Библиотечка журнала «Советская милиция», 6(36), 1985 г.

По законам мужества

ЗАКОНЧИЛСЯ рабочий день, наступил тихий весенний вечер. Оперуполномоченный уголовного розыска Забайкальского управления внутренних дел на транспорте лейтенант милиции В. Хусаинов собирался провести его дома. И вдруг зазвонил телефон. Плачущая женщина сбивчиво рассказала, что в ее квартире буянит пьяный родственник. Валерий быстро оделся и вышел. Он знал учинившего скандал. Не единожды приходилось успокаивать его. Увещевал, предупреждал, а тот все не угомонится. Видимо, придется принять самые строгие меры.

Увидев сотрудника милиции, дебошир запер дверь и заявил: «Буду стрелять!» Ружье в руках одурманенного хмелем! Не хватало еще, чтобы жильцы подвергались опасности...

Хусаинов и прибывшие на место происшествия участковый инспектор О. Красношеев и дружинник Е. Мутин приблизились к дому. И тут же из окна раздался выстрел. Выступ стены предохранял работников милиции и их помощника. Но чтобы попасть в квартиру, необходимо сделать короткую перебежку. Времени на размышление не было: пальба продолжалась, могли пострадать случайные прохожие.

И Валерий покинул укрытие. Он уже почти добрался до двери... Преступник успел выстрелить еще раз. Смертельно раненный Хусаинов упал у порога.

Убийца мигом протрезвел. Поняв наконец, что натворил, он обмяк и прекратил сопротивление.

Валерий Хусаинов прожил свою короткую жизнь так, как требовала того честь коммуниста. Бесстрашный лейтенант милиции награжден посмертно орденом Красной Звезды.

Валерий Привалихин ВРЕМЯ СБОРА ПАПОРОТНИКА Повесть

НАЧАЛЬНИКУ Нежемского райотдела милиции товарищу Звонареву.

Телефонограмма:

«Сегодня, четырнадцатого июня, в двенадцать часов тридцать минут на радиосвязь со мною вышел Черданск. Говорила жена заведующего местным магазином-складом коопзверопромхоза Михеева Анна. Примерно четыре часа назад она решила полить огород и отправилась на реку. Склад-магазин стоит на берегу, и воду она берет вблизи. Зачерпнув воды, Михеева посмотрела на дверь склада. Навесные амбарные замки были на месте, металлическая щеколда с замком на конце перепоясывала дверь, однако положение щеколды было несколько необычным: она пересекла дверь не наискосок снизу чуть вверх, как всегда, а прямо. Подбежав к двери, Михеева обнаружила, что щеколда держится концом на подставленной палке. Амбарные замки заперты, и пломбы на месте. Только у обеих пломб проволока порвана и кое-как, на живульку, скручена. Михеева кинулась звать соседку — Зинаиду Карнаухову. Нужно было срочно посмотреть, не украдено ли что со склада. Открыть замки Михеева не могла — ключи от магазина и склада у мужа, а он в тайге. Посовещавшись с соседкой, она топором сбила замки. Шкурки белки, ондатры, горностая висели в связках на месте. Зато не оказалось ни одной собольей, норковой, лисьей. Все наиболее ценные меха со склада исчезли. Михеева не помнит в точности, сколько штук шкурок было, но одних соболей — более двух сотен. Кроме того, из сейфа пропали около шести тысяч рублей и квитанции строгой отчетности. Сейф Михеев запирал, но ключ хранил в столешнице письменного стола, на складе. Ключ пропал. Из склада пушнины внутри помещения дверь ведет в магазин, где множество дефицитных товаров для охотников. Незаметно, чтобы туда пытались проникнуть. Ночью или утром украли меха и деньги, Михеева не знает. Твердо может ручаться только за одно: не раньше полуночи. При складе-магазине она сторож. Без четверти двенадцать сделала последний обход, проверила замки и пломбы, все было цело... У Карнауховой рация в доме, но связаться сразу с райцентром они не могли, не умели пользоваться. И никто в Черданске не умел. В поселке осталось пятеро взрослых. Охотники-промысловики с женами и старшими детьми — и муж Михеевой тоже — выехали позавчера в тайгу, на заготовку папоротника-орляка. Ни пожарной команды, ни ботаников, которые квартируют в нескольких километрах от поселка, найти утром не удалось. Так женщины и метались по поселку, пока не прикатил на моторке с рыбалки средний сын Карнауховой и не настроил рацию. О происшествии Михеева просила немедленно сообщить в милицию.

Радист районного узла связи Петр Пономаренко. 14 июня. 12 часов 42 минуты».

УТРО для старшего оперуполномоченного уголовного розыска Шатохина не было мудренее вечера.

Беспокойство, что время идет, уходят, может быть, самые драгоценные часы, а он лежит себе в постели и толком не знает, как поступить дальше, вытолкнуло его из сна. Он открыл глаза.

Рассветные солнечные лучи щедро лились во все три окна просторной комнаты. Он невольно зажмурился, подождал, пока глаза привыкнут к яркому свету, потянулся до хруста и вскочил. В секунды надел брюки и рубашку. Босиком по застланному сплошь цветастыми домотканными половиками полу прошел к комоду.

Верхняя часть боковой стены, около которой стоял комод, была вся завешана почетными грамотами и благодарственными письмами. Они принадлежали хозяйке избы — одинокой старухе-эвенкийке Марии Ольджигиной. В молодости, перед войной, хозяйка была самой знаменитой в округе охотницей. Никто не приносил больше нее из тайги меховых шкурок. А в голодные годы, в Отечественную, она одна кормила целый поселок, который был тогда куда крупнее нынешнего, сохатиной и медвежатиной. И шкурок продолжала добывать много, даже сверх прежнего. В войну кто-то из благодарности назвал ее кормилицей. Она не хотела, в двадцать лет — и такое прозвище, но прилипло, иначе с той поры ее редко кто звал...

Шатохин вчера вечером долго стоял около стены, рассматривал непривычного вида поблекшие от времени, выгоревшие на солнце грамоты и письма. И сейчас, неторопливо застегивая пуговки на рубашке, вглядывался в собственноручную подпись на грамотах Всесоюзного старосты Калинина.

Отстранился от стены, вернулся к кровати. Нашарив под ней свои шерстяные носки, натянул быстренько на ноги. Сапоги стояли за порогом в узеньком коридорчике между комнатой и кухней. Он обулся.

Хозяйки дома не было. Вчера, предложив ему свою избу для ночевки, она ушла к Карнауховой. Однако рано утром уже вернулась. Об этом говорили миски с вяленой олениной, с хлебом, стоящие на кухонном столе, между ними — рассыпанный пучок черемши с крупными, полуаршинной длины стеблями, на металлической подставке — чайник. Вечером всего этого не было. Шатохин притронулся к чайнику: горячий, недавно вскипел.

Есть пока не хотелось. Чаю бы, пожалуй, выпил. «Попозже», — сказал он себе вслух и вышел из избы.

Хозяйку он увидел в огороде. Около бревенчатой кособокой баньки с земляной крышей высилась огуречная грядка. Хозяйка возилась на ней.

— Здравствуй, Мария! — поприветствовал с крыльца Шатохин.

Старой охотнице нравилось, когда ее называли по имени, не добавляя ее сложного и не подходящего в сочетании к русскому имени отчества. Шатохин уловил эту слабинку и вставлял в обращение к ней чуть ли не в каждую фразу «Мария».

— Здравствуй, — отозвалась она. Ее низенькая сухая фигурка, точь-в-точь как у девочки-подростка, медленно выпрямилась.

— Я скоро вернусь, Мария! — сказал он, жестом показывая, что идет на речку умыться.

На ее темном в обильных морщинках лице появилась улыбка. Она согласно закивала.

От избы старой таежницы михеевский домик стоял через один. Можно было бы зайти сейчас. Сквозь сон, когда светало, Шатохин слышал тарахтенье моторки, мужские голоса. Наверняка Михеев, за которым он посылал карнауховского сына Федьку, приехал. Выйдя за калитку, Шатохин поколебался: «Может, сразу зайти?» Махнул рукой: «Успеется, минуты ничего не решают». И отправился к реке.

Неширокая с заросшими пихтачом покатыми берегами река вся лучилась в этот погожий утренний час. В незамутненном быстром потоке просматривался каждый окатыш, каждый выступ на каменистом дне. Наклонившись с мосточка, Шатохин умылся холодной, сводящей пальцы водой. Вытирая лицо носовым платком, вгляделся в противоположный берег. Там, где раскинулся поселок, лес был вырублен подчистую, а вот к левому берегу, чуть ли не к самой кромке воды, подступала густая хвойная поросль. В местечке наискосок от мостика была небольшая плешина, и там валялись две неперевернутые лодки.

Шатохин покосился на близкую брусовую стену склада-магазина, покачал головой. Мало того, что поселок невелик, всего двадцать два двора, так чья-то умная голова додумалась построить склад для таких ценностей на отшибе. Не обидно бы еще, если бы строили склад в ветхозаветные времена, а то ведь недавно, семи лет не минуло. Тут и подходящего момента особо выбирать не нужно. Когда поселок опустеет, на папоротник или рыбу люди отправятся, и хозяйничай в магазине и на складе. Хоть бы уж лайку к дверям догадались привязать, вон по поселку их без толку сколько бродит... Он вчера, прилетев в Черданск с оперативной группой, удивлялся, как раньше никто не соблазнился: и замки, к которым трех ключей из связки не надо пробовать, и охрана, и само месторасположение склада — все на чистую совесть людскую да на отдаленность рассчитано. Однако вчера он был настроен куда боевее. Он не думал, что дело окажется легким, но хотя бы на малейшую зацепочку надеялся. Не тут-то было. Никаких следов. Ни внутри, ни снаружи. И гордость районного розыска редкой не только для здешних мест породы ротвейлеров пес Хан суетливо покрутился по складу, держа морду кверху, и, выскользнув на крыльцо, застыл, к удовольствию наблюдавших за ним с почтительного расстояния лаек. «Пол чем-то полит, запах отбивает», — сказал сержант-кинолог Бахарев.

Зря Шатохин надеялся что-нибудь узнать с помощью Анны Михеевой. У нее хватило сил толково объяснить радисту, как все произошло, а потом она слегла в постель от потрясения. Говорить долго с ней невозможно, состояние такое — в пору вызывать санитарный самолет. Да нового ей и нечего добавить. Как, впрочем, и другим поселковым женщинам.

Подводя к полуночи итог, Шатохин мог с грустью констатировать, что не продвинулся в поисках ни на сантиметр. Он не переставал верить в успех, но дело уже казалось запутанным. Уж коли те, кто украл меха, сумели замести следы, то и дальше у них все хорошо рассчитано.

И вот сейчас, стоя на мосточке, щурясь от слепящего солнца, он старался вникнуть в эти расчеты.

Увлеченный своими мыслями, он не заметил, как сзади подошли. Обернулся на короткое покашливание. Перед ним стоял худой высокий мужчина средних лет в поношенном сером костюме, в рыбацких броднях со спущенными раструбами. Обветренное остроносое лицо было хмурым.

— Михеев я... — сказал мужчина, когда взгляды их встретились. — Приехал вот...

— Понятно... — Шатохин покивал сдержанно. Мыслями переключаясь на собеседника, сошел с мосточка, медленно направился вверх, к складу. Михеев на полшага позади — следом.

— Как жена? — спросил Шатохин, садясь на ступеньку крыльца.

— Плачет. Чего хорошего... — буркнул Михеев.

— Говорила жена, что осталось?

Михеев кивнул, косясь на опечатанную дверь склада, заговорил не сразу:

— Самые дорогие забрали. Четыреста двадцать шкурок. Соболя и лису в основном. Норки немного... Из сейфа денег пять семьсот.

— Ключ-то от сейфа почему не клали подальше?

— А меха висели, не деньги? — вопросом ответил приемщик.

— В сейфе живые деньги.

— И эти живые, — не захотел согласиться Михеев. Он не был трусоват, понимал, что вина его и особенно жены не убавится ни на йоту, независимо от того, будет он поддакивать сотруднику милиции или спорить с ним.

«Хорошо, в данный момент не принципиально», — подумал Шатохин, спросил:

— Почему меха на складе оказались? Когда сдавать положено?

— Из края в район когда приезжают, и от нас забирают.

— И когда обычно?

— По-разному. И весной бывает, и до осени тянется иногда. В прошлом году, как орляк заготовили, вместе с ним и меха вывезли.

— И не портятся?

— Шкурки-то? — Михеев переступил с ноги на ногу. — Что им сделается? Обезжирены поди. Лишь бы моль не пожрала.

— В поселке все знают, что меха не вывезены?

— Тут все всё знают, — усмехнулся Михеев.

— А в районе? Когда долго не забирают шкурки, не требуете, чтобы приезжали? По рации, скажем, с начальством насчет мехов не говорили?

— Нет. Зачем? — удивление мелькнуло в глазах у Михеева. Это удивление выразило куда больше, нежели хотел сказать приемщик. Он привык верить, был искренне убежден, что любой поступок, распоряжение начальства продиктованы здравым смыслом и заботой о деле, и не допускал мысли о чьей-то нерасторопности, о головотяпстве. А оставлять на долгое хранение в глухомани в избушке с дверью едва не на подпорочке ценностей на добрую сотню тысяч рублей и думать, что никто не позарится, не соблазнится — это ли не головотяпство? Если не больше.

Конечно, и спрашивать Михеева лишнее. Раз меха тут лежат, какой секрет. Подавив раздражение, приемщик-то ни при чем, Шатохин спросил:

— А про папоротник, что всем селом выезжают за ним, тоже всем известно?

Михеев опять невесело усмехнулся, пошарил в боковых карманах пиджака, вытащил из правого потертую, свернутую в несколько раз газетку и подал Шатохину.

— Районка наша.

Шатохин обратил внимание на руки Михеева. Это были руки вечного трудяги: оббитые, жилистые, с обломанными ногтями и шишками-наростами на сгибах пальцев, со следами многих затянувшихся застарелых порезов и ссадин. При виде этих рук невольно вспомнилось, как вчера эксперт-криминалист Зверев высказал предположение — не сам ли приемщик отмочил такое, уж больно чисто сработано. Шатохин для себя поначалу тоже не исключал, но концы с концами не сошлись, и версия быстро отпала. Он безуспешно пытался спорить со Зверевым. «Увидишь, я прав окажусь, сами они», — сказал эксперт на прощанье, садясь в самолет.

Шатохин расправил газетку, сразу выловил заголовок «На заготовку папоротника — всем селом», прочитал:

«Хороший урожай папоротника-орляка созрел в лесах под Черданском. Охотники-промысловики местного отделения коопзверопромхоза вместе с членами семей не первый год выезжают на заготовку ценного пищевого продукта, идущего на экспорт. Пример подает приемщик пушнины Черданского склада-магазина М. И. Михеев. В прошлом году он вместе с сыновьями-школьниками Михаилом и Сергеем собрал больше всех папоротника-орляка. Нынче Михеевы намерены повторить успех. Массовый заезд в тайгу состоится завтра. Сбор папоротника продлится декаду».

Шатохин бегло взглянул на выходные данные: газета за 12 июня. Подписи под заметкой не было, и он спросил:

— Кто это писал?

— Да корреспондент недавно по рации просил об охотниках что-нибудь, Рассохин.

— И часто он пишет о вас?

— Да нет.

— А в прошлом году о заготовке папоротника было в газете?

— Кажется, нет. Точно, не было.

— Ладно. — Шатохин встал. — Один или с сыновьями приехали?

— Один.

— Ступайте пока домой. Я попозже зайду.

Они обогнули угол береговой постройки, вышли к крыльцу магазина. От него широкая тропа в полынной густой заросли была пробита напрямую до михеевской избы. Шатохин простился и некоторое время следил, как неторопливыми крупными шагами удаляется по тропе приемщик. Глядя в широкую сутуловатую спину, Шатохин не испытывал разочарования. Большего он и не рассчитывал получить от встречи.

Беспокойство с новой силой охватило его, когда Михеев, толкнув калитку, скрылся из виду. Быстрей нужно предпринимать что-то, иначе начнется топтание на месте, и пиши пропало. Перекусить на скорую руку и отправляться к ботаникам, к пожарным. К Ольджигиной лучше не заходить, с завтраком повременить можно, а то, пока ест, пожарные чего доброго улетят. В сушь у них работки хоть отбавляй.

Газету с заметкой о выезде всем поселком на папоротник он держал в руках. Шатохин не думал оставлять ее себе, получилось нечаянно. Еще раз глазами скользнул по строчкам. Конечно же, заметка ни при чем. Судя по отсутствию следов, к ограблению склада готовились основательно... И время, когда снарядиться за мехами, вряд ли по заметке выбирали. Однако надо выяснить, с чего вдруг эта заметка появилась в газете. И в районном коопзверопромхозе побывать необходимо.

Шатохин сунул газету в карман брюк и зашагал по дорожке, не круто забирающей от берега.

Пожарные размещались в трех километрах от Черданска. Рядом с их базой высилась срубленная из бревен двадцатисаженная вышка. Ее макушка ориентиром торчала над лесом. Издали казалось, будто вышка затерта глухим ельником. На самом деле она стояла на краю большого луга рядом с просторным домом. Еще лет пятнадцать назад, Шатохину рассказывали, там был метеопост, а после отъезда служителя дом долго пустовал, пока пожарные не облюбовали его себе под базу. Луг там исключительно ровный, без ухабов, достаточный по длине для взлета и посадки самолетов; родниковое озерко рядом, и до речки с полкилометра — что еще надо.

Пожарные бригады, с весны и до листопада квартировавшие в доме бывшего метеопоста, были не местные, одна сменяла другую из года в год. Однако нынешняя команда из республики Коми приезжала второй сезон подряд.

Шатохин хорошо был знаком с начальником команды — тридцатилетним коренастым крепышом Тисленко, говорившим с приметным украинским акцентом. Прошлым летом Тисленко останавливался ночевать в районной гостинице. Устроившись в пятиместном номере, он поставил портфель под кровать и пошел прогуляться. Вернулся поздно и лег спать, а утром обнаружил, что из портфеля пропали бинокль и старенький «Фотокор», память об отце, знаменитом некогда черниговском фотографе. Не с кого было спросить, в номере пусто. Без особых надежд пришел к Шатохину в середине дня, а вечером уже получил обратно пропавшие вещи. Дело было простым, но Тисленко счел его верхом профессионального искусства, проникся глубокой симпатией к Шатохину... Нынче, приехав вскоре после майских праздников, Тисленко не забыл наведаться к нему в райотдел.

И вот сейчас Шатохин опять должен был встретиться со своим новым приятелем. По тропке, ведущей через ельник, он подходил к базе.

На макушке вышки отчетливо обозначился щелистый дощатый настил, проступила каждая перекладинка лестниц, когда ели раздались, и весь луг, узкий и длинный, вынырнул как на ладони.

На ближней окраине луга — вышка, внушительная вблизи, чуть дальше — ткнувшийся в зелень травы вертолетик, лопасти которого, словно ветки плакучей ивы, свисали до земли, и около самых елей — дом.

Начальника отряда Шатохин нашел около дома. Сидя на чурбаке за наспех сколоченным вкопанным в землю столом, Тисленко чинил рацию. Он не удивился приходу Шатохина, может, потому, что приглашал месяц назад к себе в гости. (Правда, просил выбирать погоду попасмурней, лучше всего, когда работает главный пожарный — дождь.) Он поднял осунувшееся лицо, в усталых глазах вспыхнули на мгновенье и погасли теплые искорки. Вяло через стол протянул руку.

— Рацию грохнул, — пожаловался он, знаком приглашая Шатохина садиться.

Об ограблении Тисленко не слышал. В двух сотнях километров северо-западнее Черданска горела тайга, занялся низовой пожар. Позавчера утром они вылетели туда всей командой и вернулись нынче на рассвете.

— Деятели, — выслушав, слабо усмехнулся Тисленко. — Я уж в прошлом году приметил. Все равно что сейф с деньгами среди тайги бросили. Еще бы на ветках шкуры развесили... Слушай, ну я ничем тебе не могу быть полезен. Если ты на моих парней, то...

— Почему так обязательно. Может, видели подозрительное что раньше.

— Вряд ли. Мы тут в своем котле варимся. Озираться недосуг.

— И все-таки. Поговорить надо.

— Не, это несерьезно, — запротестовал Тисленко. — Парни манатки не смогли дотащить до крыльца, — махнул он рукой через плечо. (В траве, шагах в пятнадцати от крыльца, в беспорядке были набросаны вещмешки, бензопилы, парашюты.) — Полчаса как уснули. Отдохнуть надо. Того и гляди снова лететь. Сам бы спал, если бы эта дурочка не грохнулась с высоты, — кивнул он на рацию.

Видя, что Шатохин обиделся и не собирается возражать, продолжал после паузы:

— Не дуйся. Ну, разбужу их. О чем говорить с ними будешь? Тебе ж нужно, чтоб они вспоминали. А они про маму не вспомнят сейчас, больше суток не спали, вымотались. Проснутся — поговоришь. А если тебе некогда будет, сам их расспрошу. Договорились?

— Хорошо, — подумав, согласился Шатохин и встал.

— Куда сейчас? — Тисленко не удерживал.

— В экспедицию, к ботаникам.

— А дорогу знаешь?

— Примерно.

— Пойдем, покажу самую короткую. — Тисленко тяжело оперся ладонями о край стола, поднялся. — Там симпатичные девочки из института травку «щиплют». Парни мои к ним дорожку проторили.

Они прошли под вышкой и чуть углубились в лес. Среди высокого разнотравья впереди мелькнула тропа. Тисленко остановился.

— Никуда не сворачивай, через полчаса на месте будешь. Кстати, руководитель у них, профессор Антропянский, мой лучший приятель. Поклон ему.

— Поклон? — уловив иронию, уточнил Шатохин.

— Ну, доволен будет. Он выселить меня отсюда хотел. Явился, у меня, говорит, важная научная экспедиция, нам нужны нормальные условия. Вроде как нам они не нужны.

— Хороший приятель.

— Да. Намекнул ему, что без нас его экспедиции ездить будет некуда... Ладно. Я ведь исключительно к тому, что кашу с ним несподручно варить. Тебя где найти?

— В поселке, у Ольджигиной.

— У кормилицы остановился. Золото старуха. Ну, извини. Не угостил, не пригласил. Сам видишь, в запарке.

Тисленко повернулся и, не прощаясь, зашагал обратно.

КАК И ОБЕЩАЛ начальник пожарной команды, ровно через полчаса Шатохин выбрел на лесную поляну. Полдюжины одинаковых оранжевых шатровых палаток, словно неошкуренные апельсины на малахитовом блюде, сверкали на траве. Лагерь проснулся недавно, зоревое бдение тут, видно, было не в почете. Девушки — бодрые, улыбчивые — порхали между палатками. Глядя на хорошенькие их лица, на фигурки в джинсах и маечках, Шатохин подумал, что не зря тропа от пожарных к лагерю такая широкая.

Он постоял на краю полянки, помедлил, решая, в какой из палаток руководитель экспедиции — хочешь не хочешь, не избежать с ним встречи — и двинулся к крайней.

Не успел приблизиться на десяток шагов, как из палатки ему навстречу шагнул полный лысоватый мужчина лет пятидесяти, в очках, одетый в спортивное трико.

— Что вам угодно, молодой человек? — напористо, недружелюбно спросил он.

— Вы будете руководитель экспедиции?

— Да, я. Профессор Антропянский. Слушаю вас. — Взгляд оставался недружелюбным, а в голосе слышалось нетерпение.

Шатохин показал удостоверение, в нескольких словах объяснил причину визита.

Антропянский нетерпеливо выслушал, едва взглянув на удостоверение, спросил:

— А почему, собственно, вы обратились к нам? Здесь, как вам, вероятно, известно, научная ботаническая экспедиция старейшего в Сибири университета. Партия в полевых условиях решает серьезные научные задачи. Неужели вы полагаете, что мы имеем общее с уголовным миром?

Тисленко не зря предупреждал, что с руководителем ботаников сговориться сложно, однако он, пожалуй, смягчил краски.

— Разве я так сказал? — Шатохин с трудом подавил растущее ответное раздражение.

— А зачем вы тогда пришли в расположение лагеря?

— Видите ли, произошло преступление, — стараясь быть мягким, четко выговаривал каждое слово Шатохин. — Мне нужно поговорить с людьми.

— А я повторяю, здесь люди занимаются научными изысканиями, а не подглядывают за преступниками. Если ваше воображение диктует вам искать их здесь, ошибаетесь. В партии ни одного постороннего человека. Все аспиранты и студенты, я сам подбирал кандидатуры и несу ответственность за каждого.

— А вам не кажется, профессор, — с досадой сказал Шатохин, — что вы берете на себя слишком много и мешаете следствию?

— Мне кажется, молодой человек, это вы пришли сюда и мешаете нормально работать...

В лагере больше делать было нечего. Шатохин с сожалением поглядел на толпившихся за профессорской спиной членов экспедиции и побрел прочь.

БЫЛ ПОЛДЕНЬ, солнце стояло в зените и сильно припекало, когда Шатохин возвратился в поселок.

Настроение было скверное. После неудачного визита к ботаникам он наведался еще на Никонову заимку к старику Тобольжину. Старик был не местный — нежемский, а под Черданск переселился лет десять назад. Историю этого переселения знал весь район. В Кургане у него было два сына. Когда ему исполнилось семьдесят и он овдовел, сыновья написали, чтобы продавал дом и перебирался к ним. Не переносивший одиночества обрадованный старик так и поступил. В спешке отдал свой добротный пятистенок за полцены и подался в Курган. Первые месяцы действительно жилось хорошо, а потом пошло вкривь-вкось. Был он колхозник-артельщик и пенсию заслужил с гулькин нос. Выходило, иждивенец прибыл. Сыновья под напором жен дружно отсылали его, словно футбольный мяч, друг к другу. И в один прекрасный день подвели черту: посоветовали ему отправляться в интернат для престарелых.

Вот тогда он и драпанул без оглядки назад. Из-за прошлой проклятой спешки выкупить свой дом он не смог. Припомнил заимку, на которой в гражданскую парнишкой еще хоронился от колчаковского набора, да и навострил туда лыжи. Так и жил отшельником на заимке круглый год. Гостевание у сыновей словно влило в него молодые силы. И прежде в лодырях не числился, но после возвращения в работе развернулся, как в лучшие свои годы. Без свободных минуток жил. Летом — пасека, грибы да ягоды; рыбалка да плетение корзин — круглый год. Самых удачливых черданских добытчиков обставлял в заработке. Только личной прибыли от этого не имел. Раздобыл где-то адрес ближайшего интерната для престарелых и аккуратно переводил туда выручку от трудов своих. А квитанции переводов заказными письмами сыновьям своим слал. Тем жил и менять жизнь не думал.

Старик шнырял везде и отличался особой приметливостью. Шатохин надеялся на него особенно. Однако последние дни Тобольжин безвылазно был на заимке, коптил рыбу — ни много ни мало три центнера — и, встретив Шатохина, принялся выпытывать насчет цен на рыбу в Нежме. Шатохин с жалостью глядел на вздрагивающие, перетрудившиеся на три жизни вперед руки. Посидел немного и откланялся.

Больше при всем желании Шатохин не мог ни с кем поговорить. На полторы сотни верст в округе ни души. Как ни крути, нужно ехать в тайгу. К сборщикам папоротника. Не может быть, чтобы из всей деревни никто ничего подозрительного прежде не заметил.

Идя пустынной улицей поселка, он прикидывал, вызвать ли вертолет или ехать по реке моторкой.

До Марииной избы оставалось пройти десятка три шагов, когда его окликнули. Шатохин обернулся. Высоко вскидывая ноги, к нему бежал парень в джинсовом облегающем тело костюме. Шатохин остановился, ждал, когда он приблизится.

— Боялся, уедете, не застану, — переводя дыхание, сказал парень. — Тисленко говорил, вы приходили, когда мы спали.

Шатохин кивнул.

— Сразу договоримся, — начал парень, — мне ни славы, ни имени в протоколе не нужно. Поможет, добрым словом вспомните, нет — ничего не поделаешь. Идет?

Шатохин скользнул взглядом по крепкой, выпирающей из тесной куртки груди, по массивной бляхе пожарной авиалесоохраны, перевел глаза на веснушчатое юное лицо. Согласился:

— Идет.

— Ну и хорошо, — облегченно вздохнул парень. — На первое наблюдатель полетел в сторону Коломинских Грив. И я с ним. Договорились, он меня во Фроловку забросит, деревня старообрядческая по пути. Слыхали, может? Дома там сохранились. Пока он облет делает, я по домам решил пройтись. Может, старина там какая найдется, иконы... Что вы смотрите так? Мне они век не нужны. Тут знакомый один просил.

Ну, высадил он меня прямо около домов, там их четыре штуки на правом берегу Каргалы. И один еще, совсем развалина. Времени в обрез, я сразу по домам пошел. Быстро все оглядел, в последнем у печки стою, курю. Слышу, вроде, тарахтит вертолет. К окну подошел и гляжу; по противоположному берегу двое бегут к реке. Добежали, вниз прыгнули. И тут же моторка взревела. Мне из окна не видно. Пока на улицу вышел, до берега добежал, только корма и мелькнула на повороте. А тут и вертолет вернулся.

— Лиц не успел разглядеть?

— Сразу чувствуется, во Фроловке не бывали, — покровительственным тоном сказал парень. — Дома-то не на самом берегу. Метров за двести, да речки ширину учитывайте. В плащах да сапогах, это точно. А больше что сказать...

— Лодку случайно не запомнил?

— Обыкновенная, тут у всех такие. Что-то типа «прогресса», я в них слабо разбираюсь. В молодости на скутерах гонял, вот их разве что по волне и угадаю.

Шатохин еле сдержал улыбку: в какой молодости его собеседник гонял на скутерах, если ему едва ли сравнялось двадцать.

— Может, не знакомый просил слетать во Фроловку — знакомая?— спросил Шатохин, налегая на слово «знакомая». — Из университетской экспедиции. — Поспешно добавил: — Договор остается в силе.

Парень покраснел, после некоторого колебания ответил:

— Ну хорошо, была женщина. Мы вместе летали. Только ее не нужно впутывать. Она не видела. Я ей после уже, в вертолете рассказал.

— А летчик?

— Он совсем не знает.

— Что ж, спасибо. Кстати, нашла что-нибудь знакомая?

— A-а, лампу керосиновую. Я побегу, скоро вылетаем.

Парень отошел на несколько шагов, обернулся: — А спасибо, — сказал, пятясь, — ни к чему. Лучше уговор помните.

Шатохин смотрел ему вслед, но думал о профессоре-ботанике. Есть же люди, которым кажется, что они все за всех знают и отвечать имеют право. От большого ума, от верхоглядства или, может, от трусости это — пойди разберись. Но уж любить таких не за что. Рассказанное парнем, возможно, и не существенно и отношения к ограблению не имеет, однако знать надо... А Тисленко молодец, сдержал слово...

Мария во все время разговора с молодым пожарным стояла на крылечке, следила за собеседниками из-под ладони и терпеливо ждала, пока разговор закончится. Шатохин поспешил к ней.

— Вот это пошел умыться, — Мария с улыбкой покачала головой. — Три раза чайник совсем остывал, на огонь ставила.

Шатохин в ответ виновато развел руками.

На кухонном столе все оставалось как утром, только в миску с хлебными ломтями хозяйка подложила с полдюжины вареных яиц. Они аппетитно белели, и Шатохин принялся за еду.

Мария села за стол напротив, пила мелкими глотками крепко заваренный пахучий чай из огромного разрисованного бледно-розовыми цветками бокала. По широкому боку бокала серебрилась дарственная гравировка.

— А что, Мария, — спросил Шатохин, — до Фроловки отсюда дорога была?

— Прямо к нам — нет. Они на север, на Инновару ездили. А своротных — целых три. Около пожарной вышки одна, потом много дальше за заимкой, где Тобольжин живет, а третья вовсе далекая — на лодке с мотором плыть больше часу. — Она поставила на стол бокал, махнула рукой, показывая, что плыть нужно вверх, против течения.

— Много дорог.

— Во все стороны тут их вдоль и поперек раньше было. Купцы еще колеи накатали, по глухим урманам рыскали. Сейчас уж и не найдешь многих, заросли́.

— И на Фроловку все заросли́?

— А что дорога. Без нее можно ехать.

— По тайге?

— Ну и что. Она чистая. Это туда, на север, ноги сломаешь, не продерешься, а тут хорошо. До войны на том берегу телеги держали, на конях за Коломинские Гривы ездили.

Шатохин с минуту помолчал, раздумывая.

— Слушай, Мария, если я раздобуду мотоцикл (он уже знал, у кого просить мотоцикл, вчера видел в михеевском дворе накрытый брезентом «Урал»), согласишься съездить со мной?

— Ты ешь пока, со вчера голодный, — сказала Мария, заметив, что Шатохин, оживившись, отложил в сторону вилку и хлеб. Она отодвинула допитый бокал, встала из-за стола и вышла во двор.

В одиночестве он доел вяленое мясо и пил чай, размышляя, кого пригласить показать дорогу, если Мария откажется, как вдруг в открытую дверь с улицы ворвался резкий рев мотора. Он выскочил на крыльцо.

Мария, держась за руль старенького, с облупленной кое-где черной краской, с пружинными сиденьями «Ижа», крутила рукоятку газа. Двери сарая, из которого она вывела мотоцикл, были распахнуты настежь. Нагнувшись, не выпуская руля, Мария одной рукой что-то подрегулировала в моторе, перекинула ногу через сиденье, и «Иж» резко рванул с места, затормозил у крыльца.

— Ну ты и молодец, — Шатохин был искренне восхищен. — А я хотел спросить, приходилось ли тебе когда-нибудь ездить на мотоцикле. На заднем сиденьи. — Он рассмеялся.

— У меня этому тридцать лет почти. А раньше «Харлей» был, после войны сразу купила.

— Мотоцикл водишь, а рацией пользоваться не умеешь. Что так?

— Нет. Они появились, я уж в тайгу не ходок была.

— Значит, едем?

— Не торопи. Мотор посмотрю. Путь не близкий.

— Хорошо, Мария. Я пока к Михееву зайду.

Шатохин вернулся в избу за папкой. Утренний разговор с приемщиком не был официальным, теперь нужно было записать показания.

ШАТОХИН не подумал бы никогда, что по глухой тайге так долго можно ехать на мотоцикле. Но они уже больше часа благополучно катили без остановок. Мария оказалась права: ни густого молодняка, ни высокой травы, ни завалов валежника на их пути пока не встретилось. Поверх повязанной платком Марииной головы Шатохин вглядывался вперед и видел сплошные наплывающие лапы ельника, темного, словно прихваченного сумерками. В ельнике и впрямь было темновато, хотя день в разгаре, шел четвертый час. Мария ловко поворачивала руль, направляя мотоцикл в просветы между лапами.

Ехать было легко, пока лес чуть заметно не пополз на возвышение. На сухой, засыпанной иглой земле возникли кое-где выпирающие на поверхность корневища. Мария огибала их старательно, но вскоре корни стали попадаться слишком часто, переплетаясь между собой, точь-в-точь как спутанные канаты на речном причале, они тянулись от дерева к дереву. Объезжать их не было никакой возможности, и Мария ехала напрямую. Мотор, басовито и ровно до сих пор гудевший, теперь то и дело захлебывался, переходил с истошного рева на жалобные всхлипы. От сильной тряски у Шатохина прыгало перед глазами. Как ни крепко держался, дважды едва не слетел с сиденья. Он боялся не тряски — как бы не заглох мотор потрепанного «Ижа». Вот тогда будет номер — они уже отъехали на добрых семьдесят километров. Выбираться пешком — это верных двое суток. Он не связывался с райцентром, не предупредил руководство о выезде из Черданска, и, если застрянут в тайге, будут организованы его поиски. Только этого не доставало. Однако не было иного выхода, как довериться мудрости старой таежницы: без уверенности в благополучном исходе она бы не пустилась в рискованное путешествие.

Шатохин не взялся бы определить, сколько километров они протряслись по корням, но вот к его радости корни под крутящимися колесами пропали, мотор вновь перебрался на спокойную басовитую ноту. Опять замельтешили хвойные лапы, но уже ненадолго: мотоцикл вырвался из ельника, впереди на залитом солнцем просторе показались избы под тесовыми крышами с заколоченными окнами.

— Фроловка, — впервые за весь долгий путь обернувшись, сказала Мария.

— Давно деревня распалась? — прокричал Шатохин.

— Лет, однако, двадцать прошло, — снова обернулась Мария. — Как вышки поставили нефть искать, они и засобирались. Старые, однако, за Инновару, поглуше, перебрались, а помоложе — в город ушли.

Мария остановила, заглушила мотоцикл в пяти шагах от берега реки и, спрыгнув с сиденья, они оба, уставшие от езды, стояли и глядели через речку на бревенчатые темные избы заброшенной деревни, наслаждаясь наставшей тишиной.

Пронзительно зазвенел в этой тишине комар. Шатохин отмахнулся, скинул в траву рюкзак, в котором была еда и одолженная у Михеева надувная резиновая лодка, и подошел к берегу.

Река была похожа на ту, что текла под Черданском: такая же неширокая, с хорошо проглядывающимся глубоким дном. Только вода в ней поспокойнее да берега покруче. Под каменистым обрывчиком синела узкая глинистая полоска.

Шатохин спрыгнул вниз. Внимательно глядя под ноги, медленно побрел около самой воды. Не сделал он и полусотни шагов, как наткнулся на вмятину в глине — след от носа лодки. След уже немного заплыл. Так и должно: две недели минуло, как молодой пожарный мельком видел здесь двоих неизвестных. Шатохин поглядел в сторону домов: отсюда виднелась лишь крыша крайнего. Да, тут, очевидно, и причалила моторка.

След не обрадовал. Он был подтверждением, что парень говорил правду, но Шатохин и так верил. Не за этим, нет, ехал он в покинутую деревню. Если те двое причастны к ограблению, а не случайно причаливали, должны быть еще следы, свежие.

— Двое были, — услышал он рядом негромкий голос Марии.

Шатохин и не почувствовал, как старая охотница в своих лосиных ичигах, которые из-за больных ног носила и летом, приблизилась.

— Почему двое? — спросил он.

— Сапоги разные, поди-ка, — Мария пальцем указала ему под ноги.

Он отступил на полшага, опустился на колено и разглядел на глине слабые, полуразмытые оттиски подошв. Действительно, два. Первый, покрупнее, — в елочку, другой, поменьше размера на два-три, — волнистый.

Еще светило вечернее солнце, но глинистая полоска под береговым срезом уже ушла в тень. Мудрено было разглядеть старый след. Особенно тот, что с волнистой подошвой: волна больше угадывалась, нежели виделась.

Он одобрительно посмотрел на Марию, улыбнулся. Настроение поднялось. Хорошо, что Мария приехала сюда. Присутствие старой таежницы определенно кстати. Предощущение удачи быстро росло.

— Еще след искать будешь? — спросила Мария, заглядывая ему в глаза.

Он кивнул и продолжал изучать берег. Впереди, пройти шагов триста-четыреста по течению, река делала изгиб, и там, у самого берега, росла, клонилась к воде талина. Зелень ее густой кроны сливалась с зеленью деревьев, росших на соседнем берегу, и заштриховывала перспективу реки. При взгляде издали создавалось впечатление, будто реке нет дальше ходу. Те двое, которых видел молодой пожарный, заслышали вертолет и метнулись к берегу, видно, из боязни, что с воздуха заметят их моторку. Если приезжали во второй раз, ошибки не повторили, на открытом месте лодку не оставили, замаскировали. А кроме как у талины, негде спрятать, берег чистый.

Шатохин быстро направился к талине. Там должны остаться следы. Сердце учащенно билось от волнения. Он раздвинул ветки — след лодки виднелся на влажной глине. След был не похож на первый — здесь лодку чуточку вытягивали из воды, а потом сталкивали. Острый выступ по центру днища оставил глубокую борозду на глине. Около — часто-часто оттиснутые елочки подошв. Волнистых, поменьше размером, не было. Он наклонился, чтобы получше разглядеть, и услышал голос Марии.

— Иди сюда, Алексей, — звала она. Голос звучал негромко, но в нем угадывалось нетерпение. Шатохин осторожно попятился, вышел из веток.

Мария стояла над обрывчиком шагах в пяти.

— Гляди! — пальцем указывала она.

Трава по-над берегом была сильно примята. Кто-то долго-долго топтался на пятачке. «Скорее всего в ожидании. Нервничал, прохаживался», — отметил Шатохин.

Он походил нагнувшись по утоптанной площадке, глянул вниз с обрывчика. В воде, буквально в нескольких сантиметрах от берега, краснел кирпич. Он лежал ровно, на ребре, вода едва-едва прикрывала верхушку и часть взбугривалась над приподнятым уголком. В воде, подальше от берега на полуметровой глубине, был второй кирпич. Солнечный луч доставал его, и он красиво лучился в прозрачной текучей воде.

Шатохин хотел спрыгнуть вниз, вытащить из воды кирпичи, но Мария опять позвала его. В стороне от реки она сделала еще одну находку: след протектора на еловом корневище со сбитой корой. По ширине шины след мог принадлежать легкому мопеду. Шатохин присел на корточки, рассматривал. Да, мопеду.

Он достаточно четко мог теперь очертить путь, по которому ушли украденные меха. До Черданска добрались мопедом, спрятали его около поселка, а потом, уже с мехами, через тайгу укатили на Фроловку. Не укатили — укатил. Один был. Столько шкурок — это целый тюк. Вдвоем на мопеде с такой поклажей ехать невозможно. Тем паче при сильной тряске. На двух мопедах? Нет. Это уж слишком сложно. И ни к чему. Открыть склад, забрать меха — одному вполне под силу. В гонке по тайге тем более напарник не требуется.

Да. Другой скорее всего ждал с лодкой, по берегу прохаживался. Вот как трава потоптана. Погрузились в моторку — и в Нежму. До райцентра от Фроловки водой сотня километров: девяносто по Каргале и десять большой рекой. Стоит постараться, с хорошим мотором за три с небольшим часа до Нежмы добраться можно. Михеева последний обход делала около полуночи. Если вскоре после этого проникли в склад, к утру в райцентр прикатили.

Искать мопед поблизости — бессмысленно. От него, конечно, избавились, но не тут. По пути выбрали место поглубже и утопили. Имели мопед или купили специально, или украли у кого. У кого — выяснить трудно: мопеды не регистрируются, в каждом дворе, где пацан есть, стоит один, а то и два. Но попробовать поискать можно. А лодка своя. Одалживать дважды — привлекать лишнее внимание. Значит, искать, у кого есть лодка и мопед? Нет, пустое занятие. Потратит он неделю, выяснит, а ему скажут: украли. Сезонники со сплавного участка прошлым летом четыре мопеда украли, а заявление всего одно было. А вот поспрашивать в Нежме, какие лодки на плаву были, надо. Загвоздка в том, что внимания на них не обращают. Многие лодки имеют и пользуются ими, весь берег усыпан.

Ладно, это потом. А вот кирпичи для чего тут оказались? Может, просто путались под ногами в лодке, и выкинули их? А может, давно валяются?

Шатохин снова спустился к воде, достал ближний кирпич, об колено разломил пополам. В изломах половинки оказались сухими. Значит, кинут недавно.

Он выпустил половинки из рук, и они бултыхнулись, брызги окатили сапоги. Он долго молча глядел на эти половинки. Мария не докучала своим присутствием, курила трубочку с изогнутым коротким мундштуком. Слабый запах табака долетал до Шатохина.

— Поедем, Мария. — Он оторвал наконец взгляд от кирпичей, обернулся.

— В избы не пойдешь?

Шатохин отрицательно помотал головой.

— И есть не хочешь?

— Нет, — сказал он. — Корни пересчитаем колесами, тогда поедим.

ОБРАТНО ехали помедленнее. Через час самый трудный участок дороги остался позади. Они перекусили. Отдохнули перед новым броском, теперь уж до самого Черданска. Шатохин знал, они скоро расстанутся. По возможности он улетит в райцентр нынче. Мария всегда всем помогала, он пришел, и ему помогла. Хотелось сказать ей что-нибудь приятное. Подумав, он спросил:

— Скажи, Мария, правду говорят, будто ты за войну шесть десятков медведей убила?

— Добыла, — быстро и сердито поправила Мария. — И привирают люди. Всех сорок пять, а в войну тридцать три, что ли.

— Сорок пять... — повторил Шатохин. — Смелая ты, Мария. Мне вот ни разу живой медведь не встречался.

— И не нужен тебе. У тебя свои медведи, — старая таежница вздохнула, поправила платок на голове. — Помогла поездка? Сказать мне можешь?

— Нужно было съездить. Обязательно. Расскажи-ка лучше, Мария, про медвежью охоту. Интересно.

— Что интересного. Медведю, поди, жить нужно. Не нужда бы, не стреляла...

— Тогда просто про медведей расскажи. Что хочешь.

— Ладно, не люблю рассказывать, тебе расскажу. После войны, еще молода была, попросили для зоопарка медведя поймать. Дело, поди, и не хитрое, если знаешь, как. Эвенки на медведя мало ходят, а отец мой ходил. И ловить умел. Вырубит чурбак, накрепко привяжет к нему короткую конопляную веревку, а на конце петлю завяжет. У медведя тропа своя, пойдет по ней, в петлю мордой и сунется. Мотать башкой станет, пуще петля затянется.

И я такую ловушку сделала. Поставила, два дня проверять ходила — пусто. А потом прихожу, издалека вижу, попался. И прямо перед моим приходом. Спряталась за соснами и слежу, что же косолапый делать будет. А он потоптался, потоптался, берет в лапы чурку и вперед кидает, от себя прочь как бы. Веревка-то на что — тянет. Опять он чурку в лапы — и уж об дерево ее. А чурка отскакивает да в лоб ему. Тут мишка не выдержал и давай колошматить чурку лапами что есть мочи. Я все слежу, что дальше. А он поостыл и землю рыть под собой принимается. Вырыл ямку, чурку туда помещает и закапывает лапами старательно. Медленно пятится и во все глаза глядит туда, где чурку закопал. А она из земли ползет. Он тогда снова закапывать, и опять чурка вылазит. Мне бы сетку на него накинуть да за подмогой бежать. А я сижу в укрытии, за ним слежу и смеюсь от души. Так несколько часов он с чуркой и маялся.

— А сообразить веревку перегрызть не мог? — смеясь, спросил Шатохин.

— Не догадался, — весело закивала Мария.

— Сильно. Еще расскажи, — попросил Шатохин.

— Ладно уж, — Мария воодушевилась. — Иду как-то по лесу. А гроза недавно была. И слышу, треск раздается. Сильнейший, будто из пушки молотят. Остановилась, понять не могу, кто бы мог так. Любопытство разбирает, направилась на треск...

Голос Марии звучал оживленно. Рассказчицей она была отменной, однако Шатохин не слушал. Невольно опять припомнилась утренняя встреча с профессором ботаники. Одна из его сотрудниц видела во Фроловке двоих неизвестных; видела, парень просто не захотел ее впутывать, соврал. Но не приди парень, улети на пожар, и она единственная для оперуполномоченного помощница. А профессор не дал поговорить... С каким бы удовольствием вызвал Шатохин к себе в кабинет повесткой и профессора, и юную любительницу старины, если бы не данное пожарному обещание, если бы не убедился воочию: обладательница керосиновой лампы не могла разглядеть лиц. Значит, и рассказать больше, чем парень, не могла...

Но профессора придется все-таки побеспокоить. Да-да, о поведении Антропянского надо обязательно сообщить руководству университета и, возможно, в обком партии. И дело тут не в личной обиде.

Ну, это сейчас не самое важное. А вот кирпичи. Светящиеся из воды, они явственно вспыхнули перед глазами. Черт знает, чайник, что ли, кипятили на них, голыми руками хватались, а после скинули, на всякий случай, чтобы отпечатков не было. Незаметно опять-таки, чтобы костер разводили.

— Ты не слушал. — Голос Ольджигиной, в котором была легкая обида и укор, вернул его к действительности.

— Нет, нет, — запротестовал Шатохин. — Косолапый щепу разбитого молнией дерева оттягивал, ты его мелкой дробью в зад несколько раз угостила, а он думал, что его щепа так, и сердился. Так?

— Так.

— Поедем, Мария. Только давай я поведу теперь, а ты пассажиркой. Договорились?

Старая таежница согласилась.

С ВЕРТОЛЕТОМ-НАБЛЮДАТЕЛЕМ Шатохин на другой день в половине восьмого утра возвратился в Нежму и, не заходя домой, отправился в райотдел. Несмотря на ранний час, Звонарев был уже у себя, и Шатохин пошел с докладом.

— Много и ничего, — выслушав, подытожил майор. — И у экспертов не густо. Определили, пол полит уайт-спиритом.

— Будем искать, — сказал Шатохин.

— Куда денемся, будем. Вчера из края, из управления звонили. Они посылают в помощь следователя. Первым рейсом прилетит.

Шатохина задело. Как не хотел изобразить невозмутимость, а, видимо, досада проступила на лице. Звонарев поспешил смягчить:

— Ты не обижайся, не обижайся, Алексей. Я помощи не запрашивал. Дело слишком серьезное, у нас сил мало, а время идет. Товарищ прилетит знающий. Глядишь, у него подучишься. Кстати, хорошо будет, если встретишь его. Как младший коллега старшего.

— Хорошо.

Первый самолет из крайцентра прилетал по расписанию около десяти, и Шатохин решил, чтобы не терять зря времени, зайти в редакцию районной газеты, справиться о заметке.

Корреспондента Рассохина не было на месте, он вчера уплыл с катером на дальнюю леспромхозовскую вахту, и Шатохин отправился к редактору. Редактор, пожилой низкорослый человек, всполошился, стоило Шатохину назваться и заговорить о заметке.

— Три года ни звука об охотниках, — редактор быстро прохаживался по кабинету и сыпал словами, — и вот надоумило упомянуть. И так неудачно! Я как услышал о происшествии, так к подшивке кинулся. И какая удачная информация! И что все село уедет, указано, и когда, и на сколько уезжает. Заметка виновата? — Редактор в ожидании ответа замер, глядел на Шатохина.

— Почему все же Черданск? — спросил Шатохин.

— Да не корреспондент придумал. Он стажер, третью неделю у нас. Меня винить нужно. Нас ругают за петитные равнины, крупные то есть материалы даем. Я и потребовал информационные подборки. Сам темы подсказал. Велел по рации с дальними уголками связываться.

— Может, писали, что меха долго не вывозятся, хранятся в тайге?

— Да вообще три года об охотниках не упоминали. Сами убедитесь. — Редактор подошел к застекленному шкафу, вытащил оттуда переплетенные подшивки. — Это упущение наше. Край таежный, а мы о таежниках в редкий праздник упоминаем. Текучка заедает. Собрания, отчеты.

Вместе они принялись листать подшивку. Проглядев газеты за два года, Шатохин убедился, что самокритичный редактор вправду предпочитает отчеты людям тайги.

Что ж, кажется, ошибся. Глянул на часы. Он уже опаздывал в аэропорт и заспешил.

— Так что заметка? Хоть косвенная вина редакции есть? — допытывался редактор.

— Не думаю.

— Спасибо, утешили. — Редактор облегченно улыбнулся. — Не хватало, чтобы районная пресса способствовала...

К единственному в Нежме трехэтажному зданию аэропорта Шатохин подкатил на попутном газике без пяти десять, с опозданием. Издали завидел на летном поле серебристое брюхо «Як-40» и поморщился: как нехорошо вышло, обещал же встретить, что теперь Звонарев подумает.

Оказалось, волновался он преждевременно: этот «Як» — пролетный, с севера, а из края запаздывает, через четверть часа ждут, не раньше. Он походил по скверику. Там было людно. В томительном ожидании пассажиры сидели на скамейках, лежали прямо на траве. Геологи, вахтовики, таежный коренной люд из дальней глубинки. Группами, по одному, семьями. С солидными узлами и чемоданами и с тощими портфеликами.

Четверть часа минуло, и объявили по радио новую отсрочку, теперь уже на полчаса. Шатохин вздохнул: ничего не попишешь, ждать надо.

В сквере бродить надоело, и он направился к высокой из частых металлических прутьев ограде, отделяющей сквер и здание порта от летного поля, посмотреть для разнообразия, как садятся и поднимаются самолеты.

Допотопные «аннушки» сновали часто.

Объявили посадку, и тотчас десятка два пассажиров прихлынули к ограде. Желающих улететь было куда больше, чем мест в «АН-2». Обычная в таких случаях суета и сутолока начались еще до подхода контролера. Шатохин стоял близко от дверцы выхода на посадку, ему пришлось передвинуться вдоль ограды шагов на восемь-десять, чтобы не мешать.

Подошел и встал неподалеку одетый в новую брезентовую робу и кирзовые сапоги мужчина. В руках — по портфелю. Он осторожно поставил портфели у ограды, покосился на Шатохина, закурил. С противоположной стороны ограды к нему приблизился рослый нескладный парень в замасленной форме техника, в сбитых ботинках без шнурков на босу ногу. Шатохин видел авиатехника минуты три назад лазавшим по хребту транспортной «аннушки». Техник изучающе глянул на Шатохина, кивнул мужчине. Тот выплюнул сигарету, наклонился за портфелями, высоко поднял их над головой. Техник через ограду подхватил один портфель, небрежно поставил себе под ноги.

— Полегче, в обоих сервизы, — не выдержал, приглушенно вскрикнул мужчина.

Словно в подтверждение правоты его слов в оставшемся в его руках портфеле звякнула посуда.

— Тяжелый, думал, породу везешь, — буркнул техник в оправдание. Второй портфель, однако, принял осторожно. Подхватил поклажу и пошел, лениво, по-хозяйски ступая, напрямик к самолету, который недавно осматривал.

Шатохин во все глаза глядел на портфель в руках удалявшегося, сильно косолапившего техника. Кажется, он вдруг нашел ответ на мучавший его со вчерашнего дня вопрос: почему на безлюдном берегу Каргалы вдруг очутились кирпичи...

Думая о своем, Шатохин потерял из виду мужчину, передавшего портфели. Когда хватился, поискал глазами, увидел его бегущим к грузовому самолету. Где и когда он проник через забор, Шатохина сейчас мало занимало. И летчики, которые шли, весело переговариваясь, к транспортному самолету, тоже не интересовали.

Он убедился, что мужчина с портфелями сел-таки в транспортный самолет, и торопливо зашагал в здание порта.

По служебному ходу поднялся на второй этаж, постучал в дверь с табличкой «Командир отряда Сидельников».

Он был немного знаком с командиром отряда. Прошлой осенью большой компанией ездили на рыбалку на Дальний остров. Спиннинговали рядышком, сидели у одного костра. Разница в возрасте помешала сближению, Шатохин выбрал общество помоложе. С тех пор они не встречались, но Сидельников должен был помнить напарника по удачной рыбалке.

Командир отряда действительно не забыл его. Сначала коротко вспомнил о поездке, вздохнул, что на большую рыбалку нет времени, а потом уже спросил, чем может служить.

— Меня интересуют все рейсы четырнадцатого июня. Пассажирские и транспортные, — сказал Шатохин. — Утренние особенно.

— Пожалуйста, — охотно согласился командир отряда. — Пассажирских с утра два рейса на север по расписанию, но оба до обеда были задержаны: мало пассажиров, ждали, пока подойдут. У нас горючего перерасход, экономить приходится. А транспортные шли, сейчас запрошу сводку. — Он потянулся к кнопкам селекторной связи.

— Минуту, — поспешно остановил Шатохин. — Вы сами не помните, какие куда летали?

— Знаю, что в Чугуны первый улетел, — ответил командир отряда. — В семь тридцать. Потом, кажется, в Новоярск в восемь с минутами. Вас ведь не удовлетворит, что я вспомню? До полудня грузовых не меньше шестнадцати было. Как все упомнишь.

— Хорошо. Попросите, пожалуйста, сводку. Самую подробную. Но не за один день — с седьмого по четырнадцатое.

— Хорошо, — кивнул Сидельников. — Я все сделаю, как просите. Но вас интересует все-таки четырнадцатое или все дни?

— Четырнадцатое.

— Простите, я догадываюсь, ваш визит, наверное, связан с кражей в Черданске. Мне показалось, вы не хотите, чтобы (командир отряда кивнул на дверь) мои работники знали о вашем интересе. Можно откровенно, вы подозреваете кого-то?

— Можно. Боюсь, кто-то из ваших замешан в этом деле.

— Вы подозреваете летчиков?

Шатохин промолчал.

— Я не выспрашиваю, — продолжал Сидельников. — Хочу просто уточнить. Начальник ваш отдает распоряжение тщательно проверять багаж и документы у всех вылетающих. Если при этом не доверять летчикам... где же логика? — Лицо Сидельникова порозовело. — Может, вы скажете, кто-то из летчиков и взломал склад?

— Нет. Хотя и этого исключить не имею права...

— Слава богу, — вздохнув, перебил Сидельников.

— Зато они могли перебросить проходимцев. Невольно, возможно, не догадываясь.

— Ни-ни-ни, — энергично потряс головой, оживился командир отряда. — Есть инструкции, запрещающие брать в грузовые самолеты пассажиров. Конечно, исключения допускаются, но с моего ведома. Вот, — он открыл папку, — три дня назад отправили одного геолога в Шаламановку. Фамилия указана. Прибытков.

— Прибытков?

— Да, Прибытков.

— Мне кажется, вы чересчур доверяете инструкциям. Минут десять назад я сам видел, как один гражданин перемахнул через ограду и нырнул в самолет. В «аннушку». Не пассажирскую. Не думаю, чтобы вы разрешали. И это при строжайшем запрете. (О технике Шатохин пока решил умолчать.)

Командир отряда посмотрел недоверчиво, щелкнул кнопкой селектора, чуть повернув голову к микрофону, спросил:

— Кто у вас только что улетел на «Ан-2»?

— Селезнев полетел в Новоярск. За строительной бригадой, Георгий Всеволодович, — раздался в ответ женский грудной голос.

— Пусть ко мне зайдет, как вернется.

— Он не скоро вернется, Георгий Всеволодович. До конца дня не будет, — ответил тот же голос.

— Все равно, пусть зайдет.

— Хорошо, я передам, Ге... — Командир выключил связь, и голос, не забывающий в каждой фразе повторить имя-отчество Сидельникова, оборвался.

— Он надолго запомнит этот рейс, — Сидельников откинулся на спинку стула, выпрямился: — Простите, вы же просили сведения. Сам принесу сейчас.

Назвал наугад или точно помнил Сидельников количество рейсов, но действительно до обеда четырнадцатого июня из Нежмы вылетели шестнадцать транспортных самолетов.

Половину Шатохин отбросил сразу. Они летали в отдаленные точки. Выбраться оттуда трудно, как из глухого скита, летом исключительно по воздуху и, главное, только обратно в Нежму. Еще два рейса отпали в связи с тем, что самолеты не садились на чужих аэродромах: опрыскивали прошлогодний очаг поражения тайги шелкопрядом.

Оставалось шесть рейсов. В колонку Шатохин выписал:

7.30 — Чугуны,

8.20 — Новоярск,

9.10 — Шаламовка,

9.40 — Чугуны,

10.50 — Плотниково,

11.00 — Шаламовка.

Протянул листок Сидельникову.

— К рейсу, уходящему в Новоярск, я сам подходил. Не было там посторонних, — сказал командир отряда. — А на Чугуны монтажники полной загрузкой летели, им еще мест не хватило. После обеда довезли.

Итак, второй и четвертый рейсы отпадали.

Первый — слишком ранний, последний — поздний. Его Шатохин вычеркнул сам. Подумав, зачеркнул и предпоследний. Тоже поздно. Дальше из Плотниково улететь невозможно.

Оставалась Шаламовка. Да! Он уверенно поставил крупную галочку против третьего рейса, из диспетчерского журнала выписал номер машины.

— Колесников и Серегин, — назвал фамилии пилотов командир отряда, наблюдавший за каждым росчерком пера. — Молодые ребята, исполнительные. Комсомольцы. Второй год как после училища.

— В полете? — спросил Шатохин.

— В общежитии должны быть. По скользящему графику работают, — ответил командир отряда, огорченный тем, что оперуполномоченный не обратил внимания на их характеристики.

Шатохину было сейчас не до характеристик. Нетерпение подгоняло. Он встал.

— Можно с вами? — спросил командир отряда.

— Пожалуйста, — согласился Шатохин.

Барачного типа бревенчатое здание общежития летного состава находилось буквально в трех сотнях шагов от аэропорта. Они молча дошли до общежития. На спортивной площадке около здания группа парней в трусах и майках азартно играла в волейбол через сетку.

— Тут парни, — кивнул командир отряда. — С мячом — Серегин. Второй пилот.

Они обогнули штакетниковую ограду, вышли к спортплощадке.

— Колесников, Серегин, — позвал командир.

Запыхавшиеся, разгоряченные игрой парни тотчас же подбежали. На Шатохина едва обратили внимание, вопросительно глядели на командира. Шатохин решил дать первое слово ему. Разглядывал парней, одинаково рослых, умудрившихся за несколько погожих солнечных дней загореть до шоколадного отлива.

— Вот сотрудника милиции привел к вам, говорит... — начал Сидельников.

— Я говорю, — перебил его Шатохин, — про позавчерашний рейс в Шаламовку. В девять десять. Четырнадцатого. Вспомните-ка подробно. Особенно момент загрузки.

По тому, как тревожные тени пробежали по лицам, как переглянулись парни, понял: попал в точку.

— Ну-ну, парни, — не давая опомниться, торопил, наступал Шатохин. — Дело не шуточное. Пока только перед своим командиром ответственность несете.

— Вас ведь интересует не груз какой везли, не теодолиты, — пробормотал Колесников.

— Нет, не теодолиты, — строго отрубил Шатохин.

— Про ограбление пушного склада слышали? — спросил Сидельников.

— Георгий Всеволодович, она ведь просила... — не выдержал, заговорил первым Серегин, сильно бледнея.

— Кто — она?

— Диспетчерша наша, Смокотина Ольга Евгеньевна, — хмуро пояснил Колесников. — Попросила мужика одного подсадить...

— И вы подсадили?

— Конечно, — упавшим голосом сказал Серегин.

Колесников мрачно кивнул, подтверждая.

— Давайте-ка поподробнее, — велел Шатохин.

— Что подробнее-то, четырнадцатого утром, минут за десять до вылета, мы вышли из комнаты техников... — начал рассказывать Колесников.

— Вдвоем? — уточнил Шатохин.

— Да, вдвоем, без бортмеханика летали. Подходит наша диспетчерша и говорит: «Ребята, хорошему человеку в Шаламовку попасть нужно. Не в службу, а в дружбу, выручите. Он у самолета ждет». И пошла.

— Мы ей и не обещали, — сказал Серегин.

— Да, ничего не обещали, — подтвердил Колесников. — В пилотской минуты три побыли и к самолету пошли. Подходим, а он стоит около люка. «Уже летим, парни?» — спросил. Витька ему отвечает: «Да». Он в самолет и полез...

— Сел сам, а вы только везли, — угрюмо съязвил Сидельников.

Шатохин жестом попросил пока не вмешиваться.

— Подождите, ребята, по порядку. Смокотина, когда просила увезти мужчину, никак его не называла, не говорила, почему за него хлопочет?

— Да нет, — ответил Колесников.

— А раньше она обращалась к вам с подобными просьбами?

Колесников украдкой посмотрел на командира отряда, коротко кивнул:

— В апреле. Мы в Плотниково летали, тоже мужика одного везли...

— И так же он у самолета ждал?

— Не-ет, того она сама подвела, — вставил Серегин.

— А других летчиков просила?

— Откуда знать, — пожал плечами Колесников. — Не говорят же об этом.

— Верно... К пассажиру вернемся. Какой он из себя? Одет во что?

— В костюм. В плащ коричневый незастегнутый, прохладно с утра было. Лет сорок, с нас ростом. Волосы темные...

Шатохин вопросительно посмотрел на второго пилота: дескать, твоя очередь.

— Свежевыбритый, — неуверенным голосом добавил Серегин.

— Может, усталым выглядел? Одежда слишком новая или помятая? Не бросилось в глаза? — уточнил оперуполномоченный.

Колесников перекинулся взглядом с другом, ответил за обоих:

— Да вроде нет. Он у люка стоял.

— У открытого?

— Да, после загрузки его всегда открытым оставляют.

— А вещи какие были у него?

— В том-то и дело. Мы думали, он вообще без вещей летит. Сразу в голову-то не пришло, что он мог их заранее погрузить. А в Шаламовке уже я спрыгнул на землю. Он — следом с двумя чемоданами...

Первый пилот споткнулся, поняв молчаливый вопрос Шатохина, продолжил:

— Темно-коричневые, мягкие такие, на «молнии» и с двумя ремнями. Чешуя на коже, под крокодиловую, что ли.

— Прилетели когда в Шаламовку?

— Полтора часа лету.

— Денег не предлагал?

— Нет. Спасибо сказал и пошел.

— Пошел прямиком к аэровокзалу?

— А я даже не помню. Витька, ты не заметил?... Не знаем. Мы в кабину обратно полезли, за бумагами к грузу. И забыли о нем. Я чемоданы-то его запомнил — нам бы с Витькой в отпуск лететь с такими...

— Когда про меховой склад услышали, не мелькнуло подозрение?

— Да что вы! Если бы... Там же утром четырнадцатого, говорят, ограбили. Как бы он из Черданска попал? Нет. Да и не похож.

— Не похож? — переспросил Шатохин. — Хорошо, на этом пока остановимся. Зайдете ко мне в восьмой кабинет... — Он задумался насчет времени. Предчувствовал, день будет загружен до предела. — Часов в восемь зайдете. А пока о нашем разговоре никому.

Молодые пилоты отправились на волейбольную площадку. Шатохин, а следом и командир — к калитке.

— Молодежь зеленая. Вот так на удочку и попадаются. — Сидельников был подавлен.

Сзади послышался стук каблуков. Шатохин сбавил шаг, посторонился, дал возможность молодой женщине в яркой мохеровой кофте обогнать их, спросил:

— Кто эта Смокотина? Давно у вас работает?

— Год, — ответил Сидельников.

— Приезжая?

— И приезжая, и местная. Родилась, выросла в этих краях. Потом лет пятнадцать на Украине жила. Родственники там или просто прибилась. Семьи нет, одна вернулась.

— Там кем работала?

— Вроде нынешней работы. Точно не помню, экспедитором или диспетчером. Может, приемщицей.

— Что ей там не жилось? Как объясняет?

— Отец у нее умер, что объяснять. Дом оставил добротный. Слышал, будто из-за дома и не уезжает, цену хорошую ждет. На Заозерной, возможно, обращали внимание, весь в рябинах дом, на высоком фундаменте, до окон не дотянуться. Так его и зовут домом Евтихия.

— Это кто — Евтихий?

— Отец Смокотиной.

— Вроде, другое отчество слышал.

— Да, Ольга Евгеньевна. Так она себя представляет. Это понятно. У нас многие молодые из староверческих семей. Ни к новой, ни к старой вере отношения не имеют. А в документах имени родительского не заменишь. Хоть там Евтихий, хоть Евлампий. Зато в обиходе часто переиначивают.

— Смокотина, выходит, из старообрядческой семьи?

— Да. Из Агаповки. По Каргале староверческая деревня встык с Фроловкой стояла. Я двадцать лет здесь. Приехал, как раз обе распадались. Агаповцы к нам подались, а у фроловцев вера покрепче — на север. Единицы, понятно.

— Значит, Фроловка и Агаповка рядом стояли?

— В принципе одно село считалось.

— Случайно не знаете, у Евтихия лодка была?

— Если не три. Он хоть и старовер, техники никакой не чурался.

— А эта Смокотина на работе сейчас?

— При вас по селектору с ней разговаривал. Будете ее допрашивать?

— Допрашивать? Ни в коем случае! Ей сейчас никак нельзя дать понять, что ею интересуются.

— А мне что с ней делать?

— То есть? Что вы с ней раньше делали?

— Ничего. Мы и не видимся почти. Так. Здравствуйте и до свидания.

— Вот и продолжайте, пожалуйста, в том же духе.

— Но она с завтрашнего дня в отпуск уходит. Отпуск ей не давали, работать некому. Так она у меня просилась. Два дня назад я ей разрешил.

— Отпуск? — переспросил Шатохин. — Это что, она выпросила?

— Положен ей. С семнадцатого июня. У нее и путевка есть. В Трускавец вроде бы.

Они подошли к зданию порта. Разговор на людях пришлось невольно прервать. Сидельникова окликнули. Минуты три, пока он разговаривал, Шатохин переминался с ноги на ногу, разглядывал носки своих давно не чищенных сапог. Нужно было выкроить минутку, забежать домой, переодеться, привести себя в порядок, да некогда. «ЯК-40», который он принял за самолет из крайцентра, так и стоял на летном поле, а ожидаемый Шатохиным самолет все еще не прилетел, намного опаздывал.

Мысль о самолете мелькнула и была тотчас вытеснена более важной: Смокотина уходит в отпуск... Впрочем, почему бы ей и не отправиться теперь в отпуск? Самое, пожалуй, время. Он бы на ее месте чуточку помедлил. Хотя, зачем?

Командир отряда закончил разговор, попрощался с собеседником, и они, войдя в здание порта, снова оказались в кабинете.

— Смокотина уже взяла билет? — задал вопрос оперуполномоченный, удобно устраиваясь в кресле.

— Нет. Я бы подписывал. Ей льготный положен.

— Медлила, боялась, отпуск не дадут?

— С путевкой на руках разве удержишь ее. Вот только не понимаю, почему не спешит.

— Если разрешили, не мешайте Смокотиной уехать. И очень прошу, принесите ее личное дело.

Командир направился к двери.

— Кстати, — спросил Шатохин, — почему нет самолета из крайцентра?

— Там с утра грозовой дождь, порты закрыты.

СПУСТЯ полтора часа Шатохин был в кабинете майора Звонарева, докладывал о диспетчере Смокотиной, о молодых пилотах, о неизвестном, который с двумя чемоданами в день совершения в Черданске преступления убыл транспортным самолетом на Шаламовку.

Перед майором лежало личное дело сотрудницы аэропорта. В левом верхнем уголке наклеена фотография. Смокотина была блондинкой. Снимок точно соответствовал ее возрасту. Больше тридцати пяти по фотографии ей не дать. Взгляд темных глаз спокойный, чуть насмешливый. Рельефные подкрашенные губы, широковатый нос. Черты лица некрасивые, но приятные. Майор глядел на фотографию и слушал оперуполномоченного.

— Все это хорошо, — произнес он, когда Шатохин умолк. — Но не окажется ли так, что Смокотина к делу не причастна? Предложили, скажем, ей десятку, а то и четвертной, она и соблазнилась. Может оказаться, что в то утро еще кто-нибудь прихватил на борт нелегальных пассажиров. Летчики по своей инициативе, авиатехники упросили...

— Согласен, товарищ майор, насчет нелегальных. Но все-таки диспетчер не десяткой соблазнилась. Те, за которых раньше летчиков просила, — случайные. Их для отвода глаз отправляла, чтобы этот после не выделялся.

— Пока не доказано.

— Попробую. Я утром докладывал, помните, на берегу Каргалы сильно примята трава и кирпичи в воде валяются. С травой еще объяснимо: думаю, сообщник ждал на берегу, прохаживался, лежал. А вот с кирпичами — голову сломал, одно получается: случайно выкинули. Но какие там случайности. В аэропорту гляжу, как вещи через ограду подают, и понял: никто не прохаживался по берегу, не ждал. Один там человек был. И кирпичи привез с собой специально, для весу понадобились. Понимаете?

— Не совсем.

— На складе преступник пушнину набивал, безусловно, в мешки или рюкзаки. Увязывать, тащить, на мопеде везти удобнее. Но удобно только в тайге. Четыреста с лишним штук, невыделанных, как ни приминай, тюк огромный. Такой багаж приметен, на люди с ним не выйдешь. А в чемоданы упаковал, и порядок полный. Вот от того, что меха перекладывал на берегу реки, в чемоданы втискивал, один втискивал, трава и примята.

— И все же, при чем кирпичи?

— Для тяжести. Объемные чемоданы в руки берешь, на тяжесть заранее настраиваешься. Легкий он подозрительным сразу покажется. А если заботились, чтобы подозрительным не показался, значит, заранее предполагалось чемоданы передавать в чужие руки. И вот эти кирпичи или не потребовались — все-таки столько шкурок спрессовать, тоже вес, — или преступник прихватил с собой лишние.

Звонарев слушал внимательно, не перебивая.

— Кстати, от реки до порта унести чемоданы незамеченным никем проще простого, — продолжал Шатохин. — Я сейчас проходил около складов ГСМ. Там мимо глухого забора от реки на портовскую дорогу выйти — шагов сто сделать. А там с вещами каждое утро к порту чуть не толпами тянутся.

— Выходит, — сказал Звонарев, — если следовать твоей версии, преступник в Шаламовке не задержался.

— Конечно, нет. Я глядел расписание. Из Шаламовки два рейса на крайцентр: в половине двенадцатого и в три местного. Улететь просто, риска почти никакого. Когда охотничий сезон закрыт, досмотра багажа нет. Сдаешь вещи, металл щупом пробуют, не открывая. И все, свободен. Если в срок самолет улетел, преступник приземлился в крайцентре, пока мы не забили тревогу.

— И где он сейчас, по-твоему?

— Скорее всего в Нежме.

— Вот как? — удивленно вскинул брови Звонарев.

— Да, я так думаю. Поставим себя на его место. Его видели две недели назад во Фроловке. Значит, у нас он минимум эти две недели проживал, плюс день, другой, третий. Райцентр маленький, каждый приезжий на виду. Не болтался же он без дела, наверняка куда-нибудь на работу устроился. С документами, честь по чести. Сейчас, когда все удачно исполнено, зачем ему исчезать. Понимает, на кого милиция первым делом внимание обратит. Вернулся вторым или вечерним рейсом.

— Значит, меха должны находиться в крайцентре?

— Пожалуй. Если его не встретили.

— Едва ли. — Майор отрицательно покачал головой. — Провернули вдвоем со Смокотиной самое трудное, напоследок зачем к помощникам прибегать.

— Тоже так думаю, — согласился Шатохин. — В камере хранения оставил чемоданы, не исключено, что у родственников. Не посвящая, разумеется.

— Никто у диспетчера не останавливался, не узнавал?

— Нет. Отшельницей живет.

— Значит, меха забрать должна Смокотина. Представляешь, как сейчас важно, чтобы она чувствовала себя вне подозрений. С Сидельниковым поговорю, а ты пилотов предупреди. Хорошо бы выяснить, с кем переписывается эта Смокотина, насчет лодки прощупать. Но ты в это дело, пожалуй, не вмешивайся. Займись тем, с чемоданами. С чего думаешь начать?

— По отделам кадров пройтись нужно. Смокотина на Львовщине, в Новом Роздоле жила, может, земляки ее обнаружатся.

— Правильно, но это долго. А время не терпит. Сделаем-ка срочный запрос в Шаламовку, в крайцентр. Списки пассажиров поглядим. Авось где фамилии пересекутся. — Начальник милиции критически оглядел Шатохина, не приказал, попросил:

— Ты сходил бы домой, переоделся, поел бы, а?

Шатохин охотно согласился. Он жил в двадцати минутах ходьбы от райотдела, за мосточком, в доме у пожарной каланчи. Он успел вскипятить чайник, переодеться и, отпивая из чашки крепко заваренный чай, просматривал скопившиеся за два дня газеты. В это время раздался телефонный звонок.

Звонил майор. Он срочно вызывал оперуполномоченного к себе. Начальник за это время уже успел связаться с Шаламовским и краевыми портами. Судя по торжествующим ноткам в голосе, получил хорошие вести.

— В половине двенадцатого из Шаламовки отбыл некий Супрунюк Алексей Михайлович, — сказал майор, когда Шатохин вошел в его кабинет. — Он же из крайцентра вылетел к нам в пятнадцать ноль-ноль. Тут еще фамилия Степанов повторяется, но у этих отчества разные. Так что ты был прав.

— Будем искать Супрунюка? — спросил Шатохин.

— Нет. Делай, как задумал. Земляки нужны. Полагаю, что этот Супрунюк летел под другой фамилией. Поторапливайся. Подключи Акаченкова и Луневу, один не управишься быстро.

— Григорий Александрович, — Шатохин поколебался, стоит ли говорить сейчас, догадка была слишком свежа.

— Слушаю, — поторопил Звонарев.

— Да так, подумалось. У Смокотиной путевка в санаторий, через три дня должна туда прибыть, заявление на отпуск подписано, а билет еще не выписывала. Конечно, своих, портовских, всегда посадят. И все же странно. Отпускник старается заранее все оформить, чтобы мороки не было. Свободна — ни хозяйства, ни огорода, а медлит.

— Думаешь, договорилась лететь вместе с этим Супрунюком и выжидает?

— Почему бы и нет. Все прошло гладко. Что ему, собственно, торчать здесь. Да и душа у него не на месте будет. Ей он доверяет, но случайностей боится. Вдруг в дороге в какой переплет попадет. Просто нервы сдадут, женщина все-таки.

— Если трудоустроен, повод веский нужен уехать.

— Найдет. Вызов ему придет, заболеет срочно, травму получит, мало ли...

— Вызов — несерьезно. И какую особую болезнь изобретет? — Майор прикурил папиросу, затянулся. — Несчастный случай — да. Это не исключено. Правильно сообразил. Я свяжусь с медициной. А ты бери все же пока Луневу и Акаченкова и действуй.

СЕЗОННИКОВ в районе каждое лето скапливалось до полутора тысяч. Кого романтика, кого длинный рубль, кого откровенная тяга к бродяжничеству забрасывали в этот таежный, отдаленный край. Большая часть сезонников оседала на сплаве леса; были они и в зверосовхозах, и в геологических партиях, и почти во всех мелких районных организациях. По правилам все прибывшие на временную работу должны были проходить через паспортный стол, да где там. Хорошо хоть по документам принимали кадровики на работу, раньше и этого не было. Как ни спешили, за остаток дня и четверти организаций, где есть временные, не проверили.

Шатохин вернулся домой поздно: затяжной в июне светлый северный вечер угас. Долго устало раздевался, пил чай, потом ворочался в постели, пока дремота не начала одолевать. Уснуть, однако, не удалось. Телефонный звонок помешал. Снова звонил майор, просил приехать, он уже выслал машину.

Звонарев прохаживался по кабинету, курил одну за одной папиросы.

— Долго ехал, — сказал нетерпеливо, когда в кабинет вошел Шатохин. — Звонил главврач больницы. Два часа назад они высылали «скорую» на третий сплавучасток. Несчастный случай в вечерней смене произошел. Там баржи под загрузкой стояли. И, представь себе, бревнышко выскользнуло из пакета, покатилось и сломало руку стропальщику. Догадываешься, кто пострадавший?

— Супрунюк?

— Крутецкий. Петр Тарасович Крутецкий. Но не сомневаюсь теперь, что Супрунюк он же. Един, как говорится, в двух лицах.

— Самый настоящий перелом?

— За это уж будь спокоен, подделки нет. Рентгенолог живет при больнице, просветил. Закрытый перелом левой руки.

— Основательный мужик, — усмехнулся Шатохин.

— Есть за что страдать. По бюллетеню за полтора-два месяца получит, плюс страховка. Застрахован на две тысячи. И, главное, вольный казак. М-да.

— А где он сейчас?

— Где, где. Из района не сбежит. Гипс наложили да увезли в общежитие. До утра не пожелал оставаться в больнице. Важно не это. Родом он из Жидачова и приехал оттуда. Не слышал про Жидачов?

— Нет.

— Рядом с Новым Роздолом городок. Смокотина там два года на овощной базе экспедитором работала. В личном деле у нее отметка есть. И еще, в этот самый Жидачов Смокотина в феврале посылала телеграмму. Пока не известно кому, но выясним.

Шатохин смотрел на начальника. Майор мог бы не вызывать его, сообщить обо всем утром. Однако возбуждение его легко понять: похищено ценностей на крупную сумму. Расследовать дело самостоятельно, силами районного розыска, сложно.

Но Шатохин не радовался, потому что, просматривая в леспромхозовской конторе учетные карточки работающих, он не встретил фамилии Крутецкий.

— Давно этот Крутецкий в леспромхозе? — спросил оперуполномоченный.

— С февраля, — ответил начальник.

Вот как. Почему-то он решил искать украинских земляков Смокотиной только среди сезонников, среди временных, а Крутецкий, оказывается, числился в кадровых. Ошибка не имела теперь ровным счетом никакого значения. И все-таки просчет был грубый. Отмахиваясь от неприятных мыслей, Шатохин спросил:

— Покажем его пилотам?

— Не стоит. По приметам похож на того, с двумя чемоданами. Завтра узнаю, может, фотографировался на документы, а нет — и не надо. Пусть вольно дышит. Думаю, долго он у нас теперь не задержится. Диспетчер оформила билет на послезавтра, на утренний рейс. Тебе нужно завтра, — майор посмотрел на часы, поправился, — теперь уже сегодня, вылететь в крайцентр.

Он сел за стол, из ящика достал личное дело Смокотиной и аккуратно, с помощью перочинного ножичка отделил фотографию.

— Держи, — протянул Шатохину.

«ЯК-40» КОСНУЛСЯ колесами бетонки городского аэропорта «Южный» минута в минуту по расписанию. Шатохин из здания аэровокзала следил, как медленно гаснет вращательный бег пропеллеров.

В толпе отделившихся от самолета пассажиров он сразу узнал Смокотину. В кремовом плаще с закатанными по локоть рукавами, в модных туфлях, она шла, плавно огибая не просохшие на асфальте мелкие лужицы. С кем-то разговаривала. Шатохин пригляделся: кажется, случайный попутчик помогает донести вещи. Смокотина из тех женщин, которым мужчины рады помочь.

Да, точно. Наконец попутчик передал чемодан, попрощался и направился в здание порта. Смокотина пошла вдоль правого крыла к выходу на городскую площадь, к стоянке такси и остановке троллейбуса.

Шатохин поспешил сесть в поджидавший его «Москвич», когда Смокотина неторопливо пересекала площадь. На стоянке такси была большая очередь, и она направилась к троллейбусу.

Сидевший за рулем «Москвича» лейтенант из крайуправления покосился на Шатохина и продолжал невозмутимо курить.

— Уловил? — спросил Шатохин.

Лейтенант кивнул.

Встав лицом к порту, Смокотина смотрела на вытянутое серое здание, словно запоминала. Может, и впрямь запоминала. Подкатил троллейбус, и она, подхватив чемодан, вошла в него. Не суетясь, не нервничая.

Лейтенант включил зажигание, последовал за троллейбусом.

Конечной остановкой троллейбуса был железнодорожный вокзал. Здесь Смокотина сошла. Сдала чемодан в автоматическую камеру хранения и покинула здание.

— В автомат поставила. Двести сорок третья ячейка, — сказал лейтенант.

Выйдя на площадь, Смокотина села в троллейбус. На сей раз ее путешествие было кратким: она сошла через остановку. Вошла сначала в магазин «Фарфор. Фаянс. Хрусталь». Безучастно осмотрела витрины, попросила показать рюмки, повертела их в руках, вернула продавцу. Затем пересекла улицу и в салоне красоты села в кресло среди ожидающих своей очереди. По всему было видно, что она просто убивала время.

Прошли почти сутки, как Шатохин прибыл в крайцентр. Еще вчера Звонарев по телефону предупредил его, что Крутецкий купил билет на восемнадцатое на дневной рейс. К тому же пришел ответ с Украины на запрос о Крутецком. Ему сорок два года, постоянно прописан в Жидачове, имеет свой дом, не судим, приводов в милицию нет, разведен, с дочерью-подростком и бывшей женой не поддерживает никаких отношений. Закончил три курса Львовского политехнического института, в разные годы работал шофером, слесарем, печником. Последнее время калымил. О Супрунюке ничего не могли сказать, обещали сообщить дополнительно, если появится информация. Самое существенное в ответе — Крутецкий был шофером на овощной базе, когда Смокотина туда поступила. Вместе они проработали всего месяц...

На салон красоты было потрачено полтора часа. Прическа изменила ее в лучшую сторону.

Выйдя из парикмахерской, диспетчер купила букет гвоздик. По-видимому Смокотина пыталась делать себе приятное, чтобы отвлечься, не думать о главном. Да. Одна Смокотина не собиралась ничего предпринимать. Но ей пора было отправляться в аэропорт, Крутецкий вот-вот должен прилететь. Или они договорились встретиться не в порту? Похоже. Смокотина сняла плащ, села на скамейку в центре сквера.

В рации раздалось потрескивание. Лейтенант снял трубку, передал Шатохину. Из аэропорта «Южный» сообщали, что Крутецкий подходит к стоянке такси.

Шатохин машинально кивнул, дескать, ясно. Словно его кивок могли видеть. Приближался самый ответственный момент. Он поглядел на часы. Четырнадцать двадцать. Вспомнилось почему-то, что три дня назад в это самое время с Марией Ольджигиной они выехали на мотоцикле из Черданска во Фроловку. На секунду всплыло перед глазами морщинистое, озаренное доброй улыбкой лицо старой таежницы.

— Сел в такси. Ноль шесть тридцать два, — послышалось в трубке.

— На связи... Понял, — отозвался Шатохин.

— Выехали на проспект Мира, — сообщили через десять минут.

От начала проспекта до Центрального сквера три-пять минут езды. Шатохин поерзал, покосился на молчаливого невозмутимого лейтенанта: не хотелось, чтобы лейтенант замечал его волнение.

— Ноль шесть тридцать два остановилась у Центрального сквера... Крутецкий вышел из машины. Идет в сквер.

Шатохин видел припарковавшуюся в тени старого тополя около кондитерского магазина «Волгу», с которой он держал связь. Крутецкий пока не появлялся в поле зрения. Разросшиеся кусты цветущей сирени закрывали обзор.

Смокотина нервничала, поминутно поглядывала на часы, брала в руки букет, клала обратно на скамейку.

Наконец высокий черноволосый мужчина в коричневом костюме вынырнул из-за куста сирени шагах в двадцати от скамейки, на которой сидела Смокотина. Его левая рука была на перевязи, а пустой рукав заткнут в карман. В правой он держал «дипломат». Крутецкий! Из машины не разглядеть четко лица. Но в общем он был красив.

При виде Крутецкого Смокотина схватила плащ со скамейки, быстро пошла навстречу, забыв про гвоздики.

— Уходят из сквера, — сказал Шатохин в трубку, глядя на «Волгу».

Лейтенант принялся крутить баранку влево, разворачивая машину.

Через некоторое время такси остановилось в загородном аэропорту. Его пассажиров там уже поджидали сотрудники милиции. Шатохин с лейтенантом были возле камеры хранения в тот момент, когда Крутецкий протягивал в ее окошечко номерки.

Кладовщик выставил на обитую железом, отшлифованную до блеска вещами подставку два чемодана. Коричневых. Перетянутых ремнями, с рифлением на коже. Под крокодиловую.

Крутецкий отступил от окошечка, давая возможность Смокотиной взять чемоданы.

Дальше медлить не было смысла.

— Вы получили чужие вещи, гражданка, — сказал лейтенант твердым голосом. — Пройдемте в отделение для выяснения обстоятельств.

Смокотина дернулась в сторону, окликнула Крутецкого. Крутецкий хотел было вмешаться, но, передумав, направился быстрым шагом к выходу. Однако возле двери его ожидали двое в штатском.

В комнате милиции Шатохин приказал положить чемоданы на стулья и раскрыть их. Смокотина повиновалась. Дрожащими пальцами принялась расстегивать «молнии». Крышку Шатохин откинул сам. Под полиэтиленовой пленкой виднелись меха. Оперуполномоченный запустил руку в чемодан и наткнулся на кирпич.

— Зачем же рядом с такими ценностями и... стройматериал? — усмехнулся Шатохин, вынимая кирпичи.

Крутецкий угрюмо промолчал.

— Это не наши вещи. Тут произошла какая-то ошибка, — срывающимся голосом заговорила Смокотина. — Скажи им, Петр. Это не наши вещи! — еще раз громко повторила она.

— Помолчи, Олимпия! — тихо сказал Крутецкий.

Здоровой рукой он пошарил в карманах пиджака, вытащил оттуда две пачки денег и положил на стол.

— Остальное в «дипломате», — промямлил он еле слышно.

От неловких движений боль в сломанной руке усилилась. Он поморщился, пережидая приступ, опустился на стул и уставился в одну точку на паркетном полу.

Николай Ярмолюк ЧУЖАЯ БЕДА Повесть

ТАКОГО в районе еще не случалось: за ночь были обворованы две колхозные кассы. Прошло несколько дней, а напасть на след преступников не удалось. Знали лишь, что в обе конторы они проникли через двери, отперев их, как и сейфы, отмычками.

Начальник районного отдела внутренних дел подполковник милиции Кондратенко как всегда ничем не выдавал своего беспокойства. И все-же, проходя по коридору и услышав раскатистый смех старшего оперуполномоченного уголовного розыска капитана милиции Мамитько, он не выдержал.

— Не знаю, почему вам весело, — подполковник покачал большой седой головой. — Так хохочете, что стекла дрожат.

Мамитько покраснел, но ничего не ответил. Жизнерадостный, компанейский, он знал бесчисленное количество побасенок, анекдотов и умел их рассказывать. Работать с бумагами не любил, при всяком удобном случае подбрасывал их оперуполномоченному Турчину. Заместитель начальника отдела майор милиции Кузьмин, которого за глаза называли Уставом, не раз и наедине, и на совещаниях песочил его, говорил, что не к лицу офицеру так себя вести. К его нравоучениям капитан не прислушивался. Теперь же, после замечания Кондратенко, примолк, помрачнел.

— Напрасно я согласился перейти в оперативники, — пожаловался он лейтенанту Павлу Турчину. — Правда, работа участкового тоже не мед, но участок был у меня лучше и не надо — от райцентра далеко, села разбросаны по лесам, маленькие, народ в основном пожилой. За четыре года ни одного серьезного преступления... Мог спокойно работать до пенсии... А главное, сам себе хозяин.

— Так, может, подадите рапорт, чтобы обратно в участковые? — пошутил лейтенант.

Мамитько не принял шутку.

Он открыл окно и долго смотрел на молоденькую липу. Обворовывание касс — первое серьезное дело, как бы экзамен на старшего оперуполномоченного уголовного розыска. И такая неудача. Было от чего упасть духом.

Турчину стало жалко капитана, и он попытался его утешить:

— Никуда эти воры не денутся. Тепленькими возьмем.

Мамитько был старше Турчина и по званию, и по возрасту, и в милиции работал намного дольше, однако к его мнению прислушивался. Головастый парень. Кузьмин, который скорее с сотней расстанется, чем похвалит подчиненного, на оперативке, где разбирали сухопольское дело о квартирной краже, сказал:

— Товарищ Турчин проявил себя с лучшей стороны. Из него выйдет толковый оперативник... — Майор сделал паузу. — Считаю, что усы вам, лейтенант, ни к чему...

Усы Павел отпустил не ради моды. В первый месяц работы Кондратенко послал его в Ольховское искать воров, укравших кроликов у одной тетки. Тетка эта крепко засела в памяти — дебелая, грудастая, голос грубый, мужской. Молоденького голубоглазого лейтенанта, вошедшего к ней во двор, пугливо озиравшегося вокруг — не выскочит ли откуда-нибудь собака, встретила мрачно. Буркнула в ответ на приветствие что-то неразборчивое, а потом запричитала:

— Что ж они прислали вас, такого... Ага, видали? Если я бедная вдова, так думают от меня отмахнуться, как от мухи? Нет, дудки! Я до самого вашего министра дойду! Я им покажу, как издеваться над бедной вдовой!

Турчин был ошеломлен. Стоял посреди двора и тонкими белыми пальцами скреб новенькую планшетку. Не сразу решился заговорить:

— Чем же вы, собственно, недовольны?

— Начальством вашим! — отрезала тетка. — Я просила прислать ко мне опытного милиционера, а оно кого прислало?.. В прошлом году у меня уже был такой, так пропавших кроликов и до сих пор ищет.

— У вас что — и в прошлом году кроликов украли?

— Украли, чтоб они подохли!

Женщина долго проклинала воров, потом снова взялась за милицейское начальство, не давая лейтенанту и рта раскрыть. Придя в себя, Турчин, вынужден был осадить ее:

— Когда вы угомонитесь? — сказал он повышенным тоном. — Или думаете, что я приехал слушать ваш крик?

Тетка, кажется, не ждала такого от зеленого на вид милиционера и прикусила язык. В ее глазах появилось нечто похожее на уважение...

Прошел еще один день, суббота. На след преступников выйти не удавалось. Турчин и Мамитько разошлись по домам около двенадцати ночи. Прощаясь, капитан задержал руку лейтенанта в своей:

— Так какие у тебя планы на завтра?

— Я уже говорил: хочу поехать в Сухополье.

— А может, заглянешь к соседям, а? Надо присмотреться к тем двоим, что живут в гостинице и сорят деньгами.

— Будто соседи без нас не присмотрятся.

— Свежий глаз. А что, если среди них тот, о котором нам в «Звезде» рассказывали?

— Так мы же приметы передали и уже знаем, что не тот...

— Нет, я все-таки не успокоюсь, пока своими глазами не увижу. Ну, а ты, если уж так заскучал, поезжай в Сухополье.

Люба, как и условились, в воскресенье ждала Павла дома, но была не одна, а с теткой, сестрой матери. Та видела его впервые, однако, должно быть, знала, что он ухаживает за племянницей, поэтому появление лейтенанта ее не удивило.

— Нина Степановна, — назвалась она, подавая мягкую, даже пухлую руку.

Турции неохотно пожал ее. Он знал, что Любины родители пошли к кому-то в гости, и надеялся побыть с девушкой наедине или поехать с ней на речку. А теперь придется развлекать тетку. Нина Степановна была среднего роста и возраста, с круглым и чистым лицом и приветливым взглядом карих глаз; она, наверное, умела располагать к себе людей.

Вскоре все трое перешли в сад, где Павел с наслаждением вдыхал аромат спелых яблок.

— Садитесь, пожалуйста, — пригласила Нина Степановна гостя. — Будьте как дома. А ты, Люба, сбегай в погреб и принеси нам кваску.

— Не беспокойтесь, — запротестовал Павел. — Я ненадолго, скоро должен ехать.

— Почему? — подняла брови Нина Степановна.

— Служба.

— Что ни говорите, а работа у вас незавидная.

— Работа как работа.

Она, кажется, собиралась продолжить разговор, но из погреба вернулась Люба с кувшином. Квас был холодным, терпким.

— Очень вкусно, — похвалил Турчин. — Впервые такой пробую.

— Это все она, — тетка кивнула в сторону Любы. — И продавщица из нее хорошая. Только год за прилавком, а уже получила грамоту от начальства, благодарностей не счесть.

— Ладно вам меня расхваливать, — зарделась Люба.

— Разве я выдумываю? Все чистая правда. Да и кто тебя похвалит, как не родная тетка? — пошутила Нина Степановна.

Турчин проникался к ней все большей симпатией, хотя ее присутствие и сковывало его. Люба тоже вела себя сдержанно, на Павла старалась не смотреть.

Нина Степановна наконец догадалась, что она тут лишняя, встала, чтобы пойти в дом, но Люба неожиданно задержала ее. Турчин не обиделся. Пусть сидит. Рано или поздно все равно придется знакомиться с родственниками Любы.

Работала Нина Степановна в колхозе кассиршей, и разговор перешел к недавним кражам.

— Что же это делается? — горячо возмутилась Нина Степановна. — Давно такого не было в районе... Кажется, с первых послевоенных лет. Подумать только: за одну ночь очищены две кассы. Я из-за этих воров совсем покой потеряла. В дни зарплаты, сами знаете, как ни крутись, а всех денег не выдашь. Позавчера, например, у меня осталось пять тысяч. Вынуждена была их взять домой.

— Зачем же инструкцию нарушать? — заметил Турчин. — Деньги должны храниться в сейфе.

— Но ведь воры...

— Это уже наша забота.

— Может, от нас, кассиров, нужна какая-нибудь помощь, так скажите, мы не откажемся... Не сделать ли на деньгах пометки, номера записать?

— Не стоит так переживать, — ответил Турчин.

— Но ведь страшно. Завтра опять еду в банк. Попрошу председателя, чтоб приставил ко мне охранника с оружием. А то, чего доброго, еще нападут на машину.

Турчин подумал, что непременно надо проверить, как охраняются кассиры, которые возят деньги из банка, и сказал:

— Ваше требование вполне справедливо, и я надеюсь, что председатель его учтет. Только деньги больше домой не берите. — И немного помедлив, добавил: — Можете быть уверены — воров мы все равно поймаем. Так что спите спокойно.

Она посмотрела на своего будущего родственника вроде бы и приветливо, но в уголках ее губ Турчин заметил еле уловимую усмешку. Значит, не верит... И в душе у него вдруг шевельнулась неприязнь к ней. Непринужденный разговор больше не клеился. Он встал и распрощался, сославшись на усталость.

В ПОНЕДЕЛЬНИК, перед обедом, подполковник Кондратенко вызвал к себе старшего оперуполномоченного уголовного розыска капитана Мамитько и оперуполномоченного лейтенанта Турчина.

— Краб на прием просится, — кратко объяснил начальник. — Думаю, вам надо познакомиться с ним поближе.

Краб — прозвище бывшего уголовного преступника, «классного специалиста» по квартирным кражам Ивана Шамрая. В район он прибыл с бригадой монтажников строить ретрансляционную телевизионную башню. Когда обворовали колхозные кассы, естественно, принялись проверять всех подозреваемых. Заняться Крабом поручили Турчину.

Бригадир монтажников, исполнявший обязанности прораба, Петр Коротун встретил оперуполномоченного не очень любезно: все время, пока тот объяснял причину своего посещения, смотрел в блокнот, лежащий перед ним, шевелил губами, словно что-то подсчитывая. Поэтому у Турчина сложилось впечатление, что тот совсем не слушает его. Когда лейтенант замолчал, прораб минуты две сидел неподвижно — собирался с мыслями или ждал продолжения речи сотрудника милиции. А скорее всего пытался успокоиться. Очевидно, это ему удалось, потому что, когда поднял голову, его большое, мясистое лицо казалось не таким мрачным, как вначале.

— У меня лично, должен вам сказать, никаких претензий к Шамраю нет.

— А как он относится к спиртному? — спросил Турчин.

Темные, неподвижные глаза бригадира из-под рыжеватых бровей долго смотрели в одну точку.

— Есть — выпьет, а нет — может и потерпеть.

— А на работу пьяным не является?

— Кое с кем такое случается, а вот с Шамраем нет. А почему, собственно, он вас так интересует? Натворил что-нибудь?

Турчин ответил не сразу: за дверью послышался какой-то подозрительный шорох.

«Подслушивают!» — мелькнуло в голове. Чтобы не выдать себя, лейтенант не спеша достал папиросу, зажег ее и, глубоко затянувшись, напряг слух. Шорох не повторился.

— Надеюсь, вы знаете его биографию? — пыхнул он дымом.

— Знаю. Вся бригада знает, ну и что? Разве мы должны все время ему напоминать о прошлом? Тут, правда, один из наших напомнил было, схлопотал по зубам.

— Любопытно...

— Шамрай на прошлом поставил крест, и нечего ему колоть глаза. Может, он и без того мучается, потому как все-таки в тот день он набрался под самую завязку, а когда я его назавтра стал упрекать, он сказал: «Слушай, начальник, неужели я так и помру Крабом?»

— И что же вы ему ответили?

Коротун медленно и тяжело, даже табуретка скрипнула, повернулся к окну и, глядя в него, проговорил:

— А что я должен был сказать? Понятное дело, успокоил.

Турчину вдруг показалось, что бригадир не искренен, иначе не отводил бы взгляд, но, посмотрев в окно, увидел двоих монтажников, сидевших рядом на куче каких-то железок и спокойно дымивших папиросами — может, они беспокоят бригадира. Чтобы убедиться в своей догадке, спросил:

— У них что, перекур?

— С дремотой, — сердито буркнул Коротун. — Между прочим, должен сказать, Шамрай такого не позволяет себе. Он уж если впряжется, так пашет, пока в рельсу не ударят. Ежели бы все были такими, давно стройку закончили...

— Вы что же, недовольны бригадой?

— Как вам сказать? — пошевелил густыми бровями Коротун. — Народ у меня разношерстный, всякие есть... Но план даем. А это для меня — главное. Да, вы не ответили, почему вас интересует Шамрай?

— Видите ли, милиция над такими людьми как бы держит шефство. Конечно, действуем мы не одни, а вместе с общественностью. Вот и прошу вас уделить Шамраю надлежащее внимание.

— Мне уже говорили об этом ваши товарищи. Пока все идет хорошо.

— И все же прошу вас держать его под контролем. Заметите что-нибудь неладное, сразу сообщите.

ШАМРАЯ Турчин не видел. Теперь вот представилась такая возможность. Это был невысокий, коренастый, с чистым, открытым лицом мужчина. Одет опрятно — белая рубашка, черный галстук, серый легкий костюм, черные блестящие туфли. Трудно было поверить, что на счету у него десятки обворованных квартир и свыше двадцати лет, проведенных в колонии.

— Здравствуйте, товарищ начальник! — громко поздоровался он.

— Здравствуйте, — ответил Кондратенко. — Садитесь, пожалуйста.

Шамрай неторопливо подошел к столу, посмотрел на стул, стоявший возле него, и сел, сложив руки на коленях. Когда после некоторого молчания поднял голову, в глазах поблескивало что-то недоброе.

— Пришел я к вам с протестом, — нервно зашевелил короткими, толстоватыми пальцами.

— Я слушаю.

Шамрай передохнул.

— Вы, конечно, знаете, что я проклял свое прошлое и поставил на нем крест. Почему же вы вместо того, чтобы мне помочь, бросаете на меня тень?..

Шамрай порывисто встал, поправил галстук и твердой походкой человека, уверенного в своей правоте, направился к двери.

— Ну что вы на это скажете? — обратился к подчиненным подполковник, когда за посетителем закрылась дверь.

— Может, это ход, — осторожно произнес Мамитько.

— Так точно! — бодро ответил капитан.

Ровно через неделю после визита Шамрая позвонили из колхоза «Рассвет» и сообщили: «Немедленно приезжайте, из кассы похищено четыре тысячи рублей».

Когда оперативная группа, возглавляемая начальником районного отдела, прибыла в село, у конторы уже собралась толпа любопытных. Кассирша, миловидная молодая женщина, смотрела на милиционеров большими глазами, в которых застыл испуг.

— Я заперла сейф и проверила, как всегда, — подергала за ручку. — Тоня видела, как я это делала. Можете спросить. Она подтвердит.

Подполковник слушал кассиршу не очень внимательно, ожидая, когда она успокоится и начнет говорить о главном. Однако та продолжала торопливо рассказывать, как шла на работу, о чем думала, и он вынужден был ее прервать:

— Объясните, пожалуйста, почему так поздно обнаружена кража?

Кассирша замолчала и перевела взгляд с милиционеров на желтый высокий сейф. Она, кажется, и сама хотела успокоиться, но это ей не удавалось: пальцы продолжали заметно дрожать.

— Видите ли, я немного опоздала на работу, — наконец заговорила она. — Корова у меня заболела, так пока нашла ветфельдшера, пока с ним отходила скотину... Господи, ну и намучилась же я с ней! А тут на́ тебе, еще одно горе.

— Следовательно, на работу вы опоздали из-за того, что корова захворала? — уточнил Кондратенко.

— Да. Я вообще не вышла бы на работу, если б не зарплата. То есть зарплата была вчера, но я все деньги не успела выплатить, осталось четыре тысячи сто сорок восемь рублей и сорок три копейки.

— У вас каждый раз остается столько денег?

— Когда как... Но чтобы за один день все выплатила — такого не помню. Я вам забыла сказать, что зарплату в банке мы получаем не всю сразу, а частями, и я не только выплачиваю в конторе, а и выезжаю в бригады.

— Вчера выплачивали в конторе?

— Да.

— На чем ездили в банк?

— Как всегда, на машине председателя колхоза.

— Туда и обратно кого-нибудь подвозили?

— Туда и обратно с нами ездил главный бухгалтер. Ему что-то надо было в управлении сельского хозяйства.

Наконец кассиршу оставили в покое и вызвали сторожа, сухопарого, невзрачного, но шустрого старичка с маленькими живыми глазками.

— Виноват я, товарищи милиционеры, — едва переступив порог, начал каяться тот. — Недоглядел... Четыре года подряд караулю, и ничего. А на пятый такая оказия. Что же теперь будет?

— Где вы были, когда обворовывали кассу? — задал вопрос подполковник.

Сторож вздохнул и опустил глаза, затем искоса посмотрел на взломанный сейф и сказал:

— Должно быть, в сельсовете.

Контора колхоза и сельсовет помещались в одном доме.

— В сельсовете тоже есть сейф с деньгами?

— Аж два. У председателя сельсовета и секретаря.

— Тогда почему же вы были не в конторе, а в сельсовете?

— Так мне велено. Вдруг кто-нибудь позвонит, так чтоб был у телефона.

— Вы что, все время были в сельсовете?

— Да нет. С вечера немного ходил по двору, курил, дремал на лавочке под ясенем, потом заглядывал в комнату с телефонами, снова выходил...

— А в контору ни разу не заглянули?

— Как же я загляну, когда на замке она? Разве что через окно. Да это, однако, ничего не даст. Что ночью увидишь? Да и дежурить мне приказано у телефона, — твердил старик.

Турчин, слушая его, думал: «Ты, дед, только и способен на то, чтоб караулить телефон».

— Когда вы в последний раз выходили на улицу?

— Разве я знаю, — пожал плечами сторож. — Должно, перед рассветом...

— И ничего подозрительного не замечали?

— Вроде ничего.

— Вспомните, может, кто-нибудь вертелся возле конторы, выслеживал вас?

— Я такого не заметил. Вечером по дороге проходили люди, проезжали на мотоциклах да на велосипедах, только это дело обыкновенное...

— А чужих, незнакомых среди них не было?

— Черт их разберет, ночь ведь была темная, хоть глаз выколи.

Опять никаких следов. С этим не хотелось мириться, и подполковник снова принимался за сторожа: и так, и сяк подбирался к нему, но ничего интересного узнать не удавалось. Дед лишь признался, что прилег на диване в кабинете секретаря сельсовета и не заметил, как уснул. Проснувшись, вышел во двор и по привычке скользнул взглядом по конторским дверям. Они были заперты, замок висел на месте.

Сотрудники милиции тщательно осмотрели комнату, сейф, замки, двери, особенно двор. Только что там увидишь, если все заасфальтировано и если по нему прошло много людей. Даже розыскная собака не могла напасть на след.

— Надо расспросить людей, — решил Кондратенко. — Преступники не могли ни войти в село, ни выйти из него незамеченными.

— Но ведь и в двух предыдущих случаях следы не обнаружены, — заметил капитан Мамитько.

— Плохо выявляем! У преступников наверняка машина или мотоцикл, в крайнем случае велосипед. Мамитько, вы будете вести поиски в этом направлении.

— Слушаюсь.

— Вы же, Турчин...

Но не успел он дать поручение Турчину, как открылась дверь, и в комнату вошел знакомый сторож. На сей раз он явился в сопровождении еще одного пожилого человека.

— Тут вот у Антимона, — без предисловий начал сторож, — есть подозрение.

— Какое подозрение?

— На воров, известно. Может, они и не воры, кто знает. Тут такое дело, что молчать не след. Так что давай, Антимон, докладай.

Пригласив стариков сесть, подполковник попросил деда со странным именем Антимон рассказать все по порядку.

— Так вот, — кашлянул тот, — чтобы вы знали, я тоже сторож, но на ферме. Скота у нас много, а я один, так должен не спать. Сегодня, перед рассветом, двинулся я на очередной осмотр своих владений. В селе не слыхать ни звука, только кое-где петухи перекликаются, дохожу уже до кузни и вдруг замечаю, что из села идет то ли машина, то ли мотоцикл. Звука, значит, не слыхать, а светит дай бог. Кого же это, думаю, черт несет в такую рань? Стал, значит, я у кузни и дожидаюсь. Метрах в десяти от кузни мотоцикл начал фыркать, сбавлять скорость. Наконец совсем остановился. «Бензин кончился, что ли?» — услыхал я голос. «Не может быть. Я же вечером заправился». «В чем же дело?» «А черт его знает. Надо разобраться». «Поторопитесь». Это, значит, разговор был такой у них. Я присел на корточки и увидел, что у мотоцикла возятся двое. Голоса были мне незнакомы, но должен сказать, что молодых я знаю не всех. Может, кто и из нашего села. Таперича же у нас мотоциклов да машин развелось, куда там... Подошел я к ним, поздоровался. Они, ничего не скажу, ответили, как и полагается. Постоял я, поглядел, как они возятся на ощупь, и предложил вкатить мотоцикл на колхозный двор, под фонарь. «При свете, — говорю им, — легче найтить поломку». А один из парней и отвечает: «Не свет ему нужен, а бензин. Придется пихать его до асфальта, а там у кого-нибудь попросим горючего. Так что спасибо, дед, за заботу». И поволокли свой драндулет к асфальту.

Тут сторож умолк и посмотрел на сотрудников милиции, словно хотел убедиться, произвел ли его рассказ должное впечатление. Все были предельно внимательны, и это ему понравилось. Его лицо приобрело таинственное выражение.

— Что ж вам показалось в них подозрительным? — спросил подполковник.

Сторож будто только и ждал этого вопроса.

— Оченно уж они смахивают на воров, — сразу же ответил он, не понизив голос.

— Чем же именно?

— Сами подумайте, если они не воры, то чего им бежать от меня.

— Разве они убежали?

— То-то и оно, что убежали, отпихнули мотоцикл подальше от кузни, в овражек. Может, видели, когда ехали? Начинается он сразу за житом, глубокий такой... В нем они, значит, и принялись чинить мотоцикл, и не на ощупь, а фонариком себе подсвечивая. Потом завели машину и уехали. Выходит, обманули старика. Был у них бензин.

— Выходит, был, — удовлетворенно улыбнулся Кондратенко.

— Вот видите! — совсем оживился дед. — Не иначе боялись, чтоб я лиц ихних не разглядел, потому и не подсвечивали, и под фонарь не хотели подкатить драндулет.

— Что же, так и остались неопознанными?

— Разве в такой темени что разглядишь?

— А какой у них был мотоцикл — большой или маленький, с коляской или без коляски?

— Без коляски, конечно. А вот к размерам не присматривался. Должно быть, большой, если зараз двоих здоровых мужиков вез, хотя таперича и на маленьких не то что по двое, и по трое ездят. И куда только милиция смотрит. Порядок же какой-то должен быть...

— Непременно, — согласился с ним подполковник. — А овражек этот, где неизвестные чинили мотоцикл, вы могли бы показать?

— А почему же?.. Хоть сейчас.

— Тогда прошу в машину.

Наверное, к непогоде у Кондратенко стала болеть простреленная в войну нога. Однако он не обращал внимания, был возбужден. Как-никак, а располагали кое-какой информацией: их двое, ездят на мотоцикле без коляски, действуют не наугад, а будучи уверенными, что в кассах есть деньги. Прежнее предположение подтвердилось: без наводчика не обходится. Ясно, что его надо искать среди работников банка, кассиров, бухгалтеров. Непременно еще раз надо поинтересоваться посторонними, которые могли быть на территории этих колхозов в дни выдачи зарплаты.

Подполковник надеялся, что посчастливится к умозаключению прибавить и вещественные доказательства: отпечатки обуви, протекторов мотоцикла, окурок папиросы или другую мелочь. Но поиски не увенчались успехом.

ПРОШЛО недели полторы.

Того, кто наводит преступников на кассы, найти не удалось, ничего определенного не узнали и о ночных мотоциклистах. Тем временем Кондратенко, получив путевку в Кисловодск, уехал лечиться. Майор Кузьмин, его заместитель, энергично взялся за дело. На следующий день после отъезда подполковника он пригласил к себе Мамитько с Турчиным и, выслушав их доклады, сказал:

— Плохо, очень плохо.

— Мы и сами знаем, — вяло ответил капитан.

— Знаете, а между тем ничего не делаете, чтобы исправить положение. Сколько времени прошло, а у вас даже убедительной версии нет, не говоря уже о так называемом подозреваемом объекте.

— Мы его ищем.

— С завязанными глазами?

— Что же, мы не против того, чтобы их кто-нибудь развязал, — сказал Мамитько. Как и большинство работников райотдела, он недолюбливал майора.

— Напрасно обижаетесь, капитан, — заговорил Кузьмин. — Сегодня уже звонили из областного управления, и я получил нагоняй за проволочку, хотя этим делом не занимался. Так что давайте, товарищи, действовать энергичнее, инициативнее. Одним словом, надо пошевеливаться, ведь не зря говорится: под лежачий камень и вода не течет. Советую прежде всего вплотную заняться Шамраем. Кроме него, в районе нет больше никого, способного на такие штучки. Судите сами: до его приезда у нас тут было тихо и спокойно.

— Но ведь у него твердое алиби, — возразил Турчин. — Оба вечера он был дома. И не один, а в компании.

— Выпивали?

— Да.

— А вы же докладывали, что бригадир монтажников характеризует его только положительно.

— Это верно. Пока его не подозревали в преступлении, он вел себя как следует. Если иной раз и выпивал, то разве что ради компании. А теперь стал пить чуть ли не каждый вечер. Видно разбередили ему душу.

— Вы думаете?

— Такой вывод напрашивается сам собой.

— А у меня напрашивается другой вывод: у таких людей, как этот Шамрай, вряд ли сохранилось что-то святое в душе. Итак, действуйте.

Турчину не понравились слова майора о Крабе, но, не желая вступать в спор с начальством, он промолчал. Промолчал и капитан.

Выйдя из кабинета, Мамитько задумчиво сказал:

— Однако почему бы нам и не поинтересоваться Крабом ближе? Как говорится, попытка не пытка. Но, как советует майор, тут надо смотреть в оба. Мы должны знать каждый его шаг: что он делает, куда ходит, с кем встречается.

...Гостей, которые разошлись за полночь, Шамрай не провожал. Выйдя во двор, они остановились, закуривая.

— Тучи-то сгустились, — сказал один из них.

— Должно быть, утром пойдет дождь, — поддержал его другой.

— Тогда отоспимся, — утешился третий.

— Что-то Краб сегодня не в настроении.

— Понятно, нервничает. Ведь его в милицию вызывали. Говорили о краже денег из колхозных касс.

— Но ведь там было двое.

— Откуда ты знаешь?

— Слухи ходят.

— Э, бабья болтовня.

— Шамраю это не впервой. Однажды он рассказывал, как очищали квартиры.

— Врешь! Он никому про это не рассказывает.

— А ты напои его, тогда еще не такое услышишь.

Последние слова принадлежали парню по имени Леня, у которого завелись деньги.

Парни ушли, и тогда из дома через окно вылез Шамрай, подошел к забору и, опершись на него, замер, вслушиваясь в ночь. Голоса парней удалялись. Когда они совсем стихли в темноте, он достал из кармана папиросу и закурил. После нескольких затяжек торопливо загасил ее о подошву ботинка и решительно перепрыгнул через изгородь.

Улица была пустынна, лишь по другой стороне, прижимаясь друг к другу, медленно шла запоздалая пара. Шамрай даже не взглянул на них. То ускорял, то замедлял шаги, а поравнявшись с усаженным тополями двором, резко свернул вправо, на тропинку, ведущую в глухой темный переулок...

А утром из колхоза «Победа» пришла тревожная весть: ограблена касса, сторож, пытавшийся задержать грабителя, избит и связан.

На сей раз преступник несколько изменил «почерк»: в контору влезли через окно, вынув раму. Но сейф, как прежде, открыли отмычкой.

Оперативную группу возглавил майор Кузьмин. Как всегда подтянут, немногословен, с лицом строгим и непроницаемым, он сам все осматривал, распоряжался, что и как фотографировать, диктовал протокол осмотра места происшествия. Приказы отдавал четко, по-военному. Даже в этой суматохе он заметил, что у Турчина расстегнута верхняя пуговица на кителе, и сделал замечание.

Вести дознание тоже старался сам, и Мамитько, улучив момент, шепнул Павлу:

— Он что, думает — мы все испортим?

— А, не обращайте внимания, — махнул тот рукой.

Сторож, сухопарый, быстроглазый, с клоками седых волос над очень круглыми ушами, рассказывал:

— Около четырех утра я услышал в комнате, где стоит сейф с деньгами, какой-то подозрительный шорох. Я знал, что комната не заперта, и...

— Постойте, — перебил его Кузьмин, — как это не заперта?

— В конторе только председатель запирает свой кабинет.

— Какая беспечность! — возмутился майор. — Кассовая комната не запирается, решеток на окне нет. Что же это у вас делается, а?

— В старой конторе решетки были, — объяснил сторож.

— А в новой почему нет?

— Кузнец, должно быть, не успел изготовить. Я сам слышал, как председатель напоминал ему.

— Милиция тоже хороша, — хмурил брови Кузьмин. — Ведь все участковые получили указание проверить, в каком состоянии кассовые комнаты. Ну и работнички! Продолжайте, — сказал он сторожу.

— Так вот я и говорю: услыхал шорох и вспомнил о ворах, объявившихся в нашем районе. Сперва мне стало немножко страшно, нечего греха таить. Однако я быстро сумел взять себя в руки. Скинул сапоги и, взведя оба курка двустволки, тихонько подкрался к двери. Заглянул в замочную скважину... Мать родная — вор! Подсвечивает фонариком и отпирает сейф. Тут меня опять дрожь пробрала. Хоть убей, не знаю, как быть. И про инструкцию вашу забыл. Ежели бы знал, что он влез в окно, то, конечно, действовал бы как-то иначе. А так... Выставил я перед собой дробовик, ударил ногой в дверь и, вскочив в комнату, сразу левой рукой включил свет. Выключатель, сами видите, вот он, возле двери. «Руки вверх, — кричу, — разбойник! Ни с места!» У того аж деньги из рук выпали на пол. Белый стал, как эта стена. Подходить близко к нему я побоялся, чтобы не набросился. Даже предупредил, ежели шевельнется, то жахну из обоих стволов. Это подействовало. Стоит он ни жив ни мертв, руки не опускает и весь дрожит. Я тогда бочком, бочком начал подбираться к телефону. Вон он стоит, на столе, у самого окна. Однако сгоряча не заметил, что рамы в окне нет, да еще, как назло, совсем позабыл, что в «Рассвете» видели не одного, а двоих, за что и поплатился. Не успел я накрутить и двух цифр, как тот, второй грабитель, что дежурил во дворе, прыгнул в окно и чем-то огрел меня по голове. Аж искры из глаз посыпались! Однако, падая, я все же успел нажать на спусковой крючок. В себя я пришел еще засветло. Не могу пошевельнуться: руки, ноги связаны. Начал кричать, только кто же услышит, когда контора на пустыре. Повертелся, повертелся и стал ждать утра. Так что, как ни крути, а промашка получилась.

Сторож, по всему было видно, очень переживал случившееся. Рассказывая, смотрел на стенку или в пол. Глаза были красные — не только потому, что не спал: должно быть, и плакал от бессилия.

— Грабитель был молодой? — поинтересовался майор.

— Воробей желторотый. Аж стыдно, что упустил его.

— Сколько же ему можно дать?

— Лет двадцать — двадцать два от силы.

— Могли бы его узнать?

— Хоть на том свете.

Кузьмин встал, подошел к сейфу и в который уже раз внимательно осмотрел его, потом обследовал место на полу, куда ударил выстрел. Дробь легла кучно и, если верить сторожу, у самых ног грабителя. Но если и попало в него, то разве что несколько дробинок, потому что следов крови нигде не было видно.

— И все же надо предупредить поликлиники, больницы и медпункты, — решил майор. — И не только в нашем районе.

От сейфа он перешел к окну. Оно выходило в сад. Возникал вопрос: как грабители могли узнать, что надо лезть именно в это окно? Определенно, без наводчика и тут не обошлось. А, может быть, они наведывались в контору.

— Надо проверить, кто в последнее время бывал в конторе, — приказал Кузьмин. — Я имею в виду всех посторонних, — пояснил он, увидев на лицах у подчиненных удивление. — Проверка должна быть тщательной.

— Я думаю, что тут без местных не обошлось, — воспользовавшись паузой, сказал Мамитько. — Уж очень быстро они узнали, что кассирша заболела и не успела выплатить зарплату.

— И меня это настораживает, — признался Кузьмин. — Придется проверить всех работников правления.

— О внезапной болезни кассирши знали не только работники правления, а и добрая половина колхоза.

— Ну что ж, придется увеличить объем работы. Нам к этому не привыкать. Главное, надо внимательно отнестись к каждой мелочи. Я чувствую, что это последняя их кража. Теперь одного из двух видели в лицо. Это их должно насторожить. Да и похитили они немало: шестьдесят тысяч.

Кузьмин снова подошел к столу и заглянул в записную книжку, лежавшую там. Насколько Турчин понимал, майор сделал в ней только одну пометку во время разговора с бухгалтером. Но как Павел ни старался, не мог догадаться, что именно привлекло внимание заместителя начальника. Главный бухгалтер тогда рассказывал, что кассирша, приехав из банка, стала сразу же выдавать деньги, даже обедать не пошла, потому что у нее начинался приступ аппендицита.

— Она, конечно, крепилась, — с уважением говорил главбух. — Чтобы не стонать, до крови закусила губу. Должно быть, так и не прекратила бы работать, если бы я не вызвал машину и не отправил ее в больницу. А вечером ей уже и операцию сделали.

Высокий, с бледным, болезненным лицом главбух, очевидно, уважал кассиршу: говорил о ней только хорошее, называл Ниной Степановной. Павлу приятно было слышать добрые слова о Любиной тетке. «Как-нибудь надо выбрать время и навестить ее в больнице», — подумал он.

ВОЗВРАЩАЛИСЬ из колхоза уже за полдень. Всем хотелось есть, но когда шофер стал сбавлять скорость возле дома Кузьмина, тот решительно махнул рукой, делая знак не останавливаться. В райотделе он пригласил в кабинет Мамитько и Турчина. Даже не сняв фуражку, что на него было совсем не похоже, майор достал толстую папку, положил ее на стол и, сдвинув брови к переносице, заговорил:

— Я не хотел при всех, лейтенант Турчин, критиковать вас. Берегу, так сказать, ваш авторитет. Так вот: вашими действиями я крайне недоволен. Что вы знаете о Леониде Антонюке, кроме того, что у него есть мотоцикл «Ява» и что он собутыльник Шамрая? Я убежден... Нет, глубоко убежден, что именно его Краб избрал своим помощником. И все эти гулянки не что иное, как хитрая маскировка: выпили, поиграли в карты, побренчали на гитаре и разошлись, чтобы потом снова сойтись. Вполне возможно, что именно для этого оба они — Шамрай и Антонюк — снимают комнаты, откуда легко незамеченными выскользнуть через окно. Работы прибавляется. Помните дело об Ольшанском сельмаге?

Тот магазин был обворован почти год назад. Несмотря на все усилия милиции, напасть на след преступников так и не удалось. Мамитько и Турчин внимательно посмотрели на заместителя: неужто что-либо прояснилось?

— Вчера в соседнем районе обокрали магазин. Есть предположение, что преступники одни и те же. Этим, капитан, вы и займетесь, а вы, лейтенант, все усилия сосредоточьте на кассах. Ключ к ним — Шамрай.

— Но ведь прямых доказательств его участия в кражах у нас нет, — нахмурясь, ответил Турчин.

— А я разве говорю, что есть? Есть только предположение. А потом, лейтенант, ваша интуиция, которой вы так доверяете, разве вам ничего не подсказывает? Повнимательней проанализируйте все. Лично я интуиции доверяю мало, но за многие годы работы в органах достаточно насмотрелся на таких, как Шамрай. Многим из них отказаться от своего грязного ремесла так же трудно, как алкоголику от водки. Так что действуйте. О каждом своем шаге будете докладывать мне. И учтите, оперативность — вот что сейчас главное. От ваших усилий и способностей зависит честь всего отдела. — И немного помолчав, добавил: — Вам же, капитан, придется немедленно выехать к соседям. Вот вам дело о краже в Ольшанке. Ознакомьтесь. У меня все. Если у вас есть что ко мне, прошу.

Выйдя от Кузьмина, Турчин, немного помешкав, поспешил в ресторан, работающий днем как обычная столовая. К своему удивлению, едва перешагнув порог, он увидел Шамрая, сидевшего в глубине просторного зала в обществе щуплого узкоплечего паренька и пожилого усатого мужчины. На столике перед ними стояла бутылка коньяка, очевидно, принесенная с собой.

Ожидая, когда официантка подаст заказ, оперуполномоченный украдкой разглядывал Шамрая и его товарищей. Он понял, что пожилой человек не из их компании. Краб и юнец с ним не чокались и разговаривали только между собой.

Вскоре пожилой расплатился и ушел. Шамрай направился за пивом и увидел Турчина. Однако эта встреча не произвела на него впечатления. Взяв пиво и возвратившись к столику, он спокойно продолжил беседу с дружком. И только очень внимательный человек смог бы заметить вспыхнувшие в его глазах на короткое мгновение недобрые огоньки.

Худощавый паренек рассеянно слушал Шамрая. Он то и дело поворачивал голову, окидывал зал беспокойным взглядом. В нем было какое-то неуловимое сходство с описанным сторожем грабителем. «Может, это он и есть?» — думал Турчин. Но в то же время не верилось, чтобы такой юноша, на вид мальчишка, мог обворовывать кассы. «А впрочем, кто знает...» — засомневался лейтенант.

«Может именно сейчас они обмывают удачно провернутое дельце? — мелькнула в голове мысль. — Краб — смелый мужчина и, небось, любит бросать вызов судьбе. Но если это так, надо действовать: задержать их. Не исключено, что воры в первый и в последний раз показались на людях вместе — повеселиться и с туго набитыми карманами разъехаться. Так для них безопаснее. Хотя вряд ли. Преступники, как и волки, сбившись в одну стаю, уже не разбегаются. Эта выпивка — не что иное, как хитрый маневр: мол, какой дурак станет открыто обмывать кражу. Правда, теперь уже кражу и ограбление».

Тут Турчин вспомнил о фотографиях лиц, отбывших срок лишения свободы, а также тех, которые разыскиваются. Учтя замечание майора, запасся ими. Положил планшетку на колени и осторожно расстегнул ее. Но укрыться от Шамрая, который, оказывается, следил за ним, не удалось. Встав из-за стола, монтажник ленивой походкой направился к оперативнику.

Лейтенант растерялся. Начал торопливо запихивать фотографии в планшетку, но так спешил, что одна из них упала на пол. Турчин тотчас же нагнулся, а когда выпрямился, увидел, что возле него стоит Шамрай и издевательски ухмыляется.

— Грубая работа, юный начальник, — сказал он. — И за что только вам деньги платят!

Турчин почувствовал, как у него отхлынула кровь от лица. Он был не в состоянии произнести ни слова, чувствуя свою беспомощность.

— Знаете... Вы... — наконец заговорил он, но у него перехватило дыхание и он замолчал на полуслове.

— Что же вы? Доканчивайте! — Шамрай смотрел ему в глаза, будто желая насквозь прожечь его взглядом. — Вижу, вам нечего сказать. — И, не ожидая ответа, продолжил: — Тогда я скажу вместо вас. Некрасиво получается, юный начальник. Совсем некрасиво, если не сказать — отвратительно. Мне не раз ваш брат говорил: «Мы хотим тебе добра. Добра и только». А что получается на деле?.. Что, я вас спрашиваю? Не спускаете с меня всевидящего ока. А теперь вот разрешите попросить у вас совета: как мне быть в моем положении? Спокойно любоваться тем, как вы набрасываете на меня сеть?

Странно, но именно теперь, когда Шамрай, как говорится, припер его к стене, лейтенант физически ощутил, как в него вливается спокойствие. Вглядываясь в лицо Шамрая, с которого медленно сползала маска циника, уступая место внутренней боли, он все больше и больше убеждался: человек, стоящий перед ним, обижен, и если он говорит более или менее спокойно, то это дается ему огромным усилием воли.

— Ну, что молчишь, начальник? — хрипло спросил Шамрай.

Турчин сказал:

— Ответ может быть один: верить! Верить в то, что мы так же, как и вы, жаждем справедливости и никогда не позволим сесть на скамью подсудимых невиновному.

— Пока солнце взойдет, роса глаза выест. Слышали такую поговорку?

— Слышал. Однако не знаю, что вы этим хотите сказать.

— Многое, юный начальник, многое. А вообще хочется мне поговорить с вами, ох, как хочется. Да уж ладно, отложим наш разговор до лучших времен. А пока... Пока я поищу на вас управу. Вот так-то, — сухо окончил он и, повернувшись на каблуках, быстро зашагал к своему столику...

Майор Кузьмин, выслушав Турчина, откинулся на спинку стула и, потушив в пепельнице окурок, протянул:

— Чего не ожидал, того не ожидал...

— Но я же...

— Что, что «я»? — оборвал его майор. — Разложили фотографии на коленях, как цыганка карты. И где вас этому учили? В школе милиции?.. Так какой же вывод вы сделали о поведении Краба? — спросил майор, выждав паузу.

— Мне кажется...

— Что вам кажется?

— Мне кажется, что ничего удивительного нет. Естественная реакция несправедливо подозреваемого человека.

— Несправедливо?

— Да. Мне кажется, что он не виноват...

В глазах майора мелькнула усмешка.

— Браво! Молодец! — воскликнул он. — Чего, чего, а этого от вас не ожидал. Чем вы можете, уважаемый, обосновать свое мнение? Или это опять интуиция?

— Считайте, что так. Я уже рассказывал вам, какое у него было лицо, глаза, как звучал голос... Краб из тех людей, которые не умеют притворяться.

— Вот вам ближайшее задание: узнать, кто был с Шамраем в ресторане, раздобыть фотографию этого человека и, присовокупив ее к тем, что у нас уже есть, показать сторожу.

Голос майора звучал твердо, уверенно, так, словно преступники уже установлены, остались лишь мелочи — взять у прокурора постановление на арест.

— И имейте в виду, лейтенант, — добавил он напоследок, — если вы не будете считаться с фактами, я буду вынужден отстранить вас от дела. Все.

НЕТ, ШАМРАЙ не настолько глуп, чтобы средь бела дня обмывать в ресторане третью удачную, теперь уже даже не кражу, а ограбление. Если бы еще один, а то вместе с напарником, которого видел сторож... Это не укладывалось в голове.

Турчину было досадно, что майор, раскрывший ряд запутанных преступлений, теперь так сплоховал. Хуже того, он навязывал свою версию. Правда, в данном случае надежды на успех мало, но как бы то ни было, а попытаться можно.

Начать оперуполномоченный решил с монтажников: Кузьмин склонялся к мысли, что сообщника Шамрая следует искать именно среди них. Для появления на стройплощадке была веская причина: несколько дней назад Павел обещал бригадиру Коротуну поговорить с рабочими, которые якобы пошли на поводу у Шамрая — пьянствуют, играют в очко...

В прошлый раз Турчин просил бригадира приглядеться к Шамраю, и в случае чего — тотчас же сообщить. Коротун согласился неохотно. Теперь же, слушая его глуховатый, недовольный голос, глядя на мясистое, мрачное лицо, лейтенант чувствовал, как в душе все сильнее и сильнее поднимается колючее раздражение, злость. Появились они, должно быть, оттого, что новость, которую сообщил бригадир, усиливала версию майора, а против нее восставало все существо Турчина. И еще потому, что Коротун, недавно хваливший Шамрая, ставивший его в пример другим, теперь чернил его. В этом было что-то неискреннее, фальшивое.

— Неужели он за несколько дней так изменился? — задал вопрос Турчин.

От этого вопроса Коротун вроде смутился: опустил глаза и какое-то время молча смотрел на свои короткие пальцы, лежащие на широких коленях, потом посмотрел в окно и с сожалением произнес:

— Сердце у меня глупое, привык всех жалеть, вот и сказал неправду... Да и когда вы были, дело еще не зашло так далеко... А теперь вот вижу: пропадает человек... А какой был вначале, когда милиция его к нам направила! Горел на работе! А сейчас... Ну будто кто-то сглазил. Надо спасать человека, а то пропадет!..

Коротун вздохнул, шевельнул крутыми, крепкими плечами, словно пробуя, сбросил ли весь груз. Кажется, почувствовал облегчение, потому что спокойно, как человек, до конца исполнивший свой долг, посмотрел на Турчина. Павел не был готов к ответу. Вообще, о работе с бывшими уголовниками имел довольно туманное представление, но отпускать бригадира, ничего не посоветовав, не имел права. После непродолжительного раздумья сказал общую фразу:

— Надо за него сообща браться. Всей бригадой...

— На собрании проработать или как?

— Можно и на собрании...

— Уже пробовал...

— Ну и что?

— Как с гуся вода... Если б не был дураком и тогда, сразу же, как вы явились к нам и расспрашивали про него, раскрыл карты, то, может, и была бы надежда, а так...

— Почему же все-таки вы сказали мне неправду?

— Не хотел втягивать милицию... Это, знаете, могло бы плохо подействовать на Шамрая... А тут еще история с кассами. Кое-кто начал коситься на него...

— А вы? — перебил лейтенант.

— Что я?

— Связываете перемену в поведении Шамрая с кражами?

Коротун, как всегда, когда над чем-нибудь задумывался, сдвинул брови, лицо при этом стало тяжелым, непроницаемым. Вдруг в его темных глазах что-то мелькнуло, будто какая-то радость. Турчин не успел уловить, что именно, потому что вспышка эта сразу погасла.

— Правду сказать, я и сам думал над этим и не однажды, — медленно заговорил бригадир. — Сложное дело, должен сказать. И все же, хотя психолог из меня и плохой, мне кажется, не грабил он касс. Ну, а перемену в поведении, мне думается, надо искать в другом.

— В чем именно?

— Этого я пока не могу сказать, не знаю. Знаю лишь одно, что человека надо спасать, не дать совсем скатиться в болото...

Сразу поговорить с Крабом не удалось, а теперь, когда майор заявил, что грабители действуют под руководством Шамрая, Павел не знал, как и с чего начать разговор. Конечно, лучше всего будет собрать бригаду, заодно выведать, есть ли среди монтажников тот парень, с которым Шамрай, если верить версии Кузьмина, обмывал удачное ограбление кассы.

Однако Коротун разочаровал лейтенанта.

— Не получится у нас с собранием, — хмуро сказал он, — Шамрай совсем уже обнаглел: сегодня не явился на работу.

Сейчас Шамрай не очень был нужен Турчину. Делая вид, что размышляет, как быть, Павел немного помолчал и сказал:

— Можно поговорить с людьми и без него. С ним разговор будет особый. Надеюсь, прогуливает один Шамрай.

— Если бы... А то ведь еще двое не вышли на работу. Видно, вчера перебрали, и сегодня головы болят. Вот как обернулось.

— Плохо обернулось.

— А что я могу поделать? Тут, скажу вам, уже не до собраний. Тут надо предпринимать решительные меры.

— Какие именно?

— Уволить с работы.

— Кого?

— Да его же, Шамрая.

Турчин подумал, что этого делать ни в коем случае не следует: если Шамрай действительно причастен к ограблению касс, то увольнение будет ему только на руку, ведь каждый преступник хочет оказаться подальше от места преступления, а если он не виноват, то с отчаяния может пойти на что угодно. Вон как вел себя в ресторане. Ну, а сейчас, несомненно, нервы у него натянуты еще больше, только коснись их неосторожно.

— Спешить с выводами не стоит, — посоветовал Турчин. — Сперва надо все хорошенько проверить.

— Вы же сами знаете, что кадрами ведает не бригадир.

— Но последнее слово за ним.

— Так-то оно так... Только кому же охота совать голову в петлю? Конечно, это крайность, но, скажу вам, я играю с огнем. Ребята мои приходят на работу невыспавшиеся, от многих несет перегаром. А мы — монтажники-высотники: одно неосторожное движение и — прощай белый свет. С кого тогда будут спрашивать?

— И все же прошу подождать с увольнением Шамрая.

Коротун сморщил лоб, посмотрел в окно, сжал короткими пальцами колено и с явным сожалением сказал:

— Что ж, если настаиваете, потерплю. Однако всякому терпению рано или поздно приходит конец. Как хотите, а я не могу допустить, чтобы он совсем разложил коллектив.

— Что-то не верится, чтобы это было под силу одному человеку.

— Э, вы еще мало знаете наших монтажников, — вздохнул бригадир. — Как говорится, гоп-компания. Работать с ними, ох, как тяжело. Брось только искру, такое пламя охватит, что куда там...

— Правда, вам не позавидуешь — коллектив небольшой, а на работу не выходят по три человека в день... Многовато. Между прочим, вчера тоже не все были.

— Как? — удивился Коротун.

— А так, что Шамрая я после обеда видел в ресторане.

— Значит, второй день прогуливает. У меня перед обедом схватило живот, и я пошел домой, вот он и воспользовался... Нет, так дальше продолжаться не может, я должен что-то делать. Это ведь два дня прогула!

— С ним еще один был... Парень такой узкогрудый... Тоже, может, ваш? — осторожно поинтересовался Турчин.

— А черт его знает. Может, и мой. У нас трое парней тощих. Надо будет разобраться.

— Непременно. Действительно, надо что-то делать.

— Теперь сами убедились. Так что решайте с этим Крабом в ту или иную сторону.

— Решим. А сейчас мне еще хотелось бы посмотреть дела ваших рабочих. Заинтриговали вы меня своей гоп-компанией.

— Думаете, кто-то из них брал кассы?

— Все может быть...

— Я, должен вам сказать, тоже так думаю. У меня нет уверенности в моих подчиненных... Сами видите, что за народ подобрался. Только, чтобы изучить их дела, вам придется ехать в Киев.

— Что ж, съезжу... Все же хотелось бы поговорить с монтажниками... И с Шамраем, конечно. Может, и договоримся до чего-нибудь... Если все соберутся под вечер, позвоните в отдел. Ну, а если сегодня ничего не получится, тогда перенесем на завтра.

— Пусть будет по-вашему. Но я не уверен, что и завтра не сорвется. Если уж пошло под откос, так будет катиться и катиться, пока не перевернется. Я эту братию уже изучил. Конечно, все сделаю, чтобы собрать... Как только соберу, сразу же и позвоню.

— Можно и без Шамрая. С ним разговор будет отдельный. Как вы смотрите, если мы сейчас наведаемся к нему?

— Не советую.

— Почему?

— Пьян, должно быть, если не явился на работу, а с пьяным какой разговор. Так что давайте уж вечером или завтра.

— Пусть будет так. Заранее вам благодарен.

— За что? Я сам больше вашего заинтересован, чтоб у меня в бригаде был порядок, а то уже гниль завелась. Настоящая гниль! И все по моей доброте сердечной. Ну, ничего, в другой раз наука будет.

В голосе Коротуна проскальзывали нотки раздражения, хотя он вел себя очень вежливо: вышел из бытовки, проводил Турчина до мотоцикла, обещал все сделать, что в его силах; поинтересовался, не будет ли еще каких указаний; попросил, чтобы быстрее решали дело, потому что он больше не может тянуть с увольнением Шамрая, уже и докладную начальству послал и все проклинал свое доброе сердце, которое, мол, одно во всем виновато.

— Теперь я уже научен... Теперь я не буду играть в кошки-мышки. И вообще, не хочу их видеть в бригаде, пусть хоть даже сам прокурор республики мне их навязывает. Сами видите, как получается: милиция, которая направила ко мне Краба, в стороне, а за то, что бригада разваливается, план горит, приходится отвечать мне. А тут еще и вы схватили меня за руку и держите...

Турчин молчал — ему нечего было сказать. Он сам убедился, что положение с дисциплиной на стройплощадке крайне плохое. Если не предпринять решительных мер, то бригада действительно развалится. Он также понимал, что во всем этом немалая вина бригадира: где-то недосмотрел, что-то упустил, может, и виноват его мягкий характер, хотя, правда, в последнее Турчин верил мало. Как-то ему случайно пришлось слышать, как Коротун за что-то пробирал своего монтажника.

— Чурбан ты неотесанный! — кричал бригадир. — Врезать бы тебе, чтоб искры посыпались, тогда знал бы, почем фунт лиха! А то видали франта: покемарить ему захотелось. Да если все так будут, плану труба! А потом сами пристанете с ножом к горлу: где премиальные? Так что смотри у меня: еще раз сачканешь — рога пообломаю!

Слушая тогда бригадира, Турчин думал: «Нет, не зря говорится, с кем поведешься, от того и наберешься».

Монтажники щеголяли блатными словечками, которых набрались, видимо, от Шамрая, а теперь и бригадир туда же.

Конечно, требовательность, хотя и выраженная в данном случае в хамской форме, сама по себе еще не говорит, что человек озлоблен, никого не любит и вместо сердца у него камень. Настоящий руководитель, как отец, и наказывает, и жалеет своих подчиненных. Может быть, и Коротун из таких начальников и доброты у него больше, а злость напускная. Об этом знают его подчиненные, поэтому и не слушаются, что хотят, то и делают.

— Надеюсь, все будет хорошо, — попробовал лейтенант утешить бригадира. — Думаю, порядок восстановится.

— Вашими бы устами да мед пить, — ответил Коротун и горько усмехнулся.

Когда мотоцикл тронулся, Турчин оглянулся на бригадира и неожиданно увидел в его глазах ничем не прикрытое раздражение. «Не потерпит он долго Шамрая», — подумал оперуполномоченный.

Когда Турчин передал разговор с бригадиром монтажников участковому инспектору лейтенанту Тарасюку, тот с минуту помолчал и заявил:

— Сгущает он краски.

— Как это?

— Не такая уж и распущенность в бригаде, как он изобразил. Есть, правда, двое парней — любителей выпить, но в основном народ работящий. Большинство по полторы нормы выполняет.

— А Шамрай?

— Я уже как-то докладывал: до недавних пор он был образцовым рабочим.

— Почему же так внезапно изменился?

— Не знаю, — пожал плечами Тарасюк.

— А вы все же попробуйте выяснить. Постарайтесь войти в контакт с его друзьями, квартирными хозяевами. И еще меня, как, должно быть, и вас, интересует: почему Коротун чернит свою бригаду?

— Я думал над этим...

— Ну, и к какому выводу пришли?

— Хочет побыстрее избавиться от Шамрая. Он, скажу вам, в последнее время и правда стал плохо влиять на бригаду. А Коротун воздействовать на него не может. Мне кажется, он даже боится его. Ну, а тут еще это подозрение. Если окажется, что Краб действительно обокрал кассы да еще втянул кого-то из монтажников, то репутация бригадира подмокнет. Вы же знаете, руководитель за все в ответе.

— В этом что-то есть, — задумчиво произнес Павел.

На следующий день Турчин убедился, что бригадир имел основания злиться и на Шамрая, и на милицию, которая направила Краба в бригаду, а теперь не разрешала уволить его. Один из монтажников, будучи навеселе, сорвался со стометровой башни и разбился насмерть. Оперуполномоченный сразу же хотел выехать на стройплощадку, но Кузьмин сказал, что там уже находится представитель милиции — участковый инспектор Тарасюк.

Вскоре следователь прокуратуры Скрипка пригласил Турчина вместе съездить на строящийся объект. Когда они вышли из машины и подошли к башне, неторопливо взвешивая каждое слово, Скрипка сказал:

— Конечно, я был бы рад, если бы все это оказалось ошибкой. Только все свидетельствует о том, что тут не несчастный случай, а умышленное убийство. У меня возникло подозрение...

Он не успел докончить свою мысль, потому что подошел высокий седой человек — председатель комиссии из производственно-монтажного управления, занимающийся расследованием чрезвычайного происшествия. Поздоровался с Турчиным, кашлянул и, глядя на башню, поднявшую в небо свое ребристое тело, мрачно сказал:

— Работы осталось на каких-то две недели, однако придется вызывать другую бригаду.

— Может быть, этот случай отрезвит всех? — сказал Турчин.

— Вы о чем? — повернул к нему голову председатель комиссии.

— Я имею в виду — перестанут пить... Мне тут бригадир рассказывал...

— Думается, перестанут... Только ведь дело не в этом.

— А в чем же?

— Теперь никого на башню и калачом не заманишь. Психология... Я сам был монтажником и знаю, что это такое — работать на объекте, где произошел несчастный случай с твоим товарищем. Пропадает вера в свои силы, а без нее монтажник-высотник работать не может.

Павел посмотрел на башню. На ней и возле нее не было видно ни души. Солнце зашло за тучи, и окружающая тишина казалась напряженной и настороженной. Лейтенант закурил и бросил взгляд на следователя, ожидая от него продолжения разговора.

— Вы тут говорили о подозрении, — Скрипка поднял глаза на председателя комиссии, — которое появилось сначала у вас, а потом и у меня...

— Боюсь, что это не подозрение, а факт.

— Будьте добры, расскажите подробнее, мне необходимо знать, — сказал Турчин и весь напрягся.

— Тут дело простое: на маршевой лестнице кто-то ослабил крепления, а без них она качается, как маятник. Если ее, конечно, толкнуть, — поправился председатель комиссии.

— А как и чем она крепится?

— Сверху гайками, снизу обыкновенной проволокой. Сама она никогда не раскрутится. Можете посмотреть, если хотите. Товарищ следователь и он, — председатель показал глазами на Тарасюка, который все время молчал, — проверяли и полностью согласны с нашими выводами.

— Разрешите еще один вопрос, — сказал лейтенант.

— Пожалуйста.

— Погибший лез на башню первым?

— Да, — ответил вместо председателя Скрипка и после короткой паузы добавил: — А за ним Шамрай.

Турчин вдруг ощутил, как по всему телу прошла горячая волна. В сознании вспыхнуло: значит, Шамрай. Так вот какой ты, голубчик. Заметаешь следы, спасаешь свою шкуру и какой ценой... Хотя цена тебя не интересует. Собственная шкура превыше всего. Только почему так примитивно и грубо?

— Именно это обстоятельство и заставило меня пригласить вас, — объяснил Скрипка. — Теперь, когда вы вошли, так сказать, в курс дела, продолжим следствие. Мне кажется, надо хорошенько допросить бригадира. Он должен знать больше всех...

— О чем?

— О связях Шамрая с погибшим Антонюком.

— И я тоже так думаю. Только мне хотелось бы предварительно ознакомиться с материалами, собранными комиссией.

— Пожалуйста. Они к вашим услугам.

КОРОТУН вошел в небольшую комнату, которую почему-то называли прорабской. Он был мрачен, мясистое лицо расползлось, глаза потемнели еще больше и в них горели злые огоньки, а крутые сильные плечи опустились.

— Я чувствовал, что это пьянство до добра не доведет, — пожаловался он чуть ли не с порога. — Теперь вот на тебе, дождался ЧП на свою седую голову.

Говорил он долго и жалобно. Как и вчера, клял свое доброе сердце, готовое каждого жалеть, каждому прощать, ругал на чем свет стоит Шамрая, обещал впредь быть умнее и осторожнее. Слушая его, Турчин все больше убеждался — бригадиру ничуть не жаль погибшего парня. Просто он боялся за себя.

— Послушайте, — перебил он его, — что, Леонид Антонюк вышел на работу в нетрезвом состоянии?

— Если б я знал... Если б я знал... Я б тогда и на пушечный выстрел не подпустил его к башне.

— Вы что, нечувствительны к запаху спиртного? — вмешался следователь.

— Почему же, чувствителен...

— Так как же случилось, что вы допустили его к работе? Вы же видели его, разговаривали с ним?

— Какой там разговор... Перекинулись несколькими словами. Монтажники свой объем работы знают на неделю вперед. Так что нарядов на каждый день я не даю. А Шамрай с Антонюком еще и опоздали. Они, кстати, всегда опаздывали, когда перебирали.

— А откуда вы знаете, что они вчера пили?

— Во-первых, их обоих вчера не было на работе, вот я и уверен, что не просто выпили, а поднабрались прилично. Во-вторых, разве не видно по лицу? Шамрай, к примеру, всегда, когда переберет, на следующий день ходит, как сыч — лицо опухшее, глаза красные, голос хриплый, ну и, конечно, перегаром несет.

Турчин неожиданно подумал о бригадире: «Интересно, каким бываешь ты, когда переберешь?» Он знал, что Коротун тоже не святой, но пьяным его никто не видел, даже хозяйка дома, где он снимает отдельную комнату. Запирается в ней и не выходит, пока не протрезвеет. Боится уронить свой авторитет.

Оперуполномоченный посмотрел на Коротуна внимательнее. Кажется, никаких признаков того, что вчера был пьян: лицо свежее, только сердитое. Но кто же в такой ситуации будет не мрачен и не сердит?..

— Так вы все-таки чувствовали запах от Антонюка? — продолжал допрос Скрипка.

— Чувствовал.

— Так почему же допустили его к работе?

— А черт его знает! Не разобрался, думал, что отдает вчерашним. А оказалось, ошибся. Шамрай сам признался, что они с Антонюком успели опохмелиться.

— И часто они опохмеляются?

— Этого я не знаю... А вот с похмелья последнее время на работу появлялись частенько. Случалось, и совсем не выходили. И все из-за него, этого проклятого Шамрая! И откуда он только взялся на мою голову! — перешел на излюбленную тему Коротун.

— Шамрай пьянствовал только с Антонюком? — перебил его следователь.

— Ежели бы так!.. Он разложил всю бригаду.

— Так уж и всю?

— Ну, почти всю. Разве это теперь имеет существенное значение?

— Несомненно. Но сначала разрешите спросить вас: где были вы? Почему мирились с таким явлением?

— Прежде всего надо сказать, что Шамрая мне подсунула милиция. Опять-таки она же и запретила увольнять его.

— Позвольте, — лейтенант глянул на бригадира. — Но ведь разговор об этом был только вчера.

— Разве у нас милиция — это только вы? — раздраженно ответил Коротун. — Если бы не милиция, его бы давно и след простыл. А то ведь нет, воспитывай. А у меня и без воспитания забот выше головы. На моих плечах вся стройка, а знаете, каково сейчас строить: этого не хватает, а то есть, да не такое, как нужно... Вертишься как белка в колесе. Бывает, по нескольку дней не являюсь на объект. Что они тут без меня вытворяют?.. Я докладывал обо всем этом начальству и письменно, и устно... А толку никакого. Теперь же, когда случилось несчастье, все в стороне, а ты, бригадир, подставляй шею.

— Конечно, хлопот у вас много, — согласился следователь, — но вы хоть раз говорили с ним по-человечески?

— Говорил и не раз. А главное — терпел его, не выгонял. Другой на моем месте давно бы вытурил его в три шеи. И милиции не послушался бы. А я — нет. Мирился, защищал, даже вот перед товарищем лейтенантом. И теперь получил. Как говорится, у Фили пили, Филю и побили.

— Никто вас пока не бьет.

— Это правда, сегодня не бьют. А завтра всыплют по первое число. Вот уж не везет, так не везет. Ежели бы не эта история, я имел бы благодарности и премию, ведь что ни говори, а башню мы сдаем на месяц раньше.

Турчин снова закурил. На душе у него было невесело. Он никак не мог смириться с фактами, свидетельствующими, что именно Шамрай, а не кто иной, избавился от Антонюка. Среди преступников подобное — не диковина.

— А чем объяснить, что маршевая лестница оказалась плохо закрепленной? — задал очередной вопрос Скрипка.

— Виноват, недоглядел.

— А вы не допускаете, что все это было подстроено?

— Не только допускаю, а и уверен в этом. Одно только не укладывается в голове: кому Антонюк мог мешать? Парень тихий, скромный, никого не обижал. Даже под хмельком был смирный, как ягненок.

— А давно он стал попивать?

— С тех пор, как подружился с Шамраем.

— Кто еще с ними дружил?

— Как вам сказать?.. Шамрай ладит со всеми. По характеру он — человек компанейский, вот ребята к нему и тянутся.

— А вы с ним ни разу не выпивали?

— Был грех. Давно, правда, когда он еще не начал пить регулярно. Я ведь такой же рабочий, как и все остальные, — принялся оправдываться Коротун. — И отрываться от масс мне как-то не с руки. Знаете, какие теперь люди? Начнут ославливать: мол, задрал нос, подумаешь — начальство! Вот и должен, как говорится, крутиться, как уж на сковороде.

Коротун изо всех сил пытался выгородить себя. Казалось, смерть молодого монтажника никак его не касалась. И это еще сильнее настраивало против него Турчина. «Какой же ты мелкий и никчемный человечек», — думал он и еле сдерживался, чтобы не сказать это вслух.

ОТ ШАМРАЯ сильно пахло водкой. Но походка его была уверенна и тверда. Не доходя до стола нескольких шагов, он стащил с головы берет и небрежно бросил, словно плюнул сквозь зубы:

— Мое почтеньице, начальники!

— Вот что, Шамрай, — начал следователь. — Мы вас пригласили по делу. Вы были с покойным Антонюком, и нас интересует...

— К тому, что я написал комиссии, я больше ничего не добавлю, — перебил следователя Шамрай.

— Почему?

— Потому что добавить нечего.

— А если хорошо подумать?

— Это ничего не изменит: как я написал, так оно и было.

Турчин просмотрел объяснительную записку Шамрая. На листке из ученической тетрадки было написано корявым, но разборчивым почерком: «...Когда именно срывался Антонюк, я не видел, потому как не смотрел на него. Услышав крик, быстро поднял голову, но Антонюк уже падал, и я ничем не мог ему помочь». И о вчерашнем: «...Признаюсь, что мы вчера хорошо выпили, а сегодня, опохмеляясь, залили еще граммов по сто пятьдесят. Однако пьяными не были. Ежели кто-то не подстроил бы, то Антонюк ни за что бы не сорвался».

— Итак, вы считаете, что крепление кто-то умышленно развязал? — спросил следователь.

— Ясно как белый день.

— Кому же понадобилась смерть Антонюка?

— Почему непременно Антонюка? А может, все это было приготовлено для меня?

— Откуда вы это взяли?

— Ежели бы я не задержался с бригадиром, то обязательно пошел бы первым.

— А вы задержались? Почему?

— Старая история. Он меня остановил и стал упрекать за выпивку.

— Какую — сегодняшнюю или вчерашнюю?

— Конечно, вчерашнюю... Коротун, должно быть, подумал, что у меня похмелье.

— Как похмелье?

— Ну, со вчерашнего осталось.

Турчин про себя заметил, что показания Коротуна и Шамрая сходятся. Значит, бригадир, хотя и произвел на них не очень хорошее впечатление, не кривил перед ними душой.

— Вы сказали, что западню могли устроить для вас? — спросил Скрипка.

— Сказал. Ну и что?

— И кто же, по-вашему, мог это сделать?

— Откуда мне знать?

— У вас есть враги среди монтажников?

— Вроде, нет.

— А у Антонюка?

— Не знаю. По крайней мере он о них не упоминал.

— Вы с ним дружили?

— Я со всеми дружу.

— И все бывают у вас по вечерам? — вставил вопрос Турчин.

— Мои двери открыты для всех, можете и вы заходить.

И Шамрай так посмотрел на Турчина, что у Павла на мгновенье похолодело внутри. Следователь же остался спокоен. Опытный работник, он быстро понял, что пренебрежительная, даже дерзкая манера Шамрая держаться — напускная. В действительности он мучается в душе, переживает.

— Как вы думаете, в том, что Антонюк погиб, есть частица вашей вины? — Скрипка посмотрел прямо в глаза Шамраю.

— При чем тут я?

— Если бы Антонюк был трезв, то заметил бы западню.

— Допустим. А удержаться сумел бы? Я считаю, — продолжал Шамрай, — что весь этот разговор ни к чему. В том, что Антонюк был несколько подвыпивши, я не виноват. Я ему водку в рот насильно не вливал. В конце концов, он не подросток, а вполне взрослый человек. Сам знал, что можно делать, а что нельзя.

Турчин пристально посмотрел на Шамрая. Краб сидел на стуле, демонстративно закинув ногу на ногу, и, не отрываясь, смотрел в окно. Почувствовав на себе взгляд лейтенанта, шевельнулся, но позу не изменил. Лицо его стало еще отчужденнее и холоднее. «Такого действительно ничем не проймешь, если даже смерть товарища не взволновала, — подумал Турчин. — Нет, все-таки недобрый он человек... Надо собрать доказательства. Отбросить любые сантименты, любые интуитивные догадки. Только факты, весомые и убедительные, заставят его сознаться в преступлении. Но я, кажется, повторяю слова майора, — спохватился он. — Ну и что же? Почему это должно задевать меня? Что, дорогу мне Кузьмин перебежал? С него больше спрашивают, поэтому он и ведет себя соответствующим образом. И вообще нельзя переносить на работу личные симпатии и антипатии».

Следователю Павел о своих колебаниях ничего не сказал. В конце концов, тот и не докучал расспросами. Он тоже считал, что Шамрай заслуживает самого пристального внимания, но посоветовал не ограничиваться им. Мол, чем шире будет диапазон поисков, тем лучше: ведь причастность Шамрая к преступлению все-таки довольно проблематична, в его поведении есть нечто такое, что сбивает с толку, обезоруживает.

САНИТАРКА, пожилая неуклюжая женщина, открыла толстую, обитую желтой потрескавшейся клеенкой дверь, и в лицо сразу ударил запах формалина. Турчин остановился, колеблясь, переступать ему порог или нет, но в это время щелкнул выключатель, и под потолком вспыхнуло несколько электрических лампочек. Лейтенант, ослепленный ярким светом, зажмурился, а когда открыл глаза, то у стены на просторном топчане увидел труп.

— Он? — тихо спросил Турчин.

— Да, — кивнула санитарка.

Она подошла к трупу и откинула простыню. Оперуполномоченный посмотрел на покойного и сразу узнал в нем парня, которого несколько дней назад видел вместе с Шамраем в ресторане: худощавое, тонкое лицо, узкие плечи, небольшой острый нос. Он убился на лету, ударившись о поперечину, но рабочим показалось, что в нем еще теплится жизнь, поэтому его отправили в больницу, не ожидая представителей прокуратуры и милиции.

На улице Турчина ослепило солнце. Из больничного садика повеяло ветерком. Желая как можно быстрее избавиться от неприятного осадка в душе, он полной грудью вдыхал свежую прохладу. Теперь у него не оставалось ни малейших сомнений в том, что и сторож, пытавшийся задержать воров, опознает труп: словесный портрет грабителя соответствовал внешности Антонюка.

В памяти возникло лицо Шамрая: равнодушное, самоуверенное. Теперь его можно понять: он убежден, что удалось обрубить все концы. Даже если милиция и заподозрит его, прямых улик никогда не раздобыть, ведь у мертвого не спросишь.

И лейтенант упрекал себя за то, что не послушался майора, действовал слишком свободно, как бы умышленно затягивал поиск преступника. Недотепа! Поверил красноречивым уверениям Шамрая, мол, «завязал», хочет жить честно, как все люди, а милиция своими подозрениями компрометирует его...

Лейтенанту стало обидно, даже горько. Хотел достать папиросу, как вдруг почувствовал, что кто-то стоит за его спиной. Он резко оглянулся и к большому своему удивлению увидел Любу. Сердце радостно забилось.

Погруженный в дела, он уже дней пять не был в Сухополье и теперь радостно, не скрывая восхищения, разглядывал девушку.

— Не ждал? — задала вопрос Люба, смутившись от его взгляда.

— Да. Но это так хорошо, что ты приехала! Как ты тут очутилась?

— Навещала тетку в больнице, — защебетала Люба. — Выхожу от нее, вижу — ты. Стоишь надутый такой, мрачный... Не слышал даже, как я подошла. Какие-нибудь неприятности?

— Да нет, все вроде в порядке.

— Не обманывай. На тебе лица не было. Да и сейчас выглядишь плохо.

Павлу не хотелось рассказывать правду — зачем все это Любе, но она не отставала.

Они уже немного отошли от больницы. Турчин сбавил шаг и сказал:

— Ну, если уж тебе так хочется знать правду... Я только что осматривал труп.

— Того парня, что упал с башни?

— Того самого.

— А при чем тут милиция? Говорят, он сам не уберегся.

— Такая уж у нас служба. А как тетка? — перевел он разговор на другую тему.

— Спасибо, ничего. Поправляется. Сегодня уже сама вышла ко мне.

— Значит, операцию сделали вовремя?

— Скорее всего преждевременно.

— Как это так?

— Никакого аппендицита у нее не было. Но хирург сказал, что беды тут нет: рано или поздно его все равно пришлось бы вырезать.

«Значит, приступ был симулирован?» — подумал Турчин. А за день до ограбления Павел видел ее возле районного управления сельского хозяйства. Он обратил внимание, что кассирша тщательно подкрашена, на обеих руках блестело по два массивных золотых перстня, в ушах золотые серьги, одета в яркое красивое платье из дорогого материала. Когда Павел подошел, она без умолку стала рассказывать обо всякой всячине, но, заметив, что тот поглядывает на часы, прервала болтовню и спросила:

— Вы куда-нибудь торопитесь?

— Да.

— Всё воров ловите?

— Ловим...

— Что-то уж больно долго их ловите, — каким-то странным тоном заметила Нина Степановна.

...Турчин отвлекся от своих мыслей, поглядел на девушку.

— Ты сегодня какая-то не такая, Любаша.

— Какая? — улыбнулась она.

— Ну, какая-то праздничная...

— Потому что тебя рада видеть.

Они немного погуляли по городу, потом Люба тихо сказала:

— Тебе пора...

Павел удивленно посмотрел на нее: откуда, мол, ты знаешь? Он не впервые отмечал, что Люба как бы читает его мысли.

— Да, я должен вернуться в отдел...

В ОТДЕЛЕ его ждал майор. Он сидел за столом и толстой черной авторучкой что-то быстро писал.

— Где вы пропадаете? — спросил он, когда вошел Турчин.

Турчин стал по стойке «смирно» и отрапортовал:

— Прошу извинить, знакомого встретил.

— Тоже мне дисциплина, — уже не так грозно пробурчал Кузьмин. — Так что там у вас? Докладывайте.

— Вы не ошиблись, товарищ майор. Именно с этим парнем я видел Шамрая в ресторане, — выпалил одним духом лейтенант.

Улыбка скользнула по губам майора и тут же исчезла. Однако взгляд стал теплее.

— Сторож тоже опознал труп. Так-то вот.

Чуть откинув голову, майор смотрел на Турчина. В полосе солнечного луча, пробившегося в окно, седина на его висках блестела серебром, смягчая резкие черты скуластого лица.

Выдержав паузу, Кузьмин закурил и сказал:

— Чтобы окончательно рассеять ваши сомнения, сообщаю, что Шамрай подал заявление об увольнении, а когда бригадир отклонил его просьбу, заявил, что больше он на работу не явится.

Новость была важной. Турчин решил, что здесь надо основательно во всем разобраться. Игра Шамрая, если это и правда игра, становится очень опасной для него самого. Но как бы то ни было, ситуация требует решительных действий.

— Надо действовать, оперуполномоченный, — словно угадав его мысли, заговорил майор. — Пока вы разгуливали по городу со своими знакомыми, мы тут со следователем все обмозговали, взвесили, как говорится, все «за» и «против» и сочли необходимым сделать у Шамрая обыск. Если он собрался бежать, то непременно захватит с собой добычу. Пусть не всю сумму, пусть даже половину, даже какую-то часть. Эти деньги и станут вещественным доказательством, которое даст нам право не только задержать его, но и просить у прокурора санкцию на арест.

— Разве мы не можем обыскать его в дороге? Это гораздо надежнее.

— А вы не боитесь, что ускользнет? Однажды он уже сделал попытку бежать из зала суда. Нет, так будет вернее. К тому же мы ничем не рискуем. Если даже ничего не найдем, то и тех улик, которыми располагаем, достаточно, чтобы начать следствие. Так-то вот.

Кузьмин удовлетворенно провел обеими руками по голове, приглаживая волосы, потом принялся приводить в порядок бумаги на столе. Движения его были спокойными, точными, уверенными. Казалось, всем поведением майор давал понять, что не потерпит от подчиненного никаких возражений.

И все же лейтенант осмелился выразить свое сомнение:

— Слишком уж все просто. Такое впечатление, будто с нами играют в поддавки.

— Мой вам совет, лейтенант, — усмехнулся майор, — больше твердости, больше уверенности в том, что поступаете правильно.

Майор подошел к окну, постоял, слушая шелест тополей словно пытаясь понять, о чем они шепчутся, потом оперся левой рукой о подоконник, чеканя слова закончил:

— У Шамрая произведете обыск.

ШАМРАЯ застали пьяным. Он возмущался, кричал что-то о законе, порядочности, угрожал, но после того, как под матрасом нашли четыре пачки по триста рублей каждая, новехоньких, будто только что отпечатанных, купюр, умолк. Когда его уводили, посмотрел на хозяев, деда и бабку, и проговорил:

— Я — не вор... Верьте мне...

Сгорбленный и почти совсем глухой старик, чтобы лучше расслышать его слова, приложил ладонь к уху, а бабка, тоже маленькая и высушенная годами, прошептала:

— Бог тебе судья...

Дед, видимо, наконец понял, что ему сказал квартирант, — изменился в лице. Поглядев на него, Турчин вдруг подумал: а ведь они, эти двое стариков, симпатизируют Шамраю. Интересно, за что? Не за крепкую фигуру, естественно, и мужественное лицо. Да и монтажники к нему тянулись.

Когда Турчин поделился своими мыслями с капитаном Мамитько, тот усмехнулся:

— Я вижу, лейтенант, что у вас наивное представление о преступниках. Может, поэтому вы так долго возились с этим Крабом? Кстати, у нас уже есть результаты дактилоскопической экспертизы.

— Ну и как? — насторожился Турчин.

— Они выдают Шамрая с головой.

— То есть?

— На маршевой лестнице, в том месте, откуда упал Антонюк, обнаружены следы его пальцев.

— Неужели он такой простак, чтобы оставлять автограф?

— Я тоже думал над этим. Вероятно, он надеялся, что роса все смоет, но просчитался. Роса выпала небольшая, и отпечаток остался неповрежденным, свежий и четкий.

— Нет, тут все-таки что-то не то... Сами подумайте: всё против Шамрая, буквально всё, и даже то, что он упрямо, демонстративно отмежевывается от преступлений. Если бы мы имели дело с новичком, а то ведь Краб, на счету у которого десятки преступлений...

НА СЛЕДУЮЩИЙ ДЕНЬ следователь провел первый допрос. Шамрай присмирел, должно быть, осознав всю сложность положения, в котором очутился. Не шумел, не ругался. Лицо его было измучено, покрасневшие от бессонницы глаза глядели тяжело и хмуро. Чуть сгорбившись и положив на колени крепкие, жилистые руки, он сидел, как каменная глыба.

— Ну, так что же вы надумали? — нарушил молчание Скрипка. — Будете выкручиваться или сразу во всем признаетесь? Напомню хорошо вам известное: чистосердечное признание смягчит вашу судьбу.

— Мне не в чем признаваться.

— Так уж и не в чем?

— Представьте себе.

— А деньги?

— Они не мои.

— А чьи же?

— Не знаю. Мне их подбросили.

Скрипка мысленно улыбнулся. Такой вариант он предвидел.

— Приберегите свои сказочки для детей.

Лицо Шамрая сразу потемнело, словно на него внезапно упала тень. Казалось, темнее стали даже покрасневшие от недосыпания глаза, а левая бровь нервно задергалась, и пальцы сжались в кулаки. «Сейчас начнет кричать, ругаться», — подумал Турчин. Однако Краб сумел сдержаться.

Вошел Кузьмин, окинул Шамрая пытливым взглядом, сел за стол и стал слушать.

— Значит, вы все отрицаете? — задал вопрос следователь.

— Я уже сказал.

— Тогда объясните вот что: почему вы с Антонюком были в ресторане в день ограбления колхозной кассы?

— Захотелось повеселиться.

— А кто пригласил, Антонюк вас или вы его?

— Какое это имеет значение?

— Имеет.

— Антонюк меня.

— И часто у вас появлялись такие желания в рабочее время?

— А почему это вас так интересует? Или вы, может, думаете, что мы обмывали удачное ограбление?

— Не исключено.

— Надо быть последним олухом, чтобы отважиться на такое.

— Именно на это вы и рассчитываете. Подобные приемы вас, видимо, раньше выручали. Стареете, Краб. Сбиваетесь на шаблон.

— Не надо лирики, начальник. Я сказал правду. Антонюк пригласил меня опохмелиться, и я не отказался.

— Валить все на мертвых — тоже шаблон. К тому же и старый. Придумали бы что-нибудь поновее.

— Нет необходимости, — спокойно ответил Шамрай.

Следователь начал беспокойно вертеть в руках ручку. Надо искать какой-то новый ход и такой крутой, чтобы ошеломить Шамрая.

— Итак, деньги вам подбросили. А как с отпечатками пальцев на маршевой лестнице? Может, их тоже подделали?

Шамрай поднял голову. В его глазах вспыхнули беспокойные искорки, и майор, не отрывавший взгляда от его лица, сурово спросил:

— Не ожидали такого вопроса?

Краб повернул голову и бросил на майора короткий взгляд. Беспокойных искорок в его глазах уже не было. Вместо них — равнодушие.

— Попробуйте опровергнуть эту улику, — продолжал майор.

— А я и не собираюсь этого делать. Отпечатки мои.

— Это уже другой разговор. А как они появились?

— Что ж, объясню. Мне захотелось выяснить, почему сорвался Антонюк. Вот я и поднялся выше.

— И не побоялись?

— Я не из слабонервных.

— Однако после смерти Антонюка вы первый отказались лезть на башню.

— На то была другая причина.

— Какая же?

Шамрай молчал, только тяжело дышал.

— Хорошо, — не дождался ответа майор. — Тогда скажите, кто может подтвердить, что после того, как сорвался Антонюк, вы поднялись выше?

— Не знаю, вероятно, бригадир...

Шамрая отвели в камеру. «Поговорите с ним потом, — посоветовал Турчину майор. — Пусть немного остынет». Но под вечер Краб пытался покончить с собой, перерезав обломком лезвия, неизвестно откуда взявшимся, вены на руках.

В больнице Шамрая положили отдельно, посадив дежурить милиционера. Стоило тому отойти к окну, как Краб, прикрывшись простыней, начал зубами срывать повязки. Милиционер нажал кнопку вызова. Прибежали дежурный врач, медсестра.

— Извините, молодой человек, — сказал седой доктор, присаживаясь возле кровати больного, — но вы беспросветный дурак, потому что, несмотря ни на что, жизнь прекрасна. А вы хотите от нее избавиться.

— Люди — сволочи! — грубо перебил его Шамрай. — Они хуже волков.

— Вот вы куда...

— Да, хуже! Волк волку верит и в беде не оставит. А человек готов загрызть себе подобного.

...Турчин, выслушав рассказ милиционера об этой сцене, подумал: «Что же побудило Краба к самоубийству?» Этот вопрос он задал Кузьмину.

Майор что-то черкнул в записной книжке, выпрямился и ответил:

— Так или иначе, а случай не из приятных. Натерпимся из-за него от начальства по самую завязку. Я уже написал объяснение, но это только начало.

— Мне тоже попало, — признался следователь Скрипка.

— Ничего, переживем, — бодро заговорил майор. — Цыплят, как говорится, по осени считают, а у нас будет осень, когда закончим следствие.

— Прокурор говорит, что мы поспешили с Шамраем и наломали дров... — сказал Скрипка.

— У него есть какие-нибудь иные соображения? — недовольно поднял голову Кузьмин. — Нет? И у меня, представьте себе, нет. Мое мнение такое: надо энергичнее браться за Краба. В наших руках столько фактов, и чтоб не вывести подозреваемого на чистую воду! Да всем нам тогда грош цена.

— Может, и так, — согласился Скрипка. — Тем более, что я уже дважды навестил его в палате и не услышал от него ни слова. И от еды отказывается. Хлебнем мы горя с этим Крабом, ох, хлебнем.

— Разве нам впервой? — все еще бодрился майор. — Главное — результат.

Турчин молча сидел рядом с капитаном Мамитько. В случившемся он во многом сам виноват: ведь фактически до убийства Антонюка дело вел он, вот и получается, что довел его до ЧП. Над всем этим он много думал и до сих пор не был убежден в вине Шамрая, а теперь, когда стало известно мнение прокурора, уж и не знал, что делать.

— Прошу вас, — обратился он к следователю, — разрешите мне встретиться с Шамраем...

ШАМРАЙ лежал в длинной, узкой, с высоким потолком и единственным окном палате. Милиционер, дежуривший возле него, доложил, что срывать повязки он больше не пытался, вел себя так, будто потерял ко всему интерес, в разговоры не вмешивался, глаза у него были все время закрыты.

Но когда в палату вошел Турчин, он приоткрыл глаза и его бледное, почти белое лицо помрачнело.

Лейтенант сел возле небольшого столика, положил на него планшетку и, подперев голову рукой, задумался: как допрашивать Шамрая, если он ко всему безразличен, даже к своей жизни? Будешь задавать вопросы, а он будет лежать и молчать. Да, глупее положения, черт побери, не придумаешь. Но и самому молчать нельзя, ведь это явный признак бессилия. С чего же начать? В конце концов, что с ним церемониться! Преступник — это преступник, а допрос — это допрос.

— Послушайте, Шамрай, — заговорил Турчин мягко, — вам не впервые иметь дело со следствием, и вы хорошо знаете, что молчанием тут не отделаться. Оно не в вашу пользу. Факты, что мы собрали, свидетельствуют о вашей причастности к преступлениям. Однако никто не отнимает у вас права опровергать их.

Шамрай продолжал лежать неподвижно, словно речь шла не о нем, только напрягшиеся желваки на широком лице свидетельствовали, что нервы напряжены до предела. Но Турчин спокойно продолжал:

— Конечно, если вы не виноваты, вся душа ваша бунтует против причиненной вам обиды. И все же я взываю к вашему разуму и говорю: переступите через свои эмоции!

— Значит, вы считаете, что меня обидели? — неожиданно заговорил Шамрай.

— Нет. Но я считаю, что мы тоже можем ошибаться.

— Какое благородство!

— Как хотите, так и понимайте, но запомните одно: мы хотим найти истинного преступника. В то же время я допускаю, что им можете быть и вы. Более того: на данном этапе следствия на вас пало подозрение. Но следователь — это еще не судья, а камера изолятора — не тюрьма. Вы должны знать по собственному опыту, что невиновных людей не судят. Но опять-таки по собственному же опыту вы должны знать и другое: ни одному преступнику не удалось избежать заслуженного наказания.

— Что вам нужно? — проронил в ответ Шамрай.

— Вы сами хорошо знаете, что нужно следствию, — сказал он.

— Чтобы я признался в том, что обокрал кассы и убил Антонюка? Но кассы я не грабил и Антонюка не убивал. Понимаете: не грабил и не убивал!

— Не надо горячиться. Давайте разберемся во всем спокойно. Я допускаю, что кто-то умышленно подтасовал против вас факты. Тогда помогите вывести этого человека на чистую воду. Ведь сейчас он, если вы действительно не виноваты, смеется над вами и над теми, кто вам поверил.

— Кто же это поверил мне? Случайно не милиция ли?

— А почему бы и нет? Работники милиции устроили вас на работу, заботились о вас.

— А теперь пришиваете грабежи и убийства.

— Вы опять за свое. Повторяю: если мы действительно допустили ошибку, то вам сейчас надо думать о том, как помочь нам исправить эту ошибку. Не ослепляйтесь обидой и не берите на себя чужую вину.

Турчин замолчал и смотрел на Шамрая. Глаза у того были широко открыты и неподвижны, бледное лицо заострилось, нижняя губа прикушена.

— Итак, прошу вас ответить на такой вопрос: был ли у вас Антонюк в ту ночь, когда произошло ограбление?

— Был.

— Один?

— Нет. Еще с двумя парнями.

— Не замечали в них чего-нибудь подозрительного?

— Нет.

— А в поведении Антонюка?

— Что вас конкретно интересует?

— Прежде всего его душевное состояние. Не показалось ли вам, что он волнуется, куда-то спешит?

— По-моему, он был такой, как всегда. Впрочем, воздержусь от категоричных утверждений. В тот вечер я к нему не присматривался. Что еще вас интересует?

— Характер Антонюка.

— Теленок. Таких, как он, легко прибирают к рукам сильные натуры.

— Кто же ею мог быть?

— У всех высотников сильные натуры. Слабохарактерные долго не выдерживают.

— А Антонюк?

— Белая ворона. Его погнала в монтажники жадность. Больших денег захотелось.

— Он угощал вас в ресторане на свои?

— На свои.

— Как вы это объясните?

— Должно быть, так захотелось тому, кто стоял за его спиной.

— Вы подозреваете кого-нибудь?

— Нет.

Оперуполномоченный встал и прошелся по палате.

— Ну что ж, нет так нет. Тогда запаситесь выдержкой и попробуйте опровергнуть еще одну улику против вас. Речь идет о вашем поведении в ту ночь, когда произошла последняя кража. Тому есть свидетели, нам удалось их найти. Так вот, вспомним некоторые детали. Вечером к вам приходят приятели. Вы с ними сидите до полуночи, потом провожаете их и, дождавшись, пока они уйдут, вылезаете в окно и идете...

Шамрай вдруг резко повернулся и сел.

— Черт! — громко воскликнул он. — А я ломаю голову, как этот паразит подбросил мне деньги. Да он же, сволочь, влез в окно. И как же я сам до этого не додумался. Вот тупица!

Удивление, возмущение Шамрая были такими искренними, эмоциональными, что невозможно было не поверить в них. И все же не укладывалось в голове, чтобы Шамрай додумался до этого только теперь — ведь сам он часто пользовался окном вместо двери. Неужели притворяется?

— Вполне вероятно, что именно так оно и было, — согласился лейтенант. — Но все же вы не ответили на мой вопрос.

— Какой вопрос?

— Куда вы ходили в ту ночь?

Возбуждение Шамрая угасло, лицо снова стало мрачным и даже злым. Он смотрел прямо перед собой.

— Так я жду вашего ответа, — напомнил Турчин.

— Извините, — тяжело пошевелился Шамрай, — но его не будет.

— Это вы серьезно?

— Слушайте, давайте не будем тратить время на лишние разговоры. Я сказал все, что знал и что считал нужным сказать. А теперь прошу вас оставить меня в покое.

Шамрай снова лег и отвернулся лицом к стене. Видно было, что теперь из него не выдавишь ни слова. «Что вызвало у него такое неожиданное упорство? — мысленно спрашивал себя Турчин. — Отсутствие правдоподобного объяснения? Нет, что-то не похоже. Вероятно, тут другая причина. Где-то глубоко, на самом дне души, он должен прятать что-то такое, к чему нет доступа посторонним. Или оно имеет какое-то отношение к совершенным преступлениям?»

Турчин понял, что не успокоится, пока не выяснит, какую тайну хранит Краб. Но как это сделать? Может, стоит внимательнее приглядеться к его прошлому, поинтересоваться его жизнью? А то ведь по сути Шамрая-Краба он знает только с одной стороны: что он рано встал на преступный путь, не раз отбывал срок, что у него вспыльчивый характер.

А какова другая сторона его жизни? Тоже черная? Неужели ничего не было светлого? Кто его родители? Живы ли они? С кем дружит? Что о нем думают товарищи, с которыми работал, дед с бабкой, у которых квартировал?.. Может быть, именно с изучения личности Шамрая-Краба и надо было начинать следствие? Однако еще не поздно исправить ошибку.

ТУРЧИН застал бригадира в прорабской, где тот что-то писал, склонившись над столиком. Увидев оперуполномоченного, он поднялся со стула и поспешил ему навстречу.

— Что вас привело к нам? — поинтересовался он, пожимая Турчину руку.

— Шамрай, — лаконично ответил тот.

— Понятно... Я слышал, он поднял катавасию. Ну и тип, а? А знаете, я далек от мысли, что он действительно собирался покончить с собой. Тут, мне кажется, хитрый, заранее продуманный ход...

— Разберемся, — прервал рассуждения Коротуна лейтенант. — Скажите, пожалуйста, вы давно знаете Шамрая?

— Со дня его прихода в бригаду.

— Ну и что вы о нем можете сказать?

— Все, что мог, уже рассказал: сперва все было в порядке, работал как вол, а потом начались выпивки, прогулы...

— Вы, случайно, не знаете, откуда он родом?

— Как-то не интересовался, то ли из Хмельницкой, то ли из Сумской области...

— Кто-нибудь из родных у него есть?

— Тоже точно не могу сказать. Он о них никогда не вспоминал. Ну, а что касается писем... Поговаривали, что он тайно переписывается со своими дружками.

— От кого вы это слышали?

— От Антонюка.

— А еще от кого?

— Не помню.

Турчин, глядя на Коротуна, подумал: «Мало ты знаешь, бригадир, о своем подчиненном, а еще бил себя в грудь, доказывая, что занимаешься его воспитанием».

— Вы как-то говорили, что бывали у Шамрая на квартире. Не могли бы вы рассказать о его отношениях с хозяевами?

— Старики на него, кажется, не жалуются.

— А с кем он еще был знаком, кроме ребят из бригады?

— Кажется, ни с кем. Впрочем, может, кто-нибудь из монтажников знает больше.

Оперуполномоченный уже беседовал со многими рабочими, но никто не мог ничего сообщить о круге знакомых Шамрая. Кстати, никто не назвал его своим другом, хотя все они отзывались о нем неплохо: компанейский, открытый, не скуп... Сам он тоже ни к кому в друзья не набивался.

— В объяснительной записке вы писали, что не видели, как сорвался Антонюк, потому что были в это время в прорабской. Потом услышали крик и выбежали во двор, — напомнил Турчин бригадиру.

— Да.

— После этого вы сразу бросились к Антонюку?

— Именно так.

— А как вел себя Шамрай?

— Где, внизу или на башне?

— И там и тут.

— О башне ничего не скажу. Правда, я сразу, когда выбежал наружу, посмотрел вверх. Там виднелась неподвижная фигура Шамрая, который будто прикипел к стойке. А на земле... Когда он слез, уже сбежались люди... Кому-то показалось, что Антонюк жив, мы его положили в машину и отправили в больницу.

— Как хватило у Шамрая духу подняться вверх после того, как оттуда сорвался Антонюк?

Лоб Коротуна прорезало несколько глубоких морщин.

— У меня, например, не хватило бы. Да разве только у меня? Вот четверо монтажников вообще отказались работать на башне. Хотя... Эх, да что тут говорить! От такого типа, как Шамрай, можно всего ожидать. Я даже думаю, что это Краб сбросил Антонюка.

— А сам он не мог сорваться?

— Конечно, мог. Но Шамрай мог ему и помочь. Повторяю: от такого типа всего можно ожидать. И откуда он только, ирод, взялся на мою голову! Теперь мне за все придется отвечать, потому что, как ни крути, а я допустил пьяных к работе.

Коротун опять стал по привычке жаловаться, проклинать непутевых монтажников и свою судьбу, и лейтенант поспешил закончить разговор.

БАБКА С ДЕДОМ, у которых жил Шамрай, встретили Павла неприветливо. Старик смотрел исподлобья и сердито сопел, а старуха, как только увидела его, прервала разговор с мужем и принялась резать для поросят лебеду. На приветствие она, правда, ответила, а дед лишь кивнул.

— Я пришел, чтобы расспросить вас про вашего квартиранта, — без предисловий начал оперуполномоченный.

— А что про него рассказывать? Для нас он добрый.

— Чем?

— Хотя бы тем, что уважал нашу старость, подсоблял по хозяйству... Ежели хочете знать, у нашего квартиранта золотые руки и доброе сердце.

Дед не принимал участия в разговоре, но прислушивался тем ухом, которым, очевидно, слышал лучше. Лицо его было напряженным, как у всех глуховатых, и Турчину пришло в голову, что, возможно, именно он знает тайну Шамрая. Чтобы как-то втянуть старика в разговор, угостил его папиросой. Но дед решительно отказался, хотя желтые кончики пальцев выдавали заядлого курильщика.

— А часто ваш квартирант напивался?

— Только дважды — когда убился этот паренек и накануне ареста.

— Но ведь у него частенько собиралась компания?

— Ну и что же? Ничего непотребного они не делали. Соберутся, посидят, в картишки перекинутся, споют под гитару, иногда что-нибудь там и выпьют... Порой и ему, — кивнула она на деда, — рюмку поднесут...

— Зря вы его арестовали, — вмешался наконец хозяин. — Могу чем угодно поклясться, что зря. Не такой он человек, чтобы брехать.

— Это точно, не такой, — подхватила бабка. — Он нас никогда не обманывал.

— Но вы же сами видели, как у него нашли деньги. И не какие-нибудь, а краденые.

— А что он сказал в милиции?

— Известно что, отказывается.

— Значит, деньги эти не его.

— А откуда же они взялись?

— Рази мы знаем... Может, кто подкинул.

— Как?

— Может, в окно залез. Оно же у нас денно и нощно открыто.

— Значит, вы Шамраю верите?

— А для чего ему обманывать? Чтоб вы знали, он на другую или на третью неделю ну скрозь все про себя рассказал. Видно, чем-то мы пришлись ему по сердцу, потому и относился к нам, как к родным. Родителев же у него, считай, нет: мать давно померла, а отец бросил семью, когда Ивану и года не исполнилось... С первой же получки Иван купил деду костюм, а мне отрез на юбку. Уж мы со стариком радовались, вот уж радовались! Своих детей бог не дал, значит, и подарков никто не подносил. Пускай, думаем, он будет нам за сына. Ну, а то, что по тюрьмам сидел... Пуга́ло чуток, но вить сказал же, что с прошлым разлучился навсегда. Говорил: я, мол, завязал. А до прошлого нам дела мало. Мы его принимали таким, какой он теперь. Значит, чтоб удержать его возле себя, надумали мы с дедом оженить Ивана. Были не против того, чтоб он невестушку в нашу хату привел, мол, не судилось нам своих внуков нянчить, так пускай хоть чужие будут.

— А вы не боялись, что он, когда осядет, из дому вас выгонит?

— Была такая мысль, — призналась старушка. — Потому и решили так: хату пока што на него не перепишем, а, значит, пойдем к юристу, составим завещание, где и скажем, што опосля нашей смерти хата и все в ней и возле нее отойдет к Ивану. Мы уже и пару ему подыскали. Неподалеку от нас живет разведенка Ганка Полищук. С лица красивая и характером добрая, только вот бог счастья не послал: муж попался непутевый — горький пьяница. Как увидел ее Иван, так сразу она ему и понравилась, стало быть. Правда, нам он не признавался, но мы вить не слепые. Видим, значит, переменился наш квартирант, совсем переменился: стал наряжаться, по хозяйству возиться, хлев починил, забор поставил... Это, небось, чтоб, значит, Ганка видела, што он мужчина исправный, не лентяй какой-нибудь беспутный. А по воду аж на ее улицу бегал. Ну, точнехонько, как мой старик смолоду.

— Можно подумать, — буркнул дед.

— Помолчал бы, — махнула на него рукой бабка. — Я хорошо помню, как оно было-то.

— Мне нужно встретиться с Ганной. Надо уточнить кое-что... — торопливо проговорил лейтенант, предчувствуя, что наконец-то раскроется тайна Шамрая.

— Ну, смотрите... Мы просим вас...

— Все будет в порядке, — успокоил стариков Турчин.

Вышли за ворота. Старушка принялась объяснять:

— Вон там, за тополями, будет переулок... Видите тополя?

— Вижу, — кивнул Турчин.

Именно возле них и свернул в узкий переулочек Шамрай в ту ночь, когда была ограблена касса в колхозе «Победа».

— Когда пойдете переулком, — продолжала женщина, — пятая хата с краю и будет Ганкина. Только вы лучше наведайтесь вечерком...

ТУРЧИН мерил кабинет нервными шагами, курил папиросу за папиросой и думал: если Шамрай не причастен к преступлению, то кто же преступник? Перебрал в уме всех, кто имел хоть малейшее отношение к обворованным кассам, так или иначе проходил по делу, однако ни на ком не мог остановиться. И в который уже раз вынужден был с горечью признаться себе: придерживаясь в расследовании намеченного майором плана, он, Турчин, хотел этого или нет, а вел дознание однобоко. Именно поэтому и нет сейчас ни одной запасной версии, ни одной путной идеи.

Надо было что-то решать, прежде всего доложить обо всем майору Кузьмину.

Майор встретил Турчина приветливо.

— А я уже собирался вас пригласить, — сказал он. — По-моему, пора передать Краба следователям. Они быстро с ним управятся.

Оперуполномоченный, стоя по стойке «смирно» и стараясь быть спокойным, выпалил:

— Товарищ майор, Шамрай невиновен.

— Что-о?!

— Шамрай невиновен. Произошла ошибка.

Кузьмин не мигая смотрел на лейтенанта. Турчину стало не по себе. Кажется, только теперь он по-настоящему осознал, что ожидает их всех, если его предположения подтвердятся. Выговорами они вряд ли отделаются, и в первую очередь попадет ему, Турчину, который вел это дело. Однако отступать нельзя.

— Я понимаю, что беру на себя ответственность, и готов...

— К чему, позвольте вас спросить? — перебил майор. — Что вам дадут хороший нагоняй?

— Я готов ко всему.

— «Он готов...» Видали такого умника! Ты что же думаешь, что только с тебя спросят? Это пятно на весь райотдел. Однако я такого поворота событий не допускаю, и не потому, что болею за честь мундира. У нас в руках факты, выдающие Шамрая с головой. В конце концов, откуда вы это взяли? Случайно, не с потолка? Простите, этот вопрос я должен был задать вам с самого начала.

Турчин принялся рассказывать о последствиях своего визита к людям, у которых снимал квартиру Шамрай. Кузьмин внимательно слушал лейтенанта. Когда тот кончил, он резко выпрямился, побарабанил пальцами по столу и неожиданно улыбнулся.

— Пустяки, — небрежно бросил он. — Признаться, я думал, что вы приведете более серьезные аргументы. — И, помолчав, произнес приказным тоном: — Выкиньте из головы все сомнения, они не имеют под собой реальной почвы. То, о чем вы рассказали, еще ничего не значит, особенно когда речь идет о Крабе.

— А история с Ганной? — возразил Турчин.

— Глупости!

Он видел, что майор не желает отказываться от своего мнения. Однако и Павел не собирался отступать.

— И все-таки я не согласен с вами. Мы допустили большую ошибку и ее надо, пока не поздно, исправлять.

— Оставьте! — опять начал сердиться Кузьмин. — Мне нужны факты, убедительные доказательства. Где они?

— Будут.

— Когда?

— Сейчас мне еще трудно сказать.

— Ах, трудно. Так что же вы морочите мне голову! Идите и занимайтесь делом, а не фантазерством.

Майор склонился над бумагами, давая понять, что разговор окончен. В тишине, воцарившейся в комнате, было отчетливо слышно, как, ударяясь об оконное стекло, надоедливо жужжит муха.

— Вы свободны, — не поднимая головы, бросил майор.

— Нет, я не могу так от вас уйти. Не имею морального права. Я настаиваю на немедленном освобождении Шамрая.

— Вы что? Вы думаете, о чем говорите?!

— Да, думаю. И повторяю: я настаиваю на немедленном освобождении Шамрая. Если вы этого не сделаете, я вынужден буду обратиться к прокурору.

Майор положил ручку, пронзил лейтенанта уничтожающим взглядом и ледяным тоном сказал:

— Вот как... Признаться, не ожидал такого от вас. Работник вы мыслящий, перспективный и вдруг... такое...

— Поймите же, я не могу иначе.

— Что ж, посмотрим, к чему приведет ваше фантазерство.

— Это не фантазерство.

— Хорошо, хорошо... Сколько вам надо времени, чтобы получить весомые факты?

— Как минимум, неделя.

В кабинете опять наступила тишина, нарушаемая жужжанием мухи. Майор, не глядя на оперуполномоченного, процедил:

— Даю вам ровно три дня. И если ничего не найдете, я отстраню вас от дела. Тогда можете жаловаться не только районному, а хоть областному прокурору. — В голосе Кузьмина звенел металл. И все же Турчин решил довести задуманное до конца:

— А как же с Шамраем?

— Все зависит от вас.

— Я просил бы...

— Я, кажется, высказался ясно, — вскипел майор. — Все зависит от вас.

В ПАЛАТЕ царили сумерки. В открытую форточку сочилась вечерняя прохлада и приглушенный уличный шум. Шамрай лежал с закрытыми глазами. На скрип двери он даже не повернул головы, на приветствие не ответил, и Павел подумал, что он спит, но, присмотревшись внимательнее, увидел, что веки чуть-чуть вздрагивают. Значит, он опять не желает разговаривать. Плохо. Оперуполномоченный еще немного постоял и громко сказал:

— Произошла неприятная ошибка. Вы действительно ни в чем не виноваты.

Лейтенант долго колебался, прежде чем решился на такой шаг и, решившись, обдумывал, с чего начать. Перебрал десятки вариантов, пока не остановился на этом. Надеялся, что такой поворот в следствии сначала ошарашит Шамрая, потом вызовет в нем бурную радость. Но ничего похожего не произошло. Шамрай повернул голову, безучастно посмотрел на лейтенанта и спокойно сказал:

— Я это знаю.

— Я понимаю ваше состояние, — продолжал Турчин. — Когда-нибудь, когда вся эта неприятная история кончится, вы сможете на меня пожаловаться. И я, конечно, буду отвечать. Но теперь... Теперь вы должны мне помочь.

Лицо Шамрая просветлело, хотя во взгляде все еще таилось недоверие.

— Шамрай, вы должны мне помочь, — настаивал оперуполномоченный, — и немедленно. Иначе дело очень усложняется.

— А мне, если хотите знать, все равно.

— Не надо так. Я разговаривал с хозяевами, у которых вы снимали комнату. И все знаю.

— Что именно?

— Все, Шамрай, все... Ганна очень милая и приятная женщина.

При этих словах Шамрай побледнел.

— Вы... Вы ее допрашивали?..

— Ну, что вы... Даже на глаза ей не показывался.

Шамрай облегченно вздохнул. Но лицо оставалось бледным. «Как жаль, что сейчас тут нет майора», — с горечью подумал лейтенант, а вслух сказал:

— Не растравляйте себе душу, Шамрай. Поверьте мне, все закончится благополучно. Надо только найти настоящего преступника. Если уж на то пошло, в том, что случилось с вами, виноват тот человек, о котором вы умалчиваете.

Шамрай продолжал неподвижно лежать, глядя поверх головы лейтенанта. Его левая бровь дергалась.

— Дайте закурить, — наконец произнес он.

Взяв сигарету, он жадно затянулся. Его лицо с каждой затяжкой смягчалось.

— Что вам от меня нужно? — спросил он совсем спокойно.

— Я уже говорил: мне нужна ваша помощь. Сведения о преступнике крайне скудны. Я лишь знаю, что он работает на строительстве телевизионной башни и что очень хитер и коварен.

— Чем я могу вам помочь?

— Переберите в памяти все, что связано с последними событиями. Может, кто-то вызывает у вас подозрение.

Шамрай продолжал жадно курить. Пепел с папиросы падал на белую простыню, но он не замечал этого.

— Что ж, я вам верю, — докурив папиросу, сказал Шамрай. — И попробую помочь. Я долго был вором. И должен вам сказать: никогда не действовал вслепую, всегда знал, что, как и где лучше брать. А с кассами разве не так? Их каждый раз обворовывали в день зарплаты. Вас это не наталкивает на мысль о наводчике?

— Наталкивает, — согласился оперуполномоченный. — Но мы проверили всех, кто имел хоть какое-то отношение к выдаче зарплаты.

— Извините, но вы плохо проверяли.

— Возможно.

— Тогда перепроверьте. Особое внимание обратите на банковских работников. Нет ли среди них такого, у которого связи с монтажниками.

— Что ж, воспользуюсь вашим советом. Однако надо найти и убийцу Антонюка. Хорошенько проанализируйте все факты... Никто вас не подбивал уволиться? Ведь тому, кто обокрал кассы и убил Антонюка, было выгодно, чтобы вы уехали из района. Нет сомнений, что кто-то позаботился и о том, чтобы вы в день ограбления кассы оказались вместе с Антонюком в ресторане.

Шамрай молчал, только тяжело дышал. Потом опять попросил папиросу.

— Имейте в виду, — счел необходимым подчеркнуть Турчин. — Ответить на эти вопросы можете только вы.

— Я вас понимаю, но ничем помочь не могу, — проговорил Шамрай.

— Но вы же кого-то подозреваете: я вижу это по вашим глазам. Почему же не хотите назвать имени?

— Вы угадали: я и правда имею подозрение на одного типа. Однако назвать не могу. Сперва я должен убедиться, что он действительно мерзавец.

— Но ведь время! Понимаете, время?! У меня его совсем нет. Я не могу медлить ни минуты.

Шамрай молчал, и Турчина начала разбирать злость.

— Что ж, не хотите говорить, не надо, — резко сказал лейтенант. — И все же обидно... Я верил вам... Верил, что поможете.

Павел встал и направился к двери.

— Подождите, — остановил его Шамрай. — Ваше возмущение мне понятно. Но и вы должны меня понять: я не могу без достаточных оснований обвинять человека.

— Вы боитесь, чтоб с ним не повторилась ваша история?

— Да, боюсь. Я на собственной шкуре познал, каково быть без вины виноватым.

— Можете быть уверены: это не повторится.

— Что ж, — после короткого раздумья согласился Шамрай. — Раскрою вам карты. Приглядитесь к Коротуну. Хорошо приглядитесь. Мне кажется, в то черное утро он умышленно задержал меня внизу, давая возможность Антонюку лезть на башню первым. И... вообще, его поведение настораживает. Ну, и поинтересуйтесь его связями с местными. Хотя, конечно, может быть и так, что они были не у него, а у Антонюка. Тогда вам будет труднее. И все же копните в этом направлении, авось что-нибудь и выкопаете.

НАЧАЛЬНИК отдела кадров строительно-монтажного управления, узнав, что Турчину нужны личные дела монтажников, с улыбкой сказал:

— Какие там дела... У нас имеются только трудовые книжки, а до недавних пор и их не было. Довольствовались одним заявлением. Еще и сейчас на некоторых объектах люди работают, а я о них ничего не знаю, — на всякий случай признался он. — Как-никак, мы ведем работы в нескольких областях.

Начальник был пожилой, с седой головой, открытым, приветливым лицом, и лейтенант сразу проникся симпатией к нему.

— Ладно, дайте, что есть.

Через несколько минут перед ним лежала стопка трудовых книжек, и он принялся тщательно изучать их. Почти все они были замусоленные, с вкладышами, свидетельствуя о том, что их владельцы не любят долго задерживаться на одном месте работы.

А вот и трудовая книжка бригадира Коротуна — тоже довольно толстая, с вкладышами. Любопытно, что его носит по свету — романтика, хорошие заработки или поиски легкого хлеба... Везде увольнялся по собственному желанию. Донбасс, Крым, Челябинск, Астрахань, Новосибирск... О, это уже интересно: работа в местах лишения свободы вольнонаемным.

Лейтенант с минуту сидел неподвижно. Он чувствовал, что между пребыванием Коротуна в указанных местах и преступлениями в районе должна быть какая-то связь. Иногда случается, что вольнонаемные входят в контакт с преступниками: начинают с водки, которую приносят с воли за хорошие деньги, конечно, а кончают тем, что и сами становятся преступниками. Допущение, что такая связь могла наладиться между Коротуном и Шамраем, сразу отпало: ведь их жизненные пути сошлись только на строительстве телевизионной башни. Ну, а если так, то напрашивался другой вопрос: в то время, когда Коротун там работал, кто-то из жителей района мог отбывать наказание?..

КОРОТУН проработал в местах лишения свободы почти два года, и все это время там же отбывал срок за растрату в сельмаге житель села Ольхового Иван Маркович Рябченко, но, оказывается, три года назад он умер. При его жизни башню в районе еще не строили, значит, он встретиться с Коротуном не мог.

Из трех дней, которые имел в своем распоряжении оперуполномоченный, оставался один. Турчин чувствовал, что очутился в западне: если за это время он не найдет выхода, то майор передаст дело капитану Мамитько. Может, действительно, сходить к прокурору и выложить ему все? Но как он на это посмотрит? Да и от майора тогда добра не жди. Чтобы хоть немного рассеять грустное настроение, Турчин встал из-за стола и подошел к окну.

Солнце уже садилось, и зеленые верхушки деревьев купались в золоте. Было хорошо слышно, как в вечерней тишине шелестят листвой тополя. Где-то неподалеку, должно быть, на старом, полузасохшем ясене быстро-быстро застучал дятел. Потом раздался рокот мотоцикла.

Вдруг Павлу пришла мысль: а что, если сесть на мотоцикл, поехать на речку и искупаться? Может, после этого голова немного прояснится.

«Ишь какой шустрый! А на берег Черного моря тебе, случайно, не хочется? — тут же обуздал свое легкомыслие лейтенант. — Ты должен довести дело до конца, а для этого надо дорожить каждой минутой. Пока время работает против тебя...»

Он снова принялся ломать голову: перебирая старые факты, сопоставлял их с новыми, делал выводы, строил версии, которые, однако, при первой же попытке обосновать их рассыпались. Он хорошо понимал: чтобы разоблачить Коротуна, если, конечно, тот — преступник, надо найти его сообщника, который наводил на кассы. Им, в этом Павел не сомневался, мог быть кто-то из местных, из тех, кто каким-то образом связан с колхозными деньгами.

Мамитько посоветовал проверить всех, кто входил хоть в малейший контакт с Коротуном и Антонюком, а также родственников, близких и друзей покойного Ивана Рябченко — возможно, кто-нибудь встречался с Коротуном, когда тот работал в местах лишения свободы. Сделали запрос по телетайпу, прося сообщить имена всех, посещавших Рябченко в колонии. Однако Турчин так и не дождался ответа, хотя просидел в райотделе почти до полуночи.

Домой лейтенант вернулся до предела измученный, издерганный, искренне жалея о том, что не позволил себе съездить на речку. Он решил тщательно заняться всеми родственниками Рябченко, его близкими и знакомыми, а также проследить, а точнее, восстановить каждый шаг Коротуна в районе. Его ждала огромная работа, но другого выхода не было. Заснул он только около трех утра.

Следующий день принес оперуполномоченному прежде всего большую неожиданность: оказывается, покойный Иван Маркович Рябченко состоял в гражданском браке с Ниной Степановной Майстренко, родной Любиной теткой... Она, как и брат Рябченко Петр и сестра Мария, навещали его в тюрьме. Брат во внимание не принимался, потому что никакого отношения к колхозным кассам не имел, служил на почте. А вот Нина Степановна и Мария Марковна, работающая помощником главного бухгалтера, в банке бывают часто. Турчин решил прежде всего заняться кассиршей. Во-первых, она ходила в банк в те дни, когда совершались ограбления. Во-вторых, приступа аппендицита у нее не было, и очень возможно, что тетушка хотела убить сразу двух зайцев: оставляла в кассе большую сумму для грабителей и обеспечивала себе алиби.

Конечно, всего этого майору не преподнесешь, ему нужны неопровержимые факты, «железные», как он любит выражаться. Ну что ж, Турчин постарается их раздобыть. Впереди еще целый день и целая ночь.

— РАЗРЕШИТЕ ВОЙТИ, товарищ майор?

Кузьмин искоса посмотрел на Турчина и проронил, отодвигая бумаги:

— Что-то вы рано явились.

— Удалось раздобыть новые факты. Разрешите доложить.

Лицо майора ничего не выражало, было, как всегда, хмурым и непроницаемым, хотя он уже смотрел не на бумаги, а на Турчина.

— Ну, что там у вас? Докладывайте.

Турчин не спеша, чтобы не пропустить ни одной детали, начал рассказывать обо всем, что узнал за эти дни: о прежней службе Коротуна, находясь на которой он мог столкнуться с Иваном Рябченко и его женой Ниной Степановной, кассиршей колхоза «Победа», о своих подозрениях по этому поводу. Майор сосредоточенно слушал, а когда Павел завел речь о вероятном симулировании аппендицита, перебил:

— Вы лично разговаривали с хирургом?

— Да.

— Как он объясняет свои действия?

— Оперировал Нину Степановну молодой хирург, немногим больше года назад окончивший институт. Когда кассиршу привезли в больницу, у нее были все признаки аппендицита. Однако надо отдать ему должное, прежде чем оперировать, он велел принести амбулаторную карточку больной и сделать анализ на лейкоцитоз. В карточке было отмечено, что Нина Степановна на протяжении последних двух месяцев несколько раз обращалась к врачу с жалобами на боль в правом боку. Анализ же крови оказался нормальным, следовательно воспаления не было.

— Почему же хирург сделал операцию?

— Он исходил из того, что приступ был не первым. Но, конечно, главную роль сыграла его молодость. Они все, молодые, любят оперировать.

— Больная настаивала на операции?

— Прямо нет, только повторяла все время: «Доктор, спасите меня. Прекратите мои муки».

— А знаете, что в прошлом году от аппендицита умер председатель колхоза?

— Знаю.

— И вы не подумали, что это возможная причина ее тревоги?

— Конечно, все может быть. Но есть и другие факты.

— Вы считаете за факты то, что привели в своем рассказе?

— А почему бы и нет? Если учесть, что Майстренко в те дни, когда грабили кассы, получала в банке деньги.

— Все, что вы собрали, представляет определенный интерес, — сказал майор. — Однако убедительных фактов не вижу. И ваша новая версия, извините за откровенность, очень слаба. Заметьте хотя бы вот что. Даже если бы мы допустили, что Майстренко и Коротун настоящие преступники, то как доказать, что они знакомы? Ведь Антонюк, через которого они, скорее всего, поддерживали связь, мертв.

— Пока прямых улик у нас нет, — хмуро сказал Турчин.

— Вот то-то и оно, что нет.

Кузьмин склонился над бумагами, подчеркивая тем самым, что разговор окончен.

— Товарищ майор, — не сдавался Турчин. — Я готов ответить за промах, но не хочу... не допущу, чтобы человек пострадал напрасно.

Заместитель начальника отдела посмотрел на лейтенанта очень пристально.

— Откуда вы взяли, что я этого хочу? Вы пересмотри́те дело Шамрая, посчитайте, сколько раз он обещал покончить с прошлым и... Разве есть основания ему верить?

— На этот раз, думаю, есть.

— Вы имеете в виду любовь к женщине?

— Есть и другие аргументы, но это основное. Поверьте, товарищ майор, это настоящая любовь.

Кузьмин закурил. Лицо его стало грустным. Не свою ли покойную жену вспомнил майор?

— Может, я ошибаюсь, — заговорил медленно. — Но скажите, какие у нас улики против бригадира Коротуна и кассирши Майстренко? Фактов кот наплакал. Всё интуиция, предположения... И это теперь, когда мы должны действовать с точностью часового механизма. Хорошо, мы отпустим Шамрая, а вдруг все же окажется, что он преступник, представляете, что будет? Нет, выложите мне факты о непричастности Шамрая к ограблению касс, и я не только освобожу его, а еще и извинюсь перед ним. Фактами, фактами докажите его невиновность, а не словами. — И, помолчав, добавил: — Вот вы тут убеждаете меня. А у вас хоть план конкретных действий есть?

— К сожалению, только общий. Надо каким-то образом растревожить их, заставить забеспокоиться и этим обнаружить себя. — Турчин немного поколебался и продолжал, краснея: — Люба, моя девушка, как-то говорила мне, что ее тетка, Нина Степановна Майстренко, очень жадна на деньги. Уверен, что именно это и толкнуло ее на преступление.

— Опять предположения, — буркнул майор.

— Я Любе верю. Думаю, что из-за неожиданного для преступников поворота событий кассирша вряд ли успела получить свою долю. Теперь, когда Антонюка не стало, связь оборвалась. Искать нового связного они не осмелятся. Значит, хочешь не хочешь, им придется когда-нибудь встретиться. Нина Степановна от своей доли не откажется.

— Короче!

— Надо пустить слух, что Коротун уезжает из района, и тогда кассирша непременно начнет искать с ним встречи.

— Побоится, что Коротун прихватит и ее долю?

— Вот именно.

— Пустить слух — этого мало, — сказал майор. — Надо договориться со стройуправлением, чтобы Коротуна освободили от работы.

— Для нас да и для кассирши такой поворот большого значения не имеет, — возразил лейтенант. — Главное — чтобы он собирался оставить район.

Кузьмин сделал несколько глубоких затяжек и, погасив в пепельнице окурок, проговорил холодным тоном:

— Что ж, все правильно. Действуйте. Подключите дружинников. Дело тонкое, надо сработать так, чтобы подозреваемые ни о чем не догадались.

ТУРЧИН сидел с Любой и Ниной Степановной за дубовым столиком, казалось, прогибающимся от закусок и напитков. Солнце уже клонилось к вечеру. Лейтенант с утра ничего, кроме папирос, во рту не держал, но угощался неохотно. Чувствовал себя неуверенно, скованно, больше отмалчивался, правда, и Люба говорила мало, хотя она, по всему видно, радовалась, что приехала к тетке в гости вместе с Павлом. Зато Нина Степановна не унималась ни на минуту — ухаживала за ними, словно они были бог знает какими высокими гостями.

— Павлик, Люба, что же вы? — ворковала она. — Не хотите пить, так хоть ешьте. Попробуйте заливной язык... Берите, берите, не стесняйтесь. Я так рада, что вы меня навестили! Так рада.

— Ну что ж, пора и честь знать, — посмотрев на часы, сказал Турчин.

— Куда вам спешить? — засуетилась тетка. — Что у вас — дети плачут или ремонт в доме?

— Извините, служба.

— Да хватит вам убиваться на этой службе. Вы же у меня впервые и не успели порог переступить, как уже прощаетесь.

Турчин слушал спокойный, ласковый голос Нины Степановны, видел ее любезную улыбку и думал: или она незаурядная лицемерка, или непричастна к преступлениям.

Чтобы не выдать волнения, он взял с тарелки, придвинутой к нему теткой, ложку меда.

— Благодарю. Мед и правда необыкновенный... И все же мне пора ехать, — настаивал Турчин. — Скоро суд, надо подготовить кое-какие документы.

— Какой суд? Случайно, не над теми ворами, что обокрали кассы? — быстро проговорила Нина Степановна.

— Вы угадали. Ох, и пришлось мне с ними попотеть. Думал уже, что и с работой распрощаюсь.

— А что случилось? — встревожилась Люба.

— Преступник попался упрямый... Все улики против него, а он никак не признается. А потом взял да и выкинул штучку — вены себе перерезал.

— Разве ты виноват в этом?

— А разве бригадир монтажников, работающих на телевизионной башне, виноват? Не он же поил того парня, что разбился. Так и тут. Только у нас это делается куда проще. Ему посоветовали написать заявление, а у нас издают приказ и будь, как говорится, здоров.

— Где же тогда справедливость? — еще больше встревожилась Люба.

— Ничего, бог не выдаст, свинья не съест, — улыбнулась Нина Степановна.

Однако голос ее прозвучал холодно и сухо, а на лице отразилось беспокойство. И Турчин подумал, что задерживаться ему здесь действительно не стоит. Неприятно, конечно, что он обманул Любу, но никуда не денешься: преступник должен быть изобличен.

Турчин заторопился в райотдел.

Майстренко приехала в райцентр на следующий день. Сойдя с автобуса, она уверенно направилась к ближайшему телефону-автомату. Быстро сняла трубку и резкими движениями стала набирать нужный номер. Никто не отвечал. Немного подождав, она вторично набрала номер, но и сейчас звучали лишь длинные гудки. Майстренко повесила трубку, постояла с минуту, должно быть, размышляя, как быть дальше, и побрела в поликлинику, Через полчаса она оттуда вышла и опять направилась к телефону. В ответ — длинные гудки. На сей раз на лице Нины Степановны появилась растерянность. Немного помедлив, она заспешила на автобусную станцию. Там внимательно рассматривала каждого мужчину, каждый автобус...

Прошло несколько часов. Майстренко заметно нервничала: кусала губы, несколько раз становилась в очередь в кассу, но билета не брала. Куда она собиралась ехать — домой или к Коротуну? Скорее, все-таки к Коротуну. Мысль, что он может забрать с собой всю добычу, не давала покоя.

Наконец, ближе к полудню, телефон ответил. Трубку взял сам Коротун. Глотая в спешке слова и говоря больше намеками из опасения, чтобы кто-нибудь не подслушал, кассирша стала требовать у сообщника свою долю. Может, Коротун просил ее обождать, но она и слушать не хотела. Позабыв об осторожности, стала громко угрожать: «Сейчас же отдай половину. Иначе увидишь, что будет».

В конце концов Коротун сдался. Они условились встретиться в универмаге. Там их и взяли. Как раз в тот момент, когда бригадир передавал деньги кассирше.

Биография мужества. 1939

Стоял декабрь 1939 года. Был сильный мороз. Из печных труб валил дым. Он столбом поднимался в небо. На улице редко встретишь прохожего.

Участковый уполномоченный села Лычково Котовского района Днепропетровской области возвращался со службы домой.

Было тихо. Только под ногами поскрипывал снег. Казалось, его хруст слышен в другом конце села. Ясный морозный вечер не предвещал беды. В окнах сельчан горел свет, в домах топились печи, наполняя комнаты теплом и уютом.

Участковый шел и думал о своем: о сыне. Завтра у него зачет в институте. Как-то он сдаст свою первую сессию? Вот и вырос Павлик. А ведь еще совсем недавно на рыбалку вместе ходили...

Размышления В. Танича прервали крики о помощи. Они раздавались с соседней улицы. Ни минуты не мешкая участковый сорвался с места и ринулся на голос. Вскоре он был около дома, из окон которого валил густой черный дым. Пожар... Пламя быстро распространялось, охватывая все помещение. Изнутри его слышался плач детей.

Закрыв лицо рукавом, участковый шагнул на голос. Через минуту он появился в проеме двери, неся на руках завернутых в милицейскую шинель двоих детей.

В квартире оставался еще грудной ребенок. Танич вторично бросился в дом, но проникнуть в него через дверь было уже невозможно. Тогда участковый разбил окно и через него вынес третьего ребенка.

У Танича обгорели брови и волосы, на нем тлела гимнастерка, руки были обожжены. Передав ребенка сбежавшимся сельчанам, мужественный милиционер продолжал вести борьбу с огнем до тех пор, пока не потерял сознание.

Очнулся он в больнице. Возле его кровати сидела мать спасенных детей и благодарно улыбалась участковому.

ОБ АВТОРАХ

ПРИВАЛИХИН В. И. Родился в 1933 г. в селе Тегульдет Томской области. Окончил Томский педагогический институт.

Работал в многотиражной газете, в настоящее время внештатный корреспондент газеты «Красное Знамя».

Автор ряда произведений о сотрудниках органов внутренних дел. Член Союза журналистов СССР. Живет и работает в Томске.

ЯРМОЛЮК Н. Я. Родился в 1932 году в селе Пустоха, Бужинского района Житомирской области.

Окончил Житомирский сельхозинститут, Высшую партийную школу при ЦК Компартии Украины. Работал инструктором райкома комсомола, в редакции районной газеты заведующим отделом, заместителем редактора, редактором. Автор семи книг о буднях колхозного села, о войне, сотрудниках милиции.

Лауреат второй премии республиканского конкурса МВД Украинской ССР и Союза писателей Украины.

Член Союза писателей СССР и Союза журналистов СССР. Живет в городе Радомышль Житомирской области.