Безвкусица и литература

Англия, моя Англия / Составитель: Ксения Атарова. — М.: Радуга, 2008. — С. 208-211.

Vulgarity in Literature, 1930 — эссе об Эдгаре По (1-я половина) и Диккенсе, Атарова перевела только о Диккенсе (без последнего абзаца).

Случай с Диккенсом — очень странный случай. Совершенно чудовищная безвкусица в изображении чувств, которой то и дело грешит в своих книгах (а в «Лавке древностей» так почти на каждой странице), — это не та безвкусица, когда писатель хочет вызвать у читателей чувства, которые сам не испытывает. Как раз наоборот — совершенно очевидно, что Диккенс переживает за свою Малютку Нелл и вместе с нею, что он оплакивает ее страдания, благоговеет вновь и вновь перед ее добродетелями, радуется ее радостям. И все это вновь и вновь от полноты сердца. Но бела в том, что переполнено-то оно очень странной и довольно-таки неприятной субстанцией. Создатель Пиквика из «Часов мистера Хамфри»[1], братьев Чирибл, холостяка Тима Липкинуотера, мистера Гарланда и многих-многих еще отвратительных стареньких Питеров Пэнов, без сомнения, был и сам не совсем нормален по части эмоций. Если человек может получать такое слезоточивое и животрепещущее удовольствие от инфантильности взрослых людей, с ним явно что-то неладно. Без сомнения, он попытался оправдать пристрастие к такого рода чувствам ссылкой на Новый Завет. Но детскость, которую превозносил Иисус, конечно же, вовсе не та, что отличает инфантильных старичков из романов Диккенса. Есть огромная разница между инфантилизмом и детскостью. Инфантилизм — это тупость, невежество, недоразвитость. Детскость отличается сообразительностью, пылкостью, любознательностью, нетерпимостью к фальши, ясностью и бескомпромиссностью вИдения. Из всего, что мы знаем об Иисусе, в нем была детскость, а вовсе не инфантильность. Детскость в человеке вовсе не означает, что он остановился в своём развитии. Наоборот, такой человек продолжает развиваться, когда многие взрослые давно уже запрятались в кокон своих взрослых привычек и условностей. А инфантильный человек — это такой, который так и не достиг необходимого уровня развития или, достигнув, стал деградировать, стремясь вспять, к безмятежному неведению. Вовсе не привлекательный и не располагающий к себе, инфантильный человек вызывает отвращение как уродливое и бесформенное существо. Писатель, который способен со слезами на глазах восхищаться этими распухшими старообразными младенцами, уютно прикрывшимися своей умственной и социальной неполноценностью и задумчиво покусывающими большие пальцы своими искусственными зубами, — наверняка страдает существенными нарушениями в собственной эмоциональной сфере.

Одна из самых разительных особенностей Диккенса заключается в том, что, как только вступают в ход ею чувства, он гут же теряет рассудок. Переполненное сердце затопляет мозг и даже туманит глаза: ведь когда Диккенс в слезливом настроении, он теряет способность, а может, и сознательно не хочет, видеть реальность. Единственно, к чему он стремится в подобных случаях, — это ощутить полноту сердца. Что он и ощущает, когда, призывая возмездие, пишет отвратительные белые стихи. которые были задуманы как ритмическая проза и которые при своем воплощении оказались самой низкопробной патетикой: «Когда смерть поражает юные невинные существа и освобожденные души покидают земную оболочку, множество подвигов любви и милосердия возникает из мертвого праха. Слезы, пролитые на безвременных могилах рождают добро, рождают светлое чувство. По стопам губительницы жизни идут светлые создания человеческого духа — и угрюмый путь смерти сияющей тропой уходит в небеса»[2]. И далее все тот же мутный осадок.

Отупевший и ослепленный от вязкой переполненности сердца, Диккенс, расчувствовавшись, был совершенно неспособен заново создать в терминах искусства ту реальность, которая так растрогала его. Неспособен, как кажется, даже вглядеться в эту реальность. Страдания и смерть малютки Нелл огорчают его так же, как в реальной жизни они огорчили бы любого нормального человека, — ведь страдания и смерть детей особенно остро ставят перед нами всю неразрешимость проблемы зла. И это уж было дело Диккенса как писателя перевоссоздать в терминах искусства эту горькую реальность. Он не смог. История малютки Нелл действительно огорчает, но не тем, на что рассчитывал Диккенс, — она огорчает неумелостью и безвкусной сентиментальностью.

Другой ребенок — Илюша — страдает и умирает в романе Достоевского «Братья Карамазовы». Почему его история так щемяще волнующа, тогда как повесть о малютке Нелл не только оставляет нас холодными, но и вызывает насмешку? Сопоставляя эти два эпизода, мы сразу же потрясаемся несравненно большему богатству фактических подробностей в произведении Достоевского. Сочувствие не мешает ему видеть и примечать, вернее, воссоздавать. Он безошибочно подмечает все, что происходит вокруг постели смертельно больного Илюши, Ослепший от наплыва чувств Диккенс не замечает почти ничего из того, что происходит вокруг малютки Нелл в последние дни ее жизни. Пожалуй, мы почти вынуждены допустить, что он и не хотел ничего замечать. Он хотел сам оставаться в неведении и чтоб читатель оставался в неведении относительно всего, кроме страданий малютки Нелл, ее доброты и невинности. Но и доброта, и невинность, и незаслуженность страданий, и даже в какой-то мере сами эти страдания важны только в соотношении с реальной человеческой жизнью. Сами по себе они теряют значение, пожалуй, даже перестают существовать.

Даже представители классицизма окружали своих абстрактных и схематичных персонажей хотя бы абстрактными и схематичными намёками на жизненную реальность, в соприкосновении с которой их добродетели и пороки становились осмысленными. Благодаря упрямому, патологическому желанию Диккенса оставаться в неведении добродетели Нелл растворяются среди бескрайней пустыни ирреальности — ни с чем не связанные, они блекнут и исчезают. Даже ее страдания и смерть не становятся значительными именно благодаря этой своей отстраненности. Диккенсово неведение сгубило саму смерть.