Безымянка. Нищие духом

Безымянка

Сначала было словоблудие.

Семейство Ивановых вышло во двор: у Сонечки — кулек с куриными косточками, у Антона — плошка с молоком, которое медленно покачивалось всем телом.

— Теть Паня, вы не видели?.. — Антон замер, вдруг почувствовав, как плоть ветра переливается по двору.

Дворничиха тетя Паня вскапывала клумбы, хотя вокруг еще ярко пылали мальвы из семейства мальвовых.

— Безымянку не видели? — взволнованно спросил Антон, всегда ожидавший от жизни приключений и боясь, что тетя Паня точно знает, где Безымянка, и тогда уже будет не так интересно.

Безымянка была любимицей двора — бездомная кошка, шкура у которой казалась сшитой из разных шкур: сначала у головы шла белая шерсть, бах — рядом кусочек рыжей, сбоку — черно-белые полоски. Одна половина головы — черная, другая — золотистая.

Тетя Паня Безымянку сегодня не видела и посоветовала скормить косточки Доходяге. Это собака Насти, не верящей во вращение Земли! Так пояснил Антон — сам-то он в свои шесть лет всякую минуту помнил о чудесном вращении планет.

— Ну, а Ольга, которая рядом с Наськой, вовсе на колы учится, — охотно прибавила дворничиха, у которой не было своих детей, но было свое мнение о всех детях двора. — Семь без четырех да три улетело.

Сонечка Иванова завистливо подумала вслух: «Зато у этих девочек собачка!».

— Должен же с ними быть кто-то умный, — отбил атаку ее папа.

— Когда я была маленькая, я умела считать только до двух, — сказала Сонечка, которой недавно исполнилось немало лет — целых пять.

Антон нашел под скамейкой семейство шампиньонов и вырыл два бело-розовых гриба: огромный и поменьше, Персей и Андромеда, да, похожи, хотя бы потому, что папа в отпуске и читает им про Персея, Персей богоравный… гриб богоравный, чиж богоравный. Антон зарыл остальные — маленькие грибочки — и плотно утрамбовал землю, чтоб шампиньонам было приятно, так его учила мама.

— Правильно, — похвалил отец. — Мы же должны быть гуманной частью природы.

От тела тети Пани во все стороны полетели жадные колыханья: жаль, что она до приезда в этот дом Ивановых не знала о съедобности шампиньонов. Все-то они знают, особенно Иванов-старший, из которого выскакивают только такие слова, как «гуманизм», как из его сына — всякие «Евразии».

Мама-Иванова прервала раздумье тети Пани: странно одета Настя — юбка в сборку на резинке надета вокруг шеи, как пончо, для тепла, должно быть, кто же ее родители? Как будто непонятно, что Настя — вроде кошки Безымянки, а мать у нее в тюряге. У Ольги-то мать есть, но… трезвитель по ней плачет.

— Вытрезвитель? — поправил Антон. — Она что: пьет?

— Нет, за ухо льет.

Мама-Иванова с крупными веснушками и прической «лисий хвост» была понятнее тете Пане, на лице у нее вон так и написано желание напоить всех чаем, обогреть. И слова она говорит простые: мол, если Ольгу отмыть, постричь, она бы ничего, несмотря на полноту…

— А вторую не отмыть? — спросил Иванов, в замешательстве потянув в рот сухую проволоку бороды. При этом он с угрызениями неизвестно чего разглядывал девочку Настю — да, с нею будет труднее, слишком долго отскребать придется, но тоже — не все потеряно. В том-то и прелесть жизни, что всегда не все потеряно — эти слова были начертаны улыбкой, вдруг разгулявшейся между усами и бородой на вечно задумчивом его лице, и Настя словно прочла все, что ей нужно, она подошла так близко, что стали видны красные червячки на щеках — точечные кровоизлияния. Сосуды вот так лопаются, когда печень совсем сдает, а между тем Насте, у которой сдала печень, никак не более семи лет. Тут у нее стали выдуваться из носа изумрудные пузыри, то из левой ноздри, то из правой, и Ивановы предпочли посмотреть вверх, где вдали, на высотном доме, неустанно бежали буквы световой рекламы…ЫСТАВКУ ФОТО-79! ДРАГОЦЕННОСТИ — ПУТЬ К СЕРДЦУ ЖЕНЩИНЫ… Наступали новые времена, открыто говорят, что путь к сердцу женщины лежит через драгоценности, в то время как Ивановы учат детей быть гуманной частью природы, чиж богоравный, стриж богоравный, а девочка Настя в это время вся замерла перед полиэтиленовым кульком, на нем изображены свежевымытые яблоки — капли воды так и блестят на них, так и переливаются. Вдруг девочка открыла рот так же широко, как ее собачка, и у обеих слюна потекла прозрачными струйками — как распахнулись у них слюнные железы! Это была слюна-79. В 1979 году Ивановы вплотную столкнулись с голодной слюной, и Мама-Иванова начала расспрашивать тетю Паню, ходит ли Настя в школу.

— Ученье — свет, а неученье — чуть свет и на работу. Как я вот. В школу она должна через две недели пойти.

Люди шли по двору, и все это были хорошие люди, днем они изнуренно тратили себя на работе, а вечером их принуждали ходить в дружине, посещать товарищеские суды и слушать лекции о вреде алкоголя. Видя Настю опаленной, с потрескавшимися руками, томимой жаждой, они кривили губы, не зря говорят, что человеческий мозг — это черный ящик, и понять его нельзя. Толпы черных ящиков шли по улицам, обтекая Настю, и лишь иногда кто-нибудь кормил ее. Тетя Паня часто кормила. Последний раз кормила ее в декабре, в конце, когда елку ставили, и вдруг Настя схватила петушка, стеклянного — хрум-хрум — и сжевала, за леденец приняла, такого красивого петушка и сжевала. А запах из кулька шел Насте прямо в нос, и из глаз ее выкатились жидкие горошины, а мимо уха пролетел одуревший от благополучия голубь. Тогда Сонечка открыла пошире кулек с куриными косточками, чтобы девочка могла их брать, и она брала, быстро-быстро пережевывала, после чего-то высасывала, а оставшееся месиво бросала своей собачке. У Сонечки по носу прошел сквозняк, предвещавший слезы, благо в это время подошла Ольга и что-то буркнула, продираясь сквозь завалы согласных, можно было понять «школьный лагерь», и вот уже она повернулась и пошла, двигая жирными мышцами спины, которые словно кричали: «Нам тесно в этом платье, узко, плохо — спасите нас!»

— Еще когда я считала только до двух, я тоже была полная!

В ответ на Сонечкины слова Настя убрала свой рот куда-то в область уха и еще раз взглянула на изображение яблок: хотелось заполнить все внутри рта жеваным яблоком, весь объем, потом — весь желудок и все, что ниже, а в эти же миги Антон, весь в ожидании приключений, впитывал медленную жизнь двора. Ветер раскачивал природу, кроме того дерева, которое наткнулось на ограду, давно, лет, может, десять назад, и с тех пор срослось с железной пикой в том же месте, где острие железом вонзилось в ствол, древесина пошла буграми-буграми, словно напрягла мышцы для борьбы за жизнь и как бы крича: «Спасите, помогите!»

— А дереву больно? Но почему оно одно росло в сторону ограды!

И только Соня спросила шепотом то, что нужно было прокричать во весь голос или даже передавать по световой рекламе — день и ночь передавать: «А эта девочка голодная? А почему она голодная?»

Ивановы уставились на одежду Насти, сплошь состоящую из заплат — точь-в-точь шкура Безымянки — они просто не знали, как объяснить пятилетней дочери, что в эпоху глубокого удовлетворения все думают о драгоценностях, поэтому многие спиваются, в том числе — мама Насти, они решили отвлечь ребенка: что это там дымится во дворе? Дымится кратер вулкана по имени «Канализация», — так замысловато ответил Антон. «До чего он у вас умен», — взглядом сказала тетя Паня, и мама Антона расцвела, как мальва, алым цветом. «Смотрите: собачка ласточку делает — ногу подняла!» — особо умным голосом заметил Антон — тут Иванову-старшему тоже пришлось заалеть от смущения, но уже не от гордого… да, ум у сына гигантский прямо.

Мама-Иванова наконец перешла к делу — спросила, где Настя ночует.

— Да, жила тут у одних, но они — туники, что-о! — Неужели кто-то не знает, что туники — тунеядцы значит. Настины поделки продавали, коклеты покупали, таксистской водкой запивали.

— В таких сильных дозах жизни хлебнула, — прошептал свое мнение Иванов-старший и громко спросил: — А теперь ты как живешь?

— Всяковато, — оживилась Настя, пустив в ход все двести мускулов, какие есть на лице. — Ольга обещала витаминов дать. Она каждый день по пачке съедает.

Настя, конечно, вдвое преувеличила Ольгины возможности — съедала та не по пачке каждый день, но на Ивановых сообщение произвело то сильное действие, на которое рассчитывала Настя: они стали глазами говорить друг другу что-то важное, потом появились слова: вот почему она толстая… обмен веществ… сорвала…

— Мама! — вскрикнула Соня. — Неужели у нас на клумбе так грязно, что черви завелись?

Все посмотрели на клумбу: на лопате тети Пани энергично извивался розовый дождевой червь. Настя первая засмеялась, подтолкнув Соню локтем: «Дурочка-снегурочка, твой папа — Дед Мороз…», не закончив, она кинулась к молочному пакету, который сам шел по тротуару, но тут же прояснилось, что не сам, это кошка Безымянка где-то, видно, стащила пакет, прогрызла дырку и выпила молоко, а обратно вытащить голову уже не сумела. Пока Настя снимала молочный пакет — кошка покорно стояла, а Ивановы смотрели и не понимали, почему девочка возится так долго. Наконец они догадались, что от вечного недоедания руки Насти ослаблены и не могут разорвать бумагу. Антон нагнулся, разорвал — голова Безымянки освободилась, и Мама-Иванова взволнованно задышала. «А почему у меня слезы появились?» — спросила Сонечка. «А вот что, — ответила мама, — пойдемте, накормим всех пирожками с мясом».

Тетя Паня тут же с вопросом: где они мясо берут?

— Мише дают в издательстве. Иногда.

Тетя Паня подвинулась ближе и зашептала на ухо: зря они это, Настю приваживают — у девчонки никакой памяти, где пообедает, туда и ужинать идет.

Ивановы вдруг поняли, почему дворничиха выглядит такой моложавой в свои семьдесят лет. Ее молодость поддерживается беспрерывной бодрой злобой ко всем. Но Настя уже вошла в подъезд и заковыляла по лестнице — на ногах у нее оказались золоченые босоножки примерно тридцать шестого размера, наверное, от матери, «как у Олимпии Мане, — думал Миша, — очень вульгарно на ребенке».

Безымянка и Доходяга первыми вбежали на кухню, Настя — за ними, что в банке — тушенка? A-а, пожары тушить?

Соня удивленно посмотрела на гостью, в ответ та пустила в ход все двести мускулов, без слов: мол, сама ты, Сонечка, не знала, что в земле черви есть.

В комнатах Настя увидела стеллажи книг от пола до потолка. Уважающие себя книги стояли, как тайна. Настя поняла, что находится на границе неизвестного пространства, обычно она сразу замечала все выгоды и невыгоды нового пространства — так пчела-разведчица видит, медоносное или нет данное место на лугу. И вот Настя мгновенно учуяла высшую степень медоносности, сначала она поняла это как бы желудком, который уже напрягся в предвкушении пирожков, потом глаза Насти нашли маленькие косолапые ножницы для ногтей — такие же были в сумочке богатой племянницы тети Фаи… И уже в большой комнате пахло пирожками, и в детской — больше некуда спрятаться, давайте быстрее — жарьтесь, пирожки! А Сонечка такая, в это время ходит и приговаривает: чего бы такого сладенького в рот себе положить. Хотелось дать ей в лоб.

Наконец позвали есть, и Настя с приветственным визгом бросилась к пирожкам, но ее попросили вымыть руки. «Это я лужу перегоняла, — чуть ли не светским тоном начала Настя. — Лужа во-он там была, а я ее во двор — она нужна мне на плоту кататься».

— Мама, а нам можно на плоту?

Мама вдруг вспомнила, как сама в детстве любила на плоту… А Настя брала в обе руки по пирожку и глотала, глотала, краем глаза замечая, что Миша едва шевелится во время еды, так что кажется, что кусок еле движется внутри, застревает-застревает на середине — между горлом и желудком, как бы задумавшись: не выйти ли обратно. Вдруг она поняла, что все смотрят на нее, ах, все равно им не объяснишь, какой у пирогов вкус — вкус воздуха, их можно бесконечно есть, как бесконечно мы глотаем воздух.

— Антон! У тебя сто танков, у меня сто. Кто победит?.. Не знаешь. Ага, сдаешься?

Взрывная жестикуляция Насти сразила Антона.

— Сдаюсь.

— Значит, я победила. А яблоки можно? — И она стала брать из корзины яблоки и откусывать из двух рук сразу, а Безымянка и Доходяга мирно, без танков, доедали выданные им мясные внутренности от двух подгоревших пирожков.

— Ой, жмет что-то… опять жмет! — губа Насти уже свернулась и начала сползать набок.

Пришлось положить ее на диван, рядом с нею примостилась тотчас Доходяга, наконец Насте полегчало, и она вместе с собакой убежала на улицу, краем глаза заметив, как на ее место ложится Миша. Он из тех людей, про которых тетя Фая говорила: «Не доел, так долежу».

Настя обмакнула палочку в пролитую белую краску на асфальте и стала рисовать танцующих человечков — она только что видела таких на книге у Ивановых. Все время она думала об этих Ивановых, а у них в это время раздавалось ворчание Антона: мол, Настя говорила «вкусные, вкусные пирожки», а так много съела, что даже невкусно стало. «Таково соотношение Рая и Ада, — объяснил сыну Миша. — Всякое чрезмерное удовольствие приводит к неудовольствию, а обратное неверно…»

Соотношение, Рай и Ад, в то время, как у Насти просто большой рот, похожий на осьминога, — Антон продолжал ныть, а мама стала защищать Настю:

— Организм у девочки если этого потребовал.

— А яблочек-то тютьки, — ответила Соня.

— Ну, раз их тютьки, значит мы не будем их нямки, — в тон ей нашелся Миша.

— Не надо жадничать, это не Настя, это организм ее съел, а организм ведь умнее нас, он знает, что ему надо.

— Я не жадничаю, но Настя съела.

Мать криком приказала ему молчать.

— Я замолчу, но зачем она яблок нам не оставила!

— Хватит! — не выдержал даже Терпеливейший. — Ты русского языка не понимаешь, но язык ремня, наверное, поймешь — смотри, какой у ремня язычок! — он расстегнул ремень и помахал его концом. — Не будешь капризничать?

— Я не капризничаю, а просто говорю, что Настя съела все одна.

В это время в раскрытое окно донесся голос:

— А мы сегодня ели мясо!

Это Настя заключала в свои грязноватые объятия то одного, то другого знакомого и сообщала:

— Сегодня. Мы. Ели. Мясо.

— Миша, неужели ты ничего не понял?

Он пожал плечами и продолжал лежать. Эх, эти мужчины — у них нервы, как стальная проволока, в которой вяло проворачиваются жирные туши нейронов. «Мы… Мы… Мы… Мясо… Мясо…» — доносилось со двора.

— А еще гуманная часть природы! Вставай.

«Все им вставай да вставай…» — думал Миша. Жена слишком существовала в его жизни. Она так мелькала, что все ее движения сливались в одно беспрерывное мелькание.

— Папа — хлебматик, он делает настолько все спокойно, что некоторые холерики готовы ему по башке дать, — бормотала в углу Сонечка.

— Не хлебматик, а флегматик, — поправила ее мама.

— О дайте мне отдохнуть, хоть сто лет одиночества! — вздохнул Миша, вставая и на ходу сочиняя: «И кстати тут катаклизмы мне жизнь прописала, как клизмы».

Он побрел к холодильнику, налил квасу и получил от него острое ледяное удовольствие, после чего он еще пожелал такого удовольствия и налил другой стакан, но уже чувствуя, как крутятся бешено холерические нейрончики жены — каково ей выносить его замедленные танцы на тему домашнего хозяйства! Он схватил расческу и начал расчесываться, чтобы пойти в суд и узнать, почему мать посадили, а дочь никуда не определили, люди же должны быть — в самом деле — гуманной частью природы…

— Вот это другое дело, — сказала ему жена.

Нищие духом

Миша заметил, что время сегодня со свистом летит возле уха. Только что он вернулся из суда, как оказалось, что жена уже сводила Настю к врачу и даже купила массу витаминов для инъекций. Пока шприцы кипятились, Настя стояла, вся сжавшись, перед танцующими человечками:

— Свет такой… такой…

— Я уколы не больно делаю. Не свет, а цвет. А кстати, меня ты как называешь?

— Цвета.

Света знала, что это трудно исправить — бабушка Миши до сих пор ее Цветой зовет.

— А это кто на фотографии? Марина Светаева? А она кто?

— Поэт. Кстати, ее дети звали по имени: Марина.

Доходяга в это время зарывала под детским ковриком второй пирожок с мясом. Примесь фокстерьера давала себя знать — те обычно делают закопушки, любят рыть норы. Свете бы ее заботы, врач сказал, что косоглазие Насте надо исправлять, зубы — тоже, а собаке другое имя придумать. Нора? А что — хорошее имя. Настю уговорим.

— Начинаем ужинать, — призывал всех на кухню Миша. — Соня, передай мне майонез.

— А мне можно твой онез? — вкрадчиво спросила Настя.

— Как Настя сказала: твой онез? Это же майонез. А ничего страшного, сама Соня плохо слышит, уши надо мыть, и не компотом, а если компотом, то косточки выковыривать…

Все поели, вымыли тарелки, а Соня еще долго плескалась возле раковины, наконец вся розовая, с капельками воды на ушах, она показалась Насте — вымыла уши. Раз старшая Настя, то ее нужно слушаться, и если она велела уши вымыть, то стоит постараться. Но Настя уже не вникала в ситуацию — к ней пришли подруги — Оля-толстая и Лада. Они шептались в коридоре, вдруг послышались крики, Ивановы выглянули и увидели, что Настя загнала в угол своих подруг и колотит.

— А чего они меня обзывают: нищая да нищая!

— Сами они нищие — духом, — погладила Настю Света. — Пойдем, я укол тебе сделаю.

Подруги убежали на улицу, а Настя не могла успокоиться, все игры для них она придумывает, они глупые, Олечная на колы учится, а еще обзывается. Миша устал, Оля просто из недалеких, сказал он, про таких говорят: «На них природа отдыхает». Настя задумалась: что-то сильно понравилось природе отдыхать: она и на Оле отдохнула, и на Ладе — тоже. Кто это там звонит?

— К тебе — нищие духом опять.

Оказывается, Олю избила только что мама, кухонной доской била, синяки на спине и на ногах. «Ничего, скоро ее лишат материнства, точно», — радостно повторяла Оля, и девочки начали играть, бешено мелькая перед глазами Миши. То и дело слышались клятвы верности, которые скоро перешли в угрозы, и вот уже снова драка кипит, Настя, зачем ты Олю стукнула — у тебя ручка, ты думаешь, как пух — да она, как рельс! Не буду больше, — поклялась Настя, они сейчас будут дружить, как на картине Матисса «Танец», Ивановы никогда не думали, что это слишком шумная картина у Матисса.