевым Назарбаем Янаевичем, который пытался что-то с трупом сделать.

— Господи, час от часу не легче, — вздохнула я. — Он один там?

— Один, гад, — сказал мне дежурный эксперт.

— Ну, выгоните вы его оттуда. Предупредите охрану, чтобы он мимо них обратно не проскочил. А еще лучше милицию вызовите, пусть с него в местном отделении объяснение возьмут. А я с ним завтра поговорю… Не поеду я туда, — сказала я Лешке, положив трубку. — Хотя, наверное, надо съездить. Что ему там надо от трупа.

— Ты же сказала, что он тебя просил пустить его на вскрытие.

— Ну с какой стати, Леша? Слушай, а может, он так суетится, поскольку приложил руку к безвременной кончине Вертолета? А теперь ему надо следы замести?

— Может, может…

Дверь моего кабинета распахнулась от мощного толчка ягодиц — это наша завканцелярией Зоя так входила в помещение, поскольку руки были заняты внушительной пачкой дел, из-за которой и лица-то ее не было видно. Задом дойдя до моего стола, она подбородком спихнула, с самого верху кипы томов и папок, маленькую бумажку, которая слетела прямо мне в руки.

— Зоя, — простонала я, — это что, все мне?!

Зоя помотала головой.

— Что, мне?! — перепугался Горчаков.

— Спи спокойно, дорогой товарищ Горчаков. Машка, тебе только вот это…

Она подбородком показала на бумажку. После чего вышла из кабинета и потащила свою кипу дальше, оставив мою дверь нараспашку, поскольку тем же манером, что и на входе, прикрыть ее не могла. Лешка оторвался от стула, захлопнул дверь и сунул нос в бумажку.

Бумажка оказалась планом методсоветов по нераскрытым убийствам, и в ней черным по белому значилось, что послезавтра мы с шефом должны прибыть в городскую прокуратуру на заслушивание хода раскрытия умышленного убийства неустановленными преступниками депутата Государственной Думы Бисягина Ю. П. и его помощника Гольчина В. В.

— Леша, — тут же вцепилась я в Горчакова, — подшей мне дело о взрыве. Я тебе сложу в станочек, а ты только дырки просверли и нитками сшей, как ты умеешь. А, Лешечка? — Если бы у меня был хвост, я бы повиляла перед Лешкой хвостом.

— Швецова, я тебя умоляю! Ты сколько лет следователем работаешь? А дела шить не научилась.

— Лешечка! — я молитвенно сложила перед собой руки. — Разве можно сравнить мое корявое шитье с работой мастера? Так, как ты шьешь, мне никогда не научиться, — Веревки ты из меня вьешь, Швецова.

— Ты это уже говорил.

— Ну, где станок, где дрель?

У нас, как и во всех прокуратурах, имеется специальный станок, сконструированный, наверное, еще в те времена, когда прокуратуру возглавлял сталинский птенец Андрей Януарьевич Вышинский, и любовно передаваемый из поколения в поколение. В деревянный ограничитель складываются поочередно листы дела, выравниваются специальной досочкой, еще одной досочкой накрываются и сверху прижимаются прессом, сила давления которого регулируется двумя гайками.

Сбоку дрелью (обязательно механической, электрическая дрель уже не то, «тут ручная работа нужна», — шутит Лешка) сверлятся дырки, в которые потом продеваются суровые нитки.

Воспользовавшись тем, что коллега дал слабину, я помчалась в канцелярию за станком и дрелью. Станок нашла сразу, а про дрель Зоя сказала, что ее кто-то унес домой дырки для гвоздей в стенах сверлить, на выходные, и до сих пор не вернул.

— На тебе шило…

Она протянула мне агрегат с узловатой деревянной рукояткой, который больше смахивал на орудие убийства, а не на мирный инструмент. Пришлось брать, а что делать.

Я, бережно прижимая к себе станок и держа наперевес шило, вернулась в кабинет.

— Господи, что это? — Горчаков выхватил у меня шило и стал фехтовать им, как шпагой.

— Леша, дрели нету, а шилом дырки прокрутишь? — ворковала я, складывая в станок материалы, наработанные мной по взрыву несчастного депутата в лифте; все сложив и подровняв, я уступила место мастеру.

— Ты в морг ездила, а трупных иголок догадалась натырить? — строго спросил мастер, придирчиво оглядывая фронт работ.

— Обижаешь, начальник…

Я вытащила из сумки полиэтиленовую упаковку кривых игл с треугольным сечением для зашивания разрезов на трупах. Может, конечно, они и еще для чего-нибудь в медицине используются, я не знаю, но в морге ими шьют кожу на трупах после вскрытия, а мы в прокуратуре сшиваем ими уголовные дела; за счет их треугольного рельефа небольшие дела можно шить, даже не пользуясь шилом, эти иглы легко протыкают нетолстые стопки бумаги. Эксперты это знают и делятся с нами инструментами.

Пока Лешка работал, я набрала домашний номер Василия Кузьмича. С тем же успехом, что и несколько часов назад. Контральто Галины Павловны поведало мне, что он все еще в бане.

— Звоните позже, дорогая, — посоветовала она. — Лучше ближе к полуночи…

Ближе к полуночи я как раз закончила мытье посуды после ужина, имевшего место довольно поздно. Ребенок сегодня был у бабушки, поэтому мы с Лешкой, естественно, засиделись на работе, а в девять вечера меня умыкнул спутник жизни, выполнивший на текущий день план по оказанию населению стоматологической помощи.

Они с Лешкой поприветствовали друг друга, и Лешка попытался быстренько научить его подшивать уголовные дела. Но не на того напали, Александр эти гнусные инсинуации деликатно, но твердо отверг:

— Побойся Бога, я у себя на работе сверлю столько, что тебе и не снилось.

— Лешка, ну кто в здравом уме и твердой памяти откажется от твоих услуг?

Смотри, какая красота! Кристиан Диор — дитя в сравнении с твоими швейными способностями…

Я покрутила в руках том дела, ровнехонько сшитый через аккуратненькие дырочки, и полюбовалась изящным бантиком из суровых ниток, венчавшим шов на краю тома.

Саша приобнял меня за плечи, и мне сразу расхотелось сидеть тут, в кабинете. Я в который раз подивилась на свою проснувшуюся в Сашкиных умелых ручках сексуальность. Подумать только, а было время, когда я всерьез считала себя чуть ли не фригидной. По крайней мере, — бывший супруг употреблял по отношению ко мне выражения «рыба» и «бревно». Конечно, прелесть новизны может временно улучшить ситуацию, но если такой стабильный — а главное, длительный прогресс, — наверное, это любовь.

По дороге домой Сашка затащил меня в круглосуточный магазин и подбил на покупку пирожных.

— Ты какие пирожные больше всего любишь? — спросил он перед кассой.

— «Картошку» и «полено», — подумав, ответила я.

— Ты ведь городская девушка, ну и вкус у тебя, — хихикнул он, нежно на меня глядя, и я, конечно, сказала ему, что со вкусом у меня все в порядке.

В полночь Василий Кузьмич все еще не вернулся из бани, а звонить позже мне уже было неудобно, хотя Галина Павловна мне это предлагала.

Уютно, как в гнездышке, устроившись в сильных руках Сашки, я небрежно поинтересовалась, что это мне Горчаков такое говорил про некоторых стоматологов, мечтающих сменить специализацию на судебную медицину? Неужели, мол, бывают такие ненормальные?

— Бывают, — подтвердил Саша. — Этот человек я.

Я села в постели и уставилась на него.

— Ну ладно я, я уже конченая женщина. Мне уже деваться некуда. Но тебе-то зачем, несчастный, это надо?

— Чтобы в одной семье была всегда дежурная бригада, — ласково ответил Сашка, укладывая меня назад.

— Ах так! Хорошо же. Тогда говори мне давай, от чего человек помер?

И я добросовестно пересказала Сашке все, что слышала в четвертой больнице про таинственное заболевание Вертолета, и все, что видела при вскрытии. У Сашки в глазах блеснул огонек.

— Говоришь, костный мозг утратил кашицеобразную консистенцию и легко вымывался из костных просветов?

— Подожди, я сверюсь с картотекой. — Я спрыгнула с кровати и сбегала за записной книжкой, куда добросовестно занесла во время вскрытия все эти мудреные термины. — Да, все так, как ты сказал, — подтвердила я, разобравшись в собственных каракулях.

— И селезенка дряблая была, и соскоб незначительный на ноже? А лимфатические узлы на разрезе красные были?

— Были, — нашла я в своих записях упоминание и об этом.

— А при госпитализации жаловался на тошноту? Рвота была?

— Доктор мне сказал, что предполагали отравление.

— А костно-мозговую пункцию брали?

— Не успели, он помер за день до запланированной пункции.

— Ага…

Сашка задумался, и я со смешанным чувством осознала, что из него получится отличный судебный медик. Я имею в виду не квалификацию, а специфическую одержимость, присущую увлеченным следователям и экспертам, которые не мыслят своей жизни без момента истины.

— Слушай, а волосы у него не выпадали?

— Саш, он лысый, как коленка.

— Моя? — Сашка задумчиво стал разглядывать свое отнюдь не лысое колено, выставив его из-под одеяла.

— Моя! — Я высунула свою коленку.

— Отвлекаешь. — Он засунул мою коленку обратно под одеяло. — Ну, — сказал он после долгого раздумья, — я, пожалуй, соглашусь, что смерть могла наступить от пневмонии.

Я недоверчиво уставилась на него.

— А что касается характера заболевания, я бы в первую очередь предположил отравление. Солями тяжелых металлов. У вас же когда-то давно было дело об отравлении семьи солями таллия, соседка их траванула, подсыпав крысиного яду в отварную картошечку.

— А ты-то откуда об этом знаешь?

— Читал, — пожал плечами Сашка.

— Отравление солями тяжелых металлов? — задумалась я. — Но ведь их надо с чем-нибудь принять внутрь. Вертолет ведь жил не в коммунальной квартире.

Питался экологически чистыми продуктами. В йогурт или авокадо ведь крысиного яду не сыпанешь. Да и кто мог иметь доступ к его пище? Мне кажется, он дома и не питался, все в заведениях. На мой взгляд, это маловероятно.

— Хорошо, — покладисто согласился мой домашний эксперт. — Не хотите таллия, могу предложить радиационную травму.

— Радиационная травма? — Да.

— А где его могли облучить?

— Маша! А не помнишь, при вскрытии эксперт обращал внимание на подкожные и подслизистые кровоизлияния?

— Было-было, — вспомнила я. — И то и другое, а подслизистые кровоизлияния еще при наружном осмотре мы заметили.

— А что у него с биохимией крови?

— Я не знаю, что такое биохимия крови, но мне его лечащий врач говорил, что у него в крови резко увеличилось количество белых кровяных телец.

— Ну вот видишь! Резкое подавление гемопоэза, выраженный геморрагический синдром, снижение общей сопротивляемости. Там про СПИД никто ничего не говорил?

— Говорили…

— Маша, это хроническая лучевая болезнь. От длительного облучения малыми дозами радиации. Смерть в таких случаях обычно наступает от инфекционных осложнений. И пневмония здесь вполне уместна. А в больнице его состояние ухудшалось?

— Ну, конечно, ухудшалось, раз он все-таки умер.

— Значит, источник ионизирующего излучения находился при нем. Вы не нашли на нем каких-нибудь повреждений, которые можно идентифицировать как радиационный ожог?

— Сашенька! Если бы я знала, как выглядит радиационный ожог! Думаю, что и эксперты наши не знают.

— Незаживающих язв у него на теле не было?

— Нет, уж за это я ручаюсь.

— Так, пузырей, некротических участков тканей не было?

— Нет, — старательно припоминала я.

— Хорошо, гиперемированных участков не было?

— Гиперемированных участков?

«Кожа на груди гиперемирована, — зазвучал у меня в мозгу голос танатолога, вскрывавшего вертолетовский труп. — Наверное, крест натер, смотри, он тяжелый, как гантель…»

— Я должна была сама догадаться. — Я села в постели, завернувшись в одеяло. — Мне же сегодня ювелир, который этот крест с него снимал, говорил про радиацию.

— Какой крест, какой ювелир? Ты мне напоминаешь мою младшую сестру.

Прихожу к матери, а Лялька мне рассказывает: «Саша, у меня был хомяк, он лопнул». Я ей говорю: «Ляленька, ты мне рассказала начало и конец, а теперь расскажи середину». Оказывается, он себе за щеки запихивал-запихивал жратву, и один защечный мешок у него треснул.

— Понимаешь, у него на шее крест висел на цепочке, бешено дорогой. Жена — в смысле, вдова — сказала, что он боялся крест потерять и у себя на шее запаял цепочку. Он так в ней и умер, а под крестом припухло. Сегодня ювелир приехал в морг цепочку снимать и сказал, что в этом кресте не так давно центральный камень заменили, был темно-синий, почти черный, а стал ярко-синий. Скорее всего, облученный. Саш, интересно, а если камень облучить, он потом может стать источником радиации?

— Машуня, все, что угодно, может стать источником радиации, если подвергнется облучению. Крест еще у тебя?

— В сейфе.

— Надо его посмотреть на радиацию, и заодно труп твоего Геликоптера. И убери ты срочно эту вещь из своего сейфа, мало ли что…

— Слушай, я сегодня не усну. Саша, может, мы чего-нибудь поедим?

— Ну, тогда уж и выпьем по поводу моего боевого крещения. Если моя версия подтвердится, меняю квалификацию.

Мы ели, пили, обнимались, но абстрагироваться от вертолетовской смерти я уже не могла, в моем мозгу билась мысль, пытающаяся оформиться во что-то. Мне потом было очень стыдно, но в самый патетический момент я отпихнула Сашку и задала в пространство вопрос:

— Ему стало плохо за месяц до смерти. Если заряженный крест ему подарили именно тогда, то кто же под него бомбу подложил на той неделе?

Еле дождавшись восьми часов утра — часа, когда приличия со скрипом уже позволяли звонить по служебным вопросам людям домой, — я набрала номер Василия Кузьмича. Галина Павловна тут же сняла трубку и совершенно проснувшимся голосом сообщила, что он пришел, но подойти не может, так как лежит в ванне.

— Как в ванне? — удивилась я. — Он же в бане был?

— Пришел домой и сразу в ванну. Он очень чистоплотный, — объяснила Галина Павловна абсолютно серьезным тоном, в который я поверила бы, если бы не знала о ее актерских способностях.

Наконец отмытый добела Кузьмич (хотела бы я на него сейчас посмотреть!) соизволил мне позвонить сам, но уже на работу. Я хотела поинтересоваться, не мацерировалась ли — не распарилась ли и сложилась складочками — у него кожа от долгого нахождения в водной среде, но не стала, сразу перешла к делу, сообщив, что Вертолета на девяносто девять процентов все-таки грохнули, правда, очень необычным способом, в связи с чем мне срочно нужен человек в помощь, и хорошо бы это был Кораблев.

— Кораблев так Кораблев. Он же и так у тебя работает, вот и припахай его, — распорядился Кузьмич, а я подумала, что Кораблев, значит, до сих пор не появился на работе.

— И еще специалиста — замерить радиационный фон.

— Будет сделано, — отозвался мой собеседник.

Для начала я позвонила ювелиру и спросила, может ли облученный камень сам стать источником излучения. Ювелир прочитал мне короткую лекцию, из которой я уяснила, что он не знает о таких случаях, но сам облученных камней побаивается и считает, что камень, получивший дозу радиации, может помалкивать до поры до времени, а потом даст вспышку, так что мало не покажется тому, кто его носит. А вообще-то, все зависит от того, с какой целью облучать, подал он неглупую мысль, и что считать побочным эффектом. Можно подвергнуть камень радиационному воздействию с целью изменить его цвет или размер, а он в качестве побочного эффекта даст излучение. А можно зарядить камень радиацией с тем, чтобы он сам излучал — мало ли для чего, — а он вдобавок поменяет цвет, станет из черного васильковым. Все понятно? Под конец беседы ювелир сказал, что он берет назад свои слова о том, что камень заменяли, но что камень вынимался из гнезда, он ручается, допускает, что в гнездо вставили тот же камень, только поменявший цвет.

Установить бы последнего владельца, подумала я. Для начала — последнего владельца креста с черным камнем, а потом уже можно устанавливать, кто его превратил в ярко-синий. И как. А зачем — уже и так ясно. Где этот гад Кораблев?

Снова созвонившись с Кузьмичом, я выпросила машину и решительно отправилась домой к Кораблеву в компании рубоповского водителя, с твердым намерением: если он не будет открывать на звонки, сломать двери. Двадцать минут тишина за дверью испытывала наше терпение, потом наконец с той стороны раздалось шарканье. Водитель успел мне тихо сказать:

— Ну что, Сергеевна, я смотрю, ты прищурилась, значит, сейчас что-то будет.

Дверь открылась и явила нашему взору Леню Кораблева на пятый день запоя.

Человек, которого я привыкла видеть в белоснежных рубашках и брюках, отглаженных так, что о складку можно было порезаться, стоял перед нами в тренировочных штанах с коленями, вытянутыми чуть ли не до пола, голый по пояс и небритый настолько, что его уже можно было назвать «придиралой бородатым».

Тусклая лампочка коммунального коридора освещала стоявшую вдоль стен батарею пустых бутылок. Слова тут были излишни. Мы с ним молчали по обе стороны порога, после чего он поймал мой неодобрительный взгляд на тару из-под коньяка и водки и вяло сказал:

— Это еще что, вы в туалете посмотрите.

— Зайти можно? — спросила я.

— Зачем? — так же вяло поинтересовался Леня.

— И то правда, — сказала я грустно, повернулась и стала спускаться по лестнице.

— Э-э, — слабым голосом позвал он. — Я вас не приглашаю, потому что у меня там дама спит.

— A-a, — протянули мы с водителем в один голос и скабрезно усмехнулись.

— Леня, а ты знаешь, какой сегодня день? — спросила я, стоя на ступеньке вполоборота к нему. Он наморщил лоб:

— Э-э-э… Пятый день, как мне тридцать девять исполнилось. Ладно, проходите, я хоть кофе сварю. Сейчас в себя приду, побреюсь, помоюсь и поедем.

Дети в школу собирались: мылись, брились, похмелялись, — пробормотал он.

— А дама? — спросила я.

— А, — махнул он рукой, — пусть спит.

Мы с водителем нерешительно потянулись за Ленькой, который, шаркая рваными шлепанцами, привел нас в захламленное холостяцкое жилье, где стояли стол, два стула, неразложенная диван-кровать с поднятой спинкой, явно односпальное ложе, на ней постелена простыня и брошено одеяло, — там, похоже, спал Леня, а посреди комнаты раскладушка, на которой возлежала та самая блондинка с пышной гривой, имени которой я на Ленькином дне рождения так и не запомнила. При нашем появлении она не проснулась, только перевернулась на другой бок.

— Леня, неудобно, человек спит. Пойдем на кухню.

— Ну пойдемте, — сказал он, зевая и почесывая бок. — Соседей нету, мы на кухне посидим.

На кухне Ленькин столик сразу бросался в глаза на фоне остальных столов своей ухоженностью и почти стерильностью. Сесть за него было просто приятно.

— Старый, а чего это у тебя дама на раскладушке спит? — без церемоний поинтересовался водитель.

— А я всегда баб, когда привожу, на этой раскладушке укладываю, — бесхитростно пояснил Леня, насыпая кофе в турочку. — Она у меня специально для проституток припасена. Когда поздно ночью мимо метро едешь, они иногда увязываются, просто переночевать, — у меня денег нету, а им ехать далеко и спать хочется.

— Леня, ты даму-то будить собираешься? — спросила я.

— Да пусть спит, — благостно махнул он рукой.

— А как ты ее оставишь, когда на работу уйдешь?

— Дверь захлопнет, и все. А чего? У меня брать-то нечего.

— А ты вообще ее давно знаешь?

— Не очень. — Леня озадаченно наморщил лоб.

— Где ты ее взял-то?

— Долго рассказывать, — отмахнулся он.

— А зовут ее хоть как?

— Анджела.

— А фамилию ее ты знаешь? А работает она где?

— Слушайте, что вы ко мне пристали? Вы что мне, мама? Она учится.

— Ну-ка, повернись, Леня. — Я жестом показала, чтобы он покрутился на месте.

— Да что вы ко мне пристали?

— Она тебя не царапала?

— Чего?

— А ты ее?

Ленька опустился на табуретку у стола и не засмеялся, а сказал тихим голосом:

— Ха, ха, ха, — видимо, смеяться еще было тяжело. — Да не спал я с ней.

— А она к тебе приставала? — допытывалась я.

— Ну-у…

— Так фамилию ее ты знаешь или нет?

— Сейчас.

Ленька тяжело встал и, шаркая сваливающимися с ног тапочками, побрел к вешалке возле его двери. На вешалке он нашарил висевшую на крючке женскую сумку, ничтоже сумняшеся залез в нее и выудил оттуда паспорт. Раскрыл и прочитал:

— Ленедан Анджела Марковна. Иностранка, что ли?

— Везет тебе, Кораблев! Удивляюсь, до чего ты везучий, — сказала я, разглядывая его помятую рожу. — Я тебе еще задание не успела дать, а ты его уже выполнил.

Узнав, что девушка, мирно спящая на раскладушке, не кто иная, как участница организованной группы шантажистов, я заторопилась, чтобы она ненароком, не дай Бог, не проснулась и не выползла в кухню; сейчас знакомиться уже было бы недипломатично. А в Кораблева я буквально вцепилась с требованием ни в коем случае не упускать ее из виду, чтобы он как следует продолжил знакомство, взял телефончик, адресочек, назначил следующую встречу или хотя бы выяснил, где ее искать, если захочется повидаться. Желательно не отходить от нее ни на шаг, она нам скоро понадобится. Ради такого дела я согласилась прикрыть этого охламона перед начальством. Оставив Леньку с объектом оперативного интереса, мы с водителем отбыли проверять радиационный фон в морге и у меня в кабинете.

Когда я выложила из сейфа крест с цепочкой, специалист по радиационному контролю показал мне счетчик, в окошечке которого прыгало что-то мне непонятное, и покачал головой.

— Фонит, — сказал он осуждающе.

В морге картина повторилась. Там тоже фонило, диагноз «радиационная травма» блестяще подтверждался результатами радиометрического исследования органов и тканей от трупа Лагидина, и я с грустью подумала, между прочим, что вскоре мне предстоит жить не с приличным человеком стоматологом, а с судебным медиком, стыдно сказать.

Там же мне сообщили интригующие подробности того, как вчера дежурный эксперт по моему совету вызвал сотрудников ближайшего отделения милиции, которые попытались оттащить от трупа Лагидина доктора Балабаева. Худенький и невысокий доктор расшвырял милиционеров и с одного из них сорвал погон, поэтому в настоящее время отбывает пятнадцать суток административного ареста. Как славно, подумала я: во-первых, он две ближайшие недели в пределах моей досягаемости, во-вторых, надежно изолирован и лишен возможности несанкционированных набегов на танатологическое отделение.

На обратном пути из морга я уговорила водителя заехать в два адреса, это было почти по дороге. В обеих нужных нам парадных дорогу нам преградили кодовые замки, но бывалый водитель Управления по борьбе с организованной преступностью, который мне очень нравился своим легким характером, невозмутимостью и сообразительностью, оба раза быстренько подобрал нужное сочетание цифр, ориентируясь на наиболее затертые кнопочки, и мы проникли куда хотели.

В одном месте дверь квартиры нам никто не открыл, да я особо и не ожидала — все-таки дневное время, а, кроме того, сексуальные партнеры Анджелы Ленедан, по определению, должны были жить одни, без всяких мам, пап или жен. Без лишних свидетелей, короче. Солидная, обитая кожей дверь подтверждала определенный уровень благосостояния хозяина, — что и требовалось доказать. Я заткнула за обивку двери записку с просьбой позвонить по служебному телефону номер… старшему следователю прокуратуры Швецовой Марии Сергеевне, и мы поехали дальше.

В следующей нужной нам квартире кто-то был. Там играла тихая музыка, слышался какой-то звон, шаги и прочие звуки обитания. Но дверь так и не открыли. Пришлось повторить фокус с запиской, и я не сомневалась в том, что не успею я доехать до прокуратуры, как хозяин квартиры мне позвонит.

Настроение у меня повышалось с каждой минутой, непонятно от чего. У водителя тоже, во всяком случае, он стал слегка хулиганить за рулем, мы ехали и пели, смеялись и болтали…

— А я с детства мечтал сесть за руль вот такой машинки. — Водитель ласково погладил приборную доску новенького «форда», на котором мы рассекали городские трассы. — Была у меня такая детская мечта — водить не просто «тачку», а именно такую, легонькую и красивую. А ты о чем мечтала в детстве?

— А у меня было две мечты: я хотела стать следователем и нравиться мужчинам, — призналась я.

— Ну, значит, у нас все сбылось, — резюмировал водитель.

— Слушай, ты же работаешь сто пятьдесят лет. А ты не знаешь таких оперов — Сиротинского и Бурденко? Они не из РУБОПа, скорее всего из главка, — спросила я водителя.

— Сиротинского не знаю, а Вова Бурденко есть в одиннадцатом, оружейном отделе главка.

— А как его отчество, не помнишь?

— Вова, Вова, — задумался водитель. — Вроде он Владимир Владимирович.

— Точно, В. В. Он-то мне и нужен. Слушай, а может, сейчас сразу в главк заедем, я его вызову к себе.

— Какие проблемы!

Возле нужного мне здания водитель притормозил и согласился меня подождать.

Я вприпрыжку поскакала в нужном мне направлении, на нужном этаже нашла нужный кабинет, в котором трудились сотрудники одиннадцатого отдела главка, и, задав вопрос, где и когда можно увидеть оперуполномоченного Бурденко, почувствовала висящую в воздухе легкую напряженность.

— Он будет позже, — наконец очень недружелюбно ответил кто-то из соседей Бурдейко по кабинету.

— А позже это когда? — задала я нескромный вопрос.

— А вы оставьте свои координаты, он с вами свяжется, — подал голос другой обитатель кабинета, кивнув на пустующий стол, закрепленный, по-видимому, за Бурдейко.

Я не стала проявлять настойчивость, написала на листочке перекидного календаря, стоящего на бурдейкином Столе, свой телефон и должность, попрощалась и, закрыв за собой дверь, тут же открыла соседнюю, ведущую к начальнику отдела.

Поставив начальника в известность о том, что я бы хотела поговорить с оперуполномоченным Бурдейко, я в лоб спросила, когда я смогу реализовать свое желание.

Отведя глаза в сторону, начальник сперва поинтересовался, не натворил ли чего Бурдейко и чем вызван интерес к нему прокуратуры, а потом сказал, что сейчас Бурдейко в отпуске за пределами города. Меня, честно говоря, удивило, почему об этом прямо не сказали его «сожители», а стали кормить меня расплывчатыми обещаниями типа «он будет позже».

— А давно он в отпуске? — поинтересовалась я.

— С… третьего октября, — возведя глаза к небу, сообщил мне начальник отдела с недовольной гримасой.

— А можно получить справочку из кадров о продолжительности его отпуска и о том, куда он выехал? Он же отпускное удостоверение получал, значит, место его пребывания должно быть известно? — не отставала я.

Начальник закатил глаза до критической точки, видимо, молясь о том, чтобы я сгинула.

— Я вам пришлю справку в прокуратуру, — пообещал он.

— А когда ее ждать?

— В самое ближайшее время…

Я поняла, что, если не отстану, он, чего доброго, завернет себе зрачки внутрь черепа, поэтому пожалела его и откланялась. Но, спускаясь по лестнице, рассудила, что не стоит ждать милостей от природы. Взять их у нее — наша задача, и, чтобы не затруднять и так уставшего от меня начальника одиннадцатого отдела, по пути в прокуратуру сама заехала в кадры ГУВД, где в считанные минуты получила справочку о том, что оперуполномоченный Бурдейко В. В. свой очередной отпуск за этот год отгулял в мае, без выезда куда-либо за пределы города.

Заодно, воспользовавшись старыми связями, заведенными в период расследования бесконечных дел о злоупотреблениях нетипичных работников милиции, я получила еще и секретные сведения о месте жительства оперуполномоченного Бурденко, а также адресочек оперуполномоченного Сиротинского, уволенного из органов милиции полтора месяца назад за дискредитацию высокого звания сотрудника органов внутренних дел.

В прокуратуре, под дверями моего кабинета, дремал на скамеечке выбритый и выглаженный сотрудник РУБОПа Кораблев, распространяя вокруг чудовищный запах перегара. Поскольку в кабинете у меня заливался телефон, я открыла дверь и, жестом пригласив Кораблева заходить, сняла телефонную трубку. Как я и предполагала, общения со мной домогался один из Анджелиных знакомцев, — именно тот, кто был дома и не пожелал открыть.

— А по какому поводу вы просили позвонить? — допытывался он.

— Чтобы договориться, как вам удобнее — чтобы я к вам подъехала для разговора или подъехать вам самому.

— Я готов подъехать хоть сейчас, но чем это мне грозит? Мне брать адвоката?

«У, как все запущено», — подумала я.

— Пока не надо, мы с вами просто побеседуем.

— А о чем, о чем?

— Да успокойтесь вы, вам ничего не грозит.

Собеседник, похоже, не верил.

— Послушайте, неужели вы боитесь женщины? — решила я подразнить его немного. — Я вам обещаю, что при нашем разговоре никого не будет.

Наконец он сдался и сказал, что выезжает.

Положив трубку, я попросила Кораблева срочно пробить эти два адреса, титаническим трудом добытые Лешей Горчаковым в травматологических пунктах. Мы ведь так и не знали, что за люди там прописаны, вернее зарегистрированы, по новомодной терминологии, хотя, на мой взгляд, что в лоб, что по лбу. Это касательно терминологии.

Сегодня до конца дня, или, на крайний случай, завтра с утра, мне еще предстояло потормошить наших криминалистов по экспертизе следов на чердаке в сравнении с ботинками токсовского трупа, но телефон пока был занят Кораблевым.

После длинной череды звонков он все же положил передо мной бумажку с полными данными владельцев однокомнатных квартир по интересующим меня адресам.

Двадцатисемилетний хозяин квартиры по адресу, куда мы заезжали во вторую очередь, — Костенко Владимир Дмитриевич — должен был подъехать вот-вот. А хозяина первой квартиры, Газояна Алика Арамовича, ждать, похоже, было бессмысленно: против его фамилии стояла пометка: «Федеральный розыск прокуратурой города по ст. 105 УК РФ с 16 августа».

Я присвистнула. Кораблев конвульсивно дернулся и пробормотал:

— Не свистите, денег не будет.

На большее его, видимо, не хватило по причине тяжелого восстановительного периода, день рождения все-таки.

— А можно подумать, они так у меня есть. Ленечка, ты на машине? Не слетаешь вот по этому адресу? — Я протянула ему листочек, на котором был записан адрес оперуполномоченного Бурдейко. — Если никто не откроет, поспрашивай соседей, давно ли они его видели.

— А что, когти рванул? — спросил Кораблев, зевая во весь рот.

— Похоже на то. Но если он ненароком окажется дома, тащи его сюда.

— Ладно, съезжу. Только через родную контору: во-первых, надо начальству показаться пред светлы очи, а во-вторых, меня уже склад достал, чтобы я форму получил.

Он повернулся и поплелся на выход.

— Что с Анджелой? — успела я спросить, пока он не вышел из кабинета.

— Анджела под колпаком, — лаконично ответил Леня.

— Леня, ты вернись до конца рабочего дня, — крикнула я ему вслед.

— А это как карта ляжет, — донеслось из коридора.

До прихода Владимира Дмитриевича Костенко — как оказалось, молодого симпатичного юриста частной страховой компании — я успела позвонить Нателле Чвановой-Редничук и договориться о встрече завтра вечером.

— Это очень удобно, — сказала она, — я как раз вечером буду дома.

Приезжайте.

Я рассудила, что РУБОП, который, в лице Василия Кузьмича, тоже будет на заслушивании, подбросит меня на обратном пути к Нателле, а уж оттуда я как-нибудь доберусь сама, в крайнем случае, договорюсь с Сашкой, он меня встретит, поскольку живет мадам неподалеку от стоматологической поликлиники. И, ни на что уже не отвлекаясь, приступила к беседе с Костенко. Что же они там, в этой страховой компании, вытворяют? — подумала я, глядя в его честные голубые глаза, поскольку прямо физически ощущала, как он вибрирует от страха.

— Владимир Дмитриевич, у вас какие-то неприятности? — участливо спросила я. — Какие-то проблемы с правоохранительными органами?

— Нет! — поспешно выкрикнул он и лязгнул зубами.

— А что вы так нервничаете?

— Я?! — он изобразил удивление.

— Ну ладно. Я надеюсь, что мы с вами найдем общий язык. Только я вас умоляю, ничего не бойтесь.

— А чего мне бояться? — не очень убедительно ответил он и даже пустил «петуха» в конце фразы, видимо, в знак того, что он абсолютно спокоен.

Я призадумалась, с чего начать с ним разговор. Хорошо (для меня, конечно, хорошо), если у него какие-то проблемы, не связанные с нашим делом. В этом случае он, поняв, что мне от него, кроме правдивого рассказа про дружбу с Анджелкой, ничего не нужно, обрадуется и расслабится. А если, не дай Бог, именно по этому поводу и переживает, то я даже не представляю, как от него добиться показаний.

— Скажите, Владимир Дмитриевич, только честно — вы же понимаете, я легко могу это проверить, — на вас когда-нибудь возбуждались уголовные дела?

Наблюдая, как после этого вопроса у Костенко изменился цвет лица — из румяного он стал совершенно белым, — я испугалась, как бы уже второго человека не отправили в реанимацию из моего кабинета; мне такая традиция ни к чему.

— Если это связано со случаем, о котором я думаю, то я намерена помочь вам и снять все претензии в ваш адрес, — продолжала я.

— Откуда я знаю, о чем вы думаете? — с усилием произнес Костенко.

— Это надо понимать как утвердительный ответ на вопрос о возбужденных делах?

Костенко промолчал. Я все больше склонялась к мысли, что его страхи связаны именно с интересующим меня делом. Если бы на него было что-то еще, он бы так не трясся, а просчитал все варианты, знал, чего ждать, и не опасался бы вызова, причем не туда, где расследуется его дело, а совершенно в другой орган.

В нашей-то прокуратуре на него дел не было… Несведущий человек еще мог бы не разобраться в ситуации, но он-то юрист.

Придется брать быка за рога, подумала я, может, натиск его встряхнет.

— Как я понимаю, вас обвиняли в изнасиловании?

— Боже, сколько можно! — вдруг простонал Костенко, закрывая лицо руками. — Неужели вам мало? Я всего лишился из-за собственной глупости, пострадал так, что до конца дней своих помнить буду, но я же уже решил все вопросы… Что опять не так? Еще чего-то от меня надо?

Горячо, отметила я.

— Хорошо, — сказала я уже вслух. — Если вам так неприятно обсуждать эти вопросы, не будем. Вы свободны. Он помолчал.

— Как свободен? — спросил он через некоторое время. — Я могу идти?

— Можете, — подтвердила я.

— Как, совсем?

Я про себя похихикала над Костенко: вот она, человеческая природа — то истерики он закатывает, мол, что вы ко мне привязались, а как только я говорю, что ничего больше от него не хочу, — как это? Почему не хотите? Смех, да и только, сейчас будет требовать продолжения банкета.

— А зачем вы меня вызывали?

— Я не вызывала, я просто просила мне позвонить.

— Но вам что-то от меня нужно?

— Сейчас уже ничего. — Я уже улыбалась.

— А что вы улыбаетесь? Вам смешно? Надо мной смеетесь?

— Над вами, Владимир Дмитриевич, над вами. То вы разговаривать не хотите, то меня начинаете допрашивать, что мне было нужно.

— Хорошо вам говорить, — уже чуть не плача, бросил Костенко. — Вы не представляете, что я пережил.

— Я же сразу сказала вам, что хочу снять с вас все обвинения, если, конечно, мы говорим об одном и том же.

— А о чем вы говорите?

— Об обвинении в изнасиловании.

Я положила перед ним карту травматика, раскрыв на том месте, где было написано, что ссадины и кровоподтеки причинил Анджеле Ленедан мужчина по имени Владимир во время изнасилования, по адресу… Заглянув в карту, Костенко уставился на меня с ужасом во взгляде.

— Слушайте, успокойтесь вы, наконец. Вы этого боитесь?

— Господи, я думал, что все уже кончилось! — Он опять закрыл лицо руками.

— Ну что, расскажете мне все по порядку? — не обращая внимания на его жесты отчаяния, спросила я. Он отнял руки от лица.

— А что вам рассказывать? Вы ведь про это знаете?

— Владимир Дмитриевич, — сказала я терпеливо, как маленькому ребенку, — я знаю только то, что вы стали жертвой хорошо продуманного и организованного шантажа. А мне бы хотелось знать детали, чтобы снять с вашей души этот груз раз и навсегда.

Он помолчал немного, а потом задал именно тот вопрос, которого я все время боялась:

— Вы хотите, чтобы я просто вам все рассказал, или на протокол допроса?

Конечно, я хотела протокол. А он, суда по всему, как раз протокола-то и не хотел. Придется его воспитывать.

— Владимир Дмитриевич, вы же юрист и понимаете наверняка, что раз я с вами встречаюсь не за столиком в кафе, а в служебном кабинете, значит, выступаю как официальное, должностное лицо. А раз я должностное лицо, то никакие беседы без протокола невозможны. Будь я шантажисткой, — он вздрогнул, — вот тогда бы я вам назначила встречу в кафе и без протокола. Вас как раз это должно успокоить. А если бы я преследовала цель вас упечь за изнасилование, зачем бы я вас так уговаривала, посудите сами.

— А может, не стоит протокол писать? — все-таки подергал он лапками напоследок.

— А тогда в нашей встрече нет смысла. Бумажку можно опровергнуть только бумажкой.

— И все опять? — с тоской спросил Костенко.

— Что опять? Все будет «опять» и «опять», если вы не найдете в себе мужества раз и навсегда покончить с этим. Конечно, удовольствия вы пока не получите, но не проще ли сейчас отмучиться, вместо того чтобы всю оставшуюся жизнь трястись как овечий хвост? — говоря это, я сама поражалась тому, как убедительно звучит мой голос, хотя я шарила в потемках и наугад, интуитивно подлаживаясь под настроение момента.

— У вас не курят? — вместо ответа произнес Костенко. — Вижу, что нет, можно, тогда я покурю в коридоре? Заодно и с мыслями соберусь. К сожалению, даже если я вам все расскажу, для меня ничего не кончится, а только начнется.

Я пожала плечами с видом: «ну что с вами поделаешь?», и он, тяжело поднявшись, вышел в коридор. Небольшая передышка и мне не помешает. А что с ним делать дальше? Может, записать его рассказ — а в том, что он мне сейчас что-нибудь расскажет, я уже не сомневалась — на диктофон? Нам в городской выдавали небольшие диктофончики, и у меня до сих пор лежит такой в сейфе, но он поломался в первые же дни работы и капитально меня подвел. Я пришла в следственный изолятор, чтобы записать на магнитофон допрос обвиняемого в хищениях; как положено, с адвокатом, у меня была приготовлена хитрая комбинация, и я очень надеялась, что она сработает и клиент «поплывет». Клиент вправду сломался и «поплыл», согласился на применение звукозаписи во время допроса, я включила диктофон, он заговорил весьма дельные вещи и через двадцать минут вдруг прислушался и спросил: «Почему так тихо?» Не слышно было шуршания мотающейся пленки; я взяла в руки диктофон и обнаружила, что пленка не движется, диктофон ломаный. К тому моменту, как вызванный специалист его починил, клиент от дачи показаний наотрез отказался.

С тех пор как диктофон в очередной раз починили, я его использовала, только чтобы слушать музыку, пока составляю опись документов, а при допросах на него записывать уже было страшновато. Подумав, я и сейчас решила не использовать ненадежную технику. А подумав еще, все-таки достала диктофон из сейфа и положила на стол. Когда в кабинет вошел Костенко и сел передо мной с обреченным видом, я не стала проявлять сочувствие и интересоваться, надумал ли он что-нибудь рассказать, и не против ли он составления протокола, а обратилась к нему тоном, не допускающим возражений:

— Я на всякий случай включу диктофон, мне так будет удобнее.

И демонстративно, не дожидаясь его согласия, нажала на кнопочку.

Он вздрогнул, но тут же справился с собой, стал говорить. И по мере того, как я узнавала детали приключившейся с ним леденящей душу истории, я понимала, что все должно было быть именно так, начаться все должно было именно случайно.

Как только он упомянул про Таню Петровскую, с которой вместе учился в университете, известные мне события выстроились в единственно возможной последовательности.

Костенко рассказал, что во время учебы у него с Таней был короткий роман, после которого они некоторое время дулись друг на друга, но потом отношения между ними нормализовались, и как-то Таня даже пошутила, что «была без радости любовь, разлука будет без печали». Потом они долгое время не виделись, он краем уха слышал от общих знакомых, что она родила от своего сослуживца и что работает в приемной у прокурора города, и расцветает не по дням, а по часам, но желания встретиться с ней не испытывал. В один прекрасный день она сама явилась к нему в контору, причем — это он только потом осознал — с первого раза застала его именно в тот час, который он раз в неделю проводил на своем рабочем месте в фирме. Таня не стала даже вспоминать о былой любви, а сразу объявила, что ей надо оформить договор страхования жизни одного человека, от имени этого человека, но так, чтобы человек об этом не знал.

Поначалу он ничего особо крамольного в этом не усмотрел, ну надо так надо, мало ли для чего, и чуть сгоряча не согласился помочь, используя свои возможности и хорошие отношения с теми, кто должен был ставить подпись в договоре, но потом вдруг заволновался, когда она сказала, что принесет документы этого человека и за него распишется.

«А зачем это нужно? — стал он спрашивать. — Зачем такая таинственность?

Почему он не должен знать, что он застрахован? В голову лезут всякие нехорошие мысли!» — «Ты что, не можешь мне на слово поверить? — отвечала Татьяна. — Ну, не надо ему пока знать об этом». — «А страховой взнос? При заключении договора вносится определенная сумма, процент от стоимости договора». — «Деньги будут, более того, они будут перечислены со счета того, кто застрахован, по его поручению, им подписанному». — «Ничего не понимаю, — сопротивлялся Костенко. — Если он подпишет поручение на перечисление денег в страховую компанию, то почему бы ему самому не прийти и не подписать договор?» — «Так надо», — убеждала его Таня. Он вцепился в нее как бульдог, требуя сказать, зачем вся эта таинственность, и не удовлетворяясь отговорками о том, что, мол, меньше знаешь — крепче спишь. Он даже поставил условие, что его помощь возможна только в том случае, если она все расскажет, потому что, если с застрахованным что-то случится, все «особенности» заключения договора, типа подделанной подписи и прочего, вылезут на свет Божий. И тогда для него запахнет увольнением; кроме того, он не понимает, почему он должен соглашаться на ее предложение, ради чего? «Тебе заплатят, — сказала Татьяна. — Не пожалеешь». — «Интересно, кто? Не тот ли, кто этого человека грохнуть собирается?» — «Какой ты умный, — улыбнулась Татьяна. — У него в гороскопе написано, что на него сосулька упадет, вот жена и беспокоится, а его заранее расстраивать не хочет. Но тебе-то что до этого человека? Ты получишь свои деньги и тут же обо всем забудешь».

Тут он психанул. «Ты что, рехнулась?! — заорал он. — Ты представляешь, что будет, когда фирма выплатит страховую сумму (а речь шла ни много ни мало — о двух сотнях тысяч долларов), а потом выяснится, что я сделал липовый договор и наказал своих работодателей на очень большие деньги? Я думал, тебе нужен просто договор зачем-то, это еще можно устроить, но то, о чем ты просишь — это же преступление, хищение путем мошенничества! Если не соучастие в убийстве! Сядем вместе». Таня ему ответила, что уголовное право она в университете проходила и в дополнительных занятиях не нуждается. А нуждается в договоре, и пусть он лучше не заставляет ее применять непопулярные меры. «Таня, голубушка, — рассмеялся он, — какие же меры ты ко мне можешь применить? По голове меня стукнут в парадной? Хорошо, я буду оглядываться». После чего Таня неожиданно сбавила обороты, извинилась, сказала, что погорячилась, заворковала, заболтала его и ушла. И больше не появлялась на его пути, и даже не звонила. И он постепенно забыл о ее визите.

А через некоторое время он в бассейне познакомился с роскошной блондинкой по имени Анджела; туда-сюда, попили сока после занятий спортом в кафе спортивного комплекса, подвез ее пару раз, она таяла от нового знакомого, — так ему казалось; потом он привез ее к себе домой, и у них была такая ночь любви, что Костенко наутро мир готов был сложить к ее ногам. Дело в том (тут Владимир Дмитриевич на мгновение замялся, а потом махнул рукой и продолжал), что у него есть некоторые особенности, помешавшие ему в свое время создать семью и, кстати, послужившие причиной разрыва с Таней Петровской. Э-э, как бы это сказать… Ну, в общем… В общем, он садист. Нет, не пугайтесь, он кресты на женских спинах не вырезает, просто не получает удовольствия, если женщина не разрешит ему применить к ней насилие. Нет, ему даже плетки и наручники не нужны, он вполне обходится тем, что стукнет партнершу пару раз, расцарапает ее до крови… Короче, понятно, что найти постоянную женщину при таких особенностях сексуального бытия — большая проблема. Петровская в свое время взвилась до потолка от негодования и как только его не обзывала… Но он человек интеллигентный и не заставляет никого это терпеть. Только если женщина сама согласится. Таня Петровская очень хорошо знала об этом, очень хорошо, повторил он задумчиво. Потом встряхнулся и продолжал.

Так вот, Анджела не просто ему все это позволила, — она просила его об этом. Она кричала, чтобы он ударил ее, чтобы царапал и кусал, чтобы делал все, что ему хочется. Он был на седьмом небе и не верил своему счастью. Если бы не нужно было идти на работу, он бы так и не вставал с постели, но чувство долга пересилило. Они договорились встретиться вечером, и он с нетерпением вечера ждал. Тем более что у него так давно не было женщины, и вот наконец он нашел свой идеал.

Но Анджела вечером не появилась. Он ждал, что она позвонит, но она не звонила. Он пошел в бассейн, в надежде снова встретить ее там, но и там ее не было. Он с ужасом осознал, что не удосужился выяснить ни ее фамилию, ни адрес, ни номер телефона, ни чем она занимается. Еще несколько дней он ждал, надеясь все меньше и меньше, а потом окончательно впал в уныние, уверившись в том, что и эту девушку отпугнули его сексуальные пристрастия.

И пребывал он в унынии до тех пор, пока к нему домой не заявились трое крепких ребят; открывая дверь, он даже не спросил кто, — так внезапно всколыхнулось в нем желание, чтобы за дверью стояла Анджела, что он поторопился распахнуть дверь. На площадке перед квартирой стояли трое мужчин, один из которых махнул перед его носом каким-то красным удостоверением, после чего все трое, оттеснив его с порога, вошли в квартиру, сбили его с ног и пнули по почкам. А потом один из них — тот, который с удостоверением, — сообщил, что Костенко зверски изнасиловал едва знакомую девушку и что срок наказания за это — до десяти лет; Костенко юрист, ему не надо долго объяснять, что бывает с теми, кто совершает такие отвратительные преступления. Во время этого разговора он лежал на полу в прихожей, а визитеры стояли над ним, и перед его носом маячили их тяжелые ботинки. Он понял, что объяснять им что-то бесполезно; решил проявить покорность и спросил, сколько девушка хочет. Они удивились, вернее, удивление выразил только тот, который говорил с ним, — явный лидер. Двое других в течение всего визита молчали как рыбы. Так вот, лидер издевательски продемонстрировал удивление гнусным предложением гнусного насильника. «Ты что же думаешь, ублюдок, мы торговаться сюда пришли? — ласково поинтересовался он.

— Сейчас в камеру поедешь, войдешь туда мальчиком, а выйдешь девочкой, это я тебе обещаю. И чтобы я ни про каких адвокатов не слышал, адвокаты по ночам не работают».

После этого человек с удостоверением кивнул своим спутникам, и те подхватили Костенко под мышки и поставили на ноги. Один снял с вешалки куртку, проверил карманы и надел куртку на Костенко, а лидер грозно спросил, где паспорт. Костенко указал на стоящий на стуле в прихожей портфель, где лежал не только его паспорт, но и бумажник, с тоской заранее прощаясь с содержимым бумажника. Но гости, к его удивлению, аккуратно открыли «кейс» и извлекли оттуда паспорт, не обратив на бумажник ни малейшего внимания, что еще больше расстроило хозяина: если тремя минутами раньше у него теплилась слабая надежда на то, что это все-таки частные лица, Анджелины дружки, пришедшие по-быстрому «бабок срубить», то сейчас их отказ от денег убедил Костенко, что это менты.

«Послушайте, можно мне поговорить с Анджелой? — попытался он воззвать к гостям.

— Может, мы все объясним друг другу? Я не знал, что чем-то обидел ее…» Но его не стали слушать. «В машину!» — скомандовал старший, и его повели вниз по лестнице, посадили в машину без номеров.

— Какая машина? — прервала я его.

— Черная БМВ.

— А кто сел за руль?

— За рулем сидел какой-то человек, я его не рассмотрел.

«Братец Сиротинского, — подумала я. — Тот как раз на черной БМВ ко мне приезжал».

Костенко стал рассказывать дальше. Его посадили на заднее сиденье, между двумя молчаливыми товарищами, а командир сел рядом с водителем. Машина действительно подъехала к Управлению милиции, его ввели в Управление, провели мимо дежурной части и доставили в какой-то кабинет, где сидел и что-то писал молодой парень в прокурорской форме. Когда Костенко посадили перед этим парнем, на столе он увидел заявление от имени Анджелы; поскольку он краем глаза читал заявление, лежащее вверх ногами по отношению к нему, фамилию Анджелы он не разобрал.

Разговор с прокурорским работником был коротким. Он представился следователем прокуратуры, предъявил Костенко уже написанный протокол задержания его на трое суток по подозрению в совершении изнасилования и с надеждой спросил: «Без адвоката показаний давать не будете?» — «Конечно, нет, — завопил обрадованный Костенко, насколько он мог испытывать радость в его положении. — Прошу предоставить адвоката!» — «Хорошо, — равнодушно ответил прокурорский работник, — утром я приду к вам с адвокатом, — и, сняв трубку местной связи, проговорил:

— Забирайте, я его в ИВС оформил». Дождавшись, когда в кабинет войдут двое молчаливых мужчин, сопровождавших Костенко в милицию, следователь собрал свои бумаги и вышел.

— Надеюсь, вы понимаете, что я переживал в тот момент? Я был близок к самоубийству, — сказал мне Костенко, опять начиная трястись.

А дальше начиналось самое интересное. В дверь кабинета постучали, и один из молчаливых стражей вышел, а через некоторое время вышел и второй. Зато вместо них в кабинет зашла Таня Петровская. «Привет, Володька, — сказала она как ни в чем не бывало. — Я тут мимо проходила, услышала, что у тебя проблемы…» — «А ты кого-нибудь тут знаешь?» — поинтересовался Костенко, еле шевеля пересохшими губами и уже предвидя ответ. Танечка мило улыбнулась: «А что, нужно походатайствовать за тебя?» — «Нужно», — кивнул он, вложив в это коротенькое слово всю душу и машинально отметив, что она даже не спросила, за что его сюда привезли. Она некоторое время молчала, разглядывая Костенко, и, как сказал он мне, — похоже, оценивала степень его испуга. Видимо, удовлетворившись этой степенью, Таня проговорила: «Ладно, я за тебя попрошу, хотя мне это дорого будет стоить. Но уж и ты мне не отказывай, когда я тебя попрошу, хорошо?» Он опять кивнул, и Таня вышла из кабинета, а его стражи заняли свои места рядом с ним. Через некоторое время снова произошла смена караула, — мужики вышли, Татьяна зашла, села, закурила и сказала: «Ты знаешь, доказательств на тебя — море, эта девушка вся избитая, она обращалась к доктору, у нее мазочки взяли, там наверняка твоя сперма, и одежда у нее порвана. Чтобы тебя отмазать, это будет очень дорого стоить». Она затянулась и выжидательно посмотрела на Костенко. «Я на все согласен», — торопливо подтвердил он. «Умница», — похвалила его Таня. Она поднялась и вышла из кабинета, а вернувшиеся тут же молчаливые стражи, ни слова не говоря, отвели его по лестнице вниз и выпустили на улицу, где у входа в управление стоял и курил их командир.

«До свиданья», — вежливо попрощался он. Совершенно подавленный и разбитый, Костенко пошел прочь от милиции, все еще не веря в относительно счастливое избавление; то. что у него попросят за это избавление, казалось ему таким далеким, а изолятор временного содержания — вот он, за спиной.

«Эй, — раздалось за спиной, и Костенко, вздрогнув, остановился. — А паспорт тебе завтра принесут».

Излишне говорить, что паспорт на следующий день ему принесла на работу Таня и что он без звука оформил договор страхования, по которому спустя два месяца фирма выплатила двести тысяч долларов семье погибшего. С тех пор прошел год, и больше у него ничего не просили, но каждое утро, просыпаясь, он трясется от страха и ждет, что к нему снова придут за таким же договором или потащат опять в камеру… Или что эта афера вскроется, и тогда лучше не думать о последствиях.

Распереживавшись вконец, он махнул рукой на стеснительность и даже поведал мне, что отношения с женщинами для него теперь закрытая тема.

— Вы представляете, что они со мной сделали?! — горько спрашивал он. — Я импотент в двадцать семь лет.

«Да у тебя и до этого было что-то не в порядке, так что не удивительно», — подумала я, но вслух этого не сказала.

— Моя карьера под угрозой, — продолжал он. — Если кому-нибудь станет об этом известно, мне лучше самому уволиться и уехать в другой город. Я сам не знаю, зачем я вам все это рассказал, теперь мне прямая дорога в тюрьму.

— Не знаю, утешит вас, или нет, сознание того, что у вас есть товарищи по несчастью. Один из них отдал десять тысяч долларов без гарантий, что это не повторится, — сказала я Костенко. — Дело на него так и лежит в районной прокуратуре и в любой момент может быть реанимировано. Скажите мне, как выглядел следователь, оформивший на вас протокол задержания?

— Вы знаете, я его не запомнил и, встреть сейчас на улице, не узнал бы.

Единственное, что мне бросилось в глаза, — это то, что форма на нем была с прокурорскими погонами, но не синяя, как обычно, а серая. Так бывает?

— Бывает, — кивнула я.

Нам однажды выдали не синий материал на форму, а серый. Все из него себе нашили цивильных платьев и костюмов, и только Игорь Денщиков сделал форменную «двойку», поскольку именно в тот год аттестовался и страстно желал носить форму. Больше ни у кого в прокуратуре серой формы не было.

— А человека с удостоверением, который вел с вами переговоры, вы узнаете?

— Вряд ли, — подумав, ответил Костенко. — Времени много прошло, да и вообще я их всех помню как в тумане, так я был напуган.

— Боюсь, что вас элементарно развели. Ни в милиции, ни в прокуратуре никакого дела на вас не было, роль следователя играл знакомый тех людей, что приезжали за вами. А китель ему одолжили. Владимир Дмитриевич, у меня остался еще один вопрос, самый неприятный…

— На кого был договор? — поднял на меня Костенко совершенно затравленные глаза. — Я не могу вам этого сказать. Я знал, что вы это спросите, но если я отвечу, я могу тут же увольняться. В лучшем случае.

— Но вы ведь понимаете, что это элементарно устанавливается: я посмотрю те договоры, которые были заключены в сентябре прошлого года, и рано или поздно найду договор, по которому выплачено двести тысяч в связи со смертью застрахованного. Только будет ли довольно ваше руководство, если я приду к вам в фирму шмон устраивать, да еще и на вас сошлюсь?

— Во-первых, такой договор не один, их несколько, — с трудом проговорил Костенко. — А во-вторых, лучше позже, чем раньше. А в третьих… В третьих, в соответствии со статьей пятьдесят первой Конституции Российской Федерации, вы не вправе меня заставить свидетельствовать против себя.

— Может быть, вы скажете это хотя бы неофициально, не для протокола?

— А что это меняет? Раз вы будете располагать этой информацией, не имеет значения, занесете вы ее в протокол или нет. Да ведь вы сами, помнится, совсем недавно говорили, что мы с вами общаемся только официально; какое же может быть «не для протокола»? — подкусил он меня. — Расценивайте это как хотите, но я вам не скажу, на кого был договор.

Я призадумалась. Если он не врет и таких договоров было несколько, то чего я добьюсь, перелопатив всю фирму? Установить, самим ли субъектом договора подписаны бумаги, я вряд ли установлю. А что еще? Допрашивать родственников, наследников страховой суммы? Если они сами его и пришили, то так они мне и скажут правду! Разве только посмотреть, кого из них явно грохнули? Но с чего я взяла, что грохнули его явно? Может, наоборот, грибочками отравился или мушка шпанская укусила… Но без этого-то не обойтись… Ладно, придумаем что-нибудь вместе с Лешкой потом.

— И что теперь? — Костенко напряженно смотрел на меня. — Что, мне место искать?

— Господи, да идите вы в адвокаты. Причем прямо сейчас, пока скандал не разразился. Увольняйтесь и переходите, думаю, что вас с удовольствием возьмут.

Ну, подождете вы пару месяцев решения президиума, с голоду не умрете ведь? Вот протокол, читайте и подписывайте.

Костенко стал внимательно читать протокол, не нашел, к чему придраться, я указала в нем даже его ссылку на статью 51 Конституции Российской Федерации, подписал, косясь на диктофон, и я отпустила его зализывать раны. Хоть он и проходил в университете уголовное право, как сам сказал, а также уголовный процесс, он и не вспомнил, что факт применения звукозаписи должен быть отмечен в протоколе, да и звукозапись по окончании допроса дается для прослушивания, и протокол должен заканчиваться фразой о том, что не имеется претензий к фонограмме; или, наоборот, имеются претензии, как получится. Костенко ушел, думая, что все, что он говорил, записано не только в протокол, но и на пленку.

Может быть, это его остановит, когда он захочет изменить показания. Я вытащила вилку диктофонного шнура из розетки и убрала неработающий агрегат в сейф.

Костенко давно ушел, а я все пыталась понять, жалко мне его или нет. Да, именно так все и должно было быть; им надо было с чего-то начать, а потом они усовершенствовали схему. Сделав один раз такую подставу с женщиной, пострадавшей от сексуального извращенца, они наверняка поняли, что так можно кого-то очень легко и на деньги развести. Явно эта мысль пришла в голову Денщикову в тот момент, когда Костенко — их первая жертва — предложил откупиться от них. Я отдала должное преступному гению Игоря Денщикова, который сумел красиво, выкрутиться, когда на последнем (мне известном) эпизоде шантажа нарвался на отставного контрразведчика Скородумова.

А вопрос, жалко мне Костенко или нет, я так для себя и не решила. Но не так уж много времени мне было на это отпущено: дверь с треском распахнулась, в кабинет сначала влетел огромный бумажный пакет, веревка на котором лопнула в момент соприкосновения с полом, а вслед за пакетом вошел, мрачнее тучи, Кораблев. Я оторопела от такого шумного явления оперуполномоченного Кораблева и растерянно ждала объяснений.

— Что это, Леня? Что ты себе позволяешь?

— Негодяи! — мрачно возвестил Леня, у него это выходило как «негодзяи».

— Кто перед тобой провинился?

— Негодзяи! Сидят на складе, от жиру пухнут, на моей форме наживаются!

Он поддал ногой пакет, который от этого и вовсе рассыпался. Из него вывалилась форменная милицейская одежда — брюки, рубашка, галстук, ботинки, еще что-то.

— Ленька, а фуражка где?

Я вышла из-за стола и присела на корточки перед развалившимся пакетом.

— Вот я и говорю — негодзяи! Прихожу за формой, они мне все это в пакет навязывают и еще фуражку суют. Я говорю им — на кой мне сдалась ваша фуражка, уже девать некуда эти фуражки, все равно не ношу, солить мне их, что ли? А эта дура жирная мне знаете, что отвечает? Нет, вы представляете, что она мне отвечает?!

— Ну что, что, Леня, не томи!

— Я ей говорю, зачем мне фуражка? А она говорит, как зачем? А на гроб положить? У-уродина!

— А зачем ты у меня посреди кабинета все это развалил?

— Со злости, неужели непонятно?

Поскольку Леня тут же сел на мое место, я, вздохнув, стала собирать предметы кораблевского форменного обмундирования в пакет, чтобы хотя бы убрать эту кучу с пола. Подняв ботинки, я засмотрелась на рифленую подошву.

— Леня, а что, теперь такую обувь вам выдают? Раньше же были другие ботинки — остроносые такие, черные, на тонкой подошве?

— Да, уже несколько лет такие выдают.

Ленька крутился на моем рабочем кресле и постепенно остывал.

Где-то я видела такие башмаки, совсем недавно, подумала я, пытаясь поймать ускользающую мысль.

— Леня, а к Бурдейко заезжал?

— Заезжал, квартира коммунальная, соседи не видели примерно неделю, где он сейчас — не знают. Под вешалкой стоит сумка, с которой он обычно ездит в командировки. За это время их уже достали искатели Бурдейко, по телефону звонят постоянно и приезжают, надоедают, два раза с работы были, — доложил Леня, усаживаясь поудобнее в кресле и постукивая по столу взятым из канцелярского стаканчика карандашом.

Когда зазвонил телефон, он взял трубку раньше, чем я успела распрямиться и подойти к столу.

— Да-а, это прокуратурка, вы правильно попали, — отвечал он, развалясь. — А это РУБОПчик тут в гости зашел. Даю, даю. Мария Сергеевна, вас криминалисты.

Как удачно! Я схватила трубку:

— Эдуард Алексеевич, это вы? — Звонил начальник нашей экспертной лаборатории. — Я как раз хотела с вами поговорить по поводу экспертизы по ботинкам из области. И вы по этому поводу?

— Маша, — озабоченно стал говорить он, — следы с ботинками один в один.

Только знаешь, что? Ботинки-то милицейские, форменные. Труп у тебя опознан? А то в твоем постановлении на экспертизу он как неустановленный…

— Что-то примерно в этом роде я и предполагала, — медленно проговорила я.

— Нет, труп еще не опознан, но я думаю, что знаю, кто это.

— Что, действительно мент? — расстроился Эдуард Алексеевич.

— Похоже, что да.

— Господи, а откуда?

— Эдуард Алексеич, как установим точно, я вам сразу позвоню.

— Ну ладно. Заключение завтра можешь забирать.

— Что за мент? — подобрался сразу Кораблев, как только я положила трубку.

— Труп из Токсова, ну, парень, который с чердака за вертолетовской парадной наблюдал.

— Что, Бурдейко опознавать придется?

Я кивнула:

— Думаю, что это он.

— Ни фига ж себе, — присвистнул Кораблев. — А куда ж они ксиву его дели?

— Надо обыски у них делать, Леня, — задумчиво сказала я, присев снова на корточки и разглядывая форменный милицейский ботинок из кораблевского пакета.

Да, именно такие ботинки, с толстой рифленой подошвой, Кораблев привез из морга в виде слипшегося обгоревшего блина. Завтра мне влетит по первое число за то, что по вертолетовским бойцам у меня еще и конь, не валялся. А уж их-то давно надо брать и работать с ними плотно. А мне остается разорваться на тысячу маленьких Швецовых, чтобы все успевать. И не спасает даже Карнеги с его заповедью о том, что дела нужно делать не в порядке их срочности, а в порядке их важности. А что вы скажете, уважаемый Дейл, если дел куча, и все они одинаково срочные и одинаково важные?

Держа в руке милицейский ботинок, я подумала о том, что обгоревший труп, найденный нами в Токсове, все-таки окажется трупом оперуполномоченного Владимира Владимировича Бурдейко, который, судя по тому, что я знаю на сегодняшний день, принимал участие в трех эпизодах шантажа вместе с оперуполномоченным Сиротинским и следователем городской прокуратуры Денщиковым.

Ну, даже если предположить, что в случае с юристом страховой компании Костенко его использовали втемную, — например, Денщиков сказал, что надо съездить, задержать человека за изнасилование и привезти в РУВД, то в следующий раз-то он уже должен был понимать, что к чему? И кроме того, на совести Бурдейко и Сиротинского еще незаконный обыск у Скородумова. Хотя тут тоже — как посмотреть: постановление на обыск у них было, тут не придерешься, а они — люди маленькие, им сказали, что искать, они и искали. С чего я взяла, что он в сговоре с Денщиковым? Да и Денщиков, в этом я не сомневалась, наверняка уже придумал правдоподобную версию в оправдание всем своим акциям. А на чердаке напротив вертолетовского дома что Бурдейко делал? Выбирал место для бомбы с дистанционным управлением? Или выполнял служебное задание, следя за преступным авторитетом? Блин, как разобраться? Дорого я бы дала, чтобы узнать, что же из него вытрясли в токсовском лесочке вертолетовские цепные псы… А что-то, наверное, вытрясли. У них методы дознания очень эффективные. А от того, что там, в токсовском лесу, облили бензином и подожгли предварительно измолоченного, как боксерская груша, не кого-нибудь, а оперативника, было нехорошо на душе. Даже если он и был продажной гнидой, — все равно не заслуживал такой страшной смерти… Интересно, а Сиротинский-то еще жив? А брат его?

— Лень, а где ты все-таки с Анджелой познакомился? Извини, конечно, за нескромный вопрос, — обратилась я, сидя на корточках, к Кораблеву, занимавшему мое место и наблюдавшему за тем, как я собираю его шмотки.

— Подвез я ее, на машине, — рассеянно ответил Кораблев, думая о чем-то своем. — Я иногда на тачке халтурю, жить-то надо на что-то. Нет, вы представляете, как кризис грянул, народ стал на общественном транспорте ездить, не допросишься. Выехал я тут на охоту, стою на Комендани, мерзну, жду возле остановки, — может, кто-то заинтересуется. Поздний вечер. Тут подходит ко мне разодетая барышня, в рюшах и бомбошках, с каблуков чуть не падает. Доковыляла, значит, до меня, наклонилась, из декольте все вываливается, и интимно так говорит мне: «Усть-Луга…» Я чуть из тачки не выскочил, в душе все запело, думаю, голубушка, ты ж меня обеспечишь на всю рабочую неделю. Ух, прямо так сейчас и расцелую. Не в силах сдержать возбуждение, спрашиваю: сколько? Она декольте трясет и отвечает игриво: сто! Лихорадочно соображаю — рублей или баксов. Решаю, что поеду и за то, и за то. Открываю дверь и говорю: прошу, мадам! Она мне — нет, пойдем! И тянет меня за галстук из машины. Я удивляюсь, говорю — куда ж идти, ехать надо, а она повторяет: «Усть-Луга!», причем с придыханием. Блин, и тут до меня доходит: да не Усть-Луга, блин! А «услуга».

Нет, вы представляете? Я до утра в себя приходил.

— А где ж ты Анджелу подхватил? — продолжала я настаивать.

— На площади, возле городской прокуратуры…

Я наконец упаковала пристойным образом Ленькины форменные причиндалы и, поднявшись с корточек, протянула ему пакет. Он его молча взял.

— А где волшебное слово? — Я выжидательно смотрела на него.

— А! Спасибо, — спохватился Кораблев.

— Спасибом не отделаешься, Леня. Надо срочно устанавливать этих людей и всех ко мне вытаскивать. — Я протянула ему список, составленный ювелиром: три фамилии, с номерами телефонов, покупателей и продавцов итальянского креста. — Найдешь их, получишь орден.

— За Вертолета орден не получу, — возразил Кораблев.

— А ты что, только за орден согласен работать?

— А вы за что, за зарплату работаете? Кстати, вам ее заплатили?

— Нет еще, завтра обещают. Ох, блин, я же договорилась с мамашей Чванова и собиралась к ней поехать после заслушивания из городской, а зарплату не раньше трех привезут. Значит, я и завтра не получу.

— Давайте я за вас получу, — хмыкнул Кораблев.

— Ага, и в китайский ресторан. Как ты расплатился-то там?

— Расплатился, не волнуйтесь.

— Тебя не вышвырнули за проявленную наглость? — Меня не только не вышвырнули, мне еще дали карточку постоянного гостя, я теперь туда могу ходить со скидкой.

— А ты не боишься, что, когда широкая общественность узнает о смерти Вертолета, у тебя карточку отнимут?

— На ней не написано, что я друг Вертолета…

— На, почитай, — я кинула ему протокол допроса Костенко.

Кораблев внимательно изучил показания несчастного юриста и прокомментировал:

— Ну вот, кабаки да бабы довели его до цугундера. Половой извращенец, так ему и надо. А это что, моя Анджелка в теме?

— Твоя, твоя, так что глаз с нее не спускай. Она знает, где ты работаешь?

— Знает, я баб когда в машину сажаю, сразу говорю: «Здравствуйте! Полиция нравов!» Я ей уже предложил к нам общественным помощником оформиться.

— Куда к вам? В РУБОП, что ли?

— В полицию нравов…

Трясясь вместе с шефом на нашей разваливающейся машине, по дороге в городскую прокуратуру, на заслушивание, я думала, что, если методсовет будет у прокурора города, лучше смотреть, как облетают последние, редкие листья с кустов на площади. Когда руководство устраивает выволочку, лучше не принимать ее близко к сердцу, а любоваться видом за окном, время от времени кивая в знак того, что не заснула еще.

Методсовет по убийству Бисягина, с учетом важности и общественной значимости дела, взялся вести сам прокурор города Дремов. Я чуть не хихикнула, хорошо, в последний момент удержалась, получилось, что я только сдавленно хрюкнула; просто, увидев наше первое лицо, вспомнила его выступление по телевизору в день похорон депутата Бисягина. Дуремар, вцепившись в трибуну, как мокрый котенок, выкрикнул в пространство какую-то загадочную фразу о том, что информации следствием уже собрано достаточно и что это ужасное преступление будет раскрыто не сегодня-завтра, в общем в самые ближайшие дни, короче — преждевременно… Мы смотрели его выступление в приемной у шефа, куда народ созвали по такому случаю, и дружно пытались понять — в каком смысле преждевременно? Когда общество еще не будет готово воспринять такое раскрытие?

«Злые вы какие, — сказала канцелярская Зоя, — он хотел сказать, еще до того, как истечет двухмесячный срок расследования…» — «Ну так бы и сказал, — проворчал Горчаков. — А мы тут что, гадалки, что ли, соображать, что он имел в виду! Прежний прокурор хоть говорить умел».

Вообще компания собралась весьма представительная: у руля, на председательском месте, Дуремар, в президиуме генерал Голицын (вот кого я была тут рада видеть), наш шеф, прокурор Будкин и Василий Кузьмич. И рядовые в зале-я, Кораблев и Мигулько. Хотя, вернее, в зале-то как раз все вышеперечисленные, а мы с Ленькой и Костиком на арене Колизея.

Сначала Дуремар выступил с получасовой невнятной речью о необходимости раскрытия таких важных преступлений, подрывающих основы государственности; все успели по несколько раз уснуть и проснуться, а мне не спалось, и я с тоскливой неприязнью думала, что убийства сопровождали человечество на протяжении всей его истории, начиная с Каина и Авеля, и ничего такого страшного с государственностью не произошло; а вот несвоевременная выплата зарплаты как раз очень даже подрывает основы государственности. А потом, что значит — «важные преступления»? А что, есть не важные преступления? Депутата убили — это важно, и надо срочно раскрывать, в общем — преждевременно; а мальчика убили в подвале — не важное, значит, преступление? Да ну, мысленно махнула я рукой, это вечный спор: важные, значит, раскрывать, а по остальным, что-не работать? Нет, работайте и по остальным тоже, мы с вас спросим. Только важные быстрее раскрывайте… А не важные что, медленно раскрывать? Нет, их тоже быстро раскрывайте; тогда я не понимаю, в чем разница… Ну что, отметила я, не доспорив про себя с начальством, увертюра к концу идет, сейчас мне объяснят, как надо работать по важным преступлениям.

Придавленные великими истинами, которые изрекал тут прокурор города, все понуро выслушали мой доклад по материалам уголовного дела. Я добросовестно рассказала все про пульт у мусорных бачков, про незадачливую дворничиху, сообщила, что я думаю об истинной цели взрывателей, упомянув, что истинная их цель — Вертолет — скончался третьего дня в одной из городских больниц. И, не подумав скромничать, гордо заявила, что я лично сочла нужным осмотреть труп Лагидина в больнице и ездила на вскрытие; и пришла к выводу, что, несмотря на отсутствие внешних признаков, указывающих на преступление, смерть Лагидина — насильственная, это убийство, но пока эксперты причину смерти не установили.

— Ну, вы их поторопите, что это такое, — сделал замечание Дуремар.

А я отметила, что он совершенно известию о смерти Лагидина не удивился и даже не спросил, при каких обстоятельствах тот скончался и что я лично думаю относительно причины его смерти.

— Обязательно потороплю, — заверила я прокурора города. — Я направлю им письмо о недопустимости так долго устанавливать причину смерти.

Дремов согласно кивнул, я давно заметила, что они в городской очень любят слово «недопустимо».

— Труп из Токсова установлен? — подал голос Голицын. Я повернулась к нему:

— Официального опознания пока не было, но мы получили некоторые сведения о предполагаемой личности трупа, и вероятно, результаты опознания будут для вас, Сергей Сергеевич, не слишком приятными.

Голицын вопросительно поднял брови, и я заметила, как он напрягся и подобрался.

— Есть основания полагать, что убитый лагидинскими людьми в Токсове являлся оперуполномоченным одиннадцатого отдела Управления уголовного розыска Бурдейко Владимиром Владимировичем. Во всяком случае, мы уже установили, что Бурденко исчез, не выходит на работу, и время его исчезновения совпадает со временем убийства.

— Черт знает что, — тихо сказал Голицын и, обратившись к прокурору города, спросил, не считает ли тот, что дело приобрело несомненную общественную значимость, и не следует ли его передать для дальнейшей работы в отдел по расследованию особо важных дел прокуратуры города.

Дуремар глубокомысленно пожевал губами, но ничего не ответил.

— Продолжайте, — кивнул мне Голицын. Видно было, что он расстроился. Да, Сергей Сергеевич, подумала я, вы еще сильней расстроитесь, когда узнаете, какими делами ваш подчиненный Бурденко занимался помимо службы. И совсем вам не улучшит настроения, если мы докажем, что и бомбочку в депутатский домик подложил не кто иной, как оперуполномоченный Бурдейко. Правда, не один, а в составе организованной преступной группы.

— Поскольку стало известно, что незадолго до своего исчезновения оперуполномоченный Бурдейко работал в следственно-оперативной группе у следователя по особо важным делам прокуратуры города Денщикова, нам бы хотелось побеседовать с Игорем Алексеевичем, может быть, он прольет какой-нибудь свет на последние задания Бурдейко. Эту беседу желательно оформить протоколом допроса, — высказала я ключевую (для меня) мысль сегодняшней сходки и посмотрела на прокурора города. Он не замедлил отреагировать.

— Денщиков уволен, — коротко сказал он.

— Что-о?!

У меня открылся рот. И, насколько я могла видеть боковым зрением, — у шефа, Кузьмича и Кораблева — тоже.

— А можно узнать, когда и за что? — справившись с потрясением, задала я вопрос.

— В пятницу, — ответил прокурор города, разглядывая свои руки.

— А что послужило причиной увольнения? — допытывалась я, презрев приличия.

— Не справлялся он с работой в последнее время, устал, в пятницу пришел ко мне поговорить, и мы оба решили, что лучше ему будет уйти, я ему подписал рапорт, отдел кадров оформил, — объяснил Дремов.

— За полдня? — удивилась я. — И он все свои дела сдал уже?

— Да, акт подписали, а если какие-то вопросы возникнут, он будет приходить.

— Ну хорошо, — вздохнула я, — значит, теперь у нас развязаны руки, и мы можем не спрашивать у вас согласия на допрос Денщикова.

Прокурор города тревожно зажевал губами; наверное, он к такому повороту не был готов, думал, что уволили — и с плеч долой. Как и все общенадзорники, он совершенно не разбирался в следствии.

Про нашу прокуратуру вполне можно было сказать словами русского юриста Боровиковского, который так охарактеризовал прокуроров Петербургской судебной палаты в конце прошлого столетия: все прокуроры делились на цивилистов и криминалистов, при этом цивилистами звались те, кто ничего не понимал в уголовном праве, а криминалистами — те, кто ничего не смыслил в гражданском…

— Странно, что не ведется работа с бойцами Лагидина, которые причастны к убийству опера, — подал голос генерал Голицын.

— Честно говоря, мне обещали, что будет решен вопрос о передаче дела в областную прокуратуру, поэтому мы не хотели пока приступать к реализации, — ответила я.

— А почему не решили? — повернулся Голицын к Дуремару.

Напрасно: ответа он не дождался, Дуремар продолжал надувать щеки. Вообще Голицын как-то незаметно взял бразды правления в свои руки; получалось, что он тут главный.

— Я надеюсь, за ними хоть наблюдают? Они не улизнут у нас из-под носа? — слегка раздраженно спросил он.

— Не улизнут, — подал голос Василий Кузьмич. — Мы у них на хвосте висим, и не только мы, но еще и коллеги из ФСБ.

— Помощь нужна? — резко продолжал Голицын. — Если надо, я полглавка подключу…

Вот, у этого свое деление на важные и не важные дела, подумала я. На депутата ему плевать, а вот опера убили, — тут он полглавка снимет с других дел и бросит на это.

— Справимся, — сдержанно отвечал Кузьмич.

Оно и понятно, так он и пустит главк в свою, рубоповскую реализацию. Даже если справляться не будут, все равно без главка обойдутся.

— Что-то плохо справлялись до сих пор, — даже и не язвительно, как можно было ожидать, а устало сказал Голицын.

— Не хотелось начинать реализацию с бухты-барахты, — вступилась я за РУБОП. — Мы и на сегодняшний день еще не все выяснили, чтобы приступать к задержаниям.

— Не понял, — прищурился Голицын. — То вы говорите, что ждете передачи дела в область, то, оказывается, готовитесь к реализации…

— Одно другому не мешает…

Я вдруг разозлилась. Что это он тут командует? У меня свои начальники есть. Но тут же остыла: все Голицын говорил правильно, в отличие от моих начальников.

— Известно ли вам что-нибудь, — вдруг спросил Голицын, — о связи взрыва с убийством предпринимателя Чванова в прошлом году?

Я кивнула:

— Известно. — Посмотрев на Кузьмича и получив добро на разглашение сведений, я продолжила:

— Нам даже известно, что через полтора часа после взрыва Лагидину домой звонил неустановленный мужчина, из содержания разговора можно было сделать вывод, что взрыв был направлен на Лагидина, который не пострадал только по счастливой случайности, и что, — но это уже весьма вольное допущение — что взрыв как-то связан с убийством семьи Чвановых.

— Выражайтесь яснее, — попросил генерал, совсем не злобно.

Я снова посмотрела на Кузьмича и, когда он кивнул, продолжила:

— Во-первых, звонивший поздравил Лагидина с наступающей годовщиной, а через несколько дней, действительно, наступала годовщина смерти Чвановых, и, во-вторых, последняя фраза звонившего, но в этом я не уверена, содержала намек на название фирмы Чванова «Фамилия».

Показалось мне, или нет, что при этих словах прокурор города вздрогнул, не сводя глаз с крышки стола?

— Я бы хотел посмотреть сводки, — сказал Голицын, и тут прокурор города подал голос:

— Сергей Сергеевич, пусть этим занимаются оперативные работники, нас время уже поджимает.

Если Голицын и удивился, то виду не показал и как ни в чем не бывало продолжил:

— Выводы?..

— По-моему, очевидно, что закладка в парадной бомбы имела целью отомстить за убийство семьи Чвановых, — заговорил Василий Кузьмич.

— А значит? — настаивал Голицын.

— А значит, — подхватил Кузьмич брошенную ему подачу, — есть все основания подозревать, что убийство Ивановых совершено либо людьми Лагидина, либо по его заказу. И мотив просматривается: Лагидин являлся «крышей» банка «Царский», у которого был конфликт с Ивановым из-за здания в центре города.

— Прекрасно. Значит, если мы будем целенаправленно работать, то в самом ближайшем будущем раскроем сразу два тягчайших преступления? Кстати, где оперативно-поисковое дело по убийству Ивановых?

— У нас, в РУБОПе, — закивал Кузьмич.

— Таким образом, — продолжал Голицын, — если мы установим людей, которые организовали покушение на убийство Лагидина, в результате чего по чистой случайности погиб депутат Госдумы, и если будем грамотно с ними работать, они могут рассказать нам об организации убийства Ивановых. Ведь если они мстят за Иванова, значит, располагают достоверной информацией о том, что именно Лагидин стоял у истоков этого преступления. Вы согласны? — обратился он ко мне.

Я некоторое время молчала, переваривая полученную информацию и соображая, стоит ли здесь говорить о моих версиях гибели Ивановых, а потом вдруг решилась, уж больно симпатичен мне бьш Голицын и очень хотелось блеснуть перед ним своим оперативным мышлением. И заявила:

— Я не согласна.

Голицын бьш заметно удивлен, у него даже очи блеснули при этих моих словах.

— А… А что же тогда? — немного растерянно сказал он.

— Я думаю, что корни преступления лежат в семье Ивановых. Семейная версия совершенно не исследована по делу, и я собираюсь ею заняться.

— А как же телефонный звонок Лагидину после взрыва? — впервые за весь методсовет подал голос прокурор Будкин. — Куда же девать версию о мести за убийство Ивановых?

— Во-первых, версия о взрыве как мести за Ивановых совершенно нас не приближает к знанию о мотиве убийства Ивановых.

— А как же конфликт из-за здания?

— А какой смысл убивать не только Иванова, но и его жену из-за здания?

Сделка была уже совершена, и убийство Иванова ничего бы не решило. А убийство жены даже в месть не влезает. Я бы еще поняла, если бы убили только жену, а Иванова оставили в живых. Но здесь убийца входит в дом и целенаправленно ищет жену, чтобы убить, все материалы дела говорят об этом. Кроме того, мать Иванова, к которой перешел особняк, до сих пор жива. Нет, здесь какие-то личные мотивы, я бы даже сказала, семейные, и я собираюсь, по крайней мере, честно отработать эту версию. Мне она представляется наиболее перспективной.

После моего спича воцарилась мертвая тишина. Присутствующие смотрели на меня во все глаза, а я разглядывала непроницаемое лицо генерала Голицына до тех пор, пока он не встал и, громко произнеся: «Какая чушь!», покинул кабинет.

Когда стукнула дверь, я с грустью подумала: да, не удалось Артему устроиться в депо; в смысле — не удалось произвести на Голицына впечатление.

Вернее, удалось, но прямо противоположное тому, которое замышлялось.

— Что-то вы ерунду какую-то сказали, — укорил меня прокурор города, придя в себя после генеральского хлопанья дверью. — Не занимайтесь самодеятельностью, слушайте, что вам говорят старшие товарищи.

— Виноват, исправлюсь, — пробормотала я себе под нос.

— Что вы там шепчете?

— Я с вами согласна, — отчеканила я, и по глазам прокурора было видно, что он заподозрил — я над ним насмехаюсь.

Ну что ж, он был недалек от истины.

— Да уж, Сергеевна, ты загнула, — пробормотал в усы Василий Кузьмич.

— Все свободны, — сказал Дремов. — Владимир Иванович, а вы останьтесь.

Мне все равно предстояло ждать шефа, да и зарплату хотелось получить, поэтому я отказалась от услуг Василия Кузьмича и к Нателле Чвановой-Редничук решила отправиться, предварительно заехав в прокуратуру. Постепенно все участники методсовета разошлись и разъехались, а я зашла к девчонкам из милицейского отдела — потусоваться и попить чаю с печеньем. Спросив, что они слышали про увольнение Денщикова, я спровоцировала целый поток информации:

«Как, Машка, ты ничего не знаешь? Он же от жены ушел! Поселился у Татьяны Петровской и разводится. Жена бегала к Дуремару, может, его из-за этого выперли?» — «А где он работает?» — «Стажер адвоката, он там давно, оказывается, мосты наводил».

Когда я ввалилась к себе в кабинет, возвратясь из городской прокуратуры, и бросила на стол увесистый том дела о взрыве, тут же прибежал Горчаков узнать, жива ли я и насколько травмирована морально.

Я села в свое любимое рабочее кресло и, крутясь в нем то направо, то налево, сказала Лешке:

— Помнишь, что говорила наша старая адвокатеса Косова? «Поскольку прокурор очень долго убеждал всех, что аффекта там нет, я решила, что аффект там как раз и есть». Ты согласен?

Умение держать слово — одно из моих главных достоинств. Уж раз я пообещала всерьез заняться семейной версией гибели Чвановых, я не стала откладывать дело в долгий ящик. Получив зарплату и сразу почувствовав себя белым человеком (впрочем, этого чувства хватит лишь на несколько дней, оно кончится вместе с деньгами), я вышла из прокуратуры, поймала такси и отправилась к госпоже Чвановой-Редничук заниматься проверкой самой перспективной версии.

Уже подъезжая к дому, адрес которого был указан в любезно оставленной мне визитке, я почувствовала, что такой утонченной женщине, как Нателла, очень подходит жить в этом старинном особняке, каждый день входить в эту широкую парадную с круглым холлом, украшенную колоннами и изразцовой печкой, где пахнет не затхлостью, а цветами и прудом.

Поднявшись на третий этаж, я увидела, что вместо звонка в дверном углублении торчит загнутая крючком проволочка — очень изящно оформленная, благородно подернутая патиной. Я умилилась: такой конструкции звонок был в старой коммунальной квартире, где я жила в детстве. Снаружи — изящный проволочный крючочек, соединяющийся с медным колокольчиком внутри квартиры.

Дергаешь за крючочек — и внутри квартиры дергается колокольчик, бьет язычком-тычинкой о стенки медного бутончика, извещая о приходе гостей.

С теплым чувством, чуть ли не со слезами на глазах — я и не предполагала, что где-то еще остались такие колокольчики, — я подергала за медный крючок и почти сразу услышала за дверью шаги. Дверь открылась, на пороге стояла Нателла Редничук в домашнем длинном платье, почти до пят, и скажи мне сейчас кто-нибудь про ее аристократическое происхождение, — я бы не удивилась.

Она пригласила меня пройти, и я ступила в ее загадочный дом, как в Сезам, почему-то подумав, что именно здесь я найду ключик к делу, начну смотреть старые фотографии и потершиеся на сгибах конверты — и найду.

Хозяйка указала мне вешалку, стул рядом с нею и со словами: «Раздевайтесь, приводите себя в порядок», — скрылась где-то в глубине квартиры. А я, сняв куртку, стала не столько прихорашиваться, сколько вертеть головой и разглядывать каждый сантиметр этой прихожей, как будто специально дожидавшейся меня много лет, чтобы напомнить о моем детстве. Как удивительно: темный паркет квадратиками, покрытый не лаком, а самой настоящей мастикой, положенной в несколько слоев, один на другой, из-за чего паркетины и казались темными. Такой паркет был и в нашей старой квартире, его натирали специальной щеткой, которая надевалась на ногу, и моя бабушка, никогда ни минуты не отдыхавшая, приучала меня, еще дошкольницу, к труду, вручая мне тугой, остро пахнувший тюбик с мастикой, которую нужно было выдавливать на пол и растирать ножной щеткой. Мне доверяли натирать пол, и я старалась изо всех сил, и так было до тех пор, пока благосостояние нашей семьи не возросло настолько, что был куплен электрополотер с тремя круглыми щетками, весело втиравшими в паркет любую мастику. С ним легко было управляться даже постаревшей и ослабевшей бабушке, поэтому меня отлучили от тугих мастичных тюбиков и щетки с креплением на ногу, похожим на лыжное.

Стены прихожей, оклеенные не моющимися европейскими, а самыми что ни на есть застойными, правда, очень чистыми и аккуратными, бордовыми с еле заметной золотой насечкой обоями, и висящее рядом с вешалкой большое овальное зеркало в тяжелой раме тоже как будто появилось из моего детства. У нас тоже было точно такое зеркало, потерянное позже при переезде, — может, довоенное, а может, и дореволюционное, со слегка затуманившейся поверхностью, которое делало заглядывавших в него женщин красавицами с матовой гладкой кожей и глубокими глазами, а мужчин значительными и строгими. Сейчас такое зеркало в моей жизни осталось только у моей парикмахерши, которая принимает клиентов у себя дома и причесывает их как раз перед таким зеркалом. И я всегда говорю ей, как мне нравится ее зеркало — в нем я всегда хорошо выгляжу, даже в папильотках или с мокрыми волосами, когда до прически еще далеко. А она довольно смеется и рассказывает, что многие предлагают ей заменить или отреставрировать зеркало, но она отказывается, потому что оно живое, в нем аура, и оно знает, как и кого отражать.

За мной в прихожую пришла Редничук и отвела меня в комнату, которая была логическим продолжением прихожей: высокие потолки, старые, но чистые обои, тяжелые портьеры с кистями, такой же паркет, потемневший от многих слоев мастики (интересно, кто здесь натирает пол, подумала я), на стене слегка покосившаяся картина в простой, но явно старинной раме, в которой я с удивлением узнала «Княжну Тараканову», погибающую в крепости во время наводнения, и не удержалась, чтобы не спросить, чья это такая хорошая копия Флавицкого.

— Это его копия, авторская, под рамой есть его подпись, — странно посмотрев на меня, ответила хозяйка.

И я подумала, что, наверное, мое любопытство слишком бросается в глаза, это неприлично, поэтому я решила объяснить хозяйке свой интерес к ее интерьеру.

— Извините, Нателла, если я кажусь вам слишком любопытной. Я как будто в детство попала, наша старая квартира была именно такой — и пол, и стены, и зеркало, только у нас висел не Флавицкий, а Левитан.

Она усмехнулась.

— Вам, наверное, кажется странной такая обстановка. Но это не потому, что руки не доходят или денег не хватает. Как вы понимаете, я могла бы тут все поменять, но не хочу. Здесь ведь жили еще мои родители. Конечно, не все мои знакомые адекватно реагируют на такие причуды, только я уже вышла из возраста, когда мнение окружающих имеет какое-то значение, — она снова усмехнулась. — Но не подумайте, что я оправдываюсь. Вы знаете, я уже могу себе очень многое позволить, например не делать европейского ремонта.

— Ну что вы, — искренне сказала я. — Вот с этим, — я обвела рукой комнату, — никакой евроремонт не сравнится. Здесь во всем дух времени. Можно купить шикарную квартиру и отделать ее по последнему слову, но дух времени не купишь.

— Я сразу почувствовала в вас что-то такое, не свойственное современным чиновникам, — медленно сказала она. — Вы ведь родились здесь, в Петербурге?

— И не в первом поколении, в паспорте у меня место рождения — Ленинград.

— У меня здесь бывали даже художники, которые не помнили автора «Княжны Таракановой», — так же усмехаясь, продолжила она, глядя на меня в упор, но, несмотря на ее дружелюбность и явное расположение ко мне, мне стало почему-то не по себе под ее взглядом. — А кто ваши родители, Мария Сергеевна? — вопрос был задан очень легко, по-светски, без напряжения.

— Оба инженеры, с техническим образованием. Но у меня в семье и отец, и дед хорошо рисовали, дед предпочитал акварель, а отец и маслом писал.

Сказав это, я сама на себя удивилась: уже давно я взяла за правило не рассказывать никаких подробностей своей жизни людям, с которыми меня сводит уголовное дело, независимо от их процессуального положения. Это опасно; люди, которые сегодня по-дружески заглядывают тебе в глаза и говорят комплименты, завтра могут написать на тебя чудовищную клевету, а для придания правдоподобности своим обвинениям привести подлинные факты твоей биографии, тобою же сдуру любезно сообщенные. Но тут же я нашла себе оправдание — бдительность утрачена из-за необычной обстановки, словно я провалилась во времени на тридцать лет назад, в те дни, когда папа рисовал мне на каждый день рождения настоящие открытки с белками и зайцами, державшими подарки для меня; а мама, с высоким лбом и горделивой осанкой, заставляла проходящих мимо мужчин оглядываться ей вслед, и меня, малявку, уже тогда распирало от гордости, пьянил ее женский успех; а бабушка даже в будние дни подавала к обеду гуся в яблоках или запеченную телятину, хотя не так уж много получали мои родители-инженеры, но на еде никогда не экономили, это было у нас не принято. И сейчас, когда я веду собственное хозяйство, мне никак не понять, каким образом ухитрялась бабушка на коммунальной кухне, деля конфорки на плите с соседкой и моя посуду в тазике из-за отсутствия централизованной горячей воды, готовить, почти каждые выходные, пиры на двадцать человек, с салатами, тушеной уткой и пирогами с капустой; с пирожковыми и подкладочными (под суповую) тарелками, хрусталем и мельхиором. Мне не понять, но аромат такого бытия я все-таки вынесла из своего детства, и образ моей бабушки витает надо мной, когда я колдую у своей собственной плиты, готовя по ее рецепту картофельные котлеты с грибным соусом, или коврижку с орехами, или зеленые щи, в тарелке которых, как завершающий мазок в натюрморте, должна плавать половинка крутого яйца желтком вверх.

Стараюсь, как могу, и мне кажется, что мои друзья любят бывать у меня и тянутся к моему дому, как когда-то тянулись к нашему дому друзья моих родителей…

Нателла не мешала мне предаваться воспоминаниям, только внимательно следила за выражением моего лица, и по-моему, оно ей нравилось. Заметив, что я вернулась в реальность из тех дней, она мягко спросила, что я предпочитаю — чай, кофе или какао.

— Спасибо, — смущенно отказалась я, — я ничего не буду, не утруждайтесь.

— Навязывать я вам не буду, — спокойно отозвалась она, — но если захотите выпить чайку или кофейку, скажите, хорошо?

Я кивнула.

— Где вам будет удобнее — здесь или в кабинете? — спросила хозяйка, доставая из ящичка старинного буфета (почти такого же, как тот, что стоял у нас когда-то) большой конверт, из которого торчали уголки фотографий, и еще один конверт с какими-то бумагами.

— Можно, я посмотрю их здесь, на диване?

— Конечно, пожалуйста. Извините, что все это россыпью, но я не люблю альбомов и очень редко смотрю фотографии, а уж показывать — вообще никому не показываю. Я вам нужна буду?

— А вы хотите уйти?

— Я там на кухне вожусь, так что, если я вам понадоблюсь, крикните. С вашего позволения, если не требуется моего ежесекундного присутствия. — Последние слова она произнесла слегка насмешливо, но, впрочем, вполне доброжелательно и вышла, оставив меня наедине с историей своей семьи.

Перед тем как высыпать фотографии из конверта на диван, я еще раз обвела глазами комнату и подумала: как странно, что она не взяла к себе жить внуков.

Конечно, ее резоны заслуживают внимания — у нее устоявшийся образ жизни, присутствие здесь детей создаст неудобства и ей, и им; но дух этой квартиры, так удивительно напомнивший мне дух моего детского жилища, заставлял меня думать, что она должна была поступить иначе…

Как я люблю рассматривать старые, еще черно-белые снимки!

Мне кажется, что на них все более веселые и непринужденные, чем на мгновенных поляроидных фото или кодаковских цветных картинках. Здесь, в конверте, преобладали как раз такие, черно-белые фотографии, и в принципе я вполне разобралась в их хронологии.

Детские снимки Нателлы, она с родителями. В детстве она, конечно, была очаровашечкой. Ее фото в юности; она на показах в качестве модели, модное закулисье, полуголые девушки не в фокусе — похоже, что снимали в шутку, неожиданно для моделей. Какой-то пикник на берегу озера: бутылки, гитары, шашлыки — вид издалека. Большая цветная фотография, сделанная во Дворце бракосочетания; Нателла в очень красивом наряде, ослепительно улыбающаяся, рядом с симпатичным молодым человеком, держащим под руку хорошенькую сияющую невесту в платье с кринолином. Наверное, свадьба сына. В этом ворохе обязательных для любой жизни исторических вех мое внимание привлекли две фотографии: одна — гроб, в котором лежит мужчина с неумело заретушированной раной на виске, она явственно видна даже на черно-белом снимке; у изголовья — очень красивая женщина в черном кружевном платке, наброшенном на светлые волосы, и рядом с ней очень похожая на нее маленькая Нателла. Обе не смотрят в объектив.

И вторая: снимок сзади — Нателла в обнимку с каким-то мужчиной, она обернулась к снимавшему, а мужчина нет; лица его не видно, но фигурой его Бог не обидел; весна или лето, она в легком платье, на которое наброшен мужской пиджак, а он в брюках и рубашке. Нателла смеется, придерживая рукой сползающий пиджак. Эта фотография заинтересовала меня фоном: парочка снята в движении, они направляются к чрезвычайно знакомому мне зданию — нашему Районному управлению внутренних дел. На здании висит транспарант с текстом: «55 лет Великому Октябрю!» Значит, Нателле на этом снимке двадцать шесть лет, машинально подсчитала я. Других фотографий, на которых Нателла была бы снята с мужчиной, я не нашла. И фотографий вместе с сыном — тоже.

Из конверта с бумагами я вытащила пожелтевший Нателлин аттестат о среднем образовании; одни пятерки. Странно, что она не стала поступать в институт, хотя, по всему судя, она себя на сто процентов реализовала как модель, а потом как бизнес-леди; ну и зачем ей тогда высшее образование?

Нашелся там еще конверт без письма, тоже очень старый, с адресом Нателлы, нацарапанным аккуратным старческим почерком, и обратным московским адресом, от Богунец Алевтины Аркадьевны. Свидетельство о смерти отца Нателлы — Редничука Ивана Аркадьевича, род смерти — убийство. Я тихо переписала себе в записную книжку московский адрес и данные свидетельства о смерти. Повертела в руках еще один старый конверт, фамилия адресата на нем была стерта, но адрес остался:

«Учреждение… (две большие буквы дробь трехзначное число)». На штемпеле дата неразборчива, а год виден отчетливо — 1971. Индекс учреждения, по-простому исправительной колонии, я тоже переписала себе. Потом громко позвала:

— Нателла!

Она вошла сразу, вытирая руки белым льняным полотенцем с красной вышивкой по краям.

— Я закончила, — сказала я ей. — Вы разрешите мне на пару дней взять все фотографии? Они могут мне пригодиться. Через два дня я их верну.

Она секунду помедлила с ответом, потом проговорила:

— Конечно, ради Бога.

Я собрала фотографии в конверт, положила конверт в сумку, и мы распрощались, договорившись, что через два дня я созвонюсь с ней и мы поедем в квартиру ее сына — посмотреть архив там.

Конечно, я могла бы взять только те три фотографии, которые меня заинтересовали, — снимок у гроба мужчины, Нателлу в обнимку с молодым человеком возле нашего РУВД и свадебную фотографию ее сына, но мне почему-то не хотелось раньше времени ей показывать, что именно меня заинтересовало, поскольку я намерена была покопаться как раз в этих периодах жизни Нателлы Редничук.

Выйдя на улицу, я остановилась и вдохнула слегка морозный воздух, чтобы собраться с мыслями. Как же меня взволновала эта квартира! Ее непередаваемый аромат, ее аристократическая обветшалость, пыльные шторы, криво висящие картины, туманные зеркала, утонченность в каждом предмете… И полное отсутствие мужского духа, даже на время залетающего. Во всяком случае, мне так показалось. Я могла бы поклясться, что в этой квартире Нателла живет одна.

Можно, конечно, допустить, что у нее есть еще одна квартира для встреч с мужчиной, но мне трудно представить Нателлу, организовывающую условия для свиданий. Не такая она женщина, чтобы самой этим заниматься, не такая. Полно, конечно, женщин, которые на все готовы и сами рвутся на свои деньги снять квартиру для интимных встреч или совместной жизни с мужиком и каждый вечер покупать ему бутылочку… Как говорит Горчаков, историческое развитие отношения к женщине: семнадцатый век — жизнь за взгляд, восемнадцатый век — полжизни за поцелуй, девятнадцатый век — состояние за обладание, двадцатый — ладно, Маня, ставь полбанки, я приду. Но Нателла точно не из таких.

А в этот дом нога мужчины давно не ступала, я в этом уверена. Кстати, Горчаков давно обещал мне кой-чего разузнать про мадам Редничук, надо его потрясти, напомнить. Блин, мне же еще надо доктора Балабаева допросить о причинах его повышенного интереса к телу больного. Хотя мой внутренний голос меня редко обманывает, а тут он говорит, что интерес у Балабаева чисто научный, просто реализует он его нецивилизованно. Конечно, случай интересный и наверняка первый в его практике, вот он и выпрыгивает из штанов.

А завтра я возьму у Кузьмича машину и оперов и съезжу на обыск в квартиру к Вертолету. Обыск — это если вдова настроена неласково, а вообще лучше обойтись осмотром. Там я не рассчитываю найти предметы, изъятые из гражданского оборота, типа противотанковых мин, пистолетов-пулеметов или летательных аппаратов, меня интересуют фотографии. Эти ребята обожают себя запечатлевать, с чувством, с толком, с расстановкой; жанровые картинки, изымаемые мешками на обысках, могли бы называться: «Я и моя баба», «Я и моя собака», «Моя тачка», «Я с братанами», «Я ем», «Я пью» и тому подобное… Один опер на обыске у члена организованной преступной группы, умаявшись паковать и опечатывать бесконечные фотоальбомы, в сердцах сказал: «Они специально для нас, что ли, это делают?

Знают же, что мы когда-нибудь придем и все отнимем…»

А не устроить ли нам сегодня с Сашкой ужин при свечах?

Ночью, после ужина при свечах, мне пришло в голову соломоново решение: пусть съездит «на сутки» и допросит доктора Кораблев. Не барское это дело.

Организовывать опознание обгоревшего трупа пришлось через генерала Голицына. Поскольку жил Бурдейко один, соседей его решили не беспокоить, в морг приехали его начальник и сослуживец. Тягостная это была процедура. Хоть санитары и постарались, готовя труп к опознанию, огонь и гнилостные изменения сделали свое дело, и герои «ужастиков» могли отдыхать. Начальник отдела старательно от меня отворачивался; хотелось верить, что ему стыдно за вранье в прокуратуре: прикрыл, называется, работника. Я бы не хотела оказаться на его месте.

— Похороны мы организуем, — наконец мрачно сказал начальник отдела, впервые за время пребывания в морге обратившись ко мне, но смотрел все равно в сторону.

По иронии судьбы, похороны они организовали очень быстро, и назначены они были на тот же день, когда хоронили Вертолета. Гробы с потерпевшим и виновником смерти стояли в соседних залах в одно и то же время, большие группы желающих проститься с тем и с другим смешивались в узком коридоре морга, и мне это напоминало процесс по делам частного обвинения, когда избитый или оклеветанный человек может обратиться в суд, минуя стадию предварительного следствия; суд возбудит дело, и он будет потерпевшим, а тот, на кого он жалуется, — подсудимым; но если подсудимый подаст встречную жалобу, то стороны будут именоваться: «подсудимый, он же потерпевший». Сам черт не разберет, кого из этих покойников правильнее назвать потерпевшим, а кого убийцей; наверное, каждый из них был бы «подсудимый, он же потерпевший». Что называется, не рой яму другому…

Я не стала торопиться с обыском до похорон. Все равно то, что мне было нужно, никуда не денется, а остальное, то, за чем мы не удосужились приехать сразу после смерти хозяина, уже давно вынесено и перепрятано. Прокол.

Как только я появилась в прокуратуре, меня сразу вызвал шеф и попросил активизироваться по взрыву в доме Бисягина.

— Чем вы сейчас занимаетесь?

— Чвановым, Владимир Иванович.

— Мария Сергеевна, Чванов подождет. Займитесь взрывом, вы же видите, нам руки выкручивают именно по Бисягину.

— Владимир Иванович! Вы же знаете, получается, что Чванов и Бисягин…

Тьфу, я имею в виду взрыв, связаны. Наоборот, надо по Чванову активизироваться.

И по Денщикову. Его же клеврет на чердаке сидел.

Шеф тут же перевел глаза на экран стоявшего в углу его кабинета телевизора, по которому в программе новостей без звука шел репортаж с похорон сотрудника уголовного розыска. Горчаков мне сказал, что в главке уже вывешен его портрет с подписью: «Герой России», и пол под портретом завален цветами.

— Мария Сергеевна… — Прокурор помолчал. — Может, по Чванову не будем продлеваться? Приостановим, и все. На Пруткина прекратите дело за недоказанностью, а убийство заглухарим.

— Если это указание, то я бы хотела получить его в письменном виде, дерзко сказала я, хотя мне было очень жалко шефа: не в его стиле давать такие указания, сейчас он скажет, что такой вариант ему посоветовал прокурор города.

— Это не указание. Это предложение прокурора города.

— От которого мы не в силах будем отказаться? Владимир Иванович, а заглухарить дело о гибели депутата Госдумы он не предлагал?

— Мария Сергеевна, ну что вы ерничаете?

И мне еще больше стало жалко шефа. Все-таки он уже старый человек, и зачем ему эта хроническая нервотрепка? Валидол у него на столе на видном месте, а в ящике стола еще и корвалол, неотложку только за этот год два раза вызывали.

Я-то по своему невысокому должностному положению могу на политес плюнуть и взбрыкнуть, а он вынужден вести себя так, чтобы всем нравиться…

— Но это же одно и то же! Владимир Иванович, если уж заниматься делом, то мне надо ехать в Москву.

— Это еще зачем?

— Работать по версии об убийстве Ивановых из-за личных отношений.

— Мария Сергеевна! Уймитесь наконец! — шеф даже прикрикнул. — Вы же слышали, что сказал по этому поводу прокурор города, я уж не говорю про генерала Голицына. Это чушь. Займитесь вплотную взрывом!

— В Москву не отпускаете?

— Да вы что? Забудьте и думать. И денег нет на командировки. Вы же знаете, в Москву — только по вызову Генеральной.

— Ну, давайте, я позвоню в Генеральную и скажу, что срочно нужна командировка по убийству депутата Госдумы.

— Звоните.

Шеф подвинул ко мне телефон, и даже сам набрал по межгороду номер нашего зонального в прокуратуре России, и, услышав ответ, передал мне трубку.

— Валентин Яковлевич? Здравствуйте. Это Швецова из Санкт-Петербурга…

Я витиевато изложила ему суть проблемы, используя цитаты из речи прокурора города на методсовете о необходимости раскрытия общественно-значимых преступлений в кратчайшие сроки, для чего требуется провести следственные действия в Москве.

— У вас когда срок по делу? — деловито спросил зональный.

— Срок? — я растерялась. — Сейчас соображу: через полтора месяца.

— Ну что ж, времени у вас достаточно, направляйте отдельное поручение, это же прямо предусмотрено законом: если требуется выполнить следственные действия на территории другого района, вы вправе послать поручение о их выполнении в территориальный орган прокуратуры. Я проконтролирую, чтобы здесь оно долго не валялось, исполнят по закону, в течение десяти дней.

— Но мне надо лично! — взмолилась я.

— Ничего страшного, — утешил меня зональный по телефону. — Пошлите подробные вопросы, которые необходимо будет выяснить у допрашиваемого.

— Ну что? Вызова не будет? — спросил шеф, впрочем, совсем не злорадно, а даже сочувственно, улыбаясь уголками рта.

— Нет, я понимаю, что можно послать отдельное поручение для непринципиального допроса или если точно известно, о чем надо человека спрашивать, вопрос-ответ. Но в такой ситуации, как у меня, допрашивать отдельным поручением все равно, что жениться по доверенности!

— А вы уверены, что вам надо в Москву, если вы даже не знаете толком, кого и о чем вы там будете спрашивать? — прищурился шеф. — Лучше потратьте это время на расследование взрыва.

Я стиснула зубы.

— Хорошо, Владимир Иванович. А что я должна делать?

— Экспертизы все назначены?

Я про себя усмехнулась. Что покажут экспертизы, и так ясно.

— И дело подшито, и опись документов составлена, и план размечен цветными карандашами. А какие еще действия выполнять по взрыву, я не знаю.

— Подумайте, — шеф усмехнулся.

Я пошла к себе и, заперевшись на ключ, чуть-чуть всплакнула, так, чисто символически. Потом набрала номер Сашкиной поликлиники и, когда доктора Стеценко подозвали к телефону, спросила, какие у него планы на выходные.

— Никаких, а что? — поинтересовался доктор Стеценко на фоне жужжания бормашин.

— Давай в Москву съездим на уик-энд.

— Давай, — с ходу согласился он.

Вот за что люблю своего спутника жизни, так это за здоровый авантюризм; мне кажется, что он исповедует принцип «все вопросы потом», и если завтра я назначу ему встречу у заброшенной часовни на кладбище, попросив предварительно купить пистолет, он с такой же готовностью скажет: «Давай!» — и придет на место встречи с пистолетом…

Получив принципиальное согласие на авантюру, я посчитала денежки в кошельке. Убедилась, что их хватит на дорогу туда и обратно и на дешевую гостиницу. А вот на жизнь до следующей зарплаты не хватит, тем более что вообще неизвестно, когда она будет. Ну и плевать! Я уже увлеклась и не буду ночью спать спокойно, пока я не выясню то, что хочу. А хочу я поговорить с теткой Нателлы Редничук о том, в каких они отношениях, почему умер отец Нателлы, он же брат Алевтины Аркадьевны Богунец, что за семья была у Нателлы, что за семья была у ее сына, — в общем все, что Богунец мне расскажет. Если захочет рассказывать.

Очень своевременно прибыл Леня Кораблев, элегантный и притихший. И привез мне протокол допроса доктора Балабаева.

— Да не при делах он, тоже мне, профессор кислых щей, — вспомнил он забытое детское выражение. — Бился там головой о стенку в тоске, что труп похоронили, а он с него какие-то соскобы не взял.

— Ну, ты его успокоил?

— Конечно, успокоил, что я, зверь, что ли? Я ему сказал — чего ты, дурень, бьешься тут из-за своей диссертации, ты лучше о высоком думай, пора, все равно тебе кранты, раз ты крупного преступного авторитета Вертолета уморил. Жить тебе осталось, ровно сколько метлой машешь принудительно. Ну, это я, чтобы отвлечь его от грустных мыслей, чтобы он так по своей научной работе не убивался…

— Да, Кораблев, тебя могила только исправит, — вздохнула я, пряча улыбку. — А что с продавцами и покупателями креста?

— Вам какую сначала новость — плохую или очень плохую?

— Леня, ты меня не пугай, мне уже плохо. Начинай с какой хочешь.

— Вот эти двое, — Ленька ткнул пальцем в листочек с адресами и фамилиями, — давно выехали на ПМЖ в Израиль. Почему и бранзулетками торговали. А вот этот телефон, — он указал на третью позицию в списке, — не соединяет, и все тут. Я даже не могу представить, в каком это районе…

— А ты по справочному пробивал?

— Ma-ария Сергеевна! Кого вы учите! Говорят, нет такого телефона…

Наврал, что ли, старый хрыч, ювелир этот, или вы не правильно записали.

— Это у тебя, Леня, мозги набекрень, — возразила я, прочитав еще раз номер телефона. — Ну, я забыла написать, что этот адрес в Москве, а ты, между прочим, мог бы и догадаться, хоть по номеру, хоть по названию улицы. Да, в Москву надо ехать.

— Что, в Москву едем? — оживился Леня.

— Нет, в Москву еду я, а ты едешь в Жмеринку.

— Ну, правда?

— Отстань, я еду.

— Врете! Вам давно уже командировок не дают, денег нет.

— Я на свои еду.

— Вам, Мария Сергеевна, тоже бы надо о высоком задуматься. Вы бы лучше на эти деньги ребенку фруктов купили, — стал назидательно говорить мне Кораблев, поняв, что я не шучу.

— Справку напиши, что двое из списка выехали на постоянное место жительства за границу, — велела я ему, не отвечая на слова про деньги и фрукты.

— Между прочим, Кузьмич недоволен, — посплетничал Кораблев. — Он тоже говорит, что вы дурью маетесь, по Чванову что-то лишнее ищете. Надо взрыв раскручивать.

— Леня, объясни мне как, — я разозлилась.

— Объясню. Надо брать бойцов вертолетовских, которые Бурдейко мочканули, в камеру их и работать с ними.

— Допустим. На чем ты их в камеру посадишь?

— На чем?

— Да, на чем.

— Ну, на телефонном разговоре.

— Правильно. О чем разговор? Они что там, в убийстве признаются? Осудить на этом за убийство может только судья с очень сильно развитым воображением. А еще что? — А эти, фээсбэшники?

— А что ты с них возьмешь? Они вели наружное наблюдение, я их даже допросить не могу.

— А рапорта их?

— А рапорта не документы. Тем более что в деле у меня рапорта не их даже, а оперативников комитетских, чье задание они выполняли.

— Так что, их и посадить не на чем? — расстроился Кораблев.

— Выходит, что не на чем. Пока. Надо подумать, как легализовать данные наружного наблюдения. И такая же петрушка со всем остальным. Чем доказывать, что Бурдейко собирался взорвать — неважно там, Бисягина или Вертолета — лифт в парадной?

— Ну это уж вообще… — протянул Кораблев. — Получается, что по чердаку он мог лазать совершенно независимо от взрыва и от Вертолета?

— Если только те, кто из него информацию выбивал, все вам подробно не расскажут.

— А тех, кто из него информацию выбивал, хрен посадишь, так как не на чем, — закончил Кораблев.

— За исключением одной возможности. Как там в сто двадцать второй статье?

Может быть задержано в качестве подозреваемого лицо, на которого прямо укажут очевидцы? Почему бы сотрудникам комитетской наружки не побыть запоздалыми грибниками, на глазах у которых в лес приехала машина с четырьмя людьми, а уехала с тремя на борту? Вот они, как и любые другие напуганные обыватели, записали номер и марку машины и сообщили об увиденном в милицию и прокуратуру.

Вот сюда уже можно и разговор телефонный присобачить.

— Остались пустяки: уговорить ФСБ.

Ленька как будто прочитал мои мысли.

— А на что нам Василий Кузьмич и генерал Голицын? Пусть тоже принесут пользу обществу.

— Ну что, вперед? Поставите перед Кузьмичом задачу? А то он все ворчит, мол, реализация под угрозой, Швецова своими делами занимается…

— Леня, ты знаешь, где у твоей подружки Анджелы лежбище? Не адрес регистрации, а та хата, где она действительно живет?

— Ну-у…

— Леня, срочно выясняй!

— Ну, есть у меня некоторые предположения…

— Пусть они в самое ближайшее время превратятся в уверенность. Хотела бы я посмотреть, как там у нее — порванные трусишки лежат как в картотеке, под номерами? И узнай тихонько, где Сиротинский.

— Что значит где? Ходит на работу в свою охранную структуру, ларек у метро охраняет, ведет себя тише воды, ниже травы. Час назад был еще жив.

— Ну, и слава Богу. Как Скородумов?

— Все так же.

— Ты мне обещал узнать, нет ли у Пруткина куратора, не состоит ли он на связи с кем-нибудь.

— Все, что смог узнать, это то, что за него хлопотал кто-то из УУРа.

— Ладно. Ленечка, посиди немножко. Я постановления на обыски отпечатаю, у шефа подпишу, и ты съезди, пожалуйста, сначала к Вертолету. Там меня интересуют только фотографии, абсолютно все, сгреби в мешок и привези. Если найдешь мешок патронов, я тоже не обижусь. Ну, если хочешь, поехали к Кузьмичу, я его обрадую, что в понедельник, наверное, сможем начинать. Только надо еще Денщикова найти, он же из дому ушел, у Петровской живет.

— Это у такой хорошенькой, из приемной прокурора города?

— У нее.

— Там тоже обыск будем делать?

— Пока нет. Какие еще вопросы?

— Задача ясна: всех держать под колпаком…

После получасового разговора Василий Кузьмич снял все свои претензии ко мне и стал готовиться к реализации. Я доехала до наших криминалистов, забрала у них фотографии из архива Нателлы Редничук, которые давала им переснять, и экспертизу по следам покойного Бурденко и по телефону договорилась с Нателлой, что она через полчаса будет у меня в прокуратуре. Я испытывала странное возбуждение перед встречей с этой женщиной, она одновременно и завораживала меня, и пугала. Вернее, мне в ее присутствии было одновременно и очень комфортно, и неуютно, если такое может быть.

Ровно через полчаса она сидела у меня в кабинете, наполняя служебное помещение головокружительным запахом дорогих духов. Я предупредила ее, что у меня будет несколько вопросов, касающихся личной жизни ее и ее сына. В частности, я очень деликатно задала вопрос об отце Дмитрия.

— Я вышла замуж рано, в восемнадцать лет, в двадцать родила сына, а когда Дмитрию было два месяца, муж умер, и я долго не могла прийти в себя.

— А потом, Нателла? Извините, я могу показаться вам нескромной, но потом ведь были какие-то мужчины в вашей жизни? Вы больше не пытались выйти замуж?

— Нет, не пыталась. Мне было некогда. Я работала, как проклятая, чтобы обеспечить Дмитрия. Чтобы он ни в чем не нуждался. А поскольку я могла работать только в том случае, если за Дмитрием кто-нибудь присматривал — показы ведь в основном вечерние, — я отдала сына жить к моей матери и в конце концов так привыкла одна, что даже не скучала по сыну.

Она улыбнулась едва заметной извиняющейся улыбкой, и я подумала: каково ей сейчас вспоминать об этом, когда сына нет в живых.

— Но может быть, был кто-то? — настаивала я. Она искоса взглянула на меня, помолчала, потом чуть подалась ко мне и сказала негромким голосом:

— Ну, если вам так хочется знать интимные подробности моей жизни… Много лет назад я очень непродолжительное время жила с одним мужчиной. Вы не поверите, — она коротко рассмеялась и сделала большие глаза, — он работал в уголовном розыске. Все говорили, что он был очень талантливый сотрудник, чуть ли не лучший в Ленинграде, тогда еще был Ленинград. Домой он приходил поздно, а иногда вообще не приходил. Его часто вызывали на работу в выходные, а если он бывал дома, он лежал перед телевизором и смотрел футбол. Иногда он мыл за собой посуду и стирал свои вещи, так сказать, заметал следы своего биологического существования.

Она саркастически усмехнулась, и я поразилась постепенной перемене ее облика — она как будто леденела и из мягкой улыбчивой женщины постепенно превращалась в Снежную королеву, красивую, но дышащую безжизненным холодом…

— Он был очень добрым и хорошим человеком и готов был сделать все, о чем бы я ни попросила. Только вот просить я не люблю. И не любила никогда.

Теперь у нее были совершенно ледяные, холодные глаза, которыми она смотрела сквозь меня.

— Я хотела, чтобы он сам догадывался, чего я хочу. А он не догадывался и ничего не делал для меня по собственной инициативе. Мы развлекались, только если я брала билеты в театр или заказывала столик в ресторане. Я украшала наше гнездышко, а он был равнодушен ко всему: к модным вазочкам, к необычному ночнику, — так же как и к текущему крану, неисправному унитазу, перегоревшим лампочкам, некрасивым обоям. Я брала дополнительные показы, зарабатывала деньги, делала то, что должен был делать он, — а он приходил домой, целовал меня, говорил дежурную фразу: «Натулечка, как красиво!» — и снова заваливался перед телевизором. Он мог вообще не выходить из дому в свободное время, а я ведь была манекенщицей, мне нужно было общество, нужно было себя показывать…

Я поражалась, как можно быть талантливым специалистом, делать карьеру — и ничего не хотеть рядом с любимой женщиной. И вот однажды я простудилась на открытом показе, лежала с пневмонией. А он пошел с друзьями на футбол, правда, предварительно отпросившись у меня: «Натулечка, я недолго, ты меня отпускаешь?»

И вот он ушел и его долго не было, а я лежала одна в темной и пустой квартире, не в силах даже протянуть руку и зажечь лампу, и вдруг почувствовала, что умираю. Я почувствовала, как мне на грудь легла лапа смерти, такая мягкая и мохнатая, и придавила меня. Я хотела закричать, но не смогла исторгнуть из себя ни звука. Так и лежала в черной тьме, чувствуя мягкую лапу смерти на своей груди. А он пришел под утро, нетрезвый, поцеловал меня, уколов щетиной, даже не заметив, что я при смерти. Сказал: «Натулечка, извини, я задержался», и отправился спать. У меня тогда был кризис, после этого я поправилась. А пока поправлялась, стала думать: а зачем он мне? Если он претендует на звание мужа, то пусть ведет себя как мужчина, отвечающий за семью, пусть зарабатывает деньги, а не посылает меня на показы, где я зарабатываю вместо денег пневмонию.

Пусть он договаривается с мастерами, которые делают в квартире ремонт, пусть защищает и развлекает меня. Но он не будет этого делать, это придется делать мне до конца дней: зарабатывать деньги, договариваться с мастерами, защищать и развлекать ; его. А нужно ли мне это, особенно если взамен я получаю только секс сомнительного качества, и то нерегулярно. Если даже отбросить в целом то, чего я хочу от мужчины, то пусть уж секс будет, когда я захочу, а не тогда, когда в районе нет происшествий, или в перерыве между футбольными таймами.

Обдумав все это, я указала ему на дверь. Он очень обиделся. Ах, как он плакал!

Даже порвал на себе рубашку. Мы были очень молоды тогда… Но в конце концов он понял, что я не шучу, собрался и ушел. А я навсегда разочаровалась в мужчинах.

— В мужчинах или в работниках уголовного розыска? — тихо спросила я.

— Во всех, деточка, потому что они все одинаковые. Просто некоторые поддаются дрессировке. Их при определенном усилии можно научить лаять по звонку и приносить тапочки. А если вы позволите им проявить свою сущность, то будете в благодарность за труды иметь посредственный секс между футбольными таймами, а больше ничего, я вас уверяю.

— А может, вы просто не любили его? — максимально деликатно спросила я, надеясь, что она не обидится.

— А он меня? — возразила она. — Сказать «люблю» — это еще не все. На это обычно и покупаются простушки с комплексом неполноценности. Но вы, похоже, не простушка, хотя у вас имеется некоторый комплекс того же рода. Посмотрите, как вы сидите: на краешке стула, как будто вас сейчас сгонят. И могу утверждать — дома на диване вы тоже стараетесь занять как можно меньше места.

Я вздрогнула. Сашка не раз обращал мое внимание на то же самое, даже грозился вышить на диване крестиком пограничную линию, чтобы наглядно продемонстрировать мне, как по-сиротски я сижу, как будто меня вот-вот сгонят.

И на ноги мои, заплетенные в косичку, когда я сижу за столом, он обращал внимание, — это тоже, по его мнению, указывает на мощный комплекс; это выражает желание закрыться, отгородиться от пугающего внешнего мира. А вот Горчаков неоднократно говорил, что многие считают меня высокомерной, и я ему объясняла, что это, возможно, следствие тщательно и длительно подавляемого комплекса неполноценности. Как говорил Николай Гаврилович Чернышевский: если палка долгое время была перегнута в одну сторону, то чтобы ее выпрямить, ее должно сильно перегнуть в другую.

Вот так: коллеги не разглядели за высокомерием элементарную застенчивость, реагируя намой признания словами: «У тебя комплекс?! Не смеши!» — а пришла Нателла Редничук, пообщалась со мной походя, и я у нее как на ладони.

— А в квартире у сына никаких фотографий и писем не осталось, — сказала она с милой улыбкой, снова волшебным образом оттаяв, так, что я и представить ее сейчас не могла в жестком панцире Снежной королевы.

В квартиру к Вертолету я поехала вместе с Ленькой; уговаривать безутешную вдову предстояло мне. Я с иронией называла ее безутешной вдовой, поскольку не представляла, как можно с серьезным чувством относиться к мужчине, который любил пожрать, а чтобы больше влезло, после обильной трапезы засовывал себе два пальца в рот и освобождал место для новой порции пищи, — именно о такой его привычке, в частности, ходили слухи.

Квартира вертолетовская напоминала Эрмитаж. Мы с вдовой быстренько договорились, что изымем фотографии осмотром, и сейчас мы с хозяйкой чинно сидели на какой-то старинной козетке, а Кораблев с двумя соседками понятыми подробно записывал в протокол фотоальбомы и фотографии россыпью. Соседки время от времени отвлекались от протокола, и от Кораблева, который умел быть обаятельным, когда хотел, и поочередно вскрикива-ли что-нибудь вроде: «Ах, Наташа, какая у тебя вентиляционная решетка! Я за такой гоняюсь уже полгода!

Почем брала?» — «Четыреста долларов», — томно отвечала Наталья Леонидовна, и составление протокола продолжалось. Я между делом спросила, кто подарил ее мужу пресловутый крест. Вдова призналась, что понятия не имеет и даже догадок высказать не может.

Улов был свезен нами в прокуратуру и брошен в угол. Его еще предстояло серьезнейшим образом разбирать, чем я и занялась в оставшееся до конца рабочего дня время. Фотографий было штук четыреста, весь славный путь бандитского бригадира был отражен в фотодокументах. Я рассыпала их по полу и ползала между кучками снимков, пока не находила нужные и не откладывала их. К семи часам вечера в прокуратуру, озираясь, вошли фээсбэшники и присоединились ко мне.

Выловив из общей кучи несколько снимков, они отложили их на край стола и кивнули. Те снимки, что приглянулись мне, и выбранные ими кадры не совпадали.

На тех снимках, что выбрали они, стояли обнявшись крепкие ребята в кожанах, на фоне черного «линкольна-навигатора», — я хоть рассмотрела, что это такое…

Один из обнимавшихся был явно Вертолет, остальные имели не такое уверенное выражение лица. Судя по всему, это они возили в лес, в один конец, застуканного ими Бурденко. Я пролистала дело о взрыве, найдя координаты мастера РЭУ, присутствовавшей при осмотре чердака, и, позвонив ей домой, спросила, брал ли у нее накануне взрыва ключ от чердака кто-нибудь из милиции.

— Да, — охотно вспомнила она. — Из милиции был такой вежливый молодой человек. Дней за пять брал.

— А что же мне сразу тогда не сказали?

— Так вы же спрашивали про посторонних? А посторонним я никому не давала… Милиция же не в счет.

— Вы его узнать сможете?

— Смогу, конечно, у меня хорошая зрительная память.

Мысленно благословив свидетелей с хорошей зрительной памятью, и пусть их число растет и множится, я произвела до конца недели последние приготовления к атаке и вместе с Александром отбыла в Москву, потащив за собой еще и Хрюндика.

Перед этим я успела потрясти Лешку Горчакова на предмет характерологических особенностей мадам Чвановой.

— Маш, ты прости, но я добросовестно поднял все свои старые знакомства в мире моды и смог выяснить только одно: близких подружек у Чвановой-Редничук нет и не было, с кем она общается и в каких вращается кругах, никто не знает. Но все мне сказали одно: она улыбается-улыбается, а потом челюсти раскроет и съест.

— Леша, ну что это значит? Какую-нибудь конкретику бы…

— Ну вот был случай, когда она еще участвовала в показах, то есть очень давно, она уже лет пятнадцать не ходит по подиуму. Там нашлась одна сушеная вобла с фигурой Наоми Кемпбелл, с нашей Нателлкой вместе начинала, так вот она сказала, что ради дополнительного показа, то есть ради дополнительных бабок, Нателла готова была удавиться, и когда кто-то из других манекенщиц ее попросил отдать показ, для той другой это было очень важно, кто-то должен был прийти ее смотреть, короче, вся судьба ее решалась, на Нателлку все это никакого впечатления не произвело. «Тебе нужен показ, а мне нужны деньги, — якобы сказала она несчастной девушке, — если ты мне отдашь эту сумму, я тебя пропущу». Естественно, у девушки нужной суммы не оказалось, судьба ее оказалась поломанной. И естественно, сушеная вобла рассказывала про себя.

— Ой, подумаешь! Еще неизвестно, как там было на самом деле! — возразила я. — Во-первых, я ничего смертельного в этом поступке не вижу, может, ей правда нужны были деньги до зарезу, а во-вторых, надо еще Нателлу послушать, ее вариант этой истории.

— А вот знаешь, почему у нее подружек нет? — продолжал Лешка. — Раньше были. Но у Нателлы есть такое свойство: если она ссорится или обижается, то это навсегда.

— То есть?

— То есть если ей близкая подружка намекнет, что у Нателлы шов на чулке перекручен, образно говоря, — ну, я не знаю, какие там еще изъяны внешности могут быть у манекенщиц, — эта подруга для Нателлы существовать перестает, причем не до вечера, пока обида уляжется, а навсегда. Наверное, у нее был определенный круг, но она со всеми по той или иной причине расплевалась.

— Ты знаешь, если человек не общается с тем кругом, в котором вращается, то это значит либо что он им не подходит, либо что они его недостойны. Нателла женщина незаурядная, может, ей с этими фифами и разговаривать-то не о чем, вот они и злятся.

— Слушай, по-моему, ты лоббируешь интересы Нателлы Редничук, — заметил Горчаков.

— Ну, нравится она мне, я этого и не скрываю. Люблю сдержанных людей, хотя со мной она, по-моему, приоткрылась.

— Ой, вряд ли сдержанность можно назвать главным качеством Нателлы Редничук, — противным голосом сказал Лешка. — Желаю вам успехов в столице, не зря тебе съездить, главное только, чтобы в Генеральной о твоем вояже не пронюхали.

— А, победителей не судят, — небрежно сказала я.

— Вот как? — удивился Лешка. — Думаешь, там тебя ждет раскрытие?

— Думаю, да.

— Машка, ну вот откуда ты это знаешь? Ну откуда? Знаю, Лешка. Чувствую.

Для моего ребенка путь в Москву был первым столкновением с железной дорогой, до этого он только два раза летал на самолете. У нас в купе было три места, а на четвертом ехала приятная пожилая особа, которая деликатно предложила не только запереть дверь купе на все возможные запоры, но и для совсем уж надежной гарантии прикрутить дверь веревочкой. Ребенок внимательно смотрел на эти манипуляции и на обратном пути тревожно спросил, почему мы веревочкой не заматываемся. Решил, что так положено.

Почувствовав, что из окна дует, несмотря на опущенную штору, я уложила ребенка головой к двери, но, посмотрев, как легли другие, он устроил тихий скандал со слезой в голосе и доказывал мне, что хочет спать в поезде как все, по правилам, а не наоборот. Пришлось плюнуть на возможную простуду и восстановить статус-кво. После этого все уснули, а я ни на секунду не сомкнула глаз, опасаясь, что какие-нибудь преступники снимут двери купе (мне рассказывали, что так делают поездные воры, ; чтобы не вскрывать замок) и похитят ребенка. Почему его должны похитить, я себе объяснить не могла, но было страшно. Проснувшийся под утро Сашка известным жестом обозначил степень моей дурости, а я ничего не могла с собой поделать.

Когда мы устроились в гостинице, ребенок категорически отказался идти смотреть столицу, мотивируя тем, что Москва ему не нравится, слишком шумная, никакие достопримечательности его не увлекают, и он лучше в номере посмотрит мультфильмы. Плюнув на упрямого ребенка в переносном смысле и задав себе риторический вопрос — а зачем мы его тащили сюда? — мы с Александром отправились по адресу, где, как значилось на конверте, давно проживала Алевтина Аркадьевна Богунец. Я очень рассчитывала, что тетушка Богунец не сменила за это время место жительства и не отдала Богу душу.

Мы пришли на улицу Восстания, которая ввела в заблуждение Кораблева, поскольку тут проживал и еще один наш адресат, из ювелирского списка. Но его — на потом. Войдя в парадную, я сжала кулаки и про себя коротко загадала, чтобы все получилось, чтобы Богунец была жива, здорова и дома. Может, это Сашка приносил мне удачу, но все оказалось именно так: Богунец была жива, здорова и дома. Дверь нам открыла пожилая, чрезвычайно подтянутая женщина с седыми волосами, уложенными в аккуратную прическу, и даже не спросила через дверь, кто там и зачем. Я представилась, а Александр просто кивнул, и Богунец в ответ кивнула, как на само собой разумеющееся, что следователь прокуратуры прибывает из Петербурга с телохранителем. Конечно, она спросила, что случилось, но тут же сама предположила, что наш визит связан с убийством Дмитрия и его жены.

— Понимаете, Алевтина Аркадьевна, убийство Дмитрия не раскрыто, а чтобы выдвинуть версии происшедшего, надо располагать как можно более полной информацией о его жизни. Что касается вопросов его производственной деятельности, то на них в деле есть ответы, а вот про личную жизнь ничего не известно. А учитывая, что в бизнесе ему помогала Нателла Ивановна, возможные версии могут иметь корни в ее жизни.

— Вы ее Ивановной называете? — улыбнувшись, спросила Богунец. — Она ведь всегда терпеть не могла свое отчество и сейчас требует называть ее по имени только. Но я вас хочу спросить: вы ведь с поезда? Давайте позавтракаем, и за завтраком, с вашего позволения, все обсудим.

— Спасибо вам большое, мы уже завтракали, мы ведь сначала приехали в гостиницу и устроились, — поспешно отказалась я.

— А вот я не наелся и с удовольствием позавтракаю с Алевтиной Аркадьевной, — неожиданно проявил своеволие Сашка. — Пусть моя начальница не ест, вы знаете, она худеет, — объяснил он Алевтине Аркадьевне, принимающей все за чистую монету.

— Ну что ж, — вздохнула та и постелила на стол, стоящий в комнате, белоснежную крахмальную скатерть, извлеченную ею из ящика буфета, поразительно похожего на буфет в квартире Редничук в Питере.

Вообще дом был очень похож на дом Редничук, но здесь бее было вычищено и вылизано, а у Нателлы все покрывала патина царственно небрежного отношения к вещам. Как говорила Коко Шанель: как жаль, что нельзя научить людей быть небрежными, в том смысле, что это не наука, это искусство быть небрежным…

На скатерть был выставлен серебряный кофейный сервиз (наверное, серебряный, вообще-то я не большой знаток, никогда раньше не видела серебряной посуды, поэтому могу ошибиться), серебряные же ложечки и кольца для салфеток. И когда первые чашечки кофе были выпиты хозяйкой и моим своевольным телохранителем, я достала фотографию Нателлы и ее матери у гроба.

Богунец взяла фотографию и долго смотрела на нее, но было заметно, что она ее не видит и думает о своем…

— Это была страшная трагедия, — наконец тяжело вздохнула она. — Надеюсь, я могу говорить с вами откровенно? Вы меня почему-то сразу расположили к себе, и кроме того, это уже дела давно минувших дней, все сроки давности должны были пройти. Мой брат, — начала она обстоятельный рассказ, — был человеком порядочным и слабохарактерным. В этом смысле Нателла пошла не в него, а целиком и полностью в свою мать. — Губы ее недовольно скривились. — Сначала мы были в восторге от Нюши, она казалась такой утонченной и нежной, — как раз то, что нужно было Ивану… А поскольку они жили отдельно, мы долгое время не подозревали, как она себя ведет в действительности. Она пила, — не алкоголичкой была, конечно, а приводила всякие компании, пока Иван работал на двух работах, чтобы Нюша могла тратить его деньги. И она ему изменяла, он много раз заставал ее, что называется, in flagranti, на месте преступления… Это случайно стало известно нам — я имею в виду моего мужа и меня, родителей наших к тому времени уже не было в живых. Мы пытались образумить Нюшу. Конечно, очень деликатно, не позволяя себе вторгаться в святая святых — супружеские отношения. Это было бесполезно, у меня все время болело сердце за Ивана, я как предчувствовала трагедию. Я все время жила в ожидании страшного. Она его поколачивала, не стесняясь маленькой Нателлы, а он не в силах был поднять на нее руку, даже чтобы защититься… Вот вы молоды, скажите, неужели бывает такая всепоглощающая любовь, что человек прощает своему objet все — измену, ложь, пьянство, побои, пренебрежение к ребенку?

Мы с Сашкой переглянулись, и я подумала, что я, наверное, на такое глобальное чувство не способна.

— Однажды она чуть не повесила его, напоила и надела на шею веревку. Он спасся чудом, усилием воли и даже после этого не разошелся с нею. Боже, неужели он не чувствовал неминуемой беды?

На глазах у Алевтины Аркадьевны показались слезы, она аккуратно промокнула их платочком, но голос у нее от этого не изменился и спина была такой же прямой.

— Так вот. Мы с мужем тогда жили в Ленинграде, в нескольких троллейбусных остановках от дома Ивана. И вот как-то вечером я места себе не находила. Меня трясло, я непроизвольно ломала руки, и вдруг раздался телефонный звонок Нателлочки, ей было тогда шесть или семь лет. Пожалуй, семь уже ей было. Мы сразу взяли машину и приехали к Ивану. Он лежал на кушетке, в рубашке и брюках, в виске у него торчали ножницы. Господи, как я все это пережила, теперь сама удивляюсь! — Она опять промокнула глаза платочком. — И главное, как Нателлоч-ка это пережила! Ведь это все происходило при ней, у нее на глазах. Когда мы приехали, она не плакала, сидела на кушетке рядом с отцом. Нюша, эта тварь, понесла что-то про пьяного Ивана, который якобы упал на ножницы, но Нателлочка перебила ее и твердым голосом рассказала нам, как все произошло. Как папа пришел и разогнал пьяную компанию, как мама потом уговорила его выпить, и они вместе выпили, и как после этого стали ссориться, и мама бросилась на папу с ножницами, видимо, это было первое, что попалось ей под руку. А он только защищался и говорил ей — осторожно, сама поранишься. И она ударила его острием ножниц в висок. А потом уложила на диван, прямо так, с ножницами в виске, и даже не вызвала «скорую помощь». Она даже не вызвала врачей! Мы, конечно, сразу набрали «ноль-три», а врачи приехали и немедленно вызвали милицию. Нюшу сразу не арестовали, но потом следователь нас вызывал и сказал, что это, конечно, убийство и он арестует Нюшу. Он спрашивал нас, сможем ли мы позаботиться о Нателлочке. Господи! — Теперь она заплакала в голос и, уже не стесняясь, истерически всхлипывала, и утирала нос платочком. — Господи! Я ведь на коленях перед ним стояла, умоляла его ради всех святых закрыть дело.

— Что? — Я не поверила своим ушам. — Вы просили не привлекать жену вашего брата?

— Да, милая моя. — Она немного успокоилась и качала головой. — Невероятно, правда? Я стала для Нюши лучшим адвокатом…

— Но почему?! — Я не могла прийти в себя от изумления.

— Почему? Вы еще молоды, милая моя, и вам трудно это понять. Конечно, я всей душой хотела возмездия для нее. Всей душой! Я мечтала об этом, если только можно мечтать о возмездии. В своей душе я сотни, тысячи раз сжигала ее, разрубала на части, но только в глубине души. И я стояла перед следователем на коленях, умоляя закрыть дело. Подумайте, какое будущее ждало Нателлочку. Отец убит, и кем! Матерью. Мать в тюрьме. Вы только представьте детство ребенка при таких страшных условиях. А ведь это все моментально стало бы известным, ее бы дразнили, она бы стала изгоем, с клеймом дочери преступницы. Разве такой судьбы хотел бы Иван своему ребенку? И разве я могла это допустить?

Я смотрела на нее во все глаза.

— Поэтому я умолила следователя отпустить ее и признать, что это было не убийство, а несчастный случай.

— А как же ему это удалось? — удивилась я. — Удар ножницами в висок, в левый…

— Мне пришлось заплатить достаточно большую сумму, чтобы это получилось, — сказала Богунец почти спокойно. — У нас была фамильная драгоценность, передававшаяся из поколения в поколение, крест с сапфиром. Мы продали его, чтобы спасти имя Нателлочки, ее дальнейшую судьбу. Что этот крест! Я могу об этом говорить, не опасаясь повредить кому-то, потому что прошло уже много времени, гораздо больше двадцати пяти лет. Нателла не забыла добро. Сколько времени прошло, а она это помнила. Как дела у нее пошли хорошо, в прошлом году она смогла найти и выкупить крест обратно. Господи, я была так тронута! Да куда он мне сейчас! Я буду только бояться, что меня могут ограбить. Конечно, я подарила его Нателлочке.

— Алевтина Аркадьевна, а вам известно, у кого и каким образом Нателла выкупила крест?

— У кого — не знаю, а покупала она его вместе с моей двоюродной сестрой, Клепа живет здесь недалеко, на улице Восстания:

— Клепа?

— Клеопатра Антоновна… Ну что делать? — Богунец слабо улыбнулась. — Дали такое имя родители, вот и носит его всю жизнь.

— А почему понадобилась помощь Клеопатры Антоновны?

— Вы понимаете, это как-то с налогами связано, Нателлочке не очень выгодно было оформлять покупку на себя из-за каких-то налоговых сложностей. Ой! — Она закрыла рукой рот и с ужасом посмотрела на меня. — Я не должна была этого говорить, двадцати пяти лет еще не прошло. Я навредила Нателле?

— Не волнуйтесь, Алевтина Аркадьевна. Дело житейское.

— Правда? — обрадовалась Богунец. — Вы меня успокаиваете?

— Я же не из налоговой инспекции… А какой телефон у Клеопатры Антоновны?

— Все-таки я навредила Нателлочке, — опять испугалась Богунец. — Ну, да что теперь делать! — И она продиктовала телефон, который совпал с номером телефона последнего покупателя в списке ювелира.

— Ас каким сапфиром крест, Алевтина Аркадьевна?

— Ой, сапфир большой, девять с половиной карат, овальный, темный, почти черный.

— Спасибо вам большое, вы нам очень помогли, — от души сказала я.

«Только Нателлочке навредили», этого я вслух не произнесла. Какая-то это была удивительно чистая тетка, из старых интеллигентов.

— Алевтина Аркадьевна, мне уже неловко вас затруднять, я хочу задать еще несколько вопросов, можно?

Она кивнула и приготовилась слушать.

— Сколько времени вы прожили в Ленинграде после смерти вашего брата? Я имею в виду, до какого возраста Нателла росла у вас на глазах?

— Ой, — Богунец задумалась, — мы уехали в Москву, когда Димочка уже ходил в школу. Нателлочка, конечно же, как только представилась возможность, ушла от матери. Она с шестнадцати лет зарабатывала самостоятельно и жила на свои деньги..

— А десять лет она все-таки прожила с матерью?

— Да, — подтвердила Богунец. — Нателла часто бывала у меня, я, естественно, к ним ни ногой и не знаю, как складывались их отношения. Нателла очень гордая девочка и никогда не сказала ни одного плохого слова про мать.

— А мужа ее вы знали?

Я не ожидала, что этот вопрос так смутит мою собеседницу. Она покраснела, потом кровь отхлынула от ее щек и задрожали руки.

— Нет, вы знаете, я видела его всего раз, мы были практически не знакомы.

— А отчего он умер?

— Умер? — переспросила она, и руки у нее опять задрожали. — Я точно не знаю.

— А каких-нибудь подруг Нателлы вы знаете? Хотя бы давних, еще тех времен.

Богунец честно задумалась и никого не вспомнила.

— Вы знаете, — сказала она, — Нателлочка вела замкнутый образ жизни, все-таки трагедия, пережитая в детстве, наложила на нее отпечаток. Мне казалось, что она избегает людского общества.

— И работает при этом моделью?

— Да, как ни парадоксально это. Там она отделена от людей подиумом, и нет необходимости общаться, а за кулисами во время показов некогда.

— А про жизнь ее сына вы что-нибудь знаете?

— Понимаете, Димочку я в последний раз видела, когда он пошел в третий класс. На свадьбе у него я не была, с женой не знакома. Но все равно, их гибель была для меня ужасной трагедией. Порой мне кажется, что на нашей семье лежит какой-то рок. Может быть, это связано с крестом? — задумалась она. — Ведь все несчастья происходят, пока крест в семье. Когда крест был на стороне, у нас в семье был относительно спокойный период… Хотя нет… — И она оборвала себя на полуслове.

— Вы что-то хотели сказать?

— Я? Нет, я была несправедлива к кресту.

По тому, как она решительно сжала губы, я поняла, что больше мы ничего не добьемся.

Следующей нашей инстанцией была кузина Алевтины Аркадьевны, которая оказалась не такой утонченной, как Алевтина, даром что носила имя Клеопатра.

Она тут же сдала нам все секреты. Похохатывая, с сигаретой, зажатой в зубах, она поведала, что согласилась на просьбу племянницы выступить официальным покупателем, та ей что-то объясняла о причинах, но ей было все равно. А муж Нателлочки был посажен вместе с нею, по одному делу, и погиб в местах лишения свободы. Нателлочка получила пять лет за хищения, что-то они там с мужем химичили с левыми показами. Маленький Димочка был отдан на попечение матери Нателлы, и, вернувшись из заключения, она не спешила его забирать. Он вырос практически на руках бабушки, которая к старости, видимо, в шоке после счастливого избавления от тюрьмы, взялась за ум, пить бросила, посвятила себя внуку. Может, Диме и повезло, что мать его села и он оказался на попечении бабушки… Нателла, вернувшись из заключения, жила с каким-то оперативником, он за ней надзор осуществлял, там, где она квартиру снимала, и доосуществлялся, охмурила она его. Но что-то они быстро расплевались, и с тех пор, насколько известно Клеопатре, племянница живет одна, мужиков у нее нет. Вообще она с племянницей в последнее время общается крайне редко и ничего про нее не знает.

Когда оформляли покупку креста, сапфир в нем был темным, почти черным. Сейчас крест должен быть у племянницы, о его продажах и дарениях ей ничего не известно. Хотя формальной владелицей креста является она, крест с согласия Алевтины подарен племяннице, и ей абсолютно все равно, как племянница им распорядится.

Когда мы вышли на улицу, Сашка задумчиво сказал, что у моей Нателлы, как он выразился, должно быть что-то не в порядке с психикой; такие вещи, как убийство отца матерью на глазах ребенка, бесследно для ребенка не проходят. А потом еще зона; и мужика у нее-нету уже много лет…

— Да она лесбиянка, Машка, тебе в голову такое не приходило?

— Честно говоря, нет. — Я даже остановилась. — А разве лесбиянки такие бывают?

— Какие «такие»? — не понял Сашка.

— Такие очаровательные, душистые, умные…

— Господи, какой ты еще ребенок! — Сашка тоже остановился и погладил меня по голове.

Таким образом, уик-энд в Москве прошел плодотворно. Мы выяснили массу интересных вещей, ребенок опух от сидения перед телевизором. (В родном городе программы точно такие же, поддел его Сашка; ребенок только плечом повел.) Походя выяснили, что Москва — очень дорогой город, поэтому надо срочно уезжать от соблазнов. Если мне удастся установить, где Нателла Редничук заряжала крестик смертоносными лучами, я могу считать, что цепочка замкнулась: поскольку в моем распоряжении уже есть фотография, запечатлевшая жирного Вертолета в обнимку с тростиночкой Нателлой в интерьере какого-то ресторана, опознать который я не смогла в силу небольшого опыта посещения подобных мест. Вот разве что китайский ресторан, да и то за счет Вертолета… Камера, сделавшая снимок, была снабжена таймером, и было видно, что позирует эта парочка в день рождения Вертолета. Крест у него на шее уже висел, и он весьма недвусмысленно за него рукой держался, как бы демонстрируя только что сделанный подарок.

Более того, я нашла еще одну фотографию, сделанную в день рождения Вертолета, за полчаса до съемок в компании очаровательной Нателлы, судя по показаниям таймера. На ней Вертолет в тех же интерьерах и в тех же одеждах, но еще без креста.

Итак, уик-энд, закончившийся в поезде, — последний глоток свободы. С понедельника начинается «война», как говорят наши оперативники.

Может, прямо в лоб спросить у Нателлы, с кем она обнимается на фотографии перед РУВД?

Воскресный вечер я провела в РУБОПе: готовили конверты с постановлениями на обыски, их вскроют исполнители непосредственно перед выездом в адреса; инструктировали исполнителей, распределяли помещения, в которых предстоит работать. В понедельник я приду в РУБОП к десяти, раньше я не понадоблюсь. В семь часов утра народ разъедется по обыскам; пока их проведут, пока доедут в РУБОП из разных концов города, раньше десяти допросы не начнем. На всякий случай вызваны два дежурных адвоката, вдруг нам так повезет, что будет, кого и на чем задерживать…

Среди кандидатов на задержание братья Сиротинские, Анджела — по результатам обыска, вертолетовские бойцы, ездившие в лес с Бурденко: Ганелин, Гучко и Крамм. И Денщиков… Но этот, боюсь, выкрутится. Один потерпевший его опознавать не хочет, второй не может. Надеяться на то, что его сдадут подельники, не стоит. Остается фактически Скородумов, но он даже не допрошен, и Бог знает, когда его можно будет допросить…

С раннего утра я заехала в прокуратуру. Шеф уже был на месте, он всегда приходит рано, привык. У меня к нему был вопрос, который мучил меня с момента беседы с Клеопатрой Антоновной. Я лихорадочно пыталась вспомнить, в семьдесят первом году был шеф здешним прокурором, или нет. Он проработал здесь прокурорский срок, потом у него был перерыв, потом он снова сюда вернулся.

— Владимир Иванович, вы ведь ничего не выбрасываете? — с этими словами я вошла в кабинет прокурора района.

— Здравствуйте, Мария Сергеевна, — терпеливо сказал шеф.

— Извините, здравствуйте. Владимир Иванович, вы в семьдесят первом году здесь работали?

Шеф наморщил лоб.

— Вроде бы работал. Что нужно?

— Вы ведь ничего не выбрасываете? — повторила я вопрос;

— Что нужно?

— Ваши журналы по проверке материалов на освободившихся из мест заключения надзорников.

— Хм, — хмыкнул шеф. — Я тогда вел журналы не только на административных надзорников, а и на всех освободившихся, проживающих на нашей территории. За каждым из них был закреплен оперативник, который должен был осуществлять профилактику. Вы думаете, я найду журналы тридцатилетней давности? — с сомнением спросил он.

— Найдете, — заверила я шефа. — Я даже знаю, где они могут лежать. Вон там, в канцелярии, старые шкафы, времен очаковских и покоренья Крыма. Там лежат какие-то журналы, которые Зоя ни разу не доставала. Она только время от времени открывает шкафы, фырчит, что архивные дела и надзорки класть некуда, а здесь какая-то макулатура пылится.

— Ну, пойдемте. — Шеф, кряхтя, поднялся и повел меня в канцелярию.

И действительно, в шкафу нашел свои рабочие журналы за искомый год, и сам удивился, что эта макулатура так долго тут пылится. Он присел на табуретку рядом со шкафом и стал с умилением перелистывать свои записи. Я его понимала, со мной тоже такое происходит, когда я в своих залежах ищу какую-нибудь справку и натыкаюсь на свои обвиниловки или ответы адвокатам; я усаживаюсь рядом с залежами и начинаю читать старые бумажки как захватывающий детектив.

— Какая фамилия вас интересует? — спросил шеф, подняв голову от пыльных страниц.

— Редничук, — ответила я.

— Сейчас. В каком году освободился?

— В семьдесят первом.

— Так так, вот Редничук. Это женщина?

— Женщина, — подтвердила я.

— Вот тут у меня отмечено, что она прибыла не с лучшей характеристикой. В местах отбывания наказания дважды совершала насильственные действия сексуального характера в отношении других осужденных, раз с причинением телесных повреждений, отказов не терпела. Почему-то не возбудили «хулиганку», непонятно.

— А кто ее профилактировал? — приплясывала я от нетерпения.

— Смотрите, — шеф показал мне строчку в журнале. — Хороший был опер, — вздохнул он. — А что?..

— Владимир Иванович, спасибо вам огромное. — Меня трясло от возбуждения. — Я вам потом все расскажу! Я поехала в РУБОП, сегодня воюем. Работаем по взрыву!

…К моменту моего появления в РУБОПе в коридоре, пристегнутые к кольцам, вделанным в стену, дожидались члены «Русского национального братства», они же по совместительству бойцы гвардии Вертолета, ныне покойного.

— Вы с ними работали? — поинтересовалась я у Василия Кузьмича.

— Работали, — махнул он рукой. — Глухо. Тупые как пробки, сама увидишь.

Пока глухо, — спохватился он, увидев мое недовольное лицо. — Если хочешь, еще поработаем.

— Ну сейчас я их допрошу, и поработаете в свое удовольствие. «Грибники» здесь?

— Здесь-то здесь, только эти уроды отрицают даже то, что знакомы между собой и с Вертолетом.

— Понятно, — рассмеялась я. — Обычная история. Это делается просто, в протокол заносится вопрос: «Знаете ли вы такого-то?» Ответ: «Нет, не знаю». — «Чем вы объясните, что на предъявленных вам фотографиях вы изображены вместе?»

— «Не знаю, это случайность». — «Чем вы объясните, что в вашей записной книжке фигурирует фамилия и номер телефона этого человека?» — «Ума не приложу!» — «Чем вы объясните, что в его записной книжке фигурирует ваша фамилия и номер телефона?» — «Понятия не имею, его книжка, у него и спрашивайте». — «Чем вы объясните, что этот человек запечатлен в качестве свидетеля на вашей свадьбе на видеокассете, изъятой у вас дома при обыске?» — «…» Далее к протоколу пишется сопроводительная, и протокол направляется прямиком в программу «Потустороннее».

Я как в воду глядела, допрос всех троих происходил именно так, как я описала. Но это не страшно, пусть скажут эту чушь, а мы запишем, а они распишутся, да еще в присутствии адвокатов. Пусть потом суд посмеется.

С этими тремя «братьями» я разделалась в общей сложности за сорок минут.

Теперь предъявить их «грибникам» на опознание, внести сумятицу в стройные ряды и распихать по разным камерам. Пусть поволнуются, забудем о них на время.

Приехал генерал Голицын — как всегда, бравый, в ладной форме, нетерпеливо постукивающий о ладонь сложенными перчатками. Он привез с собой двух мужиков, иного слова к ним не подберешь. Оба огромные, с выпирающими животами, толстыми шеями, громогласные, они были похожи друг на друга, как однояйцевые близнецы, но таковыми не являлись. Один был из Главного управления по борьбе с организованной преступностью, а другой из Главного управления уголовного розыска. Они сразу стали вести себя как хозяева. Сначала тот, что был из ГУБОПа (я их различала только по цвету галстуков), стал орать на Кузьмина, почему оперативно-поисковое дело по Ивановым не правильно подшито. Потом тот, кто приехал из ГУУРа, стал орать на Голицына, почему в ОПД по убийству Бисягина отсутствует пункт о проверке на причастность к преступлению лиц, ранее судимых за аналогичные преступления, из числа проживающих на территории. Напрасно ему в три горла присутствующие доказывали, что некого проверять, так как на нашей территории еще никто не был осужден за взрыв депутата Госдумы, он даже юмора не понял, похоже, что упивался звуками собственного голоса и на прочие раздражители не реагировал.

Все эти крики долетали до ушей задержанных, и на пользу делу это не шло.

Появился Кораблев, ездивший на обыск к Сиротинским, и шепнул мне на ухо, что в багажнике машины Сиротинского-братца обнаружены детали радиоуправляемого взрывного устройства. Сами по себе они даже в собранном виде взрывного устройства не образуют, поскольку отсутствует запал, так что на этом его не приземлишь, но если эксперты докажут сходство с частями того устройства, на котором подорвался Бисягин, становится уже теплее… Я уже заранее знала, что скажет на это Сиротинский: «Подбросили!»

Когда шла предвыборная кампания, я с удовольствием читала в «желтой» прессе биографии кандидатов в депутаты. Каждый третий из них в свое время пострадал от произвола правоохранительных органов, и смешно было читать, как банальные статьи за хулиганство или кражи трансформировались в репрессии за вольнодумство. Опера из РУБОПа (тогда еще РУОПа) принесли газетку с предвыборной статьей кандидата от «северодвинских», в которой тот рассказывал, что ему пришлось провести три месяца в тюрьме по сфабрикованному обвинению в незаконном хранении подброшенного ему, с целью вывести его из политической борьбы, оружия. Опера, которые «фабриковали» это дело, со смехом говорили, что, если бы они хотели изъятое у него оружие подбросить, им пришлось бы заказывать контейнер, — в двух руках все, что у него изъяли, было не унести: пистолет-пулемет, сто сорок патронов к нему — целый мешок, две гранаты, два «вальтера» со сбитыми номерами, куча фальшфейеров — морских факелов…

А на тему «подбросили» или «сфабриковали» у меня есть еще одно воспоминание — о том, как я проходила преддипломную практику в одной районной прокуратуре и меня послали в тюрьму знакомить обвиняемого с делом. Я тогда впервые в жизни пришла в следственный изолятор и была придавлена видом этих клетушек — следственных кабинетов, с обшарпанной мебелью, тусклой лампочкой и крошечным зарешеченным окошком под самым потолком. Мне показали кабинет, где предстояло работать, и я стала ждать, когда мне приведут клиента. В окошко был виден кусок ослепительно голубого неба, ветер с бешеной скоростью гнал белые облака, похожие на дымки от пушечных выстрелов; и я с радостью подумала, что через несколько часов я выйду отсюда на ветреную набережную, под это ослепительное небо и пойду мимо свободных людей, а человек, который вошел в следственный кабинет, позевывая и недовольно щурясь — он спал в камере, а его, оказывается, разбудили и подняли к следователю, — вот он проведет здесь долгие годы, пока за окнами в решетках будут сменяться сезоны и набережную будет то заливать дождем, то засыпать снегом. Представив себе эти долгие годы в тускло освещенном помещении за решеткой, я внутренне содрогнулась. А клиент с мрачным видом сел за стол и начал лениво перелистывать дело. За другой стол в том же следственном кабинете (следователи и адвокаты давно уже не имеют прав на уединение с клиентом, из помещений для работы тоже понаделали коммуналок, и бывает, что за одним столом ты пытаешь подследственного, а за другим какой-нибудь адвокат из новых, нимало не стесняясь, что его слушают чужие уши, заверяет своего подзащитного, что будет прятаться от следователя, когда придет время «закрывать» дело, а клиент чтобы не соглашался на другого адвоката, и тогда следователь будет вынужден отпустить обвиняемого из-под стражи, а адвокат тем временем купит подзащитному липовые документы тысячи за две баксов, и тот сможет уехать в страны СНГ и поселиться там под чужим именем, при сегодняшнем бардаке никто его никогда не найдет), — так вот за другой стол пришли из суда знакомить осужденных с протоколом судебного заседания. И вот мой клиент, особо опасный рецидивист, разбойник, семь раз судимый, с помятым лицом заслуженного зэка и насупленными бровями, встречается глазами с точно таким же помятым субчиком мрачного вида, и они солидно друг друга приветствуют, и один другого спрашивает — мол, ты чего здесь? Да вот сижу, дело на меня сфабриковали…

Сфабриковали? — переспрашивает первый. Ну да, от первого до последнего листика.

А ты? И на меня тоже сфабриковали, ужас.

Так что, если послушать наших клиентов, у милиции и прокуратуры где-то должен быть оружейный склад, откуда без сожаления берутся и подбрасываются борцам за демократию разные пушки и снаряды, и еще должен стоять контейнер с марихуаной, которую подбрасывают всем без исключения задержанным по статье о наркотиках, а также запасной морг, откуда привозят в лес трупы, закапывают, а потом приводят туда ни в чем не повинного человека и заставляют сказать, что это он тут труп зарыл. А главное, столько лет уже наши клиенты пережевывают одно и то же, придумали бы что-нибудь новенькое… Ну ладно, людей мы задержали, убийство докажем, я в этом почти не сомневаюсь, найти бы только еще мастерскую! Найти бы место, где все эти адские машины изготавливались, гараж этот, подвал или загородный дом!.. А то наши эксперты, связавшись с экспертно-криминалистическим центром в Москве, уже намекают, что с помощью ну очень похожих радиоуправляемых взрывных устройств в соседних областях были уничтожены два преступных авторитета, крупный бизнесмен и ранен директор топливной компании. Почему, собственно, и прибыли на поле боя двое штабных подполковников — аж из ГУУРа и ГУБОПа — оказать на местах практическую помощь в раскрытии серьезных преступлений, то есть обожраться водкой и проследить, чтобы их имена в сводке стояли на первом месте. Но их прибытие вселило в меня надежду, что доблестный уголовный розыск вкупе с борцами с организованной преступностью уже плотно взяли след, иначе бы старшие товарищи не сорвались из Москвы в нашу провинцию, если бы раскрытием не пахло…

Конечно, братец Сиротинский как заведенный повторял: «подбросили» и «сфабриковали». Я недрогнувшей рукой вписала в графу «основания задержания»:

«при нем обнаружены явные следы преступления», и отправила его в камеру. Выйдя в коридор поразмяться, я присоединилась к группе не задействованных в реализации сотрудников, которые слушали рассказ Кораблева про задержание вертолетовских бойцов-троих «русских братьев» с удивительно русскими фамилиями:

Ганелин, Крамм, Гучко, — которые с утра пораньше уже позанимались в спортивном комплексе «Русского национального братства», загрузились в иномарку и понеслись по магистратам. И рубоповцы, со своими слабыми техническими возможностями, чуть было не потеряли их, почему и решили, от греха подальше, брать их на ближайшем светофоре. Вот они встают на перекрестке, а рубоповцы с опозданием подлетают к светофору, выскакивают из своей тачки и со всех ног бегут к искомой иномарке, поскольку на светофоре уже желтый и «братья» сейчас рванут изо всех сил. Ребята рывком открывают двери иномарки и вытаскивают из машины «братьев», и все бы хорошо, но сидевший на водительском месте Гучко начинает отчаянно вырываться и изо всех сил тянуться к панели управления. Завязывается борьба.

— Ах ты, сволочь, думаю, — рассказывал Кораблев, размахивая руками, — небось уехать хочешь под шумок; врешь, не выйдет, и колочу его сзади, а он все отбивается. Наконец мне удалось его скрутить и от машины оттащить, и тут машина поехала, еле поймали! Оказывается, он чего к машине рвался? Машина с автоматической коробкой, там два положения: «драйв» и «стоп», стояло на «драйве», вот он и рвался на «стоп» передвинуть.

Я включилась в беседу и в красках рассказала, как задержанный Крамм, ожидая конвоя и воспользовавшись тем, что адвокат Соболевский ненадолго вышел из кабинета, спросил, навалившись на стол и исподлобья на меня глядя: «Мария Сергеевна, адвокат — еврей?» — «Да нет вроде, — пожала я плечами, — а какое это имеет значение?» — «Не-ет, Мария Сергеевна, — с видом и интонацией корифея науки, готового за свои научные убеждения взойти на костер, заявил Крамм, понизив голос, — поверьте мне, он еврей!..»

(Через день Кораблев принес мне какой-то таблоид, напечатанный на бумаге, которая раньше шла под штампом «изготовлено из отходов». Подвал первой страницы был посвящен войне, развязанной сионистским правительством нашей многострадальной Родины в отношении молодых патриотов, не желающих мириться с жидомасонством на русской земле. Война ведется руками продажной прокуратуры, и в частности самой продажной ее сотрудницы, то есть следователя Швецовой, которая на самом деле не Швецова, а Швецовер, и не Мария Сергеевна, а Муся Срулевна; далее меня обзывали «кавалерист-девицей с черепами в петлицах».

Несчастная Швецовер объявлялась врагом русского народа, и там же было заявлено, что она как враг народа подлежит ликвидации. Добрый Кораблев мне сказал, что он узнавал, там, где ему эту парашу дали, — до меня еще руки не скоро дойдут, по крайней мере, в этом году приговор не приведут в исполнение, я могу не волноваться. Под статьей мозолил глаза броский черный призыв: «Росичи! Неужели мы будем терпеть, когда в застенках сионистов льется кровь наших братьев по оружию?! Надо показать жидам и масонам силу нашего национального братства…»

Сбоку была напечатана репродукция картины «Все на оборону Петрограда!» — «Странно, — сказала я Леньке, двумя пальцами сложив этот национально-полиграфический шедевр, — пока что льется кровь от рук „русских братьев», их-то крови еще ни капли не пролилось, по крайней мере, в застенках прокуратуры».) На наш хохот из своего кабинета вывалился Кузьмич и поманил меня пальцем.

Опера сразу рассосались по своим рабочим местам, как их и не было, а Кузьмич, когда я вошла к нему в кабинет, сказал, что есть неприятные новости: Денщикова и Анджелу не найти (у Денщикова обыск не планировался, ему утром должны были вручить повестку и привезти в РУБОП), и старшего Сиротинского, бывшего опера, тоже не могут найти.

— Василий Кузьмич, ну как это не могут найти? Адреса есть?

— У Анджелы дома никого, Кораблев клянется. Без нее ломать не стали.

Денщикова дома нет, жена говорит, что не знает, где он.

— Блин, я же говорила Кораблеву, что Денщиков ушел от жены, живет у Петровской — у секретарши прокурора города.

— А ты адрес секретарши знаешь?

— А по Центральному адресному бюро?

— А что, вас не закрывают разве?

— Ой! Я вас умоляю! Да кто нас будет закрывать, кому мы нужны?

— Ну, давай посмотрим по ЦАБу. Как ее там — Петровская Татьяна…

— Васильевна, кажется… А вообще это называется «не понос, так судорога».

Что, раньше нельзя было узнать все, что надо? Вы должны были всех спать положить, чтобы утром иметь гарантии, что люди дома. Кораблеву я, кстати, лично Анджелу поручала, он за нее отвечал, а вы его послали за вертолетовскими.

Какого черта, Василий Кузьмич?

— Ну, переиграли мы маленько, какая разница, все равно Анджелы нету.

— Ну а куда она делась, елки зеленые? Куда Кораблев смотрел?

— А с Денщиковым чего делать? — ушел от разговора об исполнительности своего подчиненного Василий Кузьмич.

Я пожала плечами:

— Сегодня понедельник, Петровская на работе должна быть. Вы без нее хотите двери сносить?

— Маша, может, сегодня не трогать Денщикова? — предложил Кузьмич, виновато пряча глаза. — А сегодня Татьяну эту после работы подхватят, домой отведут и спать положат, а?

— А вы что, за один день наружку организуете?

— А Голицын тут трется на что? Пусть приносит пользу.

— Давайте-то давайте, только завтра уже разговор с Денщиковым надо строить по-другому, к завтрашнему дню он успеет подготовиться, поскольку адвокат уже поговорил с братом Сиротинским и ушел, то есть информация уже потекла. А вообще, чего я удивляюсь — все в лучших традициях, вот если бы все пошло гладко, все были бы на месте, всех бы взяли, они бы тут же покололись и сдали незаконное оружие, боеприпасы и наркотики — вот это было бы подозрительно, а так все как всегда.

Вот когда я так разговариваю с нашим начальником уголовного розыска, он начинает заводиться, огрызается, от этого психую я, повышаю голос, и через две минуты мы уже орем друг на друга, обзываясь страшными словами; через полчаса оба бежим увольняться, через час случается происшествие, и он сажает меня в свою машину и везет на место событий, а из машины мы выходим опять лучшими друзьями. У Кузьмича другая тактика: он про-; сто пережидает мои претензии и никогда не возражает. Спор сам собой сходит на нет, и Кузьмич спокойно продолжает обсуждать со мной все, что хотел.

На столе у Кузьмича зазвонил местный телефон.

— Кто?! — заорал он, схватив трубку и выслушав, что там ему говорили. — Фамилию повтори! Точно? Пусть ждет, сейчас за ним человека пришлю.

Положив трубку, он подмигнул мне и сказал:

— Ты знаешь, Маша, в чем преимущество РУБОПа перед уголовным розыском? В уголовном розыске опера мечутся и ноги сносят до колен, злодеев ища. А в РУБОП они сами приходят, потому что мы суетиться не любим. Понимаешь, они ногами, а мы головой работаем. Сейчас Ленька Денщикова приведет.

— Что, Денщиков сам пришел?! — поразилась я.

— Как миленький. Только он пришел как помощник адвоката.

— Интересно… Ну что, я пошла готовиться к допросу!

— Нос пудрить? — прищурился Кузьмич.

— Конечно, и губы красить. Сиротинского пока в изолятор не отправляйте, он мне будет нужен после допроса Денщикова. Вот блин, адвокат его ушел! Он вроде бы номер пейджера оставил, киньте ему сообщение, что он опять нужен, пусть срочно едет сюда.

После того как я попудрила нос и провела по губам помадой, глядя в мутный осколок зеркала, приклеенный к боковой стенке сейфа в кабинете, где мне предстояло работать с Денщиковым, я слегка замандражировала. Что-то он мне сейчас скажет в ответ на мои вопросы? Раз сам пришел, значит, все версии отработаны, манера поведения отрепетирована.

Для работы мне выделили компьютер, и пока Денщикова вели снизу в отдел, я вывела на экран бланк допроса свидетеля. Впечатав туда разъяснение статьи 51 Конституции Российской Федерации о праве каждого не свидетельствовать против себя и включив принтер, чтобы распечатать первый лист, я услышала, как открылась дверь кабинета, и раздался радостный голос:

— Машка! Не ожидал тебя тут увидеть! У тебя это дело в производстве, что ли?

— Какое? — Я обернулась.

Выглядел он шикарно, костюм стоимостью в мой (и — до прошлой пятницы — его) годовой доход сидел на нем, как будто Пьер Бальман лично подгонял его под денщиковскую фигуру, и, похоже, даже причесан он был в салоне.

— Ну… — замялся он, не забывая, впрочем, обаятельно улыбаться.

— Ну, какое, Игорь?

— А, ладно, разберемся.

— А ты чего пришел-то?

— Да я теперь помощник адвоката, ты слышала, наверное?

— А чего ушел из прокуратуры? Был на хорошем счету, начальство от тебя было в восторге…

— Ой, ты знаешь, Машка, деньги надо зарабатывать. У меня ж семья. — Он тяжело вздохнул. — Ты думаешь, легко прокормить двоих детей?

— Бедный, бедный, — покачала я головой. — Неужели двоих? Ты точно сосчитал? Ну на, распишись, что тебе разъяснено право не свидетельствовать против себя.

— Что? — Он оторопел. — Маша, ты что, не поняла, я помощник адвоката, принес его ордер на участие в деле.

— А кто твой адвокат, и кого он будет защищать?

— Сиротинского, — ответил Игорь, и я почувствовала, как он дернулся, как будто что-то ляпнул, а потом спохватился.

Понятно, сейчас я ему устрою очную ставку с Сиротинским и вспомню ходатаев за большого друга семьи Скородумова, по чьей просьбе надо вещички скородумовские к рукам прибрать.

— А ты-то сам Сиротинского знаешь?

— Ой, да ну, Машка, ты такие вопросы дурацкие задаешь! Ну откуда я могу его знать?

Я уже открыла рот, а потом прикусила язык. Что я ему сейчас скажу? Не посылал ли ты, Игорек, ко мне Сиротинского за вещами Олега Петровича Скородумова? А Игорек мне ответит: да что ты, Маша, опомнись, какой Скородумов?

Впервые слышу…

— Игорь, подожди, пожалуйста, в коридоре, мне что-то в глаз попало.

Извини, сейчас вытащу, в туалете глаз промою, и мы с тобой продолжим. — Я усиленно заморгала и прижала руку к правому глазу.

Денщиков пожал плечами и поднялся со стула. Я вышла из кабинета вслед за ним и левой рукой, продолжая держать правую у глаза, закрыла дверь кабинета на ключ. Денщиков сел на скамейку у двери, а я зашла за угол и хлопнула дверью туалета. А потом тихо, старясь не стучать каблуками, зашла к Кузьмичу.

— Василий Кузьмин, срочно тащите мне человека из четвертой больницы, который заведует вещами больных. Кораблев должен знать. Как прибудет, позвоните по телефону в кабинет. Адвокат Сиротинского приехал?

— Отзвонился, что едет.

Я вернулась на исходные позиции, вытирая глаз носовым платочком.

— Игорь, давай я тебя допрошу по поводу Сиротинского.

Денщиков замялся:

— А меня разве можно допрашивать но делу о подзащитном?

— Но ты же помощник адвоката, а не адвокат, тебе его защита не поручена.

Значит, ты его не знаешь?

— Кого?

— Сиротинского.

— Нет, что ты.

Я стала стучать по клавиатуре компьютера, занося в протокол его слова.

— Погоди, что ты там пишешь?

— Пишу, что никакого Сиротинского ты знать не знаешь…

— Подожди. Я знаю опера, Сиротинского Виктора, он у меня по убийству в бригаде работал. А этого как зовут, про которого ты спрашиваешь?

Небольшой прокольчик у вас, Игорь Алексеевич, мысленно отметила я. Сразу надо было спросить, как зовут Сиротинского. А то сначала «не знаю», а потом только «как зовут», особенно если хотя бы один Сиротинский в твоих знакомых числится.

— Ну, поскольку это не Виктор и опером никогда не работал, какая разница, как зовут. А Скородумова ты знаешь?

— Фамилия знакомая, — осторожно ответил Денщиков. — А можно поинтересоваться, с чего это ты про него спрашиваешь?

— Вопросы задаю я. — Эти слова я сопроводила широкой улыбкой, чтобы не создавать напряженности при допросе, но не вредно и напомнить Денщикову, что мы уже не беседуем как коллеги, а я его допрашиваю. — Ну что, вспомнишь, где ты слышал эту фамилию?

Он отвел глаза.

— Давай я тебе чуть попозже отвечу.

Ну конечно, он будет тянуть время до тех пор, пока не выяснит, что я знаю про их отношения со Скородумовым.

Звякнул телефон, Кузьмич сообщал мне, что прибыл адвокат Сиротинского и Кораблев привез женщину со склада больницы, которая запомнила человека, приходившего за вещами Скородумова.

— Ну что, Игорь, я записываю?

Он кивнул.

Принтер быстро отпечатал протокол, я положила перед Денщиковым листки и ткнула пальцем:

— Подпиши вот здесь, и здесь, и здесь.

— Да я уж знаю, где подписывать, — удивился Денщиков, нацеливаясь расписаться внизу страницы.

— Нет, подпиши каждый свой ответ.

— А зачем? Что это за новшества? Протокол подписывается внизу каждой страницы и в конце.

— Я хочу, чтобы ты каждый свой ответ подписал. Сейчас посиди в коридорчике, подожди.

— Чего ждать, Маша? Ты можешь толком ответить?

Но я не ответила и пошла в хорошем темпе допрашивать работницу больницы и проводить опознание Сиротинского. Оно завершилось блестяще: у толстой усатой тетеньки, кладовщицы из больницы, зрительная память была на высоком уровне, гражданское правосознание — и того выше. Она с трудом дождалась, пока все рассядутся, ей разъяснят, что за дачу ложных показаний наступает уголовная ответственность, и попросят указать человека, о котором она только что дала показания, и басом закричала:

— Да вот он, вот этот, я же говорила, высокий, рожа наглая, еще деньги мне предлагал, урод! А у меня, между прочим, рабочая совесть есть! Это если я каждого вещи буду продавать! Да пока я в кладовой работаю, у меня ни одной спички не пропало!..

— За что он вам деньги предлагал?

— А чтобы я ему вещи больного отдала! Больной в реанимации лежал, в кардиологии. И до сих пор лежит. Я, говорит, родственник, дайте вещи. Сейчас, разбежалась, только в бумажку заверну. Тьфу!

Свидетельница была уверена, что раз этого человека ей предъявляют на опознание в РУБОПе, значит, он гад. Анатолий Степанович Сиротинский отвернулся.

Надо было ковать железо, пока горячо, и через пять минут он сидел напротив Игоря Денщикова на очной ставке.

— Сиротинский, вы знаете этого человека?

— Впервые вижу. — Сиротинский облизнул сухие губы.

— А вы, Денщиков, его знаете? — Не припоминаю.

— Сиротинский, приходили ли вы в больницу номер четыре, в кладовую, пытались ли получить там какие-либо вещи?

— Нет.

— Чем вы объясните, что вас опознала кладовщица?

Прежде чем Сиротинский успел сказать что-нибудь вроде «она больная» или «спросите у нее», вмешался его адвокат:

— Разрешите, мы прервем очную ставку, мне нужно поговорить с клиентом.

Адвокат, который показался мне опытным и неглупым, похоже, собрался объяснить своему подзащитному, что отрицание бесспорно доказанных вещей вызывает негативную реакцию суда и им надо срочно придумать удобоваримое объяснение опознанию.

— Конечно, — любезно разрешила я. — Сразу хочу вам сообщить, что второй участник очной ставки — помощник адвоката и прибыл с ордером другого защитника на участие в деле Сиротинского, так что, видимо, предстоит замена адвоката.

Когда будете беседовать с вашим подзащитным наедине, выясните заодно вопрос о том, кто будет его защищать.

Адвокат переменился в лице. Но я уже встала и пригласила Денщикова выйти в коридор.

Через некоторое время адвокат приоткрыл дверь кабинета и сказал, что они готовы. Когда все расселись по своим местам, Сиротинский, вытянув руку вперед, указал на Денщикова, чуть не ткнув его рукой в грудь, и отчетливо сказал:

— Я действительно ездил в больницу по поручению вот этого человека, Игоря Алексеевича, сотрудника городской прокуратуры, с которым познакомил меня брат, он работал в уголовном розыске. Кроме того, я был в прокуратуре у вас, — он кивнул в мою сторону, — с той же целью, по поручению Игоря Алексеевича попытаться получить вещи некоего Олега Петровича Скородумова, представившись его родственником. Зачем это было нужно, я не знаю. Согласился помочь, так как мне внушала уважение занимаемая Игорем Алексеевичем должность. Вы сказали, что он помощник адвоката, но тогда он был следователем в городской прокуратуре.

— Денщиков, вы слышали показания Сиротинского? Понятны ли они вам, согласны ли вы с ними?

Денщиков уже открыл рот, чтобы ответить, но тут у него в кармане запикал пейджер. Он достал его, прочитал сообщение и твердо заявил:

— Я подтверждаю показания Сиротинского. О причинах моих действий я сообщу вам наедине.

Закончив очную ставку, я отправила Сиротинского в соседний кабинет, попросила Денщикова в который раз подождать в коридоре и побежала к Василию Кузьмичу.

Рассказав ему о повороте очной ставки, я стала клянчить, что мне позарез нужно знать, что Денщикову сообщили на пейджер.

— Если сейчас кто-нибудь поедет…

— Это завтра к обеду в лучшем случае мы будем распечатки иметь.

— Нет, это несерьезно.

— А тебе в дело надо или ты просто хочешь знать?

— Для начала сойдет и так. А вы что, его досмотреть хотите? Не надо пока!

— Обойдемся без досмотров. — Кузьмич снял телефонную трубку. — Кто у телефона? Тезку моего мне найди! — распорядился он. — Щас сделаем, — подмигнул он мне, и в кабинет тут же вошел худенький молодой человек с застенчивым взором.

— Вася, пейджер посмотришь? — спросил его Кузьмич.

— Номер есть?

— Минутку, сейчас будет. — Василий Кузьмич взял со стола телефонный справочник прокуратуры города и набрал номер. — Але! Денщикову Ирину Андреевну, пожалуйста. Ирина Андреевна, это начальник отдела РУБОПа беспокоит, не подскажете номер пейджера Игоря, он срочно нужен. (Неужели ответит? — подумала я; а с другой стороны, что ж она будет всем и каждому подряд сообщать, что ее муж бросил?) Так, записываю. Огромное спасибо.

Листочек с записью он подвинул молоденькому сотруднику.

— Пойдемте, — тот пригласил меня с собой.

Мы спустились ниже этажом и зашли в кабинет, уставленный компьютерами.

Мальчик сел рядом, а мне указал на соседний стул, так, чтобы мне был виден экран монитора. Сам он с космической скоростью забегал пальцами по клавиатуре и, когда по экрану пошел текст, откинулся на стуле и сказал мне:

— Смотрите, что вас интересует.

На экране, к моему глубочайшему удивлению, явно шел текст сообщений, полученных на пейджер, а судя по номеру вверху экрана, пейджер этот принадлежал Денщикову.

— А как это? — изумленно спросила я.

— Делаем, — он пожал плечами, глядя в экран.

— Это что, любой человек с компьютером может прочитать, что мне на пейджер приходит?!

— Не любой, а тот, у кого есть программа И не только на пейджер, но и на радиотелефон.

— Потрясающе. Ну ладно, будем нарушать закон, — вздохнула я. — Последнее посмотрим, хотя и все остальное очень интересно.

Паренек послушно «пролистнул» страничку. Последнее зафиксированное сообщение поступило в шестнадцать часов двадцать восемь минут, именно в то время, когда проводилась очная ставка. И было оно очень кратким: «Пациент умер». Без подписи.

— Позвонить можно? — спросила я, беспомощно озираясь.

— На соседнем столе, — кивнул паренек. Я трясущимися руками набрала номер доктора Пискун.

— Галина Георгиевна, это Швецова из прокуратуры. Как Скородумов?

— Мария Сергеевна, не могу вам дозвониться целый день. Скородумов, к сожалению, скончался в десять утра.

— Я не у себя. Галина Георгиевна, к вам никто не обращался еще?

— Нет, а что?..

— Пожалуйста, попросите справочную не сообщать больше никому, что Скородумов умер: такое возможно?

— Попробую, — сказала Галина Георгиевна.

— И еще, знаете что? Никому ничего не отдавайте. И вещи его не отдавайте.

Я приеду, как только смогу.

— Мария Сергеевна, я сегодня, к сожалению, не могу задерживаться, в пять должна уйти.

— Я приеду завтра с утра. У меня огромная просьба, если кто-нибудь будет звонить вам домой или даже придет и попросит приехать в больницу, не соглашайтесь ни в коем случае. Все, до завтра, хорошо?

— Хорошо, — серьезно ответила она.

— И у меня еще одна просьба к вам: вы не могли бы в справочном уточнить, интересовался ли кто-нибудь сегодня состоянием Скородумова. Или в справочном, или на отделении.

— Хорошо, — так же серьезно ответила она. — Куда вам позвонить?

— Какой здесь телефон? — спросила я хозяина кабинета, зажав рукой трубку, и, получив ответ, продиктовала номер доктору Пискун. Через пару минут Пискун отчиталась:

— На отделение не звонили, а в справочное где-то полчаса назад звонила женщина.

— Галина Георгиевна, спасибо вам большое. Напомните мне, пожалуйста, номер телефона справочного.

— Пожалуйста. — Она продиктовала мне номер.

— Давайте, — не глядя на меня, протянул руку хозяин кабинета.

— Что? — удивилась я.

— Номер, по которому звонили. Вас ведь интересует, откуда звонили?

— В гостях у сказки, — пробормотала я, передавая ему листочек.

Он опять забегал пальцами по клавиатуре и, так же, не глядя на меня, тихим голосом предупредил:

— Но вы особо-то не распространяйтесь про это, мы и сами этим редко пользуемся, а для следователей так и вообще в первый раз.

Вообще-то это попахивает нарушением неприкосновенности частной жизни, подумала я. А с другой стороны, завтра я все эти сведения и так получу, законным путем, и даже к делу приобщу. Пока я размышляла о законности моих действий, вернее о законности моего участия в этих действиях, паренек включил принтер и вскоре протянул мне распечатку данных — номер таксофона, место его установки и номер таксофонной карты.

Сердечно поблагодарив компьютерщика, я в некоторой растерянности побрела к Василию Кузьмичу. Он сидел и довольно ухмылялся:

— Как тебе наши технические возможности?

— Вы смотрите только, не напоритесь на неприятности. Это статьей попахивает.

— Да брось ты, Машечка. Статья как формулируется? «Собирание или распространение сведений, содержащих личную или семейную тайну». А тут — «пациент умер». Какая здесь личная или семейная тайна?

— Василий Кузьмич, это до поры до времени. — Да и закон об оперативно-розыскной деятельности нам дает полномочия даже в жилище влезать негласно…

— Да, но конституционные права граждан вы можете нарушить либо с санкции суда, либо с последующим сообщением прокурору.

— Ах, Машечка, пока я буду под дверью в суде просиживать, охраняя конституционные права, всех в это время взорвут или перестреляют. Ты ж в прокуратуре работаешь! Будем считать, что мы прокурору сообщили.

— Да, Василий Кузьмич, кстати о конституционных правах, — вспомнила я. — Во-первых, вы обещали мне пленки с записью звонков к Вертолету, а во-вторых, на обыски к этим «лесным братьям» поехали?

— Пленки завтра будут. А на обыски поехали вместе с «братьями», как вернутся люди, я тебе сразу свистну.

— А Кораблев где?

— Нужен?

— Нужен.

Кузьмин снял трубку местного телефона и прорычал в нее:

— Кораблева ко мне, срочно.

В кабинете быстро материализовался Кораблев.

— Лень, посмотри, — протянула я ему листочек с данными о месте нахождения таксофона, откуда звонили в справочную больницы, — далеко от лежбища Анджелы?

— Напротив ее дома, — заключил Кораблев, изучив листок.

— Василий Кузьмич, пусть кто-нибудь съездит, — попросила я. — Только не Кораблев. Это ведь его подружка. Раз она час назад звонила из автомата возле дома, может, уже домой пришла.

— Господи, кого ж я пошлю, — заворчал Кузьмич. — Людей не напасешься.

— Ну вы решайте, а я пошла с Денщиковым заканчивать. Лень, у меня к тебе вопрос, все время забываю: куртку, которую ты пожертвовал на опознание, когда детям чвановским одежду Пруткина предъявляли, ты где взял?

— Где взял? — задумался Кораблев. — Сто лет назад купил на распродаже в РУВД. Еще когда дефицит распродавали на выездной торговле, помните? Ой, как давно это было! Тогда весь главк в таких куртках ходил. Но они быстро сносились.

— Ну чего, пошла, Машечка? А за Анджелой пусть Леня съездит, — сказал Василий Кузьмич.

— Как хотите. Я только вас попрошу, найдите мне доктора Котина из НИИ скорой помощи: у него лечится один мой потерпевший, с ножевой раной, мы с доктором договаривались созвониться сегодня. Если его на работе нет, хоть из-под земли достаньте. Ваша задача — убедить его позвонить мне в кабинет не позднее чем минут через пять.

Я вышла из кабинета начальника отдела и пошла допрашивать Денщикова, холодея от предчувствия полного краха. Ну не дурак Игорек, паразит, но не дурак, и обставился он наверняка по всем позициям. И тут меня пронзила догадка — что именно он мне скажет про Скородумова. Ну конечно, и я бы то же самое придумала. Он же следователь, и дела у него в производстве были самые разные. И Сиротинский с Бурденко у него в бригаде работали. Липовый обыск выписать — это риск. Человек может пожаловаться, да и прокурор, санкционируя постановление, поинтересуется, какие основания для обыска. Значит, надо придать обыску законный вид. Имея в производстве дела о нераскрытых преступлениях, это несложно. Для обыска нужны основания? Пожалуйста; что ему стоит всунуть в дело липовый протокол допроса Тютькина или Пупкина, в котором будет написано, что от одного знакомого он слышал, что к убийству потерпевшего причастен некий Скородумов, и еще тот хранит дома глубоководную мину. Вот и все. А свидетель, давший такие показания, может и вообще уехать на постоянное жительство в Республику Бурунди. Под эту марку можно и попытку завладения вещами Скородумова списать, и разговор со мной о выдаче вещей «кузену», который якобы документы потерял, — туда же. Мол, вели оперативную работу под Скородумова, не хотели разглашать раньше времени. Денщиков обожает влезать в оперативную работу, это все знают…

С поганым настроением я пригласила терпеливо ждавшего Денщикова в кабинет.

У меня просто руки не поднимались напечатать в протоколе вопрос про Скородумова. Конечно, а чего мы с Лешкой ожидали? Что Денщиков слегка поглупеет, чтобы доставить нам удовольствие? Выпишет обыск с пометкой «левый»?

Я обстоятельно устроилась за компьютером и вывела на экран бланк протокола допроса. Украдкой посмотрела на часы, надо уложиться в пять минут до звонка.

Стала печатать свой вопрос, одновременно набрала по местному Кузьмича:

— Василий Кузьмич, нашли?

— Нашли, он на работе, сейчас тебе позвонит.

Я снова посмотрела на часы (теперь пора) и, как только звякнул телефон, выпалила:

— Игорь, вопрос тебе: знаешь ли ты Олега Петровича Скородумова и если да, то откуда? Тут у меня упал со стола листок бумаги, за которым я полезла под стол. А телефон все звонил, и я, нагнувшись и шаря под столом, попросила:

— Игорь, сними трубку!

— Але! — сказал Денщиков звонившему. — Мария Сергеевна? Здесь. Маша, это тебя.

— Спроси кто! — попросила я, не высовывая головы из-под стола.

— Але! Она занята, а кто ее спрашивает?

— Это доктор Котин из больницы, — сказал он, держа руку с трубкой на отлете.

Пора было уже принимать вертикальное положение. Я перевела дух, выпрямилась на стуле и взяла трубку.

— Мария Сергеевна? — прозвучал в трубке суховатый голос пожилого доктора Котина. — Вы просили, я позвонил.

— Здравствуйте, хорошо, что вы меня нашли. Как там наш больной поживает?

— Все, он из реанимации уже переведен в палату. Пошел на поправку, что называется.

— Правда? Ой, как хорошо! Из реанимации уже в палату! То есть сегодня с ним уже можно проводить следственные действия? Замечательно! Я подъеду в самое ближайшее время!

Денщиков заметно встревожился, следя за моим разговором. Криминалистику в университете я учила старательно и хорошо запомнила нравственный критерий допустимой следственной хитрости: умышленно вводить допрашиваемого в заблуждение нехорошо, а вот смоделировать такую ситуацию, в которой он не правильно оценит определенную достоверную информацию, — это пожалуйста. Не моя ведь вина, что Денщиков разговор с доктором, лечащим мальчика с ножевым ранением, принял за сведения про Скородумова. Я еще посмотрела на часы и пробормотала, как бы про себя: «О, может, еще сегодня успеем и в больницу съездить…»

— Ну что, вернемся к допросу, — предложила я наконец. — Как насчет Скородумова?

Тут я загадочно улыбнулась. Денщиков тоже улыбнулся мне в ответ, правда, несколько натянуто, а может, мне так показалось.

— Он проходил у меня по делу.

— По какому? — продолжала я, улыбаясь еще загадочнее.

— Да было у меня убийство двойное, так вот по нему были показания, что Скородумова видели возле квартиры за час до обнаружения трупов, и опознали его по фотографии. Я у него обыск провел, ну и последить еще за ним хотел, а опера мне говорят — мол, на наружку и не рассчитывай, очередь, вот мы сами и взялись.

Я и тебе звонил, думал, может, при нем что-нибудь найду, в его вещах, может…

— А что ты хотел найти? — спросила я с неподдельным любопытством.

— Да так, — рассеянно ответил он, явно занятый какими-то другими мыслями.

— Маша, можно, я позвоню? Мне срочно надо, ребенка из садика забрать.

— Ну давай быстрее закончим, и я тебя отпущу. Не надо звонить. Так чего ты хотел у Скородумова найти?

— Да я уже не помню. Я же следователем уже не работаю. С глаз долой — из сердца вон, все дела свои забыл.

— А по какому делу ты у Скородумова обыск проводил?

— Убийство бандита из «челябинской» группировки и его сожительницы.

Маркова и Королевой. Дело не раскрыто, должно быть в прокуратуре.

Он замолчал.

«Нет, Игорь, не правильно ты себя ведешь. Почему ты не настаиваешь, чтобы я тебе объяснила, чем вызваны мои вопросы про Скородумова, а спокойно отвечаешь?

Тебе же не известно про жалобу…»

Ну что ж, я могла еще два часа задавать ему вопросы, но все было бессмысленно. Более того, когда он выйдет отсюда, он будет понимать, что его передадут «под ноги», и наблюдение тоже толку никакого не даст. Хотя бывают случаи, когда люди осознают, что они под наблюдением, но от определенных действий не могут удержаться. Мне приходилось читать сводки прослушивания телефонных переговоров, где люди заявляли: «Ну, нас, конечно, слушают!

Ха-ха-ха! Так вот…» — и продолжали обсуждать вещи, не предназначенные для посторонних ушей.

— Игорь, посидишь еще немного? Все равно день насмарку, — попросила я, намереваясь пойти к Кузьмичу и обсудить ситуацию.

Проведенные обыски пока что ничего особенного не дали, кроме деталей взрывного устройства у Сиротинского. Если напрячься, можно усмотреть в этом приготовление к определенному преступному деянию — изготовлению оружия, но и только, даже не покушение, а более раннюю стадию преступной деятельности. Черт, где-то ведь есть мастерская, где-то же они изготовили бомбочку, заложенную в лифт. И если учесть аналогичные взрывы в других областях, то изготовили они не только эту бомбочку. Пока что все разговоры с Денщиковым — в пользу бедных.

Игорь вышел, я за ним и, закрыв дверь, пошла к Кузьмичу.

У Кузьмича в кабинете сидел с важным видом, перегородив ногами проход, Леша Горчаков и отхлебывал кофе из самой большой кружки, которая только нашлась в РУБОПе. По-моему, это была даже не кружка, а кувшин.

— Не утерпел, — сказал он, увидев меня. — Я же не могу сидеть в конторе и ничего не знать. Я тебе привез дело об изнасиловании Анджелы Ленедан и справку из милиции о том, что заявлений на молодого юриста Костенко не было. Как реализовались?

Я вздохнула. Да, в день реализации у оперов наступает расслабление. Финал напряженной работы, можно подвести итоги, подсчитать, сколько человек задержано, сложить в коробки изъятое при обысках, сдать все следователю и спокойно отдохнуть — дальше уже не их проблемы. А вот у следователя в день реализации начинается головная боль и тоска сжимает душу: разбирать изъятые вещи, назначать экспертизы, допрашивать с адвокатом, который либо торопится, либо приходит с опозданием, мучительно соображать, что делать дальше с задержанными, кому можно предъявить обвинение, а кого придется отпускать, а потом отписываться по жалобам, — в общем, скучать не приходится. В сжатой форме, телеграфным стилем я рассказала Горчакову, в какой мы ситуации.

— Да-а, — сказал он, когда я пожаловалась на поведение Денщикова и Сиротинского во время очной ставки. — У меня тоже когда-то был такой случай, я очняк проводил с двумя ворами, кондовыми такими, по семь ходок у каждого. Оба уже в годах, одного кличка была Полковник, а другого — Седой. Их приводят, они кидаются друг другу на грудь, обнимаются, хлопают друг друга по спине, стонут:

«О-о, братан, сколько лет, сколько зим, как я рад тебя видеть!» Потом рассаживаются по разные стороны стола, и каждый говорит: «Этого человека я вижу впервые в жизни!..»

— Василий Кузьмич, не приехали еще с обысков у «русских братьев»?

— Да приехали…

— А чего мне не сказали?

— Да нечего говорить, Машечка. Ничего интересного.

— Что, вообще ничего?

— Пусто. Вот у одного из них, у Крамма, дома только книжку записную изъяли.

— Может, там что интересное есть?

— На, сама посмотри.

Он протянул мне потрепанную записную книжку — из тех, что лежат в квартирах возле телефона, и я с удивлением прочитала на первых страницах телефоны и расписание прачечной, химчистки и ремонта обуви. А дальше шли сплошь «Анны Ивановны» и «Раисы Магомедовны», но ни одного упоминания знакомых нам имен.

— А где эта книжка была? — спросила я.

— В прихожей возле телефона лежала.

— А с кем Крамм живет?

— Один, снимает хату.

— У меня такое впечатление, что это не его книжка. А в квартире хорошо посмотрели? — допытывалась я.

— Все облазили, ни ножичка, ни патрончика.

— А фотографии, документы?

— Ничего особенного, фотографии все старые, аж черно-белые.

— А где опера, которые к нему ездили?

Василий Кузьмич позвал оперов. Пришли два деятеля — Козлов и Ерофеев, не внушавшие мне оптимизма своими розыскными способностями. Про Ерофеева анекдоты ходили, и кличка у него была Киллер из-за такой истории. Когда он пришел в РУБОП, он долгое время разрабатывал одного бандита, писал про него бумажки всякие и складывал в «корочку», но реализовывать свои знания и сажать этого бандита не торопился. Прошло полгода, и бандит был убит в перестрелке. До Ерофеева докатился этот слух, он составил соответствующую бумажку и списал «корочку» за смертью фигуранта. А начальник, когда Ерофеев принес ему бумаги на подпись, стал орать на весь отдел дурным голосом, поскольку в последней бумажке значилось, что Ерофеевым проводились оперативно-розыскные мероприятия в целях изобличения фигуранта, но изобличения не состоялось, так как «в результате проведения оперативно-розыскных мероприятий фигурант умер».

— Ребята, а вы вместе с Краммом на обыск ездили?

— Нет, — ответил Козлов, — но вы не бойтесь, мы все законно сделали, техника из РЭУ взяли и дверь открыли.

— Ключами?

— Да… — они замялись. — Крамм-то ключи нам дал, но левые какие-то, они не подошли, и мы дверь сломали. Да там замочек хлипенький такой был, мы только плечом надавили — и вошли.

— А чего одежду не изъяли? — спросила я, вертя в руках протокол обыска. — Я же просила у этих троих изымать всю одежду — куртки, брюки, свитера. Надо же экспертизу проводить, может, у них на одежде следы крови, микрочастицы, гарь, еще что-нибудь…

Эта парочка переглянулась.

— А не было там больше никакой одежды! — после секундного замешательства заявил Козлов.

— Что, вообще ничего?

— Ничего!

— Что, и трусов с носками не было? И обуви больше никакой? — не поверила я.

Они молчали, но паузу прервал телефонный звонок. Кузьмич схватил трубку.

Некоторое время он молча слушал, потом так же молча протянул трубку мне.

— Але! — сказала я.

— Так вот я и говорю, — дребезжал в трубке старческий голос. — Пошла утром в собес, а там очередь. Пока доехала, а квартира моя опечатана. И ваш телефон указан. Вот, сейчас скажу: «По всем вопросам обращаться в РУБОП…» Это что такая за организация? Это не санэпидстанция? Я могу в квартиру-то войти? Я от соседей звоню…

— Скажите ваш адрес, — попросила я собеседницу.

— Ага, ага, улица Волкова, дом три.

— А квартира?

— Квартира десять, третий этаж.

— Подождите, пожалуйста, у телефона, — попросила я и, закрыв мембрану рукой, спросила у Козлова и Ерофеева, куда они ездили на обыск.

— Волкова, три — девять.

— Скажите, пожалуйста, — спросила я старушку, — а только ваша квартира на этаже опечатана?

— Только моя, — ответила старушка. — У меня квартиру-то не отнимут? Она племяннику завещана…

— Вы можете снять печати и войти в квартиру, произошло недоразумение. А наши сотрудники сейчас подъедут и все вам объяснят.

Я положила трубку и посмотрела на оперов.

— Придется вам еще раз съездить, сделать обыск в квартире девять. Вы поняли, что случилось?

— Не-а, — ответил за двоих Киллер.

Я открыла рот, чтобы объяснить им, что случилось, уже еле сдерживаясь, чтобы не оскорбить их, но меня опередил Кузьмич.

— Машечка, выйди, — попросил он.

Мы вместе с Горчаковым встали и вышли из кабинета; в коридоре не разобрать было слов, которые произносились громовым басом Василия Кузьмича, но это были однозначно не ласковые слова. Что-то даже грохотало, может быть, Кузьмич швырялся стульями. Через некоторое время открылась дверь, и Козлов робко спросил:

— А как мы дверь вскроем? Техник РЭУ уже ушел, рабочий день закончился…

— Сейчас я вам напишу разрешение, возьмете из камеры Крамма и с ним поедете. Они переглянулись.

— И заодно перед соседкой Крамма извинитесь, зайдете в десятую квартиру.

Книжку записную ей вернете.

— А может, не надо еще одного обыска? — спросил Киллер. — Все равно там ничего не найдем. Оружия там наверняка нету.

— Я вас просила не оружие искать, а изъять одежду и обувь, особенно запачканную землей. В ванной не забудьте посмотреть, — сухо сказала я, протягивая Козлову разрешение на вывод Крамма.

— Мы поздно приедем, — сделал последнюю попытку Козлов.

— Ничего, я подожду, в крайнем случае мне домой отзвонитесь.

Они перевели взгляд на своего начальника, тот ничего не сказал, только грозно шевельнул черными усами, и их как ветром сдуло.

Через час они позвонили из квартиры, которую Крамм снимал на улице Волкова; они нашли там кроссовки, заляпанные грязью, с запахом бензина, и такие же грязные джинсы, а на сладкое — автомат с двумя полными рожками в тумбочке прямо при входе в квартиру. И буквально сразу же вышли на связь опера, поехавшие с обыском к Ганелину и Гучко, которые снимали одну квартиру на двоих.

Там тоже грязная обувь, да еще и сюрприз в виде удостоверения на имя оперуполномоченного Бурдейко В. В. с отодранной фотографией; похоже, кто-то из них уже ладил туда свою. Так что к лесочку, где В. В. Бурдейко закончил свои дни, эта троица, похоже, привязана намертво.

А мы втроем — Горчаков, Кузьмич и я, пока нам никто не мешал, обсуждали, что мы имеем в результате сегодняшних мероприятий и чего не имеем.

От Кораблева не было никаких известий, будет в нашем распоряжении Анджела или нет, мы не знали.

— Василий Кузьмич, мне пока непонятна роль Денщикова в покушении на Вертолета, — говорила я. — С Бурдейко и Сиротинским все ясно, они в одной упряжке, а вот знал ли об этом Денщиков? Он же с Вертолетом дружил, это я не знаю, кем надо быть, чтобы на Вертолета замахнуться! А потом, откуда все-таки взрывные устройства? Туда же сколько взрывчатки надо, да и потом, на мой взгляд, чтобы сделать эти механизмы, нужна целая лаборатория…

— Я тут посоображал, — ответил Кузьмич, — поднял людей, информацию подоил.

Вертолетом в последнее время были недовольны москвичи, и мы уже и раньше получали данные, что из Москвы идет заказ на его устранение. Только Вертолет был парнем осторожным, к нему подобраться было трудно. Я не исключаю, что москвичи нашли жадных людей из числа тех, кто к Вертолету был вхож, и им Вертолета и заказали. Знаешь, как в «Кавказской пленнице»: тот, кто нам мешает — тот нам и поможет.

— То есть Денщикову заказали?

— Может быть.

— А арсенал, взрывные устройства?

— Тут тоже вроде бы все срастается. Бурдейко у нас где работал?

— В оружейном отделе.

— Правильно. Занимался, стало быть, незаконным оборотом оружия и взрывчатых веществ. Я тут с гууровцем сходил пообедал и узнал, что в Москве взяли банду взрывников, у них было производство налажено, сбыт грамотный, потом они в своем коллективе киллеров воспитали… Так вот, в прошлом году лабораторию там, в Москве, накрыли, в смысле — помещение, а заготовки и материалы не нашли, хотя, по агентурным данным, все это ушло в Питер.

Московские коллеги концы потеряли, правда, кое-какие свои данные передавали сюда, в Управление уголовного розыска, просили помочь. Догадываетесь, что им отсюда, из оружейного отдела, ответили?

— Что информация не подтвердилась, — уверенно сказал Горчаков.

— Ну, а кто информацию проверял, догадываетесь?

— Оперуполномоченный Бурдейко?

— Скажу больше, у московских коллег еще была информация, что их земляки заказали Вертолета «челябинским», тем, которые у нас в Питере базируются. Не очень сложно, ничего? Врубаетесь?

Мы его заверили, что врубаемся.

— Продолжаю. После того как москвичи наш главк попросили всю эту информацию проверить и оружейный отдел им туда отстучал, что ничего не подтвердилось, у нас мочат крутого «челябинского» авторитета Маркова, на квартире у его боевой подруги Королевой. Они расстреляны из автомата, а потом квартира подожжена.

— Из автомата в квартире шмалять? — удивился Горчаков.

— Ну не бежать же на рынок пистолет покупать, если автомат под рукой, — урезонил его Кузьмич.

— То есть схема, по всей вероятности, такая, — перебила я их, — Бурдейко получает информацию о том, что заказан Вертолет, эту информацию сообщает Денщикову, тот — Вертолету, за что его Вертолет всячески поощряет и балует, а те, кому заказ был сделан, по приказу Вертолета ликвидированы, и я бы проверила, не подойдет ли автомат, найденный дома у Крамма, к этому убийству. А дело успешно расследует Игорек Денщиков. И небось основная по делу версия — убийство в целях завладения жильем или из ревности…

— Все так, Машечка, — покивал головой Кузьмич, — и еще добавлю, что эти челябинские ребята и были хранителями арсенала. Зуб даю, Бурдейко с Сиротинским этот арсенал взяли и перепрятали. Или пользуются прежним складом.

— Пока все складывается, только куда же Денщикова всунуть? — вслух подумала я. — Сиротинский с Бурдейко работали вместе с Денщиковым, Денщикову-то с Вертолетом ссориться не было надобности.

— А он и не ссорился, просто Бурдейко арсенал взял и сам вышел на заказчиков. Денщиков, по всей видимости, и не знал об этом. За что и поплатился местом. Щас, ребята, я вам расскажу: ФСБ-то на меня упал с кое-какими результатами оперативно-розыскных мероприятий. Они же по «русским братьям» столько задействовали сил и техники, должно же было что-то стоящее, кроме, конечно, токсовского трупа, туда попасться? Вот и попалось: некий фитнесс-клуб «Фамилия», он и вообще закрытый, туда только по абонементам пускают, а откуда берут абонементы, никто не знает. Как у баптистов, вход только по рекомендации, если тебя уважаемый человек приведет за ручку. А по вторникам даже абонементники туда не ходят. Вообще система там такая: звонишь по секретному телефону, называешь свой номер абонемента и говоришь, когда бы тебе хотелось заняться фитнессом. В назначенное время приходишь, один, или с друзьями, и имеешь полную гарантию, что никто, ни единая живая душа, даже персонал, тебя не увидит и не услышит. А каждую Божию пятницу там отдыхают вот эти люди, — и Кузьмин эффектно бросил на стол перед нами фотографии двоих мужчин в простынях, сидящих в креслах и чокающихся банками с пивом, и в этих мужчинах я, приглядевшись, узнала Вертолета и прокурора города Дремова, машинально отметив, что обоим гораздо больше идет костюм, поскольку Аполлон Бельведерский, глядя на их ожиревшие торсы, от зависти не умер бы.

— Ну как? — Кузьмич, похоже, наслаждался нашими обалдевшими физиономиями.

— Да, — протянула я, отдавая должное профессионализму комитетчиков, сумевших засунуть аппаратуру в эту внушительную цитадель, один охранник чего стоит, а двери замурованные! — Где-нибудь в Италии такое фото могло бы стоить прокурору города карьеры.

— Ну что, Машечка, хочешь, подарю тебе эту фотку? — резвился Кузьмич. — Будет тебя Дремов увольнять, ты ему снимок в рожу и — твои условия!

— Не смешно, — ответила я.

— Машка, ты не хочешь, я возьму! — заорал Горчаков, вырывая у меня фотографию.

— Эй вы, не порвите! — забеспокоился Кузьмич. — И вообще, не ссорьтесь, сделаем копии. В общем, фээсбэшники подсветили маленько: Вертолет Дуремару вашему замечание сделал, мол, его, дремовские, сотрудники под него, Вертолета уважаемого, копают, и опер этот замученный признался, что взорвать Вертолета хотел. Да, забыл сказать — эти «братья» недоношенные, пока опера били и признание из него выколачивали, они же все на пленочку записывали. Вертолет эту пленочку припер в бассейн и дал послушать прокурору города. У фээсбэшников лежит запись этого знакомства с пленкой и последовавшего за тем разговора между двумя сильными мира сего. Бурдейко под пытками все валил на Денщикова, поэтому прокурор города дал Вертолету слово, что Денщиков будет уволен. Вертолет так возбудился, орал: «Вышвырни его с волчьим билетом!..» А на следующий день после этого разговора Вертолету заплохело, наверное, в сауне перегрелся, или пиво несвежее было, или волновался так сильно, вот и попал в больничку.

— Василий Кузьмич, а что за дела у нашего Дуремара с Вертолетом? — спросила я, искренне недоумевая.

— Помнишь, Машечка, ты мне шепнула, что прокурор ваш к Вертолету заходил после взрыва? Его Вертолет высвистал — так перепугался, что со своего собственного телефона и звонил. Нам эта именно сводка, с одним разговором, почему-то пришла на неделю позже. — Кузьмич хитро усмехнулся. — Везде бардак! Я вот и стал активно выяснять, и комитетчики еще подсветили, вот и выяснили мы вместе, что, когда ваш Дремов Асташина подсиживал, Вертолет на него вышел и набился в спонсоры. За свое назначение Дремов заплатил вертолетовскими денежками, но зато подружились они после этого — не разлей вода!

— Ну и чего мне с Денщиковым сегодня делать? — уныло спросила я, переваривая то, что рассказал Василий Кузьмич. — Получается, что у него остается только недоказанный шантаж…

— Сегодня отпускай с миром. А мы ему еще квартирку его подтащим, у нас же документы есть на его квартиру, и потом Леня Кораблев эту свою Анджелу как пить дать развалит, та скажет все про Денщикова как миленькая.

Как раз на этих словах дверь приоткрылась, и в кабинет зашел Кораблев с бесстрастным лицом. Не дрогнув мускулом, он сообщил, что Анджела в коридоре. Я поднялась и пошла отпускать Денщикова. Мы с ним подписали протокол, Денщикова проводили до выхода, и я попросила привести в кабинет, где было в этот день мое рабочее место, Анджелу.

Но то ли я уже была выпотрошена до последнего, то ли Анджела взбудоражена предательством Ленечки сверх меры, — разговора у нас не получилось. А когда Анджела начала хамить, я даже отказалась от проведения опознания ее молодым юристом Костенко и, кипя, как гейзер на Камчатке, мстительно заполнила протокол задержания Анджелы на трое суток, как подозреваемой в вымогательстве с отягчающими обстоятельствами. Писала и про себя ругалась в свой адрес последними словами: нельзя мстить подследственным. Нельзя так идти на поводу у эмоций! Но было уже поздно. Естественно, Анджела заявила, что без адвоката она даже задницу себе не почешет в стенах РУБОПа, и ее допрос был отложен до следующего дня, поскольку у адвокатов закончился рабочий день и обеспечить ей защитника сегодня было невозможно.

Когда я появилась в кабинете у Кузьмича и с жалобным видом положила перед ним копию протокола задержания Анджелы, Кузьмич сочувственно на меня посмотрел и сказал:

— Машечка, деточка моя, как ты сегодня устала! Иди отдыхай, завтра я за тобой машину пришлю. Завтра все будет в лучшем виде… Во сколько за тобой заехать?

— Василий Кузьмич, у меня завтра встреча в тюрьме с вашей женой, у нас предъявление обвинения, и уже никак не отложить, сроки поджимают. К трем часам в тюрьму женскую за мной заедьте, ладно?

— Очень хорошо, — ответил Василий Кузьмич. — А мы за это время с девушкой поработаем, она нам все расскажет.

— В каком смысле? — испугалась я.

— Ты что? Мы не звери, солдат ребенка не обидит, не бойся. Иди, Машечка, отдыхай. Леша, ты проводи ее до квартиры. Машину я вам дам.

Когда мы с Лешкой вышли за ворота РУБОПа, он спросил:

— Ну, как тебе реализация?

— Никак, Леша, — подумав, честно ответила я. — Никаких результатов.

— Ну, это ты загнула! А оружие? Цельный автомат изъяли! И «русских братьев» ты к убийству привязала!

— А Денщиков? — уныло возразила я. — С «русскими братьями» я и не сомневалась, а вот с Денщиковым что делать? И Скородумов умер, я тебе еще не сказала?

Лешка присвистнул:

— Да, это меняет дело. Он же и не допрошен ни разу?

— То-то и оно, — так же уныло подтвердила я. — А теперь суд от его заявления отмахнется, мол, это не документ, и в основу обвинения его не положишь.

— Машка! — Горчаков остановился, в упор глядя на меня. — А где скородумовский бумажник? Теперь-то ты имеешь право туда залезть?

Я кивнула:

— Завтра, Леша, после тюрьмы.

— А где он? Куда ты его так хорошо заныкала, что уверена, что он тебя дожидается?

— Вот завтра привезу его и скажу, где он был, — ответила я.

— А почему завтра? Почему сейчас не можешь?

— Потому что ему еще ночь там лежать, где он сейчас. Мало ли что…

Подошла выделенная для нас Кузьмичом машина, мы сели, я назад, а Лешка рядом с водителем, и путь до дома прошел в молчании.

Проснувшись на следующее утро, я осознала, что не помню, как пришла домой, о чем говорила (и говорила ли вообще) с Сашкой, не помню, как я легла в постель и заснула, и что мне снилось. Единственное, что меня стало беспокоить, как только я окончательно продрала глаза, это судьба Анджелы. Что-то мне было не по себе от зловещего обещания Кузьмича: «Не бойся, Маша, она все расскажет!..» Что они там с ней будут делать, чтобы она все рассказала?!

Я даже обрадовалась возможности сменить обстановку и полетела в женский изолятор, где у меня давно было назначено предъявление окончательного обвинения детоубийце. Неразвитая пьянчужка Курлачева, санитарка в интернате, страшная, как смертный грех, да еще и неопрятная и вонючая, тем не менее пользовалась успехом у мужчин, и когда они приходили к ней в гости, угощала их спиртным и угощалась сама, а потом они предавались необузданным утехам. И в последний раз так было, и все бы ничего, если бы не десятилетний сын, которого она брала из интерната на выходные: он почему-то все время пугался, когда просыпался один в темной комнате, и начинал звать маму. А мама, как на грех, была очень занята.

Он покричал несколько раз, а потом вылез из кровати и пошлепал босыми ногами в другую комнату, где имела место кульминация любовного угара. Ребенок подошел прямо к барахтающимся любовникам и снова громко позвал: «Мама, мама!» Курлачева в ярости оттого, что ей сломали кайф, вскочила с постели, схватила длинный кухонный нож, которым они перед любовными играми резали колбасу, и полоснула надоевшего сына по шее, после чего хотела продолжить прерванное занятие. Но ее любовник моментально протрезвел, лихорадочно оделся и в панике сбежал.

Курлачева тут же упала и заснула, а проснувшись, обнаружила холодное тельце сына в луже крови, и вот тут-то от ее нечеловеческого воя вздрогнул дом.

Я не знала, как после этого матери можно жить, но Курлачева, скорее всего, о таких тонких вещах не задумывалась, туповато смотрела на меня, когда я задавала ей вопросы, и, перебивая, просила передать ее матери, чтобы та прислала чаю, а то у нее кончается. Адвокатом у Курлачевой, по назначению, была Галина Павловна, жена Кузьмича, и только это скрашивало мне необходимость общения с моей подследственной.

Я быстренько допросила после предъявления обвинения Курлачеву, и та стала перебирать листки экспертиз, делая вид, что читает, а на самом деле не понимая в них ни бельмеса, но не уходить же в камеру, — какое-никакое, а развлечение, адвокатеса сейчас покурить даст… А Галина Павловна попросила разрешения вызвать ее подзащитную по другому делу. Адвокаты всегда — раз уж попадают в тюрьму со следователем — используют этот визит на всю катушку, вызывают по шесть, по семь человек и так отрабатывают часть гонорара за посещения клиента к тюрьме.

До трех оставалось еще сорок минут, и я не возражала, чтобы Галина Павловна отработала свои гонорары, раз уж с Курлачевой она, как адвокат, назначенный государством, ничего не получит. И через некоторое время конвой привел ее подзащитную, одного взгляда на которую было достаточно, чтобы точно сказать: где-то под платьем, как лилия на плече у миледи, у нее должна быть вытатуирована роза, обвитая колючей проволокой, — «совершеннолетие встретила в тюрьме». Ей было хорошо за пятьдесят (может быть, в действительности и меньше, но тюрьма не красит человека, а уж тем более женщину). Зубы у нее кое-где отсутствовали, а те, что остались, были желтыми; по всему лицу разбегались морщины, и нос был покрыт вязью проступающих кровеносных сосудиков; но при этом она была причесана, накрашена и держалась как герцогиня в изгнании. Фамилия ее была Ардашева. При виде нее моя Курлачева сжалась в комочек, потеряла всякий интерес к заключениям экспертиз и бесцветным голосом попросилась назад в камеру. Я вызвала конвой, и ее увели. А Ардашева села нога на ногу, вытащила из пачки Галины Павловны сигарету, прикурила от ее зажигалки, изящно откинула руку с сигаретой и усмехнулась в спину Курлачевой:

— Ах, птичка Божия!.. Испугалась, что ли? Обернувшись ко мне, она пояснила:

— Эта птичка Божия попала в мою камеру. Представляете, приводят ее вечером, она тихо садится в уголочке, а дело к ночи, и все бабы начинают охать-вздыхать: «Как там мой Гришенька? Как там моя Катенька?» У всех почти дети на воле. Потом додумались, ее спрашивают: а ты, голуба, за что сюда попала? А голуба отвечает, мол, за — убийство, сыночку своему горло перерезала, чтобы трахаться не мешал… Да я ее просто спасла: постучала в дверь и говорю цирику, чтобы убрали ее из нашей камеры, а то она до утра не доживет.

На столе перед Галиной Павловной лежала копия обвинительного заключения по делу Ардашевой. Я от нечего делать попросила разрешения глянуть в нее, — эта женщина меня заинтересовала. Посмотрев данные о личности, я поставила себе пятерку за то, что не ошиблась: Ардашева, сорок пятого года рождения, в первый раз осуждена была «по малолетке», за кражу, а второй срок отбывала уже во взрослой зоне. Потом были третья и четвертая судимость, и по всем приговорам — лишение свободы. Сейчас Ардашева ждала суда за то, что приревновала своего сожителя и ткнула его ножичком в жизненно важные органы.

Увидев, что она во второй раз была осуждена в шестьдесят шестом году — тогда же, когда и Редничук, я из чистого любопытства спросила, где Ардашева отбывала срок по этой судимости; ведь женских зон, куда отправляются осужденные женщины из нашего региона, не так уж много. Ардашева отвлеклась от секретничанья с адвокатесой и назвала мне номер колонии, который я видела на конверте из дома Редничук. Этот номер был зафиксирован у меня в записной книжке, и я не поленилась достать ее и проверить, правильно ли я помню. Ну, значит, они должны были знать друг друга, подумала я, может, мне Ардашева что-нибудь расскажет про Нателлу интересное…

Извинившись еще раз за то, что отвлекаю ее от беседы с адвокатом, на что Ардашева замахала руками — «ничего, ничего, поговорить всегда готова, у нас тут развлечений мало», я спросила, помнит ли она эту зону, и не сталкивалась ли она там с Нателлой Редничук. Ардашева мгновенно переменилась в лице.

— С душечкой Нателлочкой? — пропела она. — Дело прошлое, сколько лет назад… Она меня чуть не убила.

— В каком смысле? — удивилась я.

— В прямом, — ответила Ардашева, каменея лицом. — Вот вы, извините, не знаю вашего имени-отчества, какой ориентации?

— В каком смысле? — снова удивилась я.

— В сексуальном.

— Хм. Традиционной.

— Вот и я традиционной ориентации, несмотря на большой стаж лишения свободы. Нравы тут сами знаете какие. Я в той колонии уже второй срок отбывала, когда прибыла Нателлочка собственной персоной. Надо же, сколько лет прошло, а я так все хорошо помню, — сказала она ровным голосом, с тем же каменным выражением лица, по которому невозможно было прочитать ее истинные чувства. — Откуда что взялось в этой девочке из хорошей семьи, — продолжала Ардашева. — Она как с цепи сорвалась. Выбрала себе подругу, а та уже жила с коблом. Вы знаете, что это такое?

— Да, — кивнула я, — активная лесбиянка?

— Вот-вот. Я их вообще-то тоже не люблю, — сказала Ардашева, видимо, уловив еле заметный оттенок брезгливости в моем голосе. — Я, знаете ли, предпочитаю мужиков. Хотя они тоже кобели еще те и хорошего от них мало.

Вот тут на ее лице на секунду мелькнуло мечтательное выражение.

— А Нателлочка была хорошенькая, как картинка, я в жизни таких красивых баб не встречала, говорю без всякой зависти. До сих пор помню, какая она куколка была. В общем, она с коблом подралась из-за подруги и избила кобла так, что та с месяц лечилась. Начальница колонии глаза на это закрыла, поскольку кобел этот уже всем в печенках сидел. Но Нателлочка как раз тот месяц и прожила с подругой, а потом ее выкинула, разлюбила, распустила слух, что та не моется.

И стала искать другую подружку. Вот я ей тут и понравилась. Она ко мне и так, и сяк, беседы задушевные, но я-то понимаю, чего ей надо, и вежливо объясняю, что не на ту напала. А она прямо из себя выходит; ей когда отказывали, она вся белела, глаза становились совсем бешеные, думаю, прямо убить может. В один прекрасный вечер, после работы свободное время, сижу, носки свои штопаю. Она подсаживается и сначала мне плечико гладит, а потом уже открытым текстом режет, чего от меня хочет. А она мне к тому времени уже надоела хуже горькой редьки, ну я и психанула и довольно резко ее от себя отпихнула. А эта девочка из хорошей семьи хвать ножницы, которые рядом со мной в коробке лежали, и мне в висок, да еще что-то прошипела типа: «Не доставайся же ты никому!», или «Раз моей не будешь, значит, ничьей!».

Ардашева отвела с левого виска светлые волосы, и я увидела чуть заметный шрам в виде звездочки, цветом он уже не отличался от окружающей кожи, просто выпирал немножко.

— И что же дальше? — заинтересованно спросила я.

— А что? — пожала плечами Ардашева. — Я от удара потеряла сознание. А когда в себя пришла, Нателлочки рядом уже не было. Я поднялась кое-как, ножницы вытащила, ватой дырку в голове заткнула, девки мне как-то рану продезинфицировали, даже зашить попытались, вот от этого у меня и звездочка такая образовалась некрасивая. — Она снова приподняла с виска волосы. — На следующий день я даже на работу пошла, а там мне плохо стало, температура, голова кружится. Меня в изолятор положили, сказали, что пневмония, а я про рану-то ничего не говорила, а врачу там особо много не нужно. А когда я поправилась, Нателла ко мне больше не подходила и даже не смотрела в мою сторону. Но я точно скажу, она бешеная. Если что не по ней, она и убить может.

Когда ей отказывают, она сама не своя делается. А вы-то с ней где столкнулись, что про нее спрашивали?

— Да у меня дело об убийстве ее сына.

— А у нее сын был?

— Да, и к моменту осуждения он уже родился.

— Странно, — удивилась Ардашева. — Она про сына никогда и не вспоминала. А кто ее сына убил?

— Не знаю, вот ищу.

— Она и грохнула, — убежденно заявила Ардашева.

— Да нет, мужчина убивал.

— Значит, хахаль ее.

— Вы же говорили, что у нее нетрадиционная сексуальная ориентация, — напомнила я.

— Да мозги запудрила ему, долго ли умеючи, — отмахнулась Ардашева. — Вот помяните мое слово, она и грохнула.

— Не думаю, — медленно сказала я…

А в голове начала складываться картинка, совершенно невероятная. Но ведь Пруткин говорил, что ему никто не поверит, если он расскажет, как все было.

Нет, это надо обдумать. И уточнить еще кое-что. А что, если прямо спросить у Пруткина?.. Нет, пока рано.

До прокуратуры я добралась только к половине восьмого, в который раз подумав, как хорошо, что у моего ребенка есть бабушка, а то куда бы он девался неприкаянный, пока я по тюрьмам да по РУБОПам разъезжаю…

Горчаков терпеливо ждал моего прибытия, поскольку помнил, что я обещала привезти бумажник Скородумова. Я не торопясь, сняла куртку и сапоги, переобувшись в сменную обувь на десятисантиметровых каблуках. (Высоченные каблуки — моя слабость, я бы не ограничивалась десятью сантиметрами, но с двенадцати начинаешь уже падать вперед, да и по пожарным лестницам лазать менее сподручно…) Лешка за стеной, по-моему, уже затаил дыхание. Наконец я торжественно вошла, громко стуча каблуками, и шлепнула перед ним на стол конверт с моей подписью и печатью.

— Найдешь понятых? — спросила я Лешку, садясь на стул и вытягивая ноги. — А то я уже без сил.

— Сей момент, — отозвался Горчаков, выбегая в коридор.

Я слышала, как он вербует понятых из числа пожилых благообразных дам, ждущих под дверями кабинета Кочетовой, которая сегодня тоже что-то припозднилась. Наконец он уговорил двух почтенных леди, пообещав им, уж не знаю, какие блага. Дамы вошли в кабинет и затаились в уголочке.

— Ну что, открываем? — спросил он, держа конверт в руках.

Я кивнула, и он, убедившись, что конверт не вскрывался и печать цела, отрезал ножницами край конверта. Из него он вытащил бумажник и торжественно раскрыл его. Внутри лежали деньги — четыреста рублей сотнями, металлическая мелочь, в прозрачном окошечке помещалась фотография женщины, наверное жены, — и еще одно отделение было закрыто на молнию, оно-то было самым пухлым.

— Понятые, подойдите поближе, пожалуйста, — попросил Лешка, прежде чем расстегнуть застежку-молнию.

Дамы послушно подошли поближе и наклонились к Лешкиным рукам. Он расстегнул закрытое отделение и вытащил оттуда четыре кассеты необычного вида и размера — крохотные, с узкой пленкой.

— Та-ак…

Мы с Лешкой переглянулись. Вот еще одно осложнение вспухло перед носом: нам не на чем было эти кассеты послушать или посмотреть. По крайней мере, сегодня и сейчас не на чем.

— Что будем делать? — спросил меня Лешка.

— Сейчас запакуем эти кассеты в отдельный конвертик, составим протокол сегодняшнего осмотра и в нем укажем, что из бумажника извлечены четыре микрокассеты, которые помещены в другой бумажный конверт и заклеены и опечатаны, а понятые распишутся, — посоветовала я.

Лешка кивнул, он прекрасно понял, зачем это делается: поскольку сейчас мы посмотреть микрокассеты не можем, оставим это до лучших времен, — сейчас понятые не смогут засвидетельствовать их содержание. Чтобы избежать в дальнейшем обвинений в подмене кассет — мы пока не знаем, что на них записано, но вдруг там важные улики, — надо упаковать их до осмотра таким образом, чтобы исключить возможность подмены. А в следующем протоколе осмотра, когда раздобудем, на чем эти кассеты смотреть и слушать, укажем, как они были упакованы и как упаковка вскрывалась.

Дамы все так же послушно расписались в протоколе и, не задавая лишних вопросов, так и ушли снова на свою вахту под дверями помпрокурора Кочетовой.

— Машка! Скажи, где был бумажник? — тут же вцепился в меня Горчаков.

— В больнице, у лечащего врача Скородумова, доктора Пискун, в сейфе лежал, — устало ответила я, разглядывая свои туфли и думая, что сапоги опять грязные; надо же, почти весь день на машине ездила, а сапоги все равно умудрилась извозить.

— В больнице?! Как тебе это в голову пришло?

— Очень просто. Там они уже были, там уже искали, значит, второй раз не полезли бы. А Галину Георгиевну я давно знаю. Когда мы с Кораблевым туда ездили, я, соблюдая конспирацию, зашла к ней под благовидным предлогом и попросила похранить пакет с вещами ее больного.

— Ну, а что Анджела?

— Ой, Лешка, я же со вчерашнего дня извелась вся: как же я ее в РУБОПе оставила, что там с ней делать будут, как показаний добиваться?..

— Ну, Машка, я с тебя смеюсь, — и вправду рассмеялся Алексей. — Это же не второй отдел уголовного розыска, рубоповских-то ребят мы же знаем как облупленных, что они такого страшного могли с ней сделать?

— Ну не знаю, еще Кузьмич так многообещающе сказал, что она, мол, все расскажет…

— Ну и что?

— Приезжаю я туда, с замиранием сердца спрашиваю, как там Анджела? Кузьмич мне широко улыбается и ведет в кабинет к Кораблеву, там сидят Анджела, Ленечка и еще один опер, я его раньше не знала, симпампунчик такой, косая сажень в плечах. Анджела пьет кофе, курит, а они вокруг с зажигалками вьются и воркуют над ней. Анджела улыбается, хихикает, с ними заигрывает, меня увидела и говорит: а что же вы так долго не шли, я хочу дать показания, давайте писать протокол… Я ей — сейчас ваш адвокат придет, а она — мне не нужен адвокат, давайте записывайте, чего я буду говорить.

— Ну ты хоть подождала адвоката? — спросил Горчаков.

— Обижаешь… Конечно, я ее с адвокатом допрашивала, в качестве дополнительной гарантии добросовестности следствия. Полный расклад, Денщиков в дерьме по уши, она еще эпизод вымогательства дала, о котором мы не знали.

Причем она рассказала, что ей известно про обыск у Скородумова, что инструктаж оперов происходил при ней, Игоречек Денщиков им втолковывал, что им надо искать любые кассеты, где фигурирует его особа, иначе им кран-ты. Потом, когда стало известно, что Скородумов в больнице, Денщиков ужом извивался, чтобы заполучить его вещички, поскольку подозревал, что тот кассеты с собой носит. А потом она по поручению Денщикова звонила регулярно в больницу и интересовалась состоянием Скородумова, поскольку имела жесткие инструкции — в любое время, если станет известно о его смерти, сообщить на пейджер Игоречку.

— Как себя в травмпунктах вести, мол, мазочки на стекла, и тэ пэ… Это Денщиков ее учил?

— Вестимо, — кивнула я.

— Лучше бы этот гад смрадный по своим делам вещдоки хоть раз правильно упаковал, — в сердцах сказал Лешка. — Слушай, а где Денщиков такую способную девушку подцепил?

— Ха, это самое интересное. В бассейне, как и Костенко. А бассейн, знаешь, где?

— Где?

— В клубе «Фамилия».

— Где?!

— Да-да, у Нателлы Ивановны. Там, конечно, только избранные отдыхают, но Игоречка прокурор города привел, а Костенко пришел вместо своего генерального директора, тот не смог почему-то и отправил Костенко вместо себя с абонементом.

Только они там плавали, а Анджела массажисткой трудилась, чего нигде не афишировала, ни в каких травмпунктах. Не работает, и все. Кроме того, она мне игриво сказала, что она, конечно, «би».

— Чего?!

— Деревня! Объясняю: бисексуалка…

— Что, сразу с двумя может?

— Дурак!

— Ну, «би» она, и что?

— А то, что она хоть с рубоповцами и кокетничала, но мне тем не менее заявила, что мужики — это так, фигня, женщины ей нравятся больше, а вот, в частности, ее хозяйка, Нателлочка-это что-то! При этом именно Нателлочка ее приучила к садомазохистским игрищам, так что с потерпевшими по вымогательствам она не особо себе на горло наступала — Маша, у тебя телефон надрывается, наверное, Сашка тебя уже с фонарями ищет, — прервал меня Горчаков.

Я поднялась, но трезвон в моем кабинете прекратился, зато зазвонил Лешкин аппарат. Сняв трубку, он протянул ее мне:

— Это Василий Кузьмич.

— Я слушаю, Василий Кузьмич, — сказала я в трубку.

— Хорошо, что я тебя застал, Машечка. Приезжай-ка срочненько, я тебе машинку пришлю.

— А что случилось-то, Василий Кузьмич?

— Мы по взрывникам работаем, есть интересная информация. Сейчас мы кое-какие действия предпринимаем, может потребоваться твое присутствие, чтобы сразу и закрепить.

Я встала и пошла к себе одеваться.

— Маш, может, с тобой поехать? — крикнул мне вслед Лешка.

— Да ладно, Лешенька, отдыхай.

В РУБОПе мне первым делом налили чаю и придвинули тарелку с большим бутербродом с вареной колбасой. Но я отказалась. На бутерброды с колбасой, хоть батон был очень свежим, а колбаса вкусно пахла, я уже смотреть не могла, организм просил чего-то горяченького.

Василий Кузьмич мне объяснил, что они тут еще побеседовали с Анджелой — покурили, кофейку попили, полюбезничали, — и она назвала им один адрес, где, Кузьмич уверен на сто один процент, находится мастерская по изготовлению радиоуправляемых подарочков. И как раз после этого «наружка» отчиталась: подхватили бывшего опера Сиротинского наконец и довели его прямиком до этого самого адреса, где он и засел. Надо сейчас выписать обыск на этот адрес, без санкции прокурора, неотложный, рабочий день уже кончился, и хорошо бы проехаться вместе с ребятами в адрес.

— Ты в машине посидишь, пока они там хату посмотрят, а потом сразу сориентируешься — допросить кого, изъять, задержать, ну сама увидишь.

Сиротинского возьмут, так надо будет с ним вопрос решать. Ладно, Машечка? — Он заглядывал мне в глаза.

— А кто поедет? — спросила я, смирившись с неизбежным.

— Твой другая Кораблев и наши старшие товарищи из ГУУРа и ГУОПа.

— Да-а? — удивилась я. — Неужто тряхнут стариной и покажут, как надо работать?

— Ну! — подтвердил Кузьмич. — Потом будешь рассказывать, как тебе повезло, с такими зубрами выезжала.

— Это им повезло, раз они со мной выезжают, — мерзким голосом сказала я.

— Ну ладно, это вы там с ними определитесь.

Пришел Кораблев, а за ним подтянулись москвичи.

— Ну что, никого больше не надо в подмогу? — спросил их Василий Кузьмич.

— Не надо, — загрохотали в два голоса эти здоровяки.

Кораблев только плечами пожал. Пока спускались вниз, он обратил внимание на мои грязные сапоги, сообщил, что некрасиво женщине расхаживать по присутственным местам в нечищеной обуви, и посоветовал купить специальную губку, которую можно носить с собой, и в случае необходимости протирать грязные сапоги. Вот он без такой губочки никуда не выходит, и в доказательство он достал из кармана куртки и продемонстрировал мне губочку в пластмассовой коробке.

В машине нам было никак не рассесться, поскольку мужики галантно предоставляли мне переднее сиденье, но москвичам даже вдвоем было не поместиться сзади, а уж Кораблеву там было совсем некуда головушку приклонить.

Я плюнула и пошла назад, села в угол, все равно мне сразу на месте не выходить; ко мне всей тушей прижался москвич с блестящим галстуком (из ГУОПа, подумала я, гууровец сегодня в галстуке в полосочку), а на трех квадратных сантиметрах у двери устроился Ленька. По дороге добрые дяди из Москвы рассказывали про эту самую банду взрывников и про то, что бандитские умельцы там взяли обыкновение минировать оставленные ими помещения, и даже не оставленные, просто вышли в магазин — и заминировали. Два участковых у них так подорвались, устройство сработало один раз на открывание двери, второй раз — аж на голос.

Когда мы подъехали к нужному дому, москвичи стали выяснять, куда выходят окна искомой квартиры. Высчитали с большим трудом окна, после чего один из них спросил Леньку:

— Парень, ты вооружен?

— Вооружен, — Кораблев показал им пистолет.

— Ну давай иди вперед, мы тебе спину прикроем. Сначала лучше нам всем гуртом по лестнице не топотать, а как войдешь, мы сразу за тобой.

— Ладно, — согласился Кораблев.

Он вышел из машины. Я видела, как он достал из кармана губочку и протер свои и без того сверкающие ботинки. Потом аккуратно губочку упаковал обратно, вытащил ствол, передернул затвор, дослав патрон в патронник, и вошел в парадную.

Мы стали ждать. В машине тихо играла музыка. Москвичи притихли и даже не разговаривали друг с другом. Я закрыла глаза и откинула голову на спинку сиденья. Почему они не идут за Ленькой? — подумала я. Вроде бы уже пора, он давно подошел к квартире. Они же обещали ему спину прикрывать! Я открыла глаза, подняла голову и убедилась, что москвичи сидят, как и сидели. Я, конечно, не особо сильна в их оперских манерах, но ведь они русским языком обещали ему спину прикрыть… Они сидели не шелохнувшись, глядя перед собой, а я ругала себя за то, что стесняюсь задать им вопрос: чего они ждут? Почему не идут вслед за Кораблевым? Из подъезда, в котором скрылся Ленька, донесся какой-то звук. Я вздрогнула, но они даже не шелохнулись. И вдруг я поняла, чего они сидят: они ждут, подорвется он или нет. Если нет, спустится за ними, а если хата заминирована, они услышат. И словно отвечая на мои мысли, в парадной глухо ухнуло. Послышался звон стекол, грохот. Чуть погодя кто-то крикнул.

— Что же вы сидите?! — резко спросила я.

— Нормально, нормально, — забормотали они в два голоса.

— Да что нормально-то?!

И в этот момент ухнуло еще раз, только в два раза громче.

— Опа! — довольно сказал один, с переднего сиденья.

Полуобернувшись ко мне, он подмигнул и сообщил, что «эти ребята», взрывники, за которыми мы охотимся, всегда «двойку» закладывали: у самой двери один заряд, слабенький; он рванет, только чтобы попугать, бдительность притупить, и те, кто входит в квартиру, пережидают, думают, что уже все, и идут дальше, и вот тут-то ухнет по-настоящему.

Мне было не выйти из машины, дверь с моей стороны не открывалась, и я с силой пихнула в бок москвича, сидящего рядом со мной:

— Дайте мне выйти!

Тот даже не шелохнулся.

— Еще немного посидим, вдруг там «тройку» заложили, — пробормотал он.

Тут я пожалела, что не получила оружия, — я бы его пристрелила. Водитель дисциплинированно ни во что не вмешивался.

— Нет, «тройки» нет, теперь пошли, :

— обернулся бугай с переднего сиденья к напарнику.

Они выгрузились из машины и неторопливо потопали в парадную. У меня потемнело в глазах. Потом запрыгали золотые звездочки… Теперь я уже боялась выйти из машины и подняться туда, на место происшествия. Что-то там с Ленькой?

— Что там с Ленькой? — спросила я водителя уже вслух. — Может, сходите туда?..

— Не могу, — ответил он, — не могу оставить машину.

— Ну я же здесь сижу!

— Все равно не могу.

Я посмотрела на часы. Ленька ушел двадцать восемь минут назад. Господи, что там с ним?! Никто не выходил. Зато к парадной с воем подъехала «скорая помощь», за ней две пожарные машины. Мне оставалось только наблюдать, потому что у меня вдруг стали ватными ноги, я бы не смогла встать. Когда в проеме двери парадной показались силуэты врачей в белых халатах, ведущие под руки мужчину в темной куртке, я подумала, что миновало уже несколько часов, но взгляд на собственное запястье убедил меня, что не прошло и десяти минут. Вели они Леньку. Онемение в ногах прошло, я вылезла из машины и подошла к ним.

— Леня, как ты?

Голова у него безвольно болталась.

— Контузия, — сказал один из врачей. — Он не слышит.

— Это страшно?

— Не смертельно, — ответил второй.

Они повели его к машине «скорой помощи».

Ну слава Богу, хоть жив… И мне вдруг так все надоело. Мне остро захотелось другой жизни, мира, добрых человеческих отношений… Стало противно, что я стою здесь ночью одна, в темноте, на ветру, что при мне только что фактически послали на смерть человека, моего товарища…

— Пошли! — крикнул мне гууровец, высунувшийся из парадной, и призывно махнул рукой. — Осматривать пора.

И я пошла…

Добравшись под утро до дома, я разбудила Сашку и горько разрыдалась у него на груди. Я рыдала из-за того, что меня в университете не учили военным действиям. Я проходила криминалистику, уголовное право и процесс, судебную психологию, меня учили обрабатывать и фиксировать отпечатки пальцев, изымать слепки следов, квалифицировать преступные деяния и составлять процессуальные документы. Но меня никто не учил прятать вещественные доказательства, чтобы их не украли мои продажные коллеги, и мне не рассказывали, как нужно отправлять дело зональному прокурору, предварительно вытащив из него самые важные документы, чтобы их содержание не стало известно обвиняемым.

Да что там криминалистика! Жить меня никто не учил! Я только сейчас, больше десяти лет проработав следователем, стала мало-мальски разбираться в людях. Меня выпустили в жизнь совершенно неподготовленную, до окончания школы держали в инкубаторе, а потом открыли дверцу и выпихнули: «Лети!» И — делать нечего — я замахала своими куцыми крылышками, и жила как умела, а теперь оказалось, что я просто перелетела тогда в другой инкубатор. А за пределами этого инкубатора джунгли. Я устала находиться в перманентном состоянии борьбы, я женщина, в конце концов!

Сашка терпеливо меня слушал, поддакивал, гладил меня по голове. Потом спросил:

— А что сегодня делать будешь?

— Сегодня Денщиковым займусь, и в страховую контору съездить надо, посмотреть, какой же договор они состряпали, хотя я процентов на восемьдесят знаю…

— На Иванова? — спросил Сашка.

— Ага, — кивнула я.

— Слушай, а с крестом ты разобралась до конца? Между прочим! Ты убрала крест из своего сейфа?!

— Нет еще. А куда я его дену пока? Его надо на экспертизу направлять. Да я и не бываю практически в своем кабинете, не волнуйся.

— Машка, ты понимаешь, что у тебя кабинет уже заражен, раз у этого креста такое сильное излучение?! Как маленькая, прямо. Скажу Горчакову, чтобы он тебя в твой кабинет не пускал, пока там не произведут необходимую очистку или другое помещение тебе не дадут.

— Ага, кабинет прокурора района…

— Все, спать.

«Заткнули рот», — горько подумала я, устраиваясь на подушке, и тут же заснула. Уже во сне пробормотала, что на сегодня у меня запланировано еще одно мероприятие, слышала, как Сашка поинтересовался какое.

— Раскрыть убийство Чвановых, — еле слышно проговорила я, всхлипывая и ворочаясь, и отключилась.

Но жизнь внесла коррективы в мои наполеоновские планы. Наутро мне пришлось заниматься совсем другими делами. Когда я уже собиралась уходить на работу, позвонил Василий Кузьмич и тревожным голосом сообщил, что его и оперативника Гарина, который занимался вертолетовской темой, вызывают к прокурору города.

— Зачем? — удивилась я.

— С материалами на квартиру Денщикова.

— Да-а? А какие претензии?

— Зачем «корки» завели на прокурорского работника без согласования с прокуратурой города.

— Не поняла. А при чем тут согласование?

— Нельзя якобы проводить оперативно-розыскные мероприятия в отношении прокурорского работника без согласия его руководства.

— Василий Кузьмич, ну вы же грамотный человек. Во-первых, нигде в законе таких ограничений нет, а во-вторых, вы что, проводили оперативно-розыскные мероприятия? Насколько я понимаю, изъятие документов на квартиру еще не является оперативно-розыскными мероприятиями. Успокойтесь вы, ничего вы не нарушили.

— Твоими бы устами, Машечка. Только мой нос чует ба-а-а-льшие неприятности.

Старый волк Кузьмич как в воду глядел. Меня тоже пригласили на этот разбор полетов. Председательствовал Дремов, присутствовали начальник отдел Будкин и разбираемые. В их числе оказалась и я.

— Какое право вы имели? — распалялся Дуремар. — Это же прокурорский работник! Так вы и за мной скоро следить начнете!

Поскольку Василий Кузьмич со своим подчиненным выбрали самую грамотную тактику — молчать, Дуремар пытался и меня вовлечь в свару. Свои упреки он адресовал в основном мне.

— Да поймите же, документы, собранные РУБОПом по квартире Денщикова, никоим образом не собирались путем оперативно-розыскных мероприятий, только запросы-ответы. Да если бы даже они и проводили оперативно-розыскные мероприятия в отношении Денщикова, — закон этого не запрещает.

— Что значит «не запрещает»? — взвился Дремов. — Всегда так делается, приходят к прокурору города, сообщают ему о разработках…

Кузьмич не выдержал и шумно вздохнул. Последний раз к прокурору города приходили докладывать о разработках семь лет назад, когда накрыли на получении взятки заместителя начальника отдела следственного управления прокуратуры города. Только тогда умные опера пришли к городскому прокурору и сказали, что хотят посоветоваться: мол, высокий чин из следственного управления ГУВД ими уличен во взяточничестве при таких-то обстоятельствах, как прокурор города считает, есть состав? Конечно, ответил прокурор города, надо возбуждать дело и привлекать к ответственности. Вот документы, сказали опера. «Как? — возопил прокурор города, — вы же сказали, что он из милиции?!» — «Разве? — удивились опера. — Мы просто оговорились, или вы нас не так поняли».

А с тех пор, сколько ни докладывали о разработках, ни одного дела не возбуждалось.

— Короче, — распорядился прокурор города, — вы должны за это ответить.

Пишите объяснения, и вас, Мария Сергеевна, это касается… Будет приказ о наказании.

— А мне-то почему писать? — удивилась я.

— Вы знали про эту разработку?

— Знала, ну и что?

— Вот и напишите, что знали, но мер не приняли и прокурору города не доложили. А собранные вами документы оставьте мне.

— Но… — решился возразить Кузьмич.

— Никаких «но», — твердо заявил Дремов. — Папку дайте мне, — и держал руку протянутой, пока Кузьмич не передал ему «корочки».

Будкин все это время молчал. Когда нас отпустили, он остался в шикарном кабинете прокурора города. Шелест страниц раздался еще до того, как за нами закрылись тяжелые двойные двери.

Когда мы вышли в приемную, Кузьмич, шумно отдуваясь, сказал:

— Как тебе это нравится, Машечка? Мы же еще и виноваты, что Денщиков взятки квартирами берет.

— О чем Дуремар знает не хуже вашего. Ему просто бумажки эти захотелось посмотреть.

— Накажут? — спросил Гарин, тот самый, который когда-то показывал мне любовно собранный им компромат по поводу улучшения Денщиковым жилищных условий.

— Если накажут, считай, что поработал ты на славу. Василий Кузьмич, теперь моя очередь экспроприировать ваши сокровища. Пленку, — я протянула руку совсем как прокурор города.

— Да, молодец, что напомнила. — Василий Кузьмич достал из толстой кожаной папки, с которой ходил по начальству, кассету. — Это копия, нам с прослушки переписали.

— Отлично.

Я спрятала кассету в сумку. Там у меня уже лежала фотография Нателлы Редничук в обнимку с мужчиной на фоне районного управления внутренних дел и ксерокопия странички прокурорского журнала за 1971 год, где было написано, кому поручена профилактика поведения освободившейся из заключения Редничук. Еще там лежали протокол допроса старой зэчки Ардашевой и показания Анджелы Ленедан. А также запрошенная мной заблаговременно распечатка телефонных переговоров с одного мобильного телефона.

А еще там ждали своего часа показания женщины, с которой Ольга Чванова лежала в одной палате роддома, когда у нее родился второй ребенок. Я втихомолку гордилась, что раскопала эту женщину. Очень долго я пыталась придумать, с кем могла Ольга Чванова поделиться своими проблемами. Ведь было что-то, из-за чего она начала глушить тоску алкоголем. Женщины просто так не спиваются, особенно от хорошей, обеспеченной жизни с любящим и любимым мужем, — тут ни у кого сомнений не было, что Ольга замуж выходила по любви. А вот кому она свои печали могла поведать? С подругами отношения уже не поддерживала. В парикмахерскую не ходила, зубы не лечила. Солярий не посещала. В другие города не ездила, так что попутчики тоже отпали. В последний раз Чванова была, можно сказать, в обществе, когда лежала в четырехместной палате роддома. Я втихаря нашла всех ее соседок, и две из них, поглощенные своими собственными заботами, еле-еле вспомнили такую. А вот последняя рассказала мне очень много интересного, можно сказать, расставила все точки над «i».

Эта женщина, тоже Ольга, Лопатина, была ровесницей Ольги Чвановой, тоже родила второго ребенка, в один день с Чвановой, и тоже девочку, при наличии старшего сына. Их с Ольгой кровати стояли голова к голове, и каждый вечер они шептались о своем, о девичьем. Лопатина рассказала, что у их девочек на третий день одновременно резко подскочил билирубин в крови, и они поэтому провели в родильном доме не четыре положенных дня, а полторы недели. Две их соседки выписались в срок, и неделю они были вообще вдвоем в палате. Пока их было четверо, Ольга Чванова ничего не рассказывала о себе, только слушала Лопатину да отделывалась ничего не значащими замечаниями. Но потом та разговорила ее.

Лопатину удивляла какая-то внутренняя подавленность внешне благополучной женщины, — дети здоровые, муж красивый, внимательный, обеспеченный, чего она комплексует?

И только когда на третий их вечер вдвоем Ольга Лопатина, повинуясь внезапному порыву, — так бывает, когда в помещении полумрак, дети спят себе в детском отделении, а женские души рвутся к любимым, и это надо обязательно обсудить, — Лопатина вдруг рассказала, как давно, в юности, была изнасилована в лесочке на даче, — только после этого Чванова сказала ей: «Как я тебя понимаю!»

И ее словно прорвало. Лопатина слушала и не верила своим ушам. Конечно, она читала иногда продвинутую прессу типа «СПИД-инфо», но такого она даже представить себе не могла: чтобы женщину изнасиловал не кто-нибудь, а собственная свекровь!

Чванова говорила захлебываясь, и это было понятно: никогда и никому, ни единой живой душе она не могла рассказать о том, что с ней случилось.

Она рассказала, что, когда познакомилась с будущей свекровью, та очаровала ее. Ольга готова была ловить каждый ее взгляд, движение, старалась подражать ей в манере одеваться, говорить, двигаться, так ей нравилась эта женщина. И первые годы все было прекрасно, а потом, когда уже был маленький Эльдар, свекровь как-то подловила ее. Приехала вечером, когда Дмитрий был в недолгом отъезде, сын был еще совсем малышом, ей и самой было скучновато дома, а тут любимая свекровь, не женщина, а пышный праздник. Ольга уложила Эльдара и накрыла ужин при свечах. После того как они со свекровью пригубили токайского, свекровь сказала ей открытым текстом, чего она от Ольги хочет. А Ольга, размякнув от романтического огня свечей и легкого хмеля токайского, поначалу даже не испугалась; удивилась, но не возмутилась. И не оттолкнула Нателлу, когда та обняла ее и поцеловала в губы, раздвигая их кончиком языка. Но вот когда ласки стали настойчивее, а особенно когда руки Нателлы причинили ей боль, и она осознала, что Нателла умышленно старается доставить ей страдание, она стала молча вырываться: кричать было бесполезно, в квартире больше никого не было, соседи не прибежали бы, да и сына она не хотела будить… Но было поздно.

Такого гадливого ощущения Ольга не испытывала никогда. Омерзение, ужас, боль, стыд. Нателла наполнила их бокалы токайским и протянула Ольге ее бокал. Но Ольга, не в силах справиться с отвращением, оттолкнула руку Нателлы, державшую богемское стекло. Вино пролилось Нателле на ногу, и в следующую секунду бокал полетел в голову Ольге. Нателла деловито избила ее, повалив на пол и пиная ногами. А потом еще раз изнасиловала уже на полу. Ольга отплевывалась кровью.

Она понимала, что никому никогда не сможет сказать про то, что пережила, ни единого слова.

«Почему ты не можешь сказать мужу?» — допытывалась Лопатина.

«Не могу, Ольга. Во-первых, он не поверит мне. Во-вторых… Во-вторых, не могу. Я очень его люблю и не знаю, как он будет относиться ко мне после того, как узнает, что меня изнасиловали».

«Глупая, ведь это было с женщиной, а не с мужчиной! Он поймет».

«Нет, Оля, я не смогу. Как ты думаешь, что он должен чувствовать при мысли, что над его женой надругалась его мать? Я никогда не смогу ему заложить его собственную мать. Он же ее из своей жизни не вычеркнет. Он будет разрываться между нами, пытаться поверить и мне, и ей, и должен будет в конце концов потерять либо меня, либо ее. Неужели я создам такую ситуацию?»

А ситуация усугублялась тем, что эти отношения со свекровью продолжались и развивались. Свекровь стала приезжать довольно часто в отсутствие Дмитрия, и через некоторое время Ольга всерьез собралась повеситься. Но когда все уже было приготовлено, заплакал ребенок, маленький Эльдар, и она не смогла, бросилась к сыну. И отчетливо осознала, что окончательного шага в потусторонний мир сделать не сможет никогда. Выход был один — молча терпеть. Правда, был еще один выход.

Ольга перестала за собой следить, не мылась, не причесывалась, ходила в потрепанных джинсах и рваном свитере; сначала — в надежде оттолкнуть этим свекровь, но та прекрасно понимала ее детские уловки и на них не покупалась.

Потом Ольга втянулась, пила все больше, и на душе становилось все спокойнее…

Никакие подруги больше к ней не заходили, и она нигде не бывала. Особенно после намеков Нателлы, что втроем еще интереснее и хорошо бы попробовать всем вместе, еще с двумя Ольгиными подружками, которые ей, Нателле, понравились. Ольгу после этих слов обуял ужас и с подругами было покончено.

Так продолжалось несколько лет. Нателла не понимала отказов и молча избивала Ольгу, делала что хотела.

Когда Ольга и Дмитрий решили завести второго ребенка, в отсутствие Дмитрия приехала Нателла. Ольга впервые проявила твердость и с силой оттолкнула свекровь. В этот раз она была избита так, что потеряла ребенка. После этого она больше не пыталась сопротивляться и все глубже погружалась в алкогольный дурман, а муж относил это на счет психической травмы из-за выкидыша. Много раз Нателла говорила ей — когда-нибудь я тебя убью, если ты скажешь мне «нет».

После выписки из родильного дома Лопатина пыталась поддерживать отношения с тезкой, но та в корне пресекла попытки видеться, приезжать и звонить. В сентябре прошлого года Лопатина все-таки нарушила запрет и приехала к Ольге в загородный дом. Она была поражена, увидев, как Ольга постарела и опустилась.

Ольга уже с трудом поддерживала разговор, с трудом следила за ускользающей мыслью — и вдруг оживилась.

— Ты знаешь, скоро кончатся мои мучения. Мы все умрем, — сказала она вроде бы даже с удовольствием. «Алкогольный бред», — подумала Лопатина.

— Вчера она опять приезжала, — продолжала Чванова. — А я знаешь, что сделала? Я все, что она говорила, записала на диктофон. Мне его дал Димкин охранник, Олег Петрович. Я ведь ему все рассказала. Он мне хочет помочь, но вряд ли у него получится. Она безумно хитрая и уже сказала, что убьет меня, но сделает это так, что ее никто не заподозрит. Знаешь, что? Хочешь, я дам тебе эту кассету? Может, когда-нибудь пригодится…

Ольга Лопатина была журналисткой. Она давно хотела обработать эту историю, а тут такая фактура, в виде записи нецензурных угроз убийством из уст уважаемой бизнес-леди и в прошлом — звезды модельного бизнеса! Конечно, она ухватилась за эту кассету (и при допросе моментально выдала ее мне, оставив, как я подозревала, себе копию), но не могла же она предать подругу, разгласив все это и покрыв Ольгу Иванову позором!

Уехав от Чвановой в подавленном состоянии, Лопатина после этого несколько раз звонила ей, но никто не отвечал, и та звонить перестала. Когда я вызвала ее к себе и рассказала о смерти Ольги и ее мужа, Лопатина была потрясена. Она, конечно, всерьез воспринимала рассказы Чвановой, но в самое страшное все-таки отказывалась верить.

Василий Кузьмич обещал мне содействие в доступе к технике, на которой можно скородумовские кассеты прослушать и просмотреть, а это было не так просто. Рубоповские спецы сразу сказали, что они такой техникой не располагают, это экзотика, надо искать в ФСБ. Я снарядила искать Кузьмича, и — отдавая мне кассету с записью звонка неизвестного Вертолету в день взрыва — он сказал, что может организовать просмотр и прослушивание хоть сейчас.

— Поехали, — сказала я.

И мы поехали в царство экзотической техники, куда нам потребовалось, кроме провожатого, еще три пропуска и мой паспорт, одного удостоверения не хватило.

Устроившись в комнате с аппаратурой, мы послушали, без всякого сомнения, голос Нателлы Редничук, спрашивающий у невестки, хорошо ли она подумала, и после утвердительного ответа Ольги спокойно обещающий той, что та подохнет. В том же разговоре Ольга вдруг парировала эту угрозу словами: «Кто знает? Может, ты подохнешь раньше нас или опять сядешь в тюрьму. Как же я тебя ненавижу». У меня даже сердце сжалось, с такой тоской это было сказано; спокойно, без истерики, без восклицательного знака. После этого на пленке грохот, звон стекла, Ольгин стон. И голос Нателлы: «Я тебе обещаю, что ты сдохнешь, ты теперь думай — когда».

Две следующие кассеты относились к шантажу. Аудиозапись содержала разговор шантажиста по телефону с жертвой, видеофонограмма фиксировала передачу денег потерпевшим Денщикову.

Включив следующую аудиозапись, не на микро-, а на обычной кассете, мы услышали четкий, с легким прибалтайским акцентом, голос Олега Петровича Скородумова. Впрочем, он назвал свою фамилию и объяснил, что, являясь сотрудником фирмы «Фамилия» и обеспечивая безопасность своего шефа, Дмитрия Чванова, провел некоторые розыскные мероприятия. Их результаты он перечислял дальше: угрозы в адрес Чванова, поступавшие от неустановленных лиц в последнее время, не были связаны с деловой жизнью Чванова. Ему удалось выяснить, что угрозы были инспирированы матерью Чванова и связаны с отказом ее невестки сожительствовать с ней. Однако, чтобы отвести от себя подозрение, Редничук организовала угрозы в адрес сына якобы от преступных группировок, затем заключила договор с охранной фирмой на оказание Дмитрию Чванову охранных услуг.

По условиям договора, охранники должны были приступить к своим обязанностям с 10 октября, понедельника. Она взяла в свои руки заключение договора с той целью, чтобы Чванов, успокоенный наличием такого договора, до нужного ею срока оставался без охраны. Эта аудиозапись, пояснял Скородумов, сделана 10 октября в больнице, где он находится в связи с сердечным заболеванием, обострившимся после известия об убийстве его работодателя, сделана на случай его, Скородумова, смерти, для передачи правоохранительным органам, заинтересованным в раскрытии убийства семьи Чвановых. Правда, в настоящее время он не намерен передавать имеющиеся материалы в распоряжение правоохранительных органов в связи с их недостаточностью для привлечения Редничук к уголовной ответственности.

Следующая запись на той же кассете была сделана через два месяца после первой. Скородумов рассказывал, что ему удалось раскопать страховой договор, заключенный якобы Чвановым, о котором самому Чванову ничего известно не было.

Страховую сумму по завещательной записи получила Редничук и потратила ее на приобретение ювелирного изделия — креста, украшенного драгоценными камнями, который передавала, с неустановленной целью, на три дня одному из руководителей Института радиологии, посещавшему ее фитнесс-клуб. В настоящее время, говорил Скородумов, им проводится работа по установлению лица, исполнившего убийство.

Третье сообщение на той же кассете относилось к лету этого года.

Скородумов ровным голосом отчитывался, что исполнитель убийства им до сих пор не установлен, однако Нателлой Редничук при реконструкции загородного дома было обнаружено место установки скрытой видеозаписывающей аппаратуры, и она заподозрила, что в распоряжении Скородумова имеется видеозапись происшествия седьмого октября. В связи с этим у него есть основания полагать, что обыск по постановлению следователя прокуратуры города Денщикова был предпринят не только в целях обнаружения компрометирующих его материалов, но и, по заданию Редничук, в целях обнаружения и изъятия материалов, относящихся к убийству семьи Чвановых. Поэтому в настоящее время он занят тем, что устанавливает возможную связь между Денщиковым и Редничук.

— А что, — сказала я Василию Кузьмичу, — вполне возможно: Редничук пожаловалась Вертолету на Скородумова, а тот подтянул Денщикова для исполнения задания, тем более что его интересы с Нателлиными совпали.

— Нет, Машечка, — покачал головой Кузьмич, — не стала бы Редничук подставляться перед Вертолетом и фактически признаваться, что где-то есть на нее компромат. Вертолет бы этот компромат сам к рукам прибрал, если бы нашел.

Думаю, она скорее нашла выход на Денщикова через Анджелу.

— Похоже, — согласилась я.

— Тем более что Анджела что-то лепетала, что Игорек Вертолету слил какую-то важную информацию, помимо того, что Вертолета москвичи заказали, что-то такое ценное, с компроматом связанное, что Вертолету могло пригодиться…

— Да? А когда это было?

— Да незадолго до дня рождения Вертолета, за месяцочек примерно.

— Да? Василий Кузьмич, а не могло быть, что Нателла действительно вышла на Денщикова со своими проблемами, а тот именно эту информацию слил Вертолету? А Вертолетик ею воспользовался и подписал себе приговор: стал Нателлу шантажировать, но не на ту напал, и польстился на подарочек… Мне, кроме этого варианта, что-то больше ничего в голову не приходит, зачем Нателла отправила своего дружка закадычного на тот свет, двухсот тысяч не пожалела.

— А может, он ей и без компромата стал руки выкручивать, он же ее «крышей» был?

— Нет, Василий Кузьмич, раз Нателла пошла на такой шаг, значит, ситуация могла разрешиться только полным устранением Вертолета.

— Ну хорошо, покопаемся еще в этой куче.

— Так что, на следующей кассете видеозапись убийства?

— Давай посмотрим, — Кузьмич тоже волновался.

Да, на кассете оказалось записанным убийство Ольги Чвановой. На убийце действительно была куртка один в один с кораблевской. Не такая, как была изъята у Пруткина. Лица преступника не было видно под маской из черных колготок, но фигура была как на ладони. Одно можно было сказать с очевидностью: это не маленький и худосочный Пруткин.

У меня закололо сердце.

— Василий Кузьмич, родненький, остановите, — взмолилась я.

Одно дело — читать об этом в протоколах и даже осматривать уже мертвое тело. Но видеть, как преступник методично наносит удары ножом отчаянно борющейся с ним женщине, отпихивая при этом детей, и знать, что это не кино, а настоящее убийство — невыносимо.

Когда пленка остановилась, Кузьмин тихо сказал:

— Где бы стакан водки опрокинуть…

Ожидая в следственном кабинете, пока мне приведут Пруткина, я не испытывала торжества от того, что я знаю, как все было. И вообще ничего я не испытывала — чувство опустошения было моей единственной эмоцией. И Пруткин это уловил.

— Я опять без адвоката, Владлен Ильич.

— Это хорошо, — отозвался он. — Такие вещи лучше обсуждать без посторонних.

Мы помолчали. Потом я нехотя достала из сумки фотоотпечаток, который мне на японской аппаратуре сделали с видеозаписи, и положила его перед Пруткиным.

Он не стал брать его в руки, глянул и перевел глаза на меня.

— Я же предупреждал, что поверить в это трудно. Что Ельцин, что он, — Пруткин кивнул на снимок мужчины с ножом в руке, — у меня шансов никаких.

— Зачем согласились? — спросила я для проформы.

— Таким людям не отказывают. Я же его знал двадцать пять лет, еще тогда был его человеком, в вашем районе. Дружил я тогда с милицией, иначе сидел бы уже не четвертый, а сто четвертый раз. Подсвечивал ему кое-что, ну и он мне, чем мог, помогал. Я же понял сразу, зачем я ему нужен. Если бы взяли нас прямо там, он бы меня подставил, а сам бы выкрутился, — мол, поймал на месте преступления. Один он не мог пойти. А кому он, кроме меня, мог довериться?

Только мне, потому что я у него в кулаке сидел. Он столько про меня знает, что я ему не страшен.

— Он и так вас подставил.

Мы с Пруткиным говорили тихими голосами, без выражения, как будто оба обессилели.

— Нет, на меня вышли без него, случайно. А тут все совпало, кражи из дач, куртку нашли с кровью. Я до сих пор не знаю, как на ней кровь оказалась.

— Нож он вытер о вашу куртку. И в вашу печку лезвие бросил.

— Ну, это случайность, что на меня вышли. Он, как узнал, прилетел.

Посидишь, говорит, от силы полгода, потом все развалится, только не рыпайся.

Ну, я смотрю, за полгода зашкаливает, ну и отказался от своих признаний. Я тогда действительно под дурью был. Но про него я нигде никогда не скажу.

— Уже сказали.

— Это не имеет значения, — махнул Пруткин рукой. — Разговор неофициальный.

Даже если он будет сидеть передо мной и признаваться, я все равно отопрусь. Я вообще его не знаю. Наше сотрудничество документально не оформлялось.

— Ну ладно. Мне только интересно, зачем он это сделал?

— Да, это интересно. Мне он, знаете, что сказал? Что эти люди, муж и жена, развращают своих детей, ну, развратные действия в отношении их совершают, там мальчик и девочка, так вот оба, и муж, и жена, с ними такое вытворяют. И чем дальше, тем больше. И надо это остановить. А в тюрьму их нельзя: во-первых, не доказать, а если дети на них будут показания давать, они детей убьют. А во-вторых, каково детям будет, если мама с папой в тюрьме сгниют за то, что с ними совершали? Им же житья не будет… Так что выход только один…

Нателла Редничук, подумала я, ее легенда, бесспорно. «Какая жизнь у девочки будет, если мама в тюрьме за то, что убила папу?» — вспомнила я Нателлочкину тетю.

Из изолятора я поехала в главк. Чем дальше, тем муторнее становилось у меня на душе.

— Сергей Сергеевич на месте? — спросила я у пожилой секретарши в приемной.

— На месте. Как вас представить?

— Швецова из прокуратуры.

— Минуточку. — Она нажала на кнопку внутренней связи. — Сергей Сергеевич, Швецова из прокуратуры.

— Пусть заходит, — раздался голос Голицына из динамика.

Я вошла в кабинет и притворила за собой дверь. Генерал встал из-за стола, обошел вокруг него и принял от меня куртку.

— Присаживайтесь. Кофе хотите?

— Нет, спасибо.

По предложению генерала мы сели не к столу, а в угол кабинета, где стояли два кресла и журнальный столик.

— Сергей Сергеевич, я раскрыла убийство Чвановых, — бесцветным голосом сказала я.

— Поздравляю. — Его-то голос был не бесцветным, а очень даже насыщенным модуляциями.

— Особо не с чем.

— А что такое?

— Я не знаю, что делать дальше, — призналась я. — Посоветуйте.

— Нужна помощь, люди? — Он внимательно на меня посмотрел.

— Нет. Я только хочу знать, чем она вас купила. Вы же знали, что она собой представляет.

— О чем вы? — Он еще по инерции улыбался.

— Почему вы не отказались?

— Я вас не понимаю, — но улыбка уже исчезла, у губ сложилась жесткая складка.

— Вы же знали, что Нателла собой представляет. Она не человек, у нее нет человеческих чувств. Неужели вам в голову не пришло, что она вас использует?

Голицын молчал.

Я достала из сумки фотографию парочки на фоне РУВД.

— Узнаете?

Рядом я положила фотоотпечаток с видеозаписи убийства.

— Узнаете?

Следующей на столик легла выписка из прокурорского журнала — про то, что профилактику поведения Редничук Н. И., освободившейся из мест лишения свободы 18 февраля 1971 года, осуществляет оперуполномоченный Голицын С. С.

— Помните?

Голицын молчал.

Из сумки я достала диктофон с кассетой из «прослушки». Включив воспроизведение, я услышала голос Голицына: «Але! А Романа можно? Рома? Живой еще? Ну, с наступающей тебя годовщиной!..»

— Узнаете? Вы же практически при мне туда звонили, разговор в четыре часа.

Вот распечатка ваших переговоров с мобильного телефона. Помните день взрыва?

Вот ваш исходящий звонок — аккурат по домашнему телефону Вертолета.

— Схулиганил, — неожиданно сказал Голицын. — Я знал, что Вертолета слушают, а тут подвернулся такой удобный случай еще раз подставить его под убийство Чвановых. Я ведь и год назад понимал, что он первый кандидат под подозрение, он ведь Чванову угрожал.

— По просьбе Нателлы Ивановны.

— Просто Нателлы, — машинально поправил он меня и осекся. — Чего вы хотите?

— Не знаю, — честно ответила я. — Наверное, отдать кому-нибудь это дело и забыть о нем. Она правда сказала, что ее сын и невестка совершают развратные действия в отношении детей?

— Хуже. — Голицын достал из кармана пачку сигарет, зажигалку и закурил. — Не возражаете? — запоздало спросил он.

— Что вы, что вы, чувствуйте себя совершенно свободно…

— Не ерничайте. Судя по всему, вы знаете о наших отношениях?

— Я знаю, что они были. — Маша… Можно мне вас так называть? Вы мне в дочки годитесь.

Я кивнула.

— Я очень виноват перед Нателлой. У нее была тяжелая жизнь. Зона, смерть мужа, ребенок, который не узнал ее, когда она вышла из заключения… Да еще и я. Ничего хорошего я ей не смог дать и ужасно обидел. Она чуть не умерла из-за меня. Выгнала меня потом, и правильно сделала. А я до сих пор не могу себя простить. Мы не виделись много лет. Когда она меня нашла в прошлом году и сказала, что только я могу ей помочь, у меня язык не повернулся ей отказать.

Она рассказал мне о ситуации, и я согласился с ней, что другого выхода нет, детей можно спасти только так.

— И вы ей поверили?

— Да, Маша, я ей поверил. Я ей привык верить еще тогда. Мне до сих пор бывает тошно, когда я думаю о Нателле и нашей с нею совместной жизни. Она была на три года меня старше, я был еще сопляк и вел себя как сопляк. Я принимал как должное то, что она корячится на каких-то показах в тьмутаракани, чтобы денег заработать, меня обеспечить. Она ведь мне даже рубашки и дезодоранты покупала.

Я, бугай, занимался только своей работой, денег ей практически не отдавал, но жрать и пить любил. Она меня обслуживала, а я это принимал. А ведь я должен был ее на руках носить. Я больше никого в жизни так не любил, как ее. И до сих пор ее люблю. Как я с нею жил! Как свинья, как скотина последняя. Ну ладно, это вам неинтересно. Что делать будем?

— Не знаю, Сергей Сергеевич, — повторила я.

— Вы ведь понимаете, что вряд ли докажете…

— Наверное, вы правы. Да я и не хочу доказывать. Я напишу рапорт прокурору с просьбой передать это дело другому следователю. И отдам ему все материалы, которые у меня есть. Сделает он из этих материалов те же выводы, что и я, — тогда готовьтесь к разговору с другим человеком.

— Вряд ли, — Голицын усмехнулся. — Пруткин вам что-нибудь сказал?

— Пруткин сказал, что то, что было на самом деле, так же невероятно, как участие в преступлении президента Ельцина.

— Это вам он такое сказал, а больше никому даже сотой части этого не скажет. Чем-то вы ему понравились, наверное.

— А если другой следователь ему еще больше понравится?

— Посмотрим. Поживем — увидим.

— До свидания, Сергей Сергеевич. — Я поднялась с кресла и собрала свои документы.

— До свидания, Мария Сергеевна, было приятно с вами поболтать.

Голицын тоже поднялся и галантно подал мне куртку.

Как я хотела раскрыть это убийство, думала я, бредя по проспекту и наступая на корочки льда, затянувшие лужи. Зачем? Кому от этого лучше? Кто это сказал: «Чем больше я узнаю людей, тем больше мне нравятся кошки»?

В РУБОПе меня должен был ждать Денщиков с адвокатом, для предъявления обвинения. Арестовывать его прокурор города запретил, санкцию на него мне никто не даст, спасибо хоть обыск в его квартире санкционировали. Я писала протокол допроса своего бывшего коллеги, и мне очень хотелось напиться.

Подписывая протокол, Денщиков сказал:

— С обыском вы можете ехать куда угодно, только залезть туда, где я живу сейчас, у вас ручки коротки.

— То есть? — не поняла я.

— Вам санкционировали постановление на обыск по месту моей регистрации, у бывшей жены, — после предьявления ему обвинения мы с ним стали общаться исключительно на «вы», — но я сейчас живу не там, а у сотрудницы прокуратуры города Петровской Татьяны Васильевны. Вот туда попробуйте суньтесь. Быстро вам по ручкам нашлепают. Санкцию на этот обыск вам никто не даст.

— А зачем нам обыск у Петровской? Вы теперь там живете, и все ваше имущество там?

— Да, — подтвердил Денщиков.

— Значит, там и наложим арест на имущество.

— Но там и ее имущество!

— Мы опишем все, а она может обратиться в суд с иском об исключении имущества из описи. Потерпевшим причинен крупный материальный ущерб, и я обязана принять меры к обеспечению гражданского иска. Поехали прямо сейчас, для наложения ареста на имущество санкции не требуется.

— Поехали, — усмехнулся Денщиков.

И мы поехали туда, где он жил теперь с Таней Петровской. Адвокат Денщикова отправился на своей машине и вскоре пропал из виду. У меня еще хватило ума заехать в прокуратуру города, но Тани не было в приемной. Мы поискали ее в здании, но не нашли и поехали в адрес.

— Дайте ключи, — сказала я Денщикову, но он ухмыльнулся и ответил:

— А у меня нет ключей. Ключи у Петровской.

— Когда она должна прийти?

— Не знаю. — Он явно издевался. — Может, и вообще не придет сегодня.

Понятые, пожилые соседи с нижнего этажа, спросили:

— Ломать будете?

Я поколебалась:

— Будем.

Опер из РУБОПа недоверчиво на меня посмотрел, но принес из машины ломик и, еще раз потребовав подтверждения, ковырнул обвязку двери, от нее отлетела щепка, и треск ее вернул меня к действительности.

— Нет! — сказала я. — Стоп! Будем ждать. Это же не обыск, а наложение ареста на имущество.

Шел третий час ожидания на лестничной площадке; понятые, которых я не отпускала, извелись и прокляли все на свете. Денщиков сидел на корточках, прислонясь спиной к шахте лифта.

Лифт загудел, кабина лифта остановилась на нашем этаже. Из нее вышли гуськом Таня Петровская, адвокат Игоря Денщикова и, замыкающим шествие, — начальник отдела прокуратуры города Будкин.

— Что здесь происходит? — закричал Будкин, не успев выйти из лифта.

— Ждем хозяйку, чтобы наложить арест на имущество, — ответила я.

Петровская зашипела как рассерженная кошка.

— Открывали?! — истерически спросила она, увидев валяющуюся на полу у двери щепку.

— Пытались, но не стали, — ответила я.

— Вон отсюда! — закричал Будкин рваным фальцетом.

— Что-о? — тут я уже возмутилась.

— Вон, уйдите отсюда! Вам нечего тут делать! Зачем вы сюда пришли без согласования с прокурором города?!

Я посмотрела на часы. Был восьмой час вечера.

— А вы, Андрей Иванович? — задала я встречный вопрос.

— Я здесь по поручению прокурора города, — ответил он так же нервно. — Я требую, чтобы вы ушли. Это квартира сотрудника городской прокуратуры. Какие у вас правовые основания находиться здесь?

Я подошла к нему и помахала перед ним постановлением о наложении ареста на имущество.

— Вот наше правовое основание. А какие у вас правовые основания выгонять меня отсюда и запрещать проводить следственное действие?

Стоя перед Будкиным, я явственно ощутила запах алкоголя, причем, похоже, не пива…

Он помолчал.

— У меня нет правовых оснований вас выгонять, — наконец признал он. — Но лучше бы вам отсюда уйти.

— А если я не уйду?

— У вас будут неприятности. Вы уже их заработали. Почему вы не подчиняетесь приказам вышестоящего руководителя?!

Он меня разозлил.

— Потому что я не считаю возможным подчиняться приказам пьяного руководителя, — отчетливо ответила я.

Понятые и работники милиции, затаив дыхание, следили за развитием событий.

Будкин нервно передернулся и, схватив меня за рукав, утащил за лифт.

— Зачем вы это сказали? — зашипел он мне на ухо, и я отшатнулась, поскольку на таком близком расстоянии запах алкоголя был невыносим.

— Что?

— Что я пьян.

— А что, нет? — удивилась я. — Разве я не правду сказала?

— Зачем вы это сказали? — повторил Будкин. — Понимаете, я вынужден был выпить, так сложились обстоятельства…

— Андрей Иванович, я не ваш начальник, — сказала я проникновенно. — И мне абсолютно все равно, где и с кем вы пьете, добровольно вы рюмку опрокидывали или вас заставили. Но подчиняться я вам не буду, пока вы в нетрезвом состоянии.

— Что же делать? Что делать? — забормотал Будкин. — У меня указание прокурора города вас отсюда убрать…

— Я не уйду, пока не сделаю то, зачем пришла. Дайте мне наложить арест на имущество, и я сразу уйду.

— Но почему здесь?

— Потому что Денщиков назвал именно этот адрес местом своего жительства и сказал, что все его имущество здесь, а в квартире жены ничего, ему принадлежащего, нет.

Будкин высунулся из-за лифта.

— Игорь Алексеевич, — позвал он Денщикова. — Вы где живете?

— Здесь, — ухмыляясь, ответил тот.

— Игорь Алексеевич, — вступила я в разговор, — я не настаиваю на наложении ареста на ваше имущество именно по этому адресу. Назовите любой другой, и я поеду туда и арестую имущество там.

— Нет, я живу здесь, — упрямо сказал Денщиков.

— Ну что ж, значит, будем ждать, пока сможем попасть сюда.

— Я же вам сказал, убирайтесь! — снова повысил голос Будкин. — Почему вы не подчиняетесь приказам руководителя?!

— Товарищи понятые! — громко сказала я, выглядывая из-за лифта на площадку. — Подойдите, пожалуйста, сюда, понюхайте, какой от руководителя запах спиртного.

Понятые нерешительно двинулись к нам, но Будкин простер вперед руку и закричал:

— Не надо подходить!..

Разъяренная, как фурия, Петровская рывком достала из сумки ключи и стала дергать дверь, приговаривая:

— Ладно, пусть все быстрей кончится, составляйте протокол и выметайтесь!..

Мы вошли за ней в квартиру и в течение десяти минут составили протокол.

Будкин изъявил желание подписать его, но не сделал никаких замечаний. После соблюдения, необходимых формальностей мы откланялись, а Будкин остался в квартире.

Утром следующего дня я надела форму, поскольку не сомневалась ни секунды: меня ждет вызов к прокурору города. Предчувствия меня не обманули. Через полчаса мы с родным шефом, которому я по дороге рассказала все, сидели в кабинете Дремова, перед лицом прокурора города и начальника отдела кадров.

Будкина не было, сказали, что он заболел.

Шеф по дороге в прокуратуру города высказал мне все. А завершил свой монолог словами:

— Машка, ты, конечно, очень умная, но ты круглая дура!

Второй раз в жизни он обращался ко мне на «ты»…

— Я согласна, Владимир Иванович, что я опять поддалась эмоциям. Я могла бы обойтись и без этого ареста. Я могла бы, в конце концов, уйти, когда приехал Будкин. Но мне было стыдно перед милицией и понятыми. Есть же закон. Я все-таки действовала по закону…

— Сейчас тебя уволят по закону, будешь знать, — проворчал шеф. — Денщиков этот — подонок, безотносительно к твоему поведению. Зачем он бабу туда вплел?

Мог бы назвать любой адрес…

Дремов бушевал. Ему поддакивал начальник отдела кадров.

— Как вы могли, — кричал прокурор города, — не подчиниться приказу начальника?

— А почему я должна подчиняться незаконному приказу? Он же сам признал, что у него нет правовых оснований выгонять нас оттуда.

— Вы что, не понимаете? Это же политика!

— Да-а? — удивилась я. — А я думала, что работаю в прокуратуре.

— Ведь закон о прокуратуре запрещает… — начал говорить кадровик.

— Перед отъездом туда я внимательно прочитала закон о прокуратуре. — Я вытащила заготовленный мной заранее текст закона. — Покажите, что я нарушила?

Оба начальника отмахнулись от текста закона.

— Это же витает в воздухе, что такие мероприятия должны проводиться только с согласия прокурора города.

— Я не понимаю, что значит «витает», — тихо возразила я. — Я юрист, и для меня имеет значение только то, что написано в законе.

— В общем, идите, пишите объяснение, ждите приказа о наказании.

Когда мы вышли и сели в машину, шеф прервал молчание:

— Хорошо вы его приложили, что он не юрист.

— Я его приложила? — удивилась я. — Я только сказала, что я юрист…

— Он понял, — усмехнулся шеф.

Придя вечером домой, я отказалась есть. Саша поел один и занялся чтением медицинской литературы. А я некоторое время тупо смотрела в стенку, готовая расплакаться.

Вытерев набежавшие слезы, я несколько минут сидела молча, уставясь в пол, потом подняла голову и с чувством сказала:

— Нет, все! Больше никогда! Никогда я не полезу в сомнительные мероприятия, не буду больше спорить с начальниками, и вообще, хватит! Уйду, на фиг, из следствия.

Сашка закрыл сборник «Актуальные вопросы судебной медицины», свернул его в трубочку, оперся на него подбородком и стал задумчиво на меня смотреть.

Помолчав, он вкрадчиво сказал:

— Маш, извини за грубость, но уж пример больно хороший… Когда я был студентом, нас привели на практику в родильный дом, в родилке молодая девчонка, лет семнадцати, орала как резаная — первый раз рожала. А знаешь, что орала? «Ой, мамочка! Чтобы я еще когда-нибудь хоть один раз дала?!.» А вообще, Машка, я не понял, ты победила или проиграла?

— А это как посмотреть. За жизненный опыт, сколько ни плати, не переплатишь. А вообще-то я, конечно, проиграла. И причем по своей вине. Я еще, наверно, недостаточно квалифицированный следователь. Но я буду стараться.