Без огня

II.

Дома не ждали его приезда. Встретились радостно, без конца обнимались и совсем позабыли о "главном". Как-то невольно обходили в разговоре Лиду, и сам Пшеницын ни разу не спросил о ней. Он весело болтал с сестрой Верой -- красивой, но немного флегматичной девушкой, кружился с ней по залу, разбил горшок с цветком, потом сидел за роялем и барабанил "собачий вальс". Отец Пшеницына, Платон Иваныч, стоял тут же у рояля и возбужденно потирал руки. Пшеницын улыбался и подмигивал ему, потихоньку от Веры рассказывал ему новые петербургские анекдоты и только за ужином вспомнил те письма сестры, в которых она жаловалась ему на отца, на постоянные ссоры с ним из-за пустяков и на его тяжелый характер.

Налив вино в стаканы и чокаясь с сыном, Платон Иваныч сказал:

-- Ну, поздравляю тебя с приездом и первым зрелым разочарованием... Какую штуку выкинула твоя пассия! Каково?

Пшеницын быстро выпил вино и задвигался на стуле.

-- Папаша! -- сдержанно начал он. -- Мне кажется, что в этом необходимо хорошенько разобраться. Нельзя же так... сразу.

-- Разбирайся, разбирайся, -- с иронической улыбкой произнес Платон Иваныч, -- кто тебе мешает. Только это -- напрасный труд, да и ты, я надеюсь, будешь настолько благоразумен, что сам отвернешься от грязи и пошлости.

-- Папаша! Вы слишком поспешны в приговорах: где Лида, там не может быть грязи.

-- А я тебе говорю, что она есть. И мой совет тебе, в тысячный раз повторяю, удаляйся ты от этой грязи до поры до времени, живи рассудком, учись. Помни, что пришлось пережить твоему отцу, с его блестящими дарованиями, благодаря слепому, непосредственному отношению к действительности...

И он длинно, неторопливо начал говорить о себе в давно известных Пшеницыну выражениях.

Пшеницын сидел опустив глаза и чувствовал, что между ним и отцом неизбежно произойдет столкновение, в котором они оба не удержатся, будут нервничать и оскорблять друг друга. Он давно, как свои пять пальцев, знал, что скажет отец, как будет хвалить себя, произносить общие фразы, и ему было противно; он не мог поднять глаз и безостановочно крошил булку на скатерть.

-- Я вам благодарен, -- постепенно раздражаясь, заговорил Пшеницын, -- вы мне все уши прожужжали своей опытностью и призывами к благоразумию. Вы еще в детстве отдаляли меня от товарищей, клеветали на них и давили во мне всякое проявление чистой и резвой радости. Спасибо... я, кажется, благодаря вам совсем не знаю жизни и заранее не люблю ее. Ваши лживые теории сделали свое дело...

-- Это ты напустил на себя! -- громко сказал Платон Иваныч и ударил рукою по столу. -- И как ты смеешь бросать мне такие обвинения!

-- Я говорю правду... Раньше я из-под запрета, тайком набрасывался на жизнь, спешил насладиться свободой и делал глупости. Теперь я интересуюсь мелочами, плаваю по поверхности и рисуюсь перед самим собой. А кто виноват? Все вы же. Вот я приехал, хотел в первый раз твердо и серьезно разрешить задачу, а вы опять становитесь каменной горой у меня на дороге. И я не понимаю! -- тонким и звенящим голосом продолжал Пшеницын. -- Какое вам дело до всего этого? Вы холодны и неотзывчивы к чужому горю, не щадите чужих ошибок... Я посоветовал бы вам оставить других в покое.

-- Ты не смеешь мне этого говорить! -- возвысил голос Платон Иваныч.

-- Это жестоко, жестоко, -- не слушая отца, повторял Пшеницын, -- нехорошо, невеликодушно...

-- Твой отец великодушнейший, благороднейший человек! -- крикнул Платон Иваныч. -- Ты не можешь не уважать его.

-- Вы бы еще потребовали уважения с палкой... И что вы кричите об уважении! Вы не признаете свободы чувства, выбора, ответственности, трусите взглянуть прямо в лицо жизни. У вас иссохла душа, вы позабыли свою молодость. Да, да! И я больше ничего не хочу слушать!

Они уже стояли друг против друга, кричали и жестикулировали. Вера, в сторонке, суетилась на одном месте, делала обоим умоляющие глаза и ломала руки.

-- Ты говоришь чистейший вздор, замолчи! -- кричал Платон Иваныч диким голосом.

-- Не замолчу, не замолчу. Вы -- мужчина, старый студент, вы должны быть рыцарем в отношении к моей невесте! А вы ее вон выгнали...

-- Она противна мне: я всегда был идеальных взглядов на любовь.

-- Э, да будет вам хвастаться! Вы не стоите мизинца Лиды.

-- Я? Мизинца этой, этой...

-- Молчать!.. Я не позволю! -- взвизгнул Пшеницын и сам не узнал своего голоса.

Платон Иваныч весь опустился, съежился, подбежал к столу и начал бросать на пол тарелки и стаканы. Вера пронзительно вскрикнула.

-- Хорошо... хорошо, -- задыхаясь твердил старик, -- прощайте, живите одни... Я ухожу, прощайте...

Он схватил столовый ножик и трагически взмахнул им в воздухе. Вера бросилась к нему.

-- Папаша! Как вам не грех! Перестаньте...

Пшеницын опомнился, подошел к отцу и сказал:

-- В самом деле... в самом деле. Мы зашли слишком далеко.

У Платона Иваныча выпал ножик, он хотел что-то сказать, махнул рукой, схватился за голову и пошел к себе в кабинет.

Потом произошла тяжелая сцена. Старик ничком лежал на диване, трясся от рыданий и кричал:

-- Умираю, умираю... прощайте... уйдите от меня, вы мне ненавистны!

Вера мочила ему виски одеколоном и тихонько говорила брату:

-- И вечно он так. Попробуйте с ним не согласиться. Ах, деспот, деспот! Ей-богу, я, кажется, уеду на курсы.

Наконец Платон Иваныч затих, и брат с сестрой прошли в столовую. Сидя на маленьком венском диванчике, уцелевшем от детской мебели, обняв сестру за талию, Пшеницын говорил усталым и разбитым голосом:

-- Ах, Вера, до чего иногда люди не умеют жить -- это удивительно. До сих пор не понять друг друга! И что за странный человек наш отец... Кстати, Вера, ты, кажется, начинаешь поддаваться его влиянию и читать мораль. Я это еще по письму заметил. Милая, поверь мне, что жизнь и проще и лучше, чем о ней думают отжившие старцы. И нужно идти ей навстречу без боязни и с радостью, призвать на себя все ее муки, и терзания, и громы. Право, в них больше счастия, чем в спокойном наблюдении откуда-то издали, с Северного полюса. Прошу тебя, прошу тебя... напиши Лиде. Мне нужно с ней объясниться.

Утром, на другой день, Вера послала записку, не упоминая о приезде брата, и Лида сейчас же пришла. Сидя в будуаре сестры, Пшеницын слышал знакомый, бархатный и низкий голос, обрадовался ему и ждал, что будет.

Отворилась дверь, и вошла Лида. Пшеницын встал ей навстречу.

-- Здравствуйте, -- спокойно произнесла она и протянула ему руку, -- вот не думала, что вы так рано приедете.

Пшеницын машинально взял ее руку, подержал в своей, взглянул Лиде в глаза и заволновался.

-- Боже! -- сказал он. -- Что за встреча, что за встреча! И он не узнал Лиды, так она переменилась, возмужала, как будто выросла. Из прежней полудевочки она превратилась в женщину. У нее резко очертилось лицо, и вся она утратила ту нежную, воздушную гибкость, которой в ней раньше любовался Пшеницын.

-- Лида! -- повторил он с укором. -- Так не встречаются... друзья.

Она улыбнулась, положила ему на плечи руки и сказала ласково:

-- Здравствуй, мой друг!

Пшеницын обнял ее и поцеловал в губы. Она не подалась назад, не ускользнула, как бывало, а стояла неподвижно и близко-близко, и ему показалось, что вся она сделалась какой-то грубой, каменной. И в ее поцелуе уже не было прежней стыдливой робости.

-- Лида! -- несмело начал он, усадив ее в кресло. -- Тут у вас что-то произошло, я... приехал...

-- Да, -- равнодушно вымолвила она, -- твой отец отказал мне от дома. Нашел, что я могу дурно повлиять на твою нравственность.

-- Лида, Лида! Это ошибка. Я объяснился с отцом. Он заблуждается. Разве ты его не знаешь?.. Боже! Как все это запутано, преувеличено. Из шутки сделали Бог знает что!

-- Ваня, -- тихо сказала Лида, -- ты не прав. Ты еще сам ничего не знаешь. Я буду с тобой откровенна, в память прошлого.

"Прошлого!.. Откровенна!.. -- мелькнуло у него в голове. -- И откуда у нее этот тон?"

-- Видишь ли, Ваня, я действительно... была в отчаянии и сказала на тебя. Ну, а теперь...

-- Что теперь? -- бессознательно спросил Пшеницын.

-- Теперь я счастлива! -- с громким и радостным вздохом сказала Лида. -- Да, да, Ваня, я страшно счастлива, и мне все равно, что будет... Нам нужно кончить -- я спешу... домой. Скажи мне, что нас связывало с тобой? Ты говорил мне ежеминутно, что поклоняешься мне, а сам смотрел на небо и слушал соловьев... Находил в своей любви какие-то неведомые красоты, восхищался ими... Вообще ты ужасно много говорил, Ваня!.. Я, признаться, не понимала этих тонкостей... Любовь, по-моему, должна быть сильной, огненной...

Она оживилась и продолжала:

-- Я не понимаю вас -- новых людей. Чувства у вас утонченные, гибкие, но все они разбавлены водицей, и нет в них глубины и силы. Вы любуетесь красивыми верхушками, а не замечаете, что корни-то у вас гнилые...

"Что это она говорит, -- думал Пшеницын, -- это не ее слова, это не Лида".

-- Да, да, -- говорила Лида, заметив удивление на его лице, -- я совсем изменила взгляды на жизнь. По-моему, счастье только тогда законно, когда оно сгорает ярким пламенем и когда за него жертвуешь всем. И я окунулась в это пламя. Я, может быть, умру через полгода. Но теперь...

На ее лице разлилось блаженство. Пшеницын поднялся со стула и сказал коснеющим языком:

-- Кто он, Лида?

-- Зачем тебе знать... Прощай.

И она выбежала из комнаты.

Пшеницын смотрел ей вслед стеклянными глазами и думал: "Кажется, мы все сошли с ума".

Целый день, до глубокой ночи, он бродил по комнатам, наталкивался на мебель, насвистывал минорные мотивы, и его недавнее прошлое медленно проходило у него в памяти.

Осенью, уезжая из Петербурга, он любил Лиду, любил ее целым рядом нервных экстазов и мгновений, действительно восхищался своим чувством, и оно казалось ему поэтичным и художественным, как в романе. Но теперь, после четырех месяцев разлуки и длинной дороги и объяснения с Лидой, он не находил в себе даже остатков прежнего чувства. Ему было стыдно за вчерашний исступленный разговор с отцом, он упрекал себя в неискренности, фразерстве и ясно сознавал, что те "муки, терзания и громы" жизни, о которых он говорил сестре, ему не по силам. И он не мог представить себе, чем все это кончится, не знал, что ему делать, и самая его недолгая повесть с Лидой казалась ему цепью бледных страниц, на которых чья- то посторонняя рука, помимо его воли, записала его бессильные неглубокие чувства и никому не нужные "красивые" слова.

Неделя до Рождества всем показалась длинной-длинной... Платон Иваныч ушел в свои занятия, сидел у себя в кабинете, и Пшеницын с сестрой ходили на цыпочках. В разговорах за обедом и ужином старик раздражался, но терпел противоречия и чаще прежнего повторял:

-- Это чистейший вздор: вы, господа, на ложной подкладке!

Он бил рукою по столу так, что звенела посуда. Пшеницын начинал волноваться и кроішггь булку на скатерть, а Вера делала ему умоляющие глаза и потихоньку ломала руки.

Вечером Пшеницын читал газеты и думал об академии, а Вера, неслышно ступая мягкими туфлями, бродила из комнаты в комнату как тень, сосала леденцы и пела на разные лады речитативом:

-- Боже, как скучно, как мне ску-учно!

И та жизнь, те обыденные мелочи, которые казались Пшеницыну привлекательными и милыми издалека, из Петербурга, стали надоедать ему. Сначала опротивели стены и мебель, запах лекарств, которыми Платон Иваныч лечился от нервов, обеденное меню. Потом Пшеницын почувствовал какой-то гнет во всем теле и говорил сестре:

-- Да, Вера, наш нервный батюшка совершеннейший деспот. Наполнил целый дом такой тоской, как будто в каждой комнате покойник.

А Платон Иваныч писал свои бумаги и с горечью думал о том, что он отжил свой век, скоро умрет и что даже родные дети его не понимают.

За столом Пшеницын с Верой подбирали слова, путались, и оба сознавали, что у них никогда не будет свободных отношений с отцом, что жизнь легкая, сердечная, не напряженная может существовать где угодно, только не у них в доме.

Под Новый год на балу в дворянском собрании Пшеницын увидел Лиду. Соскучившись стоять у колонны и смотреть на танцевальную сутолоку, он прошел из зала в одну из гостиных. В укромном уголке, за цветами, сидели Лида и военный доктор Мышкин. Доктор смотрел на Лиду своими откровенными черными глазами, прижимал руки к сердцу и говорил что-то шепотом. Лида опустила голову низко-низко, вся зарделась, и было видно, как она тяжело дышит, и вся ее фигура выражала огромное счастие.

Дня через два Пшеницын снова ехал в вагоне, выходил на станциях и между звонками, мимолетными знакомствами и рюмками водки думал о трех неделях, проведенных дома, о Лиде и о своем прошлом. Думал он и о том, как другие, более счастливые, чем он, люди за миг наслаждения бросаются очертя голову, идут на подвиг и рубят гордиевы узлы, не боясь страданий. Он удивлялся Лиде, не мог не уважать ее, и ему было за нее страшно.

----------------------------------------------------

Источник текста: Степные голоса. Рассказы. - СПб: 1903.

Исходник здесь: Фонарь. Иллюстрированный художественно-литературный журнал.