Безжизненно стучат не любящих два сердца

Глава 1. В сердцах холодный лед уж больше не растает…

— Мы поняли с тобой, что не нужны друг другу.

— Мы поняли с тобой, что между нами вьюга, — едва шепчут мои избитые и искусанные до крови губы. Хотя нет, не мои, а графини Ливин Корхарт, в теле которой я нахожусь ровно десять дней. — Ни летом, ни зимой, нам вместе не согреется, безжизненно стучат, не любящих два сердца…— продолжаю петь, пока на мне елозит герцог Арвайский.

— Заткнись! — выкрикивает он с гортанным рыком. И всаживается в меня в последнем толчке и стоне наслаждения. — Сладкая сучка…

Вальгар, схватив пятерней лицо, жестко впивается мне в губы. И все мои попытки высвободиться из-под него похожи на трепыханье птички, пойманной в лапы кота.

— Если б не была такая вредная, цены бы тебе не было.

Расхохотавшись, он отстраняется и с прищуром пронзает меня взглядом необычного ярко-насыщенного цвета темно-карих глаз. И увиденное ему явно не нравится.

— Дирван, ты зачем опять Ливин личико разукрасил?

— Эта тварь постоянно одно и то же поет, — цедит сквозь зубы граф Маджонский, выйдя из ванной комнаты.

Волосы цвета спелой пшеницы мокрыми прядями спускаются на его крепкие плечи, по обнажённому телу графа стекают капельки воды. Дирван высок, немного худощав, но до безобразия красив. Больше половины девиц на выданье столицы Сарварс Марвайского государства, сохнет по нему. Взгляд васильковых глаз графа Маджонского всегда холоден. Правильные губы порочно красивы, но зачастую искривлены в брезгливости либо в ненависти.

Сложно описать его красоту, когда от взгляда на нее, тебя изрядно тошнит. Хотя не прочь была бы наблевать на широкую кровать герцога Арвайского, жалко нечем. В груди горит огнем от омерзения.

Эти двое не стесняются друг друга. Хорошо еще, что эти ублюдки не догадались совокупляться одновременно со мной.

Новая волна ярости поднимается из глубин моей души. Опухшие от укусов губы, когда смотрю на насильников, пытаются улыбнуться. Но улыбка выходит кривой.

— Мы поняли с тобой, что стали вдруг чужими, — вновь разлетается мой меццо-сопрано по герцогским покоям. — Холодную зимой метель нас закружила. В сердцах холодный лед уж больше не растает. В сердцах холодный лед… В ваших сердцах один лишь лед, — говорю им потухшим голосом. — Безжизненно стучат ваши сердца.

Герцог Вильгар заходится в хохоте, а графа Дирвана накрывает лавина злобы.

— Заткнись! Заткнись…!.. Заткнись, стерва!..

Кричит он и, подлетев, хватает мои волосы, накручивает на свою руку. Рывком стаскивает меня с кровати и, не выпуская из захвата, волоком тащит в другую комнату.

Зависнув надо мной, с искажённым от злобы лицом смотрит в глаза. Только все мое упрямство в ответ поднимается из глубин души. Именно моей души.

Граф насиловал хозяйку тела до какого-то исступления, скорей, даже ненависти и быстро сломал ее.

Отшвырнув меня, Дирван тут же наносит удар по моему лицу, от которого темнеет в глазах.

А спетая, может, в сотый раз песня группы «Сенатор» из моего мира — словно соломинка, за которую я хватаюсь, чтобы использовать как выпавший второй шанс на новую жизнь. Почему слова этой песни? Возможно, так я пыталась защититься от реальной действительности, в которую попала? Защитилась… на все сто процентов. И продолжаю защищаться, постоянно переключаюсь и пою…

— Сидите тихо, — предупредил Маджонский. — А хотя можете орать, сколько вздумается. На комнатах стоит защита от прослушки.

Когда за графом закрывается дверь, слышу шепот подруги по несчастью.

— Спой мне… — закашлявшись, просит графиня Риан.

Она прячется по углам и ни в какую не хочет идти на кровать. Один лишь только вид спального ложа с вычурными изголовьем и ножками вызывает у нее панику.

Поднимаю голову. Через заплывшие веки пытаюсь рассмотреть, в каком месте спряталась в этот раз девушка. Увидев ее ауру, больше похожую на дымку тумана, ползу в том направлении.

Обессилив, некоторое время лежу, восстанавливая дыхание, и жду, когда тело перестанет ломать от боли.

Еще одно удивительное открытие для меня в этом мире — магия, во всех ее проявлениях и видах.

Обняв Риану, пытаюсь согреть ее своим теплом и начинаю петь. Песня из моего мира, которую я успела выучить наизусть, до того, как умереть. Она словно связующая нить прошлого и настоящего дает мне силы жить.

Надежды и веры на спасение уже давно нет. Остались лишь слова, которые приносят облегчение нашему уставшему разуму, и я начинаю петь:

«Не надо больше слов и глупых оправданий.

Не надо больше слез и разочарований.

Пусть все пройдет, как снег, весенний талый снег.

Все это было с нами, как во сне», — оборвав песню, смотрю на подругу.

— Как во сне, слышишь, Риан… это всего лишь страшный кошмарный сон. В который мы по чистой случайности с тобой попали, — глотая подступающий комок к горлу, прижимаю свою голову к коленям. Стиснув зубы, сдерживаю рвущиеся из горла безмолвные крики отчаянья и безысходности.

— Не надо, Лив. Не плачь. Я вот скоро поправлюсь. Ко мне магия вернётся. И ты не представляешь, что я с ними сделаю. Мне нужно только немного отдохнуть. Совсем немного… чтобы силы восстановились.

Риан сжимает в кулачки тоненькие пальчики с просвечивающимися на них синими жилками. Глупышка не понимает, что в попытке остановить насильников выгорела полностью. Но каждый раз, когда я оказываюсь в нашей с ней «камере» мне кажется, что лишь одно ее желание — услышать, как мои губы шепчут грустную песню о разлуке, дают ей силы жить. И я даю ей и себе эту надежду жить!

Немного приподнимаюсь, сидя опираюсь спиной о стену, покрытую шелковой тканью, и, вновь обняв девушку, продолжаю очередной куплет:

«А помнишь, как тогда безумно мы любили,

Теперь уж навсегда об этом позабыли.

И чья же здесь вина уже не разобраться,

Бокал любви до дна мы выпили напрасно.

Растаяли, как дым, все нежные признанья,

Остались нам двоим одни воспоминанья.

И ты теперь с другим и я уже с другою,

Любовь растаяла, как дым… Дым», — повторяю я и глажу своей исхудавшей кистью с длинными пальчиками голову графини Риан Орховской.

Если меня перед совокуплением насильники забрасывают в ванну, то длинные черные волосы графини давно не мыты. Да и от ее тела исходит запах грязи, пота и гнили.

Оставленные мужскими руками синяки на ее теле и руках не заживают, а наоборот, превратились в черные нарывы с желто-зеленой гнилью.

— Ты пой… пой, Лив, — жалобно просит меня графиня. — Мне легче от твоего голоса. И слова песни в душу проникают. И кажется, что все, что со мной произошло — страшный сон. Как ты думаешь? Они нас отпустят? Родители меня ищут... У отца сердце больное.

И словно не веря в свое освобождение, продолжает:

— Они умрут… мама, папа умрут, когда узнают…, — шепчет она, сжимая своими холодной рукой мою ладонь. — Мне их так жалко.

Горячие потоки слез струятся по ее лицу, стекают по вискам и глухо падают мне на руку.

— Поплачь, Риан, говорят, слезы очищают и облегчают душу.

— Кто говорит? — шепчут ее посиневшие губы.

— Не знаю, но так говорят.

— Они неправду говорят. Мои слезы льются, не переставая, а на душе легче не становится. Может, тот, кто это сказал, не испытал того, что нам с тобой пришлось пережить?

— Может, — отвечаю ей и в который раз мысленно ору от бессилия. Сжимаю со всей силы ее трясущиеся пальцы рук и шепчу. — Безжизненно стучат не любящих два сердца… Я отомщу. Слышишь? Обязательно за нас с тобой отомщу.

Но графиня Риан Орховская уже не слышит моих слов.

Волосы на моей голове приподнимаются от вида отделившейся от ее тела души.

— Мамочки, — шепчу в испуге. И пытаюсь высвободить свою руку из цепких пальчиков умершей девушки. Но у меня ничего не получается. Душа Риан или то, что от нее осталось, подлетает ко мне.

Прозрачная субстанция принимает образ: то герцога Арвайского, то графа Маджонского, то старой карги, приносящей нам еду. То вдруг становится мной, то вновь Риан. Нечто протягивает к моему лицу свою прозрачную руку.

Ужас сковывает мое тело, пробирается под кожу, впивается в нервы. И разум, наконец, находит отдых от этого кошмара…

Дергаюсь от хлестких ударов по лицу и с трудом разлепляю ресницы.

— Очнулась?

Старческий голос вызывает тошноту, омерзение и осознание, что эта тварь ничего не сделала для нашего спасения.

— Хватит валяться. Давай поднимайся и помогай мне покойницу одеть.

Чувствую, как сердце начинает разбег. Тело бросает в жар, а затем лавина холода окатывает меня с головы до пят от воспоминания недавно пережитых событий.

Медленно поворачиваю голову. От вида серо-бледного лица Риан накатывает паника. В груди болит от несправедливости. Хочется выть, орать от боли, что душат душу и разум. И я с ненавистью кричу:

— Ты тварь… тварь! Ты могла нас спасти! Могла вызвать людей! А ты, сучка, выжидала, когда мы умрем! — тяжело дышу от бушующей внутри ярости. Смотрю на худощавое тело старухи, ее узенькие, с прищуром глазки, в которых плещется ехидство, исчерченное морщинами лицо, и понимаю, что:

«Убью гадину. Убью».

И я не выдерживаю. Вскакиваю и кидаюсь на бабку. Вцепляюсь в ее грязные волосы и дергаю со всей силы. Но мне этого мало. С исступлением обхватаю скрюченными пальцами своих рук ее горло и с наслаждением сжимаю худощавую шею.

Резкий удар по голове отбрасывает меня от старухи, но приносит отрезвление. Удивляюсь, что нет слез. Меня самой будто нет. В груди холодно и пусто.

Прислушиваюсь к разговору двоих и в одном из них узнаю голос графа Маджонского.

— Мертвую оденешь сама…

— А с этой что делать?

— Да ничего, — с ухмылкой говорит Дирван. — Главное, на покойницу платье натяни, а эта пусть голой остается. Я принесу Уфу. Пара укусов и нашу строптивицу собственные родители не узнают.

От слов графа бросает в дрожь. Память хозяйки тела мгновенно выдает информацию.

«Самая ядовитая змея мира — Карварс. Укус аспида смертелен. От попадания яда в тело через несколько минут происходит удушье. Токсин распространяется по телу в течение часа, оставляя после себя черно-синие разводы. Кожа укушенного человека чернеет. Опознать мертвеца не представляется возможным еще и по той причине, что через два часа мясо ошметками сваливается с покойника, обнажая кости. А через три часа скелет превращаются в желе».

— Что, петь больше не тянет? — с издевкой в голосе бросает мне граф Маджонский.

В который раз за время пребывания в этом мире у меня внутри все бунтует от несправедливости судьбы, и с губ срываются очередные строки песни:

«Не надо больше слов и глупых оправданий.

Не надо больше слез и разочарований.

Пусть все пройдет, как снег, весенний талый снег.

Все это было с нами, как во сне…во сне…»

Я замолкаю и закашливаюсь от очередного удара в живот.

— Как ты меня достала, — сквозь зубы цедит Дирван. — Нужно было раньше от вас обеих избавиться. Но ты так пришлась по душе Арвайскому… И по размеру тоже.

От своих же слов граф заходится в зловещем смехе. А после его ухода гогот долго стоит у меня в ушах.

Несмотря ни на что — я хочу жить. Жить для того, чтобы отомстить. Чтобы смерть Риан была ненапрасной.

Мечусь, пытаясь найти выход, но его нет. Да и сил едва хватает на то, чтобы отползти к стене и потухшим взглядом смотреть, как старуха одевает умершую подругу.

Карга кряхтит и бросает в мою сторону опасливые взгляды. Справившись с телом Риан, прищурившись, осматривает меня.

В узких заплывших глазах бабки нет сочувствия или жалости. Ей доставляет удовольствие смотреть на мои мучения.

— Лежи смирно. Укус Уфы не так страшен, как о нем пишут и рассказывают.

Старуха заходится в скрипучем смехе, и в нем проскальзывают нотки сумасшествия. Но меня уже ничем не удивить. Все эти десять дней моей жизни в чужом мире похожи на сумасшедший дом, и живущие в нем давно лишились рассудка.

Карга ушла. Я потухшим взглядом смотрю на дверь, а в голове звучит мотив мелодии, и он ни на минуту не отпускает меня:

«Ни летом, ни зимой нам вместе не согреться. Безжизненно стучат не любящих два сердца…»

Дверь предательски скрипнула.

Я бросаю прощальный взгляд на мертвую девушку. Вижу, насколько она юна и не красива в свои девятнадцать лет. А может, это смерть забрала всю ее красоту? Злоба волной на этот мир, на несправедливость, творившуюся вокруг, поднимается из глубин моего нутра.

С протяжным стоном петель открывающейся двери во мне что-то окончательно обрывается. Бабка пришла выполнять приказ. Зайдя в комнату, она окинула ее хмурым взглядом. Увидев мое платье, бросилась к нему, стала ощупывать трясущимися руками гладкость материала.

— Тебе это больше не понадобится. А я хоть раз госпожой побуду.

Стоя посереди комнаты, старуха выжидает, что я буду делать. Но меня не тревожат наряды. Все мое внимание приковано к брошенному возле двери мешку.

Не увидев с моей стороны поползновений, карга стала торопливо снимать с себя ветхое тряпье. Кряхтя, она натягивает на свое немощное тело бальное платье графини Ливин Корхарт. Удивительно, но она в него влезла. Неумело затянула шнуровку на боку и, расправив пышную юбку, поспешила к зеркалу. Старуха с восхищением прошлась своими скрюченными пальцами по корсажу, лифу, обрамленному нитью жемчуга.

— Красивое-то какое! — в ее голосе проскальзывают нотки зависти.

Бросив на меня ненавистный взор, бабка заспешила на выход. Подойдя к двери, она наклонилась и подняла торбу. Раскрутив тесьму на ее горловине, с торжеством исполненного долга кидает на пол принесенную ношу и торопливо скрывается за дверью.

Холодным взглядом я наблюдаю, как мешок шевелится. Из прорехи сначала показывается голова с раздвоенным языком, а следом выползает и сама хозяйка. Темно-серая чешуя аспида поблескивает от света настенных магических светильников.

Змея в бешенстве от такого обращения с ней. Черные пуговки ее глаз внимательно осматривают окружающую обстановку.

Я впиваюсь в нее взглядом и, отсчитывая ритм знакомой песни, превращаюсь в хищника, выжидающего свою жертву. Я должна успеть раньше. Обязана схватить Уфу за голову, прежде чем она укусит меня. Что буду делать после того, как убью змею — не знаю.

Сейчас необходимо выкинуть из разума все переживания и мысли. Внутри меня сознание начинает покрываться тонкой корочкой льда, душа черствеет и одевается изморозью. Все шорохи и звуки уходят на второй план. Я ловлю движение Уфы в мою сторону и кидаюсь ей навстречу.

Сейчас я не Ливия Гарская и не Ливин Корхарт. Сейчас — я молниеносный хищник. Успеваю сжать пальцы рук на шеи аспида, и мое тело закручивается в мертвой хватке вокруг тела Уфы. Слышу, как ее хвост в агонии стучит по полу, а я лишь сильней сжимаю свой захват. Не сразу, но осознаю, что убийца мертва. Некоторое время лежу в ожидании и начинаю медленно распутывать кольца своего тела от обмякшей змеи.

Торопливые шаги ног к нашей комнате отдаются в ушах набатом.

Пока в двери прокручивается ключ, нервно скольжу по полу и уползаю под кровать. Затихаю. Я готова до последнего вдоха бороться и защищать свою жизнь. Внимательно наблюдаю за тем, что мне удается рассмотреть.

Где-то в подсознании понимаю неправильность восприятия окружающей обстановки. Но обрывки мыслей улетают. Я вся напряжена и замираю. Трепещущимся раздвоенным языком осторожно ощупываю пространство перед собой.

Карга останавливается возле замершей Уфы. Комната погружается в звенящую тишину, которую нарушает лишь тяжелое дыхание старухи. Через некоторое время она наклоняется и поднимает с пола змею.

Женский визг, пропитанный страхом, заполняет пространство. Воздух вокруг вибрирует сначала от воя, а затем от грохота падающего тела.

В моей душе растекается бальзам от мысли, что бабка была не в курсе того, что даже мертвая змея может укусить.

Мои глазки впиваются в чёрные точки на старческой руке. Я с наслаждением наблюдаю, как темно-синяя чернота медленно расползается по ее коже. Вскоре мне надоедает смотреть, как разбухает тело старухи.

Извиваясь, я заскользила по паркетному полу к своей подруге, чтобы рассказать ей, что одна месть уже свершилась. Поднимаюсь и, раскачиваясь, внимательно смотрю на серо-бледное лицо девушки. В ласке скольжу головой по холодной руке и понимаю, что не могу оставить Риан. Я должна быть с ней.

Десять дней ада сделали свое дело. Бальное платье графини теперь ей сильно велико. Я заползаю под него и, скрутившись кольцом, засыпаю на ледяном животе исхудавшей подруги.

Сквозь сон слышу мужские голоса, ругань. Понимаю, что нас несут. То есть волокут тело Риан, а я, притаившись, лежу и жду, что будет дальше. Затем куда-то долго везут. Но вскоре повозка останавливается, нас вытаскивают и выбрасывают. Но полет оказывается недолгим.

Удар о воду для меня не ощутим. Для Риан Орховской, думаю, тоже. Помню лишь, как мое погружающееся на глубину тело сковывает ледяными тисками, не давая сделать вдох. Выскользнув из-под платья подруги, я из последних сил тянусь к свету над головой, но сил не хватает справиться с быстрым течением. Меня подхватывает стремительный поток, закручивает в попавшихся на пути водоворотах. Легкие горят от нехватки кислорода, и я уплываю в кромешную тьму...