Без права на жизнь

Предательство, может, кому и нравится, а предатели ненавистны всем.

Мигель де Сервантес Сааведра.

Украина 1942 год.

В посёлке Рыбино Верхопрудского района захваченном немцами в сорок втором году лето выдалось жарким и бесконечно долгим. Местные жители, в основном женщины, и малые ребятишки редко ходили на реку, и старались не попадаться на глаза фашистам. Сидели по домам, и носа не показывали на улицу. Когда-то Рыбино было в числе передовых колхозов района. Туда любили приезжать знаменитости из Киева и Москвы, и устраивать концерты. Деревня росла и процветала, принося не только огромный доход в казну государства, но ещё и строителям светлого будущего – колхозникам. Когда прошла волна мобилизации, бронь от призыва в Красную Армию почти не распространялась на тружеников села, всех забрали на фронт, и все тяготы нелёгкой жизни легли на плечи – женщин, стариков и детей. Техника, как и скотина, были отправлены на передовую, и в первые дни войны Рыбино опустело, и уютные дома, с резными заборами и ставнями, превратились в печальные и заброшенные чёрно-белые фрески, как на старинных музейных гравюрах.

Средняя школа стояла в гордом одиночестве, утопая в высокой траве, и колючих кустарниках. Дерн и крапива доходили до пояса, и редко кто из людей смог пройти к главному входу и не обжечься. Гордо возвышаясь на высоком холме, среди гуляющих ветров, казалось, что она смогла бы выдержать не одно попадание снаряда или бомбы. Под прохудившейся крышей, гулял ветер, тревожа и пугая до смерти по ночам ледяным воем единственного сторожа, Ивана Пихтова. Тот ночевал в классе, среди уцелевших парт и стульев. Бывший тракторист, до войны, по пьянке угробил колхозный трактор, свалившись в канаву, за деревенским кладбищем, и потерял правую ногу. Передвигаясь на костылях, любил самогон, и играть на гармошке, под пьяную лавочку. Охранять особо в школе было нечего, но Иван уговорил директора, Ольгу Олеговну Разину, оставить его при школе. И та согласилась, в душе понимая, что лучше согласиться, чем ежедневно выслушивать жалобные стоны Ивана, о неудавшейся жизни. Жена от него ушла, Иван жил один, на другом конце села.

Построенная более ста лет назад, с могучими, метровыми стенами, маленькими окнами, и покатой крышей, школа была гордостью всего села, и когда-то, шумные компании весёлых мальчишек и девчонок, на субботники мастерили из камней и досок цветочные клумбы, сажали деревья, и рисовали мелками на задней стене здания настоящие картины. Узкий, длинный забор закрывал отвесный обрыв, но разве это могло остановить мальчишек? Они выламывали доски и прыгали с обрыва вниз, к реке, и купались до поздней ночи. На заднем дворе школы росли кусты сирени и рябина. Голубая краска на стенах здания облупилась, навес покосился, словно после тяжелого ранения солдат на поле боя, и скрип дверей, заунывный и протяжный напоминал вой брошенной на произвол судьбы в лесу собаки.

Ольга Олеговна почти каждый день приходила в школу. Больше по привычке, чем для проведения школьных собраний и уроков. С началом войны школьные классы опустели, из ста пятидесяти учеников, осталось всего десять. И тех не всегда пускали родители на занятия. Боялись. И как все советские люди ждали окончания войны. Учителя покинули деревню в июле сорок первого, и директор приняла решение остановить сам процесс обучения, в связи с отсутствием, как учителей, так и учеников.

В свои тридцать пять лет Ольга Олеговна выглядела более чем привлекательно. Стараясь скрыть огромные до неприличия, выпирающие груди, под пиджаком серого цвета, она критично смотрела на себя в зеркало, и краешком тонких губ улыбалась. Темно-синяя юбка стягивала упругие ягодицы, и как не старалась женщина одеваться скромнее, и не вызывать завистливые, полные похоти взгляды немцев, ей это не удавалось. И чувствуя до обжигающей боли в спине, мужское внимание, с быстрого шага, переходила на бег, сбивая носки ещё совсем новеньких туфель. Её улыбка напоминала древнюю картину, неизвестного художника, потемневшую от времени, с белёсыми пятнами от солнечных лучей, и незаметным для глаз лаком. Крестьянка, на фоне огромного, бескрайнего поля, после сенокоса. Уставшая, средних лет, с карими глазами, длинной косой, до поясницы, непомерно гордая, независимая, которая смотрит с грустью в голубую даль, вытирая ладонью со лба капли пота. С крохотными искорками надежды и любви. И не беда, что рано родила, жизнь в селе трудна и однообразна, нет. Не это главное. В ней скрывалось то, что успел запечатлеть на холсте художник. Поймать момент истины, точку росы. Былинная красота, величие, широта русской души, с лёгким привкусом очарования и безмятежности.

Неожиданная волна ярости накатила на Ольгу Олеговну. Ей стало дурно, и она уселась на стул, закрывая глаза. До войны она встречалась с мужчиной, Игорем, из соседнего села, и эта любовь, горячая, обжигающая на мгновение вернулась. Вспоминая полные огня ночи с любовником, Ольга заплакала и сжала маленькие кулачки. Она знала, с их первой встречи, что он женат, и никогда не бросит свою семью. Но то, что промелькнуло между ними, с первого взгляда, с первой улыбки, прикосновения рук, было сильнее всего на свете. И окунаясь в ледяной омут, теряя те нравственные ценности, которые ей прививали с детства родители, школа, институт, Ольга влюбилась как школьница, и, теряя голову, мчалась по вечерам на свидание к Игорю. Тогда она была простым школьным учителем, и не задумывалась над тем, куда может привести связь с женатым мужчиной. И когда Игоря жена узнала, что супруг изменяет, прогремел скандал, и два села, Рыбино, и Суходольское разделились на два противоборствующих лагеря. В Суходольском поддерживали обманутую женщину, мать двоих детей Татьяну, в Рыбино Ольгу, как одну из лучших учителей района. С огромным трудом скандал удалось замять, вмешался председатель Суходольского колхоза Иван Кузьмич и, приглашая к себе Ольгу и Игоря, поставил перед ними условие; во-первых, так продолжаться дальше не может, и, во-вторых, кто-то должен уехать. Сухощавый председатель, курил трубку, словно капитан корабля, и, кашляя, не прикрывал рот. Слюни летели в разные стороны, но Иван Кузьмич не замечал этого и искоса поглядывал на портрет Ильича, в дубовой раме. Молодой Ульянов с одобрением глядел на Кузьмича, и молчаливое согласие вождя мирового пролетариата, придавало уверенности председателю, окрыляло, неведомой силой и властью.

Ольга тогда расплакалась, понимая, что это ей придётся уезжать из Рыбино, смотрела во все глаза на Игоря. Тот молчал, и когда председатель закончил читать лекцию о моральном разложении и нерушимых семейных ценностях будущих строителей коммунизма, ответил: я уеду Кузьмич, в город, у нас там родня, и мы давно собирались оставить деревню.

В голосе Игоря Ольга услышала такую обиду и боль, что готова была бросить всё и бежать, куда глаза глядят. Тогда она уже понимала, что нельзя было так поступать, и встречаться с женатым мужчиной. Приносить страдание его жене и детям. Но разве сердцу прикажешь? Разве можно его обуздать и запретить любить?

Ольга опешила от такого поворота событий, и, вытирая скупые слёзы, испытывая некое облегчение, смотрела жалобным взглядом на председателя. Тогда ей хотелось, чтобы Иван Кузьмич защитил её, как женщину, и поставил перед Игорем условие. Выступил неким третейским судьёй, и заставил оставить семью и женится на Ольге. Понимая абсурдность своих мыслей, она ещё больше разревелась белугой, и хотела сбежать от позора и утопиться в речке.

– Вот и чудненько, – сказал, потирая руки, Иван Кузьмич. Правильно ты решил, я помогу с машиной.

Игорь ушёл первым и оставил Ольгу наедине с председателем. Тот усадил женщину на скамью, налил воды, и, гладя по голове, как дочку, приговаривал: прекратить разводить сырость! Забудь о нём, посмотри на себя, какая красавица. Эх, ёшка плёшка, макалёшка, жаль молодость не воротится, я бы…

Она снова зарыдала и, уткнувшись Кузьмичу в плечо, не могла остановиться.

– Вот дурёха! А ну прекратить, я тебе говорю. Смотри мне. Уедет он, и всё забудется. Выбрось из головы. Тебе детей учить, своими обзаводиться. Вон сколько парней тебе проходу не дают.

В этом он был прав, парни всегда приглашали Ольгу на танцы и в кино. Только она отказывалась, и сидела, ждала заветного часа встречи с любимым. Напоследок Кузьмич вытер ей слёзы и поцеловал в макушку. Вождь мирового пролетариата с портрета, глядя на Кузьмича и учительницу, умилялся, и чуть ли не подмигивал мужчине. У того даже появились мысли, не тряхнуть ли стариной, и по-молодецки приударить за красавицей, с соблазнительными формами, при виде которых, Кузьмича бросало то в жар, то в холод.

«Седина в бороду, бес в ребро», Кузьмич скривился, и с ненавистью в бесцветных глазах покосился на Ильича. Вождь на портрете по-прежнему смотрел вперёд, в светлое будущее, и угадать, что именно скрывалось в открытом взгляде, какие мысли и желания, Кузьмич не мог. И, провожая к двери учительницу, с тоской косился на упругие формы красотки.

Ольга возвращалась домой сама не своя. Жить не хотелось, и только чудо спасло от необдуманного поступка. До поздней ночи она просидела на берегу реки, всматриваясь в тёмные и холодные воды. Боль не стихала, обжигала грудь, сдавливала до такой степени, что жить не хотелось. Кто-то незримый, чужой и страшный звал к себе, обещая не только облегчение, но и совершенно другую, новую жизнь. Тихий, вкрадчивый голос из мрачных глубин реки, совершенно не пугал. Её распирало любопытство, и она сбросила туфельки и босиком вошла в воду. Луна освещала дорожку, тишина убаюкивала, волны ласкали и мягкими прикосновениями толкали вперёд. Глаза застилал туман, и очнулась она после того, как вода едва не накрыла с головой. Уже захлёбываясь, и ощущая, что неведомая сила схватила за руки и ноги, и тянет на глубину, закричала и вырываясь побежала не берег. Платье оказалось разорванным в клочья, и, хватая туфли, женщина бежала босиком до самого дома. И, закрываясь на замок, просидела до утра на полу, не шевелясь.

После ей было стыдно за проявление малодушия, и сейчас, вспоминая Игоря, она в который раз, не могла ему простить то, что он уехал не простившись. Через год её назначили директором в школе, инцидент был забыт, а ещё через год началась война. Знакомые из города ей рассказали, что Игорь всё-таки ушёл от жены, и уехал. Тяжело вздыхая, Ольга Олеговна, открыла шкаф и вытащила из него стопку книг. Это были любимые томики стихов Пушкина, Лермонтова, Некрасова. Переворачивая страницу за страницей, читала, и не услышала, как в помещении появился посторонний. Немецкий офицер, стоял в дверях и, не скрывая восхищения от увиденной картины, смотрел жадными глазами на Ольгу. Она вздрогнула и прикусила нижнюю губу. Во рту стало кисло от тоненькой струйки крови и, сглатывая слюну, зажмурилась. Боясь повернуть голову, осторожно закрыла книгу и положила на стол. Не поворачиваясь, ощутила всеми фибрами души, кто пришёл, и, собирая всю свою волю в кулак, встала. Кровь прильнула к лицу, и, сложив руки на груди, она чуть повернула голову назад. В дверях стоял Игорь в форме немецкого офицера и улыбался. Ольга едва не потеряла сознание, но вовремя взяла себя в руки и сделала глубокий вдох.

– Не ждала?

Голос Игоря совсем не изменился. Всё такой же, глубокий и бархатистый, пронизывающий каждую клеточку женского тела. Она его узнала бы из миллиона других, даже если бы прошло десять, двадцать лет. Внизу живота стало жарко, и Ольга рухнула на стул. Игорь подбежал к ней, и принялся целовать в мокрые глаза и щёки. Встав на колени, он гладил её по голове и приговаривал: голубушка моя, сизокрылая, ласточка, как же я скучал по тебе, дни и ночи напролёт. Ольга с неохотой отстранила Игоря от себя и спросила; как ты здесь оказался? Эта форма… Я ничего не понимаю.

Игорь увидел, как изменилось лицо женщины, в одночасье стало бледным, и до неузнаваемости чужим. Он опустил голову, и поднялся с колен. Сжимая фуражку, сделал шаг назад, и, расправляя грудь, чуть приподнялся на носках. Глаза смотрели в потолок, он раздумывал и не спешил отвечать. Не один раз за эти годы он представлял их встречу, искал подходящие слова, оправдывался, но сейчас, в душе образовался холод, ненависть, от которой все чувства исчезли. Вместо них появился трезвый расчёт, и животная ярость. Глаза сузились, губы сжались в тонкую, едва заметную полоску, брови сдвинулись к переносице. Война не щадила никого, каждый мог погибнуть в любую минуту, и от этого люди становились похожими на хищников, кровожадных, и не знающих, что такое пощада.

Ольга смотрела на Игоря и не узнавала. Внешне Игорь не изменился. Всё такой же статный, подтянутый, темноволосый, выбрит до синевы щеках. Даже стал гораздо мужественнее. Военная форма была к лицу мужчине, и придавала некий ореол загадочности, от которого многие женщины восторгались, и по ночам томно вздыхали от объятий таких мужчин. Но он был абсолютно другим человеком. Абсолютно. Не тем, весёлым, добрым парнем, которого она полюбила, и за которым могла идти как жёны декабристов на каторгу. Нет. Перед ней стоял враг, готовый на всё, ради достижения своей цели. Ольга не хотела ничего слышать, и жалела о том, что когда-то мечтала связать с этим человеком свою судьбу. Она поднялась и направилась к двери. Игорь продолжал молчать, и не удивился тому, что Ольга пытается уйти.

– Ты не рада тому, что я вернулся?

Ольга застыла в дверях, понимая, что от разговора с Игорем не уйти. И лучше это сделать сейчас, в сию же минуту. Реальность диктовала свои правила игры. И женщина им подчинилась. С тяжёлым сердцем она смотрела на Игоря и кивала головой.

– Не рада. Зачем ты пришёл?

В голосе женщины звучали металлические нотки, и Игорь удивился тем переменам, которые за несколько лет произошли с Ольгой.

– Хотел увидеть тебя. Поговорить, – ответил он вежливым, вкрадчивым голосом, слегка улыбаясь. Зная, насколько его улыбка нравится Ольге, и наклонил голову набок. Это не возымело должного действия на женщину, и она ответила раздражённым тоном.

– О чём? Как ты Родину предал! Об этом хотел со мной поговорить?

– Не надо так со мной разговаривать.

Голос мужчины едва не перешёл на крик. Игорь вовремя взял себя в руки, подошёл к Ольге, резко схватил за плечи и усадил на стул.

– Что ты знаешь обо мне, чтобы судить?

– Достаточно, Игорь, я знаю о тебе. Я уже давно не та легкомысленная девчонка, которой ты вскружил голову, обещал ради меня оставить семью, и жениться. Дура была, поверила, красивым словам и обещаниям.

Она замолчала, в глубине души понимая, что не стоит доводить ситуацию до скандала. В данный момент она была совершенно беззащитна, находясь в полной власти мужчины. И никто не сможет прийти к ней на помощь, даже если она будет кричать. Сторож? Тот наверняка пьяный спит, и ничего услышит. И что сможет сделать инвалид? Против вооружённого человека. Эти мысли вихрем пронеслись в голове женщины, и она слегка смягчилась. Надо выиграть время, решила она и ответила: хорошо, Игорь, я выслушаю тебя. Только потом ты уйдёшь.

Она посмотрела ему в глаза, и Игорь почувствовал, что лучше всего так и сделать, поговорить, и уйти.

– Из-за тебя я уехал с женой. Думаешь, мне было легко? Легко?

В ответ Ольга лишь передёрнула плечами и отвернулась.

– Видишь, как, сейчас отворачиваешься от меня. Как от прокажённого, хотя может я такой и есть на самом деле.

– А, что я должна была сделать, когда ты пришёл? Броситься на шею?

– Не знаю…В городе я ушёл от Татьяны, и устроился на работу. Думал, годик поработаю, и вернусь к тебе.

Он замолчал, и тяжело вздохнул.

– Каждую ночь я видел тебя во сне. Любил и продолжаю любить, хочешь верь, хочешь нет.

– За два года ни одного письма от тебя.

Ольга смягчилась, и в глазах сверкнули слёзы.

– Почему не написал? Думаешь, что я не ждала? Каждый день заглядывала в почтовый ящик. Ты уехал и даже не зашёл проститься.

– Не мог, Ольга, не мог. За то, что не писал, виноват, спорить не буду. Я не знал, как ты отнесёшься к моему письму. Думал, порвёшь и не станешь читать. Боялся. Работая в городе водителем, ночью сбил человека.

– Насмерть?

В ответ Игорь слегка кивнул, и положил фуражку на стол. Взял стул и сел напротив Ольги, пытаясь смотреть в глаза.

– Пьяным он был, бросился под колёса. Потом был суд, тюрьма. Бывшая жена даже не проведала. И война.

Игорь погладил Ольгу по коленке и взял за руку.

– У тебя тёплые руки, – заметила Ольга.

– Они всегда были тёплыми, разве не помнишь?

– Помню, – шёпотом ответила женщина, и вздохнула.

Ей показалось, в этот миг, что они только вчера расстались. И не было долгих лет разлуки и одиночества. Игорь молчал, потому, что сейчас предстояло самое трудное. Ответить на вопрос, как и почему он в военной, немецкой форме. Промолчать не получится. Ольга не тот человек, с которым можно играть в кошки, мышки. Игорь посмотрел в окно, солнце спряталось за косматыми тучами, и послеобеденный зной, обещал превратиться в грозу и ливень.

– Дождь будет, – сказал шёпотом Игорь и хотел поцеловать Ольгу, но женщина закрыла рукой лицо, и отвела голову Игоря в сторону.

– Игорь, я хочу узнать правду. Пускай я для тебя не жена, и ты не обязан передо мной отчитываться, но я хочу знать.

– Я только вернулся из Польши.

– Из Польши?

В глазах Ольги появилось недоумение.

– Всё рассказать тебе я не имею права. Нас обоих расстреляют немцы. Оля, я всегда был противником Советской власти. Дед мой был дворянин. Прадед офицер в Царской армии. Служил в Петербурге, был вхож в высший командный состав армии.

– Это ни о чём не говорит.

– Говорит, Оля, ох как говорит. Когда был суд, мне вспомнили моё происхождение, хотя я честно работал в колхозе, и в городе. И когда город заняли немцы, и освободили тюрьму, я был вызван для разговора в Абвер.

– Что это такое? Я раньше никогда не слышала такого слова.

– Разведка. Мне предложили работу, у немцев хорошая агентурная сеть, которая работает по всей Европе. Я был удивлён тем, что у них имеется моё досье, в котором записана история моей семьи.

– И ты согласился?

– Согласился.

– Значит ты трус? И предатель?

– Можешь называть меня, как вздумается. Предательство, боязнь смерти, расстрела и так далее. Мне всё равно. Мой сознательный выбор сделан. Я понимаю, что ты испытала шок, когда увидела меня, и сейчас узнала маленькую частичку правды. Ты другая. Советская. Я нет. Война скоро закончится. У немцев огромные ресурсы, как в военной силе, так и в технике. Ты видела, какие у них танки? Самолёты? Советы проиграют, и тогда придёт моё время.

Голос Игоря полный тщеславия был противен женщине. Ольга слушала и понимала, что жизнь развела их по разные стороны баррикад. И перед ней сидел с хорошо промытыми мозгами бывший любовник. Напыщенный, самовлюблённый, эгоистичный.

– Я пришёл за тобой.

Ольга не сразу услышала слова Игоря. Она сидела в задумчивости, и только после того, как Игорь повторил второй раз, поняла.

– Тебе не интересно, люблю я тебя или нет?

– Нет, не интересно.

Игорь вытащил пачку сигарет и закурил. Ольга смахнула клубы дыма рукой и закашлялась. Игорь открыл окно и стоял спиной к женщине.

– Я давно не люблю тебя, Игорь. После того как ты уехал, прошло много лет. Всё изменилось, пойми меня правильно. Тогда мы были молоды, и в чём-то наивны. Сейчас нет.

– И ты согласна умереть? Молодой, полной сил. За какие идеалы?

– Тебе не понять. Я выросла в детском доме, Советская власть дала бесплатное образование, крышу над головой. Своих родителей я никогда не видела. И не знаю, что такое материнская ласка и забота. Поэтому я прошу тебя уйти, и больше не приходить. Прошлое не вернуть, и нам больше незачем встречаться.

Игорь подошёл сзади к Ольге и как бы невзначай положил руку на плечо. Ольгу как будто ударило током. Она вздрогнула, и хотела подняться, но Игорь положил вторую руку и придавил. Сжимая пальцами плечи, он сдавливал до тех пор, пока Ольга не вскрикнула.

– Отпусти, мне больно.

Игорь убрал руки, и расстегнул пуговицу на серо-зелёном кителе. Потом подошёл к двери и закрыл её на засов. Ольга вскочила и бросилась к окну. Зацепившись ногой за стол едва не упала, и, ударившись об угол стола заплакала.

– Не трогай меня, уходи.

– Не уйду. До тех пор, пока не получу то, что хочу.

Игорь уже снял китель и бросил его на стул.

– Раздевайся.

Ольга отвернулась лицом к стене, продолжая рыдать и вздрагивать. Игорь повернул её к себе и принялся снимать пиджак. Тело женщины била мелкая дрожь, она хотела ударить Игоря, но тот перехватил руку, и заломил за спину.

– Ты сволочь, сволочь, сволочь, – кричала Ольга, и всячески сопротивлялась. Это ещё больше раззадоривало мужчину, и тот, срывая с Ольги юбку, швырнул её в угол. Хватая руками груди, он с жадностью их сжимал, и целовал Ольгу в шею. После положил животом на стол, и расстегнул штаны.

Наши дни. Западная Украина. Исправительная колония.

…Война. Каждую ночь обрывки воспоминаний, словно пелена утреннего тумана обволакивали сознание, и не давали отдыхать. Мозг лихорадочно искал ответы на вопросы, пряча их глубоко в подсознании, и не желая впускать в облачное хранилище, без логина и пароля, и открывать истинные причины. Просыпаясь в горячем поту я снова и, снова вспоминал ночные кошмары, одного и того же сновидения. Оно повторялось с регулярным постоянством, пугая безнадёжностью и кровавыми подробностями.

Вспышки от взрывов, грохот орудий, лица убитых солдат, умоляющих о помощи, тонули в хаосе мироздания, и исчезали, словно кто-то их вырезал острым ножом, кромсая на мелкие кусочки. И после невидимый и жестокий монстр, в ледяном мраке гомерически хохотал, издевался над выбранной, по всей видимости, не случайно жертвой, чем доставлял мучение и горечь. Содрогаясь и ворочаясь с бока на бок, я старался не шуметь, чтобы не разбудить соседей по кроватям, и, вытирая подушкой мокрое от горячего пота лицо, тяжело дышал, и едва не рыдал от бессилия. Закрывая глаза, я снова видел себя лежащим в окопе с другими солдатами, горы убитых тел, кровавое месиво, и ничем не мог им помочь. Немцы шли в наступление – пехота, и танки подкрадывались с левого фланга, прорывая оборону, распарывая гусеницами танков заграждения из песчаных насыпей, и не хитрых ловушек.

– Там, там, – кричал я, что было сил, и показывал руками на противника.

Меня никто не замечал, бой продолжался, принося ещё большие потери, среди русских солдат. Я устало ходил по грунтовой насыпи, и без страха смотрел на грозные дула танков, и орущих немецких офицеров, призывающих солдат к атаке.

– Vorwärts Soldaten! Vorwärts!

Молодой немецкий офицер одним из первых поднялся наверх, и тут же свалился. Осколок от гранаты угодил в живот, и он, скрючившись и зажимая рану руками, упал без чувств. Я машинально присел на корточки, и закрыл голову руками, сдавливая уши. Когда открыл глаза, увидел немца, напротив себя с пистолетом в руках. Он целился прямо в лоб, и вот-вот мог спустить курок. Выстрел, хлопок, и огненная вспышка заставила меня проснуться. И я понимал, что убит, и обещал себе в который раз, что следующей ночью успею ускользнуть от немца. Так продолжалось не всегда. Когда закончились эксперименты с перемещением в прошлое, начались сны. Это была реакция организма на стрессовые ситуации. Я читал об этом, у Зигмунда Фрейда, и внутренне готовился к тому, что жизнь полна сюрпризов, и ужасающие сновидения, в скором времени могут превратиться в жуткую реальность.

Глава 1

Снежные хлопья падали и кружились по безлюдной дороге, которая уходила вверх, и заканчивалась возле запретной зоны. Бесконечно длинная дорога, трудная и опасная. Никому не было дела до среднего роста человека, в тёмной куртке, вязаной шапочке, и стареньких, видавших виды ботинках. Безликая фигура, уязвимая, и безнадёжно уставшая от тех неурядиц, которые свалились на его плечи и хотели раздавить. Прикрывая лицо от ветра и колючих снежных хлопьев, проваливаясь по колено в снег, я упрямо шагал вперёд, пытаясь прогнать грустные мысли, и успокоиться. Шапочка промокла, разболелась голова, и устало рассматривая мрачное и угрюмое небо, я брёл, спотыкаясь, вдоль пустынных локальных секторов. Каждый, кто бы увидел меня, и заглянул в глаза, прочитал: холодно, одиноко, тоскливо. Ругая себя, в который раз искал оправданий. Хотя оправдания, впрочем, как и поиск истины, путь достойный, но не всегда оправданный. «Я знаю, что ничего не знаю», слова Сократа, словно дамоклов меч, уже давно обрушились на мою голову.

Скоро отбой, и колония усиленного режима в селе Д. Львовской области погружалась в сон. Людей не наблюдалось, и высокие бараки, как голливудские исполины, из фильмов ужасов, пугали обречённым видом, и нагоняли страх на заключённых. Вертухаи прятались в тёплых каптёрках, и носа не высовывали на улицу. Мороз крепчал, и если верить прогнозам, зима в этом году будет морозной и снежной. Вздрагивая и натягивая мокрую спортивную шапочку на уши, я смотрел на чужой для меня мир, и не мог поверить, что всё это правда. Ужасная картина, художника неудачника, стояла перед глазами во всей красе. Не добавить, ни убавить красок, на столь бездарное полотно не получалось. Сзади оставался КП, камбуз и здание администрации колонии. Подходя к запретке, я остановился, представляя, что через какие-то двадцать метров – свобода. За забором деревня, мирная жизнь, в которой нет места таким людям как я. Преступившим закон, и отбывающим наказание. Горько усмехнувшись, зажмурился. Всего один рывок, и запретка будет преодолена. Смелый прыжок через забор, и восвояси, на все четыре стороны. От этих мыслей на душе стало легче, и даже снежные хлопья, падающие как из рога изобилия на землю, не казались такими противными и мерзкими. Налетевший порыв ветра принёс запахи деревенской кухни, и домашнего уюта. Я как можно глубже вдохнул, стараясь подольше удержать и запомнить давно забытые ощущения. Это правда, то, что говорили старые зэки, что на свободе воздух другой. Сладкий, опьяняющий. Не то, что здесь, с привкусом страха, крови и ненависти. Могучим рёвом взвыла сирена, и луч прожектора бесцеремонно ударил в лицо. Вдалеке послышался лай собак. По мою душу, никак иначе. Пятясь, словно рак отшельник, я прикрыл лицо рукавом от яркого света и побежал в сторону барака. «Нас не догонят, нас не догонят…» – напевая, едва слышно, задыхался от непривычного, быстрого бега. Силы были уже не те, тело не слушалось, ноги ослабли за время заключения, и едва не падая на оградительную сетку, одним рывком подпрыгнул, и полез наверх.

* * *

– Стой, стрелять буду!

За спиной слышался топот сапог, и приближающийся собачий лай. Оставалось совсем чуть-чуть, и я окажусь в локалке. Уже на заборе зацепился курткой за проволоку, и порвал карман. Надо прыгать, другого выхода нет. И отталкиваясь ногами, сиганул в небольшой сугроб. Благо «обиженные» убирали снег вовремя, и сейчас я был им обязан, за столь мягкое приземление. Спрыгнул удачно, снег смягчил падение, и, выкарабкиваясь, как альпинист в горах из снежного завала, лёг на пузо и полез, кряхтя, как партизан. Уже маячил свет из двери приоткрытого барака, метров десять, и я окажусь внутри. Сердце бешено колотилось в груди, пот градом заливал лицо. Зачем нужно было так рисковать? Идиот, не иначе. Конечно, ради нескольких глотков чистого воздуха стоило пойти даже под пули, без капли сожаления. Вскакивая, рванул на второй этаж, по дороге срывая шапку и телогрейку.

– Шары, мусора! – закричали шныри, и побежали прятать в матрасы, и в «кабуры» (тайники в стенах), весь криминал. В который входили – карты, деньги, телефоны и прочие предметы, не подлежащие для использования в повседневной жизни заключёнными.

– Будет шмон, – кричал шнырь, зацепившись ногой за порог, и падая лицом в жёлтую лужу, перед лестницей на второй этаж. Его тут же схватили, и как следует отходили дубинками вертухаи, безжалостно молотя по спине и почкам. Человек пять, ночной смены, во весь галоп неслись по ожившему, словно пчелиный улей бараку, нагоняя ужас на худющих, перепуганных, полусонных людей.

– Всем выйти в коридор, проверка, – кричал усатый сержант, по прозвищу «Муха».

Здоровенный сельский детина, с широкими плечами, и руками ниже колен, как у гориллы, устрашал беззащитных, бесправных зеков наглостью и жестокостью.

– Пять минут ублюдки, у вас пять минут, если кто-то задержится, или не успеет выйти, мы вывернем весь барак наизнанку. Где завхоз? Где этот петух-Гамбурский!

Он подошёл к узкой двери в конце коридора и несколько раз ударил ногой. Дверь со скрипом открылась, из-за неё выглянул сонный и измученный завхоз отряда, Олег Сивый.

– Что за проблема «Муха»? – спросил он, зевая, и не понимая, что происходит.

– Проблема? Это сейчас у тебя, козлячья рожа, будет проблема, – рявкнул «Муха», и со всей силы врезал завхоза кулаком в глаз. – Где блатные?

Завхоз с грохотом упал на пятую точку и спиной ударился об угол нары. Потирая ушибленную спину он хотел, нагрубить вертухаю, но тот пригрозил кулаком.

– Попробуй гнида пожаловаться замполиту, я тебя сгною в карцере. Понял? Сам лично просуну между булок, по самые помидоры.

Завхоз увидел, что «Муха» не шутит, и виновато кивнул головой. Под глазом у него уже красовался синяк. Тем временем шестьдесят человек, весь отряд, стоял в две шеренги в коридоре, и ждал.

– Всем закрыть пасти, и не чирикать! – заорал «Муха», и со всей дури ударил дубинкой по облезшим перилам.

Он вальяжно прохаживался вдоль неровной шеренги, и злыми, волчьими глазами сверлил ничего не понимающих зэков. Чувствуя себя хозяином положения, мог избить любого, за один только жест или улыбку. Зэки опускали головы и тупо молчали. Ещё двое вертухаев сверяли списки с картотекой, и читали фамилии заключённых. Всех, кого называли, отмечали, и они выходили из строя.

– Козёл, почему не вижу блатных? Они, что не такие как все? Особенные? Так мы их быстро к «обиженным» устроим, по знакомству, правда? Как в анекдоте про вошь. Значит, приходит вошь к своему начальнику и жалуется; не могу больше сидеть на усах у Пети. Он курит, а у меня астма. Начальник, недолго думая, дал ей новое место работы, в трусах Маши. На следующий день, вошь снова приходит и жалуется. Начальник орёт благим матом, и говорит: чем тебя Машин лобок не устраивает? Место тёплое. Вошь опечаленным голосом отвечает: место хорошее, не спорю, вечером я уснула у Маши в трусах, утром проснулась на усах Пети. Он курит, а у меня астма!

«Муха» беглым взглядом посмотрел на своих, и громко заржал. Гы-гы-гы!

Из дальнего конца коридора показались два человека. Первым шёл высокого роста «Михо», грузин по национальности, следом за ним «Жила». Шли спокойно, с неким вызовом в глазах, и не обращали внимания на переполох, царивший в бараке.

– Вот и красавэлы наши, блатные! Лёлик и Болик!

Вертухай замахнулся на того, кто шёл первым, и хотел ударить, но встретившись с суровым взглядом, с кислой физиономией опустил дубинку и со злостью прошипел: в общий строй, «Михо», «Жила». Зато, что на пять минут опоздали на проверку, напишу раппорт. Карцера вам не миновать.

– Пиши дорогой, пиши, – ответил с усмешкой «Михо», – бумага всё стерпит.

Это был высокий, подтянутый грузин, лет двадцати пяти. Смотрящий за бараком. Независимый, дерзкий, как «настоящий сын гор», он с невозмутимым выражением лица встал в строй, и с издёвкой смотрел на «Муху».

– Кто последний пришёл в отряд? После отбоя? Если этот человек сейчас не выйдет, я обещаю, мы проведём шмон по полной программе. Это значит, что при морозе минус восемнадцать градусов, весь отряд, с личными вещами выйдет на улицу, на досмотр. И этим дело не закончится. Если мы найдём хоть один телефон, или сим-карту, «Михо» и «Жила», отправятся в «Бур». На раздумья, господа уголовнички, пять минут. Время пошло.

«Муха» засёк время и закурил «Мальборо». Многие зэки с завистью смотрели на дорогие сигареты вертухая, и, вдыхая мягкий аромат табака, вспоминали годы беспечной молодости.

Я топтался позади всех и понимал, что сегодняшнюю ночь проведу в карцере. Выхода не оставалось, и, не затягивая время, раздвигая локтями плотный строй, вышел и застыл.

– Фамилия? Значит, это ты был возле запретки, и хотел уйти в побег?

Голос «Мухи» стальной и злобный заставил напрячься. Он подошёл ко мне и дубинкой поднял подбородок.

– Дёмин, Михаил, статья 122, часть вторая. Срок четыре года.

Резкий удар в живот сломал меня напополам. Я ойкнул, захрипел и упал на колени. В глазах потемнело, и резкая боль заставила стиснуть зубы и зарычать.

– Берите его ребятки, и на вахту. Там разберёмся.

Краем уха я услышал за спиной общий вздох облегчения. Теперь никому не придётся тащиться во двор, на мороз, и там стоять до утра.

Две пары крепких рук схватили меня за воротник и потянули вниз по лестнице. Я попытался встать, но мне не дали этого сделать. От боли и обиды, что так попался, и теперь отвечать, засосало под ложечкой. Менты тащили через сугробы, словно пустую коробку от телевизора, мои ботинки моментально наполнились снегом, штаны промокли, и уже в дежурной части закрыли в «клетку», и принялись искать мою личную карточку.

– Завтра за попытку к побегу получишь красную полосу, и будешь каждый час ходить на отметку, – сказал высокого роста ДПНК, и наклонился ко мне, проверить, живой, или по пути умер.

Если бы это случилось, сразу всем стало бы легче. Как ментам, так и зэкам. Первым – меньше работы, бумажной волокиты, вторым – разборок, с таким непонятным «фруктом» как я. Но к счастью для себя, и к несчастью для других, я продолжал дышать, от чего ДПНК смачно плюнул на мои брюки, пнул напоследок ногой, и, хлопнув стальной калиткой, ушёл. Сидя на бетонном полу, я вспоминал суд, и последние дни на свободе.

* * *

Три месяца под следствием, в Харьковском СИЗО, казались мучительными и бесконечно долгими. Это случилось летом, и переполненные камеры изолятора были набиты людьми, как банки с селёдками. Стояла невыносимая жара, и редкие походы в баню, на сорок минут, не больше, едва скрашивали скучную и унылую жизнь заключённых. За сорок минут нужно было успеть перестирать вещи и покупаться. В камере нас сидело восемнадцать человек, хотя мест всего – десять. Спали по очереди, гоняли «коней» (записки к подельникам и корешам), между этажами, через сетки, и ждали долгожданных «кабанчиков» (передач со свободы от близких и родственников).

Раз в неделю проходил плановый шмон, и наша камера, в очередной раз лишалась мобильника и заточек. Кто-то сдавал ментам все тайники, и арестанты никак не могли вычислить крысу. Мария два раза приезжала ко мне из Киева на свидания и привозила передачи. Она была в положении, и я всячески её уговаривал каждый раз не приезжать. Она и слушать меня не хотела и становилась всё более упрямой, и капризной. Ей помогали мои родители, которые вернулись из Америки, когда узнали про мои неприятности. Марию они приняли как родную дочь, и мама опекала её во всех домашних делах, с документами, и адаптацией в нашем времени. Родители не сразу поверили в то, что с Марией я познакомился в сорок втором году, и смог безболезненно переместить в двадцать первый век.

То, что меня подставили, было понятно даже молодому следователю. Мой «ангел-хранитель», в лице Игоря Дмитриевича Ткачёва пропал, рассосался, как швы у больных, после сеансов доктора Кашпировского, и не появлялся. Я надеялся, что учитывая мои прежние заслуги, работники СБУ, помогут, однако жизнь оказалась менее прозаичной. Мария звонила ему неоднократно, но телефон не отвечал. В конце концов, я попросил её оставить эту затею и полагаться на свои силы. Михайлов так и не смог простить мне того, что я фактически предал его, и решил доказать своё финансовое могущество. Откупился от тюрьмы, и сбежал заграницу. Кто ему рассказал о том, что его отца Никодима Пятова убил родной брат Марии, Николай, для меня осталось загадкой. Подослав несколько человек, которые пасли меня возле дома, бандиты напали, и завязалась драка. В ходе которой, я сломал два ребра одному из парней, второму – челюсть. Итог: нанесение тяжких телесных повреждений. Меня арестовали и отправили в Харьковскую тюрьму. Подальше от Киева. И так бывший боец Красной Армии, внук легендарного лётчика Николая Дёмина оказался на нарах.

СИЗО встретило меня с распростёртыми объятьями. Там любят таких как я, неопытных и далёких от тюремной жизни и «воровских понятий». Узнавая совершенно для меня незнакомый мир, и порядки, удивлялся тому, что здесь царит полный беспредел, и ни каким общественным организациям, и структурам нет до этого дела. За камерой, в которую меня поместили, смотрел Харьковский авторитет «Кроха», он мне сразу не понравился и не внушил доверия. Серые стены камеры были сырыми и грязными. От жары, и огромного количества людей, стояла вонь, и мрачная обстановка давила на психику, круглые сутки. К этому невозможно привыкнуть, и утешить себя мыслями, что рано или поздно, всё закончится. В камере курили не только сигареты, но и деревенский самосад. Скручивали табак в газету, коптили как деды на завалинках в совковых колхозах. Как только я переступил порог камеры «Кроха» полез ко мне с нелепыми вопросами: кем жил на свободе, придерживаюсь ли воровской жизни, как отношусь к «общаку», и прочими. Я отвечал честно, чем вызвал с одной стороны уважение, с другой стороны презрение и ненависть.

Маленького роста, в наколках, с золотыми коронками, на зубах, «Кроха» кичился своим тюремным авторитетом и держал в страхе остальных подследственных. У него было два молотобойца, которые при первой необходимости, тумаками ставили наглеца на место, и загоняли под нары. В камере сидело двое обиженных, петухов, и занимались уборкой. Убирали туалет, мыли полы. Подходить к ним нельзя было, как впрочем, и брать у них еду или сигареты. Первые дни я присматривался и пытался понять, почему пятнадцать в принципе крепких парней, бояться одного урода, и чуть ли не ходят перед ним на носочках? Странная ситуация и непонятная для нормального, здорового мужика. Жили в камере по семьям. Первая семья была «Крохи», самая козырная, за ней вторая семья, третья, и замыкал этот тюремный «семейный» мексиканский сериал – двое обиженных. Из вещей при мне были мыльные принадлежности, чистая рубашка и спортивные брюки. Больше ничего. Самое интересное началось через две недели. Я лежал на верхней шконке и смотрел телевизор. Шла старая советская комедия с Савелием Крамаровым. Когда наглый, хриплый голос одного из бойцов «Крохи» обратился ко мне.

– Дёма, тут мыло твоё в «дючку» (туалет) упало. Прости, я не специально, – сказал он, ехидным голоском с наигранным притворством.

Я повернул голову, чувствуя спинным мозгом неприятности, и насупился. В камере возникла тишина, и взгляды остальных сокамерников устремились на меня. Догадываясь, что это так называемая проверка на вшивость, или как говорят в тюрьме «прописка», я спрыгнул босиком на бетонный пол и покачал головой.

– Не хорошо так, «Артист», брать чужие вещи, и ещё ронять их в парашу. Как упустил, так и доставай.

«Артист» потерял дар речи, мышцы на шее у него вздулись, как у «змей – Горыныча», с тремя головами, и готов был смешать меня с грязью. Занятия в спортзале не прошли для него бесследно. Накачивая мышцы, он считал, что «сила есть ума не надо», и видел во мне всего лишь маленького сморчка, которого он раздавит одним щелчком. В камере народ притих и с подозрением косился на «Артиста». Многие знали силу кулаков этого увальня, и понимали, что добром дело не закончится. Они готовы были оставаться простыми зрителями, ни во что не вмешиваясь.

– Я не понял «Артист», – сказал «Кроха», натягивая спортивные брюки, и надевая новые тапочки, которые он утром забрал у «Хромого», под благовидным предлогом, что тому скоро в зону, и там они не нужны, и вальяжной походкой направился через всю камеру к предполагаемому месту разборок.

– Тебя что, каждый мужик будет на место ставить? И ты промолчишь? Ещё метишь в «воровскую семью…»

«Кроха» насмехался над «Артистом», и щупал пальцами непомерно огромные бицепсы молотобойца.

Тот отодвинул «Кроху» и как бык, с налитыми кровью глазами двинулся на меня.

– Ну, Дёмыч, ты попал, хана тебе, не пожалею.

Я приготовился и встал в оборонительную стойку.

– Ты, что каратист? – усмехнулся «Кроха». – Ну, ну, покажи себя Джет Ли «Киевский». Может и правда из тебя будет толк.

«Артист» замахнулся правой рукой, и я успел пригнуться и уйти влево. Отвечать не хотел, и решил держать оборону, хотя уже мог ударить в печень, и вывести надолго «Артиста» из игры.

– Так, так, Мишаня, значит знаком с ближним боем? Это уже хорошо, не так скучно будет кулаками махать.

Он провел серию ударов, по корпусу, которые я с лёгкостью локтями парировал. Этому я ещё научился в военном училище, когда с инструктором по рукопашному бою до поздней ночи занимался. «Артист» начинал задыхаться, и звереть. Наверное, это было впервые в его жизни, когда он реально не может покалечить противника, и тот мастерски обороняется. Очередная порция ударов со свистом рассекла воздух и закончилась кучей матов, и проклятий в мой адрес.

– Может, прекратим? – предложил я своему сопернику и улыбнулся. – Я только обороняюсь «Артист», заметь это, и ни разу тебя не ударил.

Моё хорошее настроение оценил по достоинству «Кроха» и крикнул «Змею», второго молотобойца, чтобы тот помог «Артисту».

– Двое на одного? Нехорошо так ребятки, разве вас не учили в школе, и родители хорошим манерам!

Большой, толстый и неторопливый «Змей» уже раскусил мою технику, и пытался обойти с правого фланга. Он был более опытным бойцом и требовал к себе пристального внимания. Чтобы пресечь его попытки ударить, я развернулся к нему лицом и без промедления открылся. «Змей» не поверил в такую удачу, и как последний лох ударил прямым сэйкеном. Я перехватил его руку и заломил за спину. И тут же ударил по ноге, чем заставил его присесть на одно колено. Встретившись взглядом с «Артистом», толкнул на него «Змея», и, не теряя драгоценных секунд, провёл кин-гэри, удар подъёмом ноги в пах. «Артист» взвыл и, схватившись руками за яйца, запрыгал, как кенгуру на месте.

В камере поднялся ажиотаж, народ, видя, как я с лёгкостью расправился с самыми отпетыми негодяями, подступал к «Крохе». Ситуация менялась не в лучшую сторону для блатных.

– Ну, что «Крошка», – рычал «Арбуз», маленький, толстый и неповоротливый парень с прыщавым лицом семнадцатилетнего подростка. Ему больше остальных доставалось от блатных, и сейчас его «звёздный час» наступал.

– Теперь ты за всё ответишь!

В руках у него заблестела заточка, и он был готов вспороть брюхо «Крохе».

– Братва, вы чего, совсем рамсы попутали? Я же всегда вам помогал, жил по понятиям.

– Колбасу нашу тоже жрал по понятиям? И сало домашнее?

«Арбуз» придавил коленом к нарам «Кроху», и поставил нож к горлу. Тот заверещал, как резаная свинья, умоляя пощадить.

– Не бери грех на душу, «Арбуз», пускай живёт. Посмотри, у него уже штаны мокрые.

Я показал рукой на мокрые брюки «Крохи» и рассмеялся. Пять человек набросили одеяло на «Змея» и «Артиста», делая тёмную, и уже колотили со всех сил. Те охали, стонали, и просили оставить жить.

– Значит так.

Я поднял правую руку вверх и попросил тишины.

– Будем жить как люди, больше никаких семей, и прочих привилегий. У меня жена, родители дома, на свободе. Там моя семья. Здесь мы оказались по разным причинам, кто-то воровал, кто-то за более серьёзные преступления. Ответит каждый из нас, по закону, но только не перед этими тварями.

– Будешь смотреть за хатой! – предложил довольный «Арбуз». – Человек ты порядочный, это видно сразу. Только тебе сможем доверить общее дело. Я прав, арестанты?

Народ в камере одобрительно загудел.

– Спасибо вам за доверие, но я вынужден отказаться. Здесь я человек случайный, и скоро надеюсь, смогу вернуться домой. Поэтому выберите другого человека, здесь много честных людей.

– А с этими? Что делать? – спросил «Арбуз», и он покосился на «Артиста» и «Змея».

– Пусть живут, как остальные, не стоит им жизнь ломать. «Кроха» это другое дело, с ним нужно поговорить по мужски и многое выяснить.

«Кроха» смотрел на меня как бездомная, злая собака, готовая броситься на обидчика, от безысходности, и трусливо втягивал голову в плечи.

– Я замечал, что часто тебя «Кроха» вызывают к следователю.

– Ты прав Миша, чуть ли не каждый день он выходит к следаку, – сказал рыжеволосый парень с веснушками на лице.

– Сам расскажешь, или как?

Я с ухмылкой посмотрел на «Кроху», и подмигнул.

– Здесь сидят первоходочники, ты «Кроха», какое имеешь к этому отношение? Не по понятиям тебе сидеть в общей камере, как бывшему сидельцу, сам говорил. Скрываешь от народа тёмную историю?

«Кроха» побледнел, заскрипел зубами и отвернулся.

– На малолетке я сидел, оттуда и наколки, – ответил он, не совсем уверенным тоном.

– На малолетке? А разве малолеток не поднимают на взросляк? И не меняют общий режим на строгий?

Меня в этих вопросах просветил старый арестант, «Жигоня», вор-карманник, когда я ждал распределения в камеру. Он всю свою жизнь провёл в тюрьмах, и даже застал «сучью войну», когда сидел на Соловках. Он так же сказал, что в камерах полно кумовок (стукачей), которые работают на оперчасть, за чай и сигареты. В основном это «строгачи», те, кто сидел раньше, и сейчас за какие-то грехи боятся выходить в зону. Вот менты их и держат в СИЗО, и за это они стучат, пояснял «Жигоня», и убеждал держаться от них подальше и не лезть на рожон. «Кроха» был одним из таких, позже он во всём признался, и отправился в семью к обиженным. Таким там только и место. На следующий день меня перевели в другую камеру, и через много лет, я узнал о том, что «Кроха» и «Артист», намеревались ночью меня порезать. И только случайность спасла от роковой гибели.

* * *

Суд, как театральная комедия, имел все шансы занять своё место среди произведений классики. Фарс, не иначе. И счастливый конец обеспечен, и зрители просят актёров на бис. «Ревизор» Н.В. Гоголя, «Мастера и Маргарита» М.Ю. Булгакова, и так далее. Примеров множество, жаль, что этот спектакль так и не нашёл своё отражение на театральной сцене. Или хотя бы с броским заголовком на первых полосах газет. Фемида осталась равнодушной к моим доводам, и фактам, но обо всё по порядку.

Здесь чувствовалась твёрдая, мозолистая рука, с внушительной пачкой долларов Михайлова. Судья, молодой человек лет тридцати, в очках, напоминавший больше «ботана», чем преданного делу служителя Фемиды, благодушно смотрел на меня сквозь толстые стёкла очков, и дружелюбно улыбался. Поначалу он мне даже понравился, и я по наивности своей посчитал, что получу условный срок, из зала суда выйду на свободу. Святая простота. За мальчишеской, почти детской и наивной улыбкой судьи, скрывался крупный взяточник, в судебной, чёрной мантии. За стеклом, куда меня поместили, в «аквариум», как окрестили это место подследственные, было тесно и жарко. Хотелось пить, желательно водки. Но кто даст? Спасибо хоть наручники сняли, и чуть приоткрыли дверь. Свежий воздух лениво и с неохотой просачивался в «аквариум». За окном стоял жаркий сентябрь, и высокие тополя от порывов ветра раскачивались в разные стороны и приветливо махали могучими ветвями. Я смотрел в окно и с волнением ждал, когда уже этот самый «ботаник» пригласит в зал заседаний свидетелей.

Судья долго листал два тома дела, и кривился, как будто перед этим съел огромный лимон. Когда, наконец-то, он разрешил открыть двери, и впустил людей, я сразу увидел Марию и маму. Мария была одета в мою джинсовую курточку, и коротенькую юбку. Вытирая слёзы, она с миловидной улыбкой на лице часто моргала. Закашлявшись, махнула руками несколько раз, как будто в помещении было тяжело дышать от табачного дыма, и в голубых глазах засияла маленькая искорка надежды. Мама, как никогда, была строгой и серьёзной. Один раз глянула на меня, и удручённо покачала головой. Мой адвокат подошёл ко мне, и шёпотом сказал: вопрос решён, четыре года колонии усиленного режима. Соглашайся, иначе хуже будет.

От этого предложения у меня глаза на лоб полезли. Я хотел схватить эту продажную сволочь за накрахмаленную белую рубашку, и вместо себя посадить в «аквариум». Молодой адвокат, завидев мою реакцию, и желание дать ему по зубам, сконфузился и покрутил пальцем у виска.

– Михаил, не валяйте дурака. Год отсидите, и условно-досрочно освободитесь. Только и всего.

– Да пошёл ты на хрен, сволочь, за, что только тебе деньги платят.

Я сжал кулаки и задержал дыхание. Адвокат замолчал и с умным видом расстегнул кожаный портфель, с золотой застёжкой и вытащил документы.

В конце зала сидели потерпевшие, с родными. Они специально скромно оделись, и выглядели людьми обездоленными и замученными до смерти гражданином Дёминым. Я усмехнулся, и тяжело вздохнул.

– Назовите своё имя, и фамилию, подсудимый.

– Дёмин Михаил Николаевич, родом из Киевской области. Село Благодатное, Почаевского района.

– Там прописаны и проживаете?

– Нет, оттуда родом родители. Проживаю в Киеве, Дарницкий район, улица Тампере.

– Женаты? Где работали?

– Женат, детей нет, в настоящее время безработный. Полгода назад работал в строительной фирме.

– Это правда, что вы окончили военное училище?

– Правда, ваша честь, закончил.

– С места работы вам дали нелестную характеристику. Ваш начальник написал, что вы халатно относились к работе, прогуливали, пили, и из-за этого он вынужден был вас уволить. Это правда?

– Нет, неправда. Конечно, ваша честь, я не могу доказать обратное, но уверяю вас, что работу свою я любил, и относился к ней с должной ответственностью. Проработал на фирме не один год, и заслужил не только уважение среди коллег, но и поощрения от руководства фирмы. Тем более, вы не поверите, но я не пьющий. И это наглая ложь.

– Об этом в бумаге ничего нет. Тогда как объясните такую характеристику? И кому верить? Вам, либо же вашему непосредственному начальнику? Пусть даже бывшему руководителю? Здесь есть кто-то из коллег Дёмина?

Судья обратился в полупустой зал, однако никто ему не ответил. Я вспомнил своего близкого друга Валерку, и понял, «что друг, оказался вдруг, и не друг, и не враг, а так…», – как в песне Владимира Семёновича Высоцкого. Не пришёл. Побоялся испачкаться и потерять работу.

Поднялась моя мама и сказала: мой сын ваша честь никогда не увлекался алкоголем. И то, что написано в бумаге неправда.

– Простите, вы кто? – задал вопрос судья.

– Мать Михаила Дёмина. Это мой сын, которым мы всегда с мужем гордились. Он прекрасный человек, и то, что эта драка была нужна кому-то, и подстроена, у нашей семьи не вызывает сомнений.

– Спасибо, я ещё дам вам слово, – ответил судья нахмурившись.

Мама заплакала, и Мария усадила её на место и принялась успокаивать.

– Дёмин, расскажите, как всё произошло. Только давайте спокойно, без эмоций.

Я поднялся и с трудом взял себя в руки. Смотрел на Марию и вспоминал, как мы с ней бежали от немцев в лодке на другой берег реки. Под пулями, и грохотом артиллерии. Ранение, медсанчасть. Как встретил её первый раз в лесу, и она спасла меня от расстрела. Мария как будто прочитала мои мысли и прижала руки к груди, а после к едва выступавшему животику.

– Возвращаясь из магазина домой, с покупками, в подворотне я встретился с этими двумя.

И я указал пальцем на двоих парней сидевших на скамейке.

– Я редко курю, ваша честь, но этим парням страх как хотелось закурить.

Прокашлявшись, и волнуясь, продолжил: один из парней был сильно выпивши, и первым полез в драку. Я защищался ваша честь, не больше.

– И применяли боевые приёмы рукопашного боя, которым вас научили в военном училище? – задал вопрос судья.

– Применял. Моей жизни угрожала реальная опасность, потому, что у одного из парней был нож. Это была необходимая самооборона.

– Нож не нашли, и вам это известно Дёмин.

– Если не нашли, ваша честь, это не означает, что его не было.

Судья показал, чтобы я сел на место, и принялся допрашивать потерпевших. Те, сговорившись, в один голос твердили, что это я на них напал и избил, требовал денег. В один из моментов я не выдержал и крикнул: да вы посмотрите на этих амбалов? Я по сравнению с ними карлик, из цирка. Клоуны, получили за свою грязную работу деньги, и теперь отрабатывают их сполна.

– Дёмин, если вы не прекратите, я вынужден буду проводить судебное заседание без вас. Последнее предупреждение, – сказал судья, и налил из маленькой бутылочки в стакан минеральную воду.

Потерпевшие в один голос требовали для меня сурового наказания, и вдобавок ко всему компенсировать затраты на лечение. Мой адвокат проводил слабую линию защиты и абсолютно неубедительную. Прокурор запросил шесть лет лишения свободы. В своём последнем слове, я повторил, что ни на кого не нападал, не отнимал деньги, и только защищался. Когда судья вместе с заседателями удалился на совещание, я вспомнил слова Анатоль Франса: «человек ни разу не преследовавшийся законом, приносит немного чести своей Родине…»

Зачитывая приговор, судья ни разу не поднял голову и не посмотрел в мою сторону. Четыре года колонии усиленного режима для меня прозвучало как «гром среди ясного неба». От такой новости я упал на скамью и закрыл уши руками.

В зале поднялся шум, потерпевшие ликовали, и открыто насмехались надо мной. Ещё бы, свои деньги они «честно» отработали, и могут спокойно жить дальше, и продолжать заниматься грязными делишками. Мама плакала навзрыд, и Мария всячески её утешала. Моим близким разрешили свидание на следующий день в СИЗО.

Конвоир потянул меня за рубашку, и заставил встать, когда судья удалился восвояси. Испытывая уже полное равнодушие, я понимал, что потерял всё, что имел, и сейчас надо думать о том, как выжить в зоне, следующие четыре года.

– Мы завтра придём к тебе на свидание, – кричала Мария вслед, когда меня заталкивали в воронок, на заднем дворе суда. Я не успел им ответить, и, оказавшись в одиночной клетке, прислушивался к звукам снаружи.

Мария просила начальника караула взять небольшую передачу для меня, но тот отказал, сославшись на то, что не положено нарушать инструкции. Через час я уже был в камере для осуждённых и с грустью думал о том, как порой к нам жизнь несправедлива и жестока.

* * *

Под утро я окончательно замёрз, зуб на зуб не попадал. Делая нехитрые упражнения, не обращал внимания на усмешки вертухаев, и занимался. Приседал, прыгал, усиленно двигал плечами. Снимая ботинки, растирал пальцы, до красноты, и хотел стакан горячего чая, сухие носки, и тёплую одежду. В шесть часов утра прошла проверка, но обо мне как будто забыли и продолжали держать в «стакане». ДПНК делал вид, что меня не существует, и явно игнорировал. Не выдерживая такого произвола, я обратился к нему: сколько мне ещё сидеть? По закону, вы не имеет права больше шести часов держать человека на улице.

– Так ты у нас грамотный? – ответил ДПНК, и подошёл к «стакану». На его откормленной физиономии читалось полное равнодушие, и некая брезгливость. – Законы знаешь?

– Послушайте, я сам офицер, и вам не позволительно так себя вести. Имейте элементарное уважение к человеку. Отпустите в отряд, скоро завтрак.

– На одном месте Дёмин, я вертел таких офицеров как ты. Понимаешь меня?

Сейчас ты заключённый, который отбывает наказание, за преступление, и прав у тебя не больше, чем у лагерной собаки. Так, что закрой свою пасть, и жди. Ты, видать, недавно здесь? В блатные метишь? А сам автомат в руках держал, присягу принимал. Офицер хренов. Придёт начальник оперативного отдела, через час, тобой займётся.

Я хотел ему ответить, но он не стал слушать. Презрительно махнул рукой, и вышел на сдачу смены караульной службы. Уже начался вывод людей на промзону, и заключённые, длинной вереницей потянулись в столовую, после к КП. Провожая глазами худых, обездоленных людей, искал знакомых. Мой отряд одним из последних выходил из столовой, и я издалека заметил «Гилку», шныря блатных. Он, что-то прятал под телогрейку и, получая наставления от «Михо», смотрел в мою сторону. Невысокого роста, «Гилка» уже отсидел лет шесть, и собирался освобождаться, в родной Крым. Обычно он не выходил на промзону, и я продолжал внимательно наблюдать, за тем, что же будет дальше. «Михо» подозвал ДПНК, и отвёл в сторону. Ещё двое заключённых закрыли окно в дежурной части, и «Гилка» пулей примчался к «стакану», и протянул мне, через толстые металлические прутья небольшой пакет.

– Держи Дёма, согреешься, это блатные передали.

Он подмигнул, и пока никто его не заметил, словно тень, выскочил наружу и смешался с толпой. В пакете лежало, что-то тёплое, и, отвернувшись к стене, я аккуратно открыл его, и вытащил маленькую пластиковую бутылку с горячим чаем. Не веря в неожиданно свалившееся с неба счастье, сделал несколько глотков, обжигая горло. Согреваясь, и наслаждаясь ароматно пахнущим, крепким чаем, достал из пакета пачку сигарет, и спички. Усевшись в угол на корточки, дрожащими руками вытащил сигарету и чиркнул спичкой. От первой затяжки голова закружилась, ноги стали ватными и вставать не хотелось. Выпуская дым вверх, чтобы никто не заметил, допил чай и спрятал бутылку. Согревшись, я уже мог сидеть в «клетке» до вечера.

Толстый и неповоротливый подполковник появился неожиданно. Я, сидя на корточках, задремал, и вскочил от того, что кто-то сильно ударил по металлическим прутьям. Протирая глаза, увидел офицера и непроизвольно выпрямил спину. Сказывалась армейская закалка, перед старшим по званию вытягиваться по струнке.

– Так это ты собирался бежать?

Тонкий и противный голос подполковника не предвещал ничего хорошего. Он ковырялся спичкой в зубах, и, поправляя под мышкой небольшую папку, слегка раскачивался. Похож он был на Моргунова из «Операции Ы», с таким же большим животом и огромной родимым пятном на щеке.

– Не собирался я бежать, гражданин подполковник. Подошёл к запретке, и всё.

– Ночью? После отбоя. Нехорошо, Дёмин, нехорошо. Я изучил твоё дело, и боюсь, что пятнадцать суток тебе обеспечено. Это, как ты сам понимаешь, злостное нарушение режима содержания. И досрочное освобождение твоё накрывается «медным тазом».

Тяжело вздыхая, я понимал, что доказывать обратное и стучать себя в грудь кулаком, не буду. И опуская буйную головушку, вспомнил Марию. Она надеется, что я смогу вернутся раньше, и на тебе, нарвался на неприятности.

– Что призадумался? Сейчас пойдём ко мне в кабинет, и оформим бумаги. – ДПНК! – закричал подполковник, – открой «стакан», выпусти бегуна.

Оказавшись в кабинете начальника оперчасти, я уселся на стул, и внимательно смотрел на подполковника. Тот не спеша открыл сейф, вытащил бумаги, и тщательно их пересмотрел. Сварил кофе, и налил в большую, пузатую чашку. В кабинете стояла резная мебель, блестевшая корабельным лаком. Зона производила мебель, небольшими партиями, и кабинет оперативника представлял из себя краеведческий музей, в миниатюре. Иконы, картины в дубовых рамах, подсвечники, шахматы, огромное кожаное кресло, ручной работы, шкаф под старину.

– Моя фамилия Дёмин, Стрельцов, Олег Витальевич. Как ты уже догадался, я начальник оперативного отдела. От меня многое зависит, ой многое.

Он хитро прищурился, и небрежно бросая пачку «Кэмел» на стол, предложил и мне закурить. Отказываться я не стал, и, разминая пальцами туго набитую сигарету, ждал.

– Помогать будешь бороться с нарушителями?

– Это как?

Я хлопал удивлёнными глазами, не понимая, куда клонит Стрельцов.

– Очень просто, одного твоего желания вернуться раньше домой, не достаточно. Свободу нужно – заработать. Если ты согласишься сотрудничать, я помогу тебе досрочно освободиться. Понимаешь? Могу устроить на хорошую работу. Например, в столовую, или в библиотеку. Хочешь?

– Предложение заманчивое, надо подумать.

– Думать не нужно Михаил, свято место пусто не бывает. Если ты согласишься помогать, то инцидент с запретной полосой будет исчерпан. Ты вернёшься в свой отряд, и будешь дальше отбывать наказание. Только внимательно слушая, что говорят заключённые, где прячут телефоны, водку, наркотики. Периодически я буду тебя вызвать к себе, и ты будешь обо всём рассказывать. Мне нужен свой человек, которому я смогу доверять. Ну как?

Он мило улыбался, и даже торжественно вручил мне пачку «Кэмела». Я понимал, что роль стукача, для меня неприемлема, но не стал об этом прямо говорить Стрельцову.

– Можно кофе? Давно не пил Олег Витальевич, замёрз за ночь в «стакане».

– Конечно Миша, конечно. И запомни, если ты будешь на меня работать, свидание на три дня с женой – гарантирую. Плюс, никто из вертухаев тебя не тронет. У тебя будет «зелёный свет» везде, по всей колонии. И даже иногда можно будет побаловаться водочкой.

Он подмигнул, и вытащил из-под стола бутылку водки.

– Ты же бывший офицер Миша, зачем тебе эта шантрапа? Убийцы, наркоманы, педики, отбросы общества. Человек ты здесь случайный, так же?

Одобрительно кивая, я наслаждался крепким кофе. В дверь постучали, и показался молодой лейтенант.

– Олег Витальевич, к вам человек приехал, из Киева. Ждёт в соседнем кабинете.

– Кто такой?

– Не могу знать, – отчеканил молодецким тоном лейтенант, и мигом ретировался за дверь. Стрельцов с недовольством заёрзал на стуле, и надел фуражку.

– Подожди меня в коридоре. Мы ещё не закончили.

Я вышел за дверь и стал прогуливаться по длинному коридору, читая яркие и многообещающие плакаты. «На свободу с чистой совестью», и прочие пережитки советского режима. Каково же было моё удивление, когда из кабинета вместе со Стрельцовым, вышел Игорь Дмитриевич Ткачёв. В длинном, осеннем пальто, с дипломатом в руках, он улыбался и протягивал руку для приветствия.

– Здравствуй Миша, рад тебя увидеть!

Обнимая, Ткачёв хлопал меня по спине как старого, доброго приятеля. Стрельцов ничего не понимал, пребывая в замешательстве.

– По твою душу приехал, заждался, небось?

От неожиданности у меня язык прилип к нёбу. Я пялился на Ткачёва, и кивал головой без остановки как «фарфоровый китайский болванчик» из сувенирного магазина Пекина.

– Подполковник, организуй нам кабинет, чтобы я без лишних свидетелей поговорил с Дёминым. И сам понимаешь, встреча у нас конфиденциальная, поэтому о ней не должна узнать ни одна живая душа в колонии. Понятно?

– Да – да, я всё понимаю, без вопросов. Вы можете зайти в мой кабинет, и там поговорить.

Стрельцова била мелкая дрожь, лицо напоминало пунцовую маску. Он распахнул дверь своего кабинета, и едва не отвешивая до самой земли поклоны, как холоп барину, впустил нас в свой кабинет.

– Долго я вас ждал, долго, Игорь Дмитриевич.

– Прости Миша, время сейчас смутное, работы невпроворот. Садись, разговор у нас с тобой долгий. В ногах правды нет.

Он снял пальто и повесил его на стул. Открыл дипломат и вытащил из него блок сигарет и протянул мне.

– Это тебе, небольшой гостинец.

– Спасибо.

Я взял сигареты и повертел в руках. Ткачёв чувствовал себя неловко, когда я смотрел на него испытывающим взглядом.

– Знаю, знаю, Миша, виноват в том, что не помог тебе выбраться из этой передряги. Не знал, был в командировке. Когда вернулся в Украину, хотел связаться с тобой. Телефон твой не отвечал.

– Как же отпустили Михайлова?

– Мы выполнили свою работу и передали Михайлова дальше. У нас весь отдел до сих пор пребывает в недоумении.

Он пожал плечами с озабоченным лицом.

– И вы не вытащите меня отсюда?

– Увы, нет. Решение суда вступило в законную силу, но не всё так плохо как ты думаешь. Ты отсидел в СИЗО, и по закону «Савченко», один день твоего заключения, засчитывается за два дня. И подводя итог, на свободу ты выйдешь по УДО, через три месяца. Это я тебе гарантирую.

– Спасибо, кстати, вы вовремя, Стрельцов пытался сделать из меня лагерного стукача.

Ткачёв рассмеялся и, вытирая слёзы из глаз, закурил.

– Забудь, больше никаких приключений, не запланированных, у тебя не будет.

Ткачёв как-то странно произнёс фразу о незапланированных приключениях, так что я догадался о том, что он не зря оказался здесь.

– Эксперимент продолжается Миша. Наши учёные трудятся над усовершенствованием аппарата Михайлова. Однако, ты пока единственный человек, кто смог побывать в прошлом, не один раз, и успешно вернуться обратно.

– Значит, если бы не эксперимент, вы бы не приехали?

Мне стало обидно и тяжело на душе.

– Перестань, ты во многом нам помог. Кстати, только благодаря твоим бумагам, мы смогли разминировать шахту «Юбилейную», и полностью вернуть государству все награбленные нацистами ценности. Это миллионы долларов. Я обратился к руководству, чтобы тебе выплатили премию, за оказание непосильной помощи.

– Не надо, зачем? Я сделал то, что обязан был сделать, каждый нормальный человек.

– Твои слова лишний раз подтверждают, что я в тебе не ошибся. Спасибо. Деньги лишними не будут. У тебя родители, семья. Ты безработный. И не спорь.

Он замахал руками, давая понять, что слышать больше ничего не желает.

– Мне каждый день снится война.

– Даже так?

– Это правда. Один и тот же сон повторяется с завидным постоянством. И я ничего не могу с этим поделать.

После я в подробностях рассказал про свой сон Ткачёву. Тот внимательно слушал, и на лице у него отражалось недоумение.

– Значит местность для тебя незнакомая? И ты там ни разу не был?

– Ни разу. Одно дело снилось бы то, где я успел побывать, так нет.

– Очень странно, Миша, очень. А как у тебя со здоровьем?

– Всё нормально, особо ничего не беспокоит. Если бы не эти сны.

– Вернуться хочешь? – спросил Ткачев, прищуривая глаза.

– Не думал об этом. Да и как это сделать? Мне ещё срок мотать.

Я устало покачал головой и пригорюнился. Ткачёв встал со стула и подошёл ко мне.

– Я ведь за этим приехал сюда.

– Это как?

– Эксперимент хотят продолжить, и для тебя есть задание. Можешь отказаться, неволить не стану.

– Какое задание?

– Не торопись Миша, подумай. За основную цель задания пока рано говорить, как впрочем, и тебе давать своё согласие.

– Но я же здесь, установка в другом месте.

Ткачёв усмехнулся, и я увидел по его выражению лица, что он, что-то не договаривает.

– Установку сделали меньше размером. Это первое. Второе. Сам процесс перемещения занимает куда меньше времени, чем раньше. И проходит более безболезненно для человека.

– Уже отправляли кого-то?

– Было дело, только, к сожалению, неудачно. Люди не вернулись, и как говорят наши специалисты, потерялись, и навсегда остались в прошлом. Печально, не правда ли?

– Ну, может им и не так плохо?

– Сомневаюсь, я более чем уверен, что они погибли. Война. Пока мы приостановили перемещение людей, потому, что риск не оправдывает себя. И если честно, люди боятся, что не вернутся обратно. Нам приходится говорить им правду.

– Какое задание?

– Миша, я не могу ответить на твой вопрос. Иди, отдыхай, я приду завтра, и мы снова вернёмся к этой теме. С руководством я решу твои вопросы. И никто тебя трогать не будет.

Ткачёв дал понять, что разговор закончен. Я поднялся и направился к двери. Поворачивая голову, увидел, что Ткачёв стоит, задумавшись возле окна, и что-то бормочет. Из обрывков коротких фраз я успел уловить: атака, немцы, танки…

Глава 2

Стрельцов Олег Витальевич.

Родился Олег Витальевич в городе-герое Одесса. И не то, чтобы он не гордился своим исконно одесскими корнями. Нет. Наоборот, он всегда и всем говорил, что Одесса не только райский уголок для души и сердца, но и ещё прекрасная кузня для молодых кадров, как морского дела, так и военного. Ведь только в Одессе можно научиться, не только понимать все языки мира, разговаривать колоритно, но и ещё всяким махинациям. Хотя он, как герой небезызвестного романа Ильфа и Петрова «Двенадцать стульев», чтил уголовный кодекс. Гены Остапа Ибрагимовича Бендера он впитал вместе с молоком матери.

Роза Марковна Кацман, взяла фамилию мужа, ещё в семнадцать лет. Столь ранний брак был обусловлен тем, что молодой, горячий моряк вскружил девочке голову, и она забеременела. Виталик был красавцем, высоким и стройным брюнетом. Морская форма была ему к лицу, и Роза влюбилась без памяти. Они гуляли ночами по городу, слушали песни Утёсова, Эдуарда Хиля. Моряк дарил букеты цветов на берегу, и признавался в любви. С разрешения горисполкома их расписали, учитывая интересное положение, и юный возраст невесты, и через неделю Виталий отбыл в рейс, из которого не вернулся.

Любовь моряка – как глубокое море,

И с этим, увы, даже дети не спорят,

Моряк отдыхает,

Но часто бывает, что жизни река,

Бросает в пучину порока.

И в каждом порту ждут уже моряка,

Квартиры, любовницы, жёны,

И якорь не бросить. И жизнь нелегка,

По волчьим, клыкастым законам.

Сбежал, и после шумный город-герой Одесса обходил десятой дорогой. Правда, алименты платил исправно, вплоть до совершеннолетия сына. На улице Красной Армии, Розу знали все, от мала до велика. Ещё бы, она умела при огромном дефиците, как продуктов, так и промышленных товаров достать всё. От чёрной икры, мебели, до японской техники. Горевала она недолго, и после, воспитывая Олега, не один раз меняла любовников.

Мальчик рос, прилежным и воспитанным. Хорошо учился, и слушался маму, которую беззаветно любил. Мама устраивала застолья, приглашая не только соседей и родственников. Ему не нравились всё новые и новые взрослые дяди, которые часто оставались у них дома ночевать. И Олег, слыша стоны матери и скрипы кровати, по ночам из-за двери, не мог уснуть, и, укрывая голову подушкой, мечтал вырасти и не пускать в дом незнакомцев. Одесса всегда любила деньги, так сложилось, скорее всего, со времён Дюка Ришелье. Более почитаемой исторической личности в Одессе не существовало, чем всем нам небезызвестный Дюк. Находясь на государственной службе, его рабочий день составлял семнадцать часов. Все свои деньги, заработанные на службе, Дюк Ришелье отдал на создание в городе лицея. Построил городскую больницу и театр. Спасал Одессу и край от свирепой чумы, посещал больницы, и всегда мог поделиться с горожанами последним куском хлеба. При его непосредственном участии возник по-настоящему европейский город.

Олег учил историю родного края, и часто бывал возле памятника Дюка. Первый раз Олег лет в двенадцать украл у мамы из кошелька деньги. Это получилось случайно. Он увидел на кушетке, в прихожей толстый, вальяжный, словно украшенный изумрудами старинный сундук, набитый деньгами кошелёк, и не смог устоять от искушения. Вытащив из пачки десять рублей, краснея, и понимая, что так делать нельзя, он спрятал деньги за шкафом, и не доставал их несколько дней. Мама не заметила пропажу, и Олег, успокоившись, потратил их на жвачки и мороженое. После ещё несколько раз воровал деньги, но маленькому проходимцу, всё сходило с рук.

В один из осенних дней, когда проливные дожди размыли парки и скверы, Олег лежал на диване с книжкой в руках и мечтал о девочке из соседнего класса, с длинными косами и рыжими веснушками. И тут мама заметила, что из кошелька пропала приличная сумма денег, и решила поговорить с сыном. Тот клятвенно божился, и как настоящий пионер, твердил, что не брал деньги, и мама просто ошиблась. Олегу было не по себе, потому, что он понимал, теперь мама будет строже относиться к деньгам, считать их и прятать. И его финансовый источник иссякнет. Полгода он ходил сам не свой, и придумывал, как бы обмануть маму, и снова украсть деньги. И финансовый гений, юного пионера, одержимый новаторством выдал, наконец-то, свежую идею. Его школьный друг Фима, очень хорошо рисовал, не только картины, и портреты. Как-то Фима попробовал нарисовать три рубля. Две недели он старательно выводил линии, и едва заметные водяные знаки. И когда купюра получилась под стать настоящей, двое друзей её быстро сплавили на Привозе. Продавщица мороженого ничего не заметила и выдала пионерам четыре порции мороженого, и два рубля сдачи. И Олег предложил другу нарисовать пятьдесят, и сто рублей.

– Зачем так много? – спросил Фима, кусая вкусное, ароматное «Эскимо». – Нас могут поймать, Олег, я боюсь.

Друзья сидели на Набережной и смотрели на догорающий закат. Волны плескались и бились об камни, с удивительной и неповторимой музыкой, понятной только тем, кто с детства влюблён в море.

– Фима, ты ничего не понимаешь. Мы растём, и нам нужны деньги. Только где их взять я придумал, и работать не нужно. Не боись, всё будет тип-топ, уверен.

– Не темни друг, рассказывай, иначе я сегодня спать не буду.

– Ты нарисуешь две купюры, и я их дам матери.

– Как дашь? Скажешь, что они фальшивые? Не-а, я на такое не согласен.

Олег смотрел на Фиму выпученными глазами.

– Ну не идиот ты Фима, и дал ему подзатыльник. – Придумал тоже. У матери пачка денег спрятана в шкафу, среди постельного белья. У меня есть ключ. Как только деньги будут готовы, я открою шкаф и вытащу заначку. Потом возьму настоящие деньги, вместо них положу фальшивки. Теперь понял?

– А если нас поймают?

– Кто?

Олег рассмеялся и бросил камень в воду.

– Никто не узнает. Матери ежедневно приносят деньги, эти фальшивки затеряются среди настоящих купюр, и уплывут из моего дома, как бумажный парусник. В дальнее плавание. Понял? Купим себе мопед «Верховину», и будем гонять.

– Да уж, я давно хотел себе мопед, да отец никогда в жизни денег не даст.

Через две недели Олег благополучно подменил нарисованные Фимой деньги на настоящие, и друзья купили мопед. Хоть он был не новый, с чуть кривой вилкой, весь в царапинах, и с порванным сиденьем, зато разгонялся до шестидесяти за милую душу. Фима ещё два раза рисовал сторублёвки, после чего в квартиру к Олегу нагрянула милиция, и мать едва не арестовали. Олег тогда заканчивал восьмой класс, и, выглядывая из своей комнаты, со страхом в глазах смотрел на лысого следователя, сидевшего за столом, курившего папиросы «Беломор», и составляющего протокол. Но кто мог подумать на школьника? Никто. Олег тогда здорово струхнул, и поклялся больше не ввязываться в подделку денег. Мать откупилась, и через два месяца дело закрыли.

Заканчивая школу, Олег готовился в Суворовское училище, по настоянию матери. Она с детства грезила о том, что сын станет военным. Олег отправил документы и ждал вызова. Аттестат позволял смело поступать без всякого блата. У матери в то время закрутился новый роман, и она про Олега на некоторое время забыла. Спохватилась только тогда, когда уже вышли все сроки, а вызова из училища так и не было. Олег ходил сам не свой, угрюмый и молчаливый.

– Почему ты ничего раньше не сказал, – заявила мать с порога, уставившись строгим взглядом.

Олег сидел на кухне и пил чай с гренками. На вопрос матери повернулся, и пожал плечами.

– Что говорить? Документы вовремя отправил, может письмо затерялось?

– Ты в какой стране живёшь? Забыл, наверное, как я тебя учила? Завтра утром в военкомат. И быстро. И так много времени потеряно.

– У тебя там связи?

Олег с надеждой в глазах посмотрел на мать.

– Дядя Валера обещал помочь. Я сейчас ему позвоню. Не бойся. Мама для тебя всё сделает.

Роза подошла к сыну и едва не заплакала.

– Как быстро ты вырос сынок, время летит, и жизнь проходит. Поступишь в училище, уедешь от меня. Как же я тут одна?

Олег знал, что сейчас мать начнёт рыдать и жаловаться на неустроенную жизнь. Поэтому как мог, успокоил и клятвенно обещал звонить домой, и писать письма.

– Может в мореходку, ма?

– Никогда в жизни. Вот тебе крест, не бывать этому. Хватит мне одного морячка, отца твоего, будь он неладен. Всю жизнь переломал, паскуда.

На следующий день, ранним утром, Олег с матерью отправился в областной военкомат. Роза Марковна чинно и благородно вышагивала по длинным, мрачным коридорам в поисках военкома. Олег терялся, вертел головой, и шёл за матерью, сутулясь и бледнея. Ему не верилось, что какой-то загадочный дядя Валера чем-то поможет. И вот кабинет военкома. Дверь, обитая чёрным дерматином, с фигурными золотыми гвоздиками. Роза Марковна, не постучавшись, налегла на дверь, как борец сумо, и едва не вынесла её вместе с коробкой. Женщиной она была тучной, физически крепкой, с толстыми руками, огромной грудью, хоть и невысокого роста. Олег уже на голову был выше матери, но всё прятался за её широкой спиной. Военком в кабинете сидел один, и от напора Розы Марковны вскочил со своего места, и хотел выгнать прочь непрошеных гостей. Но после того как Роза Марковна, сказала, кто её прислал, огромного роста полковник выпрямился, покраснел, как мальчишка курсант, и рот не открывал.

– Значит так, военком, знаешь кто такой Валерий Фёдорович?

В ответ военком побледнел и испуганно несколько раз кивнул головой. Кто такой на самом деле был этот Валерий Фёдорович, Олег никогда не узнал. Однако после произнесённого имени этого загадочного человека, полковник, едва не отдавал матери честь. С широкими от страха глазами, и дрожащими руками, он вызвал своего помощника и приказал срочно найти личное дело призывника, причём немедленно. Роза Марковна уже сидела на стуле с довольным лицом, красила губы помадой морковного цвета и ждала, постукивая длинными ногтями, красного цвета по трубке телефона.

– Увы, Роза Марковна, мест нет, – сказал он тихим голосом, и с идиотской улыбкой на лице, листая бумаги.

– Значит, успели продать место моего сына? Ну всё, полковник, считай, что твоё новое место работы будет в казарме, в столовой. Ты меня рассердил, не на шутку.

– Ну, что вы, что вы, зачем так? Поступит ваш сын на следующий год, я вам гарантирую.

– Ты подумал «говяжья голова», что мой сын будет целый год делать? Чем заниматься? И почему, из-за какого-то сраного полковника, я должна с ребёнком терпеть неудобства? Времени у тебя до завтра, полковник. Если завтра не будет документов, ты меня понял?

Она грозно стукнула по столу, от чего одна из ножек сломалась, и стол завалился набок. Не дожидаясь ответа, Роза Марковна взяла сына за руку, и так хлопнула дверью, что отвалился кусок штукатурки с потолка, и с грохотом упал на пол в кабинете военкома. Когда посетительница вместе с сыном ушла, полковник упал в кресло и, вытаскивая смятый носовой платок, вытирал лоб и нервно барабанил пальцами по перекошенному столу. Валерий Фёдорович имел отношение к военному министерству, и если ничего не предпринимать, можно и правда остаться без работы.

На следующий день молоденький лейтенант в девять часов утра стоял возле двери Розы Марковны с огромным конвертом, с сургучовыми печатями и сопроводительным письмом, в котором было написано, чтобы абитуриента приняли в Суворовское училище в виде исключения, учитывая то, что вышла ошибка с документами.

Роза Марковна вырвала пакет у лейтенанта, и пригрозила кулаком. Перепуганный лейтенант сбежал, но успел наслушаться проклятий в адрес не только своего начальника, но и всей Красной Армии.

Провожала Роза Марковна сына на вокзал, не переставая рыдать. Дала двести рублей, и строгим тоном приказала звонить каждый день. У Олега было на душе тяжело, впервые он покидал Одессу, и милый сердцу дом. Усадив сына на поезд, Роза Марковна долго бежала за поездом и махала руками. По приезду в Киев, Олег, первым делом, позвонил матери и сказал, что добрался благополучно. Потом узнал, где находится училище, и направился туда. Роза Марковна купила сыну новый дипломат и чёрный костюм. С длинными волосами Олег был похож на Джона Леннона, из группы «Битлз». Не хватало разве что очков, и гитары. Каково было его удивление, когда оказавшись перед воротами училища, он понял, что здесь его никто не ждёт. И никому он не нужен. Как объяснил ему дежурный офицер, приём документов закончился, и теперь он сможет поступить ровно через год.

Олег не упал духом, и решил идти до конца. Тут в полной мере проявился закалённый всеми ветрами морской характер отца. Олег снял комнату, недалеко от училища, и каждый день приходил к воротам, и искал способ пробраться к мандатной комиссии. Можно было позвонить в Одессу, и тогда всё решилось бы по «щучьему веленью», как в сказке про Емелю, однако Олег решил не отступать. Оставалось два дня. Комиссия принимала решение в военном лагере. И Олег перелез ночью через забор, и спрятался в котельной. Среди гор угля и дров. Утром, не умываясь, он пробрался к зданию, в котором заседала комиссия. И поднялся на второй этаж. На него удивлённо смотрели будущие курсанты, и за спиной хихикали. Олег не понимал в чём дело, и, выйдя в центр огромного зала, встал как вкопанный, и прижал пакет с документами к груди.

– Вы откуда сбежали, молодой человек? – задал вопрос Олегу, темноволосый полковник.

– Приехал из Одессы, хочу учиться.

– Это похвально, ваше желание и тяга к знаниям, – сказал председатель комиссии, полковник. – Если не секрет, расскажите нам всем, где вы ночевали? И почему такой неопрятный вид?

Олег стушевался и едва не сгорел от стыда. Опуская глаза, он увидел, во что превратился новенький костюм, и лаковые туфли.

– Молодой человек, если вы собираетесь играть в молчанку, тогда в Суворовском училище вам не место. Уходите.

Грозный тон полковника заставил всех остальных замолчать. Возникла пауза, смертельная пауза для Олега.

– Здесь ночевал, в кочегарке, – едва выдавил он три слова. И опуская голову, направился к двери.

– Я вам не разрешал уходить.

Всё тот же суровый тон полковника заставил Олега остановиться и повернуться. Он уже думал о том, что скажет матери, и подбирал слова для оправданий.

– Военные подчиняются приказам старших по званию, – продолжил полковник. – Смотрите товарищи офицеры, и будущие курсанты на этого парня. Как ваша фамилия?

– Стрельцов, Олег.

– На Стрельцова, и берите пример. Кто ещё из вас согласился бы переночевать в котельной? Ради тяги к знаниям и военному делу. Ведь я прав, что вы по-настоящему хотите поступить в училище? И это не блажь ваших родителей.

– Очень хочу.

В тишине было слышно, как гудят мухи под потолком. Олег терпеливо ждал продолжения.

– Давайте свои документы, мы их проверим.

Это были самые мучительные десять минут в жизни Олега, пока комиссия изучала бумаги.

– Если члены комиссии возражать не будут… тогда…

Он оглядел всех своих коллег, которые утвердительно кивали головами.

– Согласны поступить с испытательным сроком, Стрельцов? На месяц?

– Согласен, товарищ полковник.

– За время испытательного срока вы должны сдать все экзамены, с отметкой «хорошо», не ниже. Если не сдадите, вернётесь в Одессу.

По лицу Олега можно было прочитать, что он на всё согласен, лишь бы остаться в училище. И в этот же вечер, позвонил с почтового отделения в Одессу, и радостным голосом сообщил матери о своих успехах. Сдав вступительные экзамены, даже лучше, чем он сам предполагал, Олег был зачислен и начались суровые армейские будни. С трудом он привыкал к раннему подъёму, зарядке, учёбе. Первый год в училище Олегу показался бесконечно долгим и трудным. Если отпускали на два, три дня домой, Олег мчался на вокзал за билетами, и летел домой. К матери и друзьям. Фима после школы угодил в тюрьму, связался с уличной шпаной, и оказался на нарах. Мотал срок на «пятьдесят первой», которая находилась на Люстдорфской дороге, 9. Олег ходил к другу на свидания, и носил передачи. Фима жаловался на жизнь, был похож на Привозного дрыща, худой, измученный, с затравленным взглядом, татуировками на пальцах, сжимал хлебные чётки в руках и просил Олега не забывать о нём, и по возможности приезжать. Выглядел он совсем плохо, зона была переполнена, и Фиме приходилось туго.

Роза Марковна зачастила в училище к сыну, с подарками для руководства, и вскоре почётный курсант Стрельцов, стал старшиной, на последнем курсе младшим лейтенантом, и после выпуска лейтенантом. Олег в училище старался отличаться не только в учёбе, но и в других, совсем уж непристойных для будущего офицера делах. Товарищи его не любили, знали, что он докладывает о малейших «шалостях» курсантов дежурному офицеру. Олег зорко следил за наиболее «умными» товарищами, за что был неоднократно битым в туалете. Но он не жаловался, получая поощрения, стучал, и знал, что рано или поздно отыграется на обидчиках. Когда из оружейки пропал ПМ, Олег указал пальцем на Вадика Смирнова, хотя тот не имел к краже ни малейшего отношения. В итоге, неугодный Олегу человек угодил в Забайкальский посёлок Каштак, в дисбат, и больше его никто не увидел.

Когда выезжали на учения и жили в небольшом лесу, для Олега устроили засаду. В лесном домике курсанты выкопали яму, и сливали туда помои. Вечером Олег заметил, что курсанты, что-то затевают, и решил за ними проследить. Промокший от дождя, он с фонариком в руках сиганул в домик, и не заметил замаскированную яму. Провалившись по шею в помои, он до утра не мог из неё самостоятельно выбраться. И только ранним утром, старшина обнаружил пропажу, и под общий хохот, курсанты вытащили грязного и вонючего незадачливого Шерлока Холмса из ямы.

В Одессе лейтенант Стрельцов ударился во все тяжкие. Пил, гулял, и не думал идти на службу. Роза Марковна выбила ему место в органах МВД, однако Олег не торопился.

– Когда же ты за ум возьмёшься, сынок? – твердила едва ли не каждый вечер Роза Марковна.

Олег улыбался матери, обещал взяться за ум, приводил домой девочек, и, обнимая за плечи очередную красотку, уходил утром из дома. Беда подкралась незаметно, когда ничего не предвещало над головой Стрельцова, чёрных туч. Розу Марковну в один из жарких, июльских дней прихватило сердце, и увезла неотложка. Олег в это время веселился в Аркадии, и не знал, что матери нужна помощь. На следующий день, в городской клинической больнице № 1, на Мясоедовской, Роза Марковна умерла. Инфаркт. Для Олега это был страшный удар. Он растерялся, и ходил сам не свой. За пышными похоронами матери, последовало одиночество, апатия, и нежелание жить. Он винил себя, что не смог оказаться рядом и помочь матери. Фима к тому времени уже вышел из колонии, и старые друзья, едва ли не каждый день пили горькую. Олег из-за смерти матери, Фима, как порядочный друг, за компанию. Через месяц высокий и красивый парень, превратился в настоящего бомжа, с длинными патлами, мешками под глазами, потухшим взглядом, сивушным перегаром и полным безразличием к жизни. В квартире Олега образовался притон, и вся местная босота, ежедневно приходила в гости. Помянуть Розу Марковну, и на шару выпить и закусить. Деньги матери, которые Олег нашёл в шкафу, быстро закончились, и он стал выносить из квартиры вещи и продавать, чтобы вечером снова выпить и посидеть с дружками.

В очередное хмурое осеннее утро он лежал на диване и смотрел в потолок. Там висела вместо хрустальной люстры лампочка, и тускло мерцала. На душе скребли кошки, хотелось выпить, и в очередной раз забыться. Неожиданно прозвенел дверной звонок. Олег босиком, в трусах, направился к двери, проклиная того, кто ни свет, ни заря, мешает и не даёт отдыхать. В глазок он увидел милиционера, и напрягся. Хмель моментально выветрился из головы, он упрямо вспоминал ничего ли не натворил за последние дни, и, прокашливаясь, спросил сиплым голосом: кто там!

– Мне нужен Стрельцов, Олег, это участковый.

Олег щёлкнул замком и открыл дверь. Молодой парень с презрением в глазах смотрел на Стрельцова, и кривил курносым носом.

– Это я, что вам нужно?

– Неужели это вы закончили с отличием Суворовское училище?

– Ну, я, вам какое дело? У меня не стало матери. Умерла. Сердце.

– Знаю, соболезную… только, на сколько мне не изменяет память, она умерла несколько месяцев назад.

– Два месяца? Может и так, вам то, что?

Олега раздражал назойливый тон, и укоризна в глазах лейтенанта.

– Приходите завтра на работу. Вот направление для вас.

Участковый протянул небольшой листок, похожий на повестку, и хотел уйти, но Олег задержал.

– Подождите, какая работа? Ничего не понимаю.

– В органах, там есть адрес. Вчера место освободилось, и вас хочет увидеть, и поговорить начальник отделения, полковник Кузнецов. Только приведите себя в порядок, – сказал с насмешкой лейтенант.

– Выпить не хочешь? – предложил Олег, и проглотил слюну. – Это надо отметить, – продолжил он радостным тоном.

– Отметишь, когда возьмут на работу. Будь здоров.

Участковый ушёл, Олег ещё долго смотрел на бумажку, гипнотизировал глазами, стоя в дверях, с босыми ногами. Когда появился Фима, Олег выпроводил его, и в этот день не выпил ни одной рюмки. Ему почему-то становилось плохо, от одной мысли о спиртном. Выворачивало наизнанку. Он с трудом вспомнил, что это покойная мать, договорилась про работу в МВД. И Олег понимал, что не может наплевательски к этому отнестись.

В органы Олега взяли, простым опером. Ему нравилось то, что наконец-то появилась пусть не совсем до конца ясная и понятная цель в жизни, но всё же. Бегая и ночью, и днём по одесским притонам, вылавливая наркоманов, бандитов, проституток и пьяниц, он год за годом проникся службой, она стала для него состоянием души, и не плохим источником дополнительных доходов. Пить он бросил, встретил молоденькую и симпатичную Раечку, актрису театра, и женился. Через год после свадьбы у них родилась девочка, которую по настоянию Олега они с женой назвали – Розой, в память о матери. Дослужившись до начальника отдела, он погорел на крупной взятке. Дело пахло тюрьмой, и Олегу предложили написать заявление по собственному желанию. Им с Раечкой пришлось продать новенькую «Мазду», красного цвета, чтобы дать взятку нужным людям. Раечка рыдала навзрыд, когда Олег заявил, что машину нужно продать. Жена гордилась своим красненьким чудом, с большими и яркими фарами. И на тебе, продать. Друзья помогли ему найти место в колонии, начальником оперативного отдела в Львовской области. И Олег с женой, и дочерью, понимая безвыходность ситуации, продав квартиру в Одессе, переехали на Западную Украину. И здесь, на новом месте, он по-прежнему брал взятки, за УДО, посёлок и прочие привилегии, которые и так по законодательству были положены заключённым.

Ткачёв со своим подопечным Дёминым, Олегу не понравился. Он не любил, когда на его территорию врывается без спроса посторонний, пусть даже из СБУ, и начинает диктовать свои условия. И Стрельцов решил вплотную заняться новеньким, чувствуя, что и здесь можно хорошенько нагреть руки наличными, в европейской валюте. Ткачёв, сидит в Киеве, и до Львова путь не такой и близкий.

* * *

Иракли Минассали. «Михо»

– Что произошло, и почему он здесь очутился? Сон? Почему тогда всё помещение ходит ходуном, и разбитый потолок готов рухнуть на голову в любую минуту.

Михо тщательно вспоминал последние события в зоне, и ловил себя на мысли, что это полный бред. Либо он уже умер, и сейчас находится по дороге в ад, среди гор мусора и грязи. На рай он не рассчитывал, учитывая сколько всего натворил за свою короткую жизнь. Он лежал на полу, среди разбитой мебели, в захламленном помещении. Везде валялась разбитая посуда и прочая домашняя утварь. Вместо окон зияли огромные чёрные дыры, кое-где рамы болтались на петлях, и от грозных порывов ветра уныло скрипели. Закопченные стены, дым и запах гари разъедал глаза. Поднимая голову, он увидел огромный шкаф, который падая, придавил ему ноги. Невыносимая боль в груди заставляла кое-как поворачиваться, чтобы найти более удобную позу. В голове шумело, как от тяжелого похмелья, и несколько раз встряхнув головой, он попробовал прогнать назойливую боль. Не тут-то было. Голова ещё больше загудела, виски сжались пудовыми тисками, и он непроизвольно замычал.

– Сука, мать твою, где же я?

На хриплый голос Михо никто не отозвался. Ему стало страшно, и он попытался вытащить ноги. Не получилось. От резкой боли судорога свела суставы, и он ещё раз громко выругался. Одному не выбраться. Сейчас бы закурить, косячок, подумал он, и вспомнил молодость девяностые года. Закрывая руками лицо, увидел мать, и слёзы непроизвольно потекли по щекам.

В августе девяносто первого года он приехал с матерью из Тбилиси в Москву. Мама Иракли, Нана Владимировна Минассали, работала в школе, преподавателем младших классов. Это была первая поездка в столицу, и совсем ещё ребёнок Иракли, смотрел на Москву удивлёнными, широкими глазами. Ему нравились широкие проспекты, магазины, метро. Город предстал пред мальчиком во всей красе и величии. Он крепко держал маму за руку, и не отпускал. Совсем как маленький мамонтёнок, из мультика, ходил следом и хоботком держался за хвостик матери. Тогда он закончил шестой класс, и мама решила сделать сыну подарок, привезти на неделю в Москву. Для Иракли это был настоящий праздник, ещё бы, они купили билеты в цирк, на Цветном бульваре, и каждый день кушали настоящее «Эскимо», и пили «Пепси-Колу».

Иракли смотрел на огромные массы людей, и не мог понять, куда они все спешат. Он спрашивал об этом маму, и она весело смеясь, отшучивалась и придумывала разные истории, о загадочных цивилизациях, древних мирах, и сказочных эльфах. Иракли удивлялся ещё больше, и как всякий ребёнок, каждый раз просил новую и новую историю. Они поселились в небольшой гостинице «Факел», на втором этаже, возле центрального рынка. По утрам, через открытое окно, Иракли слышал, как торговцы расхваливают свой товар, спорят с покупателями, и лёжа в кровати, ждал, когда мама приготовит завтрак.

Мама была энергичной и трудолюбивой. Много мужчин добивалось её руки, однако она оставалась холодной и неприступной, как Дарьяльская крепость, Замок Ананури, которую часто отожествляли с замком царицы Тамары.

Стройная, жизнерадостная, Нана не выглядела на свои сорок три года, казалась значительно моложе, и отличалась настоящей грузинской красотой. Всегда носила разношерстную одежду, колоритную и яркую. Длинные волосы, прямой нос, огромные карие глаза, осиная талия, бледная кожа, и чуть острый подбородок, делали её похожей на царицу. Иракли всегда восхищался матерью, и хотел когда вырастет встретить девушку, в точности похожую на мать.

В школе Иракли хорошо учился, и мечтал поступить в институт. Отца своего он не помнил. Тот ушёл от матери, когда Иракли не исполнилось и двух лет. Мама не любила о нём говорить, и если Иракли спрашивал, отвечала, что не сошлись с отцом характером. Иракли видел, как мрачнело лицо матери, когда он снова пытался узнать правду об отце, и, взрослея, понимал, что лучше об этом лишний раз не говорить. На третий день в Москве Иракли услышал рёв машин и сильный гул за окном. Он вскочил с кровати и стремглав помчался к окну. Каково же было его удивление, когда по дороге вместе привычных машин, двигалась вереница новеньких танков. У Иракли перехватило дыхание, такого он ещё никогда не видел.