Безымянное

Ноги механически бродят[1]

Зима выдалась суровая. С реки задувал свирепый ледяной ветер. Карнизы ощетинились сосульками, словно отравленными стрелами. Четыре снегопада только за январь, сугробы смерзлись в серые бастионы, суровые и неприступные, как положено оборонительным сооружениям. На кладбищах утонули в снегу надгробия; машины, оставленные на улице, зима проглотила в один присест. Досужие разговоры о глобальном потеплении отошли на второй план перед злободневными заботами — о стариках, об инвалидах, о детях, которые неделями не ходят в школу. Начались перебои с поставками, и в те редкие дни, когда грузовым самолетам разрешали посадку, склады забивались под завязку. В продуктовых выстраивались очереди, все вокруг ворчали и злились на неоправданные неудобства. Наконец за дело взялись общественные организации: открыли пункты обогрева, начали обходить дома с проверками. Зима заставляла вертеться и, как строгая мать, учила неразумных не кнутом, а пряником.

Из-за снега и пробок домой он ехал долго. Обычно удавалось поработать при свете потолочной лампы, но в этот раз никаких документов при нем не было, поэтому он сидел у окна сложа руки. Дома его ждут. Сами о том не подозревая.

По радио «1010 WINS» каждые десять минут передавали сводки о ситуации на дорогах. Наверное, остались еще края — на побережье или на юге, — где солнечно и тихо, но здесь снег залеплял лобовое стекло, словно белый пепел от вспыхнувшей звезды. Ныли обмороженные пальцы рук и ног. Он отстегнул ремень безопасности и растянулся во весь свой немалый рост на заднем сиденье. Плевать, что подумает водитель. Ухо, прижатое к морщинистой кожаной обивке, временно оглохло, и радио сразу же зазвучало тише. Он свесил руку и пробежался немеющими пальцами по пупырчатому коврику. Не предупредил домашних, когда приедет. Сотового теперь нет. Так что придется им ждать, пусть и неосознанно.

Водитель разбудил его около самого дома.

Дом… Скоро он потеряет этот дом вместе со всем содержимым. Нечастое удовольствие понежиться в ванне, медные кастрюли над кухонным островом, семья… Он вновь останется без семьи. Стоя в прихожей, он окидывал взглядом знакомую обстановку, словно в первый раз. Когда она успела примелькаться? Ведь зарекался давать волю привычке, а теперь не может вспомнить, когда обыденность все-таки взяла свое. Вряд ли это произошло в один момент.

Он положил ключи на подзеркальный столик и несвойственным ему движением снял ботинки на длинном персидском коврике, который они с Джейн купили в Турции. Неделя в Турции и неделя в Египте. Какая-нибудь поездка всегда стояла в планах. На этот раз намечалось сафари в Кении, однако теперь придется отложить. В одних носках он прошел в кухню и провел рукой по слабо освещенной столешнице. Милая, родная кухня с шкафчиками под старину и «фартуком» из марокканской мозаики. Прошагал насквозь через столовую, где устраивались званые ужины для коллег. За длинным столом свободно размещались двенадцать персон. Дойдя до лестницы, он погладил рукой балясину и стал подниматься — шаг за шагом, ступенька за ступенькой. Вместе с ним карабкались вверх семейные фотографии на стене. Тиканье напольных часов в гостиной заглушил негромкий смех из телевизора в спальне.

Джейн. Все такая же красивая. Даже в этих попартовых очках для чтения — с каплевидной оправой в яркую крапинку, — которые придают ей слегка клоунский вид. Тонкие бретельки ночной сорочки подчеркивали хрупкость плеч, а лиф облегал упругую грудь, открывая веснушчатое декольте с точеными ключицами. Жена разгадывала кроссворд. Если случалась заминка, она поднимала глаза к плоскому телевизору на стене, где шло вечернее шоу, и покусывала кончик ручки, будто подстегивая работу мысли. Заметив мужа в дверях, Джейн удивленно обернулась — рановато он сегодня.

— Привет, бананчик!

Он стянул пиджак через голову, как футболку, выворачивая рукава, потом ухватился покрепче за фалды и разорвал его пополам. Сперва шло туго, крепкий шов не поддавался, но, как только лопнули первые стежки, стало легче. Рядом ахнула от изумления Джейн. Бросив растерзанный пиджак, он забрался на кровать и бухнулся на четвереньки, уткнувшись лбом в одеяло и сцепив руки на затылке, как будто в ожидании взрыва.

— Что с тобой? — выдохнула Джейн. — Тим, что случилось? Тим?

Она подобралась к нему и обхватила сверху за пояс, словно борец на ковре.

Тогда он рассказал, как ноги вынесли его из здания на улицу. На углу Сорок третьей и Бродвея он махнул рукой такси, надеясь доехать обратно до офиса. Поравнявшись с подрулившим автомобилем, дотянулся до пассажирской дверцы, открыл — и прошел мимо. Водитель, сикх в розовом тюрбане, возмущенно нажал на клаксон, ошалевшими глазами глядя в зеркало заднего вида. Что за люди, совсем ума нет дергать человека попусту!.. Около Юнион-сквер он попытался вызвать «Скорую» — такой вариант они с Джейн просчитывали во время прошлого обострения. Разъясняя ситуацию диспетчеру, поскользнулся на ледяной корке и, замахав руками, выронил сотовый. «Мой телефон! — крикнул он. — Помогите!» Кажется, потянул спину. «Пожалуйста, подберите кто-нибудь телефон!» Все шли мимо, а его «блэкберри» валялся посреди проезжей части, беззащитный перед надвигающимся потоком. Он рассказал Джейн, сколько раз ему пришлось нагибаться под строительными лесами, и как при бешеном городском движении он чудом не угодил под колеса. Рассказал про толпы равнодушных. Про то, как уже около Ист-Ривер наконец подступила знакомая усталость, и там он рухнул на скамейку, отключаясь. Как успел подложить под голову свернутый пиджак и стянуть галстук с пропотевшего насквозь — на морозе! — воротника. Про то, как очнулся в ужасе час спустя.

— Это оно. Опять, — выдохнул Тим.

Сперва его нужно было одеть. Она знала, что одеваться он не захочет, — захочет только залезть в душ, заползти в кровать и заснуть. Что угодно, лишь бы не нарушать заведенный порядок. Почистить зубы, щелкнуть выключателем. Он так и стоял на четвереньках, зарывшись лбом в постель, — в позе бойца, услышавшего команду «Ложись!», — закрывая голову руками от воображаемой шрапнели. Темные волосы (его гордость, ни единого седого, да и в целом он еще хоть куда — статный, моложавый, стареет с элегантностью звезды экрана) топорщились во все стороны.

— Тим… — Она заглянула ему под локоть в невидящий, словно остекленевший глаз. — Нужно одеться.

Он не шелохнулся. Джейн слезла с кровати, прошла в ванную и набросила черный вафельный халат поверх шелковой ночной сорочки. Батарея лосьонов, флаконов, тюбиков и баллончиков резанула по глазам — от радужных обещаний косметической промышленности вдруг стало горько. Мысленно составив список необходимого, Джейн принялась собирать вещи по всему дому: из шкафа — термокальсоны и утепленные штаны, из гардеробной — водолазку и флиску, тяжелый пуховик, шапку, перчатки и шарф. Лыжную маску в карман пуховика вместе с одноразовыми согревающими пакетами. Не просроченные ли? Срок годности нигде не обозначен. Нужно будет пополнить запасы. У стиральной машины она чуть не расплакалась. Так, теперь в подвал, за GPS-навигатором и альпинистским рюкзаком. Рюкзак заполнялся быстро — дождевик, глазные капли, увлажняющий лосьон, надувная подушка, аптечка. Затем из кухонного шкафа — фруктово-ореховая энергетическая смесь, зерновые батончики и пластиковая бутылка с электролитным раствором. Спички зачем-то добавились тоже. Все, можно застегивать рюкзак — и наверх, в спальню.

Подойдя к кровати, она принялась ворочать мужа, словно ребенка. Перевернула на спину и, расстегнув ремень, сняла с него брюки вместе с трусами-боксерами, затем расстегнула рубашку. Он не сопротивлялся, но и не помогал. Раз-два, и вот он уже лежит на кровати голышом. Она густо намазала ему лицо, шею, а затем и гениталии вазелином — от обморожения и чтобы не натирало. Потом принялась натягивать на него собранную одежду, закончив влагоотводящими термоносками и непромокаемыми ботинками. Рюкзак оставила у двери, чтобы можно было подхватить на выходе, а сама забралась к Тиму в постель.

— На этот раз никаких Багдасарянов, — заявил он. — И вообще никаких врачей.

— Хорошо.

— Я серьезно. Хватит с меня этого беличьего колеса. Набегался.

— Хорошо, Тим.

Потянувшись за пультом, она выключила телевизор.

— Я опять привык и перестал тебя ценить, да, Джейн?

Повисла напряженная тишина. Он лежал на спине, закутанный, словно ребенок на зимнюю прогулку. Она смотрела на него, не поднимая головы с подушки. Глаза уже не такие остекленевшие, и дыхание вроде бы успокоилось.

— Давай не будем, — сказала она.

— Чего не будем?

— Казниться и жалеть.

Он повернулся к ней.

— Значит, все-таки привык?

— Все друг к другу привыкают. Так устроено.

— И ты ко мне? В чем?

— Ну, много в чем.

— Например?

— Да масса всего! Ну вот хотя бы… Как назывался тот райский островок, куда мы ездили? Убей, не могу вспомнить.

Уголки его губ поползли вверх.

— Скраб. Остров Скраб.

— Видишь, без тебя никак.

— Это не считается.

— Остров Скраб… — протянула Джейн. — Самое для него подходящее название — вычищенный такой, отполированный. И все равно вылетает из памяти.

— Хочешь, съездим еще раз?

— Я думала, дальше на очереди Африка.

Они оба знали, что ни сейчас, ни в ближайшее время никакого «дальше» не будет. Снова повисла тишина.

— Купить бы домик на этом Скрабе, — мечтал Тим. — Еда там — закачаешься! А помнишь девочку, которая гуляла по городу в свадебном платье?

— Она уже давно выросла.

— А страусов? Как пастух погонял их воловьим кнутом? Неужели не хочешь еще раз съездить?

— Да. Хочу. Вот пройдет все, и съездим.

— Мне жарко.

Она слезла с кровати и открыла оба окна. В комнату, как беспощадная действительность, ворвался морозный вихрь. Джейн шагнула обратно. И вдруг вспомнила про наручники.

— Будем? — Она вытащила их из тумбочки.

Тим выглянул из бесконечного тумана, в котором уже начал блуждать, и посмотрел на наручники скорбными глазами — словно на имущество скоропостижно скончавшегося родственника, которое приходится Скрепя сердце разбирать, решая, что оставить, а что выбросить. Плотно сжав губы, он покачал головой и снова уставился в потолок. Джейн убрала наручники обратно в ящик.

Спала она беспокойно, отзываясь на каждое его движение. В какой-то момент ее разбудили шаги вернувшейся домой Бекки, потом посвистывание Тима — он не храпел, но когда переворачивался на спину, тяжелое дыхание превращалось в монотонный свист. В комнате стоял космический холод. Джейн видела, вываливаясь из сюрреалистического сна, как повисает каждый вздох облачком пара в лунном свете, — а Тим даже под одеяло забраться не удосужился. Он лежал на постели одетый для минусовых температур, в пуховике и перчатках. В эту бесконечную ночь Джейн просыпалась каждый час, иногда не по одному разу, и машинально протягивала руку, убеждаясь, что Тим еще здесь.

«Долго мы продержались», — подумала она.

Когда в комнате едва уловимо развиднелось и Джейн открыла глаза, — Тима рядом уже не было. Обидно. Очень обидно. Только как его удержишь?

Торопливо одевшись, она вышла из дома, прошагала до длинной подъездной дорожке и оглядела простирающуюся в обе стороны улицу. Их район застраивали с сохранением природного ландшафта, поэтому одни дома лепились к склонам, другим достались прудики на переднем дворе, и каждый прикрывала от посторонних глаз небольшая рощица. Поздним вечером в неярком свете фар легко верилось, что ты где-нибудь в лесу. Сейчас, в предрассветной мгле, скованная упрямым морозом улица лежала пустая и тихая. Слишком рано даже для отважных ранних пташек — вроде соседей-финансистов, встающих ни свет ни заря. Голые ветки деревьев чернели, словно обугленные нервные окончания. Джейн пошарила взглядом в поисках следов на снегу, потом вернулась во двор.

Сев в машину, она объехала весь тупиковый конец улицы и снова выкатила к воротам. Ее охватил знакомый страх. Куда повернуть? Тим забыл включить GPS… Она в сердцах шлепнула обеими ладонями по рулю.

Злиться на Господа — бесполезно и избито, злиться на Господа — это так банально и так опустошает. Она-то думала, что заставила противника пойти на мировую, а выходит, всего лишь выбила тайм-аут, и нахлынувшая у ворот злость на Господа подкосила ее, словно серпом. Гром снова грянул откуда не ждали, и ничто не могло его предотвратить — ни зароки, ни горький опыт. «Танцуй на лужайке», — мелькнула вдруг непрошеная мысль. Танцуй на лужайке, пока не разверзлись хляби небесные и не превратили ее в болото.

Повернув налево, Джейн бесшумно покатила по улице, ощущая тепло постепенно прогревающегося салона и сознавая, что даже такой малости муж теперь лишится.

У ворот громоздились осевшими горными хребтами ноздреватые сугробы, пряча в ложбинах жухлые листья и промерзшую землю. Дворы покрывала потрескавшаяся корка тонкого, словно оптическое стекло, наста. Кирпичные воротные столбы нахлобучили белые пушистые шапки. Дом звезды НБА, освещенный искусственными газовыми лампами, сиял огнями даже в этот предрассветный час, словно какой-нибудь космический корабль, спроектированный Фрэнком Ллойдом Райтом. Свернув на объездную дорожку, ведущую к автостраде, Джейн проехала по шоссе сначала в одну сторону, затем в другую и только потом вернулась назад и двинулась в противоположном направлении. Тим нашелся в нескольких милях от дома.

Он лежал на небольшом пригорке между двумя участками и не скатывался на проезжую часть только благодаря растущим на склоне липам. Бросив машину с открытой настежь дверцей у встречной обочины, Джейн полезла на заросший деревьями пригорок. Ей стало чуть легче при виде рюкзака у Тима под головой — все-таки прихватил, хорошо. Черная лыжная маска придавала ему разбойничий вид. Наткнись на него какой-нибудь сосед, выгуливающий собаку, наверняка бросился бы звонить в полицию. Джейн опустилась рядом с ним на колени, и ноги в джинсах сразу заледенели.

— Тим? — позвала она, стягивая с него маску. — Тим!

Он захлопал невинными, как у младенца, глазами.

— Я заснул.

— Да.

— Пытался вернуться. Но сил не хватило.

— Ты молодец, что рюкзак не забыл. Встать можешь?

— Спалось даже лучше, чем в прошлый раз.

Он невольно наслаждался приступами нарколептического забытья, валящими его с ног в конце каждой прогулки. Так — жмуря глаза и стискивая кулаки — спят младенцы. Когда-то Тим смотрел на гладкий розовый лобик сопящей в колыбели Бекки и завидовал этой чистейшей безмятежности. У него самого, стоило коснуться подушки, словно табун в голове проносился, и начиналась круговерть — ходатайства, бессмысленный досудебный обмен документами… А это забытье, эта черная дыра, в которую его засасывало после изматывающих многомильных переходов, сжигающих уйму калорий и перетряхивающих обмен веществ, воскрешала к жизни. Он возвращался оттуда просветленный. Все будто озарялось. Даже окоченевший пейзаж с черными проплешинами и посеревшим снегом сиял кристальной чистотой. Тим различал каждую узловатую веточку, слышал карканье ворон на проводах, вдыхал торфяной запах прели. Короткая блаженная передышка перед напряженным гаданьем, куда его занесло на этот раз.

Прихрамывая, он выбрался из-за деревьев. Джейн отряхнула его спину от снежной крошки и листьев.

— Барб Миллер едет, — сообщил Тим, поглядев на дорогу.

Машина Джейн у встречной обочины стояла криво — полное впечатление, что водитель вильнул, избегая аварии. Замерев, словно вспугнутые олени, Джейн и Тим смотрели на приближающуюся соседку. Барб, притормозив свой внедорожник, опустила боковое стекло.

— У вас все в порядке? — Дыхание обозначилось в воздухе белыми облачками пара. Рядом с Барб сидел Бутч Миллер.

— Да, все отлично, — заверила Джейн. — Ничего страшного, просто машина заглохла.

Бутч помахал им, перегнувшись через водительское сиденье.

— Привет!

— Привет, Бутч, — поздоровался Тим.

— Вызвать эвакуатор?

— Нет-нет, спасибо, уже вызвали, скоро будет.

Тим тоже поблагодарил.

— Хотите, подвезем до дома? Зачем вам торчать на холоде?

— Не стоит, они обещали быть с минуты на минуту, — отказалась Джейн.

Барб с улыбкой кивнула, все помахали друг другу, и соседи покатили дальше. Бутч, обернувшись, смотрел на них через тонированное стекло, пока внедорожник не скрылся из вида, нырнув под горку. Только тогда Тим и Джейн обменялись обессиленными взглядами. Эвакуатор? Неужели действительно все сначала? Невозможность объяснить соседям, что на самом деле стряслось, превращающая простой дружеский жест в неуместную назойливость… Поворачиваться к миру спиной и отвечать неблагодарностью — это не жизнь.

Джейн, обойдя машину, села за руль, и они с Тимом одновременно захлопнули дверцы.

Все, доехали. Джейн заглушила двигатель — в гараже стояла тишина, слышалось лишь, как потрескивает, остывая, автомобиль.

— Что ж, погуляли, пора и честь знать, — произнес Тим.

Джейн удивилась. Накануне он был настроен так решительно — никакого больше беличьего колеса. Намерен сдаться врачам? Каким? Багдасаряну? Коптеру из клиники Майо? Или опять в Швейцарию?

Да нет же, поняла она вдруг. Тим имеет в виду работу.

— По-моему, не самая лучшая мысль, — покачала она головой.

— Джейни, я отлично отдохнул. Нужно приниматься за дела.

Накануне вечером она отчаянно старалась не думать о вещах глобальных вроде работы, сосредоточив все мысли на том, как обезопасить его хотя бы до утра. Но вот настало утро, впереди новый день, и нечего удивляться, что Тим хочет засучить рукава.

— Возьми отпуск.

— Нет, это будет…

— Нам нужно…

— …капитуляция.

— …смотреть правде в глаза, Тим. Капитуляция? Это называется действительность!

— Но у меня судебный процесс.

— Да черт с ним, с процессом! — воскликнула Джейн. — У тебя рецидив! Ты сам сказал вчера. Оно вернулось.

Машина остывала. Тим сидел не шевелясь в своем патагонском флисовом костюме и пуховике, глядя сквозь лобовое стекло на запасной бензобак, банки с краской, свернутые кольцами удлинители и бухты шлангов на гаражных полках. На стене висели рядком старые таблички с вермонтскими номерами. В неподвижной машине воцарилась тишина. Через минуту дыхание заклубилось паром. Джейн ждала следующей реплики мужа, готовя контраргументы. Пробуждение всегда сопровождалось у него обманчивым приливом сил, но хватало его ненадолго — не пройдет и нескольких часов, как Тима снова потянет в дорогу. И что он тогда будет делать — с обмороженными пальцами, в одном костюме с галстуком, шагающий через Манхэттен бог весть куда? Она уже хотела напомнить ему, как это бывает, но тут он начал колотить затянутым в перчатку кулаком по бардачку. Он обрушивал на дверцу удар за ударом, и Джейн, вскрикнув непроизвольно, отшатнулась к запотевшему окну. Тим прекратил молотить кулаком и начал пинать дверцу бардачка, пока она не открылась с жалобным щелчком, но и тогда он не оставил ее в покое, рискуя впечататься ногой в двигатель. Дверца слетела с петли и повисла набекрень, словно скособоченный солнцезащитный козырек. Теперь не починишь.

Перестав долбить дверцу, Тим небрежно вытащил ногу, и из бардачка посыпались бумажные салфетки. Внутри осталась смятая каблуком инструкция к автомобилю, документы по техобслуживанию и страховка. Он как ни в чем не бывало поставил ногу на коврик, и все успокоилось.

— Мне нужно обратно, — наконец проговорил Тим, не поворачивая головы.

Взгляд Джейн накалился добела.

— Нужно значит нужно. Возвращайся.

— Я имею в виду, что нормально себя чувствую.

— Я соберу тебе рюкзак с зимним снаряжением на всякий случай, и ты сможешь прихватить его с собой.

— Мне нужно обратно, — повторил Тим.

— Я понимаю.

— Правда? — Он наконец повернулся к ней.

— Да.

Бекка, вставшая в школу, уже приняла душ и завтракала за кухонным столом чашкой хлопьев. В свои семнадцать она носила серебряную серьгу в ноздре и немытую гриву из дредов на голове. Звук открывающейся двери заставил ее вздрогнуть, — она-то была уверена, что родители еще наверху, в спальне. Но они вошли в кухню из гаража, молчаливые и угрюмые, отец закутанный, как на Северный полюс, а мама бледная и напуганная.

— Что случилось?

Никто не ответил. Она уже сама все поняла.

Поднявшись, Бекка подошла к отцу и — редкий случай — крепко его обняла. Потом прижалась головой к его плечу. Он благодарно пожал ей локоть.

— Пока еще не наверняка, — сказал отец.

— Наверняка, — возразила мама.

Когда это произошло в первый раз, Бекке было девять. Она помнила, как ехала с мамой в город, и как ее напугали мамино молчание за рулем и нервные перестроения из ряда в ряд. Она спросила, зачем понадобилось забирать ее с остановки школьного автобуса, куда они едут и что случилось. Мама, обернувшись в пробке на мосту, погладила ее по голове, но ничего не ответила. Бекка думала, что они подхватят папу на каком-нибудь перекрестке, где он будет ждать в своем бежевом плаще, с портфелем и свернутой газетой под мышкой. Вместо этого они подъехали к небольшому треугольному скверику — одинокое дерево в ограде, пара мусорных ящиков, телефонная будка и четыре-пять деревянных скамеек. Мама притормозила у обочины и включила аварийку, велев Бекке сидеть на месте. Мимо проносились такси. Перейдя дорогу, мама склонилась над скамейкой и пошевелила лежащего на ней мужчину. Бекка узнала его, только когда он поднялся и зашагал к машине.

Потом они начали подбирать его все чаще и чаще, все время в новых местах, по три, иногда четыре раза в неделю. Бекка ездила с родителями по врачам, когда в школе не было занятий, и дожидалась вместе с мамой в приемной. Заходила в кабинет, где отец лежал на металлическом столе, слушала, как родители расспрашивают докторов, однако ничегошеньки не понимала. Неразбериха, бессилие, и все друг друга перебивают. Врачи вечно старались что-то «исключить». Держа маму за руку, Бекка смотрела сквозь стеклянную перегородку, как папа уезжает в страшный тоннель аппарата МРТ. Дорога домой проходила в молчании, папа смотрел отсутствующим взглядом.

Иногда Бекка, возвращаясь из школы, обнаруживала, что дома никого и машины в гараже нет. Тогда она дотемна сидела перед телевизором, жевала бутерброды и засыпала на диване. Папа будил ее, относил в комнату и укладывал спать. Она спрашивала: «Ты болеешь?» — и он отвечал, что да. Она спрашивала: «Ты поправишься?» — и он опять отвечал, что да.

Впервые на ее памяти папа начал брать отгулы на работе. Однажды после школы Бекка услышала какой-то шум в родительской спальне. Дверь была приоткрыта, и Бекка сунула голову в щель. Мама стояла у кровати, где отец — не в костюме с галстуком, а в спортивных штанах и футболке — лежал прикованный наручниками к изголовью. Руки его напряглись, словно он висел на кольцах, а ноги будто крутили «велосипед», только невысоко и как-то дергано. Вся постель вокруг скомкалась, даже туго натянутая простыня на резинке задралась. Папино лицо морщилось от натуги, на футболке проступили пятна пота. Бекка отскочила от двери как ошпаренная и кинулась вниз.

Вскоре спустилась и мама — при виде Бекки она вздрогнула от неожиданности, словно увидев незваную гостью. Опомнившись, велела не шуметь, потому что папа спит.

— Папа принимает наркотики?

Джейн стояла у мойки, подставив кастрюлю под кран.

— Что?

— Нам в школе рассказывали про наркоманов. Ролик показывали.

— Папа болен, — сказала Джейн и выключила воду.

— Из-за наркотиков?

— Нет, родная, конечно, нет.

— Тогда из-за чего?

Джейн молча поставила кастрюлю на плиту. Потом ушла в кладовку за рисом, потом достала мясо из холодильника и, присев на корточки, стала шарить на нижних полках в поисках доски. Бекка ждала ответа, но мама застыла перед шкафчиком, придерживая дверцу рукой и не глядя на дочь. Ее вообще в последнее время не баловали вниманием. Мама постоянно сказывалась уставшей, отправляла Бекку убирать в комнате или поиграть во дворе. В доме поселилась непривычная тишина, прерываемая только боем напольных часов и отцовской физкультурой.

— А почему он в наручниках? — спросила Бекка.

Мама наконец обернулась к ней.

— Ты видела папу в наручниках?

Бекка кивнула.

— Папа не хочет выходить из дома, — объяснила Джейн, укладывая мясо на доску. — Мы оба ищем способ его удержать.

Бекке эти способы не нравились. Она слышала, как по ночам отец пыхтит, будто поднимает штангу под звяканье наручников. По дому разносились ругательства и невнятное бормотание, проникающее сквозь стены. А порой, наоборот, как ни прислушивайся, стояла одна глухая тишина. Однажды Бекка подкралась на цыпочках к двери родительской спальни и просунула голову в щель — папа лежал привязанный к кровати, уставившись в потолок. Увидев дочку в дверях, он окликнул ее, но она кинулась бежать.

— Бекка, иди сюда! — крикнул он. — Иди, поговорим.

Она со всех ног неслась по лестнице.

— Бекка! Пожалуйста!

Она не остановилась.

Все прошло так же внезапно, как и началось, и папа вернулся на работу. Через несколько месяцев воспоминание о том, как он лежал привязанный к кровати, стерлось и поблекло. Они об этом не говорили. Говорили о других вещах. Папа снова начал приходить к ней на выступления. Снова будил в школу, делал завтрак и помогал собираться. Каждый день звонил ей с работы пожелать спокойной ночи, мама спала дома и никуда не исчезала до утра. Семейный мирок вернулся в прежнюю уютную колею.

Хватит ли сил? Она лежала под одеялом, дыхание серебрилось туманом в лунном свете. По плечу ли ей этот крест? Немалый супружеский срок наматывался витками: виток притирки, виток вспыхнувшей страсти, виток истерик и отчуждения, потом новый виток выходов в свет и задушевных ночных бесед, напоминающих, как это здорово — поговорить с родным тебе во всех отношениях человеком. И опять тихая злость, когда он не вынесет мусор в среду. Так и тянешь этот воз. В горе и в радости, в болезни и в здравии — это лишь слова. Но как только они становятся реальностью, ты просто берешь и впрягаешься, без раздумий. А значит, готовься…

Она уже выхаживала его раз, потом другой. Примерно полтора года их семейной жизни, в общей сложности, и к концу первого рецидива занятие это превратилось в круглосуточную полноценную работу. Вернувшаяся болезнь освободила Тима от обязанностей по дому. Все мелкие неурядицы померкли перед грозным призраком большой беды. Тим мог попросту сгинуть где-нибудь в глуши. И Джейн искала способы подбирать его как можно быстрее, научилась правильно отогревать обмороженные руки-ноги и запасать в машине нужную еду. Она читала пособия для «выживальщиков» и укладывала рюкзак. Она записывала Тима к врачам и привозила на прием. Она была ему опорой и советчиком. А по дороге от врача домой работала «жилеткой», в которую изливались все сомнения, страхи, злость и отчаяние. А если не «жилеткой», то буксиром, вытаскивающим мужа из трясины самобичевания. Или просто молча сидела за рулем, одним своим присутствием беззвучно давая понять: «Я рядом. Ты не один».

Болезнь заполняла собой все, погружая обоих в пучину неопределенности и страха, заставляя забросить даже Бекку. Потом, когда болезнь отступала, они бросались лихорадочно наверстывать упущенное, и Тим с головой уходил в работу. Для него первый здоровый день ничем не отличался от дня вчерашнего, тогда как Джейн в растерянности пыталась вспомнить, на каком витке супружеской жизни застал их рецидив. Как вернуться к обычным спокойным будням после всех этих споров с врачами и полуночных разъездов по незнакомым улицам? Тим жил себе дальше как ни в чем не бывало, а она так не могла. У нее разом пропадала цель. И Тим не торопился подставить плечо, обнадежить: «Я рядом, ты не одна». Она не винила его. Наоборот, в чем-то завидовала. Его увлеченность работой вызывала только восхищение, а высокая должность в «Тройер и Барр» подтверждала, что труды не напрасны. Однако Джейн не собиралась забывать о себе ради кого бы то ни было. Ей хотелось того же, чем горел он, какой-то движущей силы, которая не даст закиснуть после выздоровления мужа. Требовалась цель, возможность реализовать себя вне другого человека, пусть даже любимого. В итоге Джейн получила лицензию и начала торговать недвижимостью.

Неужели сейчас придется пережить все то же самое в третий раз? По-хорошему, нужно увольняться. Как она будет показывать людям жилье, терзаясь вопросом, где сейчас Тим? Но чем тогда заняться, когда все закончится? Если сейчас бросить работу и всецело посвятить себя мужу на неопределенный срок, что будет ждать ее, когда болезнь отпустит?

Джейн выбралась из постели и, ежась от пронизывающего холода, прошла по коридору к Бекке. Оттуда лился типичный репертуар вечерней кофейни — томительные струнные баллады, которые при появлении Джейн тотчас оборвались.

— А стучать уже не принято?

Бекка давно оставила бесплодные попытки вписаться в телерекламные стандарты, прошла эпоха беговых кроссовок и гелей для волос. Свой зашкаливающий вес она прятала теперь за изгибами акустической гитары. Выпускной класс, а девочка даже альбом на память заказывать отказалась. Фланелевая рубашка, футболка «Рокси Мьюзик», черные спортивные штаны. Кто бы сомневался…

Джейн обвела непреклонным взглядом комнату — горы одежды, которую спасет лишь костер, и нагромождение грязных тарелок на столе и тумбочке. Запах вокруг стоял соответствующий.

— Ну что, мадам Кюри, как проходит эксперимент?

— Я занята, мам, музыку пишу.

— А я думала, период полураспада барахла вычисляешь.

— Сколько лет этой шутке?

— Ты почему не ложишься? Час ночи.

— А ты почему?

— Не спится.

Толстые дреды при каждом повороте головы лениво покачивались, словно бахрома резинового занавеса на автоматической мойке машин. Между тяжелыми тусклыми прядями просвечивала бледная кожа. Когда девочка откинулась затылком на изголовье кровати, дреды самортизировали, как подушка.

— Мам, а ты не думаешь, что он симулирует?

— Симулирует?

— Ты пробовала погуглить? Спроси в «Гугле», посмотри, что выпадет.

— Что именно погуглить?

— Вот и я об этом.

— И что выпадает?

— Какие-то заболевания у лошадей, наевшихся ядовитой травы.

— Это не значит, что он симулирует.

— Ну не симулирует, а как сказать-то?.. Типа сдвиг такой.

— Природа заболевания пока не установлена. Он считает, что вряд ли это психическое. Ему кажется…

— Да знаю, знаю. Он думает, это ноги, сами. Но мне что-то не особенно верится. По-моему, он просто едет крышей.

— Последи-ка за языком, барышня.

— Его все устраивает — иначе он бы с собой справился.

— Как ты со своим весом? — спросила Джейн. Бекка дернулась, будто от пощечины, и на секунду, прежде чем разразиться упреками и слезами, мать и дочь застыли, осознав вдруг после долгого взаимного безразличия, какую боль могут друг другу причинить. В Джейн полетел медиатор.

— Уходи!

— Прости, я не должна была так говорить.

— Уходи!

— Я просто хотела, чтобы ты поставила себя на его…

— У-хо-ди!

В комнате было холодно. К облегчению Джейн, Тим никуда не делся, спал поверх постели в пуховике, словно прикорнув на минутку. В темноте слышалось его неровное, тяжелое дыхание, и пахло потом.

Джейн забралась под одеяло. Холод ее не пугал, наоборот, даже радовал. Сегодня ты молодая женщина, а завтра — одышливый комок тревожных симптомов. Приливы жара, ночной пот, перепады настроения, бессонница… И никакой человеческой возможности объяснить ему, мужчине, каким испытаниям подвергает ее собственный организм. Можно поговорить с гинекологом, тот поймет. Можно поговорить с подругами. А у него слово «приливы» в одно ухо влетит, в другое вылетит. Как, наверное, мучились бы доктора, убеждая ее, что это «просто сдвиг», и как мучилась бы она сама, описывая симптомы, о которых больше никто никогда не слышал. К счастью, нужды в этом нет. Ее недуг широко распространен, фармацевтические компании тратят миллионы на лекарства, облегчающие страдания. Пусть с каждым приливом она сражается сама, но в этой войне она не одинока.

После наступления менопаузы Джейн перестала задаваться вопросом, не сходит ли ее муж с ума. Она вообще перестала задаваться вопросами. Она не знала, чем он одержим. Не могла знать. Ей было все равно. Он не понимает ничего в приливах, а она — в хождениях. Они с ним словно два непроницаемых шара, соприкасающихся одной точкой поверхности, но не пересекающихся, не способных дышать тем, чем дышит другой. Джейн предпочла поверить мужу на слово: если он говорит, что сбой происходит не в голове, а в мышцах, значит, так оно и есть.

Специалисты выдвигали разные предположения — клинический бред, галлюцинации, даже диссоциативное расстройство личности. Но он говорил: «Нет, я себя знаю». А еще: «Я просто себя не контролирую». Психика не нарушена, разум остается ясным. Если он не владеет собой, значит, что-то владеет им. Не в оккультном смысле, нет. Просто какая-то неизвестная структура организма захватывает власть и подчиняет себе тело — перепуганная душа мчится на потерявшем управление поезде неразумной материи, таращась в ужасе из кабины машиниста. И это он, ее муж. Джейн протянула в темноте руку и коснулась укутанной в пуховик груди.

На следующий день она, словно в вязком тумане, вела переговоры, принимала предложения и планировала показы на конец недели. Между делом звонила Тиму на работу. Он всегда снимает трубку с первого гудка, а секретарь — с третьего, поэтому на втором гудке можно дать отбой и перезвонить позже. Снова и снова она попадала на второй гудок и сразу же вешала трубку. Связываться через секретаря не хотелось. Лучше не знать, вышел ли Тим из офиса. Пока не знаешь наверняка, можно представлять его на заседании в кондиционированном конференц-зале — элегантные костюмы, стаканчики с латте, стопки переданных противной стороной материалов по делу… Ради этой корпоративной пасторали он и живет. Ради нее пала жертвой дверца от бардачка — ради незыблемости, ради вечного триумфа гладкой жизни без встрясок. Да здравствует обыденность!

В начале вечера она снова набрала его номер, и снова он не ответил. Не ответил, потому что как раз входил к ней в офис. Едва Джейн положила трубку — и вот он, собственной персоной, стоит на пороге с цветами.

— Прости за вчерашнее, — сказал Тим. — За кулачный бой в машине.

Он вручил ей букет, и они отправились на ужин.

До нью-йоркских заведений этот итальянский ресторанчик не дотягивал, однако еда оказалась вполне сносной. В интимном полумраке с одинаковой легкостью давались как предложения руки и сердца, так и просьбы о разводе. Джейн с Тимом сидели в конце зала, в полутемной кабинке с ковролином винного цвета, обмакивая хлеб в оливковый тапенад. За окном снова шел снег, освежая и подкрахмаливая поблекший зимний пейзаж.

Рюкзак по обоюдному согласию решено было оставить в машине.

— В пять вечера! — восхитилась Джейн. — Да еще с цветами! Я думала, на такие подарки вправе рассчитывать лишь раковые больные.

Тим ел жену глазами, словно рядом дожидалась охрана, готовая по истечении отведенного времени увести его назад в камеру, а Джейн останется только брести в слезах обратно к машине. В его взгляде читалась исповедальная искренность, и Джейн уже настроилась выслушивать извинения — за поздние приезды с работы, за упущенные возможности, за лакуны супружеских будней. Но Тим только улыбнулся и поднял бокал.

— Это не оно.

— Что не оно?

— Уже целых два дня все тихо. Это не рецидив.

Подошел официант. Тим откинулся в кресле, чтобы не мешать ставить тарелки. Обычно, когда приносили заказанное, Джейн заправляла волосы за уши и брала в руки приборы. Теперь же она отодвинула блюдо и, поставив локти на стол, посмотрела на мужа в упор.

— Тим, это ведь в третий раз.

— Ты бы видела меня сегодня…

— А вчера я нашла тебя в лесу, помнишь?

— Я сидел за столом как приклеенный, меня никуда не тянуло.

— Мы оба знаем, что уже дважды…

— Ты есть будешь?

Она посмотрела на тарелку.

— Нет.

— Что мы тогда здесь делаем, если ты не намерена есть?

Связываться не хотелось. Джейн взяла вилку, Тим проглотил первый кусок.

— Давай просто предположим… — Она подбирала слова. — Что, если все-таки вернулось? Что тогда?

Он откусил еще кусок.

— Тогда я куплю пистолет, — ответил Тим, прожевывая и снова берясь за бокал, — и вышибу себе мозги.

Джейн медленно убрала локти со стола. Он не шутит? Тим подбирал с тарелки макаронину за макарониной. Неужели он дошел до точки? В глазах у Джейн потемнело. Самоубийство? Ему кажется, что он со своим телом один на один, а все остальные за оградой. Но ведь это не так! Джейн резко встала и вышла из кабинки.

В кино в таких случаях всегда бросают на стол наличные; наличных у него не было, но он все равно вскочил, тотчас пожалев о том, что реакция Джейн оправдала ожидания. Вытащив из бумажника кредитку, Тим последовал за женой. Та быстрым шагом пересекала стоянку, поделенную между разнокалиберными магазинчиками и супермаркетом, заставленную машинами и огромную, как футбольное поле.

— Джейн! — крикнул он, еще не успев выйти за порог. Сидящие у окна обернулись.

Ветер пополам с колючим снегом без предупреждения вмазал ему под дых и завыл в ушах.

— Джейни!

Тим кинулся за ней. Она выбежала в чем была, без пальто, и теперь шла, обхватив плечи ладонями и согнувшись под напором ветра. Наконец он догнал ее и уже протянул руку, но Джейн нырнула в щель между двумя машинами. Он все-таки ухватил ее в последний момент.

— Постой, Джейн, пожалуйста!

Вывернувшись, она стукнула его тыльной стороной кулака — удар пришелся прямо под ключицу, и Тим поморщился.

— Какая же ты свинья! — выдавила она сквозь стиснутые зубы. Злые слезы брызнули из глаз, словно выдернутые из кирпичной кладки непослушные гвозди. — Как у тебя язык повернулся?

Тим промолчал. Они стояли смятенные, онемевшие. Узкое пространство между ними наполнялось паром разгоряченного дыхания. Джейн толкнула мужа обеими ладонями в грудь, и он попятился, но успел перехватить ее запястья. Она вывернулась снова.

— Я ляпнул, не подумав.

— Ляпать такое после всего, что мы пережили…

— Я никогда на это не пойду.

— Откуда мне знать?

Мимо прогрохотал тележкой покупатель. Тим обнял жену за плечи и притянул к себе, но она по-прежнему скрещивала руки на груди.

— Никогда, — пообещал он.

На следующий день она приехала в Нью-Йорк — в Нижний Бронкс, в заведение под красной пластиковой маркизой с рекламой африканских кос. Припарковавшись у обочины, Джейн вышла из машины в облако снежной пыли, которую взметнул пропыхтевший по заброшенной улице снегоочиститель. Выщербленные кирпичные фасады, угрюмые и обезображенные, придавали району сходство с гетто. Ветер гонял мусор по тротуарам. Сетчатая ограда вокруг неухоженной площадки закручивалась с одного угла, словно открытая банка сардин.

Джейн сверила фамилию и адрес с написанным на бумажке. Витрина в обрамлении красной рождественской гирлянды была почти целиком заклеена пожелтевшими вырезками из парикмахерских журналов. Такой же коллаж украшал и дверь в небольшой зальчик, где двое темнокожих парикмахерш (одна — альбиноска с розовыми пигментными пятнами) в тяжелых прорезиненных фартуках колдовали над сидящими в креслах матронами. Обе разом обернулись, оторвавшись от своего занятия, когда вошла Джейн. Повсюду змеились провода, пестрели флаконы с распылителями и отражались в зеркальных стенах пыльные искусственные растения. Тим спал у дальней стены на составленных в ряд складных стульях.

Дверь распахнуло порывом ветра.

— Захлопните покрепче, — попросила альбиноска.

Джейн послушалась. Она смотрела на них с натянутой улыбкой, чувствуя себя пришельцем из другого мира, вторгшимся в совершенно инородную среду.

— Это мой муж, — показала она на спящего.

По дороге домой они не обменялись и парой слов. Только на выезде из города Тим проронил:

— Они были очень любезны. Я предложил им сорок долларов… не взяли.

— Как тебя вообще пустили?

— Я сказал, что у меня спазмы в груди. Пообещал заплатить, если дадут мне посидеть у них на стуле, но от денег они отказались.

— А стул дали.

— Мы привыкли считать, что человек человеку волк, но, как выясняется, тебе охотно позволят прилечь и даже позвонят жене.

— Нельзя же всегда рассчитывать на людскую доброту, — возразила Джейн.

Они въехали в гараж, Джейн выключила мотор; ни один из них не сдвинулся с места. Уж теперь-то, после салона с африканскими косами, он должен образумиться? Однако Тим молчал, и Джейн догадалась — он не намерен сдаваться. Свет выключился. Они сидели в чернильной темноте, словно влюбленные старшеклассники, не научившиеся еще выражать чувства словами и считающие автомобиль своим единственным пристанищем.

— Что ты чувствуешь при виде темнокожего альбиноса? — спросил Тим.

— Жалость.

Он уставился в стенку через лобовое стекло.

— Я тоже.

Когда случилось второе обострение, Бекке едва исполнилось тринадцать.

Пубертат был кошмаром. Все уверяли Бекку, что полнота — это детский жир, и он уйдет, а он все не уходил. Нет, она не растолстела, не прибавила резко в весе — просто никак не могла сбросить имеющееся.

В чем разница между белками и углеводами, она впервые спросила у мамы в десять лет. На Рождество и дни рождения заказывала длинные списки пособий по фитнесу и похудению.

— Почему я такая толстая? — допытывалась Бекка. — У нас ведь других толстяков нет в родне?

Родители делали все, что могли: обращались к диетологам, эндокринологам, акупунктуристам, покупали ей снаряжение для бега и абонементы в женские фитнес-центры, заказывали замысловатые тренажеры и высокотехнологичные пластиковые штуковины, рекламируемые по телевизору. Не помогало ничего.

Тим, как примерный отец, убеждал ее, что она самая красивая девочка в мире. А в ночных разговорах с женой недоумевал шепотом, почему Бекка никак не может сбросить вес. Эту тему они обсуждали не реже, чем хорошую успеваемость и мрачные настроения дочери. Опасались, как бы дело не закончилось растиражированной таблоидами булимией, однако Бекка не искала прямых путей. Она брала на обед в школе холодный тофу. Попросила купить будильник и спозаранку вставала бегать. Натянув черные лосины и флисовую спортивную кофту, двенадцатилетняя семиклассница Бекка пробегала по три мили в день. Под штаны и кофту она наматывала мусорные пакеты и представляла, как молочно-белый жир вытапливается из нее с каждой каплей пота. Перемазавший пакеты сальный налет выглядел отвратительно, однако Бекку он приводил в восторг — как наглядное свидетельство желанных потерь. Это было еще до пирсинга в носу, дредов и полночных прикладываний к баллончику со взбитыми сливками.

Длинный беговой маршрут проходил вокруг здания начальной школы с веселыми картинками на оштукатуренных розовых стенах. На застекленной доске объявлений перед главным входом каждый день появлялось новое послание от директора. Теперь там уже которое утро висело бессменное: «Хорошего вам отдыха, тигрята! Увидимся в следующем году!»

Было лето перед девятым классом — первым годом в старшей школе. Срезав путь через пустую асфальтированную площадку с шестами для тетербола, расчерченную под «квадрат» и «классики», Бекка выбежала на газон, где обычно проводили эстафету и играли в кикбол. От дальней ограды бейсбольного поля утоптанная тропинка уходила в лесопарк, нанизывая, словно бусины, полянки с уличной скульптурой и скамейками для отдыха. Таких скульптур по пути насчитывалось около полудюжины — в том числе металлический розовый ластик высотой с дерево и даже абстракция «Кактус», которую комиссия по благоустройству установила в рамках программы культурного обмена. Перебежав по мостику через ручей на последнюю полянку, Бекка застыла как вкопанная. Ее обдало жаром. Разогнанная бегом кровь зашумела в ушах в унисон со стрекотом сверчков. Отца она узнала по белому хлопковому халату в оранжевую полоску. Он лежал, свернувшись клубком, у подножия «Улыбающегося бронзового солнца», щекой прямо на земле. Босые ноги были в крови. Бекка развернулась. Помчалась домой. Подняла маму с постели и сказала, что папа спит на скульптурной дорожке.

Он проснулся сразу, как только Бекка убежала. Его разбудил леденящий страх — а может, страх навалился уже после пробуждения. Рванувшись, Тим вскочил на ноги, будто опасаясь атаки. И тут же зашатался от резкого подъема. Постепенно возвращалась память — где он и как сюда попал. Накануне в час ночи он вез мусорный бачок к воротам, чтобы выставить на тротуар. Второй бачок из трех. И на полпути понял, что за третьим не вернется. Он уже научился распознавать накатывающий приступ, как эпилептик распознает начало припадка. И как эпилептик, цепенеющий от страха перед неизбежным, он застыл, оглушенный, раздавленный тем, от чего теперь не было спасения. Оно возвращается. Тот первый четырехмесячный кошмар, приключившийся четырьмя годами ранее, он уже стер из памяти. Закончилось, и слава богу. Но теперь бесполезно прятать голову в песок, это явное обострение. Значит, не закончилось. Значит, хроническое. «Твою же мать!» — подумал он. Не уводи меня из дома! Я даже мусор еще не весь вывез, Джейн на меня рассчитывает. «Очень жаль», — откликнулся организм. Он понял, потому что искал смысл в его отклике, какую-то мораль — ты идиот, безмозглый, безалаберный идиот. Нужно было предусмотреть такую вероятность еще вчера. Нужно было вернуться домой в приличное время и всласть поваляться в постели с Джейн.

Тим оставил бачок на дорожке и зашагал дальше. Мимо соседских домов, затем — как был, босиком — по Двадцать второму шоссе. Мимо супермаркета с пустой парковкой в мертвенном ночном освещении. Мимо корейской баптистской церкви и торгового центра с огромным логотипом «Сакса» прямиком в полусонные видения припозднившихся водителей, которые теперь увезут домой образ сумасшедшего в вафельном халате, норовящего сунуться под колеса. Он посмотрел на свои ноги — сверху чудилось, что они шагают сами по себе. Его охватывало бессилие, его охватывал ужас — тормоза отказали, руль заклинило, я во власти безумной машины. Она несла его кружным путем к южному входу в лесопарк. Преодолев пять-шесть миль пешком после четырнадцатичасового дня, он рухнул, едва шагнув на поляну. Сон обрушился мгновенно, как лезвие гильотины. Теперь он снова стоял на ногах — в ушах стрекот сверчков, лоб весь в испарине, колени трясутся, ступни сбиты, мышцы ноют от скопившейся молочной кислоты. Как дойти до дома в халате и не стать посмешищем?

Снова начались походы по врачам. На этот раз обострение затянулось на тринадцать месяцев.

Вечером, когда Джейн привезла его из салона африканских кос, Тим постучался к Бекке.

— Можно?

Молчание обычно означало неохотное согласие, поэтому он повернул ручку и вошел, спрашивая разрешения уже глазами. Бекка сидела в кровати, привалившись спиной к изголовью.

— Что тебе нужно?

— Извиниться.

— За что?

Он присел к ней на кровать.

— За невнимание.

Бекка подтянула колени к груди и обхватила руками. Бедра в черных спортивных штанах сразу расплющились и стали еще толще.

— Пойми, я всегда считал своей первоочередной обязанностью обеспечивать вас с мамой финансово. Я пропадал на работе, чтобы вы ни в чем не нуждались.

— Я думаю, не только за этим, — скептически хмыкнула Бекка.

— Соответственно чем-то приходилось жертвовать.

— Например? Ты похоронил мечту стать художником на Монмартре?

— Я мог бы больше времени уделять тебе.

— Или астронавтом? Я помешала тебе слетать в космос?

— И мама не отказалась бы видеть меня рядом почаще.

— Чтобы ей было кого еще гнобить, кроме меня?

— Бекка! — Он умоляюще поднял руку. — Дай мне договорить, хорошо?

Девочка замолчала, нахмурившись.

— Но вот в последние несколько лет… В последние несколько лет все стало иначе.

Он уставился на незаселенный аквариум с россыпью рокерских значков, пластмассовых бус с Марди-Гра, компакт-дисков и бумаги для самокруток.

— В каком смысле иначе? — спросила Бекка.

— Последние несколько лет я и сам старался не соваться к тебе лишний раз.

Тим круто развернулся к ней, и простыня вокруг него пошла складками. Бекка не шевельнулась. Приязнь между ними давно пропала, чувствовалось подспудное отторжение, разнонаправленная сила. Они смотрели друг на друга как чужие, словно еще несколько лет назад стерли досаждающий образ из памяти.

— Я люблю тебя больше всех на свете, — сказал Тим. — Но мне было все равно, вижусь я с тобой или нет. Я не понимал, что за перемены с тобой происходят. Эти обклеенные водопроводным скотчем кроссовки, эти дреды… Музыка…

— Действительно. Очень сложно. «Битлз»-то.

— Ладно бы только «Битлз».

— Ну да, «Рамонес» еще сложнее.

— В общем, — проговорил он, — я прятался за свои обязанности. Я прикрывался работой, чтобы видеться с тобой реже.

Он не ждал от нее ответных слов, не нуждался в прощении или хотя бы в понимании. Он хотел только одного — очистить совесть. Бекка молчала, и он удалился.

Она обнаружила его на кухне — угрюмый и замкнувшийся, он сидел, ссутулившись, перед нетронутым апельсином. Прошло не больше пяти минут с тех пор, как он вышел из ее комнаты, однако за это время кухня успела наполниться тяжким духом жалости к себе. От этого недополярника в пуховике ей хотелось сбежать и укрыться как можно дальше. Как будто он при смерти, хотя на самом деле ничего подобного, его просто так плющит, что приходится прогуливать работу. Он даже не болеет по-настоящему.

— Ты думаешь, меня это колышет? — спросила Бекка.

Он развернулся на табурете. Девочка стояла на коврике в своей дырявой фланелевой кофте и концертной футболке, босиком, уперев руки в боки.

— Ты думаешь, я все это время ждала извинений? Думаешь, меня волнуют твои дела и переживания?

Он сунул руки в карманы пуховика — совсем по-детски, и дочь отчитывала его, словно ребенка.

— Ты извиняешься только потому, что у тебя снова приступ. Если бы не это, ты бы даже не задумался. С таким же успехом ты мог все мои старшие классы просидеть на крэке. Ты слишком высокого о себе мнения, пап.

Развернувшись, она протопала по лестнице обратно.

Перед ним стояла чашка кофе с посыпанным пудрой пончиком. Можно было бы добыть что-нибудь посущественнее, но не хотелось отрываться. Вечер за вечером он проводил в своем кресле, погруженный в работу, как пузырек оливкового масла в бальзамический уксус, — кругом темнота, и только у него на столе свет. В целях экономии «Тройер, Барр и Эткинс» установили датчики движения на все верхние лампы. С шести утра до десяти вечера свет горел непрерывно, а после десяти включались датчики. Тим задерживался после десяти почти каждый день, и, поскольку движения его ограничивались кликом мышки или переворотом страницы, датчики на них не реагировали. Когда свет вокруг неожиданно гас, Тим поднимал голову — удивленный не столько внезапной темнотой, сколько резким возвращением к действительности. Осознанием себя как физической сущности, а не только мыслительного процесса. Приходилось вставать, поражаясь втайне примитивности этого механизма, махать руками, подпрыгивать на месте, открывать-закрывать дверь (иногда все три действия сразу), чтобы свет снова включился.

Это было счастье.

Двадцать пять лет назад Тим решил поступать на юридический, предвкушая интересную учебу и заманчивые карьерные перспективы. Его приняли в Гарвард, где он быстро навострился глотать один за другим огромные зеленые тома по гражданскому и конституционному праву. После летней практики в «Тройер и Барр» ему пообещали постоянное место — как только получит диплом. Но туда он пришел не сразу — сперва отслужил секретарем судьи второго округа. Год спустя женился на Джейн. В «Тройер» он сразу впрягся в работу. Первые пару лет на него сваливали самое муторное — документопроизводство, однако постепенно невысокая должность начала обрастать возможностями. Тиму стали поручать сбор показаний. Он демонстрировал стратегический талант как в гражданских делах, так и в уголовных, проявляя, что немаловажно, недюжинную выдержку на судебных заседаниях. Ему удавалось произвести нужное впечатление на нужных людей, и на седьмом году работы в фирме его единодушно выбрали в партнеры. Он ужинал в лучших ресторанах и заказывал лучшие вина.

Однако увлекало его не это. Его увлекали Хьюстон, Сиэтл, Питтсбург, Орландо, Чарльстон, Манхэттен — места проведения слушаний. Процесс, вот что главное. Клиенты. Дело. Поле битвы. Иногда он брался защищать кого-то бесплатно, на общественных началах. Он сидел в центре города, вокруг бурлила жизнь и сияли огни. А еще из его кабинета открывался потрясающий вид на Центральный парк. А еще Тима окружали единомышленники. А еще ему нравились большие деньги. А еще затягивал успех. Работа поглощала его целиком, и он ни разу не усомнился в правильности выбора.

Сейчас стояло утро, и он готовился к заседанию. Защищать предстояло некоего P. X. Хоббса, который обвинялся в нанесении своей супруге множественных ножевых ран и попытке укрыть тело на заброшенной стейтен-айлендской свалке. Улики против него имелись исключительно косвенные — окровавленная простыня без следов ДНК третьих лиц, шаткое алиби (якобы во время убийства он стоял в пробке) и внушительная страховка у супруги на случай гибели. Окружной прокурор лишь чудом добился обвинения. Заседание большого жюри выявило в деле массу белых пятен, и Тим с командой пришли к единодушному выводу, что Хоббс, несмотря на явную нелюбовь к жене, преступления все же не совершал. Частная инвестиционная компания Хоббса поставляла «Тройер и Барр» немало клиентов, и никому не хотелось портить взаимовыгодное сотрудничество обвинительным приговором.

Тим съел свой пончик над салфеткой, чтобы не пачкать стол пудрой, и невольно вспомнил времена, когда следил за питанием. Не ради похудения, не за компанию с безуспешно лепящей из себя пляжную красотку дочерью, а исключительно для здоровья, — когда Багдасарян выдвинул версию о возможной гастрономической природе хождений. Тиму было велено снизить уровень потребления кофеина, сахара и никотина, а заодно проконсультироваться с натуропатом. Он послушался. Послушался, потому что на МРТ стабильно не просматривалось никаких отклонений, потому что он сменил уже третьего психиатра, потому что швейцарский специалист умыл руки. Неделю Тим ездил в Челси на клизмы и морковнотравяные коктейли к тринидадцу с золотыми трубочками и волшебными корешками. Джейн привозила его и дожидалась в гостиной среди примитивной резьбы по дереву и ярких предметов тропического искусства. Первую пару дней они жили затаенной надеждой. Потом Тима понесло на «прогулку» прямо из дому, и шесть часов спустя Джейн подобрала его на задворках «Старбакса» в Новом Ханаане. Диета из апельсинового варенья и чистка апельсиновым соком не принесла ничего, кроме еще одной галочки в списке опробованных способов лечения. Ну и кишечник у Тима заработал, как у десятилетнего.

В кабинете было тихо и уютно. Окно за его спиной розовело от зимних рассветных лучей. И хотя каждая минута, проведенная им без движения, плавно перетекала в следующую, каждая следующая несла в себе растущую тревогу, что эта может оказаться последней. Умиротворяющее тепло, мягкое кресло, восхитительная стабильность и стройность юридической практики — наслаждаться всем этим становилось все сложнее. Что если Натервол все-таки прав, и причина приступов кроется в стрессе? С другой стороны, именно шарлатан Натервол сосватал ему того придурка из Южной Калифорнии, который провел для него имитацию прохождения родовых путей. Он тогда хватался за любую соломинку. Нет уж, лучше гореть в аду, чем еще раз лезть в эту гигантскую поролоновую матку и с рыданиями вытуживаться на свет.

А еще был Де Вейсс, экопсихолог из пустыни, винивший во всем городской воздух, сотовое излучение и загрязненные грунтовые воды, — этот выдал Тиму лист бумаги, с обеих сторон исписанный названиями ежедневно отравляющих организм токсинов…

В десять Тим поднялся и пошел к Питеру. Стоять было тяжеловато. Ноги снова ныли, как у дряхлого старика. Пришлось двигаться осторожно, деревянной походкой, разминая шаг за шагом неподатливые суставы.

— Тук-тук, — произнес он у двери в кабинет Питера.

— Да-да! — донеслось оттуда.

Он вошел внутрь и сел. Питер был старшим помощником по делу Хоббса и особым авторитетом у Тима не пользовался.

— Питер, мне, возможно, придется исчезать ненадолго в ближайшую пару дней.

Питер продемонстрировал ожидаемое от помощников отсутствие любопытства к личным делам начальства, нацепив маску полнейшего понимания.

— Конечно, Тим.

— Мы висим на волоске. Нужна предельная сосредоточенность. Поэтому без меня ни шагу, ясно?

— Тим, какие…

— Ни единого шага!

— Какие у меня полномочия?

— Ты звонишь мне, ясно? По любому вопросу. Я всегда на мобильном.

— Хорошо, понятно.

— С этой секунды я с мобильным не разлучаюсь. Звони обязательно. Не Кронишу. Не Водице, мне и только мне.

— Хорошо, понял. А что такое?

— Они в этом деле не разбираются.

— Я буду звонить.

— А ты — только без обид…

— Да?

— Ты пока тоже не готов.

— Да, согласен, — признал Питер. — Не беспокойся, буду отзваниваться.

Тим кивнул, вставая. На полпути к кабинету его вновь окликнул Питер, и Тим обернулся на ходу.

— У Хоббса ведь сегодня предварительное слушанье?

— Сегодня?

— Просто хотел уточнить, будешь ли ты там.

— Ему назначили на сегодня? — Тим продолжал удаляться.

— Ты же вроде сам говорил?

— Я говорил?

Обоим приходилось повышать голос.

— Тим?

— Звони мне, Питер! Понял? И ни шагу без меня!

Он скрылся за углом.

«Лабораторных исследований, подтверждающих или исключающих ваше состояние, не существует, — заявил ему когда-то доктор по фамилии Реджис. — Поэтому мы вправе подозревать отсутствие у этой болезни явного физического проявления — или попросту отсутствие ее как таковой».

Яновиц из клиники Джона Хопкинса пришел к выводу, что к ходьбе Тима побуждает какое-то навязчивое желание, и предложил групповую терапию.

Доктор Клюм обозвала его недуг «доброкачественным идиопатическим прогулочным синдромом». Слово «идиопатический» пришлось смотреть в словаре — «прил. (о заболевании) неясного происхождения». В самую точку (если отвлечься от подлинного значения), — вот кто они все, Клюм и иже с нею. Идиопаты. И почему «доброкачественный»? В медицинском смысле, может быть, и да, но если этот «прогулочный синдром» не исчезнет, что уж тут доброго и качественного?

Терапевты выписывали направления. Специалисты назначали сканирования. Клиники собирали консилиумы.

К первому своему психиатру он шел с неохотой, уверенный, что психика здесь точно ни при чем. Доктор Руйфл начала сеанс с погружения в историю семьи. Тим рассказал что мог. Дедушки с бабушками уже на том свете, он знал, кем они работали, но не более. Отец умер от рака, когда Тим был еще ребенком. На двадцатую годовщину его гибели на мать свалилось зеркало, под которым она сидела в ресторане — сорвалось с крепления, — и она скончалась от травмы черепа. Ни один из этих фактов (как, впрочем, и других) доктору Руйфл не помог. Терпение Тима лопнуло, когда доктор предложила обратиться к генеалогическому целителю на случай неизвестной травмы где-то в роду — скажем, кто-то из предков погиб во время «марша смерти» или другой насильственной эвакуации… От «генеалогического целительства» он отказался как от неприкрытого шарлатанства.

Тим прошагал мимо стойки секретаря, через стеклянные двери, мимо лифтов на гулкую черную лестницу, где обычно устраивали пожарные учения. Он спускался по ступенькам с невиданной для учебных тревог решимостью, словно сейчас за спиной бушевал настоящий огонь. Рука скользила по перилам. Оранжевые номера этажей, прокрашенные по трафарету, красные огнетушители. Подошвы парадных ботинок выбивали двенадцатикратную дробь, делали паузу на площадке, затем вновь начинали ту же чечетку. На уменьшающуюся с каждым этажом кроличью нору шахты между перилами он старался не смотреть.

Для кого-то обострение означало удручающую необходимость вернуться в больницу, ад мигрени, прострелы в спине, безутешные рыдания, приступы артрита, новое затемнение на КТ, внезапную боль в груди…

У Хоббса слушание сегодня?

Через двадцать этажей Тим наткнулся на темнокожего бомжа. Тот сидел на площадке у раскрашенных труб, выходящих из стены. Над его головой за стеклом висела бухта пожарного шланга. На бомже было зимнее пальто — черное, если не считать клочков синтепона, лезущих из прорех. Пол вокруг устилали мятые магазинные пакеты. Сняв ботинки — высокие и от грязи безымянные, — он рассматривал кирпично-красные подошвы своих ступней.

— Что вы здесь делаете?

Бомж поднял голову, но ступню из рук не выпустил.

— А? Э-э… Ну, просто…

— Что?

— Ищу банки.

Тим спустился мимо него. Чтобы продолжать разговор, пришлось двигаться вполоборота.

— Как вы прошли через охрану?

— У меня там брат.

— Что?

— Брат.

— Кто ваш брат? — Тим дошел до следующей площадки, и через несколько ступенек мужчина пропал из вида. — Вас здесь быть не должно!

— Что?

— Я говорю, вам нечего делать на нашей лестнице!

Эхо отразилось от верхних ступеней. Мужчина уже не ответил, в тишине раздавалась только выбиваемая парадными ботинками чечетка. В мгновение ока позади остались двадцатые этажи, затем десятые, и Тим очутился в вестибюле.

Как-то раз он попробовал вымотаться побыстрее, перейдя на бег. Если замедлить шаг не получается, ускорить-то можно! Можно крутить головой, махать руками — да хоть танцуй, главное — двигаться вперед. Старательно пыхтя, Тим выписывал петли вокруг случайных прохожих до самого Нью-Джерси, где легкие едва не лопнули, и ему пришлось остановиться. Однако ноги, как он понял сразу, останавливаться не собирались, намереваясь шагать, пока не кончится завод. Получается, он сам себя наказал и обрек на муки: мышцы дрожали, ноги вязли, словно в зыбучих песках.

Он просил Джейн запирать его в спальне — и наматывал там бессчетные мили аккуратных кругов, от которых хотелось лезть на стенку и тошнило.

Он надоумил Горовица вколоть ему мощный мышечный релаксант. Сработало — на время действия. А когда действие закончилось, он отправился, шатаясь, с головокружением, на самую долгую и изматывающую из своих прогулок, и поклялся больше такого не пробовать никогда.

Они с Джейн вбили в стену кольцо, и он сажал себя на цепь, крепящуюся к кожаному поясу. Через пару дней эту меру отмели как совсем уж варварскую.

Во время второго обострения ему пришла в голову идея с беговой дорожкой. Он покажет треклятому организму, кто кого, блестящий разум одержит верх над тупой материей!.. Однако каждый раз, когда во время приступа удавалось себя на эту дорожку загнать, ноги тут же сходили с нее, устремляясь к свободе. Они не признавали ни оков, ни заточения. Они словно обладали собственной волей.

Из вестибюля к выходу предстояло еще спуститься на эскалаторе.

Фрэнк Нововян за стойкой охраны поднял голову — под глазами свежие мешки, колючий взгляд без тени улыбки. Но к нужным людям Фрэнк умел проявить почтение.

— Доброе утро, мистер Фарнсуорт!

— Фрэнк, можно тебя на пару слов?

— Конечно.

Тим шагнул на эскалатор. Ноги продолжали движение. Пришлось снова оборачиваться, чтобы не терять контакт с охранником.

— Пройдешься со мной?

Фрэнк встал со своего табурета и догнал Тима уже после того, как тот сошел с эскалатора — на полпути к выходу.

— Чем я могу вам помочь, мистер Фарнсуорт?

— У нас на лестнице посторонний.

— Что за посторонний?

— Бездомный.

— На нашей лестнице?

— Ты в курсе?

Тим вошел во вращающиеся двери и жестом пригласил Фрэнка следовать за собой, преодолевая сопротивление ветра, навалившегося на стекло с обратной стороны.

Городская толчея и суета, как всегда, застали врасплох после мертвой тишины за рабочим столом. Летящие мимо такси, машины, грузовики, закутанные курьеры на велосипедах, развозящие упакованные ланчи. Лица, разномастные, как флаги мира. Между зябнущими прохожими лавировал еврей-хасид с тележкой. Тим шагнул на засыпанный солью тротуар, и холод поглотил его. Он шел на север, к Центральному парку, сквозь ветер, который воплощался в льнущих к фонарным столбам газетах и теребил концы шарфов. За спиной сердито хлопали полы пиджака. Зубы выбивали дробь. Бедняга Фрэнк, которого вытащили на улицу в одной тонкой форменной тужурке, тем не менее послушно следовал за ним в ледяное чрево зимы.

Может быть, послать Фрэнка за рюкзаком? То есть вернуться в здание, дождаться лифта, пройти коридор, потом еще обратный путь… Нет, к тому времени искать Тима будет все равно что иголку в стоге сена.

— Фрэнк, на сегодня назначено Хоббсу.

— Вы помните, на каком этаже тот бомж, мистер Фарнсуорт?

— Где-то на тридцатых.

Охранник отстегнул с пояса рацию.

— Пара минут, и с ним разберутся.

— Спасибо, Фрэнк.

Приложив рацию к щеке, Фрэнк что-то буркнул, и оттуда протрещал ответ. Тим прервал его на середине фразы.

— Подожди.

Фрэнк опустил рацию, ожидая распоряжений и продолжая шагать рядом.

— Сейчас, Фрэнк, секундочку.

Они подошли к перекрестку, где на светофоре столпились в ожидании прохожие. Тим свернул за угол, уходя от одностороннего потока машин, под который ему по счастливой, почти мистической, случайности не пришлось бросаться. Фрэнк шел рядом. Какой-то защитный механизм всегда отводил Тима от светофоров и мчащихся автомобилей, с кошачьей интуицией улавливая непосредственную угрозу для жизни. Доктор Эрджес усмотрел в этом доказательство того, что Тим (если не на сознательном, то хотя бы на подсознательном уровне) все-таки способен управлять собой во время хождения. Эту версию опроверг чуть позже доктор Кокс, утверждая, что инстинкты — особенно такие мощные, как инстинкт самосохранения, — вполне способны перебить и даже направить в нужное русло команды нервной системы. Поначалу Тим поверил первому и кинулся исполнять его предписания, затем так же истово последовал рекомендациям второго. И вот теперь он переходит улицу вместе с Фрэнком секунда в секунду с последней проезжающей через светофор машиной, и ни дотошный Эрджес, ни многоопытный Кокс не смогли пролить хоть каплю света на проблему. Спасибо за красивые теории, господа специалисты, спасибо за бесполезные назначения. Фрэнк шел рядом, заглядывая в лицо.

— Наверное, лучше этого бомжа не трогать, — решил Тим. — Пусть сидит где сидел.

— А я думал, вы хотите его убрать?

— Нет, уже нет.

Он вспомнил, как его приютили давеча в салоне африканских кос. Приходит незнакомый белый, просит погреться, негритянки без разговоров устраивают его спать на раскладных стульях. А потом тот же белый натыкается на бездомного, которому тоже нужен приют, и вышвыривает его на мороз? Сразу всплыло в памяти давнее предположение индийского гуру Бинду Талати о том, что «прогулки» — это, возможно, материальное проявление некоего кармического сбоя. Однако на самом деле Тимом сейчас двигала лишь жалость.

— Сделай мне такое одолжение, — попросил он.

Оглянувшись, чтобы придать своим словам убедительности, он увидел, что на лысой, как яйцо, макушке Фрэнка откуда ни возьмись материализовалась шерстяная черная шапка.

— В городе хватает обустроенных пунктов обогрева, мистер Фарнсуорт, — сообщил охранник.

— Да, ты прав. Но, понимаешь, Фрэнк, этот человек — мой знакомый, так уж вышло. Мы с ним вместе учились в старших классах. У него сейчас нелегкие времена. Не в службу, а в дружбу — присмотри, чтобы его никто не выгонял и не дергал, пока он сам не уйдет.

— Я не знал, что это ваш приятель.

— Очень давний, сто лет с ним не виделся.

— Тогда заметано, мистер Фарнсуорт, — пообещал Фрэнк, снова поднося ко рту рацию.

— Да, Фрэнк, еще одна просьба… Можно я одолжу твою шапку?

Фрэнк без колебаний сдернул ее и вручил Тиму — словно только для этого и брал ее с собой, а на голову нахлобучил, исключительно чтобы в руках не нести. Тим натянул шапку, прижимая толстым шерстяным отворотом покрасневшие уши к теплой голове.

— Спасибо, Фрэнк!

— У вас опять началось, мистер Фарнсуорт?

Тиму словно ледяной водой в лицо плеснули.

Никто на работе не знает — он особо об этом позаботился! Первым делом. Два прежних неурочных отпуска он легко объяснил — известие о том, что у Джейн рак, распространилось быстро. Теперь в голове лихорадочно гудела мысль: кто еще в курсе? Или охранник Фрэнк Нововян и в самом деле, как поговаривают, узнает все раньше других?

— Что началось?

— Ну, хождения, как раньше.

— Я не понимаю, о чем ты, Фрэнк.

— Уже ни о чем, — ответил охранник.

— Возвращайся на пост.

— Хорошо, мистер Фарнсуорт, — кивнул Фрэнк, продолжая почему-то идти рядом. — Могу я вам чем-нибудь помочь?

Никто ему не поможет, никто и ничем. Джейн могла пристегнуть его наручниками к изголовью — виси, пока не затрещат запястья; Бекка могла изображать понимание, а потом кидаться прочь из комнаты; Багдасарян мог перечитывать медкарту и назначать новые МРТ; Хохштадт мог намешать очередной коктейль из препаратов; хмурые санитары из клиники Майо могли отлавливать его по окрестностям Рочестера; Каули из Кливлендской клиники мог отправить его на психиатрическое освидетельствование в связи с «навязчивыми поисками медицинской помощи»; доктор Эйлер из Монтре мог снова умыть руки; Яри Тоболовски мог сварить еще одно зелье с экстрактом из крыльев летучей мыши; суфий Реджина мог сколько угодно окуривать его благовониями, обещающими пустить жизненную энергию в нужное русло; сам Тим мог открывать чакры и приводить тело в гармонию с сознанием посредством хоть йоги, хоть рейки, хоть панчакармы, пока не станет монолитен, как скала, — но чертова хрень все равно возвращалась. Надежда и отрицание — щиты, которыми больной отгораживается от надвигающегося приступа, — рухнули.

— Можешь позвонить моей жене, — ответил Тим наконец. — И сказать, чтобы ждала от меня звонка.

Бодхисатва в свое время убеждал его пересмотреть отношения с техникой. Электронная почта и КПК, сотовый телефон и автоответчик — все это щупальца разрушительного, всепоглощающего эго. Они влекут за собой постоянные и неотвязные мысли о себе любимом: «кто это мне звонит?», «кто это мне пишет?», «кому это я понадобился?» Я, я, я… Эго неотступно следует рядом, куда бы ты ни шел, заслоняя собой окружающие пейзажи и сбивая тонкий медитативный настрой. Лишившись надежды на то, что мир отвоюет свои позиции у цифрового шума, ты уже не видишь ни неба, ни птиц, ни деревьев — одно эго.

Все тринадцать месяцев предыдущего обострения он не касался ни мыши, ни клавиатуры, ни колеса прокрутки, а болезнь все равно цвела пышным цветом и вот сейчас вернулась, так что бодхисатва идет лесом.

Она трижды повторила в трубку его имя, с каждым разом все громче. Риелторы за соседними столами начали оборачиваться.

— Тим, сосредоточься! — взмолилась Джейн, вставая. Ее кресло, откатившись, стукнулось о стол позади; сидевший за ним сотрудник переглянулся с коллегой через проход. — Как называется шоссе? Есть там какой-нибудь указатель? — Теперь на нее, оторвавшись от работы, смотрел почти весь офис. — Но в каком городе? В каком? — Ей вроде бы удалось взять себя в руки. Усевшись обратно, она выдавала загадочные для постороннего уха четкие инструкции. — Позвони девять-один-один. Слушаешь? Раз ты звонишь мне, значит, можешь вызвать и девять-один-один. Если они тебя не найдут… Тим? Если они тебя не найдут, сворачивай на второстепенную дорогу. Да, ты устал, я знаю, но если они не поймут, где тебя подобрать, по-другому никак. Отойди подальше от шоссе. Слышишь? Иди к жилью. Подойди к первому же дому и позвони. Не засыпай, борись со сном, пока кто-нибудь не выйдет. Если никто не откроет, звони в следующий. Попроси их вызвать девять-один-один. Потом можешь засыпать. Пусть кто-нибудь обязательно вызовет службу спасения, пока ты не заснул. Я знаю, ты устал, знаю, но… ты меня слушаешь? — Она снова встала. — Тим, ты не спишь? — Она подождала ответа. — Тим, проснись! — Все кругом умолкли, мертвую тишину нарушали только трели телефонов, на которые никто не отвечал. — Сворачивай на второстепенную! Я тебя отыщу!

Он перешел с шоссе на дорогу, ведущую к жилой застройке. Его колотил озноб. Пять минут назад ноги дали отбой, разрешая закончить прогулку. По дороге он успел переодеть пиджак задом наперед — хоть как-то защититься от ветра — и обмотать руки полиэтиленовыми пакетами. Пакеты он подобрал на ходу, оторвав от промерзшей земли, и теперь одна кисть красовалась в черном пакете, другая — в белом.

Первый дом окружала сетчатая ограда. Подняв щеколду, Тим проковылял к крыльцу, на ходу придумывая, что сказать. Ничего подходящего на ум не шло. Нужные слова не подбирались. Та его ипостась, которая умела формулировать и подбирать слова, осталась где-то далеко позади.

Он упал на колени, не дотянувшись до звонка, и уткнулся лбом в скрещенные на входной двери руки. Щеку обожгло металлическим холодом. Две-три секунды он еще барахтался со злым упорством — нужно всего лишь вынырнуть из этой усталости, тогда он одержит наконец верх над телом, и, может быть, успеет узнать, что кто-то нашел его и не даст погибнуть.

Она обзванивала больницы со своего рабочего телефона — по списку, с востока на запад. Оставляла фамилию и номер, на случай если Тима привезут после. Операторы, как всегда, терпеливым голосом уверяли, что немедленно известят, если такой-то появится среди поступивших. Коллеги подходили и спрашивали, все ли в порядке. Конечно, разумеется, все в полном порядке. Вам ведь тоже приходилось обзванивать больницы в поисках родного человека? И снова Джейн упиралась в глухую стену невозможности объяснить. Да, это такая болезнь, называется… У нее нет названия. Это такой недуг, поражает в основном тех, кто… Ах да, на него нет статистики. «Все хорошо», — кивнула она и, повернувшись к телефону, принялась набирать номер очередной больницы.

Перезвонили где-то около пяти — аккурат под час пик. Но лучше поздно, чем никогда. Лучше так, чем ехать на опознание тела в морг. И все равно Джейн разозлилась, услышав, что его привезли целых два часа назад. Она бы уже подъезжала к больнице, а не висела без толку на телефоне. Каждый раз, когда Тим наконец отыскивался, именно этот порыв возникал первым — оказаться рядом с ним. А потом — никогда от себя не отпускать.

По пробкам она добралась до больницы лишь без четверти семь. Ей сказали, что он в приемной «неотложки». Пробравшись мимо ошарашенных каждый своей травмой пациентов и играющих на полу детей, она увидела Тима у дальней стены. Он сидел закутанный в одеяло, в черной шерстяной шапке, на фоне которой отчетливее розовела обветренная кожа — земляничного оттенка, не свекольного, который получается, когда обгоришь на солнце.

— Ты совсем обветрился… — проговорила Джейн.

— Как ты меня нашла?

— Обзвоном.

— Ты всегда меня находишь.

— С GPS было бы в разы проще. — Она присела рядом. — Где твой рюкзак?

— Они опасаются за пальцы на ногах. Слишком страшные волдыри.

— Где твой рюкзак, Тим?

— Я всего лишь зашел к Питеру. А из его кабинета меня уже понесло.

— Я же просила, без рюкзака никуда.

— Фрэнк Нововян дал мне шапку.

Джейн не сразу вспомнила, кто такой этот Фрэнк Нововян.

— Охранник?

— Мне стоило только заикнуться.

— Ты обещал всегда и всюду носить с собой рюкзак.

— Я ведь просто в соседний кабинет…

Они заехали в город за рюкзаком, а потом направились домой. Вела Джейн. Тим молча смотрел на череду безликих ночных кадров за окном. Когда он наконец заговорил, выяснилось, что истинную причину своего долгого нахождения на холоде фельдшеру из «неотложки» он сообщать не стал.

— Не сказал? Почему? Он же врач.

— Больше этим акулам пластыря ни полслова.

Джейн встревожилась. Они оба всегда верили в глубине души, что где-то есть чудо-специалист, который на таких случаях собаку съел. Его искали и в Рочестере, штат Миннесота, и в Сан-Франциско, и в Швейцарии, и ближе к дому — в клиниках от Манхэттена до Буффало. Были времена, когда Тим кидался к каждому человеку в белом халате — включая интернов и студентов. Были времена, когда он не раздумывая летел на другой конец света. А теперь ему трудно сообщить симптомы врачу в «неотложке»?

— А вдруг кто-то из этих акул пластыря найдет решение, Тим? Вдруг у них еще есть чем тебя удивить?

— Удивить? Меня уже ничем не удивишь.

На развязке они нырнули под эстакаду на Двадцать второе шоссе, где с обеих сторон четырехполосной трассы их приветствовали знакомые светофоры и торговые центры. Обмороженные руки Тима лежали на коленях, замотанные под многослойными варежками в эластичные бинты, защищающие от холода.

— Мне не нравится твой настрой, — сказала Джейн.

— Какой такой настрой?

— Безнадежный.

Дорога к дому вела через холм, фары высвечивали подкопченные выхлопной гарью слежавшиеся сугробы, похожие на отъевшихся ламантинов. Асфальт индевел под колесами, присыпанная солью обочина белела, словно кость.

— Я, наверное, шизанутый.

— Шизанутый?

— Я один такой, Джейн. Других случаев, кроме моего, не зафиксировано.

— Ты не шизанутый. Ты просто болен.

— Вот именно — на голову.

Как и положено хорошему юристу, он, логик, свято верил в силу прецедента. А у его мучений прецедента не существовало, как не существовало признанного врачами и клиническими исследователями возбудителя болезни — токсина, патогенного фактора, наследственного заболевания… Никаких физических признаков. Ни улик, ни прецедента, и специалисты лишь в затылке чешут. Остается только психика.

— Позвонил бы ты все-таки доктору Багдасаряну, — посоветовала Джейн.

Тим не ответил, и они заехали в гараж в молчании. Уже выключив двигатель и открыв дверцу, Джейн повернулась к мужу. Он, не моргая, смотрел сквозь лобовое стекло, и по отросшей за сутки щетине катились слезы.

— Ох, бананчик… — выдохнула Джейн.

Она положила руку ему на грудь и почувствовала судорожные всхлипы, отчаянные попытки не разрыдаться. Тим не любил плакать. Он боролся со слезами, как мальчишка борется со сном, когда разум вступает в схватку с телом и проигрывает. Видеть его плачущим оказалось так непривычно, что у Джейн невольно тоже закипели в глазах слезы — словно в детстве, когда жалость была естественной, как дыхание.

Уже ночью в кровати Джейн изложила Тиму свой план. Она будет, одевшись по погоде, следовать за ним во время хождений и присматривать во время сна. Придется уйти с работы. Все равно она не сможет спокойно сидеть в офисе, если в любой момент Тима занесет куда угодно, и он, словно потерявшийся ребенок, будет растерянно озираться посреди незнакомого района.

— Не сажать же тебя снова на цепь, — пояснила она. — Значит, остается одно — я бросаю работу.

— Я не хочу, чтобы ты из-за меня увольнялась.

В период наручников она смогла заботиться о нем только потому, что сидела дома. А потом вдруг раз — и у Тима все прошло. Какое это было облегчение! Теперь те тоскливые дни в четырех стенах воспринимались как домашний арест, из которого она невольно искала лазейки — взять хотя бы ту пару случаев, когда ее угораздило перебрать вина перед тем, как везти Бекку на занятия скрипкой. Во время болезни она настолько отдавала всю себя уходу за мужем, что, по сути, только им, его мучениями и жила, и потом, пока не занялась недвижимостью, долго не знала, куда себя деть.

— Нам ведь эти деньги погоды не сделают.

— Но тебе нравится работа. Ты в ней реализовалась и живешь полной жизнью.

— Ты не поверишь — вы с Беккой и есть моя жизнь, — возразила Джейн.

Тим молчал в темноте. Очищенный апельсин луны светил в открытые окна спальни, достаточно рассеивая мрак, чтобы видно было дыхание. Тим лежал поверх одеяла, Джейн, наоборот, закуталась почти с головой.

— Почему я вдруг не поверю?

— Потому что у тебя как раз вся жизнь в работе.

— Ты так это видишь?

Молчание.

— Послушай, — попросила Джейн после паузы. — Кто-то должен за тобой присматривать. Ты уходишь теперь дальше, чем прежде.

Как же отчаянно ему хотелось согласиться, если бы она только знала… Его одолевал страх, одолевало желание на кого-то положиться.

— Это слишком большая жертва, — сказал он наконец. — Я не хочу, чтобы получилось, как в прошлый раз, когда ты впала в депрессию, стоило болезни уйти, а мне вернуться к работе.

— Я не впадала в депрессию. Просто не сразу обрела себя заново.

— Все равно, это слишком большая жертва.

Джейн больше не сказала ничего, потому что втайне вздохнула с облегчением.

На пороге кабинета возник Майк Крониш. Даже на таком расстоянии казалось, что он нависает прямо над тобой, а уж вблизи — ни дать ни взять медведь гризли, вставший на задние лапы. Внушительная фигура, упакованная в костюм, являла собой воплощенную мечту кукурузных штатов. В коридорах при виде его жался к стенкам младший персонал, который Майк гонял в хвост и в гриву.

Крониш занимал выборную должность управляющего партнера, главы отдела судебной работы. Именно он распределял нагрузку между остальными партнерами, диктовал политику отдела, председательствовал в совещательных и судебно-правовых комиссиях. А еще он считался внутренним голосом фирмы. Официальная иерархия среди партнеров «Тройер и Барр» отсутствовала, однако на управляющего партнера возлагались определенные политические обязанности, подразумевающие в том числе урегулирование важных вопросов.

— Тук-тук… — произнес Крониш.

— Да-да, — ответил Тим.

Крониш вошел и сел напротив, закинув ногу на ногу. В воздухе запоздало повеяло ароматом лосьона после бритья, маскирующим даже намек на осечку.

— Я сразу к делу, — заявил Крониш. — Звонил Хоббс. Жаловался.

— Тебе звонил?

— Ты пропустил вчерашнюю встречу.

— Погоди, — нахмурился Тим. — Я ведь договаривался с Питером. Питер должен был приехать на слушание. Где, черт дери, его носило?

— Скажи-ка мне, Тим…

— Что?

— Кто ведет это дело? Кто из вас партнер? Питер?

— Вот именно, Майк, кто ведет дело? Я не могу послать Питера на заседание?

— Ведешь ты, допустим. Но если мне — мне! — звонит недовольный клиент…

— А если веду я, то я и решаю, самому идти или отправить Питера.

Крониш потер переносицу и уронил руку обратно на колено, откидываясь в кресле. Повисло молчание.

Среди прочего Крониш прославился в компании тем, что однажды выставил счет за двадцатисемичасовой рабочий день. Если прыгать по разным часовым поясам, такое вполне возможно, — проработав сутки без перерыва, Крониш сел на самолет до Лос-Анджелеса, где продолжил трудиться уже по западному времени. Соответственно, заполняя табель нагрузки за ту неделю, он с полным правом увеличил астрономические сутки на несколько часов. С каким удовольствием Тим сейчас перемахнул бы через стол и сожрал бычье сердце незаслуженного баловня судьбы, сидящего напротив…

— Нянька этому дерганому нужна, — произнес он, прерывая молчание.

— Этому дерганому нужен оправдательный приговор, — ответил Крониш.

— Вот именно. И именно поэтому меня не было на слушании. Зачем, спрашивается, я тут носом землю рою? Это ведь даже не заседание, а просто так, за руку его подержать. Вот что, Майк, при всем уважении — не лезь, а? Я со своим клиентом сам разберусь.

— Не забывай, насколько он нам выгоден.

— По-твоему, я нуждаюсь в напоминаниях?

— Значит, ты пропустил встречу, чтобы поработать над материалами?

— Майк, ради бога, отстань.

Секунду двое партнеров буравили друг друга взглядом. Потом Крониш скосил глаза, и Тим, проследив, куда он смотрит, увидел стоящий в углу рюкзак.

— А это зачем?

— Что?

— Рюкзак, — указал подбородком Крониш.

— Обычный рюкзак.

— Ты ведь с ним, кажется, и по кабинетам ходишь?

Вот сейчас возьму и признаюсь, мелькнуло у Тима.

Покажу Майку статью в «Новоанглийском медицинском вестнике» и подробно обрисую, каково это — из последних сил бороться с клеймом чокнутого. «Понимаешь, Майк, пока неизвестно, физическое это расстройство или психическое». Выложу все как есть, и Майк откликнется с несвойственным ему сочувствием и пониманием, потому что, в конце концов, все мы люди, и каждый может вдруг заболеть или даже умереть.

— Ладно, слушай… — Он выдержал паузу. — Перспективы у нас неважные.

— У кого это «у нас»?

Тим вздохнул поглубже.

— У Джейн рецидив рака.

Крониш тут же подобрался. Подавшись вперед, он сложил ладони домиком, словно в молитве, и впился в Тима взглядом. Между бровей залегла надлежащая страдальческая складка.

— Вот черт… — проговорил он.

— Да.

— Это ужасно.

Воцарилось почтительное молчание.

— Чем мы можем помочь?

Именно этого вопроса он и ждал. Но сначала выдержать еще одну паузу…

— Просто дайте мне спокойно заниматься делом.

Крониш поднял обе ладони вверх.

— Пожалуйста, занимайся.

Вскоре он удалился. Только после его ухода Тим сообразил, что мнимый рак Джейн все равно не объясняет, зачем ходить по кабинетам с рюкзаком. Крониш с его цепким юридическим умом вряд ли упустит эту нестыковку. Наверное, уже обратил внимание и подозревает, что вся история шита белыми нитками. Однако пока у него отложилось только одно слово — «рак». Все остальное пролетело мимо. Таково преимущество — завидное и печальное преимущество — знакомой всем смертельной болезни.

Небо окрасилось в свинцово-серый, словно борта линкора. Тротуар Бруклинского моста и паутина металлических тросов идеально гармонировали с угрюмым фоном. Тим поднялся на мост и миновал первую арку. Внизу пенилась фестончатыми узорами бегущая в гавань Ист-Ривер. Решив, что он здесь один, Тим попытался выплеснуть душившую его ярость, завопив во все горло под свист налетающего ветра, но сразу за аркой обнаружил слившуюся в объятиях парочку, фотографирующую себя с вытянутой руки. Парень с девушкой отпрянули в испуге, прижимаясь к кирпичной опоре.

Подъем кончился, между первой и второй арками парапет шел горизонтально. Тим почувствовал, что его кто-то нагоняет, но не обратил внимания, пока прохожий, поравнявшись с ним, не спросил:

— Не вы, часом, защищаете Хоббса?

Тим обернулся. А этот откуда вынырнул? На мосту никого, парочка у арки уже исчезла.

— Что, простите?

— Вы адвокат Хоббса, так ведь?

Когда тебя ни с того ни с сего окликают посреди Бруклинского моста — это неожиданно. Когда тебя окликают прицельно — это неспроста. Убийство упоминалось в газетах всего раз или два, и то лишь поначалу — не хватало звездной составляющей, — поэтому Тим и предположить не мог, что кто-то посторонний узнает адвокатов в лицо.

— Мы знакомы?

— О, вряд ли.

Прохожий был примерно одного с Тимом роста, под слоями зимней одежды угадывалась худощавая фигура. На поднятый воротник верблюжьего пальто ложился мягкими складками черный кашемировый шарф, закрывающий шею, а макушку грела огромная соболья шапка. Мех колыхался под ветром, словно поле черной пшеницы. У прохожего было вытянутое бледное лицо — слишком бескровное для усов, не порозовевшее даже на холоде, с ямочкой на выступающем круглом подбородке — и длинный хрящеватый нос с заметной, похожей на костяшку пальца, горбинкой.

— Откуда вы меня знаете?

— Шел за вами из центра города, — ответил незнакомец. — Вы ведь там работаете?

— Это не ответ. Вы шли за мной из самого центра до Бруклинского моста?

— А что? Погода располагает к прогулкам.

— Вовсе нет. Температура минусовая. Так зачем вы за мной шли?

Незнакомец не отставал ни на шаг, прижимаясь чуть не вплотную.

— Жуткое убийство, — протянул он. — Раскромсать собственную жену на лоскуты… Произведение искусства, почти шедевр в каком-то смысле, — но ведь отвратительный. Как вы можете защищать такого отморозка?

— Вы кто? Я вызову полицию!

— Вы видели фотографии с места преступления? Порезы весьма обдуманные. Он не просто колол куда попало — по крайней мере, после первой пары ударов. Маньяк он, ваш подзащитный!

— Я вызову полицию.

Однако доставать телефон Тим не спешил — из опасений, что незнакомец выбьет трубку из рук. Он не хотел терять новый «блэкберри» сразу вслед за прежним, тем более что нужно будет позвонить Джейн, когда прогулка закончится.

— И почему вдруг Стейтен-Айленд? — не унимался приставала. — Зачем сбрасывать тело на заброшенной стейтен-айлендской свалке?

— Кто вы такой?

— Ваш клиент живет в Рае. Зачем тащиться в такую даль, на Стейтен-Айленд?

— Откуда вам все это известно?

— Хотите знать, что мне на самом деле известно?

Незнакомец резко остановился. Тим вынужденно шагал дальше, и через пару секунд незнакомец уже прилично отстал. Обернувшись, он увидел удивление на лице приставалы.

— Вам разве неинтересно?

— Выкладывайте! — проревел Тим.

— Ваш подзащитный невиновен, мистер Фарнсуорт! — заорал незнакомец, перекрикивая вой ветра. — Хоббс — невиновен!

Он вытащил из-под пальто запаивающийся пластиковый пакет. Внутри виднелся мясницкий нож. Покачав пакетом в воздухе туда-сюда, незнакомец развернулся и пошел прочь.

Кладбище покоилось под белым саваном, на который, словно облако праха, опускались сумерки. Черный «Мерседес» пробирался по лабиринту извилистых улочек.

Джейн, ехавшая следом, остановилась у обочины и, увязая в снегу, поспешила к надгробиям.

Тим лежал на расчищенной гранитной плите. От прикосновения Джейн он вздрогнул всем телом, словно она выдернула его из параллельного мира. Глаза в прорезях лыжной маски лихорадочно заметались. Сон под открытым небом опять вынудил его сдаться на милость неизвестности. Чувствовалось приближение какой-то жесткой расплаты.

— Я встретил человека на мосту…

— Что за человек?

— Он знал меня.

Донесся звук захлопывающейся автомобильной дверцы. Хрустя коркой наста, к ним неторопливо шел мужчина в длинном темно-сером пальто. Даже издалека Тим различил знакомые, словно с портрета Пикассо, черты — рубленый нос, пухлые губы, разного размера глаза.

— А он что здесь делает?

Джейн тоже обернулась на скрип снега.

— Это я ему позвонила.

— Я же говорил, никаких врачей!

— Говорил.

— Он мне не поможет, Джейн.

— Откуда ты знаешь?

— От них от всех никакого толка.

— Добрый вечер, Тим, — приветствовал его доктор Багдасарян.

Они сидели в прогретом салоне «Мерседеса», снаружи проступали из сумрака расплывчатые пятна галогеновых фонарей. Из всех своих врачей к Багдасаряну Тим испытывал наименьшую неприязнь. За прошедшие годы ему досталось немало косых взглядов, и только один Багдасарян косился из-за природных особенностей, а не из-за сомнений в душевном здоровье Тима или серьезности его заболевания. При первом же взгляде на Багдасаряна возникала мысль, что Господь лишил его мало-мальской привлекательности и тщеславия умышленно, вынуждая целиком посвятить себя разгадкам тайн человеческих недугов. При этом доктор подкупал своей интеллигентностью, красноречием, певучим голосом и общим обликом эрудита и энциклопедиста.

И все же Тим не обрадовался. До болезни ему казалось, что стоит лишь обратиться к медицинской братии, и гений американской передовой науки вернет ему неотъемлемое право на здоровье. По крайней мере, считал он, найдется хотя бы один врач, один узкий специалист, который утешит, направит и распишет план действий. Однако поиски чудо-специалиста давно прекратились. Чудо-специалист умер, чудо-специалист — это сам Господь, чудо-специалист — плод отчаявшегося разума, которому нужно хоть во что-то верить. Тим устал искать, устал раз за разом переживать крушение надежд. Уповать на неизвестного гения он больше себе не позволит.

Да и на кой черт, в конце концов, сдался этот гений? Ведь он, Тим, не умирает? Он ведь победит свою непонятную болезнь? Так пошел он лесом, ваш гений, вместе со своими разгадками и рецептами. Тим еще поборется, у него еще остался порох в пороховницах!

Битых полчаса Багдасарян разглагольствовал о новейших достижениях томографии. Рассказывал о радиоизотопах, о сглаживании и атомных магнитометрах. Со времен последнего обследования Тима наука, по его словам, успела шагнуть далеко вперед, появились технологии, позволяющие получить четкий снимок мозга in situ[2].

— Иными словами, — заявил доктор восторженно, — отпадает необходимость в обездвиживании! Теперь мы можем сделать томографию прямо во время вашей прогулки, в движении, в момент изменения сигналов. Для неврологии это огромный прорыв. Никто и представить себе не мог, что такие возможности появятся уже сейчас, а не через пятьдесят-шестьдесят лет. Некоторые вообще не верили, что мы к этому придем. Однако мы пришли. Теперь вас не придется запихивать в томограф, чтобы увидеть, какие процессы происходят в мозге.

Тим, к своему ужасу, почувствовал, как шевельнулась глубоко внутри похороненная надежда.

— И какой мне от этого толк?

— Толк?

— Что мне с того? Мне поставят диагноз? Выпишут лекарство?

— Ну-у… — протянул доктор, — лекарство-то вряд ли. Это просто метод, инструмент, но гораздо более точный, чем все наши прежние…

— Не интересует.

— Не интересует? — опешила Джейн.

Она перегнулась вперед с заднего сиденья, и Тим посмотрел ей в глаза.

— Зачем мне измываться над собой, Джейни?

— Почему измываться?

— Изводить себя напрасными надеждами, а в итоге — очередное разочарование.

— Откуда ты знаешь, если даже не пробовал?

— Ты ведь слышала. Лекарства нет, диагноза тоже.

— И все-таки, Тим, определенная перспектива просматривается, — возразил Багдасарян.

Тим перехватил его взгляд в тусклом свете потолочного фонаря.

— Я помню, как отчаянно вы боролись за идентификацию своего состояния, — начал доктор. — Помню, как впадали в депрессию от отсутствия данных, способных освободить вас — это ваши собственные слова, они врезались мне в память — освободить от подозрений в психическом расстройстве. Вы и слушать не хотите, когда говорят, будто у вас что-то с головой. Вам важно, чтобы ваши приступы официально признали соматическим нарушением, от которого медицина уже не сможет отмахнуться. Без официального признания болезнь не будет считаться «настоящей». И теперь у нас появились способы его добиться. Возможно. Неужели не хочется доказать наконец миру, что ваш уникальный недуг есть именно органическое заболевание, а не мания, не психоз, которых вы, Тим, — и это вполне естественно и объяснимо — склонны стыдиться? Неужели это не станет для вас пусть скромным, но шагом вперед?

Багдасарян умел убеждать. Тим буквально почувствовал, как его затягивает.

— И что от меня требуется?

Как следовало из объяснений доктора, прибор можно изготовить только в виде прототипа, на заказ. Что, конечно, обойдется недешево. Тут ничего не поделать, случай уникальный, готовых аналогов не существует. Не страшно, заверил Тим, деньги не проблема. У Багдасаряна уже имелись на примете две частные фирмы, занимающиеся медицинским оборудованием, которым под силу сконструировать требуемое устройство — подобие шлема с датчиками. Этот шлем будет делать что-то вроде моментальных снимков мозга — до хождения, во время и после. И уже по ним появится возможность восстановить полную картину происходящего в мозге во время типичного приступа.

— Мне нужно будет надевать прибор до прогулки?

— Да, — ответил доктор. — Чтобы отследить изменения, вам придется носить его круглосуточно.

Доводы Багдасаряна били в цель. Тим и сам не знал, почему так жаждет подтверждения, что болезнь имеет именно физическую, а не психическую природу. Почему-то избежать компании чокнутых и симулянтов стало для него вопросом жизни и смерти. Он хотел обелить себя и перед Джейн, не нуждавшейся в доказательствах, и перед Беккой, смотревшей с подозрением, и перед медицинской братией, навострившейся перекидывать его из рук в руки, и перед коллегами, от которых только и жди фирменной скептической усмешки. Однако больше всего он хотел оправдаться перед самим собой.

Доктор умолк, и в памяти всплыли уже пройденные бесчисленные сканы, анализы и тесты, жесткие больничные кушетки, холодные бумажные халаты и бессчетные моменты, когда так же екало сердце от шевельнувшейся надежды. А на работе? Он и так ходит по кабинетам с рюкзаком, что же будет, когда он явится в непонятном шлеме с датчиками?

— Мне нужно подумать, — сказал Тим.

— Подумать?

— А если ничего не выйдет? — обернувшись к Джейн, спросил он. — Если опять все надежды прахом? Что тогда?

— Но ведь именно этого ты с самого начала и добивался, — возразила Джейн. — Доказательств. Подтверждений.

— А где гарантия, что они появятся?

— Какая у тебя альтернатива? Сдаться? Опустить руки?

— Простите, — сказал Тим врачу. — Мне все-таки нужно подумать.

— Понятно и объяснимо, — кивнул Багдасарян.

Она забежала в продуктовый купить еды к ужину. Дожидаясь, пока вернется из подсобки мясник с заказанными телячьими отбивными, Джейн обернулась — и сердце затрепетало при виде стоящего рядом мужчины.

Затрепетало совсем по-девичьи. Откуда, спрашивается, в ее сорок шесть, после двадцати лет супружества, подобные сюрпризы? Костюм с галстуком, пальто. Дизайнерские очки выдают любителя джаза и художественных журналов. Наверняка ходит в спортзал, и когда качает мышцы, по шее стекают соблазнительные капли пота. На вид ему лет тридцать пять, ни днем старше. Вот ведь подлость со стороны вселенной — поставить это воплощение идеала мужской красоты прямо за спиной женщины, покупающей телячьи отбивные к семейному ужину… Если подвинуться на шажок ближе, со стороны покажется, что они пара. Еще шажок — и все будут думать, что где-то в Нью-Йорке их ждет вознесшаяся над шумными улицами уединенная студия-лофт с современным искусством на стенах, наполненная мелодичной музыкой. А может быть, у него двое детей, или он нюхает кокаин в клубных кабинках — она ровным счетом ничего о нем не знает. И от этого он только желаннее. Джейн гнала соблазнительные картины прочь, помня о клятвах, о долге и о семейных устоях, которые не могут рухнуть от одной мимолетной встречи в продуктовом, — но все же опасно шатаются.

Когда она в последний раз испытывала такую же мучительную тягу к кому-то? Незнакомец обернулся, и Джейн, смалодушничав, уткнулась взглядом в витрину. Потом все-таки повернула голову. Все еще смотрит. Улыбнулся. Не дежурной вежливой улыбкой — глаза глядят пристально, значит, флиртует. Джейн захотелось взвизгнуть. Намотать на руку его галстук. Попросить телефон.

Что же это с ней такое? Какие-то отголоски на генном уровне? Еще из тех времен, когда предки лазили по деревьям? Зов тела? Только этого мне не хватает!.. Улыбка незнакомца обладала темной силой, толкающей забыть обо всем, пробуждающей эгоизм и безрассудство. Джейн представила, как украдкой выскальзывает вместе с красавцем из магазина, садится в чужую машину, проезжает мимо собственного автомобиля, где Тим с закрытыми глазами слушает радио на пассажирском сиденье. Другая жизнь, параллельный мир. Как было бы просто. Приехать к незнакомцу и остаться у него навсегда. Дайте мне его, и я изменюсь! Я заново обрету смысл существования. Я расшифрую код. Я буду смеяться в подушку над своей немыслимой удачей. Я буду валяться в постели часами с наслаждением, которое, казалось, уже не вернется. Я перестану делать домашние дела словно из-под палки. Улыбка будет озарять мое лицо с утра до ночи. Я буду влюбленной, полной сил, беззаботной. Подари мне другую жизнь, и я вспомню про эпиляцию. Я буду ходить по бутикам в Сохо и выбирать подвязки и комбинации, еле сдерживаясь, чтобы не завопить от восторга под шелест упаковочной папиросной бумаги.

Звонки посреди ночи, дальние поездки к черту на рога, тревога, отчаяние, неопределенность, жертвы… Пусть теперь Бекка этим занимается. А он пусть берет такси.

Джейн прошагала в противоположный конец магазина и двинулась вдоль стеллажей с вином. Взяла первую попавшуюся бутылку — самую дорогую из представленных. Вышла из отдела и тут же вернулась за второй.

— А где продукты? — спросил он.

Джейн закрыла дверцу.

— Очередь большая. По дороге что-нибудь купим.

— А я уже настроился на телятину, — вздохнул Тим.

Джейн уложила на заднее сиденье две бутылки вина.

— Вино купила, а мясо не получилось?

— Вино я оплачивала в отделе алкоголя, там очереди не было.

— А мясо там же нельзя было оплатить?

— Знаешь, обидно, что ты не хочешь принять помощь Багдасаряна, — сменила тему Джейн. — Кроме меня он единственный, кто не подозревал тебя в сумасшествии. Он из кожи вон лезет, пытаясь доказать, что болезнь невыдуманная, и вот теперь наконец появилась надежда получить хоть какие-то факты, добиться того, что тебе было необходимо, что ты искал, о чем ты умолял. Вот оно, рядом, близко — да, гарантий нет, он честно предупреждает, но все равно мы о таком и не мечтали. Хорошие ведь новости? Надо прыгать от восторга! А ты ломаешься и крутишь носом. Да что с тобой? Сколько раз…

— Эй! — остановил ее Тим. — Что это тебя понесло?

— В скольких приемных мы с тобой пересидели? У скольких специалистов побывали? Я и в Огайо летала, и в Миннесоту, и в Калифорнию, и даже в треклятую Гаагу с тобой под ручку, пока ты выискивал своих гениев. Мы всех светил перебрали, все громкие имена. Я ведь на каждом шагу с тобой. Помнишь дневник, Тим? Или журнал, как он там назывался? Каждый день, каждый божий день мы записывали, что ты ешь, что пьешь, сколько спал, когда ходил в туалет, какая была погода, температуру воздуха, давление и прочую хрень. Любую фигню сразу на карандаш! У меня висела карта, утыканная цветными кнопками — вот досюда ты прошел в понедельник, вот досюда в среду… Я слушала твои вопли, пережидала вспышки ярости и отчаяния…

— Можно мне слово вымолвить?

— И после всего этого, после всего, что я вытерпела и вынесла, ты не готов сделать крошечный — один-единственный — шаг?

— Неужели ты не понимаешь? Если мы опять вытянем пустышку, мне останется только наложить на себя руки.

— Ты же сказал, что никогда…

— Но меня потянет.

— Значит, все? Категорический отказ?

— Я обещал подумать.

— А у меня права голоса нет? После всего этого ты лишаешь меня слова?

— Я должен решить сам.

— Только не воображай, будто я не понимаю, в чем загвоздка, — предупредила Джейн. — Тебе придется надевать шлем на работу, вот что тебя останавливает.

Она включила заднюю передачу — и тут же резко ударила по тормозам, чуть не задавив идущих через парковку женщину с девочкой.

Домой катили в молчании, не останавливаясь на ужин. На подъездной дорожке в лобовое стекло ударили лучи фар Беккиного «Вольво». Джейн и Бекка разъехались к заснеженным обочинам и опустили окна.

— Ты куда?

— Никуда.

— Куда ты собралась, Ребекка?

Бекка нетерпеливо глянула на темную улицу. Тим перегнулся через Джейн, чтобы лучше видеть дочь.

— У меня концерт.

— Какой может быть концерт в учебный день?

— Учебный день? Я что, в началке?

— Где этот концерт?

Отстегнув ремень безопасности, Бекка нырнула на заднее сиденье, где лежал гитарный кофр, и сунула в окно флаер. Джейн прочитала. Потом, не глядя на Тима, передала флаер ему.

— Так это не «открытый микрофон»?

— Там ведь все написано, мам.

Тим изучал флаер.

— Тут твоя фамилия, — удивленно проговорил он в окно.

— Это здесь, у нас, — продолжала Бекка. — В Нью-Йорк ехать не надо.

— Почему же ты нас пораньше не предупредила?

— Потому что не хотела вас звать. И потом, вы бы все равно не пришли. Все, можно уже ехать?

Джейн взяла с нее обещание быть дома к часу, и Бекка покатила к выезду. Джейн загнала машину в гараж и вышла, забрав бутылки с заднего сиденья. Тим сидел неподвижно, изучая флаер.

P. X. Хоббс носился ураганом. Выскакивал из машины не дожидаясь, пока шофер откроет перед ним дверь, вихрем подлетал к эскалатору и взмывал в вестибюль. У лифта притопывал, заражая нетерпением стоящих рядом. Первым заходил в лифт и первым выходил, пропустив разве что женщин. Врываясь в стеклянные двери приемной «Тройер и Барр», принимался барабанить пальцами по стойке секретаря, и та, набирая номер, чтобы доложить о прибывшем, умоляла про себя, чтобы соединилось побыстрее. Таким Хоббс был всегда, еще до того, как над ним повис дамоклов меч обвинения в убийстве. В ожидании провожатого он присел на диван, тут же вскочил и подошел к окну. Побренчал мелочью в кармане, уставившись наружу, и, не найдя на чем остановить взгляд, двинулся обратно к секретарю. Приглаживая на ходу убитые краской прилизанные волосы с залысинами, он поинтересовался, сколько ему еще ждать. В приемной он провел уже целых сорок пять секунд. Секретарь схватила трубку и начала набирать номер снова, но тут появился Тим.

— Боже мой, смотрите, кто идет! — воскликнул Хоббс. — Мой знакомый адвокат. Знать бы, как застолбить его за собой…

— Как поживаете, дружище? — спросил Тим.

— Тюрьма светит. Вы, наверное, слышали.

Хоббс протянул руку. Как Тим ни берег обмороженные кисти, отказать клиенту в рукопожатии он не мог и с трудом удержался от вскрика, когда Хоббс надавил посильнее.

— Может, я слишком капризничаю, пользуясь тем, что моя судьба висит на волоске, но неужели так трудно ответить на пару звонков?

— Я действительно не уделял вам должного внимания, Хоббс, — признал Тим, выводя клиента из неброской приемной в сдержанный коридор. — Однако вопреки создавшемуся впечатлению я про вас не забыл и не бросил, хотя сейчас у меня хлопот прибавилось из-за подготовки Джейн к операции.

— О-хо-хо, — выдохнул сочувственно Хоббс. — А какой именно у нее рак?

— К сожалению, метастазы растут. Дела плохи.

— Сочувствую. А зачем вы ходите с рюкзаком?

— С рюкзаком? Я с ним, наверное, похож на школьника?

— И ботинки на меху. Зачем вам?

— О, это очень смешная история, Хоббс. Обхохочетесь.

Хоббс вдруг встал как вкопанный и отвернулся к стене, подломившись в колене. Тим испугался, что у пожилого клиента начинается сердечный приступ. Но тут Хоббс прикрыл глаза рукой, другой рукой взял его под локоть и заплакал, сразу став похожим на уходящего в отставку Никсона. Мясистый нос зашмыгал.

— Ну за что мне все это? — вопросил он, тяжело сопя. — Я ведь невиновен, видит Господь!

Тим шагнул вперед, загораживая Хоббса от любопытных глаз, и положил руку ему на плечо. Что сказать, он не знал.

— Я невиновен!

Тим не отнимал руки, пока Хоббс не решил, что хватит лить слезы, и не полез за платком.

Они расселись за столом переговоров в конференц-зале. Перед старшим юристом Питером лежал коричневый конверт с примерным портретом человека, приставшего к Тиму на мосту. Крониш, к неудовольствию Тима, тоже настоял на своем присутствии. Заглянула на секунду секретарь, извещая четверых собравшихся о прибытии следователя и помощника окружного прокурора.

— Мы вам сообщим, когда их позвать, — сказал Тим. — Спасибо.

Подождав, пока дверь закроется, Питер вытащил из конверта набросок и положил перед Хоббсом. Тим вместе с судебными портретистами корпел над эскизом битый час и считал, что сходства удалось добиться неплохого.

— Нет, не узнаю, — покачал головой Хоббс, спустя пять секунд.

— Не спешите, присмотритесь получше. Покопайтесь в памяти.

— Это тот самый, который показал вам нож?

Тим кивнул. Хоббс снова уткнулся взглядом в портрет.

— Нет, даже если я просижу над ним до второго пришествия, все равно не узнаю.

— Уверены?

— Да боже мой, уж наверное, мне это нужно больше любого из вас! — воскликнул Хоббс.

Секретарь впустила главного следователя и помощницу окружного прокурора. В нагрудном кармане рубашки у детектива Роя просматривалась пачка сигарет, сетка мелких морщин на лице (словно кто-то сперва смял кожу в комок, а потом расправил) выдавала заядлого курильщика. Кроме табачной вони он излучал высокомерие несговорчивого свидетеля, потешающегося над следствием. Помощница окружного прокурора — невысокая рыхлая женщина — уселась в кресло со словами: «Надеюсь, мы не будем друг друга задерживать».

Тим подтолкнул набросок по столу к детективу Рою. Тот лениво, с полнейшим безразличием, потянул листок к себе и принялся рассматривать, нарушая повисшую в помещении тишину задумчивым прицокиванием. Затем листок перекочевал к помощнице прокурора, которая, прежде чем ознакомиться, сдвинула на лоб очки.

— Значит, он к вам подходит, — уточнил следователь, — сообщает, что ваш клиент невиновен, демонстрирует якобы орудие убийства и уходит восвояси?

— Именно так, — подтвердил Тим.

— Какая-то ерундистика, вам не кажется? — Следователь повернулся к своей спутнице. — Ерундистика, а, Тельма?

— Да, странновато.

— Где, говорите, это было?

— Прямо на выходе из здания. Я как раз закончил работу.

— И когда?

— На прошлой неделе. Во вторник. Нет, в среду.

— Угу, — промычал следователь. — Так-так-так. Полная несуразица. А, Тельма? Несуразица?

— Ваш клиент узнает этого человека? — обратилась к Тиму помощница прокурора.

— При всем моем желании — никак, — развел руками Хоббс.

Тим едва заметно тронул Хоббса за плечо.

— Предоставьте переговоры нам, — шепнул он. — Нет, не узнает. Но это не подтверждает и не опровергает возможной связи того человека с преступлением, в котором обвиняется мой подзащитный.

— А вы не пытались… не знаю, забрать у него нож? Вы говорите, нож был в пакете. Значит, он вам этим ножом не угрожал?

— Да, нож оставался в пакете.

— И вы… вы просто на него смотрели?

— Вы спрашиваете, почему я не предпринял попытки выхватить у него нож?

— Ну, да. Раз он им не махал.

— Действительно, почему вы бездействовали? — спохватился Хоббс.

Тим хотел снова тронуть его за плечо, однако подзащитный отодвинулся.

— Неужели нельзя было хоть попытаться выдернуть?

— Когда к вам подходит совершенно незнакомый человек с ножом, который может оказаться орудием убийства, — проговорил Тим, обращаясь к следователю, — ваша первая мысль — «не трогать!»

— Говорите за себя, — буркнул Хоббс.

— Логично, — кивнул следователь Тиму.

— Скажите, детектив, в ходе расследования у вас не проходил в качестве подозреваемого или, может, свидетеля, никто похожий?

Детектив Рой с улыбкой посмотрел в упор на Хоббса.

— Подозреваемый у нас пока один-единственный.

Снова повисла тишина.

— А среди свидетелей? Никого похожего не попадалось?

— Чего вы от нас хотите, мистер Фарнсуорт? — спросила помощница прокурора, так и не сдвинувшая очки со лба.

— Выяснить, кто это может быть. У него орудие убийства.

— С его слов.

— Хорошо, с его слов. И тем не менее согласитесь, такое не каждый день случается.

— Это да, это да, — пробормотал следователь. — Несуразица полная.

— Что он заладил одно и то же? — не выдержал Хоббс.

Тиму пришлось снова трогать его за плечо. Следователь и помощница прокурора вполголоса совещались.

— Действительно, почему бы и нет, — произнес наконец следователь, вставая и прихватывая углом губ свежую сигарету, которая запрыгала вверх-вниз в такт его словам. — Терроризм, убийства полицейских, оружие у школьников только успевай отнимать — конечно, у нас времени вагон еще и с этой ерундой разбираться.

Помощница прокурора опустила очки на нос и вместе со следователем покинула переговорную.

Сразу после совещания Тим отлучился в туалет. Вернувшись, он обнаружил в своем кабинете Майка Крониша в компании Хоббса. Там же сидел и Сэм Водица — еще один управляющий партнер, начальник над всеми отделами, занимающий верхнюю ступень невидимой иерархической лестницы. Внешне Водица напоминал пожилого серфера — золотистые волосы, загар и неизменные в любое время года льняные костюмы в полоску сражали всех присяжных наповал. На заключительную речь он выходил так, словно сейчас вытряхнет песок из туфель, а потом позовет всех на праздничный костер, и сердца присяжных сразу таяли.

Крониш вальяжно опирался локтем на книжную полку, а Водица покручивался туда-сюда в кресле Тима. Атмосфера уже успела ощутимо наэлектризоваться, Тим шагнул в плотную многозначительную тишину.

— Ох ты, я занял твое кресло. — Водица встал, жестом приглашая владельца кабинета на законное место.

«Ждешь, что я спасибо скажу?» — мелькнуло у Тима.

Он обошел вокруг стола — Водица, пропуская его, отступил к стене. Поставил рюкзак в угол. Уселся.

— В чем дело? — спросил он, встретившись глазами с Хоббсом. Тот выдержал взгляд, но не ответил.

За него высказался Крониш.

— Хоббс волнуется, что из-за проблем со здоровьем Джейн ты не сможешь работать с полной отдачей.

— Я всем сердцем сочувствую вашему горю, — заявил Хоббс. — Но и вы меня поймите: если мы проиграем, мне крышка. Конфискация имущества и тюрьма — это я еще малой кровью отделаюсь. Так что мне нужно знать, могу ли я рассчитывать на полную вовлеченность с вашей стороны.

Тим посмотрел прямо в глаза Хоббса под набрякшими веками, игнорируя обоих партнеров.

— Никто лучше меня с этим делом не справится.

— Ты пашешь как вол, мы все это знаем, — успокоил Водица. — Хоббс ведь не видит, в отличие от нас, как ты тут просиживаешь ночами. Поэтому и попросил обсудить, чтобы не осталось недомолвок.

— Если бы он видел тебя столько же, сколько мы, у него бы даже сомнений не возникло, — подхватил Крониш. — Так что мы здесь лишь для того, чтобы прояснить это крошечное недопонимание.

— Ему просто нужно почаще слышать от тебя, как продвигаются дела. Каждый день, как было раньше, до рецидива Джейн, — тогда у него никаких вопросов не возникнет.

Тим даже не взглянул на коллег, все это время не сводя глаз с Хоббса.

— Я добьюсь оправдательного приговора, — заявил он в наступившей тишине.

Хоббс посмотрел еще более несчастным взглядом, чем во время недавнего срыва в коридоре. Вывернув шею, оглянулся на Крониша, а потом на Водицу.

— Вы тут между собой как-нибудь сами разберитесь. — Он встал и принялся застегивать пиджак. — Но только разберитесь, ради бога, и побыстрее, потому что я не хочу гнить в тюрьме за то, чего не делал.

Тим поднялся.

— Я вас провожу.

— Нет уж, сидите, — велел Хоббс. — И не вставайте, пока не разберетесь. Здесь я и без провожатых справлюсь.

— Двадцать миллионов долларов, — произнес Водица, когда Хоббс удалился. — Мне лично плевать, сгниет он в тюрьме или будет до конца жизни греть пузо в Майями, но упустить двадцать миллионов в год, которые он нам приносит, — ни за что.

— А кто, спрашивается, нам его привел? — вскинулся Тим. — Чей это, черт подери, клиент? Вы же двое вламываетесь…

— Он сам нас позвал.

— …и устраиваете мне допрос! Нотации читаете!

— А где тебя носило, Тим? — воскликнул Крониш. — Мы тут выпутываемся как можем, зубы заговариваем. Где ты пропадал?

— То есть мне разок уже и отгул нельзя взять?

— Если бы только разок…

— Ежу понятно, что в разгар подобного процесса ни о каких отгулах и речи быть не может! — заявил Водица. — Что вообще происходит?

— Она умирает! — закричал Тим. — Умирает, понимаете вы, господа хорошие?

Оба тут же умолкли.

Водица, поднаторевший в резких разворотах, вздохнул с точно рассчитанной дозой сочувствия и тревоги.

— Да, дела плохи.

— Может, тебя тогда отстранить? — предложил Крониш. — Возьмешь отпуск?

— Майк примет дело, — подхватил Водица. — Питер его быстро введет в курс. У Майка Хоббс будет в надежных руках.

— Она не разрешает мне идти в отпуск, — сказал Тим. — Ей важно, чтобы все оставалось по-прежнему, иначе она почувствует, что болезнь побеждает. Так она говорит.

Крониш с Водицей переглянулись.

— Идите к черту оба! — воскликнул Тим. — Дело веду я.

Он вернулся в туалет. Заперся в кабинке, повесил рюкзак на металлический крюк и уселся на стульчак. Развязав шнурки негнущимися непослушными пальцами, он, как и четверть часа назад, стянул с каждой ноги по паре носков.

Та же картина. Левый мизинец совершенно мумифицировался. Тим внутренне содрогался при мысли, что теперь этот палец можно абсолютно безболезненно отхватить ножницами.

Несколько часов спустя он отвалился сам. Тим почувствовал, как он перекатывается в носке. Закрыв дверь в кабинет, он снял ботинок и вытащил похожий на изюмину-переросток предмет. Завернул его в чистый листок бумаги и выкинул в мусорную корзину.

Раньше это называли душой. Неделимая, цельная, противопоставленная плоти.

Он думал, у него она есть. Душа, дух, природа, натура. Он думал, что разум и чувства тому порукой.

Если настроение, выражение лица, сосание под ложечкой от голода, пристрастие к тому или иному цвету — все человеческое и сиюминутное — идет не от души, не от сердца, а от вспыхивающих синапсов, от электрических сигналов, от мозгового вещества, которое можно пощупать и просканировать, все его представления о себе летят прахом. Неужели душа — это просто-напросто более утонченное тело?

Он отказывался в это верить.

Вечером Тим заглянул на пост охраны. Фрэнк Нововян сидел, откинувшись на спинку стула, скрестив руки на груди поверх тужурки с галстуком. Глаза-черносливины взирали свысока на неспешный круговорот входящих и выходящих в вестибюле. Тим облокотился на мраморную стойку.

— Откуда ты узнал о моих хождениях, Фрэнк?

Фрэнк расплел руки и упер их в бока. Он медлил с ответом, явно пытаясь выгадать время.

— Вы, значит, не помните ту девчушку, мистер Фарнсуорт?

— Какую девчушку?

Фрэнк рассказал. Однажды Тим появился у поста охраны и попросил Фрэнка выйти с ним. В голосе его Фрэнку послышалась паника. Дальнейшие события развивались примерно по тому же сценарию, что и несколько дней назад. Фрэнк догнал Тима на полпути к вращающимся дверям и проследовал за ним на улицу. Стоял жаркий летний день. Обернувшись на ходу, Тим сообщил, что не может сейчас вернуться в кабинет. Фрэнк заключил, что у юриста какая-то срочная встреча, и он хочет что-то передать или поручить, однако из обмена репликами, продолжающегося на ходу, охранник понял — все гораздо сложнее. «Помоги мне остановиться», — прошептал Тим. Вокруг кипела городская жизнь, сигналили машины, доносились обрывки разговоров. Тим велел Фрэнку ухватить его за руки, затормозить как-то. «Простите, мистер Фарнсуорт, — уточнил охранник, стараясь не отставать, — вы не можете остановиться сами?»

Ни тот, ни другой не заметили малышку. Она вырвалась у мамы и, метнувшись прямо под ноги Тиму, полетела на землю. Тим засеменил, чтобы не наступить на ребенка и с трудом удержал равновесие. Все вокруг — и Фрэнк, и мать девочки, и прохожие — застыли на тротуаре. Кто-то изумленно моргал, кто-то кинулся к девчушке, которая уже заходилась ревом. Тим шагал дальше.

— Вы оглянулись на меня в ужасе, — рассказывал Фрэнк. — А я смотрел на вас, не понимая, почему вы не остановитесь. И ведь вы уже объяснили — не могу, но мне и в голову не приходило, что вы это в прямом смысле.

— Я ничего такого не помню.

— А я помню, словно вчера было.

— Но мы никогда об этом не говорили.

Фрэнк покачал головой.

— И ты сразу поверил, что я не в силах остановиться?

— Вы никогда не оставили бы ушибленного ребенка на тротуаре, если бы могли вернуться.

Вопреки одолевающим время от времени сомнениям Тим упорно верил, что болезнь его — физического, а не психического свойства. А оказывается, из памяти стерся эпизод со сбитой девочкой. Значит, из его души — неделимой, цельной — что-то может изгладиться, выпасть, кануть в Лету? Как после этого верить в постоянство того, что называют душой?

Тим поблагодарил Фрэнка и собирался уже уйти, когда вспомнил про одолженную вещь и вытащил из кармана пальто шерстяную шапку.

— Возвращаю. Я перед тобой в неоплатном долгу. Она спасла мне жизнь.

— Всегда пожалуйста, мистер Фарнсуорт.

Его разбудил тычок полицейской дубинки. Он приподнялся с дерматинового сиденья и, моргая, уставился на копа, который стоял в оборонительной позе на асфальте и светил фонариком прямо в глаза. Куда его на этот раз занесло? Полицейский попросил выйти из машины, слепящий луч пропал, и сквозь лобовое стекло заструился рассеянный уличный свет, выхватывая из полумрака большой руль. Двери у этого грузовика или фургона не оказалось. Тим выбрался из кабины, шагнув на подножку, и полицейский отодвинулся, сохраняя дистанцию. Еще один рядом держался за кобуру. Все трое стояли между грузовиком, где проснулся Тим, и другим таким же. На борту виднелась надпись «Картофельные чипсы Атс». Тим смутно припомнил, как пробирался в наступающих сумерках на огороженную стоянку.

Коп спросил, что он здесь делает. Тим ответил, что не знает. Чистая правда, но что толку от нее полицейскому?

Тима сорвало в разгар подготовки свидетеля. Проинструктировать Хоббса перед дачей показаний в суде было на этом этапе (до отбора присяжных) делом первостепенной важности. Рискованно, конечно, как же без этого, но Тим хотел, чтобы присяжные выслушали самого обвиняемого. Сколько раз Хоббс твердил, что ему нечего скрывать? Его неподдельная искренность должна подействовать на жюри. Однако для этого требуется как следует его поднатаскать. Работу со свидетелем Тим относил к самым приятным аспектам досудебной подготовки и занимался ей с удовольствием. А потом вышел и пропал.

Судя по всему, Питер, а может, и сам Хоббс, уже доложили Кронишу о его внезапном исчезновении. Никаких благовидных предлогов в виде звонка или срочного вызова Тим предъявить не смог — просто схватил рюкзак и был таков. Крониш, скорее всего, уже успел сообщить и выше, то есть Водице. Как теперь объясняться? Это ведь юристы — зубастые, прожженные, на лету секущие любые попытки навешать лапшу на уши. На мнимой болезни Джейн далеко не уедешь.

Впервые со времени последнего обострения Тиму не хотелось возвращаться в офис.

В участке лейтенант извинился за жесткие меры. На стоянке оставляют правительственные грузовики, поэтому полиция бдит, опасаясь терактов.

— Терактов?

— Всякое бывает, — кивнул лейтенант. — Кстати, вы в сомнологическую клинику не пробовали обращаться? Мой зять тоже во сне ходил. Обратился в клинику в Бостоне, так теперь сестра говорит, этого паршивца из кровати тягачом не вытащишь.

— Спасибо за совет. Видимо, придется, — вздохнул Тим.

На выходе из участка он позвонил доктору Багдасаряну и попал на домработницу, но та, услышав, что дело срочное, согласилась разбудить хозяина. Едва в трубке раздался голос врача, Тим без лишних предисловий сообщил, что готов попробовать новый прибор. Терять уже нечего.

— Просто из любопытства… Что вас заставило передумать? — уточнил Багдасарян.

Тим не стал рассказывать ему про уход с подготовки свидетеля и про то, как все сложнее становится придумывать оправдания на работе. Он просто хочет иметь на руках факты. Хочет вернуться в офис с доказательством, что не свихнулся, а болен, и потому заслуживает понимания и даже сочувствия. А еще ради Джейн. Пора признать, что эта напасть свалилась не на него одного. Джейн шла с ним по темному сужающемуся тоннелю рука об руку, неужели справедливо будет оставить ее теперь, когда забрезжил свет?

Он ждал на скамейке, пока за ним приедут. Ждал и ждал, никогда прежде еще не приходилось ждать так долго.

Она притормозила, и Тим забрался на сиденье. По дороге домой рассказал, где проснулся, про грузовики и лейтенанта, посоветовавшего сомнологическую клинику.

— Можно подумать, мы там не бывали.

Джейн не ответила.

— Джейн, ты слушаешь?

— Слушаю.

— Тогда что молчишь?

— Три часа ночи. Я устала.

В прошлое обострение он согласился на наручники не только для того, чтобы избежать арестов на стоянках через три поселка от собственного дома. Он хотел оградить Джейн от тревожных звонков в любое время суток, а также от обязанности ездить за ним, тяготившей — с каждым днем и с каждой неделей — все больше.

— Я позвонил Багдасаряну, — сообщил Тим. Джейн не ответила.

— Хватит с меня пробуждений в грузовиках.

— Да, наверное, хватит.

Остаток пути они провели в молчании.

Доктор Багдасарян достал из магазинного пакета импровизированный прибор. Тим повертел его в руках. Обычный велосипедный шлем. Пусть нашпигованный датчиками и изготовленный за большие деньги по спецзаказу, но все равно не верится, что этот тривиальный предмет сможет как-то послужить разгадке тайны. Полный сомнений, Тим водрузил шлем на макушку и застегнул ремешок под подбородком, всем сердцем ощущая безнадежность предприятия. Где-то в мягкой подкладке шлема спрятались датчики; на пояс брюк легко цеплялся беспроводной приемник, регистрирующий деятельность мозга. Дурацкий беспочвенный оптимизм Багдасаряна, который Тим подогрел своей минутной слабостью, воздушные замки и только. Ощущение призрачности только усиливали впивающаяся в подбородок застежка и смех Джейн, не удержавшейся при виде этого комичного зрелища. Он, конечно, все выполнит, будет носить шлем и надеяться на результаты, но это последний отчаянный рывок, последняя попытка выкарабкаться, пока соломинка, за которую он цепляется, не полетела в ревущий поток. От МРТ и прославленных клиник он докатился до кустарных поделок без всяких гарантий и так более чем сомнительного успеха. Ни диагноза, ни назначений — какой, напомните, в этом смысл? Джейн все еще смеялась — беззлобно и ласково, и даже доктор заулыбался, а Тиму, наоборот, хотелось зарыдать от тоски. Этим шлемом он пробивал, словно тараном, врата в жизнь, сотканную из уступок и компромиссов, оставляя позади здоровое, полноценное прошлое, которое дразнило и мучило, как дразнит едва отлетевшую душу бренная земля.

— Он поможет?

— Увидим, — сказал доктор. — Главное — носите его все время, не снимайте. А голову придется побрить. Чтобы точнее были показания.

Сперва он обкорнал волосы ножницами, затем, ориентируясь на отражение в зеркале, принялся скрести лезвием по шишковатому черепу. С подбородка капала мыльная вода. Обнажившаяся бледная кожа пугала. Тим и не подозревал, что все это время под приличной аккуратной стрижкой скрывалось такое. То ли уголовник, то ли больной, то ли вылупившееся из яйца нечто.

Одевшись, он нацепил шлем и забрался в кровать к Джейн.

— Я рада, что ты передумал.

Тим прокручивал в голове возможные последствия. На работу теперь путь заказан, и обмен получается неравноценным — жизнь за лотерейный билет. Однако выбор сделан, а значит, разгадка, один-единственный крошечный ответ для него важнее самой жизни со всеми ее тайнами.

— Не очень-то мне верится, что наступит ясность.

— Может, оно и к лучшему, — проговорила Джейн.

— Это почему?

— Не так будет обидно, если вытянешь пустышку.

Тим повернулся на бок, к жене.

— Я должен кое-что сказать. — Он смотрел на Джейн с тихим пристыженным отчаянием. — У нас уже давно не было секса…

Джейн молчала. Оказывается, даже после двадцати лет супружеской жизни существует еще молчание, которое можно вызвать неожиданным упоминанием о сексе.

— Прости меня, бананчик, — продолжал Тим. — Просто от всего этого либидо по нулям. Не знаю почему.

— Ничего, — выдохнула Джейн.

— Ходишь, ходишь, ходишь, ходишь. А потом тебе уже просто не до того.

Молчание затягивалось. Джейн сменила тему.

— Доктор считает, что тебя нужно посадить на антидепрессанты.

— Это он когда сказал?

— Когда я провожала его к выходу.

Да, он действительно впал в депрессию. Депрессия следовала за ним по пятам при каждом обострении — мрачная погруженность в себя, оцепенение, которым он наполнял любую комнату, застывая до той минуты, когда ноги снова понесут его неведомо куда. Однако ее власть не была постоянной. Уныние всегда сменялось всплеском бунтарства, мыслями: «Я эту сволочь одолею!» Он сильный, он особенный, у него есть внутренние резервы, у него есть зачем жить, другим и хуже доставалось, время дорого, на все есть причина и нет худа без добра, так что нужно лишь настроиться на борьбу и победить, и ничто его не сломит, и завтра будет новый день.

Потом он вдруг встал с постели. Прихватил рюкзак на ходу. Джейн подождала немного, протянула руку и выключила свет.

В следующий раз повезет, думала она в темноте. В следующий раз звезды сложатся по-другому. Вот было бы удобно, если бы прорицатель перед заключением брака мог поглядеть в хрустальный шар и расписать молодой парочке все их будущее — в болезни и в здравии, со всеми оттуда вытекающими. Вот этот — пальцем в жениха — тебе не подходит. Вскоре после старта, милочка, он сломается, и придется тянуть лямку самой. А воз там нелегкий. Так что соскакивай сейчас, пока еще не поздно, либо примеряй ярмо. Потому что «слабое здоровье» — не причина для развода. Слабое здоровье — заметим, не твое собственное — это крест, который нести почему-то тебе. Справедливо? Мечта всей жизни?

Она ненавидела подобные мысли. Они подавляли в ней все лучшее в такие минуты полночной слабости. В полусне она ждала телефонного звонка и, кляня себя, продолжала составлять в уме «медицинский брачный контракт». Ты вправе уйти, если он слишком скоро проявит себя обычным человеком. Если его здоровье пошатнется, избавь себя от тяжкой и мучительной участи сиделки и надзирателя. Спасай собственное, пока еще, крепкое здоровье и будущее и беги. У тебя вся жизнь впереди. Скинь лямку.

Несколько недель спустя он лежал на диване, глядя повторы передач, которые до сих пор знал только по названиям. Смотрел Опру, «Инфогольф», кабельное и «Сайнфелд». Листал каналы, спасаясь от рекламы. Реклама совершенно некстати напоминала, какая пустая трата времени — смотреть телевизор. Пока шла передача или сериал, он не чувствовал так остро, что жизнь течет сквозь пальцы, но как только вклинивалась спонсорская заставка, сразу же переключал программу. Прыжки с канала на канал затягивали не хуже, чем сюжет передачи.

Он думал о деле и о человеке на мосту. Возвращался мыслями к той встрече и проигрывал ее заново. Звонил детективу Рою узнать, как продвигаются поиски незнакомца, однако у следователя уже не хватало скептицизма, сарказма и пессимизма. В конце концов детектив Рой попросил больше его не дергать. Он сам позвонит, если будут новости. Тим, правда, попробовал еще раз, оператор переключил его на автоответчик следователя, который в итоге так и не перезвонил.

Дело перешло к Кронишу. Тим надеялся, что Питер постарается поскорее ввести управляющего партнера в курс, но слушания уже на носу, и Крониш попросту не успеет разобраться во всем досконально. На работе уверены, что у Джейн счет идет на дни.

Иногда он бродил по дому в незастегнутом шлеме с болтающимся ремешком.

Со второго этажа донесся голос Бекки. Шло лето перед первым семестром в колледже, и днем она сидела дома. На вручение аттестатов Тим как раз отсыпался в туалете на заправке после хождения. Продолжая окликать его, Бекка спустилась вниз и встала в изножье дивана.

— Папа! — Он наконец посмотрел на нее. — Ты что, не слышишь, как я зову?

— Что такое?

— Тебя к телефону.

— Кто там?

— Майк Крониш.

— Передай, что я перезвоню.

Чуть позже она появилась снова, протягивая ему беспроводную трубку.

— Папа, я к этому телефону не подхожу, я беру только свой сотовый.

— Кто теперь?

— Какой-то Хоббс.

— Скажи ему, что я в больнице.

— В больнице?

— Передай, что я в больнице, и дальше пусть себе звонит хоть до посинения.

Потом он обнаружил, что передачи с сериалами можно смотреть и с DVD, исключив таким образом рекламу, и после этого к кабельному почти не возвращался.

Когда начались слушания, он позвонил Фрицу Вейеру — старому приятелю и бывшему коллеге, который несколько лет назад перешел в компанию, занимающуюся корпоративными расследованиями, и теперь время от времени вел дела для «Тройер». Тим объяснил по телефону, что звонит по личному вопросу, а не от имени фирмы, и попросил Фрица заехать на разговор. Фриц заглянул днем — и сразу же начал расспрашивать про бритую макушку и шлем. Тим промямлил что-то про легкие головокружения — Фриц не стал докапываться. Осведомился, как поживает Джейн (судя по дежурно-вежливому тону, слухи о смертельной стадии рака до него не дошли). У нее все в порядке, ответил Тим, торгует недвижимостью, наслаждается жизнью. Джейн когда-то нашла Фрицу с женой загородный дом в Скарсдейле, и теперь обе супружеские пары время от времени выбирались туда отдохнуть.

Они сели друг напротив друга за кухонный стол, и Тим, расплывчато намекнув на проблемы со здоровьем, быстро перевел разговор на свой вынужденный отпуск, на клиента, брошенного перед самым слушанием, и сомнения насчет готовности стороны защиты. Помощник, пояснил он, просто лопух, а партнер слабо информирован. Ему бы нужно следить за процессом, читая протоколы после каждого заседания, но он практически прикован к дому, поэтому хорошо бы кто-то добывал для него записи. Фриц ответил, что протоколы-то добыть труда не составит, но уж больно накладно выйдет для Тима платить старшему следователю серьезной компании за курьерскую, по сути, работу.

— Это ничего, деньги меня не волнуют. Мне нужен человек, на которого я могу положиться. Я должен знать, где они накосячат. А косяки будут непременно, и мне нужна возможность вовремя их исправить. Кроме меня, с этим делом никто не справится, а ты сам видишь, я его вести не могу, поэтому единственный выход — отслеживать записи.

— Сделаем, — кивнул Фриц.

— И еще кое-что.

Тим вытащил копию портрета незнакомца с Бруклинского моста. Этот человек, объяснил он Фрицу, так или иначе связан с убийством жены Хоббса. Возможно, у него даже находится орудие преступления, Тим считает Хоббса невиновным, но его запросто могут приговорить за то, чего он не совершал. Одна надежда (и та призрачная) на Фрица — если тот отыщет человека с портрета.

— Это все, что у тебя есть? — спросил Фриц.

— Да.

Фриц скептически нахмурил брови, пожевал губами и завел глаза под лоб.

— Маловато, Тим.

— Знаю.

— У меня есть свои люди в нью-йоркской полиции, так что на следственные материалы взглянуть не проблема. Но шансы… — Он встряхнул набросок. — Шансы нулевые. Иголка в стоге сена.

Тим попросил его сделать все возможное.

Джейн будила Бекку перед уходом на работу, и та весь день незаметно крутилась рядом с отцом, пока тот пускал корни перед телевизором в своем велосипедном шлеме. Мама платила сравнимо с окладом в какой-нибудь кафешке вроде «Старбакса», избавив Бекку от необходимости искать стремную подработку на лето. Главное — сидеть дома, пока отца не потянет в поход, а когда потянет — идти за ним. Мама не стала увольняться, чтобы его пасти, но по-прежнему забирала его после хождений и заботилась о нем в свободное время. Однако оставлять его без присмотра днем мама опасалась, поэтому с началом лета предложила Бекке приглядывать за отцом. За деньги.

— Почему он не может сам кого-нибудь нанять? Вроде телохранителя? Ему это вполне по карману.

— Не хочет.

— Почему?

— Гордость не позволяет.

— Угу, а вызванивать тебя под утро откуда-нибудь из Квинса гордость позволяет?

— Тебе нужна работа или нет? — не выдержала Джейн.

Мама велела соблюдать конспирацию, чтобы отец ни о чем не догадался, ведь, по сути, она сейчас при нем вроде бебиситтера. Странно приглядывать, словно за неразумным младенцем, за собственным отцом — человеком, который дает тебе поручения по дому, ругает, воспитывает и демонстрирует способы радоваться жизни. Он уже столько дорог к радости ей обрисовал, что испробовать все не хватит и двадцати реинкарнаций. Но лучше уж присматривать за ним, чем зашиваться на какой-нибудь паршивой подработке. Вот только он словно прирос к этому своему дивану, днями с него не слезает. Смысл шлема в чем? Записывать мозговые волны или как их там. А смысл присмотра в том, чтобы проследить, куда его понесут ноги, но он никуда не идет, валяется на диване, устремляя все мозговые волны в телевизор.

Бекка по-прежнему считала, что у отца непорядок с головой. Плохо, конечно, так думать, но какие еще могут быть варианты, если никто никогда не слышал о подобной болезни? Даже в Интернете.

Она не могла все время сидеть с ним внизу. Иногда она удалялась к себе (в «Старбаксе» ведь тоже положены перекуры) — полежать на кровати, проверить почту или поиграть на гитаре. То и дело посматривала, как там отец, на месте ли. Периодически обнаруживала его задремавшим, в скособоченном шлеме. Да уж, если он и не шизик, то, по крайней мере, очень странный.

Однажды утром она проснулась и увидела его в ногах своей кровати — с коробкой дисков первого сезона «Баффи — истребительницы вампиров».

— Можно, я возьму? — попросил он.

— Зачем?

— Посмотреть.

— Ты?

— Больше ничего нет.

Диски он действительно забрал. Минут через десять Бекка беззвучно спустилась вниз в толстовке с капюшоном, футболке с Дэвидом Боуи, черных спортивных штанах и мягких тапках в форме кота Сильвестра (привет из детства). На экране уже близилась к середине первая серия. Бекка сунула в тостер два печенья «Поп-тартс» и налила себе чашку кофе с сахаром и сливками. Когда печенья подогрелись, уложила их на бумажное полотенце и уселась в кресло. Завтрак прошел под заключительные пять минут первой серии и начало второй. Она видела их уже тысячу раз, но с удовольствием посмотрела снова (офигеть, она смотрит с отцом подростковый сериал, а мама ей за это еще и платит!). В какой-то момент отец переспросил, что сказала героиня, и Бекка повторила фразу. Дальше сидели молча.

Так они посмотрели еще три серии — титры отец стал проматывать. Когда диск кончился, Бекка удалилась в туалет, а отец поднялся, чтобы вставить следующий. Вернувшись, она обнаружила, что он еще не начинал серию, ждет. Это была ее любимая, и, решив проверить себя на знание текста, Бекка стала дублировать вслух диалог между Баффи и ее подругой Уиллоу. Отец обернулся. Бекка не сбилась ни разу до самых титров, и отец не сводил с нее глаз, пока не зазвучала заглавная песня.

— Боже мой! Сколько же раз ты это смотрела?

Они проглотили еще серию. Около часа дня отец предложил пообедать. Они перекусили бутербродами перед телевизором, а потом Бекка собрала тарелки, не тревожа отца, и загрузила в посудомоечную машину. Пока она устраивалась в кресле, он встал, чтобы поправить покрывало и взбить подушку, затем запустил следующую серию.

— Сколько там осталось? — спросил он.

— Около пяти. Но у меня еще второй сезон наверху.

— А сезонов сколько?

— Семь.

Этот же ритуал они воспроизвели и на следующий день, и через день. Бекка смотрела кино — и параллельно наблюдала за смотрящим кино отцом, пытаясь угадать, когда он задремлет или куда-то пойдет. Но он не делал ни того ни другого. Если не считать подъемов для смены диска или переключения кнопок на пульте, он почти не шевелился. Когда он в очередной раз встал с дивана, чтобы вставить новый диск, Бекка наконец спросила:

— Что это тебя вдруг потянуло на «Баффи», пап?

В школьные годы у нее вся комната была заклеена постерами. Она скупала всю околосериальную продукцию: комиксы, фанфики, журналы, футболки, нашивки, блокноты и прочую канцелярию. Она вступала в фан-клубы и заказывала портреты актеров с автографами. Как-то раз (в восьмом классе дело было), папа, присев к ней на кровать, спросил, может ли он чем-то ее порадовать — ну хоть чем-нибудь? И она ответила, что, наверное, самое большое для нее счастье — смотреть «Баффи».

— Просто из любопытства, — ответил отец сейчас.

За неделю они закончили второй сезон. Отец спросил, есть ли у нее третий. Между третьим и четвертым спрашивать уже не понадобилось — Бекка сама встала с кресла и принесла из своей комнаты следующую коробку.

Посреди шестого сезона он вдруг привстал в самый разгар серии и отвернулся от экрана. Взгляд его, устремленный прямо перед собой, уперся в камин. Он положил пульт на журнальный столик, а потом расстегнул ремешок под подбородком и стянул шлем с обритой головы. Непривычно было видеть его лысым — как будто он действительно заболел чем-то страшным. Раком, например. Он уложил шлем вместе со считывающим прибором на придиванный столик.

— Ты уверен, что уже можно снимать, пап?

— Почему я никуда не иду? — спросил он, обращаясь скорее к самому себе, чем к ней. — Куда подевались эти треклятые хождения?

Тем же самым вопросом уже не первую неделю задавалась Бекка.

Каждое утро Майк Крониш подъезжал к зданию суда на своем тонированном внедорожнике, привозя ссутулившегося на заднем сиденье Хоббса. Каждое утро он обнадеживал клиента, взявшего привычку звонить ему домой по ночам, насчет предыдущего слушания и готовил к тому, что должно произойти на этом. Водитель высаживал их у парадной лестницы, и они поднимались наверх на почти сорокаградусной жаре. В очередь у турникетов посреди гулкого фойе Хоббс вставал обливаясь потом и тяжело пыхтя. Майк Крониш уже начинал опасаться, как бы клиента не хватил сердечный приступ в самый разгар процесса. Он написал ходатайство с просьбой отложить слушания, но судья назначил медицинский осмотр и по результатам прошение отклонил. Отложить, передал он Кронишу, станет возможным только в случае попадания Хоббса в больницу с сердечными болями.

Они миновали пропускной пункт, оставив приставам сотовые телефоны и «блэкберри», и вместе вошли в зал суда. Судья начинал заседания ровно в половине десятого. В девять двадцать две Крониш с клиентом прошагали через воротца, отделяющие места для слушателей от процессуальной зоны. Пришедший раньше Питер суетился за столом, раздавая указания двум младшим юристам и трем помощникам. Все расположились на уже привычных местах — за одним исключением: справа от Питера в кресле Крониша сидел человек в сером костюме. С велосипедным шлемом на голове. При виде двух новоприбывших Тим поднялся и неловко подал Кронишу и Хоббсу левую руку: последствия обморожения давали знать о себе даже сейчас, в разгар лета. Крониш спросил, что он тут делает.

— Получал сводки от Питера. Готов помочь, чем только смогу.

Крониш поставил портфель на стол.

— Какие такие сводки?

— Я полностью в курсе дела. Мы говорили с Питером.

— О чем?

— А я думал, вы в больнице, — вмешался Хоббс. — Если вам непременно нужно было быть там, почему вы здесь?

Тим даже не взглянул на Хоббса. Не сводя глаз с Крониша, он еще раз повторил, что все знает от Питера и готов приступать к работе. А еще он каждый вечер читал протоколы и, при всем уважении, его помощь команде ох как пригодилась бы. Крониш совершенно не планировал делать Хоббса свидетелем грубейшего на его памяти нарушения регламента, но что-то у него перемкнуло, и он пригласил Хоббса сесть.

— Зачем он здесь? — нервничал подзащитный. Появление Тима означало для Хоббса только одно: дела настолько плохи, что пришлось отрывать человека от смертного одра жены, чтобы спасти положение. — Где вы были три недели назад?

— Садитесь, Хоббс, — настаивал Крониш.

— Почему вас не было с самого начала?

Крониш метнул на Питера красноречивый взгляд, и старший юрист, подскочив, мягко потянул Хоббса за локоть к дальнему креслу. Хоббс неохотно позволил себя увести, однако все же шепнул Питеру на ходу:

— Зачем он пришел?

Крониш предпочел бы поговорить с Тимом наедине, подальше от Хоббса, от стороны обвинения, от слушателей на скамейках, но судья вот-вот придет, и вряд ли обрадуется отсутствию главного представителя стороны защиты. Поэтому он напустился на Тима полушепотом:

— Какого черта? Какого хрена? Что за дерьмище ты тут развел?

— Полегче, Майк, не кипятись. Я пришел помочь.

— Как именно?

— Как смогу.

— Никак не сможешь!

— Да ладно, Майк. Стратегию разрабатывал я, Питер полностью посвятил меня в ход дела…

— Черта лысого он тебя посвятил, Тим! Процесс уже три недели как идет. Стратегия твоя сто раз изменилась. Неужели сам не понимаешь? Не чувствуешь тонкостей? Ты только посмотри на него! Посмотри, что ты натворил! Про регламент вообще молчу!

— Майк…

— Тщеславный ублюдок! — разорялся Крониш. — Да нет, ты не Хоббса явился защищать, а собственную шкуру. И зачем тебе этот шлем?

— На, прочитай.

Тим вручил Кронишу копию статьи из «Новоанглийского медицинского вестника». В ней подробно описывалась его (точнее, некоего Джона Б., такой ему присвоили псевдоним) болезнь и обсуждались ее возможные причины. Психиатры списывали все на физическое расстройство, на какое-то органическое поражение, тогда как неврологи, ссылаясь на нулевые результаты томограмм и тестов, склонны были искать корни в психологии. Оба лагеря перекладывали ответственность друг на друга — с разума на тело и снова на разум — точно так же, как и на очных приемах все эти долгие годы.

Крониш перелистал страницы.

— Что это?

— Я и есть Джон Б., — пояснил Тим.

— Кто?

— Герой статьи.

Крониш уставился на него, не веря своим ушам.

— Тебе регламент совсем не указ, что ли?

Не успел он договорить, как в зал вошел судья, и пристав велел всем встать. Крониш застыл со статьей в руках.

— Прошу садиться! — провозгласил судья.

Тим уселся, а Крониш поймал себя на том, что противится приказу. Ему ничего не оставалось, как опуститься все-таки в кресло, чтобы не привлекать всеобщего внимания. Может быть, подняться и попросить у судьи разрешения подойти? Выхлопотать пятнадцатиминутный перерыв, вывести этого недоноска Тима из здания суда и хорошенько отметелить за мусорным контейнером… Но подойти к судье он не решился, потому что Хоббса напрягали переговоры без его участия. И потом, глупо просить перерыв, когда еще и заседание толком не началось. Крониш впал в минутный ступор — чего за ним никогда не водилось. Сидящий рядом Тим дожидался начала слушания, которое соизволил почтить неожиданным присутствием.

— Сними шлем! — шепнул Крониш.

— Что?

— Шлем свой идиотский сними уже!

— Не могу.

Крониш округлил глаза.

— Сейчас же сними эту дуру с головы, пока судья не заметил!

— Не сниму.

Мгновение в Кронише боролись, заставив забыть обо всем остальном, две противоречивые силы — разум, учитывающий, что любое резкое движение аукнется его подзащитному, и ярость, требующая содрать с Тима шлем вместе с головой.

— Сегодня же вечером, — заявил он, — я созываю партнеров на экстренное совещание и ставлю вопрос ребром — пусть лишают тебя статуса.

— У меня есть полное право здесь находиться, — ответил Тим.

— Нет у тебя никаких прав!

— У защиты имеется заявление? — осведомился судья.

— Нет, ваша честь! — поднявшись, покачал головой Крониш.

Представители обвинения косились на них с любопытством. За спиной зашуршал карандашом художник-криминалист, публика тоже зашевелилась.

— Я вижу мистера Фарнсуорта?

Тим встал.

— Да, ваша честь.

— Вы уже доехали, мистер Фарнсуорт. Может быть, снимете шлем?

— Ваша честь, он сейчас уйдет, — пообещал Крониш.

— Я остаюсь, ваша честь, — возразил Тим. — Пока на этом процессе мне еще не доводилось предстать перед вашей честью, но я хотел бы сразу попросить разрешения присутствовать.

На последних словах Тим развернулся, ухватил рюкзак и двинулся к выходу.

— Впрочем, ваша честь…

Слушатели на деревянных скамьях по обеим сторонам от прохода удивленно смотрели ему вслед.

— Что здесь происходит? — спросил судья.

Тим прошел мимо пристава и толкнул дверь.

— Мистер Крониш, в чем дело?

Крониш, отвернувшись от судьи, провожал взглядом Тима Фарнсуорта, выходящего из зала. Только когда дверь мягко закрылась, он уставился на вопрошавшего. Открыл рот, но не смог произнести ни слова.

Проснулся он в уединенном закутке «KFC» в Квинсе. С трудом поднял голову со стола. К щеке прилипла салфетка. Бекка сняла ее, заодно поправив съехавший набекрень шлем.

— Ты что здесь делаешь? — удивился он.

Бекка шла за ним от здания суда через Бруклинский мост. Солнце припекало. Не останавливаясь, он на ходу скинул пиджак и рубашку, совершенно не заботясь о том, как выглядит в глазах окружающих — шизик, и все. Бекка подобрала сброшенную одежду и последовала за ним в глубь квартала. Она держалась чуть позади, готовая среагировать на любое фальшивое движение, на мельчайший признак симуляции, но он не замедлял шага и не присаживался отдохнуть. Зной колыхался между бетонными стенами. От домов шел жар, переулки плавились, блики слепили. Выхлопные газы и бесконечные мили раскаленных тротуаров довершали картину адского пекла. Но он не останавливался. Наконец на глазах Бекки он ввалился в «KFC» и рухнул за стол.

Теперь она не смогла удержаться от слез.

— Прости, что я тебе не верила…

Лесные пожары охватили несколько квадратных миль, вынуждая перекрывать дороги и эвакуировать жителей. Засушливое ветреное лето превратило заросшую кустарником границу между округами в отличную растопку, вспыхивающую от первой же молнии. Выжженные проплешины казались следами от врезавшихся в землю комет. Спасателям удалось загнать почти весь огонь за противопожарные полосы, и теперь он постепенно выдыхался, пожирая доступное топливо. Власти созывали специалистов по встречным палам, брали в аренду пожарные вертолеты и назначали круглосуточный сброс воды на горящие участки, стремясь уберечь от огня заповедник и расположенное в опасной близости жилье. Перепуганные горожане, едва успевшие оправиться от бешеных весенних паводков, спешно осваивали новую науку, превращая в заградительные полосы даже поля для гольфа. Напасть, знакомая прежде лишь западному побережью, мигрировала на восток, словно растревоженный зверь, сбитый с толку причудами погоды. В довершение всего загрязнились водохранилища. Но в конце концов, хотя очаги все еще тлели, кордоны с дорог сняли и большинству жителей разрешили вернуться.

Он запустил ладонь в ее волосы и собрал в конский хвост. Губы их встретились и прижались друг к другу. Подхватив под спину, он уложил ее на траву, снял с нее брюки прямо через туфли, чтобы не возиться с пряжками. Она почувствовала его поджарое, натренированное ходьбой тело — ноги, состоящие будто из одних мышц, и торс без единой жиринки на ребрах, как у мальчишки. Взяв ее руки в свои, он растянул их крестом в высокой траве. Колени уже слегка саднило от твердой земли. Сплетя пальцы, они сжали их крепко-накрепко, чтобы сама смерть не разлучила, пока они смотрят друг другу в глаза под дымным небом. Им почти не нужно было двигаться, чтобы предаться тому, чем раньше они занимались так часто и что почти приелось перед обострением, а теперь ощущалось как в первый раз. В воздухе пахло гарью, лица обдавало жаром. Они лежали неподалеку от медленно затухающего очага, который добивали едва различимые голоса. Вдоль деревянной изгороди чуть поодаль шествовало коровье стадо.

Потом они лежали в тишине, и тела их словно звенели. Он досадовал, что продержался так недолго. Слишком давно ничего не было, и уже через минуту-другую он не смог противиться тому, что рвалось изнутри.

— Пожалуй, ради такого стоило попоститься немного, — сказала она.

— Прости за скорострельность.

— Это обратная сторона.

Застегнув пуговицы и «молнии», они поднялись и пошли к машине, высоко поднимая ноги в траве. «Как-то слишком быстро уходим», — подумалось ему. Он хотел снова ощутить этот порыв, это неоспоримое, от самого тела идущее доказательство, что они нужны друг другу на всю жизнь. Неужели без долгого, изнуряющего похода, окончившегося в этой глухомани, и уже привычного для Джейн накручивания миль по сонным дорогам, в которое превратилась для нее его болезнь, не случилось бы лучшего секса за последние годы?

— Нам нужно назад, — сказал он.

— Куда назад?

— Туда.

Она оглянулась и увидела только огороженную полосу пограничной земли и сухое поле.

— Зачем?

— Чтобы еще раз…

Она, кажется, поняла.

— Нет, будет уже по-другому.

И тут она отскочила, с визгом задрыгала ногами и, метнувшись ему за спину, вцепилась обеими руками в плечи.

— Что такое?

— Змея!

Он застыл, прикрывая жену собой, и всмотрелся в заросли травы.

— Не вижу.

— Как ты ее проглядел?

— Все, она уползла.

— Не уползла. Она где-то впереди, это не значит, что ее нет.

— Да она тебя еще больше боится, чем ты ее.

— Это она сама сказала?

— Хочешь, я тебя понесу, бананчик?

— Не люблю змей, — выдохнула Джейн.

Остаток пути она прошла, не отрывая от земли взгляда, в котором читался страх пополам с решимостью, стараясь ступать на менее заросшие места. Они с Тимом перелезли через деревянную изгородь. Машина стояла на противоположной стороне шоссе. Табличка на заборе гласила: «Проход запрещен. Фермерское хозяйство „Каменистый лог“».

Они покатили прочь от пожарищ по тем же проселочным дорогам, которые и привели сюда Тима и следом за ним Джейн. Дальше пошла более густонаселенная местность — оголившиеся, покрытые слоем пепла дома, тупики с обугленными машинами, словно из хроники городских беспорядков. Ранчо с полусгоревшими столбами веранд напоминали древние развалины. Однако большинство домов стояли нетронутыми, и от этого пострадавшие выглядели случайными или, наоборот, неспроста выбранными жертвами неумолимого рока.

— Вживую это еще страшнее, чем по телевизору, — сказала Джейн.

— И что ты думаешь?

Она ответила не сразу, какое-то время молча глядя на дорогу.

— Либо это просто жизнь, идущая своим чередом, либо что-то такое, о чем мы прежде не подозревали.

Они ехали долго. Тим сидел на пассажирском сиденье в шлеме, с монитором в руках, гадая, что же зафиксировал прибор во время похода, который теперь заставлял их глотать милю за милей в обратном направлении.

— Пусто, — проговорил доктор Багдасарян. — Мне жаль, Тим.

Томограммы не показали ничего. Ни подтверждения психического расстройства, ни отрицания органической болезни. Все по-прежнему, в точности как он и боялся, только теперь прибавилось растерянности, исчез очередной клочок твердой почвы под ногами и сломалась последняя преграда перед бескрайним простором для умозаключений. Теперь его можно считать кем угодно — хоть чокнутым, хоть жертвой, хоть шизиком, хоть загадкой природы. Он ожидал такой развязки с того самого момента, как взял шлем из рук Багдасаряна, и все же досада, с которой он, казалось, сроднился, резанула по живому. Он и не представлял, как буйно, оказывается, расцвела в душе надежда. Вот ведь идиот… Неизлечимый, топчущийся по граблям идиот. Он почувствовал на себе взгляды Джейн и Бекки. И обернулся к ним с улыбкой.

Доктор пытался как-то объяснить неудачу. Напомнил, что прибор всего лишь прототип, что датчики улавливают лишь нейронную активность и что на следующем образце можно будет не только повысить чувствительность датчиков, но и добавить к ним учет биотоков и гормональных изменений, течения крови и других биологических жидкостей. Он настоятельно рекомендовал им обратиться к конструкторам и заказать усовершенствованный прибор.

Джейн покачала головой.

— Мы зря на это пошли. Я сама виновата, что надавила на него. — Она нащупала руку мужа. — Тим, прости.

— Раз уж мы все равно начали… — принялся уговаривать Багдасарян.

— Нет, доктор, спасибо, — отказалась Джейн. — Думаю, на этом и закончим.

Тим обернулся к ней.

— Давай дадим еще попытку. Посмотрим, что можно усовершенствовать.

Ночью, дождавшись, когда заснут Джейн и Бекка, он спустился в подвал. Уселся на скамью тренажера и сунул в рот дуло пистолета. От холодного металла усилилось слюноотделение. Он упер дуло в нёбо, целя насквозь, в мозг.

Когда-то он сказал доктору Дитмару, обласканному журналом «Нью-Йорк» психологу, что предпочел бы смертельный диагноз. Дитмар на это безапелляционно назвал Тима наивным позером и предложил представить себя на месте какого-нибудь Лу Герига, который сгорел за три месяца. Разве лучше лежать в земле, чем ходить по ней? «Нет, — ответил тогда Тим. — Лучше понимать, что с тобой такое». — «То есть болезнь Лу Герига для вас проста и понятна?» — парировал Дитмар.

Тим ни на секунду не сомневался, что расстаться с жизнью сейчас не только правильно, но и необходимо, что освободительная смерть — единственный способ избежать жалкой участи проигравшего. Разум приказывал спустить курок. Но тело, обладающее собственными методами воздействия, сопротивлялось вовсю, призвав на помощь физическое отторжение, и пока Тим сидел на скамье, чуть не давясь засунутым в рот дулом, эти две силы сошлись в первобытной схватке, которой не было названия. Наконец Тим убрал пистолет и положил обратно в дальний угол шкафчика для инструментов, за тупые молотки и отвертки. Потом поднялся наверх. Ему не хватило мужества и воли — хотя, наверное, и того, и другого у него имелось в избытке, просто он снова уходит побежденным с поля боя, о котором большинство даже не подозревает до последних дней и минут своего существования.

Майк Крониш на его звонки попросту не реагировал. Новости сообщил Сэм Водица. Совещание созвали, голосование провели, из числа партнеров исключили.

— Дело не только в твоей тогдашней выходке, Тим, — пояснил Водица. — Как твоя жена?

— Здорова.

— Да ладно?

Они должны были позвать его на совещание. Он имел право выступить в свою защиту. Они же юристы, чему их только учили?

— Хоббс знает про мою жену?

— Хрена лысого! — возмутился Водица. — Ты хочешь, чтобы мы не просто доход потеряли, а еще и за нарушение служебной этики загремели?

— Где конкретно мои действия тянут на нарушение служебной этики?

— Какие, позволь узнать, действия, Тим? Какие еще действия, черт тебя дери?

Тим физически ощутил, как рушится и летит псу под хвост его жизнь. Двадцать один год. Фирма была для него вторым домом. Теперь Фрэнку Нововяну даже не обязательно с ним здороваться. Может быть, Фрэнк посмотрит на него и скажет: «Простите, мистер Фарнсуорт, мне запрещено вас пускать». А он тогда ответит: «Двадцать один год, Фрэнк…»

Они с Водицей вкратце обсудили решение по делу Хоббса. Одно хорошо — смертная казнь в штате Нью-Йорк отменена. Через несколько недель будет составлен предприговорный доклад, и тогда Хоббса упекут. Каким был бы исход, если бы Тим сумел довести дело до конца? Закончить досудебную подготовку, помочь с отбором присяжных, выступать в суде? Наверняка они сейчас праздновали бы оправдание, он в этом не сомневался.

Время от времени он названивал детективу Рою и Фрицу Вейеру — узнать, есть ли подвижки. Фриц задействовал свои связи и каналы, а одного из подчиненных отрядил прочесывать базы данных в поисках возможного соответствия портрету. Может быть, повезет…

Снова офис. Тим в костюме с галстуком выступал перед собранием партнеров. Кроме них там присутствовали Хоббс и Джейн с Беккой. Тим отстаивал свою должность. Доказывал, что приговор Хоббсу справедлив, потому что подзащитный виновен. Детектив Рой одобрительно захлопал. Тим оглянулся на Хоббса, который давился рыданиями. «Не беспокойтесь, я знаю, что вы невиновны», — шепнул ему Тим. Хоббс поблагодарил. Помощница окружного прокурора, ведущая дело, перечислила все совершенные Тимом нарушения: обман коллег, ложные заявления вышестоящим лицам, нарушение профессиональной этики — и закончила свою речь горячим призывом к присяжным выгнать Тима из фирмы взашей. Встал судья, рассыпая песок из сандалий. Это был Сэм Водица в черной мантии и солнцезащитном козырьке. Окинув взглядом остальных партнеров на скамье присяжных, он показал им два больших пальца. Джейн на стороне защиты утешала Хоббса. Вошел Майк Крониш и попытался стянуть с Тима брюки. Тим вцепился обеими руками в пояс, потому что не хотел остаться без штанов в самый разгар борьбы за должность. Но отделаться от Крониша было непросто. Он вознамерился показать всем голый зад Тима. Тим отпихнул его, но тот уже повалил его на пол прямо под ноги судье Водице, и художник-криминалист спешно зарисовывал потасовку. Крониш припечатал Тима лбом к полу, чтобы сподручнее было стягивать штаны. Лица остальных пропали из вида, потому что голову повернуть не удавалось и острый гравий впивался в лоб. Тим барахтался, сталкивая с себя Крониша, но тот навалился на него всей массой. И только когда Крониш наконец добился своего, Тим открыл глаза и понял, что действительно лежит без штанов, уткнувшись в потрескавшийся асфальт.

Он находился в Ньюарке, позади закрытого гипермаркета «Сейфуэй» с заколоченными фанерой окнами. В тусклом свете аварийного фонаря поблескивали осколки стекла и рассыпанный мусор. Чуть поодаль стоял заброшенный полуприцеп, превратившийся в приют для бомжей.

Тим обеими руками попытался разжать мертвую хватку на затылке, но пальцы соскользнули, и вдобавок напавший ударил его свободным кулаком по голове. Лоб впечатался в асфальт и, воспользовавшись секундной отключкой Тима, обидчик стянул с него штаны полностью. Извернувшись, Тим наконец оказался с ним лицом к лицу. Вся правая сторона его физиономии была обезображена жутким ожогом, от которого вытек глаз и скорчилось ухо. Тим схватил обидчика за горло, вцепившись всеми пальцами в трахею, словно хотел выдернуть, и одновременно сдавил в кулаке его яйца. Дикий животный визг отразился эхом от стенки мусорного контейнера. Не разжимая рук, Тим поднялся на колени, потом на ноги и наподдал ему с носка по голове, словно пасуя футбольный мяч. Обидчик стукнулся затылком об стенку контейнера и повалился на колени. Из носа, словно из крана, хлынула кровь. Теперь Тима никто не держал, но он уже не мог остановиться. Подобрав пустую литровую бутылку, он огрел обидчика по макушке. Снова брызнула кровь, окропляя асфальт. Тим пустился бежать — как был, без штанов.

Он дождался Джейн в городском парке, полном сухих деревьев и мелькающих теней, на утонувшей по щиколотку в мусоре скамейке запасных у бейсбольной площадки. Увидев заскользившие по стоянке лучи фар, он поспешил к машине, скрываясь в темноте, и кинулся к Джейн в одном нижнем белье.

Она распахнула дверцу, увидев, как он мчится через пересохший газон.

— А где твои брюки?

— Не выходи.

— Это что, кровь?

— Не моя. Джейни, садись обратно.

Он залез в машину, и они поехали прочь из парка.

Джейн уложила окровавленную одежду в стиральную машину и поднялась из подвала наверх. Откупорила бутылку белого над кухонной раковиной, налила в бокал, выпила залпом, налила еще. Со вторым бокалом, прихватив бутылку, она уселась за кухонный стол. Была половина третьего ночи.

Тим спустился после душа в спортивных штанах и футболке. Он видел, как устала жена. Мешки под глазами обозначились резче. Он губит ее.

— Я не могу больше тебя так мучить.

Он читал это на ее лице. С нее довольно. И никто ее не осудит.

Джейн налила себе третий бокал.

— Иди, сядь ко мне, — попросила она. Тим повиновался. — Ты уходишь все дальше и дальше. Вызваниваешь меня в полночь из Ньюарка. Из Ньюарка! Где убивают на каждом углу и призраки летают по улицам.

Он промямлил какие-то извинения.

— Послушай меня. — В голове наконец зашумело. — Ты совсем отощал. Ты подавлен. Ты выскакиваешь из парка полуголый и весь в крови. Если тебя не сведут в могилу сами хождения, угробит то, что к ним прилагается. Ты так хочешь умереть?

— У тебя есть альтернатива?

— Я ухожу с работы. А ты достаешь из ящика наручники. Никаких больше полуночных прогулок по Ньюарку. И никакой чужой крови.

Говорят, чтобы по-настоящему узнать человека, нужны годы. Говорят, семейная жизнь — это большой труд. Говорят, нужно меняться вместе с супругом, чтобы не разойтись в разные стороны. Еще говорят о терпении, об уступках, о компромиссах и понимании. Прописные истины, задача которых, похоже, вернуть вас обратно на старт. Тебя словно приковывают к затонувшему кораблю с сокровищами, и ты изо всех сил пытаешься вырваться из цепей. Если повезет, твой благоверный освободится тоже, и вы, одновременно вынырнув на поверхность, будете выискивать взглядом клочок суши на горизонте. Говорят, рано или поздно страсть утихает, все заменяет привычка, мелочи начинают раздражать, и вы снова и снова наступаете на те же грабли. Ради чего все это? Надежный тыл, семья, отношения? В идеале — ради любви. Здесь можно обходиться без объяснений. Предполагается, что это слово само все объясняет, и после двадцати лет брака вас возносят на пьедестал как эталон простейшего понятия — любви, на которой все это (обвести руками окружающий мир) и строится. Но внешность обманчива. И на двадцатом году семейной жизни супруги все так же ссорятся, так же ложатся в постель затаив обиду и так же могут неделями не касаться друг друга.

В этом-то и беда избитых истин, думала Джейн. Они и наполовину не отражают действительности.

Прошагать целый день и завалиться спать на задворках супермаркета. Проснуться от того, что какой-то отморозок пытается изнасиловать тебя во сне. Отбиться едва ли не ценой собственной жизни.

Когда такое творится с твоим мужем, к какому семейному психологу бежать? Какой выпуск «Шоу Опры» смотреть в поисках подсказок?

Узнать бы, остался ли тот нападавший вообще в живых. Она не спрашивала, а Тим не уточнял. Сказал только: «Это была самооборона, Джейни. Я действовал в рамках самообороны».

Она бы предпочла побольше раскаяния с его стороны и поменьше уверенности в собственной правоте.

С другой стороны, ее ведь там не было. Она не вправе его судить — как и он не вправе судить ее и решать, что для нее правильно.

А правильно для нее сейчас — уйти.

«Уйди от него, если сможешь».

Момент вполне подходящий. Бекка теперь в колледже. Зарабатывает она прилично. На внешность пока не жалуется. Можно начать все заново. У нее еще полжизни впереди.

Альтернатива? Сидеть у его постели до второго пришествия, дожидаясь, пока своенравная болезнь отпустит и даст им немного вздохнуть.

А если не отпустит? И что в таком случае «вздохнуть», как не отчаянные попытки вернуться к началу?

Пропадет она без него? Вряд ли. Действительно ли каждому назначен один-единственный на всю жизнь? Вряд ли.

Она сидела бы с ним, если бы он умирал от Паркинсона. Если бы сгорал от рака, угасал от старости, она ухаживала бы за ним. Если был бы какой-то отмеренный срок — она, разумеется, была бы с ним до конца.

Но вот это… Оно может длиться вечно. Разве так она хотела прожить жизнь? Прикованной к кровати вместе с ним?

«Попробуй, если сможешь».

Вытащив пробку, она наполнила бокал и выпила одним глотком. Тут же захотелось еще. Джейн налила второй, но выпила уже за столом, дожидаясь, пока спустится Тим. Он прошлепал в кухню.

— Я не могу больше тебя так мучить.

Он выглядел осунувшимся, печальным, постаревшим на десять лет. Тощим, отчаявшимся и беспомощным, как ребенок. Джейн налила еще бокал.

— Иди, сядь ко мне.

Приехал Багдасарян и удалил два пальца на ноге. Тим кричал, несмотря на анестезию, заморозившую ткани вокруг отмерших нервов, и метался, пытаясь сбросить оковы. Сдаться после долгой борьбы и позволить посадить себя на цепь означало, по сути, похоронить себя заживо. Он материл доктора вслух, не забывая пройтись и по внешности, и по врачебной несостоятельности, и по безрассудству, с которым он дарит больным ложные надежды. Все это доктор Багдасарян снес молча, лишь сообщил оцепеневшей от ужаса Джейн, что Тиму еще повезло отделаться двумя пальцами, чудом избежав гангрены. Тим все кричал, и крики его, подхваченные ветром, разносились по всей округе, до сих пор дышавшей покоем и благополучием.

Джейн проводила врача. Перед уходом он дал ей два письма. Первое, объяснил он, — письмо Тиму от его знакомого, известного невролога и по совместительству автора многочисленных книг о медицинских курьезах. Возможно, Джейн о нем даже слышала. Второе — от сотрудницы одного института. Сам он не знает, как их расценивать, поэтому Джейн придется решать самой.

Доктор мягко коснулся ее руки.

— Постарайтесь не дать ему забыть, что значит оставаться человеком.

— Пытаюсь, — вздохнула Джейн.

Доктор открыл дверь и попрощался с хозяйкой за руку.

— Спасибо вам. Вы так помогли.

— Да нет, помочь я как раз ничем не помог, — грустно улыбнулся доктор.

Джейн вернулась на кухню и села за стол читать письма. Первое, от невролога, оказалось просто попыткой ободрить. Джейн действительно, как и предполагал Багдасарян, узнала фамилию автора статей для популярных журналов. Он объяснял, что среди прочего старается привлечь внимание к необычным медицинским случаям. Письмо было проникнуто сочувствием, но не жалостью, и Джейн представила, как оно тронуло бы Тима еще совсем недавно. Второе было подписано исполнительным директором некоего Объединения по профилактике эндокринных нарушений, связывающего научно-исследовательские группы из Милуоки, штат Висконсин. Представившись, автор сообщала, что до нее дошли сведения о случае Тима.

«…и я на сто процентов уверена, что причину болезни следует искать в эндокринном расстройстве, которое вызывают чуждые нашей эндокринной системе химические вещества, поступающие в организм. Эти химикаты, в больших количествах выбрасываемые в окружающую среду, могут радикально влиять на функции организма — на образ мыслей, настроение, и даже — как в вашем случае — на опорно-двигательную систему. Как показывают клинические испытания, микроскопическая доза вещества объемом в два бензольных кольца (это одна триллионная доля человеческого тела или, для большей наглядности, одна секунда по сравнению с тремя тысячами веков) способна полностью подчинить себе наш организм. Я пишу не только для того, чтобы вас просветить и предостеречь, но, главным образом, чтобы вы убедились — ваш случай вызван именно…»

Дочитывать Джейн не стала.

Было время, когда подобное письмо — независимо от сомнительности содержания — воодушевило бы их и вернуло веру в медицину. Тима гоняли по врачам, которые отфутболивали его к более узким специалистам, те в свою очередь посылали его на поклон к настоящим светилам, привлекающим к консилиуму уже собственных кумиров. А теперь специалисты стучатся к нему сами. Вот исполнительный директор медицинского объединения доподлинно знает, что такое с ее мужем. «Эндокринное расстройство». И Тима бы не волновало, что он впервые об этом слышит, что научность этого подхода под вопросом, доказательств не хватает, а «экспертов» уже развенчали. Он мигом помчался бы к телефону. Без раздумий полетел бы на край света и пробыл бы там сколько велят. И она не отходила бы от него ни на шаг.

А теперь она отнесла оба письма к кухонной мойке и запихнула в измельчитель для отходов.