Беспредел

I

Последние дни наше посольство в Москве напоминало штаб оккупационной армии, спешно развернутый в захваченной столице неожиданно капитулировавшего противника. Хотя все десятилетия, прошедшие со дня окончания второй мировой войны и начала войны холодной, мы готовились именно к этому, события, как и водится, застали нас полностью врасплох.

Огромная, вооруженная до зубов Советская империя, загнанная в экономический тупик и раздираемая внутренними проблемами, рухнула и развалилась так быстро и внезапно, что даже предсказывавшие это событие аналитики из ЦРУ и Госдепа не могли прийти в себя от изумления и ужаса. Группа международных гангстеров, именуемая КПСС, исчезла с мировой сцены со стремительностью сказочного кота, за которым гнались призраки съеденных им мышей, оставив на поверхности одну только грязную накипь из явных психопатов и уголовников, прихватив, естественно, с собой весь золотой и валютный запас погибшей империи.

Осколки империи, подобно кольцам Сатурна, закружились в водовороте экономического и политического хаоса, пока еще локальных вооруженных конфликтов и межнациональной резни. Наш посол не спал сутками, проводя большую часть своего времени в Кремле, составляя вместе с Президентом списки правительства, инструктируя и консультируя новые банковские и коммерческие структуры, часами ведя переговоры с госсекретарем и Президентом, выписывая из Штатов целую армию советников и бизнесменов, организуя продовольственную и прочую гуманитарную помощь, чтобы как-то облегчить то отчаянное положение, в которое (какой уже раз!) попало несчастное население России.

Цены на обломках империи, само собой разумеется, подскочили в среднем в тысячу раз, рубль превратился в ничто, а за доллары можно было купить всех оптом и в розницу. Это было время небывалого триумфа нашей страны — Соединенных Штатов Америки. Наш главный потенциальный противник рухнул и, лежа в грязи среди руин собственных несбывшихся амбиций, взывал к нам о помощи и милосердии.

К сожалению, у нас не было времени почувствовать себя триумфаторами. Если посол не спал сутками, то мы, небольшая группа сотрудников резидентуры ЦРУ в бывшем Советском Союзе, тоже, мягко говоря, не сидели без дела, хотя нам приходилось заниматься вопросами, которые никогда даже и не предполагались в качестве вопросов нашей компетенции, когда нас направляли работать в Москву. Мы обеспечивали безопасность новых демократических лидеров России, отслеживали подпольные политические и коммерческие структуры, наводили милицию на наиболее одиозные мафиозные группировки и кланы, работая в полном и открытом контакте с КГБ. Прежде всего мы потребовали предоставить нам схему подслушивающих устройств, которую они некогда вмонтировали в стены нашего посольского здания. КГБ безропотно подчинился. И тогда мы поверили, что Третья мировая война выиграна и действительно наступила новая эпоха, в которой единственной сверхдержавой стала наша великая страна.

Но главная наша проблема заключалась совсем в другом.

На обломках рухнувшей коммунистической империи, как ни в чем не бывало, продолжали работать гигантские военные заводы того чудовищного военно-промышленного комплекса, который был создан коммунистами во имя воплощения в жизнь их бредовых идей о мировом господстве. Заводы продолжали заваливать несчастную страну своей продукцией — от баллистических ракет с разделяемыми боеголовками до микроядерных патронов к автомату Калашникова, хотя эта продукция не находила уже сбыта ни на территории бывшего Союза, ни за рубежом. Но остановить этого монстра было невозможно, поскольку он составлял 95 % всей русской промышленности, его остановка означала бы, что 95 % наиболее квалифицированной рабочей силы страны, цвет инженерно-технического корпуса и практически вся наука останутся без работы. Это сулило такой социальный взрыв, который мог уничтожить не только то, что еще осталось от России, но и потрясти весь мир, включая и США.

Наша страна, как известно, несмотря на всю свою мощь и оптимизм, очень болезненно реагирует на мировые катаклизмы, способные подорвать стабильность своей очень ранимой финансово-экономической системы. Выхода не было, и новое русское правительство не нашло ничего лучшего, как въехать в рынок, продолжая содержать за счет государственного бюджета (а никакого другого бюджета в этой стране, разумеется, не было) свой чудовищный военно-промышленный комплекс, не получая взамен ничего кроме новых витков инфляции, которая кольцами гигантского удава душила последние ростки жизни в обреченной стране, грозя перейти в гиперинфляцию, что неизбежно должно было привести к тому же социальному взрыву, что и при остановке военно-промышленного комплекса.

Таков был заколдованный круг, в который попала Россия благодаря неуемным амбициям ее малограмотных вождей, начиная от Ленина и кончая Брежневым. Впрочем, и нынешний Президент мало отличался от своих незадачливых предшественников, хотя, в отличии от них, был, видимо, искренне преисполнен благих намерений, выбитых отбойными молотками из той самой мощеной дороги, что ведет в ад.

Возглавляемое им правительство время от времени и не очень решительно пыталось накинуть узду на военно-промышленное чудовище, что приводило к диким истерикам в парламенте и на шумных уличных митингах, организуемых на деньги того же ВПК. Гордые бароны ракетной, авиационной и танковой индустрии с презрением и омерзением смотрели на правительственные планы конверсии, предлагающие им перейти на выпуск холодильников, кастрюль и утюгов, недостаток которых остро ощущался на всем пространстве бывшей советской империи. Бароны упорно желали делать танки и делали их. Затем специальная команда резала эти танки и направляла их на переплавку. Танки превращались в металл, который снова направлялся на танковый завод для производства новых танков. То же самое происходило с самолетами, ракетами, всевозможнейшими видами боеприпасов и даже с боевыми кораблями.

Удав, душивший страну, закусил собственный хвост. Не видя выхода, правительство намекнуло, чтобы ВПК сам искал сбыта своей продукции. К этому времени военно-промышленный комплекс сформировал нечто вроде собственной политической партии, поставив во главе ее Аркадия Вольского — бывшего генерала КГБ и крупного партийного функционера с большими связями как в явных, так и в подпольных структурах бывшей империи, внутри ее и за рубежом.

Разумеется, нам удалось быстро пристегнуть сокрушенную Россию к руслу нашей внешней политики, вынудив ее примкнуть к санкциям на поставки оружия в Ирак, Ливию, Кубу, Северную Корею, Сербию и в ряд африканских стран, куда в свое время потоком шло советское оружие, обеспечивая СССР если не материальные выгоды, то несомненные выгоды политические. К чести бывшего СССР надо отметить, что он никогда не торговал новейшими образцами своего вооружения, отчасти из опасения, что оно попадет в наши руки, отчасти из-за нежелания делать своих клиентов особенно сильными. Ныне обстановка в корне изменилась. Получив намек правительства, военные заводы сами стали искать себе покупателей, способных расплатиться с ними долларами. Таких было сколько угодно, начиная от Саддама Хуссейна и Ким Ир Сена, кончая лидерами многочисленных террористических группировок, жаждущих получить в свои руки оружие массового уничтожения для шантажа всего человечества.

Естественно, что в таких условиях бароны военно-промышленного комплекса и думать даже не желали о каких-то обязательствах или санкциях центрального правительства, вроде конвенции о нераспространении ядерного и химического оружия, не говоря уже о каких-то там санкциях относительно так называемых обычных видов вооружения. А у потенциальных клиентов дух захватило от представившихся возможностей, главным образом из-за дешевизны предлагаемого товара. Например, истребитель-бомбардировщик, почти не уступающий нашему по боевым параметрам, можно было приобрести на территории бывшего СССР за 40 тысяч долларов, современный танк за 5 тысяч долларов, бомбу объемного взрыва или с химначинкой за 200 долларов, гранатомет за 50 долларов, а автоматы за 20 долларов в любом количестве. Что могли приобрести те, у кого были миллиарды долларов, даже не хотелось думать. Раковая опухоль, удушившая коммунизм, не только не умерла вместе с коммунизмом, но и стала распространять метастазы по всему миру. Разлагающийся труп коммунизма грозил уничтожить и все человечество.

Прибавьте к этому невероятнейшую коррупцию и безответственность, охватившую всю Россию, когда даже Председатель КГБ Бакатин вынужден был признать, что любой из его людей спокойно покупается за сотню долларов, и вы сможете себе представить, в каких условиях работали мы, горстка сотрудников ЦРУ, чьей главной задачей было предотвратить распространение смертельных метастаз с территории бывшего СССР. Частично нам удалось взять под контроль ядерное оружие, находящееся на территории России и Украины, нам удалось убедить Президента отменить боевое патрулирование стратегических ядерных подводных ракетоносцев в мировом океане и поставить на прикол фактически весь флот. Нам удалось добиться того, чтобы в авиационные и ракетные части поставка горючего была снижена более чем наполовину. Но все это была каплей в море. Конечно, у нас не было ни сил, ни средств, ни возможностей уследить за всем тем хаосом, который пожирал остатки русской государственности.

Поэтому главное внимание мы сосредоточили на атомном, химическом и бактериологическом оружии, принимая все возможные и невозможные меры, чтобы оно не расползлось по всему миру, попав в кровожадные и безответственные руки.

Много времени у нас отнимало и поддержание шаткого политического равновесия в стране, где любая пуля, выпущенная в голову Президента, могла вызвать чудовищную цепь страшных и необратимых последствий. А в нынешнюю Россию могла въехать, даже не очень маскируясь, любая банда террористов или профессиональных убийц высочайшей квалификации.

В общем, работы у нас хватало. И каждый день приносил новые сюрпризы. В канун Рождества мы получили сведения, что с разных военных баз необъятной России исчезли тридцать баллистических ракет, способных нести ядерные заряды любой мощности. Потенциальными покупателями считались Саддам Хуссейн и Ким Ир Сен. В России около двух тысяч закрытых городов, часть из которых подземные, о которых мы знали только то, что они существуют. В одном из них формировались железнодорожные эшелоны, которые должны были доставить ракеты в разобранном виде и боеголовки к ним, замаскированные под различные грузы общего назначения, в один из портов на территории России или Украины. Оттуда на судах под самыми безобидными флагами, вроде кипрского или либерийского, груз должны были доставить заказчику.

Японская разведка сообщила, что она полностью контролирует зону бывшего советского Дальнего Востока и считает, что заказчиками не являются ни Китай, ни Северная Корея. Китай имеет собственные ракеты и скорее нуждается в специалистах по их усовершенствованию, чем в готовых иностранных образцах. Что касается Ким Ир Сена, то и он ныне не заинтересован в приобретении глобальных систем оружия, поскольку в его планы совсем не входит конфронтация на старости лет со всем миром. Между тем, по линии израильской разведки мы знали, что частые визиты в Багдад представителей ультраправых русских националистических группировок, вроде Сергея Бабурина и его приятелей, представляют из себя, если отбросить эмоции и громкие слова о всемирном еврейском заговоре, простые посреднические миссии с целью восстановления военной мощи Саддама, практически уничтоженной во время знаменитой войны в Персидском заливе.

Имея возможность шантажировать весь мир ракетным ядерным ударом, Хуссейн мог бы без труда наделать столько дел, что всему миру пришлось бы еще тысячу лет очищаться от налипшего на него дерьма. Конечно, смонтировать три десятка стационарных баллистических ракет незаметно Хуссейну никогда бы не удалось, но он без колебаний попытался бы это сделать, что привело бы к очередному военному кризису, к ударам нашей авиации по ракетным базам Ирака, а возможно, и к задействованию сухопутных войск, как во время "Бури в пустыне".

Не говоря уже о многом другом, это обошлось бы американскому налогоплательщику во много раз дороже, чем перехватить и уничтожить эти самые ракеты на территории России по методе, отработанной еще со времен знаменитой истории с кооперативом АНТ, чьи танки, кстати говоря, тоже предназначались для Саддама Хуссейна. Мы работали, и довольно плодотворно, с частью бывших кегебешных структур, которые нам удалось завербовать как методами, упомянутыми бывшим шефом КГБ Бакатиным, так и некоторыми другими. И, конечно, наши рекомендации почти беспрекословно выполняло российское правительство. Именно по нашей рекомендации почти на всех границах бывших союзных республик были введены строжайшие таможенные посты. Это создавало массу неудобств для местного населения, но давало дополнительную страховку того, что смертоносные грузы не доберутся до какого-нибудь морского порта необнаруженными. При этом получалась весьма интересная ситуация, когда одни управления бывшего КГБ боролись с другими управлениями, которые разрабатывали операции по вывозу оружия за границу. Таким образом все были при деле. Одни получали свои доллары от Хуссейна или Ким Ир Сена, другие — от нас. А мы старались платить больше. И заказывали музыку.

В итоге, когда в недрах Арзамаса-24 были сформированы эшелоны, мы уже знали, что податься им будет некуда, кроме ленинградского порта, где мы их предполагали накрыть. Порт Новороссийск, будучи нефтегаванью, для таких дел совершенно не годился, другие порты восточной части Черного моря находились в зоне боевых действий непрекращающейся уже который год Кавказской войны, а главный черноморский порт Одесса контролировался Украиной, и организаторы всей этой операции вряд ли бы согласились удорожить всю эту аферу втрое, подмазывая взятками украинских таможенников, уже находящихся на нашем содержании.

Порты Азовского моря можно было не принимать в расчет из-за их мелководности и средневекового оборудования. То, что для этой цели не годятся Мурманск и Владивосток, было ясно и ребенку. Во-первых, там не было "роллинг-терминалов", а во-вторых, тоненькие ниточки ведущих туда железных дорог всегда забиты до отказа и не дают никакой возможности для маневра. Так что оставался один Ленинград, переименованный романтиками-демократами в Санкт-Петербург. Это нас более чем устраивало, поскольку и мэр города, и, что более важно, новый начальник петербургского управления безопасности полковник Беркесов были нашими людьми, готовыми выполнить, все, что мы им прикажем. Хотя, щадя их чисто славянскую закомплексованность, мы никогда не приказывали, а облекали все свои требования в форму нафаршированных долларами рекомендаций.

Полковник Беркесов работал с нами еще с андроповских времен. Тогда ребята из Ленгли, обдумывая наиболее оптимальные способы подрыва коммунистической системы изнутри, решили, что нет ничего лучше, чем пустить всю энергию огромного монстра, именуемого КГБ, на борьбу с инакомыслием внутри страны, в частности, на борьбу с так называемой антисоветской литературой. На наши деньги, т. е. на деньги ЦРУ, было издано бесчисленное количество книг и журналов на русском языке — от Солженицына и Авторханова до совершенно неизвестных авторов вообще без всякого литературного дарования, но находящихся в непримиримой оппозиции к коммунистическому режиму. Сотрудничая с завербованными нами работниками КГБ, мы тоннами засылали эту литературу в СССР, и вот тогда Беркесов оказал нам большую помощь, безжалостно бросая за решетку всех, кто осмеливался хранить или читать подобные книги. Быстрая карьера Беркесова побудила и многих других его коллег заняться подобной же деятельностью, в результате чего практически вся контрразведывательная деятельность КГБ была парализована. Это была блестящая операция. Если бы у нас за подобные дела давали ордена, как это делали в СССР, то мы бы уже все сгибались под их тяжестью.

После крушения КПСС у Беркесова наступили тяжелые времена. Естественно, что его хотели съесть все: от завистливых коллег до выпущенных из тюрем читателей запрещенной литературы, мечтавших свести с Беркесовым счеты. Но нам удалось не только сохранить его в системе службы безопасности, но даже и провести его на пост начальника петербургского Управления, хотя, признаться, это было совсем не легко, поскольку имя Беркесова в городе было уже нарицательным.

Парень он был молодой (чуть за сорок). Принципов и убеждений, как мне казалось, не имел никаких, но нас устраивал во всех отношениях. В душу мы к нему не лезли. Это не в наших правилах. Другое дело — выпустить душу из грешного тела, если в том возникнет необходимость, но лезть в саму душу никогда не следует. Тем более, как нас учили, русская душа — это всегда загадка. Мы эту аксиому никогда не пытались ставить под сомнение.

Так что теоретически и эти ракеты не могли попасть в руки Саддама или кому они там были предназначены.

К этому времени у меня заканчивался уже второй пятилетний тур работы в Москве. Я собирался в отпуск, надеясь больше в Москву не возвращаться. С учетом моей работы на Ближнем Востоке я имел уже право получить работу в Штатах или где-нибудь еще по собственному выбору. Я даже заказал себе билет на самолет "Москва — Париж", надеясь побыть пару недель во Франции, где у меня были кое-какие дела. Однако Судьба, решившая все иначе и сделавшая меня свидетелем самой невероятной истории, едва не спровадившей меня на тот свет, выбрала своим посланцем нашего шифровальщика Тони Лачино, который внезапно появился в моем кабинете с ухмылкой, не сулящей ничего хорошего.

— Тебе депеша из Ленгли, — проговорил он, ухмыляясь еще гнуснее и вынимая из папки лист бумаги.

— Что это значит? — поинтересовался я, пробежав глазами столбики пятизначных цифр, собранных в затейливый пятиугольник. Мой вопрос был обращен к Тони, поскольку я желал узнать, почему он мне сует депешу в нерасшифрованном виде. Но он понял мой вопрос иначе.

— Это значит, — сказал Тони, все так же мерзко скалясь, — это значит, что твой отпуск накрылся, Майк. Готов держать пари на десять долларов.

— Почему накрылся? — тупо переспросил я, хотя уже начинал кое-что понимать.

— Если они, — любезно разъяснил Тони, — шлют тебе перед самым отпуском депешу, зашифрованную твоим личным кодом, то уж, наверное, что-то должно случиться здесь, что требует твоего личного участия.

И, хохотнув, шифровальщик оставил меня один на один с депешей.

Я вывел эти проклятые цифры на дисплей компьютера и сунул в него магнитную карточку с моим личным кодом. Цифры пропали, превратившись в ровные строчки букв. Прочтя послание, я понял, что кто- то свихнулся: либо я, либо мои начальники в Ленгли. Сделав распечатку, я закурил и внимательно прочел шифровку еще раз:

"По имеющейся у нас достоверной информации, из Парижа рейсом на Санкт-Петербург вылетел Койот с фальшивым паспортом на имя шведского ученого Густава Ларссона. В связи с предстоящей встречей президентов в Москве возможна катастрофа. В контакте с местными властями примите меры к нейтрализации и уничтожению. Под вашу личную ответственность. Используйте красный канал. Подтвердите начало исполнения. Луиза."

Я вслух обозвал Луизу шлюхой, хотя она была всего лишь кодовым именем моего босса Билла Трокмана, который, судя по всему, еще не оклемался после рождественских каникул.

Конечно, Койот никуда зря не летает, а уж тем более в Россию. Конечно, его зловещая тень стоит почти за всеми покушениями на видных политических деятелей самых разных стран. Дерзкий, хитрый и наиболее опасный террорист XX века. Если уж он куда полетел, то там нужно ставить на уши всю полицию и службу безопасности, а то и армию. Это мне было понятно.

Непонятно мне было только одно.

Койот, он же Джузеппе Толдини, он же барон Зигфрид фон Гейстендорф, он же Стефан Сульский и, будь я проклят, если я помнил все имена, под которыми он действовал, — был уже, по меньшей мере, десять лет покойником. Он погиб в декабре 1981 года в Ницце. Прячем практически у меня на глазах. Израильский "Мосад” устроил на Койота настоящую облаву, хотя он не работал во взаимодействии с арабскими террористами, но, возможно, обменивался с ними информацией и давал консультации. Во всяком случае, летом 1979 года он прибыл в Бейрут, где пытался установить связь с одной из проиранских группировок.

Встреча должна была состояться в одной из пригородных гостиниц ливанской столицы, но по дороге туда Койот угодил в израильскую засаду. Двое его людей были убиты, но Койоту удалось уйти, отделавшись только легким ранением в голову. Ранение было легким, но оставило шрам над виском, что Койоту было не совсем кстати. Что было потом, известно не очень хорошо, но в декабре 1981 года, как я уже упоминал, Койота обнаружили мертвым в номере отеля в Ницце. Кто-то в упор выпустил в него три пули из американского армейского кольта 45-го калибра. На похороны Койота съехались детективы чуть ли не со всего мира, даже из Ватикана, как будто он был коронованной особой. Все привезли с собой его досье. Покойного фотографировали, обмеряли, сличали отпечатки пальцев, схемы родимых пятен и кое-чего еще, что входит в современную и весьма сложную процедуру идентификации личности. Сомнений ни у кого не было. Это был Койот. Я сам видел его труп в анатомическом театре, не говоря уже о том, что изучал все материалы и просмотрел все фотоснимки и видеокассеты, связанные с этой историей.

Может быть, появился какой-то новый Койот? Но было совершенно невероятно, чтобы я об этом не знал.

Пока я ломал себе голову, что бы все это могло означать, жалобно запищал мой красный шифротелефон, работающий через спутник связи напрямую с Вашингтоном. Я снял трубку и услышал хриплый голос Билла Трокмана:

— Майк! Вы меня хорошо слышите? Срочно вылетайте в Петербург.

— Вы что там, все спятили? — заорал я. — Что за чушь вы прислали мне в шифровке? Мне еще не хватало гоняться здесь за ожившими покойниками! Откуда вылез этот Койот?

— Не кипятитесь, Майк! — оборвал мой монолог Трокман. — Я не хуже вас знаю, что Койот мертв. Но его видели в Париже, где его знает каждый ажан. Помните, как он там наследил? А вам, видимо, известно, как ловко такие парни умеют прикидываться покойниками. В любом случае мы не имеем права рисковать. Сейчас один хороший выстрел в пустую голову Президента может привести к таким последствиям, что мир разлетится вдребезги. Вы меня поняли?

— Будь я проклят, — прорычал я, — если я вообще хоть что-нибудь понимаю! Если его опознали в Париже, то почему не арестовали на месте?

— Ну, вы же знаете этих французов, Майк! — ответил Билл. — Они всегда полагают, что умнее и хитрее всех на свете. Решили, видимо, не связываться, чтобы не создавать причин для разного рода скандалов. Они поступали так уже неоднократно. Вспомните случаи с Абу-Хасаном, Абу-Надилом, с Шакалом, с Хаббашем. Все по одному сценарию. Им дают выехать из Франции, а потом начинают визг на весь мир. Так что я прошу вас: срочно летите в Петербург и не спускайте с этого парня глаз, кем бы он ни был — живым или мертвым, койотом или скунсом. А потом можете отправляться в отпуск или куда хотите. Я говорил с боссом. Он хочет видеть вас в Вашингтоне около себя ближайшие двести лет.

Я молчал.

— Держите меня постоянно в курсе, — продолжал Трокман, — используйте все каналы красного спектра. О’кей? Удачной охоты!

— О’кей, — вздохнул я и повесил трубку.

Выкурив сигарету и полюбовавшись на физиономию Койота на дисплее, я позвонил в наше Генеральное консульство в Петербурге Фрэнку Крампу, вице-консулу по культуре, который по совместительству являлся резидентом ЦРУ в городе и подчинялся непосредственно мне.

— Фрэнк, — сказал я, — встреть меня сегодня вечером в Пулково. Я вылетаю ближайшим рейсом.

— Что-нибудь случилось? — поинтересовался Крамп.

— Да. К вам в город прилетел некий швед. Зовут его Густав Ларссон. Свяжись с Беркесовым и попроси, чтобы они не спускали с него глаз. Дело очень важное.

Потом я позвонил на Лубянку генералу Климову, который являлся чем-то вроде офицера связи между нами и бывшим КГБ.

— Майк, — обрадовался он, — ты будешь сегодня ночью у Натана?

— Скорее всего нет, — ответил я, — срочная работа.

— Не хочешь нанять моих оперативников? — предложил Климов. — За сотню-другую долларов они сделают за тебя любую работу, даже самую черную.

Он хохотнул в трубку, видимо, пребывая в отличном настроении.

— Я бы и рад, — в тон ему ответил я, — но работа очень деликатная и мне придется делать ее самому, хотя, признаться, совсем не хочется.

Я кратко ввел его в курс дела.

— Койот? — переспросил он, делая вид, что что-то вспоминает. — Но его же, вроде, давно ликвидировали. Кажется, во Франции, если мне не изменяет память?

Одной из версий смерти Койота в Ницце, причем самой правдоподобной, была версия, что его убрал КГБ, боясь разоблачений после покушения на папу Иоанна Павла II. Койот встречался в Аджой и долгое время жил в Софии, где даже имел кооперативную квартиру, оплачиваемую службой безопасности.

Генерал Климов вспоминал Койота настолько мучительно, что можно было подумать, будто КГБ (или как он сейчас называется) не получил по своим каналам сообщение о вылете Койота в Петербург. Это меня, с одной стороны, забавляло, но, с другой — настораживало. Не придумана ли кем-то вся эта история с Койотом, чтобы под ее шумок вытащить ракеты из страны? Но почему именно Койот? Мало ли живых террористов с не менее громкими именами! Или здесь двойная психологическая ловушка, заключающаяся именно в том, что Койот считается погибшим? Способ тоже не очень новый. В свое время им весьма эффективно воспользовался Христос.

Пришедшая мне в голову аналогия с Христом заставила вспомнить, что Второе пришествие всегда в качестве главной своей цели ставило спасение рода человеческого. Значит, второе пришествие антихриста должно ставить перед собой диаметрально противоположную задачу. Потому что воскрешение Койота никак нельзя было приписать силам Добра. Я не успел как следует додумать свою мысль о втором пришествии, поскольку генерал Климов перестал валять дурака и спросил:

— Так ты летишь в Питер? Мы уже ориентировали Беркесова, чтобы он присматривал за этим Лapccoном. Сразу брать его, я думаю, нет необходимости. Может быть, он выведет на какие-нибудь свои связи.

— Спасибо, — поблагодарил я Климова и стал собираться в аэропорт.

Даже зал ожидания для дипломатов в Шереметьево напоминал сайгонский аэропорт в дни нашей эвакуации из Вьетнама. Представить, что вся эта разношерстная и волнующаяся толпа является частью аккредитованного в Москве дипломатического корпуса, было очень трудно. Ко мне подошел хрупкий юноша с застенчивым лицом в очках без оправы и на довольно сносном английском языке сказал:

— Мистер, всего за пять долларов я покажу вам член, который вам никогда, не приходилось видеть.

— Он у тебя с собой или тебе придется съездить за ним в город? — поинтересовался я.

Юноша робко кивнул и сказал:

— Он здесь, со мной.

— Парень, — заявил я ему по-русски, — как-то на Гаити я видел член знаменитого Джумбо Нага. Ровно тринадцать с половиной дюймов. Если ты мне предложишь нечто более монументальное, то я заплачу пятьдесят долларов. Если нет, то деньги с тебя. Договорились?

— Так вы не американец? — с ужасом прошептал юноша и исчез.

Через несколько секунд ко мне подошел милиционер, под сержантскими погонами которого угадывался по меньшей мере капитан КГБ, и вежливо спросил по-русски:

— Могу ли я взглянуть на ваши документы?

— Что-нибудь случилось? — удивился я.

— Как раз для того, чтобы ничего не случилось, — ответствовал он, — зал предназначен для дипломатов, а влезть сюда пытается каждый, кому не лень…

Я подал ему паспорт.

— Джеральд Майкл Макинтайр, — зачем-то вслух прочел сержант, видимо, чтобы продемонстрировать мне свое умение читать по-английски. — Помощник культурного атташе посольства Соединенных Штатов Америки. Все в порядке, — козырнул он, — извините.

Судя по всему, я был первым американцем, которого не заинтересовал уникальный член застенчивого юноши, работавшего, скорее всего, с сержантом на паях.

Прибыв в Питер и поужинав в консульстве в обществе Франка Крампа, я выслушал последние новости. Густав Ларссон, физик из Швеции, приехал в Петербург на симпозиум по сохранению озонного слоя атмосферы, где завтра будет делать доклад. В городе пробудет неделю. У него заказан обратный билет на Стокгольм. Остановился в гостинице "Англетер", где забронировал номер через агентство Аэрофлота в Париже. Люди Беркесова его уже раз десять сфотографировали и обещали вскоре прислать снимки в консульство. Небольшая заминка вышла с отпечатками пальцев, но не позднее завтрашнего дня их тоже возьмут.

— Техника дактилоскопии, — поморщился Крамп, — у них не изменилась со времен Шерлока Холмса.

Мы уже закончили ужин и сидели, потягивая приготовленные Крампом коктейли, когда вошла Крис — жена и главный консультант Крампа по вопросам культуры, в которых сам Крамп, закончивший некогда Вест-Пойнт и попавший в ЦРУ из военной разведки, разбирался, мягко говоря, поверхностно.

Крис принесла большой синий конверт с фотографиями Ларссона, который подчиненные Беркесова передали милиционеру, дежурившему у входа в консульство, а тот — морским пехотинцам охраны, стоявшим в вестибюле. Знаменитый лозунг Рейгана и Горбачева "От конфронтации к сотрудничеству" уже воплощался в жизнь, по крайней мере в работе секретных служб.

Если техника дактилоскопии, по словам Крампа, напоминала времена Шерлока Холмса, то техники фотосъемки, судя по принесенным фотографиям, была и того хуже. Снимки оказались черно-белыми и не очень резкими. Но зато их было около дюжины. Ларссон у турникета таможенного контроля, Ларссон на выходе из Аэропорта, Ларссон у автомобиля, Ларссон в холле гостиницы, Ларссон у входа в свой номер, Ларссон в баре и т. п.

Я выложил на стол фотографии Койота. Действительно, сходство поразительное. Но самое интересное заключалось в том, что на моих фотографиях Койота у того еще не было шрама на лбу от израильской пули, а у Ларссона этот шрам был.

— Знаете, ребята, — неожиданно сказала Крис, — я этого парня где-то видела.

— Не сомневаюсь, — хмыкнул Фрэнк. — Когда ты заканчивала университет, ты могла видеть его портрет чуть ля не во всех газетах.

— И по телевизору тоже, — добавил я.

— Вовсе нет, — вспыхнула Крис, — я видела его здесь, в Петербурге, причем совсем недавно. Только не могу вспомнить где. И шрам этот…

— Как недавно? Вчера? Позавчера? Неделю назад?

— Нет-нет. Кажется, недели две-три назад. Только вот где? Не помню.

— Вспомни, Крис!

— Нет, не могу. Вспомню — скажу.

— Может быть, у кого-нибудь из художников?

— Может быть… Нет, не там. Хватит, Майк, не давите на меня. Я вспомню.

II

Зал, в котором проходил экологический симпозиум, был заполнен почти до отказа, но я готов был поклясться, что большую часть аудитории составляли люди Беркесова. Они легко распознаются по лучезарным улыбкам при пустых или озабоченных взглядах. Глаза у них никогда не смеются. То ли так и задумано, то ли это серьезный прокол в подготовке.

Выдает их также и манера носить галстуки. Сразу видно, что галстук носится по приказу. Они вечно вертят головами, как кавалерийские кони, на которых надели хомут, — то подтягивают узелки галстуков, то их ослабляют. Сам Беркесов сидел, как и водится, в президиуме с озабоченным лицом, но в шикарном ярком галстуке французской фирмы Готье, купленном в спецраспределителе при бывшем обкоме КПСС, который, несмотря на все заверения нынешних властей, продолжал работать как ни в чем не бывало.

Он сидел в президиуме и, видимо, известными только ему методами, дирижировал своими людьми в зале. В фойе нагнали столько милиционеров в форме, что создавалось впечатление, что это не научный симпозиум, а по меньшей мере митинг какой-нибудь экстремистской группы, способный перерасти в уличные беспорядки или еврейский погром.

Симпозиум открыл мэр города длинной приветственной речью, в которой много говорилось о новой свободной России и глобальных экологических задачах, уже частично решенных, благодаря крушению коммунизма и введению многопартийной демократической системы.

Полковник Беркесов слушал мэра с выражением скуки на лице, подавая глазами команды в зал, как флагманский линкор прожектором. Повинуясь этим командам, его люди то вскакивали с мест и выбегали из зала, то становились у дверей, то просто вставали, ожидая команды сесть.

Когда один из них пробирался между рядов, едва не наступив мне на ногу, я услышал из-под полы его пиджака треск портативной радиостанции и отчетливый голос с командными интонациями: "17–25! Перекройте движение на площадь со стороны Невского!" — "Понял!" — отвечал другой голос.

Видимо, по меньшей мере три ряда, где сидели мы с Крампом, были набиты чекистами и стесняться было некого. Профессор Ларссон сидел в президиуме через два человека от Беркесова, и полковник, вероятно, искренне опасался, что Койоту может прийти в голову мысль прямо из президиума покрушить зал из пулемета или что-нибудь в этом роде, потому что справа и слева от шведского ученого сидели два совершенно гориллообразных существа, мученически крутя головами из-за душивших их галстуков. Третий стоял за спиной Ларссона и играл роль переводчика.

Наклонившись к уху шведа, он переводил ему речи выступавших. Ларссон, улыбаясь, кивал головой и делал какие-то пометки в блокноте. Никому другому подобная честь оказана не была, синхронного перевода, естественно, не было и в помине, так что, будь Ларссон действительно Койотом, у него уже были все основания выскочить в окно.

Это меня, по правде говоря, несколько смущало. Беркесов нагнал в зал целую бригаду фотографов, а двое его людей работали с видеокамерой. Официальное телевидение Беркесов в зал не пустил, и они скандалили с милиционерами в фойе, откуда доносились громкие ссылки на закон о печати и средствах массовой информации. Звонкий женский голос увещевал: "Товарищи! Давайте успокоимся. Это рабочий симпозиум и по просьбе наших зарубежных гостей решено не проводить съемок, чтобы не мешать плодотворному процессу…"

Ларссон выступал на шведском языке. Переводчик, напоминавший армейский бульдозер, как мог, переводил. Как только швед появился на трибуне, откуда-то из-за кулис вынырнул юноша в безукоризненной тройке и поставил перед Ларссоном стакан с водой на блюдечке. Все выступавшие до этого обходились без подобного сервиса. Ларссон тут-же схватил стакан и сделал молодецкий глоток. Юноша, накрыв стакан салфеткой, в ту же секунду его унес.

Я вздохнул и попытался сосредоточиться на том, что Койот вещал с трибуны. Теория профессора Ларссона была занятной. Полчища вирусов, группируясь огромными ордами в космосе, постоянно пытаются прорваться на землю. Вирусы представляют из себя наиболее разрушительные силы во Вселенной. Им нельзя отказать в интеллекте, коллективизме и мужестве. А их настойчивость в достижении цели не имеет себе равных. Отбрасываемые защитными слоями нашей атмосферы, они, невзирая на чудовищные потери, перегруппировываются, пополняя свои ряды путем прекрасно продуманной системы размножения, и вновь устремляются в атаку. Не исключено, что на Земле имеются силы, сочувствующие вирусам или даже союзные им.

Именно эти силы прорубили для них дыры в озонном слое, через которые на землю уже прорвался СПИД. Но СПИД — это еще цветочки, так сказать, авангард наступающей армии, и судьба человечества будет ужасна, ибо вирусы не только убивают, но и мутируют.

— Вы заснете людьми, — стращал Ларссон, — а проснетесь толстыми и мерзкими червями, плавающими в экскрементах.

Тут я с удивлением понял, что Ларссон говорит по-русски без всякого акцента. Я взглянул на Беркесова, стараясь понять — заметил он это или нет. Но полковнику явно было не до меня. Близился перерыв и он движением глаз и бровей отправлял своих молодчиков в фойе целыми дюжинами.

— Я приехал на этот симпозиум, — продолжал по-русски Ларссон, — чтобы прямо и откровенно заявить, что если у вирусов есть союзники на нашей планете, то они находятся в этой стране. Без малого уже почти столетие ваша страна пытается уничтожить все человечество, прибегая для этого к самым изощренным и разнообразным методам с настойчивостью, напоминающей целеустремленность самых опасных вирусов. Бесконтрольность военного производства, попытки выйти на уровень высоких технологий в химии, бионике и электронике с помощью допотопного, средневекового оборудования и рабского труда уже привело в вашей стране к необратимым последствиям и грозит гибелью всей человеческой цивилизации. Лечить землю нужно, начиная с вашей страны, и, Поскольку никакими лекарствами этого сделать нельзя, остается нож хирурга, который уже разделил вашу страну на пятнадцать частей и намерен кромсать ее дальше, пока не уничтожит все клетки вашего организма, пораженные безумием!

Как говорят в романах, наступило тягостное молчание. Люди Беркесова глядели на своего шефа, не зная, как реагировать: аплодировать или нет? Полковник сидел багровый от возмущения хулиганской речью Ларссона. Немногочисленные ученые, находившиеся в зале, в основном, в первых рядах (если Койот откроет огонь, то пусть достанется им первым), тоже были ошеломлены столь резкой и бестактной речью своего шведского коллеги и не знали, как на все это реагировать да еще в присутствии самого Беркесова, которого в городе знал каждый школьник.

Я же повеселел, потому что эта выходка была точно в духе Койота. Он все-таки бросил бомбу в зал, и боевики Беркесова не сумели ему помешать. При гробовом молчании зала Ларсоон сошел с трибуны и пошел к выходу, увлекая за собой всю беркесовскую армию.

Я курил в фойе, когда Беркесов, пройдя мимо, взглядом предложил мне следовать за ним. Мы подошли к двери с традиционной русской табличкой "Посторонним вход запрещен". На двери был звонок, но Беркесов открыл ее своим ключом.

— Года два назад, — признался он мне, — я за подобную провокацию арестовал бы этого шведа прямо в зале, выяснил бы, кто ему за это заплатил, а потом бы выслал из страны,

— Но вам же, насколько мне известно, нравится демократия? — спросил я.

— В пределах такта и законности, — ответил Бернесов.

— Не кипятитесь, полковник, — утешил я его, — пожалуй, вам предоставится возможность арестовать Ларссона через несколько часов.

Я вынул из кейса фотокопию дактилоскопической карты Койота и спросил Беркесова:

— Что там с отпечатками? Они готовы?

— Мы послали стакан в управление, — сказал Беркесов. — Там сделают и сообщат.

— А что, на месте нельзя было их снять? — не понял я, забыв о предупреждении Крампа.

— У нас свои методы, — покраснел Беркесов,

Откуда-то из-за шкафа внезапно появился тот самый юноша, что подносил стакан Ларссону. На этот раз он принес нам кофе.

— Ну, что там? — нетерпеливо поинтересовался Беркесов.

— Отправили в Управление, товарищ полковник, — доложил юноша, ставя перед нами чашечки с кофе с ловкостью профессионального официанта. — Доложат вам лично по селектору.

И он исчез за шкафом.

Мы молча пили кофе, когда стоявший на столе селектор ожил и в нем зазвучал женский голос: "Товарищ полковник!"

— Да, да, — оживился Беркесов, — докладывайте!

— Товарищ полковник, отпечатков на стакане нет никаких. Только сотрудника.

— Как так нет, — сдерживаясь и краснея, произнес Беркесов, — когда я сам видел, как он схватил стакан всей пятерней. Что вы там, самых простых вещей сделать не можете!

Взволнованный голос женщины стал звучать сухо:

— Товарищ полковник, вы сами можете приехать и убедиться. На том стакане, что нам доставил майор Шепелев, никаких отпечатков нет.

— Шепелев! — позвал Беркесов. Юноша появился из-за шкафа. — Ты стакан до Управления довез? Не разбил по дороге?

— Так точно, товарищ полковник, довез! Сдал; как положено, в лабораторию.

Беркесов покраснел.

— Идиотизм какой-то.

Я молчал, поскольку не был уверен в том, что труппа Беркесова, играя пьесу по своему сценарию, не дурачит меня — одинокого зрителя.

Снова ожил селектор и доложил: "В номере у себя. Принимает душ”.

Беркесов посмотрел на часы:

— Поехали в Управление. Разберемся.

От Дома ученых на Дворцовой набережной до знаменитого Большого дома на Литейном мы доехали менее, чем за пять минут, игнорируя все правила уличного движения. Черная ”Волга" Беркесова подкатила ко 2-му подъезду. Майор Шепелев, ловко выскочив чуть ли не на ходу, открыл нам дверцы.

— Машину не отпускай, — приказал Беркесов, проходя в подъезд.

Два стоявших там прапорщика лихо вытянулись и взяли под козырек, как на строевом смотре. Полковник, холодно кивнув им, подошел к двери с наборным замком.

— А товарищ? — осмелился спросить один из прапорщиков.

— Товарищ со мной. По моему удостоверению, — не оборачиваясь, сказал Беркесов, нажимая кнопки набора так, чтобы я, упаси Бог, не увидел заветных цифр.

Открывшаяся дверь привела нас в небольшой тамбур с тремя лифтами, около которых сидел на табуретке еще один прапорщик. При виде Беркесова он вскочил.

— Здравия желаю, товарищ полковник!

Беркесов что-то буркнул в ответ. Двери лифта разошлись и мы вошли в полуосвещенную кабину со следами когда-то висевшего там зеркала. Кнопок в кабине не было, а были отделанные медными вставками прорези, расположенные в хаотическом беспорядке, чтобы никто не знал, на какой этаж он поднимается. Такие лифты придумали французы, кажется, в 1948 году. Они были разработаны по заказу нескольких европейских банков от страха перед налетчиками. В те же годы русские их то ли купили, то ли украли и использовали главным образом для оборудования зданий госбезопасности и разных партийных офисов.

Оттеснив меня в угол кабины и еще раз прикрыв своим телом важную государственную тайну, Беркесов сунул в одну из щелей медную пластинку (а мог бы и расческу). Лифт загрохотал, как тяжелый танк, и куда-то поехал.

На выходе нас встретил очередной прапорщик с каменным лицом. Мы прошли в небольшое помещение, где за уставленным телефонами столом сидел офицер в полной униформе при фуражке, портупее и пистолете. При виде Беркесова он вскочил, приложив руку к козырьку.

— Товарищ полковник, за время моего дежурства…

Полковник махнул рукой, прерывая рапорт и со словами: "Произошло, много чего произошло," — прошел в отделанную под дуб дверь с табличкой "Приемная".

В большой приемной за столами сидели какие-то молодцы в штатском и девицы в форме прапорщиков. По привычке я ожидал, что все они сейчас вскочат на ноги и хором заорут: "Здравия желаем, товарищ полковник!", а Беркесов им скомандует: "Вольно!". Но никто из них даже не пошевелился при виде своего шефа, только одна из девушек в форме подошла к нему и передала папку с какими-то документами, что-то при этом сказав.

— Хорошо, — кивнул головой Беркесов и направился к массивной двери с новенькой табличкой "Начальник Управления полковник Беркесов Василий Викторович".

Я держал пари сам с собой на пять долларов, что за дверью окажется прапорщик, и проиграл. Никого не было. Существовало по меньшей мере еще три способа пройти в кабинет начальника управления, да так, что никто об атом и не знал. Кроме того, у Беркесова было, как минимум, еще три командных пункта на "точках" в разных районах города, не говоря уже об области.

То, что он потащил меня сюда, да еще через приемную, тоже было не случайно. Видимо, он хотел продемонстрировать всем, что конфронтация кончилась и началось сотрудничество, а он действует совершенно официально, подчиняясь директиве Климова.

За время работы в бывшем СССР и в России мне приходилось сталкиваться со многими чекистами, и Беркесов мало отличался от своих коллег. Он постоянно жил в каком-то коктейле из страха и надежды, что одним прекрасным утром проснется при новом Иосифе Сталине. С одной стороны, ему этого очень хотелось, во, с другой стороны, памятуя о славной истории собственного заведения, он не мог не опасаться, что будет расстрелян первым. За что — найдут.

Хотя бы за то, что я видел, в какую именно щель в стенке лифта он сунул свою пластинку, хотя у нас уже лет двадцать есть подробнейшие планы всех их крупных Управлений, примитивных, как дворцы фараонов…

Первое, что бросалось в глаза при входе в кабинет Беркесова, был огромный, писанный маслом, портрет Дзержинского. То, что памятник зловещему основателю самой кровавой в истории тайной полиции был сброшен с постамента на Лубянской площади, а сам он открыто заклеймен печатью, как гнусный садист и убийца, не произвел на славных продолжателей его дела ровным счетом никакого впечатления.

Портреты Дзержинского продолжали украшать практически все кабинеты и на Лубянке, и здесь (не говоря уже о провинции), увеличиваясь в размерах соответственно чину хозяина кабинета. Полковник Беркесов по чину, вероятно, имел самый большой портрет в Управлении. Портреты большего размера уже положено было вешать на фасады шестиэтажных зданий. Странная форма язычества.

На столе полковника, как стадо слонов, громоздились разноцветные телефоны» стоял селектор (точно такой же, что и в Доме ученых) и компьютер, правда, выключенный. Беркесов открыл почти незаметную дверь слева от стола и мы прошли в комнату отдыха, обставленную с претензией на уют. В застекленных стенках пестрели этикетками дешевые европейские напитки (видимо, конфискованные или взятые в качестве дани у уличных ларечников, поскольку, помимо всего прочего, служба Беркесова контролировала фактически весь городской рэкет) и пачки заморских сигарет.

Сам Бернесов не курил, а пил, в отличие от своих предшественников, очень умеренно. Искренне любил свою жену и двух дочерей и даже, по непроверенной информации, баловался стихами. Он попал в поле нашего зрения очень давно, когда был еще рядовым следователем в чине лейтенанта, взятым в КГБ после окончания Университета. Беркесов работал вдохновенно, как поэт, не вылезая часов по шестнадцать из своего кабинета. Никто лучше его не мог заставить жену дать показания на мужа, мужа — на жену, родителей — на детей и наоборот. Можете спорить со мной, сколько угодно, но такое по плечу только человеку с подлинным поэтическим вдохновением.

"Сотня Беркесовых, — проболтался как-то сам директор ЦРУ, — сделала больше для крушения коммунизма и Советского Союза, чем миллиарды наших долларов и все шестнадцать авианосцев". Директор был из бывших адмиралов. Поэтому я осмелился только сказать: "Да, сэр".

— Что-нибудь выпьете? — устало предложил Беркесов.

— Лучше покурю.

Беркесов поморщился. Табачного дыма он не переносил, но разрешил, заметив:

— Только не смолите одну за другой по своей привычке. Потом год нужно будет проветривать после вас…

— Не волнуйтесь, полковник, — заверил я, — при нынешних ценах на сигареты я давно уже избавился от своих дурных привычек. Вам все достается бесплатно, а мне приходится за все платить.

Беркесов покраснел. У него очень милая привычка краснеть и принимать обиженный вид.

— Можно подумать, — сказал он, — что вы мало заработали на аферах с нашей нефтью и цветными металлами. Вы думаете, если вы заткнули в свое время долларами глотку Крючкову, Рыжкову и Павлову, то ничего об этом неизвестно. Вы тут на полулегальном положении, а дела обделываете, как в своей колонии. А я живу на жалование.

— Да, — согласился я, — но получаете его в трех разных местах как консультант-венеролог. Но не волнуйтесь, полковник, скоро вам деньги будет девать некуда.

— Это почему же?

— У нас есть информация, что Койот приехал в Петербург, чтобы убить именно вас. А покойникам деньги не нужны.

Он засмеялся:

— Я слишком мелкая сошка, чтобы мною занимался Койот. Если он опустится до полковников, то быстро потеряет квалификацию.

— Я слышал на Лубянке, что вас скоро произведут в генералы, — проворковал я, закуривая.

Беркесов зарделся от удовольствия и, чтобы скрыть смущение, неожиданно перевел разговор на меня, видимо, желая за благую весть сделать и мне что-нибудь приятное.

— Вы меня все полковником называете, Макинтайр. А сами-то вы в каком звании?

Я засмеялся. Хоть кол им на голове теши, что в ЦРУ нет воинских званий, — не верят и все тут! Даже в официальных бумагах у них все время мелькают какие-то мифические полковники и майоры ЦРУ. А наша структура такова, что даже, если захотеть, то невозможно провести никаких армейских аналогий. Что же касается КГБ и Гестапо, которые создавались и росли подражая друг другу, то их главным недостатком была излишняя милитаризация, что делало эти службы очень эффективными в качестве орудия террора, направленного против своего народа, но совершенно беспомощными в обычной разведывательной и контрразведывательной деятельности.

Беркесов был полковником, но его недавний предшественник Носырев был генерал-полковником, что соответствовало нашему четырехзвездному генералу или полному адмиралу! Вот такими силами коммунисты боролись против собственного народа и теперь удивляются, почему их государство развалилось. Если бы они в городские управления сажали маршалов, то развалилось бы еще быстрее. Они этого так и не поняли и поймут не скоро. И слава Богу, нам легче работать. Помнится, лет семь или восемь назад они всерьез пытались узнать мое звание в ЦРУ и чуть не завалили свою очень хорошо законспирированную сеть в штатах Новой Англии, что было для нас весьма прискорбно, поскольку мы эту сеть использовали втемную в качестве одного из своих каналов. Вот такие дела. Беркесов смотрел на меня с хитрым прищуром и я, чтобы его не обижать, сказал:

— Сержант я по званию.

Беркесов поверил в это так же, как и в то, что Койот прибыл в Петербург, чтобы убить его. И правильно сделал. Я действительно соврал. В юности, когда у нас еще существовала воинская повинность, я был призван во флот, где служил радарным оператором и дослужился до старшего матроса. В этом звании, соответствовавшем армейскому капралу, я и демобилизовался. Так что, назвавшись сержантом, я прибавил незаконно себе минимум два чина. И мысленно обозвал себя "лжесержантом".

— Издеваетесь, — процедил Беркесов, — давайте, давайте… Судя по делам, которые вы здесь вытворяете, вы должны быть… Отец-то ваш был майором или тоже нет?

— Подполковником, — поправил я, — но он служил в военной разведке.

Папаша мой действительно был подполковником и ветераном второй мировой войны. Но это звание было временным и, когда старика Макинтайра после окончания войны выкинули из армии, то вернули ему его постоянное звание — младший лейтенант. Так что старик не так уж сильно обскакал меня, хотя и украл когда-то из-под носа у немцев знаменитого ядерщика профессора Гуттенберга. Он мне часто рассказывал, как они при этом лихо, как в вестерне, перестреливались с какими-то эсэсовцами, которые не хотели этого профессора отдавать.

Работая в России, я, не сделав ни единого выстрела и даже не имея паршивого пистолета (оружие я сдал в Ленгли, направляясь в Москву), отправил в Штаты уже около двух десятков русских ядерщиков. Да и кое-кого похлеще, о чем полковнику Беркесову знать было не положено.

— Потомственный разведчик, — зловеще проговорил Беркесов.

Я снова засмеялся:

— Клерк я. Помощник культурного атташе, полковник. Собираюсь в отставку, чтобы заняться нефтебизнесом.

Беркесов нервно посмотрел на часы. Оказывается, пока он развлекал меня беседой, ларссоновский стакан обследовал целый консилиум криминалистов-экспертов, вызванных Беркесовым из каких-то закрытых НИИ, принадлежавших его ведомству. Эксперты подтвердили, что никаких отпечатков на стакане нет.

Стакан торжественно, как святые дары, доставили в кабинет Беркесова.

— Может быть, он в перчатках был? — посмотрел на меня Беркесов, как бы спрашивая, не придумали ли у нас на Западе какие-нибудь такие хитрые перчатки, которые и заметить невозможно.

— Такие перчатки бывают, — вздохнул я, — но они оставляют следы.

Беркесов задумался, видимо, соображая, имеет ли он право доверить мне столь важный "вещдок".

— Ладно, — сказал он наконец, — забирайте. Только отдать не забудьте. Он за нами числится.

Я стал укладывать стакан в пластиковый мешочек, когда снова ожил селектор на столе Беркесова и женский голос сказал: "Объект говорит по телефону. Номер абонента 277-76-33".

— Переключите разговор на меня, — приказал Беркесов.

— Так по-французски же, товарищ полковник, — виновато уточнил селектор.

Беркесов покраснел. Языков он не знал, как и подавляющее большинство его коллег, даже работающих во внешней разведке. Вообще, профессионально он был совершенно не подготовлен. Всю свою службу работая следователем, он всего лишь оформлял в суд дела по 70-й и 88-й статьям тогдашнего уголовного кодекса, редко по 64-й статье, трактующей об измене родине. Другими словами, он имел дело с диссидентами, мелкими контрабандистами и "шпионами", в которых пытались превратить наивных солдат-первогодок или не в меру болтливых (главным образом из-за пьянства) офицеров.

Именно потому, что Беркесов фактически ничего не умел, кроме как фабриковать дела, приговор по которым был предрешен, мы его вытащили в начальники управления. И поступили так во многих других регионах. В наши планы, естественно, не входило возрождать русскую контрразведку на современной основе и на истинном понимании вопросов государственной безопасности.

— Переключите, полковник, — предложил я, — я переведу.

Он зло взглянул на меня:

— Сейчас принесут кассету и перевод.

— Тяжело вам работается, — посочувствовал я, — дали бы заявку, мы бы доставили вам нужное оборудование.

— Вы бы, может быть, и доставили, — произнес он, глядя куда-то в потолок, — да в Москве все равно все разворуют. До нас ничего не дойдет.

Он вздохнул. Снова ожил селектор, на этот раз мужским голосом: "Товарищ полковник переводчицы с французского сегодня нет на месте".

— Как так нет? — резко переспросил Беркесов. — Где она?

— На больничном, — доложил голос, — по справке сидит с ребенком.

— Вот что, — побагровел Беркесов, — чтобы через две минуты перевод у меня на столе лежал. Звони Беляеву!

Беркесов нажал кнопку звонка. Со стороны приемкой появился один из тамошних молодцов в штатском. Беркесов подал ему клочок бумаги:

— Вот телефон. Установить адрес и не спускать глаз. Фиксировать всех, кто входит и выходит. Телефон — на прослушивание. Докладывать лично мне.

— Есть! — ответил вошедший и скрылся за дверью.

Зазвонил один из телефонов. Полковник снял трубку.

— Доставили? Быстро ее ко мне. Что значит, завтра переведем? Завтра, дорогой товарищ, нас всех и на свете не будет, если вы так работать будете! Несите ее ко мне.

Он посмотрел на меня и добавил:

— Сами справимся. Работнички!

Со стороны комнаты отдыха появился майор Шепелев и положил Беркесову на стол диктофон с наушниками.

— Обедал? — спросил его полковник, и не ожидая ответа, сказал: — Иди пообедай.

Шепелев юркнул куда-то в сторону стены и исчез, как мышь.

— Слушайте, — протянул мне наушники полковник, — потом мне переведете.

Я надел наушники и пустил пленку. "Боже мой! — задыхаясь, говорил по-французски взволнованный женский голос, — Боже мой! Ты в Петербурге? Я знала… Я ждала. Я верила, что ты снова…" — "Жаннета, — отвечал Койот, — да, это я, любимая. Я хочу тебя видеть. Я приеду к тебе. Можно?" — "Господи! Конечно. Я жду тебя, милый Амаир!" — Затем последовали короткие гудки.

Я перевел Беркесову содержание пленки и, по его просьбе, записал разговор по-русски на бумаге.

— А что такое Амаир? — спросил полковник.

— Видимо, имя собственное, — пожал я плечами.

— Среди кличек Койота оно числится?

— Мне, по крайней мере, оно неизвестно.

"Объект вышел из номера одетым, — сообщил селектор, — спускается в холл. Подошел к стойке администратора. Остановился у киоска с сувенирами. Просматривает открытки с видами города. Выходит на улицу. Берет такси. За рулем капитан Белов. Переключаю на машину сопровождения".

В селекторе раздался треск, затем другой голос доложил: "Я Четвертый. Следуем за объектом по улице Гоголя в сторону Невского".

— Продолжайте наблюдение! — приказал Беркесов.

В этот момент пронзительно зазвонили сразу два телефона. Беркесов схватил обе трубки. Компьютер, стоявший на его столе, он так и не включил. То ли тот не работал, то ли (что скорее всего) Беркесов не умел им пользоваться, то ли не имел права включать его в моем присутствии.

— Магазин? — переспросил полковник в трубку. — Какой магазин? Овощной, угол Невского и Марата? Вот как! Выясните, есть ли там работница по имени Жанна или Жаннета. Что? Закрыто на обед? Слушайте, не морочьте мне голову! Выполняйте, что вам приказано!

Беркесов бросил трубку одного телефона и схватился за другую. В это время зазвонил третий телефон, а селектор доложил: "Следую за объектом по Невскому в сторону Гостиного. Я Четвертый, прием!"

В этот момент Беркесов напоминал нью-йоркского биржевого маклера тридцатых годов во время очередного бума на бирже. Если верить кинофильмам, они вот так же лихорадочно хватались за телефоны и отдавали распоряжения по селектору. А компьютеров у них еще не было.

Как выяснилось, Ларссон говорил из гостиницы по телефону с овощным магазином на Невском. Люди Беркесова звонили из кабинета директора и сейчас проверяют всех работников магазина. За всеми входами и выходами магазина установлено наблюдение. Под магазином, правда, огромные подвалы и какие там еще есть тайные выходы — неизвестно.

Селектор внезапно заговорил начальственным басом:

— Василий Викторович! Генерал Праморенко. Зачем твои люди влезли в магазин? Срываете мне операцию. Неужели согласовать было нельзя? Ведь была договоренность, что этими вопросами мы занимаемся.

— Александр Иванович, — ответил Беркесов, — тут дело очень важное. На контроле у Москвы. К твоим азербайджанцам это отношения не…

Снова раздался треск, заглушивший генеральский бас сигналом приоритетного канала: "Я Четвертый. Объект вышел из такси у Гостиного двора, направляется в подземный переход станции метро "Невский проспект". Передаю связь внешнему наблюдению".

Щелчок и новый голос:

"Я Седьмой. Следуем за объектом по подземному переходу. Объект идет переходом на другую сторону Невского…"

Наступило молчание. Снова зазвонил телефон. Полковник снял трубку.

— Нет никакой Жанны? Тщательнее проверьте. Будьте начеку. В магазин может прийти иностранец. Швед по фамилии Ларссон. Его ведут. Внимательно наблюдайте, что он будет делать.

Из селектора раздался голос: "Я седьмой! Объект исчез!"

— Как исчез? — не понял Беркесов.

"Исчез в переходе. Там в одной половине вообще нет света. Его ждали на выходе, но он не появился. Мы стояли в освещенной части, если бы он вздумал повернуть обратно. Исчез. Как не было."

— Я вам дам, "как не было", — повысил голос Беркесов. — Я головы всем пооткручиваю. Найти его немедленно. Все обшарьте кругом! На глаза мне не показывайтесь, если…

Тут селектор неожиданно отключился. Койот исчез!!

— Поздравляю вас, полковник, — сказал я, хотя мне было совсем не до шуток. Блестящая операция!

Селектор вдруг снова ожил и объявил: "Нет никакой Жанны в магазине. И не было".

Все это было бы чертовски забавно, если бы я не отвечал за весь исход операции.

— Ладно, — сказал Беркесов, — никуда он не денется. В гостиницу все равно вернется.

Сраженный железной логикой Беркесова, я молчал. Для такого профессионала как Койот ни у самого Беркесова, ни у его людей не было достаточной подготовки. Случай в подземном переходе, в принципе, элементарный. Существует около тридцати способов ухода от слежки именно в подземных переходах, которых развелось видимо-невидимо в крупных городах. Я не уверен, что люди Беркесова знали хотя бы половину из них, а Койот знал их все, да еще имел, наверное, пару своих способов про запас.

— Соедините меня с Лубянкой, полковник, — попросил я,

— Может быть, подождем немного? Вдруг он найдется, — предложил Беркесов, — впрочем, звоните. Вот тот красный телефон.

В трубке раздался голос генерала Климова. Узнав в чем дело, он взорвался:

— Что?! Упустили? Я Беркесову яйца оторву! Навязали нам умника этого на голову!

— Хватит причитать! — рассердился я. — Он может появиться в Москве. Вы понимаете? Встреча в верхах и все такое.

К генералу Климову снова вернулось хорошее настроение.

— Ладно, Майк! Не учите меня жить. Тут-то у нас все схвачено. Но я не думаю, что он подастся в Москву. Ехать в его положении в Москву через Питер вообще глупо. Есть куча более безопасных способов. Кстати, мы проверили у шведов: никакого Густава Ларссона они знать не знают. А вы проверяли по своим каналам?

— Проверим, — сказал я, — но не похоже, чтобы Ларссона вообще не было. Он либо есть, либо был. Или шведы не хотят его засвечивать. Такое тоже не исключено.

— Ладно. Разберемся, — сначала Климов поразил меня своей истерикой, а теперь не менее поражал своей невозмутимостью. — Кстати, два твоих эшелона уже прибыли на московскую товарную и через несколько часов пойдут на Питер. Вася там далеко от тебя? Дай ему трубку.

Я передал трубку Беркесову. Не похоже было, чтобы он получал от Климова головомойку. Он сосредоточенно слушал, время от временя говоря: "Да, товарищ генерал. Все будет сделано, товарищ генерал. Понял, товарищ генерал", В душе он все-таки все еще оставался старшим лейтенантом. Это удел многих людей со слишком быстрой карьерой.

Селектор на столе Беркесова молчал, телефоны тоже. Я взглянул на висевшие на стене кабинета часы: было десять минут четвертого пополудни. Дождавшись конца разговора Беркесова с Климовым, я сказал:

— Я пойду в консульство. Если что-нибудь интересное произойдет, звоните. Если я узнаю что-нибудь новое, то вас найду. Следите за выездами из города.

— Я знаю, что мне делать, — огрызнулся Беркесов. — Майор Шепелев вас проводит.

Шепелев проводил меня с блеском. Мы вошли в лифт прямо через комнату отдыха Беркесова, прошли по какому-то коридору, снова поднялись на лифте и очутились в какой-то квартире. Выйдя из нее, мы спустились по лестнице во двор, из которого я вышел на улицу прямо напротив нашего консульства на Фурштатской, не встретив при этом по пути ни единой души. Если бы майор Шепелев был любезнее, то он, наверное, мог бы меня проводить до самого моего кабинета в консульстве. Я в этом уверен.

III

Тот, кто долго имел дело с КГБ, знает, что эта организация, как бы она не переименовывалась, живет и действует по известным только ей законам мистического ордена. Каждый отдельный член этого ордена может иметь свои достоинства и недостатки, декларировать свою любовь или нелюбовь к демократии, разоблачать какие-то дела, как свои собственные, так и своих коллег, делать вид, что он давно порвал с этой организацией и с головой ушел в бизнес, но он всегда будет оставаться членом своего ордена, давно вставшего в России над всеми властями и проникшего во все поры общества. Освободить Россию от этого ордена также невозможно, как черепаху от панциря. Братья ордена, условно именуемого КГБ, составляют как бы коллективный разум и сила ордена в том, что никто вне его не может понять, чего он хочет.

Внутренние законы ордена непостижимы для окружающего мира, а равно непостижимы и для его отдельных членов. Это своего рода коллективный инстинкт самосохранения в качестве надгосударственного монстра. А потому никто никогда не знает, какой следующий шаг придет КГБ в голову. Да и КГБ не знает. Когда-то монстру казалось, что ему хочется, чтобы его глава был и главой государства. Были пролиты океаны крови, но когда этого удалось достичь, монстр понял, что ему это совсем не нужно и сам съел своего шефа.

К счастью для нас, монстр меньше всего на свете интересовался безопасностью того государства, на территории которого он возник и жил. Но у него была одна особенность: он питался человеческой кровью, предпочитая главным образом кровь населения той страны, на которой он существовал. Для этого он постоянно подставлял свою страну под внезапные удары соседей, организовывал голод и эпидемии, а когда все это было невозможно, пожирал партию, чьим боевым отрядом он номинально считался, а то и самого себя. Но государство, как таковое, монстра совершенно не интересовало, как будто в гены ему была вложена ленинская идея о неизбежном отмирании государства путем его постоянного усиления.

Когда рухнул Советский Союз, монстр даже ухом не повел. Он проголодался, а афганской войны ему было явно мало, чтобы чувствовать себя удовлетворенным. Он надеялся, что крушение империи даст ему возможность наконец наесться до отвала, чего монстр, в силу ряда причин, не мог себе позволить с середины пятидесятых годов.

Однако наесться как следует и на этот раз не удалось. Кровь, которая лилась в конфликтах на периферии бывшего СССР, его явно не устраивала. И у нас были все основания считать, что монстр задумал расчленить и саму Россию. В данный момент это было совсем несложно. Достаточно было привести к власти кого-нибудь из таких милейших людей, как генерал Макашов или Владимир Жириновский, и Россия раскололась бы автоматически. А оба этих деятеля, как вам было хорошо известно, существовали именно на деньги монстра. Пикантность ситуации заключалась именно в том, что спроси я, скажем, Беркесова или Климова, хотят ли они развала России, как СССР, они твердо и честно ответили бы мне "нет". Потому что они тоже не знают, чего хочет монстр. А захочет монстр, и они сделают все, что от них потребуют для развала собственной страны.

Поэтому верить никому из них было нельзя, даже будучи в полной уверенности, что они не врут. А такой уверенности, понятно, никогда не было. КГБ сам мог вызвать Койота, но зная, что этого не сделать незаметно от нас, разыграть у меня на глазах весь этот селекторно-телефонный спектакль в беркесовском кабинете и спрятать Койота от нас настолько надежно, что найти его уже не смог бы никто до выполнения возложенной на него задачи.

И самое страшное заключалось в том, что об этом могли не знать ни Климов, ни Беркесов. Один удачный выстрел Койота (а если ему помогает монстр, то выстрел будет удачным наверняка), расколет Россию, минимум, на дюжину государств. А это нас, американцев, совершенно не устраивало. Без Советского Союза мы еще могли существовать, но с крушением России, то есть с крушением всей системы мирового баланса, могли рухнуть и мы сами.

Поэтому Койота необходимо бы отыскать, но средств для поиска его у меня не было. Все средства были в руках Беркесова, а у меня сложилось впечатление, что и он, и Климов как-то спокойно ко всему этому отнеслись. Поругались минут пять для приличия и успокоились, как ни в чем не бывало. Правда, я знал, что и здесь, и в Москве блокированы все аэропорты, вокзалы и шоссейные дороги. Но это мало успокаивало, если Койота вызвал монстр. Тем более, когда мы с Крампом проверяли стакан, из которого Ларссон пил воду, выступая в Доме Ученых, то обнаружили, что стакан крутили на приборе Родля, который, помимо всего прочего, умеет так уничтожать нужные отпечатки и оставлять ненужные, что и придраться не к чему.

Так что Беркесов зря жаловался, что ему не присылают из Москвы никакого нужного оборудования. Прибор Родля настолько новая штука, что для нас было сюрпризом обнаружить его на вооружении КГБ.

И при этом не надо забывать, что Койот уже десять лет, как убит. А поди попробуй поймать мертвеца.

Поскольку существовала версия, что Койот в былые годы работал на КГБ и был убран именно ими в страхе перед возможными разоблачениями, то напрашивалась мысль, а не было ли все это также инсценировкой? Допустим, что КГБ инсценировал смерть Койота, а его самого, как говорится, вывел с линии огня. Койот был профессионалом мирового класса, и иметь такого специалиста в загашнике было очень выгодно. Теперь он понадобился и был вызван в Россию. Для чего? Ребенку понятно, что в нынешней России у Койота может быть только одна цель — Президент. Или сразу две — американский и русский президенты, которые вскоре должны встретиться в Москве. После этого Койота сразу либо поймают, либо уберут, обвинят во всем ЦРУ, мировой империализм или что-нибудь в этом духе, а пока США будут приходить в себя от шока, вызванного гибелью президентов и происходящих в России событий, Саддам Хуссейн заявит, что, обладая ядерным оружием и современными средствами их доставки, он объявляет священную войну Соединенным Штатам. Этим он отвлечет внимание Соединенных Штатов и всего мира на себя, а, между тем, в России… Стоп!

А не связаны ли все эти мистические истории с Койотом действительно с попыткой доставки в Ирак новейших ракетных систем? Но здесь-то зачем Койот? Он специалист по политическим убийствам, а не по тайной торговле оружием. Значит, это просто разные звенья одного глобального плана.

Пока я размышлял на столь невеселые темы весьма вероятного нового мирового кризиса, по местному телевидению показывали фотографию Койота, сопровождая ее следующим текстом: "Иностранный гражданин вышел из гостиницы и пропал без вести. Последний раз его видели в подземном переходе станции метрополитена "Невский проспект". Приметы: рост 1 метр 82 сантиметра, фигура стройная, спортивная, волосы светло-русые, глаза серые. Особые приметы: шрам от пулевого ранения с левой стороны головы над виском… (Я обратил внимание, что Койот нисколько не изменился за те десять лет, что я его не видел.)…Всех, кто может что-либо сообщить о его местонахождении, ждет вознаграждение в валюте. Обращаться по телефону…"

Далее следовали пестрящие семерками и восьмерками телефоны Большого Дома. Беркесов к валюте относился с полной серьезностью. Выяснилось, что капитан Белов, который привез Койота на такси к Гостиному Двору, получил со своего пассажира пять долларов. Беркесов специально звонил в бухгалтерию и интересовался: сдал Белов эти деньги или нет. Судя по продолжительности разговора, проблемы там какие-то возникли, поскольку Беркесову пришлось минимум дважды повторить фразу "Немедленно оприходовать. Что значит мелочь? Оприходовать немедленно!". А тут он собирался выдавать вознаграждение в валюте. Какой молодец!

Пока я любовался на телевизионное изображение Койота, зазвонил телефон. Я поднял трубку и услышал знакомый голос Кости Орлова:

— Здорово, Майк. Я случайно узнал, что ты в Питере. Есть дело. Сможешь сегодня вечерком приехать ко мне в контору на Просвещения?

Орлов — бывший генерал КГБ. Настоящий генерал, варившийся в чреве монстра еще с доандроповских времен. В середине горбаческой "перестройки", когда КПСС лихорадочно рассовывала по миру наворованное золотишко, Орлов ушел из органов, некоторое время пропадал в неизвестности (по нашим сведениям в Бонне, Цюрихе и Тель-Авиве), а после путча неожиданно объявился в качестве генерального директора акционерного общества закрытого типа "Русская Вера" и владельца частной фирмы "Ромашка".

"Русская Вера" официально считалась страховой компанией во всем спектре услуг от несчастного случая до банкротства, а "Ромашка" торговала западной парфюмерией. В действительности обе фирмы, и акционерная, и частная, представляли из себя посреднические конторы, главной задачей которых была переброска на запад русского сырья по ценам много ниже мировых. По каналам фирмы шла перекачка и отмывка партийного золота, драгоценных камней, наркотиков и оружия. Конечно, это был один из подобных каналов и, разумеется, не самый главный, но он процветал из-за искусственно вздутого курса доллара по отношению к рублю.

Азарт бизнеса в эпоху первоначального накопления капитала на может сравниться ни с чем, а поскольку еще ни одна страна в мире не входила в эту стадию в столь безнравственном состоянии общества, от этого азарта можно было ожидать чего угодно. Бывшие чекисты и партийные бонзы, рассредоточившись по подобным фиктивным акционерным обществам и липовым фирмам, имея огромные средства, с жадностью стая пираний обгладывали остатки последних живых тканей на костях этой несчастной страны, оставаясь в ней единственной реальной силой. С помощью долларов эту силу удавалось более-менее приручать, и мы часто пользовались ею и ее каналами в своих целях, на брезгуя иногда и комиссионными. Например, нам никогда бы не удалось протащить того же Беркесова на пост начальника Управления, если бы такие люди, как генерал Орлов, не дали бы на то своего согласия. Беркесов им был нужен для того, чтобы никакие остатки былых и новых государственных структур не мешали им делать все, что заблагорассудится в обход любых законов, как старых, так и новых.

Саддамовские ракеты должны были, по сценарию, проскочить через "фирму" генерала Орлова, как крысы через канализационную трубу. А поскольку в мою задачу входило эту трубу затопить, неожиданный звонок Орлова меня насторожил и я пытался осторожно выяснять, что он от меня хочет. В мои планы совершенно не входило с ним встречаться. Но "случайно" узнать о моем приезде он мог только от Беркесова или кого-нибудь из его людей. А Беркесов был одним из главных действующих лиц, в задачу которого входило не выпустить ракеты из страны. Значит от Беркесова к Орлову идет утечка даже такой информации. Впрочем, можно было догадаться. Орлов все-таки генерал, а в их системе не бывает не только бывших генералов, но даже и бывших сержантов. До гробовой доски они числятся на службе и до гробовой доски полковник генералу подчиняется. Я почувствовал интересный поворот сюжета, но сказал:

— Я чертовски устал, Константин. Может быть, завтра? Или объясни по телефону, что за дело.

— Ну, ты даешь. По телефону! — Орлов засмеялся. — Кончай выкобениваться. Я пришлю за тобой машину. Уж больно дело важное, а главное — денежное.

В России страх перед телефонами у каждого в генах: от уборщицы до генерала КГБ. Ну, казалось бы, кого сейчас может бояться Костя Орлов? Даже если бы сам Президент захотел (а он никогда не захочет) до него дотянуться, у него ничего бы не вышло. Даже если бы Орлова поймали верхом на саддамовской ракете с чемоданом героина в руках, ему бы ничего не было. Сегодня единственной управой на него были доллары. Доллары Орлов любил и почитал, как некое языческое божество вроде Зевса в ореоле других богов из марок, фунтов и франков. И боялся их, хорошо зная по опыту, что доллар убивает, когда гневается.

Контора Орлова находилась в районах новой застройки — на проспекте Просвещения. Огромное здание, предназначавшееся некогда под какой-то закрытый институт, ныне было приватизировано Орловым и его дружками, а вернее, куплено на аукционе у самих себя. Он встретил меня в холле: моложавый, подтянутый, слегка пьяный, в прекрасно сшитом финском костюме и в пятидесятидолларовом галстуке. В холле у всех дверей и лифта молча стояли медвежеподобные парни в полувоенной форме. Бывшие афганцы и несостоявшиеся чемпионы мира по боксу и самбо. Б свободное от службы время они приносили фирме некоторый доход с помощью рэкета и разных мелких разборок с конкурентами по парфюмерии. Настоящие дела делают не они. Есть более крутые кадры.

— Привет, старик, — широко улыбнулся Орлов, пожимая мне руку. — Давно не виделись.

Мы поднялись на лифте на третий этаж. В просторном помещении сверкали экранами компьютеры. Сидело несколько молоденьких девушек.

— Лена, — сказал Орлов одной из них. — Меня ни для кого нет.

— Хорошо, Константин Павлович, — ответила девушка, — кофе вам сварить?

Не отвечая, Орлов открыл дверь с массивной табличкой "Генеральный директор" и, пропустив меня вперед, вошел в свой отделанный под мореный дуб кабинет, обставленный несколько старомодно, но с явной претензией на роскошь. Массивные бронзовые часы с русалками. Трехфутовая статуя Гермеса в крылатых сандалиях. За стеклянной витриной золоченые пасхальные яйца "а ля Фаберже". Картины в тяжелых рамах — наверняка подлинники. Многоканальный телефон экспресс-связи, телекоммуникационный экран, еще один телефон, стилизованный под первые эдисоновскне аппараты. И, конечно, неизменная стенка с западными напитками и сигаретами, больше говорящая о финансовом преуспевании владельца, чем весь этот старомодный антиквариат.

— Что-нибудь выпьешь? — спросил Орлов.

— Виски есть?

— В Греции все есть, — ответил Орлов, доставая бутылку "скотча" и хрустальные стаканы.

Он плеснул в стаканы виски.

— Будем живы! — выпил и закурил.

Русские все пьют залпом: и водку, и даже коллекционные вина. Даже культура потребления алкоголя у них на очень низком уровне. От виски получаешь удовольствие, когда пьешь его мелкими глотками.

— Ну, что у тебя за дело? — спросил я, смакуя виски.

— Ты чего здесь крутишься? — поинтересовался Орлов. — Из-за ракет или из-за Ларссона?

"Очень интересно", — подумал я и, в свою очередь, решил сбросить некозырного валета:

— Ты много рассчитываешь на этих ракетах заработать?

— Заработать? — переспросил Орлов. — Если бы я на таких делах зарабатывал, то в Ираке бы уже и верблюду посрать негде было из-за этих ракет. Разве эти пидоры дадут нам на ракетах заработать? Держи карман шире! Они все под себя гребут.

— Что за пидары? — попросил я уточнить.

— Пидары, — убежденно сказал Орлов. — У нас там (он указал большим пальцем вверх) всегда были и всегда будут одни пидары! Заводы, министерства обороны, Лубянка — вот кто на этом делает бабки и политику. А нас они используют, как трубу. Много труба зарабатывает, что через нее разное говно идет? Так и мы. Это у нас вроде нагрузки, чтобы службу не забывали. А денег никаких. Только эти лидеры все на халяву хотят сделать, а сами работать не умеют и не хотят. А я на них тоже работать не хочу. Я отвечаю только, когда товар идет по трубе. Так что мне начхать, перехватите вы эти ракеты или нет. Честно говоря, я бы этому придурку в Багдаде таких штук не посылал. Он в шесть секунд может их на нас навести. Но это не мои дела. А вот Ларссона ты не трогай. Что ты в него вцепился? У тебя что — мало забот?

— Ты его, что ли, выписал сюда? — я старался быть спокойным, но чувствовал, что голос начинает звенеть. И закурил.

Орлов плеснул еще виски по стаканам. Пьяным он никогда не был, но выпить мог канистру спирта. Хотя покуражиться при случае любил.

— Майк, — медленно обдумывая слова, начал он. — Мы уже друг друга знаем лет десять, не меньше. Всякое бывало, и я ничего не забыл. Тогда в Нью-Йорке, если бы не ты, я бы уже в Гудзоне рыб кормил. А в 88-м, если бы я не вмешался, то тебя бы ни в одном морге не нашли. Помнишь? И бабок мы с тобой немало сделали за последние годы. Так что я скажу тебе, как почти другу: я вызвал Ларссона сюда. Я. А тебя позвал, чтобы ты меня проконсультировал: сильно Ларссон у вас, на Западе, наследил? Можно с ним работать и зачем ты его ищешь?

— Не я его ищу, а Беркесов, — ответил я, стараясь скрыть изумление: неужели Койота оживили, чтобы сжечь парочку кооперативных ларьков, мешающих Орлову монополизировать парфюмерный рынок города. — Я только помогаю.

Орлов ало выругался:

— Что, Беркесов? Беркесов — говно. Если надо, мы его завтра расстреляем как агента ЦРУ. И он это отлично знает. Он ничего не сделает, если ему не прикажут: либо с Лубянки, либо мы. Да и знать ему по нынешним временам много не положено. Я Ларссона сюда доставил так, что не только Беркесов, а он сам не знал, что сюда приехал. Вдруг в газетах, по телевизору, везде: в ваш город прибыл профессор Густав Ларссон, будет выступать на симпозиуме и все такое-прочее. Ну, думаю, дела! Я его, Ларссона, быстро от греха обратно в Швецию отправил, а потом кассету посмотрел этого симпозиума, гляжу: Беркесов в президиуме, в зале — половина Управления, а посередине — ты с Крампом. А от имени Ларссона какой-то мудак выступает, похожий на десантника в штатском. Тут у меня совсем крыша поехала. Беркесову решил не звонить, а прямо тебе…

— А где этот Ларссон сейчас? В Швеции?

— Ну да. Я его сразу отправил от греха. Придумали выступление на экологическом симпозиуме! Что ему делать на экологическом симпозиуме, если он хирург-патологоанатом!

— Послушай, а зачем ты его вызвал? Если это не секрет, — я чувствовал, что и у меня едет крыша.

— Секрет, конечно, — ответил Орлов, пристально глядя на меня, — но не от тебя. Я тут дело задумал и тебя пригласил специально, чтобы тебе долю предложить или хорошие комиссионные, если поможешь.

— А сколько это будет? — поинтересовался я, так еще ничего не понимая.

— Будет, — на минуту задумался Орлов, — будет примерно полтора миллиона долларов.

— В год?

— В месяц.

— Ого! — удивился я. — Что ж это за дело такое, с такими огромными комиссионными?

Орлов усмехнулся:

— Сейчас надо играть крупно. Я тут фабрику налаживаю по производству запчастей.

— Запчастей? — переспросил я, лихорадочно соображая, какие запчасти могут так дорого стоить. — Запчастей к чему?

Он приблизил свое лицо ко мне и понизил голос:

— Не к чему, а к кому. К человеку. Сердце, почки и прочее. У вас на Западе, ты знаешь, сколько все это стоит. А я буду отдавать оптом, скажем, по триста единиц в месяц и по дешевке. Допустим по пятьдесят тысяч баксов за единицу. Вот и считай, какова выручка и прибыль.

Я сам себе налил еще виски и выпил залпом.

— А где ты возьмешь столько доноров?

Глаза генерала стали колючими:

— Это мои проблемы. Народишка всякого неучтенного развелось столько, что не волнуйся, на наш век хватит. Проблема в другом. Наши говнюки-медики лауреатскими медалями обвешались, а делать ни хера не умеют. Каменный век. Особенно во всем, что касается консервации и прочего. Вот я и нанял Ларссона…

— Ты совсем с ума сошел! — начал вдохновенно врать я. — На Ларссоне висит Интерпол. Он весь в дерьме. От его досье несет, как от чикагской свалки. Ты с ним сгоришь в тот же день, как начнешь свое дело…

"Боже мой! — думал я. — Что же мне делать? Ведь его и выдать некому в этой стране. У него все схвачено: и Беркесов, и прокуратура, и все власти, которых, в сущности, и нет в этой стране. Журналистам я никаких подобных сведений сообщать не имею права. Рапорт по команде осядет в Вашингтоне с автоматическим грифом секретности, поскольку поступил от меня. Прессе его никогда не передадут по крайней мере тридцать ближайших лет. Может быть, дадут ознакомиться госдепартаменту, да и то сомнительно. Собрать самому пресс-конференцию? А кто я такой? Помощник культурного атташе. Откуда у культурного атташе могут быть такие сведенья?"

— Да, — согласился Орлов, — чуть не влипли. А ребята в Париже его рекомендовали. Такими делами втихаря занимался много лет, мол, и чист совершенно. Наверное, этот тип на симпозиуме был из Интерпола. Я сейчас начинаю понимать. Так что еще спасибо вам с Беркесовым…

Я взял себя в руки и совершенно успокоился.

— Так я-то за что буду долю получать?

— Слушай, — снова понизил голос Орлов, — я знаю, что ты скоро в Штаты возвращаешься и будешь работать в центральной конторе. На Ларссоне свет клином не сошелся. Мы знаем еще несколько человек. Они берут, правда, подороже, но не будем мелочиться. Товар мы будем к вам засылать через Кубу. Тропа там у нас старая и надежная, и этот бородатый мудак Кастро о ней ничего не знает. Мы же ставили его органы безопасности. Так что и о себе позаботились. Покупатели в Штатах у нас есть, но страна ваша непредсказуемая. В прессу может попасть что угодно. Какой-нибудь придурок-прокурор или фанатик-таможенник. И всякие там случайности. Ты из своей конторы прикрыть сможешь? Вот за это тебе и будут комиссионные. Легальных возможностей полно погасить любой скандал и прокол.

— Опасное дело, — я в сомнении покачал головой, делая вид, что обдумываю предложение. — Обстановка у вас политически очень нестабильная. К осени доллар, видимо, будет около пяти-шести тысяч рублей. А это, как ни крути, означает конец всему. Как у человека, — температура зашкалит за сорок два градуса — и смерть. Так что говорить о каком-то долгосрочном бизнесе в этой стране крайне опрометчиво.

— Ничего, — твердо сказал Орлов, — не волнуйся. Мы скоро порядок наведем. Такой, какой нам нужен.

— Партию восстановите? — спросил я, мерзко улыбаясь.

— Нужна нам эта партия! — матерно выругался Орлов. — Меня вот обязали держать в штате трех бывших обкомовских секретарей, чтобы с голоду не сдохли. Замы мои. Один по общим вопросам, один по кадрам, третий уж не помню кто. Им главное, чтобы в кабинете за столом сидеть с телефоном и ничего не делать. И слава Богу. Потому что любую работу способны завалить в шесть секунд. Пусть сидят и вымирают. Их время ушло навсегда. Мы и без них установим такой порядок, что никто и не пикнет. Без всяких там партий и жидовских марксизмов, — он неожиданно засмеялся, — а эти обкомовские придурки, знаешь, чем занимаются? Друг на друга доносы пишут. У меня вон целый шкаф уже набит. Умора.

Он согнал с лица улыбку.

— Ну так как? Согласен?

— Дело хорошее, — согласился я, — но так его не делают. Ты должен приехать в Штаты. Я тебя сведу с нужными людьми. Поговорим. Это тебе только кажется, что дело простое. А в Штатах целый подпольный рынок таких, как ты выражаешься, запчастей. если ты появишься на этом рынке и собьешь цены, то тебе сразу каюк и никто тебя не спасет. И тропа ваша кубинская для этой цели совсем не годится. Это я тебе по дружбе говорю. Тут надо действовать через Никарагуа. Так что тебе просто необходимо приехать в Штаты лично с образцами продукции и поговорить с людьми. ("А тут-то я тебя и сдам в полицию, — подумал я, — и засажу в тюрьму лет этак на тридцать!")

Орлов наморщил лоб.

— Да я и так собирался где-нибудь в июле-августе побывать в Америке. Хорошо. Где я тебя найду?

— Не волнуйся, — сказал я, — вам только кажется, что вы можете прибыть к нам так, что об этом никто не знает. Даже по кубинской тропе. Я тебя сам найду. Можешь быть спокоен.

— Что это ты так разоткровенничался? — недоверчиво посмотрел Орлов на меня. — Служить, что ли, надоело?

— Надоело, — признался я, — да о чем я откровенничаю? Что эту кубинскую тропу мы для вас протопали? Сами могли бы догадаться. А вот ты действительно откровенничаешь. Ты не боишься, что я тебя сдам? Может быть, я уже записал весь наш разговор на пленку?

Орлов улыбнулся одними уголками губ. Глаза были холодными и жестокими.

— Не боюсь. Во-первых, и я о тебе могу кое-чего рассказать весьма любопытное. Во-вторых, ты очень любишь деньги. В-третьих, ты хорошо помнишь Дика Кленси и паучка для онанизма, а в-четвертых, у тебя просто нет с собой магнитофона.

— Может быть, мы изобрели такой магнитофон, на который твой контрольный индикатор в кармане пиджака не реагирует? — засмеялся я.

— Если бы вы такое изобрели, — засмеялся в ответ Орлов, — то я бы об этом знал раньше тебя. Ты нас-то вообще за дураков не держи. Не вы одни такие умные.

Вот тут Орлов ошибался. У нас были кое-какие штучки, о которых они не знали. Не только не знали, но и догадаться о их существовании в своем материалистическом средневековом болоте не могли. Одна из таких штучек у меня была с собой. Нет, она не записывала разговоры. Она предназначалась совсем для другого.

IV

Утром, когда я ехал в консульство из нашего жилого дома на Петроградской стороне, в машине у меня затрещал телефон. Я думал, что это Крамп, но услышал голос Беркесова, хотя номера машинных телефонов у нас считались секретными.

— Макинтайр, — спросил полковник, — где вы находитесь?

— Переезжаю мост, — подавив удивление, ответил я. — Доброе утро, полковник.

— Вы не могли бы заехать ко мне? Тут дело приняло интересный оборот, — и не дожидаясь ответа, добавил, — запаркуйте машину на Захарьевской, это бывшая Каляева, вы должны знать. Там у нас стоянка. И проходите в приемную КГБ. Вас там будут ждать.

Меня встретил один из молодцев Беркесова и снова повел в какой-то лифт, провел коридором мимо стенда "Рисунки наших детей" (детки рисовали, в основном, овчарок и пистолеты) и ввел в какой-то кабинет раза в два меньше беркесовского, где я был накануне.

Судя по размерам портрета Дзержинского, кабинет принадлежал какому-то начальнику отдела. Но за письменным столом сидел сам Беркесов, а напротив него миловидная женщина лет тридцати пяти, довольно прилично и элегантно одетая.

Увидев меня, Беркесов сказал:

— Вот как раз товарищ прибыл, который этим делом вплотную занимается. Так что, Жанна Николаевна, не поленитесь, пожалуйста, все сначала рассказать.

"Жанна! — мелькнуло у меня в голове, — Жаннета!" Не раздеваясь, я придвинул свободный стул к беркесовскому столу и сел напротив женщины.

— Я слушаю вас, Жаннета.

Она покраснела.

— Друзья меня иногда называют Жаннетой. Откуда вы знаете?

— Чистая случайность, — сказал я, — говорите, я вас слушаю внимательно.

Рассказ женщины был потрясающим. Оказывается, она встретила Койота на выходе из станции метро "Чернышевская". Она сразу узнала в нем человека, которого накануне показывали по телевизору и позвонила по одному из прилагаемых к телеобъявлению телефонов. Ее пригласили приехать в приемную, там ее выслушал какой-то товарищ, а потом повел ее к Василию Викторовичу. Так что она уже повторяет свой рассказ третий раз.

— А куда этот человек направился, вы не обратили внимания? — спросил я.

— Обратила, — ответила женщина, — я даже за ним немножко последила. Он вышел из метро, пошел по улице Петра Лаврова. Она сейчас как-то иначе называется, но мне никак не запомнить.

— Фурштатская, — подсказал всезнающий Беркесов.

— Да-да, — кивнула головой Жанна, — он пошел по этой улице и вошел в здание американского консульства.

От неожиданности я подскочил на стуле.

Беркесов выразительно поглядел на меня. Будь я на его месте, я бы поглядел еще выразительнее.

— Вы ничего не путаете? — пробормотал я, стараясь не глядеть на Беркесова.

— Путаю? Насчет чего? — переспросила она.

— Насчет американского консульства!

Жанна всем своим лицом продемонстрировала удивление:

— Как же тут спутаешь? Там такой огромный американский флаг с балкона свисает и милиционер у входа в будке. Да я это место хорошо знаю. Часто с работы мимо иду.

— А вы уверены, что это был именно тот человек, которого показывали по телевизору? — у меня еще теплилась надежда, которая, как известно, умирает последней.

— Уверена, — твердо сказала Жанна, — он. И шрам на месте и все описание подходит. У него лицо такое… — она замялась. — Как у артиста. Симпатичный такой. Он это был, конечно.

— Вы говорите по-французски? — неожиданно даже для самого себя спросил я.

Она снова покраснела.

— Почему вы спрашиваете об этом?

— Чтобы знать, — холодно ответил я, думая о другом.

— Нет, к сожалению, — вздохнула Жанна. — А предки мои действительно были французами. Они приехали в Россию еще в XVIII веке. Моя фамилия Руанова, а прабабушка еще носила фамилию Руа. Де Руа.

— Это к делу не относится, — вмешался Беркесов и позвонил. Вошел рослый парень в штатском.

— Жанна Николаевна, — любезно улыбнулся Беркесов, — я вас попрошу пройти в товарищем в соседнюю комнату. Он вам там кофе принесет с пирожными. А вы, пожалуйста, все, что нам рассказали, изложите в письменном виде. А потом придет еще один товарищ с телекамерой и вы все ему повторите. Договорились? А насчет работы не беспокойтесь, я вам справку выпишу, что вы у нас находились по очень важному делу.

— А вознаграждение? — спросила Жанна. — По телевизору говорили, что вознаграждение будет в валюте…

— Будет, будет вознаграждение, — быстро проговорил Беркесов, — вот товарищ, — он указал на меня, — с родственниками свяжется. Они вознаграждение и выплатят.

— А как вас зовут, — спросила Жанна меня, — и как вас найти?

— Позвоните Василию Викторовичу, — ответил я сквозь зубы, — и спросите Михаила Еремеевича. Это я.

— Спасибо, — ответила Жанна и вышла из кабинета излагать свои показания в письменном виде.

— Значит он скрывается в вашем консульстве? — спросил Беркесов, смотря на меня глумливым взглядом. — Очень интересно!

— Знаете, полковник, — стараясь сохранить лицо, ответил я, — я не уверен, что эта дама не получает жалование в вашем ведомстве.

Хотя был уверен, что нет.

— Это как вам угодно, — пожал плечами Беркесов, — но если что-нибудь случится, можете быть уверены, что ее показания прозвучат по всем каналам массовой информации. Вам даже от Кеннеди не удалось полностью отмыться, а если убьют сразу двух президентов, то можете себе представить, что станет с вашей конторой.

— А с вашей?

— А что с нами сделается? — он зло засмеялся. — У нас такая репутация, что уже ничто нам повредить не может. Вы бы лучше шли в консульство и выяснили, чем там у вас Койот занимается. А мне потом расскажете, если пожелаете.

Если это провокация КГБ, подумал я, то задумана она весьма остроумно. Они не только одну Руанову могут вытащить в качестве свидетеля. Такие свидетели сейчас могут пойти одни за другим. И все будут рассказывать, как видели Койота входящим и выходящим из нашего консульства. А потом прогремят выстрелы и разразится невероятнейший скандал, завершением которого станут ядерные ракеты Саддама Хуссейна.

Я вернулся в консульство и показал фотографию Койота дежурившему в холле сержанту морской пехоты.

— Этот человек проходил в консульство?

Сержант взглянул на снимок.

— Да, сэр.

— Вы посмотрели его документы? — спросил я, думая, что если сейчас консульство взлетит на воздух, то я нисколько не удивлюсь.

— Посмотрел, сэр. У него шведский паспорт на имя Ларссона. Кажется, Густава Ларссона, сэр.

— А к кому он прошел?

— В общий отдел. К миссис Грейвс, сэр.

Я помчался в канцелярию. Джоан Грейвс, куря, как обычно, длиннющую сигарету, что-то считывала с телетайпной ленты. При виде меня она сказала:

— Буш, хоть и проиграл выборы, но ведет себя, как настоящий мужчина.

— Он всегда был настоящим мужчиной, — согласился я, — особенно когда был директором ЦРУ. Но скажите мне, миссис Грейвс, не обращался ли к вам сегодня некий швед по фамилии Ларссон.

— Ах да, мистер Макинтайр, — всполошилась она, — простите, Бога ради. Да, мистер Ларссон приходил и просил передать Вам письмо.

— Мне? — Сегодня был день великих сюрпризов.

— Да, вам, — ответила миссис Грейвс, подавая мне плотный конверт синего цвета. — Я звонила вам, но вас не было на месте. И мистер Крамп куда-то уехал.

Я осторожно взял конверт за уголки. На нем размашистым почерком было написано: "Помощнику культурного атташе посольства Соединенных Штатов в России мистеру Д. М. Макинтайру". А внизу стоял маленький красный штамп с изображением какого-то цветка.

Первой моей мыслью было: не прислал ли мне Койот бомбу в письме? Поблагодарив Джоан, я пошел в кабинет Крампа и проверил, нет ли в конверте взрывчатки. Если Койот не использовал какого-нибудь нового изобретения, то взрывчатки в конверте не было. Потом я проверил отпечатки пальцев и был вознагражден за свои труды! На конверте были отпечатки пальцев Койота! Сначала я даже не поверил этому. Выкурил сигарету, ваял себя в руки и все тщательно проверил еще раз. Сомнений не было. Письмо принес Койот. Это обстоятельство меня настолько потрясло, что даже забыл вскрыть конверт. А когда сделал это, приняв все возможные меры предосторожности, то был удивлен еще сильнее. В конверте оказался сброшюрованный "План-перечень" мероприятий общества "Знание" в честь 40-летия победы советского народа в Великой Отечественной войне, выпущенный в 1986 году. На брошюре никаких отпечатков пальцев мне обнаружить не удалось, но среди ее страниц я обнаружил газетную вырезку, судя по шрифту, из "Интернейшл Геральд Трибун". В ней было следующее сообщение:

"Стокгольм. (ЮПИ) Здесь арестован по обвинению в незаконной практике известный хирург и патологоанатом доктор Ларссон. Доктор Ларссон известен в Швеции и за ее пределами своими операциями по трансплантации человеческих органов и теоретическими работами по методике консервации донорских органов. Представитель полиции отказался комментировать вопрос: связан ли арест доктора Ларссона с его недавним возвращением из России. Адвокат Ларссона заявил корреспондентам, что он уверен в невиновности своего клиента, и добавил, что ныне любая поездка в Россию может скомпрометировать кого угодно, поскольку от русских можно ожидать самых неожиданных предложений. Они не знают международных законов, а игнорирование законов собственной страны у них всегда было чем-то вроде национального спорта, сказал адвокат".

Я перечитал заметку несколько раз, даже посмотрел ее на свет, прочел текст на обратной стороне, где был кусок какого-то объявления о найме стенографисток и, даже не проверив, есть ли на вырезке койотовы отпечатки, закурил еще одну сигарету.

Итак, Койот в Петербурге. Он ушел от слежки, но не воспользовался этим, чтобы покинуть город и объявиться, как мы предполагали, в Москве. Более того, безусловно зная, что его ищут, что по местному и центральному телевидению несколько раз в день демонстрируется его фотография, он спокойно шляется по городу с документами человека, уже арестованного в Стокгольме. Он знает, оказывается, и меня и, нет сомнения, знает также, что я прибыл сюда, чтобы его в худшем случае нейтрализовать, а в лучшем — уничтожить.

Тем не менее, он идет в консульство, охраняемое людьми Беркесова в милицейской форме и нашими морскими пехотинцами. Офицеры Беркесова, прошедшие специальный инструктаж, его не узнают и пропускают в консульство. С ваших морских пехотинцев, конечно, спрос невелик — никто им ничего не говорил, а местное телевидение они не смотрят. Но Койот смело идет через кордоны и даже вместо того, чтобы просто вручить письмо дежурному сержанту, поднимается к миссис Грейвс и вручает ей письмо для меня, демонстрируя свое знание того факта, что меня нет в консульстве. Что было бы; если бы миссис Грейвс сказала: "Сейчас я позову мистера Макиятайра. Бы ему письмо и отдалите". Или, скажем, Крампа. Но Крампа тоже не было в консульстве!

Другими словами, дерзость этого человека непонятна, тем более, что это совершенно не в духе Койота. Он всегда работал четко и эффективно, но был чужд дешевых эффектов. А иначе как дешевым эффектом, визит его в американское консульство не назовешь. Может быть, этот ход подсказан ему Беркесовым с главной целью скомпрометировать США в грядущих событиях? Ведь только Беркесов знал, что ни меня, ни Крампа нет в консульстве. Только с помощью Беркесова Койот может так спокойно слоняться по городу, где его разыскивают все правоохранительные органы! Тогда дело совсем плохо. Значит, Беркесов имеет приказ временно подержать Койота в Петербурге, скомпрометировать ЦРУ, а в нужный момент обеспечить прибытие Койота в Москву для выполнения задания. Значит, Беркесов и Климов работают на нас только в рамках, которые им обозначил Монстр. Отсюда вытекает, что и с саддамовскими ракетами возможны всякие неожиданности.

Но, с другой стороны, зачем Койот принес мне вырезку об аресте Ларосона в Стокгольме, сунув ее в эту идиотскую брошюру всесоюзного общества "Знание"? Логичнее в данном сценарии было бы написать мне письмо примерно с таким текстом: "Макинтайр! Я ушел от них и жду твоих приказов" или что-нибудь в этом роде. На стакане он почему-то испугался оставить отпечатки своих пальцев (если их не стер Беркесов)» а тут на конверте принес мне целую коллекцию отпечатков и фактически доложил об аресте Ларссона. При этом он подтвердил, что он не Ларссон, и показал, что осведомлен и о моем визите к Орлову. Чтобы я не беспокоился? Кроме того, он подтвердил мне, что он — Койот, если я в этом еще сомневаюсь. Конверт можно было подготовить без отпечатков, что было бы намного легче, чем в случае со стаканом. Дело явно принимало какой-то дурацкий оборот. Я составил шифровку в адрес своего начальства, где поделился сомнениями относительно верности Беркесова делу "свободы и демократии", а также кратко изложил историю приключений Койота в Петербурге за два неполных дня нашего совместного пребывания в городе. Затем позвонил Беркесову.

— Он действительно побывал в консульстве, — сказал я.

— Я в этом не сомневался, — ответил полковник. — Руанова не из тех людей, которые могут придумывать столь захватывающие истории.

— В этой связи у меня возник один вопрос, полковник, — признался я. — Почему ваши люди, которые сидят в будке у консульства, его не схватили?

Я думал, что Беркесов мне начнет сейчас полоскать мозги о том, что консульство охраняется обычной постовой службой милиции, до которой не доводится никакая оперативная информация, особенно столь секретная, но полковник, как мне показалось, только вздохнул и ответил:

— Они мне сейчас пишут объясненительные, как это могло произойти. Честно говоря, меня это тоже удивляет.

Я ему рассказал об отпечатках пальцев на конверте и о газетной вырезке с сообщением из Стокгольма.

Беркесов помолчал, потом, заметив, что все это очень интересно, попросил связаться с ним вечером. Возможно, будут новости.

Положив ноги на низкий журнальный столик, я продолжал попытки связать все ниточки, ведущие к Койоту с момента его появления в городе, и снова вспомнил Руанову. На первый взгляд, все в ее истории было достаточно просто: объявление по телевизору, случайная встреча с Койотом в метро, в двух шагах от которого находилось наше консульство, и все-таки что-то во всем этом было странное. А что именно, я сказать не мог. Сказать не мог, но где-то в подсознании чувствовал, что неплохо бы самому допросить Руанову без Беркесова, даже если она работает на него. Нет, я, конечно, верил в случайности, но по опыту знал, что большинство случайностей бывают мотивированными, а немотивированные случайности — это почти всегда инсценировки.

Мое интеллектуальное времяпрепровождение было прервано появлением Крис, которая поинтересовалась, не приезжал ли Крамп. Он с утра поехал куда-то в Управление культуры. Я поглядел на нее бессмысленным взглядом, который она, видимо, поняла по- своему и сказала, что сейчас принесет мне кофе.

Я же, очнувшись от раздумья, набрал телефон платной городской справки и узнал адрес Руановой. Мне почему-то казалось, что ее адреса мне не дадут. Адрес мог снять со справки Беркесов, Руанова могла быть непрописанной в городе, ее вообще могло не существовать и тому подобное. Но адрес дали быстро и без всяких сложностей. Руанова жила на проспекте Ударников. Я посмотрел на схеме. Это был северо-восточный район новых застроек. Телефона по адресу не было. Я было хотел сразу и поехать, но что-то непонятное меня удержало. Видимо, я до конца еще не понимал, зачем, собственно, я к ней поеду, таща за собой целый шлейф людей Беркесова.

В этот момент приехал Крамп, а Крис принесла кофе.

— Майк, — спросил Крамп меня, — ты не хотел бы немного отработать те деньги, которые тебе платят как помощнику культурного атташе?

Я вопросительно взглянул на него.

— Завтра в Эрмитаже открывается наша выставка, — пояснил Крамп, — какие-то гравюры и картины времен первых поселенцев. Я сам толком ничего не знаю. Не хочешь ли поприсутствовать на открытии в качестве официального представителя посольства?

Ходить сейчас по музеям и открывать выставки мне совершенно не хотелось и я уже совсем было собрался послать Фрэнка ко всем чертям вместе с его предложением, как вдруг Крис вскочила со стула так стремительно, будто села на гвоздь.

— Я вспомнила, — почти закричала она, — я вспомнила, где я видела этого парня!

— Кого? — не понял я. — Что с тобой случилось, Крис?

— Иди к черту! — крикнула она в мой адрес. — Я вспомнила, где я видела того террориста, ради которого ты сюда и приехал, Майк!

Фрэнк открыл рот от изумления. Самого себя я не видел, но, видимо, и мое лицо не светилось полным пониманием происходящего.

— Ты имеешь в виду Койота? — спросил я.

— Ну, да! — ответила Крис. — Ты помнишь, я говорила в день твоего приезда, что уже где-то видела его…

— Да-да, помню… И где же?

— В Эрмитаже я его видела, вот где! — выпалила Крис.

— В Эрмитаже? — переспросил Фрэнк. — Что он там делал? И вообще, как он мог туда попасть, если его еще не было в Лроде?

— Я видела его на гравюре, — пояснила Крис. — Думайте, что хотите, но это он.

Крис рассказала, что в отличие от нас, шпионов, она профессиональный искусствовед, а потому знает наизусть все прекрасные музеи этого города и, в первую очередь, Эрмитаж. У нее там масса знакомых среди научных сотрудников, хранителей фондов, реставраторов и так далее. Не так давно одна из ее приятельниц показала ей целую коллекцию французских гравюр середины XVIII века. Эти гравюры не выставлены в экспозиции музея, а хранятся в запасниках. Вот на одной из этих гравюр она и видела изображение Койота.

— Это еще хорошо, — рассмеялся я с чувством некоторого облегчения, — если он там на гравюре, то по крайней мере ничего не стащит и не подожжет сам музей. Это было бы обидно, потому, что, как вам известно, сам Эрмитаж в настоящее время представляет из себя совместное предприятие, фактически принадлежащее Соединенным Штатам.

Мне показалось, что Крис обиделась.

— Тебе совсем неинтересно, что я рассказала? — поинтересовалась она.

— Спасибо, Крис, за информацию, — как можно добродушнее сказал я, — это безусловно очень интересно. Я это запомню и буду иметь в виду.

— Что ты будешь иметь в виду? — Крис так разволновалась, как будто речь действительно шла о каком-то важном деле или открытии.

— Если мы так и не найдем Койота, я на прощание открою Беркесову тайну его местонахождения в запасниках Эрмитажа. Думаю, что его это тоже позабавит перед снятием с должности.

— И ты даже не хочешь на него взглянуть? — прошипела Крис.

"Чепуха какая-то, — подумал я, — маразм. Койот на гравюре XVIII века! Впрочем, а почему бы и нет? Ведь приняли мы факт его воскрешения, для собственного удобства решив, что он никогда и не умирал, хотя доказательств его смерти гораздо больше, чем воскрешения".

Тем не менее идти в Эрмитаж мне по-прежнему не хотелось. Ну, есть там на гравюре какой-нибудь молодец, похожий на Койота, даже очень похожий. Даже пусть это будет он сам. Что это мне даст? Если я об этом доложу в Вашингтон, то это будет самый быстрый способ вылететь в отставку. От последней мысли я засмеялся и, чтобы не обижать Крис, сказал:

— Ну, если вы так настаиваете оба, то я, конечно схожу. И выставку открою, и гравюры посмотрю. Все это, конечно, любопытно. Даже очень любопытно…

И я снова вспомнил, что по телефону профессор Ларссон говорил именно по-французски. Говорил с кем-то из овощного магазина, где никто сейчас толком и по-русски говорить не умеет.

V

На открытие выставки собралась масса народу. Присутствовал и мэр города Александр Топчак. В элегантном костюме с ослепительной улыбкой он напоминал владельца преуспевающего казино где-нибудь в Лос-Вегасе или Монте-Карло. Свой город он. видимо, и рассматривал как дающее доход казино, поскольку снег с улиц перестали убирать даже около Эрмитажа. И на этой самой яркой жемчужине бывшей столицы Российской империи, на прекрасном творении Растрелли, ясно виднелись следы общей разрухи и запустения. Потеки воды, грязные стекла, обвалившаяся штукатурка, полусгнившая электропроводка.

В какой-то апатии все ждали, что одной прекрасной ночью Эрмитаж сгорит, как сгорела недавно Библиотека Академии наук, дав возможность списать тысячи похищенных книг. По нашим сведениям, поток хищений из Эрмитажа, начавшийся сразу после большевистского переворота, никогда не прекращался, принимая лишь различные формы. Сейчас, в эпоху полного безвластия и беспредела, существовала единственная надежда, что американские совладельцы Эрмитажа примут меры, чтобы не допустить его окончательного разграбления. Или, напротив, разворуют его окончательно. Современная школа подделок, основанная на голографии и лазерной технике, могла надуть любую экспертизу.

Мэр обменялся со мной рукопожатием, заявив, что очень рад меня снова видеть и что с моей стороны было очень любезно приехать в Петербург, чтобы лично открыть выставку. Я отвечал по-английски через переводчицу, говоря, что для меня всегда большим удовольствием является пребывание в этом прекрасном городе, судьба которого вверена в столь прекрасные руки, как руки господина Топчака. На пост мэра Топчака выпихнул все тот же КГБ прямо с профессорской кафедры юридического факультета ЛГУ — кузницы кадров все для того же КГБ.

После так называемого "путча" благодарный Топчак быстро превратил мэрию в филиал КГБ, рассовав по различным отделам и комитетам мэрии наиболее одиозных деятелей бывшей коммунистической тайной полиции. После этого, если верить отчетам Крампа, город был поставлен на поток и разграбление. Сколько они за последние полтора года заработали денег, не знал никто — ни в России, ни за границей. Государственный рэкет, рэкет с рэкета, произвольная налоговая политика, приватизация по законам большой дороги, создание никому не понятных коммерческих и банковских структур, субструктур и субсубструктур для отмывания партийного и уголовного золота, которые слившись в общий поток, элегантно утекали в западные банки, все более погружая один из самых красивых городов мира в трясину нищеты и запустения. Со свойственной ему легкой элегантностью, мэр и его команда, составленная из бывших офицеров КГБ и партийных функционеров, приватизировали многомиллионный город, не очень заботясь при этом — вымрет или нет население от непомерных цен на продовольствие, лекарства и жилье.

Впрочем, Петербург вовсе не был каким-то особым исключением. В Москве творились вещи и похлеще. Разница состояла в том, что Москва как непререкаемый центр слабела, а региональные мегаполисы становились с каждым днем сильнее и очень вяло реагировали на окрики из Москвы, если те и раздавались.

После крушения СССР, Петербург остался фактически единственным русским морским портом на Балтике, и это обстоятельство делало его гораздо сильнее Москвы. Через порт шла западная помощь, которую в Европе было принято называть гуманитарной. Западные романтики, тратя на эту помощь миллионы долларов, полагали, что они достанутся бесплатно несчастному населению хотя бы Санкт-Петербурга. Но именно гуманитарная помощь разворовывалась городскими властями с каким-то непонятным упоением. Она перепродавалась в коммерческие ларьки, которых в городе развелось едва ли не больше, чем жилых домов, складировалась на секретных складах, обменивалась на спирт и земельные участки, снова перепродавалась, но уже втридорога. Любой самый мелкий чиновник мэрии считал своим долгом украсть столько гуманитарной помощи, сколько мог разместить в своей квартире, на даче или в гараже.

Даже православная церковь, с большим трудом получая у властей часть гуманитарной помощи для бедных и убогих, стала объектом грандиозного скандала, когда выяснилось, что местные церковные иерархи украли этой помощи на шесть миллионов рублей, не дав свой пастве ни шиша.

Так агонизировала эта страна. Но порт работал. Если он принимал гуманитарную помощь, муку и сахар-сырец, то что он отправлял — не знал никто. И что наиболее интересно, никто особенно не интересовался. А из порта уходило все, что только можно себе представить: нефть, уголь, руда, все виды редких и цветных металлов, уникальные технологии, в которых Россия умудрилась обогнать запад в годы противостояния. И, конечно, оружие и наркотики. Хотя для наркотиков был уже открыт и альтернативный путь в близлежащую Финляндию и страны Прибалтики. Последние, так долго и жалобно мечтавшие о своей независимости, обретя ее, неожиданно превратились в глобальные контрабандные перевалочные базы с расистской идеологией.

Я был убежден, что будь петербургский порт несколько покрупнее и поглубже, как скажем. Гамбургский, из России уже вымели бы все до нитки и жизнь в этой стране прекратилась. Но саддамовские ракеты могли проскочить через эту трубу, как спичка через канализацию. Азарт деланья денег не может сравниться ни с каким другим. Опыт нашей страны в этом отношении весьма показателен, но и он не мог уже соперничать с русской рулеткой, в барабане которой ныне был всего лишь один патрон да и тот холостой.

Лишенные в течение семидесяти пяти лет возможности нормальной человеческой деятельности, русские номенклатурщики, почуяв реальные доходы, потеряли голову. А поскольку торговать было практически вечем, то стали распродавать собственную страну оптом и в разницу, нисколько не задумываясь ни о нравственных, ни о политических последствиях. Народ же, на который они привыкли смотреть только в орнаменте из колючей проволоки, народ, не имевший никогда никаких прав и так их и не получивший, снова загнанный в трясину нищеты и бесправия с одной иллюзорной надежной выжить, в этой дешевой распродаже своей страны, разумеется, не участвовал, наивно радуясь, что еще сам не стал предметом купли-продажи, как нередко случалось в кровавой и дикой истории этой страны.

Меня это все беспокоило потому, что несмотря на все заверения в лояльности, местные власти, польстившись на какие-нибудь крупные комиссионные, возьмут и обжулят меня, выпустив ракеты Хуссейну, получив таким образом и с нас, и с него. И Койот, не исключено, прибыл сюда совсем не для того, чтобы кого-нибудь убивать, а скорее — помочь кому-нибудь заработать, украв, скажем, одну из рубиновых звезд московского Кремля.

Достаточно было послушать генерала Орлова, чтобы понять, в каком безнравственном состоянии бывшее православное царство встречало свой исторический конец…

Размышляя таким образом, я двигался в сопровождении целой толпы приглашенных через потускневшую средневековую роскошь Эрмитажа к залу, где была развернута выставка графики первых ста лет существования северо-американских колоний — будущих Соединенных Штатов Америки.

Топчак, шествуя рядом со мной, оказывается, разговаривал со мной через переводчицу. Это я понял не сразу и был весьма удивлен, когда юная особа с длинными распущенными волосами, обращаясь ко мне, проворковала на сносном английском языке:

— Надолго ли вы к нам в город, дорогой господни Макинтайр? Почему бы вам не зайти ко мне? Есть очень интересные предложения.

Я ошалело взглянул на девушку и только потом сообразил, что ее устами говорит Топчак. Мы встречались и раньше, так что он знал, что я говорю по-русски, мягко говоря? не хуже его. Но раз он решил говорить со мной через переводчицу, значит, знал, что делал. Я не отвечал ничего, погруженный в мысли.

Наконец, меня поставили перед микрофоном и перед жерлами нескольких видеокамер, напоминающих установки для запуска ракет "Стингер".

Я откашлялся и начал молоть всякую чушь о культурном сближении наших народов, о новом мировом порядке, основанном на любви и доверии, а не на подозрительности и ненависти, о будущем планеты, благоухающей без войн и потрясений в экономическом процветании свободного рынка.

Девушка-переводчица переводила меня весьма вольно, сверяясь с какой-то бумажкой, на которой, видимо, уже было написано все, что я должен был сказать. Неожиданно для себя я, подобно профессору Ларссону на симпозиуме, перешел на русский язык, вызвав у Топчака недоуменное поднятие бровей.

— Эта выставка продемонстрирует вам, — сказал я, — как наши далекие предки, бросив в старом свете дома и имущество, прорывались через государственные кордоны и ураганы Атлантики к земле, которую они считали обетованной. Они высаживались на эту землю единственно с верой в Бога и в свои силы, имея только топор и мушкет. И уверяю, в отличие от того, как это видится с высоты сегодняшнего дня, в их жизни не было никакой романтики. Был только тяжелый повседневный труд и ежеминутные опасности. Вся история нашей страны — это история добросовестного труда… Целые поколения американцев трудились, не покладая рук, чтобы сделать Соединенные Штаты великой мировой державой. А когда американцам мешали работать, они брались за оружие. Именно в этом причина восстания колонистов против Англии, военные меры против Мексики и Испании, гражданской войны и участия Америки в двух мировых войнах. Американский народ привык трудиться и не любит, чтобы ему в этом мешали. Как представитель посольства Соединенных Штатов я открываю эту выставку в надежде, что трудолюбивый русский народ, которому никогда не давали ни свободно работать, ни пользоваться ревультатами своего труда, наконец обретет право и на то, и на другое, памятуя, что несмотря на тяжелое положение, в каком ныне оказалась Россия, оно все же гораздо легче того положения, в каком оказались первые американские поселенцы. Но они нашли выход в труде, чего я желаю и вам всем. И да поможет вам Бог!

Надо признаться, моя речь никаких восторгов не вызвала. Кто-то похлопал для приличия, но физиономии у всех оставались весьма постными. Мой призыв к свободному труду явно никого из присутствующих не обрадовал. Никто из них работать не хотел, особенно топором и мушкетом.

Моя речь Топчаку, видимо, тоже не очень понравилась, но презентации он любил, как никто. Вообще, сейчас в России презентации устраивались по любому случаю, особенно, если при этом можно было шикануть перед иностранцами, а заодно и вытрясти из них валюту. На фоне общей беспросветной жизни в стране с полуосвещенными замусоренными городами с гирляндами нищих в подземных переходах, с десятками тысяч бездомных беженцев, с километровыми очередями за продуктами и с трех-четырехзначными цифрами цен на предметы первой необходимости, с крушением надежд в кровавом окружении непрекращающихся периферийных войн, эти презентации с недоступными населению и давно забытыми деликатесами, с женщинами в вечернях платьях и бриллиантах, с самодовольными мужчинами в европейских костюмах и смокингах, выглядели особенно нелепо и вызывающе. Тем не менее, их даже часто показывали по телевидению, а пресса их буквально смаковала, подробно описывая стоимость выпивки и закусок, восхищаясь ожерельями, серьгами и прическами присутствующих женщин и капиталом мужчин, некоторые из которых уже учились ездить верхом и играть в гольф.

Мне вручили пригласительный билет на очередную презентацию, которая должна была состояться завтра в Мариинском дворце по случаю открытия в городе какого-то очередного совместного русско-американского предприятия. Но и выставка тоже не осталась без презентации.

В одном из смежных помещений, украшенных гобеленами и золочеными канделябрами, был накрыт стол на несколько избранных человек, в число которых попал сам мэр, откуда-то появившийся директор Балтийского пароходства Марченко, еще несколько человек с номенклатурными лицами, а также Крис, Крамп и я. Крис выразительно показала мне глазами на дверь. Воспользовавшись некоторой суматохой, неизбежной перед началом любого банкета, мы выскользнули из гобеленовой комнаты, прошли несколько залов, спустились куда-то по лестнице, гораздо более скромной, чем парадная, и, пройдя по длинному темному коридору, вошли в помещение, уставленное шкафами и стеллажами.

— Лена, — позвала Крис, — ты здесь?

Откуда-то из-за стеллажей появилась женщина лет сорока с приятным, но каким-то усталым лицом. Я обратил внимание, что в последние годы у русских женщин, независимо от возраста усталые лица, какие бывают у людей, переставших понимать, во имя чего они живут. У Лены с Крис, я заметил, были очень хорошие отношения, поскольку они даже расцеловались.

— Познакомься, — сказала Крис на своем ужасном русском, — это мой друг Майк.

— Очень приятно, — ответила Лена.

Я скромно кивнул.

— Майк очень бы хотел посмотреть, — продолжала Крис, — те старые французские гравюры, которые ты мне недавно показывала. Помнишь, там парижские сцены времен Людовика XV?

Лена внимательно взглянула на меня.

— Вы тоже интересуетесь историей Франции до начала эпохи Французской Революции?

Слово "тоже" говорило о том, что именно этим интересовалась Крис.

— Да, — соврал я, — мне даже предстоит написать диссертацию о том, как Людовику XV удалось подставить под гильотину вместо себя Людовика XVI.

Лена улыбнулась:

— Это было несложно, поскольку Людовик XV умер своей смертью.

— Вовремя умереть — это тоже большое искусство, — согласился я.

Между тем Лена выдвинула в одном из шкафов широченный ящик, где лежали гравюры французских мастеров середины XVIII века. Сюжеты были, в принципе, очень однообразны. Во всяком случае, для такого дилетанта, как я. Дворцы, кареты, лошади, кавалеры в треуголках с хилыми шпажонками, дамы в пышных платьях с немыслимыми прическами, мраморные лестницы и колонны, дубы с роскошными до неправдоподобия кронами.

— Вот он, — неожиданно воскликнула Крис, — вы видите его, Майк?

Под гравюрой была подпись — "Приезд мадам и месье Дофин в Версаль на королевский обед по случаю блистательной победы Его Величества над парламентом 20 января 1771 года".

Дофин, будущий Людовик XVI, галантно подавал руку вылезающей из кареты Марии-Антуанетте. Все кругом застыли в поклонах. Но все это было, как говорится, на заднем плане. А на переднем плане, спиной к высочайшим особам, в треуголке и парике стоял Койот, смотря на меня с каким-то непонятным вызовом.

— Кто это такой? — спросил я у Лены, нетактично указывая пальцем на Койота.

— Это? — Лена пожала плечами. — Не знаю. Видимо, какой-то швейцарский гвардеец. Он стоит спиной к карете, с покрытой головой. Наверное, кто-то из охраны дворца.

— Если он часовой, то почему у него нет не только мушкета или алебарды, но даже шпаги, — возразил я, — и вообще часовые никогда не стояли в такой позе, скрестив руки на груди. Вот часовые, видите. Они стоят вдоль решеток дворца, а часть выстроилась шпалерой от кареты до входа во дворец. И все салютуют оружием. А этот что?

— Мы никогда не обращали внимания на подобные детали, — призналась Лена, — право, не знаю. Впрочем, этот персонаж есть и на других гравюрах.

Она переложила несколько листов и показала мне еще одну гравюру. На ней Койот в треуголке и жабо шел по аллее красивого парка, а чуть позади его шла дама с изящным солнечным зонтиком. Когда я ее увидел и разглядел, то уже не сомневался в том, что я рехнулся, видимо, от переутомления. Я поморгал главами, потряс головой, как конь, закрыл и открыл глаза, вспоминая, пил я сегодня или нет, а затем снова уставился на гравюру.

— Что с тобой, Майк? — встревоженно спросила Крис, явно заметив, что со мной творится нечто, что нельзя назвать даже сильным удивлением.

— Все о’кей, — сказал я и, взяв себя в руки, прочел подпись под гравюрой: "Мадмуазель Жаннета де Руа в парке Леманжо прогуливает свою любимую болонку Кути. 19 февраля 1772 года".

Я вначале не заметил никакой болонки и уже решил, что болонкой Кути на гравюре назван Койот, но, присмотревшись, заметил собачку, бегущую по обочине дорожки между Жаннетой и Койотом.

— Здесь также не сказано — кто он такой? — спросил я, хотя Койот меня интересовал уже гораздо меньше, чем женщина с болонкой.

— Но зато, — с некоторой торжественностью в голосе заявила Лена, — нам хорошо известно, кто эта дама.

— И кто же она?

— Это Жаннета де Руа — одна из самых знаменитых женщин Франции того времени. Красавица, в которую влюблялись принцы, поэтесса, которой завидовали все современники, не переставая восхищаться, философиня, ненавидимая церковью и преследуемая за связь с дьяволом.

— С дьяволом? — переспросил я. — Так может этот молодец — дьявол?

Лена пожала плечами:

— Он не похож на дьявола. По крайней мере, на тот образ дьявола, который изображался на гравюрах того времени.

— И что с ней стало потом? Год смерти ее известен?

— Известно, что церковь в лице парижского архиепископа начала целую кампанию по травле Жаннеты и ей неминуемо грозил арест, суд инквизиции и тюрьма. Тогда уже не сжигали на костре, но было много способов наказания ведьм — нисколько не лучших. Но у нее были достаточно влиятельные покровители, которые помогли ей исчезнуть. По слухам, она бежала в Германию, а затем в Россию. Но это слухи, не более. Никаких следов ее пребывания в России не обнаружено.

— Она была знатного происхождения? — поинтересовался я, думая о том, что в платье XVIII столетия Жаннета Николаевна выглядела гораздо эффектнее, чем в кабинете Беркесова.

— О да, — сказала Лева, — род Руа очень древний. Это боковая ветвь Гизов.

— Так, может быть, это лакей, дворецкий или кто-нибудь в этом роде, — я указал пальцем на Койота.

Было заметно, что весь этот разговор начал Лену утомлять.

— Вообще-то, — не согласилась она с моим предположением, — как-то было не принято на гравюрах того времени изображать лакеев на переднем плане, а господ, включая членов королевской фамилии, на заднем. Я не знаю, кто этот человек, но я знаю далеко не все. Должно быть, во Франции о нем знают гораздо больше. Вам легче запросить какой-нибудь французский музей, скажем, тот же Лувр, чем выяснять это здесь. У нас уже не осталось опытных специалистов, которые могли бы опознавать персонажей старинных гравюр, а во Франции они, наверное, есть.

— Хорошо, — согласился я, — а могу я попросить вас сделать мне копию с этой гравюры?

— Это через дирекцию, — сказала Лена, — надо оформить заказ, оплатить…

— И ждать полгода, — продолжил я.

Лена устало улыбнулась, давая понять, что это не ее проблемы, но любезно протянула мне карточку, где был записан инвентарный номер гравюры и номер стеллажа хранения.

Поблагодарив ее, мы с Крис вышли в коридор.

— Ты сейчас куда? — опросил я.

— Как куда? — не поняла Крис. — Нам же нужно вернуться на банкет по случаю презентации выставки.

— Да, конечно, — сказал я. — Ты иди туда, а я сейчас подойду.

Крис, видимо, решила, что я собрался в туалет, поскольку, не задавая больше никаких вопросов, пошла по лестнице вина. Подождав немного, я, применив кое-какие профессиональные навыки, выбрался из Эрмитажа прямо на Миллионную улицу, надеясь, что никто меня при этом не заметил.

Мимо мчались машины. Я остановил четвертое из проезжавших такси, полагая, что не все таксомоторные парки города обслуживаются людьми Беркесова. Назвав адрес шоферу, я заметил, как стоявший около Военно-морского архива серый жигуленок рванул с места с явным намерением зацепиться за наш хвост. Мы выскочили на Марсово поле, свернули на Садовую. Жигуленок продолжал висеть на хвосте.

Я вытащил двадцать долларов и протянул их шоферу. Он принял банкноту, вопросительно взглянув на меня.

— Серый жигуль, — сказал я. — Надо оторваться.

Шофер ухмыльнулся, понимающе кивнув головой. Мы проскочили мост через Фонтанку, пересекли Литейный и углубились в лабиринт улиц и переулков между Литейным и Суворовским проспектами. В одном из переулков шофер свернул под арку какого-то дома, проехал насквозь проходной двор, выскочил на какой-то незнакомой мне улице и, не глядя на меня, переспросил:

— Так вам на проспект Ударников?

Я кивнул.

В этот момент ожил радиотелефон. Женский резкий голос, видимо, принадлежавший диспетчеру, спросил:

— ЛБ 35–17! Где вы находитесь?

Шофер снял трубку:

— Везу пассажира в аэропорт.

— Хорошо, — сказала диспетчер, — свяжитесь со мной, когда освободитесь.

То, что они меня все равно вычислят, я нисколько не сомневался. Главное, чтобы они не вломились вслед за мной в квартиру Руановой.

Мимо мелькали громоздкие новостройки Ржевки.

— Где остановиться? — поинтересовался шофер. — Мы на Ударников.

— Прямо здесь и остановитесь, — потребовал я. — Мне сюда.

Я указал на первый попавшийся дом. Но шоферу, казалось, это было совершенно неинтересно. Лихо развернувшись, подняв тучу грязи и брызг, он исчез. Я побродил по проспекту, стараясь определить — следят за мной или нет, а заодно понять, где находится нужный мне дом.

В новых районах Петербурга, как впрочем и Москвы, в хаотической нумерации домов и корпусов, черт мог ногу сломать. На некоторых домах номеров вообще не было. Но против ожиданий я нашел дом Руано- вой довольно быстро. Дом был блочным, девятиэтажным и внешне выглядел вполне прилично. Судя по номеру квартиры, Руанова жила на восьмом этаже. Лифт был, но не работал. Кнопки управления лифтом были вырваны из панели и висели на полу оборванных проводах. Полутемная лестница, тусклоосвещаемая, с похожими на бойницы окнами, благоухала баками с пищевыми отходами, вопила матерными призывами со стен и сиротливо скорбела пустыми электропатронами с украденными лампочками.

Меня все это не очень шокировало. У нас даже в Вашингтоне есть многоквартирные дома еще похлеще. Здесь, по крайней мере, на лестничных площадках не горели ритуальные костры черных пантер и не лежали заколотые собаки — жертвоприношение суровым богам племени сиу. Размышляя таким образом, я добрался до восьмого этажа, нашел нужную квартиру и позвонил. Дверь открыла сама Жанна. Ей, видимо, не здоровалось — поверх вязаной кофты был накинут платок, глаза были явно больные. Меня удивило, что она открыла дверь, даже не спросив — кто ее беспокоит. А на двери глазка не было.

При виде меня она нисколько не удивилась. Как будто я приходил сюда каждый день ужинать.

— Извините, — сказал я, — мне нужно с вами переговорить, а заодно и передать вам обещанное вознаграждение.

— А, — сказала она как-то безучастно. — Вы из Большого дома? Вас зовут Михаил…

Она запнулась, вспоминая отчество, которое я себе придумал.

— Просто Михаил или Миша, как хотите, — демократично помог я, проходя в квартиру.

Квартира оказалась однокомнатной, но с довольно большой по русским стандартам кухней. Если внешне дома в крупных городах бывшей советской империи стали постепенно выглядеть относительно прилично, то их интерьеры все еще напоминают чердаки наших собачьих будок. Настолько тесно, неуютно и не по-человечески. Первый этап человеческой цивилизации: медленное расселение из казарм по тюремным камерам.

— Проходите в комнату, — пригласила Жанна, — кофе хотите?

Памятуя правило никогда ничего не есть и не пить без крайней необходимости вне резидентуры (особенно сейчас в России), я вежливо отказался и прошел в комнату.

Комната была обставлена стандартно: диван-тахта в одном углу, телевизор — в другом. Сервант с какими-то неизменными рюмками и бокалами у одной стены, небольшой книжный шкаф — у другой. Ближе к дивану массивный шкаф, видимо, с одеждой. Несколько стульев. Посредине стол, не котором стояла пепельница с дымящейся сигаретой. Рядом недопитая чашка с напитком, который в этой стране принято считать чаем.

— Садитесь куда-нибудь, — предложила Жанна, беря из пепельницы сигарету и усаживаясь на диван.

Я уселся на один из стульев за стол. Затем вытащил две банкноты по пятьдесят долларов и протянул их Жанне.

— Ваше вознаграждение, — пояснил я.

Она нисколько не удивилась. Взяла деньги и положила их на сервант. Только спросила, не нужно ли где-нибудь расписаться.

— Не нужно, — махнул я рукой, — мне только нужно, чтобы вы мне ответили на пару вопросов.

— Слушаю вас, — Жанна достала из пачки еще одну сигарету. Я галантно щелкнул зажигалкой, потом закурил сам.

— Вы уверены, что видели этого человека, — я показал фотографию Койота, — именно у станции метро "Чернышевская"?

— Конечно уверена, — ответила Жанна.

Сформулированный мною вопрос не был, понятно, ахти каким умным, если не считать того, что задал я его по-французски и Жанна мне ответила на том же языке.

— И где же он сейчас находится? — спросил я опять по-французски.

Ее воспаленные глаза широко открылись в каком-то непонятном ужасе, как будто у меня выросли клыки дракулы. Она тяжело задышала и почти закричала, будь я проклят!

— Где находится человек, которого вы встретили у метро, о чем вы сообщили нам в Большом доме? — повторил я вопрос.

Вместо ответа она вскочила и бросилась на кухню, откуда послышались рыдания, грозившие перейти в истерику.

Вот этого я никак не мог предусмотреть и несколько растерялся, что со мною случается очень редко. Погасив сигарету, я не нашел ничего лучшего, как также отправиться на кухню и попытаться взять обстановку под контроль.

Жанна сидела за столом, закрыв лицо руками. Плечи ее вздрагивали. Платок, в который она куталась, сполз на пол.

На кухонной стене, прикрепленная липкой лентой, висела та же самая гравюра, которую мне два часа назад показывали в Эрмитаже — "Мадмуазель Жаннета де Руа в парке Леманжо прогуливает свою любимую болонку Кути. 19 февраля 1772 г.". С Койотом на переднем плане. Койота на кухне, правда, не было, но Кути была. Она стояла на задних лапах, положив передние лапы на колени хозяйке, и жалобно повизгивала. Именно ее визг я принял за начинающуюся у Руановой истерику.

Уже не думая о том, рехнулся я или нет, желая задать еще массу вопросов, я сказал по-русски:

— Успокойтесь, ради Бога! Я не собираюсь причинять вам какой-нибудь вред. Мне нужно знать…

— Что вы от меня хотите? — она отняла руки от лица. Глаза ее были совершенно безумными. — Я не знаю, где он! — закричала она. — Если бы я знала, то никогда бы не пришла к вам. Я надеялась, что вы мне скажите, где он. Он…

Она снова зарыдала, закрыв лицо руками.

— Вы видели его у метро?

Не отнимая рук от лица, Жанна кивнула головой.

— Почему же вы не подошли к нему?

— Вы думаете, — сказала она по-французски, не отнимая рук от лица, — вы думаете, что это так легко взять и подойти к нему, когда он этого не хочет?

Она подняла на меня свои заплаканные глаза и неожиданно спокойно сказала:

— Извините, Михаил. Ничего, я сейчас успокоюсь.

— Хорошо, — согласился я, усаживаясь за стол, — а кто же изображен на этой гравюре?

Она улыбнулась сквозь слезы:

— Это моя прапрабабушка.

— А мужчина?

Что-то непонятное появилось на ее лице. Улыбка не улыбка. Какая-то усмешка:

— Вы что же, не узнаете? Это он.

— Кто — он, черт побери? — я аж подскочил на стуле.

Мне показалось, что Жанна хотела что-то ответить, но в этот момент Кути залилась таким лаем, на который способны только маленькие собачки вроде болонок и шпицев.

— Кути, Кути, — Жанна стала гладить болонку, — Кути, успокойся, милая!

Сама она, казалось, совершенно пришла в себя, и я надеялся получить ответ по меньшей мере на дюжину вопросов.

— Сейчас, — сказала Жанна, — я принесу сигареты из комнаты.

Она вышла из кухни. Кути побежала за ней.

Я вспомнил, что ее сигареты остались лежать на столе в комнате. Почему я ее отпустил с кухни, а не предложил ей свои сигареты, ума не приложу. Впрочем, она всегда могла отказаться, сказав, что предпочитает ту марку сигарет, к которой привыкла.

В тот самый момент, когда я стал думать о том, что Жанна слишком долго ищет свои сигареты, погас свет по всей квартире. Только отблеск огней из окон соседних домов несколько разбавлял наступившую темноту.

— Что случилось? — я встал и наощупь пошел в комнату.

Никто не ответил.

— Жанна Николаевна, — громко сказал я, — что случилось?

Тишина. Фонарика у меня с собой, разумеется, не было. Я слишком здесь расслабился в последнее время, катаясь на бывших обкомовских ЗИЛах и черных "Волгах" КГБ.

Я щелкнул зажигалкой. Комната была пуста. Если бы дом был старым, я бы предположил какой-нибудь тайник в стене. Но в таких домах между стен могут прятаться разве только клопы я тараканы. Я даже заглянул в шкаф, в кладовки в коридоре, в ванную, совмещенную с туалетом, и вышел на балкон, отодрав заклеенную на зиму дверь.

Квартира была пуста. Но уйти никуда Жанна не могла, так как, сидя на кухне, я видел прихожую и входную дверь.

Нащупав выключатель, я обнаружил, что везде выключатели просто находились в положении "выключено". В том числе и на кухне. Кто-то просто выключил свет во всех помещениях квартиры. Заодно я заметил, что с вешалки в прихожей исчезло пальто Руановой, ее шарфик и шапочка. Выходит, она просто выскользнула из квартиры, чтобы не отвечать на мои вопросы, и сделала это так, что я, как последний осел, ничего не заметил. Потом выяснится, что она просто пошла погулять с Кути. Или что-нибудь в этом роде.

Погасил свет, я вышел на тускло освещенную площадку. Дверь в соседней квартире приоткрылась и оттуда появилась голова в бигудях. При виде меня голова тут же юркнула обратно, и я услышал сварливый женский голос:

— Опять от этой блядищи мужики идут. И все разные.

— Ее ж на "скорой" недавно увезли, — отвечал глухой мужской голос, — сам видал. Мы как раз с Данилычем на халтуру собирались, гляжу, а ее носилками несут. Еще пытались в лифт впихнуть — да никак.

— Впихнуть! — передразнил женский голос. — Ей впихивают, да не там. Тут давеча такой приходил со шрамом. А сейчас — я поглядела — уголовник стоит, аж жуть. Надо бы в милицию сообщить. Выселить такую надо давно. Спекулянтку эту…

Я не стал слушать дальше и стал спускаться по темной лестнице, ощущая страх. Хотя никакой опасности и быть не могло. Видимо, то, что произошло сейчас в квартире, на меня довольно сильно подействовало.

Я вышел из дома, с удовольствием вдохнув свежего воздуха. Машинально огляделся вокруг — не гуляет ли кто с собакой? Между домами с импровизированной ледяной горки катались дети. Несколько человек действительно выгуливали собак, но Жанны среди них не было. Да и не могло быть. Я это внутренне понимал, но здравый смысл, видимо, решил сражаться до последнего, подсовывая то одни, то другие доводы. Я закурил, слушая визг катающихся с горки детей, думая о том, как мне добраться до консульства, по возможности, так же незаметно.

VI

Я вышел на темный, почти неосвещенный проспект. Тенями маячили прохожие, лавируя между лужами и сугробами. Вдали, подняв тучу воды и грязи, рассыпая голубые искры, прошел троллейбус. Я вспомнил, что здесь ходит какой-то троллейбус, который бы мог довезти почти до самого консульства. Кажется, 49-й. А может быть и нет.

Пока я думал о подобных глупостях, черная "Волга", скрипнув плохо отрегулированными тормозами, остановилась прямо против меня. Из нее выскочил майор Шепелев.

— Господин Макинтайр, — сказал он, жестом приглашая меня в машину, — полковник очень просил приехать. Дало какое-то важное.

Беркесов был мрачен. Он мне напомнил, что я все-таки не комендант захваченного города и подобные вещи не имею права делать без ведома местных властей. Хорошенькие дела! Помощник американского культурного атташе вламывается в квартиры (Беркесов поперхнулся на слове "советских") российских граждан без ордера и производит там несанкционированный обыск!

— Вы, наверное, переутомились, полковник, — сказал я. — О чем вы говорите? Я, как и все мои соотечественники, исключительно законопослушен, особенно в чужой стране. Я съездил к Руановой, чтобы передать ей вознаграждение, которое, кстати, обещали вы, а платить пришлось мне.

— И что же? — поинтересовался Беркесов. — Передали?

— В собственные руки, — заявил я, — ровно сто долларов.

— Расписка у вас есть? — на лице Беркесова появилось выражение, свойственное каждому человеку, которому врут в глаза.

— Вы что, собираетесь мне компенсировать эти деньги? — полюбопытствовал я, не понимая причин его раздражения. Без всяких санкций я посещал и не такие объекты, как однокомнатная квартира на Ржевке.

— Так есть ли у вас расписка в том, что вы выплатили вознаграждение гражданке Руановой в сумме сто американских долларов? — не унимался полковник.

— Нет у меня расписки, — ответил я, тоже начиная влиться.

Если это и есть то самое "важное дело", ради которого Беркесов приказал доставить меня к нему, то я бы предпочел отправиться в консульство и поужинать. Я не ел с самого утра.

— На такие мелкие суммы у вас не принято брать расписки, полковник. Если она подаст на меня в суд, то я дам судье еще десять долларов, чтобы он не принял иск.

Беркесов покраснел и поиграл желваками, видимо, сдерживаясь. Затем он откинулся на спинку кресла и, как мне показалось, улыбнулся.

— Просто удивляюсь, — сказал он, — что вы с вашим опытом и возможностями позволяете себе такие проколы. Подобными методами на нашей территории работает только северо-корейская разведка. Этот метод так и называется "Чучхе". Что вы искали в квартире Руановой? Из-за чего стоило столь романтично исчезнуть из Эрмитажа? Кого вы надеялись там обнаружить? Койота?

Я чуть было не ответил утвердительно, что не только надеялся, но и обнаружил, но сдержался и спросил:

— Я все-таки совершенно не понимаю, полковник, что вы так разволновались? Ну, съездил я к Руановой. Мне нужно было задать ей несколько вопросов, которые я не успел задать в вашем присутствии, да и не хотел, если угодно. Все-таки она единственный человек, который видел Койота после того, как ваши доблестные подчиненные упустили его в подземном переходе.

Несколько мгновений Беркесов молча смотрел мне прямо в глаза. Взгляд этот он, наверное, отработал, когда был еще рядовым следователем и "раскалывал" бедных интеллигентов за чтение антисоветской литературы.

— К вашему сведению, — медленно произнося слова, отчеканил Беркесов, — Руанова находится в больнице с сердечным приступом, который у нее случился вечером того же дня, когда она приходила сюда. Вы, видимо, этого не знали, когда проникали в ее квартиру? Так спросили бы меня. Это было бы проще, чем выпрыгивать в окно эрмитажного туалета.

Я оторопел:

— Полно, полковник. Я еще не сошел с ума. Что за вздор вы несете? Я не "проникал" в квартиру Руановой. Я позвонил, и она мне открыла. Лично. И я с ней беседовал…

— Поэтому и ходили по квартире с зажигалкой, роясь в шкафах и кладовках. А потом только зажгли свет? — во взгляде Беркесова сквозило явное разочарование моими умственными и оперативными способностями.

Надо сказать, что если Беркесов хотел сбить меня с толку, то он своей цели добился. Если они следили за мной от самого Эрмитажа, то все события, включая и неожиданно погасший в квартире свет, можно трактовать и по-другому.

Допустим, что под прикрытием темноты Руановой удалось незаметно выскользнуть из квартиры (хотя это маловероятно, но — допустим). Она вышла из квартиры, где ее схватили молодцы Беркесова (если она сама не была одним из "молодцев"), и теперь они могут показать мне ее где угодно: в больнице, в морге, в Нью-Йорке — где угодно и в любом состоянии. Что- что, а такие штучки КГБ всегда умел делать превосходно.

Но я вспомнил разговор, доносящийся из-за двери соседней квартиры, что Руанову недавно увезла "скорая помощь". Хотя и этот разговор, включая голову в бигудях, мог быть инсценирован. Я не стал требовать от Беркесова доказательств, поскольку был уверен, что если полковник уверяет меня, что Руанова в больнице, то так оно наверняка и есть. Вопрос в том, когда она туда попала?

Разговор с Руановой я, естественно, записал на пленку, но предъявлять эту плевку Беркесову мне совершенно не хотелось. Во-первых, я не вмел права демонстрировать ему нашу новую технику. Возможно, они ее уже украли у нас, но подтверждения еще не было. Так что, если они и узнают о ее существовании, то по крайней мере не от меня. А во-вторых, я просто не хотел, чтобы содержание нашего разговора с Руановой стало известно Беркесову. Пока из его слов мне было ясно, что они уверены в том, что я был в квартире один, а следовательно записать мой разговор с Жанной они не смогли. И это было отрадно. И во всевидящий глаз иногда залетают соринки.

— Ну хорошо, полковник, — сказал я, — видимо, не стоит от вас это скрывать. Да, мы получили сведения, что эта женщина могла быть сообщницей Койота. Поскольку она русская подданная, мне не хотелось причинять ей неприятности. Другими словами, мне не хотелось обращаться к вам за содействием, не проверив самостоятельно имеющиеся у меня данные.

Беркесов помолчал немного, потом спросил:

— И Вы уверяете, что застали ее дома?

— Да. Застал дома, — я чувствовал, что Беркесов не врет, а потому все больше хотел разобраться в этой чертовщине.

— И беседовали с ней?

— И беседовал с ней.

— О чем? Можно полюбопытствовать?

— Я как-нибудь позднее вам об этом расскажу, полковник.

Беркесов вздохнул и взялся за одну из телефонных трубок.

— Что у нас там с Руановой? — устало спросил он. — В больнице. Проверьте, в больнице она или нет. Ну и что, что в реанимации? Проверьте, я вам сказал, и доложите мне.

Полковник снова внимательно поглядел на меня, как бы желая убедиться, что я никуда не пропал, а затем взял со стола папку, открыл ее и вытащил два листка исписанной от руки бумаги, к которой скрепкой были прикреплены две фотографии. Беркесов отделил фотографии от листков и протянул их мне.

Это были фотокопии гравюр, которые я смотрел в Эрмитаже, а листки, видимо, составляли объяснительную записку Лены: зачем я приходил, на что смотрел и что при этом говорил. КГБ, конечно, просто восхитительная контора!

— Вы это искали в Эрмитаже? — еще раз вздохнул Беркесов. Он всегда вздыхал, когда чего-нибудь не понимал до конца.

— Да, — признался я.

— Откуда вы знали, что такие гравюры есть у нас в Эрмитаже?

— Я все-таки помощник культурного атташе, полковник!

— А кухню Руановой вы осмотрели?

— Осмотрел, — кивнул я, — и все видел.

— И что вы обо всем этом думаете? — Беркесов взял фотокопии и положил их обратно в папку.

Я не успел ответить, как заговорил селектор: "Василий Викторович, — доложил уверенный в себе баритов, — мы проверили. Она в больнице, в реанимации. Палата на двоих. Состояние, как говорят врачи, средней тяжести. Завтра к утру главврач представит вам подробную историю болезни с приложением кардиограмм".

— Это еще зачем? — не понял Беркесов.

"Вы же приказали…"

— Я приказал, — разозлился полковник, — узнать: покидала она больницу или нет сегодня во второй половине дня.

"Ее перевели в другую палату, — несколько растерялся баритон, — но из больницы она отлучиться не могла. В таком состоянии? Что Вы, Василий Викторович!"

— Вы так полагаете? — резко спросил Беркесов. — Или уверены в том, что докладываете?

Пока полковник препирался с селектором, я набросал несколько слов на листке и подал его Беркесову.

Говоривший баритон явно сам в больнице не был и докладывал с чьих-то слов:

— Ладно, — сказал Беркесов, — слушайте теперь, что я вам скажу. Отправляйтесь немедленно в больницу. Передайте главврачу мою просьбу перевести Руанову в отдельную палату. Ваши люди должны находиться: двое у входа в палату, двое — в палате, двое — под окнами и двое — на крыше. Итого восемь человек. Все вооружены. Любого, кто попытается сегодня ночью проникнуть в палату или будет находиться под окнами или на крыше, немедленно задержать и быстро доставить ко мне. Будьте предельно осторожны. Держите связь друг с другом и с райотделом. Все понятно?

А между тем, в моей записке было сказано: "Установите на всякий случай круглосуточное наблюдение за ее палатой".

— Вы бы еще пару танков туда подогнали, — съязвил я.

Но мысль Беркесова уже работала в другом направлении.

— Вы считаете, что он может там появиться?

— Возможно, — я пожал плечами, — но задержать его вряд ли удастся.

— Это еще почему? Еще как удастся! Вы нас плохо знаете, Макинтайр!

— Упустили же вы его среди бела дня на Невском, — напомнил я еще раз.

— Это была случайность. Света не было в подземном переходе, — Беркесов покраснел от моих бестактных напоминаний.

— Произойдет еще какая-нибудь случайность, — предсказал я, — так что послушайте моего совета, полковник: одного человека в палате более чем достаточно.

— Вы мне не ответили на вопрос, — вспомнил Беркесов, — что вы обо всем этом думаете?

— О чем?

— Об этих гравюрах, о Руановой, о Койоте. Почему вы вообще начали поиск с Эрмитажа?

Мне не хотелось сознаваться, что я попал в Эрмитаж совершенно случайно, открывая выставку, и что обо всем остальном мне сообщила Крис.

— Это длинная история, — уклонился я от ответа. — Единственное, что я могу уже точно сказать: он никого не убьет, кроме…

— Руановой? — перебил меня вопросом Беркесов.

— Тоже сомнительно, — ответил я, поздравив себя с тем, что недооценивал Беркесова, если его мысль способна следовать в таком направлении, — он бы ее давно убил, если бы мог или… или имел право. Пока трудно, что либо понять. Пока ясно то, что он приехал сюда не убивать.

— Вы так и доложите своему начальству. Когда вас выгонят из ЦРУ, я так и быть возьму вас к себе прапорщиком на вход проверять документы.

— Вы очень добры, полковник, — поблагодарил я Беркесова. — К сожалению, если произойдет обратное, то есть если с должности полетите вы, я, скорее всего, не смогу вам ничем помочь. Даже обеспечить личную безопасность Вам и вашей семье. Как, впрочем, и себе.

— Вы о чем? — насторожился Беркесов.

— Да так, — вздохнул на этот раз я, — все-таки к нам стекается информация со всех регионов России. И смею вас уверить, ничего хорошего в этой информации нет. Я искренне надеялся укатить в отпуск и больше сюда не возвращаться, если бы не эта идиотская история с ожившим Койотом. А эта история, полковник, становится все более непонятной. если бы он только занимался Руановой — это еще можно было как-то если не понять, то осмыслить. Старая любовь и все такое. Помните телефонный разговор, который перехватили ваши люди? Но какого дьявола он явился в наше консульство, чтобы передать мне свои отпечатки пальцев и вырезку об аресте Ларссона в Стокгольме?

При упоминании об аресте Ларссона глаза Беркесова на какую-то долю секунды остекленели и он почему-то не нашел ничего лучшего, как поинтересоваться:

— Вы ведь знаете Орлова?

— Генерала? Знаю.

— Оказывается, — пояснил Беркесов, — Ларссона вызвал он для организации в городе современного диагностического центра. Но тот неожиданно уехал на родину, где также неожиданно был арестован. Возможно, мы сразу пошли по ложному следу.

— Скорее всего, — согласился я, соображая, известно ли Беркесову о моей встрече с Орловым. — Мы сразу запутались. И по одной причине: Койот — мертв. Возможно, чудо воскрешения и имело место в случае с Христом, но в данном случае я что-то в это не очень верю.

— Но вспомните, как это все начиналось, — напомнил Беркесов. — Вы получаете указание о Койоте от своего начальства, откладываете отпуск и летите сюда. Я, в свою очередь, получаю указание из Москвы оказывать вам полное содействие в нейтрализации всех возможных действий Койота, его аресте или ликвидации. А на поверку выходит, что мы имеем дело в лучшем случае с какой-то легендой, которую я при всем желании не могу воспринимать серьезно, несмотря на все то, чему я был лично очевидцем. Не складывается ли у вас впечатление, что и вас, и меня от чего-то отвлекают?

— Если отвлекают, то — вас, — сказал я, — зачем отвлекать мое внимание, если у меня уже взят билет на Париж и я минимум на шесть недель выхожу из игры, будучи в отпуске. И, уж извините, полковник, я не вижу, чтобы в вашем регионе были какие-то такие крутые дела, требующие введения глобальной дезинформации да еще объединенными усилиями двух самых мощных спецслужб в мире: ЦРУ и КГБ.

— МБР, — напомнил Беркесов.

— Не будьте педантом. МБР — одно название. С вашим любимым КГБ ничего не случилось. Лучше скажите: вы не очень нарушите присягу, если кратко расскажите мне, какими делами занимались ваши подчиненные до моего приезда. Может быть, тут лежит ключ к разгадке всей этой истории с Койотом?

— Мои дела? — переспросил Беркесов. — Ну что я могу вам оказать? Я не вижу в них ничего глобального, хотя они и интересны. Через город проложена наркотропа из Колумбии в Афганистан и обратно. Рыльце в пуху у всех: и у исполнительной власти, и у законодательной, то бишь у Советов. Особенно используется Выборгское шоссе и торговый порт. Я отслеживаю ситуацию, но не вмешиваюсь. Так приказано Москвой.

— Это нам известно, — сказал я, — продолжайте, если это возможно.

— Через город идет вывоз валюты в западные банки от целой сети совместных предприятий, зарегистрированных не только в городе, но и на всей территории бывшего Союза. Все это кладется в зарубежные банки на различные счета. Мы опять же отслеживаем ситуацию, но не вмешиваемся, отсекая только мелочь, пытающуюся примазаться к общему потоку. Но и эта мелочь обеспечивает нам круглосуточную работу.

— Это все действительно мелочь, — согласился я. — Вы могли бы еще добавить, что ваш торговый порт превратился в нечто, напоминающее остров Тортугу в XVII веке, который управлялся сразу пятью пиратскими группировками, действующими под покровительством пяти европейских держав и еще не созданными Соединенными Штатами. Через порт ежемесячно идет столько денег, сколько мы тратим на Пентагон в год.

Беркесов покраснел.

— Мне пока не разрешают трогать Марченко, — сказал он, — но вскоре я его прихлопну. Он уже потерял чувство меры…

Марченко в свое время, еще при коммунистическом режиме, занимал пост начальника Балтийского пароходства. После крушения режима он быстро преобразовал пароходство в акционерное общество, управляемое совместно им и несуществующей немецкой фирмой, представителем которой был сам Марченко. Деньги прокачивались без всякого налогообложения через так называемую "Всемирную лабораторию" — еще одну мошенническую организацию, созданную на волне увлечения экологией.

Конечно, Марченко действовал не автономно. Примерно 75 % своих астрономических прибылей он отдавал в Москву. Фигурально говоря, конечно. А на практике размещал их на валютных счетах конкретных лиц в Верховном Совете страны и в аппарате правительства и Президента, разросшемся примерно раза в три после августа 1991-го года.

То, что Беркесов собирался прихлопнуть Марченко, нам было известно, поскольку последнее время морской шеф Петербурга перестал, видимо, войдя в раж (большие деньги ослепляют), делиться со своими высокопоставленными сообщниками. То есть не то, чтобы вообще перестал, но самовольно снизил процент обложения с 75 % до 60 %.

Кроме того, он осмелился утаить роскошные западные лимузины, предназначенные для родственников председателя Верховного Совета Хасбулатова и председателя конституционного суда Зорькина. Это уже было слишком. Из Москвы последовал приказ Беркесову разобраться с делами Марченко. Пока со всем "зажиленным", включая валюту и автомашины. Но тот, по моим сведениям, закусил удила, надеясь на помощь могучей местной мафии, окопавшейся в мэрии и горсовете. Однако Москва, хотя и слабела с каждым днем, была еще гораздо сильнее,

— И это не то, — сказал я, — даже если связать все происходящие в городе события вместе и прибавить к этому создание вооруженных формирований на базе разгромленных прибалтийских ОМОНов и так называемого русского легиона, которые, как вам известно, и предназначены для охраны беспрепятственного следования через город наркотиков, оружия и валюты, если даже прибавить к этому все делишки крестного отца городской и областной мафии Лодырева, то все равно это не причина, чтобы отзывать меня из отпуска.

— Вы от скромности не умрете, — заметил Беркесов, — но ваша осведомленность о делах нашего региона меня поражает…

— Да, — подтвердил я, — я знаю много, даже о магазине "Рапсодия", что на бывшей улице Желябова. Как она сейчас называется? Я забыл. Все-таки я достаточно давно и активно работал в этом городе.

— Конюшенная, — процедил Беркесов, поскольку являлся одним из совладельцев этого антикварного магазина, официальные владельцы которого были выпущены им из следственного изолятора с приостановленным уголовным делом "по контрабанде в особо крупных размерах", если цитировать уголовный кодекс.

Глаза полковника стали колючими. Он криво улыбнулся, но нашел в себе достаточно сил, чтобы отшутиться:

— Вас уже пора убирать, Макинтайр. Слишком много знаете.

— Бесполезно, — махнул я рукой, — все мои знания в компьютере. Любой мой преемник, только вчера окончивший ускоренные курсы культурных атташе, сразу же всеми этими знаниями овладеет. А у вас есть замечательная пословица: всех не перестреляешь. Она даже ни на какой язык в смысловом значении не переводится.

Беркесов почему-то взглянул на свой выключенный компьютер и сказал:

— Можно подумать, что информация попадает в ваши компьютеры прямо из космоса. Просто вся Лубянка кишит предателями…

Он осекся, но я не отказал себе в удовольствии заметить:

— Это неизбежное следствие проигранной войны, полковник. Впрочем, не обижайтесь. У нас есть такая поговорка: хуже победы может быть только поражение. В победе нет тоже ничего хорошего. Мы не ожидали многого из того, с чем столкнулись, развалив СССР. Может быть, мы действовали бы иначе, знай мы последствия. То, что мы сейчас много знаем о вас всех, служит только одному: предотвратить аффект домино. Если развалится вслед за СССР и Россия, причем развалится, как вы все понимаете, примерно на дюжину ядерных микрогосударств, то вот тогда мировой катаклизм станет гораздо большей реальностью, чем в случае с попаданием ядерных ракет в руки вашего друга Саддама. У него эти ракеты мы выдернем вместе с руками и ногами, а вот что мы будем делать у вас, честно скажу, полковник, не знаю. И история с Койотом меня беспокоит только с этой точки зрения. Сейчас хороший выстрел — и Россия развалится, как карточный домик. И я хочу связать события так, чтобы понять всю эту идиотскую историю с Койотом и Руановой, моим приездом сюда, вашим поведением, полковник, в свете, скажем, с четырьмя "черными вариантами". Вы знаете о них?

— Конечно, — подтвердил Беркесов, — хотя не уверен, что мы с вами читали одни и те же тексты.

— Наверное, одни и те же, — возразил я. — Мой, возможно, был несколько подробнее. Но это уже детали. Не может ли один из "черных вариантов" начать осуществляться в Петербурге? Именно в Петербурге, а не в Москве, как все думают. И Койот или кто бы он там не был, прибыл в город в связи с этими событиями, которые надвигаются.

— Тогда получается, — сказал Беркесов, — что ваше начальство в Вашингтоне знает гораздо больше, чем сообщило вам. Вы можете устроить скандал, так как по статусу резидента вы имеете право на всю информацию в зоне ответственности. Вас убирают из Москвы и перебрасывают сюда ловить Койота, возможно, и потому, чтобы вы в Вашингтоне не почерпнули с центрального компьютера кое-чего, чего вам пока знать не полагается. А здесь вы будете сидеть до бесконечности, поскольку, сдастся мне, никакого Койота не существует. Это все цепь мистификаций, цель которых станет вскоре ясной.

— Вы так считаете? — спросил я, восхищаясь тем, что Беркесов, помимо всего прочего, еще и хороший интриган, чего я раньше за ним не замечал.

— Да, — подтвердил Беркесов, — вы можете сколько угодно в глаза и за глаза утверждать, что мы как служба безопасности никуда не годимся и устарели как австро-венгерская полиция, но мы себе цену знаем. Возможно, где-то на глобальном уровне вы и правы, но как сыскари мы свое дело знаем. И вы могли в этом убедиться, причем не раз. Так вот, я вам говорю: я, полковник Беркесов, утверждаю — Койота в городе нет. Если бы он был, возможно, мы бы не смогли его взять, но уж знали бы, где он находится. И город он не покидал, я тоже могу вам уверенно сказать…

— Следуя вашей логике, — прервал я его, — он в город и не приезжал?

— И не приезжал, — согласился Беркесов. — Приезжал Ларссон. Ему удалось уйти от наблюдения. Это бывает, особенно если учесть, какая кромешная тьма царила в этом переходе. А потом Орлов его отправил домой. Этого я, признаюсь, мог и не заметить. У него такая сеть, что при желании он может вывезти за рубеж хоть Зимний Дворец.

Мне показалось, что Беркесов упорно сводил разговор к генералу Орлову, как бы ожидая от меня какой-то реакции. У меня чесался язык опросить Беркесова, как же он допустил создания в городе параллельной сети какой-то подпольной службы безопасности, возглавляемой бывшим генералом КГБ? Если он знает об этом, то почему он эту сеть не ликвидирует? Но я решил уйти от этой темы и ответил:

— Что-то не очень убедительно вы все это излагаете, полковник. А кого встретила Руанова у метро? И кто приходил ко мне в консульство?

Беркесов пожал плечами — мол вам виднее, но вслух сказал:

— Постовые милиционеры, которые дежурили у консульства, в глаза не видели в тот день человека, похожего на Койота. А Руанова просто сумасшедшая со всеми этими гравюрами, семейными преданиями. Мало ли кто на кого похож? Если лезть в эти дебри…

Он помолчал и со смехом сказал:

— Лет десять назад проводили мы по 70-й статье одного чудака. Не помню уже его фамилию. Он тоже всякой такой чертовщиной увлекался. Если хотите, я прикажу его разыскать, и мы привлечем его в качестве эксперта. Он быстро во всем разберется, но если потом вас отправят в сумасшедший дом, то уж не обессудьте!

— Нравится мне ваш оптимизм, полковник, — признался я, — сидите на пороховой бочке с зажженным фитилем, а радуетесь, как ребенок. Такое впечатление, что у вас впереди годы жизни, а я не уверен, что у вас есть даже полгода. Я не о вас лично, конечно, говорю. А о России. Региональный вы деятель. Глобально мыслить не хотите…

— Не "не хочу", — возразил полковник, — а не положено мне мыслить глобально. А насчет Койота не беспокойтесь. Это я вам свои личные мысли высказал. А приказа его поймать никто не отменял. Будем ловить.

— Ловите, — согласился я, — только побыстрее, пожалуйста. Мне в отпуск хочется. Да и вообще: продолжение всех ваших дел я бы предпочел наблюдать из Вашингтона.

VII

Я поймал себя на мысли, что из-за всех событий последнего времени я перестал относиться к Койоту с той серьезностью, которую он заслуживал. По крайней мере до своей смерти. Поведение человека, которого посчитали Койотом, совершенно не напоминало поведение настоящего Койота.

Если здраво рассудить, то что Койоту делать в нынешней России? Убить президентов? Но если говорить честно, койотовские методы уже безнадежно устарели. Винтовка с оптическим прицелом сейчас не сработает. Сегодня нужны изощренные методы. Даже круче тех, с помощью которых убрали премьера Ганди. Не маму (ее пристрелил собственный телохранитель), а сына, ликвидированного с помощью живой бомбы. Да и живые бомбы тоже уже устарели. Специальные букеты цветов (понюхал и умер через два часа) работают лучше целой роты Койотов. Да и цветы — тоже не самый лучший способ в наш век столь стремительного развития новых технологий. Приходи на любую публичную встречу с президентом, только поближе подберись к сцене или трибуне (а это очень легко), постой там минут пятнадцать, внимательно слушая выступление главы государства, и он вечером умрет.

Нашего убирать смысла нет, поскольку он уже, можно сказать, и не президент. А ихнего? Что он есть, что его нет! Поди второго такого найди. В схеме безвластия он просто идеальная фигура, а убрать его, если бы это кому-то было нужно, можно было и не прибегая к такому дорогостоящему средству, как Койот.

Размышляя таким образом, я шел от беркесовского управления короткий путь до нашего консульства, хотя передвигаться вот так пешком и без сопровождения по русским городам Госдеп категорически не рекомендовал. Именно категорически. Но я ведь все-таки не дипломат. А инструкций от моего ведомства на этот счет не было никаких, если не считать одной: резидент покидает резидентуру только в случае крайней необходимости. Но они сами послали меня ловить ожившего Койота. Вот я и ловлю.

Ленинград-Петербург я знал хорошо. Мне кажется, что для иностранца — даже очень хорошо. Я начинал здесь когда-то резидентом по Северо-Западу СССР, и у меня было много времени узнать то, что я хотел, и научиться тому, чему я хотел. Главное, чего-то хотеть и тогда все получится. А сейчас я больше всего на свете хотел уехать в Париж, а оттуда — домой. Будь он проклят, этот Койот и все его трехсотлетние любовницы.

Несмотря на поздний час, я направлялся именно в консульство, намереваясь связаться с Трокманом и убедить его, что для поимки Койота или кто он там я вовсе не нужен, и попытаться выведать у него — какого дьявола он загнал меня в Петербург?

К своему удивлению я застал в консульстве Крампа. Вид у него был озабоченный. Во-первых, добрую половину дня он ничего не мог сказать по поводу того, где я нахожусь, а, во-вторых, и я не мог ему толком объяснить, чем я весь день занимался. В итоге, я сообщил ему, что в течение всего дня решал разные вопросы с Беркесовым, что было враньем ровно наполовину. Я пробовал отшутиться и посоветовал Крампу посмотреть старый советский фильм, так и озаглавленный — "Пропажа резидента". Однако Крамп вовсе не был склонен разделять мое столь легкомысленное настроение и, выждав паузу, сообщил мне:

— Слушай, Майк, здесь что-то начинается серьезное. В городе появился Бен-Цви.

Это был действительно сюрприз.

— Ицхак Бен-Цви? — переспросил я, как будто существовал еще какой-нибудь Бен-Цви.

Ицхак Бен-Цви — резидент израильской разведки в России. В отличие от меня, находящегося на полулегальном положении, Бен-Цви, разумеется, был "глубоким нелегалом".

В том, что израильская разведка активно действует на территории России, конечно, не было ничего необычного, особенно, если учесть специфику сегодняшнего дня. На территории России, и в первую очередь, в таких крупных городах, как Москва и Петербург, различные разведки просто терлись боками друг о друга. О собственной конторе я уже не говорю, но ныне здесь был представлен весь спектр, пестрый, как базар в Каире. Северо-корейцы, вьетнамцы, иракцы, ливийцы, палестинцы имели здесь не только собственные мощные разидентуры, но даже тюрьмы и концлагеря. Разведки европейских стран — английская, немецкая и французская — респектабельно располагались в первоклассных отелях, снимая там целые этажи. На северо-западе страны все более активно действовали и молодые разведки Прибалтики, особенно, литовцы. В Москве уже уютно располагались и тянулись во все стороны разведки бывших республик СССР.

Бороться с ними в данных условиях было бесполезно. Только в Москве и ближайших пригородах проживало, но оценкам службы безопасности, более 120- ти тысяч незарегистрированных иностранцев. В Петербурге их было около 80-ти тысяч. Ни одна контрразведка в мире не могла справиться с подобным положением вещей, не прибегая к массовым депортациям, облавам, повальным арестам и обыскам. Генерал Климов уверял меня, что КГБ отслеживает ситуацию и даже, пользуясь случаем, внедряет в эти разведки своих людей. Но мне что-то плохо в это верилось.

Однако, если невозможно было уследить за деталями, то мы и, естественно, КГБ (я сознательно называю русскую службу безопасности ее старым названием) по крайней мере знали цели, которые ставит перед собой та или иная разведка в своей деятельности на территории России и в республиках бывшего СССР.

Я уже говорил, что мы — то есть ЦРУ — были в самом сложном положении, поскольку перед нами стояли исключительно стратегические задачи. Любая разведка всегда более склонна решать именно тактические задачи, поскольку они неизмеримо легче. Например, тот же КГБ, хотя и действовал и не без успеха практически во всех странах мира, задачи глобального характера не выполнял, поскольку они даже не были сформулированы.

К лозунгу же о всемирной победе коммунизма никто даже в самом КГБ серьезно не относился. Поэтому последние двадцать лет КГБ главным образом занимался тем, что воровал у нас военные и промышленные секреты, чему мы почти не препятствовали, прекрасно зная, что большую часть нашей технологии им скопировать не удастся, а то, что удастся скопировать, уже к тому времени устареет. В странах третьего мира успехи КГБ продолжались, как правило, до первого неурожая. После чего в стране стихийно происходил проамериканский переворот к великому, надо сказать, нашему неудовольствию, так как нам приходилось эту страну кормить.

После крушения СССР Соединенные Штаты остались единственным гарантом международной безопасности. Если я и пишу об этом с какой-то гордостью, то, уверяю, что без всякого восторга. Остаться в одиночестве, даже в глобальном одиночестве, всегда неуютно.

Полвека конфронтации ядерных сверхдержав ушли на накачку мускулов, чтобы в нужный момент нанести своему противнику удар, от которого он бы уже не поднялся. Как в финале чемпионата среди боксеров-профессионалов. Азарт борьбы ослепляет, мысль работает лихорадочно: или мы их, или они нас. Никто толком не думает о том, а что произойдет, когда противник уже не сможет встать?

Я читал сотни Сценариев о возможном развитии событий в СССР после крушения коммунизма. Все прогнозисты четко предвидели крушение коммунистической идеологии как утопической, противоестественной и человеконенавистнической. Но только немногие при этом видели и неизбежный развал империи, которая могла существовать только под тоталитарным управлением. А предвидеть это можно было. Ни одна империя еще не оказалась способной существовать в условиях демократии. Как только Англия ввела в своих колониях демократические институты управления, так все у них и развалилось.

В результате, как я уже отмечал, перед ЦРУ были поставлены две главные задачи: не допустить расползание по миру бывшего советского оружия массового уничтожения и не допустить развала России на дюжину ядерных государств. С первой задачей мы с грехом пополам справлялись, со второй же дело обстояло гораздо сложнее. Развалить Россию вслед за СССР было очень много охотников, и, что самое плохое, существовало очень много способов в рамках так называемых "черных сценариев". Вот такие две глобальные задачи стояли перед нами.

Что касается задач тактических, то их почти не осталось. Все новейшие военные и гражданские технологии, не говоря уже об образцах, русские нам показали сами. По большей части в надежде, что мы что-нибудь купим, но было, говоря честно, и много такого, что создавало предпосылки для плодотворной совместной работы в будущем. Русские далеко не везде были только подражателями и копировщиками. Главным образом, конечно, в военных и космических разработках и немного в медицине. Во всем остальном царило раннее средневековье.

Все остальные разведки, к счастью, не ставили перед собой глобальных задач. Разведки НАТО (включая и объединенную разведку) и промышленно развитых стран» помогая нам решать глобальные задачи» главным образом вели разведку необъятного русского рынка» выдавая своим правительствам почти чисто коммерческие рекомендации.

Дальний Восток России был фактически монополизирован японской разведкой» которая опять же ставила перед собой задачи экономического наступления» великолепно отработанные в послевоенные десятилетия. Японская разведка великолепно там сосуществовала с китайской и северо-корейской, поскольку их задачи совершенно не пересекались.

Китайцы смотрели на противоположный берег Амура с явным желанием прибрать его когда-нибудь к рукам с большей частью русского Приморья, северо-корейцы оценивали объекты для будущих акций саботажа, искали новые образцы оружия и стратегического сырья, великолепно используя для этого многочисленную корейскую диаспору на территории России. Действия северо-корейской разведки очень напоминали по методам действия японской разведки накануне русско-японской войны 1905 года, но проводились с гораздо большим размахом.

Однако в отличие от японцев, китайские и корейские спецслужбы весьма активно действовали и на европейской части России. Китайские разведчики при этом активно сотрудничали с собственным уголовным элементом, добравшимся до Москвы самостоятельно и мечтающим окружить Москву несколькими кольцами так называемых "Чайна-таунов", куда бы не могла проникнуть ни одна контрразведка.

Другие разведки занимались вывозом оружия и запрещенного сырья в свои страны, не брезговали даже работорговлей, похищая людей прямо на улицах. Некоторые имели простое задание постоянно создавать атмосферу напряженности, активно сотрудничали с уголовным миром, занимались прямым мошенничеством, как ливанцы, определяли цели саботажа, когда это понадобится, приводили в состояние хаоса и без того еле живую финансовую систему, а то и просто воровали все, что плохо лежит, эшелонами вывозя нефть и редкие металлы, оружие, золото и драгоценные камни; создавали всевозможные совместные предприятия, биржи, акционерные общества, липовые фирмы, фальшивые банки, опиомокурильни и дома терпимости.

Милиция вмешивалась только тогда, когда столкновение различных разведок из дальнего и ближнего зарубежья приводило к стрельбе на улицах или в общественных местах, хватая, как правило, мелкую дичь, которая и знать не знала на кого она работает. КГБ "отслеживал ситуацию", но в этой игре настолько запутался, что просто посадил всю эту шпионско-финансовую мафию на дань, которая выплачивалась безропотно. А если учесть, что с другой стороны к этой паутине присосалась намертво орда чиновников из самых разнообразных государственных институтов от Совета министров и министерства обороны до санитарной инспекции, то любая попытка КГБ провести какое-либо оперативное действо заканчивалась всего лишь разоблачением небольшой группы коррумпированных чиновников, которые ничего сказать не могли, поскольку сами ничего не знали.

Так Россия продвигалась от тоталитаризма к свободному рынку. Это напоминало пловца, который пытается переплыть Амазонку, атакуемый стаями пираний. По реке давно плывет скелет…

Я так подробно остановился на деятельности различных разведок на территории России не только для того, чтобы дать общую картину происходящего в стране, которая могла бы затуманиться от моих ученых бесед с полковником Беркесовым, во и для того, чтобы подчеркнуть, что в этом калейдоскопе международного шпионажа израильская разведка занимала совершенно особое место, а ее резидент Ицхак Бен-Цви являлся личностью, о которой следует сказать несколько подробнее.

Бен-Цви родился в 1939 году в Каунасе. Ему не было еще и трек лет, когда гитлеровский вермахт захватил город. Семье удалось бежать из города и маленького Ицхака приютил из жалости лесник. Его мать и отец некоторое время бродили по лесам от хутора к хутору, потом были схвачены. Отцу удалось бежать, а мать погибла. Отец после массы приключений, не раз находясь на грани гибели, в конце концов прибился к одному еврейскому партизанскому отряду, образованному к тому времени на территории Прибалтики.

Такой отряд образовался потому, что в обычные партизанские отряды, особенно в те, что контролировались Москвой, евреев либо вообще не брали, либо брали по квоте — не более 5 %. В конце 1944-го года отцу удалось разыскать Ицхака у лесника, и он взял его в отряд. Это был тот самый знаменитый отряд, что пробился с территории Прибалтики в Палестину, оставляя на своем пути трупы и пепел.

Существует версия, что через боевые порядки Красной Армии отряд прошел не без помощи секретной инструкции товарища Сталина, который, видимо, навсегда останется мировым рекордсменом по количеству мин замедленного действия, подложенных под собственный зад. Когда же отряд добрался до территории нынешнего Израиля, там уже вовсю бушевала война Хаганы с англичанами, перешедшая без всякого перерыва в первую арабо-израильскую войну 1948-го года, в ходе которой отец Ицхака также погиб, и мальчик остался на попечении государства.

По мере того, как мальчик рос, росло и удивление его наставников. Из худенького, забитого и запуганного еврейского ребенка, чудом уцелевшего в холокосте, вырос русоволосый и сероглазый гигант, не имеющий ни одной из тех внешних черт, которые ошибочно принято считать еврейскими. Такие ребята, да еще знающие русский язык, всегда ценились в Израиле выше золота и брильянтов. Ицхака обучили чему надо и быстро забросили в СССР с липовыми документами и легендированной биографией.

Когда биография легендируется, то самое главное — она не должна быть безупречной. На этом деле многие разведки в своей послевоенной деятельности переигрывали КГБ. Это срабатывало только в СССР, где безупречная анкета ценилась гораздо выше личных и профессиональных качеств анкетируемого.

Ицхаку придумали вместе с новыми именем и фамилией — Василий Дмитриев — и кучу компромата: тут было и проживание на оккупированной территории в годы войны, и пропавшие без вести родители, раскулаченные родственники, и склонность к мелким уголовным деяниям при пятиклассном образовании. Такие данные никому в голову не придет перепроверять. Ицхак Бен-Цви осел в Свердловске, где быстро легализировался, получив год тюрьмы за хулиганство.

Выйдя на свободу, он устроился на какой-то завод в системе городского коммунального хозяйства и быстро стал известен своим звериным антисемитизмом. В те годы антисемитизм, как и все на свете, был монополией КПСС, которая вовсе не желала делиться этой монополией с разными заводскими грузчиками.

Но на Ицхака обратили благосклонное внимание. Между тем, Василий Дмитриев экстерном закончил среднюю школу и какой-то заочный ВУЗ и основал подпольное общество ревнителей русской старины, куда принимали всех, кроме евреев. За это Ицхак чуть не получил второй срок, так как в городе начался настоящий скандал. Ицхака спасли покровители из местного обкома, обратив внимание на незаурядные организаторские способности самородка. Общество правда, разогнали, но нежно, а Василия Дмитриева нежданно-негаданно пристроили в систему ВЦСПС каким-то средним начальником.

Мы узнали об этом совершенно случайно, когда в 1967-ом году израильская разведка сама пошла на контакт с нами и тогдашний резидент ЦРУ в Москве получил пароль для контакта с Дмитриевым. Сейчас об этом знали двое: я и Крамп.

Что знало об этом КГБ, было неизвестно. Я как-то, полушутя, спросил генерала Климова, почему таким явным нацистам, как Дмитриев и его компания, разрешают действовать совершенно легально. Он ответил, что это вообще дело не КГБ, а прокуратуры и свел весь разговор к какому-то еврейскому анекдоту.

Израильская разведка тем и отличается от всех остальных разведок мира, что ее цели толком никому не известны. Я не имею в виду "Мосад", которая является обычной военной разведкой, фактически — фронтовой, занимаясь всем: от взятия языков до диверсионных актов, как ей и положено. Что же касается стратегической разведки израильтян, то она открыто декларирует две основные цели: поиск и похищение лиц, ответственных за геноцид евреев в годы второй мировой войны и, самое главное, — сбор всех евреев диаспоры на древней земле Израиля.

Первая задача, прогремевшая на весь мир после похищения Адольфа Эйхмана и ряда других акций, вроде украденного в свое время из Москвы Генриха Мюллера, постепенно сходит на нет. Беспощадное время одинаково расправляется и с жертвами, и с палачами. Самым молодым уже под восемьдесят. Что же касается второй задачи, то ее хватит еще лет на двести с гаком, как минимум.

Никто и не торопится, поскольку Моисей (а его пятикнижие, по уверению израильских разведчиков, является их единственной письменной инструкцией) положил на выполнение этой задачи 503 года с момента возрождения Израиля. Если Моисей определил стратегическую задачу в письменном виде, то Давид Бен-Гурион — первый премьер-министр возрожденного Израиля — устно сформулировал тактические приемы ее выполнения. Каждый еврей в мире должен сам прийти к выводу, что, кроме Израиля, для него другого места нет. А прийти к такому выводу он может только тогда, когда страну его проживания будут трясти и лихорадить приступы антисемитизма.

Для этого предполагалось использовать агентов, которые, будучи евреями, внешне совершенно не походили на среднестатистический образ еврея, сложившийся веками в народном сознании. На долю этих резидентов и входила организация антисемитских кампаний и их финансирование. Антисемитизм — штука очень сложная и опасная. Это оружие по силе значительно превосходит тектоническое, которое, как скромно уверяют общественность все генеральные штабы, еще и не создано.

В отличие от антисемитизма, который создан давно и которому ничего не стоит разнести в клочья любое государство или в лучшем случае сбросить любую страну с пьедестала великой державы в выгребную яму третьестепенных государств. Почему-то считается, что это оружие направлено против евреев, но по моему твердому убеждению по-настоящему действовать этим оружием умеют только еврея. Почти любое оружие дает отдачу. Но приклад в плечо и пуля в лоб — это очень разные вещи. Россию уже не раз тряс» сгибал в бараний рог и разносил в клочья антисемитизм» но почва для него здесь настолько благодатная» что никакие уроки истории в прок не идут.

Виною, с моей точки зрения, является отсутствие сформулированной хотя бы в общих чертах русской национальной идеи. Национальной мечты, наконец. Скажем, даже в таком туманном виде, как у нас в США: "Страна равных и неограниченных возможностей". Ничего подобного Россия никогда сама о себе не говорила, а лозунги: "Православие, самодержавие и народность" плавно перетекли в ставшее всемирным анекдотом изобретение идеологического отдела ЦК КПСС: "Народ и партия едины". Церковь, потрясаемая расколами и сектантством, жестко пристегнутая к государственной политике, никак не могла выдать четкую формулу национальной идеи в стране, где веками одни православные продавали, меняли на собак, а то и просто истребляли других православных.

Поэтому любые попытки создания четкой национальной идеи всегда упирались в призыв "Бей жидов!", и дальше этого дело не шло. А параллельно шли военные катастрофы, бунты и революции, национальные катастрофы, грозящие перейти (а часто и переходящие) в мировые катаклизмы. Избегая ненужных подробностей, отмечу, что под вой "Бей жидов!" рухнула Российская империя, развалился СССР и ныне уже корежилась, трещала и грозила развалиться Россия.

Когда КПСС готовилась бежать со всеми своими манатками с политической сцены, то не нашла ничего лучшего, как для прикрытия своего отступления начать в погибающей стране новую антисемитскую кампанию. Сама КПСС до этого додумалась или ей это подсказали, но под ее патронажем возникли многочисленные группы исполнителей, ошибочно называемые обществом "Память", а в действительности объединенные на решении различных задач, казалось бы, не имеющих к евреям никакого отношения.

Главной же задачей было сорвать после крушения коммунистической идеологии даже попытку формулирования национальной идеи новой России, изначально скомпрометировать любое русское движение национального возрождения, еще более разъединить русский народ по чисто территориальному признаку и, естественно, обеспечить постоянную полноводность потоку еврейской эмиграции из страны.

На этой волне Ицхак Бен-Цви быстро превратился в деятеля почти международного масштаба. Его показывали по телевизору, интервью с ним печатали солидные газеты, он выступал на многочисленных митингах и симпозиумах, входил во всевозможные русские соборы и союзы, писал статьи, ходил в окружении свирепого вида телохранителей и, разумеется, давно переехал из Екатеринбурга в Москву, где шумно прославился, согнав однажды с трибуны очередного "симпозиума" и публично облаяв самого вице-президента Руцкого.

Меня его деятельность очень сильно беспокоила, хотя бы уже потому, что в одном из вариантов "черного сценария" начать сокрушение России должны были именно молодцы Дмитриева, организовав в крупных городах уличные беспорядки. Эти беспорядки должны были официально называться "еврейскими погромами", хотя Ицхаку, естественно, было запрещено доводить дело до погромов, да и организовать их было в настоящее время очень сложно. В старые времена громили не столько евреев, сколько их собственность. Сейчас у евреев России собственности, кроме интеллектуальной, не было никакой.

Это отлично понимали националисты, но это их не смущало. Под лозунгом "Бей жидов, спасай Россию!" предполагалось начать разгром кооперативных и частных ларьков, обслуживаемых по большей части выходцами с Кавказа. Вместе с тем выдвигался лозунг "России — русское правительство!", имея в виду выдвинуть на вершину власти Руслана Хасбулатова — чеченца по национальности.

Соответствующая работа была проведена, и сторонники Дмитриева свято верили в то, что и президент Ельцин, и министр иностранных дел Козырев, и премьер-министр Гайдар, и мэры столиц — Лужков и Топчак — все поголовно евреи, скрывающиеся под вымышленными фамилиями. А вот Хасбулатов — это русский. Подобный психоз в России совсем не нов. Такого у них в истории было немало. Достаточно вспомнить, как на волне русской национальной идеи удавили родного внука Петра Великого и возвели на трон чистокровную немку, так и не научившуюся толком говорить по-русски до конца жизни.

Мне как раз сейчас только и не хватало в городе Ицхака вместе с Койотом.

— Ты ничего не знаешь, зачем он приехал? — спросил я у Крампа.

Вместо ответа он положил передо мной номер легально выходящей в городе газеты "Русский Набат", где на первой странице красовалась набранная большими, жирными буквами шапка — "Василий Дмитриев в Санкт-Петербурге! Билеты на Тель-Авив подскочили в цене! Жиды, трепещите!".

Ниже был помещен портрет постаревшего и располневшего Ицхака в черной гимнастерке с портупеей и каким-то огромным значком, состоящим из двухглавого орла, крестов и корой. На плечах у него красовались адмиральские погоны старого образца (т. е. золотые), украшенные каким-то сложным вензелем, похожим на вензель Александра III, которого Ицхак очень любил цитировать.

В интервью корреспонденту газеты, бывшему инструктору обкома КПСС, Ицхак пояснил причины своего приезда. Поскольку продолжаются бесчинства евреев на русской земле, а равно и геноцид против русского народа, он приехал в Санкт-Петербург с целью положить этому конец. С болью в сердце он видит, как город русской военной и морской славы, город Петра Великого, оброс жидовскими лавочками и шинками. Он хотел обратиться к народу с экрана телевизора, но телевидение прочно захвачено евреями, а потому он обратится к народу на Дворцовой площади, куда приглашаются все патриотически настроенные русские люди, готовые свергнуть жидовского иго.

На вопрос корреспондента, есть ли у России сегодня верные союзники, Дмитриев снова процитировал императора Александра III, якобы заявившего, что единственными союзниками России являются ее армия и флот, явно приглашая армию принять участие в "свержении жидовского ига". Все это было бы очень смешно, если бы на карте не стояла судьба России. Неужели все это делается, чтобы побудить евреев покинуть эту страну, в чем им сейчас никто не препятствует? Вряд ли Израилю выгодно, чтобы здесь к власти пришли люди такого типа, под которых так ловко маскируется Ицхак. А может быть и выгодно? В том- то и дело, что никто не знал, какие цели ставит перед собой израильская разведка, кроме открыто декларируемых.

— Все это очень забавно, — сказал я Крампу, — эту страну всегда спасало чудо. Будем надеяться, что оно произойдет и на этот раз.

Крамп, однако, вовсе не разделял мою надежду на Провидение. Он имел данные, что за бандой Дмитриева стоят красные, которые, перегруппировав силы, снова рвутся к политической власти.

Я с этим был не согласен. Возможно, что за экстремистами всех мастей действительно стоят красные, которые всегда сами были экстремистами, но это уже не те красные, что ушли с арены в августе 1991-го года. Это совсем другие. Мелочовка. А те, что ушли, восседают сейчас в креслах президентов и вице-президентов различных банков, акционерных обществ и совместных предприятий. Те, что помельче, заполнили структуры исполнительной и законодательной власти, заседают на съездах и в горсоветах. Уж они-то первые позаботятся, чтобы у тех красных, что ныне орут на площадях, не появилось ни единого шанса снова дорваться до власти. Тех лишь подкармливают немного, чтобы они не сдохли с голода в условиях рынка, дают поорать, но этим дело и ограничивается. Тут что-то совсем другое.

По "красному спектру" я связался с Трокманом. Он собирался на уикэнд в Сильвер-Спринге и был повышенно нервозен.

— Как же это случилось, Майк, — поинтересовался он, — что ты упустил Койота?

— Этот парень оказался более проворным, чем я предполагал, — в тоя ему ответил я. — Он так припустил по улице и скрылся в проходном дворе, что я не успел даже выплюнуть ему вслед окурок сигареты. А вокруг ни одного такси.

— Все это чертовски интересно, — согласился Билл, — особенно отпечатки пальцев на конверте. Мы тут все, что могли, проверили, и пришли к выводу, что Койот все-таки на сто процентов покойник. Мы даже его могилу раскопали. Когда его хоронили, то приняли меры, чтобы он не очень разлагался. Так что он преспокойненько отдыхает в могиле. А потому вся эта история с привидениями мне еще больше нравится.

— Билл, — согласился я, — я тоже люблю всякие там истории с привидениями, но зачем мне здесь сидеть и вызывать духов, тем более что Койота, или кто он там есть, в городе нет. За это ручается Беркесов и я склонен ему верить. Могу ли я считать свою миссию законченной?

— Сделаем так, — немного подумав, сказал Торкман, — все-таки для страховки посиди здесь еще денек-другой. У нас есть сведения, что наши хитрые израильские друзья тоже проявляют повышенный интерес к этой истории. Не исключено, что у вас там может появиться Ицхак…

— Он уже появился, — вставил я.

— Вот как? — Трокман помолчал. — Ты знаешь, Майк, что Ицхак никогда просто так нигде не появляется. По его перемещениям можно составить схему израильских приоритетов. Если они ищут Койота только потому, что его в свое время пару раз нанимали палестинцы, то это, конечно, смехотворно. Значит, дело гораздо серьезнее.

— Может быть, он именно у них и воскрес? — осмелился я сострить. — Израиль самое лучшее место для этого. Во всяком случае, все воскрешения за последние три тысячи лет происходили на его территории.

— Не исключено, — заметил Трокман, — совсем не исключено. Во всяком случае, Майк, потерпи еще немного. Я думаю, что обстановка вскоре разъяснится. У тебя есть какая-нибудь нематерналистическая версия этой истории?

— Версия есть, — сознался я, — она обросла уже солидными деталями и мистицизмом, уходя одним своим концом чуть ли не в XVIII век.

— В XVIII век? — переспросил Вилл с каким-то непонятным для меня интересом. — А куда? К нам сюда, в Штаты?

— Нет. Во Францию.

Билл снова помолчал, причем молчание длилось добрых полминуты, а затем скорее пробурчал, чем проговорил:

— Конечно, во Францию. Интересная штука получается…

— Билл, — почти завопил я, — если вы что-нибудь начали понимать, то введите меня в курс дела, хотя бы в общих чертах. Что вы там бормочете себе под нос?

— Майк, — ответил Трокман, — слушайте меня внимательно. Я ничего вам сказать толком пока не могу. Не потому что не хочу, а потому что сказать мне еще нечего. Я начал кое о чем догадываться, но не хочу с вами делиться, чтобы окончательно не сбить вас с толку. Единственное, о чем я могу вас предупредить: в России сейчас может произойти что угодно. Будьте к этому готовы.

— Я всегда готов ко всем неожиданностям, — не очень умно, но браво отрапортовал я.

— Я в этом не сомневаюсь, — согласился Трокман, но Вы должны помнить, что Россия — это не просто страна. Это — полигон Сатаны!