Берова тропа

Глава 5. Ведьмины милости

– Слыхал, поди, Олег? – спросила весело раненого своего, когда в избу воротилась. – Волки тебя, горемычного, сожрали. Беда-то какая!

– Тебе бы все насмешничать, ведьма, – не остался в долгу княжич. – Хорошо ж ты меня спрятала. Часто так… прячешь кого-то?

Спросил и дыхание затаил: очень вдруг важно стало узнать, бывают ли тут другие мужчины.

– Ты первый. Больше дураков с бером брататься нет, – не заметила подвоха Марика. – Вот что, друг мой сердешный, если ты уже оправился, помоги воды натаскать. Помыться бы мне, а то непонятно, от кого тут звериным духом несет, от зайчатины или от меня.

– От меня несет, – угрюмо проворчал Ольг. – Проведи до колодца.

– Родимый, откуда колодец в лесу? Тут недалеко ключ под деревьями славный. Я в ручье мылась летом, а сейчас холодно уже. У меня там, за сарайчиком, бочонок есть, дождевой водой наполненный. Надо ведро взять да нагреть. Дай-ка раны твои погляжу, можно ли тебе уже мыться?

Ольг безропотно поднялся, позволяя размотать длинные тканевые полосы. Снова касание этих бесовский пальцев вызвало не боль, не страх, но волну жара. Приворожила она его, что ли? Да еще мыться она собралась – сдурела баба совсем. Ему куда – на завалинку? И подглядеть нельзя, и потрогать. Как собачка будет. Ну уж нет, не позволит он так с собой!

– Заживает на тебе, княжич, как на собаке, – довольно сообщила Марика, и Ольг зашипел возмущенно. Вон оно, правильно и подумал. Пес он для нее безгласый. Или брехливый даже, но не укусит.

– Больно? – встревожилась травница. – Где?

– Нормально. Дай хоть прикрыться чем, за окном не лето. Рубашка моя, наверное, в печке сгорела?

– На бинты пошла. Там нечего и зашивать было. А что я тебе дам-то? Ты большой. Мое платье и не налезет.

Опять издевается! Весело ей. А Ольга уже подтрясывает от злости пополам с похотью. Хочется ей рот заткнуть. И чтобы она не смеялась над ним, а стонала под ним.

– Ладно, сиди уж так. Я тебя оботру тряпицами, сейчас только нагрею воду… А потом уж не обессудь, мне волосы вымыть нужно и все такое. Потерпишь.

Ольг скрипнул зубами, но возражать не стал, кто он такой, чтобы тут командовать? В ножки кланяться должен за милость ее, а не ныть.

– Дай хоть ведро донесу, – проскрипел.

– Чтобы ты мне тут сомлел от боли? Или разлил воду? Забудь. Без тебя сто лет жила, справлялась же как-то. И теперь справлюсь.

А потом она его мыла, и Ольг страдал. Наслаждался каждым движением влажной тряпицы, каждым прикосновением пальцев, понимал прекрасно, что она видит его реакцию… но тронуть ее не смел.

– Зря ты об этом думаешь, княжич, – неожиданно тихо и серьезно сказала ведьма, приспуская его штаны и плюхая тряпку на живот. – Тут сам давай. Я тебе не понравилась бы, будь ты с глазами. Уродливая я, уж поверь.

– Врешь.

– Не вру. Ведьмы красивыми не бывают.

– А я не верю.

– Твое дело, да только я предупредила.

Забрала у него тряпку, помогла сесть на тюфяк, судя по грохоту – достала из-за печки корыто, или что там у нее? Плеснула воды. Выходила еще с ведром (Ольг успел все ощупать, убеждаясь в правильности своих предположений: лохань возле печи поставила), вернулась, снова зажурчала водой. А потом принялась раздеваться – он слышал шелест ткани, чувствовал движение воздуха. Воображение легко дорисовывало все остальное. Роста повыше его плеча, высокая. Статная. Талия узкая, а бёдра крутые. Коса толстая, грудь большая, он уже успел это узнать.

Никогда Ольг так не хотел женщину, ни разу в своей жизни. Обычно все было легко и быстро, часто даже весело, со смехом и прибаутками. Никто ему не отказывал, а если и отказывал – так находилась замена. Постельные утехи давно уже были обыденной частью его жизни. А теперь ему запретили. И дразнили. Он почти слышал, как стекают капли по обнаженному телу Марики. Угадывал, как она касается полной груди. Воображал струи воды на ее белых бедрах. Это было совершенно невыносимо!

Тихий всплеск, томный вздох, низкий смешок – и он сдался. Вскочил, сделал один только длинный шаг – изба крохотная, все рядом.

– Ты чего, княжич? Сдурел?

Поздно: мокрое трепещущее тело уже в его руках. Скользкое, горячее, гладкое, как рыба или как русалка.

– У меня имя есть, – прорычал, слепо находя губами ее губы.

– Олег, пусти, я запрещаю! Не нужно, жалеть будешь! Пусти, говорю, дурак! Ах!

Поздно. Он уже нашел грудь, точь-в-точь такую, как и представлял. Тяжелое полушарие ровно легло в его ладонь.

– Олег, м-м-м…

Да. Жар ее губ, сладость дыхания. Тонкий запах трав и женщины. Потянул ее за собой, уже почти не вырывающуюся, опустился на тюфяк и застонал от боли, прострелившей ребра.

– А я говорила, что рано тебе! Повредишь швы – на живую шить буду заново.

– Замолчи уже.

Усадил ее себе на бедра, раздвигая ее колени, оглаживая живот и бока.

Марика ойкнула, явно ощущая его желание. Не было смысла лгать себе: она хотела Ольга не меньше. Может, и больше. Но им совершенно точно нельзя. Надо его остановить. Сейчас… еще немного…

А потом стало поздно. Треск шнура на штанах, его дерзкие пальцы, такое долгожданное наполнение: тягучее, словно смола, сладкое, как мед. Его стон – уже не от боли, закушенная губа. Она-то его видела отлично. И чувствовала. Двинулась невольно, прогнулась, откинула голову, подставляя грудь под его ладони. И пропала окончательно.

Как давно она этого хотела…

Плевать на все. Сам напросился. Ладонями прижала его к тюфяку, шепнув:

– Тебе нельзя дергаться, убогий.

Сама повела эту скачку, управляя покорным своим жеребцом, то разгоняясь, то замирая и выгибаясь луком. И кричала, и пела, и ловила губами его рык, снова и снова. Выпустил он не птицу из клетки – демона ночного, что ищет жертву в темном лесу. Запомнишь ты ведьму, Олег, ох, запомнишь!

***

Посмеиваясь, Марика обмывалась остывшей уже водой, ежилась, дрожала. Вздыхала, догадываясь, что за удовольствия придётся платить.

– Олег… ты… мы зря это.

– Уже жалеешь? – Ольг самодовольно усмехнулся, подгребая под себя шкуры и ощупывая повязки.

– Жалею, – тихо ответила ведьма. – Надо же было тебе… Ну зачем?

– Я заберу тебя с собой, – пообещал княжич. – Будешь со мной в тереме жить.

Марика расхохоталась скрипуче, закуталась в одеяло, стиснув зубы и пошатываясь. Усталое сытое тело гудело, ноги подрагивали.

– Молчал бы, – зло бросила она. – Дай повязки проверю, герой!

– Да чего ты злишься, я серьезно! – не понял Ольг. – Не вру. Заберу.

– Говорила ведь я… А, ладно. Все равно не услышишь. Ну что, швы в порядке вроде. Я сейчас поесть приготовлю. А ты лежи.

Зашуршала одеждой, загрохотала чугунками обиженно. Но Ольг уже не слышал. Только сейчас понял, как ослаб, как ноют ребра. Глаза прикрыл на мгновение… И уснул.

Только утром его Марика и разбудила, всучив кусок пирога и чашку с отваром лесных трав.

– Мне в лес надо сегодня, – сказала тихо и очень холодно. – Наверное, надолго. Попробую до Поганого болота сходить за клюквой, ее в деревне продать можно будет за деньги.

– Даже не думай, – подскочил княжич. – Оно оттого так и называется, что там невесть сколько народу сгинуло! Я запрещаю!

– Кто ты, Олег, мне запрещать? Не муж, не отец, не хозяин. Сиди уж. Каша с грибами в горшке возле печки, пирог на столе, весь не ешь, мне оставь немного. К ночи буду. А не буду… уже не пропадешь.

В груди Марики бушевала злость – не на него, на себя. От мужика что взять? Сучка не даст, кобель не залезет. Сама ему поддалась, женщиной себя почувствовала, как раньше, до проклятья. Дура! Ох и наплачется теперь…

Холодная злость выгнала ее из дома, увлекла в лес. Там было, как и всегда, тихо, спокойно, пусто. Стрекотали птицы, где-то шуршали травой гады болотные, мыши, колючники, может, даже ушаны. Никому тут не было до нее дела. Нет, не так. Она была частью этого леса, такой же хозяйкой, что и батюшка Бер. Особая власть, большая почесть, но и тяжелый труд. Впрочем, сейчас можно было отдыхать. Не падали из гнезд птенцы, не выли голодные волки. Можно было просто слушать шуршание листвы, дышать влажным вкусным воздухом, глотать непрошенные слезы.

Женщина есть женщина. Не может она впустить мужчину в свое тело, не допустив сначала к душе. Привязалась она к Ольгу, прикипела. Спасла, выходила, знала каждую мышцу теперь на его теле, каждую ямку, каждую родинку.

Дура набитая.

До Поганого болота ноги сами ведьму донесли, а там уже не до саможаления было. Не ступала сюда ничья нога, кроме Марикиной, ягоды было немеряно. Брала самую крупную. Вот продаст, купит себе шаль цветастую. И платье новое. Только зачем? Кто на нее смотреть-то будет?

А Ольг, заскучав, в один присест опустошив чугунок с кашей и умяв половину пирога, вдруг задумался. Посидел у окна, припомнил Марикины стоны по поводу уродливости – и решительно принялся разматывать повязку на глазах. Наверняка все зажило давно. Если ослеп – так тому и быть. Найдет себе дело по душе. Руки-ноги и то, что ниже пояса, на месте. К остальному привыкнет. Не всем князьями быть суждено.

А ежели глаза в порядке, то все увидит сам – особенно ведьму эту. Очень нужно ему взглянуть. А ну как она действительно уродина, каких свет не видывал? Вроде бы на ощупь у нее рот, нос, глаза имеются. Грудь опять же, талия, бедра. Что ж там такого страшного?

Виток тканевой полосы, еще один. Снял чуть влажную, остро пахнувшую травами повязку, убрал ошметки листьев. Сердце вдруг в груди заколотилось, как кохтский барабан. Страшно? Очень. Но он мужчина. Пора взглянуть своему страху в лицо… если он еще способен глядеть.

Попытался моргнуть, понял, что не может открыть глаз – ресницы слиплись. Бросился к ведру, едва не своротив лавку. Плеснул в лицо холодной водой, заморгал и понял: видит. Мутно пока, словно сквозь рыбий пузырь, что в окна бедняки вставляют, но обоими глазами. И не болит ничего, что уж вообще чудо.

Да это просто в избе темно!

Пошатываясь, вывалился на крыльцо и заорал радостно: видит! Все он видит! Это ли не счастье?