Без воротника

— Браво! Браво! — кричат из публики.

Елена Владимировна очень довольна собой: она дочитала стихотворение до конца — по памяти, без единой запинки — не забыв ни одной строки. А стихотворение большое и сложное — про весну, цветы и любовь.

Аккордеонист вопросительно глядит на директора дома — Бориса Борисовича: не пора ли вспомнить о музыке? Борис Борисович стоит у дверей под полинявшим от солнечного света «Пожилым везде у нас почет» и показательно аплодирует вместе со всеми.

Публика не хочет отпускать Елену Владимировну.

— Еленочка, расскажите нам, как у вас с Константином Петровичем было! — просят из зала.

— Елена Владимировна, про рубашку, пожалуйста!

— Про кофточку!

— Да нет же, это рубашка была! Правда рубашка, Елена Владимировна?

— Про то, как с Константином Петровичем, про это.

Елена Владимировна чуть-чуть кокетливо говорит в микрофон:

— Да ну вас! Вы все уже знаете!

На губах у нее яркая помада, на ней бежевое платье с блесками, бирюзовый кулон на широкой ленте.

— Еще расскажи, Леночка! И пусть Константин Петрович тоже рассказывает!

— Сколько можно! Всем надоело уже, — говорит Елена Владимировна, однако не торопится отходить от микрофона.

— Не надоело! — кричат. — Неправда!

— А ты не нам рассказывай! Ты ему — музыканту! Он не слышал еще!

Елена Владимировна глядит на аккордеониста такими глазами, словно его до сих пор на сцене не видела:

— Да он молодой, ему не интересно.

— Ему как раз интересно!

— А вот Борис Борисович, может, не разрешит…

— Разрешит, разрешит!

— Борис Борисович, вы разрешаете?

Борис Борисович ничего не отвечает, но всем своим видом показывает, что это все его не касается. — Как вас зовут, молодой человек? — спрашивает Елена Владимировна аккордеониста.

— Алексей.

— Простите, как?

— Алексей! Алексей! — кричат из зала.

— Алексей, посмотрите, — говорит Елена Владимировна, — видите того мужчину… седого? Вон, у окна. Это Константин Петрович — моя первая любовь. Ну, может, не совсем первая, я и в третьем классе влюблялась, но первая — по-настоящему.

Оказавшись в центре внимания, Константин Петрович, поощряемый аплодисментами, поднимается с места.

У него дрожит подбородок, но это не мешает ему широко улыбаться.

— Она тогда не говорила… — голос у него сиплый, — что по-настоящему…

— Говорила, говорила, он просто забыл, — весело произносит в микрофон Елена Владимировна. — Увы, Алексей, тогда у нас ничего с Константином Петровичем не получилось. И мы расстались почти на шестьдесят лет.

— Они снова только здесь встретились, — обращается к Алексею полная дама в кресле-каталке.

— Сядь, Костя, сядь, — просит Елена Владимировна. — Я сама расскажу. Был сорок восьмой год… — Сорок девятый, — отзывается с места Константин Петрович.

— Был сорок восьмой год, мне в сорок восьмом исполнилось восемнадцать.

— Сорок девятый…

— Не сбивайте ее, Константин Петрович! Какая разница сорок восьмой или сорок девятый?

— Как это «какая разница»? — протестует Елена Владимировна. — Мне восемнадцать лет исполнилось, я-то лучше, наверное, знаю…. Костя меня старше на год был…

— Почему был? Он и сейчас…

— Ну, сейчас уже не считается… А тогда он мне цветы дарил. Помнишь, Костя, мы на речку ходили? Алексей, вы даже представить не можете, какой Константин Петрович красавец был.

— Да он и сейчас красавец, — кричат из зала.

— Стеснительный только был, — уточняет Елена Владимировна.

— Да он и сейчас стеснительный.

— Ну, теперь уже не так. У него и внуки красивые. Взрослые и красивые. И все у него хорошо. А я ведь тоже красавица была. Правда, Константин Петрович?

— Да вы и сейчас! — кричат из публики Елене Владимировне.

— У меня поклонников хоть отбавляй было! — гордо заявляет Елена Владимировна. — Я дочь архитектора. На меня родители не жалели ни денег, ни сил, ни времени. И друзья у меня были… интеллигентные. В университете учились… Юра Невельский, Паша Марчук… А Константин был из простой семьи. Но мое сердце принадлежало ему… А какие он мне письма писал, если б вы только знали!.. И вот, Алексей, пригласила я его на свой день рождения, на восемнадцатилетие. А я ведь не знала, что он такой чокнутый. В общем, он устроил драку и убежал. И мы с ним шестьдесят лет больше не виделись…

— Нет, нет, — закричали из зала. — Так не годится! С подробностями!

— А какие подробности? Время, Алексей, было тяжелое. Недавно война кончилась. Пусть Константин Петрович сам расскажет. Константин, встань, пожалуйста.

Константин Петрович снова поднимается, широко улыбаясь. Алексей видит, что дрожат у Константина Петровича еще и руки. Константин Петрович смотрит куда-то в сторону, а с места ему подсказывают:

— Про рубашку, Константин Петрович! Константин Петрович начинает:

— Пиджак…

— Да нет, про рубашку!..

— Пиджак мне сосед одолжил, а рубашки не было у меня, чтобы в гости пойти… Та, что была, в ней нельзя было, слишком плохая… Сестра моя Зина мне это… свою дала. У нее была такая… довоенная, старая… на меня кое-как влезла… но только спереди вся молью съеденная… а сзади на спине даже вполне…

— Без воротника, — комментирует кто-то из публики.

— Не совсем без воротника — со стоечкой! — поправляет Елена Владимировна.

— Зина и посоветовала: надень ее задом наперед под пиджак, будет это… — он забыл слово.

— Элегантно! — объявляет в микрофон Елена Владимировна.

Константин Петрович согласен.

Елена Владимировна подбадривает его:

— Я еще тогда подумала, такой пришел элегантный!.. Рубашка со стоечкой, надо же…

Константин Петрович рассеянно молчит, глядя теперь в окно.

Мадам в кресле-каталке не дает потухнуть рассказу:

— А дальше, Алексей, было вот что. Было жарко очень. Молодые люди поскидывали пиджаки и остались в рубашках. Только молодой Константин Петрович не снимал пиджак…

— Боже, он мне подарил такие цветы! — перебивает Елена Владимировна.

— Розы, — вспоминает Константин Петрович.

— Никакие не розы! Георгины! Такой букет! Вы не видели таких букетов!

— Ну так вот, — продолжает дама в кресле-каталке, — все сняли пиджаки и стали Константина Петровича уговаривать: снимите пиджак, Костя, вы же вспотели уже. А он ни в какую! И тогда стали дурачиться, я верно рассказываю? Елена Владимировна говорит: снимите с него, в самом деле, пиджак… А то ведь умрет от жары…

— Да нет же, все не так было, это не я сказала, но неважно кто. — Елена Владимировна не хочет, чтобы ее историю излагали другие. — Нет, правда! Мы сначала его по-хорошему уговаривали. А потом думаем, надо же, упрямый какой!.. Ребята на него навалились — давайте с Кости пиджак снимем! Поможем человеку, раз сам не может… А он руками отпихивается. Одного отпихивает, другого отпихивает… Так и не снял пиджак. Дело до драки дошло. А что это, как не драка, если в глаз дал? Дал Юрке Невельскому в глаз… И убежал! А Юрка: «За что? Что я сделал ему?» Мы еще в окно смотрели: бежит по двору! Чокнутый! Ну не псих ли? Мы ведь не знали, что с ним. Что у него рубашка задом наперед и дырявая. Это он мне только здесь рассказал, когда встретились!.. Про рубашку… А ведь я на самом деле только и любила чокнутых. У меня и первый, и третий муж были чокнутые. А второго я плохо помню. А Костю помню, хотя он и не муж никакой. Первая любовь. Ну, не совсем первая… Но по-настоящему — первая!

— Я не знал, что ты чокнутых любишь. Я повеситься хотел, — бормочет Константин Петрович, улыбаясь.

— Хорошо не повесился! — кричит Елена Владимировна в микрофон, и ее слова встречаются одобрительным шумом публики.

А дама в коляске-каталке провозглашает:

— Это ведь чудо! Чудо! Расстались, и через шестьдесят лет снова встретились! Здесь! Это же чудо!

Тут уже все начинают хлопать в ладоши.

Борис Борисович, директор дома престарелых, подает аккордеонисту знак, и тот, склонив голову, начинает играть вальс «Амурские волны».

— Танцы! — бодро объявляет Борис Борисович и выходит за дверь.

Дам приглашают кавалеры, а также другие дамы, потому что кавалеров меньше, чем дам, и придется некоторым дамам танцевать друг с дружкой. Константин Петрович сегодня снова герой и будет сегодня танцевать со многими, но первый вальс, конечно, — Елене Владимировне.

У него получается. Елена Владимировна правой рукой, слегка отставленной в сторону, крепко держит его левую руку, и рука Константина Петровича почти не дрожит.