Black Sabbath. Симптом Вселенной

Мик УоллBlack Sabbath. Симптом Вселенной

Mick Wall

Black Sabbath: Symptom of the Universe

© Захаров А. В., перевод на русский язык, 2019

© Оформление. ООО «Издательство „Эксмо“», 2021

Посвящается Роберту Кирби

Часть первая. Дети могилы

1. Я проснулся

Они были отбросами общества и отлично это знали. Человеческим мусором с загаженных, испещренных кратерами от бомб улиц послевоенной британской глубинки под названием Астон[1]. Изгои из Блэк-Кантри, которые не видели будущего и не могли сбежать от прошлого. Музыкальные самозванцы, которых обязательно кто-то раскроет и покажет, кто они на самом деле: худшие из худших. Шутка, которая никому не кажется смешной, особенно клоуну, который стоит на переднем плане. Ибо, как сказал бы вам Оззи Осборн без тени улыбки на меланхолично-шутовском лице, «мы были, блин, четырьмя олухами из Бирмингема, что мы вообще понимали?».

Они всегда шли не в ногу со временем. Появились слишком поздно для «лета любви», когда все тянулись к небу, и слишком рано для рок-н-ролльного глэмового геноцида. Они были Black Sabbath, и что бы ни говорили о них музыкальные критиканы через много лет после того, как это перестало быть по-настоящему важным, они были самой презираемой рок-группой на планете. Одни шептались о Led Zeppelin, рассказывали об их тайной магии и ненасытной жажде власти; другие восторгались телепатической музыкальной виртуозностью Deep Purple. Хендрикс был еще жив, как и Брайан, Джим и Дженис. Рок был на вершине славы, но Sabbath… о, как низко они пали. Критики — ничего не понимающие придурки, в основном из Лондона — просто не могли найти в них ничего близкого для себя. Зато молодежь обожала их так, как могла обожать только молодежь. Так же, как курение тайком в спальне, приоткрыв окно, как воровство мелочи из маминого кошелька, как чтение порножурнала, найденного под папиной кроватью, как первый взгляд на холодное пламя ада, когда тело дрожит от чувства грязной неизбежности.

Впрочем, на концертах Black Sabbath никого так сильно не била нервная дрожь, как саму четверку музыкантов — их практически парализовывала ненависть к себе. Басист и основной автор текстов группы, Гизер, позже сокрушался: «Мы много лет искренне считали себя полным говном — пресса нас ненавидела, говорила, что мы не умеем сочинять, не умеем играть… нас ненавидели другие группы, вообще все». И это хорошо слышалось в музыке. Гитарные риффы звучали словно стук гвоздей, которые кто-то с большим удовольствием забивает в распятие, обрамленный грозовыми тучами бас-гитары и разрывающими голову ударными, а все вместе это напоминало звуки, с которыми из реки вытаскивают труп. Зловещий монотонный вокал, такой же драматичный и жалкий, как песня умирающего лебедя. Музыка, полная заросшей паутиной тоски, самоувечий, расковырянных струпьев и визга потерянных душ. Они ходили втроем по сцене, словно зомби, с нелепыми огромными крестами и усами, а четвертый сгорал заживо на заднем плане, разрушаясь под действием собственных ядов. Объединившись, этот квартет создал пятый элемент: изрытое оспинами лицо самого жестоко изуродованного стиля рок-музыки, когда-либо посмевшего, воняя и истекая кровью, появиться среди нас.

Тони Айомми был лидером. Последователь пути левой руки, не благородный оратор, не гонец, несущий послания свыше, но истинный музыкальный алхимик, непреклонный генерал, в руках которого гитара превращалась одновременно в волшебную палочку и боевую машину. Единственный ребенок в семье, которому все было позволено, Тони не принимал ответа «нет», не тратил слов попусту и не терпел дураков.

— У Тони кулаки были, б*я, как кувалды, — возбужденно рассказывал Оззи, памятуя о встречах с этими кулаками.

— Кто-то должен щелкать кнутом, — отвечал Тони, обычно с каменным лицом. — И это был я.

Именно риффы Тони заложили фундамент саунда Sabbath. Они были словно бур, пробивающийся в подземные пещеры высочайших гор до тех пор, пока не опрокинется и огромные глыбы не посыплются сверху на деревья и кусты, и по его команде небеса прорежут молнии.

За Айомми — Терри Батлер по прозвищу Гизер, которое появилось еще в детстве, когда он называл geezer («чувак») каждого встречного, взрослые смеялись и находили это очаровательным. Прозвище сохранилось и в процессе трудного взросления вместе со всем остальным грузом из детства: потребностью в том, чтобы его баловали, гладили, обожали и постоянно подбадривали. Лучший ученик в классе, виртуозно владеющий словами, любимчик учителей, отлично умеющий избегать неприятностей — или не попадаться, что для него значило то же самое. Именно умница Гизер сочинял все тексты Sabbath, потому что, как говорил Оззи, «у Гизера замечательный мозг». Он еще и играть умел — размахивал басом как гитарой, изгибая тяжелые струны, взвешивая каждую ноту, а потом выталкивая ее вперед, как из катапульты, подобно своему кумиру Джеку Брюсу[2], который, по его словам, «тенью следовал за риффом вместо того, чтобы копировать его».

Потом Билл Уорд — великолепный, пусть и несколько непредсказуемый перкуссионист, который обожал джаз, особенно безумного Джина Крупу, и к которому всегда относились в группе как к шуту. Бедный старина Билл; его поджигали — причем не один раз и не случайно, а по привычке. Парень, которому смеялись прямо в лицо. Билл, который видел все сверху, обильно потея в задней части сцены, беспорядочно размахивая руками и дергая ногами, которому всегда не хватало дыхания, которому всегда приходилось бежать, чтобы убедительно устоять на ногах, который всегда последним узнавал то, что даже остальные, и без того узнававшие все последними, обычно знали первыми. Бедный старина Билл. Он оставался самым честным и заплатил за это самую большую цену — его пинали и опрокидывали, пока он наконец не отказался вставать.

И, конечно, Оззи — или Осси, как его кто-то глупо подписал на первом альбоме Black Sabbath. С тех пор как «Осборны» превратили его в милую плюшевую игрушку с глазами, как у панды, Оззи лишился всякого авторитета, которым пользовался когда-то как рок-певец. Хотя у него и изначально-то его было не особо много — ему приходилось стоять сбоку сцены, подпрыгивая, как горилла в клетке, пока в центре царил Айомми. Но было в нем что-то, что говорило тем, кто понимает, о по-настоящему нерешенной проблеме. Какое-то эхо изначального духа рока — бессвязной, туповатой беспомощности, которой невозможно научиться и которую нельзя сыграть, что-то пугающе реальное. Средний фанат хотел быть Робертом Плантом или, может быть, Джоном Ленноном, но Оззи Осборном — никогда. Можно было стать измученной романтичной душой: Родом Стюартом или даже Элтоном Джоном. Но совсем другое — хотеть страдать от настоящей боли, знать, что ты сошел с ума, а может, и всегда был безумен. И знать, что однажды, может быть, окончательно слетишь с катушек.

Но в глубине, подо всем этим, они были ординарными, простыми и чертовски очевидными. Почти все родились в одном году — 1948-м[3]. Все выросли на одних и тех же грязных улицах, жертвы суровой послевоенной школьной системы и трущоб. Все не случайно выглядели такими похожими друг на друга и в жизни, и на сцене. Выкованные из той же темной материи, что и их музыка. Вряд ли кто-нибудь из них смог бы чего-либо добиться в любой другой группе, хотя они все отчаянно пытались, пока судьба наконец не свела их вместе в один типично непогожий день 1968 года — после закрытия фабрики, но еще до открытия пабов, когда согреться можно было только дешевыми сигаретами.

У Джона Майкла, четвертого ребенка из шести Осборнов-младших, проблемы начались с самого рождения. Он был самым захудалым из всей стайки, которая упихивалась, словно свежие трупы, в две комнатки размером с гроб в доме 14 по Лодж-Роуд. Его отец Джон Томас, или Джек, как называли его приятели в пабе, работал в ночную смену на сталелитейном заводе GEC, делая инструменты, и, соответственно, спал весь день. Ходить по дому приходилось на цыпочках, иначе отец просыпался «и давал ремня», так что юный Джон нередко фантазировал, что отец умер.

— Я пробирался в спальню и тыкал его пальцем, чтобы посмотреть, проснется ли он, — позже рассказывал Осборн. — Ну а потом он просыпался и давал мне хороших п*здюлей…

Веселый, общительный, легко утомляемый ребенок оставлял все трудности маме Лилиан, которая, как он вспоминал, плакала, когда не могла расплатиться по счетам, а еще трем старшим сестрам, которые долго воспитывали его после смерти матери. Оззи, как его быстро прозвали на детской площадке, в итоге нашел свою нишу — школьного клоуна.

— Я всегда рассуждал так: если не можешь их побить, рассмеши. Сделай все, чтобы они были на твоей стороне. А если ты им и после этого не нравишься, сожги их дом на х*й!

Именно такой девиз, казалось, сопровождал его всю жизнь. Пусть плохие люди будут довольны, считая, что ты им ничем не угрожаешь, пусть они смеются, а ты прячься за юбку сильной женщины. Дурацкие шутки и тупые розыгрыши — среди прочего, он ткнул теткину кошку вилкой, попытался поджечь сестру и едва не повесился на бельевой веревке — еще и служили ему средством разнообразить монотонную жизнь подростка на улицах Астона. Школа ему не давалась — результат недиагностированной дислексии. Футбол был для ребят, у которых есть на него деньги, Оззи же стал одним из бедолаг, который предлагал «присмотреть за вашей машиной за шиллинг» — соглашался за взятку ничего с ней не делать, когда местная команда, «Астон Вилла», играла дома.

Оставалась музыка, которая ему понравилась сразу; его очень интересовали тедди-бои, фанаты американских рок-н-ролльщиков пятидесятых — Джина Винсента, Эдди Кокрана и, конечно же, Элвиса доармейского периода. Тедди-бои носили огромные прически-барашки, «драпированные» сюртуки в стиле короля Эдуарда, блестящие остроносые туфли, а стальные расчески использовали вместо заточек.

— Я обожал крутиться возле кафе, куда они ходили, — рассказывал Оззи много лет спустя, когда мы сидели в одном из таких старых тедди-боевских кафе; окна были заляпаны жиром и закопчены сигаретным дымом, а где-то вдалеке пищала старая машина для пинбола. Впрочем, даже из-за музыки у него были проблемы. — Меня отправляли из школы домой за то, что я носил остроносые туфли и синие джинсы вместо скучной серой фланели.

Школа, музыка и проблемы — именно эти три «кита» стали катализатором события, оказавшего намного большее влияние на ранние годы жизни Оззи Осборна: его знакомства с Тони Айомми. Оба учились в средней школе «Берчфилд-Роуд» в соседнем районе Перри-Барр, но людьми были совершенно разными. Оззи — отпрыск многодетной рабочей семьи, едва сводящей концы с концами, а вот Энтони Фрэнк Айомми — единственный ребенок в семье смешанного итальянско-бразильского происхождения. Зажиточная семья среднего класса с кучей родственников, которые владели кафе-морожеными и булочными на Кардиган-стрит, тогда бывшей центром итальянского квартала Бирмингема; типичная трудолюбивая иммигрантская семья, которая и развлекаться любила на широкую ногу. «Вся моя семья и дальние родственники играли на аккордеонах и барабанах. Отец играл на аккордеоне и губной гармошке, а тетя и все дяди играли на аккордеонах и барабанах». Они собирали целые «аккордеонные оркестры» в гостиной и играли всю ночь.

— Они часто выступали на свадьбах — мой отец и все его братья.

Юному Тони впервые предложили сыграть на аккордеоне в девять лет — специальном аккордеоне для левши, с фортепианной клавиатурой и «кнопочным басом. Собственно, у меня до сих пор есть такой». Он хотел барабанную установку, «но мне не разрешали, потому что это слишком шумно. Так что меня заставили играть на аккордеоне, и я, можно сказать, даже чего-то достиг». Не желая учить старые итальянские народные песни, которые любил отец, Тони стал выжимать из аккордеона пыхтящие версии современных хитов.

— Я разное пытался играть — Элвиса Пресли, Wooden Heart, прочие подобные вещи.

Именно благодаря любви к Элвису он впервые узнал о его британском коллеге Клиффе Ричарде и о его аккомпанирующем составе — The Shadows. The Shadows, которых возглавлял не расстающийся с очками гитарист Хэнк Марвин, были инструментальной группой, саунд которой Марвин основал на новейшем тогда устройстве — дилее — и виртуозном использовании рычага тремоло на красно-золотистом Fender Stratocaster. Именно этот изящный, слегка зловещий звук вывел The Shadows на первое место в британских чартах с первым же синглом без участия Клиффа, Apache, летом 1960 года. К тому времени, как Тони, подражая Хэнку Марвину, впервые в четырнадцать лет взял в руки гитару, The Shadows выпустили еще шесть суперхитов, в том числе Wonderful Land, продержавшийся на первом месте в британском хит-параде дольше, чем какой-либо другой сингл шестидесятых. Тони вспоминал:

— Многие сейчас смеются над The Shadows, но мне кажется, что большинство моих ровесников захотели играть на гитаре, именно услышав их. Дэйв Гилмор, например, был большим поклонником The Shadows. Брайан Мэй…

Денег на Fender Strat у Тони не было — собственно, Марвин стал первым британским гитаристом, игравшим на Stratocaster, и тот ему специально из Америки привез Клифф, — так что первой гитарой Айомми стала Watkins, которую в шестидесятых годах рекламировали как «британский Strat». Ее купили по скидочному каталогу, и добрая мама Тони расплачивалась за нее помесячными платежами.

— Я левша, так что, как сами понимаете, мне мало что подходило. Эту модель, по крайней мере, делали для левшей, поэтому ее и купили.

За Watkins последовала леворукая Burns Tri-Sonic с куда более богатым гармониками звуком — по крайней мере, именно этот звук казался подростку наиболее близким к сочетанию Stratocaster и дилея, как у Марвина. Благодаря игре на аккордеоне пальцы Тони были ловкими, так что это в определенной степени помогло быстро выучить простые аккорды, в том числе и по классической книге Берта Уидона, Play In A Day. Он честно попытался найти преподавателя, но продержался всего один урок.

— Мне не понравилось. Мне было некомфортно. Я решил попробовать научиться сам — и все, больше я никогда к преподавателям не ходил.

Тони превратился в классического замкнутого подростка — запершись дома, он без устали играл под записи The Shadows. Решив, что уже достаточно хорош, он стал носить гитару в школу и выделываться перед детишками, которые электрогитару видели только по телевизору.

— Помню, в школе им все девчонки восторгались, — вспоминает Оззи. — Я еще тогда думал: какой замечательный способ подцепить бабу!

К сожалению, для Оззи это было не единственным впечатлением, оставшимся у него от Тони. Тони был всего на десять месяцев старше Оззи, но учился на класс старше и на правах более взрослого постоянно задирал Оззи.

— Я прятался, когда видел его, — много лет спустя рассказывал Осборн. И в этой шутке была только доля шутки.

— В школе было так принято, — сказал Тони; ему было явно неловко вспоминать такие далекие времена. — Надо было… поддерживать… в общем, отвешивать мелким оплеухи, понимаете? Ну, как-то так. А Оззи был как раз одним из этих мелких. Он был всего на год младше меня, но… ну, знаете, в школе… они привыкали, что их били. — Он мрачно усмехнулся. — И Оззи был одним из них.

— Тони постоянно третировал Оззи в школе, — вспоминал Гизер. Эхо этих издевательств сохранялось в течение всей дальнейшей карьеры Sabbath. — Когда что-то происходит в детстве, избавиться потом от этого очень сложно.

И в самом деле, даже через много лет после того, как Оззи Осборн совершенно затмил своей сольной карьерой группу, которую он когда-то покинул, он все равно приходил в сильнейшее возбуждение, слыша имя Айомми; он называл его «Дартом Вейдером» и другими, менее смешными и более обидными эпитетами.

— Я сейчас пытаюсь больше никого не ненавидеть, — печально рассказывал он мне. — Но я много лет ненавидел Тони Айомми. Если бы ты мне тогда сказал, что мы снова будем играть вместе, я бы расхохотался тебе в лицо и послал на хрен.

Гизер был совсем другим. Самый младший в группе (на полтора года моложе Айомми), Теренс Майкл Джозеф Батлер был младшим из семи детей в семье дублинцев, недавно переехавших в Бирмингем, добрых католиков, искавших хорошую зарплату за хорошую, честную работу. Гизера в семье просто обожали.

— Меня избаловали донельзя. Братья давали мне деньги, сестры давали мне деньги, родители давали мне деньги, в общем, я был самым богатым в семье.

Он улыбался щедрой ирландской улыбкой, но за милыми кудрями и пушистой растительностью на лице прятались глаза, темные и блестящие, как у старой вороны.

Гизер вырос в Астоне, буквально на соседней с остальными улице, и в детстве его водили на матчи «Астон Виллы», где он вовсю размахивал бордово-синим шарфом; он даже был одним из счастливых обладателей сезонного абонемента. В подростковом возрасте музыка стала нравиться ему больше футбола. Во-первых, это было просто безопаснее.

— К концу шестидесятых, когда стали бесчинствовать скинхеды, я не мог ходить на игры, потому что меня жестоко избивали. Неважно, что ты фанат «Виллы»: если у тебя длинные волосы, скинхеды все равно изобьют тебя ногами.

Впрочем, это было уже неважно.

— Как только появились The Beatles, я отчаянно захотел стать «битлом».

Он убедил маму заплатить десять шиллингов (50 пенсов) за убитую двухструнную акустическую гитару школьного приятеля, когда ему было одиннадцать. Впрочем, более-менее нормально он стал играть только после того, как брат подарил ему новенькую шестиструнку, которую купил в единственном месте в городе, где торговали гитарами — в «Музыкальном магазине Джорджа Клэя» в бирмингемском торговом центре «Буллринг». Обошлась эта гитара в 8 фунтов — недельную зарплату среднего рабочего. Младшему, как всегда, досталось все, что он хотел. Начал он с того, что выучил все песни с первой в жизни купленной пластинки — Please, Please Me The Beatles, — а потом постепенно собрал коллекцию едва ли не всех значительных пластинок, выпущенных в шестидесятые.

— Я скупал The Beatles, Rolling Stones, The Kinks. А когда появились Mothers Of Invention, моя музыкальная жизнь совершенно изменилась.

Гизер начал отращивать волосы.

— В школе я всегда был немного бунтарем.

В пятнадцать лет он слушал Фрэнка Заппу и стал «настоящим, реальным хиппарем». Его внешность подняла немалый шум на улицах Бирмингема.

— Я был единственным, кто носил бусы, кафтаны и прочую подобную хрень. Ну, типа, чем больше внимания привлечешь, тем лучше.

Тогда же он объединил силы со школьным товарищем, Роджером Хоупом, по прозвищу Доуп, полученному не только потому, что оно рифмовалось с фамилией, но и по другой, более пикантной причине [4]. Доуп тоже воображал себя битлом, как и Гизер, который начал играть и на электрогитаре, бюджетной Hofner Colorama со скрипучим усилителем Selmer. Они создали свою первую полупрофессиональную группу с причудливым названием The Ruums.

— Это было просто странное слово, которое вокалист вычитал в научно-фантастической книге.

Научно-фантастические рассказы и романы были еще одной общей темой для Гизера и Доупа.

— Моим любимым писателем в детстве был Герберт Уэллс. Я до сих пор обожаю все классические книги — «Машину времени», «Человека-невидимку». Они были такими необычными. Я жил тогда в Астоне, дерьмовейшем месте на Земле, а поскольку воображение у меня всегда было сильным, научная фантастика уводила меня в другие миры, которые могли бы существовать, и вдохновляла меня.

Гизер был достаточно умен, чтобы понимать, что лучшая научная фантастика — на самом деле не о космических путешествиях или видениях будущего, какими бы ни были место и время действия: она всегда о настоящем.

— У Герберта Уэллса это определенно так: его книги — об обществе. Он писал о будущем, но его книги всегда были комментариями о времени, в котором он жил.

Одно из его любимых произведений Уэллса — «Облик грядущего», в котором в двадцать первом веке появляется единое мировое государство, которое решает все проблемы человечества; «это определенно комментарий об обществе».

Вместе с «кем-то еще на басу и моим приятелем на ударных» The Ruums стали играть каверы по пабам и иногда на свадьбах.

— А потом, году в шестьдесят шестом, мы увлеклись Moby Grape и кое-каким соулом, например, Knock On Wood и Уилсоном Пикеттом, еще немного Sam and Dave.

Они работали вполне в духе расширения сознания, характерного для тех времен:

— Если нам нравилась какая-то песня, мы ее играли. Неважно, соул это, прогрессив, «кислота» или еще что-нибудь, мы это играли.

Их музыка стала тяжелее, они заменили ритм-секцию более музыкально одаренными ребятами и нашли нового, более волосатого певца, который действительно умел завывать. К тому моменту Гизер уже отрастил волосы и усы, а теперь и музыка стала соответствовать образу.

— Тогда был некий андеграунд, и можно сказать, что я к нему принадлежал — и с музыкальной, и со всех прочих точек зрения. Любовь и мир, чувак.

По крайней мере так обстояло дело в местных клубах, где они играли, подражая The Penthouse и Mothers of Invention и знакомясь с другими молодыми психоделическими блюз-коллективами вроде первой группы Роберта Планта, Listen.

— Они играли музыку в духе Западного побережья, типа Moby Grape и Spirit. А мы больше походили на Cream и Джими Хендрикса.

Их сценические одеяния тоже стали весьма фриковыми.

— Помню, я красил глаза черным, чтобы походить на Сатану — прямо как Артур Браун. Но тогда я о нем ничего не знал. А потом сходил на его концерт, и у меня просто крышу снесло. Ну, типа, вот как играть надо, теперь понял?

Он брал у сестры тушь для ресниц и раздавал ее всей группе.

— Мы все похоже одевались, с дурацкими здоровенными цветами, торчащими из головы, и прочим подобным, и куча, куча бусин, просто сумасшествие какое-то.

Гизер и остальная группа накачивались «черными бомбардировщиками» — концентрированными спидами в капсулах. Все становились «настолько эмоциональными», что под конец выступления разносили сцену.

— Барабанщик ломал установку. Я хватал пивные бутылки и швырял их в стену. А потом нас вышвыривали и говорили, чтобы мы больше не возвращались. В общем, снова сыграть концерт в каком-нибудь клубе можно было, только сменив имя.

Именно так The Ruums превратились в The Rare Breed, потом в The Future, а потом опять в The Rare Breed.

— А потом пришел Оззи.

К моменту знакомства с Оззи Гизер учился на бухгалтера в колледже имени Мэттью Боултона, который сейчас входит в состав Бирмингемского городского колледжа. Внешность друг друга им не понравилась. Шел 1967 год: Оззи уже превратился из тедди-боя едва ли не в полную противоположность, как в музыкальном, так и в культурном плане, хипповскому мировоззрению Гизера. Единственное, что их объединяло, — любовь к The Beatles и песне Soul Man группы Sam & Dave, а также привычка не спать всю ночь, приняв амфетамины.

— Мне не верят, когда я об этом рассказываю, — улыбается Оззи. — Но когда-то я носил короткую скинхедовскую прическу и мохеровый костюм. Если ты так не выглядел, тебя не пускали в ночные клубы.

Ночные танцевальные клубы были открыты 24 часа в сутки и даже по выходным. Большой клуб в центре Бирмингема, в который часто ходил Оззи, назывался «Миднайт-Сити».

— Если ты рокер, тебя бы там прямо на входе отп*здили. Заходишь в пятницу, принимаешь декседрин[5] и еще что-нибудь и раньше воскресенья не уходишь. А потом, утром в воскресенье, приходилось переться домой и притворяться, что ты устал, хотя у тебя глаза из орбит лезут, потому что ты нажрался «Декси», понимаешь?

Оззи окончил школу в 1963 году, не получив никакой квалификации и с единственным желанием:

— Мне вообще было наплевать, главное — больше не ходить в школу.

План на будущее был нехитрым — найти какой-нибудь способ заработать деньги как можно легче и дешевле. Начал со взлома счетчиков газа, но довольно быстро перешел ко взлому магазинов после закрытия и перепродаже в ближайшем пабе всего, что удалось утащить. Но вором он оказался не очень умелым — после того, как две недели подряд грабил один и тот же магазин тканей, его поймали и арестовали по обвинению в «проникновении со взломом и краже имущества общей стоимостью двадцать пять фунтов». Местный суд наложил на него штраф 40 фунтов, но таких денег у Оззи не нашлось, так что в результате его приговорили к 90 дням в тюрьме Уинсон грин; он просидел там шесть недель, после чего его выпустили досрочно за хорошее поведение.

Когда много лет спустя он вспоминал об этом, его лицо становилось бледным и отстраненным — именно таким, каким его знает молодое поколение телезрителей в двадцать первом веке.

— Я жутко боялся, что все эти убийцы и прочие уголовники вые*ут меня в жопу! В тюрьмах ведь не обычные ребята-геи. Там зэки, которые интересуются мужиками, только когда сидят. Для них семнадцатилетний мальчишка — словно сладкая мозговая косточка для собаки.

К нему полезли в душе в первое же утро; «я вломил ему здоровенным металлическим тазом для ссанья, и меня на три дня посадили в одиночную камеру». В конце концов, лучшей защитой оказалась старая добрая тактика — всех смешить.

— Это помогло мне пережить немало сложных ситуаций, пока я был за решеткой.

Именно в тюрьме Оззи сделал себе первую татуировку: с помощью иголки и жженого графита наколол легендарные ныне буквы O-Z-Z-Y на костяшках пальцев левой руки. Закончил он работу, нарисовав две улыбающихся рожицы на коленях.

— Чтобы радовали меня, когда я просыпался с утра, — печально добавил он.

Вернувшись на улицы Астона в 1966 году, он, к счастью, и думать забыл о преступной жизни, так что дальше его ждал предсказуемый конвейер дерьмовой работы. Он был разнорабочим на стройплощадке, проверял автомобильные клаксоны на той же фабрике Lucas, где работала его мама, и, что, пожалуй, наиболее известно, работал на бойне.

— Я в те дни был согласен на все. Правда, в первый день там я чуть не помер. Было так отвратительно, что я блевал целый день. Но постепенно я реально втянулся. Мне нравилось убивать животных! Я бил их палками, пырял ножами, рубил топором, в общем, запытывал до смерти. — Он засмеялся. — Я тогда принимал много спидов, и башка после этого не варила целый день. Я убивал как минимум 250 коров в день, а потом приступал к свиньям и овцам…

Он всегда был маргиналом, но чувство отчужденности у Оззи лишь усилилось, когда он понял, что по вечерам, когда он возвращается домой, никто не хочет садиться рядом с ним в автобусе из-за запаха. А потом все вдруг изменилось: он случайно встретился со школьным приятелем, и «в моей голове открылась огромная долбаная дверь». Одноклассник сказал Оззи, что собрал группу под названием Approach, и они готовы играть, не хватает только одного — певца. «Я певец!» — заявил Оззи. Никаким певцом он, конечно, не был. Но нельзя было упускать такую возможность. Это еще лучше, чем открытое окно на первом этаже фабрики ночью. Его приятель скорчил гримасу и сплюнул на тротуар. «Нет, серьезно! — закричал Оззи. — Я певец! Я певец!»

На самом деле певческий опыт Оззи ограничивался семейными посиделками, «когда папа возвращался домой, выпив несколько стаканов пива, и включал старые барные песни вроде Show Me The Way To Go Home, в детстве я все это обожал». Понимая, что едва умеет попадать в ноты, он решил укрепить свои позиции в Approach, купив подержанный 50-ваттный усилитель и два микрофона Shure.

— Я никогда не относился к этому серьезно, понимаешь? Никогда не учился, просто решил, что это хорошая идея.

И хотя Approach довольно регулярно репетировали, продвинуться дальше задних комнат в пабах им не удалось, и разочарованный Оззи пошел на типичный для себя рискованный шаг — повесил объявление на витрине музыкального магазина Джорджа Клэя: «Оззи Зиг — экстраординарный певец — ищет группу. Есть свой усилитель».

В этот магазин часто захаживал Гизер, и когда The Rare Breed понадобился новый вокалист — предыдущему певцу надоело, что их выгоняют из всех местных клубов, и он ушел петь в кабаре на «Куин Элизабет 2», он сразу же обратил внимание на объявление.

— Меня привлекли волшебные слова: «есть свой усилитель», — хохотал он. Узнав, что Оззи Зиг живет буквально за углом, он пошел к нему домой. Оззи дома не оказалось, так что Гизер оставил свое имя и адрес.

— Тем вечером я сидел дома, в дверь постучали. Брат подошел к двери, потом пришел ко мне и сказал: «Тут к тебе что-то пришло». Я спросил: «Что значит — что-то?» Он сказал: «Ну, иди и посмотри». Там стоял Оззи в окровавленном фартуке с бойни — знаешь, такой большой, с расклешенными рукавами. В общем, на нем был этот фартук, на плече — щетка для прочистки труб, он стоял босиком и тащил за собой ботинок на поводке. Но больше всего меня удивили его волосы. У него их вообще не было! А всю эту фигню он с собой притащил, чтобы скрыть, что он скинхед.

Оззи сразу понял, о чем думает Гизер, так что первым, что он сказал, было: «Все нормально, я отращиваю волосы». Гизер подумал: «Этот чувак сумасшедший…»

Воспоминания Оззи о The Rare Breed, как и ожидалось, довольно расплывчаты. Он был на их концерте в Бирмингемском политехническом колледже, где они играли на разогреве у Carl Wayne and the Vikings, позже переименовавшихся в The Move, и ему не очень понравилось.

— Я подумал: что это вообще за херня, скачут, как какие-то уе*аны, под синими прожекторами? Я никогда раньше не слышал о психоделической музыке…

Но больше у него вариантов не было, да и вообще, «Гизер очень хорошо обращался со стробоскопом, и все выглядело очень странно», так что он решил попробовать. Эксперимент продлился один концерт. Они выступили в клубе для рабочих в Уолсолле, и их попросили уйти всего после трех песен. Гизер вспоминал:

— Подошел менеджер и сказал: «Валите! Вот вам пять фунтов, а теперь проваливайте отсюда!» Оззи сказал: «Да в жопу себе засунь эти пять фунтов!» А я такой: «Ну, тогда пять фунтов заберу я…»

А еще Оззи сразу не понравился Роджер Хоуп.

— Он постоянно ко мне придирался, так что я пришел к Гизеру и сказал: «Да ну на хер, не буду я играть».

На что Оззи не рассчитывал, так это на то, что Гизер уже тоже разочаровался. Басист и барабанщик решили найти нормальную работу, да и Хоупу, похоже, хотелось чего-то другого.

— Он написал одну песню, она была просто жуткой. Не помню, как она называлась, но вообще ужас. Так что я вежливо отказался ее играть.

На следующий день Гизер объявил о своем уходе из The Rare Breed и пошел в гости к Оззи курить травку и пить чай…

Пока Оззи Зиг и Гизер Батлер размышляли, что делать после The Rare Breed, Тони Айомми пытался пробиться на уровень выше в квартете под названием Mythology. Группа базировалась в Карлайле, где жил басист и основатель Нил Маршалл. Mythology была хорошо известна в родном Камберленде, регулярно выступала и имела неплохую фанатскую базу. До звездности, конечно, было далеко, но денег они зарабатывали достаточно, чтобы снимать комнату в квартире и доживать от концерта до концерта. Дальше Айомми не заглядывал. Начиная еще с первого полупрофессионального концерта пятью годами ранее, когда он выступил с пианистом и барабанщиком в местном пабе, и первой настоящей группы, The Rockin’ Chevrolets, куда он попал в шестнадцать лет, Тони всегда больше хотелось просто веселиться, чем добиться успеха. Он присоединялся к группам «как получится», не для того, «чтобы куда-то попасть», а потому, что «ему это нравилось». Chevrolets регулярно выступали на процветающей тогда клубной сцене Мидлендса — исполняли каверы на Чака Берри, одетые в красные костюмы из синтетической парчи, — так что ему казалось, что все идет отлично. Тогда же он познакомился со своей первой девушкой Маргарет — сестрой второго гитариста.