Белые пароходы

В книгу известного детского писателя, лауреата Государственной премии СССР, входят повести "Жизнь и приключения чудака", "Последний парад", "Чучело" и другие. То, что происходит с героями повестей, может быть с любым современным школьником. И все-таки они могут поучить своих сверстников вниманию к людям, к окружающему. Автор изображает подростков в таких жизненных ситуациях, когда надо принимать решение, делать выбор распознавать зло и равнодушие, то есть показывает, как ребята закаляются нравственно, учатся служить добру и справедливости.

Издается в связи с 60-летием писателя.

Для среднего возраста.

Когда Рите исполнилось двадцать девять лет, она решила, что возраст этот уже не маленький, что старость не за горами и пора наладить бестолковую жизнь их семьи. Поэтому она сказала своему мужу Глебу и сыну Павлу, что отныне они будут жить как все люди: в отпуск ездить к морю, вовремя обедать и завтракать и купят телевизор. При этом она выразительно посмотрела на Глеба.

– Пожалуйста, – неохотно сказал Глеб. – Я совсем не против.

– А как я теперь буду вас называть? – спросил Павлик.

Дело в том, что Павлик называл своих родителей по имени. Это повелось еще с того далекого времени, когда Павлик был совсем маленький, а Рита и Глеб такие молодые, что никто не принимал их за настоящих родителей.

Рита подумала, посмотрела на себя в зеркало, взбила прическу и ответила:

– Это может пока остаться по-старому.

Павлик с сожалением посмотрел на отца. В жизни Павлика ничего, собственно, не менялось. В конце концов, не так уж трудно приходить вовремя к обеду и есть какие-то супы и котлеты, хотя, в общем-то, глупо есть эти супы, когда продаются такие вкусные вещи, как колбаса или консервы в томате. Но вот отцу это угрожало гораздо большим.

– Долго ты еще собираешься работать в этой экспедиции? – спросила Рита.

Наступила минута молчания.

– До лета поработаю, – ответил Глеб. – А потом брошу экспедицию, и мы отправимся все вместе к морю.

Этот разговор произошел на квартире Головиных зимой.

Потом Глеб уехал снова в экспедицию на Ангару, а Павлик и Рита продолжали жить в городе. Они ждали лета и часто по вечерам мечтали о море.

Наконец пришло лето, и приехал Глеб.

Рита была на работе. Павлик гулял во дворе.

– Долго ты не приезжал! – сказал Павлик. – Опоздал на десять дней. – Он взял у отца чемодан, и они медленно пошли к подъезду.

Чемодан был тяжелый. Вероятно, отец снова привез образцы железной руды. Но Павлик помахивал на ходу чемоданом, точно пустым. У них с отцом было правило: раз взялся нести, то уж терпи.

– Ну, как руда? – спросил Павлик. – Определили точное место залежей?

– Нет, – ответил Глеб.

Раз отец не хочет отвечать, значит, что-то не так. Это Павлик отлично усвоил и не стал больше расспрашивать.

Сколько Павлик помнит себя, столько отец ищет эту руду. Во дворе его прозвали рудокопом. Раньше отец работал в городе, в институте, а каждое лето во время отпуска уплывал по Ангаре, за четыреста километров, чтобы искать руду. Когда-то там работала маленькая экспедиция, и в ней на практике были отец и мать Павлика. Потом экспедицию закрыли, решили, что крупных залежей руды в том районе нет. Все так решили, кроме отца. И с тех пор он уходил в тайгу.

У других мальчишек отцы уезжали в отпуск на рыбалку или в деревню, а его отец искал в тайге руду. А в прошлом году он переехал на строительство нового сланцевого комбината, чтобы быть поближе к району своих поисков.

Они вошли в квартиру.

– Ну, расскажи про свои дела, – попросил Глеб.

– Перевели в пятый, – ответил Павлик. – Одна тройка – по истории. Понимаешь, история – скучища. В таком-то году, да в таком-то году… В общем я все знаю, а подробности рассказывать не люблю, и за это мне снижают отметки.

– Никогда ты, брат, не вылезаешь из троек.

– Подумаешь, – сказал Павлик, – история…

– Если ты ничего не понимаешь в истории, – ответил Глеб, – то лучше помолчи. Кем бы мы стали, если бы не знали истории! Ты бы, например, не знал, кто такой Колумб или Спартак.

Павлик молчал, делал вид, что отец говорит самые обыкновенные вещи.

– Как мать? – спросил Глеб.

– Хорошо, – ответил Павлик. – Ждет тебя и собирается в отпуск. Шьет летние платья. Несколько штук уже сшила. Купальник купила и беленькую резиновую шапочку, чтобы волосы в море не мокли. А по-моему, неинтересно, если волосы сухие после купания. Просил, чтобы купила мне ласты и маску для плавания, – она не хочет. Говорит: "Научись сначала плавать".

В прихожей хлопнула дверь. Это пришла Рита.

– Молодец, быстро пришла, – сказал Глеб.

– Передвигалась со скоростью реактивного самолета, – ответила Рита.

Они поцеловались. Мать всегда немножко смущалась, когда приезжал отец после длительного отсутствия, и Павлик это понимал. Он стал смотреть в окно.

– Как вы здесь жили? – спросил Глеб.

– Не жили, а ждали, – ответила Рита. – А теперь мы наконец поедем к морю. Ну прямо ужас как хочется к морю! – Она закрыла глаза.

Это был самый подходящий момент для Павлика, чтобы вступить в разговор, и он сказал:

– Что ты закрыла глаза?

– Это серое небо мешает вспоминать море, солнце и пароходы.

– У нас по Енисею тоже ходят пароходы.

– Ну что ты, Павлик! – сказала Рита. – Там совсем другие пароходы. Там все пароходы белые. Понимаешь? Синее море, высокое небо, солнце… И вдруг далеко в море появляется белый пароход. Он ярче солнца, и тебе все кажется, что он пропадет, исчезнет, что не может быть в жизни такой красоты. А он не пропадает. И вот он уже стоит на пристани, и, чтобы тебе стать счастливым, нужно сделать десяток шагов, и ты взойдешь на его палубу. А потом поплывешь по морю…

Глеб промолчал, и Павлик промолчал. Видел, что отец в неважном настроении. И не ошибся. Утром, когда он еще лежал в кровати, услышал разговор родителей.

– Значит, мы опять не поедем? – спросила Рита. – Я собиралась, ждала. Павлик тоже ждал. В институте всем расхвасталась.

– Я сейчас не могу уехать из экспедиции. Потерпи еще месяц.

– Ах, опять двадцать пять! Месяц, еще месяц!.. Я уже жду десять лет: Это выше моих сил. Если ты не устал, подумай обо мне.

– Уехать сейчас из экспедиции я не могу, – сказал Глеб. – Мы ведь сделали еще только три скважины. Столько лет я этого добивался, а теперь, когда мне дали первую буровую, я уеду? Это просто предательство!

– Ты любишь громкие слова. "Предательство"! – сказала Рита каким-то неестественным голосом. – Это смешно, но в доме до сих пор никто не знает даже нашей фамилии. Меня называют женой рудокопа, Павлика – сыном рудокопа.

– Ну хорошо, – сказал Глеб. – Хватит.

– Что хорошо? – спросила Рита. У нее все еще был неестественный голос.

– Ты поедешь с Павликом к морю, – сказал Глеб. Пожалуй, он тоже говорил неестественным голосом. – Будешь там купаться и загорать, смотреть на свое синее небо и на свои белые пароходы.

– Хорошо, – сказала Рита. – Я поеду!

– Хорошо, – сказал Глеб. – Поезжай!

Они оба сказали "хорошо", хотя ничего хорошего в их разговоре не было. Из всей этой истории Павлик усвоил только одно: лучше, когда родители разговаривают естественными голосами.

Они приехали в Гагру, сняли комнату и тут же побежали к морю.

По дороге на пляж их остановил старшина-милиционер. Он строго посмотрел и сказал:

– Старшина Нанба. Добро пожаловать к нам в город, но имейте в виду, что у нас женщинам в брюках ходить не полагается: в кино не пускают, в ресторан тоже не пускают.

– Хорошо, – ответила Рита. – Мы только приехали, а в дороге, знаете, удобнее в брюках.

– Удобно – это еще не значит достойно, – сказал Нанба. – Женщина ходит в платье, мужчина – в брюках. Тысячи лет.

– Ну, знаете ли, с тех пор многое изменилось, – сказала Рита.

– Но не в этом, – ответил Нанба.

На пляже собралось много народу, невозможно было найти свободного места. Рита и Павлик стояли в полной растерянности. Их ошеломила эта новизна лиц, эта шумная разноцветная толпа, это сверкающее солнце. Но тут какой-то мужчина в больших зеленых очках потеснился, и они быстро разделись на небольшом клочке земли и побежали в море.

Хорошо Рите – она отлично плавала, а Павлику пришлось барахтаться у берега, среди совсем маленьких ребят. Поэтому ему скоро надоело, и он вернулся к тому месту, где они разделись, и лег загорать.

– Смотри, сгоришь, – сказал мужчина в очках. – Недавно приехали?

– Сегодня, – ответил Павлик. – Мы самолетом прилетели.

– Твоя сестра отлично плавает, – сказал мужчина.

Павлик посмотрел в море и увидел вдали, среди ослепительных морских бликов, беленькую шапочку матери.

– Это не сестра, – сказал он не очень дружелюбно, потому что вдруг неожиданно вспомнил отца. – Это моя мать.

– А-а… – протянул мужчина. – Так, так. Присмотри за вещами, а я поплаваю.

Он стремительно бросился к воде, нырнул в наступающую волну, вынырнул и поплыл вперед. Павлик следил за ним. Сначала мужчина плыл опустив голову в воду, сильно взмахивая руками, потом поднял голову и подплыл к Рите. Они о чем-то там разговаривали, а Павлик смотрел на них, и настроение у него совсем испортилось. Он скосил глаза на аккуратно сложенные вещи мужчины и увидал бинокль.

Он подумал, подумал и решил воспользоваться биноклем – в конце концов, тот же попросил его посторожить вещи.

Павлик взял бинокль и направил в море. Лица Риты и мужчины стали большими, и казалось неестественным то, что он видит, как шевелятся их губы, а слов не слышит.

Мужчина что-то говорил, а Рита улыбалась.

Павлик ее очень хорошо видел. Даже прямые короткие брови, даже глаза с подкрашенными уголками. Он положил бинокль и отвернулся.

Рита вышла из моря, подошла к Павлику и стала хлопать его влажными, холодными руками по спине.

Павлик поднял голову, посмотрел на мать и улыбнулся. Не мог он не улыбнуться, потому что она была такая веселая, красивая и все вокруг на нее смотрели.

– Пошли, я тебя буду учить плавать, – сказала Рита.

– Пошли, – ответил Павлик.

Он даже не оглянулся на соседа.

Рита поддерживала его, а он отчаянно бил ногами, лупил руками. Лотом он увидал, что их сосед направил на них бинокль. "Смотри, смотри, – подумал Павлик. – Смотри, смотри, как нам весело и хорошо вдвоем. И вовсе мы не нуждаемся, чтобы кто-то посторонний забавлял нас своими разговорами".

– Белый пароход, – сказала Рита.

И Павлик увидал первый белый пароход. Он шел по самой кромке моря, там, где оно сливалось с небом. И было даже непонятно, то ли он идет по морю, то ли летит по небу.

– Ох, здорово! – сказал Павлик. – Жалко, нет с нами Глеба.

– Да, – ответила Рита. – Конечно, жалко.

В этот же день они отправили Глебу телеграмму со своим адресом. Теперь они каждый день утром, перед тем как идти на пляж, заходили на почту и в окошке "До востребования" спрашивали, нет ли письма Головиной Маргарите Петровне. Но Головиной писем не было. Не писали писем Головиной.

– Ну и ладно, – сказала Рита. – Не пишет – и не надо. Давай теперь два дня не ходить на почту.

Павлик промолчал: два дня не ходить на почту – это было слишком. На следующий день он ни слова не говоря завернул опять к почте, но мать остановила его.

– Мы же договорились не ходить на почту, – сказала Рита.

– А вдруг нам пришло письмо! – ответил Павлик.

– Нет там никаких писем, – сказала Рита. – Знаешь что? Давай зайдем вечером, когда прибудет вторая почта.

Павлик неохотно согласился, и они отправились к морю. Настроение у них было неважное. Когда они стали спускаться на пляж, Павлик увидал мужчину с биноклем – Валентина Сергеевича. Он сидел, точно поджидал кого-то, и смотрел в бинокль в сторону моря.

– Опять этот здесь, – сказал Павлик. – Пойдем в другое место.

– Пойдем, – ответила Рита. – Мне, в конце концов, все равно, где купаться.

Потом они долго купались и долго загорали. А когда вертолет взлетел над ними – вертолетная площадка была тут же, на берегу моря, – Павлик сказал:

– Знаешь что? Пойду-ка я на почту. Вертолет ведь привозит из Адлера вторую почту.

– Возьми мой паспорт, – сказала Рита.

На почте, в окошке "До востребования", девушка уже знала Павлика, поэтому она, вопреки установленному правилу, выдала ему письмо по чужому паспорту.

На конверте рукой Глеба было написано: "Головиной М.П." В скобках: "Лично для Павлика".

Павлик тут же распечатал письмо и прочел.

"Дорогой Павлик, – писал Глеб. – Жизнь моя протекает без особых изменений. Буровая прошла только двести метров. Работаем медленно. Грунт крепкий – девятой категории! За восемь часов бурения проходим всего два-три метра. А нам надо будет пройти метров семьсот, чтобы выяснить предельную глубину и расположение рудного тела. До железорудного пласта еще не дошли. Я же пока по-прежнему хожу в тайгу и составляю геологическую карту местности. А то просто смешно – до сих пор нет геологической карты этого района. А здесь ведь полно ценнейших полезных ископаемых. В тайгу я хожу не один, а с двумя помощниками: Кешкой Савушкиным, сыном шофера, и Любой Смирновой, дочерью бульдозериста. Это, брат, такие ребята, что ой-ой-ой! Отличные промывальщики. Кешка – тот тайгу чувствует, выведет из любого болота лучше компаса. Он мечтает, как и ты, быть геологом." А Люба вообще девочка с очень интересной биографией. Она ни разу не была в городе. Все время живет по экспедициям.

У нас здесь прохладно, часто идут дожди и сильно шумит Ангара. Пиши чаще. Твой отец".

Павлик перечитал письмо и подумал, что мать так долго ждала этого письма, а ей в нем ни слова. Он пошел к морю и еще издали заметил, что мать смотрит в его сторону и, увидав в его руке письмо, радостно улыбнулась и быстро пошла ему навстречу. Она взяла конверт, удивилась, что он разорван, и посмотрела, кому адресовано письмо. Потом все же прочитала письмо одним духом и вернула сыну.

Павлик видел, что у матери совсем испортилось настроение, и подумал, что было бы хорошо, если бы они вдруг оказались на далекой Ангаре. И ничего, что там дождь и холодно. Счастливые какие-то там неизвестные Кешка и Любка, которые вместо него ходят в тайгу промывальщиками: моют породу и составляют геологическую карту с его отцом.

– Как ты думаешь, что сейчас делает Глеб?

– Ищет свою руду, – ответила Рита.

– Нет, он сейчас пишет нам новое письмо – мне и тебе. – Павлику хотелось успокоить мать.

– Тебе, может быть, он и пишет, а мне – нет. Он умеет не думать о том, что ему мешает работать.

Через два дня от Глеба пришло второе письмо. Оно тоже было адресовано Павлику. Хорошо, что он пришел на почту снова один. Когда он возвращался с письмом, его остановил старшина Нанба.

– В нашем городе по улице запрещено разгуливать без рубашки, – сказал Нанба. – Нехорошо, молодой человек. Мы ведь не первобытные люди. Надо иметь скромность и уважение к населению.

Павлик отошел от Нанбы и стал читать письмо отца.

"Дорогой Павлик, – писал Глеб, – пишу это письмо из города. Сижу дома и пишу письмо. Никогда еще мне не приходилось быть дома одному. Слишком тихо. Даже холодильник не стрекочет – выключен. И телефон ни разу за целый день не позвонил. Вот так, брат.

В город я попал из-за нужды. Матюшин не привез труб для буровой. Странный он человек, этот Матюшин. Я ему долго доказывал, что он срывает мне работу буровой. А он мне отвечает:

– Зарплату ты получил вовремя?

– Вовремя, вовремя, – говорю, – и даже премию получил.

– И не волнуйся. На производстве тебя уважают. А эта твоя буровая, прости меня, идет сверх нормы. И что ты все стараешься, стараешься? Ноги свои не жалеешь, руки свои не жалеешь. А ведь они у тебя на всю жизнь одни. Дикий ты человек.

– Сейчас я пойду к начальнику экспедиции, – сказал я. – И все ему выложу про трубы.

– Что ты, понимаешь, Головин, что ты, понимаешь, панику сеешь. Паникер ты, понимаешь. Человек, то есть я, только приехал, устал с дороги. А ты ему вцепился в бороду: подавай трубы.

В общем, пришлось мне самому ехать в город за трубами. И знаешь, получилось это на редкость удачно. Купил новый дизельный мотор для буровой. Сильный дизель – у нас таких в экспедиции нет. Теперь работа на буровой пойдет быстрее. А еще я уговорил начальника управления провести сейсмическую разведку нашей местности. Пиши. Отец".

…Мать ждала Павлика дома. Он заранее спрятал конверт с письмом в карман рубашки, потому что не знал, что ей говорить.

Рита посмотрела в сторону сына и спросила:

– Получил?

– Да, – ответил Павлик. – Ничего особенного. Все хорошо. Только он скучает и ждет нас.

– Он пишет об этом? – спросила Рита.

– Не то что пишет, – ответил Павлик, – скорее, намекает.

Вечером Рита долго не могла заснуть. Тогда она окликнула Павлика, хуже всего, когда не спится, а ты один. Но Павлик не ответил.

Рита зажгла свет и увидела в кармане рубашки письмо. Она оглянулась, не проснулся ли Павлик. Нет, Павлик не проснулся. Он лежал на боку, подсунув под щеку ладонь, совсем как Глеб.

Рита развернула письмо и стала читать. Она надеялась, что в письме есть хоть строчка, хоть полстрочки, где Глеб писал о ней. Она отлично знала Глеба и умела даже читать то, о чем он не писал, а только думал. Но сейчас, в этом письме, ни в словах, ни за словами о ней не было ни строчки. Видно, Глеб очень обиделся на Риту, раз ничего ей не писал. Видно, он считал, что она не права. Может быть, он подумал, что она, как многие другие, перестала ему верить.

Рита вышла за палисадник и села на скамейку. Было темно. Где-то лаяли собаки, где-то разговаривали. Вышел хозяин и сел рядом с Ритой. Это был совсем старый грузин, маленький, худой, с морщинистым, загорелым, иссушенным лицом. Говорил он с сильным грузинским акцентом.

– Гамарджоба, – сказал старик.

– Что такое гамарджоба? – спросила Рита.

– Редкое слово. По-русски – здравствуй. Но это не совсем точно. Я говорю: гамарджоба! Значит, желаю тебе успеха, победы.

– Хорошее слово, – сказала Рита.

– Раньше, очень давно, – сказал старик, – я подолгу сидел на этой скамейке один. Гулял один, уходил далеко в горы один. И совсем не скучал. А теперь не могу. Думаете, от старости? Стал ты старый, Ираклий, и поэтому тебе тяжело одному. – Старик замолчал.

Рита тоже молчала.

– Теперь мир какой-то беспокойный, – снова сказал старик. – И от этого у людей друг к другу больше нежности появилось.

Старик посмотрел на Риту и понял: она его не слушает. Но он не обиделся, нет. Он встал и сказал:

– Посидите одну минуту. Сейчас я вас угощу вином.

– Что вы! – ответила Рита. – Я не пью. И вам излишне беспокоиться.

– А… – сказал старик. – Какое беспокойство! Когда грузин угощает, он делает это от чистого сердца. Хорошему человеку ничего не жалко.

– А откуда вы знаете, что я хорошая? – спросила Рита.

– Если у человека глаза то грустные, то веселые, но никогда не бывают пустые, то этот человек хороший. Старый Ираклий редко ошибается.

Он ушел, а Рита подумала: "Вот видишь, Глеб, оказывается, я совсем не такая плохая. Это сказал сам старый Ираклий. Как жалко, что его слов не слыхал Павлик, – он бы обязательно написал тебе об этом в письме".

Пришел старик и принес Рите рог вина.

– Дочка, – сказал он, – ты когда-нибудь пила вино из рога?

– Нет, – ответила Рита.

– Пей, только голову закинь повыше, чтобы не пролить. Целый год в глиняном кувшине в земле стояло. Называется "Изабелла". Виноградное вино.

Рита взяла рог и глотнула вина.

– Подержи его во рту и сделай языком: цэ, цэ, цэ. А? Миндалем пахнет.

– Цэ, цэ, цэ, – сказала Рита. – Вкусное вино.

Старик взял у нее рог и допил вино.

– Теперь все твои мысли узнаю. – Он рассмеялся.

– Дорогой мой, проснись.

Павлик открыл глаза. В комнате стоял Гамарджоба. Так звали Павлик и Рита старика Ираклия.

– Сколько можно спать, дорогой! Вставай скорее.

– Доброе утро, Гамарджоба, – сказал Павлик. Ему нравилось это звучное грузинское слово, и он старался произносить его гортанно, как это делал старик. – А где Рита?

– О! Твоя мать, молодой человек, давно ушла на почту.

– А… – протянул Павлик.

Это была приятная новость. Видно, мать не хотела, чтобы он об этом знал. Видно, она потихоньку от него решила написать письмо отцу.

Старик посмотрел на Павлика и сказал:

– Впрочем, может быть, она ушла, например, на базар. Конечно, она ушла на базар. Сейчас ты встанешь, и я тебе открою один секрет.

Павлик оделся, и они вышли в сад. Старик подошел к миндальному дереву и сильно тряхнул его. Потом каблуком сапога разбил скорлупу одного миндального ореха, поднял сердцевину и отдал мальчику.

– Попробуй, – сказал старик.

Павлик попробовал.

– Вкусно? – спросил старик.

– Горько, – ответил Павлик.

– Это с непривычки, – сказал старик. – Но дело не в этом. Мы берем косточки миндаля – видишь, какие они красивые, продолговатые и плоские, сушим на солнце, а потом острой горячей иглой пробиваем два отверстия и нанизываем на капроновую нить. А потом мы красим миндальные косточки в нежные цвета. Получаются восхитительные бусы. Такие бусы носили грузинки тысячу лет назад. А дальше: ты эти бусы даришь матери. Сыновья всегда должны что-нибудь дарить матерям.

– Спасибо, – сказал Павлик. – А нельзя ли это сегодня сделать?

– Нет, нельзя, – сказал старик. – Сырой миндаль лопнет от иглы, а прогретый солнцем миндаль крепок, как гранит. Говорят, что у женщины, которая носит бусы из миндаля, доброе и нежное сердце. Миндаль отдает ей свои запасы солнечного тепла. А теперь иди встречай мать.

Павлик бросился было к выходу, но спохватился, что он опять без рубашки.

– Хорошо бы старшине Нанбе поносить такие бусы, – сказал Павлик. – А то проходу не дает. Вчера задержал меня только за то, что я был без рубахи.

– Старшина Нанба строгий человек. Он на государственной службе, ответил старик. – Но только не спеши судить людей с первого взгляда.

– Как же "с первого взгляда". Без рубашки нельзя, семечками на улице сорить нельзя, в футбол играть на пустыре нельзя…

– Тяжелая жизнь, – сказал старик. – Тяжелая жизнь. Нет, не у тебя, у Нанбы. Все время делать людям замечания.

Павлик пошел к почте. Матери там не было, она, вероятно, ушла на базар.

– Скажите, здесь не было моей матери? – спросил Павлик у девушки, которая выдавала письма "до востребования".

– Была. Но она уже давно ушла, а только что вам прибыло письмо.

Это было снова письмо от Глеба, и снова Павлику. "Ничего, – успокоил себя Павлик, – скоро и мать станет получать письма. Не может же отец в самом деле не ответить ей".

"Радость, радость, радость, радость! – писал Глеб. – Тысячу раз радость! Сейсмическая разведка показала, что в нашем районе есть большие залежи железной руды. Ты понимаешь, какое это счастье! Десять лет я искал руду. Десять лет я искал ее и убеждал всех, что она есть. Всего десять лет. В общем, это пустяк, и мне пришлось совсем не трудно. Подумаешь, всего десять лет! Как хорошо, что не двадцать, что не всю жизнь, что не две человеческие жизни. А то я иногда думал, что я не успею ее найти и тебе придется продолжать мои поиски. А теперь… Теперь мы займемся чем-то более значительным. Мы займемся сверхглубоким бурением. Пройдем в земную кору до пятнадцати километров и дойдем до мантии. Какое красивое и древнее слово "мантия"! Наша земля в ослепительной, огненной мантии с температурой в одну тысячу девятьсот градусов жары. И мы с тобой войдем в эту мантию. И прихватим с собой Кешку и Любу. Пожалуйста, расти быстрее. Твой Глеб".

Павлик прочел письмо второй раз. От радости у него даже закружилась голова. Наконец-то, наконец-то отец нашел руду!

Павлик выскочил на улицу и побежал в сторону базара, потом решил, что, пожалуй, мать уже вернулась домой, и бросился в противоположную сторону.

И тут он увидел ее далеко впереди себя.

– Рита, Рита! – закричал Павлик и бросился ее догонять.

Но по пути к Рите его перехватил старшина Нанба. Уж такое себе место выбрал старшина, что на базар идешь – проходишь мимо Нанбы, на почту идешь проходишь мимо Нанбы, к морю идешь – тоже проходишь мимо Нанбы.

– Опять нарушаешь порядок!

– У меня письмо, – робко сказал Павлик.

– Письмо не дает тебе права вопить на улице, как дикому горному козлу. Сначала вопишь, потом будешь деревья объедать, а потом людей кусать. Так получается?

– Не буду я никого кусать, – сказал Павлик.

– Это еще неизвестно, – ответил Нанба.

Рита заметила Павлика и вернулась.

– Товарищ старшина… – сказала Рита.

– Одну минуту, гражданка…

– Но это мой сын…

– Все равно одну минуту подождите. Ваш сын хулиганил, и я должен с ним переговорить. Кстати, раз этого не делаете вы…

Рита хотела возмутиться, но потом решила, что лучше просто помолчать.

– Я тебе делаю третье замечание, мальчик, – сказал Нанба. – Все люди обычно предупреждают три раза, а потом принимают более решительные меры. У меня другое правило: я предупреждаю четыре раза, а потом принимаю более решительные меры. Советую тебе больше не хулиганить. – Нанба козырнул им и медленно удалился.

– Рита! – сказал Павлик. – Глеб нашел руду!

Рита схватила письмо и прочитала его один раз, потом второй. Опять о ней ни строчки, ни даже полстрочки, точно ее нет на свете.

– Павел, – сказала Рита, – мы приехали сюда загорать и купаться в море, а не болтаться по улицам и слушать наставления бестолковых милиционеров.

Она шла очень быстро, слишком быстро. Павлик еле поспевал за ней. Всем было известно, что у Риты длинные ноги. Она поэтому выигрывала уже пятый год подряд первое место в городе по конькам.

Они пришли на пляж. Точнее, пришли Рита, а Павлик прибежал. Рита на ходу сбросила платье и туфли и бросилась в море. И плавала там целых два часа. Она легла на спину и лежала без движения. А если к ней кто-нибудь подплывал, она тут же уплывала еще дальше в море и снова ложилась на спину.

В общем, в конце концов она заплыла так далеко, что неподалеку от нее появились дельфины. И тогда к ней подплыл на лодке матрос спасательной службы и попросил ее вернуться на берег. Все, все на пляже смотрели, как Рита плыла к берегу в сопровождении лодки.

Наконец она вышла на берег. А матрос – при ближайшем рассмотрении это оказался паренек лет четырнадцати – сказал ей в спину:

– Прошу вас, гражданка, так далеко больше не заплывать.

Хуже всего, когда делают замечания при всех. Это Павлик знал отлично. Но Рите было не до замечаний.

Через несколько дней от Глеба пришло новое письмо:

"Этой ночью случилось несчастье. Я проснулся от колокольного звона. Оделся в одну минуту и выскочил. Вижу – горит моя буровая. Бросились все ее тушить, заливали водой, но поздно. Сгорела до основания. Буровой мастер Захаров заснул. Он еле успел выскочить из огня. Новый дизель, тот, что я привез из города, в огне лопнул. Теперь будут разбираться, что да как. А ведь мы почти пробурили до контрольной глубины, до семисот метров. А теперь надо начинать все сначала".

Потом Павлику пришло еще одно письмо.

"Это, брат, такая печальная история, – писал Глеб. – Бурового мастера Захарова и шофера Савушкина, отца Кешки, будет судить товарищеский суд. А меня и Любу Смирнову записали в свидетели. Дело в том, что Захаров часто пил водку. Его уговаривали, воспитывали, но он все равно продолжал пить. Тогда решили так: не продавать ему водки в магазине экспедиции.

Если вытерпит, то хорошо, а нет – пусть уезжает. Надоело с ним возиться.

Накануне пожара Люба встретила шофера Савушкина, он только что приехал на катере со Стрелки. Они остановились. Люба спросила Савушкина про Кешку. И тут к ним подошел Захаров. Небритый такой, заспанный.

– Привез? – спросил Захаров у Савушкина.

Люба заметила, что Савушкин подмигнул ему. Она никак не могла понять, зачем он ему подмигивает. А Савушкин опять подмигнул.

– Пошли, – сказал Захаров. – Нас ждут. – Он засмеялся. – Нетерпеливые стаканы нас ждут!

И только тогда Люба увидела, что карманы брюк у Савушкина сильно оттопырены. Там были бутылки. Теперь ей все стало ясно: они торопились пить водку. А потом Захаров будет бегать по поселку и вопить разные песни.

Все удивлялись, откуда Захаров берет водку, когда в магазине экспедиции ему ее не продают. Оказывается, ему Савушкин привозит. Савушкин, такой хороший Савушкин, отец Кешки, – и обманывает всех!

– Савушкин! – окликнула Люба. – Подожди!

Савушкин остановился, а Захаров пошел дальше.

– Савушкин, зачем вы привезли водку?

Савушкин сделал круглые глаза.

– Да какая же это водка? Что ты! Разве водку можно? Пару пива взял, жажда мучает.

Он врал, и Люба не стала его слушать.

– Люба! Ты погоди так сурово. Ты никому не говори… про пиво. Захаров упросил. А тут, сама понимаешь, возникнет лишний разговор. Ты ведь девчонка башковитая.

Любе надо было бы рассказать об этом сразу, а она не рассказала. Пожалела Кешку. А Захаров напился во время смены, видно, закурил и бросил горящую спичку. Вот буровая и сгорела. Потом, когда она всем рассказала, что Савушкин возил водку Захарову, то он обозвал ее предателем. Вот такие дела, брат. А суд будет завтра. После суда я тебе напишу. Отец".

Рита стирала дома белье, потом гладила, потом читала книжки. От Глеба письма не было – видно, еще суд не состоялся. А может быть, погода нелетная, и поэтому нет писем.

На море второй день бушевал шторм. Купаться было нельзя, волны захлестывали пляж, они разбивались о камни и падали на набережную мелким дождем.

Павлик бегал под этим дождем.

– Нехорошо, – сказал старшина Нанба.

– Что нехорошо? – удивился Павлик.

Опять этот Нанба придирался к нему.

– Это не замечание. – Нанба даже улыбнулся. – Дружеский совет. Нехорошо так долго бегать под этим дождем. Вода холодная, можно простудиться.

– Что вы! – ответил Павлик. – Вода теплая. У нас летом в Енисее вода в десять раз холоднее, и то я купаюсь.

– Значит, ты издалека, из Сибири?

– Из Сибири. У меня мать и отец геологи.

– Ай-ай-ай! – сказал Нанба. – Такая красивая женщина – и вдруг геолог.

– А что же тут особенного? – спросил Павлик.

– Ничего особенного. Многие считают, что красивые женщины не умеют работать, – сказал смущенно Нанба. – Отсталые люди.

– Воюет мантия, – сказал Павлик и кивнул на море.

– Что ты сказал? – переспросил Нанба.

– Мантия, – говорю, – воюет.

– А… – сказал Нанба. – Что это еще за мантия?

– На глубине пятнадцати километров в земле находится расплавленная масса. Ее температура около двух тысяч градусов жары. И она иногда начинает там бушевать. Ну и тогда на морях начинаются штормы или ураганы или вдруг вулканы извергаются. Когда я вырасту большой, мы с отцом, – Павлик на секунду замолчал, – и с матерью тоже будем заниматься глубоким бурением, чтобы открыть тайну мантии.

Мимо них прошел Валентин Сергеевич. Павлик поздоровался с ним.

– Между прочим, этот гражданин мне определенно не нравится, – сказал Нанба.

– Почему? – спросил Павлик, хотя и ему "этот гражданин" совсем не нравился.

– Человек, который каждый год приезжает на курорт "соло", то есть один, не вызывает у меня восхищения. Где его жена и дети? Нехорошо, если человек думает только о своей персоне.

Когда Павлик прибежал домой, то застал у них Валентина Сергеевича.

– Валентин Сергеевич, – сказала Рита, – приглашает нас в кино. Быстро переоденься и пойдем.

Павлик посмотрел на человека "соло". Он был одет в модные узенькие брюки и в белую шуршащую рубашку, а на шее у него был повязан черный платок. Он был высокий, с сильными руками. Но Павлик смотрел на него, а видел отца. В старом костюме, в котором он ходил в будни и в праздники. У него никогда не было лишних денег, потому что лишние деньги все эти десять лет он откладывал на свои экспедиции в тайгу.

– Ну что же ты тянешь? – сказала Рита. – Собирайся быстрее.

– Я не пойду в кино. – Он хотел сказать матери, что ему совсем не хочется идти в кино с Валентином Сергеевичем, но побоялся прямо сказать так и добавил: – Лучше я посижу дома, а потом схожу на почту.

Валентин Сергеевич промолчал. В общем, ему-то было все равно, пойдет Павлик с ними в кино или не пойдет.

– Я не стану тебя уговаривать, – сказала Рита. – Если хочешь, сиди дома.

И они ушли – Рита и Валентин Сергеевич.

На почте Павлик получил наконец письмо от отца. Письмо было очень длинное, и Павлик долго его читал.

"Суд над Савушкиным и Захаровым состоялся и принес много огорчений, писал Глеб. – Захарова уволили с работы и исключили из экспедиции, а Савушкину сделали хорошее внушение. Ну, в общем, я сейчас тебе опишу все подробнее, чтобы ты сам во всем разобрался.

В тот день я встал рано утром, волновался перед судом: Кешку мне было жалко. Он последние дни убегал от меня и Любы. Встал я и пошел в столовую. А там в окне, где выдают вторые блюда, работает Кешкина мать – Анна Семеновна Савушкина. Раньше она всегда встречала меня приветливо и старалась побольше положить еды. Даже неудобно было, столько она накладывала мне еды. Целую гору моей любимой жареной картошки.

Подошел, улыбнулся. Хотелось ее подбодрить и себя, точно все по-старому между нами.

– Здравствуйте, Анна Семеновна! – говорю.

А она делает вид, что меня не замечает. Смотрит мимо меня.

– Анна Семеновна, – говорю, – вы за что же на меня сердитесь? Ваш муж поступил нечестно, а вы сердитесь. Не ожидал я от вас этого.

Она молчит и подает завтрак: но на тарелке вместо целой горы моей любимой жареной картошки – горсточка лапши. А ведь она знает, что я эту лапшу ненавижу. Обидно стало. Плевать мне было и на картошку, и на лапшу… Я от волнения и есть-то не хотел. Но обидно было, что Анна Семеновна оказалась такой глупой женщиной.

"Неужели, – думаю, – не понимает, что Захарова и Савушкина за дело судят?"

Вернулся домой. Там меня уже ждала Люба.

– У меня Кешка был, – сказала Люба.

– Очень хорошо, – говорю. – Как он, почему не заходит?

– Он просил за отца. "Ты скажи на суде, что ты не видела, что у них было в бутылках, – сказал он. – Может быть, там на самом деле было пиво, а не водка. И тогда отца оправдают". – "А как же справедливость? – спросила я его. – Сам говорил, что справедливость – это самое главное в жизни".

– Ну а что Кешка? – спросил я.

– А Кешка сказал, что справедливость тут ни при чем. "За справедливость надо бороться, – говорит, – когда из-за одного человека страдает другой. А тут никто не страдает".

– Нет, Люба, – сказал я. – Кешка неправ. Справедливость и в большом и в маленьком одинаковая. А мы сейчас боремся с тобой за самую большую справедливость, за справедливость, которая нужна не только тебе или мне, а всем-всем людям. Кешка это поймет, и Анна Семеновна, и, может быть, даже Савушкин поймет.

Суд состоялся около конторы, прямо на улице. Собралось много народу.

На конторском крыльце стоял стол, накрытый красной материей, а справа и слева от крыльца – по одной скамейке.

В стороне от всех я увидел Захарова и Савушкина. Они стояли поддеревом и молча курили. Видно, им не хотелось разговаривать друг с другом, но разойтись им тоже вроде было нельзя. И войти в общую толпу они не могли. Здесь, в общей толпе, было теплее, уютнее, но они не могли войти в эту толпу.

Наконец на конторском крыльце появились трое. Судья – главный механик Костин, заседатели – бригадир строителей Терешин и заведующий гаражом, бывший военный моряк Мальков.

Разговоры утихли. Костин откашлялся и тихо сказал:

– Начнем, пожалуй. – Он посмотрел в сторону Захарова и Савушкина и громко добавил: – Садитесь на эту скамейку! – Он еще раз откашлялся и уже повеселее добавил: – А сюда прошу товарищей свидетелей. – Костин показал на вторую скамейку. – Прошу, товарищи!

Я увидел, как прошла женщина, которая первая подняла тревогу в ту ночь. Потом прошел начальник пожарной охраны. Тогда я тоже пошел к скамейке. Рядом со мной шла Люба. Она делала очень широкие шаги, чтобы идти в ногу со мной, и мне все казалось, что ноги у нее разъедутся и она упадет.

– Люба Смирнова! – сказал кто-то из толпы. – Солидный человек!

В толпе засмеялись. Люба плюхнулась на скамейку рядом со мной.

– В общем, суд у нас будет короткий, – сказал Костин. – Как мы назовем поведение Захарова и Савушкина? Предательством нашему делу.

– Ишь куда хватил! – крикнул Савушкин. – А ты знаешь, что я всю войну прошел?

– Тихо, тихо! – сказал Мальков. – Здесь этим никого не удивишь.

– Вот именно, – сказал Костин.

– Ты нам докажи, что они виноваты доподлинно. Захаров – ясно. Захарова пора проучить, а вот Савушкин? – крикнул Матюшин. Он стоял в первом ряду толпы. – Мы своего в обиду не дадим!

– Так здесь же свидетели, – ответил Костин. – Они все видели.

– А ты им учини опрос как полагается! – выкрикнули из толпы.

Костин откашлялся и повел опрос свидетелей.

Сначала он задавал вопросы женщине, и та рассказывала, как она увидела, что буровая горит, и побежала звонить в колокол.

После нее выступил начальник охраны. Он сказал, что Захаров нарушил противопожарные правила. Во-первых, он курил на буровой, во-вторых, он спал на буровой, точно находился у себя в спальне, и в-третьих – и это самое ужасное, – он был пьян.

– А ты видел, как я пил? – огрызнулся Захаров.

– Может, ты водку и не пил, но, как говорил наш великий писатель Антон Павлович Чехов: "Водку он не пил, но сильно пах ею".

Все засмеялись, а Костин сказал:

– Вот именно!

Потом я рассказал о том, как Захаров работал: когда не пил – хорошо, когда напивался – плохо.

А потом вызвали Любу. И она рассказала, что встретила Савушкина и у него в карманах была водка, а Захаров все торопил его и говорил: "Нас ждут нетерпеливые стаканы". Все снова засмеялись, и Захаров тоже засмеялся.

– А ты-то чего смеешься? – спросил Костин. – Вот выгоним тебя из экспедиции, тогда посмеешься.

– Не имеете права, – сказал Захаров. – Кто вы такие? Милиция? Советская власть? Какая-то девчонка наговорила, а они поверили. Уши развесили.

Савушкин вдруг взметнулся:

– Правильно говорит Захаров! Не имеете права! Девчонке поверили, а может быть, эта девчонка все заливает. По глупости врет. Ребята, а? Девчонке верите, а мне нет! Не возил я водку. Пиво – да. Пиво возил, а водку ни-ни!

– Такая маленькая, а уже ловка на людей наговаривать! – крикнул Матюшин. – Дайте ей по макушке и отправьте домой, пока не заплакала.

– Правильно. Пускай не лезет не в свое дело! – поддержал кто-то Матюшина из толпы.

– Тихо, тихо! – снова сказал Мальков. – Размахались! Я вот был на фронте, так нас один паренек вывел из окружения, в лесу мы заблудились. Я его до сих пор помню. Всю дорогу у нас ни крошки хлеба не брал. А здесь Люба тоже за правду борется, а вы ее за это хотите по макушке ударить.

– Вот именно, – сказал Костин.

Стало тихо, и в тишине Костин сказал:

– Эх, Савушкин, Савушкин! На девочку руку поднял, на подружку своего сына. Решил выкрутиться. Чистоты в тебе нет, смелости нет. А тебе я, Захаров, отвечу: да, милиции у нас нет. Но она нам и не нужна: мы с тобой без милиции справимся. А вот насчет власти ты ошибаешься. Мы тут есть самая высшая власть – народная власть! А теперь, Савушкин, говори всю правду. Не признаешься – хуже будет!

– Говори, говори! – закричали все. – Нечего хвостом вертеть! Говори!..

– Была водка… – сказал Савушкин. – Точно, возил.

А после суд вынес решение: Захарова за пьянство с работы уволить и из экспедиции исключить, а Савушкина оставить с испытательным сроком.

К Любе подошел второй заседатель, Терешин, и крепко пожал ей руку, потом подошел Мальков и тоже пожал ей руку. А потом к ней стали подходить все рабочие подряд. Они жали ей руку и хвалили за правильное поведение. Хлопали по плечу, улыбались ей. Только я боялся, что они оторвут у нее руку.

А я, брат, на этом суде понял, что правильное всегда победит. Жду тебя и Риту.

Да, совсем забыл. На Иркутской ГЭС перекрыли плотину, чтобы повысить уровень воды в Иркутском море. А у нас на Ангаре вода сразу сильно упала, и я увидел на дне реки гребни руды. Это, вероятно, выход руды на поверхность".

Если бы Павлик получил это письмо на день раньше, он тут же побежал бы к матери. Ведь она так ждала привета от Глеба! А теперь она в кино с этим Валентином Сергеевичем.

Павлик вернулся домой, положил письмо отца на самое видное место и ушел. Он гулял по городу и мечтал, как он вызовет Валентина Сергеевича на соревнование по плаванию и обгонит его. Или лучше он вызовет его на силовую борьбу и какой-нибудь хитрой подножкой победит его. И все будут ему хлопать: и Нанба, и Гамарджоба, и мать.

Рита пришла из кино и сразу стала читать письмо Глеба. И вдруг она прочла целую строчку про себя, ту самую строчку, которую она так долго ждала. Но и не это было самое главное. Самое главное было в другом.

"Да, совсем забыл, – писал Глеб. – На Иркутской ГЭС перекрыли плотину, чтобы повысить уровень воды в Иркутском море. А у нас на Ангаре вода сразу сильно упала, и я увидел на дне реки гребни руды. Это, вероятно, выход руды на поверхность".

"Глупый Глеб, глупый Глеб! – подумала Рита. – Он не догадался, что основные залежи руды на дне Ангары. Поэтому он и не мог так долго их найти".

Рита выскочила во двор.

– Гамарджоба! – закричала она. – Куда убежал Павлик?

– Не знаю. А что случилось?

– Ничего не случилось, – ответила Рита. – Просто мы сегодня улетаем домой. Через полчаса надо уехать, чтобы успеть на вечерний самолет.

Старый Гамарджоба не стал расспрашивать: раз ничего не случилось, значит, не случилось. Хотя он-то понимал, что случилось что-то очень важное и хорошее. Он тут же побежал ловить для Риты и Павлика такси.

Когда он вернулся на такси, Рита и Павлик поджидали его на улице. Их чемоданы стояли рядом.

– Даже не посидели перед дорогой, – сказал старик. – Современная спешка.

Он поцеловал Риту, поцеловал Павлика, и те уехали.

– Пожалуйста, побыстрее, – сказала Рита шоферу. – Мы опаздываем на самолет.

– Есть побыстрее! – ответил шофер и дал полный газ.

Но тут раздался пронзительный милицейский свисток, машина резко остановилась, и перед ними появился возмущенный старшина Нанба.

– Товарищ водитель, – сказал Нанба. – Почему превышаете скорость?

– Дорогой Вано, – сказал шофер, – люди опаздывают на самолет.

– Я тебе не Вано, а старшина милиции. – Нанба заглянул в машину и увидал там Риту и Павлика.

Рита не стала смотреть на Нанбу, а Павлик ему улыбнулся, как знакомому.

– Мы опаздываем на самолет, – сказал Павлик. – Мы улетаем к папе!

– Как лицо официальное я не принимаю это во внимание, оправданий у шофера нет. – Нанба снял фуражку. – Но как человек я все отлично понимаю. Езжайте, пусть будет, что я ничего не видел. Счастливый путь!

Когда они немного отъехали, шофер сказал:

– Зверь на службе, но сердце имеет доброе. Я с ним на фронте был. Интересно. Воевал, воевал, ни одного абхазца не встретил. И вдруг узнал, что в соседнем батальоне тоже абхазец воюет. Год не говорил по-абхазски. Говорю комбату: "Разреши поговорить с земляком". Разрешил, только, говорит, на военные темы ни-ни – фашисты подслушивают. Подозвали мне абхазца к телефону, и это оказался Вано Нанба. Интересно. Мы оба от радости чуть не заплакали. Никак не можем наговориться. Ну и конечно, про наступление поговорили. А фашисты, говорят, наш разговор на пленку записали и Гитлеру отправили, чтобы там открыли тайну нового шифра советских. Интересно. Никто ничего не понял. Абхазский язык очень трудный.

Дорога шла вдоль моря, и Рита снова увидела белый пароход.

– Смотри, Павлик, белый пароход! – сказала Рита. – Так мы и не покатались на нем.

Но Павлику уже было не до парохода. Больше всего ему хотелось сесть в самолет и лететь к отцу.

Это был не такой простой полет. Они летели сначала на Ил-18 до Москвы, потом на Ту-104 до Красноярска, а потом на вертолете до экспедиции.

Они летели над морями, равнинами, лесами, горами, а небо все время было светлое, и на крыльях самолета отражалось солнце. Точно наступил какой-то бесконечно длинный день. А все дело в том, что они летели на восток навстречу солнцу. Они летели, обгоняя время, и прилетели в экспедицию как раз к началу рабочего дня.

Они вылезли из вертолета, и у них от долгого полета закружилась голова, и они не сразу рассмотрели в толпе встречающих Глеба. А он узнал их, но никак не мог поверить, что эти загорелые люди, спустившиеся откуда-то с неба, и есть его дорогие, долгожданные жена и сын.

– Ты знаешь, Глеб… – сказала Рита.

Она хотела сказать о том, что руда находится на дне Ангары, но тут она посмотрела на Глеба и поняла, что он все знает.

Она поняла даже больше, поняла, что Глеб об этом знал уже тогда, когда писал им последнее письмо. Просто он хотел, чтобы она догадалась об этом сама, чтобы ей потом не было больно и обидно всю жизнь, что она осталась в стороне.

Они вышли к берегу Ангары. А на противоположном берегу, на том далеком берегу, уже стояла маленькая рубленная из дерева буровая. Треск ее дизелей был так незначителен, что Рита и Павлик его не слышали. Но для Глеба он звучал как гимн, как самая нежная, милая его сердцу музыка.

И тут они увидали новенький белый катер. Он шел по направлению к буровой.

– Откуда у вас такой катер? – спросил Павлик.

– Нам дали его для установок буровых по Ангаре, – ответил Глеб.

– Ну вот, – сказала Рита. – Теперь у нас наконец есть свой белый пароход.

А далеко в Гагре на скамейке сидел старый Гамарджоба. Он держал в руках капроновую нитку и нанизывал на нее раскрашенные миндальные косточки.

"Жалко, что не успел подарить бусы Рите", – подумал старик.

Мимо прошел старшина Нанба. Он приложил руку к козырьку фуражки и почтительно сказал:

– Добрый вечер, отец!

– Добрый вечер, начальник. Присядь, отдохни.

Нанба сел.

– Скажи мне, пожалуйста, почему ты сегодня задержал машину с моими гостями? – спросил старик. – Я видел издали.

– А… – сказал Нанба. – Очень быстро ехали. Жизнью человека рискует. В мирное время. Завтра поймаю этого шофера, отберу у него права.

Когда Нанба ушел, старик подумал о том, что все же у людей стало больше нежности. Гораздо больше.