Бенони

I

Между берегом и домом Бенони раскинулся лес. Это не его лес, это общинный, большой смешанный лес, из хвойных деревьев, берёз и осин.

Летом, примерно в одно и то же время, жители двух соседних приходов заявляются сюда, валят и рубят деревья, управившись, развозят дрова по домам, и лес снова затихает на целый год, а зверьё и птицы снова обретают покой. Изредка какой-нибудь лапландец1 пройдёт лесом из одного прихода в другой. Если не считать лапландцев, один только Бенони шагает через лес что зимой, что летом, хоть в сушь, хоть в дождь, как придётся, парень он крепкий и рослый, перед трудностями не пасует.

Вообще-то Бенони рыбак, как и все на побережье, но помимо того он ещё носит почту, через гору, раз в две недели, а за эту работу получает хоть и маленькое, но твёрдое жалованье. Далеко не все получают каждые три месяца твёрдое жалованье от государства, вот почему Бенони тут вроде как первый парень на деревне среди ровесников. Бывает, конечно, что один либо другой вернётся с моря после удачной путины и будет шататься по дорогам и посвистывать, гордясь своей добычей, и требовать к себе уважения. Но такого уважения хватает ненадолго. Слишком длинные столбцы цифр стоят под именами этих славных ребят в долговых книгах торговца Мака из Сирилунна, и после того как они заплатят Маку свой долг, у них ничего не остаётся, кроме воспоминания о том времени, когда они ходили да посвистывали. А вот Бенони неизменно из года в год шагает по дорогам с королевской почтой на спине и неизменно остаётся первым парнем на деревне, да вдобавок каким-никаким, а начальством с замком и со львом на почтовой сумке.

Однажды утром шагал он по общинному лесу, хотел перевалить через гору, а на дворе было лето, и лес кишел людьми, которые пришли запастись дровами. И была среди них дочь соседнего пастора в шляпке с перьями.

— А вот и Бенони, ну, теперь у меня есть попутчик, — сказала она. Звали её Роза.

Бенони поздоровался и сказал, что, если ей угодно с удовольствием её проводит.

Она была девушка гордая, Бенони хорошо её знал — она подрастала у него на глазах, но прошёл уже целый год с тех пор, как он видел её в последний раз, не иначе она куда-то уезжала. А в доме у пономаря Арентсена подрастал сын, светлая голова, и сын этот уже много лет изучал право на юге. Вполне может быть, что, когда Розы не было дома, она ездила повидать молодого Арентсена. Толком никто ничего не знал, Роза не любила много разговаривать.

Да, у ней было много своих маленьких тайн, она жила сама по себе, своим умом. Вот, например, сегодня ей не иначе пришлось отправиться в путь около четырёх утра, чтобы к восьми оказаться в общинном лесу. Такая она была надёжная и неробкая. Отец у Розы был мужчина крупный и гордый, всё свободное время он отдавал охоте и ловле всякого зверья. А вдобавок он славился своим красноречием.

Так они прошагали час и другой, Бенони и Роза, толковали по дороге о всякой всячине, и Роза расспрашивала его о том и о сём. Потом они присели отдохнуть. Бенони разделил с ней лепёшку, она с удовольствием съела свою долю, чтобы уважить Бенони. Прошагали ещё часок, а тут хлынул тёплый проливной дождь, и Роза предложила куда-нибудь укрыться. Но Бенони, разносчик королевской почты, не мог себе позволить такую трату времени. Пошли дальше, Роза начала оскальзываться на мокрой земле и шагала уже не так бойко.

Бенони окинул её взглядом и сжалился. Поглядев на небо, он прикинул, что дождь скоро перестанет, и сказал, чтобы угодить ей:

— Если барышня желает, можно укрыться под обычной горкой.

Они нырнули под выступ скалы, и там оказалась опрятная пещера.

— Здесь можно отлично переждать, — сказала Роза, забираясь поглубже в пещеру, — вот если бы ещё вдобавок сесть на твою сумку со львом.

— Вот этого я никак не смею, — сказал удручённый Бенони, — но если барышня не побрезгует старой курткой...

С этими словами Бенони скинул куртку и расстелил на земле, чтобы дама могла сесть.

«Какой прыткий», — верно, подумала она со своей стороны, и вполне может быть, что Бенони произвёл на неё приятное впечатление. Она начала шутить с ним, выспрашивать, как зовут его девушку.

Когда миновало десять минут, Бенони вышел из-под навеса и снова испытующе поглядел на небо. А тут как раз шёл мимо один лопарь и увидел Бенони. Звали лопаря Гилберт.

— Дождь всё идёт? — спросил Бенони, чтобы не молчать. Он был несколько смущён.

— Да нет, небо вроде ясное, — отвечал лопарь. Бенони вынес из пещеры свою куртку и почтовую сумку, пасторская дочь вышла следом.

А лопарь стоял и глядел очень внимательно...

Потом лопарь Гилберт спустился к морю, принёс свою новость в посёлок и не обошёл стороной даже лавку в Сирилунне.

— Эй, Бенони, — начал с того дня подшучивать народ, — ты что это делал в пещере с пасторской дочкой? А? Ты вышел оттуда полуголый да разогретый, и куртки на тебе не было. Как это прикажешь понимать?

— Так и понимай, что ты старый сплетник, — отвечал Бенони, будто взаправдашнее начальство. — Попадись мне только этот лопарь!..

Но время шло и проходило, и лопарь Гилберт рискнул ещё раз повстречать Бенони.

— Так что ж ты делал тогда в пещере и чем занимался? — спросил лопарь осторожно, а сам улыбнулся, прищурив глаза, будто глядел на солнце.

— Не твоё дело, — ответил с намёком Бенони и в свою очередь улыбнулся. Ничего более страшного он над лопарём не учинил.

Мало-помалу Бенони начал тщеславиться слухами, которые стали ходить про него и про Розу, пасторскую дочь. Дело близилось к Рождеству; сидя за рождественской выпивкой со своими низкопробными дружками, Бенони и впрямь выглядел человеком, который много чего достиг. Вот и ленсман2 начал его приглашать на должность судебного пристава, и не проходило ни одного аукциона или распродажи, чтобы на ней не присутствовал Бенони. Обученный чтению и письму, он при нужде доставлял также ленсмановы объявления, чтобы зачитать их с церковной горки.

Да-да, жизнь держала себя вполне благосклонно, держала себя вежливо по отношению к Бенони-Почтарю. Всякая работа, за какую бы он ни брался, у него спорилась. И выходит, что Роза, пасторская дочь, не слишком хороша для него.

— В пещере-то!.. — говорил он и прищёлкивал языком.

— Врёшь, поди, что ты её заполучил? — спрашивали дружки.

На это Бенони говорил:

— А как же иначе.

— Чудеса, да и только! Теперь ты хочешь на ней жениться?

И Бенони снова отвечал:

— Вот уж это не твоя печаль. Теперь это зависит только от самого Бенони, ну и от меня, ха-ха.

— А что скажет Николай, сын пономаря?

— Чего ему говорить? Он тут ни при чём.

Итак, слово было сказано.

А потом его повторяли столь часто и столь многие, что, уж верно, повторяли не зря. Одному Богу известно, с чего вдруг, но Бенони вроде бы и сам начал верить в сказанное.

II

Когда достопочтенный господин Якоб Барфуд из соседнего прихода давал человеку знать, что желает с ним побеседовать у себя в приёмной, оставалось только повиноваться. Перед приёмной у пастора было целых две двери, одна наружная, другая внутренняя, и уже между этими двумя дверьми люди снимали шапку.

Пастор велел пригласить к себе Бенони, когда тот заявится с очередной почтой.

«Это мне за мой длинный язык, — всполошился Бенони. — Пастор прослышал, как я выхваляюсь, а теперь хочет погубить меня и сровнять с землёй». Но раз вызов получен, остаётся только идти.

Между двух дверей Бенони сдёрнул шапку с головы и вступил в приёмную.

Но пастор на сей раз оказался вовсе не грозен. Более того, он даже намеревался попросить Бенони об одной услуге.

— Вот видишь, это шкурки песцов, они у меня с начала зимы, но избавиться от них я до сих пор не могу. Возьми-ка ты их и отнеси Маку из Сирилунна.

Бенони почувствовал такое облегчение, что язык у него сразу развязался:

— Ну как же, ну конечно отнесу, прямо сегодня вечером, в шесть часов.

— А Маку передай на словах, что один песец идёт за восемь-десять норвежских талеров.

И Бенони от великого своего облегчения снова завёлся:

— Десять талеров? Скажите двадцать. Нечего отдавать их за безценок, нечего и нечего.

— А деньги ты принесёшь мне.

— В следующий раз. Так же верно, как то, что я стою перед вами... Положу деньги прямо на стол господину пастору.

Идучи домой через перевал, Бенони не испытывал ни голода, ни усталости, до того он был доволен и самим собой, и своей жизнью. Глянь-ка, пастор начал пользоваться его услугами. Он на свой манер вводит его в круг семьи. Может, настанет день, когда и фрёкен3 Роза сделает шаг в его сторону.

Как и предполагал пастор, Бенони получил по десять талеров за шкурку, после чего исправно доставил деньги по адресу. Но на сей раз он не застал пастора. Его приняла пасторша, деньги он передал ей, а в награду за труды получил кофе и рюмочку.

Снова Бенони отправился на побережье, к себе домой, и в голове у него бродили разные мысли. Пусть теперь и фрёкен Роза сделает что-то от себя, дело идёт к весне, самое подходящее время, чтобы ударить по рукам.

Поэтому он написал пасторской дочке письмо и очень искусно его составил. А в конце напрямую просил Розу не отвергать его руки. С почтением, Бенони Хартвигсен, судебный пристав.

Письмо Бенони доставил собственноручно.

Но тут жизнь забыла про свою вежливость по отношению к Бенони. Вести о его недостойных и хвастливых речах за рождественской выпивкой достигли, наконец, соседнего прихода, а в приходе — ушей Розы, пасторской дочери. Настали плохие времена.

Пастор снова за ним послал. Бенони тщательно принарядился, как делал всегда в последнее время, надел одну куртку на другую, чтоб потом верхнюю можно было снять. А вдобавок он подобрал очень красивую ситцевую сорочку.

«Это ответ на моё письмо, — думал Бенони, — он хочет узнать, какие у меня намерения, и он прав, потому как на свете есть много низких обманщиков и соблазнителей. Вот только я не из таких».

Бенони испытывал некоторое смущение. В пасторате он для начала заглянул на кухню, чтобы порасспросить о том о сём, может, он что-нибудь при этом и выведает.

— Пастор хочет поговорить с тобой, — сказали служанки.

«Ну, ничего хуже чем отказ я во всяком случае не услышу», — подумал Бенони. Не беда, он и это переживёт. В конце концов, он не так уж и обмирал по Розе.

— Хорошо, — сказал он служанкам и приосанился. — Коли так, пойду я к нему. — Он огладил свою буйную шевелюру, потому что волосы у него были густые и косматые.

«Верно, он хочет дать мне новое поручение», — размышлял Бенони по дороге к приёмной.

Когда он вошёл, там оказались не только пастор, но и его дочь, и на приветствие Бенони никто из них не ответил. Пастор протянул ему какую-то бумагу и сказал:

— Прочти это.

Сам пастор начал расхаживать по комнате, а Роза так и стояла молча у письменного стола.

Бенони прочёл. Это было признание, что, мол, я, Бенони Хартвигсен, распространял порочащие честь и достоинство сведения касательно меня и фрёкен Розы Барфуд, а потому настоящим публично беру назад свои слова и заявляю, что всё это была с моей стороны гнусная ложь.

У Бенони ушло немало времени, чтобы дочитать бумагу. Под конец уже и сам пастор, озлясь на дрожащие руки Бенони и его затянувшееся молчание, спросил:

— Ну, ты прочёл, наконец?

— Да, — ответил Бенони едва слышным голосом.

— Ну, и что ты на это скажешь?

Бенони, заикаясь:

— Всё верно. Другого и ждать нечего.

И Бенони помотал головой. Пастор сказал:

— А теперь сядь и поставь свою подпись.

Бенони положил шапку на пол, втянув голову в плечи, подошёл к столу и расписался, даже завитушку не забыл, которой привык заканчивать свою подпись.

— А теперь эту бумагу надо доставить в твой приход, ленсману, чтобы он зачитал её с церковной горки.

У Бенони в голове была такая неразбериха, что он мог только пролепетать:

— Да, да, так оно и будет.

А Роза простояла всё время молча и гордо выпрямившись у письменного стола.

Жизнь перестала быть учтивой и обходительной. Близилась весна, вороны уже начали собирать ветви на постройку гнёзд, но куда подевалась радость, и пение, и улыбки, и благодать? Для чего ему теперь богатый улов сельди? У Бенони была небольшая доля в трёх сетях, поставленных на сельдь. Раньше он самонадеянно думал, что эта доля принесёт какой-нибудь достаток для него и для Розы, пасторской дочки. Ну и глупец же он был, жалкий глупец!

С горя он целый день пролежал в постели, глядя, как его старая служанка входит к нему и выходит и снова входит, и когда она спросила, не заболел ли он часом, отвечал, что, мол, да, что заболел, а когда она спросила, не полегчало ли ему, послушно ответил, что, мол, да, полегчало.

Не встал он и на другой день. Наступила суббота. От ленсмана пришёл рассыльный с пакетом.

— Тут человек с пакетом от ленсмана, — сказала служанка, приблизясь к его постели.

Бенони ответил:

— Ладно. Положи пакет сюда.

«Это объяснение, которое я должен зачитать завтра», — подумал Бенони, полежал ещё немного, потом вдруг поднялся и вскрыл пакет: аукционы, беглые арестанты, годовое распределение налогов, а среди всего прочего и его собственное объяснение. Обеими руками Бенони схватился за голову.

Выходит, ему самому и зачитывать, взойти на церковную горку и возвестить свой собственный позор.

Он стиснул зубы и сказал:

— Вот так-то, Бенони!

Но когда настало завтра, и день выдался солнечный, он решил не зачитывать своё объяснение, всё остальное зачитал, а это нет: солнце-то, солнце светило ну до того ярко, и сотни глаз смотрели ему прямо в лицо.

Домой он отправился один и в самом мрачном расположении, нарочно шёл лесом и трясинами, чтобы никого не встретить по пути. Увы, в последний раз кто-то предложил составить ему компанию, а он отказался; с этого дня ему никто ничего не предложит.

Очень скоро всплыло на свет, что Бенони не зачитал с церковной горки одну бумагу. На другое воскресенье ленсман сам надел фуражку с золотым кантом и сам зачитал объяснение Бенони перед толпой народа.

Случай небывалый для посёлка, и загудела молва, перекатываясь от побережья до гор. Падение Бенони свершилось, он вернул почтовую сумку с изображением льва, он в последний раз доставил почту. Теперь он никому на белом свете не нужен.

Он побрёл домой, пришёл в свою комнату и сидел там, и размышлял, и горевал целую неделю. Но однажды вечером к нему заявился владелец одной сети и принёс Бенони его долю улова. «Спасибо!» — сказал Бенони. А на другой вечер к нему заявился Норум, владелец другой, тот, что ставил заградную сеть как раз под окнами у Бенони. И Бенони получил от него за свои три доли в сетях, да вдобавок изрядную плату за своё землевладение.

«Спасибо!» — сказал и на этот раз Бенони. Он не испытывал радости. Он никуда больше не годился на этом свете.

III

Если торговец Мак из Сирилунна хотел сделать человеку что-нибудь плохое или что-нибудь хорошее, у него хватало власти хоть на то, хоть на другое. А душа у Мака была и чёрная и белая. Как и его брат, Мак из Розенгора, он мог делать что захочет, но порой он даже превосходил брата, когда позволял себе делать то, чего делать не положено.

И вот этот Мак послал за Бенони, чтоб тот немедля к нему прибыл.

Бенони последовал за гонцом, а был это один из Маковых приказчиков. Совсем упав духом, Бенони спросил:

— Зачем я ему понадобился? У него вид сердитый?

— Откуда мне знать, зачем ты ему понадобился, — отвечал приказчик.

— Ладно, тогда с Богом, — мрачно сказал Бенони. Но перед конторой Мака на него напала робость, как ещё никогда в жизни. Он так долго стоял в прихожей, всё прокашливался и приводил себя в порядок, что Мак, услышав движение за дверью, сам рывком её распахнул.

— Ну, давай входи! — это сказал сам Мак.

И по его виду нельзя было угадать, собирается он возвысить Бенони или, напротив, свергнуть его в бездну.

— Ты плохо себя вёл, — сказал Мак.

— Да, — отвечал Бенони.

— Но другие вели себя не лучше, — добавил Мак и с этими словами начал расхаживать по своей конторе, останавливаясь перед окном и выглядывая из него. Потом вдруг он повернулся и спросил:

— Ты за последнее время заработал кой-какие деньжонки?

— Да, — ответил Бенони.

— А что ты с ними намерен делать?

— Не знаю. Я сейчас ни о чём не думаю.

— Ты бы селёдки на них купил, — сказал Мак. — Здесь селёдка ждёт тебя прямо перед дверью, ты засолишь и разделаешь столько, сколько у тебя хватит денег, а потом отправишь на юг. Бочки и соль, если захочешь, можешь взять у меня.

У Бенони даже голос сел, он не сразу мог ответить, и тогда Мак спросил его прямо в лоб:

— Завтра можешь начать?

— Как господин прикажет.

Мак снова подошёл к окну и повернулся спиной к Бенони. Должно быть, стоял и думал. Да, уж этот Мак умел думать. У Бенони оставалось немного времени, и он начал думать в свой черёд. Что до ведения дел, тут Мак был сущий дьявол, и душа у него, возможно, была скорей чёрная, чем белая. Бенони знал, что Маку принадлежит большая часть сельди, которая заходит в сети перед его домом, стало быть, теперь он хочет воспользоваться случаем и кое-что сбыть с рук, хочет расторговаться. Время идёт к лету, и есть селёдку будет уже не совсем безопасно. А заодно он спихнёт запас пустых бочек и запас соли.

Прикинув всё это в уме, Бенони сказал:

— Смотря по деньгам, само собой.

— А я тебе помогу, — сказал Мак и повернулся к нему лицом. — Чтоб ты снова встал на ноги. Ты наделал ошибок, не без того, но ведь и другие их тоже делают, и хватит тебя наказывать.

Вот видишь, он и вправду так думает, решил Бенони. Он размяк от чувства благодарности и ответил:

— Я очень благодарен господину.

А всемогущий Мак сказал:

— Я собираюсь отправить письмецо нашему доброму пастору из соседнего прихода. В конце концов, я Розин крёстный, вот я и хочу сказать от себя несколько словечек её отцу и ей самой. Впрочем, тебе это и знать-то незачем. Денег у тебя сколько?

— Да уж наберётся маленько.

— Ты, наверно, догадываешься, — продолжал Мак, — что большой роли твои талеры для меня не играют. Полагаю, ты и сам это понимаешь. Словом, дело не в деньгах. Просто я хочу помочь тебе снова встать на ноги.

— Великое спасибо господину и великая хвала.

— Ты заводил речь о цене. О цене мы успеем уговориться завтра. Встретимся сразу у катера.

Мак кивнул в знак того, что разговор окончен, но когда Бенони уже открыл дверь, крикнул вслед:

— Постой-ка, раз уж я всё равно обронил слово о письме, письмо-то у меня готово, ты можешь взять его и опустить в ящик, тогда оно завтра будет отправлено...

Итак, Бенони начал скупать сельдь. Он нанял людей, которые разделывали и засаливали его сельдь и перекатывали его бочки туда и обратно. Раз уж Мак из Сирилунна вновь оказал ему доверие, у кого бы хватило фанаберии4, чтобы уклониться? Мало-помалу Бенони ощутил в своей крепкой груди чувство былого покоя и силы.

Он вовсе не совершил дурацкую покупку, поддавшись на уговоры Мака. Нет, получив первое же хоть и маленькое поощрение, он стал по-прежнему смекалистым и расторопным парнем. И не все свои деньги он вбухал в сельдь. Довольно и половины, подумал он про себя. Вдобавок письмо Мака пастору уже отправлено, и вернуть его назад Мак при всём желании не смог бы.

Бенони скупал сельдь и засаливал и мало-помалу начал становиться человеком. Он заметил, что люди начали с ним здороваться, когда он шёл к месту разделки и обратно, а ещё что они начали величать его «господин», потому как он заделался коммерсантом.

Торговля селёдкой вполне могла кончиться для него крахом, да и сам Мак не имел того барыша, на который рассчитывал поначалу. Но покуда Мак, действуя с большим размахом, снарядил два гружённых сельдью парохода в Берген5, Бенони и ещё два человека команды попозже когда весна уже близилась к концу, без шума, без гама вышли в море на одной из Маковых шхун. Он приставал к большим и малым посёлкам и продавал свой товар бочками. Всё могло быть и хуже, а так он кое-что заработал и даже сумел отложить малую толику. Домой он вернулся на Святого Ганса.

И получилось так, что Роза, пасторская дочь, верхом на коне снова пересекла его путь возле церкви. В их посёлке мало кто ездил верхом, и все прихожане с любопытством воззрились на Розу. Бенони смиренно и почтительно поклонился, сняв шляпу, чем вызвал у неё ответный кивок. На лице у неё не мелькнуло ни малейшей тени, она просто шагом продолжала свой путь, и ветер развевал её вуаль, словно синий дымок. Она и вся-то напоминала видение.

Вот и на этот раз Бенони возвращался домой лесом и трясиной. «Я, конечно, хуже многих других, — думал он, — но благородная барышня прослышала, может быть, краем уха, что я снова встал на ноги и малость поднялся. Не то с чего бы ей кивать в ответ на мой поклон?».

На исходе лета он получил от Мака предложение отвести в Берген Маков галеас6 с вяленой треской. Он ни разу до того не бывал в Бергене, но ведь надо же когда-нибудь и начать, раз другие находят туда дорогу, найдёт и он.

— Вот видишь, у тебя лёгкая рука на всякое новое дело, — снова сказал ему Мак.

— И рука и нога у меня те, которые господин помог мне обрести снова, — отвечал Бенони, как и следовало отвечать, и тем воздал Маку честь.

Заделаться шкипером на галеасе «Фунтус» было для Бенони немаловажным шагом, он теперь стал вровень со школьными учителями, а поскольку у него завелись деньги, ему незачем было заходить в дальние деревни к мелким торговцам.

Незадолго до Рождества он вернулся на своём галеасе домой, всё прошло как лучше и не надо, а сам галеас был доверху нагружён различными товарами, которые Мак заказывал в Бергене, чтобы таким путём сэкономить расходы на доставку.

Отвечая с капитанского мостика на приветствия и потом сходя на берег, Бенони ощущал себя в душе прямо адмиралом. Мак принял его дружелюбно и по-благородному, в собственных покоях, и своими руками поднёс ему рюмку. Бенони впервые сподобился там побывать, там на стенах висели большие картины, и мебель была золочёная,, полученная Маком в наследство, и ещё на потолке висела люстра с сотней подвесок из чистого хрусталя. Потом они вдвоём прошли в контору, где Бенони предъявил свои расчёты, а Мак его поблагодарил.

Итак, Бенони поднялся в глазах людей выше, чем когда бы то ни было, и люди мало-помалу начали величать его по фамилии Хартвигсен, а пример показал Мак. Никогда прежде, даже в бытность свою королевским почтальоном и судебным приставом, он ни для кого не был Хартвигсеном, а вот поди ж ты. Бенони обзавёлся гардинами для окон в своей комнате, хоть это, может, и было важничаньем с его стороны, и в доме у пономаря немало о том судачили. Из Бергена он привёз несколько тонких белых сорочек и надевал их, когда ходил в церковь...

А на рождественские праздники он получил приглашение к Маку. Мак теперь жил один, дочь его Эдварда вышла замуж за финского барона и совсем не приезжала домой; хозяйничала у него экономка, хоть и посторонняя женщина, но своё дело она знала хорошо и была очень обходительная.

Собралось много гостей и среди них Роза, пасторская дочь. Завидев её, Бенони робко вильнул в сторону.

Но Мак сказал:

— Это фрёкен Барфуд, ты её знаешь, и она не из тех, кто держит на кого-нибудь зло.

— Бенони, я узнала от крёстного, что ты ни в чём не виноват, — прямо и откровенно заговорила Роза. — Что у вас были рождественские посиделки и что сказал это совсем другой. Это меняет дело.

— Не знаю... может, и я сам... ничего не говорил... — залепетал Бенони.

— Ну, и довольно об этом, — вмешался Мак и увёл Розу, словно отец.

Бенони приободрился, на сердце у него посветлело и полегчало. Вот и опять Мак ему помог, убелил его как руно. Бенони настолько взыграл духом, что подошёл к ленсману и поздоровался с ним. Позднее за столом он, может, и не во всём держал себя как другие благородные господа, но зато он не спускал с них глаз и многое перенял за этот вечер. Макова экономка сидела рядом с ним и славно о нём заботилась.

Из застольного разговора он узнал, что Роза, пасторская дочь, вскоре снова собирается ненадолго уехать. Он украдкой поглядел на неё. Если кто гордый и благородный, он и есть гордый и благородный, тут уж ничего не попишешь. Какой прок зашибать деньгу на селёдке и развешивать гардины на окнах? Коль скоро человек не рождён для благородства, быть ему Бенони до скончания века. Конечно, Роза — девушка уже не сказать чтобы первой молодости, но Бог наградил её светло-русыми волосами, и ещё она так красиво улыбается сочными губами. И груди такой высокой ни у кого нет. Не надо мне быть дураком и дальше глядеть на неё, подумал Бенони.

— В фьордах уже берут сельдь, — в полной тишине вдруг произнёс Мак, показывая ему депешу. — Приходи завтра в контору прямо утром.

Бенони предпочёл бы посидеть дома, наслаждаясь почтением, которое выказывали ему как шкиперу с галеаса. Тем не менее он с утра пораньше отправился к Маку.

— У меня есть для тебя предложение, — сказал Мак. — Я уступлю тебе за наличные свою большую сеть, и тогда ты сможешь закидывать в море свою собственную. Как я уже говорил, сельдь перекрыта в фьордах.

Бенони был не лишён чувства благодарности, он помнил, какую поддержку оказал ему Мак вчера вечером. Но сеть у Мака давно уже была не такая, как вначале. Ответил он только:

— Не гожусь я для этого дела.

— Ещё как годишься, — возразил Мак, — у тебя рука лёгкая. Вот у меня всё по-другому, и я должен перепоручать свои дела другим, а для сети у меня и вовсе нет подходящего человека.

— Я бы мог забросить её для господина Мака, — предложил Бенони.

Мак покачал головой.

— Я её задешево уступлю, со шлюпками и оснасткой, и дам два бинокля в придачу. Задаром, можно сказать!

— Ладно, я подумаю, — неохотно согласился Бенони. И вот он думал, и думал, и думал, но дело кончилось тем, что он купил сеть. Среди них всех Мак не знал себе равных, и Бенони боялся лишиться его расположения. Он набрал людей и с большой сетью вышел на своём галеасе в фьорд.

Но теперь вдобавок ко всему требовалась ещё и благосклонность небес.

Три недели он стоял на якоре с другими судами и ждал у моря погоды. Сельди было всего ничего, он несколько раз забрасывал сеть, но вытаскивал только малость суповой сельди, команде на обед, а для-ради такого улова незачем было выкладывать за сеть столько денег. Настроение у Бенони всё больше портилось, изрядную часть своих сбережений он ухлопал на эту никудышную покупку, от которой покамест нет никакого проку и которая вдобавок с каждым днём всё пуще загнивает. Словом, такой благодетель, как Мак, ему явно не по карману.

Как-то вечером он сказал своей команде:

— Здесь больше ждать нечего. Ночью снимаемся с якоря.

В ночной тишине они выбрали якорь и подняли паруса. Ночь была угрюмая и холодная, они шли вдоль берега. Близилось утро. Бенони как раз собрался было вздремнуть с горя, но тут со стороны открытого моря раздался дальний гул. В полумраке Бенони поглядел на восток и поглядел на запад, но не увидел никаких признаков надвигающейся бури. «Какой странный гул стоит в воздухе», — подумал Бенони. Он по-прежнему продолжал держаться вдоль берега, слегка развиднелось, занимался туманный день. Гул подступал всё ближе. И вдруг Бенони выпрямился, начал пристально всматриваться в даль, и хоть пока немного можно было увидеть, но по дальнему птичьему крику Бенони смекнул, что движется ему навстречу. Он немедля взбодрил своих людей и приставил к делу.

Это со стороны моря шла сельдь.

Стая сельдяных китов, столпотворение в воде и тысячеголосый крик птиц над водой гнал сельдь в фьорд.

Но шлюпки Бенони отошли на слишком большое расстояние, они уже были почти у берега, и пока он успел достичь середины фьорда, стая китов и птицы прогнали косяк мимо. Поверхность моря забелела от китовых фонтанов и от чаек.

«Незачем было и выходить в море», — мрачно подумал Бенони.

Теперь не оставалось ничего, кроме как покрутиться в фьорде ещё несколько часов, чтобы по возможности поспеть к завершению пира.

Светало. То один, то другой кит на большой скорости проносился мимо под водой.

И тут Бенони увидел огромную стаю птиц, державшую курс в открытое море. Сельдь, описав огромную дугу, повернула, и киты продолжали её гнать. Бенони стоял в бухте, недалеко от берега, но тут, должно быть, произошло что-то, заставившее сельдь разбиться на два косяка, возникло непонятное замешательство, может, это ушедшие в глубину киты всплыли навстречу потоку рыбы и рассекли его надвое. Спинки рыб, словно скопления звёзд, засверкали между шлюпками Бенони. Не имело никакого смысла вытравливать сеть среди китов. У Бенони дух захватило: он увидел, что бухта словно вскипела, что небо над ней побелело от птичьей стаи и что вся она битком набита сельдью. Бенони бросил несколько отрывочных команд, сделал несколько молниеносных бросков там и тут, и сеть пошла на глубину, натянулась от одного берега бухты до другого, сельдь стояла в бухте словно на суше, и вот тут-то большая сеть пригодилась как нельзя лучше.

А стая китов и птиц висела над морем, указывая, куда подался второй косяк.

Бенони обливался потом, и колени у него дрожали, когда он спустился в шлюпку и приказал провезти себя вдоль сети, чтобы проверить, что она стоит как положено.

«Выходит, мы всё-таки не зря вышли в море», — подумалось ему.

Он отправил двух помощников к Маку с письмом, где сообщал о большом улове, попутно рассказывал, какая именно сельдь, и что хорошо смешаны породы, и что бухта достаточно глубока, стало быть, незачем опасаться донного привкуса. Вдобавок всё это похоже на Божий промысел, писал он, сельдь вошла в фьорд и словно сама себя заперла у него на глазах в бухте... А что до количества, то я не смею о нём судить, ибо это дано лишь тому, кто сосчитал звёзды на небе. Но оно весьма велико. С почтением, Бенони Хартвигсен, как меня зовут.

Мак и тут оказался ему хорошим другом, он по своему почину разослал депеши на запад и на восток, чтобы обеспечить ему покупщиков. Парусники и пароходы каждый день заходили в фьорд и бросали якорь перед сетью Бенони, приходили и рыбацкие баркасы из его родного посёлка за наживкой для Лофотенских промыслов7; с ними он не мелочился, а отсыпал задаром и полной мерой.

В маленькой бухте царило теперь никогда не виданное здесь оживление: пришлые торговцы, и евреи-часовщики, и канатные плясуны, и утешные девочки из больших городов, — стало шумно, как на ярмарке, на голых берегах воздвигся посёлок из ящиков, палаток, балаганов. И во всех руках рыбьей чешуей блестели деньги.

IV

По весне Мак напрямки сказал ему:

— Вот что я тебе скажу, дорогой мой Хартвигсен, пора тебе жениться.

Заслышав эти слова, Бенони из кокетства напустил на себя смиренный вид и ответил:

— Да кому ж я такой нужен?

— Ну, ясное дело, ты должен выбрать себе ровню, а не бросаться очертя голову, — невозмутимо продолжал Мак. — Есть у меня на примете одна дама. Впрочем, об этом мы сегодня говорить не станем. Ты мне лучше скажи, Хартвигсен: терпел ли ты большие убытки с тех пор, как связался со мной?

— Убытки?

— Меня, знаешь ли, вот что удивляет: ты ведь изрядно заработал, а помещать свои деньги у меня и не думаешь.

— Не так уж много я и заработал.

— Значит, ты всё прячешь в сундук? Странно, странно. Как твои родители хранили деньги у моих, так и тебе надо бы хранить их у меня. Не то чтобы у меня была в том корысть, но так заведено.

Бенони ответил уклончиво:

— Просто старые люди передали мне свои страхи.

— Страхи? Они, верно, рассказывали тебе про всякие банкротства после войны? Мой отец был крупный коммерсант. Он и не обанкротился. А я, по-моему, тоже не из мелких и тоже не банкрот. Надеюсь и впредь с Божьей помощью...

— Я и сам думал принести господину свои гроши.

Тут Мак снова подошёл к окну, задумался, а потом начал говорить, спиной к Бенони:

— Весь посёлок ходит ко мне, я им всё равно как родной отец. Они приносят мне свои шиллинги и оставляют, пока шиллинги не понадобятся им снова, а я даю им расписку со своим именем: Сирилунн, дня такого-то и такого-то, Фердинанд Мак. Проходит время, когда долгое, когда короткое, люди являются снова и просят свои деньги обратно, вот расписка, говорят они. Ну ладно, я отсчитываю деньги, пожалуйста, получите. А они мне говорят: что-то их больно много. Мы тебе меньше оставляли. А это проценты — отвечаю я.

— Да, проценты, — невольно повторил Бенони.

— Разумеется, проценты. Мне нужны деньги, и я их зарабатываю, — с этими словами Мак отвернулся от окна. — А вот у тебя, Хартвигсен, денег куда больше. И потому я выдам тебе не простую расписку, а составлю закладной лист по всей форме. Я говорю это потому, что так я делаю. Нельзя обращаться с людьми состоятельными, как с мелюзгой, у людей состоятельных должна быть уверенность. Твои деньги — это не такая сумма, которую я могу безо всякого достать из кармана и вернуть тебе по первому требованию, вот почему ты отдашь деньги под заклад Сирилунна со всем его добром и пароходством.

— Помилуйте, господин Мак! — вскричал растерянный Бенони. Потом, словно желая смягчить такую свою непочтительность, добавил: — Я думаю, господину не надо так говорить, это уже слишком.

С детских лет, сколько Бенони себя помнил, о Маке из Сирилунна и о его богатстве не было двух мнений. Одни только торговые склады и пристань, мельница и винокурня, причалы, пекарня и кузня стоят во много раз больше, чем жалкие сбережения Бенони, а к этому ещё надо добавить самое усадьбу с живорыбными садками, с болотами морошки, с сушильнями.

Но к вящему смущению Бенони Мак продолжал снисходительно и ласково:

— Я просто хочу сказать, как это делается у меня. И значит, ты можешь быть спокоен за свои деньги. Впрочем, довольно об этом.

Бенони, заикаясь:

— Дорогой господин, дайте мне срок обдумать ваши слова. Если б меня в своё время не застращали старики... Но, конечно, раз вы... Сам-то бы я не прочь...

— Довольно об этом. Ты знаешь, о чём я думал, пока стоял у окна? О моей крестнице Розе Барфуд. Почему-то она пришла мне на ум. А ты о ней не думал, Хартвигсен? Удивительное это дело с молодёжью. Она уехала на юг после Рождества, собиралась пробыть там целый год, а сама уже вернулась. Может, её что-нибудь тянет домой? Ну ладно, Хартвигсен, до свидания. И обдумай это насчёт денег, обдумай, если захочешь. Только если сам захочешь...

Но дальше всё обернулось так, что Бенони и сам носа не казал, и денег своих не приносил Маку. Не беда, пусть доспеет, верно, думал про себя Мак, этот скользкий угорь во всяких делах и делишках, пусть себе мешкает с ответом, верно, думал Мак. А послать к Бенони гонца ему и в голову не приходило.

Бог не обидел Бенони разумом, он прекрасно понял намёки Мака насчёт Розы, пасторской дочери. Поразмышляв несколько дней и ночей, он мало-помалу раззадорился и решил не связываться с Маком, а действовать на свой страх и риск. Ну какой он хозяин тому богатству, которое хочет навязать ему Мак, откуда оно возьмётся, это богатство? О нет, Бенони был далеко не дурак.

Вырядившись в две куртки и нарядную рубашку, он пошёл сперва лесом, потом перевалил через гору. Путь он держал прямиком в пасторат, а пастору по его расчётам следовало быть в соседней, соподчинённой церкви.

Для начала он прошёл на кухню и сообщил, что едет по делам, ему надо съездить через пролив, так вот не уступит ли ему пастор на время свою лодку.

А пастора нет дома, ответили девушки.

Тогда, может быть, фру пасторша или фрёкен Роза дома? Передайте им поклон от Бенони Хартвигсена.

Лодку он получил, но ни фру пасторша, ни фрёкен Роза не вышли к нему и не сказали: «А-а, Хартвигсен, здравствуй, здравствуй! Милости просим зайти в комнаты».

Зряшная затея, подумал Хартвигсен. Он перебрался через пролив, побродил какое-то время по лесу, вернулся обратно и снова заглянул на кухню, чтобы поблагодарить за лодку.

Всё с тем же результатом. Хозяева так и не показались.

Совсем зряшная затея, подумал Бенони, переваливая через гору по пути домой. Пусть он твёрд и удачлив во многих делах, но с важными господами он всегда оставался робким и неумелым. «Как же мне быть? — рассуждал он дальше. — То ли подобрать себе жену по своему достатку, то ли посвататься к одной из прежних подружек и вместе с ней опуститься на дно?».

Дома дел было невпроворот. Четыре плотника подрядились выстроить у него большой навес для баркасов, но охоты заниматься делами совсем не было, недовольство всё росло, он стал очень недоверчивый и про себя подозревал, что люди собираются по-прежнему называть его Бенони, а не Хартвигсен. Чем же он навлёк на себя такое поношение?

Однажды Мак сказал ему:

— Вот ты строишь навес, а навес тебе без надобности. Для твоего баркаса всегда найдётся свободное место под моим навесом. А тебе надо бы совсем другое: тебе надо бы сделать пристройку к дому. Если ты в добрый час надумаешь жениться, тебе понадобятся ещё комнаты. Дамы это любят.

Они ещё малость потолковали об этом, и вдруг Бенони осенила мысль, что надо немедля сходить домой и принести деньги, — это самое малое, чем он может доказать Маку своё доверие. По дороге домой он снова всё обмозговал и взвесил: при огромном закладе, под который Мак возьмёт от него деньги, его шиллингам ничто не угрожает, напротив, он станет как бы тайным компаньоном Мака и совладельцем Сирилунна. Ох, деньги, деньги, когда судьба благосклонна, она и бедняка делает царём.

Бенони вернулся и приволок своё богатство, тяжёлый мешок серебра. Бенони не стал жаться, раз уж Мак так высоко его ставит и считает богачом, пусть не испытает разочарования. Вот почему Бенони приложил даже норвежские талеры, чтобы получилось ровным счётом пять тысяч, то есть вполне значительная сумма.

— Господи Исусе! — воскликнул Мак, чтобы польстить ему.

— Вы уж не посетуйте за такой жалкий вклад. Больше не сыскалось, — промолвил Бенони, напыжась от гордости.

Но Мак решил не давать ему спуску.

— У тебя, никак, серебро? Бумажки ведь тоже идут по номиналу.

— Куда идут?

— По номиналу — это значит, что они ничуть не хуже серебра. Да ты ведь и сам знаешь. Хотя, впрочем, серебро лучше.

— Я просто думал, что принёс хорошие деньги, и бумажки и серебро, — сказал Бенони, малость обескураженный.

И снова Мак не дал ему спуска и коротко сказал: «Ну да», — после чего принялся считать. Подсчёт занял много времени, на столе сперва вырастали столбики талеров, столбики сгребались в кучу, а куча вновь исчезала в мешке. Потом были отдельно подсчитаны бумажные деньги, а потом Мак, с полной торжественностью подойдя к делу, написал большое долговое обязательство.

— Спрячь хорошенько этот документ, — многозначительно сказал он Бенони.

Но тут произошло и ещё одно не менее важное событие: Роза, пасторская дочь, не только пожаловала в Сирилунн, но и поглядела прямо в лицо Бенони добрым и проникновенным взглядом, словно много о нём думала. А потом она и вовсе заявилась к нему в отлив и сказала:

— Я просто хотела посмотреть на твой новый навес.

— Не так он и велик, чтобы вам его показывать, — сказал Бенони, не умея совладать со своим смущением и радостью. Немного оправившись от смущения, он сказал: — Я ещё хочу и комнаты пристроить.

— Да что ты говоришь! И сколько же комнат ты хочешь пристроить?

— Ну, я думал гостиную и ещё спальню, — осторожно ответил Бенони.

— Это ты хорошо придумал, — сказала фрёкен Роза приветливо. — А после этого ты, верно, женишься?

— Уж как получится.

— Я, конечно, не знаю, какова она, та, которая здесь поселится, но на твоём месте я бы построила спальню большую и светлую.

— Да, да, — ответил Бенони, — вам бы это понравилось?

— Да.

Тут Бенони расхрабрился и, прежде чем она ушла, сказал:

— Не побрезгуйте, придите взглянуть, когда всё будет готово.

И вот Бенони построил гостиную и большую спальню, причём даже малость перестарался и построил спальню тех же размеров, что и гостиную. Когда Роза пришла посмотреть, у Бенони сердце запрыгало, как у зайца, при мысли, что он сделал что-то не то. Но Роза держала себя приветливо, как и в первый раз, и заявила, что точно так она всё это себе и представляла.

Именно тут ему следовало бы вымолвить одно словечко, но он его не вымолвил. Вместо того он вечером пошёл к Маку и попросил сказать это словечко Розе вместо него, конечно, если Мак видит здесь хоть малейшую возможность.

В кратких словах Мак чётко изложил суть дела, слегка улыбнулся обоим и вышел из комнаты.

И они остались вдвоём.

— Скажу тебе по чести, Бенони, я не думаю, что из этого выйдет что-нибудь путное, — прямо ответила Роза. — Я долгое время была помолвлена с одним человеком на юге, и не случайно я так часто уезжала из дому.

— Может, вы за него и собираетесь замуж?

— Нет, из этого ничего не выйдет. С ним у меня никогда ничего не выйдет.

— Тогда, может, вы не откажетесь от меня? Но я именно таков, как сижу здесь перед вами. Я простой человек. Стало быть, мне здесь ждать нечего.

Роза задумалась, изредка помаргивая.

— А если попробовать? По мнению крёстного, я именно так и должна поступить. Но для начала признаюсь тебе честно, — с улыбкой добавила она, — что не ты моя первая любовь.

— Нет, нет, об этом я и не мечтаю, но мне до этого нет дела, — отвечал Бенони по своему разумению.

Короче, они ударили по рукам...

В последующие недели люди немало судачили об этом удивительном событии, о том, что хотя здесь, может, и виден промысел Божий, но всё равно как-то странно... А в доме у пономаря выражались без обиняков: Божий промысел, говорите? Никакой не промысел, а селёдка. Не разбогатей Бенони на сельди, не видать бы ему Розы как своих ушей.

У них ведь подрастал свой сын, и он скорей был бы парой для Розы.

V

Прошло несколько недель. Роза частенько наведывалась к Маку в Сирилунн, и Бенони всякий раз там с ней встречался. Люди их не поддразнивали: нет такого заведения дразнить парочку, которая ничего не таит, а Роза и Бенони-Почтарь открыто признавали, что, мол, да, что они дали друг другу слово.

Бенони продолжал доводить до ума свой дом и навес, обшивал панелями и красил, не хуже чем у других богатых людей, и те, кто видел его пристройки с моря, говорили: «Вот там стоит господский дом нашего Бенони».

В Сирилунне была веранда, и Бенони уже подумывал, а не пристроить ли и ему такую же веранду к своему дому, конечно, в уменьшенном масштабе, без деревянной резьбы, просто, чтобы был такой уютный уголок с несколькими сиденьями. Для начала Бенони дал задание маляру.

— Чего-то я зазнался последнее время, и хочется мне соорудить закуток, — сказал он, — эдакий ерундовый закуточек.

Маляр, из местных, поначалу не понял.

— Закуток?

— Ну, люди ещё кличут это верандой, — пояснил Бенони и отвернулся.

— А для чего вам веранда?

— Ты, может, и прав. Я хотел её для приятности, чтоб было где постоять и поглядеть вдаль.

Никак, маляр смеётся? С этим Бенони покончит без всякого, смеяться себе прямо в лицо он никому не позволит. И Бенони кликнул плотников, которым с излишними подробностями растолковал, чего именно ему надо, наметил высоту и дал прочие указания.

— Пусть будет такое место, где можно летом посидеть, попить кофейку.

Плотники были народ смекалистый, родом не из этих мест, а потому успели многое повидать на белом свете.

— У людей с достатком всегда есть веранда, — сказали плотники и одобрительно кивнули.

Несколько дней спустя Бенони осенила новая идея. В Сирилунне ко всему была ещё и голубятня. Она стояла посреди двора и держалась на одном столбе, была выкрашена белой краской, а наверху красовалась медная шишечка. Голуби вносили большое оживление, а куры не шли ни в какое сравнение с голубями.

— Надумай я завести хороших, породистых голубей, мне их даже девать будет некуда, — сказал Бенони.

Он взял одного из плотников и показал ему, где должна стоять голубятня.

Так проходили недели, и настала осень. Бенони хлопотал дома и потому не вышел в море. Плотники и маляры уехали, напоследок они выполнили ещё одну работу — застеклили веранду цветными стёклами, и получился всё равно как вход в райские кущи. Даже в Сирилунне и то не было цветных стёкол, этот проныра Бенони выносил идею со стёклами у себя в голове.

Но когда ремесленники ушли восвояси, Бенони одолела скука, он пошёл к Розе и прямо сказал ей, что одному здесь просто невмоготу, так вот не собирается ли она кое-что изменить? А Роза отнюдь не торопилась сбыть себя с рук, они вполне могут пожениться и весной, дело терпит.

Бенони занялся прибрежным ловом, но когда бухта начала покрываться льдом, так что дорога к открытой воде отнимала слишком много сил, он перестал выходить в море. Теперь у него совсем уже не осталось никаких занятий, кроме как ходить в церковь по воскресеньям. Выдавались такие дни, когда он был рад снова взвалить на плечи почтовую сумку со львом. Но сумку теперь носил один мелкий арендатор с пасторского двора, невидный отец семейства.

И Бенони начал ходить в церковь. На нём было две куртки и сапоги с лаковыми отворотами. Он не горбился, спина у него была прямая, как у памятника, и когда все запевали псалмы, он тоже не ударял лицом в грязь. А когда он стоял на церковной горке, он тоже не держал себя таким глупцом, который не желает больше узнавать простой люд, но уж если он стоял и мёрз до синевы, то, верно, не ради какого-нибудь пустякового разговорчика. Мак да я, да мы с Маком, хочешь веришь, хочешь нет, но мы с ним получили вчера депешу, что сельдь идёт из моря в бухту. Когда подручный ленсмана дочитал свои документы и объявления, он подошёл к Бенони и задал такой вопрос:

— Про сельдь — это откуда известно?

Бенони ответствовал:

— Мы оба поднялись вчера на борт и обо всём расспросили.

Очередной вопрос и ответ Бенони:

— С завтрашнего дня я начну помаленьку заниматься делом.

Люди стояли кругом и кивали. Ох уж этот чёртов Бенони: он получает депеши от самого Господа Бога, даже если речь идёт просто о сельди. А Бенони, запустив руку в свою густую гриву и обнажив в улыбке зубы, крепкие и желтые, как у моржа, сказал, что, конечно, нет, так высоко он не залетает, это, конечно, преувеличение, но, хотя он человек маленький, кой-какой опыт у него, конечно, есть.

Когда Бенони пошёл домой, подручный ленсмана навязался ему в попутчики. Они могли считать себя ровней. У Бенони было большое богатство, зато другой выражался изысканнее и манеры у него были изысканнее, что правда, то правда. Кстати, как раз после того, как Бенони перестал быть судебным приставом и правой рукой у ленсмана, старику пришлось искать себе в городе другого подручного, этого самого.

Они потолковали про дом Бенони и отдельно про его веранду, какая она роскошная, про голубятню и про свадьбу. Бенони снисходительно посмеивался над женским сословием: ох, уж эти дамочки, поди догадайся, что у них на уме? Ну зачем ей понадобился он, бедный, незаметный шкипер галеаса! И он назвал Розу своей невестой.

— И как же, — спросил подручный ленсмана, — вы, верно, не согласитесь расстаться с ней ни за что на свете?

— Нет и нет! Даже за всё, что вы здесь видите! Расстаться с ней! Да ни боже мой! Раз уж я покорил её сердце!

— Но когда вы с ней идёте рядом, вот как мы сейчас, вы тоже говорите про всякие простые дела?

— Я говорю с ней так же по-простому и неучёному, как вот сейчас говорю с вами.

— Бесподобно! — воскликнул подручный ленсмана.

Тем временем они достигли дома Бенони и вошли. За несколькими рюмками последовала закуска и кофе, и опять выпивка. Бенони хотел ублажить гостя, своего коллегу, которого ему, наконец-то, удалось залучить к себе, и звуки шумной беседы заполнили комнату. Помощник ленсмана был молодой человек, хорошо одетый, в накрахмаленном воротничке; о нём рассказывали, будто он часто сидит у ленсмана и штудирует законы, так что обмануть его очень трудно.

— Я неплохо обучен в разных предметах, — сказал он, — а что до конторы, так у меня сидит в голове любой протокол. Но если взять Розу Барфуд или, правильнее, фрёкен Барфуд — уж и не знаю, о чём бы я посмел с ней заговорить.

— Ну и зря, она бы тебя не укусила, — отвечал Бенони. — «Посмел заговорить»? Дружище, да я просто беру её на руки и поднимаю в воздух. Просто надо быть порешительней. Ну, само собой, я веду себя как и положено с такой благородной дамой, потом аккуратненько опускаю её на пол. Ну и, конечно, я не должен говорить при ней грубые слова или вести себя по-свински. Вон у меня тут кисетик висит, так это она мне подарила.

Они осмотрели кисет, расшитый шёлком и жемчугом. Но Бенони просто хвастал сверх всякой меры, когда говорил, будто этот кисет ему подарен в знак любви и внимания; на самом деле он купил его в Бергене, когда ходил туда на своём галеасе.

Когда кисет произвёл надлежащее впечатление, Бенони совсем расхвастался, желая доказать, какая удачная ему досталась невеста.

— А надумай я показать вам всё, что получил от неё в подарок... — сказал он, — тут и воротнички, и всякая одежонка, и носовые платки, и все сплошь расшиты жемчугом и шёлком. У меня просто сундуки ломятся от этого добра.

— Бесподобно! — вскрикнул помощник ленсмана. Бенони не унимался.

— Вот вы говорите про учёность и всякое такое, а что вы тогда скажете про человека, который знает куда больше, чем мы с вами? Один раз она меня просто напугала.

— Как же это?

Бенони припомнил случай, который произвёл на него сильнейшее впечатление, но поведать о нём не спешил. Он снова разлил вино по рюмкам, они выпили, потом он напустил на себя вид торжественный и загадочный. Речь у них пошла о бутылочной почте. Из моря выудили бутылку с запиской, трое рыболовов на восьмивесельной лодке приплыли из дальней деревни и привезли эту бутылку. Пошли к учителю — тот ничего не понял. Пошли к пастору — тот ничего не понял. Тогда они решили отнести бутылку Маку... Не мне вам говорить, что на свете сыщется немного такого, в чём бы Мак не был сведущ. Но тут и он спасовал. Я сам сидел у него в гостиной, на софе, когда принесли бутылку, и Мак начал читать. Ума не приложу, что это значит, сказал он. Обратился ко мне, я тоже не мог ничего ответить. Мак подумал, дочитал и уставился на свои руки. Тут я начал смекать, что уж, верно, там такое написано, о чём ему рассказывать неохота. Небось про сельдь, подумал я, про большие промыслы в море. Вы, верно, и сами знаете, Мак силён думать. Но тут я не угадал: Мак вдруг поднял голову и закричал: «Роза! Роза!». И Роза спустилась сверху.

Пауза. Мужчины сидели тихо, увлечённые ходом событий. Помощник ленсмана спросил:

— И она поняла? Могу себе представить, как дальше события развивались. Я ведь тоже не очень глуп. Она прочла записку?

Бенони задумался и ответил не сразу.

— Она прочла! — многозначительно ответил он.

— Да что вы говорите!

— Для неё это было — всё равно как одна из заповедей или другой пустяк.

— Бесподобно! — воззвал помощник ленсмана.

— Для неё это было всё равно как родной язык. Я даже испугался! Ещё немного, и я поверил бы, что она пришла к нам из другого мира, из-под земли, можно сказать..

— А в записке что было?

— Что люди терпят бедствие в море.

После этого потрясающего рассказа они несколько раз выпили, а за питьём позабыли про бутылочную почту и принялись толковать про сети, про галеас «Фунтус» и про поездку в Берген.

— А что до сельди, так мне нужен новый улов, и ничего больше. Когда есть улов, к полным сетям съезжается, можно сказать, целый город, тут и евреи с часами, и золотых дел мастера, — прямо как на ярмарке. Вот я торчу здесь, даже кольца не могу купить, пока сельдь не войдёт в сети. У меня пустые руки, и я ну как есть ничего не могу поделать.

Но главный свой козырь Бенони приберёг до конца разговора. Это была долговая расписка Мака на пять тысяч талеров. Он был бы не прочь, чтобы новость разошлась по людям. Под предлогом, что ему надо посоветоваться со знающим человеком, он извлёк бумагу на свет и выложил её перед помощником ленсмана.

Длительное молчание и пристальное разглядывание.

— Ну, что вы на это скажете? — спросил Бенони.

И помощник ленсмана отвечал:

— Надёжней золота.

— Вот и я так считаю. А не думаете ли вы, кстати, что Сирилунн со всем добром и всеми чудесами уж как-нибудь потянет и на пять тысяч?

Бенони говорил об этих чудесах таким тоном, будто и впрямь уже стал совладельцем Сирилунна. Его распирало от гордости.

Но помощник ленсмана по-прежнему разглядывал бумагу и под конец произнёс:

— Для надёжности её надо засвидетельствовать в суде. Так положено по закону.

VI

А сельдь, которую предсказывал Бенони, так и не пришла, и потому он не сумел купить золотые кольца. Словом, что-то не заладилось.

И тогда Бенони отправился в Сирилунн и сказал Розе такие слова:

— А может, не будем ждать?

Но Роза не воскликнула, как он надеялся, «Да, да, конечно!». Напротив, её замкнутое лицо ясно ответило «нет», и тогда он продолжал:

— Может, нам хоть оглашение заказать?

— А куда спешить? — ответила Роза. — Ты вроде собирался идти зимой к Лофотенским островам?

— Никуда я не собирался.

Он был до глубины души уязвлён этим предположением. Человек с его состоянием не выходит рыбачить на баркасе. Впрочем, Роза тоже смекнула, что спросила невпопад, и начала отступление:

— Понимаешь, я думала, ты поведёшь галеас для Мака.

— Нет, Мак со мной об этом даже речи не заводил.

— Не заводил? А сам ты, конечно, тоже не пожелаешь заводить с ним?

Вконец обескураженный Бенони отвечал:

— Меня, слава Богу, не припёрло.

Она накрыла своей рукой руку Бенони, чтобы его умаслить. Ну и женщина, сидит рядом, но из её красивых пухлых губ никак не прозвучат слова: «Плевать на всё, и давай поженимся».

Поди их разбери, этих женщин.

Бенони обнял её за шею и поцеловал. А она не стала противиться. За всё время это у них был второй поцелуй.

— Я хочу купить тебе золотое кольцо и золотой крестик, — сказал он.

— Конечно, конечно. Но это ведь не к спеху.

— Да что с тобой творится? — спросил Бенони и поглядел на неё. — То не к спеху, и это не к спеху!

Её серые глаза подёрнулись дымкой, словно закатное солнце. Она встала и отступила от него на несколько шагов.

— Ничего со мной не творится. Так, значит, ты думаешь, в этом году сельдь не придёт?

— Сказать трудно. Но если придёт, я, конечно, выйду в море. По-моему, тебе только этого и надо.

Опять всё снова-здорово. И она опять села, чтобы успокоить его. Заметив, что эта тактика приносит плоды, он время от времени начал изображать обиду, чтобы она смогла его умаслить ласковыми словами и похлопываньем по плечу. Вообще она была куда как скупа на ласку и ни разу не приласкала его, если её к тому не принудить.

— Назови по крайней мере срок. Надо же назначить срок нашей свадьбы, — сказал Бенони.

И поскольку уклониться от прямого ответа на сей Раз не представлялось возможным, она сколько могла оттянула срок и завела речь о том, чтобы через год или около того, как ему покажется, чтобы через год, считая от ближайшего Рождества. Опять обида.

— Упрашивать не стану, — сказал Бенони.

Под конец они пошли на уступки с обеих сторон. Роза наметила дату на следующий год когда-нибудь в середине лета. Оставалось ждать полгода с гаком, почти семь месяцев...

По дороге домой Бенони заглянул в лавку к Маку. Мак и два его приказчика выписывали цены на товарах, поступивших к Рождеству. Повсюду стояли большие открытые ящики, они вынимали их оттуда и раскладывали по полкам. Холод был такой, что чернила в чернильнице превратились в ледяную кашу, и Мак отогревал их своим дыханием, прежде чем написать новую цифру. На руках у него были перчатки, а оба приказчика работали голыми руками.

Время от времени в лавку заходил какой-нибудь покупатель. Бенони пожелал иметь новый календарь, заглянул, отметил все затмения и ярмарочные дни и провёл черту где-то в середине листа. Среда будет, подумал он, день святого Сильвестрия8, перед новолунием.

— А селёдки для добрых людей в этом году не предвидится? — спросил Мак, чтобы потрафить Бенони.

И хотя Мак ему немало был должен, Бенони всякий раз чувствовал себя польщённым, когда тот запросто к нему обращался, такое великое уважение испытывал он к старому магнату. Уж этот Мак из Сирилунна, он до сих пор носил бриллиантовую булавку на груди своей тонкой ненакрахмаленной рубашки, а на ногах — дорогие городские ботинки с острыми носами и уже много лет, как начал подкрашивать голову и усы.

— Нет селёдки, — отвечал Бенони, — а ещё я хотел бы перемолвиться с вами словцом у вас в кабинете.

— Подожди минуточку.

Хотел ли Мак выиграть время, несколько минут на размышление? Он и всегда так отвечал... Короче, Мак продолжал выписывать цены и делать пометки в длинном счёте от оптовика. Начал новый столбец и вдруг прервал работу, стало быть, додумал до конца.

— Я к твоим услугам, — сказал он и первым пошёл в свой кабинет.

— Прошу не посетовать на меня, — начал Бенони, — только они говорят, что расписку надо засвидетельствовать в суде.

— В суде? С какой стати?

— По закону положено. — А кто это сказал?

— Да так, кто-то, я уж и не вспомню, но сказать сказали.

У Мака изменилось лицо, но ответил он холодно и кратко:

— Раз надо, можешь засвидетельствовать. Я-то при чём?

— Вы уж не посетуйте, только это стоит денег.

— Пустяки. Пошлину я заплачу.

— Спасибо большое, я, собственно, ради этого к вам и пришёл. И ещё — что на то была ваша воля.

Мак ответил с необычной для него поспешностью:

— Вовсе нет, не моя. Но возражать тут не приходится. Гм-гм... Не отправь я все деньги на юг, я бы тебе их сразу же вернул.

У Бенони кошки заскребли на душе, и он смиренно пролепетал:

— Но, дорогой господин Мак... Люди говорят...

— Да пусть говорят сколько вздумают. Разве на бумаге не стоит моя подпись: Сирилунн, такого-то и такого-то, Фердинанд Мак? Видишь ли, Хартвигсен, я терпеть не могу, когда все кому не лень суют нос в мои дела. И всегда терпеть не мог.

— А они всё равно говорят, что документ надо засвидетельствовать, — гнул своё Бенони. От него не укрылось, что Мак стал говорить совсем по-другому, и он решил держать ухо востро.

Мак отошёл к окну и задумался. Потом, наконец, произнёс:

— Ну, ладно, дай мне бумажку, а я уж сам побеспокоюсь, чтоб её засвидетельствовали.

— А у меня её при себе нет.

— Так принеси на днях.

И Мак кивнул. Это всегда означало у него конец переговоров.

По дороге домой Бенони с присущей ему смекалкой силился понять, почему это Маку так не хочется заверить в суде расписку? Люди и без того знают, что он берёт деньги отовсюду, они сами их приносят, чтоб Мак их вложил в дело и чтоб получить несколько шиллингов доходу.

VII

Он и полчаса не пробыл дома, как к нему заявился один из Маковых приказчиков. Это был приказчик по имени Мартин. Мартин сказал:

— Хозяин просит, чтобы вы к нему вернулись в контору.

— Это ещё почему? Чего он от меня хочет?

— Вот уж не могу вам сказать. Он как раз стоял и разговаривал с Розой, с пасторской дочкой.

— С Розой? Мартин! Так ведь она ж моя невеста. Почему ты мне говоришь: Роза, пасторская дочка?

Приказчик малость смутился.

— А о чём они разговаривали?

— Вот уж не могу вам сказать. Они поминали галеас. Что вы пойдёте на нём к Лофотенам скупать рыбу.

Молчание.

— Хорошо, я сейчас приду, — сказал Бенони.

— А ещё мне велено просить вас, чтоб вы прихватили документ.

Когда приказчик ушёл и Бенони остался один, он сел, чтобы прикинуть что к чему. Почему это Розе так неймётся спровадить его куда подальше? Бенони не мог понять причину. И стоит ли ему снова вести галеас? Правда, человеку одинокому не так-то уж и весело сидеть дома в долгие зимние недели, а вдобавок можно будет показаться на люди и купить золотые украшения, кольца, которые занимают все его мысли.

Начало смеркаться, Бенони зажёг свечу, достал из укладки долговую расписку и сунул её в карман. Но перед тем как снова задуть свечу, он вынул бумагу из кармана и перечитал её. Всё честь по чести, не подкопаешься, ни одного упущения во всей бумаге. Только кто же это по доброй воле выпускает из рук доказательство? Нет, доказательства надо хранить.

Он снова упрятал бумагу в надёжное место, задул свечу и пошёл в Сирилунн.

В полутемных сенцах перед лавкой он наткнулся на Мака, тот стоял и калякал с одной из своих служанок. Старый барин не изменился, он и в темноте был такой же глазастый и прыткий.

— Прошу, Хартвигсен, — сказал он и первым проследовал в контору. — Я совсем позабыл, когда ты днём был у меня... Чувствую, что-то позабыл, а что — никак не вспомню... Так вот: можешь ты в этом году повести галеас?

Они и ещё немного потолковали о том же, про сельдь, мол, до сих пор ни слуху ни духу, а значит, Бенони и не упустит ничего, если сходит к Лофотенским островам на старом «Фунтусе».

— А сами-то вы разве на нём не пойдёте?

— По мне так лучше, чтоб его повёл ты. Заодно ты закупишь груз для обеих шхун. Уж тебе-то я могу доверить любые тысячи.

Бенони был и горд и растроган, снова он будет стоять адмиралом на мостике «Фунтуса». Ему уже доводилось ходить через бурное море, через Вест-фьорд9, Фоллу и залив Хустад, отчего ж теперь и не сходить на Лофотены? А что до закупок рыбы, то хоть у него и нет Маковой сноровки, но покупает он куда дешевле, чем другие, потому как считает каждый грош и умеет торговаться.

Отчего ж и не попробовать, коль скоро Мак того хочет. И они заговорили о том, кого нанять на этот рейс.

Лишь когда Бенони уже собрался уходить, Мак его спросил:

— Ну как, принёс расписку?

— Нет, забыл. И с чего бы это? Ведь как раз перед самым уходом думал.

— Ладно, принесёшь другим разом.

С этого дня у Бенони появилось множество хлопот, он готовился к походу к Лофотенским островам, всё равно как в кругосветное путешествие. Всякий раз, когда отпускала холодная погода, он наведывался на «Фунтус», а тот дремал себе на волнах, чёрный и на редкость некрасивый, но размерами с небольшой корабль из тех, что ходят в открытое море. Чего стоят две шхуны по сравнению с «Фунтусом»? Они возле него всё равно как две скорлупки, до самой ватерлинии груженные сельдью. А сельдь пусть, между прочим, тоже идёт к Лофотенам, когда приманка станет слишком дорога для рыбаков. Две шхуны — это такая безделица, что одну из них поведёт Виллатс-Грузчик, а другую Уле-Мужик.

Бенони спустился на палубу «Фунтуса», оглядел снасти, посмотрел на небо, словно уже шёл под парусами, проверил компас и карты, смазал ворванью10 штаги11, как следует прибрался в каюте.

Интересно, а почему он только в хорошую погоду наведывался на галеас? Да потому, что наш удалец Бенони делал это не без задней мысли, была у него на то очень хитрая причина, потому как его новая жёлтая клеёнчатая роба в мороз никуда не годилась, она твердела и шла трещинами, но та же самая роба шикарно выглядела на палубе в оттепель, сверкала золотом и богатством, отражаясь в окнах Сирилунна.

— Чего тебе так не терпится меня спровадить? — спросил Бенони у Розы.

— Разве я хочу тебя спровадить? — отвечала она. — Откуда ты это взял?

— На мои глаза так оно и есть.

Она снова сумела его задобрить и восстановить мир. Рассказала, что собиралась уезжать домой, к родителям, но Мак попросил её остаться, подсобить в лавке, когда начнётся большая рождественская торговля. Рассказала она также, что посоветовала Маку обратиться и к Бенони, чтоб тоже помогал.

— Ничего он меня не просил...

— Ещё попросит, сегодня... Теперь ты сам видишь, что я никуда не собиралась тебя спроваживать.

Бенони затрепетал словно мальчишка от таких ласковых слов, обхватил Розу руками и поцеловал в третий раз — не сказать, чтобы много.

— Тебя потрогать — всё равно как цветок, — сказал он.

Мак и впрямь попросил его о помощи перед Рождеством. Пусть делает, сколько найдёт нужным, а главное, пусть приглядывает за всем и будет ему, Маку, правой рукой. В конце разговора Мак опять спросил насчёт расписки.

— Я её целый день проискал, но так и не нашёл, — отвечал Бенони.

— Так и не нашёл?

— Я ещё пошарю. Куда-то она задевалась, не иначе... И Бенони запер свой дом и от великой тоски и одиночества пошёл работать в лавку. Вообще-то было даже забавно хозяйничать за этим прилавком, в этих шкафах, которые он хоть и знал сызмальства, но только снаружи. Дело шло к Рождеству, и в лавку с каждым днём заявлялось всё больше народу; а уж перед нижним прилавком, где торговали вином, грязища была страшная с утра до вечера. Бенони подсоблял всюду, где была в том нужда, а сам косил одним глазом на опытных приказчиков, как они всё делают, и перенимал у них то одно, то другое. Даже в языке у него появились всякие торговые словечки, целый день только слышалось: «сорт прима», да «сорт секунда», да «нетто», да «брутто».

Но оба приказчика, прошедших настоящую выучку, с досадой поглядывали на этого чудака, на Бенони-Почтаря, который часто путался у них под ногами, а пользу приносил редко. У них тоже была своя хитрость и свои соображения, покупателей они определяли прямо с порога сразу угадывая, кто за чем пришёл в лавку, поэтому они старались, чтобы Бенони спускался в подвал с теми, кто пришёл за сиропом, либо ворванью, либо листовым табаком, а сами оставались наверху и продавали игрушки, крупу и всякие благородные товары. Поэтому Бенони то и дело надолго оставлял лавку: из-за холода этот благословенный сироп капал в час по чайной ложке.

Роза покамест им не помогала, но однажды в рабочую субботу она всё-таки наведалась в лавку, прошла за прилавок и осталась там. На ней была песцовая шубка, а маленькие ручки были упрятаны в перчатки. И все женщины, какие ни приходили за покупками, её узнавали, и благодарили, и почитали за великую честь, что она их спрашивает, как у них дела. Она тоже не сильна была в торговле и в счёте, а потому и не брала лишних денег за четырнадцать пуговиц в дюжине или за вес с большим походцем.

— Славно-то как, что ты к нам пришла, — сказал Бенони.

Оба приказчика прямо вскипели. Хорошенькая им будет помощь от этой парочки! Лучше бы эти двое и вовсе сюда носа не казали! А теперь вот стоят и разговаривают в аккурат перед ящиком с кофе, который то и дело приходится закрывать и открывать.

— И ещё очень хорошо, что ты надела шубу, — продолжал Бенони, обращаясь к Розе, — и что руки у тебя не голые.

Словом, всё, что ни делала Роза, было очень хорошо.

Но тут заявился покупатель за ворванью. А ворвань у них была в подвале, это всё равно как масло для сальных светильников. Приказчики переглянулись, и один из них, по имени Стен, насмелился и сказал Бенони:

— Может, вы будете так любезны и обслужите этого покупателя?

— Ах, нет, не надо! — застыдился покупатель. — Чтоб сам господин Хартвигсен спускался ради меня в подвал! Уж лучше я вообще обойдусь без ворвани! — И он совсем застыдился.

Но после таких знаков уважения Бенони был вовсе не прочь отпустить человеку ворвань.

— Забавы ради спущусь-ка я в подвал. Давайте сюда вашу посуду.

Покупатель не переставал стыдиться, что позволяет себя обслужить.

— Совести у меня нет, — твердил он, — вы, господин Хартвигсен, не спускайтесь в подвал, уж лучше я с семьёй просижу Рождество в темноте...

На сей раз Бенони долго не выходил из подвала, потому что чёртовы приказчики громко скликали вошедших в лавку:

— А ну, кому чего нужно в подвале? Бенони всё равно там!

И посылали вниз одного за другим. Бенони начал угадывать их хитрый замысел и подумал про себя: пусть Стен больше не пробует гонять меня с поручениями.

Когда, наконец, он выбрался из подвала, благоухая ворванью и табаком, его на какое-то время оставили в покое, он снова подошёл поближе к Розе, чтобы поболтать с ней.

А тут как раз ещё одному покупателю понадобился товар из подвала.

— У меня как на грех времени нет, — отвечал Стен-Приказчик. Но тут он здорово просчитался, он-то думал про почтаря и судебного пристава, а не про богатея-шкипера и владельца сети. Поэтому он и сказал: — Может, Бенони возьмёт это на себя?

— А чтоб высморкаться, тебе, случайно, подмога не нужна?

Стен даже побагровел от стыда и не ответил ни слова, Бенони же, переводя взгляд с одного на другого, победительно захохотал. С тем же победительным хохотом он поглядел и на Розу, но у той на переносице легла морщинка, и Бенони раскаялся в своей грубости и был рад-радёхонек, когда Роза после всего случившегося не отказывалась слушать слова, которые он ей говорил.

Мак ненадолго вышел из своей конторы, и все, кто ни был в лавке, почтительно приветствовали великого человека.

Бенони решил выставиться перед Розой и перед остальными, а потому отвёл Мака в сторонку и сам заговорил про расписку.

— Не могу я её найти. Не иначе потерял. Мак недоверчиво ответил:

— Быть того не может.

— А я часом не положил её обратно на вашу конторку?

Мак как-то неуверенно задумался.

— Нет, ты спрятал её в карман.

— Но если она потерялась, мне ведь нужен тогда другой документ.

Что-то сверкнуло у Мака в глазах, и он ответил:

— Ну, об этом мы всегда успеем поговорить.

Когда Мак повернулся и ушёл, Бенони довольно громко пустил ему вслед:

— Как-никак, пять моих кровных тысчонок!

Пусть и другие послушают, что Бенони говорил с Маком не о каких-нибудь там пустяках.

Хитрец он был, наш Бенони! Покуда он тут стоял и напускал на себя печальный вид из-за утери закладной, ему отчётливо припомнилось, что он передал её помощнику ленсмана, чтобы тот сам заверил её на первом же заседании суда, коль скоро самого Бенони на месте не окажется.

— Ну каков этот Бенони, — зашептались люди перед прилавком. — Это ж надо, целых пять тысяч!

А Бенони похаживал, да расправлял плечи, да пыжился от богатства. Ну почему Роза ни о чём его не попросит? Да он, ежели понадобится, может скупить всю эту лавку. И он снова предложил ей, как уже не раз делал раньше, выбрать себе что-нибудь, что ей приглянулось. Но Роза этим его предложением не соблазнилась. Тогда он по своему вкусу отобрал штуку тонкого льняного полотна, точно такого же, как тот, что пошёл на его выходные рубашки.

— Что ты об этом скажешь? — спросил он.

Она взглянула на полотно, потом на него, потом опять на полотно.

— Что я об этом скажу?

— Если хочешь всю штуку, вели записать на меня. Ручаться не могу, но думаю, что уж такой-то кредит у меня здесь есть.

— Да нет, спасибо. К чему он мне?

— Может, сгодится на мануфактуру? — Под мануфактурой Бенони подразумевал нижнее бельё.

Оба приказчика переглянулись и невольно склонились над своими ящиками. А Роза промолчала, она лишь едва заметно улыбнулась от смущения, но всё с той же складкой на переносице.

Бенони положил ткань на место. Должно быть, он нарушил какие-то приличия, уж слишком глубока была на сей раз складка на переносице, впрочем, он употребил такое изысканное выражение «мануфактура», ведь это не называется говорить неприлично...

А Мак стоял в своей конторе у окна и продолжал размышлять о долговой расписке. Он чуть насвистывал, один глаз у него был открыт, другой прищурен, словно он прицеливался. Добряк Бенони желает заверить расписку в суде, но найти её не может, потерял, говорит. Ох, Бенони, Бенони, пусть он на всякий случай пошарит хорошенько в своей укладке, наверняка найдёт. И документ прямиком отправится в суд.

Внезапно Мак распахнул дверь и кликнул Стена, своего приказчика:

— Доставь полкадки морошки на первый же почтовый пароход, что пойдёт к югу. Я получил заказ. И пусть бочар12 хорошенько проверит клёпки. А адрес прежний, как и три года назад: Будё13, помощнику судьи.

VIII

Настал сочельник, и Бенони справлял его у Мака, а вот Роза, та уехала домой к родителям. Уехала, даже не сказав Бенони «до свидания», зато домоправительнице Мака было поручено передать на словах множество приветов.

Короче, в белой гостиной у Мака настроение царило далеко не праздничное. Бенони привык здесь к другому. Когда он справлял Рождество один, он между рюмочками пел какие-нибудь псалмы и читал молитву. А сегодня в этой гостиной была какая-то недобрая пустота, даже стульев не осталось, одни кушетки, а стулья все перекочевали в столовую, где накрывали стол к ужину.

По стародавнему обычаю Мак велел зажечь люстру с сотней хрустальных подвесок, сам он расхаживал по гостиной в нарядной одежде, в шитых жемчугом туфлях и неторопливо покуривал длинную трубку. Сегодня он не вёл разговоры о ценах на рыбу, о торговле и о наживе, как вчера и позавчера, а, сообразуясь с праздником, говорил о всяких пустяках, рассказывал либо истории, которые вычитал из газет, либо про своего дедушку, который одно время жил в Голландии. Вдобавок он время от времени подносил Бенони рюмочку вина и сам выпивал с ним за компанию.

Тут экономка распахнула двери и сказала, что, мол, пожалуйте к столу. Мак пошёл первым, а за ним Бенони.

В столовой тоже было очень светло, мало того, что люстра под потолком, так ещё и четыре пары светильников на длинном столе.

Тем временем экономка распахнула двери в кухню и сказала:

— Милости просим, заходите.

И в столовую размеренно и чинно вошли слуги и жители посёлка — огородники, оба кузнеца, портовые рабочие, пекарь, бочар, приказчики из лавки, два мельника, почти все с жёнами, ещё кухарка, скотница и горничная Эллен, а совсем под конец два седоволосых бедняка, живущие на хлебах у общины, — Менза и Монс. Из обоих этих стариков первым явился в Сирилунн Монс, чтобы прокормиться положенные три недели. Тому уже минуло много лет, Фердинанд Мак был тогда ещё женат, и дочь его Эдварда была ещё маленькой девочкой. Но когда истекли три недели, Монс отказался переходить к другому кормильцу. С обнажённой головой предстал он перед Маком и госпожой Мак и попросил разрешения остаться здесь. «Оставайся!» — повелел Мак. О, Мак, этот важный господин, был не из тех, кто гонит от себя людей. И Монс остался в усадьбе, заготавливал дрова, говорил с самим собой и был вполне доволен жизнью, а еду и одежду он имел в полном достатке. Монс был высокий сутулый старик, эдакий длиннобородый Моисей с кривым носом, добрый и незлобивый как дитя. Так миновало двенадцать лет, госпожа Мак умерла, дочь Эдварда выросла, а спина и руки у Монса до того обессилели, что он уже не мог больше обеспечить дровами все печи Сирилунна. И тогда он по собственному почину свёл дружбу с Фредриком Мензой, который был одних с ним лет и такой же немощный, свёл, чтобы кто-нибудь подсоблял ему заготавливать дрова и чтоб было с кем перемолвиться словом, когда рубишь. И Фредрик Менза точно так же заявился к Маку и дочери его Эдварде и, сдёрнув шапку с головы, попросил разрешения остаться. А Мак был всё такой же, что и двенадцать лет назад, и он сказал: «Оставайся». С того дня оба нахлебника зажили в Сирилунне, держались вместе, заготавливали дрова и мало-помалу впадали в детство. Но если Монс был крупный и при богатырских плечах, то Фредрик Менза был высокий и тощий на особицу, и, может, именно поэтому у него уродилась такая миленькая и ладненькая дочь, что, выросши, стала горничной в Сирилунне, а потом вышла замуж за младшего мельника...

Словом, за праздничным столом пустых мест не осталось. И для всех были серебряные ложки и серебряные вилки, что для богатых, что для бедных.

— А почему это с маяка не пришли? — спросил Мак.

— Мы их просили.

— Ну так попросите ещё раз.

Эллен, горничная, смазливая и расторопная, мгновенно выскочила за дверь, чтобы привести смотрителя маяка с женой. В ожидании никто не ел, только пропустили по рюмочке, которыми обносил Стен-Приказчик.

Смотритель и его жена были скромная, ничего не значащая чета, одетая по своему скудному достатку в ветхое, старомодное платье, а на их лицах долгая безрадостная жизнь и губительная праздность при маяке наложили вечную печаль слабоумия. Они настолько устали друг от друга, что начисто утратили способность держать себя вежливо или даже просто передать один другому тарелку.

У дальнего конца стола сидела жена младшего мельника, ей полагалось опекать обоих нахлебников, потому что сами они уже мало что понимали. Хо-хо, вот двадцать лет назад и она блистала красотой в покоях Сирилунна, но за эти годы заметно растолстела и у неё вырос второй подбородок. Впрочем, и сейчас она неплохо выглядела, и кожа у неё была нежная, словом, никаких примет старости. Дальше сидела Якобина, что была замужем за Уле-Мужиком. Родом Якобина была с юга, из Хельгеланна, смуглая, узкоглазая, ещё у неё были самые кудрявые волосы среди всех здешних, почему и прозвали её Брамапутрой14. И кто бы мог подумать, что именно дряхлый смотритель маяка в весёлый час придумал для неё это прозвище.

Мак сидел, окидывал взглядом стол, он хорошо знал всех сидящих за этим столом, особенно — девушек и женщин, и каждое Рождество он сидел во главе стола, глядел на знакомые лица и предавался воспоминаниям.

Хотите верьте, хотите нет, но даже у жены младшего мельника ходуном ходила пышная грудь, и она была полна воспоминаний. Хотите верьте, хотите нет, но даже Брамапутра засверкала глазами и покачала кудрявой головой, и голова у ней тоже была полна воспоминаний. Ещё раз налили вина, и она выпила свою рюмку, и совсем разгорячилась, и выставила ногу далеко под столом. А что до Мака, то по его неподвижному лицу никто бы не догадался, что и он может быть ласковым в чьих-то объятиях, что и у него бывает нежный взгляд. Через равные промежутки времени он поднимал свою рюмку, переводил глаза на Стена, приказчика, и спрашивал: «А ты не забыл подлить всем?». Заметив, однако, что бедный виночерпий сам не успевает проглотить ни кусочка, распорядился по-новому и посадил с другой стороны стола Мартина, второго приказчика. Мак всё умел уладить, и разговор он вёл о разных мелочах, которые могли заинтересовать всех его гостей.

И только два старика, Фредрик Менза и Монс, ничего не слушали, а просто ели, тупо и натужно, как животные. Монс всё глубже уходил головой в свой шерстяной шарф, и тем шире казались его плечи, а голова Фредрика Мензы, напротив, торчала кверху на худой шее, словно у грифа, но разум в ней так же умер, как и у Монса. Похоже было, будто два покойника восстали из гроба и пальцы их успели перенять осторожные движения червей. Если Фредрик Менза обнаруживал на столе нечто удалённое, до чего он не мог дотянуться, он привставал с места, чтобы достать и взять желаемое. «Тебе чего? Чего ты хочешь?» — тихо спрашивала дочь и, толкнув его, совала ему в руку кусок какой-нибудь снеди, что вполне устраивало старика. Монс любовно оглядел блюдо со свининой и начал в нём ковыряться, ему тут же сунули кусок, и Монс увидел, что кусок, который почему-то не давался в руки, теперь у него. Он щедро обмазал свинину маслом и принялся уплетать. Ему сунули ещё ломоть хлеба, могильные черви цепко обхватили хлеб и удержали его. Кусок свинины исчез в два счёта, Монс поискал его взглядом на своей тарелке, но не нашёл. «У тебя ж хлеб есть», — сказала жена мельника, и Монс с полным удовольствием начал поедать хлеб. «Лучше обмакни его в чай», — сказал кто-то, потому что все присутствующие наперебой желали помочь старичкам и позаботиться о них. Тут кто-то обнаружил, что бедняга держит в руке сухой хлеб, и поспешил на выручку с маслом и другими вкусными вещами. Словно выживший из ума великан, словно гора высился Монс и поглощал свою еду, а прикончив кусок хлеба, продолжал отыскивать этот кусок глазами у себя в руке и даже спросил вполне осмысленно: «Его больше нет?». А Фредрик Менза словно попугай повторил: «Его больше нет?» — оставаясь таким же тупым и беспонятливым.

Два старика, с нечистыми лицами, с жиром и грязью на руках, с неистребимым запахом старости, распространяли на нижнем конце стола какое-то гадостное чувство, какой-то звериный дух, который растекался по обе стороны стола. Не сиди гости у самого Мака, трудно сказать, каким непотребством всё это могло завершиться. Ни одного разумного слова не раздавалось на дальнем конце стола, все направили мысли единственно на то, чтобы прислуживать старческой немощи. И вот Монс, утомлённый обилием пищи, уставился на свечи вдоль стола и захохотал. «Ха-ха-ха! — хохотал он, и глаза у него были будто гнойные нарывы. — Тысяча чертей, я доволен!» — восклицал Монс. «Ха-ха-ха!» — закатился и Фредрик Менза с нелепой серьёзностью, не переставая, впрочем, есть.

— Бедняжки, у них тоже есть свои радости, — твердили собравшиеся. Только у жены мельника хватало ума, чтобы испытывать стыд.

И во всём доме не сыскать ни одного ребёнка... Тут подали сласти и шерри. Ни в чём не было недостатка за этим столом.

— У всех рюмки полные? — справился Мак. — Тогда по обычаю выпьем за здоровье моей дочери баронессы Эдварды.

Ах, до чего это было разумно, и благородно, и по-отцовски! Ну, как не уважать такого человека?!

Бенони не сводил глаз со своего господина, как тот кашляет в салфетку, а не на весь стол и как управляется с вилкой. Бенони со своей стороны тоже был парень не промах, в любой ситуации он находил пример для подражания, и где бы он ни побывал, он всегда уносил с собой какое-нибудь новое знание. И когда теперь Мак чокнулся с ним, Бенони успел уже пройти хорошую выучку и ответил вполне по-благородному, как настоящий важный господин. Поистине всё шло к тому, чтобы из Бенони получился второй Мак.

Потом хозяин протянул свою рюмку к смотрителю маяка и его жене — то были единственные соседи Сирилунна со стороны моря. Ваше здоровье! Старая дама смутилась и покраснела, хотя ей уже стукнуло пятьдесят лет и у неё были две взрослые замужние дочери и внуки. Смотритель с идиотским видом обратил к Маку увядшее лицо — вот так, мол. Затем он взял свою рюмку и не спеша выпил. Только руки у него как-то странно дрожали. Не потому ли, что Мак счёл его человеком, с которым можно чокнуться? После чего он снова погрузился в привычное слабоумие.

А Мак обратился к своей челяди: он не хочет никого конкретно назвать и никого — забыть, все служат ему верно и преданно, и он благодарен им за это и желает счастливого Рождества.

Каков говорун! Откуда, скажите на милость, брал он такие слова? Гости были заметно растроганы, Брамапутра полезла за носовым платком. Кузнец сколько-то лет назад и не подумал бы выпить с Маком, потому как в нём жила неуёмная вечная ненависть. Старая такая история, в которой был замешан не один человек: и его молодая жена, которой уже нет в живых, и сам Мак, да вдобавок ещё охотник, чужой, со стороны, по имени лейтенант Глан. Всё это было много лет назад, молодая жена без памяти влюбилась в того Глана, но Мак сумел её улестить и призывал к себе во всякое время. Кузнец хорошо помнил свою жену, её звали Ева, она была маленького росточка, а больше он, по правде, мало что помнил, обычная жизнь текла как всегда, дошла до этого дня, и вот теперь он сидит у Мака, пьёт с ним за счастливое Рождество, а вечная ненависть куда-то делась.

— Ну, все довольны? — спросил Мак.

Все встали. Эллен, горничная, тотчас начала перетаскивать белые, вызолоченные стулья обратно в гостиную, туда же проследовал Мак и позвал за собой смотрителя с женой и Бенони. Остальных же гостей попросили остаться в столовой и выпить стаканчик пунша, а то и два. Разговор после стаканчиков пошёл ещё оживлённей.

— Вы не могли бы нам сыграть, госпожа Шёнинг? — спросил Мак, указывая на маленькое фортепьяно.

Нет, нет, она не умеет играть. Тому уже столько лет... Сыграть? Господин Мак, верно, изволит шутить?

— Но ведь вы же играли нам много лет назад? Нет, нет! Когда она играла? Давным-давно. Вот её дочери, те немножко играют, они сами немножко выучились, когда вышли замуж. Они очень музыкальные.

— Но ведь вы из хорошей семьи, вы урождённая Бродкорб, и хотите уверить меня, что вас не учили играть?! Да я и сам слышал.

— Нет, нет, я вовсе не из хорошей семьи. Нет, нет, вы, верно, шутите.

— Вашим родителям принадлежал целый пасторат! Думаете, мне это не известно?

— Моим родителям? Несколько дворов у них, может, и было. И ещё кой-какие участки... Но с пасторатом, господин Мак, это чья-то выдумка. Родители у меня были простые крестьяне, у нас был двор, несколько лошадей, несколько коров, но ничего такого, о чём стоит поминать.

Смотритель Шёнинг между тем ходил с очками на носу и разглядывал картины, развешанные по стенам. Ему было совершенно безразлично, о чём это его жена разговаривает с Маком, уж слишком хорошо он знал её голос, хорошо до отвращения. Они женаты уже тридцать лет, они прожили под одной крышей одиннадцать тысяч дней.

Мак снял с инструмента чехол.

— Нет, нет, — твердила мадам Шёнинг, — я этим не занималась с молодых лет. Ну, пусть будет псалом.

Она садится с пылающими щеками и глупым видом. Мак распахивает двери в столовую и чуть-чуть приподнимает руку. Этого достаточно, чтобы там воцарилась тишина.

При первых же звуках в лице у смотрителя что-то дрогнуло, он, правда, ещё некоторое время с идиотским видом продолжал разглядывать картины — из чистого упрямства, — чтобы не позволить смутить себя, но потом опустился на стул, стараясь, однако, сидеть спиной к жене. А мадам Шёнинг по памяти сыграла псалом.

Когда псалом был завершён, после чего исполнен вторично, мадам Шёнинг сникла и больше ничего играть не стала.

— Большое спасибо! — поблагодарил её Мак и снова затворил дверь в столовую, чтобы люди там могли теперь заняться чем хотят.

На огромном серебряном подносе подали коньяк, воду и сахар, и Мак предложил господам, пожалуйста, угощаться. А сам намешал два бокала, один — для себя, второй — для мадам Шёнинг. Затем он подошёл к смотрителю и немножко поговорил также и с ним.

— Да, да, вот эту картину мой дед привёз из Голландии.

— А вот там — жанровая сценка с Мальты, — и смотритель указал на другую картину.

— Верно, — с готовностью поддержал его Мак. — Вы сами это увидели?

— Да.

— И что же вы увидели?

— Подпись под картиной.

— Вот как, — откликнулся Мак, заметив про себя, что недооценил умственные способности идиота. — Я думал, вы сами бывали на Мальте и теперь узнали.

А тем временем мадам Шёнинг в свою очередь столь же демонстративно пропускала мимо ушей речи своего мужа. Господи, до чего ей знакома его худая спина с торчащими, костлявыми плечами. Она снова начинает тихо наигрывать, лишь бы не слышать его голос.

— Вы ведь раньше водили корабли, — гнул своё Мак, — вот я и подумал, что вы, может быть, побывали и на Мальте.

Слабая улыбка скользнула по лицу смотрителя.

— Вообще-то я бывал на Мальте.

— Вы только подумайте!

— Но когда я вижу хельгеланнский пейзаж, я не могу его узнать только по той причине, что бывал в Норвегии.

— Нет, конечно, да-да, конечно, — отвечал Мак, а про себя подумал, что перед ним стоит идиот, с которым надо держать ухо востро, и не имеет смысла развлекать его светской беседой.

Потом Мак выпил на пару с Бенони и сказал такие слова:

— Видишь ли, дорогой мой Хартвигсен, всё это я получил по наследству, мебель, и вот эту сахарницу, и картины на стенах, и серебро, и всё, что ни есть в доме. Это та доля наследства, которая попала в Сирилунн, а вторая доля отошла моему брату Маку в Розенгоре. После меня всё это, верно, перейдёт к тому, кто даст на торгах самую высокую цену. Смотри тогда, не упусти случая, Хартвигсен.

— Ну, ещё не известно, кто из нас умрёт первым.

На это Мак лишь покачал головой. Затем он подошёл к мадам Шёнинг, он никак не мог допустить, чтобы она сидела вот так одна.

А Бенони стоял и думал: «Мак всё это говорит просто так, для разговора, у него ведь есть родная дочь, ей всё и достанется, чего ж он меня зря распаляет?».

— Видите ли, мадам Шёнинг, с тех пор, как скончалась моя жена, инструмент так и стоит без дела. Играть на нём некому. Но не могу же я его просто выбросить, это дорогой инструмент.

Мадам Шёнинг задала вполне разумный вопрос:

— Но ведь ваша дочь, она, наверно, играла, когда жила дома?

— Нет, она не умела. У баронессы Эдварды нет интереса к музыке. Представьте себе! И это у меня, который готов идти за тридевять земель, лишь бы послушать музыку. Вот Роза Барфуд играет, когда заходит ко мне, она очень музыкальная.

Тут у Бенони возникла любопытная и довольно безумная мысль: а что если потягаться с баронессой и выманить этот рояль у Мака? И водрузить у себя в комнате, потому как ближайшим же летом рояль может ему очень даже пригодиться. А что если и Мак завёл этот разговор не без умысла?

Гости в столовой тем временем расшумелись, они явно затеяли там игру, мужчины и женщины, они громко хохочут, пренебрегая святостью вечера, слышно, как падает на пол рюмка.

— Вы, я вижу, интересуетесь картинами, — возобновляет Мак свой разговор со смотрителем. — А вот здесь, глядите, побережье Шотландии. Такое пустынное и унылое место!

— И очень своеобразное, — говорит смотритель.

— Вы так думаете? Но ведь здесь ничего не растёт, здесь только камни да песок.

— Ну да.

— Так что же?

— Песок очень красиво окрашен. А это базальтовые столбы. Но вообще-то на камне и песке много чего растёт.

— Да, кое-что растёт.

— На горе стоит сосна, с каждым днём она наливается соком от руды и смолы, она не клонится в бурю, а знай себе стоит и звенит под ветром.

— Конечно, с этой точки зрения... — соглашается Мак, дивясь на многословие смотрителя.

— Есть такое растение по имени асфодель15, — продолжает смотритель, ещё больше усугубляя своими речами удивление Мака. — Стебель у него высотой с человека, а на стебле сидят редкие фиолетовые цветы. И там, где оно растёт, там не растёт больше ничего, это примета мёртвой земли, песка, пустыни.

— Удивительно, удивительно! И вы своими глазами видели этот цветок?

— Ну да! Я его даже сорвал.

— Где же?

— В Греции.

— Удивительно! — повторил Мак, всё больше досадуя на этого идиота. — Ваше здоровье, мадам Шёнинг, — воскликнул он и тем спасся от продолжения разговора.

И в ту же минуту ожили длинные часы у стены и пробили одиннадцать резких ударов.

— Разрешите подлить вам капельку, мадам Шёнинг, — говорит Мак.

— Нет-нет, спасибо вам большое, но нам пора домой, — отвечает мадам Шёнинг, — за лампой приглядывает один только Эйнар, больше никого.

Ещё несколько слов о маяке, мадам Шёнинг уже встала и готова к прощальному рукопожатию, но поскольку Мак начинает её расспрашивать об их глухонемом сыне Эйнаре, она забывает своё намерение и опять садится.

Вдруг, глянув на часы, смотритель говорит:

— Да, уже одиннадцать, как я вижу. Пора домой, к маяку.

Он сказал это с таким видом, словно его жена ещё ни звука не проронила, он как бы начал возводить свои словесные построения на голом месте, до такой степени слова жены ничего для него не значили. Допив свою чашку, он попрощался за руку с Маком, пожелал ему спокойной ночи и пошёл к дверям, но у дверей снова загляделся на какую-то картину. Мадам Шёнинг тоже не проявила ни малейшей поспешности и, прежде чем уйти, довела до конца свой разговор с Маком. А муж, один и сам по себе, вышел следом, потому что именно в этот миг завершил разглядывание картины.

Бенони и Мак остались вдвоём.

Шум в соседней комнате становится всё громче, взвизгивает одна из женщин, слышен глухой звук падения.

— Ишь, как они там развлекаются, — улыбается Бенони. Таким тоном, будто сам он никогда не принимал участия в подобных развлечениях.

Но Мак ничего не отвечает и не поддаётся на доверительный тон. Он закрывает рояль, дует на крышку и протирает её батистовым носовым платком. Правда, он скорей всего просто хочет показать Бенони, какой это дорогой и редкий инструмент.

— Не хочешь ещё стаканчик? — спрашивает он у Бенони.

— Нет, большое спасибо, — отвечает Бенони.

В соседней комнате громко запевает пекарь. Товарищи шикают на него и говорят, что он пьян. Пекарь громко протестует. Лишь изредка можно различить в общем шуме отдельные голоса.

— Извини, я на минутку, — говорит Мак, — намешай себе ещё стаканчик, я только...

И с этими словами он выходит на кухню. Наверно, чтобы отдать какие-нибудь распоряжения. Он встречает там свою экономку, и Бенони слышит, как он ей говорит:

— Если пекарь устал, бочар и Уле-Мужик могли бы отвести его домой.

Ни одного сердитого слова, ни одного упрёка по адресу злополучного пекаря. Но Бенони, он же парень не промах, он только покачал головой и подумал про себя: Мак разом спроваживает трёх мужиков, а их жёны, между прочим, остаются.

Далее Мак продолжает свой разговор с экономкой:

— Надеюсь, вы будете так любезны и не забудете про воду для моей ванны.

— Да.

Тут только Бенони смекает, что на дворе поздний вечер и что Мак вот-вот уйдёт к себе. Маковы ванны славятся во всей округе, он так часто их принимает, что все о том знают. У него есть пуховая перина и подушка, на них он и лежит преудобно в своей ванне. Вообще, про его ванну рассказывали прелюбопытные вещи, про ванну и про тех, кто помогал ему купаться, и про четырёх серебряных ангелочков на столбиках его постели.

Но когда Бенони собирается попрощаться, Мак снова предстаёт перед ним радушным хозяином и силой заставляет его намешать ещё стаканчик пунша. Они неспешно болтают о всяких пустяках, и Бенони, собравшись с духом, спрашивает, сколько, к примеру, может стоить такой рояль. Но Мак лишь покачал головой и ответил, что в такой вечер он знать не знает никаких цен.

— Но думаю, что немало, — завершает он. — Мои предки никогда не спрашивали про цену, если хотели что-то купить. Например, в маленькой комнате стоит столик розового дерева для рукоделия, он инкрустирован серебром и эбеновым деревом. Ты бы поглядел на него при случае.

Снова появляется экономка и в ужасе докладывает:

— Серебро... нынче не хватает трёх вилок...

— Вот как? — только и отвечает Мак. — Это старая шутка, они любят пугать нас каждое Рождество. В прошлом году нашлись все вилки?

— Да.

— Они привыкли, что я сам нахожу у них вилки. Их это забавляет. Я обыскиваю их у себя в комнате и вершу суд. Такой у нас здесь старинный обычай.

Экономка не успокаивается.

— Якобина и жена мельника помогали мне мыть посуду. А я начала считать серебро, и тут Якобина заплакала и сказала, что это не она. А за ней заплакала жена мельника и тоже сказала, что это не она.

— Так положено, — с улыбкой говорит Мак, — они прямо как дети. А жена пекаря, она случайно не плакала?

— Нет. То есть не знаю.

— У меня наверху всё в порядке?

— Да.

— Тогда пусть ко мне сперва придёт жена пекаря.

Экономка уходит. Мак с улыбкой поворачивается к Бенони и говорит, что теперь у него есть другие заботы кроме того, чтобы сидеть здесь за стаканчиком пунша, что ему теперь надлежит вершить суд и расправу. Ничего не поделаешь, старые обычаи надо уважать.

Бенони прощается, и Мак провожает его до дверей. В коридоре они натыкаются на жену пекаря, та уже спешит к лестнице.

IX

На другой день, когда Бенони ещё лежал в постели, раздался стук в дверь. Он думал, что это его старая служанка, которая по собственному почину начала от большого уважения стучать, прежде чем войти, а потому и ответил не задумываясь:

— Да, да, входи!

Но вошёл совершенно незнакомый человек.

— Доброго утра. Вернее, я должен сказать: с праздником вас.

Пробормотав какие-то извинения, мужчина стянул с головы кожаную шапку. Он был не из здешних, с небольшой светлой окладистой бородкой, худой, длинноволосый, молодой, одним словом.

Бенони полежал, поглядел на него и сказал:

— Пожалуйста, садитесь.

— Спасибо. На дворе до того холодно, — сказал пришелец, — я замёрз. Вот я и подумал, что, может, стоит рискнуть и пойти к Хартвигсену.

Он говорил ясно и чётко, без лишнего подобострастия.

Бенони спросил:

— Ты меня разве знаешь?

— Нет, я просто слышал про вас. Люди мне посоветовали идти к вам.

— А звать тебя как?

— Свен Юхан Чельсен. Я пришёл из города, я там одно время был сторожем, поэтому люди кличут меня просто Свен-Сторож. А так-то я родом с юга.

— А ко мне вы зачем пожаловали?

Бенони не очень твёрдо себе представлял, что такое «сторож», и на всякий случай начал говорить пришельцу «вы».

— А затем, что все как один говорили мне, чтоб я шёл к Хартвигсену. Мне нужна работа и нужны деньги. Не ходи сразу к Маку, говорили люди, иди лучше к Хартвигсену, а уж он похлопочет за тебя перед Маком.

— Выходит, у Мака ты ещё не был?

— Нет.

Бенони возгордился и почувствовал себя польщённым. Вот, значит, как говорят люди: «Ступай к Хартвигсену, тогда получишь работу у Мака».

— Я не тот человек, который может замолвить хоть маленькое словечко перед Маком, но что-нибудь мы всё-таки придумаем. Ты как сюда попал?

— Пешком. Пришёл своим ходом. У меня есть алмаз, видите? Я режу стёкла. Я прихватил с собой из города целый ящик стекла, ходил по людям, резал стёкла для окон. Но потом стекло кончилось.

Человек улыбнулся, и Бенони тоже улыбнулся.

— Это ведь не настоящая работа, — сказал Бенони.

— Но у меня был мой алмаз, я нашёл его на улице как-то ночью, когда был сторожем. А потом решил использовать.

— И стекло, говоришь, кончилось?

— Я последний кусочек ночью израсходовал. Маленький домик недалеко от вашего посёлка, там ещё в дверях вырезано сердечко. Вот туда я и вставил стекло.

Бенони засмеялся.

— Ты, значит, вставил стекло в это самое?..

— Ну, для времяпрепровождения. Луна стояла полная. Хотелось что-нибудь придумать. Я, значит, вырезал стекло и хорошенько закрепил его замазкой. Сдаётся мне, что это было у школьного учителя.

— Ха-ха-ха! — во всё горло загоготал Бенони. — Теперь он, поди, думает, что это была нечистая сила.

Незнакомец смеялся вместе с ним, потом зябко поёжился и сказал:

— А уж дальше стало так холодно, что я пошёл и постучал к вам. Я всю ночь провёл на дворе. Когда я вчера вечером пришёл сюда, уже всё было заперто.

— Я был в гостях у Мака, — просветил его Бенони. — Тебе бы к полночи быть здесь, я как раз тогда вернулся из гостей.

— Вот я и пошёл к маленькому домику. Можно, я затоплю печь?

— Не стоит тебе возиться, я сам затоплю...

— Лежите! Лежите! — И начал растапливать. Эдакий сумасброд! Бенони рассказал ему, что обычно такую работу делает его служанка, но она ещё до сих пор не пришла.

— Котёл поставить на огонь? — спросил Свен.

— А сможешь? Она вообще-то должна прийти с минуты на минуту.

И Свен поставил на огонь котелок, а когда вода закипела, засыпал в неё две порции намолотого кофе из мельницы.

— Не экономь на зёрнах, — сказал Бенони.

Когда в комнате стало тепло, он поднялся с постели и принёс кой-какую еду. Потом он надумал доказать незнакомцу, что тот попал к образованному человеку, и потому начал усиленно намываться. А завершив омовение, поставил на стол водочку. Они вместе поели и выпили, и Бенони было очень даже занятно слушать рассказы этого чертяки Свена. Весёлый получился завтрак.

А тем временем пришла служанка. Бенони и ей поднёс рюмочку в честь Рождества и сказал, чтобы она поблагодарила незнакомца за помощь.

— Разогрей-ка воды для умывания.

— Для меня? Так я уже умылся, — сказал Свен-Сторож. — Я умылся в лесу и только после этого пришёл к вам. Я умылся снегом.

— А чем же господин утирался? — спросила служанка.

— А рукавом от куртки.

— Здорово!

— А волосы я расчесал сухой сосновой шишкой.

— Вы когда-нибудь слышали что-нибудь подобное? — вскричала служанка, обращаясь к Бенони.

Пришелец развеселил Бенони с первой же минуты, а то, что он без стеснения рассказал о своих тяжёлых обстоятельствах, тоже говорило в его пользу. Значит, он не из надутых толстосумов, которые позвякивают серебром в кармане и способны выставить на посмешище самого Бенони. К тому же этот Свен, простая душа, так признателен за всё и так рассыпается в благодарностях. Бенони велел ему не экономить на кофейных зёрнах, Свен ответил: «Да, да, я уж вижу, что попал к человеку с достатком».

А когда Бенони пообещал отвести его к Маку и там замолвить за него словечко, Свен, выразив сперва великую благодарность, ответил, что именно это и предсказывали ему все, с кем он ни разговаривал.

— А уж коли Мак не захочет тебя взять, я и сам тебя возьму.

Дело было ранним утром, вдобавок Бенони пропустил две рюмочки, так что доброта била из него ключом. Поэтому он продолжал:

— Уж коль на то пошло, мне, может, надо не меньше людей, чем Маку.

Тут Бенони и сам понял, что его занесло, и поспешил исправиться:

— Вон висит мой невод. Если придёт сельдь, мне понадобится по меньшей мере ещё тридцать рук.

— А на Лофотены вы не собираетесь? — спросил Свен.

Бенони вздрогнул. Пришелец, оказывается, знает даже и о том, что он должен вести галеас и загрузить товаром три судна. Поэтому ответил он коротко:

— Если я надумаю сходить на Лофотены, я возьму тебя с собой.

X

Бенони ушёл к Лофотенам, все рыбаки ушли к Лофотенам, в посёлке совсем не осталось мужчин. Бенони повёл галеас и, как и обещался, взял Свена в свою команду. И обе шхуны Мака тоже вышли в путь, одну повёл Виллатс-Грузчик, другую Уле-Мужик. Возле Сирилунна теперь покачиваются на волнах несколько четырёхвесельных шлюпок, да один катерок лежит на внешнем рейде — для связи с почтовым пароходом.

Бенони наскоро попрощался с Розой — надо было уладить так много дел и за всем приглядеть накануне отплытия, что он только и успел сказать ей «счастливо оставаться» и пообещал хранить верность до самой смерти. А ещё он успел обернуться и крикнуть, что непременно купит ей золотое колечко и золотой крестик. И галеас двинулся по волнам, а Роза стояла у одного из окошек Сирилунна и глядела ему вслед. Но спустя полчаса вполне можно было предположить, что это не человек стоит у окна, а вывешено чьё-то платье.

На суше у Мака в Сирилунне всё оставалось по-старому, зато в доме у пономаря Арентсена февральским днём случилось кое-что новое, а именно, вернулся домой сын, знаток законов. Наконец он завершил ученье. Руки у него при этом были до того белые, а на голове осталось так мало волос, что люди сразу поняли, как глубоко он проник в науку, и воспылали к нему великим уважением. Ему выделили в доме жилую комнату и контору, и он приготовился вести дела на новый, открытый лад, чтобы никто впредь не страдал годами от несправедливости и чтобы всякий мог сразу осуществить своё законное право. Словом, в этом приходе его ждал непочатый край работы, уж больно крут был старый ленсман.

И обедневшим старикам родителям теперь тоже будет хорошо: всю свою долгую жизнь они выбивались из сил, не зная роздыху. Шестеро первых детей, вместе взятые, не стоили им столько, сколько стоил седьмой, младший, надежда всей семьи, юрист. Как же они надрывались ради него, экономили на еде и на одежде, расходовали последние гроши, брали взаймы — под залог; и вот мальчик вернулся домой, чтобы воздать им за все лишения. На дверях конторы красовалось теперь его имя, а под именем были указаны часы, когда его можно застать.

А пока суд да дело, молодой Николай Арентсен слонялся по дорогам, навещал соседей и со всеми приветливо раскланивался, чтоб не сочли его высокомерным. Вообще-то он был забавник, казался добродушным и легкомысленным, говорил весёлые речи. Наведывался он и в церковь, где свёл много знакомств, но поскольку из всего взрослого населения об эту пору оставались дома только женщины, никто так и не пришёл к нему в приёмные часы. Надо было дожидаться весны, когда вернутся рыбаки. А до того времени в городке, кстати сказать, и денег-то не было.

Однажды молодой Арентсен забрёл в Сирилунн. Он надолго задержался во дворе, стоял, разглядывая голубей и насвистывая им всякие мелодии. И раз всё это происходило прямо перед окнами жилого дома, его могли видеть и Мак, и Роза Барфуд. Затем он вошёл, но шапку из-за своей лысины снимать не стал, пока не оказался в комнате.

— Добро пожаловать в родные края после учения! — любезно приветствовал его Мак. Он и дальше называл его Николаем, как родной отец.

Потолковали о том о сём. И хотя здесь же была Роза, его прежняя возлюбленная, как говорили люди, он держался не более торжественно, чем обычно, и болтал весело и непринуждённо, как всегда. Когда Мак спросил его о планах на будущее, он ответил, что никаких планов у него, собственно, нет, вернее, есть только один план: сидеть в родительском доме и ждать, когда к нему пожалуют перессорившиеся люди. «Люди должны по своему почину приходить ко мне и заводить тяжбы друг против друга», — сказал он. Роза, хорошо его знавшая, чуть улыбнулась, хотя в глубине души ей было обидно, что даже её помолвка не сделала его хоть немного серьёзнее.

— Скверно, что ты остался совсем без волос, — сказал Мак.

— Совсем? — невозмутимо переспросил Арентсен. — Да ничего подобного.

Но Розе уже доводилось видеть его изрядно облысевшим, так что для неё в этом не было ничего нового. Все эти годы, с каждой новой поездкой на юг она находила его всё более и более изменившимся внешне. И с каждым разом он всё больше опускался внутренне, был полон злобы и беспорядочности, ёрничанья и лени. Городская жизнь вконец погубила деревенского паренька.

— Хоть и немного у меня волос, — промолвил молодой Арентсен, оглаживая рукой свой блестящий череп, — однако же, и они недавно встали у меня дыбом. Все до единого. Когда я вернулся домой.

Мак улыбнулся, и Роза тоже улыбнулась.

— Первым, кого я встретил, был лопарь Гилберт. Я его сразу узнал и спросил, как он поживает и как у него дела со здоровьем. А Гилберт ответил, что, мол, да, но вот Роза — она помолвлена с почтарём Бенони. С почтарём? — спрашиваю его. — С ним самым. — А я как же? — спрашиваю. Но Гилберт только головой покачал и не стал меня разубеждать. Представьте себе мой ужас, когда он не стал меня разубеждать.

Долгая, тягостная пауза.

— И тут, — снова заговорил Арентсен, — и тут волосы у меня встали дыбом.

Роза медленно подошла к окну и поглядела во двор.

У Мака, собственно, были все основания одёрнуть развязного гостя, но Мак умел рассуждать, как всякий большой господин, и он сразу смекнул, что ему не след ссориться с Николаем Арентсеном, знатоком законов. Скорее, напротив. Однако и продолжать беседу в том же доверительном тоне он не желал, а потому сказал:

— Вам, верно, надо поговорить друг с другом.

И с этими словами Мак вышел.

— Нет, нет, вовсе не надо, — крикнула Роза ему вслед.

— Послушай, Роза, — попросил Арентсен, — повернись ко мне. — Он не встал с места, он даже на неё не посмотрел. Напротив, он внимательно оглядел комнату, где оказался впервые. — Неплохие гравюры, — сказал он с видом знатока.

Молчание.

— Ну, иди сюда, давай поболтаем немножко, если ты захочешь, — сказал молодой Арентсен и встал. Подойдя к одной из картин на стене, он начал с преувеличенным вниманием её рассматривать. Двое в комнате стояли спиной друг к другу.

— А ведь и впрямь недурно, — сказал Арентсен и кивнул в подтверждение своих мыслей. Потом вдруг подошёл к окну и глянул прямо в лицо Розе.

— Ты плачешь, что ли? Так я и знал.

Роза отпрянула от окна и опустилась на стул.

Он медленно пошёл следом и сел на соседний стул.

— Не грусти, моя большая малютка! — сказал он. — Не стоит это твоих слёз.

Его тактика не увенчалась успехом, и он зашёл с другой стороны:

— Я вот сижу и болтаю языком, а ты даже слушать меня не желаешь. Боюсь, я для тебя не много значу. Подай хоть какой-нибудь знак, что ты замечаешь моё присутствие.

Молчание.

— Послушай, — и он поднялся с места, — я возвращаюсь домой, на родину, так сказать, и первое, что я делаю, — я со всех ног бегу к тебе.

Роза взглянула на него, приоткрыв рот. Арентсен воскликнул:

— Вот я и высек из тебя искорку. Вот ты и улыбнулась. О боже, эта сверкающая медь улыбки, эти живые губы!

— Да ты с ума сошёл! — в свою очередь воскликнула Роза.

— Сошёл, — согласился он без промедления и кивнул. — Сошёл, как только вернулся домой. Ты знаешь, что мне сказали про тебя? Что ты помолвлена с почтарём Бенони. Ты когда-нибудь слышала что-нибудь подобное? Сошёл с ума, говоришь ты. Нет, не сошёл, а просто разбит параличом, просто умер на месте и тому подобное. По целым дням я ломаю голову, как бы подсобить делу, но ничего не могу придумать. Сегодня, когда я шёл сюда, я взмолился к Господу Богу. Не такая уж и особенная мольба, и ничего такого я не просил, я просил только, чтобы Бог сохранил мне рассудок. Бенони-Почтарь! А я как же? Сошёл с ума, говоришь ты. Да, я безумен и болен. Я до того напичкан всякими болезнями, что это могло бы свести в гроб и точильный камень.

— Но боже мой! — в отчаянии воскликнула Роза. — Что за околесицу ты несёшь?!

Этот искренний порыв несколько образумил Арентсена, судорога пробежала по его лицу, и он заговорил уже более спокойным тоном:

— Ну что ж, скажи тогда своё слово, и я напялю шляпу на остатки волос и уйду прочь.

Посидев какое-то время молча, Роза подняла голову и сказала:

— Теперь уже всё равно. Но вот этот тон, как мне кажется... Ты мог бы вести себя посерьёзней. Я написала бы тебе о том, что произошло, но... Да, мы помолвлены. Когда-то надо же было положить конец... И вообще теперь всё равно...

— Не надо так печально. Давай немножко потолкуем об этом. Ты ведь знаешь, что мы с тобой самые закадычные враги в мире...

— О чём ещё толковать? Мы, по-моему, начали четырнадцать лет назад.

— Да, поистине сказочная верность. Если ты предпримешь небольшую вылазку в гущу человечества и захочешь отыскать там подобную верность, тебе это не удастся. Итак, возвращаюсь это я к себе на родину...

— Да, теперь уже слишком поздно. Так оно, пожалуй, и лучше.

Он сразу посерьёзнел и сказал:

— Не иначе, это голубятня и большой сарай поразили твоё воображение.

— Верно, — отвечала она, — и одно, и другое, не смею спорить. Мне хотелось положить конец. А он так меня добивался...

Молчание. Каждый сидел, погрузясь в свои мысли. Вдруг Роза повернулась, глянула на стенные часы и сказала:

— Не знаю...

— Зато я знаю. — И он взялся за свою шляпу.

— Иначе Мак может подумать, что мы сидим здесь как жених и невеста, — очень чётко проговорила она, но тут её словно что-то кольнуло, и с видимой досадой она спросила: — А скажи-ка мне, бедный студиозус, ты ведь вполне мог закончить обучение ещё три-четыре года назад, как говорят люди.

— Разумеется, — ответил он с присущим ему равнодушием, — но ведь тогда твоя верность дожила бы только до одиннадцати лет.

Она устало отмахнулась и встала. Он попрощался, не протягивая руки, и сказал без всякого перехода:

— Теперь это, конечно, не имеет значения, но что будет, если и я начну обзаводиться имуществом?

— В самом деле начнёшь?

— Нет, нет, не сочти это за манифест. Я просто хочу сказать, что отныне моё тщеславие поставит себе высшей целью голубятню и лодочный сарай.

XI

Под Пасху многие рыбаки вернулись домой на недельную побывку. Они привезли крупную лофотенскую треску для своих семейств, одна лодка вмещала столько рыбы, что её хватило бы на два десятка домов. Кроме того, они привезли самые горячие приветы от тех, кто остался в море. Поскольку Бенони не мог вернуться — ему надо было следить за закупкой рыбы на три шхуны, — он послал домой Свена-Сторожа с целой командой, а попутно Свену было доверено передать Розе Барфуд золотое кольцо и золотой крестик. А Роза была дома, у родителей, и посланцу пришлось пройти долгий путь из посёлка в пасторат, чтобы доставить подарки.

К подаркам было приложено письмо.

Свен-Сторож остался в пасторате и на Пасху. С собой он привёз доброе настроение и всякий раз, когда его о том просили, охотно пел. Он был светлобородый, светловолосый и крепкого сложения. Он носил воду для скотины и для кухни.

Роза как-то зашла в людскую, когда он стоял там и пел.

— Продолжай, пожалуйста, — сказала она.

И Свен не заставил себя долго упрашивать. Он пел дальше.

— А вообще я хочу сказать, — заговорил он вдруг, — что здешние люди не поют. Они всё равно как звери на каждый день. Когда я встречаю человека и спрашиваю, умеет ли он петь, всегда оказывается, что он не умеет. Я порой даже начинаю злиться.

— А ты что, так всё время и поёшь без умолку? — спросила одна из служанок.

— Да, вот так всё время и пою, я никогда не горюю, я смеюсь и радуюсь. И впрямь, много есть таких, кому живётся хуже, чем мне, вот пусть они и горюют, но скажу вам к слову: Хартвигсен умеет петь.

— Да ну? — вдруг спросила Роза.

— Ей-богу. Когда он молится и поёт псалмы, никто не поёт громче, чем он.

— А на Лофотенах он часто поёт?

— Да, Хартвигсен поёт. Поёт он.

— Передай ему привет и спасибо за подарок, — сказала Роза.

Сторож Свен кланяется. Он ведь пришёл из города и знает толк в вежливом обхождении. Вот почему он кланяется, и ещё он спрашивает:

— Спасибо передам. А вы, наверно, передадите со мной и письмецо?

— Нет, не передам, — говорит Роза. — Письмо? Отсюда и писать вроде не о чем.

— Да, да, — говорит Свен, но вид у него удивлённый. Роза и впрямь не знала, о чём писать жениху. Кольцо она примерила — Бенони точно угадал размер, но до чего ж у неё отяжелела рука от этого массивного кольца. И казалась какой-то чужой. Потом она разглядела крест. Это был большой золотой крест, чтоб носить его на чёрной бархотке, как сейчас модно. Но у неё уже был другой крест, маленький крестик, который она получила на конфирмацию16. Она проходила первый день Пасхи с обновками, а потом сняла и кольцо, и крест. Письмо она тоже перечитала один раз и, по правде говоря, не ждала ничего иного, чем то, что в нём было написано, но впоследствии она ни разу его не перечитывала.

Может, ей всё-таки следовало черкнуть несколько слов и поблагодарить Бенони за подарки? Видит Бог, это было не такой уж непосильной задачей. Итак, она села вечером и написала вполне добросовестно и сердечно. Что, мол, дорогой Бенони, хотя на дворе уже ночь, ну и так далее. И кольцо подошло, и бархотка чёрная у меня для крестика есть, и так далее. Мы все здоровы, а теперь мне пора в постель, доброй ночи, твоя Роза.

Передать эти строчки она собиралась поутру, но пока собралась, Свен уже ушёл. У Свена было ещё письмо от шкипера Хартвигсена, адресованное Маку, а завтра был уже третий день Пасхи, так что приходилось спешить.

И вот Свен-Сторож возвращался в посёлок, и пел по дороге, и вёл разговоры с самим собой, и думал всякую всячину, и молодецки поводил плечами. Словом, как мог сокращал себе дорогу и пришёл ещё засветло, хотя дни были очень короткие. Он вручил Маку письмо, но тот наказал ему не выходить до завтрева в море и ждать ответа.

В письме Маку Бенони писал про цены на рыбу, печень, икру и соль. И сколько он уже чего закупил, и каковы дальнейшие прогнозы. Кроме того, он продал за хорошую цену много сельди на наживку. А в конце письма Бенони, без пяти минут женатый человек, справлялся насчёт пианино в большой гостиной и столика для шитья в малой, и согласен ли Мак уступить ему эти предметы, и если да, то по какой цене. Поскольку на Лофотенах не купить ни пианино, ни столик для шитья розового дерева, разве что простой сосновый стол, за которым шить невозможно, Мак тем самым оказал бы ему большую услугу. С почтением. Б. Хартвигсен. На борту галеаса.

Мак сел писать ответ, что, конечно, ему будет очень грустно оставить свой дом без пианино и столика, но из доброго отношения к Бенони да вдобавок из-за того, что его дорогая крестница тайно вздыхает по этим предметам, даже можно сказать, не может без них жить, он готов, так и быть, расстаться с ними, когда они более детально обсудят цену.

Свен-Сторож провёл вечер в людской, пел песни, шутил шутки. Едва придя, разбитной парень отыскал себе как раз над людской местечко для спанья под тем предлогом, что смертельно устал от всей ходьбы. А кругом стемнело, а на чердаке было тепло и хорошо, и он чуть не уснул. Но терпения у него не хватало, чтобы больше часу пролежать в постели, и он снова спустился вниз.

Тем временем внизу зажгли свет, и у подножия лестницы его встретил какой-то обозлённый тип. А был это старший батрак, и между ними завязалась перепалка.

— У меня прямо руки чешутся вышвырнуть тебя прочь.

Свен-Сторож рассмеялся и сказал:

— Так прямо и чешутся?

— Моё дело следить за всем в людской. Так наказал сам Мак.

— А что я сделал?

— Ты был на чердаке, ты в аккурат оттуда спускаешься... Эй, Якобина! — крикнул старший батрак в пролёт лестницы.

— Да-а! — откликнулась Брамапутра сверху.

— Ну вот, сам слышал: она там.

— А мне-то какое до неё дело? — отвечал Свен. — Я спал там наверху после перехода.

— Какое у тебя право там спать? Якобина замужем за Уле-Мужиком.

— Мне-то откуда знать? Я здесь чужой человек, я из города.

— Так вот что я тебе скажу: ты жулик, который шатается по чужим дворам.

— Отхлестать бы тебя за твой длинный язык, — ответил Свен.

— А тебя вообще избить как следует, — рассвирепел старший батрак. — Ты понял, что я тебе говорю? Избить!

— Если кого обзывают жуликом, тот терпеть не станет. В любом порядочном городе ты схлопотал бы намордник за свой длинный язык, — отвечал Свен.

Брамапутра просунула голову в пролёт лестницы и спросила, о чём это они спорят. Едва у Свена появился слушатель, чьё мнение для него что-то значило, он стал крепкий и внутренне неуязвимый. Он вплотную подступил к батраку и тихонько сказал:

— Если ты сейчас же не уймёшься, как бы я тебе уши не оборвал вместе с головой.

Брамапутра сошла вниз, встрёпанная, мелкокучерявая и полная любопытства.

— Вы, никак, спятили?! — воскликнула она.

— А ты уж больно добрая, — сказал батрак. — Твой Уле всего-навсего ушёл на Лофотены, он ещё вернётся домой.

Тут Свен напустил на себя такой вид, будто надумал совершить некий поступок. Он переспросил:

— Ты что-то сказал?

— Нет, — отвечал батрак. — Не моё это дело — много разговаривать. Я просто возьму тебя за шкирку и вышвырну вон.

Брамапутра сочла за благо вмешаться, она продела свою руку под руку батрака и отвела его в сторону.

— Да перестань ты, — сказала она, — на дворе святая Пасха и всё такое прочее. Пойдём лучше со мной.

И батрак вместе с ней прошёл в людскую.

А Свен остался стоять в коридоре, свистел и раздумывал. Вообще-то его мысли занимала вовсе не Брамапутра, а Эллен-горничная; он уже несколько раз её видел, шутил с ней и оказывал ей всякие мелкие знаки внимания. Небось и она придёт следом, подумал он и тоже вошёл в людскую. А там он начал петь и балагурить, а спустя какое-то время Эллен и впрямь пришла и просидела в людской весь вечер, и не будь на дворе Пасха, они бы ещё и потанцевали.

В самый разгар веселья в дверях возник Мак. Он держал письмо. Воцарилась мёртвая тишина, и каждый мечтал про себя очутиться где-нибудь далеко отсюда, такое почтение внушал всем этот старый господин. Но Мак просто обвёл глазами комнату; не пристало ему изображать по отношению к прислуге мелочного и придирчивого хозяина.

— Ты доставь это письмо Хартвигсену, — только и сказал он, обращаясь к Свену.

А Свен взял письмо, поклонился по-учёному и сказал, что, конечно же, письмо будет доставлено.

Затем Мак повернулся и ушёл.

После его ухода некоторое время царила тишина, а потом возобновилось веселье, ещё более шумное, чем раньше, потому что все чувствовали себя так, словно избежали большой опасности. Вот здесь стоял Мак, вот такие слова он говорил, прямо как мы с вами, ох, какой человек!

Свен-Сторож воскликнул:

— А теперь давайте споём про девушек из Сороси. Вы только подтягивайте как следует. После каждого куплета, который пропою я, вы должны хором подхватывать «О, девушки из Сороси!».. Меня так выучили. Ну, Давайте начнём!

— А может, немного потанцуем? — дерзко спросила Брамапутра. Прямо дьявол какой-то сидел внутри у этой бабы.

Старший батрак ответил зловещим голосом:

— Да-да, Уле, конечно, сейчас на Лофотенах, зато потом...

— Вот и можешь поцеловать меня завтра вместе с Уле, — ответила Брамапутра и приблизилась к нему, подпрыгивая от желания танцевать.

И батрак снизошёл до того, что поглядел на неё и сказал:

— Вот если бы не Пасха...

— Можешь поцеловать меня завтра вместе с Пасхой, — отвечала Брамапутра.

И батрак вступил в круг и начал кружить свою даму. А силушки у него для танцев хватало с избытком. За ними вышел в круг Свен с горничной Эллен, за ними ещё две пары. Сбегали за парнем, который умел играть на аккордеоне, получились настоящие танцы к великой радости для всех. Но два седых нахлебника, Фредрик Менза и Монс, сидели в уголку, смотрели на всё и выглядели словно лишённые души пришельцы из другого мира. Порой они заговаривали друг с другом, спрашивали, отвечали, как будто их слова были кому-нибудь нужны. А они всё сидели со своей весёлой тупостью, как два придурка, и уж, верно, им чудилось, что это комната хватает людей и заставляет их плясать. Порой они даже протягивали в воздух свои руки, похожие на сухие ветки, чтобы унять расходившуюся комнату.

А Свен-Сторож, куда бы это он подевался вместе с горничной Эллен? Да они шмыгнули прочь и всласть наворковались в сторонке, и Свен два раза обнимал её и крепко целовал. Она была такая тоненькая, и Эллен было такое чудесное имя, и вообще она всем взяла. Когда он говорил ей что-нибудь ласковое, у неё в каждом глазу вспыхивали колючие огоньки, и она тоже казалась влюблённой. Ему всё в ней нравилось. «У тебя такие маленькие и холодные ручки, их приятно взять в руки и отогреть, — сказал Свен. — Вдобавок имя Эллен очень легко выговаривать. Эллен — это датское имя».

Как молоды они были и как влюблены, оба — он и она.

А на другой день Свен-Сторож отбыл на Лофотены.

XII

Молодой Арентсен отправился в долгий путь. Он вышел с утра пораньше и теперь, к полудню, миновал середину леса по дороге в соседний приход. Идёт он пешком, на дворе суббота, погода мягкая, зимняя.

А куда же направляется наш законник, какие у нею планы? Этот ленивый молодой Арентсен, этот праздный гуляка, чего ради он так себя утруждает? Бог весть. Впрочем, сам Арентсен говорит себе, что вышел исключительно для пользы дела. Не посетил ли он церковь в родном приходе, чтобы люди его заметили и признали, и не с той ли самой целью идёт он теперь в соседнюю церковь?

Молодой Арентсен вынашивает замыслы приобщить народ во множестве приходов к закону и к праву. Так-то оно так, но до весны его замыслам всё равно не суждено осуществиться, ибо все мужчины ушли к Лофотенам, посёлок сидит без гроша, так зачем же хлопотать сегодня?

Молодой Арентсен сбивает снег с пня и устраивает для себя сиденье. Он съедает прихваченную из дома провизию и изрядно отпивает из бутылки, а потом делает ещё два особенно глубоких глотка и швыряет пустую бутылку в снег. Легче будет идти без тяжёлой бутылки, думает молодой Арентсен. Он нимало не огорчён тем, что допил бутылку, благо у него есть при себе другая.

Мирными и красивыми кажутся поле и лес в зимний день. Не унылыми, как ни странно, а даже интересными — в порядке исключения. Арентсен вскидывает голову и вглядывается: ему послышался какой-то звук. Кто-то идёт лесом. Надо же, какая встреча! Это Роза!

Они здороваются, они удивлены — оба.

— Ты к нам? — спрашивает он.

— Да. А ты к нам?

— Да, я иду ради деловых интересов. Мне надо посетить столько церквей, сколько удастся. Чтоб меня узнали.

Роза тоже считает своим долгом объясниться:

— А мне надо в Сирилунн. Я ещё не бывала там с начала года.

Но едва улеглось первое изумление по поводу неожиданной встречи, оба начинают испытывать досаду, что именно сегодня, как на грех, пустились странствовать. Что не могли хоть немного задержаться дома. Для Розы это ещё полбеды, она со времён Эдварды, с тех дней, когда сама она носила короткую юбочку, привыкла через небольшие промежутки времени наведываться в Сирилунн. Но вот Арентсен злится на самого себя и думает: что бы мне погодить ещё день... Впрочем, он не из тех, кто не сумеет найти выход.

— Я так и знал, что ты сегодня не будешь дома, — говорит он.

— Правда?

— Да, вот почему я и пошёл. Я хотел подгадать так, чтобы побывать в вашей церкви, когда тебя там нет.

Раскусила ли она эту выдумку? Она засмеялась и сказала: спасибо, большое, большое спасибо.

— Я думал, тебе это безразлично... Я хотел хоть раз угодить тебе...

— До чего ж ты стал серьёзный, — задумчиво говорит она. — По-твоему, это красиво приходить к нам, когда меня нет?

Но старый холостяк не вынес такого обилия серьёзности.

— Если ты так это воспринимаешь, тогда уж лучше я поверну и пойду с тобой, — заявил он.

Они прошли рядом несколько шагов.

— Нет, — вдруг сказала Роза, — тогда уж лучше я поверну. Я ведь не по делам иду.

И они снова повернули и пошли к дому, где жила Роза.

Шли они и шли, болтали о всякой всячине и неизменно сходились во мнениях. Арентсен малость притомился после того доброго глотка из бутылки.

— Иди-ка вперёд, у меня в сапог что-то попало, — сказал он и пропустил её вперёд.

Роза шла-шла, потом оглянулась и подождала его. Он приближался словно молодой парнишка, словно танцор, он даже отпустил какую-то шутку по поводу своих стёртых ног. А потом вдруг без всякого перехода спросил, по-прежнему ли она помолвлена с Бенони-Почтарём.

— Да, по-прежнему. И довольно. Не будем об этом говорить.

— Ты ведь прекрасно понимаешь, что это нелепо, — сказал он.

Поначалу она хотела огрызнуться, но тотчас спохватилась и благовоспитанно промолчала. А может, она просто была с ним согласна в глубине души.

И они бодро зашагали дальше. Стало два часа, потом три, с гор потянуло ветром, а на небе там и сям высыпали первые звёзды. Молодой Арентсен снова завёл приятные речи, сказать по правде, он приустал, недаром он с утра пораньше начал прикладываться к бутылочке и теперь ничего не хотел, кроме как продолжить в том же духе. Он не был заправским пьяницей, он был просто испытанный собутыльник и потому считал, что в таком дальнем пути бутылочка очень даже кстати... А тут уже стало четыре, после перевала дорога пошла под гору, в лесу было теплей, но вокруг быстро темнело.

— Может, это и в самом деле нелепо, — неожиданно говорит Роза.

Ему пришлось напрячься, чтобы вспомнить, с чем она согласна, потому что времени прошло много.

— Да, да, нелепо, — отвечал он. — Какой он тебе муж? Только нелепый.

— Но ты не смеешь так говорить, — пылко возразила она. — Как гадко, что именно ты это говоришь.

— Ну, не буду, не буду. Чёрт знает что, тащиться в такую даль, если человек к этому не привык. Вот и опять что-то не в порядке с подтяжками. Пройди вперёд и подожди меня.

Она продолжала шагать. Когда он догнал её, на небо уже выплыл месяц и встал как раз у них над головой. Очень был красивый вечер.

— А вот и месяц, — сказал он в новом приступе оживления, после чего побрёл дальше, простёр руку вперёд, остановился и сказал:

— Вслушайся в бурю тишины!

Ещё немного спустя он с необычайной лёгкостью в мыслях двинулся дальше, не переставая болтать:

— Ты только подумай: полный месяц! Как пристально он глядит на всё! Тебе, наверно, стыдно, когда этот тип заглядывает прямо в лицо?

— Стыдно? Это почему же?

— Тебе, которая была помолвлена с Бенони-Почтарём.

Она промолчала. Непонятно почему её хорошее воспитание простиралось столь далеко, что она даже не могла сказать в ответ какую-нибудь колкость. Вот молодой Арентсен произнёс: «была помолвлена», и значит, всё это уже позади.

— Borre ækked, — доносится с дороги.

— Jbmel adde! — откликается Роза с отсутствующим видом.

То был лопарь Гилберт, и шёл он в Сирилунн.

— Передай там привет от нас, — попросил молодой Арентсен.

И лопарь Гилберт уж такой от них передал привет, он зашёл в первый дом, а из первого во второй, а из второго в третий и всюду говорил одно и то же:

— Ничего у Бенони не выйдет с пасторской дочкой!

Да, Гилберт мастерски разнёс новости об этом лунном вечере.

— Удивительно, что именно в этот вечер я встретила Гилберта, — задумчиво сказала Роза.

И вот, наконец, они вошли в пасторский дом. Молодого Арентсена встретили там как важного гостя, подали хорошее угощение, сварили крепкий грог, и пастор Барфуд весь вечер просидел за столом. А когда грог возымел своё действие, мать Розы не раз и не два улыбнулась забавным речам Арентсена.

— Ваша матушка, наверно, не помнит себя от радости? — спросила пасторша.

— Смею вас заверить, госпожа пасторша, что от её забот мне прямо покою нет.

И пасторша улыбнулась и, желая найти оправдание для матери Арентсена, сказала:

— Бедняжка, я её понимаю, она мать.

— Она заставляет меня напяливать по две пары рукавиц зараз.

— Бедняжка!

— Бедняжка? Но только моя выносливость помогает мне это стерпеть.

И тут пасторша улыбнулась во весь рот: ну до чего же он забавный, этот правовед!

После того как пасторская чета отошла ко сну, молодой Арентсен и Роза ещё долго сидели вдвоём. За разговором они хорошо поладили, молодой Арентсен теперь держал себя куда более разумно, Роза ещё никогда не слышала, чтобы он рассуждал так связно и толково. Оба они пришли к выводу, что именно им следует быть вместе и что помолвка с Бенони была нелепостью. Старая, четырнадцатилетней давности привычка опять свела их вместе, что, в общем-то, было вполне логично. Молодой Арентсен чётко рассказал о том, какие у них виды на будущее: виды, надо полагать, отменные, с голубятней и с большим сараем, хе-хе-хе! Команда со шхуны, та, что приезжала на пасхальную побывку, рассказала на Лофотенах о его возвращении, он уже получил несколько писем от кой-кого из местных жителей, которые нуждаются в его помощи. Подумать только, они даже не стали дожидаться, когда вернутся домой, опасаясь, что его перехватит противная сторона, хе-хе.

Роза сказала:

— А как мне быть с Бенони?

— Как тебе с ним быть? — вскричал молодой Арентсен, вкладывая в свои слова другое значение. — Ты же его бросаешь!

Роза покачала головой.

— Так не годится. Разумеется, через всё это надо пройти, так ли, иначе ли, но... Я ему напишу.

— Вовсе нет. Это ни к чему.

— Не далее как несколько дней назад я снова получила от него письмо, — сказала Роза. — Подожди минутку, я его принесу. Я на него не ответила, мне трудно было.

Роза ушла за письмом. И всё время она думала про кольцо и про крестик, и про то, что спаленка и большая комната, которую Бенони пристроил к своему дому, — это всё ради неё. Ещё она вспомнила про некую дату в середине лета.

— Оно, конечно, не очень складно написано, — сказала Роза извиняющимся тоном молодому Арентсену и развернула письмо. Она держалась очень серьёзно, и на душе у неё было грустно. — Но в конце концов, главное — это ведь не слова и не буквы, — добавила она.

— А что ж тогда главное?

— Смысл, — коротко отвечала она, чтобы исключить всякую возможность насмешки.

Но письмо Бенони было написано с такими выкрутасами, что при всём желании трудно было удержаться от улыбки, читая эти забавные строки. Он писал, что лишь с большим трудом принуждает свою руку взяться за перо и что прежде всего желает успокоить её насчёт своего здоровья. Со здоровьем всё обстоит отлично. Далее, что он был очень даже огорчён из-за её молчания с оказией, со Свеном. Для него бы даже две строчки были великой радостью до конца жизни, но она, верно, почему-нибудь да не смогла. Что до товара, так он всё делает наилучшим образом и Маку на пользу, но только покупателей очень много и цены от этого ползут вверх... Ещё сообщаю тебе, что купил у хозяина промыслов две пары голубей, чтоб весной их поселить в нашей голубятне. Два белых и два сизаря. Так что, видишь, ты в моих мыслях всегда и во всякую пору, и я тебе верен до самой смерти. Дорогая Роза, если надумаешь черкнуть мне хоть две строчки, не забудь надписать на конверте название галеаса «Фунтус», здесь галеасов очень много и других судов полное море. Да как же я буду благодарить и благословлять тебя за твои строчки, а письмо спрячу на груди как цветочек. Ещё из новостей скажу, что у нас очень хороший пастор, он нас посещает и другие суда и даже рыбаков на самых дрянных лодчонках. А мы, кто выходит в море, у нас с утра до вечера опасная жизнь, и в любой час нас может призвать Господь. Так, например, в среду опрокинулся один парусник из Ранена на Хельгеланне и один человек по имени Андреас Хельгесен остался. Других удалось снять с киля, но только они потеряли всё, что у них было, и всю свою рыболовную снасть. Хочу на сей раз закончить немудрящую писанину и попросить от тебя доброго ответа, потому как люблю тебя изо всех сил. Но раз уж ты избрала меня спутником жизни, то не за моё высокое звание или великую учёность, а за моё бедное сердце. И ещё одно — я долго собирался скрыть это от тебя и не рассказывать, пока не вернусь домой, но прикинул и решил, что лучше рассказать тебе, что я послал Маку два письма и получил от него два ответа, и мы с ним поладили на том, что я покупаю пианино, на котором ты играла, и столик розового дерева, который стоит у него в малой гостиной. И я велел перевезти эти предметы в наш дом, чтоб они были как маленькое напоминание обо мне, когда я вернусь. Будь здорова и напиши поскорей. Твой Б. Хартвигсен — это моё имя. А имя галеаса «Фунтус».

— Господи, это же письмо какого-то пещерного жителя, — вскричал Арентсен, вытаращив глаза от изумления.

— Нет, я бы так не сказала, — ответила Роза. Но она явно была смущена и торопливо сунула письмо в карман.

— «Из новостей скажу, что у нас очень хороший пастор», — пробормотал он и поглядел искоса на Розу.

— Боже мой! И зачем я только его тебе показала! — не вытерпела она и решительно встала с места.

Покуда она досадливо и сердито прибирала со стола, Арентсен продолжал её поддразнивать:

— Как его звали, того человека с Хельгеланна, который остался? Андреас Хельгесен? Ты случайно не помнишь?

Роза отвечала из дальнего конца комнаты:

— Ты даже и не думаешь обо всём, что он для меня сделал. Вот и сейчас он купил пианино и столик мадам Мак.

— Да, и всего этого ты лишишься.

— Не в том дело, что лишусь. А в том, что он это купил и пошёл на большие расходы. Ах, это так гадко с моей стороны, просто плакать хочется.

— Подумаешь! — с досадой воскликнул он и встал. Но Розу он не смягчил.

— Как ты сказал? У тебя что, совсем сердца нет? Вот теперь я ему напишу, сяду и напишу всё сразу. Пусть по крайней мере получит коротенькое письмецо за добро, которого он мне желал.

— А утречком я прихвачу это письмецо, — отвечал Арентсен.

XIII

Наутро Арентсен снова предложил Розе взять у неё письмо для Бенони, но Роза отказалась:

— Оно тогда так и пролежит у тебя.

— Само собой, — отвечал он, — а ты что, и в самом деле написала?

— Написала ли я? Разумеется.

— Но посылать его не стоит. Не надо выпускать из рук подобные вещи!

— Перестань утруждать свой глубокий ум! Письмо должно уйти.

Пока богослужение кончилось, а молодой Арентсен вдоволь намелькался на церковной горке, стало уже слишком поздно, чтобы в тот же день попасть домой, и он принял приглашение пасторской четы заночевать у них. А вечером Роза обещала проводить его до Сирилунна.

В понедельник утром они тронулись в путь, получив от пасторши провизию на дорогу, а вдобавок полную бутылку. Роза сама несла своё письмо Бенони и была исполнена решимости доставить его на почту.

Они вошли в посёлок, и Роза свернула к Сирилунну, а молодой Арентсен продолжал путь к дому пономаря. По дороге они успели прийти к полному согласию. Прежде чем расстаться, Роза потребовала, чтобы он точно назвал дату свадьбы. И когда он сказал, что пусть, мол, Роза сама решает, она предложила двенадцатое июня, когда рыбу распялят для просушки. Они и в этом вопросе также достигли полного согласия...

И вот вернулись с Лофотенов рыбаки, а немного погодя Бенони и другие шкиперы на своих гружёных судах. Всю рыбу тотчас перевезли на сушильные площадки, вымыли и начали сушить.

С последнего почтового парохода на берег сошёл престранный господин, никому здесь не знакомый, в клетчатых брюках и с удочкой, которую можно было разбирать на части и снова складывать. Это был англичанин, лет примерно от сорока до пятидесяти, и звали его Хью Тревильян. Он прямиком отправился на скальные площадки и два дня подряд, с раннего утра до позднего вечера наблюдал, как моют рыбу. При этом он не произносил ни слова и ни у кого не стоял на дороге. Сушильщик Арн, который следил за работами, подошёл к нему, поздоровался и спросил, кто он такой есть, но англичанин сделал вид, будто не видит и не слышит. При нём был мальчик, который таскал за ним ручной чемоданчик, за свои услуги мальчик получал талер, но сейчас он прямо умирал от голода, потому что целый день ничего не ел. И Арн-Сушильщик дал ему кое-что из своих припасов. «Что это за господин такой?» — спросил Арн. «Не знаю, — отвечал мальчик. — Когда он мне чего приказывает, он говорит будто мой младший братишка, а когда я спросил, не иностранец ли он, ничего не ответил». Верно, какой-нибудь скоморох с ярмарки, решил Арн... Англичанин стоял, опёршись на свои удочки, курил трубку и наблюдал за ходом работ, через небольшие промежутки времени он открывал свой чемоданчик и отхлёбывал из бутылки. Он пил и пил, и глаза у него стекленели. За день он выпил две бутылки и время от времени садился на камень, потому что ноги плохо его держали. Когда миновало два дня и мытьё рыбы подошло к концу, странный господин по имени Хью Тревильян взял мальчика и ушёл. По дороге он время от времени останавливался, глядя на горы, поднимал с земли камни, взвешивал их на руке и выбрасывал. Ближе к дому Бенони он с особым вниманием разглядывал горные склоны и даже заставлял мальчика отламывать небольшие камешки, которые затем складывал в свой чемодан. Потом он сказал, что хочет побывать в соседнем приходе, и мальчик повёл его через общинный лес и через горы. Получил он за эту услугу два талера. В соседнем приходе англичанин начал собирать свою удочку, чтобы ловить в большом ручье лосося. На удочке было закреплено колесо, которое сразу распяливало пойманную рыбу. Порыбачив до вечера, он зашёл в ближайший дом и попросил ссудить его котлом. В этом котле он сварил лосося, съел, после чего зашёл в тот же дом и несколькими серебряными монетами уплатил за прокат. А дом этот и двор в Торпельвикене принадлежал Марелиусу, и Марелиус заключил с незнакомцем договор, согласно которому незнакомец получал право ловить рыбу у него в бухте целое лето. За своё право англичанин заплатил Марелиусу немало талеров, точно он их не подсчитывал. К тому же, раз на письмах, которые в течение лета поступали на имя англичанина, стояло Его чести, а также сэр, то, уж верно, он был не простой человек. Он поселился в избушке издольщиков, стоявшей на том же подворье, а жильцам он щедро заплатил за выезд. Два месяца он воздерживался, но потом всё-таки послал за выпивкой в Сирилунн и пьянствовал две недели подряд, после чего завязал до осени. Разговаривал он мало.

Вот, собственно, единственное не совсем обычное, что произошло в приходе. А Макова рыба мало-помалу сохла, и благословенная плата, деньги для женщин и детей потекли ручейком в рыбацкие хижины, оборачиваясь большим подспорьем. И это было вполне обычно из года в год...

А Роза часть времени проводила дома, часть — в Сирилунне и нередко ходила погулять со своим женихом, молодым Арентсеном. Письмо Бенони так и не было отправлено. Нет, нет, в своё время она твёрдо решила вести себя достойно и сдать письмо на почту, но внутреннее тепло оставило её, письмо так и лежало на одном месте, а потом она его просто спрятала с глаз подальше. Николай скорей всего был прав, когда говорил, что такие письма нельзя выпускать из рук. Сознание вины в ней постепенно ослабело: пусть Бенони несёт свой крест, как она четырнадцать лет подряд несла свой; вот Маку она несколько раз хотела выложить всю правду, но он не желал её слушать. «Нет, нет, я в этом не разбираюсь», — говорил он и отмахивался. Но ведь он отлично во всём разбирался, когда содействовал её помолвке с Бенони! Хо-хо, видно, Мак понял, в чём тут дело, вся округа это знала, маленький осторожный намёк в устах лопаря Гилберта разлился широкой рекой сплетен. Впрочем, Розу отнюдь не смущало, что люди всё знают, это могло избавить её от объяснений, облегчало положение, помогало выпутаться.

Но всё-таки Роза не могла себя чувствовать спокойно во время своих визитов в Сирилунн. Рано или поздно придётся давать отчёт.

Сразу же после возвращения Бенони развил бурную деятельность, распорядился доставить к нему столик для рукоделия и пианино. Мак выговорил только одно условие: чтоб это произошло поздно вечером. В остальном же Мак вёл себя достойно и не подорожился, три сотни талеров за всё про всё, за фамильные драгоценности, за сокровища, поистине не имевшие цены.

Когда Бенони смутила даже эта, вполне сходная цена и он сказал, что такой наличности на руках не имеет, Мак покачал головой и ответил:

— Но, дорогой мой Хартвигсен, у нас ведь есть общие счёты... Я другое тебя хотел спросить: ты серебро-то купил? С этим у тебя всё в порядке?

— Я купил ей кольцо и крестик, — отвечал Бенони и начал крутить собственное новое кольцо на правой руке.

— А серебро как же? Чем она у тебя, по-твоему, будет обедать? — спросил Мак.

Бенони запустил пальцы в свою шевелюру, не зная как ответить. Мак гнул своё:

— Я понимаю, можно обойтись и тем, что у тебя есть, и Роза, конечно, не откажется обедать роговой ложкой, но ведь не настолько же ты обнищал, чтобы заставить её пользоваться роговой ложкой и железной вилкой.

— Об этом я, по правде сказать, и не думал, — пробормотал удручённый Бенони.

Мак сказал решительным голосом:

— Я уступлю тебе немного серебра.

После чего он взял перо и принялся подсчитывать.

Бенони поблагодарил за помощь, за то, что его спасли от неловкости. И вообще, куда как приятно владеть серебром, которым он будет пользоваться на свадьбе.

— Но не слишком много, — сказал он Маку, — не больше, чем я могу осилить, если вы заняты именно этим подсчётом.

— Я насчитаю не больше, чем по карману такому бедняку, — с улыбкой отвечал Мак. — И вообще тебе, по-моему, должно быть стыдно. Ну так вот, за сотню талеров ты получишь самое необходимое.

— Всего, значит, выйдет четыре? — спросил Бенони. — Столько у меня нет.

Мак начал что-то писать.

— Только не вычитайте эти четыре сотни из моих пяти тысяч, — вскричал Бенони. — Пожалуйста, запишите это особо. Я расплачусь как только смогу.

— Ладно.

Итак, Бенони стал владельцем множества сокровищ, и не было для него больше радости, чем ходить по своей комнате и любоваться на них. Одну из ложек и одну из вилок, которые показались ему особенно красивыми, он предназначал для Розы, на каждый день, и чтоб они не смешивались с остальными. Он представлял себе, как она будет подносить их к своим губам, и снова бережно заворачивал. Ну и удивится же Роза. Но дни шли за днями, а Роза не появлялась, он написал ей, а она всё равно не пришла. Он начал размышлять о причине и, уж конечно, при всём желании не мог пропустить мимо ушей слухи, которые ходили в посёлке про Розу и про молодого Арентсена. Он вёл себя так, будто этого не может быть, пустой слух, гнусная ложь, но в сердце у него жило великое беспокойство. Разве он не приготовил для неё решительно всё — дом, пианино, серебро, словом, всё? Даже голубей, и тех раздобыл, голуби гуляли по двору, а потом взлетали и, тяжело взмахивая крыльями, летели к себе на голубятню. Забавные они твари, эти породистые голуби. Самцы описывали круги, словно взаправдашние танцоры, а когда они садились на крышу сарая, им ничего не стоило в голубиной невинности загадить всю стену.

Но дни-то проходили...

Как-то под вечер Бенони ходил взад и вперёд по дорожке, ведущей к дому пономаря. И на этой дорожке ему повстречалась Роза.

Да, Бенони вышел погулять. Дело шло к весне, лёд стаял, фьорд сверкал синевой, вернулись перелётные птицы, а сороки вышагивали по полю словно трясогузки и шумели и хохотали дни напролёт. Значит, весна уже здесь. А Бенони много чего наслушался про Розу, свою невесту, и целую неделю крепился, а сегодня вот взял и вышел погулять.

При встрече оба побледнели. Она сразу же увидела толстое кольцо на правой руке у Бенони.

— Вот и ты гуляешь, — сказал Бенони, поздоровавшись с ней за руку.

— Да... До чего у тебя свежий и хороший вид после рейса к Лофотенам, — сказала и она, чтобы как-то умаслить его. Голос у неё дрожал.

— Тебе так кажется?

И тут Бенони решил вести себя как ни в чём не бывало и выкинуть из головы все сплетни, которых он наслушался; ведь перед ним стоит Роза, его невеста, не так ли? И он обнял её и хотел поцеловать.

— Не надо! — крикнула она и отвернулась.

Он не стал упрашивать, он разжал руки и спросил:

— Почему не надо?

— Не надо, — снова крикнула она.

Тут его взяла досада, и он сказал:

— Я не стану выпрашивать у тебя знаки внимания.

Молчание.

Она стояла опустив голову, а он неотступно глядел на неё и собирался с духом.

— Я надеялся получить от тебя хоть несколько слов ещё на Лофотенах.

— Да, — безропотно согласилась она.

— А с тех пор как я вернулся, тебя нигде не было видно.

— Я знаю, — только и ответила она.

— Что же мне теперь думать? Неужели между нами всё кончено?

— Боюсь, что так.

— Я кое-что об этом слышал, — сказал он и кивнул, но продолжал всё так же сдержанно. — Ты, верно, не помнишь, в чём мне поклялась?

— Почему же, я помню, но...

— А ты не помнишь, что я подчеркнул один день в календаре?

— Подчеркнул? Какой день? — ответила она, смутно догадываясь о чём идёт речь.

— Я подчеркнул тот день, который ты сама назначила.

Она медленно кивнула в знак того, что это ужасно.

— Тот день, в который нас должны были обвенчать, — продолжал он, чем терзал её ещё больше.

И тут, отступив на несколько шагов назад, она заговорила:

— Ну что я могу тебе ответить? Наверно, мы просто не подходим друг другу. Конечно, хорошего в моём поступке нет, но тут уж ничего не поделаешь. Подумай, к чему бы это всё привело. Ради Бога, Бенони, забудь всё, ради Бога, забудь.

— Да, да, говорить ты мастерица, — сказал он, — где мне с тобой тягаться. Люди толкуют, будто Николай Арентсен желает тебя получить.

На это она ничего не ответила.

— И с тобой он не первый день знаком, толкуют люди.

— Да, мы давно знакомы. С детских лет ещё, — сказала она.

Бенони взглянул на её лицо красивой овальной формы, на её большой, яркий рот, на грудь, которая взволнованно колыхалась, а глаза она так опустила, что ресницы слились в одну поперечную черту. Уж, верно, в ней гнездилась какая-нибудь дьявольщина, иначе откуда бы у неё взялся такой рот.

От волнения губы у него так задрожали, что между лих сверкнули желтые, моржовые зубы.

— Да, да. Николай первым тебя взял, пусть и напоследок тобой владеет, — сказал он, пытаясь сохранить равнодушный вид.

— Да, — тихо сказала она и почувствовала глубокое облегчение. Дело было сделано, и всё, что надо, сказано.

— И ещё этому Николаю ни о чём не пришлось тебя просить понапрасну, — с жаром продолжал Бенони.

Она подняла на него недоумённый взгляд.

— Люди так говорят. И твоё хвалёное благородство для меня всё равно как голубиный помёт. Можешь идти и лечь с ним опять.

Она пристально глядела на него, у неё сделалось большое, невинное лицо, но потом черты его исказились и глаза вспыхнули гневом.

Бенони увидел, что он натворил, и немного смутился.

— Так люди говорят. А я не знаю. Это не моё дело.

— Ты с ума сошёл! — вырвалось у неё.

Он тотчас пожалел о сказанном, заговорил снова, понёс какую-то околесицу, он был смешон в своём великом смятении.

— Ты зря так огорчаешься, — сказал он. — Думаешь, я совсем свинья?! Просто мне не под силу стоять и беседовать с тобой ангельским голосом, вот и весь сказ. Тебе дела нет до моего жалкого сердца, ты только слышишь глупости, которые я произношу вслух. Впрочем, об этом не стоит беспокоиться, — утешил он её.

Она понемногу справилась с собой. Но покуда она стояла вот так, склонив голову, по её носу пробежало несколько слезинок и упало ей на грудь. Внезапно она протянула руку и, не поднимая глаз, сказала: «Прощай!».

Потом она торопливо отошла.

— Пожалуйста, не верь, — сказала она, повернувшись к нему.

— Чему не верить? Да я и не верю, и никогда не верил. Но ты думаешь только о том, что касается тебя, и ни капли не думаешь о том, что мне придётся пережить за мою длинную жизнь. Обо мне вспоминать нечего, я того не стою.

— Я очень виновата перед тобой и знаю это.

— Да, ты знаешь, ты вообще всё знаешь, но помалкиваешь. Ты слишком знатная барыня, если сравнить с таким бедолагой, как я. Вот ты уйдёшь, а я останусь. По-моему, ты чересчур поторопилась, но ты, верно, так не думаешь.

Поскольку он и на эти слова не получил никакого ответа, в нём вспыхнул гнев и ожила крестьянская гордость. Он сказал:

— Да, уж мы с Бенони как-нибудь переживём эту беду.

Она отошла ещё на несколько шагов, снова повернулась и сказала:

— А это всё я тебе отошлю назад.

— Чего отошлёшь?

— Ну, кольцо и крестик.

— Да не надо. Уж раз ты их получила, значит, они твои. А что до меня, я, с Божьей помощью, обойдусь и без этого.

Она лишь покачала головой и ушла.

XIV

В полной нерешительности Бенони остался посреди дороги. Сперва он думал пойти следом за ней, но нет, пусть черти за ней ходят, а он не желает. Потом он решил сходить к пономарю, хотя ходить было вроде и незачем. Теперь Бенони не казался стройным как памятник, теперь он не мог шутливо утверждать, будто покорил сердце пасторской дочки и не знает теперь как от неё отделаться.

Завидев дом пономаря, он остановился и долго разглядывал его, бессмысленно вытянув шею, потом собрался с мыслями, повернул и пошёл в Сирилунн, чтобы повидаться там с Маком.

— У меня дела, вот я и вышел, — сказал Бенони. Мак на мгновение задумался и всё понял. Но не зря он был Маком, потому как, положив перо на конторку, спросил:

— Ты, верно, пришёл за расчётом? Мы ещё не подсчитали толком. Ты хочешь взять наличными?

— Да уж и не знаю. Тут всякое есть, я и пришёл из-за разных дел, потому как скоро вообще не буду знать, на каком я свете.

— За чем же дело стало? Можешь получить всё, что тебе причитается. — И Мак, ухватив перо, принялся подсчитывать.

Бенони был слишком погружён в свои мысли, он сказал:

— На Лофотенах, говорят люди, есть банк, или как он там называется.

— Есть банк?

— И что банк — куда надёжнее. Так люди говорят.

Тут Мак внезапно встал, губы его скривила усмешка, и он спросил:

— Надёжнее, говоришь?

— Ну да, банк кладёт деньги в железный шкаф, а такой шкаф никогда не сгорит, — ответил Бенони и тем здорово выкрутился.

Мак отпер дверцу своей конторки и достал оттуда маленький железный ларец.

— А вот и мой железный шкаф, — сказал он. — Раньше им владели мои предки, — добавил он. Потом взял ларец и довольно громко опустил его на конторку со словами: — И он, между прочим, тоже никогда не горел.

— Да, да, — сказал Бенони, — а если случится несчастье?

— Так у тебя же есть моя расписка! — воскликнул Мак и тут вдруг вспомнил, что расписка куда-то исчезла. Чтобы не спрашивать, нашлась она или нет и как обстоит дело с засвидетельствованием, он поторопился проскочить опасное место: — А уж коль на то пошло, я никогда не держу своё богатство в ларце. Я рассылаю деньги, я использую их.

Но Бенони был сегодня слишком рассеян, чтобы ввязываться в дискуссию, он вдруг завёл речь о пианино, о серебре и о столике розового дерева, что все эти вещи вряд ли ему понадобятся и будут стоять без всякого применения. Потому как Роза и молодой Арентсен...

— Что Роза?

— Да люди разное говорят. Вот Николай, сын пономаря, вернулся, ему она и достанется, говорят люди.

— Ничего не слышал, — ответил Мак. — А с ней ты разговаривал?

— Да. Она была очень неприветливая.

— Уж эти женщины! — задумчиво промолвил Мак. Бенони подсчитывал про себя всё, что он уже сделал и ещё собирался сделать для Розы, он подсчитывал предубеждённо, с обидой, от волнения он обрёл свою естественную манеру и сказал то, что надлежало сказать.

— Разве законно обращаться так с простым человеком? Пожелай я настоять на своём праве, я бы взвалил на спину Николаю все его знания.

— А Роза сказала что-нибудь определённое?

— Нет, определённого ничего. Она просто заговорила меня. Нет, напрямую она не сказала, что между нами всё кончено, но она к тому клонила.

Мак отошёл к окну и погрузился в размышление.

— Есть такая старая поговорка, что женская хитрость не знает конца. Но я со своей стороны думаю, что у женской хитрости есть свои извивы и есть свой конец.

Маку не пристало непринуждённо болтать и слушать доверительные жалобы какого-то там Бенони. Поэтому он повернулся к нему и сказал коротко:

— Я поговорю с Розой.

Слабая надежда трепыхнулась в сердце у Бенони.

— Да, да, большое вам спасибо.

Мак кивнул, давая понять, что разговор окончен, и взялся за перо.

— Но если говорить про пианино и прочее, мне ведь всё это теперь без надобности...

— Дай мне сперва переговорить с Розой, — сказал Мак.

— Да, да... А насчёт банка...

— Потом, потом.

Бенони пошёл к дверям, нерешительно повертел шапку в руках и сказал:

— Да, но... Мир вам!

Бенони идёт домой, не много в нём осталось присутствия духа, и на сердце у него никогда ещё не было так тоскливо. Через день он ещё раз наведается к Маку, чтобы узнать, как обстоят дела, но Мак так и не переговорил со своей крестницей. Странно, странно, думает про себя Бенони, но, может, Мак желает воздействовать на неё целый день с утра до вечера. Бенони ждёт день и ждёт другой и отправляется к Маку в величайшем возбуждении. Он знает, что Розы там сейчас нет, он видел своими глазами, как она идёт к общинному лесу.

Мак встречает его, покачивая головой.

— Не понимаю я эту девушку.

— Вы с ней говорили?

— И не раз. Могу тебя заверить, что неплохо представлял твои интересы. Но тем не менее...

— Да, — говорит Бенони, окончательно упав духом. — Значит, и толковать больше не о чем.

Мак размышляет, лицом к окну. А в Бенони разгорается пламя, он вновь гордый и неукротимый.

— Она хочет отослать мне золотые кольцо и крестик, так она сказала. А я ответил, что не стоит ей беспокоиться, что раз она получила эти вещи, пусть и владеет ими. Мне и без них хватит на еду и на одежду, сказал я, ха-ха-ха. Думаю, уж на жидкую-то кашу у меня ещё осталось.

Бенони снова коротко и нервно хохотнул, а под жидкой кашей он подразумевал кашу, сбрызнутую молоком.

— Впрочем, свою лучшую карту я ещё не выложил, — говорит Мак, поворачиваясь к нему лицом. — Она у нас ещё смягчится, — продолжает он и тем подаёт Бенони надежду.

— Вы это серьёзно?

Мак кивает, не разжимая губ.

— Не погневайтесь, но только что это у вас за карта?

Но Мак только отмахнулся. Болтать пока незачем.

Он лишь говорит:

— Предоставь это мне... Кстати, о банке, про который ты говорил. Я так понял, что ты хочешь забрать у меня свои деньги?

— Не знаю, не знаю. У меня голова сейчас не работает.

— Но мне-то надо знать точно. Я тут хожу и стараюсь для тебя, отказываю себе в отдыхе, чтобы хорошенько всё обдумать, поэтому я желаю с тобой разобраться.

— Не погневайтесь на меня, но я решил оставить деньги у вас, покамест меня ещё не так припёрло.

Бенони понимал, что дальше заходить нельзя, что надо подождать, пока Мак доведёт до конца переговоры с Розой.

Ведь ещё оставалась надежда. И Мак обладал нечеловеческим могуществом.

Когда Бенони выходил из конторы, он заметил, что Стен, один из приказчиков Мака, приколачивает какое-то объявление к стене лавки.

— Какие такие новости? — спросил Бенони.

Но Свен только пробормотал что-то невнятное, а отвечать не стал.

Бенони увидел, что это объявление о предстоящем заседании суда, и остановился, чтобы прочесть дату. Он понимал, что бедный Свен затаил против него злобу ещё с тех самых пор, когда они вместе работали в лавке, потому он и не стал его больше ни о чём спрашивать.

А Свен не спешил, он прижимал объявление растопыренной синей пятерней и не спеша заколачивал каждый гвоздик через кожаный лоскуток, и этой работе не было видно конца-краю.

Будь это в былые времена, в дни его величия, Бенони без всяких разговоров взял бы тощего Свена за шиворот, но сейчас он был уязвлён и унижен в сердце своём, а потому не позволял себе новых раздоров. Пришлось ему уйти, так и не прочитав дату. Да, поистине Господь низверг его в глубокую пучину. Вот он остался при своих больших деньгах и при своих сокровищах, но не было на свете человека, чтоб разделить эти сокровища с ним. Уже нет сомнений, что Роза его покинет. Ах, не заноситься бы ему в мыслях, не думать, что Роза может стать его женой. Добром это и не могло кончиться. Он ведь с самого начала, ещё когда разносил королевскую почту, после того общинного леса, после пещеры, наврал людям про неё. Далёкие, блаженные времена с почтой, с почтовой сумкой, на которой был изображён лев, времена, когда он разносил письма и был в дружбе со всеми людьми. Зимой лес лежал белый и тихий, весь в снегу под всполохами полярного сияния, а летом он благоухал черёмухой и хвоей, на радость людям. Всё равно как лакомиться кушаньем из свежих птичьих яиц.

XV

Горькие дни настали для Бенони, он исхудал и побледнел, и даже его медвежье здоровье пошатнулось. Он выдвигал один за другим ящички столика для рукоделия и говорил: «Что я с ним теперь буду делать?». Он протирал столовое серебро и крышку пианино и говорил с такой же тоской: «Зачем мне всё это?». Он и сам пробовал играть или зазывал в комнату свою кухарку и разрешал ей осторожно трогать клавиши, но никакой музыки при этом не возникало, и он говорил: «Довольно, а то как бы нас кто не услышал!».

А ночью в его голове роилась тысяча соображений: ну и что, к примеру, думал он, я мог бы жениться и на другой девушке. После чего он в мыслях перебирал весь девичий молодняк посёлка, полагая себя достойной парой для любой из них. Навряд ли кто-нибудь скажет «нет» Бенони Хартвигсену, ха-ха, им небезызвестно, что у него хватит денег и на кашу для них, и на красивую мануфактуру, ха-ха-ха; никто не отвергал его ухаживаний, ни когда он выходил на любовный промысел, ни на рождественских танцульках, ни в церкви. Но тут у него есть большие комнаты, и пианино, и столик для рукоделия, и футляр с серебром. А главное, главное: с каким злорадством воспримут люди его падение, если он уронит себя до связи с девушкой низкого сословия. Небось и Роза тогда скажет: вот эта для него самая подходящая! Нет, такого удовольствия он ей не доставит...

С горя Бенони вполне мог удариться в религию или запить. Был такой выбор — не на жизнь, а на смерть. Но особых задатков для греха у него не было, человек он был средних достоинств, но зато добрая душа. Для неё это будет как раз кстати, для Розы, для этой бесстыдной и бессердечной особы. И он с мрачным видом сказал своей кухарке:

— Ты сегодня не готовь ужин.

— Вы, стало быть, пойдёте в гости в Сирилунн?

— Нет, кхм-кхм. Просто я не голодный.

— Быть того не может! — воскликнула удивлённая кухарка,

— Не могу же я быть голодный весь день, — в сердцах ответил Бенони. — Это невозможно.

— Да, да.

— Все мы когда-нибудь умрём, — сказал он потом. — Умрём?

— Ты тоже умрёшь. Только ты об этом не думаешь.

Кухарка честно призналась, что и впрямь не думает пока о смерти, но полагает рано или поздно стать белой словно снег, окроплённый розовой кровью агнца17.

— Ну да, в общем, так оно и есть, — отвечал Бенони. — Но я-то думаю о кораблекрушениях и о смерти в волнах.

Тут она его тоже вполне поняла, у неё был когда-то зять...

— Короче, ужина ты сегодня не готовь, оборвал её Бенони.

И он побрёл в Сирилунн. Зачем его туда понесло? Если ему понадобилось море, оно лежит как раз у его дверей. Он обвёл взглядом причальные мостки, сирилуннскую усадьбу, сушильный причал, где кверху дном лежали лодки, подумал, что часть этого добра принадлежит ему, что он Маков совладелец. Тогда он пошёл на усадьбу и спросил Свена-Сторожа.

А Свен так и засиделся в Сирилунне. Вернувшись с Лофотенов на «Фунтусе» и получив своё жалованье, он всё-таки не уехал: уж больно он прикипел сердцем к горничной Эллен.

Он мог уехать на юг с почтовым пароходом, уплыть от неё раз и навсегда, но вместо того он снова пошёл в Макову контору и обратился к Маку и попросил разрешения остаться. «А к чему мне тебя приставить?» — спросил Мак и задумался. «К любой работе, какая ни понадобится», — отвечал Свен, поклонившись на городской манер. — В большом имении много всякой работы, — продолжал он, — сад надо содержать в порядке, иногда — что-нибудь подкрасить, а иногда и заменить оконное стекло». Маку парень сразу понравился, вежливый и открытый, вот почему он и задумался. «А вдобавок ещё два нахлебника, — продолжал Свен, — они, можно сказать, почти мёртвые, они не могут больше заготавливать дрова. Монс слёг, он лежит уже три недели и только ест, как мне говорили, ему уже не встать. А Фредрик Менза всё время сидит возле его постели и ругается, что он не встаёт. Но и он тоже дровами не занимается. Несколько дней назад горничной Эллен самой пришлось идти в сарай, но господи ты боже мой, сколько поленьев могут прихватить эти невинные ручки?». Мак спросил: «А другие батраки что делают?» — «Они возят на поле навоз, и вообще мало ли всякой работы в такой большой усадьбе, как ваша?». И тут Мак сказал: «Можешь остаться».

И Свен перебрался в усадьбу и выполнял всякую работу. Девушкам часто требовалась помощь в амбаре или в хлеву, вдобавок очень даже часто случалось, что, когда Эллен прибиралась в комнатах, надо было перевесить какую-нибудь гардину либо смазать дверные петли. Выходило, что она и на самом деле влюблена в этого весёлого парня.

Следовало ожидать, что Уле-Мужик и Мартин-Приказчик будут рады-радёхоньки, заполучив в усадьбу такого безотказного помощника. Вместо того они изводили его своей ревностью и устраивали ему все пакости, какие только могли. Когда, к примеру, Брамапутра стирала бельё в прачечной и просила Свена помочь ей отнести на чердак лохань с бельём, Уле следовал за ними по пятам и кричал: «Чтоб тебя чёрт побрал! Ты что это мою жену лапаешь?!». И так же бдительно следил старший батрак за горничной Эллен, что, мол, никогда ещё у неё так часто не обрывались гардины, с тех пор как этот Свен по первому зову готов привести всё в порядок. Дайте срок, Маку всё будет доложено...

Чувствуя себя одиноким и покинутым, Бенони разыскал Свена, чтобы услышать от него слово утешения. Он сказал:

— Не обращай на меня внимания, я просто слоняюсь без дела все эти дни. А так-то мне ничего от тебя не надо.

— Немножко походить без дела — это как раз то, что может себе позволить человек вроде вас, — отвечал Свен. — И ещё большое спасибо за «Фунтус».

— Да, «Фунтус», «Фунтус»... Видишь моё кольцо? Я вовсе и не собираюсь его снимать.

Свен поднял глаза от работы и сразу всё понял. И приложил все усилия, чтобы наилучшим образом утешить своего шкипера.

— И не снимайте, — отвечал он, — очень многие, бывает, раскаиваются, что действовали чересчур поспешно и не пожелали хоть немного подождать.

— Ты думаешь? Может, ты и прав. Я даже и не собираюсь зачёркивать отметку, которую я сделал в календаре. А об этом ты что думаешь?

— Нельзя делать ничего подобного, — однозначно отвечал Свен. — Где вы сделали отметку, там она пусть и остаётся.

— Ты думаешь? Но женщины и всякое такое, они ведь переменчивые...

— Ваша правда. Уж и не знаю почему, но они очень непостоянные. Всё равно как захочешь ухватить ветер и стоишь потом с пустыми руками.

— Нет, вот здесь ты не прав, всё не так, — отвечал Бенони. — Вот Роза, например, она очень даже постоянная, иначе не скажешь...

Свен-Сторож начал догадываться, как тяжко на душе у его шкипера.

Конечно, Роза его отвергла, и всё-таки она без греха, она верная и преданная.

— Потерпите, может, ещё всё и уладится. А вообще-то у меня у самого нынче мутно на сердце. Будь дело в городе, тогда и говорить бы не о чем, там девушек полно, три, а то и четыре сразу. А вот здесь есть только одна.

— Это горничная Эллен?

Свен утвердительно кивает: да, это она. И сразу же признаётся, что у него просто нет сил сесть на почтовый пароход и уехать подальше от неё.

— Ну так и не уезжай, — утешает Бенони в свою очередь, — уж, верно, ты её тогда получишь.

На это Свен говорит, что тут есть и своё да, и своё нет. Если она не будет принадлежать ему одному, зачем она тогда нужна. А у него подозрение, что и Мак на неё поглядывает.

Бенони качает головой и говорит, что в Сирилунне это самое обычное дело. Даже и толковать не о чем.

Весь бледный и с дрожащими губами, Свен рассказывает о своих подозрениях: как-то утром он работал на дворе, а Эллен чем-то занималась наверху, в коридоре, и тихонечко напевала. И Мак позвонил из своих покоев.

— ...Я ходил по двору, работал, а сам думал: с какой стати она распелась? Ведь это всё равно что сказать: вот она я. Потом я ещё слышал, как Эллен прошла к Маку и оставалась там несколько часов.

— Несколько часов? Навряд ли.

Свен запинается. Он и сам подумал, что навряд ли, и постарался выразить свою мысль более правдоподобно.

— Ну, уж никак не меньше, чем полчаса. Или чем четверть, — согласился он. — Это уж всё равно. Но когда она вышла от него, у неё были такие усталые, погасшие глаза. Я окликнул её и спросил: «Ты чего там делала?» — «Я растирала ему спину мокрым полотенцем», — ответила она, тяжело дыша. «Для этого не нужно столько часов, — сказал я. — Или полчаса, но это не имеет значения». Но на это она вообще ничего не ответила, она стояла молча и была совершенно без сил.

Бенони ненадолго задумался, потом промолвил.

— Вот что я тебе скажу, Свен-Сторож: ты даже глупей, чем я думал. Она так намаялась, растиравши ему спину, вот потому она и стояла такая усталая. Бедняжка Эллен!

Бенони говорил суровым тоном, уж очень ему хотелось утешить Свена.

— Вы так думаете? Я, признаться, и сам так думал, но... Вы, верно, не видели, как выглядит кровать, в которой Мак их принимает?! Я как-то был у него в спальне, смазывал там дверные петли. И вот стоит эта кровать, накрыта красным шёлковым одеялом, и на каждом столбике сидит серебряный ангел.

Бенони уже доводилось слышать про этих четырёх ангелов, они были старинные и куплены много лет назад, в чужой стране. Ранее, при жизни мадам Мак, ангелы эти обитали в большой гостиной, каждый на своём цоколе, и каждый держал в руке светильник, а теперь Мак с его барскими замашками велел переместить их на свою кровать.

— Потрясающе! — сказал Бенони, имея в виду ангелов.

— А шнур от звонка висит как раз над кроватью, — продолжал Свен, — он сплетён из шёлка и серебряных нитей, а кисть подбита красным бархатом.

— Потрясающе!

Бенони вдруг призадумался: недурно бы заиметь такой же звонок с кисточкой, если бы Роза... Но Роза, она...

— А я-то всё болтаю, всё болтаю! — вскричал Свен, заметив, как помрачнел его собеседник. У него самого заметно отлегло от сердца, ведь сам шкипер, его шкипер, признал Эллен невиновной. — А между прочим, я до сих пор не рассказал вам историю про школьного учителя. Вы ведь помните, я ещё вставил ему окошко под Рождество, ха-ха.

— Он здесь был?

— Да ещё как был. Прямо весь кипел. Я предложил ему спеть для него. Нет, не надо. Предложил вынуть стекло обратно. Нет, не надо.

— А чего ж ему было надо?

— Он хотел подать на меня жалобу. Хартвигсен, у вас такая власть, Хартвигсен, скажите, как мне быть?

От этих слов Бенони взбодрился и отвечал вполне отеческим тоном:

— Перекинусь-ка я парой словечек с этим учителем.

— Он сказал, что прямо пойдёт к новому адвокату, к Арентсену, чтоб дело передали в суд.

— К Арентсену? Это пономарев Николай, что ли? А когда суд?

...Бенони малость призадумался, потом изрёк с величественным видом:

— Пусть лучше и не пробует.

Он вошёл в лавку и прочёл объявление, что заседание суда состоится в Сирилунне семнадцатого числа. Оставалось всего каких-то два дня. Покуда он стоял и читал объявление, рядом с ним примостился лопарь Гилберт. Он явно побывал у того прилавка, где продавали спиртное, а потому улыбался и вообще был вполне доволен жизнью.

— Boris, boris, — поздоровался он. — И ещё вам привет от Розы, пасторской дочки.

Бенони воззрился на него.

— И ещё у меня свежие новости, я с ней вчера вечером разговаривал, — ехидно продолжал Гилберт. — Я её встретил на дороге. Хо-хо! Вы об этом слышали?

Бенони только и ответил невнятным «нет».

— Она выходит за адвоката, — разулыбался Гилберт.

— Я знаю.

— «Когда рыба высохнет, мы сыграем свадьбу», — сказала она.

— Это она так сказала?

— Да, я стоял к ней так близко, как теперь стою к вам. «Как это тебе покажется, Гилберт? — сказала она мне. — Двенадцатого июня я сыграю свадьбу». И она улыбалась и была очень довольная, так что у неё всё в порядке.

Бенони оставил лопаря и ушёл домой. В его смятенной голове крутилась такая мысль: до суда осталось два дня, на суде зачитают его закладную, интересно, что на это скажет Мак? Уж, верно, не станет тогда уговаривать Розу. Как же быть? А никак, счастливого ей пути. Роза для него потеряна, 12-го июня, когда соберут сухую рыбу, она сыграет свадьбу. Придётся ему привыкнуть к этой мысли, и ещё раз счастливого ей пути. Что ж, прикажете ему быть всё равно как ослу в Библии, на котором ездят все кому не лень?

Домой он вернулся в ещё большем смятении и досаде. Кухарка уже ушла, не приготовив ужина. Он сам взял себе кой-какую еду, потом лёг.

На другое утро Бенони вышел из дому пораньше, как бы то ни было, он решил повидаться с помощником ленсмана и вызволить у него свою закладную. Сегодня он уже не повторил бы про Розу своё вчерашнее «счастливого ей пути»; и стало быть, лучше ему не гневить Мака.

Но помощник, оказывается, ещё зимой переслал закладную по назначению, она уже давно была в папке у помощника судьи. Бенони сник.

— Это ведь как рука судьбы, — вдруг заговорил помощник, — что вам приходится нести напрасные хлопоты. Но поймите и меня, я не мог надолго оставить у себя такой ценный документ. А вдруг, скажем, пожар?

Бенони попытался отговорить его оглашать документ на заседании суда.

— Мне бы не хотелось, чтоб его оглашали, — сказал Бенони, — вы попробуйте вызволить его обратно, а уж я в долгу не останусь.

После разговора с помощником ленсмана Бенони отправился к учителю. Уж этого-то добряка он надеялся живо урезонить. Свену он, правда, ничего не сказал, но про себя, разумеется, помнил, что учитель прошлой весной занимал у него деньги, несколько талеров, а потому и предполагал, что это обстоятельство облегчит его задачу. А вот Свену он не проговорился, он просто с важным видом обещал посодействовать. Ведь и Мак из Сирилунна вёл себя точно таким же манером, изображая свою власть таинственной и безграничной.

Конечно, после первых же слов учитель пообещал взять обратно от Арентсена своё заявление. Но ведь нельзя же сказать, что он действовал сгоряча, он тогда очень рассердился на этого бродягу, из-за которого жена и дети, а отчасти и он сам вообразили, будто имеют дело с рождественским привидением.

После всех разговоров Бенони выехал на лодке в дальние деревни, чтобы узнать, как там дела насчёт сельди.

XVI

Не один только учитель и Арон из Хопана прибегли к помощи Арентсена со всякими мелкими тяжбами, так делал весь посёлок. Стало даже своего рода модой спешить в дом пономаря со всеми обидами на односельчан, и Николай для них записывал, и подсчитывал, и составлял документы и обеими руками загребал вознаграждение. Никогда ещё взаимные тяжбы и кляузы не расцветали таким пышным цветом. Без спросу взятая лодка — как в деле Арона, едва нарушенная граница между участками, ошибка в счёте — всё тотчас становилось добычей адвоката. Уж больно был случай подходящий: Николай, сын пономаря, завершил долгое учение и вернулся домой, чтобы помочь людям обрести своё право, так неужто ж им было и теперь мириться со всякой несправедливостью, как в прежние времена?

За путину возле Лофотенов, за сушку на скалах Маковой рыбы деньги ручейками растекались по домам, большие и малые суммы, давая возможность даже самому бедному немножко посудиться и возбудить «дело» хоть против кого-нибудь, даже Уле-Мужик, у которого карманы отвисали от лофотенских заработков, обратился к адвокату Арентсену, чтобы тот вчинил иск его жене и Свену-Сторожу.

А сам господин адвокат отсиживал определённые часы у себя в конторе и принимал людей, будто какой начальник. Он уже не выглядел добродушным шутником, а, напротив, держал себя решительно и холодно. Я, Николай Арентсен, и есть закон, мог он сказать, и кто не пожелает ладить со мной, тот может считать себя в большой опасности. Язык у него был словно бритва, он мог изничтожить любого, кто посмел бы с ним тягаться, и, преисполненный строгости, он даже начал проставлять за своим именем знак железа. Да, этот чёртов Николай, сын пономаря, сразу получил такую обширную практику. За вопрос о каком-нибудь пустяке он брал полталера, за совет — один талер, а за составление бумаги — целых два. Но в остальном он был человек обходительный, людям, которые к нему приходили, сразу предлагал стул, не требовал, чтоб ему непременно платили серебром, а довольствовался бумажками. Если во время своих прогулок после дневных трудов он встречал кого-нибудь из знакомых, то не чинясь говорил ему: «А ну, пойдём в Сирилунн, пропустим по рюмочке за хороший исход твоего дела!».

Адвокат Арентсен пожинал также зримые плоды своей прогулки в церковь соседнего прихода. В Торпельвикене проживал некий Левион, сосед того самого Марелиуса, что запродал англичанину право на рыбную ловлю в его ручье. Но разве Левиону не принадлежал другой берег того же самого ручья? И разве сэр Хью не должен заплатить и ему тем же манером? Уж не думает ли чёртов англичанин, что и впредь будет осыпать деньгами одного только Марелиуса? Правда, у Марелиуса есть вполне взрослая дочь, вот в чём секрет... Марелиус же со своей стороны и не думал скрывать, что они с сэром Хью друзья-приятели, и даже делал вид, будто спикает с ним по-ихнему, по-английскому. А его дочь, эта самая взрослая Эдварда, названная так в честь Эдварды Мак, она живо освоила чужой язык, когда они разговаривали с глазу на глаз, и всё понимала, даже если сэр переходил на шёпот.

А Левион, тот пошёл к адвокату Арентсену и объяснил всё как есть. Арентсен кивнул, давая понять, что Левион совершенно прав. Он спросил:

— Какой ширины этот ручей?

— Двенадцать раз по шесть футов у водопада. Там он всего уже.

— А какой длины удилище, которым пользуется англичанин?

Левион не понял вопроса, но ему растолковали: если англичанин забрасывает удочку дальше, чем до середины ручья, ему просто не отвертеться. И тут Левион совсем разошёлся, начал, что называется, торговаться с самим собой, и под конец вообще заявил, что ручей отродясь не был в самом своём узком месте шире, чем восемь по шесть.

— И что, сэр Хью не желает платить?

— Не знаю, — ответил Левион, — я его пока не спрашивал.

— Гм-гм. Тогда мы пригласим его на арбитражную комиссию.

Арентсен оформил вызов. Сэр Хью явился и был готов покончить дело миром. Он предложил уплатить Левиону ровно столько, сколько он платит Марелиусу. И назвал сумму.

Но Левион лишь упрямо покачал головой и сказал:

— Маловато, ему вы платили куда больше. Вот, между прочим, у Эдварды новые платья, всё новое, хоть изнутри, хоть снаружи, это она откуда взяла?

На такие слова сэр Хью встал и покинул заседание комиссии.

— Ну что ж, передадим дело в суд, — подытожил Арентсен.

— Я день и ночь думаю про то, какую великую несправедливость причинил мне этот Марелиус. Он запродал всего лосося из ручья и запродал всего лосося из моря. В последнее время англичанин выезжал на лодке рыбачить в аккурат перед моим причалом.

Адвокат Арентсен сказал:

— Подадим и на Марелиуса.

Коротко и чётко, с уверенным видом изрекал великий законник Арентсен свои решения. Он был необычайный человек. И когда Левион хотел заплатить, а других денег, кроме жалких бумажек, у него не было, Арентсен без колебаний принял и бумажки.

В Сирилунне происходит выездное заседание суда.

Макова экономка отрядила Свена за птицей и прочей снедью по окрестным посёлкам, она кликнула на подмогу жену младшего мельника. Приготовлениям для приёма высоких гостей не было конца. Добилась она также, чтобы и Роза Барфуд пришла для содействия и для приятности. Людскую переоборудовали в зал суда, с большим, покрытым скатертью столом для членов суда и маленьким столиком для одного либо двух адвокатов. Каждый стол огородили перилами, а для фогта18 соорудили конторку на другом конце людской.

Но из самого суда ничего путного не вышло.

Амтман19 не приехал, как сулился и писал, и добрая экономка ужасно горевала, что самого главного начальства так и не будет. Но — и это было ещё хуже — помощник судьи тоже не прибыл. Стареющий помощник совсем расклеился и послал вместо себя своего уполномоченного. Тут уж и Мак призадумался и начал расспрашивать о здоровье помощника.

— Что-то он сдал, он хоть и не лежит в постели, но заметно худеет, плохо спит, и вообще его мучат сомнения.

— Какие ещё сомнения?

Уполномоченный привёл несколько примеров. Раньше у них в суде было так и так, а теперь так и так, короче, сомнения религиозного характера.

— У него?

Уполномоченный с достоинством отвечает:

— Он просил меня передать вам большое спасибо за полбочки морошки, которую вы послали ему зимой...

— Ах, какие пустяки...

— ...и выразить сожаление, что не сможет поблагодарить вас лично.

Тут Мак направился к окну и, глядя во двор, погрузился в размышления.

Заседание суда открыто.

За столом, покрытым скатертью, сидит судья — молодой уполномоченный, два письмоводителя, а по обеим сторонам сидят ещё четверо заседателей, избранных среди лучших людей прихода. Каждый за своим столиком сидят два адвоката — городской и Н. Арентсен, оба разложили перед собой протоколы и прочие бумаги. Если внимательно приглядеться, на столе у старого адвоката из города лежит меньше бумаг, чем было в прошлом году, и меньше, чем у Арентсена. Время от времени появляется какой-нибудь человек и испрашивает разрешения переговорить с одним из адвокатов, и чаще всего эти люди приходят к Арентсену.

Потом началось рассмотрение дел одного за другим по очереди: штрафы, межевые споры, судебные засвидетельствования, правовые конфликты. Арентсен не знал ни минуты покоя, говорил, записывал, требовал внести в протокол. Конечно, он мог бы в большей степени проникнуться торжественностью момента, но молодой судья не внушал ему должного почтения, он даже не обращался к нему со словами «господин судья», как это делали все остальные, а просто называл «господин уполномоченный». Арентсен выложил на судейский стол доказательство и сказал: «Прошу вас, этот документ вполне заслуживает того, чтобы его поместить в рамку и под стекло». По делу Арона из Хопана, у которого без спроса взяли лодку, Арентсен сказал: «Таков закон». На что судья не без изумления возразил: «Вообще-то да, но нельзя упускать из виду некоторые обстоятельства». — «Таков закон», — повторил Арентсен. И слушатели, размещённые по ту сторону барьера, одобрительно закивали и подумали: «Ну и дока наш законник, даже слушать приятно».

Из-за множества новеньких, с иголочки дел адвоката Арентсена судья даже и представить себе не мог, когда сегодня закончится заседание. Однако он добросовестно трудился, заслушивал свидетелей, рылся в протоколах, читал, писал, говорил, но лишь на третий, последний день он добрался до иска Левиона из Торпельвикена к господину Хью Тревильяну.

Однако сэр Хью присутствовал с первого дня, бродил по усадьбе, наведывался в зал заседаний, никого при этом не видя и не слыша, с типично британской невежливостью, он не размыкал уст, даже когда с ним здоровались и говорили «Мир вам!».. Явился он в суд трезвый как стёклышко, обедал за столом у Мака, в главном доме ему отвели комнату, но, даже имея за каждой трапезой соседом по столу уполномоченного, он ни разу не заговорил о своём деле. Он и вообще почти не разговаривал.

— А сейчас будет ваше дело, — сказал ему судья после обеда.

— Хорошо! — равнодушно отвечал англичанин.

В зал заседаний он заявился при удочке, но без поверенного, снял шапку с мухой-наживкой, сообщил своё имя, звание и место жительства в Англии. По поводу выступления Арентсена он дал несколько кратких пояснений, каковые были занесены в протокол: что он уже на примирительной комиссии был готов выплатить Левиону такую же сумму, как и Марелиусу, но что предложенная им сумма была отвергнута как недостаточная.

— А Марелиус сколько получил?

Сэр Хью назвал сумму и добавил, что Марелиус присутствует в зале суда и может сам дать свидетельские показания.

Марелиус, приведённый к присяге, дал показания.

Судья невольно воскликнул:

— Разве этого не достаточно, господин поверенный Арентсен?

— Да, но он не сказал, сколько Эдварда получила особо! — неожиданно вмешивается Левион из-за барьера.

— Тихо! — приказал судья.

Тут от имени своего клиента заговорил Арентсен:

— А если эта информация имеет значение для дела?

Судья задаёт несколько вопросов, получает несколько ответов и, немного поразмыслив, говорит:

— Для какого именно дела она имеет значение? Для платы за рыбную ловлю она значения не имеет.

Сэр Хью продолжает давать объяснения: истец утверждает, что ручей имеет восемь раз по шесть футов в ширину в наиболее узкой своей части и что, забрасывая удочки, он, сэр Хью, тем самым в не меньшей степени рыбачит на чужой стороне. Но ручей всего уже у водопада, а между тем он и там насчитывает не меньше семидесяти двух футов.

— А вы разве мерили? — спрашивает Арентсен.

— Да.

— А какой длины ваше удилище?

— Два раза по шесть. Вот оно, при мне.

Левион снова не утерпел:

— Я мерил! Там восемь по шесть!

— Тихо!

Арентсен изображает крайнее удивление и снова вставляет реплику:

— Но уровень воды в жару падает, вот ручей и сузился.

Судья разрешает сэру Хью задать вопрос адвокату противной стороны.

— У вас есть свидетели того, что ручей у водопада имеет сорок восемь футов в ширину?

— Никаких, кроме самого владельца.

— А то я свой водопад не знаю! — громко выкрикнул Левион.

Человек из сидящих по ту сторону барьера просит привести его к присяге, чтобы он мог свидетельствовать о ширине ручья.

— Когда весной началось дело о ручье, я по просьбе Марелиуса вымерил ручей. В нём было у водопада не меньше семидесяти восьми футов.

Приводят к присяге ещё двух жителей посёлка, они показывают то же самое. Причём все трое пользуются в приходе большим уважением. Два дня назад они в ответ на просьбу ещё раз перемерили ручей, он если и стал уже, то меньше чем на шесть футов, так что своих двенадцать по шесть он имеет всегда.

Правда, специалистов среди них не было. Они замерили ручей и замерили удилище, но никто не заговорил о том, как далеко можно забросить удочку длиной в двенадцать футов. Молодой судья подумал: «Сэр Хью не обязан платить даже столько, сколько он предложил». Он приказал принести из Маковой лавки складной метр, единственно с целью помочь этому иностранцу — перемерили его удочку, в ней было двенадцать футов.

Судья спросил:

— Так у вас вообще нет свидетелей, господин поверенный Арентсен?

— Для этого нет.

— Вы сами там были?

— Я всецело полагался на показания истца.

— Вы сами там были?

— Нет.

Всё было внесено в протокол, через небольшие промежутки времени записанное читали и утверждали. Дело принимало плохой оборот для Арентсена и его подопечного, они начали шептаться и что-то обсуждать. После чего адвокат спросил у сэра Хью, готов ли тот выплатить сумму, которую уже однажды предлагал на примирительной комиссии. В этом случае истец будет удовлетворён.

Сэр Хью ответил отказом. Теперь он желал услышать приговор.

Тут Арентсен выбросил последнюю карту: в последнее время сэр Хью неоднократно удил рыбу возле самого устья, а уж там-то Левион единственный владелец.

Снова вызвали сэра Хью, но он не совсем понял, о чём идёт речь. Выходит, он рыбачил у самого берега? Лицо его даже исказилось от презрения к такому виду рыбной ловли.

— Так вы не рыбачили в устье?

— Нет. И незачем. Там пока нет рыбы. Лосось пока стоит в ручьях и не спустится в устье до осени, когда пойдёт на нерест.

— Скажите на милость, какие глубокие познания, — презрительно обронил Арентсен. — Можно подумать, лосось не водится в море постоянно.

— Но морской лосось не идёт на муху.

— На что же вы ловили его восточнее устья?

Сэр Хью согласился объяснить: в море он ловил донной удочкой. Пикшу и мелкую треску. И вовсе не перед устьем ручья, а за несколько сот саженей от берега, в открытом море. Человек, который вывозил его туда на своей лодке, тоже присутствует, это тот самый издольщик, у которого он снимает комнату. И он может дать показания.

Издольщика привели к присяге, и он всё подтвердил.

Тогда Арентсен попросил отложить слушание...

И всё-таки это не было привычное для всех заседание суда, ничего подобного. Когда старый судья вёл заседание и вершил суд, люди, даже сидящие за барьером, могли спросить его о том либо ином положении закона, получить ответ или совет, а молодой уполномоченный, тот боялся ответить на какой-нибудь вопрос, чтобы не вызвать осложнений. Судья не адвокат, говорил он, судья должен судить, обращайтесь к вашему адвокату, он вам ответит на все вопросы.

Словом, народу этот новый судья не пришёлся по вкусу. Все вышли из зала и столпились перед винным прилавком у Мака, а зал не покинули лишь те, чьё присутствие было необходимо. И поскольку закладные к тому же зачитывал один из писарей, в зале вообще осталось лишь несколько человек. А то, что они услышали, ни для кого не было новостью: что Бенони Хартвигсен поместил у Фердинанда Мака пять тысяч под закладную, он и сам не скрывал, это уже давно все знали. Другие точно так же помещали у Мака несколько талеров, вот только Бенони вложил такую прорву денег. Это ж надо, какое богатство!

Пока заседание, наконец, кончилось, молодой судья успел проголодаться и очень устал, но адвокат Арентсен настолько его раздражал своим непочтительным городским говорком, а иск к сэру Хью представлялся ему настолько легкомысленным и нелепым, что он с превеликим удовольствием вынес бы приговор прямо сейчас: просто отказал бы Арентсену, и тогда жалоба на Марелиуса, что тот якобы продал права на рыбную ловлю в не принадлежащей ему части ручья, вообще отпала бы.

Николай Арентсен сказал своему клиенту:

— Я думаю сам туда съездить и прихватить свидетелей, вообще же в Норвегии есть только один-единственный суд, чьи решения не подлежат обжалованию, и он находится не здесь.

Потом он пошёл к Маку, чтобы повидать Розу. Он не проиграл на этом суде, а значит, и горевать незачем. Он шёл всё той же твёрдой, решительной походкой, которую усвоил, когда получил большую практику и начал зарабатывать бешеные деньги.

Роза была в фартучке и очень смутилась по этому поводу.

— Ступай пока в малую гостиную, а через минуту я тоже туда приду.

И действительно, она вошла почти вслед за ним и начала расспрашивать:

— Мне очень некогда. Ну, как дела? Кончилось заседание? У тебя всё в порядке?

— Дела, само собой, прекрасные. Недаром же я олицетворяю закон.

— Какая жалость, что у меня не было времени тебя послушать.

Ах, до чего ж искусно Роза умела лгать из любви к этому человеку. Она следила за ходом заседания, она видела и слышала Николая, когда рассматривалось его большое дело против сэра Хью. И у неё сердце обливалось кровью, когда молодой судья два раза подряд нагло спросил его: «Вы сами там были? Вы сами там были?». Тут ею овладели дурные предчувствия, и она потихоньку выбралась из зала. Слава Богу, это ничего не значит. Николай выиграет все свои дела, все, сколько их есть.

— Ты не забыл дату? — спросила она.

— Дату?

— День нашей свадьбы. Да, что я ещё хотела сказать...

— Что же?

— Поедем в церковь верхами.

— Ах, так.

— Да, мы поедем в церковь верхами. А когда, ты не забыл? Двенадцатого июня. Осталось совсем недолго ждать.

— Двенадцатого июня, — протянул он. — Я приму все меры, чтобы меня вовремя разбудили.

— Какие глупости ты несёшь, — сказала она и весело расхохоталась.

Тогда он переспросил:

— Двенадцатого июня? Так ведь нужно оглашение.

— Всё уже сделано. Папа оглашал нас в нашем приходе, а капеллан здесь. Три раза.

— Как славно, что ты обо всём позаботилась. У меня столько дел!

— Бедняжка! Но зато ты заработаешь много-много денег.

— Как песку морского, — отвечал он.

На другой день сэр Хью вернулся в своё жилище и к своей рыбной ловле. Он выбрал путь мимо дома Бенони и поднялся в горы до самой границы общинного леса. По дороге он то и дело наклонялся, откалывал небольшой камешек и прятал его в карман.

XVII

Бенони объездил рыбацкий посёлок в шхерах, вернулся домой и тотчас начал приводить в порядок свой невод. Он не получил сколько-нибудь надёжных известий про сельдь, но тем не менее делал вид, будто знает больше, чем другие; и впрямь не стоило ему отсиживаться дома, когда весь посёлок знал о его унижении. А прежняя мысль снова надолго уйти в море в нём угасла.

Помощник ленсмана пришёл к нему, сообщил о заседании суда и о том, что закладная была публично зачитана. Уж так сложилась судьба, что он не сумел уважить Бенони и вызволить закладную до официального зачтения, поскольку её внесли в закладной регистр до того, как суд прибыл в Сирилунн. Так всё и пошло своим чередом.

Бенони слушал с убитым видом: может, он своими руками помешал Маку похлопотать за него перед Розой. Вдобавок его огорчило, что при зачтении в зале было очень мало народу, сами судейские да ещё несколько человек. Всё прошло очень тихо.

— Кстати, она сейчас при мне, — сказал помощник ленсмана.

— При вас, говорите, — ответил Бенони, дожидаясь, когда помощник вынет документ из кармана.

Но тот почему-то не спешил и как-то странно поджимал губы.

— Обошлось дороже, чем мы предполагали? — спросил наконец Бенони, готовый, если надо, доплатить.

— Нет, нет, обычная пошлина.

Бенони погодил немного и опять сказал:

— Дайте мне хоть взглянуть на неё.

И вот помощник ленсмана начал:

— Я могу хоть сейчас предъявить её, но большого проку в том не будет. Я хочу поступить с вами как человек.

Бенони воззрился на него и спросил:

— О чём вы толкуете? Что с моей закладной?

И тут только помощник ленсмана сказал:

— С вашей закладной то, что она ничего не стоит, другими словами, плакали ваши денежки.

— Дайте взглянуть на минутку.

— Если бы я хотел вести себя по-свински, я бы выложил бумагу, и дело с концом. Но я хочу вас подготовить к тому, что Мак из Розенгора ещё до вас оформил полную закладную на весь Сирилунн.

— Вы шутите! — в ужасе воскликнул Бенони. Наконец, помощник ленсмана выложил закладную на стол. На ней стояла пометка, что закладная законным образом засвидетельствована в суде таким-то и такого-то числа. Далее были перечислены предыдущие закладные на Сирилунн со всем добром, включая три экипажа; короче, Сирилунн принадлежал Маку из Розенгора, и принадлежал уже много лет, а общая сумма составляла восемнадцать тысяч талеров. Под выкладками стояла подпись: Свен Тоде.

Бенони словно громом ударило. Он поглядел на написанные слова, и в голову ему полезли всякие пустяки: Свен Тоде — это ведь не судья, кто же он тогда такой? Восемнадцать тысяч, да, да, но значит, Мак из Сирилунна вовсе не такой могущественный человек, это его брату, Маку из Розенгора, принадлежит всё.

— И вопрос такой: а тянет ли имущество, под которое вы давали деньги, на двадцать три тысячи? — сказал помощник ленсмана.

Бенони задумался.

— Нет, — ответил он, подумав, — не тянет.

— Кстати, так же думаем и мы оба, ленсман и я. Мы об этом потихоньку переговорили. Двадцать три тысячи — это немыслимо.

— А законно ли поступил Мак?

— Это как посмотреть. В бумаге сказано: Мак получил пять тысяч под залог того-то и того-то. Вы ведь признали данный залог?

Но Бенони уже не слушал, что говорит помощник ленсмана, он перебил вопросом:

— А кто же всё-таки Свен Тоде? Это законное имя?

После подробного объяснения помощник ленсмана приходит к выводу, что подпись уполномоченного вполне законна, хоть он и не судья, чего нет, того нет.

— Двадцать три тысячи! — промолвил Бенони. — Уж лучше иметь меньше, но чтоб оно было твоё... — Тут он вдруг вспомнил про собственные пять тысяч, которые теперь можно считать утерянными, поднялся, постоял минутку с бледным и растерянным лицом, глядя на никчёмную бумагу посреди стола, а затем снова сел.

— Может, он немного позже и заплатит вам, — сказал помощник ленсмана, чтобы как-то утешить Бенони.

— Где он возьмёт деньги? Да ему даже одёжа не принадлежит, которую он носит. Уж лучше иметь меньше, но чтоб... Подлец этот Мак, скажу я вам.

— Но так говорить не полагается. И потом он, может быть, всё-таки заплатит...

— Подлец и подлец!

Обозначение было крепкое и вполне подходящее. Вдобавок оно как-то принижало надменного Мака, вот почему Бенони произносил его от всей души.

— Но, может быть, он заплатит, — пытался успокоить его помощник ленсмана и встал: он хотел уйти.

Но Бенони не помнил себя от возбуждения.

— Да с ним просто связываться нельзя. Такого человека надо просто выплюнуть, словно какую гадость изо рта, и сказать: тьфу на тебя!

Оставшись один, Бенони задумался, как ему теперь быть. Он решил прямиком отправиться к Маку и разобраться с ним. Бенони сунул закладную в карман и пошёл в Сирилунн. По дороге он решил для начала повидать Свена-Сторожа.

Но бедному Свену и самому приходилось несладко, поэтому он навряд ли мог сегодня кого-нибудь утешить. И виновата во всём опять была горничная Эллен.

Вчера вечером Свен стоял и разговаривал со своей подружкой, но тут её вызвали к Маку, тот собирался принять ванну. Свен хотел удержать её и сказал: «Да пусть раз в жизни сам искупается, ты-то тут при чём?». Но Эллен лучше знала, при чём, и вырвалась от него. Свен тихо пошёл следом, задержав дыхание, стоял перед покоями Мака и слушал в оба уха.

А утром он перехватил Эллен и спросил:

— Мак уже встал?

— Нет.

— Ты его вчера мыла?

— Да, я растирала ему спину полотенцем.

— Ты лжёшь! Я стоял в коридоре и всё слышал.

Молчание.

— Всем я понадобилась, — сказала Эллен тихим голосом. — Прямо с ума посходили.

— А сбежать от него ты не можешь?

— Как же я сбегу? Я же должна тереть ему спину.

Ярость охватила Свена, он фыркнул и закричал:

— Свинья ты, больше никто.

Она слушала его слова, широко распахнув глаза и подняв брови, казалось, будто брань Свена кажется ей невероятной.

— Дождёшься, я ещё всажу в тебя нож.

— Да не будь же ты такой сердитый, — сказала она умиротворяющим тоном, — дай срок, он ещё оставит меня в покое.

— Не оставит.

— А сам ты с Брамапутрой? — спросила она. — Уж эта мне кучерявая Брамапутра, — презрительным тоном добавила она.

Свен-Сторож повторил свой вопрос:

— Мак встал?

— Нет!

— Я с ним поговорю в конторе.

— Не смей, — сказала Эллен и начала его отговаривать. — Ты принесёшь несчастье нам обоим.

Свен бы и промолчал, но как на грех ему поручили сушить купальную перину Мака, и за этим занятием он крайне разгорячился. Свен упустил из виду, что принят сюда работником на подхвате и, следовательно, его могут приставлять к любой работе.

Когда Мак пошёл к себе в контору, Свен последовал за ним, разгорячённый, не владея собой. И сразу перешёл к делу: его звать Свен Юхан Чельсен, по прозвищу Свен-Сторож, он хочет жениться на горничной Эллен, поэтому он не желает, чтобы Эллен терла Маку спину, а сам он не желает сушить его перину после купания...

— Понимаете, я не желаю, чтобы она была вашей свиньей, не будь я Свен Юхан Чельсен. А так меня зовут. А ежели вам угодно знать, откуда я родом, так я из города. Да. Из города, если вам интересно знать.

Мак неторопливо поднял стальные глаза от своих бумаг и спросил:

— Как тебя звать, ты говоришь?

Свен растерялся, повторил вопрос, а потом ответил:

— Как меня звать? Свен Юхан Чельсен. Или по-другому Свен-Сторож.

— Ладно, можешь идти работать.

Свен успел уже взяться за дверную ручку.

— Нет, — сказал он, — работать я не пойду.

— Ладно, тогда можешь получить расчёт.

Мак взял перо, подсчитал, достал деньги и заплатил, после чего распахнул дверь.

Свен-Сторож заворчал, но ушёл.

Однако постояв малость с шиллингами в кармане и с отчаянием в душе, он наведался к водочной стойке и опрокинул несколько хороших рюмашек. Отчего снова почувствовал себя храбрым и сильным, поднялся в людскую, начал шуметь и задираться с другими батраками, пробился к двум старикам, Фредрику Мензе и Монсу, которые теперь оба не вставали с постели, ели, что им дадут, и болтали, будто настоящие люди.

— А ну, вставайте да нарубите дров, — сказал им Свен. — А я отсюда ухожу.

— Ухожу, — сказал вслед за ним Фредрик Менза.

— Заткнись! — крикнул Свен. — Ты встанешь, наконец, или нет? Может, бедняжке Эллен вместо тебя идти в сарай?

Фредрик Менза всё лежит, в бороде у него крошки, и он с серьёзным видом о чём-то думает, а потом говорит:

— Три мили до «Фунтуса».

— Ха-ха-ха, — откликается Монс со своей постели.

Бедняжка, у него тоже, верно, были свои радости.

Вот сейчас ему, например, показалось, что стена такая длинная-длинная и доходит до самого потолка...

Свен вернулся в людскую, распевая и произнося громкие слова о том, чем он намерен теперь заняться:

— Не стану я сушить его перину, ни в жисть не стану. А знаете, что я вместо этого сделаю? Ничего-то вы не знаете, вы ведь всё равно как звери. А я буду петь. Подойдите-ка поближе, и споём вместе.

В людскую набилось много народу. Свен позволил себе оторвать их всех от работы, хотя день был будний. Была здесь Брамапутра, и была Эллен, и даже жена младшего мельника, которая покупала провизию в лавке, не могла удержаться и заглянула туда же. При ней был сын, мальчик шести лет с тонким детским вырезом губ. Свен щедрой рукой отвалил ему монету и погладил его по головке.

— Тебе здесь весело? — спросила мать.

Сын ответил, что ему здесь весело. Поскольку все пустились в пляс, он тоже выбрал местечко и начал танцевать, считая себя вполне взрослым.

Свен запел. Он пел про девушек из Сороси, но не иначе сошёл с ума, потому что песня его звучала откровенной угрозой, он указал точный адрес, а вдобавок поднимал порой кулак и грозил в сторону главного дома. Свен пел:

Тут он вдруг заметил, что никто не подтягивает, и оборвал свою песню.

— Стоп! Вы здесь должны подхватить и пропеть хором: «О вы, девушки из Сороси!»., а вы знай себе отплясываете всё равно как звери.

Прибежал гонец от Мака и потребовал наверх старшего батрака. Словно тяжкий груз опустился на людскую, один за другим слушатели выскальзывали за дверь, и Свен уже при всём желании не мог восстановить прежнее веселье. Жена мельника послала к нему своего сынишку, чтобы тот вежливо попрощался и ещё раз поблагодарил за монетку. Свен надолго задержал в своей руке его маленькую ручку:

— У тебя ручка всё равно как у Эллен, подумать только.

Потом гонец вызвал и самого Свена, тот ушёл с дурными предчувствиями, но это был всего лишь Бенони, который стоял во дворе и хотел его видеть.

— У меня к тебе дело, — говорит Бенони, чтобы было с чего начать. — Ты часом не хотел бы выйти с неводом?

— Уж и не знаю. Хотя нет, знаю. С неводом, значит?

Но очень скоро они начинают говорить о том, что лежит у них на сердце, и Бенони с угрожающим видом заявляет, что намерен сходить к Маку в контору.

— Я уже сегодня там был и всё ему выложил.

— Он меня так подло обманул!

— А меня?! Эллен больше никому не достанется.

— Почему так?

— Он опять вызвал её вчера к себе, когда принимал ванну.

— И опять её взял? — Бенони качает головой в знак того, что тут уж ничего не поделаешь.

— Но ведь мы с Эллен хотели пожениться, — говорит Свен.

Бенони отвечает:

— Ты её получишь только после всего, понимаешь?

Свен с грозным видом глядит по сторонам.

— Такая здесь такса, — говорит Бенони. — И так было с каждой из них. Брамапутра, пожалуй, единственная, которая из-за этого горевала.

Приходит старший батрак с приказом Свену-Сторожу немедленно убираться со двора.

— Убираться? Как же так?

— Такой приказ. Моё дело следить за всем и всё выполнять.

А помочь ничем не мог.

Свен-Сторож уже начал прикидывать, как бы ради Эллен поправить дело, а ему вдруг говорят, чтобы он убирался. Он совсем падает духом.

Тут вмешивается Бенони:

— Можешь сходить к хозяину и сказать, что Свен остаётся у меня.

— Ладно, — говорит батрак.

— Можешь передать это Маку из Сирилунна от Бенони Хартвигсена.

Батрак уходит. А эти двое остаются и чувствуют себя гордыми и независимыми.

Но за разговором Свен снова падает духом, потому что ему надо уйти из Сирилунна.

— У меня ничего нет, кроме моего алмаза, — говорит он, — Да и тем нечего резать, потому что стекла у меня тоже нет.

Покуда они так стоят, по лестнице собственной персоной спускается Мак и направляется к ним. Он шагает своей обычной походкой. Когда он подходит совсем близко, оба срывают с головы шапку и здороваются.

— Что это за странное сообщение передал мой батрак?

— Сообщение? — растерянно переспрашивает Бенони. — Ах, это то, что я ему сказал.

— А ты до сих пор здесь? — спрашивает Мак другого. Свен-Сторож молчит.

Но тем самым Бенони выиграл время, минуту или две, и успел собраться с духом. В конце концов, разве он не совладелец Сирилунна? И не разорившийся ли негодяй стоит перед ним?

— По какому это праву вы приходите сюда и командуете? — спрашивает он, уставившись Маку прямо в лицо.

И оба поглядели друг на друга с величайшей неприязнью, разве что Бенони был ещё неопытный, как ученик, Мак достал батистовый носовой платок, слегка высморкался, потом, обратясь к Свену, спросил:

— Тебе что, не передали, чтоб ты убирался?

И Свен попятился.

— Иди ко мне, — сказал ему Бенони, — а мне надо кое о чём переговорить с этим человеком.

Сказать про Мака из Сирилунна «этот человек»! Оба идут в контору. Мак вторично прибегает к помощи носового платка, затем говорит:

— Ну?

— У меня небольшое дельце, — говорит Бенони, — насчёт денег.

— Какое такое дельце насчёт денег?

— Вы меня обманули.

Мак молчит и глядит на него с видом превосходства.

— Я отдал засвидетельствовать в суде закладную. Вы небось такого от меня не ждали?

Мак криво улыбается.

— Почему же? Мне всё известно.

— Это вашему брату из Розенгора принадлежите вы сами со всем вашим добром. Вот, гляньте-ка.

Бенони выкладывает на стол закладную и тычет в неё пальцем.

— Ну, а дальше что? — спрашивает Мак. — Ты желаешь забрать из дела свои деньги?

— Забрать из дела? А откуда вы их, спрашивается, возьмёте? Да вам даже штаны не принадлежат, в которых вы ходите. Двадцать три тысячи! Восемнадцать у вашего брата, пять у меня, чистых двадцать три. Вы меня разорили! Я теперь почти такой же нищий, как вы сами!

Мак отвечает:

— Во-первых, всё это написал на твоей закладной молодой и неопытный уполномоченный.

— Да, но он имел на то законное право.

— Ну, конечно же, имел, но помощник судьи никогда бы не стал выписывать все эти глупости про моего брата. Это ведь пишется просто так, для формы, ты ведь знаешь, как оно бывает между братьями. А на деле я чаще помогал своему брату, чем он мне, например, когда он расширял свою фабрику рыбьего клея.

— Да, да, вы оба одинаково разорились, только мне от этого не легче.

— Во-вторых, — продолжает Мак с несокрушимым достоинством, — я тебе должен не пять тысяч. Между нами есть и другие счета.

— Вы, верно, про те четыре сотни за фамильные ценности? Но на кой они мне теперь нужны, эти ценности? Розу и адвоката уже оглашали в церкви, двенадцатого они женятся.

— Уж и не знаю, мне не удалось переубедить Розу, впрочем, вполне возможно, что ты и сам в этом виноват. Передача бумаги в суд, да ещё у меня за спиной, не прибавила мне охоты хлопотать за тебя.

— Не прибавила? — с досадой говорит Бенони. — Розе я желаю счастливого пути и упрашивать её не стану. А вот насчёт ваших жульнических проделок, так Роза слишком хороша, чтобы быть вашей крестницей. Вот так. Я напишу ей подробное письмо про всё, тогда она больше не переступит вашего порога. Другие счета! Я постараюсь при первой же возможности уплатить за всё наличными. А вы подайте мне мои пять тысяч.

— Ты желаешь забрать свои деньги через шесть месяцев, считая с этого дня?

— Забрать! — насмехается Бенони. — Нет, я поступлю по-другому, совсем по-другому. Я вас не пощажу во всей вашей славе!

Мак сразу понял, что сила теперь на стороне Бенони и что Бенони может поставить его на колени, может объявить его несостоятельным должником, может подать на него в суд, устроить ему серьёзные неприятности с закладной и тем повредить его репутации, сделать его затруднения достоянием гласности.

— Действуй, как сочтёшь нужным, — холодно говорит он.

Но Бенони не удержался и выложил под конец свою козырную карту:

— Придётся мне наложить арест на вашу рыбу, что сохнет на скалах.

Вот это уже грозило настоящим скандалом, грозило судебным рассмотрением с допросом свидетелей. Мак ответил:

— А рыба-то не моя. Она принадлежит купцу.

Тут Бенони запустил пальцы в свою густую шевелюру и вскричал с великим удивлением:

— Вам что, вообще ничего не принадлежит на этом свете?

— Я не обязан тебе давать отчёт, — уклончиво ответил Мак. — Ты можешь от меня потребовать только свои деньги. Их ты и получишь. Итак, ты желаешь забрать свои деньги в шестимесячный срок?

Чтобы положить конец разговору, Бенони ответил:

— Да.

Мак взял своё перо, пометил дату, после чего отложил перо, поглядел на Бенони и сказал:

— Не думал я, Хартвигсен, что между нами всё так кончится.

Признаться, и Бенони тоже не испытывал удовлетворения.

— А что ж мне оставалось делать? Когда-то я был в скверном положении и сам не мог себя вызволить, это я хорошо помню, и тогда вы подняли меня из грязи.

— Ну, об этом мы лучше вспоминать не будем, — перебил его Мак. — Не я завёл этот разговор. — И Мак подошёл к окну, чтобы подумать.

А тут перед глазами Бенони действительно с великой отчётливостью всплыло его жалкое прошлое, он вспомнил те дни, когда не было у него ни большого дома, ни сарая, ни невода, дни, когда его ославили на всю округу с церковной горки и Мак из Сирилунна принял в нём участие и снова сделал его человеком.

— Да, значит, я получу свои деньги. Я не хочу быть против вас каким-то злыднем. У меня и причин для того никаких нет, видит Бог, никаких.

Пауза. Мак отвернулся от окна и подошёл к своей конторке:

— Ты когда объезжал шхеры, сельди не приметил?

Бенони отвечал:

— Нет, то есть приметить-то я приметил, но немного. Я решил снова выйти с неводом.

— Желаю удачи!

— И вам всего хорошего! — сказал Бенони и ушёл.

XVIII

Настало двенадцатое июня, сегодня Роза выходит замуж. Вот так-то.

Бенони с утра пораньше пребывал в торжественном настроении, держал себя учтиво и кротко и был неразговорчив. Свену-Сторожу, который теперь жил у него, поручили дело, с которым он мог справиться один, без помощи.

Бенони протёр пианино и начистил серебро. Может, отправить все ценности Розе? Ему они всё равно уже не понадобятся. Это будет похоже на множество дорогих даров от короля королеве, а вдобавок это заткнёт рот — тем, кто теперь трезвонит, что Бенони Хартвигсен разорился. Поначалу ни сам Бенони, ни помощник ленсмана не делали тайны из того, что заклад в пять тысяч талеров пошёл прахом, а слухи перекинулись на самого Бенони, увеличили размеры несчастья и если верить им, то сарай и невод уже пошли с молотка. У Бенони разгорелась подозрительность, ему казалось, что старые дружки начали относиться к нему без прежнего почтения и уже не , называли его Хартвигсеном. Как бы то ни было, ему покамест вполне по карману сделать Розе такие подарки.

А вот примет ли их она?

Серебро, во всяком случае, он может ей послать. С нежной сентиментальностью Бенони представлял, как увлажнятся Розины глаза, когда она увидит эти щедрые дары. О Бенони, как я жалею, что не вышла за тебя! Вот она не отослала ему ни крестик, ни кольцо, как обещала, возможно, она решила их сохранить из любви к нему. Так не отправить ли ей в особой бумаге хотя бы ту ложечку и вилку, которые он для неё подобрал?

Нет, их она, пожалуй, не примет.

Бенони отправился в Сирилунн, мрачный и возбуждённый, хорошенько выпил в лавке у стойки под тем предлогом, что подцепил какую-то болезнь, затем ушёл домой. Уже во хмелю он достал псалтырь для божественных упражнений, но, опасаясь, что Свен-Сторож услышит его громкое пение, начал просто читать псалмы, а читать ему было очень скучно. Потом он постоял какое-то время на закрытой веранде, глядя прямо перед собой, но через какое бы стекло он ни глядел, жёлтое, синее либо красное, он всякий раз видел голубей, и они всякий раз проделывали один из самых ничтожных своих фокусов — вниз по стене сарая. Ах, не то он имел в виду, когда заводил эти цветные стёкла и голубей для Розы...

И Бенони ушёл в горы. Впереди, недалеко от него, шёл смотритель маяка Шёнинг, сгорбленный, в заплатах, словно обглоданный своей вопиющей бедностью. Он бродил по тропинкам среди гор, слушал крик морских птиц, разглядывал травы и цветы. Против всякого обыкновения Шёнинг поздоровался с Бенони и завёл с ним разговор.

— Послушайте, Хартвигсен, у вас есть для этого все возможности, купите эту гору.

— Купить гору? У меня и без того хватает гор, — отвечал Бенони.

— Нет, всё-таки не хватает. Вам надо бы купить всю четверть мили до общинного леса.

— А потом мне что с ней делать?

— Эта гора имеет большую ценность.

— Правда, имеет?

— В ней полно свинцовой руды.

— Ну и что? Подумаешь, руда, — пренебрежительно сказал Бенони.

— Да, руда. Руды на миллион. К тому же она вся перемешана с серебром.

Бенони поглядел на смотрителя, но не ответил.

— А сами вы её почему не купите?

Смотритель тускло улыбнулся, глядя прямо перед собой.

— Ну, во-первых, у меня для этого нет возможностей, а во-вторых, мне она ни к чему. Но перед вами вся жизнь, вы должны её купить.

— Вы ведь тоже не старик.

— Нет-нет. Зачем мне иметь больше, чем у меня есть? Я стал смотрителем при маяке четвёртого разряда, хватает только для поддержания жизни, на большее мы не годимся.

Вдруг Бенони спрашивает:

— А с Маком вы об этом уже говорили?

И смотритель произносит лишь два слова, вкладывая в них всю глубину своего презрения:

— С Маком?

После чего он поворачивается и уходит обратно по горной тропе.

Бенони продолжает свой путь в другую сторону и рассуждает про себя: хорошо, что горы внутри наполнены серебром, они принадлежат Арону из Хопана, Арон ведёт процесс против одного рыбака из шхер из-за без спросу взятой лодки, а вести процесс — это стоит денег; совсем недавно он отвёл одну из своих коров адвокату. Да, да, Николай как раз сегодня женится, стало быть, корова ему пригодится, ему и Розе.

Воспоминания о Розе захватили Бенони.

Он свернул на лесную дорогу, глаза у него увлажнились, и он рухнул ничком прямо на краю дороги. «Разве я был не таким, как надо, скажи-ка, Роза, разве я не прикасался к тебе так бережно и почтительно, чтобы не причинить тебе боли?! Господи, помоги мне!».

Borre ækked!!

А вот и он снова, лопарь Гилберт. Он снуёт по лесу то в одну, то в другую сторону, будто ткацкий челнок, оставляя за собой узлы и нити в разных посёлках по обе стороны горы.

— Я тут присел отдохнуть, — говорит Бенони, а сам в смущении. — Приятно послушать, как шелестят листья осины.

— А я со свадьбы, — говорит Гилберт. — Я там встретил кой-кого из знакомых.

— Ты, может, и в церкви был? — спрашивает Бенони.

— Был и в церкви. Очень знатная свадьба. Даже Мак там был.

— Да уж наверняка.

— Сперва, конечно, появился жених. Верхом.

— Верхом?

— А потом появилась невеста. Верхом.

Бенони только головой помотал, в знак того, что это очень здорово.

— На ней была длинная белая фата, она доставала почти до земли.

Бенони погрузился в раздумья. Итак, свершилось. Белая фата, так-так... Он встаёт с земли и идёт домой вслед за лопарём.

— Ладно, мы оба, Бенони и я, уж как-нибудь одолеем это дело. Зайди ко мне.

— Да нет, спасибо, не с чего мне заходить и отнимать у вас время.

Но когда Бенони достал бутылку и предложил лопарю рюмочку, Гилберт сказал:

— Зря вы на меня тратитесь.

— Это я плачу тебе за твою великую новость, — говорит Бенони, и губы у него дрожат. — А ей я желаю счастливого пути.

Гилберт пьёт, а сам обводит глазами комнату и вслух выражает своё удивление по поводу того, что ведь есть на свете люди, которые не пожелали жить в такой роскоши. На это Бенони говорит, что ничего, мол, особенного, ничуть не лучше, чем у любого бедняка. После чего он демонстрирует Гилберту пианино и объясняет, что это такое, он показывает столик для рукоделия, выложенный эбеновым деревом и серебром, затем на свет божий извлекается столовое серебро. «За него я выложил сотню талеров», — поясняет он.

Гилберт долго качает головой и по-прежнему не может уразуметь, как это некоторые люди способны отказаться от подобной роскоши. Завершает он словами:

— Вообще-то вид у неё был не очень счастливый.

— У Розы? Не очень?

— Нет. У неё был такой вид, будто она раскаивается. Бенони встал, подошёл к Гилберту и сказал:

— Вот видишь кольцо? Нечего ему больше сидеть на этом пальце и всю жизнь огорчать меня.

...Он снимает кольцо со своей правой руки, пересаживает на левую и при этом спрашивает:

— Ты видел, что я сделал?

Гилберт с торжественным видом подтвердил. Тогда Бенони достал календарь и сказал:

— А эту черту ты видишь? Сейчас я её вычеркну. Я вычеркну день святого Сильвестрия.

— Святого Сильвестрия, — повторил Гилберт.

— А ты был моим свидетелем, — сказал Бенони. После того как это сделано, у Бенони больше нет оснований напускать на себя торжественный вид, и он погружается в молчание...

Гилберт же от него прямиком топает в Сирилунн, в лавку, и там рассказывает о бракосочетании, о том, что отродясь не видано было такой благородной свадьбы, что белая фата даже волочилась по земле, что невеста получила того, кого хотела, и у неё был очень даже счастливый вид. А в церкви был сам Мак.

Едва завершив повествование в Сирилунне, лопарь Гилберт направил свои стопы к дому пономаря. Молодые подъехали туда, когда день уже клонился к вечеру. Роза — по-прежнему верхом, но у Арентсена от долгого сидения в седле всё заболело, и потому он уныло трюхал на своих двоих, ведя лошадь под уздцы. Вечер был светлый, и погода тёплая. Солнце ещё стояло высоко на небе, но морские птицы уже отошли ко сну.

При виде молодых Гилберт сорвал с головы шапку. Роза продолжала свой путь верхом, но молодой Арентсен остановился и передал поводья Гилберту. Он устал и был зол как чёрт.

— Возьми-ка этого одра и отведи его куда-нибудь. Довольно я его волок.

— А я был в церкви и там вас видел.

Молодой Арентсен учтиво отвечает:

— Я тоже был в церкви, стоял и смотрел на венчание. И никак не мог уехать прочь.

Так Роза и молодой Арентсен въехали в домик пономаря, где им предстояло жить...

А несколько дней спустя Бенони вышел в море с большим неводом и со всей своей командой. Вера в его рыбацкую удачу была так велика, что пойти с ним вызвалось куда больше народу, чем ему требовалось. Был среди них и Свен-Сторож, которого он нанял артельщиком.

XIX

Солнце вставало и светило, снова и снова, час за часом, ночью и днём. Молодой Арентсен успел отвыкнуть от солнца по ночам, он потерял сон и никак не мог достаточно затемнить комнату. Вдобавок его больной отец, старый пономарь, лежал в комнате по другую сторону коридора, и хотя их разделял коридор, сын отлично мог слышать его стоны. Он вставал, одевался и выходил из дому, а Роза продолжала спать здоровым, невозмутимым сном, укрывшись одной лишь простынёй, — ночь была очень тёплая.

Теперь, в пору косовицы20, у адвоката было не так много дел в конторе, как раньше. Поначалу ему приходилось даже обращаться к помощи Розы, чтобы справиться со всей этой нескончаемой и унылой писаниной, теперь он вполне справлялся сам; после того заседания суда ему только и пришлось составить несколько жалоб в арбитражную комиссию. Но множество больших дел, не решённых во время заседания, теперь бродили от одного судьи к другому и самостоятельно работали за адвоката Арентсена, а он жил тем временем в своё удовольствие и время от времени наведывался в винный отдел Маковой лавки.

По делу Левиона и сэра Хью Тревильяна было вынесено судебное решение, что потребовало от Арентсена больших усилий. Когда он через гору направлялся на собственную свадьбу, ему пришлось сделать большой крюк, чтобы своими глазами увидеть пресловутое место в ручье и измерить его ширину у водопада. При нём было два человека. Завидев сэра Хью, который удил рыбу на том берегу, молодой Арентсен поклонился ему, как старому знакомому, и снял шляпу. Но добрый англичанин продолжал стоять с истинно британской невозмутимостью и на приветствие не ответил. Будь рядом Роза, она бы крайне огорчилась. Пылая гневом, Арентсен приказал своим людям мерить как можно точней. Но всё равно в ручье было семьдесят два фута.

— Что-то не нравится мне эта ширина, — сказал Арентсен.

Он долго глядел на сэра Хью в бинокль, а потом невооружённым глазом убедился, что муха-наживка находится куда ближе к берегу Левиона, чем к берегу Марелиуса. Он привлёк к делу своих спутников и велел им письменно засвидетельствовать это обстоятельство. После чего он составил дополнительное объяснение и отнёс его на почту.

И теперь приговор был вынесен, его личный выезд на место не возымел никакого действия: сэру Хью надлежало выплатить ту сумму, которую он предлагал с самого начала ещё на согласительной комиссии, и ни гроша сверх того.

Получив приговор на руки, сэр Хью явился со свидетелями и желал уплатить: пожалуйста, вот деньги. Но и на сей раз его намерения разбились о жадность Левиона: «Вам слишком дёшево достались права на ловлю, потому как Эдварде вы заплатили особо, вон она целых двадцать пять талеров отдала Маку на хранение». Сэр Хью ещё раз предложил деньги, ещё раз получил отказ и ушёл.

Но из того, что в первой инстанции суд вынес своё решение, отнюдь не следовало, что дело проиграно.

Уженье рыбы, которому предавался сэр Хью, продолжало оставаться выгодным предметом раздора. Дело кончилось тем, что теперь свой приговор предстояло вынести верховному суду в Тронхейме21; адвокат Арентсен решил накатать грозное послание и в нём наиподробнейшим образом осветить отношения сэра Хью и дочери ответчика.

— Но это потребует дополнительных расходов, — сказал Арентсен.

— Очень жаль. А сколько же надо выложить на этот раз?

— На сей раз четыре талера.

— Дороговато стоит добиться своего права против этих негодяев.

— Право никогда не бывает слишком дорогим.

Левион заплатил и ушёл.

— Попрошу следующего!

Дело Арона из Хопана возникло из-за глупой выходки: молодой рыбак из посёлка в шхерах однажды ночью взял лодку Арона и пропадал двое суток. А где же он был это время? У своей девушки. Но когда молодой рыбак воротился на лодке, Арон встретил его угрозами и припугнул новым адвокатом. Парень очень удивился. Взять лодку без спросу было настолько обычным делом, что поначалу он счёл угрозу Арона просто шуткой. Кончилось тем, что он сказал: «Плевать я хотел на тебя и на твоего адвоката!». После чего дело было передано адвокату. И тут Арону из Хопана пришлось выкладывать денежки! Одну корову он уже отвёл на двор пономаря, и отвёл среди лета, когда она особенно хорошо доилась, а к осени ему, того и гляди, придётся отвести к мяснику и вторую.

«Теперь мы не можем отступиться, — сказал Арентсен, когда дело было проиграно в первой инстанции, — я сейчас составлю убийственную апелляцию и пошлю её в верховный суд. Но это, конечно, потребует дополнительных ассигнований».

«Ассигнований, ассигнований, — проворчал Арон. — А мне скоро есть будет нечего».

«Ну уж до такой-то крайности пока не дошло».

«А вы не могли бы подсобить мне продать мои горы?».

«Горы?».

«Они говорят, что когда-нибудь эти горы будут дорого стоить. Профессор из Христиании их обследовал и написал, что в них есть свинцовая руда с примесью серебра».

Молодой Арентсен ответил:

«Руда мне без надобности, Арон, но вот против серебра я ничего не имею».

Арон понял, что не миновать ему лишиться второй коровы, и, прежде чем уйти, подписал бумагу.

Но ближе к концу лета молодой Арентсен совсем заскучал и начал даже поговаривать о том, что, пожалуй, устроится рыбным судьёй на всю Лофотенскую путину. Ну что ему прикажете здесь делать зимой? Сплошь женщины и дети во всех посёлках, и нигде, нигде не заработаешь ни единой серебряной монетки. Роза не возражала, хотя про себя, может, думала, что молодой муж смог бы найти и более подходящее занятие, чем при первой же возможности бежать из дому. Роза ходила помогать там, подсоблять здесь и приглядывала за больным пономарем. Старик всё больше худел, терял силы и только ждал конца, а его обязанности взял на себя школьный учитель.

В Сирилунне тем временем произошла одна перемена, и состояла она в том, что старина Монс перекочевал из своей каморки на кладбище. Как-то люди обратили внимание, что он лежит с отрешённым выражением, зажав в руке кусок хлеба. Монс уже несколько лет почти не вставал с постели, поэтому было трудно выяснить, окончательно он испустил дух или не окончательно, а когда спросили Фредрика Мензу, лежащего на соседней постели: «Как думаешь, может, он просто спит?» — Менза по своему обыкновению повторил «спит». После чего Монса оставили лежать до следующего утра. Но когда и наутро его застали всё с тем же несъеденным куском, можно было сделать вывод, что он всё-таки умер. Со своего места Фредрик Менза наблюдал, как выносят старого товарища, но особого интереса это у него не вызвало, хотя время от времени он сопровождал процедуру каким-нибудь вполне человеческим словом, которое окружающие могли понять: «Кар-кар, говорит ворона. Обед? Ха-ха-ха».

Год клонился к осени, в лесу желтели осины, рыба Мака окончательно высохла, и Арн-Сушильщик уже отвёз её в Берген на галеасе. Лосось после нереста отощал донельзя, летним забавам подошёл конец, и сэр Хью Тревильян сложил свою удочку и отбыл домой в Англию, посулив людям из бухты, а особенно Эдварде, что к весне вернётся снова... А тем временем начали жать рожь, копать картофель в тех дворах, где летом вдосталь было солнца. Короче, всё шло своим чередом!

Вот и Бенони вернулся домой со своим неводом и своей командой. Но без большого улова. Поскольку стояли они на рыбном месте, Бенони предпочёл бы простоять там ещё несколько недель, чтобы не прозевать, когда пойдёт зимняя сельдь, но владельцу невода это дорого бы обошлось, тем более при наличии артельщика, вдобавок и у всей артели больше не было средств, чтобы ждать у моря погоды. Вот и вышел Бенони в обратный путь, терзаемый мрачными мыслями.

Единственным человеком, который сохранил отменное расположение духа, был Свен-Сторож. К тому же и причин для огорчений у него не было, жалованье своё он приберёг, тогда как другие промотали его почём зря; ещё он радовался возвращению в милые сердцу места. В первый же вечер он побежал в Сирилунн, подкараулил горничную Эллен, перехватил и начал от всей души с ней болтать. Ради Эллен он готов был снова явиться к Маку и попросить у него разрешения остаться. Интересно, что ответит Мак?

— Раз Монс помер, а Фредрик Менза не встаёт с постели, значит, ты сама теперь рубишь дрова? — спросил Свен у своей девушки.

— Да, приходится.

— Гм-гм. А ванны он небось до сих пор принимает?

Эллен слегка замялась.

— Ванны? Да.

— И скоро опять будет принимать?

— Не знаю. Да нынче вечером.

— Я не могу дольше оставаться у Хартвигсена, — продолжал Свен. — Я ведь всё лето получал жалованье, а он очень горюет, что мы вернулись без улова.

— Говорят, он стал совсем бедный, — заметила Эллен. На что Свен поспешно и с досадой возразил:

— Кто так говорит, тот нагло лжёт. Это жуткая и подлая ложь. Как только Хартвигсен через несколько месяцев получит назад свои деньги, он опять станет богатым человеком.

— Да, да, — только и ответила Эллен на такую горячность.

Но и у Свена голова была не тем занята.

— Всё дело в том, могу я здесь остаться или нет. Ты не могла бы попросить Мака?

— Уж и не знаю. Думаешь, выйдет?

— А почему же и не выйти? Когда ты нынче вечером будешь его мыть... Понимаешь, я... как-то я очень здесь прижился. И даже если б я уехал с почтовым пароходом, мне б всё равно не миновать вернуться. Видишь ли... я и сам не пойму, в чём тут дело... Дай мне подержать твои руки...

Хрупкие ручки Эллен были как у ребёнка, пальчики словно голодные и беззащитные... Самые подходящие ручки, чтобы запрятать их в больших и добрых ручищах Свена. Он прижал Эллен к себе, приподнял её, снова поставил на пол и поцеловал долгим поцелуем. А потом ещё раз.

— Сколько раз за лето я твердил: «Эллен! Эллен!». Поговори с ним сегодня вечером, когда будешь его купать, — продолжал Свен, — когда будешь растирать ему спину. Скажи, что я вернулся, что я опять здесь и что кто же тогда будет колоть дрова? Ты достаточно его знаешь, ты можешь это сказать, смотри только, дождись удобного случая, чтобы он не рассердился. Эллен, мне очень жалко, что тебе придётся его просить, но как же нам быть?

— Попробую вечером поговорить с ним, — отвечала Эллен.

Несколько дней спустя Бенони направился в Сирилунн и повстречал там Свена-Сторожа. Бенони сказал:

— Зря ты от меня уехал. У меня всегда есть какая-нибудь работа, и ты мне нужен, — сказал он с важным видом. — Ты случайно не мог бы зайти ко мне и прочистить трубу?

— Да, когда пожелаете.

— А то моя экономка жарит и парит, так что труба очень скоро забивается. Ты останешься здесь?

Свен-Сторож утвердительно кивнул, что, мол, похоже на то, Мак выслушал его просьбу, подумал-подумал, а затем сказал:

«Можешь остаться».

— Прямо колдовство какое-то, — сказал Бенони. — Разве ты не был мне нужен каждый день и каждый час? Разве у меня не надо каждую минуту что-нибудь подкрашивать и подмазывать? — воскликнул он и отвернулся. — Прикажешь мне самому белить свои стены?

У Бенони были серьёзные причины для досады. Едва вернувшись домой, этот честолюбивый человек заметил, что все подряд считают его окончательно разорившимся.

Люди жалели об этом. Бенони никогда не был злым соседом и никому не отказывал в помощи, если к нему обратишься. Но теперь он потерял все свои средства, ходили даже слухи, что ему пришлось заложить все свои постройки. А теперь, вдобавок, и рыбацкое счастье от него отвернулось: за всё лето ни одного улова. Великая досада охватывала Бенони, когда люди по старой привычке называли его без обиняков Бенони. А Стен, приказчик, который с прошлого Рождества имел на Бенони зуб, тот и вообще начал без зазрения совести говорить ему «ты».

— Ты кому это тычешь? — взорвался Бенони. — Не советую тебе поступать так впредь.

— А тебе я не советую изображать из себя корову, когда сам ты телок.

Да, этот Свен не лез за словом в карман, и языком его Бог не обидел.

— Как бы Мак не сказал тебе пару ласковых, — угрожающе сказал Бенони.

И он прошёл к Маку.

А перед ним стоял Мак, точно такой как прежде, с бриллиантовой булавкой в галстуке, с крашеными волосами и бородой, словом, на его внешности неудача никак не отразилась. В то время как молва безжалостно разделывалась с Бенони, этому гордому барину, Маку из Сирилунна, она не нанесла ни малейшего ущерба. Он прикарманил денежки Бенони — эка невидаль, в делах он верткий, как угорь, станет он по доброй воле отказываться от пяти тысяч. Но с другой стороны, разве кто-нибудь слышал, чтобы Мак надул какую-нибудь рыбацкую семью хоть на несколько шиллингов? Нет, Мак не из таких.

— Ну, — сказал Мак Бенони, — не везло тебе в этом году?

— Не везло.

— Каждый раз и не может везти.

— Эх, будь у меня та сельдь, которую я видел в море. Но мне было не суждено её выловить.

— Другой раз, может, тебе повезёт больше.

— А я-то надеялся, что вы дождётесь, пока я вернусь домой, и не станете до того продавать сухую рыбу в Берген, — сказал Бенони.

На это Мак:

— Так я ведь не знал, когда ты вернёшься. Мог бы прислать письмо.

— Нет, нет, оно, пожалуй, и лучше, что Арн-Сушильщик повёл галеас, он это сделает лучше, чем я. Просто, по моему скромному мнению...

— Эх, знать бы мне, когда ты вернёшься... Хотя, с другой стороны, я вовсе не обязан тебя дожидаться... — вдруг отрезал Мак.

Бенони сразу присмирел и начал толковать о промежуточных расчётах. Он, конечно, не бедняк, но за лето у него не было никаких доходов, и потому он не может заплатить за фамильные ценности. С видом непривычно кротким он попросил об отсрочке.

— Пусть будет за мной, покуда вы не вернёте мои пять тысяч, — промолвил Бенони в последнем усилии казаться человеком состоятельным.

— Как пожелаешь. А вообще-то я охотно возьму фамильные ценности обратно, — предложил Мак.

— Обратно?

— Да, за ту же цену. Мне их недостаёт.

Бенони на минуту задумался. Интересно, как это обанкротившийся человек может предлагать ему такую сделку? И что скажут люди, если Бенони повезёт вещи из своего дома? Значит, припёрло — скажут люди.

— Во всяком случае, пианино и немного больше серебра мне определённо понадобятся, — сказал Мак.

— Не знаю, не знаю, у меня пока нет нужды продавать эти вещи.

— Ну, как хочешь.

Мак кивнул и взялся за перо.

А Бенони побрёл домой. Слава Богу, его ещё не так прижало, чтобы просить Мака открыть ему кредит в лавке, у него ещё оставался пакет с кой-какой наличностью на дне укладки, может, и не меньше, чем есть в сундуке у Мака. Какого дьявола люди возводят на него всякие небылицы? По счастью, раз у него есть крыша над головой и еды хватает, разве это нужда? Величие Мака тоже не такое уж великое, хотя он намерен обзавестись новым пианино и новым серебром. А деньги он, спрашивается, откуда возьмёт?

А дальше Бенони подумал о том, что Мак большой негодяй, с которым лучше не иметь дел. Вот теперь он не поручил Бенони вести галеас на Лофотен и загрузить там три судна. Арн-Сушильщик сделает и это.

Прошло несколько недель. И снова Бенони нечем было заняться, кроме как ходить в церковь по воскресеньям.

XX

В Сирилунне день большого забоя свиней. Полугодовалого боровка уже лишили жизни, теперь он мёртвое тело и брошен в кипяток. Настала очередь годовалого жирного чудища с белыми и чёрными пятнами и железными кольцами в пятачке. Много батраков и девушек занято этой работой, а само убийство совершает старший батрак; Свен-Сторож и Уле-Мужик у него на подхвате, а кухарка и Брамапутра бегают взад и вперёд за кипятком, чтобы ошпаривать свиней. Скотница им совершенно не помогает, она ходит и проливает слёзы над бедной скотиной, как проливала каждый год.

Старший батрак малость побаивается иметь дело с большим хряком. Свен-Сторож говорит, что лучше бы всего его пристрелить, как заведено у всех порядочных людей, но экономка раз и навсегда запретила стрелять, чтобы кровь не пропала даром.

— Ну, пошли, выведем его, — говорит батрак и напускает на себя бесстрашный вид.

— Да-да, — в один голос отвечают Свен-Сторож и Уле-Мужик.

Они покидают женщин, которые продолжают ошпаривать полугодовалого и дёргать из него щетину. Стая ворон и сорок с громким граем кружится над ними.

Трое мужчин шествуют к свинарнику, хряк задирает пятачок к небу, хрюкает и глядит на них. У них уже приготовлена петля, чтобы стреножить его сзади; скотница выманивает хряка во двор корытом, в которое положен корм, хряк охотно идёт на её зов, но время от времени хрюкает, словно задаёт небольшие вопросы. Батрак кличет Брамапутру, чтоб она приготовила лохань для крови. Неспешно, мелкими шажками процессия пятится к саням, которые нарочно приготовлены для забоя, и вот она уже упёрлась в сани. Кухарка бросает свою работу с полугодовалым подсвинком и спешно юркает в кухню; она не переносит вида крови. Немало язвительных слов несётся ей вслед. Брамапутра стоит позади со своей лоханью; на дно лохани высыпана пригоршня соли, короче, всё готово.

Хряк то хрюкнет, то остановится и прислушается. Он моргает глазами и силится понять, чего хотят от него эти люди. Скотнице велено держаться поближе, чтобы успокоить его, но слёзы застилают ей глаза, и вдруг она стремглав бросается прочь, скрючившись, плача навзрыд, изнемогая от скорби. Тут хряк перестаёт слушаться и хочет бежать за ней.

— Хоть бы ты корыто оставила, чёртова дура! — громыхает старшой, он и без того пылает от злости. Но скотница уже ничего не слышит.

Тут хряк начинает визжать: верёвочная петля захлестнула его ноги и не даёт побежать за скотницей и за корытом. Зачем людям понадобилась эта петля? Он визжит изо всех сил, и старшому приходится орать что есть мочи, чтобы перекричать его.

— Не дайте петле съехать, чёрт подери! Ну, так я и знал! Идиот проклятый! — рявкает он на Уле-Мужика, который уронил петлю. Хряк совершает несколько отчаянных прыжков через двор. Свен-Сторож исхитряется его нагнать, перехватывает петлю и затягивает, огромная гора мяса валится наземь. В падении он чуть не увлекает за собой Свена, но тому удаётся устоять на ногах.

Со зловещим и сумрачным видом старший батрак откладывает длинный нож и приближается к Уле-Мужику:

— Ты, никак, на ворон загляделся и потому выпустил канат?

— А тебе какое дело, твои вороны, что ли?

— Ах, так!

Батрак кипит от ярости. Не он ли сам набирал свою команду для этой поганой работы?! Он подошёл к Свену и сказал:

— Ты должен сегодня мне помочь, надо зарезать одну или двух свиней! — А Уле-Мужику он сказал: — И ты тоже помогай.

Теперь он трижды пронзает кулаком воздух, после чего спрашивает как грозный и свирепый мужчина:

— Ты вот это видишь?

Но в ответ Уле-Мужик лишь смеётся и продолжает:

— Сороки — и те не твои.

— Вот это ты видишь? — спрашивает старшой, настойчиво демонстрируя свой кулак. — Вот этим я тебе заеду в рожу, если ты ещё раз отпустишь канат.

— Да пошёл ты отсюда! Лучше дай мне нож, так я сам его прирежу.

— Ты-то?

Подходит Свен, таща за собой борова, тот страшно кричит и сопротивляется изо всех сил. Уле плюёт на одну руку и плюёт на другую и перехватывает канат. А у Свена в руках петля поменьше, чтоб связать морду борова, он стоит и дожидается удобного случая.

«Берегись! — кричит Брамапутра. Она знает, что он взялся за опасное дело, боров может дёрнуться и оторвать кисть руки вместе с петлёй.

— Ну, только скажи Свену ещё слово! — предостерегает старшой. Он стоит и переминается с ноги на ногу.

Брамапутра глядит на него.

— А я знаю, почему ты злишься! Это потому, что я не желаю тебя поцеловать.

Когда Уле-Мужик слышит эти слова, глаза у него делаются как два буравчика.

— Вот ужо заткну я тебе глотку... — говорит он.

Свен-Сторож по первому разу охватывает петлёй свиное рыло, а за первой с молниеносной скоростью следуют другие петли. Теперь боров безопасен и к нему можно подступиться. Петля сдавливает его крик, он способен лишь тяжело дышать сквозь верёвки. Потом его хватают за все четыре ноги и заваливают на сани. Движения этих людей отличает ненужная резкость и жестокость, потому что все они нервничают и возбуждены. Побеждённый боров лежит на санях, а батрак достаёт нож и примеривается, куда лучше ударить.

— Не слишком высоко! — советует Уле-Мужик.

— Не говори под руку, — предостерегает Брамапутра и уже начинает размешивать соль. Соль шумно скребет о дно лохани.

Нож входит в горло. Батрак вонзает его дважды, чтобы пройти слой сала. Со стороны кажется, будто нож через жирное горло скользит по салу внутрь до самой рукоятки.

Сперва боров ничего не почувствовал, он просто полежал несколько секунд, задумавшись. Но потом он понял, что его убили, и издал задушенный визг, и визжал до тех пор, пока силы не оставили его. Кровь непрерывной струёй бежала из разреза, и Брамапутра без устали работала шумовкой.

— Вот лёгкая смерть, когда тебя убивают, — задумчиво сказал Свен-Сторож.

— А ты пробовал?

— Всего одна минута и для того, кто убивает, и для того, кто умрёт...

А на вторую половину дня Свен отпросился, чтобы сходить к Бенони и прочистить трубу. Он прихватил длинные берёзовые метлы и можжевеловый ёршик на длинной стальной проволоке.

Бенони сидит дома. Насчёт прочистки трубы — это у него очередная дурацкая выдумка, чтобы показать людям, что печная труба в его доме работает без устали и огонь в очаге почти никогда не гаснет.

— Большое тебе спасибо, что ты готов оказать мне эту услугу, — говорит Бенони и подносит Свену рюмочку. Между этими двумя неизменно сохранялись дружеские отношения, потому что Свен всегда держался очень вежливо.

— Просто стыдно мне было бы не оказать Хартвигсену такую ерундовую услугу, — отвечал он.

Он вышел на кухню, убрал с плиты сковороды и кастрюли, а уж после того полез на крышу. Бенони пошёл за ним следом, стоял и разговаривал.

— Ну, какова сажа? Жирная?

— Да ещё как! Жирная и блестящая!

— А всё от жаркого, — сказал Бенони. — Я сколько раз говорил кухарке, что мы и без этого обойдёмся, но ей никак не втолкуешь.

— Да уж женщины — они... — улыбнулся Свен.

— Бедняжка, в моём доме она привыкла к роскоши, — оправдывает Бенони кухарку. — Значит, сажа, говоришь, жирная и чёрная?

— Я прямо такой жирной и не видел.

Бенони доволен сверх всякой меры, вдобавок его радует возможность снова покалякать со старым дружком по «Фунтусу» и по неводу. Его бы власть, он бы как можно дольше продержал Свена на крыше, чтобы народ, идущий в лавку и обратно, мог его увидеть.

— А если мне откупить твой алмаз?

— Ну это уж слишком. Да и на что он вам?

— Пусть лежит. Мало, что ли, у меня всяких ценностей! И всё больше становится. Скоро они будут лежать от пола до потолка.

Свен-Сторож говорит, что вот если бы Хартвигсен подкинул ему для-ради того несколько талеров под залог этого алмаза, было бы очень здорово.

— Для-ради чего?

— Ну, чтоб нам с Эллен пожениться.

— Значит, вот как? А жить вы где будете?

— Фредрик Менза помрёт, могли бы в его комнатёнке.

— А с Маком ты говорил?

— Да, Эллен с ним говорила. Он сказал, что подумает об этом.

Бенони тоже подумал об этом.

— Я куплю твой алмаз и заплачу тебе наличными. Чтоб ты не был связан по рукам и ногам из-за каких-то нескольких талеров.

Прежде чем слезть с крыши, Свен бросает взгляд окрест и говорит:

— А вот и адвокат снова идёт в лавку.

— Да ну?!

— Он частенько туда заглядывает. Не к добру это.

Бенони вспоминает Розу и те времена, когда он считался её женихом, и, покачав головой, говорит:

— Да, да, верно, Розин муж заколачивает большие деньги.

Но Свен меньше всего желает адвокату Арентсену добра. Вот и насчёт больших денег он не согласен.

— Давайте прикинем, Хартвигсен, сколько он там на самом деле зарабатывает. Ну, ведёт он несколько дел и получает за них несколько талеров. А талеры ему, между прочим, ой как нужны. Когда его отец умрёт, он уже не сможет даром жить в пономаревом доме, придётся строить новый. Или снимать. И мать у него, к слову сказать, тоже есть.

Под всевозможными предлогами Бенони задерживает Свена на крыше, пока на горизонте снова не появляется адвокат, уже по дороге из лавки.

— Он, как, твёрдо на ногах держится?

— Очень даже твёрдо, дело-то для него привычное, — отвечает Свен-Сторож.

Затем он спускается с крыши, проходит на кухню и начинает заметать сажу. Бенони всё время ходит за ним по пятам.

— Я, знаешь, вспомнил шнурок от звонка, у Мака который. Так, говоришь, он из серебряной нити и бархата?

— Из серебряной и шёлковой. Это кисточка была из красного бархата.

— Интересно, Мак его не согласится продать?

— Может, и согласится. А вы бы купили?

— Я бы не прочь завести такой звонок, — говорит Бенони. — И не гонюсь за дешевизной. Можно позвонить, прямо лёжа в постели?

— Вот так, прямо лежишь и дёргаешь за кисточку, раз дёрнешь или два, как пожелаешь. Но, конечно, не обязательно ложиться в постель, когда захочешь позвонить, — улыбаясь говорит весёлый Свен-Сторож, этот жизнерадостный парень, для пущей забавы.

— Лучше я привезу себе такой звонок из Бергена, — серьёзно говорит Бенони. — За ценой я не постою. Я хочу, чтобы в моём доме висело и лежало много всяких штучек...

Но не каждый час своей жизни Бенони был так уверен в своём достатке; когда ночь выдавалась тихая и долгая, он нередко лежал без сна, и мучительные сомнения насчёт собственного богатства донимали его. Ведь что у него есть на самом деле? Если отвлечься от тех пяти тысяч, которые выманил у него этот негодяй Мак, ему принадлежит только дом и сарай для лодок, а невод скоро вообще ничего не будет стоить. Невесело было засыпать под такие мысли...

По воскресеньям Бенони одевается понарядней и идёт в церковь. У него теплится надежда увидеть в церкви одного человека, вот почему он одевается с особым тщанием в две куртки и сапоги с высокими лаковыми голенищами, каких здесь ни у кого нет. Как-то после одного из воскресных богослужений Бенони возвращается домой в особенно сумрачном расположении духа.

Арн-Сушильщик вернулся на «Фунтусе» из Бергена и сделал рейс вместо Бенони, да вдобавок так успешно, словно заставил работать на себя удачу Бенони. Вот и получалось, что не сегодня завтра сходить до Бергена сможет любой дурак. И «Фунтус» был, как и обычно, загружён всяким товаром, но вдобавок среди товара оказался один наособицу тяжёлый ящик, с которым еле-еле справлялись восемь работников, это было новое пианино, которое купил себе Мак. Бенони выпучил глаза и разинул рот, когда услышал про пианино и про блестящее столовое серебро, которое тоже купил Мак. Откуда только этот негодяй взял деньги? Пианино было водружено в большой гостиной у Мака, и Роза его опробовала, несколько лёгких прикосновений кончиками пальцев, после чего молодая женщина вся в слезах выбежала из гостиной — такой дивный звук оказался у новой покупки.

Но у Бенони была ещё одна ужасная причина прийти в отчаяние: сегодня выложили для всеобщего ознакомления ежегодный налоговый реестр, и с Бенони обошлись в нём без всякого почтения: его не причисляли более к состоятельным налогоплательщикам.

Прочитав это, Бенони побледнел как полотно, и ему показалось, будто люди мерят его сочувственными взглядами. Тогда он засмеялся и сказал: «Вот и слава Богу, что мне больше не надо платить налоги», — но огорчился до того, что даже губы у него задрожали. Возвращаясь из церкви домой, он решил отыскать налогового инспектора и выразить ему свою благодарность, он даже засмеётся, пожмёт руку инспектору за то, что его, Бенони, освободили от налога на состояние, ха-ха.

Его нагнал Арон из Хопана. Бенони нахмурил брови; всего лишь несколько месяцев назад только наиболее состоятельные люди позволяли себе перехватывать Бенони Хартвигсена посреди дороги и навязываться ему в провожатые. Когда Арон сказал «Мир вам!»., Бенони сухо ответил: «Добрый день!»., чтобы хоть так показать, что Арон ему не ровня.

Арон заводит разговор про ветер и про погоду, как здесь принято, и только после этого переходит к делу: не может ли Хартвигсен подсобить его горю. Какое горе-то?

Да вот этот процесс. Адвокат Арентсен заполучил его первую корову, а теперь, считай, и вторая на него отписана. Но насчёт второй коровы жена сказала «Хватит!».. Она её живьём со двора не выпустит.

— Уж и не знаю, как тебе помочь, — сказал Бенони, хоть и с трудом, но принижая самого себя. — Ты ведь и сам нынче видел в налоговом реестре. Я считаюсь человеком без состояния, хе-хе.

— В жизни такой чепухи не слышал. У кого ж тогда и есть состояние?.. — И тут Арон заговорил о своих горах: не пожелает ли Хартвигсен откупить у него горы.

— Почему ты их мне предлагаешь, твои горы?

— А кому ж ещё, как не вам? Я пришёл к тому, кто наделён властью. Я уже и с адвокатом про эти благодатные горы говорил, но у него власти нет, я говорил про них с Маком, но и у него тоже нет.

Заслышав это, Бенони сказал:

— Ладно, я подумаю. А со смотрителем ты разговаривал?

Со смотрителем?! Он переслал камни одному профессору в Христианию, по моей просьбе, и получил ответ, что в них есть свинцовая руда и серебро. Больше смотритель ничего для меня сделать не может. Вы — единственный человек, у кого есть власть.

Да, да, — говорит Бенони, перебрав в голове несколько торопливых мыслей, — для меня несколько грошей погоды не делают, за этим дело не станет. Я куплю горы.

— Буду по гроб жизни вам обязан.

— Приходи ко мне завтра с утречка, — отрывисто, в подражание Маку, говорит Бенони и кивает точно так же, как это делает Мак.

На том и порешили.

День спустя Бенони ещё раз переговорил со смотрителем Шёнингом.

Дряхлый старик был горд и доволен, что его мнение сыграло хоть какую-то роль; так ли, иначе ли, но эти горы, которые он исходил за много лет вдоль и поперёк, перейдут в другие руки, произойдёт какая-то перемена, его идея впредь не будет лежать мёртвым грузом. Смотритель велел хорошенько заплатить за эту четверть мили, выложить не меньше десяти тысяч.

Но оба они, и Арон из Хопана, и Бенони, были люди благоразумные и понимали, что смотрителя занесло. Бенони оставался самим собой и покупал горы не просто так, правда, в рудах и серебре он мало что смыслил, но, если приложить руки и немного денег в придачу, на участке вдоль моря и общинного леса можно будет сделать отличную сушильню для рыбы. Может, когда-нибудь ему доведётся закупить на собственные средства груз рыбы у Лофотенов, тут-то ему и понадобится своя сушильня.

С Ароном они сошлись на ста талерах за горы и за лесок, росший на них. Помощник ленсмана составил купчую.

Но когда пришёл срок выкладывать деньги, Бенони вдруг ощутил себя вроде как благодетелем и опекуном Арона и поэтому сказал:

— Только чтоб эти деньги не уплыли во двор пономаря, к адвокату, понимаешь? Это тебе не по карману.

— Гм-гм... Что касается... Отдать все деньги? Боже меня сохрани!

— А под какой заклад ты отдал корову?

— Двенадцать талеров.

Бенони отсчитывает двенадцать талеров и передаёт Арону:

— Вот это пусть будет Николаю, и на этом твой процесс окончен.

После чего Бенони отсчитывает восемьдесят восемь талеров и заворачивает их в бумажку со словами:

— А вот это не для Николая.

Арон из Хопана знал, какая связь существует между Бенони и Розой, женой адвоката, поэтому, принимая деньги, он сказал:

— Не для Николая, нет и нет.

— Посмотрим, как ты сдержишь слово.

До чего ж было приятно давать советы, и быть Маком, и пользоваться уважением людей! И пусть Арон рассказывает дальше, что сказал и что сделал Бенони Хартвигсен...

А помощник ленсмана прихватил купчую, чтобы засвидетельствовать её в суде.

XXI

Бенони никак не мог справиться с тем, что называл «мрак в голове». Со времени их последнего прощания весной, на дороге, он ни разу не видел Розы. Где она только пропадала? Конечно, он желает ей счастливого пути, но то, что она глаз не кажет в церковь, не встречается ему на дороге, не бывает в Сирилунне, как в былые дни... А ведь старый пономарь умер, так что и за больным ходить ей теперь не надо. А впрочем, какое ему дело до Розы.

И хотя Бенони побывал у сборщика налогов и чего-то перед ним изображал, налоговое управление не удостоило Бенони чести стоять в списке налогоплательщиков. Просто заговор какой-то, они хотят придавить его к земле, отбросить к тем, кто прежде был ему ровня.

Недобрые дни и ночи переживал Бенони. Бог весть, может, люди и правы, когда говорят, что дела его идут под гору. Уж чего он только не выдумывал, чтобы доказать людям свою зажиточность, — и всё без толку: он просил очистить свою трубу от жирной жарочной сажи, всадил уйму денег из своей жалкой наличности в гору, которая ему навряд ли когда понадобится, мало того — из чистого бахвальства купил алмаз для резки стекла. Люди всё равно думают, что Бенони долго не продержится и что в один прекрасный день Мак из Сирилунна купит его за долги. Я влачусь, как вол под ярмом, подумал Бенони на библейский лад, а если на мирской, то он думал примерно так: меня относит в сторону.

Настал сочельник. Бенони сидел дома. Не как в прошлом году, когда его звали Хартвигсеном и приглашали к Маку. Но пусть великий Мак из Сирилунна поопасётся! Срок деньгам, этим самым пяти тысячам талеров, уже истёк тому несколько недель, но Бенони умышленно не пошёл требовать их, чтобы сперва поглядеть, пригласят ли его на сочельник в Сирилунн. Бенони больше не думал о том, чтобы щадить Мака, и вовсе не ради Мака он терпел, а вот Роза почти наверняка будет там в сочельник... Хотя, с другой стороны, какое ему дело до Розы?!

Бенони начинает разводить экономию по отношению к самому себе. Он ухлопал столько наличности, что не сегодня завтра ему придётся просить Мака, чтобы тот открыл ему кредит в лавке. Но он стремится по возможности отодвинуть этот день как можно дальше. Сперва он наливает в чашку сливки и только потом льёт сверху кофе, чтобы зря не размешивать серебряной ложкой. Потом он посыпает свечу солью вокруг фитиля и произносит: «Ну, пусть горит во имя Христово!». Но соль-то он сыплет затем, чтобы свеча горела как можно дольше. Потом одиноко садится за стол, ест приготовленную еду и выпивает пару рюмочек. Покончив с трапезой, он читает молитву и опять выпивает рюмочку-другую, затем он поёт псалом. А больше, собственно, и делать нечего.

А Роза-то небось сидит в Сирилунне и играет на новом пианино. У неё такие мягкие ручки, у Розы...

Бенони роняет голову на стол и задремывает. Но присоленная свеча трещит и плюётся и время от времени стреляет, что снова его будит. Тогда он в тысячный раз начинает размышлять о своей жизни, и о Розе, и о своей наличности, и о богатом убранстве дома, и о неводе. Да, да, ему явно грозит разорение. Попутно вспомнив про горы, недавно откупленные у Арона, он решает, что горы эти увеличат его достояние, его имущество, а больше от них ждать нечего. Ладно, раз он разорён, быть посему, а Розе он всё равно отправит вилку и ложечку, которые когда-то отложил для неё.

Стучат, и в комнату входит Свен-Сторож.

— Надеюсь, — тотчас же восклицает Бенони, — что ты не ел и не пил до того, как прийти ко мне? Здесь ты получишь всё, чего твоей душеньке угодно, — продолжает он возбуждённо. Он не вглядывается в лицо Свена, он говорит без умолку: — Не пойму, чего не хватает моей свече, и уж поганые свечи делают нынче, ну совсем не светят.

— Да и так светло, — с отсутствующим видом говорит Свен. Судя по всему, у него мрачное и подавленное настроение.

Бенони наполняет рюмки, заставляет Свена выпить и раз, и другой, и третий. Потом он прибирает на столе, снова накрывает и болтает без умолку:

— Да, конечно, ты сидел за столом побогаче моего, но, может, ты всё-таки не побрезгуешь и моим угощением...

— Нет, нет, я ничем не побрезгую, — отвечал Свен, и прикоснулся к еде, и даже что-то съел.

— Что ж ты всухомятку-то, — сказал Бенони и подлил ещё. — В Сирилунне-то небось народу собралось нынче вечером?..

— Да, собралось.

— А чужие кто были?

— Не могу тебе сказать, я там не сидел.

— Не сидел за столом?

— Нет. Да и на кой мне это?

Бенони удивлённо воззрился на него.

— Я побродил малость по двору, а потом надумал сходить к вам.

— Что-то ты сегодня на себя не похож. И если ты бродил по двору, верно, у тебя было какое-нибудь дело, — сказал Бенони.

Сколько Свен ни пил, никакого действия вино на него не оказывало, он сидел всё такой же бледный и всё с таким же отсутствующим видом. Может, он хотел на здоровый лад, по-народному, упиться до самозабвения.

— Нет, — вдруг заговорил он, — я просто ходил, а Эллен, она тоже ходила. А потом ей надо было вернуться в дом, уж и не знаю зачем.

— Верно, за делом. А Роза там была?

— Да.

Бенони кивнул утвердительно.

— Я собираюсь переговорить с Маком после праздников.

— Вы тоже собираетесь переговорить с Маком?

— Должен же я получить свои деньги.

— Вот и я собираюсь переговорить с Маком. Дальше так нельзя, — сказал Свен-Сторож. — Фредрик Менза никак не умрёт; но я-то хочу жениться и переехать в его комнату.

— Если только ты получишь её добром.

— Мне всё равно, добром или злом.

Бенони больше доверял словам простым, нежели словам возвышенным, и решил переменить тему:

— Значит, и адвокат там был?

— Был, это он меня спугнул.

— Спугнул?

— Ну да, я чуть её не зарезал... — Свен достаёт из внутреннего кармана длинный нож старшего батрака и вдруг становится убийственно серьёзным, сидит, разглядывает нож и проводит пальцами по лезвию.

— Ты совсем спятил! — восклицает Бенони. — Подай сюда нож!

Но Свен снова прячет нож в карман и начинает рассказывать, начинает изливать душу.

Мак попросил экономку приготовить ему воду для купанья. Экономка сказала: слушаюсь. А потом он попросил Эллен прийти к нему на обыск, а Эллен не захотела. Только попробуй, говорю я ей. Это было сегодня утром. А вечером Мак её снова перехватил и попросил спрятать за ужином вилку и прийти к нему, и он её обыщет, и она пообещалась. Заслышав это, я пошёл к батраку и сказал ему: «Дай-ка мне твой пятидюймовый нож!» — «Зачем он тебе понадобился? Он слишком хорош для твоих дел». — «Бороду хочу обрить», — сказал я. Нож я получил, но бриться не стал, а сунул его в карман и пошёл к Эллен. Я просил Эллен выйти со мной, но она побоялась и не захотела идти. Сказала, что ей некогда. Я ещё раз её попросил, и тогда она ответила: «Ладно, ладно, ради Бога», — и вышла за мной. «Ты пообещала прийти, чтоб тебя обыскивали?» — спросил я. «Нет!» — ответила она. «Только попробуй! — сказал я, — ты у нас слишком добрая, и этому не бывать!» — «Не возьму в толк, что это с вами творится, прямо всем я нужная, ни минуты покоя, даже сшить я себе ничего не могу», — сказала она. А я ей ответил: «Учти, что мне ты тоже нужна, но я от тебя ни разу не слышал ничего, кроме «нет», значит, остаётся одно: взять и уехать». — «Да, да», — говорит она. «Значит, «да, да», говоришь? — спрашиваю я, а сам перехожу на крик: — А ты знаешь, что я тогда сделаю?». Эллен глянула на меня и шмыгнула в дом через кухню. А я ходил-ходил по двору, становилось всё темней, я обошёл дом и подошёл к главному входу, там не было ни живой души, только свеча стояла и горела, одна свеча, и всё. Когда я вошёл в людскую, всех как раз пригласили к ужину, значит, все должны были собраться и сесть за стол. Я вернулся к главному ходу и ждал перед ним. Потом пришла Эллен. «Я прямо обыскалась тебя, — сказала она, — прошу тебя, иди к столу». Тут я никак не мог её схватить, уж больно ласково она это сказала: «Прошу, мол, тебя». — «А ты пойдёшь к нему вечером?» — спросил я. «Уж, верно, пойду», — ответила она. «А может, плюнешь?» — «Нет, никак нельзя!». И подошла ко мне, и обняла меня, и поцеловала. Я сразу унюхал, что она выпила чего-то крепкого. «Ты, верно, потому и не боишься моего ножа, что выпила?» — спрашиваю. «Не боюсь я твоего ножа, если что, я закричу, и выйдет Мак». — «Ну так я и его убью». И тут она мне и ответила: «Сперва надо нас обоих спросить!».

Свен умолк, задумался, выпил одну за другой две рюмки, поднял глаза на Бенони и повторил:

— Она мне и отвечает: «Сперва надо нас обоих спросить».

— Интересно, что она имела в виду?

— Вот уж не скажу.

— А ты её бил?

— Я её схватил за волосы, но она так крепко меня обнимала, что я не мог достать нож из кармана. Я несколько раз ударил её, она упала на колени, и сказал: «Давай зови его!» — «Нет, — ответила она. — Не стану я его звать. И ещё могу тебе сказать, что сегодня днём я уже была у него, и пойду опять, и чтоб больше к нему никто не ходил». Я стоял и слушал, и что-то странное со мной творилось. Когда я хотел выхватить нож, нож оказался у неё в руке, я заломил ей руку и отобрал у неё нож, а она вдруг всё равно как червяк уползла от меня по земле, я уже больше не держал её, а потом она шмыгнула в сени. Я рванулся за ней и тут увидел, что в дверях гостиной стоит адвокат и выглядывает в сени. Я с разбегу остановился. «Это что за шум?» — спросил адвокат и снова прикрыл дверь. Эллен прихватила волосы рукой и взбежала по лестнице. Я всё равно хотел бежать за ней, но адвокат ещё раз выставил голову из дверей и посмотрел.

У Бенони не укладывалась в голове такая жестокость, и рассказ Свена он воспринимал, как историю из газет. Свен механически осушил ещё одну рюмку и начал раскисать.

— Так я и не убил её, — завершил он своё повествование.

— Если всё было так, как ты рассказываешь, и ты держал себя с ней будто дикий зверь, тогда мне ничего не остаётся, кроме как связать тебя верёвкой.

— Да, всё так и было.

— Сегодня вечером?

— Говорю же: всё так и было. Совсем недавно.

Бенони говорит:

— Уж и не знаю, следует ли тебе сидеть у меня в доме. Убирайся куда глаза глядят. Знаешь, как ты себя вёл? Как дикий зверь.

Свен сидит, молчит и думает про себя. Потом он спрашивает:

— Интересно, что же она всё-таки имела в виду, когда сказала: сперва надо нас обоих спросить. Она влюблена в него, вот что.

— В Мака? — Бенони словно упал с неба на землю.

— Да, в него.

Свен сидит, наклонясь вперёд, думает и моргает глазами. Его всё больше развозит. Мало-помалу Бенони начинает догадываться, что этот исступленный человек очень страдает и доведён до крайности. Но чтобы подумать, что горничная Эллен влюблена в Мака, — для этого надо и вовсе рехнуться.

— Слушай, посиди часок тихонько, образумься, а потом мы с тобой вместе пойдём в Сирилунн. Можешь идти туда вполне спокойно, раз я иду рядом.

Но после пережитого волнения Свен окончательно сник и глаза у него начали слипаться. Усилием воли он распахнул их и сказал:

— Хоть бы она не обрезалась этим ножом, пошли в Сирилунн.

Он пытался встать с места, рухнул обратно и идти не смог. Бенони вынул нож у него из кармана.

XXII

Через несколько дней после Рождества Бенони пошёл к Маку. Мак, верно, сразу смекнул, зачем пожаловал гость, а потому сказал:

— Добрый день, Хартвигсен, а я уже хотел посылать за тобой, у нас с тобой есть неоконченные дела, вот я и хотел бы их окончить.

Бенони навострил уши. Быть того не может, чтобы Мак вернул ему деньги.

— Ну, во-первых, я очень сожалею, что не пригласил тебя на праздник. На сей раз это было просто невозможно, — сказал Мак.

— Не о чем говорить, — ответил Бенони не без горечи. — Не такой на мне чин или звание.

— Нет! Совсем не то! Хочу тебе сказать, дорогой мой Хартвигсен, что нет человека, которого мне приятней видеть, чем тебя. Но щадя тебя же и других людей, я не смог тебя пригласить.

— Не укусил бы я её, — сказал Бенони.

— Гм-гм! Думаю, ты представляешь себе, как неловко было бы... было бы всем нам. Её муж тоже присутствовал.

Бенони начал догадываться, что Мак не так уж и неправ, а потому сказал с оттенком признательности:

— Да, да, об этом я даже и не подумал.

Мак открыл конторку и достал связку ключей и ларец с деньгами. Ларец казался благодатно тяжёлым в его тонкой руке. Потом Мак неожиданно спросил:

— Да, ты не мог бы в этом году сходить на «Фунтусе» к Лофотенам?

— Не мог бы я... На «Фунтусе»?

— В этом году, как и в прошлом?

— А разве не Арн-Сушильщик пойдёт нынче на «Фунтусе»?

— Нет, — отрывисто сказал Мак.

Молчание.

— Ты ведь понимаешь, что Арна-Сушильщика я могу послать в Берген, — сказал Мак. — Невелик труд доставить груз. Но я не могу поручить ему закупить товар на три шхуны. Для этого нужно иметь голову на плечах.

— Ну, если он годился для Бергена... — начал было Бенони.

— Но прежде всего, — невозмутимо продолжал Мак, — тут ещё нужно чувство ответственности. У Арна-Сушильщика ничего нет за душой, а тебе я могу доверить любые тысячи. Ты вполне подходишь.

Для Бенони было как маслом по сердцу слушать из уст Мака эти слова, после всех сплетен о банкротстве, которые ему пришлось вытерпеть. Он ответил:

— Не все так думают, как вы. Для налогового инспектора я человек без состояния.

— Ну до чего ж счастливый человек! Нет состояния, нет доходов, нет и налогов! Виллатс-Грузчик и Уле-Мужик поведут каждый свою шхуну, как и в прошлом году. А на «Фунтус» ты, верно, возьмёшь Свена?

Из врождённого уважения к Маку из Сирилунна, из усвоенной с детства привычки повиноваться этому владыке надо всем сущим на много миль окрест Бенони не отклонил с места в карьер предложение Мака. Он знал к тому же, что если и есть на свете человек, который одним махом способен восстановить людскую веру в его состояние, то этот человек опять-таки Мак.

Он сказал:

— Если б я считал, что достаточно хорош для этого дела...

— В прошлом году был достаточно. И тогда Бенони промолвил:

— Беда в том, что денег-то нет...

— Как нет — удивился Мак. Вот они, деньги, — пояснил он и положил ладонь на ларчик.

— Разве что так.

— Но дело в том, что деньги мне пока и самому нужны, — сказал Мак, после чего сразу перешёл к делу. — Я бы хотел получить отсрочку, чтобы на эти деньги купить рыбу. У меня такое предложение: ты сам идёшь к Лофотенам, закупаешь груз на все три судна, закупаешь рыбу сколько пожелаешь. А осенью, когда я продам рыбу, ты получаешь свои деньги, и с процентами.

— Нет, — ответил Бенони, — я решил... Нет, всё равно нет... Кто мне поручится, что я получу свои деньги осенью?

— А рыба чем тебе не залог?

— Разве рыба — залог?

— Само собой. Рыба твоя, пока я не продам её. А когда продам, деньги твои.

Бенони связал этот новый проект с сушильными площадками, которые он приобрёл, теперь ему понадобится его гора, потому что теперь у него будет рыба. В рассуждениях Мака ему почудилась какая-то неувязка:

— Но если я буду покупать рыбу за свои собственные деньги, значится по сути куплю её не для вас.

— Дорогой Хартвигсен! Чтобы купить рыбу, нужны корабли, у меня их три, у тебя ни одного. Вдобавок я сегодня хочу помочь тебе, как помогал раньше; начинай помаленьку приучаться к делу. Ты, верно, собираешься рано или поздно покупать рыбу для себя, не то чего ради ты стал бы обзаводиться сушильными площадками? И вот, веря в твою хорошую голову и твою лёгкую руку, я тебе в этом году разрешаю приучаться к делу за мой счёт; если я вдобавок буду с барышом, то и слава Богу, если понесу убытки, так это я их понесу, а не ты. А ты получишь за свои деньги процент повыше, и это не считая платы за кредит.

Бенони долго стоял и думал, а потом, наконец, сказал:

— Мне бы хотелось сперва взглянуть на эти деньги.

Мак открыл шкатулку и начал вынимать оттуда пачку за пачкой. Бенони так высоко поднял брови, что складки на его низком лбу убежали под самую шевелюру.

— Пересчитать хочешь? — спросил Мак.

— Да нет, я просто хотел... Оставьте как есть...

И Бенони вышел из конторы Мака с такими же пустыми карманами, с какими пришёл. Только перед самым уходом он спохватился и выговорил себе кредит в лавке до осени, когда будет продана сушёная рыба. Мак не сказал нет, отнюдь не сказал нет, и открыл ему кредит в своей лавке.

— Как-нибудь хватит и на это, — сказал Мак.

И хотя Бенони не без содрогания думал про малоприятного Стена-Приказчика, пришлось ему идти в лавку.

— Если я пришлю свою кухарку за каким-нибудь товаром в лавку, запиши это на мой счёт.

— Тебе Мак открыл кредит? — спросил Стен-Приказчик.

Бенони проглотил его наглость и ответил с улыбкой:

— Да. Он считает, что я для этого достаточно хорош. А ты так считаешь?

— Я-то? А мне не всё равно, на кого записывать? В наших книгах все записаны.

— Ха-ха! Сказал бы уж лучше: в моих книгах!

Бенони хотел осадить этого лавочного зазнайку, который за последнее время слишком обнаглел и заважничал. А тут ещё Роза и адвокат взяли одного из детей Стена, девочку шести лет, чтобы было кого посылать с разными поручениями и с кем поболтать, но с этих пор Стен-Приказчик ещё пуще задрал нос, потому что его дочери справили новое платье.

— Вот это люди, — сказал он Бенони. — Наряжают мою девочку что твою принцессу, а есть ей дают больше, чем в неё влезает.

— Всё потому, что адвокат сам не может стать отцом, — сказал Свен, который стоял тут же и всё слушал.

Они ещё немного поспорили на эту тему, Свен утверждал, что адвокату недолго осталось важничать, вот ему пришлось освободить дом пономаря и перебраться к кузнецу; разве это подходящее жильё для благородной дамы? А какой муж достался Розе, пасторской дочке? Торчит здесь у стойки и пьёт. Тьфу!

— Будь я здесь сторожем, — продолжал Свен, — я бы подошёл к нему, положил руку на плечо и сказал бы: «А ну, пошли!».

Бенони увёл за собой Свена и на улице сказал ему:

— Надо снова сходить на «Фунтусе» к Лофотенам. Как ты насчёт этого?

Как Свен насчёт этого? Особого желания он явно не испытывал. С Эллен после того рождественского безумства он снова более или менее привёл всё в порядок, у них вроде всё наладилось, от ножа и побоев маленькая Эллен стала заметно лучше. Она прижалась к нему и с укором сказала: «Ты больше так никогда не будешь, верно?» — «Не буду, — грустно отвечал он с покаянным видом, — я просто очень рассвирепел!». А Мак, тот и вовсе прямо сказал: «Свен может весной на тебе жениться. Только мне убийств в Сирилунне не хватало!».

И вот Свен стоял перед своим прежним шкипером, и не очень-то ему хотелось идти к Лофотенам.

И тут Бенони объяснил, что в этом году будет покупать рыбу для себя.

Для себя? Это совсем другое дело. Собственная рыба? Тут уж Свен не откажется. Стыдно будет, если что...

Бенони на своём галеасе вышел к Лофотенам, две шхуны шли следом. И залив опустел. А зима окутала землю снегом и тишиной...

Между тем адвокат с женой перебрались к кузнецу.

— Это временно, — говорил Арентсен, — потом мы и сами отстроимся.

С ними была старая вдова пономаря и приёмыш — дочь Стена-Приказчика.

Они начали устраиваться по собственному разумению, кузнец оставил себе одну-единственную клетушку, крутом натирали, намывали и под конец всё блестело чистотой, что сверху, что снизу, а на некоторых окнах появились гардины. Ещё никогда комнаты в доме кузнеца не выглядели так нарядно, но и то сказать, они никогда не предназначались для проживания благородных людей. Перед переездом Роза завела грандиозную уборку на несколько дней и немало потрудилась. Мягкий диван и два самых красивых стула были переставлены в кабинет Николая для-ради посторонних людей, которые, возможно, сюда придут, так что гостиная выглядела уныло и пустовато, но там это и не имело такого значения. Через несколько лет, может быть, удастся поднакопить денег на пианино, чтобы заполнить зияющую пустоту в углу у той стены, что к морю.

Адвокат прикрепил дощечку на первую же дверь в коридоре, и через эту дверь он неоднократно проходил по своим адвокатским делам, или, на худой конец, для того, чтобы этой дверью пользовались каждый день. Но к нему так никто и не пришёл. Стояла зима, все устали, и раздоры стихли. Зря он не похлопотал в своё время о месте рыбацкого судьи, как собирался. А теперь он слонялся без дела, с каждым днём становился всё более неинтересным и пустым и не находил иного развлечения, кроме как невинно перекинуться с кузнецом в картишки.

И на душе у адвоката не становилось веселей оттого, что суды обошлись с ним так немилосердно. Вот, например, на днях верховный суд вынес окончательный приговор по иску Левиона из Торпельвикена к сэру Хью Тревильяну. Дело снова было проиграно, то есть приговор первой инстанции был оставлен в силе. Тоже мне судьи называется! Мало того: верховный суд вынес адвокату Арентсену довольно резкое порицание и наложил на него денежный штраф за содержащиеся в его кассации недостойные намёки по адресу девицы Эдварды. Теперь он не без трепета ожидал окончательных приговоров по ряду других дел такого же рода. Так чем же ему прикажете ещё заниматься, кроме как невинно играть в картишки да всё чаще наведываться к стойке в Сирилунне?

Не то чтобы Николай Арентсен был совсем уж запойный пьяница, но пил он не без охоты, после чего сразу раскисал от скуки и безделья. Поначалу, подходя к стойке, он делал вид, будто у него простуда с температурой, и, одолев свою осьмушку, уходил восвояси. Но простуда не могла же тянуться вечно, и тогда он начал прибегать к своей осьмушке якобы потому, что наелся солёного за обедом, либо потому, что проделал сегодня долгий путь. «Иди-ка сюда, Стен, налей мне рюмашечку», — громко кричал он, чтобы показать, что ни капельки не стесняется. Иногда он играл в карты на восьмушку, а потом шёл с кузнецом, чтобы распить выигрыш. Когда Роза укоряла его за неподходящую компанию, Арентсен отвечал, что поступает так с умыслом, дабы показать народу, который должен его кормить, что ничуть перед ним не заносится.

Да и между Розой и Арентсеном тоже не всё было гладко. Размолвки начались с тех пор, как в день похорон старого пономаря Арентсен снял у него золотое кольцо. Мой дорогой отец вполне мог снять кольцо с пальца ещё при жизни, какой ему смысл брать с собой золото на тот свет? Но кольцо молодому Арентсену досталось стёртое, узкое, такое не грех бы и оставить на месте, тем не менее Арентсен до тех пор изгибал и выкручивал застывшие пальцы, пока не снял кольцо. Роза услышала об этом не без содрогания и, чтобы утешить старую пономарицу, сказала: «Ничего, он получит от меня кольцо куда красивее прежнего», — после чего украсила мёртвый палец золотым кольцом, которое сама она получила в подарок от Бенони. Это кольцо так никогда и не было отправлено по обратному адресу, оно лежало в ящике комода рядом с небезызвестным золотым крестиком, и Николай без устали повторял: «Зачем ты хочешь обидеть Бенони-Почтаря и отослать ему кольцо обратно?». И вот теперь кольцо могло украсить руку достойного человека, лежащего в гробу. Оно так легко наделось на костлявый, высохший палец. Но молодой Арентсен, этот чёртов Арентсен, он таки исхитрился перед тем, как гроб заколотили, снять и второе кольцо и припрятать его.

Ещё какое-то время тон между обоими супругами был лёгкий и дружелюбный, шуточки и прибауточки мужа были отнюдь не неприятны для молодой жены. Само по себе старание Николая сохранять тот же весёлый и болтливый тон свидетельствовало о наличии доброй воли. Но по мере того, как зима заходила всё дальше, Николай преисполнялся внутренней горечью и слова его звучали порой надрывно. Увидев первый раз, как Роза несёт воду с колодца, он испытал лёгкие угрызения совести. Он сидел в своём кабинете и увидел её через окно, а увидев, невольно приподнялся со стула, чтобы перехватить у неё ведро. Но это движение навряд ли было разумным, да и не так уж в конце концов страшно, если Роза принесёт ведро воды. Впоследствии он наблюдал, как Роза, надев фартук, носит дрова, и это нимало его не трогало. Может, прикажете нанимать служанку для этой особы, которая так и не может обзавестись ребёнком? Разве в доме не болтается три бабы? Чем без толку изнашивать фартук, могла бы носить дрова в мешке.

Ну и при этих обстоятельствах с Розой происходили неизбежные перемены. Широкая медно-красная улыбка начала выцветать, но ведь никакая улыбка не может держаться вечно.

— Что это за еда для взрослого мужчины? — ворчал Николай. — Он такой тощенький, тут, кроме пуха и перьев, и нет ничего. Я ведь зачем говорю? Затем, что это не еда для человека, который должен работать.

Должен работать! Да он за весь божий день не держал в руках никакой работы!

— До чего ж у нас холодно, и ни одного полешка в доме нет, — говорил он вечером.

— Ну так сходи и принеси немножечко дров. Ты ж у меня такой большой! И толщиной тебя Бог не обидел! — смеялась Роза.

Роза глядела на мужа с настоящей неприязнью, потому что он с каждым днём всё больше раздавался в ширину и делался всё толще, у него даже щёки обвисли.

Он же реагировал на её слова в обычном своём духе, небрежно и легкомысленно.

— Вот если бы ты сказала, что я — сама худоба, это была бы стопроцентная ложь в твоих устах. Худоба есть недостаток, которого мне недостаёт, стало быть, жир есть достоинство, которое...

— Давай, мели! Тогда по крайней мере у тебя щёки чуть задвигаются.

— Щеки, между прочим, и не должны торчать, как острые углы.

— Ну, у тебя, положим, и животик заметно округлился.

— Гм-гм, чего не скажешь о тебе.

Роза вышла принести дров и затопила печь. Не её вина, что талия у неё остаётся такой же тонкой, видит Бог, не её, думала Роза.

— Какой именно стройности ты от меня требуешь? — спросил он с досадой. — Не пристало адвокату Арентсену выглядеть ходячей тенью. Так меня и люди уважать не станут.

Но уже не имело никакого смысла развлекать Розу подобными речениями, слишком много раз она всё это слышала, и её это больше не трогало, серьёзность Розы росла день ото дня, теперь она всё чаще ходила, плотно сжав губы. Порой его куда больше увлекала возможность поболтать с маленькой Мартой, он учил её говорить «страшный кальсон» вместо «страшный сон»; Роза, которой всякая фривольность была чужда, как никому другому, жалела из-за этого девочку и пыталась её наставить на путь истины: «Не слушай, Марта, он просто так с тобой шутит, понимаешь?». А Николай кричал в ответ из своего кабинета: «Ну, Роза, не думал я, что ты такая зануда!».

Но хуже всего было то, что маленький капиталец, который с трудом накопил Арентсен, таял не по дням, а по часам. Нельзя сказать, чтобы он накопил такое уж великое богатство, просто он хорошо начал в прошлом году и неплохо заработал, но после весенней сессии суда никто не затевал сколько-нибудь серьёзной тяжбы, и доходы сошли на нет. Конечно, деньги снова потекут к нему, когда рыбаки вернутся с Лофотенской путины, но до той поры было очень грустно расходовать шиллинги из старых запасов. Некоторая толика уходила на картишки с кузнецом, некоторая толика на осьмушки за стойкой в Сирилунне, ну и что? Прикажете ему помирать от скуки, человеку, который должен содержать всю семью? Велика ли радость, женившись каких-нибудь восемь-девять месяцев назад, заполучить на шею семью в четыре человека?

В конце марта верховный суд вынес окончательное решение по делу Арона из Хопана: и это дело тоже проиграно, верховный суд утвердил приговор первой инстанции. Адвокату же Арентсену опять строго указано, на сей раз за поддержку бессмысленного иска. Как же это прикажете понимать, чёрт подери? Все суды стакнулись, чтобы нанести окончательный удар по деятельности молодого, ревностного адвоката.

Он послал маленькую Марту в Сирилунн теперь уже за целой бутылкой и на пару с кузнецом, не мешкая, осушил её. Когда бутылка была пуста, оба шатаясь побрёли в Сирилунн и продолжили в том же духе. Молодой Арентсен вернулся домой поздним вечером и был недоволен решительно всем: еда холодная, старушка-мать, вдова пономаря, худая и напуганная, спряталась от него в уголок, а Роза сперва рассмеялась над его пьяным и всклокоченным видом, но потом оскорбилась, замолчала и не произнесла больше ни слова.

— Знаешь, Роза, когда я прихожу в отчаяние, ты для меня великое утешение.

Молчание.

— Проигранный сегодня процесс, — продолжал он, — вероятно, означает, что суды сговорились погубить мою практику. Что ты на это скажешь?

Наконец она ему ответила:

— Я думаю, тебе не следует посылать девочку в Сирилунн за бутылками.

— Н-да, такова, стало быть, первая мысль, которая приходит тебе в голову, когда ты слышишь, что твой муж проиграл процесс.

Молчание.

— За бутылками? Ты что этим хочешь сказать? Да я мог бы выпить две бутылки и быть ни в одном глазу: между тем я пью по осьмушке. Может, ты считаешь меня пьяницей?

— Нет, — отвечала она. — Но ты часто ходишь в Сирилунн.

— Ну и что? Прикажешь мне подыхать с тоски? Уж молчала бы лучше, матушка. Просто когда я в отчаянии, я ухожу из дому, только и всего.

— Значит, каждый день все восемь месяцев ты непрерывно был в отчаянии, иногда больше, иногда меньше?

— Да, — ответил он и дважды кивнул в подтверждение собственных слов, — это не лишено справедливости.

Чтобы избегнуть дальнейших колкостей, она спросила:

— Ты не находишь, что Марте лучше бы вернуться домой к матери?

— Это почему ж? Впрочем, возможно. Нет, всё-таки нет. Когда она бегает в лавку с моими поручениями, она заодно видит там своего отца. И получается очень складно.

Пауза.

— Может, тебе и в самом деле следовало выйти за Бенони-Почтаря, — сказал он раздумчиво.

— Следовало, говоришь?

— А ты сама как думаешь? Я для тебя неподходящий муж.

Она взглянула на него. Поскольку макушка у него давно уже блестела лысиной, а сзади, напротив, росли густые, короткие волосы, затылок казался бесформенно большим. При такой уродливой голове он смахивал на карлика, особенно сейчас, когда сидел поникнув и словно бы без шеи.

Не дождавшись ответа, он продолжал:

— В жизни не думал, что ты такая занудная особа.

— Скажи уж лучше, что я для тебя неподходящая жена.

Молодой Арентсен сидел, разглядывая свои руки, потом поднял глаза, упёр их в стену и промолвил:

— Можешь говорить что хочешь, но на свете нет другой любви, кроме ворованной.

Лицо у Розы исказилось, и тень заволокла её глаза, словно зашло солнце.

— В тот самый миг, когда любовь бывает узаконена, она делается свинской, — завершил свою мысль молодой Арентсен. — И в тот же самый миг она становится привычной. Но и в тот же миг любовь исчезает.

XXIII

Описав дугу, галеас вошёл в бухту, немного погодя туда же вошли обе шхуны, и все три корабля бросили якорь перед сушильной площадкой Мака и перекинули швартовы на берег. За работой Свен-Сторож высоким голосом распевал морские песни, да так, что было слышно аж до самого Сирилунна.

— У меня и собственная гора есть, — сказал Бенони, — но пока суд да дело, я могу сушить свою рыбу и на Маковых площадках.

Он хорошо сейчас выглядел, рослый, в высоких сапогах и двух куртках, но его густая шевелюра уже начала немного седеть возле ушей.

Немного погодя он на вёслах подошёл к причалу вместе со Свеном и ещё одним человеком — Бенони с первой минуты вёл себя как хозяин рыбы.

— Завтра начну промыв, — говорил он людям, которых встречал по дороге.

Среди людей, столпившихся на пристани, один человек пришёл не ради Бенони, а ради Свена, была это женщина, покрытая шалью, и звали её горничная Эллен. Судя по всему, она начисто выкинула из головы пятидюймовый нож, и схватку в сочельник, и даже самого Мака, она была такая ласковая со своим парнем, как никогда прежде, при всём честном народе она взяла его за руку.

— Добро пожаловать домой! — сказала она. А шаль она накинула не без причины, большую шаль, концы которой свисали до колен, скрывая известные обстоятельства.

Бенони пошёл к Маку в контору.

А Мак как раз беседовал с Розой. Была при ней и маленькая Марта. Марта держала в руке жестяное ведёрко и очень гордилась, что ей доверили нести его. Роза пришла куда более тихая и понурая, чем обычно, и как бы шутливым тоном заговорила:

— Мы не могли бы и дальше получить кредит в лавке?

— Да? — вопросительным тоном отозвался Мак. — Ну, конечно. А разве вам это нужно?

— Нет, нет, — отвечала она, — но Николай куда-то ушёл, вот я и подумала, что он здесь.

— Нет, он у нас не часто бывает.

Роза между тем отправила маленькую Марту в лавку к отцу. И сказала:

— Напротив, он у вас часто бывает.

Мак решил отмахнуться от её вопросов:

— Сильно преувеличено! Ох, уж эти женщины.

Ах! Старая пономарица собралась от них съезжать, и это был такой стыд, такой позор, просто слов нет, до чего стыдно. И всё из-за какой-то толики еды, из-за того, что Николай за всю зиму ничего не заработал. Не может ли Мак сказать ему несколько слов, что-нибудь для них сделать? Если Мак приветливо с ним поговорит, на Николая это должно подействовать. Это общение с кузнецом... эти вечные походы в Сирилунн...

— Опять ты преувеличиваешь! Роза безнадёжно помотала головой:

— Ходит, ходит, каждый день, иногда два раза на дню... Всё так ужасно, эта жизнь, этот тон... А девочка всё слышит! Нет, ей надо во имя Божье возвращаться назад к матери... Может, Мак всё-таки поговорит с ним, по-доброму, осторожно? Вечное торчание у стойки... это всё так неприлично...

Мак был бы рад утешить свою крестницу, а потому и пообещал ей заняться этим делом.

— Скажи ему, что ни один порядочный человек... Вот теперь рыбаки пришли с Лофотенов, тут бы Николаю как раз и сидеть дома, чтобы люди могли его застать! Не то чем это всё кончится... Подумать только, торчать здесь, перед стойкой — и это адвокат?

— Преувеличение. Другое хуже: он проигрывает свои дела.

— Да, и дела он тоже проигрывает.

— Тебе бы надо выйти за Бенони, — сказал Мак.

— За Бенони? Совсем не надо! — с горячностью возразила она и залилась краской. — Ты это и сам прекрасно знаешь. Мне надо было выйти за того, за кого я вышла.

— И сделала большую глупость. Ты не послушала моего совета...

Роза перебила:

— Значит, я могу просить у Свена кой-какую мелочь в лавке...

Бенони идёт к Сирилунну и встречает по дороге Розу с маленькой Мартой, которые возвращаются из лавки. Увидев, кто идёт ему навстречу, он замедляет шаги, и его словно ударяет в сердце. Бояться Розы ему нечего, да и то сказать, на этой ровной дороге нет возможности разойтись. С другой стороны, попробуйте через столько времени, после стольких событий идти нормальными шагами. Но и она тоже заприметила, кто идёт ей навстречу, и в её походке тоже появилась какая-то неуверенность. Казалось, она готова провалиться сквозь землю.

— Добрый день, — сказал он.

Он с первого взгляда увидел, как изменили её прошедшие месяцы. Маленькая Марта сделала книксен22, очень мило, но Бенони это показалось каким-то чуждым, только у благородных людей дети делают книксены, приседающая в книксене девочка вдруг напомнила ему всем своим видом, что это благородные люди и что Роза с тех пор, как он видел её в последний раз, стала замужней женщиной.

— Добрый день! С благополучным возвращением с Лофотенов, — сказала Роза, как и полагается в таких случаях.

— А ведро для тебя не тяжело? — спросил Бенони у девочки.

Господи, да что он несёт! Хорошо ещё, что можно спрятаться за ребёнка. Впрочем, и Роза тоже в полном смятении наклонилась к девочке и спросила у неё:

— А в самом деле, тебе не тяжело? Может, я его понесу?

— Не надо.

— А ты можешь понести пакет.

— Нет, пакет не такой тяжёлый, — с неудовольствием сказала Марта.

— Уж, конечно, он не такой тяжёлый, как ведро, — засмеялся Бенони. — Вот ведро, оно уж точно тяжёлое... Это дочка Свена?..

— Да.

После этого вступления Бенони преодолел первое смущение и сказал:

— Прошло много времени с тех пор, как я вас видел последний раз.

— Да, время идёт...

— А вы почти не изменились, — сказал он по доброте душевной.

— Так ведь и времени прошло не слишком много.

— Скоро год. Через неделю будет ровно год. У вас всё хорошо?

— Да, спасибо.

— Конечно, конечно. А перемена большая. Замужем и вообще. Вы теперь знатная дама.

— Полное ведро сиропа, — сказала Марта.

Бенони только взглянул на девочку, но не услышал её слов. Но Роза смутилась из-за того, что покупает в лавке такие дешёвые вещи, и сказала:

— Всё для тебя. Ты ведь любишь сироп... Дети и сироп... — Она взглянула на Бенони.

— Дети и сироп, — повторил также и он. Бенони и сам мазал сиропом свои бутерброды и считал это вполне вкусным, но по тону Розы слышно, что она сиропа не ест, стало быть, ведёт свой дом по-благородному.

— Вам, верно, пора домой, — сказал он, — так я не буду вас задерживать.

— Вы меня совсем не задерживаете, — ответила она, — да, да, Марта, сейчас мы пойдём... Я только хотела бы сказать тебе... сказать вам... я хотела бы попросить у вас прощения, так как не отослала вам... ну вы сами знаете что. Это было нехорошо с моей стороны.

Снова его кольцо и крестик.

— Не стоит разговора, — сказал он.

— Я много раз об этом думала, но...

— Если вас это так беспокоит, можете выбросить их в море. Вот и будет с глаз долой, раз уж вон из сердца. Как говорит наша пословица.

Тут Роза вспомнила, что уже распорядилась кольцом, надев его на палец покойнику, но не могла же она заводить об этом разговор посреди дороги.

— Как вы могли подумать, что я способна выбросить их в море! — воскликнула она.

— Значит, не хотите выбрасывать?

— Нет.

Лёгкая волна тёплой радости захлестнула его, и в порыве благодарности он промолвил:

— У меня есть и другие вещички, которые предназначены для вас, но ведь нельзя же мне переслать их вам.

— Нельзя, — ответила она, покачав головой.

— Нет, это просто маленькая ложечка и к ней вилочка, само собой, они из серебра, вот. Это же просто жалкое серебро, вы могли бы, если пожелаете, иметь его дюжинами.

— Спасибо большое, но нет.

— Да я не про то, я не хотел навязываться, я просто подумал... И я вас задерживаю, — вдруг сказал он, собираясь идти дальше... Он испугался как мальчишка, что был слишком груб и неделикатен, заведя разговор об этих несчастных ложечках-вилочках.

Она же воспользовалась возможностью, кивнула и сказала:

— Да, да, всего вам доброго.

— И вам того же, — ответил он.

Странно взволновавшись, он уже начал протягивать ей руку, но, не заметив с её стороны встречной попытки, в полном смятении чувств выхватил у Марты жестяное ведро.

— Ну до чего тяжёлое! За свою работу ты заслужила шиллинг. — И он дал ей монетку. Мысль была не такая уж нелепая, он и сам понял, что спасся из трудного положения. Вообще же он сейчас мало что соображал.

А Марта забыла сделать книксен и поблагодарить. Пока ей об этом напомнили, большой, незнакомый дяденька ушёл своей дорогой. «Беги за ним!» — сказала Роза, и Марта, поставив ведёрко на дорогу, побежала, поблагодарила, сделала книксен и убежала обратно. Бенони стоял и с улыбкой глядел ей вслед.

Потом он медленно побрёл дальше. Вот уже год он не знал такого волнения. Глядя прямо перед собой, он погрузился в свои мысли, порой даже забывая переставлять ноги и ненадолго останавливаясь посреди дороги. «Вот её я когда-то обнимал, ту, которая сейчас ушла в другую сторону. Ах, Роза, Роза, значит, так было суждено... Какое на ней было платье? Или пальто? Да, пальто, кажется было». Ничего он не заметил.

Он вошёл к Маку, доложил о своём возвращении с Лофотенов и предъявил все расчёты. Он по-прежнему пребывал в нежном и размягченном настроении и потому, очутившись лицом к лицу с Маком, не стал говорить: «моя рыба» и «мой товар» — как собирался раньше, — а скромно спросил, доволен ли Мак его поездкой, и намерен ли с завтрашнего дня приступить к мытью рыбы, и наверно Арн-Сушильщик будет потом наблюдать за сушкой, как и в прошлом году.

— Конечно, — отвечал Мак, — ему и карты в руки.

Про себя Бенони думал, или, скажем, подумывал сам приглядывать за сушкой собственной рыбы. Чем ему ещё заниматься всё лето? Но Мак положил ему бревно поперёк дороги, а Бенони был не в том расположении, чтобы после всего недавно пережитого затевать новую перебранку с Маком.

Мак же явно хотел подчеркнуть разницу между ними. Он ни словом не обмолвился о том, что рыба-то по совести принадлежит Бенони, мало того, он начал задавать вопросы по некоторым пунктам счёта.

— Ты зачем покупал рыбу в понедельник, тринадцатого, по такой высокой цене? Она стоила тогда на десять шиллингов за сотню больше... — И Мак выложил депешу, которая это подтверждала. О, этот важный барин Мак, он внимательно следил за всем!

И Бенони ответил:

— А затем, что спустя две недели я купил рыбу на целых двенадцать шиллингов дешевле, чем любой другой покупщик. Думаю, у вас и про это есть депеша? По договорённости.

— С кем?

— Кой с кем из городских, которые хотели отваливать домой. Они были рады привезти домой на несколько шиллингов больше. Но после Пасхи я всё с процентами получил обратно.

— А если бы эти лодки потерпели крушение на пути домой?

— Надо было рисковать, — отвечал Бенони. — Вы на моём месте, верно, тоже пошли бы людям навстречу.

— Ну это уж не твоё дело.

На что Бенони раздражённо ответил:

— Не меньше, чем ваше, думается мне.

Мак пожал плечами. Вдобавок он не стал приглашать Бенони к себе в кабинет, чтобы предложить ему там рюмочку, а вместо того уже под конец сказал:

— Прошу! — и с этими словами распахнул дверь в лавку Когда они подошли к стойке, Мак собственноручно налил большую рюмку коньяка и предложил её Бенони.

Пить здесь? У стойки? Не иначе, Мак из Сирилунна забыл, кто перед ним стоит. Уж здесь-то Бенони и сам мог заплатить за свою рюмку. Он с обидой отказался:

— Нет, спасибо.

Мак удивлённо засмеялся:

— Я стою и подношу тебе рюмку, а ты не хочешь её выпить.

— Нет, спасибо, — повторил Бенони.

Мак смекнул в чём дело и продолжал с той же невозмутимой уверенностью:

— Ах, будь все такие же трезвенники, как ты, Хартвигсен! Кстати, а Свена-Сторожа ты привёз домой? Небось опять примется за свои пьяные выходки!

— Всё зависит от того, как с ним обращаются. А вообще-то он не пьяница.

— Только не хватало, чтобы Эллен плохо с ним обращалась. Они ведь собираются пожениться, — сказал Мак.

Дни помаленьку уходили, а Свен и Эллен всё никак не женились. Уже настала весна, у Мака снова начали блестеть глаза, стали огнестрельные, и он заставлял Эллен без конца откладывать свадьбу. «Я не могу без тебя обойтись до заседания суда, — говорил Мак, — и должна приехать новая служанка, — говорил Мак, — должен же кто-то помогать по хозяйству». Новая служанка, которую взяли на место Эллен, была для своего возраста рослая и неплохая, но лет ей исполнилось всего шестнадцать. Она была вторая дочь Марелиуса из Торпельвикена и приходилась сестрой той самой Эдварде, что, как известно, занималась изучением английского языка. Новые платья, которые могла теперь справлять себе Эдварда, не давали покоя её сестре, вот почему она и решила пойти в услужение...

Судебное заседание прошло в этом году много раньше обычного, господа прибыли из города в высоких тёплых сапогах и меховых шубах. Заседание протекало на добрый старый лад, председательствовал на нём сам помощник судьи, а в качестве главного наблюдателя был сам амтман. Народ снова мог обращаться к председательствующему со своими вопросами о всяких сложностях закона и обходиться без помощи адвоката; вдобавок, бумаг и дел на столе у адвоката Арентсена лежало нынче куда меньше, чем в прошлом году. Ну что тут скажешь, люди нашли, что заводить процесс — слишком дорогое удовольствие. Никто ничего на этом не выиграл, у всех были одни только неприятности да потери. Про себя люди думали, что Арентсен и вообще принёс им больше вреда, чем пользы.

Да, Николай Арентсен не был более ни олицетворением закона, ни знаком железа. В недели, последовавшие после возвращения рыбаков с Лофотенов, он на собственной шкуре испытал, каково это — потерять расположение людей. В прошлом году он начал с того, что брал за каждый маленький совет талер, в этом он делал то же самое за полталера, а когда люди начинали с ним пререкаться даже из-за такой цены, он говорил: «Я не могу брать меньше, должен же я на что-то жить!». Но адвокату Арентсену суждено было спуститься и ещё ниже: он справлялся по своду законов касательно важных вопросов и брал за это две монеты по восемнадцать эре, а потом не без труда записывал ответ на бумагу ещё за двенадцать шиллингов. И тем не менее клиентура его не росла, наоборот даже.

А истина заключалась в том, что народ утратил доверие к адвокату Арентсену, представителю закона. Даже если человек приходил к нему со своим делом и получал ответ, он после этого нередко заглядывал к ленсману, чтобы убедиться, что ответ получен правильный. Ни для кого не оставалось тайной, что Арентсен раз за разом проигрывал все свои дела, более того — что верховный суд в Тронхейме выносил ему порицание.

И какой теперь имело смысл для Николая сохранять свою практику и отсиживать определённые часы у себя в кабинете? Люди его покинули. А жене, начав прогуливать свои же приёмные часы, он объяснял: «Я целую неделю просидел на стуле, дожидался, и никто не пришёл. Я восседал как писаная красавица и чуть не свихнулся от собственной привлекательности — но никто не пришёл».

Люди забрасывали свои тяжбы. Встречаясь в Сирилунне за стойкой у Мака, враги старались сами уладить дело. «Вот что я скажу, — начинал один, — мы с тобой прожили рядом сорок лет». — «Да, — отвечал другой, — а до нас наши родители, да будет им земля пухом!». А сделав такой почин, они испытывали умиление, и глаза у них начинали блестеть, и они подносили друг другу и старались превзойти один другого в добрососедстве. Между тем адвокат Николай Арентсен мог находиться у той же стойки, заказывал одну за другой несколько вполне невинных осьмушек и невольно выслушивал эти идиотские примирения, которые лишали его хлеба насущного.

Теперь адвокат Арентсен вальяжно и независимо восседает в зале за своим столом и делает вид, будто страх как занят. Если он позволяет себе небольшой отдых и отрывает глаза от бумаг и протоколов, его неизбежно встречает недоверчивый взгляд Левиона из-за барьера. Когда окружной суд вынес окончательное решение по его делу, Арентсен сказал: «Остаётся ещё верховный суд, но потребуются расходы на адвокатуру».

Тут Левион ушёл восвояси и принялся размышлять. Начались судебные заседания, а он с первого дня заседаний стоял в зале и всё думал, думал, так что для адвоката Арентсена это была мука мученическая — встречать взгляд его безумных глаз. Арентсен даже сделал вид, будто вдруг что-то вспомнил, достал из кармана записную книжку и начал поспешно листать. Когда судья объявил перерыв, Левион сразу направился к нему с приговором второй инстанции в руках и спросил, стоит ли ему судиться дальше.

Судья же, судя по всему, не страдал более ни бессонницей, ни сомнениями религиозного характера, страдал он, оказывается, только в прошлом году, когда подлежало зачтению небезызвестное долговое обязательство, а ему с почтовым пароходом прислали полкадушечки морошки. Теперь судья раздобрел, наслаждался отменным здоровьем и, по своему обыкновению, охотно калякал с народом.

Нимало не смущаясь присутствием адвоката Арентсена и большого количества слушателей, судья громко ответил:

— Надо ли тебе судиться дальше? Нет, Левион, не надо. Напротив, тебе надо рука об руку с твоим адвокатом утопить твоё судебное дело в твоём же собственном ручье. Таково мнение второй инстанции, таково и моё мнение...

В последний день заседания была зачитана и засвидетельствована купчая Бенони на горы. Мало кто слушал, как её зачитывают, но губы тех, кто слушал, тронула невольная усмешка, когда они узнали об очередном документе Бенони. В прошлом году он купил гранитную гору, а теперь выкинул деньги на очередное засвидетельствование. Бедняга, не миновать ему вконец разориться...

Но ни для кого, решительно ни для кого дело не обстояло так скверно, как для адвоката Арентсена. Выполняя своё обещание, Мак поговорил с ним с глазу на глаз, но разговор этот не возымел никакого действия. Тогда Мак запретил своим приказчикам отпускать Арентсену распивочно крепкие напитки. Это тоже не помогло. Молодой Арентсен тотчас нашёл посредников. В день последнего заседания он слонялся среди людей, приехавших из шхер, с намерением продать новое золотое кольцо, в чём и преуспел. А было это то самое кольцо, которое Бенони подарил Розе.

XXIV

Наконец-то Свен-Сторож и горничная Эллен поженились и въехали в ту самую каморку, где лежал и не собирался умирать Фредрик Менза. А Эллен и впрямь ото всей души любила своего парня, она при каждом удобном случае громко выражала пожелание, чтобы как можно скорей подошла к концу её работа в Сирилунне. Но сперва следовало обучить новую служанку. Всякий раз, когда Эллен надо было по делу сходить в господский дом, она перед тем с великой нежностью прижималась к своему мужу.

Подошла летняя пора, когда люди по заведённому обычаю начали валить деревья и хозяйничать в общинном лесу. Тут Бенони покинул свой дом и пошёл туда, где располагались лесорубы, он хотел приглядеть, чтоб не переступали границы его новых владений и не вырубали подлесок на склонах его гор. Ему было очень даже по сердцу показать себя законным владельцем этих просторов.

Но люди беспечно валили большие деревья и отлично знали, что не станут тратить время на принадлежащие Бенони кустики. И тем самым они не дали ему случая встать перед ними в позе владельца и сказать: здесь проходит граница, лес по эту сторону весь мой. Люди поднимали глаза, видели, что это всего-навсего Бенони и снова возвращались к своей работе. Ах, как он чувствовал, что они презирают его за покупку гор.

И тогда он притих, молча бродил от одной группки лесорубов к другой и только говорил: «Бог благослови ваши труды!» — «Спасибо на добром слове. Только благословлять тут нечего, на общинных угодьях скоро совсем леса не останется!».

Поговорив малость о том о сём, Бенони заявил, что ему нужны рабочие руки, чтобы привести в божеский вид его сушильные площадки. Время как раз подошло.

Но на его призыв никто не откликнулся. Боялись, верно, что разорившийся человек не сможет им заплатить за работу.

«На кой тебе сушильная площадка?» — спрашивали они.

«Да вот хочу прикупить рыбы ближе к зиме», — отвечал он.

Но никто этим словам не верил. Потому что у Бенони ведь не было судов.

«А я куплю небольшую шхуну», — отвечал он.

Люди пересмеивались между собой, что вот, мол, Бенони надумал покупать шхуну.

И Хартвигсеном его уже больше никто не называл.

Покуда они разговаривали, общественным лесом прошли два человека в клетчатой одежде, один из них был снова сэр Хью Тревильян, а с ним незнакомый господин и ещё кто-то из местных — чтоб нести багаж.

Бенони поздоровался, и все, кто ни был вокруг, поздоровались тоже, но два британца не ответили. Они шли дальше, время от времени перебрасываясь словом-другим и отбивая от скал осколки камня; глаза у сэра Хью совсем остекленели с перепою. Вскоре группа скрылась из глаз.

«Ну, теперь Марелиус из Торпельвикена снова получит деньги за своего лосося», — говорили люди.

«А дочь Эдварда — отца для ребёнка».

«И уж верно немалые деньги. Повезло Марелиусу, что у него дочь, а не сын».

Когда Бенони собрался домой, кто-то крикнул ему вслед, что, мол, да-да, что если Мак повысит им подённую плату, они ему приготовят сушильную площадку.

— Мак повысит? — переспросил Бенони, уязвлённый в самое сердце. — По-вашему, Мак из Сирилунна лучше, чем я? А между прочим, у того же самого Мака пять тысяч моих.

— Дак ты их никогда не получишь, — гласил ответ. При всём при том Мак пользовался у людей полным доверием, а Бенони совсем никаким...

Как-то Бенони получил известие, что сэр Хью Тревильян намерен с ним поговорить. Доставил это известие всё тот же Марелиус из Торпельвикена.

— А чего ему от меня надо? — спросил Бенони.

— Не знаю.

— Скажи ему, что Бенони Хартвигсена всегда можно застать в собственном доме.

Марелиус пытался как-то возразить, но Бенони отвечал:

— Тогда спроси у него, стал бы он на такой манер вызывать к себе Мака из Сирилунна или нет. И чтоб он знал, что я себя ценю не дешевле.

Как на грех в этот же день Бенони был донельзя раздосадован после стычки с приказчиком Стеном, который напомнил ему про задолженность.

— Ну и что? — отвечал ему Бенони. — Разве твой Мак не должен мне пять тысяч?

— Тут мне ничего не известно, — сказал Стен. — А хоть бы и так — это разные счёты. Твоя кухарка всю зиму приходила сюда за разным товаром, ну, оно и набежало.

— Ты что это себе позволяешь? — рассвирепел Бенони. — Наглый щенок! Фальшфейер23 вонючий! Ты заслужил, чтоб я спустил с тебя штаны и огрел хворостиной по одному месту.

Стен-Приказчик не посмел обострять конфликт и лишь пробормотал:

— Да я просто так сказал, для порядка, когда берут в долг, я должен всё записывать, мне всё равно, на кого записывать. Хозяин-то Мак.

— Так это Мак тебе приказал напомнить про мой долг в лавке? Уж чья бы корова мычала... Рыба-то, которая сейчас сушится на площадках, это, между прочим, не Макова рыба, а моя.

— Лучше бы тебе переговорить с Маком, — сказал Стен и привёл из конторы Мака.

Бенони тотчас поутих и не заводил больше речи о рыбе.

— Ты хотел поговорить со мной? — спросил Мак.

— Нет, это всё Стен, вот я и... Ну, в общем, насчёт моего долга в лавке, он не может подождать до осени?

— Конечно, может, я с тебя ничего не требую, — ответил Мак.

Бенони обернулся к Стену.

— Ну, слышал?

— Я просто напомнил. И нечего было так сердиться.

— Ещё что-нибудь?

— Нет. Гм-гм. Да вроде ничего.

Гордый господин Мак не желал вмешиваться в перебранку своих приказчиков с покупателями, он повернулся и ушёл к себе...

Спустя неделю Бенони один спустился в свой сарай, проверил невод и лодки. Уж раз он был обречён на бездеятельность. И вот он целую неделю прохлопотал, набирая команду для выхода в море, но добрые обитатели посёлка не верили больше в его удачу и не желали выходить с ним. Только Свен-Сторож ни с того ни с сего выпросил у Мака позволения выйти вместе с Бенони. На дворе стояло лето, стало быть, дрова в Сирилунне не требовались ни для одной печи, кроме как для кухонной плиты, вот Свен и запросился в море, хотя недавно женился, а может, именно потому, что недавно женился.

Бенони остановился в дверях своего сарая, глядя на сушильные площадки, где кишели сушильщики под началом Арна. Неужели среди шести десятков, хлопотавших на сушке, нельзя набрать команду для одного-то невода? На неделе стояли тёплые дни, стало быть, рыба скоро будет готова к отгрузке. Бенони закрыл дверь сарая и пошёл в горы, почему бы в конце концов и не поглядеть на собственную рыбу?

Погода тёплая и мягкая, чайки сверкают на солнце, когда они летят, и взмах их крыльев похож на медленное щёлканье серебряных ножниц.

Опасаясь обидеть Арна-Сушильщика своим приходом, Бенони робко говорит:

— Благослови Бог, хорошо сушится, верно?

— Грех пожаловаться, — отвечает Арн-Сушильщик и начинает чем-то заниматься.

Бенони берёт в руки одну рыбину, кладёт обратно, берёт другую, берёт рыбку за рыбкой, видит Бог, ничего оскорбительного в этом нет. И он говорит:

— Скоро вроде досохнет? Как по-твоему?

— Как по-моему? Ну, ты в этом лучше разбираешься — бормочет Арн-Сушильщик и отходит в сторону.

Теперь Бенони свободно ходит по сушильной площадке и проверяет собственную рыбу. Он выпрямляет подогнутые спинные плавники, чтобы посмотреть, высохла ли складка; ту же операцию проделывает он и с грудными плавниками, хотя здесь это не так уж и важно, под конец он сгибает в дугу самое рыбу и отпускает, чтобы поглядеть, хорошо ли она пружинит.

— Ещё бы несколько тёплых деньков, — говорит он, — и получится очень неплохая партия.

Ответом ему молчание. И тут Бенони приступает к истинной цели своего визита и заводит речь о выходе с неводом. Кто согласен? Никто не даёт согласия. И Бенони Хартвигсен стоит как жалкий проситель среди людей и ничего, кроме отказов, не слышит:

— Лучше верный заработок, хоть и маленький, здесь, на сушке, чем выходить с неводом, — отвечают они.

— Ну, что до сушки, так рыба скоро высохнет, и заработка больше не будет, — говорит Бенони.

— Тебе, конечно, видней, чем Арну-Сушильщику, — звучит в ответ.

Когда Бенони возвращается домой, его там ждут важные гости; оба клетчатых англичанина, при них ещё два человека стоят и дожидаются. Разговор начинает Марелиус из Торпельвикена и сообщает, что сэр Хью Тревильян и другой англичанин пришли к нему по делу.

— А чего им от меня надо?

На сей раз Марелиус знал чуть побольше: сэр Хью Тревильян привёз в этом году ещё одного господина из Англии, господин этот разбирается в горном деле; несколько дней подряд они ходили по горам Бенони, брали пробы горной породы и составили их подробную карту. Вполне возможно, они собираются откупить у него кой-какие горы.

Бенони решил, что речь идёт о пустяке, праве на кусок берега, нескольких талерах. Он сказал:

— Ещё спрашивается, захотим ли мы оба, Бенони и я, их продать.

— Так вы не хотите их продавать?

— Нет. Пока ещё меня не припёрло.

Вместо того чтобы умолкнуть и сдаться после такой отповеди, Марелиус подыскал себе камень побольше и сел на него.

— Может, сэр Хью отвалит за твои горы кучу денег, — сказал он.

— Ну и что?

На разговоры ушло много времени, Бенони всё время бдил, чтобы, упаси Бог, никто не подумал, будто крайняя нужда заставляет его продавать участки берега. Между тем оба англичанина, предоставленные самим себе, стояли и делали вид, будто никакого Бенони здесь нет, они потихоньку переговаривались и заглядывали в свои карты. И хотя у сэра Хью был совершенно остекленелый и пьяный взгляд, второй англичанин, специалист по горам, обращался к нему с великой почтительностью. Видно, этот сэр Хью и впрямь был очень важный человек. Он притворялся, что не понимает ничьего норвежского, кроме как из уст Марелиуса, поэтому все переговоры неизбежно шли через него. Подобострастно, словно раб, Марелиус подошёл к англичанам и сказал, что Бенони не желает продавать.

Не иначе, один наособицу расторопный ангел стоял нынче за спиной у Бенони и влагал ему в рот нужные слова. Его упорный раз за разом отказ явно произвёл впечатление на англичан. Сэр Хью крепко, до непреодолимости вбил себе в голову идею, что эти богатые горы во время поездки на рыбалку в Нурланн24 обнаружил именно он, и никто другой, а раз так — он и пожелал их купить. Вот почему он нарочно привёз с собой человека, сведущего в горном деле, чтобы тот как следует разобрался. Горы с прошлого года сменили владельца, поскольку Арон из Хопана продал их, должно быть, за какую-нибудь безделицу; впрочем, большой роли это не играло, Бенони тоже продаст — никуда не денется. А горы эти сэр Хью мечтал купить для того маленького мальчика, которого родила ему девушка Эдварда, покуда он был в отъезде. Ох, такой маленький мальчик, прямо чудо какое-то, прямо сказка, да и только. Сэр Хью то его взвешивал, то его мерил, в истерическом чаду счастливый отец доказывал всем, какой у него красавчик-сын. На письмах, адресованных сэру Хью, стояло Сэру и стояло Достопочтенному, но всё это не шло ни в какое сравнение с чувствами отца, у которого родилось такое чудо!

«Ты вечно держишь его на руках, — говорил он матери, — дай и мне подержать». По эксцентричности своей натуры сэр Хью находил прямую связь между рождением сына и залежами руд, которые удалось найти ему, и никому другому, вот он и затеял передать эти богатства своему сыну. Он доверился специалисту. «До чего ж мой сын станет богат в своё время, — сказал он ему, — а я буду наезжать сюда каждый год и глядеть, как он всё богатеет и богатеет, горы-то никуда не денутся, их ценность будет только возрастать». Специалист говорил обо всём гораздо разумнее: пробы, которые он брал, дали хорошие результаты, но ему нужно было сперва по-настоящему обследовать весь участок.

Теперь обход был завершён, и специалист не сомневался более, что горы хранят в себе огромные богатства...

Наконец Марелиус от имени сэра Хью спросил Бенони, сколько тот желает получить за свои горы.

— Я к зиме куплю груз рыбы, так что мои горы мне и самому понадобятся. Но если ему только и нужно что кусок берега, я могу этот кусок просто подарить. Не такой уж я несговорчивый.

— Но сэр Хью желает купить все горы, весь участок.

— И сколько же он намерен за них дать?

— Пять тысяч талеров, — сказал Марелиус.

Бенони почувствовал, как от удивления мурашки забегали у него по спине, он несколько раз переводил взгляд с одного на другого и под конец спросил самого сэра Хью, его ли это предложение.

Сэр Хью кивнул, вообще же он явно не хотел иметь дело с таким несговорчивым типом, как этот Бенони, а потому, едва кивнув, отвернулся.

Бенони, некогда лихач и сорвиголова, не тотчас смекнул, что дело пошло на серьёз. Видно, профессор из Христиании не ошибся, когда говорил, что в этой горе полно свинцового блеска и серебра. Пять тысяч талеров!

— Ладно, я подумаю, — сказал Бенони.

— О чём тут думать?! — уже от своего имени спросил Марелиус, напуская на себя важный вид.

Бенони ответил с прежней бесшабашностью:

— А вот это уж не твоя печаль. У меня есть письмо от профессора из Христиании насчёт того, что есть в моих горах.

— Какого такого профессора? — возопил внезапно сэр Хью, весь побледнев от негодования. — It is лично я нашёл эти горы... — И он смерил Бенони косым взглядом с головы до ног.

— Ну да, ну да, — пошёл на попятный Бенони. — Но горы-то, они ведь всё равно мои.

Бенони получил время для раздумий до ближайшего почтового парохода. На нём должен был приехать городской адвокат.

XXV

Дни, последовавшие за этими разговорами, Бенони провёл в горячечном возбуждении. Довериться кому-нибудь он не желал. Если англичанин проспится, он, может, вообще не придёт по второму разу, и тогда Бенони станет всеобщей мишенью для насмешек. Но поскольку с каждым днём приближался тот срок, когда войдёт в гавань почтовый пароход, Бенони не вытерпел и поспешил в Сирилунн, чтобы разыскать там Свена-Сторожа. Оба приятеля отошли в сторонку, и Бенони, взяв со Свена страшную клятву никому ни о чём не рассказывать, открыл ему свою тайну.

Свен задумался надолго.

— Очень здорово получается! — сказал он, наконец, в сильном волнении. — Очень даже здорово! Пять тысяч!

— Но ты-то сам что об этом думаешь?

— Я-то что думаю? Гм-гм. Я как раз стою и думаю об этом.

— Как по-твоему, англичанин ещё придёт?

— Не раньше, чем придёт почтовый пароход, — решительно ответил Свен. — Вы думаете, такой человек, можно сказать, принц... Да они слеплены из денег, эти англичане. Когда я, помнится, задержал в городе одного английского матроса, он заплатил сколько полагается штрафу и даже глазом не моргнул.

— А сколько мне запросить за мои горы, как ты думаешь?

Свен-Сторож и это обмозговал:

— Чтоб дело имело хоть какой-то смысл, я б на вашем месте запросил десять тысяч.

— Ты так думаешь?

— Я просто уверен. Разве в горах нет серебра?.. Стоп! — вдруг прервал он самого себя. — Спросите-ка вы лучше у смотрителя.

Бенони покачал головой.

— Нет, я никому, кроме тебя, не хочу рассказывать.

— А знаете что, Хартвигсен, если одна сторона приведёт адвоката, значит, и с другой должен кто-то быть. Вы должны пригласить Арентсена.

Бенони снова решительно отказался.

Прибыл почтовый пароход, прибыл и адвокат из города. Он пошёл в Сирилунн и там поселился, как уже привык, бывая на выездных сессиях. День спустя он заявился к Бенони, чтобы отвести того через горы к сэру Хью. Бенони отказался. Истинная причина отказа была в том, что именно сегодня Бенони наконец решился переговорить со смотрителем маяка, но перед адвокатом он сделал вид, будто не так уж и заинтересован в сделке. И когда адвокат один направился через общинный лес, Бенони тотчас поспешил к смотрителю Шёнингу.

— Вот эти самые горы, — с порога начал он, — как вы думаете, продавать мне их?

— Нет, — ответил смотритель, — для этого они слишком хороши.

— Мне предложили за них пять тысяч.

— Да?

— Один богатый англичанин.

Ох, уж этот Пауль Шёнинг, смотритель маяка четвёртой категории, увядший до самых корней, закаменевший в цинизме и презрении к самому себе, что происходило в нём сейчас? Приставленный командиром и распорядителем к дурацкому огню, он зажигал его и тем заставлял эту железную голову разбрасывать световую тупость на две мили окрест, он гасил его и тем творил иную бессмысленность внутри и снаружи: маяк был полон дерзким вызовом, но ничего не имел под рукой и просто стоял словно в матерчатом башмаке на фоне моря.

Смотрителю Шёнингу почудилось, будто после слов Бенони в нём произошла какая-то перемена, что-то с чем-то поменялось местами. Горы, его идея, его старая идея многих-многих лет, эти горы пришли в движение и обретают нового владельца, англичанина, принца. Вот и получается, что у Пауля Шёнинга не самая никудышная голова на этом свете.

— Н-да, — сказал он, низко наклоняясь, чтобы скрыть своё беспокойство. — Гм-гм... Пять тысяч. Но я надеюсь, что вы с Божьей помощью отвергли это предложение?

Непривычная торжественность тона заставила Бенони навострить уши.

— Значит, — так начал он, — значит, я могу и больше запросить?

— Прошлый раз я говорил: десять тысяч, — продолжал смотритель, — сегодня же я скажу — миллион.

— А если серьёзно?

Смотритель надолго задумался, потом взял карандаш, как бы желая произвести необходимые расчёты, и ответил:

— Миллион. По самым точным подсчётам.

Бенони был слишком возбуждён, чтобы усидеть на месте, ведя заурядный, полубезумный разговор со смотрителем, он вскочил и снова задал свой вопрос:

— Значит, вы думаете, я могу запросить десять тысяч?

Смотритель тоже встал с места и воздвигся перед Бенони, в этот миг он сумел заразить Бенони своей фанатичной верой в неисчерпаемые богатства гор.

— Даже если этим словам суждено стать последними в моей жизни, всё равно, дешевле чем за миллион не уступайте.

Визит к смотрителю окончательно сбил Бенони с толку, он поспешил вернуться домой, приготовил себе что-то поесть, после чего отправился к ленсману. Вторично он вернулся домой уже поздним вечером, успев заручиться поддержкой ленсманова помощника на завтра.

Утром он оделся тщательнее обычного, и от вящего беспокойства несколько раз выскакивал из дому и возвращался снова. Сбегал к лодочному сараю, постоял на земляном полу, огляделся по сторонам, вышел снова. Потом вдруг решил осуществить мысль, которая вызрела у него этой ночью: он всё-таки побывает у Николая Арентсена. Времени было одиннадцать утра.

Бенони вошёл в дом кузнеца, прочёл имя Арентсена на двери и постучал. Никакого ответа. Он заглянул внутрь: никого. Потом он услышал, как в глубине дома кто-то моет пол песком. Он пошёл на звук и снова постучал. Никакого ответа. Он открыл дверь и вошёл в комнату.

Пол надраивала Роза. Она стояла, подоткнув юбку, с голыми руками, коротенькая нижняя юбка красного цвета закрывала её ноги до колен. Она поспешно опустила подол рабочего халатика и была очень смущена, а вдобавок запыхалась от работы.

— Мир вам, — сказал Бенони, — не погневайтесь, что я вваливаюсь к вам просто так, без зова.

Она подталкивает в сторону Бенони деревянный стул, не отрывая его ножек от пола, затем, подражая манере Бенони и вообще посёлковой, отвечает:

— Милости просим, садитесь. Вы попали в благородный дом, видите, вас встречают в рабочем халате, — она старается раскатать засученные рукава и натянуть их на мокрые локти, а тем временем снуёт по комнате.

— Не надо так говорить, не беспокойтесь, — возражает Бенони, не садясь. — Я к адвокату. А его нет на месте.

— Да, его там нет... Между прочим, непонятно, у него сейчас приёмные часы. Значит, вышел.

— Конечно, конечно, может, он пошёл в Сирилунн?..

— Разумеется. Поговорить с Маком по делу.

Тем временем Роза, несмотря на беспокойство, успела кое-что прибрать в комнате, выложила на стол театральный бинокль и, как бы по рассеянности, положила туда же зонтик от солнца. Это был тот самый зонтик, который она носила в девичестве. А теперь вот зонтик и бинокль лежали рядом, чтобы комната не выглядела такой уж пустой, чтобы она походила на обычный дом, где есть много всевозможных вещей.

— А я осталась одна, — пояснила Роза, — и решила заняться чем-нибудь полезным, например, помыть полы. Мать Николая уехала в гости к дочери.

Бенони знал, что старая пономарица вообще перебралась жить к своей дочери.

— А маленькая Марта соскучилась по дому... Но, может, вы всё-таки присядете?

— Нет, спасибо, у меня нет времени, я жду, ко мне тут должны прийти люди. Нет, нет, я вообще-то пришёл к адвокату.

— Может, он вам встретится по дороге, — сказала она.

— Да, да, оставайтесь с миром, — попрощался Бенони и ушёл.

Никакого Арентсена он по дороге не встретил и решил не искать его и в Сирилунне. «Нет, нет и нет, — сказал Бенони самому себе и покачал головой, — но до чего же она изменилась, прямо совсем другой человек!». Он запомнил Розу такой, какой увидел её сегодня, когда она стояла в красной нижней юбке, которая едва доставала до колен.

Когда Бенони пришёл домой, помощник ленсмана уже дожидался его там, часом позже пришёл городской адвокат и оба англичанина со свитой. Бенони пригласил их, всех пройти в комнату. Сэр Хью был нынче, судя по всему, трезв как стёклышко. Когда Бенони предложил всем по рюмочке, сэр Хью наотрез отказался, чем и обидел хозяина, который обронил:

— Ну да, мой дом, видно, слишком прост для вас.

Начались переговоры, адвокат сидел и всё время, пока говорил, разглаживал ладонью какие-то бумаги.

Речь шла о горах. Сэр Хью Тревильян желал их купить и сделал владельцу соответственное предложение.

Но Бенони уже был обижен и потому вдруг сказал:

— А мне никакого предложения не нужно. Вообще-то я и не собирался продавать эти горы.

— Как так? — удивился адвокат.

— Если господин зайдёт к Маку и сделает предложение насчёт Сирилунна, Мак ему ответит: «А я не торгую Сирилунном, с чего это мне вдруг делают такое предложение?».

Адвокат сказал:

— Может, Мак и продаст, если ему предложат хорошую цену. А вам, Хартвигсен, предложили очень хорошую цену за горы.

— Нет, — перебил Бенони вопреки первоначальному своему намерению, — нет, это не называется хорошая.

— Пять тысяч талеров!

— Да, но горы могут стоять где стояли. И у меня нет нужды продавать их, не думайте, что есть.

Марелиус заметил таким тоном, словно имел прямое касательство к торгу:

— Сами-то вы их купили за сто талеров.

— Верно, — сказал Бенони, — но почему тогда ты сам их не купил и давал только пятьдесят? Мог бы купить. А я дал больше, чем запрашивали.

Сэр Хью начал терять терпение и велел адвокату напрямую спросить у Бенони, сколько тот желает за свои горы. Может, десять тысяч?

Бенони воспринял это как насмешку и сказал только:

— Уж и не знаю. Горы могут пока так и остаться, они не убегут от меня. А в них ещё и серебро есть.

Побледнев от злости на все эти никчёмные разговоры, сэр Хью выдохнул:

— Тьфу!

Это восклицание уж никак не могло смягчить Бенони.

— Так вы считаете, Хартвигсен, что цену надо набавлять и набавлять до бесконечности?

— Я никакой надбавки у вас не просил, — вот как ответил Бенони, раздосадованный высокомерием англичанина. — Нечего этому господину и дальше сидеть у меня и надуваться от спеси. А то приходит к человеку в дом и ведёт себя так, будто ему принадлежит и дом, и сам человек.

Адвокат заметил вполголоса:

— Должны же вы понимать, что это иностранец и знатный господин.

— Пусть так! — громко ответил Бенони. — Но он должен приноравливаться к нашим обычаям. Когда я пришёл в горы и говорил там людям: «Мир вам!» — а они меня не понимали, пришлось и мне говорить вместо того: «День добрый!».

Сэр Хью сидел с таким видом, будто этот разъярённый человек бесконечно ему наскучил. Он понимал, что всему виной рюмка коньяка, от которой он отказался, но ему и в голову не придёт выпить эту рюмку, пусть даже такое упрямство обойдётся ему в несколько тысяч лишних. Он встаёт, застёгивает свою клетчатую куртку и берётся за шапку, к которой приколота муха-наживка. Уже направляясь к двери, он велит посреднику спросить у Бенони, готов ли тот продать свои горы за двадцать тысяч.

Всех присутствующих словно что-то толкнуло, и только два англичанина выглядели как ни в чём не бывало.

Одновременно раздаётся стук в дверь и входит смотритель маяка Шёнинг. Ни с кем не поздоровавшись, он подходит к Бенони и говорит:

— Если не верите, можете взглянуть.

И с этими словами он протягивает Бенони бумагу. Это анализ содержимого гор.

Уж верно смотрителю Шёнингу стоило немалого труда разыскать эту старую бумагу и представить её на всеобщее обозрение. Насколько он должен был умалить свой собственный авторитет, чтобы искать ему опору в авторитете другого! И почему он сам не купил эти горы, когда их можно было получить задаром, практически задаром? А теперь выяснилось, что они и впрямь имеют великую ценность, вот за них уже предлагают тысячи. Раскаивался ли он теперь и потому старался скрыть личный недостаток предприимчивости, изображая мудреца и выставляя напоказ своё презрение к деньгам?

Специалист по горному делу схватил анализ и начал торопливо его изучать, тыча пальцем в отдельные цифры, он показал сэру Хью, что содержание серебра значительно превосходит то, которое он сам обнаружил с помощью своей пробирки. Но, возможно, на анализ посылали отборные пробы, сказать трудно.

Смотритель вмешался в этот английский диалог и без обиняков заявил, что пробы посылал он лично и что он всячески старался выбирать самые обычные куски породы.

Британцы сделали вид, будто не видят и не слышат его. Но их высокомерие разбилось о смотрителя: уж в холодном и откровенном презрении с ним никто бы не мог потягаться.

— Мы не просили этого человека вмешиваться, — велел сообщить сэр Хью.

— И следовательно, — продолжал смотритель, обращаясь к Бенони, — следовательно, вы не должны продавать эти горы меньше чем за миллион.

Эта фантастическая сумма изгнала серьёзность из зала переговоров, даже британцы и те презрительно улыбнулись. Они по-прежнему делали вид, будто этого нелепого смотрителя здесь нет, но поскольку он продолжал мешать, сэр Хью через посредство адвоката потребовал, чтобы непрошеного гостя удалили.

Натурально, смотритель тут же взял себе стул и уселся поудобнее.

— Много-много лет назад я начал ходить в эти горы и рассматривать их. Но мне они были ни к чему.

Сэр Хью, который уже натягивал перчатки, вдруг не вытерпел и завопил:

— It is я нашёл эти горы!

После чего обвёл всех яростным взглядом.

— Ну, конечно, конечно, — подтвердил адвокат. Решительно не расслышав этого выкрика, смотритель невозмутимо продолжал:

— Арон из Хопана в этом ничего не смыслил. Я говорил ему уже полпоколения назад: в твоих владениях есть целые поля серебра. А когда мы получили анализ, не осталось никаких сомнений. «Вы не могли бы купить эти горы?» — спросил Арон. «У меня для этого денег нет, да такое богатство мне и ни к чему, ну что мне с ним делать?» — «У вас есть дети», — сказал он. «Есть-то есть, — ответил я, — но обе дочери очень удачно и богато вышли замуж, и одна и другая!» — «Ну так сын!» — сказал он. «Сын скоро умрёт, — ответил я, — он проживёт несколько лет, не больше». Вот так и лежали эти горы до сего дня.

Ах, до чего важно казалось этому жалкому смотрителю именно сейчас проявить своё глубочайшее презрение к богатству, именно сейчас, вот почему он, должно быть, и говорил таким циничным тоном. Хотя, возможно, никто в эту минуту не носил в своей душе такую страшную муку, как он.

Адвокат заговорил профессиональным языком:

— Говоря напрямик, Хартвигсен, вам надлежит ответить на вопрос, готовы ли вы уступить четверть мили каменной породы за двадцать тысяч талеров. Не знаю, сделано ли было такое предложение официально, может, и не было. Я себе представляю это следующим образом: цифра была названа, чтобы услышать, наконец, чёткое требование.

— Двадцать тысяч? — переспросил смотритель. — Сразу видно, как мало сведущи эти господа. Смешно слышать! А главное: четверть мили каменной породы, как вы изволили выразиться. Уж конечно, ни четверти мили со свинцовым блеском и серебром, даже ни полчетверти! Господа не соображают, что говорят. Про залежи серебра на многие сотни миллионов они даже и не поминают! Между тем мы имеем дело с обширными, более двух процентов, залежами серебра, которые нельзя уступить меньше чем за миллион.

— Может быть, — медленно заговорил Бенони, обращаясь к адвокату, — может быть, я и продал бы, если, конечно... если мы сойдёмся.

Как здорово умел Бенони помалкивать, сидя на своём стуле, и одновременно унимать холодок озноба, пробегающий у него по спине. Он не слушал разглагольствования смотрителя о миллионе, но другие круглые суммы — в пять тысяч, десять, двадцать — сместили все представления о деньгах в его голове. Он поднялся ещё на одну ступеньку этой прогрессии и застыл возле сорока тысяч. Сорок тысяч — это уже было чистое безумие, но когда стряпчий спросил его, на какой сумме они могли бы сойтись, Бенони и назвал сорок тысяч, просто потому, что такая сумма застряла у него на губах.

— Вот за сорок тысяч талеров мы, может, и сговорились бы.

И снова разом вздрогнули все, кто ни был в комнате, лишь оба англичанина обменялись несколькими торопливыми вопросами и ответами. Сколько? — восемь, почти девять тысяч фунтов.

Смотритель встал со стула.

— Вы с ума сошли! — пронзительно выкрикнул он.

И дело пошло на серьёз.

— Помолчите, сядьте, пожалуйста.

Целую минуту смотритель молча глядел на Бенони вытаращенными глазами и несколько раз сглотнул комок.

— Сорок тысяч! Да вам любой человек столько заплатит, хоть бы и ваш купец в Бергене! Господь меня упаси от вас!

— Пишите! — прозвучал на всю комнату голос сэра Хью. Его вконец вымотали эти бесконечные разговоры, и он чуть не лопался от негодования.

Когда стряпчий сел, чтобы писать, помощник ленсмана, полный законов и параграфов, переместился поближе к нему и начал читать слово за словом, верный своему призванию.

— Какой бред! — вскрикнул смотритель Шёнинг, когда всё было потеряно. — Какое скотство! — Он нахлобучил свою шапку и метнулся к дверям, не сказав «до свидания».

Лишь изредка звучал какой-нибудь вопрос и вслед за ним — ответ. Купчую составляли на имя сына Хью Тревильяна, проживающего в Торпельвикене; деньги подлежали выплате за один раз. «Где?» — спросил Бенони. Здесь. В течение пяти недель с момента подписания; деньги уже находились в стране, специалист по горному делу должен был доставить их из Христиании.

Итак, купчая была написана и подписана.

XXVI

Бенони Хартвигсен стал хозяином самого Сирилунна и компаньоном Мака. Так уж вышло, что Бенони очень разбогател, и с какой же стати он стал бы перебираться в другие края, заводить там свою торговлю и рыболовство, чтобы быть Маком среди чужих людей? Здесь был его дом, и здесь было в охотку слыть большим человеком. А тут, уж одно к одному, сложилось так, что и Маку внезапно понадобился именно такой человек, как Бенони. У Мака из Сирилунна, как и у его брата из Розенгора, завелась болезнь желудка, которая заставляла его зимой не снимая носить красный шерстяной шарф вокруг живота. Вот к чему приводит чрезмерно княжеский образ жизни.

И представьте себе, Бенони так же не мог обойтись без Мака, как и Мак без него. Взять, к примеру, подсчёт огромных денег за серебряные залежи. Когда истекли сроки и сэр Хью явился с уговоренной суммой и с целой командой свидетелей, Бенони в отчаянии обратился к Маку и попросил его присутствовать в решающий момент. Какие это бумажки, настоящие или фальшивые. «Да, — отвечал Мак, ныряя как рыба в необъятное море денег, — это правильные бумажки». Мак тут же предложил для надёжности взять все сорок тысяч в Сирилунн и хранить их до поры до времени в своём сейфе, но Бенони отказался. «Я тебе, само собой, выдам квитанцию», — сказал Мак. «Это ни к чему, — отвечал Бенони, — потому как и у меня есть для них свой дом и крыша». И тогда Мак завершил таким манером: «Дорогой Хартвигсен, я просто хотел тебе помочь».

И началась рабская жизнь — ходить и караулить такие богатства от огненной напасти и лихих людей. А поскольку Арн-Сушильщик собирался вести галеас «Фунтус» с сушеной рыбой в Берген, Бенони тоже надумал туда съездить. Окончательно вопрос о его поездке был решён в конторе Мака. Именно у самого Мака снова возник хороший план:

— Ты должен сходить в Берген, — сказал Мак. — У тебя там целых два дела.

— Что за дела такие?

— Во-первых, отвезти туда твои деньги. Глупо и убыточно хранить такое богатство на дне сундука. Конечно, ты мог бы переслать деньги по почте, но можешь и сам съездить. А если съездишь, выполнишь заодно и второе дело, когда туда придёт «Фунтус» с рыбой, ты лично его встретишь и получишь у моего покупщика пять тысяч талеров.

Что это с Маком? В глубине души Бенони подозревал, что его и на сей раз попотчуют пустыми отговорками.

— Там ведь меньше пяти тысяч, — начал Бенони, желая как-то смягчить всю эту историю.

Но Мак не согласился.

— Разумеется, пять. А мелкие взаимные счёты записаны у нас особо. Ты ведь, помнится, этого хотел.

О, этот Мак, этот важный господин, который никогда, ни единой секунды не был подвержен слабости. У Бенони мелькнула тень подозрения: уж, верно, за поведением Мака что-то кроется, но от всей этой дружеской заботы и благосклонности, которую так явно ему выказывали, расхрабрился и заговорил ещё об одном занимавшем его деле:

— Может, у меня в Бергене будет и третье дело, — сказал он.

— Да?

— Мне бы надо подыскать экономку или что-то эдакое.

— Только не нанимай с бухты-барахты какую-нибудь особу из Бергена, — тотчас ответил Мак. Одному Богу известно, как это он так быстро нашёл ответ.

Бенони объяснил подробнее, что уже и сейчас нехорошо, как оно всё идёт, а со временем будет и вовсе невыносимо.

Мак подошёл к окну, постоял, подумал, повернулся и сказал:

— Вот что я тебе скажу, дорогой мой Хартвигсен, поговорил бы ты лучше с Розой.

Когда Бенони был в Бергене, Мак как-то завёл речь с Розой.

— Ты никого не знаешь, чтоб вести хозяйство у Бенони?

— Нет, — отвечала она.

— Подумай хорошенько. Не может ведь он и дальше так жить.

— Зато он может найти себе столько помощниц, сколько захочет.

Оба помолчали и подумали.

— Ты и сама могла бы, — сказал Мак.

— Я? Да ты с ума сошёл!

— Ладно, — сказал он. — И не будем больше об этом...

Бенони вернулся из Бергена. Он сделал все свои дела и положил деньги в банк. А в банке было много всего, решётки и железные двери, а в подвалах банка — вделанные в стену шкафы для денег. Бенони успел также оглядеться малость в поисках такой дамы, которая согласилась бы поехать с ним на север, чтобы вести его дом как положено, но ничего подходящего он не нашёл.

Кроме как уличных, он и не встречал других женщин, и ещё тех, что по вечерам слоняются в гавани, но из таких трудно было бы выбрать что-нибудь подходящее. Кстати же и Мак перед отъездом велел ему остерегаться. Сказал:

— Посоветуйся лучше с Розой.

Может, когда Мак давал этот совет, у, него была какая-нибудь мысль.

Бенони сразу пошёл к Маку и спросил, не может ли Роза подсобить в этом деле.

— Всё ещё как-нибудь уладится, — сказал Мак. После чего вдруг начал жаловаться на боли в желудке, которые впервые у него появились. Одновременно он предложил Бенони вступить во владение половиной Сирилунна. Бенони не поверил своим ушам, он переспросил: «Чего? Вы, может, смеётесь надо мной?». Но Мак развернул перед ним уже продуманный план компаньонства и завершил словами:

— Подумай об этом хорошенько. Может, недалёк тот день, когда ты станешь единственным владельцем Сирилунна.

Когда Бенони выслушал это предложение, его пронзила радостная дрожь. Он пошёл домой и долго размышлял о нём. Да, теперь речь шла не о пустяках, теперь речь шла о самом для него великом: он мог стать хозяином Сирилунна. Эка невидаль — стоять адмиралом на «Фунтусе», по осени перегораживать сетью сельдь в фьорде, ходить на Лофотены, закупать груз рыбы зимой, — чего всё это стоит? А тут он сможет направлять на подобные работы своих людей, ему же достаточно будет только сказать слово, только шевельнуть пальцем.

И Бенони ответил согласием.

Прежде чем Бенони вошёл в дело, братья Мак упорядочили все расчёты между собой. И во время этих расчётов выяснилось, что Фердинанд Мак из Сирилунна никоим образом не разорён. Совсем наоборот. А захоти он удержать у себя пять тысяч Бенони, он был бы ещё богаче. Но теперь эти пять тысяч надлежало выплатить непременно, иначе что подумал бы о нём Бенони, когда Мак сделал ему великое предложение. Чтобы воздать Маку должное за такую точность в делах, Бенони немедля оплатил наличными и купленные вещички, и свой счёт в лавке, так что Мак снова мог положить много денег в свою шкатулку.

Бенони продолжал жить у себя, в собственном доме. После напряжения, в котором он провёл два последних месяца, на него снизошёл покой, он начал осваиваться с новым положением. Вот будь у него экономка!.. На что это похоже — и впредь держать старую приходящую служанку, такая служанка хороша для бедняцкого заведения.

Да, так какой же совет дала ему Роза: всё ещё как-нибудь уладится — что уладится? У самого Бенони так и не выдалось случая поговорить с ней: она снова исчезла из глаз. С того дня, когда он стоял у неё в горнице и ещё не был тем большим человеком, каким стал теперь, им ни разу не довелось встретиться. Раз так, он поговорит с ней в церкви. Дело-то у него важное.

И вот Бенони Хартвигсен приходит в церковь. После своей поездки в Берген он и одеваться начал иначе и вообще стал другим человеком. Ещё задолго до того, как разбогатеть, Бенони дал себе полную волю в том, что касается нарядной и пышной одежды, так что дальше некуда. Таких сапог с высокими голенищами всё равно ни у кого в посёлке не было, а больше чем две куртки зараз всё равно не наденешь.

В Бергене он обратил внимание, что ботинки, которые там носят, скорее напоминают те, что у Мака, а сколько надевать курток, одну или две, зависит прежде всего от погоды. И поразмыслив об этом некоторое время, он прихватил домой из Бергена соответственную экипировку для лета и для зимы.

— Вот так ходят все важные господа! — перешептывались между собой жители посёлка, когда Бенони пришёл в церковь. — А то по нему и не скажешь, что он стал тем, кем стал. Денег у него хватит и на две куртки, только зачем ему две?

Однако когда Бенони подошёл поближе, они здоровались и старались пожать ему руку и благодарили. А если Бенони на минуту останавливался, то и стоял он с полным правом, как обелиск, выпятив грудь, чтобы она выглядела как грудь повелителя.

— Если я к вам приду на днях и попрошу мешок муки... — начинал один, умолкая от подобострастия и не смея договорить до конца свою постыдную просьбу...

— Мешок муки? — отвечал Бенони. — Думаю, невозможного тут нет.

Женщина, которая знала его с детских лет, стояла и глядела на него будто на солнце. И когда он прямо подошёл к ней и кивнул, и спросил, как дома, все ли живы-здоровы, она от волнения не сразу могла ответить. «Спасибо за заботу! Спасибо за заботу!» — только и твердила она, вместо того чтобы рассказать о своих домашних делах, как её и спрашивали.

Бенони переходил от одной группы к другой, не испытывая больше надобности напускать на себя какой-то вид: каждый и без того знал, что это важный господин и что он только по доброте душевной останавливается рядом. Почитаемый и надменный, готовый помочь всякому и счастливый изъявлениями благодарности, шествовал Бенони на церковную горку. Он нимало не стеснялся говорить про горы, которые сделали его богачом, он говорил:

— Купить большие горные участки, в которых есть и свинцовый блеск, и серебро, — это не всякому дано. Тут нужна голова на плечах, тут соображать надо. А уж чтобы по-умному продать их, всё это нужно ещё больше, — завершал он, благожелательно обнажая в улыбке свои моржовые зубы.

Но та единственная, о лёгком кивке которой он мечтал все эти счастливые дни, так и не показывалась.

Того пуще бросалось в глаза, что она даже не посещала лавку. Бенони стал тоже хозяином Сирилунна и, видит Бог, не нанёс ущерба этому месту, отписав на себя его половину.

Сравнить, сколько товару было в лавке раньше и сколько прибывало теперь с каждым почтовым пароходом. Вдобавок все полки с мануфактурой получили стеклянные дверцы — для защиты от пыли, а на прилавках там и сям стояли стеклянные ящики для всякого мелкого товара. Всё как бы сделалось лучше, богаче. И уж раз торговля имела теперь двух хозяев, её и расширить следовало по меньшей мере вдвое: для рыбной торговли понадобились большие новые суда, а зерно для мельницы должен был доставлять большой корабль из самого Архангельска. На будущее предполагалось, что многие приходы будут закупать муку прямо в Сирилунне.

Покуда сам Мак вёл дела по конторе и вынашивал разные планы, Бенони надсматривал за причалами, бочарней, судами и мельницей. Но и лавку он не окончательно лишил своего присутствия. Он любил заглянуть туда, чтобы покупатели с ним поздоровались. Его душу радовало, когда люди, стоявшие у стойки, при его появлении от одной почтительности понижали голос и дальнейший разговор продолжали шёпотом: «Смотри, вот он, Хартвигсен!». И тут он становился приветлив, и преисполнялся благосклонности ко всем присутствующим, и даже шутил: «У тебя вот целая осьмушка, не поднесёшь ли и мне рюмочку?». Го-го-го, здоров этот Хартвигсен шутить! Если Стен-Приказчик отказывал какому-нибудь бедолаге в дальнейшем кредите, Бенони чуть-чуть встревал со всем своим всемогуществом и говорил Стену: «Людям нелегко приходится, может, сумеем найти какой-нибудь выход?». А Стен-Приказчик уже не был таким высокомерным по отношению к Бенони, он почтительно отвечал: «Да-да, как прикажете, да-да!».

И люди, находившиеся в лавке, кивали друг другу, что, мол, это воистину Бог послал им Хартвигсена.

Но та, чей кивок имел бы для Бенони величайшее значение, та всё не появлялась.

Он даже иногда спрашивал кузнеца:

— Ты для себя нынче делаешь покупки или для кого другого?

А когда жена Виллатса-Грузчика покупала именно для Розы, Бенони самолично становился за прилавок, и сам отпускал ей товар, и старался не скупиться ни на меру, ни на вес.

XXVII

Близилось Рождество.

У адвоката Арентсена больше не было никаких дел, и он никаких больше не ожидал. Он собирался даже снять табличку с двери и уехать почтовым пароходом, но Роза ему не разрешила, она сказала:

— А дело Арона ты довёл до конца?

— Да.

— А если придёт Левион, захочет посоветоваться, а тебя нет на месте?

— Не придёт.

Нет, Левион из Торпельвикена больше приходить не собирался, а он был последний клиент. Когда к нему пришёл сэр Хью с намерением заплатить ему за рыбалку этого года, как и за прошлогоднюю, Левион наконец взял деньги и тем вроде бы положил конец затянувшемуся процессу. Впрочем, день спустя он последний раз навестил адвоката Арентсена и спросил у него: «Нас что, будут теперь рассматривать в верховном суде?». Но Арентсен не желал больше ничего писать по этому поводу и тратить силы, а потому и ответил: «Что можно было сделать, уже сделано».

Жалкий Николай Арентсен, он всё больше и больше обращался в ничто. Покуда погода была достаточно тёплая, он не делал большой разницы между днём и ночью, вернувшись домой с улицы, он ложился в постель, независимо от времени суток. Его бездеятельность становилась ужасающей, переходила в привычку, в своего рода энергию; одну неделю он ни разу не разделся и не разулся, а спал как есть и где придётся. Жены он не стеснялся, да и чего ради стал бы он перед ней притворяться? Они уже были женаты полтора года, более пятисот дней они неизбежно изо дня в день видели лицо и руки друг друга, слушали привычные слова. Это знание было настолько основательным, что отпадала даже маленькая надежда однажды удивить друг друга, чем-то нарушив течение буден.

— Я, может, мог бы получить место в лавке у Бенони, — сказал как-то Арентсен от полной безнадёжности. — Для рождественской торговли нужно много услуг.

Но Роза и против этого восстала. У неё были все основания бояться последствий, если её муж окажется с той стороны прилавка в Сирилунне.

— Я думаю, ты шутишь, — сказала она, — адвокату не пристало быть приказчиком в лавке.

— А чем я, чёрт подери, должен, по-твоему, заниматься? Вот в прошлом году ты не дала мне похлопотать о месте судьи на Лофотенской путине.

Но в прошлом году всё было по-другому, и они только что поженились, и Николай начал свою адвокатуру с большим успехом. Словом, земля и небо. Поэтому Роза ответила:

— А теперь ты не мог бы взять это место?

— Ха-ха! Ты думаешь, такое место можно просто взять безо всякого?

— Ну, значит, похлопочи.

— Уже хлопотал. Мне его не предоставили. Моё ходатайство было отклонено. Я не так зарекомендовал себя в качестве адвоката, чтобы стать ещё и судьёй. Теперь ты всё знаешь.

Пауза.

Молодой Арентсен продолжал:

— К одним жизнь приходит... впрочем, не стоит труда говорить об этом. Она приходит к ним в образе нежного белого ангела. Ко мне ангел тоже пришёл. Но, придя, тотчас начал охаживать меня кнутом.

Пауза.

— Я никогда не отрицал, — повёл он свою речь дальше, — что Бенони-Почтарь может выстроить одну, а то и две голубятни. У него и раньше хватало на это средств, а теперь и подавно хватает. Но я отрицал, что Бенони может быть для тебя достойным мужем. Подозреваю, что здесь я ошибся.

— Не понимаю, почему за всё должна расплачиваться я? — печально спросила Роза.

— Нет, — отвечал он, — да и как тебе понять? И к чему заводить разговор, когда вовсе не ты должна расплачиваться. Но ведь я, пожалуй, тоже не должен? И к чему вообще всё это?

Они уже много раз возвращались к этой теме, так что в ней не было ничего нового, и всё было давно известно, и лишь возбуждало нетерпимость с обеих сторон.

Под конец он заговорил несколько отчётливее, постарался найти слова другого сорта.

— Эх, Роза, Роза, загубил я твою жизнь, так-то оно. Всю твою жизнь.

На это она не отвечала, а ушла к окну, села и стала глядеть на море.

Конечно, она могла бы и ответить, ведь не думала же она так и в самом деле. И с тем же правом, с каким он сказал, что загубил её жизнь, она могла бы сказать, что загубила его жизнь. Почему она ушла и села у окна? Может быть, надеялась услышать ещё больше слов того же сорта? Он встал и застегнул куртку.

— Ты уходишь?

— Да. Что мне здесь делать?

Пауза.

— То-то и оно, — сказала она тут, — что тебе бы надо иметь побольше дел дома и поменьше уходить.

В этих словах как раз ничего нового не было, он уже слышал их раньше, сотни раз слышал. И всякий раз отвечал на них, но она не унималась и повторяла их снова и снова. Впору с ума сойти.

— Ты знаешь, — начал он, — что я об этом думаю. У тебя нейдут из головы мои рюмки и осьмушки. А я, между прочим, могу опорожнить две целых бутылки, и по мне ничего не будет заметно. Я как-то влил в себя две бутылки водки и несколько стаканов грога. Вот. Надеюсь, тебе понятно, что, будь у меня работа, я выполнял бы её после этих четвертинок ничуть не хуже. Но речь не о том. Причина лежит гораздо глубже. Впрочем, мне не жалко, я могу и сказать, где лежит эта причина: причина в том, что нам следовало оставаться помолвленными на всю жизнь. Вот где причина. Нам не следовало жениться.

— Может, ты и прав, — ответила она.

Такое согласие с её стороны было для него внове, ещё ни разу прежде она не поддерживала подобные его рассуждения. И перед ним словно открылся выход. Во имя неба — тут потянуло свежим воздухом. Оживлённо, почти радостно он сказал:

— Может, я и не прав. Ты не хочешь сесть за пианино и поиграть немного для собственного удовольствия? Не хочешь, у нас нет пианино. У нас вообще ничего нет. Мы живём в кредит. И уж, верно, ты понимаешь, что не мои жалкие осьмушки тому виной. Тут другое: мы оба парализованы. Паралич охватил нас. Сперва он ударил по моим ногам — и я не мог больше ходить, по моим рукам и, наконец, завладел моим мозгом. Когда я оглядываюсь назад, мне кажется, что паралич разбивал меня в обратном порядке, впрочем, это не играет роли. Вот тут сидишь ты, и ты пришла к тем же выводам. Ты понимаешь, о чём я говорю, ты можешь теперь проникнуть в ход моих рассуждений, для тебя это больше не китайская грамота — два года назад ты не поняла бы ни единого слова. А может, я бы и сам не понял.

— Нет, я не понимаю, — запротестовала Роза, мотая головой. — Совсем не понимаю, ничуть. Разве мы разбиты параличом? По-моему, уж скорее ты таким родился на свет. Нет, не родился таким, а таким стал. И тогда, может, тебе следовало оставить меня в покое, когда ты вернулся домой.

Ага, с проникновением в его мысли было покончено.

— На это я мог бы ответить колкостью — если бы хотел. Я мог бы сказать: «Увы, где мне было оставить тебя в покое, когда я имел честь снова в тебя влюбиться?».

— Ничего ты не имел. Ничего подобного. Ты уже тогда был разбит параличом.

— Вот почему я этого и не сказал, а скажу коротко и ясно: я тоже хотел получить тебя. Но нет сомнений в том, что всему виной Бенони-Почтарь.

Она не подняла глаз. И эти слишком откровенные речи она уже слышала не раз. А кончил он своей обычной фразой;

— Когда Бенони-Почтарь предъявил свои права, их предъявил также и я. Понимаешь, это имело значение, имело колоссальное значение, что есть ещё один претендент. Когда вещь валяется на земле, она не имеет для тебя никакого значения. Лишь когда появляется кто-то другой и хочет поднять её, она приобретает ценность и в твоих глазах, и ты бросаешься наперехват.

Пауза. Ни на одного из них уже ничто не действовало. Роза думала, что скоро двенадцать и, значит, пора ставить картошку на огонь.

— Эх, будь дело в одних только четвертинках, я бы давно перестал.

— Нет, у тебя и на это не хватит сил.

А почему у него, собственно, должно хватать на это сил? Ведь если четвертинки ни в чём не виноваты, зачем тут силы? Умереть можно от такой логики! Он постарался взять себя в руки и сказал, устав от перебранки:

— Нет, у меня не хватит сил даже на это, у меня ни на что больше не хватит сил. Сначала у меня кое на что хватало сил, но это быстро кончилось. Кончилось, когда мы с тобой поженились. Нам не следовало жениться. А мне надо было сразу уехать с почтовым пароходом на юг...

Итак, они завершили свою очередную перебранку, после чего молодой Арентсен ушёл из дому.

Погода была хорошая, вдали виднелся почтовый пароход, входящий в гавань. А может, и в самом деле... может, ему сразу надо было уехать с почтовым пароходом, а не оседать здесь; вообще-то говоря, ему вовсе и не следовало приезжать сюда, а следовало оставаться там, где он был. Уж прожил бы худо-бедно, как жил до тех пор, в большом городе, где он знал все ходы и выходы.

Он оставил Сирилунн в стороне и подошёл к кузнице. Кузнец и адвокат обменялись несколькими словами, и, вывернув карманы, показали друг другу, что у них нет ни гроша. И тогда молодой Арентсен двинулся в Сирилунн. Если постоять у стойки, может, что-нибудь и отколется. Не ради выпивки, без неё он вполне мог бы обойтись, но ведь уже доказано, что его четвертинки ни в чём не виноваты. Так чего ради возвращаться домой, садиться в кабинет и тупо глядеть на какую-нибудь никчёмную бумажку?

Мак махнул ему из окна. Арентсен сделал вид, будто не видит Мака, и поспешил пройти мимо. Тут Мак внезапно появился в сенях перед своей конторой.

— Прошу, — сказал Мак и распахнул дверь. В его движениях чувствовалась какая-то торопливость.

— Нет, спасибо! — сказал Арентсен и хотел идти дальше.

— Прошу! — повторил Мак.

Больше он не произнёс ни слова, но Арентсен последовал за ним. Они вошли в контору. И тут Мак вдруг сказал:

— Дорогой Николай! Так дальше продолжаться не может. Вы пропадёте оба, ты и Роза. Хочешь получить деньги на дорогу и снова уехать на юг?

Молодой Арентсен пролепетал, что да, что, может быть... На юг?.. Я не понимаю...

Мак поглядел на него своими холодными глазами и добавил несколько слов насчёт того, что на вечный кредит в лавке рассчитывать нельзя. И как раз сегодня в гавань вошёл почтовый пароход. А деньги — вот они...

День спустя Роза пришла к Маку и спросила, осторожно, издали приближаясь к своей цели:

— Николай сегодня так рано ушёл... он говорил... он предполагал...

— Николай? Он вчера уехал почтовым пароходом. У него были на юге какие-то дела, какой-то процесс... — Разве Роза об этом не знала?

— Нет. То есть это значит... Почтовым пароходом? А он ничего не сказал?

— Сказал, что большой процесс.

Минута молчания. Роза с отчаянным видом стояла посреди комнаты.

— Да, вообще-то он давно собирался уехать на юг, — наконец промолвила она, — пришлось уезжать срочно.

— По-моему, тебе не надо теперь возвращаться в дом кузнеца, — сказал Мак.

И Роза осталась. На один день, на несколько дней. Прошла неделя, а она оставалась. В Сирилунне стало много светлей, чем прежде, больше людей, движение, жизнь. Виллатс-Грузчик пришёл за каким-то делом и, увидев Розу в окне, поздоровался. Роза помнила его ещё с детских лет, она вышла к нему и спросила:

— У вас для меня нет никакой весточки?

— Да нет. Разве одно: адвокат просил меня передать вам, что благополучно сел на пароход.

— И больше ничего?

— Больше ничего.

— Да, он давно собирался на юг, у него там большой процесс. Значит, говорите, благополучно?

— Очень даже благополучно. Я сам был в лодке и всё видел.

Короче, Роза перебралась в Сирилунн и снова почувствовала себя как молоденькая девушка и всех знала в лицо. Вот, например, Свен-Сторож. Он больше не пел, не развлекал народ своей весёлой болтовней, как в те времена, когда был бобылём, теперь это ему больше не подобало. Но у него были такие городские манеры, он так вежливо кланялся и говорил; едва встретив его, Роза заводила с ним весёлый разговор. Побывала она и у него в комнатушке, поглядела на Эллен и на ребёнка. Представьте себе, горничная Эллен родила ребёнка, малыша с карими глазами, и никто не мог понять, почему они карие. А всё потому, объясняла Эллен, что лежала я на той постели, где лежал Фредрик Менза. А он такой странный. И глаза у него карие.

Фредрик Менза и впрямь был странный. Он всё не умирал и, наоборот, был активен в любое время дня, и вид у него был такой, будто он твёрдо решил с завтрашнего дня начать другую, новую жизнь. Детский крик повергал его в великое изумление. Ему каждый раз чудилось, будто крик исходит от чего-то, что можно увидеть и нащупать; он шарил руками вокруг себя, а раз нащупать не удавалось, значит, крик шёл из порта. Он пытался заглушить крикуна, сам начинал кричать, ребёнок вторил ему, и старик отвечал ему снова и снова. От возбуждения он продолжал размахивать руками в воздухе, он уже не мог управлять своими движениями, руки натыкались одна на другую, запутывались пальцами, потом разъединялись, одна рука ощупывала другую, словно добычу, и цепко охватывала её. Ногти у него были отвратительные, желтые, похожие на роговые ложечки, когда он случайно впивался этими ногтями в мякоть ладони, ему становилось больно, он говорил: «Уф», — и начинал сыпать проклятиями. В результате одна рука одолевала другую и отбрасывала её прочь, а Фредрик Менза смеялся от радости. Причём в ходе войны рук он находил немало весьма подходящих слов для своего настроения: «Дым на крыше? Ха-ха! Суши вёсла, Монс! Ну да, ну да, ну да!».

Так он и лежит здесь, бесчувственный Фредрик Менза, и с первого дня своей жизни новорождённый внимает его жалкому слабоумию. А служанки, которые без устали таскают ему пищу, не забывают при этом высказать своё почтение и обращаются к нему только на «вы».

— Откушайте, пожалуйста, — говорят они.

На миг лицо его принимает чрезвычайно глубокомысленное выражение, словно речь идёт о его взглядах на жизнь.

— Дя-дя-дя, — отвечает девушкам Фредрик Менза.

XXVIII

Хотя на дворе стояла зима, и довольно холодная притом, Мак из Сирилунна так и не начал обматывать живот широким красным шарфом. Отнюдь. Словно чудо свершилось: коварная болезнь желудка, не дойдя до него, остановилась на полпути и повернула вспять. И никогда ещё Мак не жил с такой удалью, и никогда не красил волосы и бороду с таким тщанием. Он успевал подумать решительно обо всём. Когда были куплены новые суда, на всех на них расширили кормовые рубки и выкрасили в светлые тона. «Это хорошо действует не только на самого шкипера, — говаривал Мак, — это действует и на других, повышает престиж судовладельца». Кроме того, Мак вынашивал планы покупки небольшого парохода, объявление о котором он прочёл в газете; при первом же расширении рыбных закупок на Лофотенах он собирался приобрести такой пароход.

Причём он никоим образом не отложил своё попечение о домашних делах, напротив, он более чем когда-либо направлял их отеческой рукой. Когда Бенони предложил своего старого дружка Свена-Сторожа шкипером на один из новых пароходов, Мак тотчас подумал, что негоже тогда Эллен и Свену и впредь мыкаться в каморке. Для них устроили большую новую квартиру на другом конце жилого барака, там, где у фогта была контора на время заседания суда.

В этом году Мак решил не продавать подчистую весь пух и перо с птичьих базаров. Он приказал отобрать самый нежный пух и набить прекрасную перину для него самого, предполагалось, что это будет новая купальная перина. Ведь не могла же юная Петрина из Торпельвикена, новая служанка, которой едва минуло шестнадцать лет, возиться с тяжёлой, старой периной, к тому же Маку было лестно, что для каждой очередной служанки заводили новую перину, тогда перина вполне могла стать зелёной, после того как была красной, либо синей, либо жёлтой. Но тут вдруг всё пошло наперекосяк, и совсем не так, как надо. Пух летал и сушился и красиво закручивался на чердаке над кухней. Но однажды утром весь сгорел. Никто его не поджигал, никто не мог понять, как это случилось. А Эллен, та, что сама когда-то ходила в горничных, громче всех причитала и при этом божилась, что это не она. «Хотя, вообще-то говоря, — сказала та же Эллен, — непонятно, зачем ему новая перина. Потому как новая перина ему вовсе ни к чему», — продолжала она, обращаясь к Брамапутре. Впрочем, сам Мак придерживался на этот счёт другого мнения. Приближалось Рождество, с ним приближался Сочельник, и Мак отлично знал, чего ему надо. Он приказал вывесить в лавке объявление, что покупает тонкое перо и пух за хорошие деньги наличными. А разве такое объявление не было всё равно как приказ нести пух и перо?

Народ не оплошал и в ближайшие дни завалил Сирилунн пухом и пером, пока сам Мак не сказал: «Ну, хватит!».

А Роза осталась. И Мак не был бы отцом-благодетелем для всех людей, не заботься он также и о Розином благе. Почему бы ей и не взяться за дело и не повести дом и хозяйство у Бенони? Ведь теперь она свободна. Он хотел облегчить ей этот шаг, дать ей возможность красивей выглядеть в собственных глазах, он сказал:

— Тебе ещё и по другой причине надо бы вести дом у моего компаньона...

Он нарочно сказал «компаньона», чтобы наилучшим образом отрекомендовать Бенони.

— По какой же это причине?

— Причине настолько важной, что её одной с лихвой хватило бы: ты ведь так радовалась на эту девочку, на Марту. А мой компаньон взял бы её к себе, если бы нанял кого-нибудь, чтоб вести хозяйство.

— Он сам так сказал?

— Да.

— Всё равно не могу, — повторила Роза и покачала головой. — Это невозможно.

— Но если ты всё-таки захочешь немного помочь нам в лавке на Рождество, он, вероятно, и сам с тобой поговорит.

— Нет, я нынче и в лавке помочь не смогу, — стояла на своём Роза. — Мне нужно домой.

Итак, Роза уехала в пасторат.

И настало Рождество.

Но когда Мак возжелал, чтобы ему приготовили обычную рождественскую ванну, выяснилось, что хотя новая, роскошная перина уже готова, но в огромной цинковой ванне зияет большущая дыра. А кузнец напился и поэтому не мог её запаять, и всё оказалось без толку, традиция была нарушена. Но спрашивается, почему это кузнец так страшно напился, именно когда он был нужен самому Маку? Кузнец ходил и прикладывался прямо с утречка, а потом его пригласила Эллен, ну та, что раньше была горничной у Мака, а Свена на ту пору дома не случилось, а Эллен так старательно подливала гостю, что старик прямо свалился с ног. И тогда Эллен-горничная пришла в ужас от того, что натворила, и спросила, вне себя от горя, нельзя ли хоть залепить дыру крутой кашей. Нельзя, отвечала Брамапутра. Тогда Эллен спросила, нельзя ли взять иголки и нитки и залатать дыру, после чего разразилась истерическим смехом, в совершенном отчаянии от того, что так некстати напоила кузнеца. Но у Мака немедля созрел другой план: он надумал взять с «Фунтуса» одну из кормовых шлюпок, и пусть её перенесут к нему в спальню, нальют водой для купания и постелют туда новую перину, чтобы получилось удобное ложе. Послали за Свеном-Сторожем, однако когда тот предстал перед экономкой и узнал, какое ему дают поручение, у него невольно вырвалось: «Помилуйте! — тут Свен содрал с головы шапку и опустил её чуть не до колена, — помилуйте, шлюпки с осени не были на воде, они рассохлись и текут как последние свиньи!».

Всё это Свен сказал очень вежливо и вдобавок учтиво поклонившись.

Словом, выхода не оставалось.

Не значило ли это, что в новом году всё вообще пойдёт наперекосяк? Вскрыв письмо от своей дочери Эдварды, обычное письмо к Рождеству, Мак вздрогнул всем телом, подошёл к окну и погрузился в раздумья. Письмо было очень короткое: Эдварда овдовела и собиралась по весне вернуться домой.

Мак овладел собой и начал встречать гостей, как обычно, встретил и Шёнинга, смотрителя маяка, встретил Бенони, который нынче был его компаньоном, сам такой же хозяин и вдобавок умопомрачительно богат. Мак подвёл Бенони к софе и многократно поблагодарил за то, что тот пришёл.

Он повернулся к смотрителю и спросил:

— А мадам Шёнинг?

— Понятия не имею, — отвечал Шёнинг, даже не повернув головы.

— Она придёт, я надеюсь?

— Кто? — спросил смотритель.

Ему уже всё было безразлично, он презирал и эти вопросы, и этого Фердинанда Мака, и весь его дом. Сидел тут на софе бывший владелец серебряных копей Бенони Хартвигсен и хлопал голубыми глазами, выставляя напоказ примитивное нутро богатея. В столовой хлопотали служанки, накрывая стол, и всем сердцем радовались, что настал он, единственный вечер в году! Право же, не виси по стенам несколько картин, этот дом стал бы вконец невыносим.

А тут заявилась мадам Шёнинг и попросила извинения, что пришла до срока.

— Ничуть не до срока, ничуть не до срока, любезнейшая мадам Шёнинг! — вскричал Мак. — Ваш муж здесь уже четверть часа.

— Ах, да, — отвечала мадам, не замечая своего мужа, не замечая даже его тени.

За столом Мак повёл торжественные речи, помянул свою дочь Эдварду, выразил надежду, что, соскучившись по родному дому, баронесса Эдварда наведается сюда весной... А о горе ни слова: ведь был Сочельник!

Потом Мак завёл речь о Бенони и провозгласил здравицу в честь своего компаньона, который оказал ему любезность и заглянул нынче на огонек. Потом — в честь смотрителя. Потом выпил за всю свою челядь. И вся эта толпа, все люди, что кормились в Сирилунне, сидели словно малые дети, внимая трогательным речам Мака, а Брамапутра так и вовсе полезла за носовым платком. Вот только Фредрика Мензу нельзя было доставить к столу вместе с постелью, но и его он не бросил в святой вечер на произвол судьбы, возле него сидела женщина, кормила его, читала для него молитву и вообще всячески о нём пеклась. А у другой стены лежал ребёнок Эллен, и вот ему-то приходилось справляться своими силами. Он плакал и умолкал, сучил ногами, улыбался и снова плакал. При этом он крайне мешал тем двоим читать молитву, и Фредрик Менза несколько раз в ярости воскликнул: «Царь Давид25! Царь Давид! Дьявол! Хо!» — на что женщина отвечала: «Вы совершенно правы, поистине вспомянешь царя Давида!..» Устыдясь, Эллен вылезла из-за праздничного стола, заглянула в каморку, перевернула ребёнка и вышла. Голова у неё была занята совершенно другим, тем, что ещё предстояло: после того как разойдутся гости, всегда начинался обыск. Но ни за что на свете нельзя допустить, чтобы эта пигалица, эта Петрина из Торпельвикена, запрятала под корсаж серебряную вилку... Бенони спросил у Мака:

— Так, значит, Роза не смогла мне присоветовать подходящую экономку?

Как мучителен был для него этот вопрос, каким он себя чувствовал робким, этот всемогущий человек! Ему позарез была нужна особа женского пола, чтобы вести его дом, а найти такую он не мог за все свои деньги.

Мак посоветовал ему подождать до весны.

— Дорогой друг, прошу вас, подождите до весны. Весной вернётся домой моя дочь, а обе эти дамы хорошо знакомы между собой.

В самый праздник Бенони решил прогуляться через общинный лес до церкви соседнего прихода. Он сделал это, чтобы как-то развлечься: почему бы ему и не послушать проповедь великого пастора Барфуда в один из праздничных дней? Поскольку ему давно уже не подобало ходить пешком, он взял у Мака санки и лошадь, а вдобавок получил от Мака на подержание длинную доху из морского котика.

— Я до сих пор не обзавёлся собственной шубой, — сказал Бенони Свену-Сторожу, который сидел в санях на заднем сиденье. Бенони не рискнул взять Свена кучером, потому что Свен был уже человек женатый, а вдобавок повышен в звании и стал шкипером на большом судне. — Тебе, верно, не к лицу возить меня? — спросил Бенони.

— Стыд на мою голову, ежели я не соглашусь отвезти Хартвигсена, — ответил Свен в свою очередь.

Разговор этот состоялся в Сирилунне.

По дороге они наведались в дом Бенони, взяли там корзину с бутылками и провизию. Бенони вынес из дома свои ботфорты и попросил Свена надеть их. А были это его знаменитые ботфорты с лакированными отворотами, которыми и сам Бенони немало гордился.

— Надень их, — сказал Бенони.

Он усвоил манеру говорить приветливо, но твёрдо, богатство распрямило его, расправило его плечи, сделало более изысканной его одежду и даже изменило отчасти его речь. Как здорово сумели деньги сделать из Бенони человека! Но когда Бенони попросил Свена надеть эти ботфорты, Свен ответил совершенно на старый лад:

— А сами-то вы в чём поедете?

Тут Бенони засунул ноги в привезённые из Бергена сапоги на собачьем меху. Тогда и Свен надел ботфорты, и они засверкали как драгоценность у него на ногах.

— Если подходят, можешь взять их себе, — сказал Бенони.

И Свен-Сторож ответил:

— Для меня вроде жирно будет. Это же воскресная обувь до конца моих дней.

Они выпили ещё по нескольку рюмочек да и поехали.

В пути разговаривали о всякой всячине, благо ехали по той дороге, где Бенони знал каждый можжевеловый куст, каждую сосенку и каждую гору. Здесь он ходил в солнце и в дождь, разнося королевскую почту в сумке со львом, но здесь же, к сожалению, была и та пещера, где они с Розой, пасторской дочкой, пережидали дождь. Ох, эта пещера!

— Ты не мог бы спеть чего ни-то? — спросил он через плечо.

— Спеть? Гм-гм. У меня словно бы и голоса не осталось, — отвечал Свен, — больно много всякого.

А когда в лесу они открыли поставец с бутылками и выпили ещё немного, у Свена совсем душа размякла и речь стала сбивчивая, будто он выпил на голодный желудок и захмелел от водки.

— Вообще-то говоря, я сегодня и не ел ничего. Прямо стыдно признаваться.

На свет явился коробок с провизией, праздничное угощение, лепёшки.

— А почему ж ты не ел?

— Сам виноват. Больно много всякого, — отвечал Свен. Он дал понять, что утром они с Эллен малость повздорили, а уж после этого ему кусок не лез в горло.

Поехали дальше, ехали-ехали, и тут Свен сказал:

— С тех пор как ко мне вернулся мой алмаз, а ящик стекла можно купить в долг у вас в лавке, я бы не прочь снова начать бродячую жизнь.

Бенони поворачивается к нему всем телом:

— Теперь, когда ты стал шкипером?

Свен покачал головой.

— Обзавёлся женой и ребёнком и тому подобное.

— Да, — отвечает Свен, — и всё же.

Добряк Свен прожил с женой уже с полгода, он не пел больше про девушек из Сороси, не бродил по дорогам, приплясывая, словно в танце. Ему это и в голову теперь не приходило. Полгода — это такой бесконечно долгий срок... Он получил ту, которой добивался, но теперь в нём не было ни весёлого нетерпения, ни радости, теперь было по-другому: день прожит, и слава Богу. И каждый день он просыпался с одной и той же мыслью, что ждать ему от жизни больше нечего, всё повторялось уже две сотни раз: он вставал, и Эллен вставала, их ждала та же самая одежда, и они надевали её сегодня, как вчера. Эллен высовывалась из своего окошка и бросала взгляд на окна Мака, спущены ли там обе гардины, всё ли в порядке. Потом до одури знакомыми словами она говорила ему, какая на дворе погода, да и то затем лишь, чтобы скрыть направление своего взгляда. Они неохотно уступали друг другу место на крохотном пятачке пола, каждый только и ждал, чтобы другой первым вышел из дому, и расставались, не проронив ни слова, целых двести раз. А впереди было ещё несколько тысяч.

— Что-то ты сам на себя не похож, — сказал Бенони, — вот ужо весной, когда ты вернёшься с Лофотенов, ты сможешь перейти в новый большой дом.

— Много для меня, слишком много.

— А малыш как, здоров? — спросил Бенони.

— Да, здоров. Глаза у него, правда, карие, но так-то мальчишка красивый, мне нравится.

— Ты на руках его хоть раз держал?

— Нет.

— Ни разу?

— Да вот как-то всё собирался, собирался...

— Ты бы хоть немножко его подержал, — советует Бенони.

— Вы так думаете?

— Думаю. Ну насчёт карих глаз — иначе и быть не могло, но всё равно...

За разговором они добрались до места и въехали на церковный двор, так что снег взвился.

Господин в мехах, сам Хартвигсен собственной персоной. Не то один, не то два работника выбегают из пасторского дома, чтобы принять коня.

«Милости просим, милости просим, заходите, заходите!» — «Нет, спасибо!».

Бенони страдает в сердце своём, ибо ожило старое, немеркнущее воспоминание: некогда в этом доме ему пришлось подписать весьма суровое объяснение, потом это объяснение было зачитано ленсманом у них на церковной горке. Позднее Роза стала его невестой, а затем между ними всё кончилось, она вышла за другого, за Николая, сына пономаря. Н-да...

Во всём своём великолепии Бенони поднимается на горку, спокойно рассекая группки людей, которые раздаются в стороны и здороваются: его здесь все знают. Посыльный спрашивает, не будет ли Хартвигсен так любезен наведаться к пастору и выпить чего-нибудь тёпленького? Нет, спасибо, у него дела. Возможно, после богослужения он зайдёт поблагодарить за приглашение. По правде говоря, никаких таких дел у Бенони нет, но у большого человека всегда может найтись дело к любому из этих людей, его деятельность очень многообразна, так, например, ему нужна команда для рейса к Лофотенам на всех новых судах. Ему даже и не нужно делать первый шаг и опрашивать желающих, если его до сих пор не обступили плотным кольцом, так из одного лишь почтения. Один за другим подходят к нему, стаскивают шапку с головы, потом нерешительно напяливают снова, хотя на дворе студёно. Не будет ли его милости, чтобы предоставить просителю место на одном из его судов? А Бенони высится, будто памятник, в дохе, в подбитых мехом сапогах, представая добрым и милостивым господином перед всяким, кто к нему ни подойдёт. «Я подумаю, — отвечает он и записывает имя, — загляни ко мне на днях. Правда, я не должен забывать и про своих земляков, но всё-таки...».

А тут пастор Барфуд спешит вверх по холму, останавливается перед Бенони в полном облачении и просит того не проходить мимо пасторских дверей. Бенони, поблагодарив, отвечает, что постарается выбрать время после богослужения, и справляется, хорошо ли пастор себя чувствует.

Вот видите, подобный вопрос Бенони Хартвигсен и не посмел бы задать пастору в былые дни.

А вот Роза не поднимается вслед за отцом. Может, она вообще не намерена быть сегодня в церкви? Ладно.

И всё же она приходит. Бенони снимает с головы меховую шапку, здоровается, а Роза, побагровев от смущения, спешит мимо. Бедная Роза, верно, никак не могла совладать со своим любопытством, ей захотелось поглядеть на Бенони в мехах. Роза прошла к ризнице.

Бенони стоит какое-то время и соображает, потом говорит последнему из просителей:

— Тебе, верно, несладко приходится, загляни ко мне через денёк-другой, я тебе помогу.

— Бог вас благослови! — отвечает тот.

А Бенони заходит в церковь.

Он с умыслом садится у самых дверей. Люди таращат глаза от удивления: он мог бы сесть хоть у дверей на хоры, а вот, поди ж ты, не сел! Роза сидит на скамье для пасторской семьи и глядит на него. Она снова заливается краской, потом потихоньку бледнеет. На ней песцовая шубка.

Бенони расстёгивает свою доху26. Он прекрасно сознаёт, что место, на которое он сел, не подобает важному господину; и ленсман, и несколько мелких торговцев из дальних шхер сидят впереди.

Но Бенони чувствовал себя удобно на своём сиденье и своей персоной возвышал его из ничтожества. Уж, верно, многие устыдились и были бы куда как рады сидеть гораздо ниже, под Хартвигсеном, всемогущим Хартвигсеном, ах, не ходить бы им сегодня в церковь.

Сразу после проповеди многие вышли. Бенони застегнул доху и последовал за ними. Он не хотел больше смущать Розу своим присутствием; люди и так переводили взгляд с него на Розу и снова с неё на него, вспоминая при этом о былой помолвке. «Это ж надо, отказаться от такого человека!» — верно, думали про себя люди. Бенони направился к саням, а Свен-Сторож тотчас присоединился к хозяину и спросил, не пора ли запрягать. Да, и поскорей. Но до пастората доходит весть, что Хартвигсен собрался уезжать.

Боже правый, того гляди, он возьмёт и уедет. Пасторша сбегает по лестнице, бежит по холоду, через свежевыпавший снег прямо к Хартвигсену, простодушно и приветливо протягивает ему руку и просит его не пренебречь её домом, не пройти мимо её дверей. Когда-то им ещё выпадет радость повидать его!

Покуда они так стоят, из церкви возвращается Роза. Бедная Роза, её, верно, снова одолело любопытство, и ей захотелось посмотреть, уедет Хартвигсен домой или нет. Вот она и пришла, а мать ей сразу крикнула:

— Ты подумай, Хартвигсен на за что не хочет к нам зайти. Попроси его вместе со мной.

Роза ужасно смущена, она чувствует себя такой ничтожной. Она только и способна вымолвить:

— Может, вы будете так любезны и зайдёте к нам?

Бенони не изображает из себя более важную персону, чем он есть на самом деле, он ссылается лишь на то, что день короткий, а дорога длинная, так пора бы и ехать.

— Сейчас полнолуние, — говорит в ответ Роза.

— Да, сейчас полнолуние, — повторяет её мать.

— Ну, как мы поступим? — обращается Бенони к Свену-Сторожу и вопросительно глядит на него. — Думаешь, можно ненадолго задержаться?

Свен-Сторож отлично умеет себя вести в подобном обществе, он сдёргивает шапку с головы, кланяется и говорит:

— Раз такое дело, думаю, у нас будет и небо ясное, и дорога хорошая.

— Я, понимаете, по сегодняшним временам сам себе не хозяин, — говорит Бенони, следуя за обеими дамами. — У меня теперь очень много хлопот, ведь надо оснастить новые корабли.

Как удивительно всё складывается. Вот здесь, рядом идёт Роза, а немного спустя она садится в той же комнате, где сидит он, и слушает его слова, и время от времени бросает на него взгляд, и даже отвечает коротко. Когда пастор вернулся из церкви и все сели за стол, Роза подавала ему то одно, то другое, чего, как она видела, ему не хватает. Всё было так странно, всё было словно во сне. Он пытался преодолеть тягостную неуверенность. Каким тоном ему надо говорить, как часто можно взглядывать на Розу? Ведь был же он когда-то помолвлен с этой женщиной, целовал её, отстраивал для неё дом, ещё немного — и сыграли бы свадьбу.

Встав из-за стола, пастор и пасторша отправились в соседнюю комнату вздремнуть после обеда. Так у них было заведено. Но Бенони-то, Бенони-то остался один на один со своей бывшей невестой.

— Не будете ли вы так любезны что-нибудь сыграть? — спросил он, хотя, может, это могло нарушить покой стариков.

И нарушит, без сомнения, вероятно, подумала она, очень может быть, что нарушит. И однако же, она села за фортепьяно. Ему это показалось восхитительным, он никогда не слыхал ничего подобного, он воспринял как проявление нежности с её стороны, что вот она села и заиграла. Она поводила плечами то вправо, то влево, на затылке тяжёлым узлом лежали волосы, а под ними виднелась шея, её белая шея. Он учтиво поблагодарил её:

— Ничего прекраснее я в жизни не слышал, — сказал он.

Когда она кончила, оба сидели какое-то время и молчали от смущения.

— Вы, верно, не раз играли это, пока не выучили, — сказал он наконец.

— Да, — улыбнулась она, — но я не так уж много и умею.

Они ещё малость поговорили о том о сём, богатство развязало ему язык, он стал тем, кем стал, он умеет находчиво отвечать на разные вопросы касательно его новых судов. Время бежит, бежит быстро, Бенони понимает, что с минуты на минуту вернутся старики. Ну, у него есть к ней дело, он в своём праве и потому спрашивает:

— Не знаю, говорил ли с вами Мак насчёт меня?

Он поднял глаза и увидел, что на переносице у неё тотчас проступила знакомая тонкая складка.

— Мак думал, что вы могли бы помочь мне найти домоправительницу.

— Нет, — ответила она.

— Нет, нет, я просто надеялся, что вы знаете, какую-нибудь на юге. Ничего другого я не имел в виду.

Она покачала головой.

— Нет, я никого не знаю.

Пауза. Бенони бросил взгляд на свои часы. Почему ж это старики не возвращаются? Он не решался объяснить ей свою неудачу, сказать, что идея целиком и полностью принадлежит Маку. А впрочем, не так уж всё и плохо.

Он встал с места, подошёл к одной из картин на стене и начал её разглядывать. Затем перешёл к другой. Роза одиноко сидела на своём стуле. Он вежливо спросил:

— Передать от вас привет в Сирилунне?

— Да, спасибо.

К тому времени, когда вернулись старики, они только и успели обменяться этими словами. Словами, которым суждено остаться последними на долгое время. После кофе Бенони попрощался и уехал домой. Теперь уже не имело смысла ждать, когда по весне вернётся домой Эдварда, на этом деле можно было поставить крест.

Стояла полная луна, да вдобавок светило полярное сияние. Бенони снова очутился в знакомых местах. На вершине горы можно было увидеть, как поднявшийся ветер закручивает винтом свежий снег.

— Borre ækked, — прозвучало с дороги.

Бенони ответил и проехал мимо...

Пришла весна, и Эдварда, дочь Мака, сошла с почтового парохода на берег. Но тут уже начинается другая история и другая небольшая повесть под названием «Роза».