Безумие

© Валиуллин Р. Р., 2016

© ООО «Издательство «Антология», 2016

Люди шли как ни в чём не бывало, она стояла коленопреклонённая здесь каждый день, рядом с дном, отрезанным от пластиковой бутылки, и била челом. Баночка монетизировала ход её колебаний и контролировала ход мыслей всех, кто поделился своим вниманием или сочувствием. К банке подошла собачка и понюхала. «Деньги не пахнут», – одёрнула её за поводок хозяйка, однако внесла свою гофрированную лепту. «Дама с собачкой, баночка с бабкой». Банке было фиолетово, она благодарила посредством бабули, которая среагировала на холодную купюру и на какое-то время замахала головой ещё усерднее. «Не верю!» – прошёл я рядом, театрально бросив монету на пластиковое дно. Я всегда бросал страждущим и просящим по одному-единственному принципу – если удавалось обнаружить монету в правом кармане. Если железа не было под рукой, я оставлял щедрость и жалость при себе, несмотря на срочную телеграмму, которую бабка отправляла в режиме нон-стоп каждому из нас: дно близко, гораздо ближе чем тебе кажется…

Город был начищен до блеска солнцем. Дорога прошла сквозь парк. Деревья тянулись вдоль дорожек, деревья тянулись вверх. Эти не пытались дотянуться до небес, они их поддерживали. Графикой их ветвей заштриховано утро. У деревьев свой взгляд на небо, для них это клетчатка, для меня – паутина, которая к лету обрастёт зелёным мхом и начнёт шелестеть, бросая бескорыстно тень на скамейки, населённые людьми. Свет, избегающий всяких отношений, бросает тень, как бы та ни старалась его удержать. Пока же весна кружила где-то высоко в небе и дразнила тех, кто спешил по делам. Я не спешил, я опаздывал. Поэтому не хотел смотреть на часы. Если опаздываешь на свидание, нет никакой разницы на сколько. Здесь важен сам факт.

Я не спешила, я уже отработала две пары в университете. Итальянский язык. Он всё ещё звучал внутри неё – молодой преподавалки, среднего роста с 85–65-85, замужем, без вредных привычек, филологически окрылённо – голосом в моей голове, он там жил. Шила вспомнила, как в раннем детстве, изучая английский, частенько смотрела на свой язык в зеркало: «Стал ли он английским? Нет, не было в нём ничего такого английского». А теперь в её голове их сколько? Иностранцы. Уживались они с трудом, постоянно толкаясь, вытесняя друг друга, пытаясь занять как можно больше пространства. Однако все они млели, когда на горизонте возникал мужчина.

До встречи с Артуром ещё оставалось время, и я была не против проветривания после своей несложной работёнки. Не то чтобы я не любила свою работу, скорее она меня. Она встречала меня уже без прежней радости, я не могла находиться у неё слишком долго. Как рано или поздно любовника и любовницу, нас обоих это начинало утомлять. Однако менять её было бы полным безумием. Главное, на что? На что я могла бы променять своих совершеннолетних лоботрясов? Годы – это единственное, в чём они пока были совершенны. Я смотрела то на студентов, то на часы: и те и другие стояли на месте и смотрели на меня, в какой-то момент мне показалось, что я уже начала смотреть на время их глазами. Я представила себя стрелочницей, которая передвигает стрелки на переезде, где наши жизни сошлись и скоро должны были разойтись безболезненно. Итальянский был из тех необязательных языков, без которых можно спокойно жить даже в Италии, а уж в России подавно. Я проверила задание и снова посмотрела на часы, на этот скелет времени, по которому можно изучать анатомию пространства. Разбирать по косточкам, по чёрточкам, по цифрам. Если даже стрелки и двигались, то очень медленно, как на проведённой только что паре, когда прошёл час с эскортом из 60 минут. Потом медленно очень ещё 15 минут. Оставалось ещё 15, которые я должна была чем-то занять. Ленивые, сонные, длинные. Последняя четверть часа тянулась дольше всех, тянула на последнюю четверть в школе. Но вот оценки выставлены, и всё, летние каникулы – до завтра. Наконец, время было обглодано.

Я выбросила огрызок в урну вместе с листочками диктанта. Отпустила студентов и двинулась к буфету пропустить чашку кофе или чая. Взяла кофе, вышла на улицу. «Лучшие часы – это солнечные», – глянула я вверх и зажмурилась. Они без стрелок, они солнечные, они не тикают по ночам, будильник их беззвучный, они висят на стене неба и никуда не спешат.

Я слышу, как жена бродит по кухне, её шаги бредят от стола к раковине, едят линолеум, я из гостиной возвращаюсь в спальню, она всё ещё гремит посудой. Не включая свет, я забираюсь в постель. Вытягиваю руки, укрываясь одеялом. Одеяло не поддаётся. «Боже! Там уже кто-то есть». Слышу, как жена уже выключила воду на кухне: «Ты чего не спишь?»

«Свет отключали». – «Да? Я даже не заметила. Зачем тебе свет ночью? – пойдёт она в предрассветное наступление. – Когда ты уже дашь мне спокойно спать по ночам?» – «Никогда».

«Сон. Куда он ушёл?» – я боялся остановить его, чтобы спросить: «Ты куда, ты же мой, ты был моим только что?» – «Всё хозяин, больше не могу, больше не могу здесь торчать. Сколько времени потрачено впустую? Задание так и не выполнено». – «Какое задание?» – «Откуда мне знать, разве мать не сказала вам, когда рожала?» – «Мать?»

Я вспомнил мать, женщину добрую, мягкую и справедливую, на ней сейчас было летнее ситцевое платье, она улыбалась, впрочем, как и всегда. Несмотря на то, что лицо её оккупировала безграничная грусть, позитив – вот чем она всё время пыталась зарядить мою душу, да и не только мою. Очень захотелось ей позвонить и спросить: «Для чего я родился?» Я посмотрел на руку. Фосфорные насечки на стрелках в кромешной тьме, словно путеводные звёзды в ночи времени, они указывали мне, что поздно. Слишком поздно, чтобы звонить. Был бы жив отец, можно было бы и позвонить. Мать будить не хотелось, пусть даже она и не спала сейчас, пусть даже тоже думала обо мне. Не хотелось будить её от этих мыслей. Когда она думала обо мне, мне становилось как-то спокойнее. Любому человеку становится спокойнее, когда о нём думают тепло. А всё его беспокойство от чьих-то ужасных мыслей. Просто он об этом не подозревает, ссылаясь на погоду или на здоровье. На самом деле всё гораздо проще, всё решают мысли, и не всегда только личные. Пообщавшись с матерью, жить стало легче, но сон так и не вернулся.

Я оторвался от теплоты женского тела.

– Началось, – вздохнула жена.

– Что-то не спится, пойду покурю, – не искал я оправдания своей бессоннице.

Прошёл стандартным маршрутом от спальни до туалета. Я глядел на белое фарфоровое дно колодца и струёй пытался смыть в унитаз чёрный волос, но тот, сволочь, был длинный и всё цеплялся за гладкую поверхность, складывалось впечатление, что его это забавляло, он крутил хвостом. «Ах так», – я смыл его, нажав клавишу на бачке, и пошёл на кухню.

Луна, словно плевок страждущему в ночи. Я не любил энергосберегающие лампочки. Они светят жадно, неискренне. А так хотелось иногда, чтобы рассвело в два ночи. Ночи было слишком в моей жизни, и дело не только в климате, хотя и в нём тоже. Ночь была безумна, и это безумие вытесняло день, свет, меня, оно завоёвывало всё больше пространства. А мы жали на включатели, отгораживались от него Ваттами, ватой были набиты наши одеяла, подушки и матрасы. Почему не мечтами? Мне кажется, в детстве я спал на подушке, набитой мечтами.

Земля, как башка с двумя полушариями, которая теряла свой ум с каждым витком, которая теряла свой ум с каждым оборотом головы, – я крутанул небольшой глобус, смотревший с тоской в темноту с подоконника. Сфера делала оборот за сутки, безумная оглядывалась всякий раз, когда пыталась вернуться в себя. Глобус помогал мне мыслить глобально. Я сидел на кухне, допивал чай, курил и смотрел на свечку, которая отражалась в глобусе и была для него солнцем, она дрожала мне своим огоньком песню про одинокий фитиль. Песня явно была про меня, хотя я не был одинок. Мне было ради кого тлеть, а временами даже гореть.

«Ты спать собираешься?» – встала она в проёме или только собиралась это сделать, а я её уже вырезал из картона своего воображения, если бы я вырезал её из бумаги, то она бы сложилась и упала мне в ноги. Этого допускать никак нельзя. Я бы потерял к ней интерес. Стал бы этим пользоваться, нажимая на одну и ту же клавишу, смывать всё что угодно. Вырежу из жести, будет жёстко спать… Кровь из носа она хотела, чтобы я пошёл спать. Женщина постояла минуту или больше, потом пошла в ванную, включила воду, посмотрела в зеркало, выключила воду, вытерла сухие руки о полотенце. Зашла на кухню с ватой в носу.

«О, что это с тобой?»

Видимо, когда я её вырезал, я задел ей нос. «Кровь пошла из носа». – «Да? С чего бы это?» – «Не знаю, у меня такое бывало раньше, только в детстве».

Я снова посмотрел на её окровавленную вату и вспомнил про мечты в подушке.

«Ты спать сегодня собираешься?» – «Думаешь, из-за этого?» – «Соберись, и проверим».

Я затушил сигарету, встал и подошёл к ней. На меня осуждающим белком смотрела её вата из носа. Я обнял свою женщину, потом подхватил на руки и понёс в спальню. Всю дорогу тампон смотрел на меня, покачивая торчащей из ноздри головой.

«Ты хотела бы, чтобы сейчас рассвело?» – «Это будет не сложнее, чем остановить мою кровь, которая хотела сбежать от меня к тебе».

Я донёс Шилу до постели и положил, потом вытащил губами из её носа тампон. «Вот, остановил. Ты звезда, которая уже потухла, но свет ещё долго будет идти и просвещать». – «Просвещение – это попытка зажечь лампочку своего света в мозгах, в твоих мозгах».

Мозг долго не мог заснуть и сторожил сон жены. Та лежала на животе, повернув ко мне лицо, половину которого съела подушка, словно хотела показать профиль. Я чувствовал, как перед её лицом воздух ходил туда-сюда, будто перед экзаменом, и нервничал. Лицо экзаменатора прекрасно и спокойно, глаза закрыты. Воздух молод и свеж, он поступил сюда через приоткрытое окно и явно не хотел обратно. Ему здесь нравилось. Вопрос экзамена был прост: «Почему муж с женой всегда спят вдвоём?» На мгновение воздух остановился, словно задумался. Жена приоткрыла рот и, произнеся что-то невнятное, снова восстановила дыхание. «Они не спят. Когда они смогут спать вместе, они уже будут ложиться раздельно», – подсказал я студенту. Я представил, как мы прощаемся после ужина с женой, чтобы спать в разных комнатах, и наше общение продолжается ещё какое-то время в Интернете. Лёжа в кроватях, мы выделываемся в остроумии, пока сон тупо не возьмёт своё.

– Давно хотел тебе сказать, у меня есть другая.

– Как другая, а я?

– Слушай, сейчас мне некогда, спать уже пора. Напиши лучше утром в личку, я тебе всё объясню.

– В личку писать не буду. А вот вмазала бы с удовольствием.

– Ну, иди тогда ко мне, – протянул Артур к жене руки под одеялом. – Расскажешь мне о своих проблемах, хватит уже вязать из них носки, – знал я, что она копит силы для решающего удара. – Ты чем-то расстроена?

– Сегодня вечером свидание. А у меня ещё этот из сердца не съехал. Придётся сидеть втроём.

– Этот – это я?

– Да… счастливчик. Не могу понять одного: как тебя угораздило стать счастливым со мной?

– Стать счастливым не так уж и сложно, с тобой это бывало. Гораздо сложнее поддерживать это чувство, точнее сказать некому.

– Некому? И не приходи ко мне больше никогда! – попыталась она избавить свою грудь от моих ладоней.

– Хорошо, на какой машине ты хочешь, чтобы я приезжал?

Она задумается на этом месте. Она уже давно хочет водить её сама. Если мы общались виртуально, то потом обычно приходила какая-нибудь ссылка от нее о пользе секса и его роли в семейной жизни. Либо улыбчивое фото о становлении какого-нибудь милого малыша. А если месть её была на максимуме, то пейзаж культуриста с горами мышц.

– Почему ты выбрала его?

– Он надёжный. Вчера вечером он помог мне надеть пальто.

– И что в этом такого?

– Это было его пальто.

– Я надеюсь, ты его уже вернула.

Утром привычки, вечером инстинкты. Где же чувства? Порой казалось, что нет их вовсе. Иногда мы делали друг другу больно, но что поделать – на то они и отношения, что всё надо делать искренне: и любить, и ненавидеть. У души кожа тонкая, зато тату выходило изящное. «Никогда не обижайся на женщину, это её прерогатива», – твердил я себе всякий раз, когда нужно было проявить характер, макнув его в негатив. На фото можно было увидеть флюорографию моего искривлённого позвоночника. Это и был характер.

– Скажешь мне что-нибудь приятное на ночь?

– Свет выключи.

– А ты выключи свой будильник, а то завтра в семь начнёт орать, я на автомате встану, сварю кофе, оденусь, выйду на улицу, а там воскресенье.

– Считай, отомстил. Это всё?

– Нет. Поцелуй меня.

– У меня губы не поворачиваются целоваться без любви. Поцелуи – моё слабое место. Я таю от них, как мороженое на жаре. Останется меня только развернуть и съесть.

– На ночь есть вредно.

– Встречаемся утром?

– Да, хорошо, – обнял я Шилу, и мы уснули.

Встречаемся вновь утром. Я просыпаюсь раньше. Тихо ускользаю из спальни, прихватив трусы и футболку. Сначала склоняюсь над умывальником, потом всё больше склоняюсь к тому, что люди произошли от кофе: только он способен сделать из меня утром человека. Кухня встаёт и делает мне навстречу несколько шагов, здоровается, обнимает теплом и предлагает остаться на завтрак. Хорошая женщина – кухня! Я любил её всем желудком. Не то чтобы мне всё время хотелось есть. Нет. Просто отношения эти зашли слишком далеко, а разорвать их не было никаких сил, да и не только у меня, у любого домашнего человека. Так я и жил, разрываясь между кухней и женой. Была, правда, ещё одна женщина, моя работа. Может и не женщина, так, любовница. Поэтому к ней Шила меня не ревновала, она считала, что у каждого уважающего себя мужчины должна быть такая любовница.

Снова, как в раме, в проёме с холста утра на меня смотрела Шила. Сейчас она напомнила нежную одинокую розу, которую надо было непременно напоить водой, чаем, а может, вином, чтобы любоваться ею весь оставшийся вечер или даже жизнь, всю оставшуюся жизнь. Впрочем, сейчас, когда я был влюблён, оба эти отрезка времени были равны:

– Не спится.

– Не спиться бы.

– Что делаешь?

– Кофе варю.

– Будешь пить его на ночь глядя?

– Не знаю, может, и не буду. Знаешь, как в любви, иногда важнее процесс, чем результат. Кстати, уже почти утро.

– Это на часах утро, а на улице темно, значит ночь.

– Хочешь, переночуем здесь? – подошёл я к Шиле, взял за подбородок и впился в губы. Другая моя рука обвила её талию и легла на бедро. – Откуда в тебе столько обаяния?

– Голодный?

– Всю ночь не ел.

– Значит, я была права, всё-таки ночь.

– Для настоящей любви мало одного обаяния, нужно как минимум два, и чтобы в унисон.

Мы живём душа в душу, а всё потому, что разделили обязанности: я делаю кофе по утрам, он последний выключает свет. Вечером я снова влюблялась в него, влюблённой засыпать было легче.

Кроме того, я научилась разговаривать с ним молча. Ментально. Характер у меня, у Шилы, своеобразный: вечером она с ним разводилась, чтобы ночью почувствовать себя невестой и провести первую брачную ночь, а утром вновь выскочить за него замуж. Целый день она могла жить только тем, что вечером вернётся к самой себе домой. Тогда Артур находил свою любовь раздражённой, печальной, голодной. Именно её дикий голод позволял ему вернуть всё на своё место: положить её на кровать, добыть сок из апельсина, привести в чувства. Всё больше он склонялся к тому, что женщина его создана была не для работы, а для любви. И это было не позой, это было разнообразием. Вот и сейчас её тело, словно трещина в темноте, раздвинуло ночь. Занавес упал с плеч. Ночь стала трогательной, тёплой и вкусной. Комедия и драма, плач и смех перемешались с частями наших тел в лугах хлопка.

Утренний макияж вместо главного хобби. Кисточки, краски: тени, помада, румяна. Надо было привести в порядок холст и заломить за него такую цену, чтобы все понимали, что полотно бесценно. Я давно заметила, что утром время летит быстрее: его запросто можно проспать, а если ты даже вовремя встанешь, то его катастрофически не хватает. Вечером другое дело – время растягивается до таких размеров, что никогда не удаётся пораньше лечь спать. Покончив с живописью и перебирая в голове платья, она сидела в одном халате перед собой, и ей уже хотелось налить на себя красное.

В это время он варил ей кофе. Нет, не готовил, а именно варил, чтобы тот, вздохнув в турке корицей, сам отдал весь свой шоколадный аромат. Самоотдача – вот что отличало настоящего мужчину от растворимого. Марс разлил кофе по чашкам и посмотрел в окно, требуя взаимности. А что требуется от окна? Хорошей погоды. Если погода хорошая, то и видимость не важна. Котировки настроения идут вверх. Ты чувствуешь прибыль в душе. Радость налицо. Наличный счёт пополняется. Ты богат, ты счастлив и даже щедр. Ты готов уже делиться добром этого утра с другими, если они возьмут, если они не посчитают это взяткой. Он подошёл к окну и глянул ему прямо в глаза. Погоды и след простыл.

– С кем ты разговаривал? – пришла на кофе Вика.

– Сам с собой.

– Не пугай меня.

– Да нет, Артур звонил, кажется, она его простила.

– Это всё слова. Женщина никогда никому ничего не прощает. Говорю тебе как женщина. У неё нет этой функции. От этого мы и страдаем.

Артур снова сидел в их любимом кафе, в котором они часто отмечали свои личные праздники, будь то дни рождения или какие-то священные даты первого поцелуя, объятия, наконец, сожительства. Сегодня не было никаких дат, просто выходной. Он ждал по обыкновению за той же непременно клетчатой скатертью, что являлась одним из атрибутов этого заведения. Делать было нечего, кроме того что посматривать то на время, то на посетителей. Именно они составили мне партию в ожидании Шилы. Фигуры разбросаны по всему полю. Здесь были и ладьи, они сидели напротив и пили мартини, что-то нетерпеливо обсуждая, порой перебивая друг друга, в нетерпении рассказать нечто из ряда вон выходящее, внезапно пришедшее на ум. Одна из них была худа и легка, другая – напротив, в теле, суровость захватила её лицо, прочертив границу у переносицы, разделив жизнь на «до» и «после»; даже когда девушка улыбалась, суровость не хотела никуда уезжать. «Откуда в её-то годы?» В квартире у неё наверняка, пахло разочарованием. Чтобы вывести эту вонь, нужен был особый ароматизатор. Нужна была новая влюблённость.

До меня долетали обрывки напомаженных фраз:

– Зачем он тебе?

– Он богат.

– Деньгами?

– Воображением.

– На это можно что-то купить?

– Всё.

Их губы то и дело смачивались мартини, будто без этой смазки механизм их беседы мог забуксовать:

– Я считаю, что, пока ты молода, надо нагуляться как следует.

– Мне считать нечего, мне достаточно одного.

Впрочем, одна из них сейчас поднялась и двинулась, как и положено ладье, прямо, никуда не сворачивая, в сторону выхода, скорее всего в туалет, вторая осталась щипать салат, который ей только что принёс официант. До этого взгляд её был прикован к коню за столиком напротив, взгляд его давно уже заинтересовала пассия на ладейном поле. Он тоже был не против пощипать травки. Мужчина действительно был хорош собой: стройный, сильный, с гривой кучерявых волос и гордым взглядом, он ржал всякий раз, когда его друг, тоже, по-видимому, конь, но другой породы, больше похожий на конька-горбунка, выкладывал нечто смешное. Потом стал показывать что-то на экране своего телефона, наверное, жену.

– Красивая у тебя жена.

– Ещё не жена.

– А чего тормозишь?

– Знал бы ты, как она ревнива, весь мозг мне уже выела.

– Думаешь изменить по-настоящему?

– Зачем? Просто сяду в баре, отправлю смс-ку: «Задерживаюсь по личным делам» и смайлик. Пусть сидит дома… драматизирует.

– Ну, ты даёшь. Находчивый! – ответил конёк-горбунок, а про себя подумал: «Вот тупой».

– А ты? – посмотрел он на ладью.

Кони пили крепкое и почти не закусывали. Несколько пешек, что обслуживали всё мероприятие, незаметно подходили к столикам, интересуясь, не угодно ли чего остальным фигурам, всякий раз добавляя, что королева вот-вот появится. Короля пока тоже не было. Какой король без королевы? Артур вспомнил Шилу:

– Мужчина не может быть совершенным без женщины. Не комплект.

– А женщина может?

– Да, она может и без, но смысл?

Меня не было, пока не было Шилы. Фигуры делали свои ходы: один из коней подошёл буквой Г к столику, где сидели ладьи, нагнулся, взял одну из них и увёл танцевать:

– Может, махнёмся душами на ночь?

– Хотите узнать, действительно ли я хочу вас?

– Хочу узнать как.

Шах и мат, так казалось ему, партия сделана. Как бы мужчина ни разбирался в женщинах, он ошибается. Даже если он соберёт из неё что-то потом, что-то своё, всё равно останутся лишние детали. Эти детали не будут давать покоя ни ему, ни ей. Я знал это по своему опыту, я знал, что в любой момент может появиться королева, и партия приобретёт совсем другое продолжение.

– Что будем танцевать?

– Я танго люблю. Там всё неожиданно, тебя ведёт партнёр, которому с каждым па ты доверяешь всё больше и больше, хотя до самого последнего момента не знаешь, к чему приведут его сильные руки, то ли к алтарю… то ли обратно к столику.

– Может, займёмся любовью?

– Хорошо. Безответная вас устроит?

Таким представил я себе их диалог, после того как конь вернул на место ладью. Он поклонился ей, понимая, что ему не удастся сесть в неё и вмиг переправится на другой берег своих желаний, откровенных, даже пошлых. Потому что появилась королева. Шила наконец-то пришла. Я помог ей скинуть плащ, привлёк её к себе, а также взгляды всех остальных членов партии. Поцеловал и усадил жену напротив.

– Сегодня какой день недели?

– Выходной.

Официант уже был тут как тут и разливал заказанное мною заранее шампанское.

– Ты уверен?

– Да.

– Почему тогда нет солнца?

– Это Питер, крошка. Пора бы уже привыкнуть.

– Не могу. Три выходных дня подряд – это передоз. Я спала сегодня по привычке так долго, что, проснувшись, стала себя немного ненавидеть.

«Ненавидеть?» Она сама была бокалом с шампанским, пузырьки поднимались по её красивому телу и выдыхали искрами глаз. Шила что-то говорила, мне неплохо удавалось её внимательно не слушать. Да и как я мог слушать, когда нужно было просто любоваться.

«Спины ровно», – произнёс мне мой внутренний голосом жены. Она, как могла, боролась с моей неправильной осанкой, с моим мягким характером. Тот был флексибл. Я нехотя выпрямил позвоночник и стал ближе к небу. Идти так было не очень удобно, и я продержался недолго. Сутулость взяла своё.

На шахматной скатерти столика её руки и мои. И те и другие холодны. Как бы я ни старался, мы уже не были королём и королевой. Мы не чувствовали. Чем чаще я заходил сюда, тем больше ощущал себя пешкой в чьей-то игре. Скоро я забыл, стал обходить его стороной, только клетчатые сны не давали покоя. Он всё время вспоминал партию с Марсом, когда тот ловко поставил мне мат, не имея при себе ферзя, то есть королевы.

– Смотри. Какая махонькая машинка. Как детская, – ткнула пальцем в стекло Шила, чтобы разрядить обстановку, всю его обойму.

– Ага, и цвет неожиданный, – мял я салфетку, насильно заставляя улыбнуться её за себя.

– Иди сюда.

– Что случилось?

– Иди, случилось.

– Да что там такое?

Голая жена сидела на корточках возле ванной и что-то разглядывала на полу. Я подошёл. Там разорванная цепочка тонкого плетения из рыжего золота. Она шевелилась.

– Видишь, муравьи, – указала пальцем на насекомых Шила. Те исследовали порошок, просыпанный рядом со стиральной машиной, но, заметив угрозу, стали поспешно сниматься с якоря, скоро вся цепочка исчезла в щель под косяком.

– Рыжие муравьи. Пищевая цепочка.

– Какие же они рыжие? Они противные.

– Пошли спать. Муравьи – наши друзья.

– Это в лесу они друзья, а дома – квартиранты, я бы даже сказала – паразиты. Я не собираюсь сдавать им жилплощадь, самим тесно, – вновь заскрипела в Шиле жена.

– Ну, тогда убей их.

– Я не могу.

– Тряпка…

– Я?

– …где? Где тряпка? Дай мне.

Позже они начали появляться то там, то здесь, преимущественно разведчики, которые ходили в одиночку. Здесь – это когда мы их видели, когда они собирали крошки перед нашим носом, там – когда мы могли в любой момент на них наткнуться. Складывалось впечатление, что мы живём на одном большом муравейнике. Муравьи внедрялись в наши мысли и тащили туда свои порядки. Мы заняли достойное место в их пищевой цепочке. Рыжие пожирали в нас всё самое доброе и светлое, они сделали нас жестокими и мстительными. Были и положительные стороны: теперь кухня блестела с вечера, грязная посуда не ждала следующего утра. Больше всего муравьи любили мясо. Они ходили от него сами не свои. Однако мы его тоже любили. Какое-то время жизнь наша находилась под постоянным наблюдением рыжих. Те захватили нашу небольшую двухкомнатную планету и постоянно вносили раздор и сомнения, раздражение и неприятности. Пуская облака рыжего хитина, они отравляли нашу жизнь. Мы стали аккуратнее, мы стали внимательнее, порядочнее. К весне рыжие остыли и встречались уже не так часто, понимая, что мы сняли их с довольствия.

Сегодня был выходной, уже полдень, а погоды всё ещё не было. Мы прогуливались по парку, наблюдая эволюцию своего развития, симпатизируя своим безразличием встречным прохожим.

– Весной дунуло.

– Да уж! Вместо воротника хочется поднять хвост и бежать ей навстречу.

Неспешной походкой, вычерчивая схему семейного променада, наша пара поравнялась с коляской, которую вела мать. Там сидел прекрасный розовый малыш.

Я вертелся в коляске, разглядывая народ. Мне нравились люди в ярких одеждах, я махал им руками и хотел что-то сказать, пока в конце концов не выронил изо рта пустышку.

– Ну, что ты делаешь? – пыталась быть суровой мама.

Быть суровой у неё получалось хуже, чем мне разбрасывать игрушки. Она подняла соску и сунула в мою любопытную пасть другую чистую, я даже не успел ничего вякнуть. Задорно улыбнулся ей в знак благодарности. Она остановила коляску у детской площадки. Усадила меня на качели и начала раскачивать. Здесь я понял, что жизнь – качели: то к маме, то к свободе, и чем больше был ход, тем сильнее тянуло обратно к маме. Когда мне всё это надоело, я сполз с качелей, сел в машину на педалях, уменьшенную копию Москвича-412, и, ударив по педалям, рванул по дорожкам парка к другим железкам. Там меня давно поджидают подростки, мои сверстники показывают друг другу те классические дворовые трюки, которым научились у старшеклассников: выход на две, выход через жопу, солнышко, крокодильчик. Я в свою очередь висну тоже на турнике, раскачиваюсь и делаю склёпку. Это легко. Я улыбаюсь с высоты, держась за холодную перекладину. Страсть к железу тоже проходит. И вот я уже катаю по прудам на лодке девушку. Она весело рассказывает, несёт мне свою чепуху, целые охапки чепухи. Мы смеёмся. Мы ещё не разучились. В парке цветёт черемуха, парочка на скамейке, увлечённая любовной игрой, не чувствует её аромата. Юноша втягивает в себя никотин влюблённости. Я прячу губы девушки в свои, не переставая жевать голодной ладонью вкусную грудь девицы. Кожа была тёплой и плотной, как нагретая солнцем стена, на которую приятно положить ладонь и погладить, к которой можно было прижаться, в которую хотелось быть замурованным, тату вместо таблички: «Здесь был я». Как же её звали? Убивать не надо, всё равно не вспомню. Что же дальше? А дальше, а вот он я: отстояв небольшую очередь вместе с женой, покупаю горячий багет в лавке с горячим хлебом. Сжимаю тёплый мякиш, вспоминая парочку из парка и свою голодную подростковую ладонь. Отрываю от багета четверть и протягиваю жене. Она берёт грудь совсем по-другому, чуткая женщина, нежная, сразу видно, моя жена. «Может быть всё это время я стоял в очереди не за хлебом, а за женой, не жалея на это ни сил, ни верности?» Это была самая приятная из всех очередей, потому что муж был уверен, что в ней он первый и последний. Даже времени мне было не жаль. Мне казалось, что я им владел. Человеку всегда кажется, что именно он распоряжается временем, на самом деле, это мы у него в плену, оно поимеет любого, потом высадит на остановке Ад или Рай и пойдёт дальше. Хорошо, что ещё есть такая штука, как память. Можно пересмотреть лучшие из моментов, живописнейшие из мест. Я перемотал немного назад:

– И с чего мы начнём наш роман, с ресторана или со звёзд? – спросил я её.

– Между астрономией и гастрономией один шаг, одна буква «г», которая предвещает дерьмовый финал, давайте возьмём вина, сыра и выйдем к морю, посмотрим, как купаются звёзды.

В очереди за счастьем можно было бы постоять потом вместе, примерно как мы сейчас за хлебом. Главное, чтобы она, любовь, случила и случилась. Хотя с первого взгляда я не был уверен, что это она, именно та, с которой я только что стоял за хлебом. Перед нами было ещё пару человек, и я отмотал ещё немного назад:

– У тебя прекрасные волосы, – гладил я её волосы.

– Это от мамы.

– Она красивая?

– Не задавай глупых вопросов.

Машины стоят, проспект забит в сторону центра, в обратную все летят: кто злорадствует, кто сочувствует. «Вот это пробка, надеюсь, когда поеду обратно, рассосётся». Мне надоело идти пешком. Я засунул свою тачку в карман и оставил, удостоверившись, что нет никаких запрещающих стоянку знаков. Вышел обратно на проспект к остановке трамвая. У трамваев была своя выделенная личная полоса, даже две, железные линии, устремлённые в перспективу. Скоро он подошёл – большой и спокойный, как корабль. И вот уже из окна я наблюдаю, как обгоняю те машины, с которыми я только что стоял бок о бок, я обгоняю время. Тот редкий случай, когда можно его обогнать, так же как, например, вылететь из Японии в США и побороться с ним на часовых поясах. Вспомнился Сабантуй, где национальные борцы, обхватив друг друга поясами, скрипели, рычали, потели. На кону стояла новенькая «Лада».

Я стоял в самом конце вагона, то и дело покачиваясь на волнах своих мыслей. Вот женщина поправила волосы, так они перезагружаются, чтобы напомнить о себе, о своей красоте. Порой ощущение тяжёлой копны волос в руке придаёт им больше уверенности, чем взятая под руку рука мужская. На самом деле все эти жесты по наведению порядка выдавали неуверенность. И чем старше женщины становятся, тем больше в них неуверенности за свой внешний вид. Она всегда была связана с тактильным. Поэтому объятия, поэтому поцелуи, поэтому спаньё на одной кровати, всё ради того, чтобы доказать свою преданность и причастность, с расчётом на взаимность. Всё меньше в этом оставалось страсти. «Этот город был для постели, можно даже без секса, для долгого спанья, для творческого бродяжничества. Я сочувствовал тем, кто собирался здесь сделать карьеру. Они выбрали не тот город для отправной точки: захочешь оттолкнуться от стартовой площадки, а завяз уже по пояс в климате Васильевского острова. Питер – это независимое островное государство, населённое поэтами, музыкантами и художниками. Похоже, я тут надолго. Мне хорошо в этом болоте. Здесь я сам себе кулик, которого дома всегда ждали куличи.

Наконец я въехал на мост. Машины встали, и можно было поглазеть по сторонам, пока не расцветёт зелёным светофор. В боковое стекло я наблюдал, как пятеро людей пытались столкнуть в Неву шар под Дворцовым мостом, который был ядром всех торжеств. В моём свадебном альбоме тоже есть место этой планете, которая, несмотря на все старания молодых, осталась на орбите. Как сказал герой романа Кена Кизи: «По крайней мере я попробовал». Они тоже попробовали, они махали руками и открывали рты, по их шумной неровной походке видно было, что пробовали с утра и мало закусывали.

На мосту машины выстроились в три полосы, все они двигались с разной скоростью, будто их тянули впереди разные люди. Но это были не люди, это были обстоятельства. Мою тянули хуже всех. Наша команда проигрывала, я не раздумывая предал её и с трудом перестроился в другой ряд и тут же встрял. «Вот она, цена измены». Скоро я всё же доехал до причины. Там сцепились двое, не поделили асфальт, подбит глаз у одного, разбитой губой повис бампер другого.

Я всё думал о них, пока стоял на красном, замешкался, не заметив зелёного, сзади уже кто-то нервничал и давил на клаксон. «Да пошёл ты», – кинул я обыденное, и, чтобы как-то реабилитироваться в глазах самого себя, но особенно тех, кому на меня было до лампочки, я нажал на педаль дросселя. Так же я поступал после корявых манёвров на дороге. Мы часто прибавляем скорость из чувства неудобства, нам быстрее хочется это оставить позади, забыть, заесть, запить.

К концу маршрута в голове только одна мысль: повезёт ли с парковкой. В центре с этим всегда было сложно. «Мы так долго искали парковку, что е… нам расхотелось», – вспыхнула пошлость в моей голове. Я моргал правым глазом и шёл малым ходом вдоль тротуара, к которому прилипли чужие машины. Мест не было. Сделав пару кругов, я остановился и включил аварийку, стал ждать, пока кто-нибудь из владельцев припаркованных авто не выгонит своего коня, отправившись на работу в другой район города. Работать никто не хотел. Я не был исключением. Написал студентам, что скоро буду. Минут через двадцать я дождался своего гаража.

На этом разговор наш оборвётся, потому что вернётся из душа она, воздушная и вновь аппетитная. Её обтекающие молоком и молодостью формы не могут меня оставлять равнодушным. «Трубку дать?» – спросит он и, не дожидаясь команды её спинного мозга «Муж звонит», протянет ей телефон. – «Ты знаешь, который час?» – всё ещё будет трепать она волосы полотенцем, брошенным на плечи. Я снова под влиянием посмотрю на часы, те снова покажут мне часовой стрелкой палец. – «Да знаю». – «Ну, раз знаешь, чего звонить? Теперь опять спать всю ночь не буду». – «С этим?» – «Я же говорю, что не буду». – «Ты серьёзно?» – «Конечно, больше не буду, так что ты ложись тоже и даже не смей думать о таком. За кого ты меня принимаешь?» – «Я не думал». – «Вот и не думай. Я знаю, это сложно – себя заставить не думать, но я же себя заставила. А так храпела бы сейчас с тобой. Жизнь проходит, а мы всё верность из себя корчим. Пора очнуться». – «Ну, ты скоро?» – услышал я за кадром любовника. – «Дай мне с мужем поговорить», – зажала она трубку рукой, но я без слов понимал её реплики. – «Завтра приду, спи», – снова дунула мне в динамик. – «Больше не отпущу ни в какие командировки», – успокоился я, что она жива-здорова, укладываясь спать.

Красный цвет заката перед глазами, во весь горизонт. «Что ты так смотришь?» – «У тебя заусенец». – «Да?» – «Да». – «Знаешь, что его отличает?» – «Что?» – «Он готов умереть за меня» – «Ты про заусенец?» – «Я про кино, с тобой оно было чёрно-белое, а теперь цветное» – «Я вижу» – посмотрел я на её палец снова, взял её ладонь себе в руку и проглотил её палец.

– Вкусный?

– Железный.

– Только не откуси случайно.

– Жалко?

– Средний мой любимый.

Жена жарит блины, потому что масленица, в телевизоре американцы награждают лауреатов Оскара. В Интернете на чьей-то стене объявление: «Куплю счастье за любые деньги, б/у не предлагать». «Селфи, Инстаграм, ногти, блины, пляж. Перепост о бабушке, которой нужны были средства на операцию, потом о ребёнке, с той же мольбой». Можно ли было им верить? Мольбы стало так много. «Те, кто вовремя не ушёл, вытесняют из этой жизни слабых», – подумал я о том, что если одни стали жить дольше, то жизнь других должна соответственно укорачиваться. Баланс. Снова море. Фотоотчёт о чьём-то отпуске. Пляж был красивее девушки, из разряда снимков, когда лицо заслонило архитектуру, в данном случае – ландшафт. Запах жареного хлеба смешивается с новостями, те вроде сосисок… теперь уже в тесте. Я вырываю страницу из толстой книги блинов, самую верхнюю, кладу мягкий пергамент из теста в рот. Бумага разваливается там вкусно на буквы… «Божественно,» – составляю я из них вслух жене. Она оглянулась улыбкой и продолжила колдовать над плитой.

Снова глянул в окно, не переставая жевать. Самолёт оставил на небе шрам. Там без труда читалось: «Родина-мать», хотя строчки уже поплыли в чернилах неба тенью вечного врага, который не дремлет и может вот-вот напасть. Шли тренировки ко дню Победы. Я подумал о тех, кто сидел сейчас в этом самолёте. Я представил себя мысленно на их месте, хотя никогда не хотел быть военным лётчиком. Мне нравилось возить пассажиров. Они видели меня, как облупленного, завидовали, глядя на стопку блинов на моём столе. Не всем сегодня была масленица, служба есть служба, она не дружба, она обычный сухой устав. Провода тоже рисовали своё. Они беспорядочно сношались, словно хотели схематически изобразить пресловутую сеть. Они висели, держась за небо. Теперь дома были привязаны друг к другу, теперь и между домами была привязанность. Примерно такая же, как и у меня к жене.

– Хватит уже жарить, иди ко мне, моя масленица.

– Не могу, не хочу, чтобы подгорел блин.

– Ты же говорила, что хотела быть рядом, что бы ни случилось.

– Действительно, я хотела, но ничего так и не случилось.

– Ещё не вечер, – подошёл я к ней сзади.

– Какой-то ты сегодня не такой. Какой-то пастеризованный, – не видела она меня, выливая белую жидкость на сковороду.

– Разве тебя не зае… такая жизнь?

– Ещё как зае… Всё время думаю, неужели я больше никому кроме неё не нравлюсь.

Неожиданно его поцелуи затмили всю мою шею. Глаза появлялись там, куда он меня целовал.

– Ты с ума сошёл, – перевернула блин жена.

– Я всё время думаю об этом.

– Извини, значит ещё не сошёл, – руки уже не мои, они полностью принадлежат ей, они уже чистят карманы её души. Будто их взяли на службу, в прачечную кожи. Их не смущает то, что работа по большей части ночная, им нравится ночь.

– Как ты думаешь, может ли крепкая дружба перерасти в крепкую любовь? – закончила Шила с блинами и застряла у окна в одном халатике.

– Всё зависит от крепости напитков, – подошёл я и обнял Шилу, прижав телом к подоконнику.

– Значит может?

– Да, несомненно, но временами возможны побочные эффекты – тошнота и аллергия. К Марсу сегодня полетим? За город.

– Обещали дождь. Что мы там будем делать? В лесу в дождь скучно.

– В бильярд играть.

– Меня это не вдохновляет.

– А, я знаю, теперь тебя вдохновляют только твои выдающиеся груди. Они растут не по дням, а по часам. Уже четвёртый, наверное, – обнял я их ладонями.

– Ты что? Четвёртый у Вики.

– Да? Мне кажется, она одна сплошная грудь.

– Ну, она же кормит сейчас.

– Скоро и тебе предстоит. В любом случае, твоя мне дороже всех вместе взятых, – начал я твердеть и всё сильнее прижиматься к жене.

– Ага, уже пастеризованных тобою. Может, этого тоже надо покормить? – кивнула копной волос на воробья за стеклом Шила. Тот примостился на жёрдочке карниза и внимательно наблюдал за нами.

– Ты, как видишь дичь, сразу хочешь её покормить. Может, он просто эротику хотел посмотреть.

– Какие у него внимательные зрачки. Как ты думаешь, нас видно из дома напротив?

– Конечно, возможно, в воробья встроена камера, и все следят по большому экрану за каждым нашим движением. Не бойся, – я опустил занавес. – Кина не будет. Спектакль только для своих.

Я оказалась в Умео в 22 года. Уехала туда на практику после окончания курса. Подальше от дома, чтобы мальчишки мои забыли и не подрались, и не погибли на дуэли, хотя, как мне кажется, я того стоила. Артур постоянно писал Шиле большие пространные письма, Марс за всё время прислал только одну открытку с видом красной планеты: «Венера моя, ты не думай, я за тобой наблюдаю с неба». Странное время шведских столов и шведских семей. Артур в это же время служил где-то на одной параллели в Мурманской области. По почерку было заметно, что Армия потрепала его немного. «Кто я здесь? Я являюсь двухлетним растением. Сложно осознавать, что мозги твои не нужны никому, нужна только физика». В этой строчке я была абсолютно солидарна с Армией. «Полярный круг – это особенный круг людей из военных, сосланных, конченных железнодорожных пьяниц. Первый раз попробовал самогон. Здесь ещё популярен огуречный лосьон. Его разбавляют водой, отчего он становится белым». – «Здесь немногим лучше. БезУмео. Разбавлены улицы, людей так мало, особенно вечером, что порой ощущаешь себя на дне мёртвого моря», – отвечала я ему. – «Стараюсь привыкнуть к одиночеству городка и однообразию шведского стола. И как бы ни пыталась стряхнуть с себя его тоскливое настроение, не выходит».

К одиночеству Шила привыкла быстро. Скоро она уже не могла без него, без Умео. Вот оно – настоящее безУмео. В древнем городке не было ничего особенного, разве что мощные стены старых домов (точно за такими же крепостями жили и души самих шведов) и широкая река, что впадала в Ботнический залив. Шила часто выбиралась на набережную, стояла на одном берегу и смотрела, будто на Родину, на противоположный. Родина была дальше, со всеми своими берёзками, Березовскими и подберёзовиками. Хотя берёз хватало и в Умео.

Взгляд реки дрожал. Так сильно она была расстроена, что даже ресницы хлопали не в такт. Точно так же расстроился и Артур, когда узнал, что я на год уеду в Умео:

– Что вы на меня так смотрите?

– В ваших глазах что-то есть. Томные и с поволокой.

– Ресница попала, не мечтайте.

– А хотелось бы.

– Ты веришь в будущее? – застёгивала она кофточку.

– Конечно.

– Я тоже, но завтра я уеду.

В хорошую погоду Шила ходила по набережной к мосту, некоторое время стояла на нём, любуясь бурлящей под ногами холодной глубокой рекой. Здесь она даже начала со скуки курить. Ей нравилось, не докурив, кинуть сигарету вниз. «Только ради этого стоило научиться». Та на какое-то время загорелась ещё ярче, упала и зашипела, как всякая женщина, которую бросили: «Все вы мужчины такие, сначала целуете так вдохновенно, потом так бесцеремонно с моста, в воду». Скоро она узнала, что Марс женился. Значит, никаких дуэлей, можно было возвращаться.

Когда настроение моё было хорошее, это значило только одно – я иду в ногу со временем. Сегодня я отчаянно не хотел упускать его из виду. Хотя в моей экстремальной выездке, в моём тухлом галопе было маловато правды. Мне на пятки наступал тот самый период, когда человек уже не жаждет приключений, я отдал ключ от них на хранение своей жене. Чтобы она заперла нас двоих в этом самом периоде, в котором мы жили душа в душу, в котором любовь уже не старела, а только хорошела. Тела? Может быть, потому что цепляются за видимое, осязаемое, они всё ещё ищут дозу своего обаяния в глазах других: «Ты совсем не меняешься». «Вечно молодая». «Годы тебя не берут». «С каждым годом ты всё краше». Хотя последнее могло относиться к косметике. Ложь приятно было намазывать на бутерброд будней, что ни говори. Потом жуёшь долго-долго, смакуешь. Я фильтровал, оставляя в голове только приятные моменты, у Шилы всё было иначе, она могла долго заедать послевкусие каких-то нелепых оскорблений, прямых или косвенных. Вся проблема была в том, что она не умела «забить», значит, ей было не «наплевать». – Что, опять на работе прививки были? – Какие прививки? – Комплексы, которые тебе прививают. Или: – Зачем ты притащила домой эту рассаду? – Какую рассаду? – Вон, уже колосится в твоём сером грунте, – гладил я её по голове. – Никого не слушай, ты самая красивая. – Тебе легче, ты меня любишь. – А ты? – Очень, но хотелось бы ещё больше. Как мне любить тебя ещё сильнее? – Да какое это имеет значение. Главное – меня.

Редкий случай, перед выходом я чистил ботинки, у которых уже асфальт сгрыз каблук, первый питался резиной, это было заметно по протектору шин на моей машине.

Собака бросается мне в ноги, как только я выхожу из лифта. Сколько лет здесь живу, никак не могу привыкнуть к этой шавке, словно маленькая неприятность, она застаёт меня врасплох, за ней вырастает старик-суховей, скорее даже сухостой в тёмных очках. Никогда не знаешь, куда он смотрит – на тебя или сквозь. Я даже готов был поверить, что он в них родился, в стране, где было очень много солнца. Он всегда носил их, будто от кого-то скрывал свои глаза. Он медленно поднимает руку в знак приветствия, я отвечаю ему: «Здрасьте». Его губы сухие выпускают сухие слова, их не слышно. Скорее всего, он сказал то же самое, а может на шавку свою, чтобы не лаяла. Та закружила вальс в его ногах.

Я пропустил вперёд цирк и вышел следом. Шоколадной плиткой уложен тротуар. В некоторых местах та отколота, кто-то унёс с собой, не с чем было пить чай, на самом деле, некачественный какао, надо было делать плитку из мрамора. Я тоже поднимаю кусок шоколадного тротуара, долго верчу его в руках. Вижу в нём цельный фундук, белый камешек гальки впился прямо в середину куска. Цвет его благородный и приятный. Некоторые вещи впитываются в сознание, как этот, шоколадно. Возвращаю на место часть тротуара. Подойдя к машине, я пнул колесо ногой: «Пора уже шипы поменять на летнюю».

Педалирую в центр, как тот малыш, что катился на своей железной машине с педалями. Сегодня туман, настолько густой, что можно подавиться, будто весь Питер столкнулся с одним большим обстоятельством, люди и машины пытаются рассеять его. Они двигают его туда-сюда, хотя многим из них уже обрыдло туда, а другим сюда. Так и мечутся, в основном те, что с желанием наметать себе икру на хлеб с маслом. Потихоньку смог рассеивается и исчезает. Дышать становится легче. Зелёный, как я и любил, он мне сопутствует всю дорогу. «Чудо». Чтобы поменьше людей, поменьше машин, с которыми по пути мне, это не значит, что мы единое целое, мне наплевать на них, им на меня. Один, услышав меня, так и сделал, приоткрыв окно, возможно, он тоже думал о резине. Только потом я заметил, что чудо ехало сзади с мигалками и флажками. Этим наплевать на всех. Мы как космическая пыль, по сути, которая осела на поверхности шара, тот висит в комнате оригинальной люстрой, одним из десяти, где лампочка по центру своей центробежной плёткой гоняет вокруг себя остальные шарики разных размеров. Конструкция вращается по кругу. Мы проросли, мы выжили и культивируем цивилизацию, покуда тряпка мокрая в руке какой-нибудь Кассиопеи или Ариадны, что прислуживает во дворце вселенной, нас не сотрёт словно быль, банально делая уборку в доме раз в неделю. Останавливаюсь у колонн. У них толстые ноги, вперёд выставлена одна, вторая осталась под юбкой крыши. Каждая из колонн выставила по ноге, но мне не остановиться: «Извините, стелы, боюсь, я не потяну вашего тарифа. Нет, нет, даже не уговаривайте, не то что стоянки, с вами даже остановка запрещена», – вижу неподалёку сутенёра с полосатой палкой, именно ею он выгуливает девочек и зарабатывает. Провожает меня взглядом: «Проваливай, жмот». – «И тебе всего доброго, крахобор. Натяни на свой полосатый член резину с шипами и бей дальше добропорядочных граждан. Государство эбонитовых палок. Да, надо бы поменять резину», – вспомнил я про резину. – «И сделать развал-схождение. Да уж, некоторые хороши по пояс, остальное у них уже врастает в землю, в худшем случае, как у этого, уже в асфальт». Припарковался за углом. «Вот и вторая нога», – проник я мимо колонн в здание. Здесь меня уже поджидало приятное женское общество.

Я вошёл в ванную, где утопала в пене Шила.

– Ждать – глупо, идти навстречу – лениво, в итоге стоишь на своём. На своём одиночестве и не слышишь, как оно кричит: «Сойди дура, ты мне надоела».

– Что ты выбираешь, снежинок или мух? – шепчу я на ухо Шиле, которая болтает по телефону.

– Что?

– Я говорю, что ты выбираешь, снежинок или бабочек?

– Если ты про зиму и лето, то я за бабочек.

– Все на измене.

– Вчера поняла, чего не хватает. Уверенности. Я вся на измене. Я вот тоже думаю, в обменник пойти или ещё подождать, – улыбаясь мне, треплется по телефону жена. – Принеси из комнаты.

– Что принести?

– Ну, принеси, – кричала она мне из ванной, голая и мокрая, с телефоном.

– Ты чего такая радостная?

– На работу вышла.

– Я думал – замуж.

– Зачем мне муж, у меня есть машина.

«Она любила свою машину, ключи от неё она хранила на одной связке с ключами от квартиры и от его сердца», – понял Артур, с кем болтала жена.

– Знаешь, когда-то я тоже была чувственной, нежной, ранимой.

– А потом?

– А потом надоело. Я купила машину, теперь езжу и матерю всех подряд, – эмоционально объясняла жена, что она уже почти профессионал за рулём. На самом деле, по её педагогической шкале, я бы присвоил ей категорию «Интермедиат». Именно такие позволяют себе брань в салоне, впрочем, для кого-то это было неплохим методом сбросить пар.

«Полотенце», – подумал я. Я тоже иногда забывал нужные слова, но на Шилу это было не похоже.

На столе в гостиной лежала стопка перетянутых атласной лентой книг. Бант на самом верху из той же самой ленты, как у школьниц первого сентября. Я схватил связку и поспешил в ванную целовать жену.

– Там ещё торт. Поставь пока в холодильник, – зажала она трубку, чтобы там не услышали страшную тайну.

Я знал этот торт, это был Захер. Чёрный плотный вкусный. Я поцеловал жену в шею и пошёл на кухню поставить в холодильник вино. Махнулся с ним Рислингом на Захер.

– Здесь нолика не хватает на обложке, – крикнул я Шиле.

– Добавь, если нужно, но мне кажется, тебе этот возраст подходит больше.

«Нолика не хватает, добавь. Всё равно все нолики в прибыли будут биты одним тире, какой бы она ни была. Тире – это и есть единица… тебя, которая упадёт между датами переправой, считай, что всё время ты строишь вторую опору долгого своего моста, для тебя это мост, для остальных просто мостик, когда-нибудь он зарастёт мхом и бурьяном». Размышляя, я открыл бутылку немецкого белого, которое приятно запотело в ожидании…

– Тебе вина налить? – просунул я в дверь ванной.

– Не. Я сейчас уже выхожу.

– А сколько лошадиных сил у твоей машины? – начала уже подмерзать в остывающей воде Шила. – сто двадцать лошадиных сил? Мне это ничего не говорит, – с недоумением обсуждала она покупку подруги.

– Что это такое вообще – лошадиная сила? – спросила меня, уже покончив и с подругой, и с ванной, стоя на кухне в халате. Я уже пустил немецкую прохладу по венам и налил Шиле тоже.

– Ну, это единица измерения мощности автомобиля, – смотрел я на четвёрку, украсившую торт. Я не знаю, почему именно лошадиная? Почему не дали имя какого-нибудь человека? Как, к примеру, сила трения в Ньютонах, сила тока в Амперах, с таким же успехом можно было бы измерять силу машины в Поддубных.

– Ага, а чувство юмора в Ильфах и Петровых.

– В Ильфах мне нравится. А красоту в чём? В Мэрилинах Монро?

– Здесь мнения в каждой стране свои. С любовью проще. В Ромеах.

– Почему не в Джульеттах?

– Мне это будет напоминать о твоей подруге.

– Пожалуй, ты прав. В Джульеттах лучше будет измерять потерянное время. Это, кстати, она и звонила.

– Я понял. Зачем же так долго болтать, зная, что оно будет потеряно?

– Вопрос не по существу.

– Разве я назвал её существом? – никогда не нравилась она Артуру.

– Я протестую.

– Протест отклонён.

– Она поднимает мне самооценку. Внушает мне позитив. И вообще, ты же не думаешь о потере времени, когда сидишь в Инете или смотришь ТВ.

– Ты права, не думаю. Что у неё новенького?

– Как люди меняются, просто диву даюсь. Такая девочка была домашняя, в музыкалку ходила, на фортепиано. Как и все нормальные девочки, сочиняла стихи, сочиняла в стол, пока не вышла замуж. Муж купил новый стол, и стихов не стало.

– Разве она не развелась?

– Да, но стол остался.

– Может, ей стоит его выкинуть? Стол.

– Тогда и машину, и квартиру, и ванны, и собачку, и маникюр. Вряд ли она захочет. В основном она довольна своим настоящим, но иногда, конечно, ей хочется крикнуть: «Довольно! Сегодня хочу другого». «Неужели ты не слышишь, что это я говорю тебе, Артур?» Здесь появляется голос, он слишком долго не был на улице, он вырывается из груди, где так нудно томился и рисковал скиснуть, стать ряженкой. Голос встаёт на задние лапы и смотрит вокруг, потом, смело ступая по асфальту из нот, который для него проложили композиторы, идёт свободно и легко. Тысячи нот подхватили его, своего вождя, подняли вверх и понесли вперёд. Что это – бунт или маленькая революция? Шила пока не готова была выступать открыто.

Я не слышу. Ладонь моя зажимает бокал с холодным белым вином, я держу не за ножку, а за тело. Я знаю, что, пока не нагрею его, оно будет сохранять вкус, но стоит мне преступить грань, как вино потеряет свой шарм, очарование. Шила смотрит на меня, даже улыбка её пахнет миндальным шампунем. Неожиданно свет на кухне погас.

Когда резко вырубают электричество, ты проваливаешься в погреб, где хранится темнота. Она как вселенная. Чёрная дыра ночи. Жёлтая лужа на небе не просыхает. Я слышу, как ищут по полкам фонарики и свечи за стенами соседи, кто-то вышел в коридор проверить пробки, приобщиться к кому-нибудь, чтобы не было так страшно. Я нет, я пытаюсь смириться с ней, с темнотой, подружиться, может быть даже поболтать, такая редкость, полная темнота. Она молчит, я тоже молча смотрю на тёмные окна в домах напротив, там уже темноте ставят свечи, пытаясь вылечить свой страх. Я начал было уже привыкать и всматриваться в силуэты окружавших меня вещей. В этот момент его снова дали, свет. Будто маленький праздник, маленький Новый год. Всё закрутилось, завертелось, как прежде. Конвейер заработал. Шла сборка обыденных хлопот.

– Да будет свет, – произнесла сакраментальное и протянула вперёд руку с бокалом Шила. «Нет, я ещё не готова». Мы чокнулись. Она пригубила символически и поставила вино на стол.

Звёзды ныли. Серебряная молекула висела в холодном веществе пространства. Луна приелась. Я снова посмотрел на потолок, пытаясь уснуть. Сны на потолке были совсем не те, что шли на стене, когда я спал на боку. «Лучшие сны я смотрел, когда спал на тебе. Что ты скажешь, если я сейчас на тебя заберусь?» – «Раньше ты об этом не спрашивал, просто брал», – Ответило мне спящее лицо Шилы. Я встал и вышел на балкон. Снова увлёкся звёздами. Я стал всматриваться в них и заметил движущуюся точку. Спутник медленно шёл по улицам и переулкам. В космосе свои ПДД, своя система знаков и созвездий, своя разметка. Спутник явно искал парковку среди звёзд, вот он въехал в какое-то созвездие, прошёл сквозь, потом в другой двор и пропал из моего поля зрения. Я спустился с небес домой, ажурные решётки балконов пусты, они выпирают, словно части множества лиц, они облицовка. За ними человек. Человек и есть то самое помещение, где живёт душа, высотка или хибара, ему решать самому, если не сложилось до него генетически, чаще всего он сам прораб своему счастью. Я раб Шилы, я её раб, она моя рабыня тоже, работы много, мы выстраиваем день за днём из поцелуев, прикосновений, объятий жилище нашим высоким отношениям, мы владеем друг другом, сколько уже прошли мои, её руки, сколько они уже прощупали нашей кожи. Прорабы – это его предки, до того как он стал рабом центрального отопления, канализации, водопровода и прочих коммунальных удобств. Свобода вентилирует помещение. Здание венчает пентхаус. Там лежат на диванах, предаются оргиям мысли, потом выходят на балкон покурить, или курят прямо на кухне, в однушке, где ещё дети, тёща, жена. Жена. «Сначала она поставила в доме свою пластинку, затем поставила произношение в общение с мужем, дальше – на место свекровь, на ноги – детей, потом, решив, что главное сделано, поставила на плиту разогревать суп и до сих пор счастливо ест его со всей семьёй. Сильная женщина, глядя на таких, не хочется ставить на себе крест,» – всплыла в потоке моего сознания цитата из рассказа Шилы об одной из своих подруг. Я смотрел на звёзды, а в голове мял газету со вчерашней хроникой.

– Смотри, какой букет! – нашла она в новостях Насти фотографию и дала мне понюхать.

– Ты хочешь цветов? – снова вернулся я к своему плоскому экрану.

– У нас никогда не будет таких сюрпризов.

– Зачем ты её будишь?

– Кого?

– Зависть, ты так красиво сидела, она так крепко спала.

– Это чувство самое ужасное из всех, Шила. Перестань. Посмотри лучше, какой красавец, – показал я ей новый российский истребитель.

– Я только начала. Почему с годами всё труднее влюбиться?

– Всё из-за одиночества, оно словно любимое животное. Его не бросить и отдать некому. У всех полно своего.

– Так хочется влюбиться этой весной, – наконец она посмотрела на самолёт.

– Иди и влюбись.

– Конечно, как это по-мужски, послать женщину, вместо того чтобы исполнить её просьбу.

– Нравится? Истребитель шестого поколения.

– Ты истребляешь во мне всё живое, – снова уткнулась Шила в свой экран.

– Всё животное, ты хотела сказать?

– Я хотела, я хочу, я буду хотеть.

– Чёрт знает что, – вырвал я себя из дивана.

– А теперь ты пойдёшь точить из деревяшек своих зверушек. Зоопарк какой-то.

– Раньше они тебе нравились, – достал я из ящика кладовки одну из заготовок. Это был сучок, подобранный в парке, напоминавший слона. Но настроения оживлять млекопитающее не было. Хотя психотерапевт, которого я должен был посещать, настоятельно рекомендовал от депрессии. Будто я ею страдал. «Самый верный способ снять стресс – занять руки». Я занимал. У меня была целая куча такого древесного хлама, и даже появилась деревянная мечта: выточить из этих сучков и задоринок шахматы. Однако найти в лесу материал, из которого можно было бы сделать настоящую фигуру, было делом непростым, примерно как и найти настоящую фигуру в обществе. Кое-что я уже имел, а именно: 8 пешек, 2 ладьи, 2 коня, короля и ферзя. Я вернул этой армии слона.

– Раньше они были живые. Потому что раньше ты был живой. Куда ты? – услышала Шила, что я открываю дверь.

– Подышу.

– Далеко?

– В зоопарк.

Дома дрожали от сырого холодного ветра, словно коронки в зубах в пожилом рту, металлокерамика кровли сточилась и постарела, кое-где виден был кариес. Я проходил мимо красивого, тронутого временем особняка. Тот был на санации, стоматологи в касках сверлили и закатывали гипсовые пломбы. «Как ты?» – спросил один дом у другого. «Да, нормально, только надоело мне всё. А ты?» – «Я спрятался в лесах. Раньше ты стоял особняком, а теперь выглядишь её пристройкой», – намекал он на телефонную башню, ввинченную совсем рядом.

Ночью город был щедрым настолько, что карманы его улиц были вывернуты наизнанку. Вывалив на мостовую всё до последнего рубля, опустошённый до последней капли совести, он шёл на поводу у прохожих, будто собачонка, готовая служить за спасибо. Я их всех знаю, как облупленных потомков классицизма. Питерцы – они вечно чем-то недовольны, закрыты, сумрачны, словно родственники, не поделившие наследства. Но это только снаружи, стоило пробраться глубже в душу, здесь самое логово доброты, человечности и интеллигентности. Человека надо было время от времени доставать из проруби Питера, чтобы окунуть в ванну, наполненную Парижем или Римом. Париж – это хорошая спа-процедура для любого мышления, не только творческого. Но времени нет, так как их уже окунули в Питер и так и не достали из гранитной кастрюли. А им нравится. Вымоченные в студёном маринаде камня и Невы, они любят свой город и в то же время интеллигентно ненавидят, особенно когда вынуждены натягивать на небо воротник, пряча голову в плечи, чтобы не надуло каких-нибудь революционных мыслей. Времени нет. Питер забирает его целиком, и тебя с потрохами. Я неожиданно вспомнил о своих, когда закололо в боку. Конечно, это было перо, ему не терпелось высказаться, оно подгоняло навалять какое-нибудь стихотворение, повесть, роман, эссе, на самый крайний случай. Эссе в переводе с татарского значит горячий. Да, зайти в первое попавшееся кафе и заказать кофе-эссе, кофе-гляссе, с комком мороженого. Я уже представил это великое таяние льдов в отдельно взятой чашке. «Если долго идти на север, то рано или поздно придёшь на юг», – осенило меня собственным фольклором. Оторвавшись от набережной, я попадаю в гольфстрим Невского. Здесь постоянно действующая выставка, под открытым небом, кто на что горазд. Рядом со мной шёл чудак, со скоростью моих ног, он шел, головой ударяясь о небо, ногами спотыкаясь о бег, он выдыхал словами, по городу шёл поэт. Поэтов было видно издалека: он с собой разговор развязывал, с прочими вышивался скучно, мигрени узор невысказанного, либо недослушанного, обкрадывало вниманием прекрасное, ставшее мерзким. Ему, как и всякому питерцу, предстояло пережить этот кризис, нелёгкий период стихов. Надо было его просто переболеть, главное, чтобы без осложнений. Питер – он оставлял поэтам свои автографы прямо на душе. Иногда это было больно, потому что знакомо, чаще приятно, потому что хотелось такое пережить. Будто услышав мои рассуждения, у площади поэт прибавил шагу. Он шёл, а кругом Восстание, выплюнутое Невским.

– Я думала, если ты не придёшь до без десяти час, то я пойду на улицу искать тебя, – встретила она меня на крыльце квартиры, завёрнутая в одеяло и со слезами, уже блестевшими радостью, на глазах, крепко вжалась в мою грудь, словно птица, которая наглоталась свободы и просилась обратно в клетку рёбер. Я её впустил.

– Я считала до ста сначала раз пять, но это не помогло, ты не приходил.

– Надо было по-немецки считать, – скинул я туфли.

– Тогда бы уже тебе пришлось выйти из себя, чтобы меня найти, – улыбнулась влажными губами Шила. – Знаешь, в детстве, когда родители уезжали, я страшно боялась, что они не вернутся. У меня даже был обряд заданий, которые надо было сделать, чтобы они вернулись. Когда ничего не помогало, она использовала последнее и самое верное средство: надо было сходить в туалет. Сидя на белой фарфоровой чашке, она долго тужилась, наконец ей это удавалось, и родители, как ни странно, тут же приезжали.

– Вот дерьмо, как же они смели оставлять тебя одну.

– А ты, ты же смел?

– Не настолько, или тебе снова пришлось прибегнуть к этому способу?

– Нет, я бегала от окна к окну, пытаясь разглядеть тебя на тротуаре.

– А зачем было бегать?

– Чтобы не пропустить тебя при выходе из-за угла. Знал бы ты, сколько людей ходит по ночам.

– Я только что оттуда, я знаю, даже на нашем пятачке под соснами сидят двое и пьют пиво, плевать они хотели на ночь, – тянул я Шилу на кухню, она меня в спальню. В итоге Артур уступил.

– Тебя не было два часа. Это самые длинные два часа в моей жизни. Как же я соскучилась по тебе.

– Я дошёл до цветочного, а там на дверях записка, «Буду через 20 минут», решил погулять ещё, вернулся через час, всё та же записка. Это были самые длинные двадцать минут моей жизни, и они всё ещё не прошли, представляешь?

– Я так и подумала, что ты из-за букета.

– Нет, не из-за, а за.

– Теперь я понимаю, что за… коза я, тебя мучаю, сама потом страдаю.

Артур усмехнулся её шутке:

– Живёт коза лохматая, капризная, пузатая, живёт со мной, – перефразировал детский стишок.

– Пойдём спать, – прижилась она в моих объятиях. Мы завалились на кровать, которая не раз была исписана любовью, нашей любовью.

К расстояниям любовь относилась с прохладцей. Она начинала кашлять, чихать. Ей нездоровилось, и часто кружилась голова, а потом она начинала охать, что ещё немного, и она начнёт кружиться совсем от других мужчин.

На душе у неё было неприятно, будто кошки скребли… новые обои. Шила не любила длинные телефонные разговоры, но ещё больше она не любила длинные безответные гудки. Мои гудки. Я знал, что ей постоянно нужна была связь со мной, ей необходим был мой голос, вплетённый в неё, как ленточка в косу. Я и сам в нём нуждался. Хотя мог логически переживать молчание трубки, представляя, как абонент прогуливается на свободе вдоль колючей проволоки по ту сторону зоны. Она – нет, она начинала набирать снова и снова, и так сто пятьдесят раз подряд, пока не дозвонится. Затем она, как котёнок, долго гоняла по полу клубок своих проблем. То отпуская его, а потом снова нагоняя и набрасываясь жадно, как на добычу, снова путаясь и отбегая. Как обычно, тем самым сильным полом был я.

– Почему ты не брал трубку?

– У меня же занятия.

– Стюардессы, понимаю, короткие юбки, длинные ресницы, пронзительные взгляды.

– Да, и шампанское, как VIPу.

– Очень важная персона, – расшифровала аббревиатуру жена. – Я злая, но мне тебя не хватало.

– У тебя раздвоение личности.

– Нет, раздвоение – это другое.

– Какое?

– Я тебе скажу про раздвоение личности: это когда часть тебя хочет спать, а вторая – переспать.

– В любом случае, – рассмеялся я, принимая вчерашние извинения жены, когда я пытался привести в чувства её прелести, но взять их в аренду у засыпающего тела не получилось, – береги свои нервы, не на чем потом будет играть. Нервная система самая важная из всех поставленных человеку Всевышним.

– А как же внутреннего зажигания? – на глазах раздобрела сердитость жены, став толстой, ленивой и сонной.

– У тебя оно слишком раннее, – улыбался я в трубку.

– Хватит паясничать, я всё ещё зла. Я не хочу ничего беречь, я живу один раз. Посмотри, сколько раз я тебе звонила.

– Двадцать один. Очко.

– У тебя не нервы, а стальные канаты.

– Нет, у меня струны. Шесть струн, как чувств у гитары, – механически посмотрел я на пальцы и вспомнил, как мучил бедный инструмент в детстве, но дальше шести аккордов дело не пошло, хотя мозоли на подушечках пальцев от баре, частушек и лестницы имели место.

– В таком случае у меня их осталось три, как у балалайки.

– Как мало.

– Зато эффективно, буду тренькать тебе, пока не ответишь.

– Чувствую, дело пахнет испанским воротником.

– Успокойся, марьячи, сейчас это не в моде, сейчас не дерутся за дам, как раньше, не поют им серенады, не лезут из-за них на рожон.

– Да, чёрт, как скучно мы живём. С этим надо что-то делать.

– Даже к скуке у него был деловой подход, – иронизировала жена. Это был хороший признак, признак предмета любви. – Чем займёмся сегодня?

– Любовью, давай тупо займёмся любовью.

– Мне нравится ход ваших сперматозоидов.

Самое сильное признание – без слов. Всё решают оголённые части тела, словно провода, по которым течёт ток. Чувствую, как во мне просыпается высоковольтный столб. Шила хотела, чтобы её ударило током немедленно. Я поспешил домой.

Она, обнажённая, лежала словно закладка в раскрытой книге дивана. Я не знал, когда дочитаю этот роман. Нет, не то чтобы роман был не интересен, просто хотелось читать бесконечно долго.

– Ты опять ушёл в себя? Давай возвращайся, а то мне скучно. Слышишь? – гладила собаку, сидя у телевизора, Шила.

– Меня отстранили от полётов.

– Ты шутишь?

– Вроде того, но почему-то не смешно.

– Я не понимаю. За что?

– По состоянию здоровья. Назначили комиссию на проверку моего психического состояния.

– Это какой-то абсурд.

Чувствуя, что её как-то резко перестали гладить, собака тревожно подняла морду, будто и ей тоже не верилось в сказанное. Новость зависла в воздухе, она заполнила комнату и вытеснила из неё напрочь то уютное состояние дома, к которому стремится каждая семья. Джек всегда чувствовал, если что-то в доме было не так. Эти чувства начинали его переполнять, будто у тех был свой пузырь, который давил и выдавливал его из квартиры на волю, на свежий воздух два раза в день. Джек посмотрел на меня, потом навёл морду на Шилу, облизнулся и тявкнул, призывая её сделать хоть что-нибудь. Жена встала, сделала круг по комнате, затем вышла на кухню, вернулась с двумя бокалами и бутылкой виски.

– Это надолго?

– Думаю, что нет.

– Не переживай, – налила она полстакана мне и себе несколько капель.

– Не переживу, – улыбнулся через силу Артур, поднял стекло и посмотрел через него. Мир преломлялся.

Меня отстранили сроком на два года. Вроде как выбросили в открытый космос. Некоторое время я бродил в пространстве, от кухни до спальни, пытаясь найти себе новое место. Место мне нашла моя же авиакомпания. Предложили преподавать технику безопасности бортпроводникам. Я спустился с высот на землю, чтобы встроиться в ритм другой, на вид такой знакомой мне жизни. Никогда не думал, что это будет стоить мне такого труда. Будто здесь действовали другие законы гравитации. «Безумцы, как они здесь живут?» Люди делились на тех, что испытывали притяжение земли, меня же, наоборот, испытывало это самое притяжение, я относился к тем, кто жил притяжением неба. Тело моё бродило здесь, исполняя несложные функции Homo sapiensa, а разум витал там, в облаках. Шила держала его на ниточке, как воздушного змея, пытаясь поймать ветер, чтобы не потерять то общее, что нас связывало, чтобы жить дальше.

Я прошёл медкомиссию. Ничего предосудительного в моей психике не нашли, но, решив подстраховаться, назначили какое-то профилактическое лечение с обязательным посещением психотерапевта. Постепенно всё сглаживалось, как у тех фигурок из дерева, что я точил и лакировал, придавая им вид земных существ.

Лестница наших отношений с Шилой была крута, она закручивалась винтом, её штопор заходил всё глубже в пробку быта. Откупорить эту ёмкость не было никаких сил.

«Сдвинь немного своё необъятное тело, разлеглась, как тюлень», – услышала Шила от мужа. Она филологически болезненно воспринимала все слова в свой адрес, и даже те, что были написаны другим адресатам, умудрялась прочитать и принять как вызов, чтобы резко подняться на оборону своей независимости, представляя иное предложение вражеским войском, которое покушалось на принципы её республики, а одиночные слова или фразы – неприятелем, лазутчиком, шпионом, пытающимся взломать её защиту. Отвечать ей было лень, она просто подвинулась, демонстративно отвернулась к розам на стене, будто хотела их понюхать. «Мне кажется, я слишком молода, чтобы вставать так рано». Четверг был самым невостребованным днём в её жизни. Она чувствовала себя тем самым письмом, которое давно уже пришло и ждало, пока за ним придёт он, откроет его, прочтёт и ответит взаимностью.

«Чем ты опять загрузилась?» – «Тюленями». – «Нашла на что обижаться. У меня с утра с фантазией плохо, в голову только тюлени пришли, ещё были слоны, но мне показалось слишком». – «Тогда бы твой хобот точно остался без водопоя». – «Ты всё ещё сердишься?» – Повернулся я к ней, обнял сзади. – «Вроде четверг только, а я уже вся в субботе». – «Сейчас я тебе устрою субботу». – Начал гладить рукой меж её интимных строк, что я там читал? – «Весна!» – И это уже был не крик, а бунт на каравелле, которая желала причалить к острову, а может быть даже разбиться о его берега, застигнутая внезапным штормом страстей.

– Идёшь ловить бабочек?

– Думаешь, они уже есть?

– Да, у меня их полно.

– Я чувствую, – вникала моя рука всё глубже в текст. – Откуда они?

– С Марса. – Шила сама не знала, почему назвала его имя.

– Земляки. Я ведь тоже оттуда.

– Те, что с Марса, любят закаты и заливы, – отгоняла от себя чужой образ Шила.

– В смысле? – вдохнул я волосы Шилы, не сильно придавая значения своим словам. От неё пахло любовью за сто километров, а может быть даже за тысячу. Раньше я летел на этот запах, как кот на валерьянку, по пути совершая подвиги и преступления. Много ли надо мужчине для счастья, чтобы ждали. Теперь этот аромат всё время был под боком. В земной жизни были определённые плюсы.

– Закатывать и заливать.

– А те что с Луны – рассветы?

– Нет, сыр, я люблю сыр и вино, тебя и подарки, – беспощадно мешала правду с ложью Шила.

– Что тебе подарить?

– Море можешь?

– Безумная.

– Значит, не можешь?

– Не могу, оно мне дорого, как память об отдыхе.

– Жаль. Летом, с кем бы тебе ни спалось, просыпаешься с чувством лёгкого недомогания до тех пор, пока не съездишь на море.

– А с кем тебе не спалось?

– Догадайся.

– Ладно. Финляндию могу предложить.

– Там море холодное.

– Нагреем.

– Она зашла в море и нагрела его, – иронизировала Шила.

– Да, именно, своим безумием, – будто неожиданно дали горячее отопление, ощущал я жар её тела, на которое стал давить мой атмосферный столб.

– Что ты хочешь, разгар весны. Все съезжают с катушек.

– И что, все женщины так безумны в этот период?

– Каждой крыше свой навигатор. Ты считаешь меня сумасшедшей?

– Иногда.

– А в остальное время?

– Я делаю вид, что не умею считать.

Я видел свои пальцы группой путешественников на краю огнедышащего кратера. Кратер дышал любовью. Казалось, вся её искренность находилась именно там, и с каждым моим шагом из неё вырывался новый крик. Будто она спрашивала всё время себя: «А как ты?» и тут же, отвечала себе на выдохе шёпотом: «Кайф». Женщина может быть искренней только в двух случаях: либо когда злится, либо когда кончает. В любом случае, ей приходится для этого выходить из себя, то обыденно за хлебом, то торжественно замуж.

На улице запищала чья-то сигнализация, безумие охватило весь квартал, звук был отвратительный. Все побросали тех, с кем спали, и выглянули в окно, они не боялись за свои застрахованные авто, просто хотелось набить морду тому мудаку, чья машина так яростно звала к себе. «Не моя». Я прошёл босиком обратно и лёг. «Она так и будет пищать всю ночь?» Пища для тех, кто не спит. «Спи, дорогая, я думал, тебя хотели угнать». – «Как я могу спать в такой духоте? Будто в голову воткнули радиоприёмник». Я представил, как кто-то другой прилёг к тебе, начал подкатывать свои ядра. И только открыл дверь, а ты как заорёшь, все посмотрели на своих. «Не, не, не моя», а ты не унимаешься, они все кто проснулся: «Да сколько можно, когда же это всё закончится?» – «Да кому она нужна». Ты кончаешь долго, заразительно, сексуально. Ты прикончила их всех, отдышалась, тоже ощутила ногами холодный пол, в ванной побежала вода, открытая тобою. Тебя украли ровно на одну ночь, из-за этого, душа моя, мне тоже не спится, я борюсь со временем и со своим недоверием, уже размером с ревность. Позвонить, что ли, но ты в душе, ты не услышишь, о чём я буду говорить с твоим любовником, разве что о погоде, но все знают, что завтра – дождь у меня, у тебя – солнце. «Ты знаешь, который час?» – «Нет», – скажет он, и опять время покажет мне средний палец. «А что?» – спросит он меня. «Мне завтра рано вставать». – «Меняй работу». – «Где я её столько разменяю. Курс сам знаешь какой». – «Не знаю». – «С Марса что ли?» – «Не, с Венеры» (так про себя я называл свою жену).

«Как там?» – понимающе спрошу я, как всякая любопытная женщина, ждущая комплимента. «Как везде». Почувствую, как хочется ему ввернуть проклятую рифму к этому слову, поэт. «Как же ты меня достал». – «Иди-ка ты в баню». В баню я старался ходить раз в неделю, в общественную, где голые мужики собираются на одном этаже, а голые женщины на другом, чтобы посмотреть на себе подобных, схлестнуться вениками и пообщаться без галстуков. Конечно, веселее было бы смешать их всех в одну большую семью, но пара хватало и без этого. В парилке царило бабье лето: кружатся листья, ветки стегают по спине, по ногам, в урагане мелькающих рук. Кроме того, разговоры о политике так или иначе скатывались к женщинам, которые в это время находились этажом ниже. После болтовни о женщинах говорить, как правило, было не о чем, все замолкали, только яростнее хлестали вениками друг друга.

– Как ты?

– Вроде бы ничего, только пусто как-то в жизни.

– Ну так, суббота, 8 утра. Ты чего так рано вскочила? – возился муж с кофе, когда я вошла на кухню, завёрнутая в простынь.

– Ты встал, и сразу похолодало в постели, будто одеяло забрали.

– Пойдёшь со мной в баню? Там тепло.

– Меня пугают большие скопления голых людей.

– Двое – это уже скопление?

– Если ты про нас, то несомненно. Скопление противоречивых чувств.

– Я бы сказал полов.

– Ладно, давай спать, муж.

– Как скажешь, жена.

– Оля! Оля! – заревел зверем на улице мужской голос. Он ворвался в мой сон, он уничтожил его. Я открыл глаза темноте. – Оля, где ты? Я знаю, где ты живёшь, – продолжал сотрясать тишину рёв. – Я реально тебе позвоню.

– Что за урод? – проснулась жена.

– Отстреливать надо таких.

– Отстрели, пожалуйста.

– Оля, – на этот раз нараспев отозвался мужчина.

– Гормоны играют.

– Почему именно на нашей улице?

– Оля! Оля! Оля! – прокатилось троекратное по двору, всё ещё не теряя надежды найти свою Олю.

– Эй, ты долбо… иди отсюда на х… – открылся окном чей-то разбуженный рот.

– Отстрелили. Кто-то опередил меня.

Во дворе воцарилась тишина.

– Ушёл, – прошептала Шила, переворачиваясь на бок.

– Оля! Оля! – словно эхо предыдущих криков, голос отдалённо воскрес в соседнем дворе.

– Неужели это так близко? – почувствовал я, как улыбнулась Шила.

В нашей плёнке жизни я не видел ни одного неудачного кадра, как же она была фотогенична. Не только для моего объектива, но и для окружающих. Жена. Даже в кромешной тьме она отбрасывала свет, словно мантию, под которой ничего лишнего, только я и её любовь. У неё, конечно же, были свои тараканы в голове. Однако уничтожить их значило потерять привлекательность. Я включил лампу настольную. В меня ударил свет:

– Читать будешь?

– Да.

– Что?

– Тебя.

– Ты не поймёшь.

– Ну, и что, зато я смогу гордиться, что читал свою жену. Прочёл от корки до корки.

– До подкорки. Мне-то что с этого?

– Что тебе? Бессрочная аренда моей души и моего тела.

– Негусто.

– А я думал, тебе густа.

– Хватит включать испанский, три часа ночи, дай поспать, – уткнулась в подушку лицом Шила… Потом резко развернулась:

– Ты хоть когда-нибудь можешь быть серьёзным?

– Могу, но твой воинственный дух меня веселит.

Шила снова вернулась в подушку.

– Ты не спишь? – окликнул я её через несколько минут, контрольным.

– Самый дурацкий вопрос.

– Почему, почему не спишь?

– А ты не догадываешься?

– Если я догадаюсь, мы опять начнём выяснять отношения.

Читать незнакомые книги в детстве всегда было делом непростым. Я открывала толстые книги страниц на пятьсот, отнимала предисловие и послесловие с примечаниями, произведение становилось заметно тоньше, а если были ещё и картинки, то уж совсем замечательное. Я пыталась освоить скорочтение, чтобы как-то прибавить скорости, читая страницы по диагонали (пытаясь применить теорему Пифагора, где сумма квадратов двух катетов равнялась квадрату гипотенузы), но тогда пропадало всякое удовольствие от чтения, то же самое, что пойти гулять в парк и резануть его по диагонали, чтобы быстрее вернуться домой. Хуже всего получалось с сочинениями. С русским всегда были проблемы, то запятую не там поставишь, то «не» напишешь слитно. Только позже я начала понимать глубину последнего правила: «не» раздельного, когда невозможно было смириться со сказанным, и «не» слитного, когда в силу обстоятельств приходилось терпеть. На русский моего терпения не хватило, я провалила сочинение на первых вступительных экзаменах в университет. Филфак помахал мне своей женственной ручкой. Потом долго шла вдоль реки по набережной, в горле неприятный осадок досады, словно поела вяжущей все усилия хурмы. Фильтр при поступлении был тщательный, меня выбросило, как использованную заварку, на берег Невы. Ничто в этот момент не могло утешить девушку, ни успокоительное родителей, ни обезболивающее друзей, даже симпатичный абитуриент, рядом с которым я страдала сочинение. Женщины более чувственные существа: пока мужчина изучает её физику, внутри женщины уже идёт химическая реакция. Здесь ему важно не упустить время, чтобы не выпасть в осадок. Он упустил, и где-то возле Благовещенского моста оставил меня. Не раскрыл тему («Роль музы в становлении поэта»), таков был вердикт комиссии. И я с ней согласилась. По дороге я успела выслушать его точку зрения: «Все творцы, они по сути поэты, только языки у них разные. Математики, что пишут уравнения словно стихи, композиторы, точно так же музыку, художники – живопись. Они все частички одной теории большого взрыва, где вселенная расширяется, вселенная – не что иное, как сознание, процесс этот постоянный и бесконечный… Писатель или поэт? Не вижу разницы. Напишите роман в столбик, и получится поэма».

Потом он попытался что-то сочинить на ходу.

Я молчала, ему не удалось, а может и не хотелось пудрить мне мозг, может, он не увидел во мне музы, отчасти потому, что я не мечтала в детстве стать ни поэтом, ни писателем, я хотела быть преподавателем, получать оклад и премиальные, по выходным ездить на дачу, летом на море, в 23 года выйти замуж, в 25 лет завести детей, потом стать заведующей кафедры, в 60 выйти на пенсию и нянчить внуков. Какая из меня муза? У муз не должно быть планов.

– Подойдёшь?

– Уже.

Маленький розовый кусок мяса рыдал, кусок моего мяса, моего голоса, моего будущего в скорлупке орехового дерева. Я подошёл к кроватке и качнул её. Рот погас, щёки ушли в себя, и тут же, осмелев, из укрытий вышли два весёлых любопытных огонька. «А, хитрюга, знаешь, что папка тебя любит, знаешь, чем на жалость давить». Детёныш засмеялся, будто услышал меня, я поднял с матрасика соску, вытер полотенцем и сунул ему обратно в рот. Тот втянул в себя недостающую деталь сна и с благодарностью закрыл глаза.

– Уснул?

– Он и не просыпался, – ответил Марс, когда вернулся в постель к жене.

– Кошмары что ли?

– Ага. Соску умыкнули.

У него соску, у меня время. Дети, сколько же они отнимают моего личного времени, времени, которого катастрофически не хватает. Постоянно живу в долг у следующего дня, вот и сегодня уже два часа заняла и до сих пор не сплю. Всё чаще я недовольна собой. Недовольство – это моё второе «Я», оно просыпается раньше меня и ложится позже. Ворчит постоянно, капризничает и нагоняет тоску. Иногда я подумываю пришлёпнуть его, сейчас ищу кого-нибудь для такого дела. Мужчину, который смог бы одним выстрелом положить этому конец, сказав: «Довольно так жить». Ну, и контрольным добавил бы: «Я сделаю вас счастливой».

– Кто же сделает меня счастливой? – произнесла вслух Вика.

– Я не гожусь на такую работу?

– Куда уж. Ты даже с муравьями справиться не можешь.

– Тогда зачем я тебе? – посмотрел я на лицо жены, освещённое экраном. Там шли без звука новости. Сейчас они освещали события, происходящие на её лице.

– Откуда мне знать. Пригодишься, – спокойно смотрела она в телевизор.

– Ты цинична, – ответил Марс, вдруг он явно ощутил рядом холодную чёрствую тварь, чья душа выдыхала каким-то другим текстом, а тело – чужим потом.

– Влияние общества: мужчины – тряпки, женщины – швабры, а порядок в отношениях навести всё равно некому.

– Откуда что берётся, где тот ангел, на котором я женился.

– Да, меня давно не любили.

– Ты заблуждаешься.

– Я уже заблудилась.

– Мечтай.

– Ах, мечты, они ставят меня порой в такое неудобное положение.

– Весь мир давно уже там стоит, – прислушивался Марс к спокойному посапыванию кроватки, где рос малыш.

– Что же его до сих пор поддерживает, – вяло спросила меня жена, забыв поставить в конце знак вопроса…

– Режимы.

– Мне казалось, они падают один за другим. Словно домино.

– Ты как хочешь, а я спать. Выключи его уже, ты же видишь, как он от тебя устал.

– Не могу. У меня в руках пульт от мира. «Они теперь сбились с ног, они пытаются обнаружить след, они даже нашли машину, из которой была убита жертва, теперь разыскивают киллера, того, кто мог это сделать, чтобы узнать, кто же его нанял и зачем, чтобы поймать зло и поставить его в угол, образованный преступлением и наказанием, чтобы успокоить всех». «Киллер», – вспомнил я, как сказала она мне, посмотрев на жену. «Ты убил меня одним поцелуем», а сейчас что, сколько надо было этих поцелуев, хоть целую обойму, а толку никакого, будто стреляешь холостыми, может быть, дело было в том, что их срок годности давно истёк и нужно менять губы, нет, конечно же не её, мои губы, это ведь я ничего не чувствую. Хотя со вкусами вроде как всё нормально. Взять хотя бы клубнику, лучше даже килограмм, а если делать варенье на зиму, то все десять. Какой запах? На всё воображение. Надо признать, что теперь нам (с женой) гораздо вкуснее есть клубничное варенье, несмотря на то, что оно тоже простояло в погребе у бабушки год или два. Даже у варенья вкус остаётся. Выходит, дело вовсе не в губах, которые теперь не тянут даже на маринованные грузди. Может, в языке? Вероятно, он стал канцелярским от долгого семейного общения, он утратил прежний шарм, прежнюю шершавость. Шершень уже не тот. Может, надо менять язык, говорить по-другому, значит и слышать по-другому и мыслить по-другому, но тогда уже придётся менять всю голову целиком. Мы изменились, мы испортились. Да, да, мы испортились, причём давно, и вообще уже не годны не только к употреблению, но даже к использованию. Всё меньше звонков на телефоне. Даже как польза я уже не годен, я стал бесполезным этому обществу. Какое счастье, можно бы воскликнуть и повторить: «Какое счастье – я стал бесполезен этому обществу! И не только я», – снова я вернулся к блоку новостей по ящику. «Но где же тогда счастье? Его же нет тоже. В браке его нет, по крайней мере в моём, может, оно и было когда-то, пока хотелось по три раза на дню, но теперь же нет. Его нет даже на работе, даже в машине, хотя тоже было первые три месяца, когда я только её купил. В холодильнике? Может быть, там оно, по крайней мере, хранится дольше. Да, надо пойти перекусить чего-нибудь», – снова посмотрел я на жену. «Не надо на меня так смотреть» – «Как?» – «Будто между нами уже всё было». – «Нет, я надеюсь, что нет, что ещё не всё» захотелось мне закричать, но я ограничился: «Поставь, пожалуйста, чайник».

Проснулся в 4 ночи, сна нет, темно, долго ворочался, обнимая жену и так и эдак, размышляя, что я такой один, в 5 встал, зашёл на кухню, зашёл в Интернет и понял, что «Нет, не один, нас таких добрая половина, добрая половина проснулась, а вторая спит как ни в чём не бывало, она видит прекрасные сны, это не значит, что она злая, просто у них нервная крепче, или вчера алкоголь, или снотворное, или любовь крепче, та тоже может держать в постели сколько угодно».

Скоро он уйдёт на работу, а у неё отпуск, декрет о мире, о любви к личному мужу, к собственным детям, и Вика будет спать, пока её не растрогает совесть или голодный плач малыша.

Этим утром ей хотелось кого-нибудь прибить. Как назло, никого вокруг. Муж уже ушёл на работу, он у меня молоток, а где лежат гвозди, я не знала. «Может быть, позвонить? Да, он уже в небе. Десять тысяч километров. Ей вдруг дико захотелось ему позвонить и сказать что-нибудь ласковое, чтобы получить пинок за вчерашнее, как наказание». Этим утром ей не хватало мужа, как наказания. День был странный. Дети дружно пошли в школу, за знаниями, будто им вдруг надоело глупить, природа строила из себя весну, вторник косил под понедельник, я, не открывая глаз, делала зарядку в постели. Наконец, выпив кофе, я вырвалась из дома. От города несло осенью, опятами и первоклассниками.

Весной, безусловно, дышалось лучше, потому что воздух проникал через все отверстия, она чувствовала это, она знала, что влияние этого времени года несравненно, как влияние любимого мужчины. «Теперь она, весна, будет управлять мной до тех самых пор, пока я не адаптируюсь». – «Тебе нужен адаптер, чтобы трансформировать твои расстройства, капризы и твои закидоны», – заявил вчера муж. Была ли весна тем самым адаптером? Скорее всего, по крайней мере, напряжение в сети росло. В Интернете все вздыхали, охали и ахали, мечтая поймать кого-нибудь в свои сети. Сколько можно, болтается этот карась в моих, и ни одной крупной рыбы больше за всю жизнь. Всякая рыбёшка попадалась, с одними можно было перекинуться парой фраз, и становилось всё ясно, с другими же не хотелось всю ночь посвятить хронике их жизни. Мне нужен был экшн. Его полная версия, а не трейлер».

– Может, в парке погуляем? – предложил вчера в рабочем порядке муж.

– Опять эта ретроспектива.

– А тебе что нужно?

– Мне нужен экшн. Чтобы мордой в любовь, чтоб накушаться ею до поросячьего визгу. Ерунду болтаю, конечно (муж так и сказал). Почему я такая верная? Или трусливая? Почему я ни разу не попыталась изменить, изменить свою жизнь? Похоже, она меня устраивала. Пришла с работы, кинула её на диван. «Смотри телевизор, я пойду что-нибудь приготовлю, посуду помою». – «А если этот придёт, твой муж?» – «Наш муж!» – «Ну да, наш муж, начнёт приставать». – «Размечталась. Не начнёт, он же уставший, ему нужен ужин, ему нужен покой, но в крайнем случае дашь ему, что ты как девочка». – «Ладно». – уткнётся жизнь в экран, пока я быстро залатаю бытовые дыры. Так и занимаешься вместо любви хозяйством. На черта оно мне сдалось, это хозяйство, а ведь сама к этому шла, сама шаг за шагом, шкаф за шкафом, выстроила это царство уютно-котлетное. Почему нельзя просто купить этот самый уют, в той же самой Ютере, а лучше бы даже в Ашане, на вес. «Девушка, этого хватит на вечер?» – «Читайте на упаковке, там всё написано». Откусишь прямо там же, в магазине, порядок. Принесёшь свежего уюта мужу и детям, они тоже счастливы. Всё, остальное время можно заниматься ничем, кроме любви или, если ты живёшь одна, – собой. И не нужно городить, встраивать мебель туда, где и нет места для самого главного, для любви. Так нет же, вместо этого ты катишь впереди себя телегу и наполняешь её чёрт знает чем. «Тысяча двести сорок», – произнёс кассир, сыграв мне коротенькую увертюру на своём органчике, тот в свою очередь покажет бумажный язык. «А хотела только яиц купить». Вот так же выходишь замуж, вроде как только яйца чьи-то купить, а потом катишь полную телегу чёрт знает чего ещё. Кассир оторвала мне чек и сунула под сдачу вместе с улыбкой: «Приходите ещё». – Приду, куда же я денусь, – собрала я в ладошку железо и пересыпала в кошелёк.

– Вроде четверг только, а я уже вся в субботе.

– Ранняя в этом году весна, – услышала чей-то разговор за спиной.

– Да? А я вот до сих пор ни в кого не влюбилась.

Подруга не слушала, выкладывая на ленту свою пищевую цепочку, вместо неё внимательно слушала я:

– Сегодня поссорилась со своим. Теперь жалею.

– Чего так?

– Погода чудная, могли бы погулять.

– Ыммм, – снова проигнорировала ответ она и выпустила в русло чёрной плоской реки большую форель, та боком легла на ленту и поплыла. Мне стало жалко рыбу, которая сохла на столе вчера на корпоративе в честь 8-го Марта. «Не ждите от жизни подарков! Даже на 8 Марта», – появилась строчка в сознании.

Вика долго не могла вчера уснуть и полночи переписывалась с одним писателем.

«Неужели всё так грустно? И ничего нельзя изменить уже?» – «Можно, конечно. Успех этой женщины был предопределён тем, что она никогда не ждала подарков от судьбы, будь то Новый год или 8 Марта», – скормил он мне новую цитату. «После полуночи вредно есть даже духовную пищу, плохо усваивается». – «Все писатели лгуны, они пишут так красиво, чтобы вы им верили». – «А поэты?» – «Те честнее. Они изгаляются так, что начинают верить сами». – «Значит, вы лгун?» – «Конечно, зачем бы я вам писал в такое позднее время». Здесь Вика поставила несколько скобок-улыбок и добавила:

– Наверное, у вас было много женщин, – решила поиграть на самолюбии творца Вика.

– Достаточно.

– Зачем мужчинам столько?

– Они ищут неповторимую.

– То есть ошибка женщины в том, что она повторяется?

– Выходит, что так.

– Мужчина ищет неповторимую, женщина – единственного. Какая несправедливость.

– Мужчина всегда хочет быть первым, женщина – последней. По-моему, всё по-честному.

– Вы такую нашли? – высунуло голову женское любопытство Вики из-под одеяла, чтобы вдохнуть воздуха.

– Да. Она никогда не задавала мне лишних вопросов. Умная женщина, она знала, что у меня нет лишних ответов.

– Где же она?

– Ушла.

– Почему?

– Потому что была умная.

– И, выходит, неповторимая.

– Уже вышла.

– Извините, вы не видели здесь мои грабли?

– Нет, а что?

– Увидела ваше красивое лицо, захотелось наступить.

«Мне кажется, вы забываете самое главное. Вы же замужем». – «Как же я пропустила?!)))» – «Погода портится, жизнь налаживается». – «Ночь способна наладить и не такое. Я прямо чувствую, как она налаживается!))) Спасибо, доктор! До скорого!!» – закрыла Вика окно, не дожидаясь сквозняка прощания, убрала ноутбук и прижалась к мужу довольная. «Общаешься с одним, спишь с другим, работаешь над собой, жизнь в формате 3Д, и всё только для того, чтобы от неё не отстать».

«Хватит себя жалеть, оставь эту прихоть мужчинам, если ты жалуешься, значит, ты жалеешь себя», – собрала я продукты в пакет и отошла от кассы, оставив там вместе с деньгами остатки чьей-то болтовни.

Утром Шила написала своим студентам, что неважно себя чувствует. Она частенько делала так, когда не было никакого желания двигаться по карьерной лестнице. Уж слишком она была длинна. Шила сидела дома одна, она искала себя дома, протирая пыль с мебели и с других деревяшек, которые боготворил её муж. Одна из поделок упала на пол, тут же явился на помощь Джек. Он опустил нос и стал нюхать шахматную фигурку. Облизнул и снова уставился на Шилу: «Она такое дерево. Я сделал всё, что мог».

– Я знаю, – потрепала его за ухом Шила. – Мужик придёт.

Мужик не пришёл, но позвонил. «Приметы, они тоже модифицируются, появляются новые приложения, функции». К её большому удивлению, это был Марс.

После нескольких восторженных эпиграфов и общих фраз они смогли перейти к деталям.

– Как ты?

– В отпуск хочу. Чувствую себя разбитой. Душе моей необходимо ТО, – поставила на место деревянную пешку Шила.

– Все хотят.

– Я особенно. Летом я сама не своя, всё время ищу моря.

– Кроме этого желания есть что-нибудь новенькое?

– Ты веришь в знаки?

– ПДД?

– Да при чём здесь ПДД. В звёзды ты веришь?

– Больше в мечты. Даже если они не сбываются.

– Им не обязательно сбываться, главное, чтобы они были.

– Вот именно что были. Может, ты знаешь, куда они уходят, мечты?

– Мы уходим, мечты остаются, – почесал макушку Марс.

– Ну, так ты скажешь, что за новости. Впрочем, можешь уже не говорить.

– Затмение солнца завтра.

– Похоже, оно у тебя началось уже сегодня. Разговаривать с тобой – всё равно что долго покорять по серпантину высокую гору, когда, добравшись до самой истины, лента серпантина разлетается в праздничную спираль, и ты всё сводишь к шутке.

– Обычно до истины докапываются.

– Докапываться до тебя себе дороже. Я же знаю.

– Можно было бы привести в пример рудники с открытой добычей ископаемых, до золота которых можно добраться только по серпантину километровых дорог. Вообще это арабская модель общения, круговая, когда тема начинается издалека, с окраин.

– Я знаю, английская – линейная. Русская – волнистая. Между Востоком и Западом. Есть ещё и прерывистая. Не помню чья.

– Это когда ты торопишься что-то объяснить, – улыбнулись мои глаза.

– Хватит тебе уже читать эти новости. Они тебя не пожалеют.

– А как же конституция?

– Государство не женщина, оно никогда не будет тебя жалеть, щадить, греть, утешать, выходить из себя, только ради того, чтобы войти в твоё положение, оно и не должно, нечего на государство пенять. Не нравится, поменяй. Поменяй свой образ мыслей, Земля большая, стань человеком не отдельно взятого государства, а отдельно стоящего, цветущего, стань человеком целого мира. Скулить, безусловно, проще, и, возможно, даже что-то дадут: кому однушку, кому пенсию, кому срок, – всё зависит от тебя. Даже если тебе кинули кость, не торопись её грызть, в кости надо играть. Дай волю чувствам. Только в этом случае в жизни твоей будет драйв, а не потреблятство. Государство не женщина. Женщину найти гораздо сложнее. Особенно такую, как я. Мигрируй, ищи своё место, где тебе будет комфортно гнездиться. И не скули, сведёт скулы, не сможешь целоваться.

– Женщине нужен художник, который доведёт её образ до идеального.

– Хорошего художника отличает воображение, чем глубже оно будет, чем пространственнее, тем больше художника в человеке. Женщины живут образами, а не реальностью.

– Это как?

– Бывает, встретишь мужчину, вроде прекрасен и пахнет хорошо.

– Это я-то прекрасен?

– А начнёшь фантазировать, понимаешь, что с этим ничего не выйдет.

– Я уже переживать начал.

– Не переживай.

– Не… переживу, – добавил после паузы Марс.

Кто-то прятался за помадой, иные за очками, за распущенным волокном, накручивая на палец прядь собственной гривы, кто-то за декольте, куда то и дело норовил провалиться мой любопытный взгляд. Тот праздно блуждал по окрестностям поместья, которое было дано мне в пользование ровно на полтора часа. Сейчас он следил за их руками. Красные ногти – это вызов, они вызывали чувства на бой, чёрные выказывали превосходство, белые – безразличие, розовые жаждали прикосновений, голубые витали надо всем, над партой в том числе. Цвет неба придавал удивительную лёгкость пальцам, а может быть даже и заданию, над которым студентки работали молча. Мне только после четвертого занятия удалось запомнить имена всех. Теперь я их уже смог привязать к голосам, те тихонько звенели, как осы в гнезде, то и дело вылетая из роя, и тогда значение реплик вместе с авторством доходило и до меня. Иногда я подсказывал, умно вякал, чтобы не одичать, чтобы меня не забывали. Скоро разговоры стали громче, это означало, что публика переключилась от познавательного к личному. Сенсорные экраны начали проверять чувства тактильного.

«Chi vuole cominciare?» – оборвала Шила все связи.

Она смотрела на него, внимательно изучая черты лица. Ах, как же ей хотелось сейчас сложить из них одну изящную линию судьбы.

– Белла, может быть, вы? – оторвал Артур её от собственного лица, будто боялся, что эти визуальные поцелуи могут зайти слишком далеко.

– Я? – встала Белла из-за стола. – Попробую.

А в голове моей уже звучал её тонкий голосок: «Дамы и господа, командир корабля Сафин Марс и экипаж, рады приветствовать вас на борту нашего самолёта, который совершает рейс Санкт-Петербург – Барселона. Расчётное время в пути…» Ниточки её ног были завязаны посередине в коленки, Боже мой, до чего они себя доводят, эти прекрасные женщины. «Кто ей поверит, случись что, такой юной? Пассажиры слишком капризный народ». Хотелось взять девочку за руку, отвести в столовую и покормить, кормить несколько дней, пока не появится румянец на щеках, а высушенные формы не нальются привлекательной влагой. Мне кажется, он была бы рада такой заботе. Она начала отвечать. Я не слушал и снова подумал о жене. Я действительно думал о ней слишком много.

– О чём ты всё время думаешь? – услышал я её утренний голос за чаем.

– Я каждую вторую минуту думаю о тебе.

– А каждую первую?

– А каждую первую жду с волнением второй.

Я прошёл по её изгибам и забрался в ухо. Там было чисто и прекрасная акустика, как в консерватории. Сел в первом ряду, прямо напротив перепонки. Я сидел и слушал её сольное выступление.

– Может, выпьем сегодня?

– А что, уже пятница?

– Нет, но почти.

В руках мял программку, которую зачем-то купил. Между актами я стал листать. «Вот тебе инструменты, вот тебе исполнители. Всего две странички», – с недоверием я разглядывал задник программки. «Вот тебе и всё твоё будущее». А голос был прекрасен. Слова струились, и от этого не всё в песнях было понятно. Лучше не вдаваться в текст, иначе будут возникать непонятки. «Какой божественный голос», – согласился я с эпитетом, который случайно услышал в гардеробе на выходе из уха. Я вышел на улицу, где пахло весной, меня тянуло на природу, и я решил прогуляться в парк неподалеку. Мой взгляд двинулся к разрезу её декольте. Я шёл по городу и вдыхал её, раннюю, свежую, капризную. Жизнь состояла из скромных речей листвы и высокопарных – прилетевших из-за границы птиц. Воздух пропитан весной, словно Франция прыснула из флакона эйфелевой высоты на родину. Но у родины был свой неувядаемый аромат, в котором терялись все остальные. На родине царил аромат одиночества. Даже в этой аудитории, среди такого количества прекрасных девушек можно было, оказывается, одичать, не имея ни одной родной души. Может, поэтому преподы заводят себе любимчиков? Я до сих пор не завёл. Я не питал симпатии, они и не росли. В этих стенах я наслаждался одиночеством. Одиночество словно дурная привычка, стоит ему только приспособиться к окружающей среде, как оно сразу же начинает претендовать на четверг, пятницу и на все остальные будни твоей жизни.

Что он знал об этих девушках? Ничего. Что все они соответствовали основным требованиям своей романтической профессии, это – красивая девушка в возрасте от восемнадцати до двадцати семи лет, ростом от 160 до 180 сантиметров, с хорошим здоровьем.

Бортпроводница обязана разбираться в типах самолётов, должна уметь оказать медицинскую помощь и правильно вести себя в чрезвычайных ситуациях. Задачей Артура было научить этих девушек правилам эвакуации на суше или воде. При пожаре задача стюардессы – подавить панику, а потом эвакуировать пассажиров за 90 секунд!

«Как студентки?» – получил я смс-ку от Шилы ближе к концу занятия.

«Твоя женственность порою зашкаливает».

«Это как?»

«Я бросаю все дела, мчусь к тебе».

«Дамы и господа, наш самолёт совершил посадку в Барселоне, температура воздуха +26, просим вас не ждать полной остановки самолёта, не ждать, пока мы вас пригласим к выходу, а уже выходить, поскольку я дико тороплюсь на свидание с собственной женой», – посмотрел я на своих стюардесс. Кажется, они меня поняли и начали потихоньку собираться.

– Я проспала, я выспалась, я счастлива.

– Дайте женщине выспаться, и вы узнаете, как она умеет любить.

Шила рассмеялась в трубку.

– Тронуло?

– До слёз. Знаешь, какие слова больше всего трогают женщину?

– Какие?

– Я хочу от тебя детей.

– Я бы хотел.

– Я знала, что неотразима. Даже мороженое тает, глядя на меня.

В ответ рассмеялся Марс.

– Кто бы сомневался. Чем занимаешься?

– Кино вижу.

– Смотришь?

– Не смотрю, но вижу.

– А что там идёт?

– Не знаю. Хочешь с ним поговорить? Передаю ему трубку, – прибавила звука телевизору Шила и протянула ему трубку.

– Иногда мы с ней играли в покер на раздевание, хотя не умели. В итоге в этом страстном обнажённом азарте мы выигрывали оба, – услышал в трубку Марс.

– Слышал? – вернула она телефон своему лицу.

– Может нам тоже сыграть?

– А мы что, по-твоему, делаем?

– Рискуем.

– Ты опасный, – вдруг ощутила она на себе прикосновения его волосатого тела, так что дрожь пробежала по полю её чувств, пытаясь найти выход из западни. – В тебя можно влюбиться.

– Я чувствую, как у тебя сработала сигнализация. Придётся по дороге домой зайти в магазин, купить шампанского, чтобы выключить… этот день.

– Ты знаешь, что день, законченный шампанским, приравнивается к выходному?

– Только в одном случае – если завтра никуда не надо.

– А женщине всё время куда-то надо.

– Значит, у тебя нет выходных?

– Выходит так.

– Может, просто ты ещё не нашла человека, который тебе их может устраивать?

Ночью не спалось, вдруг захотелось какой-то другой любви, не той, что храпела рядом, не бытовой и не возвышенной, взаимной. «Да, именно взаимной», – повернулась она набок и посмотрела в окно, где остриём проткнул темноту месяц. Весна теплилась на горизонте ранним рассветом. Она на своей гармошке играла моими гормонами. Муж не слышал этой музыки или делал вид, что глухой. Она посмотрела на его выдающийся из ночи профиль, потом потянулась и достала со столика телефон, забралась в сеть и начала листать свои новости тех, кто так и не обрёл ночного счастья. Она снова посмотрела на мужа, тот спал, закрыв один глаз. «А что если второй у него открыт?» Она поднялась над его лицом и заглянула на другую сторону физиономии. «Нет, и второй закрыт. Какой же он скучный ночью, муж». Между тем полуночники умничали, выставляя чужие премудрые цитаты. Для полного счастья ей не хватало одного (нащупала она его страницу, но того не было в сети), в крайнем случае двух (перешла пальцами на другую), однако случай тот был настолько крайним (не стала ничего писать), что мог не понравиться законному.

– На гранату, – протянул он мне тяжёлую железку. – Отомсти за Родину, – показал он рукой в небо, где кружили, словно хищники над жертвой, истребители.

– Я не докину, – взял я холодную железяку.

– Не забудь про кольцо, – уже не слушал меня сержант. – Ты помнишь, как говорил наш генерал: «В войне, как и в спорте, главное – участие».

Я посмотрел на своё обручальное кольцо, оно блеснуло бриллиантовым зрачком, словно плачущий хрусталик жены. Жену стало жалко. Я обещал её защищать.

Одним глазом я досматривал сон, вторым краем глаза я увидел, как поменялись цифры на экране телефона, время подмигнуло мне 06.00, оно тоже начало потихоньку продирать глаза. «Поднимите мне веки», – по крыше гулял ветер, словно Вий, тяжёлыми шагами заставляя вздрогнуть мою тишину. Он бил невидимыми тумаками в стекло, иногда наваливался всем телом, так плотно, что в комнату проникали порывы тревоги. Стоило только включить ящик, чтобы понять: мир не спит, его трясёт от новостей. В эти утренние часы ему было не до счастья. Для счастья миру не хватает лени. Будь мы ленивее, мы бы меньше работали или бы вовсе не работали. Тем более весна, которая уже вовсю жила на улице. Весна – это привлекательная девушка, у которой большие планы на лето. И то, что она согласилась выпить с вами кофе, ещё не значит, что скоро вы сможете любоваться ею не только через окно. Ночью там было ещё довольно морозно. Это немудрено. Хорошенькая женщина должна уметь кусаться, иначе за что же её любить.

Она гладит моё лицо своей острой металлической ладошкой, это похоже на ласку в период большой нелюбви. Я рискую порезаться. Время от времени возникают на коже красные извержения страсти, будто красная магма вышла на поверхность земли. Она горячая, течёт не спеша. Вся моя жизнь из таких вот порезов, разделённых временами ласки и пены. Шрамы позволяют чувствовать эту жизнь ярче. Я вытираю пену полотенцем, смываю щетину с бритвы. Две пощёчины одеколона себе и ему, своему гладкому эго. Хотя с щетиной ему лучше: мужество на лицо.

Я выключил свет в ванной и снова вернулся в спальню.

– Проснулась?

– Да, а тебя нет. Где ты был?

– На дискотеке.

– Что делал?

– Брился.

– Пенная вечеринка?

– Ага, – усмехнулся я её утреннему чувству юмора.

– Не верю, дай потрогать.

– Почему женщины так любят поспорить? – спросил я жену, вспомнив вчерашнюю вечернюю прелюдию.

– Кто тебе сказал, что мы это любим? – лежала Шила безмолвно с закрытыми на ресницы глазами.

– А что вы любите? – нарисовал я улыбку на её спящем лице и облако со следующей репликой.

– Мужчин. А спор – это форма совращения.

«Ложись, поспи ещё немного», – говорила она всем своим расслабленным видом. Шила спала крепко, её не трогали мои вопросы, на которые пришлось отвечать за неё. В общем, это по-мужски – отвечать за женщин. В окне уже начинало светать. Я послушался жену, прилёг рядом на спину и закрасил потолок в чёрный.

Утром, в суете собираясь на работу, я долго не находила себе места, потому что оно всё ещё оставалось в постели. Пасмурное хмурое лицо глядело на меня из окна, будто я провинилась этой ночью и должна извиниться, чтобы настроение у его величества климата поднялось. «Ну и что, что мне приснился другой? Разве я в этом виновата? Он забрался в мой сон, в мою постель, в меня. Не могу сказать, что мне было это неприятно, скорее наоборот. В жизни я бы на такое никогда не решилась. Хотя, кто его знает… Сны хороши тем, что выходят за рамки нашего быта, нашего бытия. Они позволяют нам шалить, преступать, даже убивать. Они, как компьютерная игра, из которой ты в любом случае выйдешь сухим из воды, выживешь, вырастешь. Так что нечего хмуриться», – решила Шила помыть посуду вручную. Потом сварила себе кофе, сделала несколько глотков, поставила чашку в раковину, оделась и зашла в спальню. Перед выходом разбудила мужа. Его лицо было схоже с тем, что хмурилось за окном. Он постарался улыбнуться и потянул ко мне свои сонные с запахом тины губы. «Не оскорбляйте женщину любя, не оскорбляйте женщину вообще». Я поцеловала его в щёку.

Каждую весну она влюблялась в кого-нибудь. Чаще всего это был её муж. Этой весной пока ещё не получалось. Что-то её тормозило.

– Закроешь сама? – снова откинулся он на кровать.

Стоило ему повернуться в профиль, и я увидела совсем другого человека.

Я провожал её взглядом. Я не понимал себя, я не понимал её, я не понимал: почему эти прекрасные ноги должны куда-то от меня уходить.

– Хорошо, – «во сне все мы другие». Я скинула с себя жильё и оказалась на улице.

Жена ушла на приём к врачу, я лежал в кровати, переваривая странный сон. Потолок побледнел, увидев меня. Значит, уже было больше восьми. Дома стерильная тишина. Я вошёл в эту тишину, как в душ. Скоро её тёплая вода мне надоела. На кухне, когда я макал сухари в кофе, я слушал радио. Там передавали новости. Оказывается, ночью был сбит самолёт с пассажирами. Все они погибли.

Мир настигло политическое безумие, словно к власти пришли ревнивые женщины. Которые сами не могли объяснить, к чему они ревновали, то ли к многокомнатной сталинской квартире с высокими потолками возможностей и широкой террасой русской души, от которой им непременно хотелось что-нибудь оттяпать, то ли к партнёрам, с которыми сами не торопились заняться любовью, так, встречались время от времени, не раскрывая собственных чувств, держа их на поводке угрозы: что те в любой момент могут лишиться прогулок и корма.

Весна на улице, а настроение, как зимнее пальто, которое нужно было срочно менять, чтобы обрести лёгкость. Тело Шилы требовало растления. Погода была качественной. Лужайки зарастали зелёной щетиной, минеральный воздух покусывал щебетом птиц. Свежий ветер рвал с прохожих маски. Люди заново учились улыбаться и целоваться оттаявшими от зимы губами.

До сих пор он не мог понять, почему же он её так сильно любит, что не может жить без неё, только сегодня, выйдя на улицу и вдохнув мартовского воздуха, он понял: от неё пахло весной. Это никак не зависело от её возраста, от неё всегда будет нести весной. Даже если бы она пукнула, а это случилось только раз, всё равно пахло весной. И не было в ней ни одного кусочка тела, которого бы он не любил. Он готов был целовать её пятки, подмышки, редкие прыщики, случайно забредавшие на её кожу, а утром – заспанные гениталии.

До развода никогда не доходило, хотя разговоры были, да что там разговоры, даже драки. Женщины любят помахать руками, а мне-то что, пусть машут, иногда я уворачивался, чаще нет, было в этом что-то садомазохическое, садово-парковое, когда наступаешь на одни и те же грабли из развлечения. Всё заканчивалось, как обычно, к утру, наступало перемирие, разводные мосты смыкались вновь, мой упрямый смычок играл на её тонкой скрипке отрывок из балета Ромео и Джульетта. Это и было тем самым противоядием от развода. От брака до развода один шаг: то ли растяжение получишь, то ли станешь гибче. Закроешь в себе боль на замок и лыбишься, как дурак, сквозь неё, а ключ выкинешь куда подальше, чтобы не было возможности кому-либо жаловаться.