Береговая операция

Был последний воскресный день августа тысяча девятьсот пятьдесят пятого года. В большом промышленном городе Советабаде, что раскинулся громадным амфитеатром на прибрежных холмах Хазарского моря, царил нестерпимый зной. Синий столбик термометра показывал тридцать восемь градусов в тени. И вдруг, как это нередко бывает в здешних местах, ударил резкий порыв ветра, за ним второй, и вот уже ураган, набирая силу, пошел звенеть оконными стеклами, свистать в проходах, мести пыль с асфальтовой глади проспектов. Солнце вдруг заволокло невесть откуда взявшимися тучами, и хлынул ливень. Он мигом смыл с улиц гуляющих горожан, загнав их в магазины и подъезды домов, и прекратился так же неожиданно, как начался. Вновь засверкало солнце, заискрились алмазами дождевые капли на освеженной листве молодых маслин, тополей и акаций, высаженных вдоль тротуаров.

Из широкого подъезда оперного театра высыпала молодежь, укрывавшаяся там от дождя, и разбрелась по улицам. У театрального подъезда остался только один невысокий пожилой человек в сером летнем костюме и морской фуражке, как-то не вязавшейся с его худым бледным лицом. Он стоял, прислонившись к колонне, и беспокойно поглядывал в сторону проспекта имени Кирова, по которому бесконечной лентой мчались легковые машины, автобусы и троллейбусы.

Вдруг сзади его окликнул негромкий женский голос:

— Здравствуйте, дядя Худаяр! Дождя испугались?

Человек в морской фуражке вздрогнул от неожиданности и резко обернулся. Высокая, нарядно одетая блондинка, приветливо улыбаясь, протягивала ему руку.

«Дядя Худаяр» осторожно пожал узкую женскую ладонь и ответил, будто с трудом выдавливая из себя слова:

— Да… Действительно… Дождь пошел. Хотел за город. К морю. Подышать свежим воздухом. Захватить винограда. Задержался.

На незнакомого человека манера речи Худаяра произвела бы несколько странное впечатление, но блондинка, видимо, знала его хорошо, и эта манера ее нисколько не удивила. Подняв свое красивое, будто изваянное из розового мрамора лицо к солнцу и чуть зажмурив удивительно синие глаза, опушенные длинными темными ресницами, она весело воскликнула:

— Но дождь перестал, снова светит солнце, и у моря сейчас должно быть, действительно, чудесно!

— Верно. Дождь перестал. Сейчас поеду, — ответил Худаяр.

— А знаете что? Возьмите меня с собой. Я так люблю море после дождя! — воскликнула блондинка.

— Пожалуйста… С удовольствием.

По лицу Худаяра скользнуло подобие улыбки, и он продолжал:

— Возьму машину, поедем.

Мимо катили такси одно за другим. Вот и свободное. Худаяр отошел от колонны и поднял руку. Машина резко остановилась. Шофер приоткрыл дверцу и коротко бросил:

— Садитесь. Куда поедем?

— К морю, дорогой, к морю, — ответил Худаяр, пропустив блондинку на место рядом с шофером. Захлопнув за ней дверцу, он сел сзади.

Машина плавно развернулась и покатила по набережной. Вскоре остались позади дома центральной части города. Машина шла по широкому шоссе, и перед ее пассажирами открывались новые и новые виды, на которые они, впрочем, не обращали никакого внимания.

Город в послевоенное время стал строиться с необычайным размахом. Он будто расправлял плечи, стремясь сбросить е себя обветшалое одеяние узких улиц, размахнулся вширь новыми магистралями, застроившимися красавцами-домами. Машина мчалась по широкому шоссе, обсаженному с обеих сторон молодыми, но уже густо разросшимися деревьями, сквозь зеленую листву которых с трудом просматривались большие заводские корпуса, ажурные пирамиды нефтяных вышек.

Такси катило по дороге, с которой, как на ладони, был виден весь город. Набирая скорость, машина приближалась к какой-то старинной башне, вынесенной вперед большого, утопающего в зелени села. Вслед за башней пошли мелькать белоснежные особняки с высокими каменными оградами.

— Асадуллаев, — неожиданно прервал молчание Худаяр.

— Что? — точно очнувшись от глубокого раздумья, спросила блондинка.

— Асадуллаев, нефтепромышленник, строил. Для себя, для гостей. Теперь дом отдыха, — пояснил Худаяр.

— А… — неопределенно и как-то безразлично протянула блондинка.

— Проклятый капиталист, — буркнул шофер. — Душил нас, рабочих.

— Не знаю, — коротко сказал Худаяр. — Меня не душил. Я был тогда маленьким.

Машина свернула на проселок, если можно так назвать эту асфальтовую, отполированную до зеркального блеска дорогу, с которой сразу открылся вид на море, сверкавшее под щедрыми лучами неукротимого советабадского солнца.

Какая-то женщина с ребенком на руках, стоявшая у обочины дороги, подняла руку. Шофер притормозил. Женщина попросила подвезти ее до села Гюмюштепе. Шофер вопросительно взглянул на своих пассажиров. Те молчаливо кивнули, и женщина уселась рядом с Худаяром.

Вскоре показались домики Гюмюштепе. Худаяр тронул шофера за плечо. Тот остановил машину. Худаяр, порывшись в кармане, вытащил десять рублей, потом еще пятерку, протянул шоферу и, не прощаясь, вышел из машины.

— А меня подвезите к пляжу, — сказала блондинка. Шофер повернул вправо, машина зашуршала по песку и остановилась около летнего ресторана у самого берега моря. Блондинка расплатилась, вышла, а шофер повез дальше женщину с ребенком, высадил ее на окраине села и через некоторое время остановился у дома Худаяра. Тот ожидал его, сидя на камне у калитки. У ног Худаяра стояла большая плетеная из камыша корзина, прикрытая куском суровой ткани. В таких корзинах жители Гюмюштепе обычно возят в город знаменитый гюмюштепинский десертный виноград, вызревающий прямо на раскаленном песке.

— А где та? — спросил шофер.

Худаяр молча кивнул головой. С пляжа, размахивая в воздухе босоножками, быстро шла блондинка, оставляя крупные отпечатки босых ног на влажном песке. Она присела на камень, отряхнула с ног песок, надела босоножки и уселась в машину рядом с шофером. Сзади сел с корзиной Худаяр. Такси покатило прежним путем в город. Ехали молча. Когда уже подъезжали к городу, блондинка что-то вполголоса сказала шоферу, тот ответил краткой фразой. Худаяру, то ли от того, что задремал, то ли просто не расслышал, почудилось, что они говорят на каком-то непонятном языке, и он спросил: — А? Что?

— Ничего, — ответил шофер. — Ты сойдешь на улице Низами?

— Да, — сказал Худаяр.

— А обратно сегодня поедешь?

— Нет, останусь в городе. Зайду кое-куда. Есть дела.

— С делами управляйся поосторожнее, — буркнул шофер.

— Знаю, не в первый раз, — ответил Худаяр. И снова все погрузились в молчание.

У пригородного вокзала блондинка попросила остановить машину, открыв сумочку, спросила, сколько с нее. Шофер глянул на счетчик и ответил: «тринадцать рублей пятьдесят копеек». Блондинка протянула ему двадцатипятирублевую бумажку. Получив десятку сдачи, сказала «достаточно» и направилась на вокзал.

Поднявшись в билетный зал, она к кассе не подошла, а, обойдя очередь, вышла и села в троллейбус, идущий к центру города. Сойдя на остановке на улице Низами, она неторопливо зашагала по тротуару, поглядывая на широкие витрины магазинов, и той же неторопливой походкой вошла в подъезд дома № 27.

За несколько минут до нее в этот же подъезд вошел с корзиной винограда Худаяр. Машина, на которой он приехал, теперь стояла у большого гастрономического магазина. Шофер — коренастый рыжеватый парень лет тридцати пяти — не выключая счетчика, углубился в газету, изредка отрываясь от чтения, чтобы бросить короткое «занято».

Прошло минут пятнадцать. Шофер иногда поглядывал поверх газеты на противоположную сторону улицы, останавливал взгляд на подъезде, куда вошли его бывшие пассажиры, и снова продолжал чтение. В подъезде показалась блондинка. Неторопливой походкой женщины, умеющей ценить воскресную прогулку, она направилась к гастрономическому магазину, полюбовалась витриной, на которой плюшевый Мишка, окруженный пирамидами папиросных коробок и консервных банок, ловко опрокидывал в пасть стакан оранжевого сока, и, безразлично посмотрев на шофера, вошла в магазин. Несколько минут спустя из подъезда вышел Худаяр все с той же корзиной. Чуть прихрамывая, он дошел до угла, свернул и исчез из виду. Шофер выключил счетчик.

— Вам куда? — спросил он остановившегося у машины какого-то молодого человека с девушкой в ярко-розовом платье.

— В Нагорный парк, к ресторану, — ответил юноша, поудобнее усаживаясь в машине и обнимая за плечи свою спутницу. Шофер кивнул головой и включил скорость.

Громадный амфитеатр стадиона был переполнен народом. Тысячи болельщиков не спускали глаз с зеленого поля, где разыгрывались жаркие схватки. Шел матч на первенство области между командами Советабада и Еникенда. Стадион то затихал, то взрывался бурей криков и аплодисментов, вызванных метким ударом нападающего или виртуозным броском вратаря. В один из напряженных моментов, когда над воротами еникендцев нависла угроза первого гола, в репродукторе послышался голос диктора:

— Члена судейской коллегии по стендовой стрельбе Октая Чингизова срочно просят зайти к директору стадиона.

Повторив еще раз приглашение, диктор смолк.

В одном из рядов излюбленной болельщиками северной трибуны с места нехотя поднялся молодой черноволосый мужчина в отлично выглаженном белом чесучовом костюме и, сопровождаемый нелестными репликами запрудивших все проходы зрителей, стал протискиваться к выходу.

У дверей кабинета директора стадиона его дожидался юноша в серых брюках и салатной шелковой тенниске, подчеркивающей его хороший загар и атлетическое сложение. Увидев приближавшегося Октая Чингизова, он шагнул ему навстречу.

— В чем дело, Сурен? — спросил вполголоса Чингизов.

— Не знаю, вас срочно вызывает Любавин.

— Где машина?

— У восточного входа.

— Поехали.

Через несколько минут Октай Чингизов уже взбегал по лестнице здания Комитета государственной безопасности. В приемной полковника Любавина его встретил дежурный офицер.

— Анатолий Константинович у себя? — спросил Чингизов.

— Нет, товарищ майор, — ответил дежурный. — Он спустился к председателю, а вас просил подождать в кабинете.

Чингизов прошел в кабинет. Сурен Акопян — молодой оперативник — остался в приемной, чтобы перекинуться словечком с дежурным лейтенантом, своим закадычным другом и неизменным соперником на мотогонках.

Кабинет полковника Любавина занимал большую угловую комнату на третьем этаже. Окна его выходили с одной стороны к морю, с другой открывался вид на Дворец культуры нефтяников. Два стола, поставленных буквой «Т», стулья в белых чехлах, добротные книжные шкафы у стены, большая карта, висевшая в простенке, придавали кабинету подчеркнуто строгий вид, который несколько смягчался светлыми шелковыми гардинами над открытыми окнами. Чингизов скользнул взором по знакомой обстановке, встретился глазами с Феликсом Дзержинским, спокойно глядевшим на него с портрета, и подошел к окну.

Сзади послышались шаги. Чингизов обернулся, выпрямился и наклоном головы приветствовал вошедшего в кабинет полковника.

— Здравствуйте, майор. Садитесь, — пригласил его Любавин, а сам прошел к окну, взглянул на море, повернулся, пересек по диагонали кабинет, остановился у края стола, постоял секунду и вновь неторопливо зашагал по диагонали, заложив руки за спину. Чингизов за годы совместной работы хорошо изучил характер своего учителя и начальника, этого подтянутого человека с волевым моложавым лицом и седыми висками — свидетелями возраста или трудно прожитых лет. «Молчит и ходит. Значит, или обрадован, или встревожен», — промелькнуло у Чингизова в голове. Но вопросов начальнику задавать не положено, и майор сидел и молчал. Любавин вновь вернулся к своему столу, отодвинул стул, сел, повертел в руках карандаш и ровным, спокойным голосом, будто продолжая начатый разговор, произнес:

— Так вот, товарищ майор, в квартире вашего друга — инженера Салима Мамедовича Азимова — несколько часов назад произошла кража.

Октай Чингизов хорошо знал инженера Азимова. Он впервые познакомился с ним спустя год после окончания войны на одном из советабадских заводов, куда Чингизова привела оперативная необходимость. Завод этот в Великую Отечественную войну прославился тем, что бесперебойно обеспечивал горючим Советские Вооруженные силы. Были у этого славного заводского коллектива и другие заслуги, которые по достоинству оценили наши артиллеристы. Как-то на завод приехали гости-фронтовики, чтобы передать рабочим и инженерам благодарность за то, что «ваша микстура», как образно выразился Герой Советского Союза сержант Смирнов, хорошо прочищает горло наших «Катюш» и они отлично поют.

В послевоенное время этот завод не переставал привлекать к себе внимание. Им пристально интересовались, и отнюдь не только из доброжелательного любопытства, наши союзники в минувшей войне и еще кое-кто, непонятно на кого работающий.

Гитлеровская Германия была разгромлена, но ее агентура не только не сложила оружия, а начала проявлять чрезмерную активность. И, на первый взгляд, трудно было понять, кто, и почему пользуется ее услугами. Кое-какие следы вели на завод. И Чингизову пришлось на некоторое время обосноваться здесь в должности инспектора по технике безопасности. Работа на заводе, которую обязан был выполнять по заданию Комитета госбезопасности Октай Чингизов, потребовала от него основательного знакомства не только с людьми, но и с заводской техникой и производственным процессом.

Молодой и талантливый инженер Азимов был одним из создателей того нового, что прославило завод. Умение выдвинуть смелую, неожиданную теоретическую проблему, организовать и довести до конца блестящий эксперимент, а потом осуществить его тут же на заводе, завоевало молодому инженеру уважение среди маститых ученых и на производстве.

В числе нескольких человек он был посвящен в подлинное назначение Октая Чингизова и, как полушутя, полусерьезно говаривал Октай, превратил контрразведчика в квалифицированного инженера. Незаметно для себя, эти два совершенно разные внешне и по натуре человека — собранный, подтянутый, чуть суховатый Октай Чингизов, о котором на заводе знали, что он прошел в боях весь тяжелый путь войны от предгорьев Кавказа до Эльбы, и мягкий, добродушный, чуть рассеянный Азимов, пожалуй, даже невнимательный ко всему, что не касалось его непосредственной работы, — крепко сдружились между собой. Их роднила присущая обоим внутренняя цельность и собранность и… страсть к футболу.

По-разному сложилась жизнь этих двух еще молодых, но уже многое испытавших людей. Майор Октай Чингизов родился в маленьком городке, окруженном с трех сторон вековыми заповедными лесами, покрывавшими склоны гор. Основными обитателями этого города были немцы-колонисты, переселившиеся сюда в середине прошлого века и создавшие здесь великолепные виноградные плантации, урожай с которых шел на винные заводы.

Все в этом городе дышало немецкой аккуратностью и педантичностью: и фруктовые деревья, посаженные на одинаковом расстоянии друг от друга вдоль маленьких арыков-каналов, содержавшихся в абсолютной чистоте, и многочисленные цветочные клумбы, и глубокие погреба с многолетними винами, которые закладывались для праздников и семейных торжеств. Урожай с плантаций колонистов, объединившихся в середине 30-х годов в сельскохозяйственную артель, сдавался на переработку на государственные заводы. Свои же приусадебные участки приносили им немалый доход. В домах царил достаток. Редко в чьей квартире не было пианино или какого-нибудь другого музыкальною инструмента. По вечерам в клубе симфонический самодеятельный оркестр молодых колонистов репетировал пьесы Баха, Шуберта, Брамса.

Октай Чингизов учился в городской школе, и немецкая речь стала для него близкой, как и родной язык.

Отец его, полвека проработавший в тех краях лесничим, научил своего единственного сына распознавать деревья, охотиться, читать следы зверей, угадывать их повадки. Еще мальчиком Октай вместе со своими друзьями-восьмиклассниками не раз ходил на кабана и медведя. В окрестных горах и лесах ему были знакомы каждая тропинка, каждый кустик. Он мечтал, окончив школу, пойти в лесотехнический институт, унаследовав, таким образом, профессию своего отца. Но, как это было со многими, война помешала ему. Вместо концерта симфонического оркестра на утреннике, посвященном окончанию школы, Октай Чингизов, как и тысячи его сверстников, услышал в тот день по радио весть о том, что гитлеровская Германия вероломно вторглась в пределы его Родины.

Он решил уйти добровольцем на фронт. Это решение пришло сразу. Слезы матери, несказанная боль в ее глазах, когда он объявил дома о своем решении, заставили его на какой-то миг поколебаться, ведь он еще не подлежал призыву в армию. Но во взгляде отца, молча перебиравшего старые янтарные четки, он прочел суровое гордое одобрение. И Октай Чингизов стал воином. А вскоре в маленький домик лесничего на окраине южного городка стали приходить сложенные аккуратным треугольником письма с номером полевой почты. Мать Октая, старая Медина, хранит их и сегодня в ларце вместе с какими-то высохшими диковинными шишками, которые ей принес когда-то в молодости из своих далеких лесных скитаний ее муж Али.

Был у Октая на фронте один эпизод, который в дальнейшем определил его жизнь и заставил отказаться от своей мечты о лесотехническом институте. В один из зимних дней 1942 года командир батальона, побывав во взводе, где служил Октай Чингизов, обратился к бойцам:

— Нашему командованию нужен «язык». У противника какая-то перегруппировка войск. Прибывают свежие части. Мы должны знать, что у них происходит. Кто пойдет на поиск?

Октай Чингизов вышел из строя, четко подошел к командиру и доложил:

— Старший сержант Октай Чингизов. Я пойду.

Комбат критически осмотрел черноволосого юношу, — больно молод, видать, горяч, — заметил:

— Разведка требует осторожности. Можно пойти и не вернуться.

— Знаю, — коротко ответил Октай. — Мне будет легче чем другим выполнить боевое задание: я владею немецким языком.

— Все мы в школе учили «вас ист дас», — улыбнулся комбат, — но этого, маловато.

— Я говорю по-немецки так же, как и на русском и на своем азербайджанском языке, — ответил Октай.

Комбат задумался.

— Что ж, пойдем со мной. И вы, — указал он пальцем на стоявшего рядом с Октаем коренастого старшину, на груди которого поблескивал орден «Красной звезды».

— Старшина Никанор Федотов, — пробасил крепыш, напирая на букву «о».

— Сибиряк? — спросил комбат.

— Так точно, с Байкала, из села Зубовки, может, слыхали?

— Почти земляк, — улыбнулся комбат. — Я из Омска.

…До утра ждали солдаты возвращения своих товарищей, а их все не было.

— Застряли ребята, — вздыхал командир взвода Леонид Криворучко, вкладывая в это «застряли» совершенно понятный, бойцам смысл. Они не любили употреблять слово «погибли». А под вечер командир взвода был вызван к комбату. Вернулся радостный и одновременно опечаленный.

— Молодцы наши Чингизов и Федотов! Хорошего «языка» привели, обер-лейтенанта, и много ценных сведений достали. У генерала они сейчас. Ребят наградят, да только к нам они, говорил мне комбат, видать, не вернутся. У начальства думка есть оставить их в дивизионной разведке.

Так не вернулся больше в свой взвод старший сержант Октай Чингизов. Был он вскоре произведен в младшие лейтенанты, стал командовать взводом в разведроте дивизии, активно участвовал в различных боевых операциях и прославился как один из лучших следопытов части. А еще спустя год он был переведен на работу в отдел контрразведки армии под начальство полковника Анатолия Константиновича Любавина. С ним он, когда окончилась война, и вернулся в Советабад на работу в органы контрразведки.

Первую половину месяца Чингизов провел в родном городе. И радостным и горьким было его свидание с матерью: весной прошлого года она овдовела, а Октай потерял отца. В горах разлились селевые потоки. Маленькая речушка, которую в жаркие летние месяцы Октай с товарищами, засучив штаны, переходили вброд, наполнилась вешними водами и с шумом устремилась вниз, с корнем вырывая вековые деревья. Старый лесничий был в горах, когда хлынул поток. Он объезжал заповедные участки верхом по краю отвесной скалы. Конь поскользнулся и упал на передние ноги, старик же, не удержавшись в седле, перекинулся через лошадь и ударился головой об острый камень. Тело его сельчане нашли через три дня, когда к берегу реки прибило труп лошади, затонувшей в потоке.

Мать не хотела покидать насиженного места, и Октаю пришлось вернуться в Советабад одному. Он жил в офицерском общежитии. Только два года спустя, когда было закончено строительство нового жилого дома областного управления внутренних дел, ему предоставили там маленькую двухкомнатную квартиру, и он уговорил мать переехать жить к нему.

Инженер Салим Мамедович Азимов был коренной советабадец. «Наша гордость», — говорили о нем учителя школы-десятилетки поселка имени Нариманова, где жил он с отцом, оператором нефтеперегонного завода, матерью и двумя сестренками. И действительно, у школы были все основания гордиться этим близоруким, на редкость спокойным и добрым мальчиком, занимавшим три года подряд первое место на общегородских олимпиадах юных химиков, проводившихся в период зимних каникул в городском Дворце пионеров. Любили его и школьные товарищи, которым он всегда готов был прийти на помощь в трудную минуту, когда у них не ладилось с математикой, химией или физикой, хотя добродушно и подсмеивались над его неловкими движениями на уроках физкультуры и над тем, что за свою детскую жизнь он не забил ни одного мяча на школьной спортивной площадке, но не пропускал ни одного футбольного состязания, даже если футбольные ворота изображали сложенные в кучки ученические портфели, а роль мяча успешно выполняла ушанка какого-нибудь лихого второклассника.

Свою страсть к химии и футболу он сохранил и в институте, где уже со второго курса обратил на себя внимание профессоров, предвещавших ему большое научное будущее.

Война застала его на третьем курсе, и он в первые же дни пошел работать на завод младшим оператором. Учебу продолжал заочно. Когда наступил срок защиты диплома, студент Салим Азимов уже исполнял обязанности инженера одного из экспериментальных цехов, где осуществлялось его предложение, легшее в основу диплома. Ученый совет института, ознакомившись с дипломной работой Азимова и практическим использованием его научной работы на заводе, счел возможным присвоить ему звание кандидата технических наук.

Три года спустя Азимов перешел на работу в научный институт, а заводской цех, которым он руководил, выделился в самостоятельную экспериментальную базу этого института. Женился он на выпускнице медицинского института Зарифе. Теперь у него уже трехлетний сынишка Вагиф. Живут они в новом доме на улице Низами.

С Октаем Чингизовым они виделись редко: у каждого было много своих дел, — но дружбу поддерживали. А когда начиналось футбольное лето, обязательно встречались на стадионе. Вот и вчера Азимов позвонил Октаю и пригласил его поехать на дачу к морю. У Зарифы отпуск, и она решила провести его с Вагифом на виноградниках и целебном золотом пляже. Октай отказался, он хотел, используя воскресный день, показать врачам свою мать: старушка последнее время прихварывала, а сама ни за что не хотела идти к врачу. Друзья условились встретиться на стадионе.

Накануне выходных дней в буфете института, в котором работал Азимов, всегда царило оживление, особенно в летние месяцы. Многие сотрудники, направляясь на пригородные дачи, где отдыхали их семьи, запасались конфетами и печеньем, которые всегда здесь были в большом ассортименте, — о чем заботилась заведующая буфетом. Заняли свою очередь у буфетной стойки Салим Мамедович Азимов и его ближайший сотрудник доцент Рамиз Аскерович Агаев. Они продолжали начатый еще в коридоре разговор, из которого явствовало, что Рамиз Аскерович — обладатель, как он сам выразился, «роскошной загородной виллы», состоящей из двух комнат и громадной, открытой ветрам и солнцу веранды, — рад будет принять у себя в качестве гостей семью Азимова.

— Конфет бери побольше, — уговаривал Азимова Агаев, — чтобы твоему Вагифу на всю неделю хватило. С моей Гюльшен просто беда: она может съесть за сутки килограмм конфет, а мать бегает за ней часами с кисточкой винограда. Странные существа эти дети, никак не могут понять науки о витаминах!

— Значит, мы с тобой плохие химики, — рассмеялся Азимов, — если не можем объяснить эту нехитрую науку.

— Неужели ты, Салим Мамедович, оставишь море, виноградники, жену и сына, для того чтобы поехать на этот проклятый футбол?!

— Обязательно. Поспевай с твоим шашлыком до четырех. В пять меня уже на даче не будет. Сегодня буду работать всю ночь и завтра после матча тоже, тем более, что ты меня так великолепно выручил.

— Чем? — не понял Агаев.

— Как чем? Забрать к себе на дачу мою жену с сыном на целых две недели — это ли не помощь?! Именно сейчас, когда моя работа в основном завершена и начинается главное — доклады в соответствующих инстанциях с оппонентами, что при всей их доброжелательности отнимает немало времени и сил.

— Да, в этом ты, пожалуй, прав.

Подошла очередь Азимова, и буфетчица отвесила ему солидный серый кулек «Золотого ключика» и «Мишек на севере».

— Салим Мамедович находится на усиленном питании? — послышался сзади насмешливый женский голос.

Азимов обернулся и с шутливым негодованием воскликнул:

— Да я ведь высох на наших черствых институтских хлебах! — И обратившись к женщине в синем халате, в больших роговых очках, венчавших ее худощавое, маловыразительное лицо, протянул ей свой кулек и любезно предложил: «Пожалуйста, Елена Михайловна, прошу вас, угощайтесь, „Мишка на севере“ повышает тонус и смягчает характер даже самых жестокосердных библиотекарш».

Елена Михайловна окинула испытующим взором грузную не по возрасту фигуру Азимова, протянула руку за конфетой и спокойно осведомилась:

— Это взятка?

— Вы почти угадали, — ответил Азимов.

— Осмелюсь узнать, за что?

— Это, скорее, аванс в счет будущей взятки, — пояснил Азимов. — Обязуюсь осыпать вас «Мишками» и «Ключиками», как конфетти на новогоднем балу.

— И что я должна сделать ради такого удовольствия?

— Дать мне до понедельника справочник Скворцова.

— Вы многого захотели, — ответила Елена Михайловна. — Во-первых, на этом справочнике имеется гриф «Только для служебного пользования», а во-вторых, его у меня просил, и отнюдь не на дом, а в свой служебный кабинет Мамед Гусейнович.

— Дорогая Елена Михайловна, даю честное слово, что я буду пользоваться справочником тоже в служебных целях, а не для решения кроссвордов, а Мамед Гусейнович может денек потерпеть, потому что ему, между нами, пока нечего по этому справочнику сверять, ведь сверять-то он будет мою работу.

— Кажется, вы меня уговорили, — вздохнув, ответила Елена Михайловна. — Что значит слабое женское сердце: конфетка, ласковое слово, — и я растаяла. Заходите за справочником.

Азимов вернулся домой, нагруженный конфетами, толстой папкой и завернутым в газету объемистым справочником, который он выпросил у библиотекарши института Елены Михайловны Черемисиной.

В прихожей его встретил ликующим криком Вагиф:

— Папуля, папуля пришел! Мы едем завтра на дачу! Мама уже собирается. Я уже свой велосипед приготовил, только сетка от мячика куда-то потерялась, и мама никак ее не находит.

Азимов прошел в свою комнату, отпер средний ящик стола, положил туда папку и справочник, замкнул его и, подхватив на руки вертевшегося рядом с ним Вагифа, дал ему кулек с конфетами, и они торжественно направились в столовую, где хлопотала Зарифа, прилаживая на стульях гладильную доску.

На диване лежал ворох штанишек и рубашечек Вагифа. Азимов подошел к жене, поцеловал ее в лоб и сообщил, что он голоден.

— Обедать будем через час, — решительно заявила Зарифа. — Мне Вагиф ничего не дает делать. Он все время вертится около утюга, и я боюсь, что он обожжется. Уведи его к себе, и я быстренько управлюсь.

Остаток дня прошел в веселых хлопотах. Зарифа с Вагифом рано улеглись спать: Азимов предупредил, что Агаев заедет за ними в семь часов утра.

Он проработал в своей комнате до трех часов ночи, а в шесть его разбудил телефонный звонок. Агаев поздравил с добрым утром и предупредил: «Лимузин подам к подъезду ровно к семи. Гудеть не буду, не люблю дипломатических объяснений с милицией. Вылезайте из дому, не опаздывайте».

«Вилла» Агаева оказалась действительно чудесным уголком. Гостеприимные хозяева предоставили Зарифе с Вагифом отдельную комнату. В маленьком дворике, за которым сразу начинался виноградник, росла большая шелковица, под тенью которой стоял деревянный гладкий стол и несколько табуреток.

Вагиф тотчас умчался во двор вместе с пятилетней дочерью Агаева Гюльшен. Они с восторгом наблюдали за тем, как по траве около колодца чинно расхаживал голенастый петух с огромным ярко-красным хвостом и тыкал клювом опавшие ягоды. Вдруг он так громко закукарекал, что Вагиф испугался и спрятался за ствол шелковицы.

Внезапный дождь загнал детей на веранду, но вскоре прошел, и детишки опять убежали во двор, где Вагиф, как галантный кавалер, предложил Гюльшен покататься на его велосипеде. Потом мужчины пошли к морю. Вагиф увязался за ними, а Гюльшен осталась дома, заявив, что будет помогать маме мыть помидоры.

Когда купальщики возвращались на дачу, их голод усилился запахом жареного бараньего мяса. Женщины жарили на мангале — большой металлической жаровне, наполненной раскаленными углями, — шашлык. Завидев входящих мужчин, Зарифа воскликнула:

— Наконец-то, шашлык надо есть прямо с огня, а то весь вкус пропадет.

Азимов не мог не отдать должное этому замечательному блюду. Грешный человек, он любил плотно поесть, хотя, по мнению Агаева, был неполноценным мужчиной, потому что предпочитал стакан крепкого чая любым другим напиткам, начиная от «Столичной» и кончая отменным жигулевским пивом, охлажденным в колодце. Съев после обеда добрый килограмм черного бархатистого винограда, Азимов взглянул на ручные часы и заявил, что ему пора собираться в город.

— А может быть, ты все-таки не поедешь? — спросила Зарифа; спросила просто так, потому что хорошо знала, что никакая сила не удержит Салима на даче, когда на стадионе встречаются лучшие команды области.

Азимов виновато улыбнулся, посмотрел на жену таким взглядом, каким смотрят на людей, предлагающих совершенно невероятные вещи, и позвал Вагифа, чтобы попрощаться с ним. Вагиф легко простился с отцом: он был очень занят своей новой подругой, велосипедом и этим замечательным горластым петухом.

Агаев не стал уговаривать друга остаться. Он только заметил, — что никогда в жизни не променял бы двух бутылок пива даже на «Динамо» и «Спартак».

— Ты хоть зайди домой переоденься, — сказала мужу на прощание Зарифа. А то с тебя станет: ты в таком виде поедешь на стадион, а там ведь полно людей. Стыдно.

— Ладно, — согласился с женой Азимов. Вид у него, действительно, был затрапезный. Он поехал на дачу в старых брюках и в порядком истоптанных тапочках. Помахав всем на прощание рукой, он направился к станции электрички, а спустя сорок минут уже поднимался в свою квартиру.

Это была обычная трехкомнатная квартира, какие строят в новых домах. Из передней дверь направо вела в кабинет Азимова, прямо можно было пройти в столовую, а через нее в спальню, слева были службы.

Когда Азимов вошел в переднюю, ему бросилось в глаза, что на вешалке нет макинтошей — его и Зарифы; он, может быть, и не обратил бы на это внимания, но как раз перед отъездом на дачу он уговаривал Зарифу взять с собой макинтош, считая, что по вечерам у моря прохладно, но она отказалась, заявив, что не хочет трепать новое пальто.

Азимов толкнул дверь в столовую. Она была заперта, — уезжая, они оставили ключи на кухонном столе под клеенкой. Ключи были на месте. Его комната запиралась на английский замок, ключ от которого он носил в кармане. Он вошел в комнату, открыл ящик стола, где, кроме бумаг, хранились и деньги — около полутора тысяч рублей. Папка и справочник лежали на месте, а денег в ящике не было. Он вошел в комнату Зарифы, открыл шифоньер. Там, кажется, все было на месте.

Видимо, воры не сумели сюда проникнуть или кто-то им помешал.

Азимов растерялся. Он не думал сейчас об украденных вещах, а просто недоумевал, что вот так, вдруг, в квартиру могут проникнуть воры и что-то унести. Потом он вспомнил, что обещал встретиться на стадионе с Октаем Чингизовым и позвонил ему домой. Там ответили, что он часа два тому назад вернулся с матерью из поликлиники и пошел к себе на работу. Азимов позвонил Чингизову на работу. Трубку не поднимали, и тогда он решил позвонить в кабинет Анатолия Константиновича Любавина, так как Октай сказал ему, что Любавин тоже собирается поехать на футбол.

Трубку поднял Любавин.

— Слушаю, здравствуйте, товарищ Азимов. Чингизова нет, он уехал на стадион раньше — там на стенде соревнуются стрелки. А я скоро собираюсь. Хотите заеду по пути за вами?

— Видите ли, какая история, Анатолий Константинович, меня обокрали.

— Как обокрали? — спросил Любавин. — Когда?

— Да вот сам не знаю. Я был на даче, вернулся, а в передней нет двух пальто, в столе нет денег.

Любавин минуту молчал, а потом сказал:

— Вот что, дорогой товарищ Азимов. — У меня к вам будет небольшая просьба. Вы откуда звоните?

— Из своей квартиры.

— А где у вас находится телефон?

— На столике в передней.

— А у столика стул есть?

— Есть не стул, а кресло, — недоумевая, ответил Азимов.

— Ну и отлично, что кресло. Так вот я вас попрошу сесть в это кресло, не ходить по квартире и ждать нашего звонка.

— Хорошо, — растерянно ответил Азимов, положил трубку и покорно уселся у телефонного столика.

Любавин нажал кнопку звонка. В кабинет вошел дежурный лейтенант.

— Немедленно разыщите на стадионе майора Чингизова. Пошлите за ним кого-нибудь из оперативников. Затем позвоните во второе отделение милиции и соедините меня с капитаном милиции Рустамовым.

Через пару минут дежурный лейтенант доложил, что капитан Рустамов у телефона. Любавин поднял трубку.

— Здравствуйте, товарищ Рустамов. Слушайте меня внимательно. Сегодня произошла кража домашних вещей в квартире № 12 в доме № 27 по улице Низами. Эта квартира инженера Азимова. Пройдите на место происшествия, побеседуйте с инженером Азимовым в дверях, в квартиру входить не нужно, предупредите Азимова, что вы ему позвоните минут через двадцать-тридцать и он должен будет зайти к вам в отделение для дачи более подробных показаний, что он может не беспокоиться и что будут приняты все меры к розыску его вещей. Держитесь в этих пределах. Нам, по ряду соображений, самим нужно заняться расследованием этого происшествия. Вы меня поняли, товарищ Рустамов? Дополнительные инструкции получите немного спустя. Действуйте.

Любавин спустился к председателю Комитета, а когда поднялся к себе, его уже ждал майор Чингизов.

— Кража у инженера Азимова, — повторил, размышляя вслух, полковник Любавин. — Обычная уголовщина или враги? Боюсь, что второе, очень боюсь, что второе. Но выводы делать преждевременно. Как вы полагаете, майор?

— У вас есть основания думать о худшем, товарищ полковник? — спросил Чингизов.

— Основания? Вот вы, майор Чингизов, и должны будете меня убедить или разубедить. Я полагаю, что этим делом нужно заняться вам. Вы хорошо знакомы с Азимовым, более того, дружны с ним и в какой-то мере в курсе работы, которую он ведет.

Чингизов молча кивнул головой.

— А основания — я вам сейчас их выскажу, но прежде вот что: Азимов, который мне сообщил о краже, в настоящее время находится в своей квартире, сидит в кресле, не двигаясь с места, ждет нашего звонка. К нему сейчас поднимается или уже поднялся капитан милиции Рустамов. Он заберет Азимова из дому, чтобы не мешать нам первым разобраться во всем, что происходило в его квартире. С этого мы и начнем. Не возражаете?

— Нет.

— Тогда звоните Азимову, он ждет нашего звонка. Чингизов посмотрел на телефон, и Любавин кивнул.

— Да, да. Звоните прямо отсюда.

Чингизов набрал номер.

— Салим Мамедович, здравствуй, Октай говорит. Что же ты мне, дружок, такой матч испортил? К тебе никто не приходил?

— Какой-то милиционер был.

— Это не милиционер, а капитан милиции Рустамов, один из опытных работников уголовного розыска. Приглашал тебя зайти к нему? Очень хорошо. Вот и иди, сейчас иди, и, кстати, когда будешь уходить, не запирай квартиру, я загляну к тебе и дождусь твоего возвращения, расскажу тебе о первом тайме, Ашумов забил классический гол! Да, да.

Чингизов повесил трубку и сказал:

— Я думаю, товарищ полковник, что нужно будет дать возможность Рустамову составить подробный протокол, дать ему работу часика на полтора.

Любавин утвердительно кивнул головой. Чингизов опять набрал номер.

— Товарищ Рустамов? Говорит майор Чингизов. К вам придет сейчас инженер Азимов, которого вы пригласили, поработайте с ним подробно. Расскажите, как происходят кражи, нарисуйте пару эпизодов из вашей практики. Он совершенно ничего не смыслит в работе уголовного розыска и с кражей столкнулся впервые в жизни, так что ваш рассказ его заинтересует. И уверьте его, что вещи будут найдены и что вы, возможно даже сегодня, придете к нему с розыскной собакой. Я вам позвоню, когда нужно будет отпустить Азимова домой.

Любавин, чуть улыбнувшись, заметил:

— Вы отлично характеризуете вашего друга. Он что совсем не от мира сего?

— Да, представьте. Такая натура. Я не хочу предсказывать, но уверен, что он будет искренне сокрушаться о том, что какие-то люди взяли на себя труд залезть к нему в квартиру, чтобы что-то утащить.

— Ну что же, тем лучше. Независимо от того, что мы установим и как установим, инженер Азимов не должен испытывать никаких волнении, а это лучше всего сумеете обеспечить вы. Вы понимаете, что только его спокойствие и убежденность, что произошла неприятная случайность, помогут нам, если мои предположения оправдаются, не спугнуть птиц. Ведь если это действовали враги, то они любому акту старались придать вид обычной мелкой уголовщины. И наша первейшая задача сейчас заключается в том, чтобы они были уверены, абсолютно уверены, что кража у Азимова не интересует никого, кроме милицейской собаки-ищейки Пальмы.

— Разрешите идти? — поднялся с места Чингизов.

— Да идите. Я буду у себя, держите меня в курсе дела. Но, разумеется, не торопитесь. Пока у нас с вами времени очень много.

Странные следы

Октай Чингизов остановился на перекрестке у остановки троллейбуса. Он увидел, как из подъезда дома № 27 вышел и завернул налево Азимов. Чингизов перешел на другую сторону улицы, не торопясь поднялся на пятый этаж и, спускаясь обратно, будто невзначай, толкнул дверь в квартиру № 12, оказавшуюся открытой, и вошел внутрь. В передней горел свет. Дверь в комнату Азимова была полуоткрыта. Чингизов, осторожно ступая у самой стены, уселся в кресло, в котором за несколько минут до него сидел Азимов, и стал спокойно обозревать переднюю.

На натертом до блеска паркетном полу были видны следы мужских тапочек. Внизу у вешалки, на которой висели старый пыльник, летняя соломенная шляпа и прыгалка с деревянными ручками, стояла пара мужских туфель. «Значит, Азимов в тапочках», — отметил про себя Чингизов. Других следов на полу не заметно. Зарифа славилась своей аккуратностью, и, конечно, даже уезжая, прошлась по передней со щеткой.

Чингизов поднялся, снова чуть приоткрыл входную дверь и, убедившись, что на лестнице никого нет, осмотрел дверной замок. Это был обычный стандартный английский замок, который можно было при нужде открыть перочинным ножиком или еще чем-нибудь в этом роде. Таким же точно замком снабдил Азимов и свой кабинет. Чингизов закрыл дверь. Замок ему ничего не подсказывал. Нагнувшись, он стал сантиметр за сантиметром исследовать пол. Слева у двери его внимание обратил на себя какой-то странный след — то ли пыли, то ли песка. Странно было то, что полоски пыли располагались наподобие миниатюрных шахматных клеток, рядом — едва заметные следы каблуков. Сбоку было какое-то влажное пятнышко. Чингизов поднял кресло и поставил его таким образом, чтобы эти следы с пятном оказались между ножками кресла. Нужно было, чтобы их ненароком никто не затоптал, пока не сфотографирует эксперт.

Осматривая пол дальше, он около вешалки обнаружил обрывок какого-то широкого ремешка. «От сандалий Вагифки? Может быть. Прибережем его на всякий случай». Чингизов вытащил из кармана листок бумаги, подложил его под ремешок и, не касаясь обрывка руками, завернул и спрятал в карман. Больше в передней ничего интересного не было. Он подошел к дверям, ведущим в столовую. В замочной скважине торчал ключ. Замок заперт не был. Видимо, комнату открыл Салим. «Там мне пока делать нечего», — подумал Чингизов и, так же осторожно ступая, прижимаясь к самой стене, вошел в кабинет Азимова.

Здесь, на первый взгляд, был абсолютный порядок. Сам Азимов отличался исключительной аккуратностью. Книги на полках, стопка журналов и брошюр на столе. «А вот форточку забыл закрыть, — подумал Азимов. — Достанется ему от Зарифы. Она не выносит пыли, а на улице ветерок».

Чингизов дотронулся пальцем до края полированной нижней полки. Палец оставил чуть заметный след. Вот и пыль. Чингизов пригнулся и стал с напряженной внимательностью вглядываться в пол. Вот он сделал шаг вперед, осторожно подошел к краю письменного стола, взял со стола газету, расстелил ее у своих ног на полу и встал на колени, так же пристально вглядываясь в пол, и вдруг неожиданно воскликнул: «Молодец Салим! Умница Салим, что не закрыл форточку. Ах, какой умница!»

На полу, на тончайшем слое пыли, отчетливо вырисовывались следы тапочек Салима, а рядом с ними Октай увидел то, что заставило его опустить руку в карман и вытащить лупу и сантиметр.

Сомнений быть не могло. Это были следы, которые оставляют женские босоножки-танкетки. Октай взял со стола чистый лист бумаги и, осторожно измерив сантиметром след, перенес его контуры на бумагу.

Он подергал за ручки ящиков стола. Стол был заперт. Октай не торопился звонить Рустамову, чтобы тот отпустил Азимова. Он уселся за стол и стал размышлять. «Какой-то странный след в углу у двери в передней. Что бы это могло значить? Нет, не понимаю. Эксперта придется вызвать. Пол был протерт насухо, а пыли в переднюю неоткуда было проникнуть. Вот здесь след женский. Значит, в доме был не вор, а воровка или двое — и вор, и воровка? Но, может быть, это следы Зарифы? Постой, а сколько же в этом контуре сантиметров? Тридцать? Тридцать девятый номер женской обуви? Нет, у Зарифы крохотная ножка. А ну-ка, посмотрим еще раз», — он снова опустился на колени.

Он осматривал пол через лупу с тщательностью ювелира, проверяющего точность алмазных граней. Он заметил несколько следов, которые указывали на то, что владелица этих больших женских туфель или становилась на цыпочки или привыкла так ставить ногу. Вопреки обычным женским следам, отчетливо вырисовывался контур носка туфель, а не каблука. И потом размер! Какая же она собой, владелица этих босоножек? Очень высокая женщина. Но почему она ходила, опираясь на носки? Кралась на цыпочках? Но в квартире никого не было, и она могла работать спокойно, не опасаясь привлечь кого-нибудь своими шагами. Значит, это привычка. А у кого бывает такая привычка? На носки обычно ступают женщины, которые хотят казаться выше. Но она и так была высокой. Профессиональная привычка ступать на носки вырабатывается у балерин и спортсменок, занимающихся бегом и легкой атлетикой. Очень интересная женщина!

Чингизов прошел в переднюю и позвонил.

— Адиля Пашаевна, Чингизов говорит. Вы не смогли бы сейчас подъехать ко мне. Я нахожусь… — и он назвал адрес. — Попрошу вооружиться всем, что необходимо для фотографирования и взятия пробы на химический анализ. Кстати, если я буду не один, а с хозяином квартиры, скажите, что вас прислал из милиции капитан Рустамов. Да, да, пожалуйста. Минут через сорок? Вполне устраивает.

Чингизов положил трубку, снова поднял ее, набрал другой номер.

— Товарищ Рустамов, Азимов у вас? Очень хорошо. Отправьте его домой. Через часок я вам позвоню, что делать дальше.

— Привет, дачник, — встретил он тяжело отдувавшегося после слишком быстрого подъема по лестнице Азимова. — Какой матч я из-за тебя недосмотрел!

— Так я тоже пострадал и не видел этого матча! — сказал Азимов, пожал Октаю руку и плюхнулся на диван. — Но зато я провел сейчас чудесных полтора часа. Интереснейшие вещи мне рассказывал товарищ Рустамов. Хотя, по правде говоря, не очень правдоподобные.

— Почему ты считаешь, что не очень правоподобные?

— Ну как почему? Я не представляю себе людей, которым придет в голову ходить куда-то, проникать в чужие квартиры, чтобы утащить какие-то вещи, которые легко купить в магазине, заработав немного денег. Ведь это же опасно, начнется розыск.

— Постой, постой, но ведь тебя же самого только что обокрали!

— Ну, вот я про то и говорю, вот этого я не могу понять. Два наших пальто стоили, допустим, три тысячи рублей.

— А точнее.

— Не знаю, этими делами всегда занимается Зарифа. Вот из стола у меня взяли полторы тысячи рублей… Ведь они теперь не смогут спать спокойно. Я понимаю, когда нужда, голод, безработица. Но у нас-то, слава аллаху, давно этого нет. Наоборот, не человек работу ищет, а работа ищет человека. У меня на опытной установке были недавно четыре вакантные должности и, знаешь, мы не сразу нашли кем их заместить. Выручили дипломанты из Политехнического института. Чтобы стать хорошими инженерами, они решили потрудиться на рабочих местах.

— И все-таки нашлись люди, которые тебя обокрали. Кстати, ты твердо уверен, что они не взяли у тебя ничего, кроме денег и двух пальто?

— Да, в комнаты они не заходили, а в передней ничего не было.

— А деньги ты где хранил?

— Вот здесь, в столе, причем стол я всегда запираю. Значит, им пришлось подобрать ключи.

— А и что у тебя в столе?

— Работа. Меня подпирают сроки, нужно сдавать автореферат. В понедельник я хочу его окончательно отпечатать.

— И ты принес его домой?

— Да.

— А ты не считаешь, что это несколько неосторожно?

— Видишь ли, Октай, автореферат, действительно, суммирует всю мою работу, а она носит, безусловно, секретный характер. Я это понимаю, но, с другой стороны, в автореферат выносится та часть, с которой сможет познакомиться относительно широкий круг людей, имеющих отношение к нашей специальности, так что считать его строго секретным документом нельзя.

— А просто секретным можно?

— Ну… — замялся Азимов, — просто секретным пока, конечно, можно. Но Зарифа, кик тебе известно, ничего не понимает в технике, да она никогда и не подходит к моему столу, тем более, что средний ящик я держу на запоре.

— Ну, а если не Зарифа?

— Октай, ты меня прости, но в тебе начинают говорить твои профессиональные страхи. Война уже окончилась десять лед назад, все занимаются своим делом, и кому может понадобиться автореферат инженера Азимова?

— Ты, кажется, недооцениваешь слою работу?

— Нет, почему… Если бы я не считал ее очень важной и нужной для Родины, вряд ли я стал бы затрачивать на нее столько сил и времени. Ведь, надеюсь, ты не подозреваешь меня в том, что я делаю это только для того, чтобы защитить докторскую диссертацию и чтобы моя жена могла именовать себя профессоршей.

— Не обижайся, Салим! Каждый из нас должен делать свое дело, и делать его хорошо, по-настоящему. Ты не против этого, надеюсь?

— Разумеется, нет.

— Значит, меня ты не можешь упрекать в том, что я занимаюсь всякими, как ты называешь, «страхами» только для того, чтобы рассказать какую-нибудь занимательную историю, вроде тех, о которых тебе сейчас рассказывал Рустамов.

— Нет, Октай, ты меня просто неправильно понял. Я понимаю всю необходимость твоей работы. Но мне почему-то всегда кажется, что все эти разговоры о разведке, о шпионаже, об охоте врагов за отдельными учеными несколько преувеличены.

— Дай бог, дай, бог, — заметил, улыбаясь Чингизов. — А теперь все-таки покажи мне тот ящик, из которого украли деньги.

— Пожалуйста, товарищ Шерлок Холмс, — рассмеялся Азимов, открыл ключом и выдвинул ящик стола.

— В этой папке твой реферат?

— Да, и вот, видишь, никто папку даже не развязал, У меня такая привычка двойным узлом завязывать тесемки.

— Ты проверил, в ней все на месте?

— По-моему, да. Давай проверим вместе, — Азимов развязал папку. В ней лежали три десятка листков бумаги, исписанных мелким почерком и испещренных формулами.

— Не трогай этого пока, — попросил Чингизов., вооружился лупой и внимательно осмотрел первые-строчки. Вдруг он неожиданно спросил:

— Скажи, Салим, Зарифа дергает брови?

— Что? — не понял Азимов.

— Зарифа дергает брови?

— Не знаю. А на что тебе понадобились брови Зарифы?

— Мне не брови ее понадобились, а пинцет.

— Пинцет! У меня есть чудесный пинцет для фотобумаги, ты же знаешь, что я увлекаюсь фотографией. Кстати, ты не видел последних снимков Вагифа на велосипеде?

— Чуть попозже посмотрю, а сейчас тащи свой пинцет.

Чингизов осторожно прихватывал пинцетом листки за уголочек, перевертывал страничку за страничкой, просматривал каждую из них в лупу. В папке оставалось всего несколько страниц. На 26-й странице Чингизов остановился и стал осматривать ее особенно тщательна. В это время в передней раздался звонок. Азимов вышел открывать, и до Чингизова донесся знакомый голос Адили Пашаевны.

— Здравствуйте, вы товарищ Азимов? Я эксперт. Меня прислал капитан Рустамов из уголовного розыска,

— Пожалуйста. Мне просто стыдно, сколько хлопот с этой злосчастной кражей, — извиняясь, проговорил Азимов.

Октай подошел к дверям. Через плечо Азимова он сделал предупреждающий жест Адиле.

— Это эксперт, от Рустамова, — пояснил Октаю Азимов.

— Очень приятно познакомиться. Майор Чингизов. Вас, видимо, заинтересует пока обстановка в передней, а мы пройдем в комнату и не будем вам мешать, а потом у меня к вам будет небольшая просьба.

Они вернулись, в комнату, но Октай, будто что-то вспомнив, сказал: «одну минуту» и прошел в переднюю.

— Под креслом странные следы пыли, сфотографируйте их, и какое-то влажное пятнышко, — возьмите на химический анализ.

Адиля понимающе кивнула головой. Чингизов вернулся в комнату.

— Скажи, Салим, кроме тебя, кто-нибудь трогал эти странички?

— Нет, никто.

— Отлично, — задумавшись, проговорил Чингизов и, осторожно отложив пинцетом в сторону 26-ю страничку, продолжал осматривать остальные листки. Последняя страничка также привлекла его внимание и была отложена в сторону.

— Разрешите? — послышался голос эксперта.

— Да, да, пожалуйста, — ответил Азимов. — Я думаю: не заинтересуют ли эксперта вот эти следы? — и Чингизов указал на отложенные страницы.

Эксперт положила странички на середину стола, пододвинула поближе настольную лампу и вытащила из своего чемоданчика небольшой прибор, напоминающий по форме детский учебный микроскоп. Внимательно рассмотрев странички, она сказала:

— Дактилоскопически интереса не представляют… По-моему, к этим страничкам прикасалась чуть вспотевшая рука в летней женской перчатке. Перчатки, по-моему, не капроновые, а нитяные, желтые, окрашены домашним или кустарным способом.

— Поразительно! — воскликнул Азимов. — Как вы все это узнали?

Она посмотрела на Чингизова, и тот кивнул головой, — объясните, мол.

— Вот посмотрите внимательно!

Азимов с любопытством склонился к микроскопу.

— Да, здесь, действительно, какая-то крупная сетчатка и, по-моему, чуть желтая. У вас чудесный микроскоп. Но все остальное? Почему нитяные, а не капроновые? Почему окрашены домашним способом?

— Ну, на этот вопрос вам смогла бы ответить любая женщина. В этом сезоне к нам в Советабад капроновых перчаток вообще не завозили, они изредка бывают у перекупщиков. Нитяные перчатки в магазины завозились только белого цвета, а летние перчатки принято окрашивать под цвет обуви и сумочки.

— Вот уж, действительно, все, что гениально, то просто, — расхохотался Азимов.

— А теперь разрешите, — сказала эксперт, — я все-таки сфотографирую уголки этих страничек. Перекрыв странички белым листком бумаги и оставив только ту часть, где были обнаружены следы, она извлекла из чемоданчика портативный аппарат с «блицем», сфотографировала, аккуратно уложила аппарат и микроскоп в чемоданчик, распрощалась и ушла.

— Ты думаешь, кто-нибудь пытался прочесть мою работу? — взволнованно спросил Азимов.

— Прочесть — не знаю, — ответил Чингизов, — но во всяком случае она трогала эти страницы.

— Кто она?

— Та, которая взяла у тебя из ящика полторы тысячи рублей.

— Почему ты думаешь, что это была женщина? Разве нитяных перчаток не мог надеть мужчина? Я, правда плохо разбираюсь в воровской профессии, но как раз сегодня Рустамов объяснил мне, что для того, чтобы не оставлять отпечатков пальцев на предмете, к которому прикасаются, надевают перчатки.

— И все-таки это была она, — сказал Чингизов, — если только у тебя нет домработницы или ты сам не принимал в своем кабинете какую-нибудь посетительницу, которая носит 39-й номер обуви, обладает гвардейским ростом, увлекается балетом и легкой атлетикой.

— Ну, Октай ты перещеголял самого Рустамова! До него мне еще не приходилось слышать, чтобы так интересно фантазировали.

— Возможно, возможно, — улыбнулся Чингизов. — Кстати, ответь мне на один вопрос: не оторвался ли ремешок от сандалий у кого-нибудь из ваших домашних?

— От каких сандалий? — совершенно оторопел Азимов.

— Желтых, пошитых кустарным способом. Вот этот ремешок, — Чингизов вынул из кармана завернутый в бумажку обрывок кожаного ремешка и показал его Салиму.

— Нет, у нас никто не носит сандалий. Вагифке Зарифа где-то купила две пары чудных белых туфелек. Одну он успел стоптать за две недели, ты же знаешь, какой это непоседа.

При упоминании о сыне полное лицо Азимова расплылось в довольной улыбке.

— Значит, у тебя в квартире побывали двое: женщина — в твоей комнате, а мужчина — в передней. Но, впрочем, к черту, хватит о ворах. Их найдут, и все будет в порядке.

Друзья посидели еще минут двадцать на диване, а потом Октай стал прощаться и, уходя, предупредил:

— А вещи Рустамов все-таки найдет. Он, надо полагать, заявится к тебе с собакой-ищейкой.

— Просто роман какой-то! — воскликнул Азимов.

— Ну, роман не роман, а пострадал ты все-таки тысячи на четыре с половиной, а деньги тебе не на улице достались.

— Нет, конечно. И главное, Зарифа будет очень огорчена: она свое пальто надевала всего раза два и, потом, ты не представляешь себе, как она нервничала, когда меня приходилось вытаскивать на примерку.

— Отчетливо представляю. Единственное место, куда тебя не надо вытаскивать, это стадион. Не будь этого, мы бы с тобой, наверно, не виделись годами.

— Это не моя вина, Октай! Я всегда рад тебя видеть

— Знаю, но и я очень занят. И потом, ты же знаешь, мне иногда не очень легко бывать у тебя.

— Не можешь никак забыть?

Чингизов не ответил, только развел руками.

Чингизов вышел на улицу и невольно мысленно вернулся к тому, на что намекнул ему Салим.

Это было четыре года назад чудесной советабадской осенью, когда летний зной и прохладное дыхание легкого морского ветерка разносит повсюду неповторимый запах остывающего асфальта, ярких осенних цветов, дынь и айвы. В один из таких вечеров Октай Чингизов гулял на свадьбе у Салима Азимова. Он был счастлив в тот вечер, счастлив не только потому, что человек, с которым он сдружился и которого уважал, женится на чудесной девушке Зарифе, только что окончившей тогда медицинский институт. Нет, его счастье сидело напротив него в кругу близких подруг Зарифы, косившихся на прикладывающихся к рюмкам мужчин и о чем-то весело шептавшихся между собой. Это была Лейла — тонкая, стройная, с огромными лучистыми глазами, которые теплели, встречаясь взглядом с ним, Октаем Чингизовым. Лейла тоже только в этом году окончила институт и через месяц уезжала по путевке на постоянную работу в сельский здравпункт в отдаленном горном районе республики. После свадьбы Салима они виделись еще несколько раз у него в доме. Два раза Октай провожал Лейлу домой. Они ничего не сказали друг другу словами. Только взглядом и легким пожатием рук было высказано все, что должно было их соединить на всю жизнь. Лейла уехала. Они переписывались. Один раз Октай поехал в командировку в район, где работала Лейла, заехал в здравпункт, но ее там не оказалось. Он проскакал восемьдесят километров верхом по узким горным тропам и нашел Лейлу на высокогорных альпийских пастбищах. Заболел чабан, он нуждался в неотложной врачебной помощи, и Лейла выехала к нему в горы. Октаю удалось поговорить с Лейлой всего полчаса, но и этих считанных минут достаточно было для того, чтобы его сердце наполнилось огромной радостью.

Лейла сообщила, что зимой, к новому году, она приедет в Советабад надолго, на целый год, а может быть, навсегда. Ее командируют на курсы усовершенствования врачей, а профессор Эфендиев, считавший ее своей лучшей ученицей, настаивает на том, чтобы она осталась у него на кафедре и занялась научной работой. Рассказав Октаю обо всем этом, Лейла посмотрела ему прямо в глаза и сказала очень просто и очень серьезно: «Вот мы и будем вместе, Октай».

— Навсегда? — спросил чуть дрогнувшим от волнения голосом Октай.

— Навсегда, — так же серьезно и тихо проговорила Лейла.

Прощаясь, он крепко пожал ей руку, а потом, чуть наклонив голову, коснулся губами ее тонких пальцев, слегка пожелтевших от йода.

Лейла приехала раньше, чем предполагала. Ее вызвали в начале октября в Советабад. Она успела сообщить по телефону Чингизову, что она в городе, но через час улетает в командировку, о которой по телефону говорить неудобно. Если он может подъехать на аэродром, она ему все объяснит. Спустя несколько минут Чингизов мчался на машине полковника Любавина на аэродром. Он успел поговорить с Лейлой целых десять минут. На сопредельную с республикой страну обрушилось страшное несчастье. В селах близких к нашей границе районов вспыхнула эпидемия. Для оказания немедленной помощи туда направлялся большой отряд советских врачей, возглавляемых учителем Лейлы, профессором Эфендиевым.

— Жди весточки и ни о чем не беспокойся. Мы хорошо вооружены против этой страшной болезни, — сказала Октаю на прощание Лейла.

Он стоял и смотрел, как Лейла поднималась по трапу в самолет, осторожно ступая со ступеньки на ступеньку своими маленькими ножками, обутыми в простые черные закрытые туфли.

И весточка пришла. Но не от Лейлы. Спустя двадцать два дня после ее отъезда, — о, как считал эти дни Октай! — ему позвонил по телефону Азимов и попросил обязательно зайти к нему.

По голосу Салима Октай понял, что он чем-то расстроен или встревожен.

— Что нибудь случилось, Салим?

— Приходи, Октай, обязательно приходи, — вместо ответа повторил свою просьбу Азимов.

Он пришел к нему вечером. Зарифа была вся в слезах. Только недавно от нее ушла мать Лейлы, убитая страшной вестью. Лейла погибла. Тело ее сожжено.

«Неужели вы не могли привезти ее сюда? Дать матери поцеловать хотя бы глаза своей дочери!» — содрогаясь от рыданий, спрашивала мать министра здравоохранения республики, лично сообщившего ей эту страшную весть.

«Нет, поймите меня, не могли. Если бы сделали это, может быть, еще сотням матерей, и не только там, где она спасала умирающих, а здесь, в Советабаде, пришлось бы оплакивать своих близких. Болезнь беспощадна, она несет страшную заразу».

С того вечера Октай Чингизов стал реже бывать в доме Азимовых. Зарифа напоминала ему Лейлу, а боль утраты жила в нем и сегодня, такая же сильная и такая же острая, как в тот роковой вечер…

Чингизов шел по улице, погруженный в глубокое раздумье, и перед глазами его была отчетливая картина; трап у борта самолета и ноги Лейлы в простых черных закрытых туфлях.

Резкий скрип тормозов остановившейся на перекрестке машины заставил его очнуться от раздумья. Только сейчас он заметил, что вечернее небо затянуло тучами и начал накрапывать мелкий дождь. Он собрался с мыслями и, поднимаясь по лестнице Комитета государственной безопасности, обдумывал все установленные им обстоятельства кражи в квартире Азимова, чтобы доложить их полковнику Любавину.

След больших женских ног. Почему он показался ему таким странно знакомым? Где и когда он видел похожий след? А может быть, не видел? Нет, видел, но где и когда? И вдруг, как это иногда бывает, вспомнилась с резкой отчетливостью Германия ранней весной 1945 года. Маленький немецкий городок Грюнвальд. Двор свиноторговца Карла Виттенберга, труп старшины и следы на земле больших, но изящных армейских сапог, сшитых на заказ, судя по узкому носу и суженному каблук у- женских сапожков, — такие сапоги шили армейские сапожники для полюбившихся им женщин-врачей, медсестер, санитарок или боевых девушек-сержантов из особого дорожно-эксплуатационного полка. Его тогда поразил размер этих следов. Уж очень они были велики. Видно, обладательница этих сапожек была высокой женщиной и, судя по тому, что следы от носков отпечатывались глубже и четче, чем от каблуков, Чингизов и тогда пришел к выводу, что у женщины этой была походка, присущая спортсменкам.

Минут через десять после ухода Чингизова к Азимову пришли капитан Рустамов и старшина Прокопенко. Этот визит был встречен с бурной радостью всеми ребятишками дома № 27, которых начавшийся дождь согнал со двора, где они играли в шумные ребячьи игры, в подъезд. Причиной их неуемного восторга была знаменитая собака-ищейка Пальма, которую вел на поводке старшина Прокопенко. Такая громкая популярность Пальмы объяснялась тем, что незадолго до описываемых событий в пионерской газете появился очерк, познакомивший юных читателей с необычными способностями и портретом этой великолепной овчарки.

Прокопенко не разделял в настоящую минуту восторгов детворы: ни его, ни Пальму не устраивал начавшийся дождь.

В квартире Азимова Пальма добросовестно обнюхала все углы, но, видимо, запах парафина, растворенного в чистом бензине, которым Зарифа натирала паркет, предпочитая эту проверенную опытом смесь патентованным мастикам, пришлась не по вкусу собаке, обладавшей исключительно тонким обонянием.

Около вешалки она, однако, насторожилась, подбежала, к углу, где был след, привлекавший внимание Чингизова и сфотографированный экспертом, лизнула языком какое-то пятнышко и устремилась к двери. Прокопенко, не выпуская поводка, последовал за ней. Пальма, тщательно обнюхивая каждую ступеньку, спустилась вниз, миновала расступившихся мальчишек, по-прежнему торчавших в подъезде, выбежала на улицу и остановилась, растерянно виляя хвостом.

Тугие струи дождя начисто вымыли тротуар и мостовую. Мутные ручейки дождевой воды, поблескивая под уличными фонарями, с шумом стекали в решетку ливнеспуска.

— Не берет? — спросил капитан Рустамов, кивнув головой в сторону Пальмы.

— Не берет, — буркнул Прокопенко. — Вон дождище какой, хай ему грец! Поработал на дворников. Отмыл вулицу, як баба хату.

Сопровождаемые двигавшимися за ними на почтительном расстоянии мальчишками, они подошли к дожидавшейся их милицейской машине и уехали.

Эта короткая сценка привлекла внимание досужих прохожих. Вылез из своей машины, стоявший на остановке такси, рыжеватый коренастый шофер.

— А что здесь стряслось, ребятня? — полюбопытствовал он.

Мальчишки стали наперебой рассказывать ему, добавляя изобретавшиеся тут же на ходу подробности, что квартиру инженера Азимова, который живет на третьем этаже, ограбила целая шайка бандитов, а самого Азимова чуть не убили, и собака Пальма обязательно их всех разыскала бы по следам, да вот дождь пошел,

— Так бы уж и разыскала, — разжигая азарт своих собеседников, проговорил шофер. — Куда ей, этой собаке, против бандитов! — И тут же, будто усомнившись в собственных словах, заметил, — а может, и разыщет. Нюх-то у этих собак, говорят, очень острый.

— Теперь не разыщет, — авторитетно заявил одиннадцатилетний Витька и мастерски сплюнул под ноги.

— Подумаешь, не разыщет. А ты откуда знаешь? Если твой папа милиционер, так ты все и знаешь? — наскочил на Витьку петухом его извечный оппонент Али, который прославился тем, что умел нырять и не выныривать целую минуту.

— Дурак ты, дурак, — процедил с презрительным превосходством Витька. — Причем тут мой отец? Сам старшина Прокопенко сказал, что дождь все смыл и Пальма не взяла. Ясно?

— Вот теперь ясно, — сказал, пряча улыбку, шофер и вернулся к своей машине.

Полковник Любавин внимательно выслушал краткий доклад майора Чингизова. Осмотрев обрывок кожаного ремешка, найденный им в квартире Азимова, он кратко заключил:

— Это не от сандалий и не от рюкзака, тем более, что вы утверждаете, что ни того, ни другого у Азимова нет. Это похоже на ремешки, которыми пристегиваются ножные протезы, и оборвался он видите где, вот здесь, сбоку, где протерся сильнее. Так бывает у ремешков протезов. Кстати, майор, хорошо что вы так бережно сохранили ремешок. Это ниточка в поисках обладателя протеза. А как — вы об этом сами подумайте. Плохо другое, что вы не оставили его на месте, это помогло бы собаке-ищейке.

Чингизов густо покраснел. Это, действительно, был промах, и ему было стыдно перед своим учителем. Любавин, видимо, заметил это, но виду не подал и продолжал:

— Рано делать какие-либо выводы, но один вывод можно сделать сейчас. В квартире Азимова побывали не просто воры. Это шпионы, и у нас с вами сейчас должна начаться настоящая работа, причем работа быстрая и точная. Вы вправе спросить, почему я, сказав, что выводы делать рано, все-таки делаю вывод о том, что это вражеские лазутчики. Сейчас поясню.

Полковник Любавин подошел к сейфу, открыл его, вытащил тоненькую папку и, раскрыв ее, прочитал: «… Мне известно также, что перед группой „Октан“ была поставлена задача активизировать свою деятельность и, в частности, оперативно добыть все сведения, касающиеся деятельности Советабадского научно-исследовательского института и его ведущих инженеров Азимова, Галицкого и Меджидова. В другие подробности шеф меня не посвящал, так как это было за пределами моих интересов. Меня интересовали авиаконструкторы и артиллеристы. Октановцы их смежники. Именно поэтому шеф рассказал мне то, что я вам сейчас сообщил. Другими сведениями о группе „Октан“ и ее составе я не располагаю».

Полковник Любавин закрыл папку, запер ее обратно в сейф и, снова усевшись за свой стол, продолжал:

— Это показания агента Станислава Годлевского, он же Сергей Васильев, — американца польского происхождения, что одно и то же, заброшенного к нам три месяца назад и задержанного нашими органами в Ленинграде. Теперь вам ясно, товарищ майор?

Чингизов молчал. Он знал манеру своего начальника и ожидал, что вслед за этим «ясно» последуют лаконичные пояснения и четкие выводы.

И, действительно, полковник Любавин, помолчав несколько секунд, продолжал:

— Так вот, Октай, что мы имеем? Многое. Мы уже знаем, что в Советабаде действует целая группа, имеющая свое условное название, а следовательно, имеющая, как полагается в настоящей группе, резидента, агентов, явки, средства связи. По-видимому, они после долгого бездействия получили, так сказать, боевое задание и приступили к активным действиям. Из трех названных Станиславом Годлевским инженеров в Советабаде сейчас только Азимов. Галицкий пять месяцев, — Любавин бросил взгляд на календарь, — и двадцать два дня находится в Киеве, а Меджидов третий месяц в больнице: у него инфаркт. Значит, объект «Октана» — Азимов. Какой ты из этого делаешь вывод, Октай?

— Что шпионы получили задание овладеть работой Азимова и что они начали выполнять это задание.

— Волга впадает в Каспийское море, — усмехнулся Любавин. — Не обижайся, но это не вывод, это факт, а мне нужны выводы из факта.

— Выводы из факта? — произнес Чингизов. — Выводы из факта, на мой взгляд, таковы: первый — один из агентов работает в том же институте, где Азимов, иначе не было бы такого совпадения — совершения кражи именно тогда, когда Азимов взял домой свой реферат и уехал на дачу; второй — почему агент не попытался овладеть работой Азимова в самом институте. По двум причинам: в присутствии Азимова это исключено, а когда ведущие инженеры отсутствуют на своих рабочих местах, система хранения документов поставлена так, что овладеть ими без риска провала почти невозможно, а агент не должен провалиться, тем более, что не стоит рисковать только из-за части работы, по которой вряд ли сразу можно воссоздать целое.

Любавин одобрительно кивнул головой и спросил:

— Твои предположения?

— Прежде всего, остановиться на гласной версии, что у Азимова совершена обычная кража, ее расследованием занимается уголовный розыск. В том, что это все так и обстоит, должен быть для пользы дела убежден и сам Азимов. Азимову дать негласную личную охрану. Проверить весь состав работников института. Нам, я имею в виду, мне, если не будете возражать, лейтенанту Александру Денисову и младшему лейтенанту Сурену Акопяну, двинуться по следам ремешка от протеза. Кстати, Рустамову хорошо бы поднять на ноги всю агентуру уголовного розыска, чтобы найти пальто. Это закрепило бы нашу версию об обычной краже и помогло бы «исчерпать» инцидент, что, несомненно, должно успокоить агентов и тем самым толкнуть их к активным действиям. Нам невыгодно, чтобы они долго молчали.

— Будем считать, что для начала неплохо, — заметил Любавин. — С твоими предложениями согласен. Действуй. Меня информируй немедленно и оперативно. У тебя все, товарищ майор?

— Все, Анатолий Константинович. — Чингизов на минуту задумался. Он вспомнил, как полковник Любавин учил его никогда не таить малейшего сомнения, продумывать любые, самые неожиданные ассоциации. «Ведь разведка и есть сплошная неожиданность», — любил говорить Любавин.

Любавин приметил раздумье Чингизова и спросил:

— Ты хочешь что-то сказать, Октай?

— Да, Анатолий Константинович. Весь вечер меня преследует странная ассоциация: следы больших женских босоножек в квартире Азимова, о которых я вам сейчас докладывал, и следы больших женских сапог в Грюнвальде в 1945 году. Общее в этих следах не только в размере обуви, но и в манере носить ее. Ассоциация вроде бессмысленная — где Грюнвальд, где Советабад? Что общего между убитым эсесовцами старшиной и кражей в квартире инженера Азимова, который не видел Грюнвальд даже на географической карте?

— Да, общего, действительно, мало, — в раздумье проговорил Любавин. — Но, тем не менее, раз думается об этом, думай, Октай. Ложная ассоциация — враг разведчика, она может увести его в сторону, а с другой стороны, — чем черт не шутит, когда бог спит. Иная ассоциация может обернуться и добрым другом. Думай, Октай, думай.

Конец Худаяра

Квартиру инженера Азимова Худаяр открыл универсальной отмычкой. Этот безотказный портативный инструмент был сделан мастером своего дела, бывшим «медвежатником» Арамом по кличке «Ростовский». Сейчас Араму было уже под шестьдесят. Со своей профессией он покончил задолго до войны. В стране был введен безналичный расчет, да и уж больно хорошо охранялись государственные сейфы, а частники давно распрощались с несгораемыми шкафами, предпочитая им сберегательную книжку, гарантировавшую тайну вкладов, Что оставалось делать «медвежатнику»? Отсидев положенный срок, он «завязал», как принято говорить у воров, кончающих со своим ремеслом, и устроился в артели «Металлист», где стал неплохим слесарем. Но «домушники» знали, к кому обратиться за надежным инструментом. За солидную мзду Арам делал великолепный набор отмычек, не уступавших патентованным английским.

Худаяр вошел в переднюю, поставил в угол свою корзину и стал дожидаться блондинку. Через несколько минут он услышал чьи-то шаги на лестнице, остановившиеся у двери, затем последовал едва слышный стук пальцем. Он открыл дверь и закрыл ее изнутри за вошедшей блондинкой. Блондинка, быстро осмотревшись в передней, кивнула Худаяру на дверь справа, без труда угадав, что в этой трехкомнатной квартире нового дома здесь должна находиться отдельная небольшая комната, которую главы семейств обычно используют под свой домашний кабинет. Она не ошиблась.

Стандартный письменный стол она открыла своим ключом и выдвинула средний ящик стола, пока ни к чему не прикасаясь. Справа лежала толстая книга. Она прочитала ее заглавие «Справочник А. Ф. Скворцова», В верхнем углу обложки стоял гриф: «Только для служебного пользования». Она отодвинула рукой книжку в сторону. Под ней лежала плотная канцелярская папка, завязанная двойным узлом.

Блондинка вытащила папку из стола, развязала ее и, бросив взгляд на первую страницу стопки листков, убедилась, что это именно то, что она ищет. Она деловито вынула из своей сумочки портативный фотоаппарат. Это была обычная «Смена», которой пользуются начинающие фотографы-школьники. Правда, заряжена она была пленкой высокой чувствительности. Прикинув глазом расстояние от объектива до страницы, блондинка навела аппарат на резкость, щелкнула затвором и так сфотографировала одну за другой все двадцать девять страниц работы. Больше ее здесь ничего не интересовало. Заметив в ящике стопку денег, она свернула их, небрежно засунула в открытую сумочку и, выйдя на комнаты, закрыла за собой дверь,

— Все? — спросил Худаяр.

— Все. На, возьми вот это, — и она протянула ему пачку денег, которые забрала из стола. — Тебе пригодятся на мелкие расходы. Прихвати и вот это, — и она кивком головы указала Худаяру, на висевшие на вешалке пальто.

Она пошла к двери, прислушалась, не идет ли кто по лестнице. Было тихо. Вышла за дверь и стала неторопливо спускаться вниз.

Худаяр рывком снял с вешалки два пальто, запихал их в свою корзину и прикрыл сверху тряпкой. Когда он нагибался, у него что-то треснуло под брюками. Он поднял штанину и выругался: оборвался ремешок протеза.

Тогда Худаяр вытащил из кармана носовой платок, крепко подвязал протез. В эту минуту до него донеслись два глухих удара. Это блондинка, проходя последний марш лестницы, ударила дважды ладонью по перилам. Худаяр понял, что путь свободен, поднял корзину и быстро вышел. Остановив за углом проходившую машину, Худаяр проехал в старинную часть города, так называемую Крепость. Машина остановилась у широких крепостных ворот, пробитых в увенчанной зубцами стене. Это массивное сооружение, построенное несколько столетий назад, охраняло когда-то коренных жителей от набегов иноземцев. С высоты этих крепостных стен на врагов летели стрелы, на головы их обрушивались камни и потоки кипящей смолы.

В Крепости машине развернуться негде. Дома лепятся друг к другу, образуя между собой узкие кривые улочки, тупики, переулки. В этом лабиринте плутали даже люди, неплохо знавшие город. Но Худаяр чувствовал себя здесь, как рыба в воде. Он прошел через какой-то переулок и оказался около протезной мастерской. Ремонт отнял немного времени, и через несколько минут Худаяр уже вновь был на улице. Завернул в тупичок и остановился у деревянных ворот, примыкавших к приземистому одноэтажному домику с узенькими оконцами, убранными в прочные железные решетки. Он постучал пальцем по оконному стеклу. Никто не откликался. Он повторил свой стук. Окно чуть приоткрылось. Из него выглянула какая-то физиономия. Он прошел к воротам, услышал, как звякнул железный засов, и его впустили внутрь крохотного дворика.

Хозяин — не очень любезный косой старик в желтой бязевой исподней рубахе и в каракулевой папахе, которую он, видно, не снимал ни в жару, ни в холод, — мрачно буркнул в ответ на приветствие Худаяра «салам» и спросил:

— С чем пожаловал?

— Может быть, зайдем в комнату? — спросил Худаяр.

— И здесь обойдется, — ответил старик. — Ворота не прозрачные.

— Друзьям моим нужны деньги, лечиться уезжают, просили продать два пальто.

— Показывай товар.

Худаяр вытащил из корзины два габардиновых макинтоша.

Старик осмотрел их с таким пренебрежительным видом, будто перед ним была настоящая ветошь, и спросил:

— Сколько хотят твои друзья за это барахло?

— Это не барахло, а габардин, Гасан, — обиделся Худаяр. — Две с половиной тысячи.

— Да, твои друзья, действительно, очень больны. У них, наверно, высокая температура, и они бредят, — ухмыльнулся старик, обнажив пожелтевшие гнилые клыки.

— А сколько дашь? — осведомился Худаяр.

— Полторы.

— Ну, хоть две.

— Полторы, и только из уважения к твоей капитанской фуражке.

— Скупой ты человек, Гасан, ох, скупой, — укоризненно покачал головой Худаяр.

— Ничего, — ответил старик. — Вечером совершу намаз в мечети, и аллах простит мне мои прегрешения.

— Ну, ладно, давай деньги, — безнадежно махнул рукой Худаяр.

— Зайди, выпьем чай, хоть сахару, кажется, я не припас, — пригласил старик.

— Нет, спасибо, тороплюсь. В другой раз, — ответил Худаяр.

— Ну что ж, раз торопишься, не могу настаивать, — пробормотал безразличным тоном старик, вошел в дом, через минуту возвратился и отсчитал Худаяру пятнадцать засаленных сотенных бумажек.

— Не забудь корзину, хорошая корзина. Привезешь виноград, принеси немного, позаботься о бедном старике.

— Бедный, черт бы тебя побрал, — бормотал Худаяр, шагая по тупику. Но, вспомнив, что у него в кармане лежит еще кругленькая сумма, которую ему дала блондинка, заметно повеселел и решил кутнуть.

А где еще можно поесть янтарное пити из гороха и баранины, сваренное в глиняном горшочке? Где можно полакомиться шашлыком, который сочится расплавленным жиром и алым соком поджаренных на углях помидоров? Запить все это парой стопок водки и пузатым стаканчиком такого крепкого чая, что после нескольких глотков бросает в пот и начинает учащенно биться сердце? Конечно, на майдане — городской толкучке, где люди знают толк в хорошей спекуляции, ловкой карманной краже, где неопытного горожанина, желающего сбыть по нужде какую-нибудь вещь, или, наоборот, присматривающего что-нибудь нужное, облапошат в несколько минут. Правда, майдан давно уж не тот: не те на нем пошли товары, не тот продавец и не тот жулик. Все обмельчало. Государственная торговля после войны набрала силу, народ поокреп. И только закоренелые кустари-одиночки да мелкая шушера, торгующая крадеными с фабрики кусками кожи, мотками электрических проводов или отслужившими свой век патефонами и радиоприемниками устарелых марок, вершили еще здесь свои коммерческие операции.

Но готовили здесь в подворотнях уличные кухмистеры по-прежнему вкусно из свежей баранины тайного убоя. Когда Худаяр подошел к одной из подворотен, около кябабчи — уличного повара, жарившего на мангале шашлык, — толпилось несколько каких-то подозрительных личностей. Худаяр был им, видимо, знаком. Они приветствовали его с преувеличенным ироническим восторгом:

— О, капитан пришел. Говорят, на твоем пароходе новые котлы ставят, с тебя причитается!

Худаяр, не удостоив их ответом, обратился к кябабчи:

— Всем по порции шашлыка, угощаю. Есть чем-нибудь прополоснуть горло?

Кябабчи что-то буркнул вертевшемуся около него подростку, державшему поднос с большим фарфоровым чайником и пузатыми стаканчиками. Мальчишка куда-то исчез, через несколько секунд вернулся и стал разливать по стаканчикам белую жидкость, запах которой не оставлял никаких сомнений. Все выпили за здоровье Худаяра, а кябабчи спросил его:

— Кейфуешь? Не получил ли ты наследство от Аскера Ятыма-безродного?

Худаяр понял намек и зло посмотрел на болтливого кябабчи.

…Аскер Ятымов был крупный бандит и редко кого брал с собой «на дело». Действовать он любил в одиночку, а мелкую сошку, вроде Худаяра, использовал как наводчиков или заставлял стоять на стреме, когда шел «на дело».

Как-то, это было вскоре после того, как Худаяр вернулся из тюрьмы, где он честно отсидел положенные ему за кражу чемодана на вокзале три года, он случайно здесь, на майдане, столкнулся с Аскером Ятымовым. Тот коротко бросил ему:

— Есть дело, иди за мной.

Худаяр послушно последовал за ним. Ночью они подошли к одному дому на Персидской улице.

— Будешь стоять здесь, — сказал Худаяру Аскер. — Если увидишь что-нибудь подозрительное, прикинься накурившимся анаши и запой какую-нибудь песню. Если увидишь, что мимо тебя медленно проедет полуторка номер 00–17, подними руку. Полуторка остановится там, где ты будешь стоять. Поможешь шоферу накачать баллон. Понял? Выйдет дело — будем счастливыми на всю жизнь.

Худаяр остался на перекрестке, откуда просматривались все подходы к дому. Аскер поддел коротким ломиком дверь и вошел в подъезд. Минут через двадцать, которые показались Худаяру целой ночью, он услышал хлопанье мотора. Прямо на него шла полуторка с номером, который назвал ему Аскер. Худаяр поднял руку. Шофер остановил машину, чертыхаясь, вытащил из кабины ручной насос и приладил его к переднему колесу. Худаяр, помня наказ, подошел и стал делать вид что качает воздух, а шофер с другой стороны возился с домкратом.

Сзади послышался легкий свист. Шофер швырнул домкрат в кузов, буркнул Худаяру «садись». Аскер сел в кабину. Машина тронулась с места и помчалась по пустынным ночным улицам. Вскоре она выехала за город на дорогу, шедшую вдоль берега моря. Потом машина остановилась. Аскер пересел в кузов, и машина покатила дальше с бешеной скоростью.

Пассажиры примостились на каких-то тюках, и Аскер только теперь рассказал Худаяру, что он делал в доме. Он давно облюбовал старого ювелира Мушаилова. Сегодня он помог старику переселиться поближе к аллаху или шейтану. Он взял у него больше, чем ожидал.

— Нам хватит на всю жизнь. Мы откроем большой мануфактурный или ювелирный магазин, возьмем себе по две или три красивых жены, наймем слуг-нукяров, будем есть из серебряной посуды и пить французский коньяк.

Худаяр подумал, что Аскер пьян или бредит, и спросил его:

— Тебе снится рай, Аскер?

— Мне снится та страна, где нет уголовного розыска, где люди говорят на Красивом певучем языке и называют друг друга не «товарищ», а «господин», и мы, да поможет нам аллах, окажемся там еще сегодня до рассвета.

— Вот на этой машине, или нас перенесет на своих крыльях ангел?

— Слушай, дурак и сын дурака. Эта машина принадлежит потребсоюзу. Она везет свой груз для магазинов Яшылкенда и вернется обратно в Советабад. А нас с тобой через границу перенесет вот это.

Аскер засунул руку в карман и вытащил полную горсть золотых перстней, игравших крупными бриллиантами.

Только сейчас Худаяр понял, что ему предлагал Аскер. В тюрьме он наслышался о пограничниках, об их неутомимых сторожевых собаках и похолодел от ужаса.

— Я не пойду, Аскер.

— Сдрейфил?

— Да, я хочу жить, — вздохнул Худаяр.

— Дурак, — процедил сквозь зубы Аскер. — А, впрочем, хорошо, что сказал — Трус мне не попутчик. И сам засыпешься, и меня завалишь. Ладно, черт с тобой, слезешь на повороте, отдохнешь в кустах, машина на рассвете пойдет обратно и захватит тебя в город. Ты мне помог, и я хочу быть сегодня добрым. — Он отсчитал десяток колец и произнес: — На, бери, это твоя доля. Шофер получит у меня свое, а когда он привезет тебя в Советабад, ты не скупись, дай ему одно колечко, он тебе пригодится, это хороший парень.

Аскер постучал в кабину. Машина резко затормозила. Шофер приоткрыл дверцу кабины, стал на ступеньку и, приподнявшись над кузовом, спросил:

— Что случилось?

— Этот сейчас сойдет. Поедешь обратно — захватишь его, — сказал шоферу Аскер.

— Ладно, — ответил шофер. — Вылезай быстрей.

Худаяр, не дожидаясь второго приглашения, как кошка, перемахнул через борт грузовика. Он крикнул «счастливого пути, Аскер», но голос его потонул в фырканье мотора.

На рассвете шофер прихватил его и привез обратно в Советабад. Худаяр, пока дожидался в кустах машину, осмотрел подарок Аскера. Он понял, что стал обладателем большого богатства… Выбрав самое маленькое колечко с бриллиантом, отделанное чернью, он отложил его для шофера. На окраине Советабада шофер остановил машину. Худаяр вручил ему колечко. Шофер охотно принял подарок и сказал:

— Теперь ты наверно «завяжешь» надолго. Есть на что продержаться. Знакомства со мной не теряй. Всегда найдешь меня на автобазе райпотребсоюза. Спросишь Владимира Соловьева — так звать меня. Когда определишь свой адрес, дай мне знать. Советую купить домик с виноградником. Буду в гости приезжать.

Худаяр последовал совету этого рыжего коренастого шофера, видно понимавшего толк в жизни. Сплавив через надежного человека одно колечко с крупным камнем приезжему дельцу из Ростова, он приобрел по сходной цене маленький домишко в Гюмюштепе у самого берега моря. Старый протез, которым он пользовался уже несколько лет, после того как сломал себе ногу, прыгнув на ходу с поезда вслед за выброшенным им чемоданом, взятым «в кредит» у крепко спавшего пассажира, износился. Он заказал себе новый. Принарядился. Ему понравилось спокойно покуривать анашу у калитки собственного дома и в любой момент, когда захочется, кушать жирное пити. Он никогда не работал. Инвалидную книжку, несмотря на все старания, ему не удалось выхлопотать. Соседи косились на него, да и участковый несколько раз интересовался, кто он и чем намерен заниматься. Тогда Худаяр решил навестить шофера Владимира Соловьева, не устроит ли его тот куда-нибудь. Соловьев обещал подумать.

— Приходи завтра часов в шесть, к концу работы.

Назавтра они пошли с Соловьевым на Приморский бульвар. Около водной станции им повстречалась высокая красивая блондинка.

— Вот, Татьяна, тот человек, о котором я тебе говорил, — сказал ей шофер.

Та приветливо кивнула головой и ответила:

— Я уже говорила с товарищем Садыховым. У него есть вакантная должность вахтера, и он возьмет его на работу.

Так Худаяр стал вахтером на водной станции и надел морскую фуражку.

С шофером Соловьевым он больше не встречался, но Татьяну он видел часто. Каждый день в пять часов с ранней весны и до поздней осени она приходила на водную станцию тренироваться в плавании. Худаяр видел, что многие пытались ухаживать за ней, но она держалась гордо. Единственный человек, с кем она позволяла себе перекинуться несколькими приветливыми словами, был начальник водной станции Рашид Садыхов.

От своей сменщицы — болтливой тети Маши — Худаяр узнал, что высокая блондинка Татьяна Остапенко работает медицинской сестрой в военно-морском госпитале, что она замечательно танцует, поет и имеет почетную грамоту за участие в художественной самодеятельности Дома офицеров.

Ночью третьего дня, когда вахту на станции нес Худаяр, к нему неожиданно пришел рыжий шофер. Он сказал ему:

— Вот что, надо помочь Татьяне. У одного человека на квартире хранятся письма, которые могут причинить ей вред. Надо добыть эти письма.

— Как? — спросил Худаяр.

— Письма она найдет сама, а ты поможешь ей проникнуть в квартиру. Хозяев не будет дома. Чтобы замести следы, прихватишь пару вещиц.

— Нет, нет, — в ужасе зашептал Худаяр, — я с этим кончил. Я больше не хочу сидеть, мне теперь хорошо живется.

— Не хочешь? А за Аскером последовать хочешь? Его кокнули на границе, а тебя кокнут здесь. За вами мокрое дело. Ты забыл? Это тебе не анашой торговать, впрочем, и за это дают три года, учти.

Худаяр понял, что ему придется подчиниться. Он не спал двое суток.

Но теперь все страхи были позади. Плотно закусив, Худаяр направился на водную станцию. На дежурство он заступает ночью, а пока прилег на соломенной циновке под перевернутой шлюпкой и заснул сном праведника.

Татьяна Остапенко вышла из продуктового магазина, неторопливой походкой дошла до кафе «Мать и дитя», с аппетитом поела яичницу, запила ее стаканом какао и направилась на бульвар. Здесь на скамейке против водной станции, у нее назначено свидание с одним молодым повесой, который донимал ее проявлением своей любви и готов был отдать за нее, как он выражался, все, вплоть до папашиной профессорской квартиры и собственного «Москвича». Она его давно послала бы к черту, этого лоботряса и стилягу Васеньку Кокорева, но Соловьев — а ему она по ряду причин должна была подчиняться безоговорочно — велел ей придержать мальчишку около себя.

Вечером ей обязательно нужно было отделаться от Васи. Ей предстояла встреча со своим новым знакомым — инженер-полковником Николаем Александровичем Семиреченко, приехавшим в Советабад по делам службы из Киева.

Вася Кокорев явился в зеленых брючках, в цветастой импортной ковбойке с букетом чайных роз. Татьяна одарила его манящей улыбкой и тоном искреннего сожаления произнесла:

— Ах, Вася, я так огорчена, так огорчена. Мне хотелось провести с вами весь сегодняшний вечер, но заболела дежурная сестра, а у нас тяжелый больной, который признает или ее, или меня. И мне придется сегодня дежурить. Если можете, отвезите меня в госпиталь, а завтра ровно в пять мы встретимся здесь на водной станции.

Вася, как говорится, скис. Он рассчитывал сегодня вечером повести решительную атаку на эту «роскошную блондинку», как он охарактеризовал ее вчера, хвастаясь еще не одержанными победами перед своими собутыльниками. Он посадил Татьяну в «Москвич». Не доезжая до госпиталя, она попросила остановить машину и сказала:

— Дальше я пойду пешком. Вы знаете, наши санитарки — любительницы посплетничать.

Подождав, пока машина скрылась за поворотом, Татьяна вскочила в трамвай и поехала домой отдохнуть и переодеться перед свиданием с инженер-полковником Семиреченко.

Оперативная группа собралась рано утром в кабинете Октая Чингизова. Предстоял день больших хлопот, Октай позвонил эксперту, и та принесла отпечатанные снимки и результаты анализа, сделанного накануне. Чингизов, Александр Денисов и Сурен Акопян склонились над снимками, внимательно разглядывая сильно увеличенные отпечатки пальцев в нитяных перчатках. Фотоснимок странных следов в передней ничего не говорил окружающим. Чингизов вопросительно посмотрел на эксперта.

— Этот снимок без химического анализа вряд ли можно было бы расшифровать. Анализ показал, что мокрые пятна около вот этих следов, — она указала на обозначившуюся на снимке какую-то странную серую сетку, — это всего-навсего чистая глюкоза.

— Глюкоза? — не удержался Сурен Акопян.

— Да, но, так сказать, в ее первоначальном виде. Это просто следы от виноградного сока. Видимо, к донышку корзины — а в углу стояла корзина, которая до этого стояла где-нибудь на поске виноградника — прилипла пара ягод, и они оставили след. Что это корзина для винограда, меня убеждает характер пыли. Городская пыль сухая, очищенная от всяких примесей, а вот песок на винограднике несет в себе следы естественного перегноя от опавших листьев, от ягод, высушенных солнцем. Вот эти следы мне и удалось установить. А что касается отпечатка пальцев, то перчатки принадлежали, конечно, женщине. Об этом говорит узкая форма кончиков пальцев и, кроме того, видите вот эту черточку? Ее может оставить через тонкие перчатки длинный ноготь, какие бывают у женщины, следящей за своими руками. Вот, пожалуй, и все.

— У вас есть какие-нибудь вопросы к эксперту? — спросил Октай у своих помощников.

Денисов и Акопян отрицательно покачали головой.

— Благодарю вас, Адиля Пашаевна. Вы можете быть свободны.

Эксперт ушла.

— Подведем краткий итог, — сказал Чингизов. — Женщину в перчатках пока оставим в покое. Перчатки нам не оставили ни ворсинки, ни ниточки, за которую мы могли бы уцепиться, чтобы начать действовать. Но человек, побывавший в передней инженера Азимова, оставил нам убедительные следы. Он был с большой корзиной для винограда и, кроме того, он обронил вот этот ремешок. — Чингизов вынул обрывок ремешка, который он вчера демонстрировал полковнику Любавину. — Этот ремешок может стать для нас приводным ремнем к преступнику. Корзина, возможно, сможет подсказать что-нибудь свое. Но пока вернемся к ремешку. Он оторвался от ножного протеза. Что должен сделать человек, у которого сломался протез? Немедленно починить его. Где? У первого встречного сапожника?

Но у сапожника плохая и непрочная кожа, значит, он должен пойти в протезную мастерскую. Вот исходное. Прошу вас, сейчас семь часов тридцать минут, — взглянул на часы Чингизов, — ровно в восемь часов доложить мне, где и какие существуют в Советабаде протезные мастерские, в какие часы они работают.

Пока помощники Чингизова выполняли его задание, он успел переговорить с капитаном милиции Рустамовым, выслушал его рапорт о неудаче розыскной собаки Пальмы и предупредил Рустамова, что тот должен принять все необходимые меры для быстрейшего розыска двух пальто, украденных у инженера Азимова.

— Поднимите на ноги всю вашу агентуру, — сказал Чингизов Рустамову. — Мне думается, что пальто попали к какому-нибудь барыге — скупщику краденого, Конечно, через день-два они могут оказаться или на майдане, или, что еще вернее, в скупочных магазинах, Действуйте так, чтобы барыги поняли, что вас не интересует, откуда у них пальто. Вы не хуже меня знаете, что барыги охотно садятся в тюрьму по статье «Скупка краденого», которая дает всего пару лет заключения, но никогда не «продадут» своего клиента, потому что за это барыга получит уже не пару лет тюрьмы, а один короткий удар надежной финкой. Короче, нам нужно, чтобы в самые ближайшие дни пальто вернулись к их владельцам, а дело о краже в квартире инженера Азимова было бы закрыто, конечно, для него и всех его знакомых, но, разумеется, не для нас с вами. Нам еще придется изрядно потрудиться, и мы рассчитываем на ваш опыт и на вашу самую энергичную помощь.

Денисов и Акопян вернулись в кабинет Чингизова. Они доложили ему, что в городе работают четыре протезные мастерские: одна при Институте восстановительной хирургии протезирует только больных, находящихся в стационарах института или ведет ремонт протезов своего постоянного контингента — инвалидов Великой Отечественной войны, прошедших здесь курс лечения и оставшихся под постоянным наблюдением профессуры и врачей института; вторая протезная мастерская специализирована на шитье ортопедической обуви. Остаются две. Одна из них, находящаяся в районе вокзала электрической железной дороги, вчера, в воскресный день, была закрыта. Вторая, что в Крепости, бывает выходной по средам.

— Значит, — сказал Октай Чингизов, — или мы найдем следы хромого, если он отремонтировал протез вчера, или мы встретим его сегодня. Давайте поступим так: вы, товарищ Денисов, займитесь мастерской, которая работает сегодня. Вам там нужно будет под каким-либо благовидным предлогом провести весь день. Что вы предложите?

Лейтенант Денисов на несколько минут задумался и затем сказал:

— Хочу предложить нехитрую, но, по-моему, вполне приемлемую операцию. У меня много дружков — демобилизованных военных. Они сейчас составляют неплохой актив районного Совета и районных отделов социального обеспечения. Думаю сколотить небольшую бригаду по проверке обслуживания инвалидов в протезной мастерской. Работы на день хватит.

— Подходяще, — кивнул головой Октай Чингизов, — настолько подходяще, что мы с товарищем Акопяном вдвоем составим такую бригаду. Итак за работу. Расходимся сейчас. В случае нужды немедленно связываемся друг с другом через Анатолия Константиновича или его дежурного офицера — он уже предупрежден.

Тридцать минут спустя Александр Денисов с двумя офицерами-отставниками добросовестно копался в квитанционных книжках приема заказов в протезной мастерской № 2.

Чингизов и Акопян пришли в Крепость за несколько минут до начала работы мастерской. Штат был здесь небольшой, но работы, было много, главным образом мелкой, потому что здесь производился ремонт и подгонка ножных и ручных протезов, а самые протезы доставлялись сюда с протезной фабрики, которой руководили опытные специалисты-конструкторы и хирурги.

Разговор начался с того, — многие ли инвалиды обращаются в мастерскую, сколько человек побывало вчера, в воскресенье.

— С утра народ шел косяком, — пояснил мастер, — инвалиды-то народ беспокойный, фронтовики больше. Хоть и в отставке, но без дела сидеть не любят, почти все работают. Вот на выходной день и наплыв. Но уж после трех, сами понимаете, какие тут протезы, когда на стадион пора ехать! Ну, а наши клиенты, даром что сами без ног, очень любят поглядеть, как центры нападения ногами на футбольном поле работают.

— Значит, так ни одного посетителя у вас и не побывало.

— Нет, зачем же, было человека два-три. Плотник приходил, Зейналов Абас Халилович, золотой человек. Протез у него разболтался, а ему с утра на стройку. Шестиэтажный дом для рабочих завод строит. А Зейналов, хоть хромой, а на лесах воробышком скачет. Бетонщики им не нахвалятся. Лучше, чем Абас Халилович, говорят, опалубку никто не соорудит. Она у него гладенькая, ровная, как отшлифованная. Капелька бетона не просочится. Еще какой-то моряк забегал с корзиной, виноград племянникам с дачи привез, да вот ремешок у протеза лопнул.

У Октая Чингизова екнуло сердце, но на лице его не дрогнул ни один мускул.

— Какой он моряк, — неожиданно вмешался в разговор молчаливый и угрюмый парень лет двадцати — двадцати двух, старательно выкраивавший из толстой кожи наколенники. — Липа, а не моряк, анашой спекулирует.

— Ну, ну, тебе виднее, — процедил старый мастер.

— Анашой говорите? — обратился Чингизов к мастеру, — а что это за штука такая?

— А вы его спросите, — ткнул мастер пальцем в угрюмого парня. — Он по этому делу крупный специалист.

— Хватит, дядя Султан, — огрызнулся парень. — Сколько вы будете меня этим в глаза тыкать? Был специалист, да кончился.

— По гроб жизни тебе этого не забуду, — ответил мастер, — Опозорил ты меня, старика, перед золотыми людьми, перед тем же Зейналовым. Он из-за твоей анаши чуть с лесов не свалился.

— А что у вас такое произошло? — спросил Чингизов.

— Сам он вам пускай и расскажет, — буркнул мастер. — Раз вы комиссия, вы должны знать, как и почему на нашу мастерскую, что героев войны обслуживает, такое пятно легло.

— Ну и расскажу, — буркнул парень, — только чтобы от ваших упреков избавиться, расскажу.

— Валяй, валяй, — миролюбиво заметил мастер. — Повинись перед человеком своим горем, расскажешь — и тебе легче будет, и с нас, вроде, спроса меньше.

— Пойдем во двор — побеседуем, — предложил Чингизов парню.

— Пойдем, — мрачно ответил тот и нехотя поднялся с места.

Чингизов умел располагать людей к откровенной беседе. И парень рассказал ему, как спутался он здесь в Крепости с плохими ребятами, а тут еще с девушкой своей поссорился. Ну, закурил разочек-другой это проклятое зелье — анашу, пристрастился, в работе стал невнимательным, и вот однажды из-за него чуть человек не пострадал. «А мастер меня теперь поедом ест. Но хоть и строгий он, и кричит, но вы про него чего плохого не подумайте, — говорил парень. — Он человек хороший, он меня делу научил, он мне лучше отца родного. Отец-то у меня спился, мать бросил и сгинул куда-то, а я квалификацию приобрел, мать и сестренку кормлю».

— А моряка этого откуда ты знаешь?

— Да никакой он не моряк, — зло бросил парень. — Околачивается на бульваре — то ли на какой-то водной станции, то ли на детской карусели, не знаю уж где, старшим лодочником или сторожем работает. Злой я на него.

— А за что? Он тебе сделал что-нибудь плохое?

— Так если теперь смотреть, хорошее, вроде, сделал. Встретил я его как-то у моря, в кармане ни копейки, а курить вот как хочется. Знаю, анаша у него есть. Рядом с ним один пижон стоял, какой-то профессорский сыночек, на собственном «Москвиче» по городу раскатывает, а сам тоже не дурак, анашу курит. Ну, я прошу этого моряка: «Дядя Худаяр, — его Худаяром зовут, — дай хоть на две закрутки», — а он мне не дал. А этот пижон в цилиндре меня еще подначивает: анаша, мол, портит здоровье, а кредит портит отношения. «Курить хочешь — надо денежки иметь». А сам себя по карману похлопывает, точно у него в кармане весь государственный банк лежит. Он тоже, видать, накурившийся был, вот и выламывался.

— Ну, а теперь как у тебя с этим делом? — спросил Чингизов.

— Теперь-то не только анашу, табак курить бросил.

— А с девушкой помирился? — спросил Чингизов.

— Куда там! Она как услыхала, что я анашу курю, так улицу, по которой я хожу, за три версты обходить стала.

— А ты помирись, помирись обязательно. Скажи, что все бросил. Она тебе поверит.

— Поверит ли? — сомневаясь, произнес парень.

— Обязательно поверит, она хорошая девушка.

— А вы откуда знаете? — опешил парень.

— Знаю, ты плохую не полюбишь. Ведь сам ты парень хороший.

— Ну, куда уж лучше, смеетесь надо мной, что ли?

— Не смеюсь. Не тот хорош, кто по писаному живет, а тот, кто ошибается, да силу в себе найдет преодолеть ошибку и исправиться. Ты помирись с ней, обязательно помирись, слышишь?

— Да я уж и сам думаю, — проговорил парень, и Чингизов впервые увидел улыбку на его угрюмом лице,

Они вернулись в мастерскую, где Акопян так внимательно наблюдал, как работает старый мастер, будто готовился наняться к нему в подмастерье. Чингизов на прощание посоветовал им обновить вывеску. «Мастерская у вас хорошая, — сказал он, — а вывеска от солнца выгорела, буквы стерлись, неудобно». Они попрощались и ушли.

Спустя двадцать минут майор Чингизов докладывал полковнику Любавину первые результаты. Лучшего для начала нельзя было и ожидать. Круг, объемом в целый город, в центре которого находились неизвестные похитители, сузился до пределов Приморского бульвара. А неизвестный, о котором контрразведчики еще два часа назад, по существу, не знали ничего, обрел уже имя, наружность и почти точный адрес.

На Приморском бульваре было несколько водных станций спортивных обществ, различные аттракционы. Решено было, что Денисов и Акопян поделят между собой объекты Приморского бульвара, чтобы установить человека на протезе в морской фуражке по имени Худаяр.

Изумительная вода была в этот день, прозрачная, синяя. Легкий северный ветерок отогнал в открытое море остатки водорослей, зеленоватые нефтяные пятна, оставляемые множеством судов, бороздящих бухту Советабада. Татьяна уже в третий раз поднималась на вышку для прыжков. Покачиваясь на упругом трамплине, она подняла голову, чуть зажмурилась, поглядела вдаль, где сверкающую под солнцем морскую гладь рассекали быстрокрылые яхты под косыми парусами, и, откинув в стороны руки, приготовилась к прыжку. Она была удивительно красива в эти минуты: в голубом купальном костюме, обтягивающем ее статную фигуру, и в такой же голубой шапочке, из-под которой выбивалась прядь намокших золотистых волос.

Внизу у вышки сидел Вася, предусмотрительно расстелив носовой платок, чтобы не испачкать кремовые брюки. Он смотрел на Татьяну снизу вверх влюбленным взглядом. Вот она напряглась, трамплин спружинил, подтолкнул ее вверх, и, оторвавшись, она расправила руки в великолепной «ласточке» и только у самой воды свела их вместе и нырнула, оставляя за собой фонтан бриллиантовых брызг. Вынырнув, она поплыла вперед, беззвучно рассекая воду уверенными взмахами крепких загорелых рук, потом перевернулась на спину, понежилась несколько минут лежа на воде и так же, на спине, подталкивая себя вперед едва заметными движениями ног, подплыла к пристани, поднялась по лесенке и направилась в раздевалку, приветливо помахав Васе рукой и сказав, что она постарается быстро переодеться.

Донесшийся снаружи разговор заставил Татьяну насторожиться. Выглянув в полуоткрытую дверь, она увидела вахтера тетю Машу. Около нее стоял какой-то смуглый черноволосый молодой человек в серых брюках и шелковой тенниске салатного цвета.

Сурен Акопян подошел к водной станции в половине шестого. Как ему удалось выяснить, Худаяр сменился с вахты в четыре часа и вновь заступит только на следующие сутки.

— Он теперь, наверное, на майдан пошел пити кушать. Это его излюбленное блюдо, — объяснила словоохотливая тетя Маша. — А потом, наверно, поедет к себе на дачу, будет свою анашу тянуть, а на вахту опять дурной придет, память-то у него эта анаша отбивает. Вот сегодня обещал мне со своего виноградника винограду привезти, а заявился с пустой корзиной, «Забыл, — говорит, — про тебя, тетя Маша, весь виноград племянникам отдал».

— А у него, что, своя дача? — поинтересовался Сурен.

— Не знаю, дача или не дача, а только домишко с садиком у него где-то, не помню, не то в Гюмюштепе, не то в Дарханах, точно уж не знаю, но виноград у него с лета до зимы не переводится.

— А вы не смогли бы мне сказать его точный адрес?

— Да не знаю точно, — ответила тетя Маша. — У начальника нашего, товарища Садыхова, наверно, записан адрес. Если срочно он вам нужен., дождитесь начальника, он вам скажет, а нет — завтра вечером приходите, Худаяр в аккурат на этом месте сидит.

— А начальник ваш у себя?

— Начальник? Вот он, — сказала тетя Маша, неопределенно махнув рукой в сторону моря, где на самом горизонте виднелись треугольники парусов, и пояснила, — Он с яхтами в море ушел, часа через два вернется. А чего это вам так срочно Худаяр понадобился? — полюбопытствовала она.

— Дело к нему есть, — ответил Акопян и сочинил первое, что пришло ему в голову: — Говорят, у Худаяра племянник мастер лодки конопатить, а у меня шлюпка течь дала. Вот и хотелось бы отремонтировать ее побыстрее.

— А, — протянула тетя Маша, — это тогда еще ничего, а я уж, грешным делом, подумала, что вы тоже из тех, кто к нему за анашой таскается. И чего они в этой анаше находят, ума не приложу. Накурятся, глаза выпучат и смеются, как полоумные, смотреть противно. А то, может быть, искупаетесь, — предложила она Сурену, — хоть посторонним и не положено, но я вас пропущу.

— Да нет, спасибо, как-нибудь в другой раз, — поблагодарил Акопян.

Снять купальник, надеть платье, привести в порядок волосы было делом одной минуты, но и в эту минуту Татьяна успела обдумать главное — как разыскать Владимира Соловьева, чтобы немедленно передать ему содержание только что подслушанного ею разговора. Не нужно было большого ума, чтобы догадаться, что Худаяра разыскивают отнюдь не ради его племянника, умеющего хорошо шпаклевать шлюпки.

Татьяна подошла к заждавшемуся ее Васе с растерянным и огорченным видом.

— У меня несчастье, — сказала она упавшим голосом.

— Что случилось? — встревожился Вася.

— Я где-то обронила свой служебный пропуск в госпиталь, а у нас с этим очень строго, начнут обсуждать, скажут — потеря бдительности и так далее. Еще могут меня не пустить с нашей бригадой в Киев, а мне так хотелось выступить в Киеве, там, говорят, великолепный Дом офицеров, настоящий дворец. А кроме того, мне хотелось повидаться кое с кем из своих однополчан. Ну, да бог с ним, с Киевом, главное найти пропуск.

— А где же вы его могли потерять?

— Сама не знаю. Может быть, в такси. Я сюда приехала на такси, боясь опоздать: я вам обещала ровно в пять. Наверно, выронила из сумочки, когда расплачивалась с шофером. Как же его найти?

— А вы не запомнили номер?

— Первые цифры не помню, а вторые «91», они были написаны на ветровом стекле. Шофер рыжеватый такой.

— Так в чем дело! Сядем, Танечка, в мой «Москвич», объедем все остановки и найдем ваш «91».

— А это не затруднит вас, Васенька?

— Что вы, Танечка, для вас я готов поехать хоть на край света, — по-джентльменски воскликнул Вася.

— На край света один, без меня? — кокетливо улыбаясь, спросила Татьяна.

— О нет, конечно, только с вами, — пылко воскликнул Вася.

— Ну что ж, я когда-нибудь поймаю вас на слове, — сказала Татьяна. — А теперь не будем тратить времени, я очень тревожусь.

Надо отдать Васе справедливость, он гнал машину с великолепным пренебрежением к знакам, регулирующим уличное движение. Такси № 39–91 они нашли на остановке у сквера по улице Крупской. Вася остался в машине, а Татьяна побежала к шоферу.

— Ищут Худаяра, спрашивали его точный адрес. Он у себя на даче. На вахту придет завтра. Адреса не дали, но его могут взять через два часа, когда вернется с моря Садыхов. К тебе я пришла, потому что забыла у тебя в машине пропуск в госпиталь. Это повод для него, — она указала рукой в сторону вылезшего из «Москвича» и приближавшегося к ним Васи.

— Хорошо, — ответил шофер. — Ищите пропуск еще где-нибудь двадцать минут, а потом возвращайся сюда. Найду Никезина. Худаяра нужно убрать — может проболтаться. Как к тебе относится этот парень?

— Влюблен по уши. Обещает хоть на край света поехать.

— Ладно, — вполголоса процедил шофер и, заметив, что Вася приближается к ним, громко заговорил: — Очень сожалею, гражданочка, что не у меня вы обронили свой пропуск, но считайте, что вам повезло. Если бы у меня, я бы этот пропуск не вам вернул, а начальству вашему. Нельзя бдительность терять.

Увидев явное смущение Татьяны, шофер, видимо, смягчился и, улыбнувшись, сказал:

— Ну да ладно, мне вас все-таки жаль. Я в обед на профилактику заезжал, так, может, мойщик, когда машину чистил, подобрал ваш пропуск. У нас найденные вещи диспетчеру сдают, а он их в стол находок отправляет. Вы пока свой пропуск в других местах, где еще были, ищите, а я в гараж съезжу, минут через двадцать приезжайте сюда, на этой остановке меня найдете. Не буду — подождите малость, я сюда вернусь.

— Ах, я вам так благодарна, так благодарна, товарищ шофер! — горячо воскликнула Татьяна.

— Благодарить будете потом, когда пропуск найдете.

Шофер такси запустил мотор и уехал.

— Где же я еще сегодня была? — раздумывала вслух Татьяна, возвращаясь с Васей к «Москвичу», — У зубного врача, потом у портнихи. Вчера я была на водной станции.

— Поедем к зубному врачу, к портнихе, — предложил Вася.

— Это хоть и не край света, но она живет далеко.

— У меня полные баки бензина и пропасть свободного времени.

— Ну тогда поедем.

Татьяна привезла Васю на одну из окраинных улиц, где в большом доме, выходящем на две улицы, действительно, жила знакомая портниха. Но к портнихе она, разумеется, не зашла, а, походив немного, вернулась и печально развела руками.

— Нет у нее пропуска. Остается зубной врач. Впрочем, ему можно позвонить по телефону. Подъедем к какой-нибудь телефонной будке.

В будке Татьяна провела целых десять минут. Видимо, нужный ей абонент долго не отзывался.

— Нет и у зубного врача пропуска, — печально сообщила она Васе. — Последняя надежда на шофера и Худаяра. А знаете, Вася, мне сейчас только в голову пришла одна мысль. Если это так, я пропала!

— Что такое? — спросил Вася.

— Это трудно вам сразу объяснить…

— Но все-таки, — добивался Вася. — Поделитесь со мной, я же вам друг.

— Может, потому, что вы мне друг, и происходит вся эта история.

Вася был окончательно заинтригован, он даже притормозил машину.

— Ну, тогда слушайте. Начальник водной станции Садыхов давно пытается за мной ухаживать. Вы знаете, что я не терплю никаких ухажеров и всегда бываю одна. Он мирился с тем, что я отвергаю ухаживания, пока ни с кем не видел меня, но теперь, когда он несколько раз видел меня с вами и понял, как я к вам отношусь…

— А как вы ко мне относитесь? — спросил Вася.

— Вы же знаете, — сказала Татьяна ласково и погладила его руку, лежавшую на баранке. — Он стал меня буквально ненавидеть и как-то мне пригрозил, что все расскажет моему деверю. А деверь у меня очень строгий и считает, что если я с кем-нибудь перемолвлюсь двумя словечками, то этим самым я оскорблю память его брата — моего мужа, погибшего на войне, А тут еще жена деверя подзуживает. У нас, медсестер, ставки, сами знаете, какие, а хочется модно одеться ведь не в лесу, а в городе живешь.

— Но при чем тут Худаяр? — спросил, недоумевая, Вася.

— А он мог подговорить Худаяра вытащить у меня из сумочки пропуск, когда я купалась, чтобы мне досадить.

— Так едемте к Худаяру, я его заставлю отдать ваш пропуск! — распалился Вася.

— Что вы, что вы, — ужаснулась Татьяна, вы можете все дело испортить. — Разве только, если дать ему побольше денег. Но у меня, — и она щелкнула замочком сумки, — всего сорок рублей и мелочь.

— У меня сейчас с собой тоже нет, — замялся Вася, — но завтра я достану. В уме его лихорадочно созрел план, как выклянчить у матери несколько сотен рублей, чтобы помочь Татьяне.

— Завтра, может быть, уже поздно, — печально проговорила Татьяна. — Поедемте на остановку такси, вдруг шофер нашел пропуск,

— Не повезло вам, гражданочка, — произнес шофер, открывая дверцы машины. — Не находил мойщик вашего пропуска.

— Что же мне теперь делать? — совсем растерялась Татьяна.

— А что, везде уже побывали? — полюбопытствовал шофер и, будто не к Татьяне это относится, бросил куда-то в сторону: Никезин сейчас подойдет.

— Только одно место осталось, но далеко, за городом, — сказала Татьяна.

— Ну, за город я вас не повезу, — сказал рыжий шофер. — У меня бензина маловато, да и время мое скоро кончается. Сегодня я в ночь не работаю.

Татьяна растерянно оглянулась, будто ожидая, что откуда-то со стороны придет к ней помощь, вдруг дернула Васю за рукав и, указывая на стоявшего у будки с газированной водой высокого плечистого мужчину, одетого, несмотря на жаркую погоду, в темно-синий костюм и коричневую кепку, сказала:

— Это мой деверь. Знаете что, — зашептала она возбужденно, — я ему сейчас расскажу про пропуск и про Худаяра. Он меня любит и верит. Он все поймет. А про вас я скажу, что вы мой аккомпаниатор, ладно? Он уважает музыкантов. И мы поедем вместе к Худаяру.

Он сумеет с ним поговорить, а если нужно, даст ему и денег. Деньги у него есть, он хорошо зарабатывает.

— Пожалуйста, — проговорил Вася, но ему, откровенно говоря, не очень хотелось знакомиться с этим верзилой и ехать с ним куда-то. Он предпочел бы поездку вдвоем с Татьяной.

Татьяна, встретившись глазами с рыжим шофером, поняла его взгляд и направилась к своему деверю, Через несколько минут они втроем мчались в Гюмюштепе.

Худаяр блаженствовал. Отстегнув протез, изрядно натрудивший ему за минувшие сутки ногу, и вооружившись легким бамбуковым костылем, он вышел к своему излюбленному камню у ворот домика и, философски глядя на первые вечерние звезды, раскуривал самокрутку. Вокруг распространялся терпкий неприятный запах, похожий одновременно на запах махорки и на запах ладана.

«Москвич» остановился сзади домика, и Худаяр даже не слышал, когда подъехала машина. Татьяна, как было уже условлено в пути, осталась сидеть в машине, а Вася с Никезиным пошли к Худаяру. Худаяр был уже в том блаженном состоянии, когда не воспринимаются никакие неожиданности. Он спокойно поднял свои осоловелые глаза на подошедших к нему людей и, узнав Васю, небрежно сказал «салам» таким тоном, будто расстался с ним только полчаса назад.

— Дядя Худаяр, — это Татьянин деверь. Он хочет с тобой поговорить по делу.

— По делу? — безразлично переспросил Худаяр. — Пускай говорит.

— Может быть, зайдем в дом? — спросил Никезин.

— Пойдем, — так же безразлично ответил Худаяр, поднял свой костылъ и зашагал к дверям; Вася последовал за ними чуть поодаль.

В комнате было полутемно, и Вася, подойди к дверям, успел только заметить, как Никезин взмахнул громадной ручищей. Резко стукнул об пол упавший костыль. Никезин нагнулся, не то поддерживая, не то опуская на пол падающего Худаяра. Остолбенев, Вася увидел, как Никезин, положивший Худаяра на пол, еше раз поднял левую руку и наотмашь ребром ладони ударил по шее лежащего, а потом приподнял его за плечи. Голова Худаяра неестественно откинулась назад. Никезин опустил его, и тот упал.

— Готов, — тихо пробасил Никезин. — Обыщи его, — приказал он помертвевшему от ужаса Васе. Тот стоял окаменевший и не мог сдвинуться с места.

— Ну! — угрожающе прикрикнул Никезин.

Вася опустился на колени около трупа Худаяра и дрожащими руками стал обшаривать карманы его брюк и куртки. Он вытащил толстую пачку денег, какие-то бумажки, картонку — удостоверение личности вахтера водной станции.

— Покажи, — приказал Никезин, посмотрел и, — ни до чего не дотрагиваясь руками, сказал: — Татьяниного пропуска нет. Бумажки брось. Деньги забери себе, пригодятся. Поехали.

Они пошли к машине. Вася трясся в ознобе,

— Спокойно, парень, спокойно, — пробормотал Никезин. — Язык держи за зубами. Хромой этот о Татьяне нехорошее сказал. Не удержался я, толкнул его, а он упал и свернул себе шею. Понял?

Вася не в силах был ничего ответить ему и только молча кивнул головой.

— Нет твоих документов, Танюша, — сказал Никезин, усаживаясь сзади. — Придется тебе их еще где-нибудь поискать.

— Ах, что же мне делать? — жалобным тоном проговорила Татьяна. — И у вас столько времени отняла, и у Василия Юрьевича.

— Бывает, — неопределенно буркнул Никезин, Вася вел машину с огромным напряжением на предельной скорости. Ему хотелось как можно быстрее уехать подальше от этого страшного места. На развилке дороги у окраины города Никезин попросил остановить машину, сказал, что ему нужно заглянуть в одно местечко по делу. «Москвич» покатил дальше.

— Вы чем-то расстроены, Вася? — спросила Татьяна — Вы все время молчите.

— У меня почему-то сильно разболелась голова, — ответил Вася.

Татьяна осторожно дотронулась рукой до его лба и воскликнула:

— О, да у вас температура! Вам нужно обязательно полежать, а я вас заставила столько ездить со мной. Я не знала, что вы нездоровы. Я совсем сегодня не берегла вас, милый.

В другое время это «милый» заставило бы Васю ликовать, а сейчас он только улыбнулся какой-то жалкой, улыбкой.

— Завезите меня в Дом офицеров, я там посоветуюсь кое с кем, как мне быть. А завтра вы будете совсем здоровым, да? Будьте умницей, поправляйтесь.

У Дома офицеров Татьяна еще раз повторила:

— Поезжайте домой, выпейте аспирин и сейчас же ложитесь в постель. Я уверена, что завтра вы будете здоровы, и мы обязательно встретимся. Я вас буду очень ждать, Вася.

Васю не нужно было уговаривать ехать домой. Ему хотелось поскорее подняться наверх и очутиться в уютной квартире профессора Юрия Максимовича Кокорева. Никогда в жизни, кажется, ему так не хотелось быть дома, как в этот вечер.

Сурен Акопян снова появился на пристани водной станции в тот момент, когда яхты вернулись с моря и начальник станции Садыхов прошел в служебный кабинет. После трехминутного объяснения Акопян уже знал, что вахтер водной станции Худаяр Балакиши оглы живет в селении Гюмюштепе в собственном доме № 39 по Виноградной улице. А пятнадцать минут спустя Чингизов, Акопян и Денисов мчались в Гюмюштепе.

Они постучали в полуоткрытую дверь домика Худаяра. Никто не ответил. Вошли в комнату. Денисов нажал кнопку электрического фонаря. Перед ними на полу лежал с неестественно откинутой набок головой мертвый Худаяр Балакиши оглы. На вбитом в стену гвозде висела морская фуражка. В углу стояла большая пустая корзина из-под винограда.

Легкая жизнь Василия Кокорева

Васе открыла Григорьевна — старая домработница, жившая в семье Кокоревых уже свыше двадцати лет. В переднюю доносились голоса. У Анны Марковны были гости. Вася молча прошел в свою комнату и, не раздеваясь, бросился ничком на тахту. Ему хотелось заснуть и все забыть, но перед глазами его неотвязно стояла картина: Худаяр, падающий на пол, с нелепо свесившейся, как у тряпичной куклы, головой. Заснуть он не мог.

— А Вася-то домой пришел не в себе вроде, не заболел ли? — сообщила Григорьевна Анне Марковне, выбежавшей на кухню поторопить с чаем.

— Что же ты мне раньше не сказала?! — встревожилась мать и побежала в Васину комнату.

— Что с тобой, мальчик мой, почему ты так рано вернулся? Почему ты лежишь одетый?

— Не приставай, мама, — ответил Вася, не поднимая головы.

— Пойдем в комнату, у нас гости — Эльмира Гаджиевна с мужем и Фируза Касумова.

— К чертям твою Фирузу! Оставь меня в покое.

— Не смей грубить матери, паршивый мальчишка, — умиротворяющим тоном сказала Анна Марковна, уселась рядом с Васей на тахту и стала ладонями щупать его лоб: не температура ли.

— Ну, так и есть, голова горячая, как огонь, простудился! Я так и знала, что этим кончится. Сумасшедшая езда на «Москвиче» не доведет тебя до добра. Я сейчас врача вызову.

— Мама, я прошу тебя, оставь меня в покое, — Вася отвернулся к стене.

Анна Марковна опасливо поднялась с тахты и вышла из комнаты сына. Она хотела было направиться к гостям, но решительно вошла в кабинет мужа.

В большом кабинете было полутемно. Настольная лампа бросала пучок света на письменный стол, за которым Юрий Максимович Кокорев разглядывал через лупу какую-то удивительно яркую бабочку. Он даже не поднял головы, когда вошла жена.

— Юра, — окликнула его Анна Марковна, — пойдем со мной.

— Аннушка, милая, я работаю и очень занят. Честное слово, твои гости интересуют меня не больше, чем…

— Юрий Максимович, — провозгласила Анна Марковна металлическим голосом, — у нас заболел сын. — Этот голос у нее появлялся всегда, когда ей приходилось спорить с мужем о Васе. Она была твердо убеждена, что Юрий Максимович относится к мальчику несправедливо и жестоко и вообще не склонен выполнять своего отцовского долга перед ребенком.

— Что с ним такое стряслось? — поднял голову Юрий Максимович.

— Он весь пылает, пойдем, посмотри.

Профессор нехотя поднялся с места и пошел в комнату сына.

— Да, температура, — потрогал он лоб сына. — Какой ты, однако, батенька, хлипкий. Летом простудиться это тоже нужно уметь. Но думаю, ничего страшного. Перегрелся на солнце или наездился по ветру. Дай ему аспиринчику или крепкого чайку с малиной, — обратился он к жене, — и до утра все пройдет.

— Надо немедленно вызвать врача, — категорически заявила Анна Марковна.

— Ну уж, матушка, врачи — это по твоей части. Хочешь — вызывай. А я лично к ним еще в жизни ни разу не обращался, чем и горжусь.

И Юрий Максимович спокойно ушел в свой кабинет.

— Мама, я прошу тебя, не надо никаких врачей, — проговорил Вася. — Папа прав, я, наверное, перегрелся на солнце. Пришли мне чаю и, если у тебя есть таблетка снотворного, дай. Иди, пожалуйста, к твоим гостям, неудобно их оставлять.

— Хорошо, — сказала Анна Марковна, а про себя решила, что утром обязательно вызовет врача. Ее материнское сердце было полно тревоги, хотя, скорее всего, это была даже не тревога, а привычка. Анна, Марковна любила своего сына слепой материнской любовью. В нем она видела и смысл жизни, и искупление всех своих маленьких женских грехов. Когда они поженились с Юрием Максимовичем Кокоревым, они были очень молоды, и жизнь ей представлялась в неопределенном, но розовом свете. Юрий Максимович окончил естественный факультет. Еще студентом он специализировался в энтомологии и проявил незаурядные способности в исследовательской работе.

С веселой, смешливой студенткой Анечкой Нестеровой Кокорев познакомился в лаборатории, где она прилежно разглядывала многочисленные коллекции. Ему понравилось, как эта полная, румяная девушка по-детски шептала мудреные латинские названия бабочек и беспомощно озиралась большими голубыми глазами. Чувствовалось, что ей трудно удержать в памяти имена обитательниц стеклянных ящиков.

Он помог ей, сообщив им самим изобретенную систему запоминания. Потом как-то получилось, что в следующий раз они вышли из лаборатории вместе, и он по пути очень интересно и увлекательно рассказывал об экспедициях. Они стали встречаться, и Юрий как-то пригласил Аню принять участие в небольшой экспедиции, которую возглавлял он сам, о чем не преминул сообщить с гордостью. Она согласилась. Это было чудесно. Бродить с сачком по горам, поросшим вековыми самшитовыми деревьями, выходить на лесные лужайки с нетронутой изумрудной травой, а потом сидеть у костра и слушать, как Юрий рассказывает про бесчисленных мошек, слетающихся на огонь, описывает характер и повадки каждой из них.

Вскоре они поженились. Первые несколько лет у них не было детей. Анечка работала лаборанткой на той же кафедре естествознания, где Юрий Максимович, уже доцент, вел курс энтомологии. С весны он уезжал в экспедиции, и Анечка оставалась одна, собирая у себя дома, как она их называла, «девишники». Квартира у них была большая. Подружки привили Анечке вкус к дорогим вещам и туалетам. Кокорев посмеивался над ее страстью к приобретениям, но охотно прощал ей это.

Сам он был человекам малоприспособленным к житейским делам, но, признаться, ему нравилось возвращаться из далеких экспедиций, после ночевок в шалашах, в уютную квартиру, которую Анечка обставляла на свой вкус.

Жена как-то попыталась покуситься на его кабинет, где громоздилась грубая полка с книгами, а в углу на некрашеном деревянном столе вечно валялись обрывки картона, стекло, жестянки с отвратительно пахнущим клеем: Юрий сам мастерил ящики для коллекций. Он мягко, но уверенно запротестовал, и тогда они нашли компромиссное решение: Анечка приобрела в комиссионном магазине роскошный письменный стол, водрузила на нем бронзовый чернильный прибор со львом, вздыбившимся на задние лапы, медную настольную лампу, и подыскала в тон столу два тяжелых книжных шкафа.

В шкафах уместилась только часть книг, остальные остались на полках. Деревянный стол, стоявший в углу просторного кабинета, Кокорев вынести не разрешил. После этого «покушения» его кабинет был объявлен заповедником. Это остроумное слово нашла Анечка. Доступ сюда с метлой и тряпкой получила только Григорьевна — женщина неграмотная, но отлично разбиравшаяся в характере и привычках своего хозяина.

На восьмом году супружеской жизни у них родился сын Вася. Отныне Анна Марковна стала только матерью. Лабораторию она, конечно, бросила, и когда Кокорев спустя года три после рождения ребенка намекнул ей, что, может быть, лучше мальчика воспитывать в детском садике, а ей вернуться в лабораторию, так как у нее все-таки диплом, она ответила, что будет растить сына. И она растила его.

Ребенок ни в чем не знал отказа. Малейший каприз его исполняли немедленно. Кокорев, признаться, тоже очень любил своего первенца, но был занят и мог уделять ему только крохи своего времени. Однако, когда малыш вскарабкивался к нему на колени и, тыча пальчиком в стеклянные крышки ящиков с бабочками, начинал спрашивать — «это кто, а это кто?» и потом, смешно коверкая слова, повторял за отцом названия, Юрий Максимович испытывал огромную радость.

А потом Вася пошел в школу. Учился он неважно. Анна Марковна безумно боялась всяких детских болезней, ей без конца мерещились эпидемии. И стоило мальчику чихнуть, как он на целую неделю оставался дома и в школу не ходил. А к концу учебного года появлялись всякие репетиторы, и мальчишку перетаскивали в следующий класс. В десятом классе Вася куда лучше разбирался в расцветках модных галстуков, марках коньяков и фигурах девушек, нежели в синусах, косинусах и таблице Менделеева. Но опять помогли репетиторы и авторитетное имя профессора Кокорева, которым умела при случае щегольнуть Анна Марковна. Васе даже удалось поступить в медицинский институт, но, проучившись с грехом пополам два года, он понял, что медик из него не получится, и перемахнул на филологический. Но и здесь его не увлекли ни Гораций, ни научная грамматика. И он вдруг возымел стремление к иностранным языкам.

Это стремление имело в своих истоках не немецкие глаголы, а смазливое личико Леночки Астаховой, единственной дочери какого-то деятеля торговли. Леночка одевалась во все заграничное и умела, как она сама выражалась, «глотать» коньяк так ловко, что за ней не могли угнаться ее друзья, молодые прощелыги, завсегдатаи частых вечеринок в доме Астаховых, где Леночке была предоставлена полная свобода действий. В институте иностранных языков Леночке учиться было сравнительно легко, потому что она унаследовала от своей матери не только свободу взглядов, но и французский язык. Покойная ее бабушка была в свое время бонной в семье крупных богачей, удостоенных дворянского звания. Мать ее появилась на свет случайно, во всяком случае о дедушке в семье Леночки никогда не говорилось. И маман, как называла Леночка мать, осчастливила папу тем, что вышла за него замуж.

Торговому деятелю нравилось иметь жену, говорящую по-французски, тем белее, что эта жена умела принять в доме нужных гостей и в те времена, когда Астахов, в счастливые для него годы нэпа, держал собственный комиссионный магазин, и после, когда он вынужден был перейти на поприще кооперативной торговли.

Здесь, в доме у Леночки Астаховой, Вася понял, что такое «красивая жизнь». Здесь можно было пить до утра, танцевать в темноте, не зажигая света. Здесь можно было сразиться в покер и преферанс, причем папаша Астахов охотно принимал участие в этих развлечениях молодежи, пока ревнивая супруга, перехватив его слишком нежные взоры, обращенные на Леночкиных подруг, не уводила его в другую комнату. В командировки «маман» мужа одного не отпускала. И тогда для Леночки наступало раздолье. Здесь Вася узнал впервые и вкус анаши.

Слухи о вечеринках в квартире Астаховых дошли до институтского комитета комсомола, но Леночка, как она выражалась, была беспартийная, академических хвостов у нее не было, и на этом основании она заявила, что никто не имеет права вмешиваться в ее личную жизнь.

Вася был комсомольцем. Он вступил в комсомол еще в школе. С ним произошел крупный разговор в комитете комсомола. Вася покаялся, обещал исправиться. И продолжал свое. В последнее время Вася вообще не бывал в институте, а когда бывал, ребята замечали, что сидит он сонный, с осоловелыми глазами, уставившись в одну точку. На консультациях отвечал на вопросы невпопад. Ребята думали, что он заболел. А дело тут было в анаше и Леночке Астаховой. Отец Леночки уезжал в длительную командировку в Москву, Ленинград и Ригу, мать — с ним. И Леночке тоже захотелось прокатиться с родителями. Ведь Рига — это почти Европа. Нашлись добрые врачи, которые засвидетельствовали, что у Елены Астаховой острое малокровие и нервное переутомление. И ей в институте был предоставлен длительный отпуск.

Вася затосковал без веселых встреч, без Леночки, впервые открывшей ему тайны женских ласк, и нашел утешение в анаше. Друзья познакомили его с человеком, у которого можно было всегда купить несколько порций анаши. Это был вахтер водной станции Худаяр.

Как-то заглянув к Худаяру с двумя приятелями, Вася заметил выходившую с водной станции рослую, красивую блондинку. Она произвела впечатление на юнцов, и, видимо, сама почувствовав это, чуть улыбнулась, кокетливо повела в их сторону глазами и, произнеся мелодичным голосом «до свидания, дядя Худаяр», удалилась.

— Кто это? — спросил Вася у старого анашиста.

— Татьяна. Хорошо прыгает. Хорошо плавает, — односложно отвечал Худаяр.

— Познакомь меня с ней, — попросил Вася.

— Зеленый еще. Ничего не выйдет, — скептически заметил Худаяр. — Начальник Садыхов за ней ухаживает, тоже ничего не выходит.

Самолюбие Васи было задето, а тут еще подзуживали дружки. «Все равно познакомлюсь», — сказал он ребятам. В данном случае он надеялся на один, как он считал, неотразимый аргумент. Анна Марковна месяц назад осуществила его заветную мечту. После длительной атаки на Юрия Максимовича она добилась, что Васе был куплен «Москвич». Вася научился уже резво водить машину и даже как-то раз прокатил маму по городу и отвез отца в институт, убеждая его по дороге, что обязательно летом с ним поедет на своем «Москвиче» в экспедицию, во что профессор, судя по его скептической улыбке, конечно, не поверил.

Вася представлял себе во всех деталях роскошное зрелище, как он встретит на собственном «Москвиче» вернувшуюся из Риги Леночку. Но сейчас облик этой «классной блондинки», как отозвался о ней друг Васи — Толик-саксофонист из джаз-оркестра, заслонил все.

Знакомство состоялось. Татьяна Михайловна не отказала в любезности сообщить Васе, что вода очень теплая, рекомендовала ему искупаться и даже снизошла до того, что разрешила отвезти ее на «Москвиче» в Дом офицеров на репетицию.

«Парень пригодится, приручи его», — сказал ей Соловьев, которому Татьяна сообщила об этом знакомстве.

И Татьяне Остапенко не стоило большого труда влюбить в себя молодого повесу…

Анна Марковна вернулась к Васе в комнату, неся на подносе стакан чаю, тарелочку с пирожным и таблетку аспирина.

— Выпей, сыночек, пожалуйста, тебе станет лучше, а утром я попрошу заехать доктора Львова, пусть он тебя посмотрит, ты мне очень не нравишься в последнее время.

— Ладно, — буркнул Вася, — ты меня больше не трогай, может быть, я засну.

Анна Марковна ушла. Вася отхлебнул чай, но он показался ему противным. Нехотя он поднялся с тахты, подошел к книжному шкафу, открыл его и извлек из-за стопки журналов початую бутылку коньяку. Пустого стакана под руками не оказалось, он отпил из горлышка добрую половину бутылки, погасил свет и, не раздеваясь, только сбросив с себя туфли, улегся на тахту.

Всю ночь Васе мерещились кошмары. В комнате около мертвого Худаяра танцевала Леночка, разбрызгивая вино из поднятого вверх бокала. Такой он ее видел на последней вечеринке. Потом Леночка сменилась Татьяной, раскачивающейся на упругом трамплине. Вот она взлетела, разведя руки, но в воду упала не она, а он, Вася. Он нырнул, не мог выплыть и задыхался. Проснулся Вася весь в холодном поту. В окно светило яркое солнце. Он не сразу понял, где он и что с ним происходит Но постепенно вспомнил все, что случилось накануне, и в его сердце забрался противный липкий страх. Вася пытался отогнать его от себя, вспомнил, как Татьянин деверь сказал: «Держи язык за зубами и не дрейфь». «Он же сам свалился и свернул себе шею», — пытался успокоить себя Вася.

В комнату влетела мать. «Васенька, ты уже встал? Очень хорошо. Пойди в ванную, умойся. У нас доктор Львов, он хочет тебя посмотреть».

Вася покорно пошел умываться. Больше всего он сейчас боялся остаться один.

Доктор Львов, невысокий, полный, подвижной человек, в старомодном пенсне, завсегдатай семьи Кокоревых, быстрыми шагами вошел в комнату и, приговаривая заученные на всю жизнь «посмотрим, посмотрим, уверен, что ничего серьезного», заставил Васю снять рубашку и стал внимательно его выслушивать. Потом, несколько раз прочертив кончиком ногтя по Васиной груди, внимательно посмотрел на багровые следы и заключил: «Ничего серьезного, но переутомление. Я бы рекомендовал вам, дорогая Анна Марковна, увезти его на бархатный сезон в Сочи. Там очень хорошо. Я сам туда собираюсь в сентябре и могу за ним понаблюдать. Да и вам не мешает перемена климата, полнеть изволите, а вам не к лицу, обаятельнейшая!»

— Александр Михайлович, но ведь в сентябре у Васи занятия начинаются.

— Отсрочку оформим, отсрочку. Пришлите его в поликлинику, и мы все сделаем как надо.

Анна Марковна пошла проводить врача. Григорьевна принесла Васе завтрак. Только сейчас Вася почувствовал, что основательно проголодался. Он с аппетитом; поел свое излюбленное блюдо — яичницу с колбасой, выпил стакан какао и закурил. По телу разлилась приятная, сытая теплота. Ночные страхи уже казались несерьезными. Дома сидеть не хотелось. Время близилось к полудню. Вася уже подумывал о том, не спуститься ли ему, завести «Москвич» и прокатиться по городу, как в комнату вошла Григорьевна и сказала, что его зовут,

— Кто? — спросил Вася и вдруг почувствовал, как у него оборвалось сердце, в голове промелькнуло: «за мной пришли, дознались про Худаяра».

— Какая-то твоя знакомая по телефону зовет, — равнодушно ответила Григорьевна.

— Здравствуйте, Васенька! Как вы себя чувствуете — услышал он голос Татьяны..

— Танечка, вы?

— Нет, не я, а та, с которой вы собираетесь уехать, на край света.

— Я себя чувствую совсем неплохо. Я так рад, что вы мне позвонили.

— Я не могла быть спокойной, все время тревожилась о вас, вы так плохо вчера вечером выглядели. А тут еще мой деверь, Петр Афанасьевич, позвонил и велел извиниться за него перед вами. Он вчера с машины сошел и даже не поблагодарил вас за розыск злосчастного пропуска. Да, пропуск-то я нашла. И знаете где? Никогда не догадаетесь. Потом скажу, милый. Подождите одну минуту, — зашептала она в трубку, — здесь проходят люди, а мне вам нужно еще что-то очень важное сказать. Вы слушаете меня? Вы сегодня вечером должны со мной отметить маленькое торжество. Какое? Сейчас не скажу. В восемь часов за углом у госпиталя вы будете ждать меня?

— Конечно, буду! — воскликнул Вася.

— Только без машины, — предупредила Татьяна. — Мы пойдем в одно место и задержимся, вам некуда будет машину поставить. Хорошо?

— Конечно! — ответил Вася.

В трубку донесся шепот: «Целую тебя, милый», и послышались прерывистые гудки отбоя,

Вася был вне себя от счастья. Ему хотелось петь, смеяться. Он влетел в комнату матери, обнял ее и закружил. Анна Марковна даже растерялась от неожиданности.

— Что это с тобой, сыночек?

— Я просто очень рад, мамочка, что мы вместе поедем в Сочи. Мне так хотелось там побывать вместе с тобой. Ты ведь у меня такая молодая. Я буду за тобой ухаживать, и все будут завидовать, что у меня такая интересная дама.

Анна Марковна растаяла от сыновней ласки, а Васе именно это и нужно было.

Кататься на «Москвиче» расхотелось. Вася лежал на тахте и мечтал о свидании с Татьяной. «Звонил Татьянин деверь, извинялся. Значит, все хорошо и страхи напрасны».

Только сейчас он вспомнил, что у него в кармане лежит пачка денег. Он вытащил и пересчитал их — две тысячи восемьсот рублей. У него никогда не было столько карманных денег. «Можно не клянчить у матери сторублевки и не стрелять десятки у товарищей», — подумал Вася.

Чингизов, Денисов и Акопян стояли в дверях, глядя на труп Худаяра.

— Спугнули и опоздали, — коротко бросил Чингизов.

— Товарищ майор, я старался действовать как можно осторожнее, — убитым голосом произнес Сурен Акопян.

Не отвечая ему, Чингизов приказал Денисову погасить фонарь. Денисов выключил фонарь, и комната погрузилась в темноту, освещаемую только лунным светом, пробивавшимся через окно.

— Вот что, — сказал Чингизов. — Вы, Акопян, останетесь здесь, в доме. Вы Денисов, пройдете к дороге, Если случится милицейский патруль, оставьте его при себе. К дому никого не подпускайте, могут затоптать следы. Самое лучшее, если до поры до времени никто не будет знать о происшествии и никто не заметит вас, Я вернусь через час.

Чингизов помчался в город, к Любавину. Он коротко доложил ему о происшедшем и, заключая свой доклад, сказал:

— Я виноват. Я не должен был пускать по следам Худаяра молодых оперативников.

Любавин молчал. А Чингизов страшно не любил когда молчал Любавин, уж лучше бы он обругал его. Любавин поднял трубку, набрал чей-то номер:

— Здравствуйте, товарищ капитан. Что слышно о пальто, украденных у Азимова? Следы ведут к Гасану? Кто это? Барыга, скупщик краденого? Ясно. Верные следы? Так. Тогда вам придется поручить немедленно одну или даже две операции. Понимаю. Сейчас договорюсь с вашим непосредственным начальством.

Любавин дал отбой, набрал новый номер и вызвал к телефону начальника отделения милиции майора Мехтиева. Он сообщил ему, что нуждается в помощи капитана Рустамова. Получив согласие, он попросил майора немедленно направить к нему Рустамова.

Через несколько минут в кабинете Любавина прозвучал четкий рапорт:

— Капитан Рустамов прибыл по вашему приказанию.

Несмотря на свой молодой возраст, Рустамов успел завоевать славу одного из опытных работников уголовного розыска. Демобилизованный лейтенант, прошедший со своей разведротой боевой путь от предгорий Кавказа до Польши, Рустамов после демобилизации пришел по комсомольской путевке в органы милиции. Он отлично зарекомендовал себя, раскрыл ряд сложных преступлений и, в частности, последнее нашумевшее дело — ограбление ювелирного отдела Универсального магазина.

— Садитесь, товарищ капитан, — пригласил Любавин. — Так, что это за барыга Гасан и откуда уверенность, что пальто у него?

— Нам известно, что Гасан намекнул одному из своих толкачей, сбывающих его товары, что у него имеется пара отличных габардиновых пальто. Толкач пальто не взял, сказав, что понедельник не торговый день, пусто на майдане и закрыты комиссионки. Следовательно, пальто попали к Гасану в воскресенье и примерно в середине дня. Если бы с утра — он успел бы их перепродать. Кроме того, в воскресенье в середине дня к Гасану приходил какой-то хромой человек в морской фуражке. Имя его мне установить пока не удалось,

— Уверены вы в том, что пальто у Гасана?

— На девяносто процентов, товарищ полковник.

— А на остальные десять? — улыбнулся Любавин.

— В нашем деле надо всегда оставлять десять процентов в резерве. Так меня учил мой командир разведроты капитан Доценко.

— Что ж, капитан Доценко был, пожалуй, прав, — заметил Любавин. — И все-таки имеется ли у вас законное основание, чтобы произвести обыск у Гасана?

— Да, — коротко ответил Рустамов, — у нас есть и другие поводы побывать у него в гостях.

— Тогда определяем первую задачу, — сказал Любавин — Вы производите обыск у Гасана, актируете и

забираете вещественные доказательства, Гасана подвергать аресту не нужно. Но обязательно нужно установить, кто ему сбыл эти пальто. Ясно?

— Так точно.

— Это, так сказать, малая задача, — продолжал Любавин. — А главное заключается вот в чем: Худаяр Балакиши оглы убит в своем доме в Гюмюштепе. Там сейчас находятся наши сотрудники. Мы снимем их оттуда, как только там появитесь вы и ваши люди. Вам нужно успеть до первой зари быть на месте, тщательнейшим образом взять все до единого следы, и только тогда пригласить понятых и снова повторить осмотр и обыск, в общем, все, что полагается. Тогда уже огласки не бойтесь. Наоборот, независимо от результатов, нужно, чтобы дело стало немедленно ясным для окружающих. Ничего не буду иметь против, если эксперт при осмотре трупа в присутствии понятых и любопытных, которые, надо полагать, к этому времени соберутся, узнав о покойнике, выдвинет примерно такую версию — накурился анаши, не удержался на костылях, упал и сломал себе шею. Вы меня поняли, товарищ Рустамов?

— Так точно.

— Результаты обеих операций докладывайте сюда — мне и майору Чингизову. Вопросы ко мне есть?

— Никак нет. Все ясно. Разрешите, идти?

— Да, желаю удачи, товарищ капитан.

Рустамов козырнул и вышел.

Заметив растерянный взгляд Чингизова, Любавин спросил его:

— Вы что-то хотите мне сказать, товарищ майор?

— Разрешите спросить, товарищ полковник, — вы нас отстраняете от этой операции?

— Да, — ответил Любавин. — А почему, собственно говоря, Комитет государственной безопасности должен интересовать какой-то уголовник, квартирный вор и анашист? Милиция, друг мой, только милиция должна заниматься такими делами. И я уверен, что капитан Рустамов отлично с этим делом справится. Вы поняли меня, товарищ майор? Именно сейчас ни в чем и никак не проявлять себя… А вот одна твоя фраза, Октай, — переходя на ты, сказал Любавин, — мне очень не понравилась.

— Какая фраза, Анатолий Константинович?

— А вот когда ты сказал: «Я виноват, я не должен был пускать по следам Худаяра молодых оперативников». А у тебя, когда ты был молодым оперативником, не было ошибок? Хорош бы ты был сегодня, если бы мы тебя тогда не пускали по всяким следам, несмотря на молодость и несмотря на ошибки! А у нас с вами дел хватит. Факты будут добыты, а вот выводы из фактов, правильные выводы, — этого за нас никто не сделает. А сейчас выезжайте на место, дождитесь Рустамова, забирайте своих людей и, если еще останется время, спать. Утро вечера мудренее.

Скупщик краденого Гасан не очень охотно пустил к себе непрошенных гостей. Капитан Рустамов и участковый уполномоченный Гусейнов зашли в его квартиру,

— Будем обыскивать, — коротко сказал Рустамов, — Настаиваешь на свидетелях?

— Двум честным людям никогда не нужны свидетели, — прошамкал Гасан. — Что хочешь найти?

— Сказать?

— Скажи.

— Ничего, кроме двух габардиновых пальто, которые ты по случаю купил в воскресенье.

— Золотые слова, товарищ начальник, именно по случаю. Выручил человека из беды. Пришел, уговаривает: знакомые заболели, на курорт лечиться едут, деньги нужны. Купил, пусть, думаю, полежат, может быть, заработаю на них полсотни. Много ли старику нужно?

— У кого купил?

— Есть такой Худаяр Балакиши оглы, почтенный человек, моряк, капитан. Фуражку с золотым гербом носит.

— Твой старый знакомый?

— Мы с ним были знакомы до войны, потом раззнакомились.

— Ну, вот что, — перешел к делу Рустамов. — Давай пальто, получай официальную расписку. Пальто надо вернуть тому, у кого они украдены.

— Украдены? — спросил Гасан. — А я за них две с половиной тысячи заплатил, последние сбережения отдал. Кто же теперь вернет эти деньги бедному старику?

— Аллах! — ответил Рустамов. — Впрочем, если тебя наша официальная расписка не устраивает, позовем понятых, составим протокол, начнем следствие.

— Не хочу утруждать таких занятых людей, как вы, — прошамкал Гасан. — Итак не поленились, ночью ко мне пришли.

Нырнув за ситцевую занавеску, отгораживающую угол комнаты, он, тяжело сопя, начал там возиться, а немного спустя появился, неся на вытянутой руке два пальто.

В третьем часу утра на асфальтовом шоссе в Гюмюштепе, невдалеке от домика Худаяра, остановилась машина, на которой приехали капитан Рустамов, его помощник Керимов и судебно-медицинский эксперт Петров. Чингизов обменялся с Рустамовым несколькими словами и, прихватив с собой Денисова и Акопяна, уехал в город.

Рустамов и его спутники, дождавшись рассвета, не входя пока в дом, принялись тщательно изучать следы. У большого карагача Рустамов остановился, осмотрел след и сказал: «Москвич». От следа машины к дому вели два следа.

Судя по размеру туфель и — глубине отпечатка, они принадлежали крупному, грузному человеку. Вторые следы были оставлены новенькими чехословацкими босоножками. Обладатель босоножек шел не рядом, а сзади человека в туфлях, и босоножки иногда ступали по следам, оставленным туфлями. Эти следы потом повторились в комнате, где лежал труп Худаяра.

Эксперт бережно собрал валявшиеся рядом с трупом документы умершего. Осмотр трупа заставил эксперта: задуматься. Худаяр был, конечно, убит. Смерть наступила от перелома шейного позвонка. Удар был нанесен[]сзади. Но чем? Не было типичных следов, оставляемых, тяжелым предметом. На коже прослеживалась узкая полоска кровоподтека толщиной в большой палец. Такой кровоподтек оставляет, например, удар эластичной резиновой трубкой. Но трубкой нельзя переломить шейный позвонок у взрослого и довольно крепкого человека, каким был убитый. Так эксперту и не удалось решить загадку, как был убит Худаяр. Но то, что он был убит, не оставляло, разумеется, никаких сомнений.

— Кажется, все, — резюмировал Рустамов.

Усевшись в машину, они подъехали к сельскому милицейскому пункту, послали милиционера разбудить председателя сельсовета, и вскоре у домика Худаяра уже собралась толпа сельчан. Они с любопытством наблюдали, как Рустамов и его помощники осматривали все вокруг. Эксперт, предупрежденный Рустамовым, повторно осмотрел труп убитого и громогласно констатировал, что покойник, по всем признакам, накурившись, анаши, уронил костыль, который валялся рядом с трупом, и, потеряв равновесие, упал, ударился о край стола и сломал себе шею.

Внимание Рустамова привлекла какая-то женщина с ребенком на руках, что-то оживленно рассказывающая жительницам Гюмюштепе. Улучив момент, он незаметно отозвал ее в сторону и спросил, что такое она рассказывает. Словоохотливая женщина во всех подробностях сообщила, как она возвращалась из города на электричке, а потом села в попутную машину, и та подвезла ее до дому.

— Так вот, этот Худаяр в машине из города ехал, и я рядом с ним сзади сидела. Он слез, заплатил, потом у ресторана на пляже высокая русская красивая женщина тоже слезла и тоже заплатила…

— Какая женщина? — поинтересовался Рустамов.

— Очень высокая, светлые волосы, красивая. Только злая.

— А ты что, с ней разговаривала? — спросил Рустамов.

— Разговаривала? Стану я с посторонними людьми разговаривать! — сказала женщина.

— Откуда же ты знаешь, что она злая?

— Я с ребенком ехала, вот с ним, с Эльханчиком, а она даже ни разу не повернулась. А добрая женщина всегда обернется к ребенку.

— Ну, а дальше что?

— А дальше ничего. Доехала, дала шоферу деньги, слезла и домой пошла.

— А шофер какой из себя был?

— Ай, киши, ты тоже спрашиваешь! Разве порядочная женщина станет рассматривать постороннего мужчину!

Поручив председателю сельсовета и участковому милиционеру позаботиться о трупе, так как покойник был одинок и родни не имел, Рустамов со своими помощниками отбыл в город. Спустя некоторое время он докладывал полковнику Любавину и майору Чингизову результаты.

Любавин слушал его, не перебивая, и только делал карандашом краткие заметки в своем большом настольном блокноте. Записав слово «Москвич», он дважды подчеркнул его. Когда Рустамов кончил доклад, Любавин спросил:

— А что вы можете сказать об автомашине, на которой, как вы предполагаете, приезжали к дому Худаяра преступники?

— «Москвич», новый. Приобретен не более месяца-двух назад. Водитель его или неопытный, или очень нервничал, а скорее всего и то и другое.

— Доказывайте! — коротко заметил Любавин.

— Покрышки «Москвича» не имеют следов износа, значит, машина очень мало находилась в эксплуатации. Машина не оставила также никаких следов масла и горючего, значит, заводская подгонка еще не разболталась. Машина до дома шла сравнительно уверенно, но тормознули ее резко. Так делают молодые водители. Возвращаясь, машина немного восьмерила, значит, водителъ или был нетрезв или нервничал.

— Так. Все? — спросил Любавин.

— Нет, если разрешите.

— Продолжайте.

— Машина принадлежит индивидуальному владельцу.

— Доказывайте! — снова повторил Любавин.

— Машина новая, — продолжал Рустамов. — Для предприятий «Москвичи» в Советабад поступили только в начале первого квартала. Они эксплуатируются на полную мощность, и автообувь у них за это время изрядно поизносилась. А новые покрышки поступят к нам только осенью. В конце второго квартала через магазин Горпромторга было продано восемнадцать «Москвичей».

— Значит, если согласиться с вами, — заметил Любавин, — а я не вижу оснований не соглашаться, нам нужно установить владельцев восемнадцати «Москвичей» и определить, кто же из них приезжал вчера вечером в Гюмюштепе.

— Владельцы восемнадцати «Москвичей» установлены. — Рустамов расстегнул планшет и вытащил оттуда листки бумаги. — Вот их список. Я успел захватить его в магазине по пути к вам.

— Так, — заметил Любавин, просматривая списки, и начал читать вслух: — Мамедов — токарь завода им. Ленина, Сигалов-мастер механического завода, Гасанов- врач карадаглинской районной больницы, Джеванширов — профессор медицинского института, Хуршудов — мастер спорта, Кокорев — профессор, Хайранов — шофер, Теймурян — электросварщик, Алиев — народный артист республики и так далее. Восемнадцать человек, восемнадцать адресов, восемнадцать профессий. И никого из них не спросишь: ты приезжал в Гюмюштепе убивать Худаяра Балакиши оглы? Мы не можем оскорбить подозрением ни одного советского человека, не имеем права. И мы обязаны установить убийцу и тоге, кто его привез и, вольно или невольно, стал соучастником преступления. Значит, проверка. Негласность, быстрота, тщательность и секретность, подчеркиваю, абсолютная секретность, — таковы условия этой проверки. Не оскорбить подозрением человека, не спугнуть розыском преступника и обнаружить его возможно в кратчайший срок, а обнаружив, уже не выпускать ни на секунду из своего поля зрения. Так, товарищ капитан?

— Так точно! — ответил Рустамов.

— Давайте решать, как мы практически проведем эту операцию.

— Нужно будет расширить нашу группу, — сказал майор Чингизов.

— Вы намерены взять розыск в свои руки? — спросил. Любавин.

— Да, — ответил Чингизов.

— А что предложит товарищ капитан?

— Если сочтете возможным и нужным, поручите это дело нам, — ответил Рустамов.

— Но насколько я знаю, — заметил Чингизов, — в отделе, кроме вас, всего два оперативника. И если даже вы оставите все ваши дела, то и тогда эта работа может у вас затянуться на весьма длительный срок. Так?

— Если разрешите, товарищ майор, не совсем так, — возразил Рустамов. — У нас в отделе, действительно, три оперативника. Один сейчас в командировке, значит, остаются два. Но у меня есть возможность двинуть, на это дело не двух, а если понадобится — и тридцать, и пятьдесят человек, умеющих успешно решать боевое задание в пределах поставленных им границ.

Любавин, не вмешиваясь, внимательно вслушивался в этот диалог.

— Откуда они у вас? — удивился. Чингизов. — Или вы намерены снять с постов всех милиционеров в вашем отделении?

— Ни одного, — ответил Рустамов. — Это было бы как раз полным отсутствием секретности. Наших милиционеров все знают в лицо и все знают предел их служебных обязанностей.

— Вы говорите загадками!

— Никак нет, товарищ майор, никаких загадок. С нами сотрудничает штаб бригадмильцев, и я являюсь членом этого штаба. Ребята как на подбор. Рабочие, студенты, отличные спортсмены, многие из них велосипедисты. Мы с ними давно дружим, и они привыкли выполнять наши задания скромно, тихо, тактично, без излишнего любопытства, как и полагается настоящим общественникам, друзьям советской милиции. Вот их я и пущу по следам всех восемнадцати «Москвичей», и думаю, что уже завтра к вечеру мы будем иметь исчерпывающие сведения об их владельцах. А когда круг сузится, тогда, конечно, слово за майором Чингизовым.

Любавин, иронически улыбаясь, взглянул на Чингизова и неожиданно спросил:

— Товарищ майор, вы, кажется, большой любитель футбола?

— Да, а что? — недоумевая, ответил вопросом на вопрос Чингизов.

— Да так, ничего. Я хотел просто футбольной терминологией определить итог нашей беседы. А итог таков: 1:0 в пользу капитана Рустамова. На том и порешим. Действуйте. У вас все?

— Нет, товарищ полковник, еще одно обстоятельство, которое, я считаю, нужно доложить.

— Докладывайте.

Капитан Рустамов повторил Любавину то, что рассказала ему женщина с ребенком. Чингизов даже приподнялся с места. В одной машине с Худаяром была высокая женщина, и они приезжали в Гюмюштепе за час или два до того, как была совершена кража в квартире Азимова.

— Не будем терять и этой ниточки, — заметил Любавин, — и не будем торопиться с выводами. Спасибо, товарищ капитан. Вы хорошо выполнили задание. А сейчас попробуйте решить еще одну небольшую задачу. Когда вернетесь в свое отделение, позвоните в институт и пригласите к себе инженера Азимова. Верните ему пальто, пусть распишется в получении, и можете рассказать ему нашу с вами гласную версию о воре и его судьбе. Объявите ему о закрытии следственного дела о квартирной краже. А потом уже свяжетесь со мной.

Любавин встал, пожал Рустамову руку и, подождав, пока тот выйдет за дверь, довольно улыбаясь, сказал. Чингизову:

— Каков парень, а? Я не удивлюсь, если через два-три года встречу его в числе руководителей Советабадского уголовного розыска. Еще десяток таких рустамовых — и преступникам придется менять адреса. А теперь вот что. Вы, кажется, хорошо знакомы с директором института, где работает Азимов.

— Да, он был директором того завода, где мне пришлось работать инспектором по технике безопасности.

— Так вот, позвоните ему сейчас, объясните, что инцидент с кражей Азимова исчерпан. Неплохо будет, если он сам вызовет Азимова на откровенный разговор и сделает ему соответствующее внушение по поводу его работы, которую тот брал домой. И, кстати, вы докладывали, что там был еще какой-то справочник с грифом «Для служебного пользования».

— Да, справочник Скворцова, — сказал Чингизов.

— Так вот пусть заодно сделает внушение и библиотекарше института. Причем объясните ему, что все эти замечания исходят из просьбы капитана Рустамова. Вашего имени пусть он не называет, чтобы не ссорить вас с приятелем. Вы меня поняли?

— Ясно, — ответил Чингизов.

— Идите звоните, а через час возвращайтесь ко мне.

«Случайное» знакомство

В те часы, когда оперативники мчались к дому убитого Худаяра, а Вася в своей комнате терзался бессоницей и кошмарами, Татьяна неторопливо поднималась по лестнице на второй этаж Дома офицеров, приветливо раскланиваясь со знакомыми и своими партнерами по самодеятельному эстрадному ансамблю.

Полковника Семиреченко она застала у стенда, на котором красовались портреты участников ансамбли. Татьяне нетрудно было догадаться, что смотрит он главным образом на ее портрет. Ей очень удавалось одухотворенное выражение лица с мягкой грустью. Именно так и сумел запечатлеть ее фотограф. Скольких ввела в заблуждение эта маска, под которой таилась опаснейшая хищница, в сколькие доверчивые сердца проникла она, действуя этим печальным взглядом своих голубых глаз.

С инженер-полковником Николаем Александровичем Семиреченко, крупным специалистом в области вооружения, прибывшим из Киева в Советабад в служебную командировку, Татьяна познакомилась «случайно» по настойчивой рекомендации Владимира Соловьева. Она сидела в вестибюле гостиницы «Приморская», дожидаясь своей очереди к маникюрше. В дамском салоне было много клиенток. Судя по тому, что она часто поглядывала на часы, Татьяна, видимо, очень торопилась. Вдруг она безнадежно махнула рукой, вышла из вестибюля и направилась к стоящему у подъезда гостиницы такси как раз в тот момент, когда к машине подошел инженер-полковник Семиреченко.

— Машина занята товарищем полковником, — сухо сказал ей шофер, отдавая дань уважения военному.

— Пожалуйста, пожалуйста, — уступил ей машину Семиреченко.

— Нет, что вы, я подожду другую, — смущенно ответила Татьяна.

— Знаете что, — сказал полковник, — давайте решим вопрос полюбовно. Думаю, что шофер не будет на нас в обиде. Мы завезем вас, куда вам нужно, а потом поедем дальше. Я же вижу, что вы очень торопитесь.

— Я просто боялась остаться без обеда, — простодушно рассказывала по пути Татьяна. — Я обедаю в столовой Дома офицеров. Там вкусно и дешево кормят, но если придешь позже, то ничего хорошего не застанешь, а я, грешная, люблю вкусно поесть, — рассмеялась она.

Полковник изъявил желание отведать обед в столовой Дома офицеров, тем более, что в ресторане при гостинице приходится очень долго ждать, пока подадут.

На следующий день Татьяна в столовую не пошла, а через день, зайдя туда, заметила полковника Семиреченко, стоявшего у дверей и внимательно читавшего афишу, извещавшую о концерте эстрадного ансамбля.

Татьяна приветливо поздоровалась с ним, полушутя спросила, неужели столь солидного полковника может интересовать эстрадное, да еще самодеятельное искусство.

— Если хорошее, то может, — ответил полковник и спросил: — А этот коллектив хороший? Вам доводилось его слушать?

— Доводилось, — улыбнулась Татьяна, — но судить мне трудно. Говорят, на вкус и цвет товарищей нет. Приходите вечером, послушайте, а потом скажете свое мнение.

— А вы придете?

— Обязательно, — ответила Татьяна.

— Тогда разрешите запасти и для вас билетик?

— А вот этого делать не следует. У меня здесь свое постоянное место.

Полковник Семиреченко, не желая показаться назойливым, больше на своем приглашении не настаивал.

Велико же было его удивление, когда взвился занавес и он увидел в группе участников ансамбля свою новую знакомую. Татьяна была в тот вечер, как говорится, в ударе. Вальс «Советабадские огни» и сменившая его музыкально-танцевальная сценка «Отдых на привале», которую она исполнила со своим партнером лейтенантом Азером Гулиевым, вызвали бурю аплодисментов. До слез тронула не только полковника Семиреченко, но и многих зрителей, бывших фронтовиков, знакомая всем песенка «В землянке». Много искреннего чувства, лирики и печали сумела внести Татьяна в эту песню. Ей бисировали, и опять прозвучало в зале «…до тебя мне дойти не легко, а до смерти четыре шага». Эти «четыре шага» Татьяна произнесла как-то по-своему, почти шепотом, что произвело большое впечатление.

Полковник Семиреченко дождался Татьяну и выразил свое восхищение и ансамблем, и ее исполнением.

— Вы профессиональная актриса? — спросил он ее.

— Что вы, — расхохоталась Татьяна. — Я профессиональная медицинская сестра и полжизни работаю в военном госпитале.

Семиреченко предложил проводить ее, но она вежливо, без тени кокетства, поблагодарила его и сказала, что после концерта любит возвращаться домой одна.

— Но мы увидимся завтра? — спросил полковник.

Семиреченко был уже человеком в возрасте, да и в молодости он был достаточно сдержан по отношению к женщинам. Но Татьяна чем-то тронула его. Чем — он пока не знал сам, но ему безотчетно хотелось видеть ее.

— Нет, днем я в столовую не приду. Я задержусь в госпитале, у нас собрание. Там и поем. А вечером, пожалуй, приду сюда. Завтра здесь идет новая картина, говорят, интересная. Если хотите, посмотрим вместе, — ответила Татьяна.

Семиреченко сказал, что придет обязательно, и они распрощались…

…- Добрый вечер, Николай Александрович, — окликнула Татьяна стоявшего у стенда Семиреченко. — Любуетесь нашими девушками?

— Добрый вечер, Татьяна Михайловна, любуюсь, но не всеми, одной.

— Какой же именно?

— Вот этой, — и он указал на карточку Татьяны.

— У нас очень хороший фотограф, — заметила Татьяна.

— А у фотографа был очень хороший объект.

— Комплименты? Вам это не подходит, Николаи Александрович, да я, признаться, не привыкла к ним.

— Не поверю, чтобы вам не говорили комплиментов.

— Не буду лгать, говорят, но я не люблю их слушать, — сказала Татьяна.

— Почему?

— На это есть причина. А впрочем, это долгая история.

— Расскажите.

— При случае. Николай Александрович, вам очень хочется в кино?

— Откровенно говоря, совсем не хочется. Здесь очень душно. И вообще после Киева мне в вашем городе трудно дышится….

— Так пойдемте на воздух, побродим у моря, по берегу, — предложила Татьяна.

Они долго гуляли в тот вечер. Приморский бульвар был запружен народом, и они решили подняться в верхний парк, откуда открывался изумительный вид на бухту, расцвеченную далекими огнями бакенов, на город, что раскинулся амфитеатром, одетый в этот вечерний час, точно в жемчужное ожерелье, в мириады огней. Откуда-то снизу доносилась музыка, наверное, шел концерт на открытой эстраде филармонии. Потом музыка смолкла и стало тихо.

— Тишина, — сказала Татьяна. — Как мы мечтали о тишине одиннадцать лет назад! Временами мне казалось, что я не выдержу этого неумолкаемого грохота орудий, скрежета гусениц.

— Разве вы успели побывать на фронте? — спросил Семиреченко.

— А что ж тут было успевать? — пожала плечами Татьяна.

— Но вы еще так молоды!

— Вот опять комплимент, Николай Александрович. А ведь мне уже скоро тридцать пять, а когда слишком задумаюсь, то кажется, что все пятьдесят… Вас-то я не спрашиваю, как и где воевали. Ваш боевой путь можно прочесть вот по этому, — и Татьяна осторожно дотронулась рукой до орденских колодочек на груди Семиреченко.

— А скажите, Николай Александрович, — помолчав, спросила она, — вам не приходилось случайно встретиться с танкистом полковником Андреем Павловичем Остапенко?

— Нет, не приходилось.

— Да, — вздохнула Татьяна. — Фронт. Замечательные люди — веселые и грустные, грубые и ласковые. И солдатские песни — удалые и печальные. Фронтовая песня осталась со мной, а фронтовые друзья растерялись…

— У вас их было много?

— Много! — ответила Татьяна.

— И этот полковник, о котором вы меня сейчас спросили, тоже ваш фронтовой друг?

Семиреченко сам не знал, почему его больно укололо упоминание Татьяны о фронтовых друзьях и о полковнике Остапенко. Ему стало как-то неприятно, что у нее были эти друзья. И в вопросе его прозвучала ирония.

Татьяна это почувствовала, а почувствовав, сказала очень четко, будто рапортовала старшему по званию.

— Да, Андрей Павлович Остапенко был мой друг. Моя фамилия тоже Остапенко. Я думаю вам понятно, каким он мне был другом. Он погиб в бою под Кюстрином 17 апреля 1945 года.

«Солдат и бурбон» — выругал сам себя Николай Александрович и как-то непроизвольно, видимо, желая вернуть беседе теплый, непринужденный тон, который нарушил своим нетактичным вопросом, сказал:

— А я тоже остался один, правда, не в сорок пятом, а тремя годами спустя. Жена погибла не в бою. Все было гораздо проще: попала под ливень, крепко простудилась, болезнь осложнилась воспалением легких, и ее не стало. А совсем один я остался недавно — только весной прошлого года сын мой, Юра, лейтенант, женился, а вскоре получил назначение на Дальний Восток. Там и проходит службу. Конечно, у меня много друзей и знакомых, — продолжал Семиреченко, — и все-таки я один. Работаю много, стараюсь работать больше, чем надо, но вот прихожу домой и один, один в целом громадном городе, где миллион людей. Вот какие бывают дела, Татьяна Михайловна.

— Вы давно живете в Киеве?

— Да, после войны переехал туда. А в войну жена жила в Ленинграде, поэтому-то она и умерла.

— Но ведь это случилось в Киеве?

— Да, болезнь случилась в Киеве, а все, что была до болезни — блокада, голод, истощение и подорванный организм, — она привезла в Киев из Ленинграда.

— Киев, — мечтательно произнесла Татьяна. — Люблю я ваш Киев, люблю шумный Крещатик, зеленый бульвар Шевченко, кручи над Днепром, золотой пляж, зеленые садочки на Подоле. Пять лет я уже не была в Киеве,

— Но вы хорошо знаете город, вы там жили? — спросил Семиреченко.

— Гостила. На Подоле сестра моего мужа живет, замужем она. Муж у нее бригадир сварщиков. Новый мост через Днепр строит.

— Мост Патона, — заметил Семиреченко.

— Да, так он, кажется, называется. Зовет меня Марина в гости, да никак не соберусь.

— А что долго собираться? Возьмите отпуск и приезжайте. Вы не узнаете Киев, там столько нового, столько красивого. А то давайте поедем вместе. У меня на днях кончается командировка, вот и поехали бы вместе.

— А зачем вместе, Николай Александрович?

Семиреченко смутился: — Ну, веселее ехать будет. В Киеве встретимся.

— Разыгрывается этюд «Военный в командировке»? — спросила Татьяна. — Увидимся, встретимся… Коньячку попьем с госпитальной медсестрой!..

— Почему так резко, Татьяна Михайловна? Я совсем не хотел вас обидеть. А этюды я разыгрывать не мастер, в самодеятельности не участвовал. Возраст не тот, да и в молодости я не был любителем легких встреч.

— Так что же тогда? — спросила Татьяна.

— Хотите честного ответа?

— Говорите.

— Вы мне очень нравитесь, Татьяна Михайловна, больше, чем нравитесь. И не легких мимолетных встреч я хочу, это не для меня, да и не для вас, уверен. А вот так, чтобы в доме вас встречать каждый день, когда буду приходить с работы, чтобы слово «один» ушло, а пришло и ко мне и к вам хорошее слово «вдвоем».

Татьяна ничего не ответила. Она только накрыла своей теплой ладонью руку Семиреченко, лежавшую на спинке скамьи.

— А отпуск мне, между прочим, — сказала она как-то очень задушевно и просто, — положен с двадцатого. Напишу Марине, пусть встречает…

Странные мысли бродили в голове у Татьяны Остапенко, когда, распрощавшись с Николаем Александровичем Семиреченко, она осталась одна в своей небольшой комнатке. Позади у нее была страшная жизнь. В ней было все, что может прийти на долю матерой преступницы, авантюристки, знавшей только одну жажду — жажду богатства и самые низменные страсти. Она не принадлежала себе. Она была раба и обязана была подчиняться беспрекословно тем, кому принадлежала. Ее взяли в рабство кровью, страхом и золотом, впрочем, не взяли, она сама по доброй воле, вернее, по злой воле ушла в рабство, из которого ее могла вырвать только смерть.

И вот сейчас ею овладело странное чувство, она сама поверила в никогда не существовавшего мужа, полковника-танкиста, во фронтовых друзей, в светлые человеческие слова фронтовых песен, которые она так мастерски научилась петь. С ней никогда еще не бывало такого. Ей хотелось вот так просто, по-бабьи, готовить обед, гладить сорочки и ждать мужа. После операции, перенесенной в молодости, она знала, что у нее никогда не будет детей и, может быть, поэтому она терпеть не могла ничьих детей. А сейчас у нее возникло неутолимое желание испытать это ощущение, которое испытывают тысячи женщин, прижимающих к себе своих малышей, вплетающих ленточки в смешные куцые косички девчурок.

А если бросить все, уехать, исчезнуть, раствориться, пропасть, снова сменить имя, фамилию, отчество, но уже в последний раз, родиться заново, зачеркнуть все, что позади. «Лизка, Лизка, что с тобой происходит?» — назвала себя Татьяна каким-то странным именем, усмехнулась, подошла к шкафу, налила полстакана чистого спирта, выпила его залпом, перекосившись от обжигающей рот жидкости, бросилась ничком на кровать, уткнулась в подушку и забилась в беззвучных рыданиях.

В час перерыва в институтском буфете только и разговоров было, что о найденных пальто инженера Азимова и его жены. Азимова уже в десятый раз заставляли рассказывать во всех подробностях о его визите в милицию. Особое впечатление на Азимова произвело сообщение капитана Рустамова о неожиданной смерти вора.

— Понимаете, — рассказывал Азимов, — выронил костыль, свалился, ударился головой о край стола и переломил себе шейные позвонки. Как хотите, а это ужасно. Человек шел на риск, строил какие-то планы, иначе зачем ему было красть эти злополучные пальто, и вот на тебе, умер — и конец всему!..

— Это его бог покарал, — провозгласил, нажимая на букву «о», Ахмед Мехтиевич Мирзоев.

Реплика вызвала громкий взрыв смеха. Все знали, что Ахмед Мехтиевич к богу имеет непосредственное отношение. Крупный химик, активный член Общества по распространению политических и научных знаний, он прославился как мастер атеистической пропаганды. Лекции, с которыми он выступал в рабочих клубах и дворцах культуры, сопровождались целым циклом «волшебных фокусов», которые он демонстрировал, пользуясь подручными химическими средствами. И это неизменно привлекало огромную аудиторию.

— И все-таки, как ни говорите, это очень и очень трагично, — волновался Азимов.

— Слушай, Салим, тебе, кажется, безумно жаль этого жулика, — воскликнул Агаев. — Но ведь будь он жив, его обязательно засадили бы в тюрьму, причем именно из-за твоих пальто.

— Что же, было бы очень жаль, — ответил Азимов. — Я уверен, что пройдет еще несколько лет и не будет ни воров, ни тюрем.

Минут через двадцать после того, как Азимов вернулся к себе в кабинет, его вызвал директор института.

— Я слышал, — сказал он, — что нашлись украденные у вас вещи. Поздравляю вас, Салим Мамедович. Но вот кое с чем никак вас поздравить не могу, даже, наоборот.

— Что случилось, Гамид Алекперович? — встревожился Азимов.

— А случилось то, что милиционеры нас с вами, инженеров и коммунистов, вынуждены учить бдительности. Вот из милиции мне сообщили, что при знакомстве с обстоятельствами кражи им стало известно, что вы забрали домой материалы своего реферата, да еще и Елену Михайловну подвели — прихватили справочник Скворцова. Раньше вы были, на мой взгляд, более осторожным.

— Так тогда война была, — пробормотал Азимов.

— А разве партия теперь сняла лозунг бдительности? Убедительно попрошу вас, Салим Мамедович, на будущее…

— Разумеется, разумеется! — воскликнул Азимов, весь его смущенный вид говорил о том, что он близко воспринял этот заслуженный упрек.

Вслед за Азимовым к директору института была вызвана Черемисина.

— Садитесь, пожалуйста, Елена Михайловна, — пригласил ее директор. — Я хотел с вами поговорить вот о чем. Сотрудники милиции, занимавшиеся расследованием кражи в квартире инженера Азимова, обратила внимание на то, что у него дома находилась книга, на которой имеется гриф «Только для служебного пользования». Они сообщили мне об этом и поступили совершенно правильно. Я уже беседовал на эту тему с Салимом Мамедовичем и сказал ему, что он вас подвел. Да, да, подвел.

Черемисина даже покраснела.

— Моя вина, Гамид Алекперович. Я знала, что он забирает этот справочник, но он так торопился закончить работу. Он хотел работать ночью, а утром поехать с семьей на дачу. Но это, конечно, меня не оправдывает, я не должна была давать книгу на дом.

— Понятно, — сказал директор. — Я думаю, на этом мы исчерпаем вопрос. Но мне очень не хотелось бы чтобы неосмотрительность некоторых наших работников, даже очень уважаемых, могла бы в будущем доставить неприятность институту и вам, а вы ведь у нас работаете уже добрый десяток лет.

— Это не повторится, — сказала Елена Михайловна, — я могу быть свободна?

— Да, пожалуйста. Кстати, я уже просмотрел эти журналы. Вот этот, английский, покажите Азимову. Его он может спокойно забрать домой. На нем нет никаких грифов, кроме довольно дорогой цены. Видимо, в Англии технические и научные журналы рассчитаны только на высокооплачиваемых специалистов.