Бессмертный диптих

I.

Пологий прибой тихо вылизывал песок под кормой моей лодки. Над морем во всем небе не стояло ни облачка. Пальмы-орешницы клонили тяжелые от листвы и плодов верхушки в разные стороны. Пара скороспелок уже упала, и их выели крабы. Значит, скоро время лезть за орехами. Кажется, их опять уродилось много – придется везти излишек на Большую Землю продавать: нехорошо, если пропадут. Конечно, их можно бы пустить в море: часть проглотят кашалоты, часть выловят голодающие морские разбойники, а один или два прибьет к холодным берегам на той стороне мира. Любознательные мальчишки расколют их камнями и будут с опаской нюхать разбухшую, осолоневшую мякоть. Кто-то, может, осмелится попробовать, и заморский привкус навсегда отобьет у него охоту к тихой жизни. Как это вышло со мной.

Все началось с ореха. И привело под пальмы-орешницы. Видать, они по природе своей колдуньи, эти уклончивые пальмы. В природе вообще много естественного колдовства. И чтобы созерцать и постигать его, совсем не надо путешествовать вокруг света, как я. Но что сделано, того не воротишь. Тридцати пяти лет, в расцвете сил, я разочаровался в мире, который познал, не единожды опоясав своими странствиями. На моем пути легли три материка. Я встретил с дюжину разновидностей разумных существ, включая дельфинов и снежных обезьян. Я описал множество растений, насекомых, зверей, птиц и рыб со всеми их полезными, вредными и странными свойствами. Мне пришлось переболеть разными болезнями, и сперва ради собственной пользы, а потом из чистой любознательности я стал изучать врачевание. Оно до поры увлекало меня сильнее всего.

Собственно, не столько конечность мира, сколько ограниченность моих возможностей врачевателя стала причиной разочарования. Судите сами: крючколист, верное лекарство против каменной лихорадки, что свирепствует у меня на родине, можно найти лишь далеко за морем. Узнал я об этом совершенно случайно, привезя с собой сушеный крючколист в качестве укрепляющего средства и дав его больной своей племяннице лишь затем, чтобы она могла хоть что-то делать по дому, когда ее отпускает кашель. И что же: через две недели кровь исчезла из ее мокрот, а за два с половиной месяца, что она принимала порошок, хворавшая полностью излечилась. Но если возить крючколист через море, он будет на вес золота, как пряности, и лечиться им смогут лишь богатеи – а они и без того здоровы.

Таких случаев было множество. И, поняв, что я не смогу помогать всем и в полной мере, а душа моя никогда не будет удовлетворена, я решил удалиться на остров и ждать знака судьбы.

Я выбрал остров в южных морях, но не тот, что вырастает на кораллах (они обычно безводны), а такой, который расположен неподалеку от берега и, видимо, некогда был частью материка. На моем острове били целых три ключа, и нашлись свободные от зарослей участки земли. Лучшего я не мог и желать.

Нет-нет, я не затворялся от людей. Но, отправляясь именно сюда, я знал, что людей здесь немного: судьба хранит этот край от жадных королей-завоевателей. И судьбе же лучше виден я сам – так что реши она изменить мою жизнь, я смогу ясней различить ее знаки.

Два раза я думал, что моя жизнь изменится. В первый раз я принял за знак щедрый излишек орехов, которые жалко было отдавать крабам: те могли чрезмерно размножиться, вслед за тем расплодились бы создания, кому крабы являются пищей, а потом орехи бы закончились, и берег покрылся бы телами умерших с голоду зверюшек… Печальное зрелище. Поэтому я отвез излишек в большую приморскую деревню на материке и сбыл там задешево перекупщикам в надежде, что последуют новые знаки. Но знаков не последовало. Во второй раз едва ли не половину моего острова залило чудовищной волной, пришедшей среди ясного дня из открытого моря. Я опять отправился в приморскую деревню и лечил там раненых: многих швырнуло водой на деревья и на камни. И вновь ожидание других знаков оказалось тщетным. Когда деревенские жители опомнились от страха и раны их затянулись, я уплыл обратно, с трудом правя лодкой: ее до краев наполнили дарами, и смертельно обижались, когда я пытался отказаться.

Почему же, все познав и охладев душой к миру, я думаю, что моя судьба недоосуществлена? Признаться честно, я покривил душой. Три материка легли на моем пути, и я исходил их по дорогам и бездорожью. Но, словно белым венцом, наш мир увенчан четвертым материком, и ходу туда нет ни мне, ни кому-либо другому из смертных. Там, на скалистых, глубоко иссеченных заливами берегах, обитает бессмертие. О Крае Бессмертия я запретил себе думать – как будто его нет. Однако он существует, и время от времени высылает внимательных молчаливых посланцев.

Мой народ верит в судьбу. Судьба сама по себе лишена обличья. Оно ей не нужно – она обретает лицо, осуществляясь в человеке. Но я знаю множество народов, что изображают богов подобными себе, только сильнее и краше. Более всего бессмертные подобны людским богам: они прекрасны телом, высоки разумом, способны читать и внушать мысли, насылать страх или страсть.

Я запрещаю себе думать о них, ибо неистовая любознательность терзает меня подобно неразделенной страсти.

Но ни один из людских кораблей, что ушли к берегам бессмертных, не вернулся. А все войны с ними велись до того, как была изобретена письменность, и мы знаем о них только из легенд и сказаний.

Одно время меня занимало сравнение сказаний разных народов. Наилучшую память о войнах с бессмертными сохранили жители Севера, в их числе и мои соотечественники. Из их песней я, слово за словом, вылущивал правду, и она приводила меня в удивление.

Самой удивительной была способность бессмертных восстанавливать утраченные в бою части тела: за недолгое время они могли вырастить новую кисть руки взамен отрубленной. Отрубить бессмертному голову, видно, никому не удавалось.

Другим чудом были плавучие ледяные острова – узкие, до блеска отполированные водой, с клиньями парусов, туго натянутых на реи из китовых костей. В легенде, понятно, говорилось о «костях чудовищ», но никаких иных чудовищ, кроме китов, в северных морях нет. Каждый остров нес до ста кожаных палаток по четверо воинов в каждой.

Ледяные острова не подходили к берегам: силой парусов их удерживали на расстоянии во избежание мелей и рифов; чтобы достичь берега, воины пользовались узкими лодками с костяным же остовом.

Главной добычей были рабы. Множество рабов. Их привязывали к канату с поплавками из надутых шкур и так доставляли на ледяные суда. Не одна легенда гласила, что рабы служили бессмертным пищей. Возможно, и так. Я говорил с людоедами разных племен: они в один голос утверждают, что нет мяса слаще человечьего.

Мне случалось и видеть бессмертных. Сейчас они ведут себя мирно и по большей части торгуют лес, лен и драгоценные камни, щедро платя серебром. Лес идет у них на корабли – ледяные острова более не бороздят морей, их сменили ладьи. Каменьями они расшивают свои белоснежные одежды из нежнейшей замши. Из льняного полотна шьют исподнее. Шерсти они, кажется, не носят вовсе.

Шум в море отвлек меня от размышлений. Невдалеке темнели головые дельфинов – они сбились кружком, поддерживая что-то на воде.

Я столкнул в воду лодку и налег на весло.

Между мной и дельфинами осталось не более тридцати локтей – уже можно было разглядеть, что они спасли человека, и сердце мое застучало, – когда воду распорол акулий плавник. Дельфины тревожно засвистали.

Акула – самая вредная и безмозглая морская тварь. У нее даже остов – не костный, а хрящевой, словно она от роду недоношенная. Эта была невелика в длину. Она сужала круги. Я подал лодку вперед, прицелился и ребром весла ударил ей по носу. Тварь ушла на глубину.

Дельфинье кольцо с тихим свистом разомкнулось перед моей лодкой. Дельфины, как я уже говорил, разумны. Правда, понимать их, и уж подавно – говорить с ними, дано не всем. Во всяком случае, не мне. Я не однажды видел, как жители островов, сидя на бамбуковых молах, подолгу толковали с ними, а потом устраивали большие совместные рыбалки, но сам различаю на слух только основные свисты и щелчки.

Теперь они свистели о смерти, но как-то неуверенно.

И когда тело человека оказалось под бортом моей лодки, я сам присвистнул: это был бессмертный. Бессмертный в чем мать родила, и с распоротым поперек животом: края раны вспухли от воды.

Не следует волноваться при свершении судьбы.

Я перевалил его в лодку, поклонился дельфинам, не осмеливаясь, впрочем, вторить их прощальному свисту, и погреб к берегу.

Его сердце стучало слабо, но ровно, без перебоев и учащений, при сжатии глазного яблока зрачки оставались круглы, возле опухших губ можно было расслышать шорох дыхания. Рана на животе довершила долгие истязания – его тело покрывали рубцы, свежие и поджившие, ожоги, ссадины – и даже беглый взор мог различить, что раны наносились с изощренной упорядоченностью.

Я сделал для него все, что сделал бы для человека. Правда, человек на его месте был бы, скорее всего, уже мертв.

Я устроил его у себя в хижине, но едва вышел, как затревожился: вдруг он придет в себя, решит, что все еще в руках мучителей… Что из этого последует, я предположить не мог. Через эту тревогу я осознал свою утрату: мне не будет покоя, пока он здесь. Я не спал всю ночь, прислушиваясь к его дыханию.

Утром, когда я взялся менять повязки, он шевельнул тонкими голубоватыми веками – и посмотрел на меня.

Язык бессмертных непостижим для человека. Я обратился к нему на моем родном наречии, надеясь, что оно ему знакомо – как-никак, север сближал нас в этом жарком краю.

– Мой досточтимый гость, вы здесь в безопасности, и я буду заботиться о вас, пока вы не окрепнете после ваших ранений настолько, что сможете покинуть остров.

Мне показалось, он не понял. Его узкое светлоглазое лицо не отразило ни тени чувств. Или он просто не показывал вида?

Мне было бы нелегко соблюсти меру в беседе с ним, чтобы не оскорбить его покровительством, но и не пресмыкаться. И я молча ждал. Он шевельнул губами, верно, примеряясь к ответу. Снова прикрыл глаза. Потом спросил:

– Кто вы?

– Я врачеватель, пребывающий ныне в отшельничестве.

– Где мы?

– На маленьком острове. Названия у него нет.

– Вы служите Вальпе?

– Нет. Я никому не служу. Кто этот Вальпа?

Мне показалось, он удивился.

– Вальпа правит Тласко… Морским Мостом.

До Морского Моста – перемычки меж двух материков – дни и дни пути. В наших местах не признают власти его правителей. По крайней мере, так было. Десять лет назад, когда я только поселился на острове, на Морском Мосту не было никакого Вальпы. Мост держал старый Оатли. Среди наследников я Вальпы не помнил, но он мог быть незаконным отпрыском или вовсе наложником.

– Сколько времени вы… провели в море?

– Я потерял счет дням. Быть может, четыре или пять дней. А может, и восемь, и десять. Какое-то время я был без памяти.

– Ваша рана на животе была нанесена вам незадолго перед тем, как вы оказались в море?

– Да. – Он снова прикрыл глаза, словно боялся, что я во взгляде его прочту, как ему распороли живот.

Следующие два дня пришлось отдать орехам: они поспели все разом, и под орешницами вовсю сновали крабы. Орехов, как я и предполагал, оказалось много даже для двоих.

– Я должен оставить вас на два или три дня. Необходимо продать орехи. Вы идете на поправку и уже сможете перевязывать себя сами.

Его распоротый живот зарастал, прикрывая рану розовым рубцом, едва ли не на глазах. В этом было что-то отвратительное, что-то от низших бескостных тварей. Невольно подумалось, что неизвестным мучителям надо было на пробу разрубить его пополам.

– Мой досточтимый гость… В наших краях знать не знают о Вальпе. Но, может, уже пора узнать?

Он потер лоб все еще перевязанной на запястье рукой – хотя от кровавой мозоли под повязкой, должно быть, и шрама уже не осталось.

– Вам, людям, он не опасен. Вернее сказать, не более опасен, чем любой другой правитель. У вас, людей, всегда были и будут такие правители… грезящие о бессмертии.

– Странное суждение. Мы все – испытываем страдания и способны их осознавать. Стало быть, он равно опасен всем разумным созданиям, потому что он мучает нас. Все-таки я должен вас покинуть, иначе я пропущу прилив.

Работая веслом, я размышлял. Бессмертные жили в чести при многих дворах, изредка давали владыкам советы, много путешествовали по торговым делам и, кажется, знали людскую жизнь насквозь. Никто и никогда не покушался на них. Почему же это сделал Вальпа? Никто иной, нигде больше – а только Вальпа, правитель Тласко, Опора опор Морского Моста?

Тласко (что и значит «морской мост») был последней из великих держав на моем пути к отшельничеству. Судьба, в кою я верую, сама по себе не добра и не зла: добро и зло возникают из обстоятельств, в которых она осуществляется. Человек, наделенный судьбой разбойника, может быть благородным, если борется с бесчестными богачами, или низким – если грабит порядочных купцов.

Таким образом, мы сами решаем, какую сторону нам принять, следуя судьбе.

Величие Морского Моста не было добрым. Его народ, разделенный на множество сословий по ремеслу и рождению, словно заколдованный, гнул спину, совершал многочисленные требы, жертвовал на частые празднества и, главное, щедро поливал алтари кровью: торжественные заклания отроков, детей, даже младенцев.

Последние сто лет краснобокие суда Морского Моста пенили моря по всему миру – купцы с Моста торговали пряностями, жемчугом, шкурками диковинных зверей и птиц, цепко присматриваясь к порядку и ремеслам в других землях.

Врачевание пребывало в руках жрецов. Части человеческого тела они изучали на тех, кто по несоразмерности или убожеству сложения не годился на заклание во имя богов. Трепетные тела пластали на раздирательных столах, как я, бывало, пластал собак и лягушек. Также на живых испытывали лекарственные средства, часто – ужасающей крепости и силы.

Да, их знания были обширны. Но я брезговал ими, хотя при моей известности был к ним допущен. И, сказать по правде, владели они в основном способами и средствами исцеления отдельных хворей, но не сокровенным знанием о целостной человеческой природе.

Вероятно, в правление Вальпы они достигли пределов в этом прикладном врачевании. И коль скоро, как им казалось, предел положила человеческая природа, они решились попробовать ее превзойти. И взялись изучать попавшего им в руки бессмертного, применяя свои изуверские способы и попутно стараясь выбить из него древние знания. Благо на нем все заживало, как на собаке.

В деревне я сбыл орехи и попытался расспросить местных о Вальпе и Тласко – но здесь редко плавали дальше, чем за три дня, и потому ничего не знали. Вернувшись с припасами полотна и некоторых лекарств, я застал бессмертного сидящим под навесом моей хижины. Обожженная кожа лупилась с его лица нежными чешуйками.

Повязок на нем не было. Шрамы, еще недавно отчетливые, расплывались на гладкой коже, как следы на мокром песке.

– Вальпа не опасен вам, – сказал он, словно мы и не прерывали разговора. – Он принесет вам не больше страданий, чем любой другой правитель. Вы счастливы тем, что вам во всем положен предел: в радости, в горе, в самой жизни. Мы же не знаем предела… Кроме, пожалуй, предела небытия.

– Я был бы не против расширить пределы моих знаний о врачевании. И свести предел их небытия к нулю.

Бессмертный улыбнулся. В улыбке сквозило страдание.

– Они преследовали ту же цель… Люди Вальпы. Ценой моих мук они изучали мою природу ради тайны бессмертия.

– А что, тайна существует? Мне думается, вы сами ее не знаете.

Он сидел в том же положении, лицо не дрогнуло – но я заметил, как напряглись его мышцы.

– Я – знаю. Теперь – знаю. Благодаря жрецам Морского Моста.

Между нами легло долгое молчание. Я сел рядом.

– Меня зовут Обарт, – сказал я. – Я врачую плоть, но при нужде исцеляю и душу. Ваша плоть не нуждается во врачевании. Но, быть может, душа…

– У меня нет души. А тело мое я ненавижу. Я так его ненавижу, что готов сжечь.

Его глаза, сузившись, сверкнули.

– Это вы, пожалуй, сможете для меня сделать. Сжечь меня. Здесь достанет сухого дерева.

– Разве вы не… разве не достаточно вас обезглавить?

Послышался тихий клекочущий смех.

– Они пробовали. Разве остался хоть след?

Он закинул голову. Его шея была безупречна в почти девичьей нежности. Лишь чуть выступал кадык.

– Мне перерезали горло. Из меня выпускали кровь, как из борова. Мне, как я уже говорил, отрубили голову… Вы можете себе вообразить, что от вас осталась одна голова, которая видит и слышит? И ее не трогает тлен – неделю, месяц. И однажды ее приставляют к телу – тоже нетленному – и она прирастает, мучая меня страшным зудом и жжением? Вот и скажите мне – если у меня есть душа, как она может жить в этом мясе? Во мне, наверное, не осталось ни клочка прежней плоти – все наросло заново. И чем больше меня истязали, тем быстрее заживали раны.

Мне в голову не пришло ничего иного, кроме сделки.

– Я помогу вам покинуть этот мир. Но перед тем вы расскажете мне… о себе. И о Крае Бессмертия. Я алчу. Не зря же судьба свела нас на этом забытом острове.

Он опять засмеялся.

– Я и сам об этом подумал. Должны же вы до конца осознать, что сделаете мне добро, если, – он запнулся перед непривычным словом, – если убьете.

– Мы не знаем своего начала. Иными словами – предел нашего небытия нам неведом. Но о нашем бессмертии мы знаем сыздавна. Предел моего небытия отстоит от сего дня на две с половиной тысячи лет. Я помню ваших предков лохматыми дикарями на холмах, помню ход плавучих островов по морской равнине.

Он задумался.

– Буду честен – мы брали невольников. Их потомки до сих пор живут в Краю Бессмертия, их век – впятеро-вшестеро дольше людского, их больше, чем нас. Они – искуснейшие мастера, им мы обязаны воплощением многих чудес. Именно они строят наши корабли, например. Слуги, пожалуй, образовали совершенно особенное племя. Наши жилища в Краю Бессмертия мы называем чертогами, за их простор и протяженность. Слуги живут в подножиях чертогов. Так что не думайте больше, будто мы их пожираем, – чуть улыбнулся он, дав мне понять, что видит меня насквозь.

– Там много чудес, на моей родине. Чертоги, вытесанные из цельных скал. Сады, укрытые прозрачными куполами. Неотразимое оружие. Порой я сам не пойму – Слуги ли живут при нас или мы при Слугах. Несмотря на то, что мы бессмертны… Вы, наверное, с трудом себе представляете, как это?

Это значит, что можно все испробовать и всему научиться. Мы, бессмертные и неизменные, – созерцатели изменчивого мира. Вы спросите – зачем нам чертоги и прочая тщета? Зачем нам слуги, если мы по сути своей нетребовательны? До известной степени это наша забава. Забавно и любопытно видеть, как Слуги учатся, совершенствуются в своих умениях. Кроме того, мы восприимчивы к людским выдумкам: люди часто видят в нас божества и, не скрою, нам лестно быть божествами. Я смотрю на человека – и в один миг мне внятны все его мысли, как будто я вместил его сознание. Я знаю, что мое телесное совершенство пребудет вечно, а мудрость и опыт будут лишь возрастать. Мне не грозит никакая опасность – повсюду меня знают и принимают с почетом, даже со страхом. Словом, в моей жизни властвует сияющая безмятежность. И в один прекрасный день я совершаю путешествие в страну… В страну, где дотоле не был, и где в последние столетия творятся интересные дела. Я жил на Мосту при Вэцли-Мореходе, Старом Оатли и Вальпе. Не скрою, что Вэцли не стал бы Мореходом, не подскажи я ему, как строить суда и куда их вести – мне было любопытно столкнуть разные народы не в войне, а во взаимном познании. А Оатли не звался бы Старым и не прожил бы своих ста десяти полных лет, не слушай он моих советов. Он был слишком хорошим правителем, дальновидным, когда нужно – терпеливым, когда нужно – стремительным. Мне нравилось быть ветром в его парусах – так у нас говорят. И я старался продлить его жизнь. У него был сын, Кэяли, которого Оатли пережил – ведь наследники, обыкновенно, ранние дети. Внук Уцвэли тоже стал сед и медлителен разумом. Правнук Орэтли… Наконец, праправнук, Итли. Итли должен был наследовать Оатли. Я готовил его к этому. Он должен был прожить не менее ста сорока лет. Я увлекся. Я хотел создать образцовую державу людей. Морской Мост казался наилучшей основой: щедрая земля, работящий, почитающий законы народ…

– И вас не смущали заклания?

– Я разменял третье тысячелетие. Что из людских бесчинств может меня смутить? Я полагал, что через несколько столетий заклание сменится иным служением, например, Солнцу, что было бы так понятно: вся их жизнь расчислена по солнцу… Ваш народ, Обарт, тоже не всегда верил в Судьбу: всего пятьсот лет назад у вас была толпа богов. Нас, бессмертных, частенько с ними путали и дарили нам девиц. И хорошо, что нам. Тысячу лет назад девиц в вашем краю жертвовали Змею Озера – тогда в этом озере гнездились последние водяные ящеры. А потом вы пришли к тому, что есть сила, властная и над богами, – Судьба.

Да, так вот, когда Оатли почил и его предали огню на вершине храмовой пирамиды, власть принял Итли, как и должно было быть. А далее все пошло, как недолжно…

Бессмертный ненадолго смолк.

– Подумать, я знал его с рождения. Благонравный, прекрасный лицом Итли. С расширенными глазами внимающий мне Итли. Еще до смерти Оатли я обещал ему полтора века жизни – и счастливое царствование. Я был мягок, как пух, и терпелив, как змей, – иначе не огранить такого алмаза, как Великий Правитель. Я чаровал его пророчествами о его державе – через сто, двести, триста лет. Я внушал ему трепетнейшие видения, которые когда-либо создавало мое воображение. Мои чувства к нему, конечно, нельзя назвать отеческими: нельзя быть отцом существу, которое на твоих глазах состарится и умрет.

Если бы мне знать его ревность! Он ревновал меня к своей державе, к Морскому Мосту. Он хотел всё – сам. Его ревность росла день ото дня. Он дышал ею. Он старался опередить мои советы и намеки – ему порой удавалось! Я был захвачен этим странным состязанием не менее Итли, подчас мне казалось, что он читает мои мысли столь же легко, как я – его. Пожалуй, такого я еще не испытывал. В этих поединках ума, чутья и чувств он превосходил любого из своих советников – и даже своего прапрадеда. И однажды он это осознал. Осознал, что превзошел свою людскую природу – пусть на палец, но превзошел. И сделал это только благодаря мне. После этого он меня возненавидел.

Я ощущал всю полноту его ненависти. Я знал, что он хотел бы со мной сотворить. Я терзался. Он тоже мучился. Мучился тем, что желал бы, но не мог идти мне наперекор, потому что мои советы были самыми разумными – да и сам он давно уже перенял мой образ мыслей, насколько это возможно для человека. Единственное, что он сделал, – сменил имя «Итли» на «Вальпа». Слово «Итли» само по себе ничего не значит, но его окончание «ли» – знак принадлежности к правящему роду. А «вальпа» – значит «власть», и звучит как еще один титул. Так он стал безымянным – Властью Морского Моста.

Мне было так тяжко, что хотелось исчезнуть. Но он был полон гнева, и я боялся за Морской Мост. Людская жизнь быстротечна, но для Морского Моста уже столько было сделано, что я хотел спасти это, ради самого же Итли, ради его сыновей, внуков и правнуков…

Догадка ожгла меня, как стрекало ската.

– И вы… сами…

Он кивнул.

– Я пришел к нему и сказал: если ты ненавидишь меня, дай волю своей ненависти. И он спустил ее с цепи. И заодно постарался вырвать у меня тайны бессмертия. А что я мог ему рассказать? Что наши матери вынашивают дитя те же девять полных месяцев? И что до двадцати лет мы растем, как люди? И что мы на самом деле боимся смерти и очень бережемся? Ведь втайне каждый бессмертный убежден, что его можно убить, – и бережет свое бессмертие. И когда я предался палачам Вальпы, я думал, что его ненависть умрет вместе со мной, что над моим телом он раскается и станет тем самым совершенным правителем, каким я чаял его увидеть. Но я оказался бессмертным, как… болотная плесень!!! Что бы со мной ни делали – рано или поздно все зарастало и заживало. Я читал мысли моих стражей – они брезговали мной. Сам Вальпа испытывал при виде меня гадливость. Но более всего отвратителен я стал себе сам. Моя плоть прорастала сквозь черное беспамятство, и я снова открывал глаза. Наконец, я уж сам не понимаю – Вальпа ли это придумал, я ли ему внушил, – меня решили бросить акулам. Для того и живот располосовали – чтобы вернее приманить их на кровь. Но даже акулы погнушались.

Он смолк.

Он был тонок и выглядел хрупким в кости. Чисто выточенное лицо, чуть опущенное, как кажется, бесстрастное. Но теперь-то я знал: это – выражение смертного отчаяния.

Здесь есть такой обычай: покойников без роду-племени сжигают в шалаше на плоту, подальше от берега – чтобы дух чужака не тревожил местных усопших. Я потратил на погребальный плот три дня: на совесть связал строение лианами, обложил все хворостом.

Он не помогал мне, только пристально следил, как я работаю, и, видимо, не упускал ни одной моей мысли. Хотя, по правде сказать, я трудился бездумно, как невольник.

Вдвоем мы только стащили плот на воду. Я подал ему чашку с сонным зельем – выпьет, забудется, задохнется в беспамятстве прежде, чем за него примется пламя. Он потянулся за ней – и я чуть не выронил сосуд: по его нежным щекам катились слезы. Он принял чашку, медленно-медленно обвел взглядом золотистый берег, склоненные орешницы, серую мою хижину меж их стволами, жемчужную даль морскую. Потом выпил зелье и лег на вязанки тростника в шалаше. Сон овладел им почти мгновенно – слезы еще не высохли на ресницах.

Я перенес его с плота обратно в хижину, уложил, укрыл, подоткнул края прошитого холщового одеяла. Постоял на пороге. Потом вернулся на берег и столкнул в прибой свою лодку. Плот был привязан к ней канатом – неуклюжий, замаюсь волочь его за собой, с одним-то веслом. Ну да это ненадолго.

Не знаю, верно ли я истолковал знак судьбы? Но, по крайней мере, ветер дул так, что пустой погребальный плот шел словно бы сам по себе. Около полудня, прикинув направление ветра, прилив и силу течений, я обрубил канат. Теперь плот уж точно не прибьет к острову, и ничто не напомнит ему о смерти.