Бескорыстная геология (СИ)

Гуров Александр Львович, 2015 г.

БЕСКОРЫСТНАЯ ГЕОЛОГИЯ.

Прогуливающиеся на Патриарших прудах горожане кажутся мне чуть лучше, чем они есть на самом деле, лучше, например, чем они выглядят на Кузнецком мосту, насквозь пропахшем деньгами и госучреждениями, и определённо лучше, чем на окраинах. Здесь дамы с детьми кажутся респектабельными, а их воображаемые мной мужья глуповатыми, но добрыми и заботливыми отцами, честно оплачивающими семейное свободное время. Пожилые люди здесь тоже не отстают от молодёжи и представляются не зря прожившими большую, но далеко не лучшую часть своей жизни. Последние ко всему выглядят осознанно выбравшими Москву для длительного созерцания собственной старости. Всё так неторопливо и со вкусом окрашено парой дивных лебедей на пруду в белый, радостный цвет, что если это когда-то и должно кончиться, то мы этого точно не застанем.

Сомов был одним из тех счастливчиков, у кого ещё на его веку покинула наш славный мир незнакомая дальняя и богатая родственница, но не только покинула, а завещала совершенно чужому ей родичу свои несметные крупные капиталы, тем самым оставив о себе только добрую память, напрямую связанную с наследством и ничем более не омрачённую. Так что деньги у Сомова теперь были, и он собирался распорядиться ими, не причиняя себе никакого вреда. Сомов был взращён свободными родителями шестидесятых годов, устремленными прямиком в космос и вернувшимися оттуда в самые глубины внутренних миров человека. Именно космос и внутренний мир они и оставили ему в наследство, коварно передав результаты своего незаконченного опыта с молоком матери. Тётушкины деньги опоздали и уже ничего не могли здесь поделать.

Исполняя одну из мимолётных вздорных мечт, он поселился в малом Патриаршем переулке в доме номер пять. В единственном месте, где обширный балкон упирался пятью колоннами в крышу. Балкон был выставлен напоказ как полудрагоценный камень, обеспеченный стоимостью искусно приложенного к нему жилого дома. Живя на окраинах и в других городах, Сомов иногда мимоходом заглядывал сюда, на Патриаршие. Проходя Маяковку, сворачивая на Малую Бронную и перешагнув Ермолаевский переулок, он садился на десятую скамейку по счёту, откуда среди листвы, скрывающей весь основной массив дома, был виден ему только тот самый балкон.

К 43 годам Сомов остался, как говорят дети, набрав в лёгкие побольше воздуха, «совершенно один на всём белом свете», при этом ожидая от слушателей немедленного всепоглощающего сострадания и робкой надежды, что уже в следующей фразе всё изменится к лучшему. Одиночество его не тяготило. Жил он давно, и таким безыскусным ударом его было не свалить.

На следующий день после новоселья поздним неспешным утром он вышел на балкон, тщательно изучил неровный квадратик пруда и захотел курить. Курить, спустя семь лет бережливой жизни, когда он трясся над каждым лёгким, каждой почкой и всей прочей требухой, набитой в нём сверху до низу. Всё это мешало ему, занимало время и в конце концов всё равно убивало. Курить! Сомов взял куртку и вышел за порог. Выйдя на улицу, он огляделся в поисках потенциально губящих себя жертв, но никто явно не выдавал себя. «Кто бы из них мог курить?» — неторопливо угадывал он, прежде чем атаковать приглянувшегося ему человека. Выбор остановился между студенткой и стариком, на горожан средних лет надежд не было.

День был солнечным и прохладным, ранняя весна. Всё вокруг вспоминало, как ему жить дальше. Старик в белой летней кепочке поделился сигаретой и понимающе кивнул. Нечасто сейчас встретишь дерзновенных стариков, не изменивших доброй привычке табакокурения. Да и вообще не часто сегодня встретишь стариков, сумевших дотянуться до наших дней.

Сомов сел на скамейку, затянулся и, запрокинув голову, выдохнул дым в воздух. В эту минуту, глядя на кроны подёрнутых весенней дымкой деревьев, он вдруг представил всех жителей крепкими, но не хватающими с неба звёзд солдатами, твёрдо знающими, что они одни здесь вскидывают мечи к небу, откуда уже летит пригвоздить их к земле орда могучих, гениальных, несокрушимых воинов. Докурив, он встал и пошёл мимо людей, выстроившихся в боевое прогулочное каре, по дороге заглядывая многим из них в глаза. Вот и этот малыш в коляске, и девушка с несчастливой фигурой, и её подруга, и старик — они все знают, знают, что упадут на землю, противник уже выбирает их. Кого сразит старость, кого болезнь, кого вишнёвая косточка в горле. У них ни единого шанса. И всё-таки «надо готовить Маше обед, и завтра экзамены и, конечно, пожелай мне сегодня удачи, друг». «Какие это всё-таки могучие люди, отчаянно идущие к радости!» — подумалось ему и осталось в голове.

С этой мыслью он вернулся на свой балкон, вся остальная квартира не слишком его занимала, это так, осенне-зимний утеплённый довесок, где можно греться и засыпать. Стемнело и стало совсем прохладно, люди понемногу покидали землю под его ногами и расходились по домам. Он вытащил на воздух диван с высокой спинкой и славно придуманным валиком под голову, завернулся в свой старый спальный мешок и остался смотреть на город. Вокруг горели огни квартир, били в небо прожектора, шумели автомобили, но всех потихоньку сморила ночь. Наверху ночью всё ясно. Лицо холодит ветер, и мысли чистые, и все прощены как дети, съевшие запретное варенье, и ты тоже ел вместе с ними этот день из банки и тоже прощён. Дневной морок рассеивается просто от ровного дыхания, и тянет слететь с балкона к плывущим по небу людям или просто сбежать по лестнице и обнять их открытые красивые души, галдящие на скамеечке возле пруда.

Хромой старик в летней кепочке, в первый день угостивший его сигаретой, очень скоро оказался Георгием Александровичем, преподавателем литературы с малой Бронной. Кроме прочего старый вольнодумец в одиночку боролся со своей кровеносной системой, доставлявшей кровь куда и когда ей вздумается. За плечами у него были два инфаркта и сонм дремучих умов, в которые за годы своей долгой жизни он всё-таки сумел заронить светлые многообещающие мысли, чем был доволен. В Сомове старик нашёл приятного собеседника, тот был неожиданно хорошо образован и уместно молчалив, а если и говорил что-то, то учитывал всё ранее услышанное и к тому же не имел пагубной привычки начинать каждую реплику с частицы «нет».

В одну из встреч старик пригласил Сомова к себе в гости на чай со свежайшей сливочной помадкой, которую он боготворил, и её рецепт, к счастью, ещё не был утрачен нашей нерасторопной промышленностью. Сомов принял приглашение, он ценил приглашения, и в назначенный час явился по указанному адресу. Уже с порога стало ясно, что комнату старика спасают от обрушения только несколько тысяч книг, надёжно цементирующих стены. Содержались они в идеальном порядке, а у пыли давно отбили охоту к ним приближаться. «Да, да, книги, книги, книги! — восклицал Георгий Александрович, оставив гостя в кабинете, а сам заваривая чай на кухне. — Книги — это, если прибегнуть к сравнениям, китайское компактное полотенце, знаете, такие маленькие шарики для путешествий, размочишь их водой, и вот перед нами полотно, которым можно стереть пот, застилающий глаза усталому путнику, как видите, совершенно необычное применение для, на первый взгляд, шарика. Правильно подобранные слова тоже, как вы догадываетесь, не отстают от технологии китайцев и, попадая в питательную среду, например, в мозг, во многом превосходят самих себя. Ну а мне остаётся только подготовить эту среду, и всё, дело в шляпе, идеальный мир, полный дерзаний, красоты и радости. Такова моя задачка!» Последнюю фразу Георгий Александрович провозгласил, возвращаясь с кухни и держа в руках обугленный многими забывчивыми вечерами чайник и первосортную сливочную помадку в привычной глазу бежевой коробочке. В течение всего вечера рука его словно птичий клюв выхватывала и отправляла очередную помадку по назначению, при этом другой руке удавалось удерживать в равновесии блюдце, до краёв наполненное горячим чаем. Время от времени Сомов опасался, что в запале разговора старик забудется, и весь этот кипяток, зависший в воздухе, накроет их с головой, но старик мог бы посоперничать с изваянием Будды, рука его была тверда. «Приятно с вами беседовать, Сомов, — произнёс он в конце концов, — но я думаю, что вы здесь ненадолго, вы не похожи на человека из центра города. Уж извините, Бог знает, что вы можете подумать, но это был комплимент.» «Вы угадали, — ничуть не удивился Сомов, — случайный отпуск или просто любопытство, называйте, как хотите. Я здесь привидение, временно оформившееся в гражданина с целью ответить на интригующие вопросы: откуда появляются и куда исчезают бегуны? Где живут дамы с собачками? Кто узнаёт официанта, и кого узнаёт официант? Какой завтрак я предпочитаю утром? И что-то ещё, лёгкое и хрупкое как безе». «Всё это очень похвально, и выбор темы, и способ, — ответил старик улыбаясь и, не смотря на то, что для меня здесь интриги уже нет и я знаю несколько ответов, я вам их не сообщу, это действительно стоит узнать самому». Вечер длился и длился и подошёл к концу. «До свидания, Георгий Александрович». «Прощайте, Сомов. Вы хороший человек, и у вас впереди достаточно времени, уже за полночь», — сказал старик и отправил Сомова в новый день.

Утром Сомов снова спустился со своей колоннады вниз и на правах местного жителя уверенно поздоровался с бегущим мимо человеком-пароходом, ещё находящимся на гарантии, ему ближе к пятидесяти. Проплывая мимо, он приветственно вскидывает руку, бег его так размерен, что они свободно могли бы обменяться последними новостями или знаниями о погоде, но куда там, небожитель удаляется на следующий круг, совершенно не принимая во внимание, что здесь ему достался прямоугольник.

Это особая каста — городские бегуны, стоит к ним присмотреться, они умеют жить, у их бега как будто есть цель, и цель эта совершенно никак не связана со здоровьем и не доступна просто прямо ходящим, как бы они ни утверждали обратного. Неровный квадрат пруда центрифугой закручивает бегущих, удерживает несколько кругов и разбрасывает по Козихинским, Трёхпрудным и Бронным квартирам, кто-то, бывает, отлетает и на Спиридоновку и живёт себе там.

Всё вокруг стремится стать хорошей доброй привычкой, случившись один раз, оно требует от нас повторений, всё живёт ритмом, создавая вокруг себя крепкий скелет бытия, одно сменяет другое, но то другое, уже случившееся, хочет явиться вновь. Бег по утрам, знакомые приветствия, вдох-выдох, вкусные булочки из пекарни на углу и всё, всё, всё. Всё хорошее мы бережём как драгоценные камни, перебирая и упорядочивая их день за днём, радуясь, что всё это у нас есть. Неповторимое — это разлука. Быт — бесконечная вещь, вещь — ностальгия. Связывая войны, перевороты, революции и просто заметные события, он всегда остаётся с нами, чтобы вечером после ужина мы могли выйти и обсудить всё на лавочках с полузнакомыми людьми или, напротив, замкнуться в кругу семьи, хорошенько прибраться и в сверкающей чистоте за чаем с пирожными решить, что же делать завтра, может, эмигрировать, захватив фамильные драгоценности и вот эту самую серебряную ложку, или, может, одиноко бормоча себе под нос, просто пожарить яичницу и солонку поставить на прежнее место. При любых обстоятельствах, всегда, обязательно солонка должна оставаться на прежнем месте, таков закон. Быт — редкий предохранитель, который обеспечивает годы и десятилетия разумной жизни всем его обладателям. Отказаться от него сложно, а при успехе краткосрочно.

Житиё Сомова покатилось по новым рельсам, он с упоением устраивал тот самый быт, заводил новые знакомства, укреплял ритуалы завтраков, ежедневных покупок, бумажных газет, а ночи проводил на диване, выставленном на балкон под тёмно синий цвет родительского космоса. Ночью курил, не носил одежды, молчал, был спокоен.

Ночь вновь сменяет дневное, праздное бытиё, незыблемое течение московской жизни: белые салфетки в кафе, шумные компании на весенних скамейках, и тут же старики крупного масштаба, заложившие руки за спины, неторопливо прогуливаются мимо, велосипедисты, девушки с музыкой в ушах, дети… Все, все солдаты этого славного каре, переживающего разные времена, отложив в сторону мечи и хрупкие доспехи, предаются течению минут, скоро их призовут в свои полки, батальоны и роты, а пока свободное время, войска отпустили купаться.

Прежде чем завернуться в свой спальный мешок Сомов прогуливается вокруг пруда, но в отличие от некоторых утренних бегунов не изображает бег, а честно разглядывает людей. Всюду бок о бок друг к другу жмутся романтично настроенные пары с корзинками вина, бокалами и кусками редкого сыра в руках. Наблюдается печальный романтизм. Слова, оканчивающиеся на — изм, обычно вызывают у Сомова ассоциации, связанные в основном с ограниченными способностями ума и замкнутыми пространствами, такими, к примеру, как комната или череп. Да, и при том всё это не имеет никакого отношения к буддизму. Напротив же, слово романтика, с буквой «а» в конце, обещает продолжение и открывает ищущим безбрежные возможности всего алфавита, книги о путешествиях, снег крайнего севера, за край которого всё таки можно заглянуть, моря, опасности, лёгкие одномоторные самолёты над Амазонкой, счастливые спасения, да что говорить. Но теперь слова и их значения не вызывают у Сомова никаких противоречий. Всё устроено хорошо. «Романтизм, вы говорите? Пусть будет романтизм, смотря с какой стороны к нему подступиться. Вот, например, лунная дорожка с этой стороны пруда упёрлась в тридцатилетнюю пару, бесспорная классика. А классика — это штука, которая давным-давно случилась с другими людьми».

И снова ночь берёт начало на этом балконе. Лицо Сомова обрамлено спальным мешком и привычно подставлено небу, чтобы оно могло наверняка убедится в том, что он всё ещё жив и стоит тратить на него ветер и драгоценный весенний дождь. Наверху не поощряют спящих ничком, они напоминают там упавших на землю. Небо внимательно вглядывается в глаза Сомова, ища в них следы сдачи или тления, и, ничего не найдя, отпускает дождь к земле. Квартира за спиной за всё это время так и не наполнилась его вещами, а дней прошло уже столько, что вполне хватит на три месяца. Лето на носу. «Завтра уеду», — подумал он.

В балкон бьёт майское солнце, Сомов рассматривает под ногами породу города, в ней блестит небольшой прямоугольный камень с неглубоким вкраплением пруда посередине, прожилками улиц и изменчивой россыпью разноцветных людей. Он готов идти, ботинки плотно зашнурованы, а рюкзак собран и уже как-то отдельно от всей комнаты привалился к дивану. Привычным движением он откалывает камень и кладёт к другим образцам. В дверь звонят, ещё раз осмотрев и запомнив место, где камень Патриарших прудов только что был, он идёт открывать. На пороге его единственный и редкий друг по прозвищу По. К слову, в Китае По никогда не был и в целом был больше похож на огромного скандинава. Они не часто встречались с Сомовым, но всё, абсолютно всё, друг о друге знали, и потому при встрече не обременяли себя долгими разговорами. «Здравствуй, дружище По, мне пора ехать, живи сколько хочешь, вот ключи», — говорит Сомов и через пять минут приветствий и прощаний сбегает по лестнице на землю.

Первым делом По идёт на балкон, достаёт из кармана и вставляет в пустующее место свой камень, точно в размер прежнего, разноцветные точки не спеша создают новый причудливый рисунок, вскоре картографическим пунктиром его прошивает Сомов, на краю прямоугольника он машет рукой и легко выходит из поля зрения.