Биение сердец

Beethoven, Grosse Fuge op. 133

«Tu ad liberandum suscepturus hominem,

non horruisti Virginis uterum»

Te Deum

Начинался один из тех дней, в которые человек чувствует себя спокойно и беззаботно, как в детстве.

Безмятежным было утро, когда господин с европейским именем открыл глаза и увидел привычную в летние дни полоску солнечного света, пробивающуюся в тонкую щель между плотных штор. Он не спешил вставать с просторной мягкой кровати, лежал ещё половину часа потому, что шёл третий день его отпуска и сегодня, после обеда он улетит к морю вместе со своей женой, которую звал Амали (хотя это совершенно никак не соответствовало её настоящему имени – оно просто не нравилось ему, что он, конечно, деликатно скрывал). Она лежала под невесомым одеялом рядом с супругом; он чувствовал тепло её тела, гибкую излучину бёдер, нежность почти юношеской кожи. Пока она ещё крепко спит.

Для этого путешествие супруги запланировали важную миссию.

Когда господин, которого мы будем именовать просто П., делал предложение своей второй жене, она была уверена, что под её сердцем будет стучать сердечко маленькой копии мужа. Амали видела в супруге ускользающие тени воспоминаний о собственном отце: минутная задумчивость глаз, чуть заметная серость колкой щетины, которую ещё девочкой она ощущала, целуя грубую щёку родителя, энергичное движение рук на руле во время маневрирования автомобиля и ещё какие-то мелочи, которые как бы не замечаешь в миг их созерцания. Она хотела сына, который будет носить имя её отца; господин П. был не против таких планов.

Они решили создавать дитя у моря.

Мы называем нашего героя «господин» не потому, что он стар и солиден – он ещё молод. Амали нравиться в нём всё: самоуверенность, горделивость, организованность, умение брать на себя ответственность; одеколон, модный зауженный пиджак с накладками на локтях, открытый лоб с забранными назад волосами, блестящая кожа брендовых туфель, большой автомобиль, ужин в ресторане время от времени. С мужем связана и просторная квартира в новом доме с панорамными окнами, которые плотно зашторивались, и она могла спокойно спать до полудня, не чувствуя бьющего в лицо солнца. Нравилось всё это молодой женщине и потому, что она считала это своей заслугой, она это создала рядом с собой и мечтала о таком мужчине с детства.

Когда Амали училась в университете, она томилась от скуки. У всех её подружек были постоянные любовники – у неё же не было продолжительных отношений. Она не считала себя дурнушкой, пара недостатков, конечно, как и у всех. На её лице доминировали большие выразительные глаза, нередко украшенные накладными ресницами, при том, с определённой долей вкуса. Она умела хорошо одеться, и сама себе делала подарки в память о своём папочке, который оставил ей некоторое наследство и жильё. Она эволюционировала как гусеница в бабочку с первого курса до финала обучения. От подруг она научилась скрывать недостатки и демонстрировать достоинства, у неё прорезались крепкие зубки и острые коготки для самозащиты. Она привыкла к одиночеству, сберегала себя, и верила, что найдёт того самого, который будет ей заступником.

Находясь в летаргии ожидания, в коконе созревания красоты, она тянула свои дни, скрепляя их тягучесть полусном бытия, со скучающим видом разглядывала профессоров за кафедрами, автоматически писала конспекты, читала нужные учебники, заучивала пройденное, на среднем уровне выдавала это на экзаменах, затем забывала. В ней не видели особых перспектив. Про таких говорят «звёзд с неба не хватает». В свободное время она гуляла с подругами, проводя время так, как вся молодёжь в серой своей массе. Девушки ездили по ночным клубам и стреляли глазками в прилично одетых мужчин с портмоне. Иногда Амали приглашала однокурсников к себе домой – она пользовалась преимуществом собственного жилья. Это составляло ей некоторую дополнительную респектабельность. Иногда у неё появлялись кавалеры, но в их ухаживаниях чувствовался формализм и халявное желание хорошо провести время в тёплой квартире, отдохнуть от общественных душевых и шума общежитий. Между собой они говорили, что секс с Амали был абсолютно безынтересен и лишён какой-либо чувственности. В коконе самоохранительного созревания она находилась и в отношении половом, совершенно не желая тратить свою женскую энергию на человека, который не имеет для неё серьёзных перспектив. Раз лишившись девственности, глупо было хранить тень целомудрия, да и с природой спорить было бесполезно. Ей хотелось естественных наслаждений телом, разум же включал режим сбережения женской тайны; она считала, что в резервуарах её тёмной энергии мечутся дикие страсти. Пока не стоит быть расточительной. Складывалось такое впечатление, что Амали её партнёры не вдохновляют и им следует быть изобретательнее.

И вот наступил день, когда Амали была особенно скучна, бледна и аморфна. Она спала бодрствуя. По всем жизненным законам в таком состоянии на девушку вряд ли обратит своё внимание принц на чёрном мерседесе. Она совершенно безучастливо ко всему плелась домой, глядя на мокрый асфальт под ногами. Всем телом было неуютно в осеннем дождливом мире. В добавок организм курочила месячная цикличность женской природы. Она решила зайти в кафе, согреться чашечкой горячего шоколада. Сев за столик девушка, как обычно, уставилась в телефон и увидела там приглашение в театр от одной из подруг.

На сцене играла молодая пара – органичный дуэт. Амали сама не заметила, как душа её источала горькую желчь зависти. Актёры играли любовь, говорили друг другу то, что хотела бы услышать молодая женщина от своего будущего мужа. Она верила каждому слову, даже не отвлекалась на вибрацию телефона, на который что-то приходило, и пару раз смахнула слезинку в уголке глаз.

После спектакля подруга предложила девушке бонус – пройти вместе с ней за кулисы, познакомиться с успешными актёрами, ведь они её близкие друзья. Амали смущалась, но всё же пошла. В большом театральном зеркале, она увидела красавицу в вечернем обтягивающем платье с декольте и была собой довольна.

Они познакомились с П. как-то буднично. Она наивно представляла, что актёры, словно боги, снизойдут со сцены, как с Олимпа. В близи П. оказался почти одинакового с ней роста, его жена и партнёр по роли – чуть ниже. Они сидели в кафе и весь вечер Амали играла в переглядки с П. В ней поселилась идея – во что бы то ни стало завладеть этим мужчиной, уведя его из-под носа жены-актрисы. Если бы Амали заставили это вообразить где-то между первым и вторым курсом института, она посчитала бы такую затею невероятно сложной, не посильной для себя. Теперь она словно в состоянии аффекта потеряла всякий страх и осторожность. Ей было совершенно ясно, что она гораздо лучше и красивее провинциальной артистки, только с ней, с Амали, этот мужчина сможет реализоваться в полной мере. Её возмущала несправедливость жизни – красавчик предназначен ей. Уже позже Амали поняла, что если бы П. в тот вечер был одинок и не блистал на сцене, то она вряд ли приметила бы его.

Господин П. готовил на кухне завтрак. Так было всегда, он не будил Амали ради того, чтобы она исполнила свои обязанности жены. У них действовал взаимовыгодный контракт: П. не мог бодрствовать до глубокой ночи и ложился спать рано, предварительно получив порцию супружеских привилегий, Амали тихо сидела за компьютером и под утро ложилась рядом с мужем в кровать. Через несколько часов П. просыпался, готовил себе завтрак и уезжал на работу. Вечером Амали ждала его, а на столе дымился ужин. Утром она пила только кофе. Сегодня, вопреки установленному распорядку, он поднимет Амали рано, ведь они отправляются в путь сразу после полудня и ей необходимо время, чтобы собраться.

Как все женщины, Амали тщательно следила за собой и долго готовилась к дальнему пути. Поначалу она была сонлива и безразлична к скорому отдыху, словно они собирались не на самолёт, а на работу. П. это несколько раздражало, он был исполнен бодрой приподнятости. Она благоухала ягодными ароматами, кожа была чистой и ровной, глаза и губы были подкрашены, вымытые волосы прибраны на затылке и подвязаны платком. П. смотрел на неё, складывая документы в кейс, и никак не мог понять, зачем девушки так тщательно прихорашиваются, когда им предстоит несколько часов провести в аэропорту, затем в самолёте, а потом ещё и в душном автобусе трансфера. Как все мужчины он был практичен и искренне считал, что никто не смотрит на всю эту косметику в напряжённой усталости перелётов и сутолоке аэровокзалов.

Раньше, когда П. летал всюду один, он постоянно тревожился за деньги и документы, за свой багаж, который могут запихнуть не в тот самолёт, за ручную кладь, которая лежит на полке, а он даже не видит, что там с ней происходит. Сегодня он был спокоен, когда в своей руке держал аккуратную ручку Амали и смотрел на солнечный свет, разлитый всюду по герметичному салону аэробуса. Он ловил те редкие минуты абсолютного блаженства и расслабленности, которые бывают в безмолвном единении двух слившихся в жизненном потоке душ. Наступил момент, когда он познал Амали, как ему казалось, достаточно хорошо, чтобы считать её своим продолжением, родной частичкой, органично подошедшей к его хитроумной конструкции. У них не было друг к другу претензий, разногласий, скрытых недовольств, подозрений, обид. Только имя, настоящее имя Амали раздражало своим звучанием П.. Ещё в школе рядом с ним сидела некрасивая, большая, как водонапорная башня, девочка, от которой всё время пахло луком, она громко дышала из-за тучности, слышно рыгала после еды, и не могла связать двух слов при элементарном вопросе учителя.

Он не знал, что таиться в душе Амали, он оставлял в чистой кантианской протяжённости место для «вещи в себе» на теневой, оборотной стороне души. В некоторые минуты их близости ему страстно хотелось познать её всю, заглянуть в потусторонность, не оставить ей ничего собственного, обнажить её перед собой, как перед Богом. Глядя на жену украдкой, он знал, что в ней ещё есть что-то непознанное и оно манило к себе, как Клондайк манит золотоискателя. Иногда он любил сесть возле кровати и подолгу разглядывать её спящую. В секундном подрагивании глаз, видевших сны, ему хотелось также видеть их, совместными лёгкими, в едином ритме выдыхать тёплый воздух, хотелось проникнуть в микромир и видеть, как идёт метаболизм в клетках.

Самолёт потряхивало в турбулентности, легко и совсем не страшно, а он всё держал на подлокотнике кресла свою руку на её руке и чувствовал тепло тела. Он повернул голову – Амали смотрела в сторону иллюминатора – гладкая розовая кожа щеки, ровный носик, подкрашенные губки и блеск металлической оправы очков, – она не решилась надеть в самолёт линзы. В ней есть доля детской боязливости и суеверия, хотя она такая умелая, самодостаточная. Ему вновь остро захотелось знать, о чём она думает, глядя в иллюминатор. Можно сейчас с ней заговорить, но он не знает с чего начать, будто встретил жену в первый раз. П. хочется знать, о чём бьётся её сердце.

После того, как Амали увела П. у его первой жены, он покинул театр. Она окутала его своими женскими чарами и направила всю его успешность в бизнес. Первоначальный капитал, который она получила ещё от покойного отца, они пустили в прибыльное дело. П. был смекалист, проворен, многое схватывал на лету и успешно повёл предприятие. Вскоре их доход возрос, они зажили так, как мечтала Амали. Словно серый кардинал, женщина правила внутренними делами семейства, сама формировала, а затем воплощала желания мужа, незаметно подводила к новым целям и подсказывала, обвив его своим телом в постели, что нужно сделать дальше, с кем навести знакомства, с кем покрепче сдружиться. Не нужно бояться, она всегда рядом, всегда поддержит, согреет теплом очага, залечит болезненные раны. Ему не о чем грустить – провинциальный театр болото, никаких перспектив. А лучшие роли он может играть с ней. Она и это умеет.

Иногда, вечером выходного дня они разыгрывали ту самую пьесу. П. играл свою роль, а Амали – роль его первой жены. Она знала, что далёко как не дотягивает до профессиональной актрисы, видела в глазах супруга искажённую гримасу душевной боли, переживаний минувшего. Словно преодолевая выход из окружения под непрерывным обстрелом врага, П. дочитывал свою роль до конца, а потом жена целовала его в губы, покусывая их.

После этого н не мог уснуть до утра – вспоминая театр, он вспоминал первую жену. При всей своей прозорливости Амали почему-то не понимала, что делает только хуже, вороша былое. Ей казалось, что при каждом домашнем спектакле она планомерно вытесняет собой прошлое мужа. Она могла не беспокоиться – П. тихо грустил и не видел ничего впереди, кроме Амали, как ему казалось.

Они заселились в отель. Стоя под прохладным душем, П. вспоминал, как у трапа самолёта его окутала южная раскалённая полуднем духота. Как кадры фотоснимков мелькали ракурсы лица Амали, сидящей рядом с ним в автобусе, она счастлива, предвкушает, как им будет хорошо вместе ближайшие дни. Чувство загадочных тайн её существа перешло в нём в вожделение. В автобусе он запустил свою руку под колышущуюся от сквозняка белую рубашку жены и широко, словно утюгом, гладил её жаркий упругий живот. Он, конечно, смутил её своим бесстыдством, но, при этом, она давала понять, что хочет того же. Перед его глазами стоит её широкая улыбка – он блаженствует от мысли, что делает её самой счастливой на свете. Ему совершенно очевидно, что она любит его искренне и бескорыстно.

Через пару часов он сидел в плетёном кресле на просторном балконе и глядел на закатное солнце. Амали легонько топала своими обнажёнными ножками по полу, закутанная в широкое махровое полотенце. Она всё ещё не надела линзы и засунула свою головку в балконную дверь, что-то спросив у него, и тут же юркнула обратно, исчезнув за колышимой ветром шторой. Она была поэтична и юна, как первая любовь. П. растворялся в неге чувства собственного достоинства.

Амали серьёзно изменилась со времён ученья. Как известно, когда девушка любима, она прекрасна. Амали начала расцветать с первого дня их знакомства в театре. Она объективно выглядела сейчас свежее и моложе, чем тогда, когда была студенткой. Её волосы стали объёмнее и крепче, кожа приобрела здоровый полнокровный цвет, ножки стали манить своей стройной точёностью, округлилась грудь. Летаргия прекратилась, кокон порван и отброшен, бабочка вспорхнула своими яркими крылышками и устремилась в цветущие поля. Она, как сказочная фея с палочкой, кружила по гостиничному номеру и волшебным образом преображала его своей красотой. Казалось, всё движется к счастливому осуществлению миссии.

На следующий день П. с раннего утра был у моря. Ещё в детстве он проникся большой любовью к простору. Его детско-юношеские мечты приобретали поэтические очертания под шум прибоя. Он романтично глядел в бескрайний горизонт, перебирал камушки, кидал их в воду, глубоко вдыхал солёный воздух и смотрел на то, как плещутся в воде счастливые отдыхающие. Сейчас, спустя много лет, он испытывал те же прекрасные чувства и смотрел вокруг, казалось, таким же наивным взглядом. Развалившись на шезлонге, под зонтиком он замер, глядя в лучистый горизонт. Он погрузился в состояние, в которое, должно быть погружаются философы, когда пишут свои трактаты, созерцая премудрую природу мироздания. Он затаённо слушал себя, музыку своих надежд и чаяний, он проницательно смотрел в свой завтрашний день, не имея при том его отчётливого образа он, как бы выплавлял его в сталеварне, видя вначале раскалённый метал и слушая его шипение. П. не любил конкретных очертаний чего-либо, он, словно наощупь, осязал пространство материи, которая его окружает и часть которой есть он сам.

Он точно знал, что четырнадцать минут смотрит прямо перед собой на море и не желает менять позы. Его увлекает то, что попадает в квадрат его зрения. То дама, которая учит плавать своё дитя, то молодая парочка, кувыркающаяся в воде, то грузный мужчина, несмело заходящий в водный аквилон, настороженно озираясь вокруг, – не вздумает ли какой-нибудь мальчишка с разбегу устремиться в воду, обрызгивая всех кругом. Он слышал громкие голоса торговцев, предлагающих снедь, зазывал и барменов, забавляющих лениво влачащую свои отпускные часы публику.

Они ещё накануне условились, что он займёт ранним утром места на пляже. Солнце уже плавило многолетние камни, когда она появилась в голубоватом парео. Ласково приветствуя мужа, поцеловав его, Амали расположилась рядом и, умастив себя кремами, направилась в сверкающее бликами море. П. наблюдал за её забавной походкой по горячим камушкам, за тем, как она заходит в воду. Обернувшись с радостным видом, махнув ему рукой, она ныряет и грациозно плывёт среди отдыхающих. Она долго не выходит из воды – ясно, что это её стихия – затем переворачивается с живота на спину и всё вальсирует по морской глади. Он уже успел соскучиться. Наконец, она возвращается к нему.

Обедать супруги решили в кафе, в тенистой аллее. Жара, своими мясными дымами, кипела и бурлила, как до мажорная соната Бетховена. Вершился южный день. Амали была к лицу шляпка с широкими полями, которую П. купил ей по дороге в аллею. В крупной оправе солнечных очков она походила на пчёлку. Супруги были счастливы и наслаждались собой. По пути в отель пара проходила возле большого серого здания, упрятанного в глубине кипарисов и платанов. Своим угрюмым видом оно совершенно не походило на туристический отель, напоминало заброшенный санаторий, где теперь живут призраки былого. П. на ходу всматривался в тёмные окна серого дома и заметил, что в них мелькают чьи-то силуэты, затем он и Амали отчётливо услышали громкие рыдания. Пройдя ещё несколько шагов им открылся новый ракурс, из которого стало ясно, что они проходят возле морга. У крыльца стоял чёрный катафалк с раскинутыми задними дверцами, готовый принять печальный груз. Кто издавал рыдания не было видно, среди плотной заросли старых деревьев мелькали различные части людских силуэтов, которые, как догадывался П., окружали гроб с умершим. Ему стало вдруг стыдно, что они с Амали такие счастливые и довольные жизнью, а совсем не далеко от них твориться людское горе. Было удивительно, что на курорте может случиться нечто подобное – ведь здесь нет места печали и унынию, здесь каждый день – это праздник и хорошее настроение. Пройдя ещё несколько шагов по тенистому тротуару им удалось разглядеть надпись на чёрном кузове катафалка «Харон – перевозчик душ». Это смотрелось как-то неуместно, словно нелепая реклама, нажива на людском горе. П. стал вспоминать, что у него ассоциируется с этим мифологическим персонажем и представил сгорбленную фигуру в чёрном балахоне, укрытую большим капюшоном, за которым не видно лица. Амали тоже смутилась от увиденного и просунула под локоть П. свою тонкую ручку. Оставшийся до отеля путь П. думал о Хароне и ему представлялся как среди каких-то инопланетных завихрений дыма, огня и молний он стоит в полный рост в лодке, как на колеснице, и машет веслом. «Когда-то – думалось П., – за мною может прийти такой человек, и за Амали». Он думал об этом по-детски наивно, сказочно, суеверно.

Вечером настроение Амали резко переменилось. Она стала замкнутой и неразговорчивой. Словно вернулась из прошлого девочка, запечатанная в своём коконе, вечно скучающая и сонная. Она даже как-то потускнела. П., не понимая в чём дело, ласково пытался разговорить жену. Раньше, изредка, он замечал за ней подобные приступы, относя их к флегматичному темпераменту, но не думал, что они проявятся на курорте.

На следующий день Амали удалось вытащить на прогулку. Она всю дорогу молчала, а затем попросила пойти в частный сектор, где люди сдавали свои мансарды и комнаты приезжим. Среди спокойных улочек трещали дневной симфонией кузнечики и цикады, где-то отрывисто лаяла собачонка, в тени веранд и больших старых деревьев играли дети. На одном из домов значилась вывеска «есть свободные места». Амали несколько раз надавила на кнопочку дверного звонка, вмонтированного в калитку. Вышла милая женщина средних лет и сразу начала предлагать гостям жильё. За забором оказалось целое подворье. По центру высился капитальный из четырёх этажей дом, его окружали несколько одноэтажных и один двухэтажный домик. Тут же раскинулся садик и крытая, из металлических стрежней с завитками, беседка. Зелень и кусты окатывали автоматические разбрызгиватели, издающие приятный стрекочущий шум.

Амали выяснила у хозяйки цену за проживание. П. заметил, как её взор прояснился, как энергично взяла она его руку и понял, какая мысль возникла у жены. Ей было не уютно в гостинице, а подворье, наверное, что-то напоминало, может быть из детства. У входа в калитку супруги столкнулись со странным человеком, который бросил на них острый взгляд сквозь густые пепельные брови. Он был импозантен, шевелюрой напоминал Эйнштейна, усами Альберта Швейцера, или Эдварда Грига, огненным взглядом – Бетховена. Менее всего он походил на отдыхающего потому, что ни в единой его чёрточке не было расслабленности. Казалось, он чем-то серьёзно озабочен и все ему мешают. П. успел заметить, что взгляд незнакомца дольше держался на Амали и будто что-то ей сообщил. В этом было нечто гнетущее, вспомнился угрюмый гробовщик у фургона с мороженным, похоронная служба и Харон. За калиткой П. крепко обнял и поцеловал Амали, будто несколько секунд тому назад ей угрожала смертельная опасность.

Эти переживания быстро растворились в наступающем вечере. Они пошли на пляж. Амали вновь превратилась в девочку, затащила П. в море и беззаботно брызгалась в него водой, визжала, как детишки, весело игравшие на берегу возле родителей. Амали увлекала за собой в плавание П. и он забыл мрачные образы этого дня. Вечером они сидели в ресторане. П. замечал, как мужчины озирались на его супругу с горьким сожалением, что она не одна и на её пальце сверкает кольцо. Это ему очень льстило и его охватила волна сиюминутного вожделения, как будто Амали влекуще недоступна и её ещё предстоит завоевать. Он с трудом сдерживал катаклизм нахлынувшего желания – сердце его стучало отголосками по всему телу, где-то в пятках ухая потоками крови – когда она приближалась к нему и горячим дыханием расслабленно что-то шептала, одурманивая сладким коктейлем винного дыхания.

Наконец они оказались в номере, и он бросился к ней, а в ответ она ударила его по лицу. Это ошеломило, как опрокинутое на голову ведро ледяной воды, он попятился и рухнул в плетёное кресло, держась за обожжённую ударом щёку. П. растерянно смотрел на остекленевший, повелительный взгляд Амали, которая гордо вскинула подбородок и смотрела пренебрежительно. – Что с тобой происходит, Амали, что ты творишь?

– Ты что, хочешь, чтоб у нас родился урод? Ты и я налакались вина!

– Амали, дорогая, но ведь можно просто…

– Нет! – повелительно отрубила она, – прекращай прикидываться глупцом. И вот ещё что. С этой минуты даже не смей намекать на это.

– Амали, что ты такое говоришь? да ведь мы за тем и приехали…

– Я знаю, за чем мы приехали, – вновь властно прервала его жена, – мне скучно и противно в этом отеле. Я здесь впадаю в депрессию и хочу, чтобы мы переехали в тот дом, который видели сегодня. Тогда, может быть, я изменю своё решение.

Она резко отвернулась к окну, в котором южное дыхание моря наполнилось треском всевозможных насекомых, сложила руки в замок на груди и ждала ответа. Она не забыла про тот странный дом и этого старика, она хочет туда вернуться, жить там, и только там они смогут зачать детей. Если учитывать некоторые особенности работы тонко взаимосвязанных частей женского организма, то тогда следовало отстать от Амали и выполнить все её требования. П. так и поступил, и тотчас был вознаграждён.

На следующий день супруги переселились из отеля в частное подворье, потеряв некоторую сумму денег, но П. об этом не жалел. Комната, предоставленная супругам, по словам хозяйки была самая лучшая, но, при этом, она значительно уступала гостиничным апартаментам, по которым П. немного грустил. Подворье, несмотря на большое количество жильцов, было тихим. Другие отдыхающие изредка мелькали возле бельевых сушилок и импровизированной кухни. Ни разу не видел П. кого-либо в центральной, уютно примостившейся в саду, беседке, возле барбекю и мангала. Собственно, с момента их переезда, он с Амали, как и остальные, приходил только к вечеру, и они также запирались у себя.

Дни их потекли расслабленным однообразием. Утром они занимали удобные места на пляже и наслаждались морем до обеда, затем шли в какое-нибудь уютное кафе, а потом пережидали жару под кондиционером в номере, либо «вялились» под уютным навесом на пляже. Амали иной раз нравилось проводить сиесту под кремового цвета шторами, которые окружали просторную мягкую тахту. Ветерок ненавязчиво щекотал их кожу, колыхал занавески укрытия, переносил экзотические ароматы кремов, орошений, морских блюд, пряных закусок и фруктов. Она жадно вдыхала всю эту палитру и нежилась на простынях, не желая открыть глаза, мечтая, купаясь в чарующей неге, фантазируя над каждым ароматом, который долетал до неё отовсюду. Она тянула руки к читавшему книгу П.. Её тонкие пальчики щекотали его шею, от их невесомых касаний волосы на руках становились дыбом, и он ронял книгу из рук. Они о чём-то шептались, затем она погружалась в блаженную дремоту, а П. разгорячённый, откидывал голову в противоположную сторону и ловил мелькавшие в голове мысли.

Он слышал, как в соседнем шатре влюблённые также о чём-то воркуют и пытался нарисовать себе девушку, чей бархатный, массирующий слух голос он отчётливо слышит, и боится потерять, затаив дыхание держится за каждый звук этого сливочного говорка. Наверняка эта девушка была бы безразлична к нему, но П. хотелось верить, что она им будет очарована, что он видится ей милым. Вот он с ней говорит, вступает в дуэт с этим магически притягательным голосом. Конечно, он ошибается, – этому не будет продолжения, это туман иллюзий, полуденный жаркий бред; но остро хочется понять до самой сути, что заставило когда-то Амали захотеть его?

На некотором отдалении времени первая жена показалась ему такой естественно подходящей, как бы подлаженной под его контуры. Опасно хрупким П. видится механизм взаимосвязи двух людей, который большинство не замечает в потоке дней, мчащихся в пустоту. Пристально вглядываясь, словно прорываясь в прошлое, он отчётливо видит близость её единственных в мире плеч, теплоту рук. Насколько непостижима связь двух абсолютно разно устроенных людей и что может быть в мире выше этой связи, ради чего её можно разрушить одним слепым ударом?

Как-то они прогуливались по вечерней набережной и П. разглядывал Амали словно они познакомились вчера. Он смотрел на изгибы её лица, непослушную, выбивающуюся тёмную прядку волос, или белоснежную улыбку ровных маленьких зубов и пытался себе представить, как внутри неё соединяются молекулы, чтобы она была ещё красивее и притягательней. Он легонько дотрагивался до неё и гладил руку или плечо, задумчиво разглядывая их и догадывался, как забавен в такие минуты. Она не спрашивала ни о чём, и он, словно получив этим молчанием разрешение, продолжал вслушиваться в её облик.

Однажды, в тиши ночи, когда они притихли от восторга растворения друг в друге, он приник ухом к её маленькой, словно недоразвитой груди и стал вслушиваться в биение её сердца. Он, словно старый доктор, потерявший стетоскоп, передвигал плотно прижатое к коже ухо, чтобы найти лучшую точку сердечной пульсации, задевал колючей щекой торчащий сосок и вслушивался, широко раскрыв во тьме глаза. «Убийца себя убил, убийца себя убил», стучало ему сердце. Амали с улыбкой просыпалась от щекотки и гладила его густые волосы, и улыбалась в черноте ночной комнаты. В те минуты он казался ей забавным безобидным простачком, ребёнком.

Ещё один жаркий день клонился к закату, когда супруги вернулись на подворье. Амали уже заметно загорела. П. поднимался за ней следом по лестнице и смотрел на округлость ягодиц, затянутых джинсой. Его разом одолело желание. Как голодный зверь, он щёлкнул челюстями, готовясь вцепиться в обречённую жертву. Амали ощутила желание быть поверженной, попранной, растерзанной. Их мечи скрестились, природа решила проявить себя устроительницей первобытного поединка. От жара лобзаний, от смеси горячего дыхания, от касаний, щипания они зверели, словно голодные волки из стаи, и простились со всяким стыдом.

В разные моменты жизни человек сталкивается с чувством отрицания и снятия барьера. Дети в азарте игры часто забываются, причиняют боль, ударяют друг друга; в юности бьются, забыв, как легко можно убить человека. Безжалостно выпивая друг друга до дна, молодожёны истощают себя в любовной схватке.

Солнце догорало ещё за широкой, словно спина великана, горой, когда они, обессиленные, лежали и П. слушал стук её сердца. Амали сказала ему то, что приблизило к разгадке её тайны. Он лежал и думал, что в жизни мало что повторяется в точности и это им уже не повторить никогда.

Окончательно стемнело, Амали уснула, а П. не спалось. Он тяжёлой махиной переворачивал в голове всю громаду своей жизни и среди прочего подумал о собственном одиночестве. Ему стало страшно, что Амали давно уже стала неотъемлемой его частью. А что будет, если теперь он вдруг её потеряет? Когда-то всё равно придётся им навсегда расстаться, Амали может умереть раньше него. Куда лучше на земле одиноким людям, которым некого терять. Будь он одинок, он был бы таковым до самого конца. Среди душной южной ночи он заставил себя забыть, что в темноте, за бледной полосой света ночника, лежит Амали.

Истинно близок себе только ты сам. Чужие взоры притворны. Всякий раз они, хоть бы на мельчайшую долю, но безучастны к твоей пустоте. Тот, кто принял облако холодной пустоты иначе видит мир вокруг. Он иным образом чувствует природу. Это великое парение свободного духа, его доспехи ослепительно сияют в лучезарных потоках энергии. Природа открывает одиноким свои заповедные чертоги. Большинство на земле слепы, так как привыкли к единообразию ощущений, только лишь за счёт их примитивности они лучше и быстрее понимают желания и намерения друг друга. Они бояться отойти от затверженных формул. П. жаждет знать иных, что не могут быть предсказуемыми априорно, каждый новый день неповторимы и в мельчайшей доле сами, независимо не от кого, выстраивают грядущий день в вечер предыдущего.

Он горячо рассуждал сам с собой, грудь распирало облаком восторженности. Он не мог ни лежать, ни стоять на месте и начал ходить по комнате, останавливаясь у окна, за которым виднелись отдалённые зарницы, слушал цикад. Наконец он решил спуститься вниз, в сад.

Небо заволокло облаками, белизна которых обратно отражала свет многочисленных фонарей курортного города, что делало его сказочно оранжевыми. Тёмно-синие куски неба в просветах зияли, как глубокие раны. Выйдя из слепящего луча фонаря, П. разглядел среди садовой беседки согнутую фигуру человека. Руки лежали на деревянном столе, одиночка навис всем телом над стаканом вина, рядом с которым стояла полупустая бутылка. П. в нерешительности остановился. Фигура пробурчала что-то вроде: «да ты не стесняйся, садись рядом, здесь полно места». П. опасливо подходил ближе, будто перед ним был зверь, и тихонько присел с противоположной стороны, чуть наискосок так, что стол служил неким защитным барьером. В сумерках вместо лица виднелась лишь густая седина волос, свисающих словно капюшон с боков. Незнакомец вскинул на него хмельной взор и глаза его сверкнули фантастической искрой отражённого света. Словно бритвой они полоснули тонкую кожу памяти П. – полоской алой крови полился один из минувших дней: тот самый грубиян в калитке, который долго глядел Амали прямо в глаза; длинные усы и густые брови, высокий эйнштейновский лоб, мясистый нос. Странный угрюмец.

– Ну что смотришь, малец, не видел, как люди пьют? – небрежно бросил одиночка.

– Я вышел подышать свежим воздухом и не думал, что в беседке кто-то будет, – оробело бормотал П.

– Ну дак и что же, дыши, я разве тебе мешаю? Или, может ты боишься незнакомцев? Меня зовут Бруно Хайм. Впрочем, ты можешь звать меня как угодно, хоть Хароном.

П. на этих словах бросило в холод. Он тут же вспомнил один из первых дней, когда увидел на улице катафалк с гробом. Откуда этот Бруно знает про его мысли о Хароне, что это, совпадение?

– А меня всю жизнь так называют, – заметив смятение на лице П., продолжал Бруно, – потому что я всем кажусь слишком хмурым. Говорят: «тебе только души грешников через огненную реку возить». А мне наплевать на это.

Они сидели какое-то время молча.

– Она еврейка, твоя жена? Это с ней ты был, когда мы столкнулись в калитке?

П. был неприятен фамильярный тон, грубоватые расспросы неотёсанного мужлана, каким казался Бруно Хайм. Ему хотелось уйти, он сам себе недоумевал, зачем зашёл в беседку, видя в ней кого-то. Но странно, что-то задерживало его возле загадочного одиночки. П. соврал, что Амали не еврейка. Почему-то ему показалось постыдным признавать это перед Хаймом, словно бы они солидарны в том, что являются представителями иной расы. Ему стало противно и стыдно от этой вульгарной мысли в сторону Амали. Он воображаемо ударил себя пару раз и чуть дрогнул мышцами скул.

П. наблюдал, как Бруно медленно несёт стакан к невидимым за густотой усов губам, как потягивает свой портвейн, как медленно ставит стакан в тоже место и нарочито не смотрит на собеседника, словно бы этот разговор вовсе ему не нужен и инспирирован исключительно гостем. П. чувствовал себя каким-то зелёным мальчишкой, потому что только и делал, что отвечал на расспросы Хайма, а сам ничего не задавал. Складывалось ощущение, что Бруно ведёт разговор так, как ему нужно и не допускает иного, не помышляет даже выкладывать что-либо о себе.

– Твоя жена была похожа на неё.

– На кого?

– Вообще-то в моей жизни их было много, как говорил мой отец: «у настоящего мужчины должно быть столько женщин, сколько лет он живёт». Каждый вечер вот так сижу и вспоминаю то одну, то другую. И все они похожи на твою жену. Все женщины похожи. Говоришь: «поверни здесь налево» и она обязательно крутанёт руль направо. Они все одинаково падают с края в глубокую бездну запрета, одинаково сверкая своими глазками по всему, что способно принести им хоть какую-то пользу. Мы бестолково тратим на них своё драгоценное время, когда столько всего можно успеть. А потом уже поздно. Они разобрали тебя всего на большие и маленькие куски – тебя для себя самого не осталось. Сидишь в одиночестве и тянешь вино. Оно горчит, если ты не знаешь конечной цели для-себя-бытия; оно слаще, если ты смог додуматься сам и уверенно ждёшь дня, когда число в твоём решении той самой задачи сойдётся с Господним.

Он звонко отхлебнул последнее из стакана и сразу взялся за бутылку, вылив её остатки прямо в глотку.

– Я буду звать тебя Маленький принц, – бросил он, сморщившись.

Это возмутило и озадачило П. одновременно. Он не находил, что сказать, но протестовать побаивался. В груди билось желание поставить старика на место, но останавливало странное чувство, будто тебе лет десять и ты разбил соседу окно. Он учит тебя здесь жизни, великодушно прощая детскую шалость. – Неужели я такой безнадёжно робкий и жалкий, – думал он огорчённо.

– Не обижайся, – невозмутимо продолжал Бруно, – это не потому, что я хочу тебя как-то принизить. И потом, ты ведь сам придумал имя своей жене, её на самом деле зовут иначе и не спрашивай, откуда я это знаю. Мы все субъективные идеалисты-твари и ты – первый из всех. Себя у меня хватает скромности не считать. Твоя жена примирилась только потому, что думает о тебе совсем иначе. Когда наступит тёмная мгла сомнений в искренности окружающих тебя людей, сумерки её в один момент погасят свет твоих дней. А всё потому, что ты узнал вдруг истинное отношение людей с приветливой улыбкой и взглядом. Их глаза на самом деле смеялись над тобой, пока ты видел птиц в бескрайнем голубом просторе, они злорадствовали, завидовали и мечтали причинить тебе боль, ждали случая, когда можно будет развернуться спиной и не слышать крика о помощи. Эти глаза намеренно отказывались встать на твою сторону, с их молчаливого согласия тебя изгоняют и забывают навсегда. Ты говорил этим глазам искренне о своём ощущении мира, они же не чувствовали и не слышали тебя. Однажды и ты поймёшь, что ошибся в людях; поймешь, что ещё очень долог путь к себе самому.

Он помолчал некоторое время, опустив хмельной взгляд.