Беседа с Анубисом

Когда глубина скважины достигла отметки 804,5 метра — ровно полмили, — нам с Эми Гитерман стало ясно, что пора вцепиться Вечности в горло и трясти, пока не привлечём её внимание.

Меня зовут Ван Цзы-цай. Обычно фамилия Ван переводится как «царь». В моём случае у неё есть и другой смысл; она означает «мчаться сломя голову». Очень подходяще. Так что не говорите, что мои предки не обладали прозорливостью. А Цзы-цай значит «самоубийство». В полумиле под землёй, посреди бесплодной Сахары, в укромной долине, которая баюкает в своей извечной безмятежности озеро с оазисом Сива, я и молодая женщина, Эми Гитерман из Нью-Йорка, — оба молодые и бесшабашные — замыслили совершить то, что повлекло бы или наш общий позор, или гибель поодиночке.

Я записываю это иньским письмом.

Так называется утраченный язык древних китайцев. Язык письменности, который использовался в XVIII — XII веках до нашей эры. Настолько древний, что едва поддаётся переводу. Сейчас, когда я это пишу, во всём мире наберётся лишь пять человек, способных расшифровать мои записи на языке государства Шань-Инь, которое процветало к северо-востоку от Жёлтой реки задолго до того, как сын плотника якобы кормил толпу хлебами и рыбами, ходил по воде и воскрешал мёртвых. Я не «рисовый христианин». Я не переметнусь к вашему богу только потому, что вы дадите мне еды. В моей семье на протяжении многих столетий исповедуют буддизм. Каким образом мне удалось овладеть иньским письмом, которое для современного китайца всё равно что классическая латынь для итальянца-виноградаря, — останется для вас тайной, поскольку в этом-то сообщении я точно не буду её раскрывать. И пусть тот, кто однажды откопает мои записи, сам распутывает хитросплетения случайностей и закономерностей, которые привели меня, «мчащегося сломя голову к самоубийству», сюда, в это место в полумиле под оазисом Сива.

Закрытый геологический разлом у подножья Лунной горы, прежде незарегистрированный, породил катастрофическое землетрясение в семь с половиной баллов. Оно уничтожило даже такие отдалённые селения, как Бир-бу-Куса и Абу Симбел. На территории от залива Сидра до Красного моря, от Ливийского плато до Судана были произведены авиаразведка и космическая съёмка, что позволило обнаружить широкие трещины, взбугрившиеся долины, надвиги горных пород — новый мир, тысячелетиями прятавшийся от человеческого взгляда. Туда направили международную группу палеосейсмологов, и моё начальство из монгольской Академии Наук отозвало меня с гигантского кладбища динозавров в Гоби, где я занимался трицератопсом, заставив полететь в самый центр ада на земле, в бескрайний песчаный океан Сахары, чтобы помочь в раскопках и в изучении того, что уже успели обозвать находкой века.

Поговаривали, что это мифическое святилище Амона.

Поговаривали, что это храм оракула.

Александр Македонский в зените своей славы услышал о храме и всеведущем оракуле, который там живёт. Это заставило полководца двинуться от египетского побережья вглубь Сахары, чтобы встретиться с оракулом. Древние записали: отряд Александра заблудился, в отчаянии скитаясь без воды и надежды. И тогда прилетели вороны, чтобы вести его на юг, прочь от Лунной горы — на юг, в укромную долину без названия, к озеру оазиса Сива, в центр оазиса... К храму. К святилищу Амона. Так записано. И ещё одно. В небольшом тёмном зале с крышей из пальмовых стволов египетские жрецы сказали Александру нечто такое, что повлияло на всю его последующую жизнь. Но что именно было сказано — нигде не отмечено. И у нас имелись все основания полагать, что Святилище Амона не видел с тех пор ни один цивилизованный человек — ни мужчина, ни женщина.

Теперь Эми Гитерман и я — она из Бруклинского музея, я почётный выпускник Пекинского университета — проследовали по маршруту Александра из Паретония в Сиву, сюда, за сотни километров от людских помыслов и свершений, и погрузились на половину мили вниз, вслед за гигантскими когтистыми землеройными машинами. Когда они прекратили вгрызаться в землю, мы с Эми вдвоём, взяв простые инструменты — кирку и лопату, — встали на тонкий спрессованный слой камней и грязи, что служил крышей для громадного непонятного образования, лежавшего под нами. Самые передовые из глубинных резонансных приборов показали затемнение, а позже его наличие подтвердили протонный магнитометр со свободной прецессией и подповерхностный радар, привезённые из Соединённых Штатов — из Национальной лаборатории Сандия в городе Альбукерке, штат Нью-Мексико.

Прямо под нашими ногами располагалось нечто грандиозное.

Завтра, на рассвете, собирали всю нашу группу, чтобы одолеть последнюю преграду и разделить честь открытия на всех — вне зависимости от того, что будет найдено.

Но я успел понять натуру Эми Гитерман: она оказалась такой же отчаянной, как и я, и тоже сломя голову мчалась к самоубийству, так что в минуту сумасбродства — в ту самую минуту, когда нам не удалось совладать с собой — мы тайком выбрались из лагеря и опустились на дно скважины с нейлоновой верёвкой и крючьями, с мощными электрическими фонарями и портативными записывающими приборами, с совком и кисточкой, с фотокамерами и соединительными карабинами. С киркой и лопатой, наконец. Нет, я не пытаюсь оправдаться. Мы были молоды и бесшабашны, мы были без ума друг от друга и вели себя как непослушные дети. То, что случилось, не должно было произойти.

Мы пробили последний слой аллювиальных отложений и смели обломки в сторону. Теперь у нас под ногами была плоская крыша из хорошо подогнанных каменных плит — то ли базальтовых, то ли мраморных, сразу не поймёшь. Но определённо не гранитных, уж в этом-то я был уверен. Проглядывались стыки. Я принялся выковыривать киркой раскрошившийся от древности строительный раствор. Получалось намного легче и быстрее, чем можно было предполагать, ведь я привык выкапывать кости, а не возиться с постройками. Мне удалось вбить деревянные клинья в один из стыков и пройтись по всему периметру большого камня, выламывая его из кладки. Затем я втиснул клюв кирки в образовавшуюся щель и начал этим рычагом вытаскивать камень, постепенно продвигая клинья всё глубже, чтобы массивный блок не сполз обратно. И хотя толщина блока была сантиметров шестьдесят или семьдесят, мы всё-таки ухитрились его приподнять и наклонить к вырытому нами углублению. Уперевшись спинами в противоположную сторону камня, мы силой своих молодых ног сумели его качнуть, выталкивая из состояния равновесия, и он с грохотом отвалился.

Из возникшей дыры хлынул сильный ветер. Мы собственными глазами видели, как он тёмным вихрем рвётся из отверстия. От испуга и неожиданности Эми Гитерман вскрикнула. Я тоже. Потом она сказала:

— Наверняка потребовалось немало древесного угля, чтобы установить здесь эти известняковые плиты.

Так я узнал, что плиты были и не базальтовые, и не мраморные.

Мы рисовались друг перед другом, сидя на краю и болтая ногами в пустоте. Наклонялись вперёд и ловили ветер. Он был приятный. Никогда прежде я не чувствовал подобного запаха. В нём определённо не было затхлости. Несвежести. Приятный, как умытое лицо, приятный, как охлаждённые фрукты. Мы зажгли факелы и направили свет вниз.

Там обнаружилось большое помещение. Оно ничуть не напоминало камеру пирамиды или мавзолея, поскольку представляло собой необозримый зал, наполненный колоссальными статуями фараонов, богов с головами животных, а также изваяниями существ, облик которых не был ни человеческим, ни звериным... и прочими исполинскими скульптурами. Их размеры превышали натуральные величины, наверное, раз в сто.

Оказалось, что прямо под нами — величавая голова давно забытого правителя с немесом на голове и с традиционной царской бородой. Каменные осколки, упавшие во время нашего вторжения, иссекли сияющее жёлтое покрытие статуи, обнажив тёмное вещество.

— Диорит, — сказала Эми Гитерман. — Покрытый золотом. Чистым золотом. Лазурит, бирюза, гранаты, рубины — на этот головной убор пошли тысячи драгоценных камней, и у всех тщательная огранка... видишь?

Но я уже спускался. Перебросив альпинистскую верёвку через вытащенный нами каменный блок, я скользнул вниз и пристроился на первый же подходящий выступ — на свободное место между руками фараона, которые покоились на золотых коленях. Было слышно, как Эми Гитерман пробирается следом.

И снова взвился ветер — резкий, визжащий где-то наверху и совсем рядом, подобный муссону, — он вырвал у меня из рук верёвку, задул факел, повалил на спину. Что-то острое вцепилось сзади в рубашку, и я рванулся вперёд, падая на живот и ощущая голой спиной холод ветра. И всё погрузилось во тьму.

Потом я почувствовал холодные руки. По всему телу. Они прикасались, трогали, щупали меня, как будто я был отрезанным ломтём мяса, лежащим на прилавке. Я слышал, как наверху голосит Эми Гитерман. Ощущал, как с меня стаскивают половинки разорванной рубашки, затем снимают шейный платок, затем ботинки, затем гольфы, затем часы и очки.

Мне удалось подняться на ноги и принять боевую стойку, из которой можно нанести сокрушительный и даже смертельный удар. Пусть я не герой боевиков, но кто бы тут меня ни лапал, за свою жизнь я буду драться!

Внизу вспыхнул свет. Мощнейший свет — более яркого мне не встречалось, — нечто вроде сияющего тумана. И едва он вспыхнул, я увидел, что дымка, заполняющая огромное помещение внизу, пытается дотянуться до нас, коснуться и ощупать нас руками эфемерной, холодящей жути. Мёртвыми руками. Руками людей и нелюдей, которых, быть может, никогда не существовало — или существование их упорно отрицается. Они тянулись, они искали, они молили.

А из тумана вырастал завывающий Анубис.

Бог мёртвых, проводник душ с головой шакала. Привратник загробной жизни. Бальзамировщик Осириса, владыка над пеленами мумий, правитель тёмных переходов, свидетель нескончаемых похорон. С появлением Анубиса и мне, и американской девушке неожиданно стало стыдно и тоскливо — нам, совершавшим необдуманные поступки, что свойственно тем, кто спешит к своей гибели.

Но он не убил нас, не забрал нас. Разве мог он... мои записи ведь достанутся читателю, которого я никогда не узнаю, верно?

Анубис взревел снова, и руки ищущих неохотно попрятались, как побитые шавки по своим конурам. И в мягком золотом сиянии, отражённом от изваяния фараона, который умер так давно, что не сохранилось даже его имени, в полумиле под землёй, великий бог Анубис заговорил с нами.

Сначала он думал, что к нему вновь пришёл «великий завоеватель». «Нет, — ответил я, — это не Александр». И бог засмеялся ужасным визгливым смехом, вызывавшем мысли о разрезании бумаги и шинковании глазных яблок. «Нет, конечно же, не он, — сказал великий бог, — разве я не открыл ему жуткую тайну? Зачем же ему возвращаться? Почему бы ему не убраться поскорее со своим могучим войском, и не возвращаться больше никогда?» Анубис рассмеялся.

Я был молод, я был глуп, и я попросил, чтобы бог с шакальей головой и мне тоже открыл эту тайну. Если суждено здесь погибнуть, то я, по крайней мере, захвачу в мир иной драгоценные знания.

Анубис насквозь пронзил меня взглядом.

«Ты знаешь, почему я стерегу эту гробницу?»

Я ответил, что не знаю, но, возможно, это должно уберечь мудрость оракула, чтобы не раскрывать великую тайну храма Амона — тайну, которая стала известна Александру.

Анубис засмеялся ещё громче. Злобным хохотом, который заставил меня пожалеть, что моя кожа не способна становиться толще, а лёгкие дышат воздухом.

«Это не храм Амона, — произнёс бог. — Может быть, впоследствии его и стали так называть, но в действительности — изначально и навсегда — это гробница. В ней заперт Самый Ненавистный. Осквернитель. Заклятый враг. Убийца воплощённой мечты, которая длилась дважды по шесть тысяч лет. Я стерегу гробницу, чтобы закрыть ему вход в загробную жизнь. И для того, чтобы передать великую тайну».

— Значит, вы не собираетесь нас убивать? — спросил я.

За спиной фыркнула Эми Гитерман, не поверив, что выпускник Пекинского университета мог задать настолько дебильный вопрос. Анубис снова пронзил меня взглядом и сказал: «Нет, я не обязан это делать. У меня иная задача». И затем, без лишних уговоров, открыл мне и открыл Эми Гитерман из Бруклинского музея — открыл нам обоим тайну, которая спала в песках от самой эпохи Александра. А после Анубис сказал нам, чья это гробница. А потом исчез в тумане. Мы поднялись обратно наверх, подтягиваясь на руках, потому что верёвки пропали, и моя одежда пропала, и пропал рюкзак Эми Гитерман со съестными припасами. Но у нас хотя бы остались жизни.

По крайней мере, пока.

Сейчас я записываю иньским письмом, как мы узнали древнюю тайну, — излагаю во всех деталях. Показываю каждую часть этой истории, и трёх её участников с их именами, и каждый их шаг. Всё здесь — для того, кто найдёт записи, ведь гробница снова спрятана. Землетрясение подействовало или бог-шакал — точно не могу сказать. Но если сегодня вы попытаетесь разглядеть затемнение на глубине, под песками, то, в отличие от прошлой ночи, не обнаружите ничего.

Теперь наши пути разошлись, путь Эми Гитерман и мой. У неё своя судьба, у меня своя. Но отыскать нас несложно.

На вершине своего могущества посетив храм оракула и узнав то, что повлияло на остаток его жизни, Александр Великий вскоре скончался от комариного укуса. Так сказано. Александра Македонского свели в могилу чрезмерное пьянство и разврат. Так сказано. Александр был убит, его отравили. Так сказано. Он умер от длительной неизвестной лихорадки; от пневмонии; от сыпного тифа; от заражения крови; от брюшного тифа; от приёма пищи из оловянной посуды; от малярии. Так сказано. Александр был смелый и энергичный правитель в расцвете сил и на пике власти, но, живя в последние месяцы в Вавилоне, он по какой-то причине, которую никто не в состоянии внятно обозначить, предался запойному пьянству и ночным оргиям... А потом у него началась лихорадка.

Комар. Так сказано.

Вряд ли кто-то станет обсуждать, что именно сгубило меня. Или Эми Гитерман. Мы с ней слишком незначительны. Но нам известна самая главная тайна.

Анубис говорлив. У шакалоголового нет секретов, которыми он отказался бы поделиться. Он расскажет всё. Хранение тайн — не его обязанность. Его обязанность — месть. Анубис стережёт гробницу, эру за эрой продолжая мстить за собратьев-богов.

Гробница — это последнее пристанище того, кто их убил. Когда вера в богов исчезает, когда почитатели богов отворачивают лица — тогда исчезают и сами боги. Они уходят, как ушёл тот туман, который поднимался к нам и умолял. А в замурованной гробнице под охраной властителя могил лежит тот, кто заставил весь мир забыть Исиду и Осириса, Гора и Анубиса. Перед ним расступались воды моря, он блуждал по пустыне. Поднялся на вершину горы и заставил мир вспомнить ещё одного бога. Он — Моисей, и месть Анубиса не только сладка, но и бесконечна. Моисею, отвергнутому и Небом, и Адом, никогда не познать покой посмертия. Безжалостная месть обрекла его быть вечным изгоем, погребённым в могиле богов, которых он убил.

Теперь я закопаю свои записи на приличную глубину и не оставлю никаких пометок на поверхности. Пойду своей дорогой, унося тайну и больше не «мчась сломя голову», потому что совершил уже всё, что требуется для самоубийства. Я ухожу своей дорогой, и неважно, как долго придётся идти. Оставляю только вот это предупреждение для тех, кому хочется отыскать затерянное святилище Амона.

Закончу словами Эми Гитерман из Нью-Йорка, обращёнными к божеству с шакальей головой:

— Должна вам сказать, Анубис, вы самый строгий экзаменатор.

Она не улыбалась, произнося это.