Блек. Маркиза д'Эскоман

I ГЛАВА, В КОТОРОЙ ЧИТАТЕЛЬ ЗНАКОМИТСЯ С ДВУМЯ ГЛАВНЫМИ ПЕРСОНАЖАМИ РОМАНА

Шевалье де ла Гравери, совершая прогулку, уже второй раз обходил вокруг города.

Возможно, было бы более логичным начать повествование, сообщив читателю, кто такой шевалье де ла Гравери и в каком из восьмидесяти шести департаментов Франции расположен город, вдоль крепостных валов которого он прогуливался.

Но однажды, когда меня посетило чувство юмора, вероятно появившееся под воздействием тумана, которым я надышался во время своего недавнего пребывания в Англии, мной овладела решимость создать совершенно новое произведение, а именно построив его совсем по-иному в сравнении с другими романами.

Вот почему, вместо того чтобы начинать роман с начала, как это было принято до сих пор, я начинаю его с конца, будучи уверен, что мой пример найдет подражателей и через некоторое время все романы будут писать только так.

Впрочем, есть еще одна причина, почему я решил поступить таким образом.

Я боюсь, как бы сухое перечисление биографических подробностей не оттолкнуло читателя и не заставило его закрыть книгу после первой же страницы.

Итак, пока я удовольствуюсь сообщением читателю (и то лишь потому, что не в силах это от него утаить), что действие происходит в 1842 году в городе Шартран-Бос, на тенистой аллее, поросшей вязами и вьющейся вокруг старинных укреплений древней столицы племени карнутов, — аллее, в течение двух веков служившей последовательно сменявшим друг друга поколениям жителей Шартра одновременно и Елисейскими полями, и Маленьким Провансом.

Впрочем, решив не останавливаться слишком подробно на событиях прошлой жизни нашего героя или, точнее, одного из наших героев, чтобы читатель не обвинял меня в том, что я приберег для него вероломный удар, я продолжаю.

Итак, шевалье де ла Гравери, совершая прогулку, уже второй раз обходил вокруг города.

Он находился в той части бульвара, что возвышается над казармой кавалеристов: отсюда взгляду в малейших подробностях открывается весь обширный двор этой постройки.

Шевалье остановился.

Он останавливался здесь всегда.

Каждый день шевалье де ла Гравери выходил из дома ровно в полдень, выпив перед этим чашечку крепкого кофе и положив в задний карман сюртука три-четыре кусочка сахара, чтобы было что погрызть дорогой, и, замедляя или, наоборот, убыстряя свой шаг во второй половине своей прогулки, оказывался в одном и том же месте, том самом, о котором я только что рассказал, как раз в ту минуту, когда сигнал трубы призывал кавалеристов чистить лошадей.

Но ничто, за исключением красной орденской ленты на его одежде, не говорило о воинственных наклонностях шевалье де ла Гравери — его интересы были совершенно далеки от этого, и, напротив, доброта шевалье превосходила все, что только можно себе вообразить.

Но ему нравилось созерцать эту яркую и полную жизни картину, уносившую его в те времена, когда он сам (позже я вам расскажу, при каких обстоятельствах) служил в мушкетерах: факт его биографии, которым он страшно гордился с тех пор, как оставил службу.

Не пытаясь найти забвения, по крайней мере явно, горестей настоящего в воспоминаниях прошлых лет, вполне философски относясь к тому, что его волосы из светло-золотистых стали жемчужно-серыми, выглядя настолько же довольным своей наружной оболочкой, насколько куколка бабочки может быть довольна своим коконом, и вовсе не порхая на крыльях мотылька, что было свойственно прежним молодым аристократам, шевалье де ла Гравери ничуть не возражал, что среди мирных горожан, как и он приходивших к конюшням казармы ради ежедневного развлечения, он слыл подлинным знатоком военного искусства. И шевалье не задевало, если соседи спрашивали его: «Должно быть, шевалье, вы тоже в свое время были прекрасным офицером?»

Это предположение тем более льстило шевалье де ла Гравери, что оно было совершенно лишено оснований.

Равенство перед возрастными морщинами, которое у людей всего лишь служит прелюдией к великому равенству перед смертью, — вот утешение тех, кому есть в чем упрекнуть природу.

А у шевалье де ла Гравери не было никаких причин восхвалять своенравную природу, снисходительную кормилицу по отношению к одним и капризную мачеху по отношению к другим.

И вот сейчас, как мне кажется, настал момент описать внешность шевалье де ла Гравери; его духовный мир предстанет перед читателем чуть позже.

Это был человек невысокого роста, лет сорока семи или сорока восьми, пухленький и кругленький, словно женщина или евнух. Как я уже отметил, волосы у него когда-то были золотистого оттенка, но в его собственных описаниях они обычно выглядели как русые; его большим голубым глазам обычно было присуще выражение беспокойства, и, только когда он погружался в мечтательную задумчивость (а надо сказать, шевалье иногда предавался этому занятию), взгляд его становился мрачным и неподвижным. У него были большие плоские уши, бесформенные и дряблые; толстые и чувственные губы, причем нижняя слегка отвисала на австрийский лад; наконец, лицо его, местами красноватого оттенка, было почти мертвенно-бледное там, где не проступала краснота.

Эту верхнюю часть его тела поддерживала массивная и короткая шея, которая выступала из туловища, целиком ушедшего в живот в ущерб тонким и коротким рукам.

И наконец, это туловище передвигалось на маленьких ножках, круглых, как колбаски, и слегка искривленных в коленках.

Все это, вместе взятое, было одето в ту минуту, когда мы знакомим с ним читателя, следующим образом: на голове сидела черная шляпа с широкими полями и невысокой тульей; на шее был повязан галстук из тонкого вышитого батиста; туловище облегал жилет из белого пике, поверх которого красовался голубой сюртук с золотыми пуговицами; нижняя часть тела была засунута в нанковые панталоны — несколько коротковатые и тесноватые в коленях и в лодыжках, они позволяли увидеть пестрые носки из хлопка, спускавшиеся в открытые туфли с огромными пряжками.

Шевалье де ла Гравери, как мы упоминали, превратил для себя процедуру чистки лошадей в казарме кавалеристов в развлекательную часть своей прогулки, совершаемой им каждый день со скрупулезной заботливостью, с какой методичные характеры, достигнув определенного возраста, начинают выполнять предписания врачей.

Он оставлял эту процедуру себе на закуску; он вкушал ее, как любитель хорошо поесть вкушает легкое блюдо перед десертом.

Дойдя до деревянной скамейки, которая стояла на краю откоса, спускавшегося к конюшням, г-н де ла Гравери остановился и посмотрел, скоро ли начнется заветный спектакль; затем он степенно сел на скамейку, как истинный завсегдатай расположился бы в партере Комеди Франсез, и, опершись ладонями обеих рук на золотой набалдашник своей трости и положив на руки подбородок, стал ждать, когда звук трубы заменит три удара театрального постановщика.

И в самом деле, в этот день захватывающий спектакль чистки лошадей остановил, покорил и очаровал многих других, менее любопытных и более пресыщенных, чем наш шевалье; не то чтобы эта каждодневная операция содержала в себе нечто необычное, из ряда вон выходящее; нет, это были веете же лошади: гнедые, рыжие, саврасые, вороные, сивые, белые, чубарые и пегие, ржавшие и вздрагивавшие под щеткой или скребком; это были все те же кавалеристы в сабо и в рабочих холщовых штанах, те же скучающие младшие лейтенанты, тот же чопорный и важный полковой адъютант, выслеживающий малейшее нарушение установленных правил, подобно тому как кот выслеживает мышь или школьный надзиратель — учеников.

Однако в тот день, когда мы повстречались с шевалье де ла Гравери, прекрасное осеннее солнце освещало всю эту копошащуюся массу двуногих и четвероногих и увеличивало притягательность всей картины в целом и в каждой ее подробности.

Никогда еще крупы лошадей так не блестели, каски не отбрасывали столько огня, сабли не сверкали столь ослепительно, а лица не были столь рельефно очерчены — словом, никогда еще картина, открывавшаяся его взгляду, не была столь великолепна!

Два величественных шпиля, возвышавшихся над огромным собором, вспыхивали под горячим солнечным лучом, казалось заимствованным из неба Италии; в резких перепадах света и тени явственно проступали малейшие детали тончайшей зубчатой резьбы на шпилях, а листья деревьев, что росли по берегам реки Эр, переливались тысячью оттенков зеленого, красного и золотого!

И хотя шевалье никоим образом не принадлежал к романтической школе и ему ни разу не пришла в голову мысль прочитать «Поэтические раздумья» Ламартина или «Осенние листья» Виктора Гюго, это солнце, это движение, этот шум, это величие пейзажа околдовали его; и, как все ленивые умы, вместо того чтобы стать над зрелищем и по собственной воле предаться мечтам, направив их по тому пути, который мог бы быть ему наиболее приятен, шевалье вскоре полностью растворился в нем и впал в то состояние расслабленности ума, когда мысль, кажется, покидает мозг, а душа — тело, когда человек смотрит, ничего не видя, слушает, ничего не воспринимая, и когда сонм грез и видений, сменяя друг друга, как цветная мозаика в калейдоскопе (при этом у мечтателя даже недостало бы сил поймать хоть одно из своих видений и остановить его), в конце концов доводит его до состояния опьянения, отдаленно напоминающее состояние курильщиков опиума или любителей гашиша!

Шевалье де ла Гравери уже несколько минут предавался этой ленивой сонной мечтательности, как неожиданно одно из самых неоспоримых ощущений вернуло его к восприятию реальной жизни.

Ему показалось, что дерзкая рука украдкой пытается проникнуть в левый карман его редингота.

Шевалье де ла Гравери резко повернулся и, к своему великому изумлению, вместо бандитской физиономии какого-нибудь грабителя или карманника увидел честную и миролюбивую морду собаки: ничуть не смущаясь, что ее застали с поличным на месте преступления, она продолжала жадно тянуться к карману шевалье, слегка помахивая хвостом и заранее умильно облизываясь.

Животное, столь внезапно вырвавшее шевалье из состояния мечтательной созерцательности, принадлежало к той обширной породе спаниелей, что пришла к нам из Шотландии одновременно с помощью, которую Яков I отправил своему кузену Карлу VII. Он был черным (разумеется, мы говорим о спаниеле), с белой полосой, которая начиналась на горле, переходила, постепенно расширяясь, на грудь и, спускаясь между передних лап, образовывала нечто вроде жабо; хвост его был длинным и волнистым; шелковистая шерсть имела металлический отлив; уши, чуткие, длинные и низко посаженные, обрамляли умные, почти человеческие глаза; удлиненная морда имела на самом кончике небольшую отметину огненного цвета.

Для всех окружающих это было великолепное создание, вполне заслуживавшее того, чтобы им восхищались, но шевалье де ла Гравери, ставивший себе в заслугу безразличие по отношению ко всем животным вообще, а к собакам в частности, уделил всего лишь незначительное внимание внешним достоинствам этого спаниеля.

Он был раздосадован.

В течение секунды, которой ему хватило, чтобы осознать, что происходит за его спиной, шевалье де ла Гравери успел мысленно выстроить целую драму.

В городе Шартре были воры!

Шайка жуликов проникла в столицу Боса с намерением обчистить карманы ее добропорядочных горожан, которые, как было широко известно, наполняли их разного рода ценностями. Эти дерзкие злодеи были разоблачены, схвачены, приведены в суд присяжных, отправлены на каторгу — и все это благодаря проницательности и обостренности чувств простого фланёра: это была великолепная мизансцена, и вполне понятно, как неимоверно больно было падать с этих волнующих высот в однообразное спокойствие каждодневных встреч на прогулке вокруг города.

Вот почему, поддавшись первому порыву своего плохого настроения, направленному против виновника этого разочарования, шевалье попытался прогнать непрошеного гостя, по-олимпийски нахмурив брови: ему казалось, что перед подобным всемогуществом животное не сможет устоять.

Но собака бесстрашно выдержала этот огненный взгляд и, напротив, с дружелюбным видом созерцала своего противника. Ее огромные желтые, совершенно влажные зрачки, из которых исходило лучистое сияние, так выразительно смотрели на шевалье, что это зеркало души, как называют глаза как у людей, так и у собак, ясно говорило шевалье де ла Гравери: «Милосердия, сударь, умоляю вас!»

И все это с таким смиренным, таким жалостным видом, что шевалье почувствовал себя взволнованным до глубины души и лоб его разгладился; затем, порывшись в том самом кармане, куда спаниель пытался просунуть свою заостренную мордочку, он вытащил оттуда один из тех кусочков сахара, что возбудили алчность воришки.

Собака приняла его со всей мыслимой деликатностью; видя, как она открыла пасть, ловя эту лакомую милостыню, никто никогда не мог бы и подумать, что какая-нибудь гнусная мысль, мысль о краже, могла прийти в эту честную голову; возможно, сторонний наблюдатель мог бы пожелать, чтобы физиономия спаниеля выражала бы чуть большие признательности, в то время как сахар хрустел на белых зубах животного; но чревоугодие, которое является одним из семи смертных грехов, было одним их тех пороков, к которым шевалье относился весьма снисходительно, рассматривая его как одну из тех слабостей, что скрашивают человеческое существование. И потому, вместо того чтобы обидеться на животное за то, что на его физиономии было написано скорее чувство довольства, нежели признательности, шевалье с подлинным, почти завистливым восхищением следил за проявлениями гастрономического наслаждения, которое демонстрировало ему животное.

Впрочем, спаниель решительно был из породы попрошаек!

Едва свалившаяся на него подачка была уничтожена, животное, казалось, вспоминало о ней лишь для того, чтобы выпросить еще одну, что оно и делало, сладко облизываясь и принимая вновь то же самое умоляющее выражение и тот же самый покорный и ласковый вид, выгоду которых оно уже успело оценить, не помышляя о том, что, почти как все попрошайки, из вызывающего участие и сострадание становится назойливым просителем; но, вместо того чтобы рассердиться на него за его навязчивость, шевалье, напротив, поощрял его дурные наклонности, щедро одаривая кусочками сахара, и остановился лишь тогда, когда его карман опустел.

Наступил момент расплаты за сострадание. Шевалье де ла Гравери относился к его приближению с некоторой опаской; в благодеяниях, какими мы одариваем собаку, всегда присутствует некий оттенок самодовольства и даже эгоизма: нам нравится думать, будто вся их ценность заключена лишь в том, из чьих рук они исходят, и шевалье так часто видел разного рода должников, льстецов и прихвостней, отворачивавшихся от своего благодетеля при виде опустевшей кормушки, что, получив некоторое удовлетворение, о чем мы уже упоминали, он не осмеливался особо надеяться на то, что простой представитель собачьего племени не последует традициям и примерам, на протяжении череды веков подаваемым его собратьям сынами Адама.

Как бы ни должен был научить шевалье де ла Гравери его долгий жизненный путь философски относиться к подобного рода проблемам, ему трудно было бы вновь испытать, к тому же на своем горьком опыте, обыкновенную неблагодарность; так что он желал всего лишь спасти свое случайное знакомство от этого тяжелого испытания, а себя самого избавить от тех унижений, какие оно могло бы повлечь за собой; вот почему, после того как он в последний раз исследовал глубину кармана своего редингота и окончательно удостоверился, что продлить эти приятные отношения на величину хотя бы одного кусочка сахара у него нет никакой возможности, после того как на глазах спаниеля он вывернул свой карман, чтобы дать ему доказательство своей искренности и доброй воли, — он дружески приласкал животное, прощаясь с ним и одновременно подбадривая его; затем, поднявшись, он возобновил свою прогулку, не осмеливаясь оглянуться и посмотреть назад.

Как вы сами видите, все это не обличает в шевалье де ла Гравери дурного человека, а в спаниеле — дурную собаку.

А это уже достаточно много — вывести на сцену человека и собаку так, чтобы человек не был скверным, а собака не была злобной. Поэтому я полагаю необходимым еще раз вам повторить, учитывая эту первую нелепость, что я предлагаю вашему вниманию вовсе не роман, а подлинную историю.

Случай свел на этот раз доброго человека и добрую собаку.

Один раз не в счет!

II ГЛАВА, В КОТОРОЙ МАДЕМУАЗЕЛЬ МАРИАННА ОБНАРУЖИВАЕТ СВОЙ ХАРАКТЕР

Мы видели, что шевалье возобновил свою прогулку, не осмеливаясь обернуться, чтобы удостовериться, следует ли за ним собака.

Но он даже не дошел до моста Ла-Куртий — места, хорошо известного не только обитателям Шартра, но и жителям всего кантона, — как его решимость уже подверглась суровому испытанию, и только благодаря высокой силе духа ему удалось устоять перед нашептываниями демона любопытства.

Однако в ту минуту, когда шевалье де ла Гравери подошел к воротам Морар, его любопытство достигло такой степени возбуждения, что внезапное появление со стороны старой парижской дороги дилижанса с упряжкой из пяти лошадей, несущихся бешеным галопом, послужило ему предлогом, чтобы отойти в сторону; уступая дорогу, он как бы ненамеренно оглянулся и, к своему великому изумлению, увидел собаку: она следовала за ним по пятам, не отставая ни на шаг, и ступала так важно и степенно, как будто отдавала себе отчет в своих действиях и совершала их сознательно.

— Но мне нечем больше тебя угостить, мой бедный славный зверь! — воскликнул шевалье, выворачивая опустевшие карманы.

Можно было подумать, будто собака поняла смысл и значение этих слов: она стремительно бросилась вперед, сделала два или три немыслимых прыжка, как бы стремясь выразить свою признательность; затем, увидев, что шевалье стоит на месте, и не зная, как долго продлится эта остановка, она легла за землю, положила голову на вытянутые передние лапы, три или четыре раза весело пролаяла и стала ждать, когда ее новый друг возобновит свой путь.

При первом же движении шевалье собака резво вскочила и устремилась вперед.

Так же как до этого животное, казалось, поняло слова человека, так и человек, казалось, догадался, что означают действия животного.

Шевалье дела Гравери остановился и, всплеснув обеими руками, сказал:

— Хорошо, ты хочешь, чтобы мы дальше шли вместе, что ж, я тебя понимаю; но, бедняжка, не я твой хозяин, и, чтобы следовать за мной, ты должна кого-то покинуть, кого-то, кто тебя вырастил, давал тебе приют, кормил, заботился о тебе, ласкал, — какого-нибудь слепца, чьим поводырем ты, возможно, была, или пожилую даму, для которой ты, вероятно, служила единственным утешением. И вот несколько злосчастных кусочков сахара заставили тебя забыть о них, как позже, в свою очередь, ты забудешь меня, если я проявлю слабость и возьму тебя к себе. Пошел же прочь, Медор! — сказал шевалье, обращаясь на этот раз непосредственно к животному. — Ты всего лишь собака, ты не имеешь права быть неблагодарной… О! Вот если бы ты была человеком, — продолжил как бы между прочим шевалье, — то это было бы другое дело.

Но собака, вместо того чтобы повиноваться и уступить философским рассуждениям шевалье, залаяла еще громче, удвоила свои прыжки, и ее приглашения продолжить прогулку стали более настойчивыми.

К несчастью, эта новая череда мыслей, пришедших на ум шевалье, словно сумеречный прилив, когда каждый вновь надвигающийся вал кажется более угрюмым, чем предыдущий, омрачила его; конечно же сначала он был польщен, что внушил такую внезапную привязанность, выказанную ему собакой, но затем вследствие естественного поворота мыслей подумал, что за этой преданностью несомненно скрывается едва ли не черная неблагодарность; взвесив прочность этой столь внезапно возникшей привязанности к нему, он в конце концов укрепился во мнении, к которому, казалось, пришел уже много лет назад, мнении, согласно которому — я объясню это чуть позже — ни мужчины, ни женщины, ни животные не имели отныне права рассчитывать ни на малейшую долю его симпатий.

Благодаря этому умело составленному общему обзору читатель должен уже начать догадываться, что шевалье де ла Гравери исповедовал ту почтенную религию, богом которой является Тимон, а мессией — Альцест и которая называется мизантропией.

Вот почему, твердо решив резать по-живому, чтобы оборвать возникшую связь в минуту ее зарождения, он попробовал вначале прибегнуть к силе убеждения. Предлагая собаке в первый раз покинуть его, он назвал ее, как вы помните, Медором; теперь он возобновил свои уговоры, награждая ее поочередно мифологическими именами: Пирам, Морфей, Юпитер, Кастор, Поллукс, Актеон, Вулкан; потом последовали имена античной истории: Цезарь, Нестор, Ромул, Тарквиний, Аякс; затем прозвучали имена скандинавских героев: Оссиан, Один, Фингал, Тор, Фёрис; от них он перешел к английским именам: Трим, Том, Дик, Ник, Милорд, Стопп; с английских имен шевалье переключился на такие колоритные имена, как Султан, Фанор, Турок, Али, Мутон, Пердро. Наконец, он исчерпал все, что мог ему дать собачий мартиролог начиная со времен мифов и сказаний и кончая нашим рассудочным веком, чтобы вбить в голову упрямого спаниеля, что он не должен дальше следовать за ним; но если по отношению к людям существует пословица, гласящая: «Худший из глухих тот, кто не хочет слышать», то совершенно очевидно, по крайней мере в данных обстоятельствах, что она должна распространяться и на собак.

В самом деле, спаниель, только что буквально на лету угадывавший мысли своего нового друга, сейчас, казалось, был весьма далек от того, чтобы понимать его; чем больше лицо шевалье де ла Гравери принимало грозное и суровое выражение и чем больше он старался придать своему голосу резких металлических нот, тем более веселым и задорным становилось поведение собаки; казалось, она подавала реплики в каком-то милом шутливом разговоре; наконец, когда шевалье вопреки своей воле, но подчиняясь необходимости ясно и доходчиво выразить свое намерение, решился прибегнуть к ultima ratio[1] для собак и замахнулся своей тростью с золотым набалдашником, бедное животное с печальным видом легло на спину и безропотно подставило свои бока под удары палки.

Жизненные неудачи шевалье — мы вовсе не собираемся скрывать их от наших читателей — смогли превратить его в мизантропа, но от природы он вовсе не был злой человек.

Вот почему столь смиренное поведение спаниеля полностью обезоружило шевалье; он переложил свою трость из правой руки в левую, вытер лоб, ибо сцена, разыгранная им только что, когда ему пришлось сопроводить свои слова угрожающим жестом, заставила его вспотеть, и, признавая себя побежденным, но при этом утешая свое самолюбие надеждой взять реванш, вскричал:

— Проклятье! Что ж, иди, если хочешь, дрянь ты этакая! Но клянусь, не рассчитывай переступить порог моего дома.

Однако спаниель, видимо, придерживался того мнения, что тот, кто выигрывает время, выигрывает все; он немедленно вскочил на свои четыре лапы и совершенно удовлетворенный, не испытывая ни малейшего волнения, оживлял дальнейшую прогулку многочисленными прыжками и кульбитами вокруг хозяина, которого он, казалось, сам себе выбрал. Собака обращалась с шевалье как его старый друг, и это так бросалось в глаза, что все жители Шартра, встретившиеся им по дороге, с изумлением останавливались и возвращались к себе домой в восторге от того, что могут загадать своим друзьям и знакомым эту загадку, преподнеся ее в виде вопроса-утверждения: «Бог мой, разве у господина де ла Гравери теперь есть собака?»

Господин де ла Гравери, ставший мишенью для городских сплетен, которые, вероятно, должны были продолжаться еще два-три дня, держал себя с большим достоинством, всем своим видом выказывая одновременно полнейшую беспечность по отношению к любопытству, какое возбудила у горожан его прогулка, и надменное безразличие к своему спутнику. Шевалье вел себя точно так, будто совершал эту прогулку в полном одиночестве, останавливаясь повсюду в тех местах, где он привык всегда останавливаться: перед воротами Гийом (в них реставрировали старые бойницы); напротив зала для игры в мяч (в нее никак не могли вдохнуть жизнь шесть неумелых игроков, а также крики дюжины мальчишек, споривших, кому из них подсчитывать очки); рядом с канатчиком, чья лавка расположилась у подножия вала Угольщиков и за чьей работой он ежедневно следил с интересом, причину которого даже сам никогда не пытался понять.

И если порой какая-нибудь обаятельная ужимка собаки или какая-нибудь ее дразнящая ласка непроизвольно вызывали улыбку у шевалье, он старательно подавлял ее в себе и тут же вновь принимал свой чопорный вид, подобно отъявленному дуэлянту, который, после того как ложный выпад противника заставляет его раскрыться, вновь старательно занимает оборонительную позицию.

Таким образом они оба подошли к дому № 9 на улице Лис, где вот уже на протяжении многих лет обитал шевалье де ла Гравери.

Подойдя к дверям дома, он понял, что все случившееся было всего лишь своего рода прологом дальнейших событий и что настоящее сражение развернется именно здесь.

Однако собака, казалось, отдавала себе отчет только в том, что она находится у конечной цели своей прогулки.

В то время как шевалье вставлял ключ в замочную скважину, спаниель, на вид, по крайней мере, свободный от всякого беспокойства, невозмутимо дожидался, усевшись на свой хвост, пока откроется дверь, как будто долгая привычка позволяла ему считать этот дом своим собственным; вот почему, как только дверь стала приотворяться, собака проворно проскользнула между ног шевалье и сунула свой нос к порогу дома; но хозяин жилища буквально рванул на себя приоткрытую на треть дверь, и она захлопнулась перед носом животного, а ключ от толчка отлетел на середину улицы.

Спаниель бросился за ним и, несмотря на отвращение, которое собаки, как бы хорошо выдрессированы они ни были, обычно испытывают, когда им приходится брать в зубы что-то железное, осторожно взял ключ в пасть и принес его г-ну дела Гравери, причем проделал все это, выражаясь на охотничий лад, по-английски, то есть повернувшись к нему спиной и встав на задние лапы с тем, чтобы никоим образом не испачкать его передними.

Этот маневр, каким бы забавным он ни был, не тронул шевалье, но тем не менее дал ему пищу для некоторых раздумий.

Он понял, во-первых, что имеет дело не с первой попавшейся собакой и, во-вторых, что, не будучи в прямом смысле этого слова ученой, она дала ему доказательство того, что ее хорошо воспитали.

И хотя его первоначальное решение не было этим поколеблено, он все же понял, что собака заслуживала определенного уважения, и, поскольку два или три человека уже стояли и смотрели на них, а занавески в некоторых окнах отодвинулись, он решил не унижать своего достоинства и не опускаться до борьбы, которая могла бы закончиться не в его пользу, учитывая упрямство и силу животного, и, приняв такое решение, надумал призвать себе на помощь третье лицо.

Поэтому он положил в карман ключ, принесенный ему спаниелем, и, потянув за козью лапку, подвешенную на железной цепочке, услышал, как в доме зазвонил колокольчик.

Хотя звон явственно был слышен, он не произвел никакого действия: из дома по-прежнему не доносилось ни звука, как если бы шевалье позвонил у ворот замка Спящей красавицы, и лишь когда он удвоил свою энергию и звон колокольчика стал раздаваться все чаще и все настойчивее, доказывая, что звонивший не уступит первым, подъемное окно на втором этаже поползло вверх и в нем показалась голова угрюмой женщины лет пятидесяти.

Она с такими предосторожностями высунула голову из окна, как будто городу грозило новое вторжение норманнов или казаков, и попыталась выяснить, кто же поднял этот непонятный переполох.

Но г-н де ла Гравери, разумеется, ожидал, что откроется входная дверь, а не окно на втором этаже, и стал как раз напротив двери, дабы сократить себе тот путь, который ему предстояло преодолеть, чтобы оказаться в доме. Его фигура оказалась в тени карниза, целиком обвитого левкоями, такими густыми и зелеными, как будто они росли в ухоженном цветнике.

Кухарка никак не могла его разглядеть, она видела только собаку, которая, сидя на задних лапах в трех шагах от порога и, так же как и шевалье, дожидаясь, когда раскроется дверь, подняла голову и умным взглядом смотрела на новое лицо, появившееся на сцене.

Но вид этой собаки никоим образом не мог успокоить Марианну (так звали старую кухарку), а ее окрас тем более; вспомним, что, за исключением двух огненно-рыжих пятен на морде и белого жабо на груди, спаниель был черен, как вороново крыло, а Марианна не помнила ни одного из знакомых г-на дела Гравери, у кого была бы черная собака, и ей на ум приходило, что пес такого цвета сопровождал только дьявола.

И поскольку она знала, что г-н де ла Гравери поклялся никогда не заводить собаку, у нее и в мыслях не было, что это животное сопровождает шевалье.

К тому же шевалье никогда не звонил.

У г-на де ла Гравери, не любившего ждать, был свой ключ, и он с ним никогда не расставался.

Наконец, после минутного колебания, она отважилась робким голосом спросить:

— Кто там?

Шевалье, одновременно ориентируясь на звук голоса и следуя за взглядом спаниеля, покинул свой пост, отошел от двери на три шага и тоже поднял голову, приставив козырьком ладонь к глазам.

— А, это вы, Марианна! — произнес он. — Спускайтесь же вниз!

Но как только Марианна узнала своего хозяина, она перестала бояться и, вместо того чтобы повиноваться отданному ей приказанию, переспросила:

— Спускаться вниз? А это еще зачем?

— Ну, по-видимому, чтобы открыть мне, — ответил г-н де ла Гравери.

Лицо Марианны из слащавого и боязливого, каким оно было в начале переговоров, вновь стало раздраженным и угрюмым.

Она выдернула длинную спицу, воткнутую между чепцом и волосами, и, возобновив свое прерванное вязание, переспросила:

— Чтобы открыть вам? Открыть вам?

— Конечно.

— Разве у вас нет своего ключа?

— Не имеет значения, есть он у меня или нет, я вам приказываю спуститься.

— Что же, значит, вы его потеряли. Я уверена, что сегодня утром он у вас был; когда я чистила вашу одежду, ключ выпал из кармана ваших брюк, и я его положила обратно. Я не думала, что в вашем возрасте вы будете способны на такую рассеянность; но, видит Бог, учиться приходится всю жизнь.

— Марианна, — заявил шевалье, начиная проявлять легкие признаки нетерпения, которые доказывали, что он не настолько, как это можно было предположить, находился под каблуком у своей кухарки, — я вам велел спуститься.

— Он его потерял! — закричала она, не заметив едва уловимых ноток в тоне шевалье. — Он его потерял! Ах, Бог мой, что же с нами будет? Мне придется обегать весь город, заменить замок, а возможно, и всю дверь, ведь я не стану спать в доме, если ключ от него бродит по дорогам.

— У меня есть ключ, Марианна, — возразил шевалье, все больше теряя терпение, — но у меня есть свои причины, чтобы не воспользоваться им.

— Господи Иисусе, что за причины, спрашиваю я вас, могут помешать человеку, если ключ действительно лежит у него в кармане, войти с его помощью в свой собственный дом и не заставлять бедную женщину, и без того измученную работой, бегать взад-вперед по лестницам и коридорам?.. И вы мне как раз напомнили, что у меня на плите стоит ужин. Ах, он подгорает, я чувствую, он подгорает! О чем вы думаете, Бог мой!

И мадемуазель Марианна повернулась, чтобы уйти.

Однако терпение шевалье де ла Гравери истощилось; повелительным жестом он пригвоздил старую деву к месту и суровым тоном произнес:

— Довольно слов, идите и откройте мне дверь, полоумная старуха!

— Полоумная старуха! Открыть вам! — вскричала Марианна, судорожно вздымая над головой свое вязание, подобно тому как извергали проклятия в древности. — Как! У вас есть ключ! Вы в этом признаётесь, вы мне его даже показываете и после этого хотите заставить меня пройти через весь дом и пересечь двор! Этого не будет, сударь! Нет, этого не будет! Я уже давно устала от ваших прихотей и вовсе не собираюсь поддаваться еще одной.

— О! Отвратительная мегера, — пробормотал шевалье де ла Гравери, весьма удивленный этим сопротивлением и уже измученный борьбой с собакой. — По правде говоря, мне кажется, что, несмотря на ее необычайное мастерство в приготовлении ракового супа и подливки из кролика, я буду вынужден с ней расстаться. Но раз я любой ценой хочу не допустить того, чтобы этот проклятый спаниель переступил порог моего дома, уступим ей, даже если придется отложить расплату.

И он произнес более приветливым тоном:

— Марианна, я понимаю, что вас удивляет моя очевидная непоследовательность, но вот факт: вы видите эту собаку…

— Конечно, вижу, — сказала сварливая особа, чувствуя, что, действуя с позиции силы, она отвоюет все и что шевалье готов уступить.

— Ну вот, она сопровождает меня вопреки моей воле от казармы драгунов; я не знаю, как мне от нее отделаться, и хотел бы, чтобы вы вышли и отгоняли ее, пока я не войду в дом.

— Собака! — закричала Марианна. — И это из-за какой-то собаки вы беспокоите порядочную женщину, которая вот уже десять лет служит у вас. Собака!.. Хорошо же, я вам сейчас покажу, как их следует прогонять, этих собак!

И на этот раз Марианна исчезла из окна.

Шевалье де ла Гравери, уверенный, что коль скоро Марианна отошла от окна, то лишь для того, чтобы спуститься вниз и помочь ему осуществить этот небольшой маневр по изгнанию собаки, подошел к двери; в свою очередь собака, решительно настроенная продолжить знакомство с человеком, из чьего кармана появляются такие славные кусочки сахара, подошла к г-ну де ла Гравери.

Вдруг нечто вроде катаклизма разлучило человека и собаку.

Настоящая лавина воды, подобная Рейнскому или Ниагарскому водопаду, выплеснулась со второго этажа и окатила их обоих с ног до головы.

Раздался собачий визг, и животное скрылось.

Шевалье же вынул ключ из кармана, вставил его в замочную скважину, открыл дверь и переступил порог дома, испытывая вполне понятную ярость. Он сделал это как раз в то мгновение, когда Марианна послала ему несколько запоздалое предостережение:

— Поберегитесь, господин шевалье! Поберегитесь!

III ВНЕШНИЙ И ВНУТРЕННИЙ ВИД ДОМА ШЕВАЛЬЕ ДЕ ЛА ГРАВЕРИ

Владение № 9 по улице Лис состояло из жилого здания, сада и двора.

Жилая часть его находилась между садом и двором.

Но только ни двор, ни сад не были расположены так, как это бывает обычно: двор впереди, а сад позади дома.

Нет, на этот раз двор был слева от дома, а сад — справа.

Окруженный по бокам двором и садом, дом выходил прямо на улицу.

Во дворе, через который обычно проходили в дом, было одно-единственное украшение — старая виноградная лоза: ее не обрезали вот уже лет десять, и, прилегая к фронтону соседнего дома, она пустила вдоль него побеги такой силы, что на память приходили девственные леса Нового Света.

И хотя двор был вымощен песчаником, сырость почвы и тень от крыш привели к тому, что в промежутках между плитами росла плотная, густая трава, и он был похож на рельефную шахматную доску с клетками, обозначенными песчаником.

Однако, к несчастью, шевалье де ла Гравери не был ни игроком в шахматы, ни игроком в шашки и никогда не помышлял извлечь выгоду из данного обстоятельства, которое составляло счастье Мери и г-на Лабурдоне.

Снаружи дом имел тот холодный и грустный вид, какой присущ большинству зданий в наших старых городах; покрывавшая ее известковая штукатурка осыпалась большими кусками, и на оголенных местах хорошо просматривалась кладка из бутового камня, а поверх ее местами одна рядом с другой были прибиты дранки; все это придавало фасаду дома сходство с человеческим лицом, изуродованным какой-то кожной болезнью.

Рамы окон, утратившие свою первоначальную сероватую окраску и почерневшие от обветшалости, были составлены из маленьких квадратиков, к тому же из экономии стекла для этих квадратиков были выбраны среди тех, что называют бутылочными донышками, и через них в комнаты проникал лишь зеленоватый свет.

Поскольку мы с вами пока всего лишь пересекли двор и продолжаем пребывать на первом этаже, необходимо слегка приоткрыть дверь на кухню, чтобы получить полное и верное представление о хозяине дома; в щель приотворенной двери видны кухонные плиты из белого фаянса, вычищенные и сверкающие, как пол в голландской гостиной, и большую часть времени рдеющие красноватыми отблесками раскаленного угля. Рядом с плитой — очаг колоссальных размеров; в нем весело и, как во времена наших предков, без мелочной бережливости пылают огромные поленья; он служит противнем и подставкой для вертела, вращающегося при помощи известного классического механизма, так славно подражающего перестуку мельницы. Очаг выложен кирпичом, на котором пламенеют раскаленные угли: без них немыслимо хорошо зажарить мясо; раскаленные угли ничто не сможет заменить, а современные экономисты — в большинстве своем отвратительные гастрономы — вздумали заменить их железной плитой. Напротив очага и плит, словно ряд багряных солнц, сверкала дюжина выстроившихся шеренгой соответственно своим размерам кастрюль (их ежедневно начищали до блеска, подобно тому, как каждый день драят пушки на корабле высокого класса), начиная с громадного котла без полуды, предназначенного для варки сиропов и варенья, и кончая микроскопическим сосудом для приготовления подлив, острых овощных соусов и различных приправ тонкой кухни.

Для тех, кто уже знает, что г-н де ла Гравери живет один, не имея ни жены, ни детей, ни собак, ни кошек, ни разного рода сотрапезников, с одной только Марианной, заменяющей ему всех домашних слуг, весь этот кулинарный арсенал явился бы откровением, и они так же легко узнали бы в шевалье утонченного гурмана, изысканного гастронома, предающегося радостям стола, как в средние века узнавали алхимика по горнам, тиглям и ретортам, перегонным кубам и чучелам ящериц.

А теперь, закрыв дверь на кухню, продолжим осмотр первого этажа.

Более чем скромную прихожую украшали лишь две вешалки с закругленными концами в виде грибов, на которые шевалье, вернувшись домой, вешал: на одну — свою шляпу, а на другую — зонтик в те дни, когда он выходил из дома с зонтиком вместо трости; дубовая скамья, на которой слуги ожидали своих хозяев, когда шевалье случалось принимать у себя кого-нибудь, а также квадраты из белого и черного камня, жалкая подделка под мрамор, но такие же холодные и сырые, как мраморные: холод и сырость, исходившие от них, не исчезали ни зимой, ни летом.

Просторная столовая и внушительных размеров гостиная, где огонь разводили только в те дни, когда шевалье де ла Гравери приглашал на обед гостей, то есть два раза в год, вместе с кухней и прихожей составляли весь первый этаж дома.

Впрочем, обе эти комнаты вполне соответствовали ветхой наружности дома: паркет в них разошелся и вздулся, потолок был серый от грязи, а рваные, запачканные и отошедшие от стены обои колыхались от дуновения ветра, когда открывали дверь.

Шесть деревянных стульев, выкрашенных в белый цвет, в стиле ампир, стол орехового дерева и буфет составляли всю обстановку столовой.

В гостиной три кресла и семь стульев как бы гонялись друг за другом, но им никак не удавалось соединиться вместе, в то время как кушетка со спинкой (и сиденье и спинка кушетки были набиты соломой) дерзко узурпировала место и название канапе; убранство и обстановку этой комнаты для приема гостей, комнаты, куда, за исключением торжественных случаев, владелец никогда не заходил, завершали круглый столик для кипятильника с подогревателем, часы с застывшими стрелками и неподвижным маятником и зеркало, которое состояло из двух половинок и отражало коленкоровые занавески в желтую и красную полоску, грустно висевшие на окнах.

Но на втором этаже все было совсем иначе; правда, там жил сам шевалье де ла Гравери, и прямо туда привела бы нас из кухни нить клубка, если бы у лабиринта на улице Лис была своя Ариадна.

Представьте себе три комнаты, отделанные, обставленные, обитые с такой тщательностью и заботой, так изящно и с таким вкусом, как это, кажется, бывает лишь у богатых вдовушек или франтих: все было предусмотрено, все было устроено так, чтобы сделать жизнь сладостной, удобной и приятной в этих трех похожих на бонбоньерки комнатах, у каждой из которых было свое назначение.

В гостиной — а она благодаря своим размерам была главной комнатой — стояла современная мебель, с внушительной респектабельностью и утонченной предусмотрительностью обитая во всех местах, которые предназначены были служить точкой опоры для телес шевалье. Книжный шкаф из черного дерева с инкрустациями из кожи — считалось, что он вышел из мастерской самого Буля, — был полон книг в переплетах из красного сафьяна; надо признать, что рука шевалье редко прикасалась к ним и они никогда надолго не привлекали его внимания; часы, изображающие Аврору на колеснице, колеса которой служили циферблатом, показывали время с безукоризненной точностью; по бокам их стояли два канделябра по пять свечей каждый; занавески из плотной шерстяной ткани, подобранные в тон мебели, были задрапированы на окнах с элегантностью, уместной и в будуаре на Шоссе д’Антен, а вот белые лепные украшения, на которых местами сохранились кое-какие следы позолоты, доказывали, что прежние жильцы или владельцы этого дома изысканностью вкуса даже превосходили г-на де ла Гравери.

Из гостиной перейдем в спальню.

Тому, кто входил в эту комнату, сразу же бросалась в глаза кровать колоссальных размеров как по высоте, так и по ширине. Вознесена она была непомерно, и увидевшему ее прежде всего приходило на ум, что человек, честолюбиво вознамерившийся лечь в эту кровать, должен, чтобы взобраться на нее, прибегнуть к помощи лестницы. Но человек, который покорил эту гору из шерсти и пуха, окруженную тройным рядом занавесок полога, достигнув вершины и находясь в самой середине алькова, своей теплой и мягкой обивкой напоминавшего гнездышко щегла, — этот человек чувствовал себя хозяином положения: оттуда он мог, проникнув взором в каждый уголок комнаты, провести смотр всем этим стульям, креслам, стульчикам у камина, софам и канапе, скамеечкам для ног, подушкам, лисьим шкурам, выставленным напоказ, красовавшимся, разложенным на толстом, шириною во всю комнату ковре, который заглушал любой шум, подобно коврам из Смирны. Кое-какие из этих предметов в расчете на зиму были покрыты мягкими бархатистыми тканями, другие, предназначенные для лета, были обиты кожей или сафьяном; все они отличались изысканностью и удобством формы, неожиданными, хитроумными изгибами, были приспособлены для отдыха и послеобеденного сна и, казалось, охраняли находившийся в их окружении камин со стоявшими на нем подсвечниками и канделябрами, украшенный экраном и устроенный так, чтобы не терялось ни частицы его тепла. Эта комната, наиболее удаленная от улицы, выходила в сад, и ни шум проезжающей повозки или кареты, ни крики продавцов и лай собак не могли потревожить сон спящего.

Направляясь из спальни в гостиную и пройдя ее насквозь, вы бы наткнулись на огромную старинную лаковую ширму — ее родиной был даже не Китай, а Коромандель. Этой ширмой была прикрыта дверь, ведущая в третью комнату; в этой комнате, увешанной коврами, из всей мебели стояли только круглый столик и кресло, оба красного дерева, и того же красного дерева сервант, на мраморной подставке которого виднелись два ведерка из накладного серебра, предназначенные для охлаждения шампанского; однако все стены — разумеется, стены комнаты — были заставлены рядами застекленных шкафов: их содержимое служило достойным и драгоценным приложением к кухне.

У каждого из этих шкафов, в самом деле, было свое назначение.

В одном из них сверкало массивное столовое серебро, сервиз белого фарфора с зеленой каймой и с вензелем шевалье, красный и белый богемский хрусталь — изящество его форм и тонкость линий несомненно должны были улучшать букет вина, которое в нем подносили ко рту и мимо двух чувственных губ доставляли к нежным частям верхнего нёба.

Во втором шкафу возвышались пирамиды столового белья с шелковистыми переливами, свидетельствовавшими о его изысканности.

В третьем, как дисциплинированные солдаты на параде, неподвижно выстроились, встав по росту в две или три шеренги, крепкие и десертные вина, произведенные во Франции, Австрии, Германии, Италии, Сицилии, Испании, Греции и заключенные в свои национальные бутылки: одни коренастые с коротким горлышком, другие изящные и вытянутые, вот эти с этикеткой на пузатом животике, а те оплетенные соломой или тростником, — все пленительные, многообещающие, будоражащие одновременно и воображение и любопытство и окруженные с флангов, подобно тому как армейский корпус бывает окружен легковооруженными отрядами, ликерами-космополитами в стеклянных кирасах всех цветов и всех форм.

И наконец, в последнем, самом большом, цеплялись за стены, висели по углам, нежились на полках разнообразные съестные припасы: паштеты из Нерака, колбасы из Арля и Лиона, абрикосовый мармелад из Оверни, яблочное желе из Руана, конфитюры из Бара, сухие варенья из Ле-Мана, горшки с имбирем из Китая, пикули и разнообразнейшие английские соусы, стручковый перец, анчоусы, сардины, кайеннский перец, сушеные и засахаренные фрукты — все то, что милейший мудрец Дюфуйю определяет и обозначает двумя словами, полными выразительности и достойными того, чтобы быть запечатленными в памяти всех гурманов: оснастка застолья.

После этого осмотра дома, возможно излишне подробного, но тем не менее показавшегося нам необходимым, читатель без труда догадается, что шевалье де ла Гравери был человек, весьма милостиво относящийся к своей собственной особе и проявляющий огромную заботу об удовольствиях своего желудка; однако, чтобы ни одна из черт того наброска портрета шевалье, что мы делаем, не осталась в тени, мы добавим, что эта ярко выраженная склонность к чревоугодию противоречила другой мании достойного дворянина — воображать себя постоянно больным и каждые четверть часа щупать свой пульс; добавим также, что он был ревностным коллекционером роз; и вот, дойдя до этого места в нашем повествовании и чувствуя, что дальнейший наш рассказ будет невозможен не только если мы не сделаем здесь остановку, но прежде всего если мы не вернемся на сорок восемь — пятьдесят лет назад, мы просим у нашего читателя позволения поведать, каким образом бедный шевалье приобрел эти три слабости.

IV ГЛАВА, В КОТОРОЙ РАССКАЗЫВАЕТСЯ О ТОМ, КАК И ПРИ КАКИХ ОБСТОЯТЕЛЬСТВАХ РОДИЛСЯ ШЕВАЛЬЕ ДЕ ЛА ГРАВЕРИ

Пусть никто особенно не удивляется этому возврату в прошлое, который, впрочем, читатель должен был предугадать, видя, что мы встретились с нашим героем в том его возрасте, когда обычно самые интересные приключения в жизни, то есть любовные, уже позади; при этом мы обязуемся не заходить дальше 1793 года.

В 1793 году господин барон де ла Гравери, отец шевалье, находился в тюрьме Безансона под двойным обвинением: в отсутствии гражданских чувств и в переписке с эмигрантами.

Барон де ла Гравери вполне мог бы в свою защиту сослаться на то, что, с его точки зрения, он повиновался всего лишь самым священным законам природы, посылая своему старшему сыну и своему брату, находящимся за границей, некоторые суммы; но бывают такие периоды, когда общественные законы стоят выше законов природы, и барон де ла Гравери даже и не подумал прибегнуть к этому оправданию. А его преступление было из числа тех, что в то время неизбежно приводили человека на эшафот.

Баронесса де ла Гравери, оставшись на свободе, предпринимала, несмотря на последние месяцы беременности, самые отчаянные шаги, чтобы устроить побег своего мужа.

Благодаря золоту, которое направо и налево расточала эта несчастная женщина, ее небольшой заговор продвигался довольно успешно. Сторож обещал ослепнуть, смотритель — передать заключенному напильник и веревки, с помощью которых тот мог перепилить решетку и спуститься на улицу, где его ждала г-жа де ла Гравери, чтобы покинуть вместе с ним Францию.

Побег был назначен на 14 мая.

Никогда ни для кого время не тянулось так медленно, как тянулось оно для бедной женщины накануне этого рокового дня. Каждое мгновение она смотрела на часы и проклинала их неторопливый ход. Временами у нее кровь приливала к сердцу и она вдруг начинала задыхаться; ей казалось, что она не переживет эту ночь и никогда не увидит столь желанного рассвета.

К четырем часам дня, не в силах более оставаться на месте, она решила, чтобы заглушить снедавшую ее тревогу, пойти к одному отказавшемуся принести присягу священнику, которого один из его друзей прятал у себя в подвале, и обратиться к нему с просьбой присоединить его молитвы к ее собственным, дабы Божье милосердие снизошло на несчастного узника.

Итак, г-жа де ла Гравери вышла из дома.

Пытаясь пересечь в людской давке одну из улочек, ведущую к рынку, она услышала доносившийся с площади глухой и неумолчный шум огромной массы людей. Тогда она попробовала вернуться назад, но это было уже невозможно: выход был перекрыт, толпа, продвигаясь вперед, увлекала ее с одним из своих потоков, и, подобно тому как река впадает в море, людской поток, захвативший ее с собой, выплеснулся на площадь.

Площадь была забита народом, и над всеми головами возвышался красный силуэт гильотины, на верху которой багрово сверкал в последних лучах заходящего солнца роковой нож, ужасный символ равенства, если не перед законом, то, по крайней мере, перед смертью.

Госпожа де ла Гравери вздрогнула всем телом, ей захотелось убежать.

Но это было еще более невозможно, чем раньше; новый поток людей заполнил площадь и вынес г-жу дела Гравери в самый центр. Немыслимо было разорвать эти сжатые ряды людей; попытаться это сделать — значило бы подвергнуться риску выдать себя, обнаружить в себе аристократку и поставить на карту не только собственную жизнь, но и жизнь мужа.

Ум г-жи де ла Гравери, вот уже несколько дней направленный к достижению одной-единственной цели — бегству барона, приобрел удивительную ясность.

Она предусмотрительно подумала обо всем.

Госпожа де ла Гравери безропотно покорилась неизбежности и сделала над собой усилие, чтобы стойко вынести, не слишком выдавая свой ужас, это отвратительное зрелище, которое должно было развернуться на ее глазах.

Она не прикрыла лицо руками (этот жест привлек бы к ней внимание соседей), а поступила иначе — закрыла глаза.

Ни с чем не сравнимый шум, подкатывавшийся все ближе и ближе, подобно тому как горит подожженный пороховой привод, объявил о том, что везут жертв.

Вскоре толпа заволновалась и пришла в движение: это проехала и встала на свое место повозка с осужденными.

Сдавленная, раскачиваемая толпой из стороны в сторону, порой повисая в воздухе, г-жа де ла Гравери до сих пор держалась очень стойко и не открывала глаз; но в эту минуту ей показалось, что какая-то неведомая, а главное, непреодолимая сила приподняла ее веки. Она открыла глаза и увидела в нескольких шагах от себя повозку, а в этой повозке — своего мужа!

При виде этого она рванулась вперед, закричав так страшно, что окружавшая ее толпа любопытных раздалась и пропустила эту обезумевшую, задыхающуюся женщину с блуждающим взором; она с силой, которую даже самой хрупкой женщине придает приступ горя, переходящего в полнейшее отчаяние, оттолкнула тех, кто еще продолжал стоять между нею и повозкой с осужденными, и, пробив, подобно пушечному ядру, в этой плотно сжатой массе проход, достигла повозки.

Ее первым порывом и первым движением было вскарабкаться на эту тележку и соединиться с мужем, но жандармы, оправившись от первоначального изумления, оттолкнули ее.

Тогда она уцепилась за боковую решетку повозки, и из уст ее понеслись безумные вопли; вдруг, внезапно остановившись, она без перехода начала умолять палачей своего мужа так, как никакая жертва сама никогда не умоляла их.

Это была такая жуткая сцена, что, несмотря на кровожадные инстинкты, неизбежно развившиеся у толпы от каждодневной обыденности таких чудовищных драм, немало свирепых санкюлотов и многие из тех омерзительных рыночных мегер, которых чрезвычайно метко окрестили лакомками гильотины, почувствовали, как у них по щекам потекли обильные слезы. И когда природа изнемогла под гнетом боли, когда г-жа де ла Гравери, чувствуя, что силы покидают ее, вынуждена была отпустить повозку и потеряла сознание, несчастное создание нашло вокруг себя сострадательные сердца, готовые прийти ей на помощь.

Ее отнесли домой и немедленно послали за врачом.

Но потрясение было слишком жестоким; бедная женщина умерла через несколько часов в припадке горячки, родив на два месяца раньше срока тщедушного и хилого, как тростинка, младенца; это был тот самый шевалье де ла Гравери, чью интереснейшую историю мы сегодня рассказываем.

Старшая сестра г-жи де ла Гравери, канонисса де Ботерн, взяла на себя заботу о маленьком бедном сироте: родившись семимесячным, он был таким слабеньким, что врач считал его обреченным.

Однако горе, причиненное трагической смертью сестры и зятя, пробудило у этой старой девы материнские инстинкты, которые Бог вкладывает в сердце каждой женщины, но которые безбрачие иссушает и очерствляет в сердцах старых дев.

Самым горячим желанием г-жи де Ботерн было соединиться с теми, кого она оплакивала, но прежде ей надо было достойно и благочестиво выполнить задачу, которая после их смерти выпала на ее долю. С упрямством, свойственным всем незамужним женщинам, она решила, что ребенок должен выжить, и, выказав бездну терпения и самоотречения, опровергла предсказание этого ученого человека, с большей уверенностью предсказывавшего смерть, нежели обещавшего жизнь.

Как только дороги стали свободными, она вместе со своим сокровищем — так г-жа де Ботерн называла Станисласа Дьёдонне де ла Гравери — отправилась в дорогу, решив укрыться в общине немецких канонисс, к которой принадлежала сама.

Но поспешим дать нашим читателям некоторые разъяснения. Следует сказать, что община канонисс — это не монастырь, а чуть ли не наоборот, собрание светских дам, объединенных скорее общими вкусами и склонностями, чем суровостью данного ими обета. Они покидают обитель, когда им этого хочется, принимают у себя кого пожелают; даже их платье носит следы легковесности данных ими зароков. А поскольку элегантность и даже кокетство, похоже, ставят под угрозу благочестие и добродетель лишь окружающих, к этим слабостям в ордене относились с терпимостью.

И именно в этом окружении, наполовину светском, наполовину религиозном, был воспитан маленький де ла Гравери. Он вырос среди этих добрых и приветливых дам.

Мрачные события, ознаменовавшие его рождение, вызвали необычайный интерес к его судьбе со стороны всей небольшой общины, и ни одного ребенка, будь он наследником принца, короля или императора, никогда так не ласкали, не холили и не баловали, как его. Добрейшие дамы соревновались друг с другом в своей любви к де ла Гравери, изо всех сил балуя его, и в этом соперничестве г-жа де Ботерн, несмотря на свою нежность к юному Дьёдонне, почти всегда оставалась позади других. Одна слеза ребенка вызывала мигрень у всех в общине; каждый его зуб там был причиной десяти бессонных ночей, и не будь строжайших санитарных кордонов, которые тетушка установила против разного рода сладостей, и безжалостного таможенного досмотра, которому она подвергала его карманы, юный де ла Гравери скончался бы в младенческом возрасте, закормленный сладостями и напичканный конфетами, подобно Вер-Веру, так что на этом наше повествование уже закончилось бы, или, точнее, так никогда бы и не началось.

Всеобщая любовь к ребенку и забота о нем были так велики, что в определенной степени повлияли на его воспитание и образование.

Так, когда однажды г-жа де Ботерн отважилась предложить всего-навсего, чтобы Дьёдонне отправился к иезуитам во Фрейбург и там завершил свое образование, это вызвало громкие крики возмущения у всех канонисс. Ее обвинили в черствости по отношению к бедному мальчику, и этот замысел встретил такое всеобщее порицание, что любезная тетушка, чье сердце желало только одного — скорее сдаться, — даже не попыталась ему противостоять.

В результате маленький человечек получил право изучать только то, что ему нравилось, или где-то близко к этому; а поскольку природа не наградила его чрезмерной склонностью к наукам, это привело к тому, что он остался круглым невеждой.

И было бы наивным надеяться, что милейшие и достойные женщины будут развивать его нравственные понятия с большей предусмотрительностью, чем они занимались его образованием; канониссы не только ничего не поведали ребенку о людях, среди которых ему суждено было жить, и обычаях, с которыми ему предстояло сталкиваться, но и вдобавок сверх меры развили у него той заботливостью, с какой они ограждали свою маленькую куколку от грубой действительности этого мира, от впечатлений и потрясений, способных задеть его нежную душу и заставить содрогаться сердце, нервическую возбудимость, уже предрасположенную к крайним проявлениям из-за волнений, отклики которых ребенок, подобно Якову I, испытал в утробе матери.

Так же поступили и с физическими упражнениями, составляющими воспитание дворянина: юному Дьёдонне не позволили взять ни одного урока верховой езды; дело дошло до того, что у ребенка никогда не было других верховых животных, кроме осла садовника; но даже когда он садился на этого осла, одна из его добрых нянюшек вела животное под уздцы, добровольно исполняя при юном де ла Гравери ту роль, что с таким отвращением играл Аман при Мардохее.

В городе, где располагалась религиозная община, был превосходный учитель фехтования, и одно время даже встал вопрос, не отдать ли юного Дьёдонне учиться фехтованию; но, помимо того, что это очень утомительное упражнение, кто бы мог поручиться, что шевалье де ла Гравери, с его милым характером, столь кротким и приветливым, пришлось бы когда-нибудь драться на дуэли! Надо было быть злобным и коварным чудовищем, чтобы желать ему зла, но, слава Богу, такие чудовища встречаются редко.

В ста шагах от монастыря протекала великолепная река; она несла свои спокойные воды, гладкие как зеркало, мимо разноцветных лугов маргариток и лютиков; студенты из расположенного поблизости университета каждый день совершали здесь такие геройские безумства, перед которыми бледнеют деяния шиллеровского ныряльщика. Можно было бы три раза в неделю отправлять юного Дьёдонне на реку и под руководством искусного учителя плавания сделать из него настоящего ловца жемчуга; но в реке били ключи, и их холодная вода могла бы пагубно отразиться на здоровье ребенка. Дьёдонне довольствовался тем, что два раза в неделю плескался в ванной своей тетки.

В результате Дьёдонне не умел ни плавать, ни фехтовать, ни ездить верхом.

Вы видите, что воспитание шевалье мало чем отличалось от воспитания Ахилла; но только если бы среди милых дам, окружавших шевалье де ла Гравери, появился бы новый Улисс, обнажающий меч, то, вполне возможно, вместо того чтобы броситься к мечу, как поступил сын Фетиды и Пелея, Дьёдонне, ослепленный солнечными бликами на лезвии меча, спасался бы в самом глубоком подвале общины.

Все это крайне плачевно сказалось на физическом развитии и нравственных устоях Дьёдонне.

Ему было шестнадцать лет, а он не мог видеть, как дрожат слезы на глазах другого человека, чтобы тут же не заплакать самому; смерть воробья или канарейки, принадлежащих ему, приводила его к нервным припадкам; он сочинял трогательные элегии по случаю кончины майского жука, нечаянно раздавленного; и все это проявлялось в нем к огромному удовольствию и общему одобрению канонисс, которые превозносили утонченную деликатность его сердца, не подозревая, что развитие столь непомерной чувствительности обязательно должно привести их идола к преждевременному концу или же придать эгоистическую окраску этим чрезмерно филантропическим чувствам.

Исходя из этих предпосылок, невозможно было даже предположить, что Дьёдонне мог бы получить от своих воспитательниц какие-либо наставления, касающиеся искусства нравиться, и уроки науки любви.

Но все обстояло совсем по-иному.

У г-жи фон Флорсхайм, одной из подруг г-жи де Ботерн, была племянница, которая, так же как и племянник последней, жила вместе с ней в обители.

Эту девочку, двумя годами младше Дьёдонне, звали Матильда.

Она была белокура, подобно всем немкам, и, как у всех немок, с самого младенчества ее большие голубые глаза источали сентиментальность.

Как только малыши научились самостоятельно держаться на ногах, добрым канониссам показалось забавным подтолкнуть их друг к другу.

И если Дьёдонне не научили или не отдали учиться верховой езде, фехтованию и плаванию, то ему преподали совсем другой урок.

Когда, набегавшись по монастырскому цветнику, одетый, как пастушок Ватто, в курточку и панталоны из небесно-голубого атласа, в белый жилет, шелковые чулки и туфли на красных каблуках, Дьёдонне возвращался с букетом незабудок или веточкой жимолости, его учили преподносить эту веточку жимолости или этот букет незабудок своей юной подруге, преклоняя перед ней колено, согласно обычаям старинного рыцарства.

В те дни, когда стояла плохая погода и нельзя было выходить, г-жа де Ботерн садилась за спинет и исполняла менуэт Экзоде, а Дьёдонне и Матильда, взявшись за руки, выступали вперед, подобно двум маленьким куклам на пружинах, и начиналось хореографическое представление, заставлявшее радостно сиять глаза и расцветать сердца добрейших канонисс. Дьёдонне был в наряде пастушка, а Матильда, разумеется, была одета пастушкой.

По окончании менуэта, когда Дьёдонне галантно целовал у своей партнерши маленькую ручку, белую и надушенную, наступала минута всеобщего ликования: милые дамы млели от восторга, заключали детей в свои объятия, прижимали к себе, и маленькие танцоры буквально задыхались под градом поцелуев.

Это не был больше Дьёдонне, и это не была больше Матильда: это были маленький муж и маленькая жена, и когда они углублялись под сень величественных деревьев парка, подобно двум влюбленным в миниатюре, то, вместо того чтобы предостеречь их: «Дети, не ходите туда, уединение опасно, и полумрака следует избегать», добрые канониссы, если бы это было им подвластно, превратили бы полумрак в сумерки и прогнали бы из парка всех малиновок и сверчков, чтобы ничто не нарушало уединения их любимцев.

Получилось так, что оба ребенка забросили игры, свойственные их возрасту, и предались напыщенной жеманной мечтательности, которая преждевременно будила их чувственность и растлевала их души.

Ведь какими бы невинными, какими бы ангельскими ни казались отношения влюбленной пары добрым феям, покровительствовавшим ей, дьявол, исподтишка следивший за детьми, дал себе слово не упустить здесь своего.

Но что вы хотите!

Для этих светских затворниц два бедных ребенка были то же, что полный сожаления взгляд, которым путешественник окидывает прекрасную радующую взор долину: он только что пересек ее, но должен покинуть ради лежащих впереди бесплодных и унылых песков. По правде говоря, если такая картина и давала на короткое время отдых этим бедным старым сердцам, измученным страданиями, если она и смягчала горечь воспоминаний и позволяла вновь на несколько мгновений увидеть в розовом свете утраченные иллюзии молодости, если она* и давала возможность на краткий миг забыть о зубах из слоновой кости и пепельных волосах, то возвращение к окружающей их действительности в конечном счете стоило им больше пролитых слез, чем улыбок; после мимолетных радостей, доставленных этим обманчивым видением, было еще тяжелее безропотно сносить удары судьбы, надежды становились призрачнее, а вера менее горячей, и немало вздохов, так и не вырвавшихся из сокрушенных сердец, примешивалось к молитвам, исходившим из страдающих душ.

И наконец, самое главное, степенные и важные дамы, совершенно не догадываясь об этом, надругались над самым что ни на есть светлым на этой земле — над детством.

V ПЕРВАЯ И ПОСЛЕДНЯЯ ЛЮБОВЬ ШЕВАЛЬЕ ДЕ ЛА ГРАВЕРИ

Когда Матильде исполнилось пятнадцать, а Дьёдонне семнадцать, их взаимные восторги, казалось, странным образом остыли.

Дьёдонне перестал приносить со своих прогулок незабудки и жимолость, по окончании менуэта он больше не целовал у Матильды руку, но ограничивался простым поклоном. И, наконец, никто больше не видел, как они простодушно уединялись в тени парковых деревьев.

Однако внимательный наблюдатель мог бы заметить, как Матильда нежно подносила к губам увядшие букеты, появившиеся у нее неизвестно откуда, и поспешно прятала их обратно за корсаж.

Однако тот же самый наблюдатель мог бы заметить, что в то мгновение, когда Дьёдонне в танце предлагал Матильде свою руку, он становился бледным как мел, а Матильда вся заливалась краской, и нервная дрожь пробегала по их телам подобно электрическому току.

Наконец, все тот же наблюдатель, не видя их больше гуляющими вместе по аллее, по которой они когда-то вдвоем углублялись в парк, мог проследить взглядом, как один шел вправо, другая уходила влево, и приметить, что, войдя в лес с двух противоположных сторон, они встречались около прелестного маленького ручейка, и тихое журчание его служило восхитительным аккомпанементом пению соловья, свившему свое гнездо на его берегу.

В тот день, когда ему исполнилось восемнадцать, а Матильде соответственно шестнадцать, Дьёдонне вошел в комнату своей тети, трижды поклонился так, как она его научила на тот случай, если бы ему пришлось представляться великой герцогине Стефании Баденской или королеве Луизе Прусской, и торжественно спросил у г-жи де Ботерн, как скоро он сможет соединиться узами брака с мадемуазель Матильдой фон Флорсхайм.

Этот вопрос вызвал у канониссы одну из тех вспышек веселья, которые угрожали ее здоровью, поскольку они были настолько бурными и неистовыми, что почти всегда заканчивались приступами кашля. Через некоторое время, когда смех уже вызвал слезы на глазах канониссы, а кашель — кровавую мокроту, между тем как Дьёдонне, стоя в третьей позиции менуэта, серьезно ожидал ее ответа, она сказала, что ему незачем торопиться, что у восемнадцатилетнего юноши есть еще в запасе по крайней мере около четырех-пяти лет, и только после этого ему приходит пора заботиться о таких делах, а когда подойдет это время, мысли молодого человека на этот счет могут полностью измениться.

Дьёдонне, как и положено воспитанному племяннику, ничего на это не возразил и удалился, почтительно простившись с тетушкой; однако, хотя вечер прошел как обычно, без каких бы то ни было происшествий, горничная г-жи де Ботерн, поднявшись на следующее утро в комнату молодого человека, чтобы отнести ему, как всегда, чашку кофе со сливками, нашла комнату пустой, а кровать совершенно нетронутой.

Она в ужасе побежала объявить об этой невероятной новости своей госпоже.

В то мгновение, когда она в третий раз повторяла г-же де Ботерн эту фразу: «Сударыня, я вас уверяю, что господин шевалье не прилег даже и на минуту», объявили о приходе г-жи фон Флорсхайм.

Госпожа фон Флорсхайм, вся бледная и совершенно потерянная, пришла поведать г-же де Ботерн, что ее племянница Матильда исчезла этой ночью.

Преступление юной пары, о котором красноречиво говорили эти две нетронутые кровати, было столь явным, как будто все видели воочию, как их две головы покоятся на одной подушке.

Слух об этом двойном бегстве распространился в одно мгновение, и вся община была охвачена сильным волнением.

Естественно, что обе тетушки страдали больше всех; они молились и плакали.

Их подруги метали громы и молнии, не задумываясь о том, что пришло время собирать урожай, только и всего, и что они пожинали когда-то ими же посеянное.

Наконец одна из них высказала суждение, что слезы и мольбы делу не помогут и было бы лучше без промедления отправиться на поиски беглецов.

Это суждение показалось здравым и было одобрено.

Беглецы были слишком неискушенными, чтобы прибегать к изощренным уловкам и скрывать свои следы. И уже на следующий день посланцы, отправленные за ними в погоню, привезли молодых людей обратно в монастырь.

Две заблудшие овцы вернулись в его лоно.

Но история с побегом на этом не закончилась. Госпожа фон Флорсхайм потребовала такого исхода этой истории, который должным образом возместил бы ущерб, нанесенный чести ее дома в лице ее племянницы.

Госпожа де Ботерн категорически ей отказала.

Ей удалось сохранить во Франции значительное состояние, и потому она полагала, что для наследника всех этих богатств совсем недостаточно лишь чести породниться с одной из самых прославленных фамилий Баварии; она требовала, чтобы у невесты, помимо родовой чести, было еще и приданое, а поскольку у Флорсхаймов были превосходные причины отвергнуть это требование г-жи де Ботерн, пожилая дама настаивала на том, чтобы в отношении этого дела сохранялось status quo[2], а прошлое предали забвению и если и не забыли, то, по крайней мере, простили.

Она уверяла, что это была всего лишь не имевшая никаких последствий детская шалость, которую г-жа фон Флорсхайм поощряла вместе со всей общиной.

Госпожа де Ботерн клялась своей честью, что Дьёдонне слишком благочестив, слишком хорошо воспитан, а главное, слишком молод, чтобы это путешествие в Мюнхен наедине с юной подругой — а мы забыли сказать, что именно в Мюнхене нашли беглецов, — могло бы привести к неподобающим результатам.

Но через несколько месяцев, несмотря на то что Дьёдонне и Матильде после их возвращения в общину решительно запретили видеться друг с другом, г-жа де Ботерн получила ясное доказательство тому, что она слишком поторопилась поручиться за невиновность своего племянника.

Дело обстояло столь серьезно, что по настоянию г-жи фон Флорсхайм духовник г-жи де Ботерн счел необходимым вмешаться.

Поддавшись уговорам своего уважаемого духовного наставника, г-жа де Ботерн, стремясь лишний раз завоевать признательность обоих молодых людей, сделала вид, что она уступает исключительно их слезам и мольбам, и, к великой радости всей общины канонисс, брак узаконил эту любовь, на которую они смотрели как на дело своих рук.

Новую чету поселили в небольшом домике в окрестности обители, и под покровительством канонисс, следивших за молодоженами с ненасытностью, пытливой придирчивостью и ревностью приемных родителей, медовый месяц юных супругов грозил затянуться.

Смерть г-жи де Ботерн была первым облачком, омрачившим их счастье; добрая дама оставила тридцать тысяч ливров ренты своему племяннику, но, к чести последнего, ни это значительное наследство, ни постоянное спряжение глагола «любить», в котором он упражнялся ежеминутно, не помешали ему найти искренние и благочестивые слезы, чтобы оплакать память своей второй матери.

Хотя Дьёдонне уже минуло двадцать лет и он превратился в молодого человека, ему так ни разу и не довелось пережить на своем веку испытаний, которые лишили бы его мягкости и наивности, присущих ему в детстве.

Он сохранил свои порывы всеохватывающей нежности и безграничного сострадания; однако эти чувства приобрели легкий налет грусти и меланхолии, вероятно родившихся вместе с ним, и явились следствием событий, предшествовавших его появлению на свет.

Он представлял собой удивительную натуру: человек, у которого не было ни склонностей, ни желаний. Из катехизиса он узнал названия страстей; но, повзрослев, он забыл их; весь целиком во власти любви, поглощенный Матильдой, растворившийся в Матильде, он с восхитительной покорностью потакал маленьким прихотям своей супруги, обладавшей несколько более живым умом, чем он сам. В этой истории с бегством на долю Матильды пришлась половина, если не три четверти, замысла и исполнения. Впрочем, эти прихоти, исполнявшиеся немедленно, как только о них заявлялось, не выходили за те тесные рамки, в которых они жили, не причиняли никаких неудобств и потрясений, не доставляли никаких волнений, никак не омрачали их существование, достойное золотого века.

Ни разу в жизни шевалье де ла Гравери не бросил любопытного взгляда поверх тех стен, что окружали его земной рай; инстинктивно, не отдавая себе отчета почему, он боялся окружающего мира, тот внушал ему страх; звуки, доносившиеся снаружи, заставляли его вздрагивать, и он изо всех сил пытался не подпустить их к себе, днем затыкая уши, а ночью натягивая одеяло себе на голову.

Вот почему, уже весьма расстроенный смертью тетушки и не до конца оправившийся от горя, он был безмерно потрясен, когда ему пришло письмо со штемпелем Парижа, подписанное бароном де ла Гравери.

Дьёдонне слышал о существовании этого старшего брата лишь однажды по случаю своей женитьбы и знал о нем из рассказа тетки.

Мы уже сказали, что Дьёдонне затыкал уши, дабы не слышать происходившее вокруг него.

Судите сами, достаточно ли хорошо он это делал.

До него едва донесся отзвук от первого падения трона Наполеона, и он совершенно ничего не слышал о его втором падении.

Разгромленная французская армия отступала по всей территории Германии; немецкая, австрийская и русская армии преследовали ее; людской поток разбивался об угол монастырских стен, обтекая монастырь справа и слева, и под защитой такого каменного корабля Дьёдонне совершенно не чувствовал ударов этих живых волн.

Барон де ла Гравери сообщал своему младшему брату обо всем, что тому было неизвестно — а именно что Реставрация вернула во Францию принцев королевского дома Бурбонов, — и уведомлял его, что ему необходимо исполнить долг, связанный с его происхождением, и приехать в Париж, ведь в подобные минуты дворяне должны сплотиться вокруг трона.

Само собой разумеется, первым порывом Дьёдонне было отказаться; шевалье проклинал Людовика XI вовсе не за то, что тот приказал казнить Немура и Сен-Поля, не за то, что тот велел убить графа д’Арманьяка, и не за то, что тот внушал смертельный ужас своему отцу, бедному Карлу VII, и он предпочел умереть от голода из боязни быть отравленным, — шевалье проклинал его за то, что тот изобрел почту!

Мы уже говорили, что Дьёдонне был посредственно образован, и он путал езду на почтовых с легкой почтой, которая занимается доставкой писем; но, на самом деле, обе они восходят ко временам Людовика XI, и одна является следствием другой.

Он впал в сильнейшее отчаяние, и г-жа де ла Гравери, открывшая в эту минуту дверь, увидела его руки, воздетые к Небу, и услышала, как он тихо пробормотал фразу:

— И почему только я не родился на острове Робинзона Крузо!

Она тут же поняла, что в жизни ее мужа должно было случиться нечто весьма ужасное, если он отважился на подобный жест и позволил себе произнести подобное пожелание.

Поэтому она незамедлительно справилась у шевалье, что за событие послужило причиной столь красноречивого жеста и этой мизантропической шутки, вырвавшихся у него.

Дьёдонне передал ей письмо с тем же видом, с которым Манлий — Тальма вручал письмо, раскрывавшее его измену, Сервилию — Дамасу.

Госпожа де ла Гравери, прочтя письмо, похоже, нисколько не разделяла огорчения своего мужа по поводу этой поездки и его опасений в отношении светской жизни. Воспитанная в стенах монастыря с его строгими правилами, Матильда наслушалась рассказов этих старых сплетниц — все они принадлежали к аристократическим родам — не только о французском королевском дворе, до 1789 года разумеется, но и о других европейских дворах как о местах, где царит подлинное наслаждение, и, повинуясь инстинкту врожденного кокетства, страстно желала блистать там.

Она отыскала двадцать причин, — при этом ни разу не признавшись в том, что сама мечтает об этом, — она отыскала двадцать причин, чтобы доказать своему мужу, что он должен подчиниться предписаниям главы семьи; но так много вовсе и не требовалось для человека, привыкшего повиноваться словам Матильды, подобно тому, как жители Аргоса повиновались Дельфийскому оракулу.

Итак, молодая чета решила покинуть прелестное гнездышко, где расцвела их любовь, и уехать во Францию в июле 1814 года.

После первой же почтовой станции начались нравственные мучения шевалье де ла Гравери.

Целиком отдавшись движению кареты, уносившей их обоих, чувствуя радость, что наконец-то она может насладиться видом новых мест и новых предметов, Матильда отвлеклась и стала уже не так старательно исполнять свою партию в дуэте элегической нежной влюбленности, который Дьёдонне пел с утра до вечера.

Дьёдонне быстро заметил это, и его крайне впечатлительная душа ощутила болезненный укол.

Поэтому он был в довольно печальном расположении духа, когда прибыл в Париж, и, найдя адрес барона внизу злополучного письма, послужившего причиной всего этого беспокойства, предстал перед своим старшим братом, подлинным аристократом, обосновавшимся в предместье Сен-Жермен, на улице Варенн, № 4.

Барон де ла Гравери был приблизительно на девятнадцать лет старше своего брата.

Он родился во времена монархии, в тот самый год, когда на трон вступил Людовик XVI.

В 1784 году он предоставил доказательства, что его род берет свое начало не позднее 1399 года, и в качестве пажа при королевских конюшнях был взят ко двору.

В 1789 году после взятия Бастилии он эмигрировал вместе со своим дядей.

Вследствие этого барон никогда не видел своего брата, а потому и не питал к нему особо нежных чувств.

К этому отсутствию нежности примешивалось живейшее чувство ревности, так как, увы! — и это будет видно из дальнейшего повествования — барон де ла Гравери не был безупречным человеком.

Вернувшись из эмиграции без малейшего состояния, избегнув тысячи опасностей, которым подвергалась его жизнь, он никак не мог простить своему младшему брату, что тот целиком унаследовал состояние канониссы де Ботерн, состояние, на которое, по его мнению, у него, как у старшего в роду, было больше прав, чем у младшего брата.

Как его брат получил это состояние? Ухаживая в стенах монастыря за двадцатью престарелыми дамами.

Если бы этот младший брат стал мальтийским рыцарем, как повелевал ему долг (а именно в этом усматривал его барон), тогда, возможно, старший брат и простил бы ему то, что он называл похищением наследства.

Но Дьёдонне, напротив, вступил в брак, и барон расцени вал как верх неприличия то, что младший брат, а значит, существо, которое в его глазах принадлежало к среднему роду, помыслил жениться, лишив таким образом будущих сыновей старшего брата того состояния, которое, будучи отобранным у их отца, должно было бы, по крайней мере, быть возвращено его детям.

Так что во время первого же свидания барон изложил шевалье свои мысли и чувства по этому поводу и с восхитительной самоуверенностью добавил, что Провидение, не позволившее г-же де ла Гравери благополучно доходить ее первую беременность, и дальше откажет — по крайней мере, он питает подобную надежду — в каком-либо потомстве этой поистине контрабандной чете, и сделает так, что рано или поздно наследство канониссы вернется к старшей ветви рода, ведь оно принадлежит ей по праву.

Это вступление вывело из себя г-жу де ла Гравери, сопровождавшую супруга к барону, и вызвало две крупные слезы на глазах Дьёдонне.

Мечтая стать прекрасным отцом, он оплакивал свое потомство, по приговору барона не имевшее права появиться на свет.

Он переводил взор то на жену, то на брата, и, казалось, спрашивал у того, как он может ставить ему в упрек его Матильду, такую милую, такую добрую, такую любящую.

Достоинства, которыми обладала молодая женщина и которые его любовь удваивала, утраивала, учетверяла, разве не служили достаточным оправданием? Или, подобно Альцесту, барон поклялся вечно ненавидеть женщин?

Но, обратившись мыслями к себе самому, подумав, что в самом деле он, остававшийся во Франции, не подвергавшийся никаким превратностям войны и никаким лишениям жизни в эмиграции, был теперь богат, в то время как его брат вернулся из изгнания лишь со шпагой на боку и эполетами на плечах; рассудив так, он испытал некоторые сомнения и спросил себя, не поступил ли он дурно, приняв наследство тетушки де Ботерн.

Тогда, даже не потрудившись все хорошенько обдумать, не останавливаясь перед знаками протеста, которые подавала ему кроткая Матильда, не желавшая следовать примеру святого Мартина и довольствоваться половиной плаща, попросив прощения у старшего брата за допущенную ошибку, последствия которой он только что осознал, Дьёдонне в тот же миг потребовал, чтобы барон взял себе половину состояния канониссы, и пожелал в тот же день подписать дарственную.

Барон согласился, не заставив себя долго упрашивать.

VI КАК ШЕВАЛЬЕ ДЕ ЛА ГРАВЕРИ СЛУЖИЛ В СЕРЫХ МУШКЕТЕРАХ

Каким бы бесчувственным и окаменевшим ни было сердце барона, его, казалось, тронула деликатность брата, и после того как дарственная бумага, составленная нотариусом барона, была подписана шевалье и парафирована им внизу каждой страницы и после каждого примечания, барон открыл ему свои объятия с душевным порывом, почти заставившим его забыть о своем достоинстве главы рода; шевалье бросился ему на грудь, разразившись слезами и конечно же испытывая за это простое проявление братской привязанности гораздо большую признательность, нежели барон испытывал к нему за полученные пятнадцать тысяч ренты, которые вместе с тем, чем он уже владел, составили в точности пятнадцать тысяч франков дохода.

Со своей стороны после взаимных поцелуев и объятий барон объявил, что в дальнейшем он будет воспринимать Дьёдонне и любить его как собственного сына и приложит все свои силы и употребит все свое влияние, чтобы устроить брату карьеру при дворе.

Желая дать ему в том неопровержимое доказательство, барон испросил для него патент на вступление в полк серых мушкетеров и, полагая приготовить чудесный сюрприз, ни слова не сказал ему о своих хлопотах.

И вот однажды вечером, садясь за стол, Дьёдонне нашел у себя под салфеткой патент, подписанный Людовиком и гласивший, что шевалье де ла Гравери удостаивается чести быть принятым в этот привилегированный полк.

И в самом деле это была огромная честь: отпрыски лучших фамилий Франции оспаривали право принадлежать к полку, называвшемуся в ту пору красной свитой.

Ведь черные мушкетеры, так же как и серые, были одеты в красное, и различие между ними было обусловлено мастью их лошадей, а не цветом их плащей; кроме того, каждый мушкетер имел чин лейтенанта.

Но как бы ни была велика оказанная честь, мы должны признать, что со времени получения письма, заставившего шевалье покинуть милые его сердцу услады уединенной жизни среди природы, г-н де ла Гравери ни разу не испытывал более ужасного удара, чем тот, что он испытал при виде этой грамоты.

У него закружилась голова, и он почувствовал, что вот-вот упадет в обморок; холодный пот покрыл все его тело.

С энергией, которую никто не вправе был ожидать от этого покладистого и добродушного человека, он отклонил эту честь, выдвинув в свое оправдание множество причин, и самой серьезной из них была, бесспорно, та, что в противоположность д’Артаньяну, своему знаменитому предшественнику, он не испытывал никакого влечения к мушкетерскому плащу.

Барон де ла Гравери узнал об этом отказе из письма, которое шевалье написал ab irato[3].

Барон пришел в неописуемую ярость; отказ шевалье его серьезно компрометировал: он использовал все свое влияние, чтобы добиться от короля драгоценной подписи. И если бы один из де л а Гравери объявил, что неспособен нести какую бы то ни было воинскую службу, то именно барон стал бы посмешищем всего двора.

Поэтому барон ответил брату так: хочет он того или нет, но ему придется надеть плащ мушкетера, и сообщил королю, что шевалье весьма признателен за оказанную милость, но, не в силах найти слова, чтобы выразить свою благодарность, поручил ему, барону, высказать его величеству всю свою признательность.

Для бедняги Дьёдонне уже не было обратного пути: барон дал ответ и поблагодарил от его имени.

Дьёдонне питал глубокое уважение к семейной иерархии: он испытывал нечто большее, чем любовь, к своему брату, который взял на себя все жизненные огорчения и невзгоды, оставив ему самому лишь одни удовольствия и наслаждения, и, несмотря на отказ от половины своего наследства (о чем он не пожалел ни на секунду, поспешим это отметить), шевалье все же порой продолжал спрашивать себя, не виноват ли он перед своим старшим братом, удерживая вторую половину.

Упреки в неблагодарности, которые барон лично приехал высказать шевалье, — поскольку, когда ему выпадала редкая возможность обратиться к брату с упреками, барон доставлял себе удовольствие сделать это лично, — так сильно задели Дьёдонне, что, не зная, как ответить на них, он не мог вымолвить ни одного слова.

Госпожа де ла Гравери лишь одними глазами попросила своего деверя пощадить ее бедного мужа, от чьего имени она, казалось, давала согласие.

В самом деле Матильда, еще не успевшая, вращаясь во французском обществе, растерять свои немецкие иллюзии, видела в Дьёдонне Антиноя девятнадцатого века и не сомневалась, что форма, тем более такая красивая, как у мушкетеров, лишь подчеркнет достоинства, которые она в нем предполагала; поэтому из супружеского кокетства она решила принять сторону деверя и поддержать его план.

Впрочем, этот план больше не нуждался ни в чьей поддержке, потому что барон уже дал ответ и выразил королю признательность от имени шевалье.

Дьёдонне отныне, хотел он того или нет, стал самым что ни на есть подлинным серым мушкетером с головы до пят и состоял в подчинении у герцога Рагузского, командующего военной свитой короля, мушкетерами и телохранителями.

Так оно все и было: неделю спустя несчастный шевалье надел на себя форму, сделав это с покорностью и смирением пуделя, которого облачили в току и тунику трубадура, чтобы заставить его плясать на натянутой веревке.

Форма была великолепна, особенно парадная.

Красный мундир, панталоны из белого кашемира, сапоги выше колен, каска с колышущимся султаном, кираса с блестящим позолоченным крестом.

Но бедняге Дьёдонне было совсем не по себе в этом блестящем одеянии.

Он не мнил о себе лучше, чем был на самом деле, и поэтому чувствовал себя неловким и смешным в ратных доспехах.

В самом деле, невысокого роста, полный, с красным лицом, лишенным всякой растительности, как у каноника ордена Святой Женевьевы, шевалье выглядел бы прехорошеньким в стихаре мальчика-певчего; обрядившись же в форму, он производил до ужаса нелепое впечатление.

Однако в одежде штатского шевалье был не более уродлив, чем позволяет себе быть большинство мужчин, и фраза, принятая в обиходе, чтобы сгладить недостаток грации и изящества, характерный для некоторых мужских особей: «Он не хорош собой и не дурен» — могла бы с таким же успехом относиться и к шевалье, и мы бы даже сказали, что с большим правом, чем ко всем остальным.

Но форма, придавая претензию этой скромной внешности, подчеркивала все ее недостатки.

Если он шел пешком, то складывалось такое впечатление, что сапоги вырастали прямо из живота шевалье, словно палка бильбоке, исходящая из его шара. Поэтому из-за коротких и пухлых ручек шевалье одни сравнивали его с морской птицей, которая, лишившись этих столь полезных конечностей, была окрещена «безрукой», то есть с пингвином; другие, увидев, как он проходит мимо, спрашивали у первого встречного: «Сударь, прошу вас, не могли бы вы мне сказать имя этого плюмажа, который там прогуливается?»

Но это было еще не самое худшее.

Чтобы иметь представление о том ужасе, который может пережить человек и не умереть от него, надо было видеть шевалье де ла Гравери верхом на лошади.

В десятилетнем возрасте, когда маленький шевалье забирался на верх лестницы, он звал свою тетку, канониссу де Ботерн, чтобы та подала ему руку и помогла спуститься.

В пятнадцать лет, когда порой он залезал на спину ослу садовника, одна из его благородных покровительниц неизменно стояла у головы осла, а другая рядом с его противоположной частью, чтобы, если ослу взбредет в голову закусить удила, одна могла бы схватить его за поводья, а другая удержать за хвост.

И как бы усердно шевалье ни посещал уроки верховой езды, как бы терпеливо он ни изучал теорию, ему не удавалось сгибать свои круглые и одновременно потерявшие всякую гибкость конечности в такт движению лошади.

Лошадь нашего героя, выбранная его братом, хотя шевалье и просил его найти самую смирную, была тем не менее безупречным конем, годным как для скачки, так и для сражения, полным жизни и огня.

Шевалье просил, чтобы лошадь была как можно ниже; но рост животных, принадлежавших офицерам из свиты короля — мушкетерам, гвардейцам или легким конникам, — должен был соответствовать строго определенной мерке, и ни одна лошадь, чей рост был меньше требуемого, не могла быть ими использована.

У шевалье кружилась голова, когда он смотрел сверху вниз с неподвижной площадки, поэтому он испытывал особое, непередаваемое головокружение, когда сидел в седле на горячем и резвом коне.

Взгромоздившись на Баярда — таково было имя, которым барон счел уместным наградить лошадь своего брата в память о коне четырех сыновей Эмона, — почти с той же устойчивостью и с тем же изяществом, с каким мешок с мукой громоздится на спине у мула, шевалье большую часть времени удерживался в седле лишь благодаря какому-то чуду равновесия, а в особо сложных обстоятельствах — благодаря доброжелательной поддержке своих товарищей справа и слева.

При внезапной команде «Стой!» шевалье спасал лишь его солидный вес, а иначе он уже раз двадцать нарушил бы строй, перелетев через голову своего коня.

К счастью для Дьёдонне, мягкость, любезность, скромность и предупредительность его тронули сердца товарищей, и они постыдились сделать посмешищем это совершенно безобидное существо, хотя, если бы он обладал малейшей каплей самодовольства, ничто, благодаря оказываемой ему помощи, не помешало бы ему считать себя самым блестящим наездником эскадрона.

Но все было совсем иначе, и Дьёдонне так скверно чувствовал себя под прекрасным вышитым крестом, который он носил на своей форме, что решительно отказался бы от мушкетерского плаща, если бы не опасался причинить этим огорчение своей супруге и рассориться со старшим братом.

Кроме того, было нечто, что внушало ему особенный ужас: рано или поздно наступит его очередь состоять в эскорте короля. В этом случае мушкетеры уже не соблюдали строя; они галопировали у дверцы кареты, и каждый был предоставлен самому себе. А королевские выезды происходили с регулярностью, приводившей шевалье в отчаяние: король Людовик XVIII был человеком чрезвычайно постоянным в своих привычках.

Его распорядок изо дня в день оставался неизменным, и это сильно упростило бы задачу современного Данжо, если бы у Людовика XVIII, так же как у его прославленного предшественника и предка, Людовика XIV, был свой Данжо.

И этого распорядка король придерживался ежедневно со дня своего возвращения в Париж 3 мая 1814 года до 25 декабря 1824 года, дня его смерти; пусть мне простят, если я ошибусь на день или два, ведь у меня нет под рукой «Искусства выверять даты».

Он вставал в семь часов утра, в восемь принимал первого дворянина королевских покоев или г-на Блакаса; на девять у него были назначены деловые встречи; в десять часов он завтракал со своей дежурной свитой и теми лицами, кому раз и навсегда было даровано позволение завтракать за королевским столом, то есть титулованными сановниками и капитанами свиты короля; завтрак первоначально длился не более двадцати пяти минут, но затем стал продолжаться три четверти часа, и на нем всегда присутствовала герцогиня Ангулемская с одной или двумя своими фрейлинами; после него все переходили в кабинет короля, где завязывалась беседа; без пяти минут одиннадцать (никогда ни минутой раньше) герцогиня удалялась, и тогда король, чтобы позабавить своих слушателей, рассказывал несколько непристойных историй, ожидавших своего часа; в десять минут двенадцатого, не позднее, он отпускал всех присутствующих; почти сразу после этого и до полудня наступало время аудиенций, даваемых частным лицам; в полдень король шел слушать мессу в сопровождении свиты, часто насчитывающей более двадцати человек и никогда — менее этого числа; возвратившись, он принимал министров или созывал свой совет, это случалось раз в неделю; после совета он час или два посвящал письму и чтению или набрасывал планы домов, а затем бросал их в огонь; в три или четыре часа — в зависимости от времени года — он выезжал на прогулку и делал четыре, пять, а то и все десять льё по улицам города в громадной берлине с несущейся во весь опор упряжкой лошадей. Без десяти шесть он возвращался в Тюильри; в шесть ужинал в кругу семьи, ел много, но был разборчив в выборе блюд, законным образом претендуя на звание гурмана; королевская семья проводила вместе время до восьми вечера; в восемь все, кто имел право входить к королю, предварительно не испрашивая аудиенции, могли просить о том, чтобы их допустили к королю, и бывали им приняты. В девять вечера его величество выходил и следовал в зал совета, где назначал дворцовый пароль; некоторые лица обладали привилегией присутствовать там в это время и пользовались ею, чтобы предстать перед королем; церемония утверждения пароля длилась двадцать минут; после этого король удалялся в свою комнату и либо составлял комментарии к Горацию, либо читал Вергилия или Расина; в одиннадцать он ложился спать.

Позже, когда г-жа дю Кэла и г-н Деказ стали пользоваться милостью короля, первая приезжала в среду после совета и проводила наедине с королем два или три часа, при этом никто не смел их тревожить и входить к ним.

Что касается г-на Деказа, то его очередь наступала вечером: он входил в комнату короля одновременно с его величеством, оставался с ним наедине и выходил от него лишь за четверть часа до того, как король ложился в постель.

Среди всей этой длинной череды мелких обязанностей, которые король возложил на себя и которые он выполнял со скрупулезной точностью, г-на де ла Гравери-младшего волновал лишь один-единственный ритуал.

Он заключался в следующем: ежедневно, вне зависимости оттого, хорошая или плохая стояла погода, его величество выезжал на прогулку и оставался вне стен дворца с трех часов дня до пяти часов сорока пяти минут вечера.

В этих прогулках короля каждый раз сопровождал эскорт из его свиты, и мушкетеров назначали в этот эскорт так же, как и других.

Но поскольку королевская свита была многочисленна, то на долю каждого эта обязанность выпадала только раз в месяц.

Случай распорядился так, что шевалье пришлось двадцать пять дней ждать, пока наступит его очередь.

Наконец она подошла.

Это был ужасный день! Матильда и барон были в восторге: они надеялись: один, что его брат, другая, что ее муж будет замечен королем.

При малейшем проблеске туманность могла стать звездой.

Увы! Злополучная будущая звезда была скрыта за кошмарной тучей — тучей страха.

Так же как наступил этот день, настал и час, когда конвой верхом на лошадях ожидал во дворе.

Король спустился, и, как обычно, едва он сел в карету, лошади понеслись вскачь.

Если бы кто-нибудь взглянул в эту минуту на шевалье де ла Гравери и увидел, каким мертвенно-бледным тот стал, то пожалел бы бедного шевалье.

Он совершенно не в силах был справиться со своей лошадью; к счастью, благородное животное было столь же хорошо выдрессировано, сколь плохо был обучен его хозяин: лошадь управляла всадником.

Умное животное, казалось, все понимало, оно само встало в строй и больше не покидало свое место.

Нет смысла даже и заикаться о том, что можно было бы ухватиться за луку седла: в одной руке шевалье были поводья, в другой — сабля.

Воображение шевалье уже рисовало ему картину того, как он, падая, натыкается на свое собственное оружие, и оно пронзает его; это причиняло ему такую тревогу, что его тело само собой непроизвольно отдалялось от сабли, а его рука — от тела.

В этот день прогулка была длинной: король обогнул половину Парижа; выехав через заставу Звезды, он вернулся через заставу Трона.

И хороший наездник после такого чувствовал бы себя разбитым; шевалье де ла Гравери был раздавлен до такой степени, как будто его сняли с колеса.

Хотя на дворе был январь, пот градом лился у него со лба, а рубашка насквозь промокла, словно он купался в Сене.

Шевалье бросил лошадь на попечение своего слуги и, отказавшись от традиционного ужина во дворце со своими товарищами, вскочил в фиакр и через несколько секунд был уже на Университетской улице, № 10.

Каким бы коротким ни было это расстояние, он не чувствовал в себе достаточно мужества и сил, чтобы преодолеть его пешком.

При виде Дьёдонне у Матильды вырвался крик: он, казалось, состарился сразу на десять лет.

Шевалье положил в свою постель грелку с сахаром, лег, три дня не вставал и потом в течение двух недель жаловался на боль во всем теле.

Увы! Как далека от него сейчас была безмятежная, полная покоя жизнь в маленьком баварском домике, с ее долгими свиданиями наедине с Матильдой, беседами, перемежающимися ласками, сладостными прогулками в сумерках по опушке леса и по берегу речки, прогулками, во время которых молчание обоих супругов так же красноречиво говорило об их влюбленности, как и самые нежные слова и ласки, настолько полным было слияние их душ. Где оно, время, проведенное в эгоистическом уединении; где очарование тех часов, что они провели вдвоем у камина, мечтая о тихой совместной старости, как у Филимона и Бавкиды?

Но хуже всего было то — а история с болями в пояснице еще больше подвигала ее в этом убеждении, — хуже всего было то, что г-жа де ла Гравери, сравнивая, была вынуждена признать, что ее шевалье не настолько уж и превосходил других мужчин, как она это предполагала до сих пор.

Миг, когда женщина начинает подозревать, что Создатель вполне мог бы и не отдыхать после того, как сотворил специально для нее объект, которому она до сих пор поклонялась как идолу, этот миг бывает роковым для любой любви и означает ужасное испытание для супружеской верности.

Муж, перешедший в разряд официальной валюты, с этого момента имеет лишь искусственно завышенную котировку.

Мы вовсе не хотим сказать, что в тот день, когда Матильда сделала это роковое открытие, она перестала любить своего мужа; совсем наоборот, та заботливость, с которой она ухаживала за ним дома, во время его недомогания, вызванного этим несчастным и злополучным назначением в эскорт короля, не шла ни в какое сравнение с тем вниманием, которым она окружала его на людях; некоторые ханжи даже полагали неприличной нежность молодой немки, открыто выказываемую ею г-ну де ла Гравери; но мы должны признать, чтобы ни на шаг не отступать от истины, что, оставаясь наедине с шевалье, Матильда открывала рот лишь тогда, когда ее одолевала зевота, и что ее обязанности светской женщины стали странным образом день ото дня увеличиваться.

Не стоит говорить, что шевалье де ла Гравери не заметил ничего внушающего подозрение, будто он уже не самый счастливый муж на свете; после женитьбы его продолжали так же баловать, как и в детстве, поэтому мало-помалу он стал относиться к чрезмерным заботам, расточаемым ему Матильдой, как к чему-то совершенно естественному и само собой разумеющемуся и полагал это самым малым и самым лучшим из того, что она могла бы делать.

Господин де ла Гравери был бы безусловно счастливейшим из мужей, если бы одновременно с тем, как он стал мужем, ему не выпал бы этот злополучный жребий вступить в ряды серых мушкетеров.

А этот ужасный черед быть назначенным в эскорт короля, неотвратимо наступавший каждый месяц и, подобно дамоклову мечу, висевший у него над головой, особенно отравлял самые сладостные его минуты!

VII ГЛАВА, В КОТОРОЙ СЛУЧИЛОСЬ СОБЫТИЕ, НАТРИ МЕСЯЦА ОСВОБОДИВШЕЕ ШЕВАЛЬЕ ДЕ ЛА ГРАВЕРИ ОТ СЛУЖБЫ В ЭСКОРТЕ КОРОЛЯ

Вслед за январем прошел февраль; и вновь наступила очередь шевалье быть назначенным в эскорт короля. Начались те же самые тревоги, но только на этот раз они имели под собой гораздо более веские основания. Почувствовав, что поводья натянуты слабой рукой, лошадь мушкетера понесла, г-н де ла Гравери вылетел из седла, перелетел через холку коня, покатился по мостовой и вывихнул себе плечо. Когда его принесли домой, он был почти счастлив, что так легко отделался.

О случившемся с шевалье стало широко известно. Все высокопоставленные придворные либо послали ему свои карточки, либо явились к нему лично.

Король трижды справлялся о нем.

Барон был вне себя от радости.

— Постарайся умело воспользоваться случаем, — говорил он ему, — и твоя карьера сделана.

Шевалье был бы не прочь воспользоваться случаем, но при условии, чтобы ему ради этого не пришлось бы вновь сесть на лошадь.

Поэтому, хотя в домашней обстановке он и снимал свою руку с перевязи; хотя, оставаясь один, он и показывал перед зеркалом кулак незнакомцу, который вполне мог быть бароном; хотя, когда речь шла о том, чтобы обнять и прижать к груди жену, его поврежденная рука была столь же сильной, как и другая, — перед посетителями, приходившими справиться о его здоровье, перед офицерами из свиты короля, наносившими ему визит, он притворялся, что его мучают непрекращающиеся боли, и корчил дьявольские гримасы при каждом вольном или невольном движении рукой.

Он надеялся, что подобным образом ему удастся хоть единожды избежать очередного назначения в эскорт короля.

В итоге он не только нигде не показывался, но даже и не выходил из своей комнаты, а с постели вставал лишь для того, чтобы уютно расположиться в огромном глубоком кресле и вновь обрести это блаженство бесед вдвоем, которое он считал навеки утраченным.

И действительно, в то время как шевалье читал газеты, в частности «Монитёр» (это было его излюбленное чтение: в благодушном спокойствии этой газеты он находил некое соответствие своему характеру), Матильда, сидя рядом с ним, что-нибудь вышивала, зевая с риском вывихнуть себе челюсть, при этом она всякий раз скрывала от мужа это неприглядное действие, поднося свою работу к лицу и прикрывая открытый рот полотном.

Утром 7 марта, когда Матильда трудилась над своей вышивкой, а шевалье, удобно устроившись в кресле, читал «Монитёр», он увидел на его страницах следующее воззвание:

«ВОЗЗВАНИЕ

Мы приостановили 31 декабря прошлого года действие Палат, с тем чтобы они возобновили свои заседания 1 мая; все это время мы не покладая рук занимались деятельностью, призванной обеспечить общественное спокойствие и счастье наших подданных…»

— Да, это правильно, — прошептал шевалье, — и со своей стороны мне не в чем упрекнуть короля, кроме одного: его ежедневных выездов и его пристрастия к эскортам.

Затем он возобновил чтение:

«Это спокойствие нарушено; это счастье может быть поставлено под угрозу вследствие злого умысла и предательства…»

— О-о! — воскликнул шевалье. — Ты слышишь, Матильда?

— Да, — ответила Матильда, подавляя зевоту, — я слышу: «вследствие злого умысла и предательства», — но только я не понимаю.

— И я тоже, — заметил шевалье, — но сейчас все станет ясно.

И он продолжал читать:

«Если враги нашей родины возлагают свои надежды на разногласия; которые они всегда старались разжигать, то те, кто является ее опорой, ее законные защитники, опрокинут эту преступную надежду благодаря неоспоримой силе нерушимого объединения…»

— Безусловно, — сказал шевалье, — они опрокинут эту преступную надежду, и я первый стану в их ряды, если только моей руке станет лучше.

Затем он повернулся к Матильде:

— Какой великолепный слог у правительства! Не правда ли, дорогая?

— Да, — ответила Матильда, не раскрывая рта, ибо боялась, что если она его раскроет, то уже не совладает со своей челюстью.

— «Монитёр» сегодня довольно занимателен, — заметил шевалье.

И он продолжал читать:

«В связи с этим, выслушав доклад нашего любезного и верного канцлера Франции, сьёра Данбре, командора наших орденов, мы приказали и приказываем следующее…»

— А! — сказал шевалье. — Посмотрим, что приказывает король.

«Статья 1. Палата пэров и Палата депутатов от департаментов созываются в обычном месте проведения их заседаний.

Статья 2. Пэры и депутаты, отсутствующие в Париже, обязаны вернуться в него немедленно после ознакомления с настоящим воззванием.

Дано во дворце Тюильри 6 марта 1815 года, в двадцатое лето нашего царствования.

Подписано: Людовик».

— Вот странно, — сказал шевалье, — король созывает Палаты и не объясняет, почему он их созывает.

— Дьёдонне, ты все время обещал сводить меня ради развлечения на заседание, — сказала Матильда, зевнув так, что чуть не сломала себе челюсть в предвкушении удовольствия, которое она там получит.

— Ах! Подожди, пожалуйста! — воскликнул шевалье. — «Ордонанс»! Здесь есть какой-то ордонанс; возможно, этот ордонанс нам все сейчас объяснит.

И он прочел:

«ОРДОНАНС

На основании доклада нашего любезного и верного канцлера Франции, сьёра Данбре, командора наших орденов, мы приказали и приказываем, заявили и заявляем следующее:

Статья 1. Наполеон Бонапарт объявляется предателем и бунтовщиком за вооруженное вторжение в департамент Вар».

— Та-та-та, — произнес шевалье, — что здесь такое пишет «Монитёр»? Ты слышала, Матильда?

— «Предателем и бунтовщиком за вооруженное вторжение в департамент Вар». Но кто это предатель и бунтовщик?

— Наполеон Бонапарт, черт возьми! Но разве же они его не упрятали на какой-то остров?

— Да, действительно, — подхватила Матильда. — На остров Эльбу.

— Ну вот, значит, он не мог вторгнуться в департамент Вар, если, по меньшей мере, там нет моста, соединяющего остров Эльбу с вышеназванным департаментом. Ну что же, посмотрим, что там дальше.

«На основании этого предписывается всем наместникам, командующим вооруженными силами, национальной гвардии, гражданским властям и даже простым гражданам подвергнуть его преследованию…»

— Надеюсь, что ты будешь вести себя смирно, — промолвила Матильда, — и не станешь развлекаться, преследуя его?

— Постой! Постой! Это еще не все.

И шевалье возобновил чтение:

«…подвергнуть его преследованию, арестовать и немедленно передать в распоряжение военного трибунала, который, удостоверив его личность, наложит на него наказание, предписываемое законом».

Но в эту минуту шевалье пришлось прервать свое чтение, так как послышался стук открывающейся двери, которая вела в его спальню, и раздался голос слуги, докладывающего о приходе брата шевалье, барона де ла Гравери.

Барон был экипирован и вооружен, будто г-н Мальбрук, собравшийся на войну.

Шевалье побледнел, когда барон предстал перед ним в столь грозном виде.

— Ну, — сказал барон, — ты знаешь, что происходит?

— В общих чертах.

— Корсиканский людоед покинул свой остров и высадился в заливе Жуан.

— В заливе Жуан? А что это такое?

— Это небольшой порт в двух льё от Антиба.

— От Антиба?

— Да, и я пришел за тобой.

— За мной? Пришли за мной! Но зачем?

— Но разве ты не видел, что всем командующим вооруженными силами, всей национальной гвардии и даже простым гражданам предписано подвергнуть его преследованию? Ну вот, я и пришел за тобой, чтобы подвергнуть его преследованию.

Шевалье устремил на Матильду умоляющий взгляд: он смиренно признавал, что всегда в чрезвычайных обстоятельствах она была изобретательнее его и обладала большей силой воображения, поэтому он рассчитывал, что она вытащит его из этой истории.

Матильда поняла этот молчаливый крик о помощи.

— Но, — сказала она, обращаясь к барону, — мне кажется, дорогой деверь, что вы забыли одно обстоятельство.

— Что же?

— А то, что если вы вольны взять в руки вашу огромную саблю и преследовать кого вам угодно, то Дьёдонне не вправе этого делать.

— Как это он не вправе?!

— Да. Дьёдонне состоит в свите короля, и он будет делать то же, что и все остальные офицеры свиты. Покинуть Париж в такое время даже ради того, чтобы преследовать Наполеона, значило бы стать дезертиром.

Барон кусал себе губы.

— А! — заметил он. — Похоже, что это вы командир Дьёдонне?

— Нет, — просто ответила Матильда, — командиром Дьёдонне, по-моему, является герцог Рагузский.

И она спокойно принялась за свою вышивку, в то время как шевалье не сводил с нее восхищенных глаз.

— Ну, что же, пусть так, — произнес барон, — я отправляюсь без него.

— И вся заслуга тогда будет принадлежать только вам, вам одному, — сказала Матильда.

Барон бросил на молодую женщину ненавидящий взгляд и вышел.

— Что ты скажешь о визите моего брата? — спросил Дьёдонне, все еще дрожа.

— Я скажу, что, выманив у тебя половину состояния, он, пожалуй, не будет огорчен, если тебя убьют и он унаследует оставшуюся часть.

Дьёдонне поморщился, как бы говоря: «Ты вполне можешь оказаться права». Потом он подошел к Матильде и обнял ее, так прижав к своей груди, что она чуть не задохнулась; при этом он забыл, что обнимает ее с такой силой той рукой, которая его не слушалась.

Весь день в доме у шевалье было полно посетителей.

Каждый прибывший с визитом заводил разговор о странном событии; никто не сомневался, что Наполеон не пройдет и десяти льё, как он будет схвачен и расстрелян.

Но на вопрос: «А вы, как поступите вы?», который шевалье задавали в течение дня раз двадцать, он неизменно отвечал:

— Я принадлежу к свите короля и буду делать то, что делать будет свита по приказу короля.

И все находили этот ответ вполне уместным.

Впрочем, все визитеры уже встречали барона с его огромной саблей, и каждый знал, что он готов броситься в погоню за Корсиканским людоедом.

В тот же день к десяти часам стало известно, что граф д’Артуа отправляется в Лион, а герцог Бурбонский — в Вандею.

В ответ на эти две новости Дьёдонне заявил, строя ужасные гримасы, что его рука причиняет ему невыносимую боль.

Известия, полученные 8-го и 9-го, были весьма неопределенными.

Повсюду можно было встретить барона, который должен был вот-вот отправиться в погоню за Наполеоном и лишь выжидал, когда станет известно, где точно тот находится.

Если не считать некоторых болезненных ощущений в руке, Дьёдонне наслаждался полнейшим покоем.

Откуда к нему пришла такая философия? Принадлежал ли он к школе стоиков?

Нет.

Но у него родилась одна мысль, и с упрямством, присущим эгоизму, она прочно засела у него в мозгу.

Мы едва осмеливаемся признаться, что это была за мысль.

Ларошфуко как-то сказал, что в несчастьях даже нашего самого близкого друга всегда есть нечто доставляющее нам приятные мгновения.

К этому можно было бы добавить, что в самых грандиозных политических потрясениях, в катастрофах, свергающих троны, скипетры, короны, люди всегда находят какую-то свою мелочную выгоду, помогающую им переносить эти разрушительные события без особого недовольства.

Дьёдонне подумал, что если Наполеон вновь взошел бы на трон, то Людовик XVIII покинул бы Париж; покинув Париж, Людовик XVIII прекратил бы свои прогулки с трех до шести часов, а если бы он прекратил свои прогулки, то и служба в его эскорте была бы упразднена.

Ну а тогда не пришлось бы больше испытывать этот страх в течение целого дня и пребывать в состоянии гнетущего ожидания остальные тридцать дней.

О великий Боже, из чего порой складываются убеждения!

Сначала шевалье отбросил эту мысль как недостойную его, но она все возвращалась и возвращалась, пока не утвердилась у него в мозгу настолько, что не пожелала его больше покидать.

В результате, когда 9-го Дьёдонне прочел в «Монитёре», что Наполеон, вероятно, 10-го вечером войдет в Лион, эта новость не произвела на него такого сильного впечатления, как можно было бы ожидать.

Барон объявил, что, зная отныне, где найти Наполеона, он непременно бросится ему навстречу 11-го или 12-го, то есть как только подтвердится его вступление во вторую столицу королевства.

Днем 15-го распространился слух, что герцог Рагузский добился от короля приказа укрепить Тюильри и что король укроется там с министрами, Палатами и со всеми офицерами своей военной свиты. В Тюильри могли поместиться три тысячи человек.

Барон пришел сообщить эту новость своему брату; он сказал, что надеется непременно увидеть его в составе этого гарнизона.

— Я полагал, что ты уже уехал одиннадцатого, — ответил ему Дьёдонне.

— Действительно, я уже собирался уехать, когда подумал, что из Лиона в Париж ведут две дороги: одна через Бургундию, а другая — через Ниверне; я боялся, что пойду по одной, а он — по другой.

— Это веская причина, — заметила Матильда.

— Да, но я не вижу, — отвечал барон, — по какой причине мой брат не отдает себя в распоряжение короля.

— Именно это он и собирался сделать, — сказала Матильда.

И она взяла перо, чернила и бумагу.

— Что вы делаете? — спросил барон.

— Вы видите, я пишу.

— Кому?

— Герцогу Рагузскому.

— Что?

— Что мой муж отдает себя в его полное распоряжение.

— Разве Дьёдонне больше не умеет писать?

— Нет, если у него вывихнута правая рука.

И Матильда написала следующее:

«Господин маршал.

Мой супруг, шевалье Дьёдонне де ла Граверы, хотя и повредил себе руку так сильно, что я была вынуждена взять вместо него перо, чтобы написать Вам, тем не менее имеет честь напомнить Вам, что он состоит в красной свите короля. И какое бы решение Вы ни приняли, он хотел бы разделить опасность со своими товарищами.

Его преданность Его Величеству заменит ему силу.

Он имеет честь быть, господин маршал, и т. д., и т. д.»

— Так хорошо? — спросила Матильда у барона.

— Да, — ответил вне себя от гнева барон, — лучше и быть не может. И Дьёдонне весьма повезло, что у него такая жена, как вы.

— А, каково! — простодушно произнес Дьёдонне. — Я ведь вам говорил, что это настоящее сокровище.

Барон удалился, сказав, что отправляется за новостями.

Матильда отослала свое письмо в Тюильри.

Девятнадцатого, в девять часов утра, в Париже узнали, что Наполеон 17-го вошел в Осер и продолжает свой марш на столицу.

В одиннадцать часов король, отвергнувший план герцога Рагузского, вызвал маршала и объявил ему:

— Я уезжаю в полдень; отдайте соответствующие приказы моей военной свите.

Герцог Рагузский сделал необходимые распоряжения.

В полдень г-ну де ла Гравери доложили о приходе адъютанта маршала.

Он передал ответ маршала, адресованный непосредственно г-же де ла Гравери, о том, что король, помня о серьезной травме, которая вынуждает г-на дела Гравери не выходить из дома, и зная его преданность по отношению к монархии, дает ему позволение остаться дома; при этом король прекрасно сознает, что если он не видит его рядом с собой в столь критическую минуту, то в этом повинно ранение, полученное шевалье у него на службе.

— Хорошо, сударь, — ответила Матильда адъютанту, — передайте господину маршалу, что через час господин дела Гравери будет во дворце.

Дьёдонне широко раскрыл глаза.

Адъютант, в восторге от этой героини, восхищенно приветствовал ее и удалился.

Матильда передала письмо Дьёдонне.

— Но, — сказал тот, — мне кажется, что король отпустил меня.

— Да, — заметила Матильда. — Но это услуга такого рода, которую дворянин не должен принимать; вам следует сопровождать короля в его изгнании до тех пор, пока он не покинет пределы Франции; пусть даже вам придется для этого привязать себя к лошади.

Господин де ла Гравери был человеком весьма рассудительным.

— Вы правы, Матильда, — сказал он.

Затем, тем же тоном, каким, вероятно, эту же команду отдавал Цезарь, он произнес:

— Мое седло и мою походную лошадь!

Час спустя шевалье де ла Гравери был в Тюильри.

В полночь король выехал.

Прибыв в Ипр, король увидел шевалье и узнал его; он был третьим человеком, оставшимся с королем.

Король приказал принести три креста Святого Людовика и самолично прикрепил их на мундиры этих трех верных ему офицеров.

Затем он отослал их во Францию, заявив, что надеется вскоре вновь там с ними увидеться.

Шевалье проделал около ста льё верхом — с него этого было более чем достаточно; он продал свою лошадь за полцены, сел в дилижанс и вернулся в Париж.

Невозможно дать читателю представление о том, каким величественным жестом шевалье показал Матильде свой крест Святого Людовика.

Матильда вся сияла.

Дьёдонне справился о брате.

Тот наконец-то уехал 17-го.

Однако он уехал в Бельгию, не желая оставаться в Париже, будучи скомпрометирован своими воинственными настроениями, которые он так неосторожно всем демонстрировал.

VIII ГЛАВА, В КОТОРОЙ ШЕВАЛЬЕ ДЕ ЛА ГРАВЕРИ ЗАВОДИТ НОВЫЕ ЗНАКОМСТВА

События, последовавшие за возвращением Наполеона с острова Эльба, известны.

Дьёдонне, вернувшись к себе домой на Университетскую улицу, повесил крест Святого Людовика над изголовьем кровати Матильды в память о том, что этой наградой он обязан своей жене.

«Сто дней» не причинили ему ни малейшего волнения.

Дьёдонне был самым счастливым человеком из всех живущих на земле.

Он был кавалером ордена Святого Людовика и не был больше мушкетером!

Настала пора Второй реставрации; барон вернулся вслед за Бурбонами и вновь вселился в свой дом на улице Варенн.

Однако он не стал наносить визит брату. Он расценивал как огромную несправедливость то, что Дьёдонне был награжден, а он нет.

В результате шевалье де ла Гравери, лишившись своего посредника, обратился с просьбой прямо к королю.

Он добился того, что поменял свою шпагу мушкетера на жезл церемониймейстера; обмен, доставивший ему огромную радость, так как эта новая должность, совершенно гражданская и абсолютно мирная, гораздо лучше соответствовала его склонностям, чем прежняя.

Но случилось так, что, отделавшись от своих ратных доспехов, шевалье, по какой-то аномалии, довольно часто встречающейся у людей его темперамента, стал жадно искать общества тех, кто носил военную форму.

Он, казалось, поставил себе задачей доказать целому свету, что и его голову некогда украшал этот благословенный плюмаж, доставлявший ему столько неудобств в ту пору, когда у него было право его носить.

Вот почему, по долгу службы присутствуя на обедах в Тюильри, он предпочитал располагаться среди офицеров военной свиты и общался с ними на дружеской ноге.

Однажды он познакомился там с капитаном конных гренадеров, который в силу закона противоположностей понравился ему с первого взгляда.

Этот капитан был намного старше г-на де ла Гравери, которому в ту пору исполнилось двадцать пять или двадцать шесть лет; всего лишь несколько месяцев отделяли этого офицера от того дня, когда приказом министерства его должны были отправить в отставку.

У него были седые волосы, и несколько ранних морщин уже избороздили его лоб. Но по складу ума, по настрою своего сердца и по своему характеру г-н Дюмениль — так звали капитана — по-прежнему оставался двадцатилетним, и, пожалуй, во всей гвардии не нашлось бы ни одного младшего лейтенанта, который мог бы сравниться с ним в веселости, остроумии и беззаботной беспечности.

Во всех физических упражнениях, которыми г-н де ла Гравери, а точнее, старые канониссы, занимавшиеся его воспитанием, безмерно пренебрегали, капитан Дюмениль всегда был первым.

О его отваге в армии ходили легенды.

Эти качества произвели на шевалье чрезвычайно глубокое впечатление как раз потому, что сам он ими ни в коей мере не обладал; он тут же подумал, что подобный друг будет весьма ценным приобретением для такого несколько скучного жилища, каким был его дом; шевалье надеялся, что капитан развлечет Матильду, которая становилась все менее и менее общительной, оставаясь наедине с Дьёдонне; он рассудил, что воспользуется хорошим настроением, которое не замедлит прийти к его супруге, так же как оно приходило к нему самому, когда он слушал остроты своего нового знакомого. Вследствие всех этих соображений он немедленно стал ухаживать за капитаном так, как влюбленный — за желанной женщиной.

Спустя несколько часов их знакомство продвинулось настолько, что Дюмениль, не заставив себя долго упрашивать, согласился отобедать на следующий день у шевалье дома.

Впрочем, капитан — заметим это попутно — принадлежал к той породе людей, что приняли бы и приглашение дьявола, будь они твердо уверены, что жаркое там не окажется слишком подгоревшим.

Не подозревая того, г-н де ла Гравери именно в это время переживал самый критический период в своих семейных отношениях.

Госпожа де ла Гравери уже долгое время скучала. Скука у женщин, обладающих темпераментом Матильды, это легкий озноб, предвещающий лихорадку. Год, последовавший за Второй реставрацией, был насыщен весельем; молодая женщина пресытилась шумом и блеском, устала от танцев, ей наскучило банальное пустое кокетство — она переставала любить эти удовольствия и развлечения только ради их самих; она ощутила пустоту своего сердца, а г-жа де ла Гравери в этом напоминала природу: она приходила в ужас от пустоты.

Впрочем, по отношению к своему мужу она оставалась прежней или почти что прежней; благодаря привычке и воспитанию, роль заботливой и внимательной супруги укоренилась в ее сознании, и какое бы направление ни принимал ход ее мыслей, это ни в коей мере не отражалось на ее заботливой предупредительности, с которой она относилась к Дьёдонне; но, в сущности, меланхоличная нежность шевалье раздражала тонкую нервную систему его супруги, и взгляды, которые она бросала на него будто бы влюбленными глазками, понемногу стали наполняться едва сдерживаемой ненавистью; такое чувство женщины, подобные ей, всегда потихоньку испытывают к мужу, упрямо отказывающемуся предоставить им хоть малейший повод для жалоб, а следовательно, и малейшую возможность взять реванш.

В тот же день, когда г-н де ла Гравери привел в дом своего друга, с которым он познакомился накануне, барон, первый раз после долгого перерыва навестив Дьёдонне, представил своей невестке молодого лейтенанта гусарского полка, сопроводив это представление крайне лестными рекомендациями.

Этот молодой гусар и в самом деле был одним из самых блестящих офицеров, каких только можно было встретить; у него была тонкая и гибкая, как у женщины, талия, изящная осанка, ловко закрученные усы, самодовольный вид — короче, перед вами был готовый манекен, предназначенный для того, чтобы выгодно демонстрировать в лучах солнца блеск золотых галунов доломана или лихо носить ташку.

Вопрос о том, какое влияние может оказать на самочувствие и настроение очаровательной молодой женщины приятная внешность и жизнерадостный нрав, пока недостаточно исследован и никогда не будет исследован до конца.

С того благословенного дня, как капитан гренадеров и лейтенант гусаров впервые расположились у домашнего очага шевалье де ла Гравери, состояние хозяйки дома значительно улучшилось: бледность, порой стиравшая все краски на ее лице, исчезла; синеватые круги, ослаблявшие блеск ее глаз, пропали; она вновь преисполнилась веселья и прелестной улыбкой сопровождала все знаки внимания, оказываемые ею мужу, и благодаря этому они были ему в два раза милее и дороже.

Нежданный, но явный успех, достигнутый обоими лекарями, невольно и необычайно сильно привязал их к очаровательной больной. Они все время находились рядом с ней, и не прошло и двух недель, как они стали не просто привычными сотрапезниками, а ежедневными завсегдатаями в особняке де ла Гравери.

На всех прогулках и во всех поездках их постоянно видели вместе; неизменной компанией они появлялись на балах и спектаклях; дело дошло до того, что, как только где-либо показывалась г-жа де ла Гравери, можно было держать пари, что г-н де ла Гравери следовал за ней, а позади г-на де ла Гравери шли двое верных рыцарей.

Это, вероятно, было самое необычное, но и самое очаровательное семейное содружество.

Но это никоим образом не была заурядная семейная пара, состоящая из мужа и жены; это не был и тот семейный треугольник, который на каждом шагу встречаешь в Италии. Нет, это была семья, состоявшая из четырех человек, и в ней равными привилегиями пользовались все ее члены: хозяин дома, друг хозяина дома и протеже хозяйки; всем троим на редкость тонко и честно были отведены роли, каждый получал со скрупулезной точностью приходящуюся ему долю улыбок, сердечных благодарностей и признательных взглядов, все трое снискали право поочередно, в качестве вознаграждения, предлагать свою руку пленительной Матильде, а также нести ее шаль, веер или букет.

Госпожа де ла Гравери, распределяя свои знаки внимания, выказывала при этом отменное чувство справедливости, так что ни разу никому не дала повода ни к ревности, ни к недовольству.

Но самым довольным из этого трио мужчин, самым признательным не только Матильде, но и двум другим, бесспорно был Дьёдонне: он был вне себя от радости, когда размышлял о том, что нашел два новых клапана, посредством которых он может излить избыток нежности, переполнявший его сердце в дни уединения.

Как г-же де ла Гравери удавалось поддерживать это ровное настроение и это самоотречение при своем крохотном дворе?

Признаемся честно, что это один из тех женских секретов, в которые, несмотря на наши беспрестанные и постоянно возобновляемые исследования в этой области, нам так и не удалось проникнуть.

Но самое поразительное заключалось в том, что общество почти не злословило по поводу этого странного союза. Молодая немка казалась такой простодушной; столько наивности было даже в самом ее компрометирующем обращении с обоими офицерами; она была так изумительно естественна, что если кто-нибудь осмелился бы вдруг высказать хоть малейшее подозрение, то, весьма вероятно, его могли бы обвинить в том, что у него злое сердце.

Барон де ла Гравери стал тем ангелом с пылающим мечом, который изгнал трех блаженных из их рая.

Однажды после полудня Матильда, чувствуя легкое недомогание, осталась дома; г-н де Понфарси — так звали лейтенанта гусаров — был на дежурстве, шевалье де ла Гравери и его друг, капитан гренадеров, вдвоем гуляли по Елисейским полям.

И хотя обычный квартет заметно поредел, г-н де ла Гравери выглядел чрезвычайно радостным; он скорее подпрыгивал, чем шел, и это несмотря на полноту, ставшую весьма солидной, если учесть его возраст. Малейшее происшествие вызывало у него раскаты смеха, он беспрестанно весело потирал ладони; следуя священным законам дружбы, капитан Дюмениль целиком и полностью разделял это великолепное настроение.

Гуляя, они столкнулись с человеком, который, похоже, не был так же доволен судьбой, как они.

Это был барон де ла Гравери.

Он шел с таким угрюмым, таким озабоченным выражением лица, так низко надвинув на глаза шляпу, что они даже не узнали его.

Но он, почувствовав, что его задели, поднял голову и узнал их.

— Клянусь смертью Христовой! Я рад встретить вас, шевалье, — сказал старший брат, схватив младшего за руку.

— В самом деле! — произнес тот с болезненной гримасой, так сильно барон сжал ему руку.

— Да, я направляюсь к вам.

Дюмениль покачал головой: у него зародилось предчувствие несчастья.

А шевалье быстро, вновь обретя свое хорошее настроение, произнес:

— Надо же, как странно, я только что сказал Дюменилю: «Я должен прямо сейчас зайти к моему брату, чтобы сообщить ему эту радостную новость».

— Эту радостную новость? — повторил барон с мрачной улыбкой. — А, так у вас есть для меня радостная новость?

— Да.

— Ну, что же, тогда обмен будет не в вашу пользу, так как я собираюсь поведать вам нечто весьма неприятное.

Такому тонкому наблюдателю, каким был Дюмениль, легко было догадаться, что эта новость, которая должна была так огорчить шевалье, доставляла сильную радость барону.

По телу Дюмениля пробежала дрожь, а поскольку рука шевалье опиралась на руку капитана, то он вздрогнул вместе с ним, пока скорее испытывая простое сочувствие, чем предвидя что-либо.

— Но что же случилось? — пробормотал бедняга Дьёдонне, весь побледнев, настолько он был заранее испуган вспышкой бомбы, которую барон собирался метнуть в его счастье.

— Ничего. Пока.

— Что значит пока ничего?!

— Я вам расскажу обо всем позже, когда мы будем у меня в доме, если вы соблаговолите туда последовать за мной.

Дюмениль видел, что барон желал бы поговорить со своим братом наедине, и, так как первый нисколько не скрывал от второго, что собирается беседовать о вещах малоприятных для слуха, капитан тем более предпочел бы не присутствовать при беседе.

— Извините меня, мой дорогой Дьёдонне, — сказал он, — но я вдруг вспомнил, что меня ждут у полковника.

И он протянул одну руку шевалье, в то время как другой приветствовал барона.

Но Дьёдонне, оказавшись перед лицом неожиданного несчастья, не был способен встретить его в одиночку, и, хотя капитан только что попрощался с ним, отняв свою руку, шевалье вновь схватил ее и просунул себе под руку.

— Ба! — произнес он. — Еще сегодня утром вы мне говорили, даже больше, чем говорили, заявляли, что свободны весь день; вы останетесь, господин скромник, и мой брат будет говорить при вас. Что за черт! Только что вы согласились разделить со мной мою радость; теперь самое меньшее, что вы можете сделать, — это взять на себя часть моей досады.

— И правда, — сказал барон, — я в самом деле не вижу причин, почему бы мне не позволить господину капитану проникнуть в тайну, к которой он имеет почти такое же отношение, что и вы.

Капитан Дюмениль вскинул голову, как конь при звуках трубы, и слегка покраснел.

— Черт бы побрал этого старого пройдоху! Он испортит нам весь день! — прошептал он на ухо Дьёдонне.

Затем громким голосом (в нем одновременно звучали просьба и угроза) капитан произнес:

— Господин барон, без сомнения, хорошо поразмыслил, прежде чем предпринять задуманное им; однако позволю себе все же ему заметить, что откровения порой столь же опасны для того, кто их делает, сколь мучительны они бывают для того, кто их выслушивает.

— Сударь, — сухо ответил барон, — я знаю, к чему обязывает меня мой долг главы рода де ла Гравери, и лишь я один могу судить о том, как мне следует поступить в соответствии с требованиями моей чести.

«Что все это означает, Боже мой? — прошептал про себя бедный шевалье, покачивая головой. — У Дюмениля такой вид, будто он отлично знает, что собирается сообщить мне брат, а сам он мне ничего не пожелал сказать».

И он обратился к брату:

— Итак, мой дорогой барон, будьте откровенны и не тяните дольше; вы нас повергли в растерянность и смущение, что гораздо болезненнее и мучительнее для меня — я твердо уверен в этом, — чем та новость, которую вы хотите мне поведать.

— Тогда следуйте за мной в мой дом, — сказал барон.

И оба, Дьёдонне и капитан, держась по обе стороны от барона, спустились вниз по Елисейским полям и, миновав мост Согласия и Бургундскую улицу, оказались на улице Варенн, где жил барон.

Все трое были так озабочены, что во время всей этой длинной дороги ни один из них не проронил ни слова.

Беспокойство бедняги Дьёдонне удвоилось, когда он увидел, что старший брат провел их в самый отдаленный кабинет своих покоев и плотно закрыл за ними дверь.

Приняв эти меры предосторожности, призванные обеспечить полную конфиденциальность предстоящей беседы, барон торжественно вытащил из своего кармана письмо и, держа его в правой руке, показал своему младшему брату, в то время как левой он крепко сжимал руку последнего и с видом глубокого сочувствия повторял:

— Бедный брат! Бедный брат! Несчастный шевалье!

Такое вступление звучало столь мрачно, что Дьёдонне никак не решался взять в руки это письмо.

Этих мгновений растерянности было достаточно Дюменилю, чтобы бросить взгляд на письмо и узнать изящный, бисерный почерк. И прежде чем шевалье принял какое-либо решение, капитан гренадеров выхватил письмо.

— Клянусь кровью Христовой! — воскликнул капитан. — Он не станет его читать, господин барон! Он не станет читать ваше письмо!

Затем, выпрямившись и затянув потуже ремень своего мундира, он увлек г-на де ла Гравери-старшего в угол комнаты:

— Я принимаю ваши упреки и готов нести всю тяжесть последствий случившегося, но я не позволю раздавить счастье вашего бедного брата; есть люди, которые могут существовать лишь в мире своих мечтаний. Подумайте об этом!

И, понизив голос, он продолжил:

— Именем Господа, заклинаю, даруйте жизнь бедному агнцу; он, несомненно, создан из самого лучшего теста, которое Небо когда-либо посылало на землю в подарок.

— Нет, господин капитан, нет! — ответил барон, возвышая голос. — Нет, вопросы чести для нашей семьи превыше всего.

— Прекрасно! Прекрасно! — сказал капитан, словно желая обернуть все в невинную шутку. — Согласитесь, честь чем-то сильно напоминает оскорбленного мужа: она останется незапятнанной, если никто ни о чем не подозревает, и слегка задетой, когда все становится известно.

— Но, сударь, есть виновный, а безнаказанность не следует поощрять.

Капитан схватил барона за руку.

— Но кто, черт возьми, просит вас о пощаде? — с пылающими глазами воскликнул он. — Разве вы до сих пор еще не поняли, что я в полном вашем распоряжении, сударь?

— Нет, — продолжал барон, все больше и больше повышая голос. — Нет, необходимо, чтобы Дьёдонне знал, что его недостойная супруга и его не менее недостойный друг…

Капитан побледнел как мертвец и попытался рукой закрыть барону рот.

Но было слишком поздно: шевалье все слышал.

— Моя жена! — вскричал он. — Матильда! Неужели она мне изменила? Нет, это невозможно!

— Все же он добился своего, вот негодяй! — заметил капитан.

И, пожав плечами, он отошел от барона и сел в углу комнаты с видом человека, который сделал все возможное, чтобы помешать катастрофе, но, видя, что несмотря на все его усилия, она все же разразилась, безропотно покорился неизбежному.

— Невозможно? — переспросил барон, не обратив никакого внимания на жалобную нотку, с какой брат произнес это слово. — Если вы мне не верите, то попросите господина капитана вернуть вам письмо — он завладел им вопреки всем приличиям и правилам хорошего тона, — и вы найдете в нем доказательство вашего бесчестия.

Капитан Дюмениль, сидя в своем углу, внешне выглядел совершенно невозмутимым; но он кусал свой ус с видом человека, который далеко не так уж спокоен, как хотел бы казаться.

В это время Дьёдонне становился все бледнее и бледнее; несколько вырвавшихся у него слов объяснили его все возрастающую бледность.

— Моего бесчестия! — повторил он. — Моего бесчестия! Брат, но как же тогда мой ребенок?..

Барон рассмеялся.

— Этот ребенок, — продолжал шевалье, как будто и не слыша язвительного смеха своего брата, — этот ребенок, которому я так радовался все эти два дня, после того как Матильда сказала мне о нем; этот ребенок, о котором я мечтал, просыпаясь, и думал, засыпая; этот ребенок, которого я представлял уже лежащим в колыбели с бело-розовым, ангельским личиком; этот ребенок, нежное воркование которого уже заранее звучало в моих ушах; этот ребенок может быть не моим?.. О Боже, Боже! (Голос шевалье перешел в рыдания.) Я лишился разом и жены и ребенка!

Капитан приподнялся, как будто движимый желанием обнять шевалье, но тут же сел снова и, вместо того чтобы кусать усы, стал кусать кулаки.

Но барон, словно и не заметив ни отчаяния своего брата, ни гнева капитана, отвечал с грубой прямотой:

— Да. Ведь в этом письме — случай вручил мне его в руки, и я хотел вас познакомить с ним, но капитан Дюмениль завладел им и не отдает обратно — ваша супруга шлет своему любовнику поздравления по случаю своего будущего материнства.

Бедняга Дьёдонне ничего не ответил; он упал на колени, закрыл лицо руками и судорожно разрыдался.

Капитан не мог долее выносить этой сцены.

Он встал и направился прямо к барону.

— Сударь, — обратился он к нему вполголоса, — в этот момент, и вы прекрасно это понимаете, поскольку сделали для этого все, что могли, я больше себе не принадлежу; но, как только ваш досточтимый брат получит причитающееся ему по праву удовлетворение, я смогу оценить ваше поведение, как оно того заслуживает, и, поверьте, не премину это сделать.

Закончив свою речь, офицер откланялся и отправился к двери.

— Сударь, вы уходите? — спросил у него барон.

— Признаюсь вам, — ответил капитан, — я чувствую, что у меня недостанет сил вынести эту ужасную сцену.

— Что ж, уходите! Но верните мне письмо госпожи де ла Гравери.

— А почему я должен вам его возвращать? — надменно спросил капитан, нахмурив брови.

— Ну, хотя бы по той простой причине, что оно адресовано вовсе не вам, — проговорил барон.

Капитан оперся о стену, иначе бы он упал.

Действительно, капитан до сих пор думал, и читатель, должно быть, об этом догадался, что роль обвиняемого давала ему право быть более активным участником этой истории, чем предполагал барон.

Он быстро достал письмо, которое положил перед этим в один из своих карманов, развернул его и пробежал глазами первые строчки.

По вырвавшемуся у него непроизвольному жесту, по выражению его лица барон догадался обо всем.

— И вы тоже! — вскричал он, всплеснув руками. — Вы тоже! Что ж, значит, она гораздо большая негодяйка, чем я полагал.

— Да, сударь, я тоже, — подтвердил капитан, понизив голос.

— Как же так?

— Да, я тоже. Я презренный человек, такой же презренный, как и она, потому что посмел обмануть этого прекрасного, этого достойного, этого честного малого; скажите ему об этом, когда он придет в себя…

Но Дьёдонне, за это время вышедший из своего состояния оцепенения, прервал капитана.

— Дюмениль! — закричал он. — Дюмениль! Не покидай меня, мой друг; подумай, что, кроме твоей дружбы, у меня в этом мире не осталось ничего, что бы могло меня спасти и утешить.

Капитан, терзаемый угрызениями совести, колебался.

— О Боже, Боже мой! — воскликнул несчастный шевалье, ломая в отчаянии руки. — Неужели дружба такое же пустое слово, как и любовь?

Барон сделал движение по направлению к брату.

Это движение предопределило решение капитана.

Он с такой силой схватил старшего брата за руку, что у того лицо исказилось от боли, и, глядя ему прямо в глаза, вполголоса повелительно заявил:

— Ни слова больше, сударь. Впервые приключение подобного сорта вызывает у меня угрызения совести, однако они так мучительны, что не знаю, клянусь вам, хватит ли мне всей моей жизни, чтобы искупить свою вину; но тем не менее я постараюсь это сделать, сударь, полностью посвятив себя вашему брату, окружив его заботой и нежностью, без чего он не может больше жить. Сударь, не говорите ему больше ничего: не в вашей, да и не в моей власти перечеркнуть прошлое, но не терзайте еще сильнее это бедное сердце.

— Я ни перед чем не остановлюсь, — язвительно возразил ему барон, — чтобы заставить моего брата выгнать опозорившую его супругу и отказаться от ребенка, который похитил состояние, принадлежащее другим.

— О, скажите лучше — состояние, принадлежащее вам, так будет честнее. И с позиций эгоизма ваше поведение, возможно, простительно, — ответил капитан, бросая на барона взгляд, полный презрения. — Пусть будет так; но этого письма, написанного госпожой де ла Гравери господину де Понфарси, будет более чем достаточно, чтобы получить, даже в судебном порядке, то, что вы желаете.

— Тогда отдайте мне это письмо.

Дюмениль подумал несколько мгновений.

Потом он сказал:

— Я согласен, но при одном условии.

— Условии?

— О! Это вам решать, принимать его или нет, сударь, — нетерпеливо продолжал капитан, постукивая ногой. — Итак, поспешим. Или вы даете слово, или я разрываю это письмо.

— Сударь, клянусь своей честью дворянина…

— Дворянина, — прошептал Дюмениль с глубочайшим презрением. — Что ж, хорошо, поклянитесь вашей честью дворянина! Ведь, похоже, хотя вы и поступаете подобным образом, вы все еще продолжаете быть дворянином. Так вот, поклянитесь мне, что вы никогда не скажете вашему брату, что его одновременно предали двое мужчин, которых он звал своими друзьями; поклянитесь мне, наконец, что вы не станете препятствовать искуплению содеянного мною, чему я посвящу весь остаток своей жизни.

— Я клянусь вам, сударь, — сказал барон, пожирая глазами драгоценное письмо.

— Великолепно. Я настолько доверяю вам и вашей клятве, что даже не стану говорить, что я сделаю с вами, если вы ее нарушите.

И капитан вручил барону письмо, написанное Матильдой г-ну де Понфарси.

Затем, подойдя к шевалье, сидевшему все так же без сил, он сказал:

— Ну же, Дьёдонне, встань и обопрись о меня, ведь мы с тобой мужчины.

— О, спасибо, спасибо, — ответил шевалье, с усилием поднимаясь и падая в объятия капитана. — Ты меня не покинешь, правда? Ты меня не покинешь?

— Нет, нет, — пробормотал капитан, нежно гладя шевалье, как будто бы это был ребенок.

— Знаешь, — продолжал шевалье, и речь его прерывали рыдания, — я боюсь сойти с ума, так страшит меня мое будущее, до такой степени я уверен, что сравнение прошлого с настоящим сделает невыносимо отвратительным мое существование.

— Ну же, — проговорил барон. — Мужайся! Даже самая лучшая из женщин не стоит и половины тех слез, что ты здесь проливаешь вот уже четверть часа, а тем более мерзавка.

— О! Вы не знаете, вы не можете знать, — прервал его Дьёдонне, — что значила для меня эта женщина! У всех у вас есть светские салоны, двор, честолюбивые мечты, которые занимают вас; почести и награды, которых вы добиваетесь; у вас есть развлечения, которые наряду со сплетнями о работе обеих Палат занимают свое место в ваших сердцах; у вас также есть новые назначения, награды и отличия, которые получают ваши противники. У меня же в этом мире была только она, она одна; она была моей жизнью, моим счастьем, моей радостью, моими честолюбивыми надеждами. Только те слова, что я слышал из ее уст, только они одни имели для меня значение; а сейчас, когда я чувствую, что все это внезапно уходит от меня, мне кажется, что я вступаю в пустыню, где нет ни воды, ни солнца, ни света и где отныне мерилом времени будут лишь мои страдания! О Боже, Боже!..

— А, ерунда, — сказал барон. — Все это чепуха!

— Сударь!.. — голос капитана звучал почти угрожающе.

— Вы не помешаете сказать мне брату, — повторил барон, не теряя из виду свое наследство, — вы не помешаете мне сказать ему, что ради чести своего рода, чье имя он носит, он не должен допускать, чтобы это родовое имя было унижено; перестав уважать женщину, недостойную вас, вы перестанете ее любить.

— Все это, брат мой, софизм, парадокс, заблуждение! — вскричал шевалье с отчаянием. — В этот самый миг, слышите ли вы, в этот самый миг, когда ее вина разбивает мне сердце, когда краска стыда заливает мне лицо, так вот, в этот самый миг я ее люблю! Я ее люблю!

— Друг, — проговорил капитан, — надо быть мужчиной, надо жить!

— Жить! Зачем мне теперь жить?.. Ах, да, чтобы отомстить за себя, чтобы убить ее любовника. Да, по законам света, по законам чести один из нас, я или он, должен теперь умереть, потому что Бог создал ее женщиной, а значит, вероломной и бесчестной; и из-за того, что она, вероломная и бесчестная, нарушила супружескую верность, должен погибнуть человек, и все это, чтобы удовлетворить свет, ради чести, как будто бы свет волновало то, каким образом у меня украли мою радость, как будто бы честь когда-либо тревожилась о моих невзгодах или моем блаженстве. Но и свет, и честь заботит лишь одно — кровь. Светские люди как должное воспринимают то, что оскорбление должно быть смыто кровью.

— Неужели вы боитесь, брат мой? — спросил барон.

Взгляд шевалье, когда он посмотрел на брата, выражал полную отрешенность.

— Я боюсь только одного: оказаться на месте того, кто убьет… — ответил он.

Эти слова он произнес с воодушевлением и решимостью, доказывавшими, насколько они искренни.

Затем, сделав усилие и положив руку на плечо капитана, шевалье сказал:

— Пойдем, мой бедный Дюмениль. Помоги мне отомстить за себя, потому что я не могу доверить эту миссию Богу, не прослыв трусом.

И, повернувшись к барону, он добавил:

— Барон, я клянусь честью, что завтра в это время один из нас, господин де Понфарси или я, будет мертв. Это все, чего вы требуете, защищая честь семьи?

— Нет, ведь я знаю вашу мягкотелость, брат мой. Я требую юридических полномочий представлять вас на официальном бракоразводном процессе, который будет начат против вашей недостойной супруги.

— И этот документ, эта доверенность, соответствующим образом подготовленная и составленная, конечно же, у вас при себе сейчас, брат мой?

— На ней не хватает лишь вашей подписи.

— Я так и думал… Перо, чернила, доверенность.

— Вот все, что вы требуете, мой дорогой Дьёдонне, — сказал барон, одной рукой подавая брату документ, а другой — перо и чернила.

Шевалье подписал без единой жалобы, без единого вздоха.

Но при этом его рука так дрожала, что подпись можно было разобрать с большим трудом.

— Тысяча чертей! — вскричал капитан, увлекая за собой своего друга и бросая на барона прощальный взгляд. — Скольких людей повесили, хотя они и заслуживали этого гораздо меньше, чем этот негодяй!

IX РАЗБИТОЕ СЕРДЦЕ

У двери на улицу между шевалье и его другом разыгралось почти настоящее сражение.

Шевалье хотел повернуть налево, капитан старался увести его направо.

Дьёдонне хотел только одного: вернуться к себе, бросить в лицо Матильде обвинение в измене и сказать ей последнее прости.

Капитан, напротив, в интересах своего друга и в своих собственных имел веские причины не допустить этого свидания.

Он пустил в ход все свое красноречие, чтобы заставить Дьёдонне отказаться от его намерения, и только с большим трудом ему удалось убедить шевалье де ла Гравери не показываться дома и пожить несколько дней в его скромной квартирке.

Устроив гостя в своей маленькой спальне, капитан снял свой мундир, переоделся в черное платье и собрался уходить.

Бедный шевалье был настолько погружен в свое горе, что догадался о намерениях своего друга только тогда, когда тот открывал дверь.

Подобно ребенку, он протянул к нему руки:

— Дюмениль, ты оставляешь меня одного?

— Мой бедный друг, разве ты уже забыл, что должен кое у кого потребовать отчет в том, как он распорядился, я уже не говорю твоей честью, но и своей честью тоже?

— О! Да! Признаюсь, я забыл об этом, Дюмениль! Я думал о Матильде.

И шевалье вновь разразился слезами.

— Плачьте, плачьте, мой друг, — сказал капитан. — Бог милостив: все, что он делает, он делает на совесть, поэтому он снабдил сердца добрых и слабых существ большими клапанами, через которые изливаются их страдание и боль, в противном случае они убили бы их… Плачьте! И если кто-то вам скажет: «Утрите слезы!» — то это буду не я.

— Хорошо, мой друг, идите! — сказал шевалье. — Идите! Я благодарен вам, что вы напомнили мне о моем долге.

— Я ухожу и отправляюсь туда.

— Но только одно пожелание.

— Какое же?

— Постарайтесь не откладывать это надолго; устройте, если возможно, так, чтобы все состоялось завтра утром.

— Будьте спокойны, мой друг. (Капитан обнял шевалье и прижал его к груди.) Я буду очень огорчен, если дело не закончится уже сегодня вечером.

Шевалье остался один.

И именно здесь я прерву свой рассказ, чтобы почтительно попросить прощения у читателей.

В самом начале я объявил, что эта книга совсем не похожа на другие романы.

И вот тому доказательство.

Герои всех романов хороши собой, прекрасно сложены, стройны, высоки ростом, храбры и сильны, умны и находчивы.

Они либо жгучие брюнеты, либо блондины с пышной шевелюрой и большими черными или голубыми глазами.

Они столь горды и обидчивы, что при малейшем оскорблении хватаются за эфес шпаги или за рукоять пистолета.

Наконец, они тверды в своей решимости: ненависть вызывает у них ответную ненависть; любовь же — ответную любовь.

Наш герой совершенно иной: он скорее неказист, чем хорош собой, скорее мал ростом, чем высок, скорее толстоват, чем строен, скорее труслив, чем храбр, скорее простодушен, чем умен.

Он не был ни брюнетом, ни блондином: его волосы имели желтоватый оттенок; глаза его были не черные или голубые, а зеленые.

Нанесенное ему оскорбление было велико, и, однако же, как он сам сказал, если он будет драться, то лишь потому, что таково требование общества.

Наконец, он крайне нерешителен и, вместо того чтобы ненавидеть, продолжает любить ту, что его обманула.

Уже давно нам казалось, что неприметным созданиям отказывают в праве любить и страдать. И нам казалось, что совсем не обязательно быть красивым, как Адонис, и смелым, как Роланд, чтобы получить право на высшее проявление любви и горя.

И поскольку мы искали в нашем воображении мечту, в которую можно было бы вдохнуть жизнь, случай помог нам встретить прямо в жизни такого человека.

Это бедный шевалье де ла Гравери.

Он явился живым примером того, как, не будучи никоим образом похожим — ни физически, ни духовно — на героя романа, можно испытать все человеческие страсти, заключенные в этих нескольких словах: «он любил, он был обманут».

Вот почему, оставшись один, Дьёдонне не стал уподобляться Антони или Вертеру, а просто и совершенно естественно предался своему отчаянию.

Он ходил по комнате вдоль и поперек, из угла в угол, называя Матильду отнюдь не вероломной, жестокой и неблагодарной, а самыми нежными и ласковыми словами, которыми он обычно ее называл; он обращался к ней с упреками, как будто она могла его слышать. Он готов был обвинить во всем самого себя и пытался понять, не подал ли он Матильде каких-либо поводов для огорчения, которые могли бы оправдать ее измену. Он вытирал слезы, чтобы через несколько мгновений осушить их снова.

Признаюсь, все наше сочувствие отдано несчастьям именно такого рода. Слабость человека, сохранившего полную беспомощность ребенка, разрывает сердце, ибо заведомо известно, что, не найдя утешения в себе самой, она не станет его искать и в других; для нее все зависит от Бога. И не то чтобы эта слабость черпала силы в вере, ведь она не говорит: «Ты дал мне мое счастье, ты его у меня и отнял, будь благословен, Бог мой». Нет, она говорит: «Что я сделал такого, что так страдаю? Боже! Боже! Сжалься надо мной!»

Знаете ли вы, какое желание овладело этим несчастным, так жестоко обманутым своей супругой?!

Желание вновь увидеть Матильду, только раз, еще один только раз.

Желание осыпать ее упреками, высказать всю боль и обиду, душившие его.

Желание…

Кто знает? А вдруг ей удастся оправдаться!

После тысячи сомнений, после тысячи колебаний он наконец решился и бросился к двери.

Но замок не поддался его усилиям, и шевалье понял, что капитан закрыл его на два оборота ключа.

Он подбежал к окну, проклиная своего друга.

То, что он мог проклинать кого-то другого, а не Матильду, принесло ему некоторое облегчение.

Вдруг ему пришло в голову, что если он станет кричать в окно, то, возможно, придет консьержка и сможет открыть дверь запасным ключом, ведь несомненно он должен у нее быть.

Он открыл окно и закричал.

Двор по-прежнему оставался пустынным.

Но чем больше препятствий вырастало на пути у шевалье, тем все сильнее и сильнее становилось его желание вновь увидеться с Матильдой.

— Да, да, да, — громко говорил он, — мне необходимо ее увидеть, и я ее увижу!..

Затем он вскричал:

— Матильда! Матильда! Матильда! Дорогая Матильда!

И, заламывая руки, он рухнул на ковер.

Вдруг он приподнялся и осмотрелся.

Его взгляд остановился на кровати: это было именно то, что он искал.

Он ринулся к кровати, подобно тому, как тигр бросается на свою добычу, сорвал простыни, разорвал их на полосы и стал связывать эти полосы между собой.

Этот человек, который в десятилетнем возрасте звал свою тетушку, чтобы она помогла ему спуститься с лестницы, у которого кружилась голова, когда он садился верхом на лошадь, — этот человек, без всякого спора с самим собою, решил спуститься из окна третьего этажа, используя разорванные простыни.

Закончив работу, он устремился прямо к окну.

По пути он проходил мимо двери. Шевалье остановился и еще раз попытался ее открыть, но это было бесполезно; он изо всех сил навалился на нее всем телом, но дверь была крепкой и прочной: она устояла.

— Вперед! — сказал шевалье.

И он привязал один конец своей веревки к перекладине окна.

Настала ночь, или, по крайней мере, уже спустились сумерки.

Господин де ла Гравери взглянул вниз и отпрянул назад; высота, на которой располагалось окно, вызвала у шевалье головокружение.

«У меня кружится голова, потому что я смотрю вниз. Если я не буду смотреть, то и голова больше не закружится», — решил он.

И он закрыл глаза, встал на окно, уцепился обеими руками за веревку и начал свой спуск.

На высоте второго этажа, то есть на полдороге, шевалье услышал треск у себя над головой; затем вдруг, ничем более не удерживаемый, он всей своей тяжестью упал с высоты пятнадцати футов.

Импровизированная лестница оборвалась; возможно, был плохо завязан узел или же старые простыни, уже износившиеся и разорванные на полосы, не выдержали веса человека.

Первым чувством шевалье была радость, что он находится на земле.

Он испытал сильное сотрясение во всем теле, но у него нигде ничего не болело.

Он попытался было встать, но тут же свалился снова.

Его левая нога отказывалась ему служить.

Она была сломана на три дюйма выше лодыжки.

Все же он попробовал сделать несколько шагов.

Но именно в это мгновение его пронзила нестерпимая боль, настолько нестерпимая, что он закричал, он, который, падая, даже не вскрикнул.

Потом у него все закружилось и поплыло перед глазами. Он добрался до стены, чтобы опереться о нее; но стена уходила от него, плывя, как и все остальное вокруг.

Он чувствовал, что теряет сознание.

Он еще раз произнес имя Матильды — это было последним проблеском его ума или, точнее, последним порывом его сердца, и сознание покинуло его.

Когда прозвучало это имя, ему показалось, что какая-то женщина ответила и направилась к нему и что это была Матильда.

Но разум его был подернут уже слишком густой дымкой и не мог с ясностью различать происходящее; шевалье протянул руки к милому образу, не зная, мечта это или реальность.

Это действительно была Матильда; совершенно не подозревая о событиях дня и видя, что Дьёдонне не возвращается, она дождалась наступления темноты и, набросив на шляпу густую вуаль, сначала побежала к г-ну де Понфарси.

Господина де Понфарси не было дома.

Тогда она побежала к г-ну Дюменилю.

Она пересекала двор, направляясь к черной лестнице, ведущей в скромную квартиру капитана, когда услышала крик, а затем увидела человека, который шатался как пьяный и в конце концов упал, выкрикивая ее имя.

И только тогда она узнала в этом человеке своего мужа.

Она метнулась к нему, обхватила его ладони своими руками и позвала:

— Дьёдонне! Дорогой Дьёдонне!

Звук этого голоса заставил Дьёдонне вздрогнуть в его небытии, он открыл глаза, и непередаваемое выражение восторга и счастья отразилось у него на лице.

Он хотел заговорить, но силы изменили ему, голос его не слушался, глаза вновь закрылись, и до Матильды донесся всего лишь протяжный и болезненный вздох.

В этот миг третье действующее лицо присоединилось к участникам этой сцены.

То был капитан Дюмениль.

Он увидел Дьёдонне, лежавшего без чувств, около него плачущую Матильду, разорванные на полосы простыни, свисавшие из окна, и все понял.

— О сударыня, — произнес он, — вам не хватает только стать причиной его смерти — его тоже.

— Как это его тоже? — спросила Матильда. — Что вы хотите сказать этим?

— Я хочу сказать, что тогда их будет двое.

И капитан бросил на брусчатку двора две шпаги; отскочив от нее, они зазвенели.

Затем он, как ребенка, поднял на руки Дьёдонне и отнес его к себе.

Матильда, рыдая, следовала за ними.

При том, что он был в полном беспамятстве, Дьёдонне все же имел смутное представление о происходящем.

Ему казалось, что он узнал комнату капитана; его положили на кровать, лишившуюся простынь; он слышал раздававшийся у него над ухом резкий и звучный голос Дюмениля и вторивший ему нежный, ласковый голосок Матильды.

Она обращалась к капитану: «Шарль!..»

У раненого началась горячка, и ему все время казалось, что он является свидетелем странного спектакля, где героями были его друг и его жена; судя по тому, что он слышал или, скорее, воображал, что слышит, его друг тоже обманывал его. Однако капитан проклинал ту, что толкнула его на этот шаг, который он теперь считал преступлением, и объявлял ей, что постарается искупить свою вину, посвятив себя отныне душой и телом своей жертве.

Матильда же стояла на коленях перед его кроватью; она поддерживала его, обнимала, целовала ему руки, просила пощады то у Дюмениля, то у него и, признавая свою вину, со своей стороны клялась искупить ее, живя в строгости и покаянии.

Затем глухой гул в ушах, возникающий, когда кровь подобно бурному потоку устремляется к сердцу и приливает к голове, поглотил голоса, и сознание полностью покинуло шевалье де ла Гравери.

Когда он пришел в себя, то почувствовал, что нога его уже взята в лубки. Он находился в комнате капитана и при свете лампы, горевшей на ночном столике, увидел, что его друг сидит в изножье кровати.

— А Матильда, — спросил он, обводя глазами всю комнату, — где она?

Этот вопрос заставил капитана подскочить на стуле.

— Матильда! Матильда! — невнятно пробормотал он. — Почему вы спрашиваете о Матильде?

— Куда же она ушла?.. Она ведь только что была здесь.

Если бы Дьёдонне в эту минуту посмотрел бы на честное, открытое лицо своего друга, он мог бы подумать, что тот сейчас, в свою очередь, упадет без чувств, так он был бледен.

— Друг мой, — сказал Дюмениль, — ты бредишь, никогда твоя жена не приходила сюда.

Дьёдонне посмотрел на Дюмениля блестевшими от горячки глазами.

— А я тебе говорю, что она была сейчас здесь и вся в слезах стояла на коленях, целуя мне руки.

Капитан сделал усилие, чтобы солгать.

— Ты сошел с ума! Госпожа де ла Гравери, без сомнения, находится сейчас у себя, ничего не подозревая о случившемся, и поэтому ей совершенно незачем было появляться у меня.

Шевалье издал тяжкий стон, и его голова упала на подушку.

— И все же, — сказал он, — я мог бы поклясться, что она была здесь всего несколько мгновений назад и, рыдая, просила прощения; что она… что она обращалось к тебе по имени.

Нечто подобное молнии пронзило мозг несчастного.

Он выпрямился, почти угрожая.

— Как вас зовут? — спросил он своего друга.

— Но ты же это хорошо знаешь, если только горячка не отняла у тебя память, — ответил Дюмениль.

— Нет, назовите ваше имя!

Капитан понял.

— Луи, — ответил он, — разве ты не помнишь?

— Да, это правда, — сказал Дьёдонне.

В самом деле, это было единственное имя, под которым он знал капитана, звавшегося Шарль Луи Дюмениль.

Потом ему пришло в голову, что, тревожась о судьбе мужа, его жена, по крайней мере, должна была бы прийти и справиться о нем.

— Но если ее здесь не было и нет, — горестно пробормотал он, — то где же она?

И прибавил так тихо, что Дюмениль едва мог расслышать:

— Конечно же, у господина де Понфарси.

Это предположение вновь пробудило его гнев.

— О! — произнес он. — Знаешь, Дюмениль, я должен его убить или пусть он убьет меня!

— Он не убьет тебя, а уж ты его тем более, — глухим голосом ответил капитан.

— Это почему же?

— Потому что он убит.

— Убит? Как же это?

— Отбойным ударом шпаги, нанесенным из четвертой позиции прямо в грудь.

— А кто его убил?

— Я.

— Вы, Дюмениль? И по какому праву?

— Я должен был уберечь тебя от верной смерти, мой бедный большой ребенок; твой брат, возможно, наденет траур по случаю того, что ты остался в живых, но тем хуже для него!

— И ты вызвал его, несчастный, сказав, что дерешься вместо меня, потому что Матильда мне изменила?

— Нет, успокойся; я дрался с господином де Понфарси, потому что он пил неразбавленный абсент, а я не выношу людей с такой ужасной привычкой.

Шевалье обеими руками обнял капитана за шею и, порывисто поцеловав, прошептал:

— Определенно, мне все привиделось.

Но тот, у кого это восклицание вызвало новые угрызения совести, осторожно высвободился из объятий шевалье, отошел от него и в полном молчании сел в углу комнаты.

«О Матильда! Матильда!» — прошептал про себя шевалье.

X ГЛАВА, В КОТОРОЙ ДОКАЗЫВАЕТСЯ, ЧТО ПУТЕШЕСТВИЯ ЗАКАЛЯЮТ МОЛОДЕЖЬ

Было решено, что шевалье останется у Дюмениля до тех пор, пока не поправится.

Признаться, капитан принял это решение, не посоветовавшись ни с кем, кроме самого себя.

Он положил раненого на свою постель, а сам устроился на канапе. Для человека, проделавшего почти все военные кампании времен Империи, это был не такой уж утомительный бивак.

Шевалье ни на минуту не сомкнул глаз: всю ночь он ворочался в постели, сдерживая рыдания, но отчаянно вздыхая.

На следующий день Дюмениль попробовал его отвлечь: он заговорил с ним об удовольствиях, об учении, о новых привязанностях; но шевалье де ла Гравери, отвечая ему, всякий раз неизменно возвращался к Матильде и к своему отчаянию.

Дюмениль здраво рассудил, что одно лишь время может исцелить Дьёдонне от тоски, а чтобы больной мог перенести эти страдания, ему необходимо отправиться странствовать, как только его состояние позволит это.

Полностью подчинив свою жизнь данному им обещанию, капитан, чей возраст с некоторого времени уже позволял ему выйти в отставку, предпринял необходимые шаги, чтобы оставить службу и уладить вопрос с пенсией.

Перелом ноги был довольно простым, и выздоровление раненого шло без осложнений, поэтому через полтора месяца, когда его друг вновь начал ходить, Дюмениль попросил шевалье де ла Гравери отправиться вместе с ним в Гавр, где, по его словам, у него было какое-то дело.

По приезде туда, поскольку Дьёдонне впервые видел море, Дюмениль настоял на том, чтобы они посетили пакетбот; шевалье безропотно последовал за ним; но, как только они поднялись на борт, Дюмениль объявил ему, что для них были заранее заказаны места на этом пакетботе и что завтра в шесть утра они отплывают в Америку.

Шевалье с изумлением выслушал его, но ни слова не возразил против этого плана.

В Париже в тот день, когда его друг, возможно, не без умысла оставил его одного, шевалье тайно наведался на Университетскую улицу, вне всякого сомнения, чтобы увидеться с г-жой де ла Гравери, а может быть, и простить ее.

Консьержка ответила ему, что на следующий день после того, как сам он не вернулся домой, г-жа де ла Гравери уехала и никому не известно, что с ней стало.

Все усилия шевалье де ла Гравери отыскать ее убежище привели лишь к одному: он утвердился в мысли, что она покинула Францию.

И лишь после того как бедный шевалье убедился, что не может проявить по отношению к своей жене снисходительность, доказательства которой он готов был ей предоставить, — только после этого он согласился последовать за своим другом в Гавр.

Впрочем, если Матильда покинула Францию, то, возможно, она покинула ее через Гавр, и, может быть, в Гавре благодаря счастливому случаю он что-нибудь узнает о ней.

Здесь надо признаться, что шевалье несколько утратил свою веру в судьбу и самым заурядным образом стал полагаться на случай, и прежде всего на счастливый случай.

Никаких препятствий к тому, чтобы покинуть Францию, не было, ведь Матильды больше не было во Франции.

Поэтому он устроился у себя в каюте, даже не выразив желания вновь сойти на берег.

На следующий день с чисто американской пунктуальностью пакетбот поднял якорь и вышел в море.

В течение всего плавания бедняга-шевалье страдал от морской болезни, и поэтому, вместо того чтобы думать о Матильде, он не думал больше ни о чем, так что капитан, подобно тому заключенному, которому до смерти наскучила его тюрьма и которому объявили о предстоящих ему пытках, готов был воскликнуть:

— Хорошо! Это хоть как-то развлечет на мгновение!

Но вот они прибыли в Нью-Йорк.

Суета большого торгового города, поездки по окрестностям, прогулки по Гудзону, посещение Ниагары сделали трехмесячное пребывание здесь вполне терпимым.

Но среди всего этого случались ужасные потрясения.

Время от времени шевалье встречал женщину, походившую на Матильду либо лицом, либо фигурой.

Тогда он отстранял руку своего друга, опрометью бросался вперед и семенил за дамой до тех пор, пока не сознавал свою ошибку, и, поняв это, он падал без сил прямо там, где стоял: или на скамейку, или на каменную тумбу, или даже прямо на землю, — и так оставался до той минуты, пока его друг не приходил за ним.

Вот почему капитан, решил его полностью избавить от этих испытаний, удалив от цивилизации.

Он поднялся с ним по реке Святого Лаврентия до Верхнего озера, по Миссисипи отплыл из Чикаго, спустился по реке до Сент-Луиса, поднялся по Миссури до форта Мандан и там, присоединившись к каравану, следовавшему вдоль русла реки Йеллоустон, пересек вместе с ним Сьерру де Лос Мембрес и достиг Санта-Круса, затем по Рио Колорадо спустился до Калифорнийского залива, пользуясь этой возможностью показать шевалье новые места, а главное, женщин, которые ни своим лицом, ни фигурой не могли бы напомнить шевалье г-жу де ла Гравери.

В ту пору Калифорния еще принадлежала Мексике и поэтому все еще была пустыней. Капитан и его друг остановились в бараке, стоявшем на том месте, где сегодня находится театр Сан-Франциско, — в бараке, в ту пору почти одиноко смотревшемся в воды Алого моря.

Шевалье проделал всю эту долгую дорогу то плывя на корабле, то сидя верхом на муле или лошади; его прежние страхи улетучились, и, не став первоклассным наездником, он все же научился более или менее умело справляться с различными верховыми животными, на которых ему приходилось садиться.

Помимо этого, его друг, воспользовавшись яростью, которая вызывала у г-на де ла Гравери неумолчная болтовня зеленых попугайчиков (целые стаи их встречаются от Санта-Круса до Калифорнийского залива), отвлекавших шевалье от его раздумий, дал ему в руки ружье, и мало-помалу под руководством Дюмениля шевалье научился обращаться с этим оружием.

Шевалье де ла Гравери не стал первоклассным стрелком, но, тем не менее, с тридцати шагов, без спешки целясь, он почти непременно попадал в зеленого попугайчика.

Стремясь разнообразить удовольствия, капитан время от времени заменял ружье на пистолет, а пулю — на дробь. Господин де ла Гравери начал с того, что, сделав первые сто выстрелов по первым ста попугайчикам, промахнулся все сто раз; потом он все же попал в одного из них, упустил пятьдесят и снова попал; затем он стал упускать не более двадцати пяти, двенадцати, шести; наконец, он начал попадать в одного попугая из четырех.

Его меткость в стрельбе из пистолета никогда не поднималась выше этого предела, но капитан, стрелявший в попугайчиков без промаха, посчитал, что его друг добился громадных успехов, и заявил, что чрезвычайно им доволен.

Затем, под тем предлогом, что г-н де ла Гравери склонен к полноте, он вынудил его заняться фехтованием. Ради этого упражнения, заставлявшего шевалье выйти из присущего ему обычного состояния апатии, капитану потребовалось употребить всю свою силу воли; но шевалье, как ребенок, привык повиноваться, и, будучи на третьем уровне в стрельбе из ружья, на четвертом в стрельбе из пистолета, он, по всей вероятности, был где-то на шестом или на седьмом в искусстве фехтования.

Все это не представляло ни для кого никакой опасности и не служило для нападения, но теперь при необходимости шевалье мог защитить себя, на что ранее он был совершенно неспособен.

Однако капитан вынашивал еще более дерзкий и отчаянный план: он хотел воспользоваться первым же судном, отплывающим на Таити, и предоставить своему другу возможность провести год в этом райской уголке Тихого океана, в этом цветнике Полинезии.

Случай не замедлил представиться.

Шевалье поднялся на борт, даже не поинтересовавшись, в какую точку земного шара он поплывет под этими парусами.

Двенадцать дней спустя они высадились на берег в Папеэте.

До сих пор капитан ни разу не замечал, чтобы его друг обращал хоть малейшее внимание на окружающий пейзаж, даже Ниагарский водопад всего лишь на мгновение смог привлечь его внимание, а единственным признаком его удивления было то, что он заткнул себе уши и сказал:

— Уйдем отсюда, а то я оглохну.

Он спускался по Миссисипи и видел, как мимо него проплывают трехэтажные гиганты, похожие на плавучий городской квартал, но даже не поднял глаз, чтобы посмотреть на их верх; он пересекал девственные леса, но, затерянный среди них, нимало не волновался, как можно будет выбраться оттуда; он блуждал в поисках пути в бескрайних прериях и ни разу вопросительно не посмотрел на горизонт, пытаясь угадать, придет ли им когда-нибудь конец.

Но, прибыв в Папеэте, он не мог удержаться, чтобы не сказать:

— В добрый час! Вот страна, которая производит на меня приятное впечатление… Как она называется, Дюмениль?

— У нее много имен, — ответил капитан. — Кирос, первый побывавший здесь, назвал ее Саиттария; Бугенвиль, как истинный француз восемнадцатого века, — Новой Киферой; Кук — островом Друзей; как видишь, у тебя широкий выбор.

Шевалье не стал расспрашивать дальше, для него и этого было уже слишком много.

Лоцман-индиец, поднявшийся на борт, провел судно между рифами, и оно бросило якорь в тихой, как озеро, бухте.

Множество канакских пирог приплыло за пассажирами; эти пироги, как и подобные им в Новой Зеландии, на Сандвичевых островах и на острове Пен, были выдолблены из целого ствола дерева.

Шевалье, спрыгнув в лодку, чуть ее не опрокинул, но это его не особенно взволновало.

— Подумать только, — сказал он, — еще немного, и я бы утонул.

— Как, разве ты не умеешь плавать? — спросил Дюмениль.

— Нет, — просто ответил шевалье, — но ведь ты меня научишь, не правда ли, Дюмениль?

Дюмениль уже столькому научил шевалье, и тот ничуть не сомневался, что капитан научит его и плавать, так же как научил фехтовать, ездить верхом, стрелять из ружья и пистолета.

— Нет, — сказал Дюмениль, — я не научу тебя плавать.

— О! — удивился Дьёдонне. — Почему же?

— Дело в том, что здесь в качестве учителей плавания выступают женщины.

Шевалье покраснел: он находил эту шутку несколько вольной.

— Лучше посмотри, — сказал Дюмениль.

Они подошли к борту, и, поскольку было пять часов вечера, капитан смог ему показать целую стайку женщин, резвившихся в воде.

Шевалье проследил глазами за движением рук капитана.

И тогда он увидел подлинный спектакль, невольно покоривший его.

Около дюжины женщин, обнаженных, как античные нереиды, плавали в этой голубой воде, такой прозрачной, что в тридцати — сорока футах под водой можно было рассмотреть ту изумительную подводную растительность, которая мало-помалу создала эти коралловые отмели и рифы, окружавшие остров.

Вообразите себе гигантские мадрепоры, имеющие форму громадных губок; каждое отверстие в этих губках было похоже на мрачную зияющую пропасть; было видно, как в них туда и обратно сновало бесчисленное множество рыб всех размеров, всех форм и всех расцветок: голубые, красные, желтые, золотистые!

И посреди этого великолепия, не обращая никакого внимания ни на пропасти, ни на скалы, ни на акул, время от времени стремительно проносившихся на горизонте, подобно стрелам из вороненой стали, плавали женщины-нимфы, не только не ведавшие, что такое стыд, но даже и не знавшие такого понятия: в языке местных жителей нет слова, обозначающего эту чисто христианскую добродетель. Распустив длинные волосы, единственное свое одеяние, женщины ныряли в этой воде, такой чистой и прозрачной, что она походила на сгустившийся воздух, кружились, переворачивались, сбивались в клубок, и чувствовалось, что море — это их вторая стихия и едва ли им требовалось всплывать на поверхность, чтобы перевести дыхание.

Бедный шевалье был близок к обмороку: у него все поплыло перед глазами как у пьяного.

Когда он ступил на землю, капитану пришлось его поддержать.

Он сел вместе с шевалье под цветущим панданом.

— Ну, — спросил Дюмениль, — что ты думаешь об этом уголке, мой дорогой Дьёдонне?

— Это рай, — ответил шевалье.

А потом со вздохом прошептал:

— О! Если бы Матильда была здесь с нами!

И с печальным выражением, так чуждым его округлому лицу, шевалье устремил взгляд в глубины бескрайнего горизонта.

Капитан оставил его под панданом предаваться мечтаниям, а сам вступил в переговоры с местными жителями: каким бы теплым ни был воздух, каким бы нежным ни было дуновение ветерка в бухте Папеэте, капитан не собирался ночевать под открытым небом.

Затем он вернулся к Дьёдонне.

Было шесть часов вечера — время, когда наступает ночь; солнце, похожее на раскаленный круг, быстро опускалось в море.

На Таити и ночь и день длятся ровно двенадцать часов, в любое время года солнце встает в шесть утра и заходит в шесть вечера, и каждый в любое из этих мгновений дня может поставить свои часы по этому грандиозному небесному механизму с такой же точностью, с какой в прошлом это делали парижане по часам Пале-Рояля.

Капитан кончиком пальца дотронулся до плеча Дьёдонне.

— Что такое? — спросил его шевалье.

— Ничего. Это я, — сказал капитан.

— Чего ты хочешь?

— Черт возьми! Я хочу спросить, что ты собираешься делать?

Шевалье посмотрел на капитана удивленными глазами.

— Что я собираюсь делать? — повторил он.

— Конечно.

— Боже мой! — вскричал почти в ужасе шевалье. — Разве это меня касается?

— Да, ведь речь идет о том, где мы будем жить. Ты собираешься остаться здесь на некоторое время?

— Так долго, как ты этого захочешь.

— Ты хочешь жить здесь по-европейски или по обычаям местных жителей?

— Мне все равно.

— Поселиться в гостинице или в хижине?

— Как ты хочешь.

— Ладно, пусть все будет так, как хочу я, но потом не жалуйся.

— Разве я когда-нибудь жаловался? — спросил Дьёдонне.

«Это правда, бедный агнец Божий!» — прошептал капитан про себя; затем, обращаясь к шевалье, он сказал:

— Хорошо, посиди здесь еще минут десять, полюбуйся закатом солнца, а я пойду позабочусь о нашем жилище.

Дьёдонне кивнул в знак согласия; он имел все такой же грустный и печальный вид, но у него вдруг появилось неведомое ему ранее ощущение физического блаженства.

Едва солнце скрылось в море, как сразу же почти с волшебной быстротой спустилась ночь.

Но что это была за ночь!

Это не был мрак, это было отсутствие света. Воздух был светел и прозрачен, как это бывает в самые прекрасные закатные часы в наших широтах; в море каждая рыба сверкала огненным лучом; в небе каждая звезда, казалось, распускалась подобно розе или пламенеющему васильку!

Капитан вернулся за Дьёдонне.

— О! — сказал тот. — Дай мне еще полюбоваться этой красотой.

— А! — радостно откликнулся капитан. — Наконец-то ты почувствовал это!

— Да, и мне кажется, что только с этого вечера я начинаю жить.

— И все же пойдем, ты сможешь наслаждаться всем этим из твоей комнаты.

— Из окна?

— Нет, через перегородку. Идем же!

Впервые Дьёдонне не сразу послушался капитана.

Они направились к дому.

В состоянии шевалье были заметны и другие перемены; побывавший в стольких домах после того, как он покинул комнату капитана, и не обращавший на них никакого внимания, Дьёдонне с интересом осмотрел свое будущее жилище.

Правда, оно было весьма примечательным.

На первый взгляд оно скорее напоминало клетку для птиц, нежели жилье человека.

Дом был почти квадратным, но из-за того, что две его стороны были закруглены, он казался вытянутым в одном направлении; его покрывали листья пандана, уложенные подобно черепице.

Его можно было принять за большую решетчатую загородку, похожую на те, что ставят вдоль стен наших садов, чтобы по ним поднимались вверх лианы дикого винограда и вьюнка.

Крыша опиралась на столбы.

Она состояла из балок, покрытых красно-черными циновками; в углу валялся матрас, набитый морскими водорослями, и большой белый кусок полотна.

Это были постель и белье.

В середине комнаты возвышался маленький стол, на котором стояли фрукты, молочные продукты и хлеб.

Все это освещалось зажженными фитилями, которые были опущены в сосуды из тыквы, заполненные кокосовым маслом и служившие лампами.

Через ажурные стены видны были небо, море и как бы парящий между этими двумя бесконечными стихиями столь же бесконечный хоровод золотистых звезд.

— Итак, — сказал Дюмениль, обращаясь к Дьёдонне, — ты понял, что ничто тебе не помешает видеть происходящее снаружи.

— Да, мой друг, — ответил шевалье, — но…

— Что но?

— Если мне ничто не помешает видеть происходящее снаружи, то ничто также не помешает человеку, находящемуся вне дома, наблюдать за мной.

— Ты собираешься заняться чем-то плохим? — спросил Дюмениль.

— Боже сохрани! — ответил шевалье.

— Но тогда чего же тебе бояться? — поинтересовался Дюмениль.

— Действительно, чего мне бояться? — повторил шевалье.

— Совершенно нечего.

— Здесь нет ни змей, ни ужей, ни крыс?

— Ни одного вредного животного на всем острове.

— Ах! — вздохнул шевалье. — Матильда! Матильда!

— Опять! — вырвалось у Дюмениля.

— Нет, друг мой, нет! — вскричал шевалье. — Но если бы она была здесь…

— Что тогда?

— Я никогда бы не вернулся во Францию.

Капитан посмотрел на своего друга и, в свою очередь, не смог сдержать вздоха.

Но как ни похожи друг на друга вздохи, вздох шевалье ничем не напоминал вздоха капитана.

Первый был рожден глубокой печалью; второй — угрызениями совести.

XI МААУНИ

Шевалье сел за стол, съел гуайяву, два или три банана и некий неведомый ему фрукт, красный, как клубника, и большой, как яблоко сорта ранет.

Затем вместо хлеба он обмакнул в чашку с кокосовым молоком клубни маниоки; затем на вопрос друга — а шевалье вступал в разговор только тогда, когда его спрашивали, — он объявил, что никогда в жизни еще так славно не ужинал.

После ужина капитану с трудом удалось его уговорить раздеться, чтобы лечь в постель. Эти решетчатые стены тревожили его стыдливость.

И только после того, как Дюмениль убедил его, что после десяти часов вечера все жители Папеэте уже лежат в постелях, шевалье решился снять одежду.

И все же, как ни уверял его капитан, что в этом полинезийском Эдеме женщины и мужчины спят обнаженными, испытывая высшее наслаждение, когда их кожу ласкает нежное бархатистое дуновение ночного ветерка, он наотрез отказался расстаться со своей рубашкой и кальсонами.

Уложив шевалье в постель, как он это обычно делал каждый вечер вот уже в течение трех лет, капитан удалился к себе — иначе говоря, во вторую из отведенных им в хижине комнатушек.

Хижину эту занимала таитянская семья; когда капитан снял у них жилье, они, согласно взаимной договоренности, незамедлительно освободили две комнаты.

Шевалье не знал этих подробностей; он никогда ничем не интересовался и ни о чем не спрашивал, и, поскольку перегородка, отделявшая шевалье от его хозяев, была плотно закрыта, ему и в голову не пришло спросить, что находится по другую ее сторону.

Единственное, что притягивало взгляд шевалье, если что-то все же притягивало его взгляд, была величественная картина природы; казалось, она была создана для того, чтобы служить фоном для глубокого чувства. И не забывайте (мы уже говорили об этом): прошло всего несколько часов, как бедняга Дьёдонне вспомнил о том, что у него есть глаза.

Он лег и, постепенно все дальше и дальше уходя от своих воспоминаний, любовался сквозь щели в хижине этим прекрасным небом и этим лазурным морем.

В нескольких шагах от хижины, невидимая в зарослях, пела птица; это был соловей Океании, птица любви, великолепный туи, который бодрствует, когда все спят, и поет, когда все кругом замолкает.

Шевалье, опершись на локоть и приблизив лицо к одному из отверстий в стене хижины, слушал и смотрел, и его обволакивала некая непередаваемая атмосфера грусти и одновременно блаженства; можно было подумать, что умиротворение этой ночи, чистота этого неба, гармония этого пения материализовались и что все это вместе породило некую очистительную атмосферу, предназначенную самим Провидением для того, чтобы дать отдых усталым членам и наполнить радостью страдающие сердца.

Шевалье показалось, что впервые за три года он стал дышать полной грудью.

Вдруг ему послышались легкие шаги ребенка, который шел, едва касаясь травы. И в прозрачной темноте ночи перед его взором возникли очертания прелестной фигурки юной девушки четырнадцати-пятнадцати лет; ее единственным одеянием служили длинные волосы, а все украшения ей заменяли два изумительных в своем великолепии цветка лотоса — белый и розовый, того лотоса, который плавает на поверхности ручьев и цветки которого юные таитянки избрали своим любимым украшением, вставляя их в виде гирлянд себе в мочки ушей.

Девушка лениво тянула за собой циновку.

В десяти шагах от хижины, под апельсиновым деревом, напротив зарослей, в которых пел туи, она расстелила эту циновку и легла на нее.

Шевалье не понимал, видит ли он это наяву или во сне, должен ли он закрыть глаза или может держать их по-прежнему открытыми.

Никогда из-под резца скульптора не выходило творение более прекрасное; однако казалось, что оно было выполнено не из бледного каррарского или паросского мрамора, а из флорентийской бронзы.

Несколько мгновений она забавлялась, слушая пение туи и время от времени движением плеча раскачивая апельсиновое дерево (она опиралась на него спиной), которое осыпало ее дождем своих белоснежных благоухающих цветов.

Затем, не имея никакого другого одеяния, кроме своих длинных волос, которые, впрочем, почти целиком окутывали ее фигуру как покрывалом, она плавно опустилась на землю и заснула, прикрыв рукой голову, подобно тому, как прячет голову под крыло птица.

Шевалье, чтобы заснуть, потребовалось гораздо больше времени, и ему это удалось лишь после того, как он повернулся спиной к перегородке и произнес имя Матильды, как щитом заслоняясь им от увиденного.

На следующее утро капитан, войдя в комнату своего друга, нашел его не только проснувшимся, но и уже вполне одетым, хотя едва было шесть часов. Шевалье пожаловался, что плохо спал этой ночью. Дюмениль предложил ему пойти прогуляться, чтобы поднять настроение, и шевалье охотно согласился с этим.

В ту минуту, когда они собирались уходить, в перегородке открылась дверь и в проеме появилась молодая девушка.

Она поинтересовалась у двух друзей, не нуждаются ли они в чем-нибудь.

Дьёдонне узнал в ней свою спящую красавицу минувшей ночи и покраснел до ушей.

На этот раз, однако, она была в своем дневном наряде.

Что представляло собой ее ночное одеяние, нам известно.

Дневной же наряд состоял из длинного белого платья, совершенно прямого, открытого спереди и ничем не стянутого на шее; поверх этого платья вокруг бедер был обмотан кусок фуляра с огромными розовыми и желтыми цветами на голубом фоне.

Руки, ступни и ноги до колен оставались обнаженными.

Весь красный, шевалье рассмотрел ее более пристально, чего он не осмелился сделать прошлой ночью.

Как мы уже сказали, это была девочка четырнадцати лет; однако на Таити четырнадцатилетняя девочка уже женщина. Она была невысокого роста, как это свойственно таитянкам, но при этом прекрасно сложена; ее кожа имела великолепный медный оттенок; у нее были, и об этом нам тоже уже известно, длинные волосы, шелковистые и черные, как вороново крыло; красивый разрез бархатистых глаз, опушенных длинными черными ресницами; широкие и раздувающиеся ноздри, как у индейцев, созданные для того, чтобы вдыхать опасность, наслаждение и любовь; выпирающие скулы, несколько плоский нос, округленный и чувственный рот, белые, как жемчуг, зубы; маленькие, изящные, красивой формы руки; гибкая, как тростинка, талия.

Капитан поблагодарил юную островитянку, представив ее своему другу как дочку их хозяйки, и заявил, что он вернется лишь в девять часов.

Девушка, похоже, прекрасно поняла все сказанное капитаном, а тот, закончив говорить, казалось, ожидал, что его друг поступит точно так же, как он; но Дьёдонне воздержался. Он посторонился, чтобы не задеть кусок фуляровой материи на бедрах девушки и прошел мимо, раскланявшись так, будто приветствовал парижанку на бульваре Капуцинок.

После этого он быстро увлек за собой своего друга.

Было очевидно, что молодая девушка внушает ему своего рода страх.

Но капитана все это ничуть не удивило: он знал, что шевалье совершенно теряется в присутствии женщин, хотя и не предполагал, что его друг будет обходиться с какой-то таитянкой как с настоящей женщиной.

И, указывая на молодую девушку, с грустью смотревшую, как они удаляются, он спросил у шевалье:

— Почему ты ничего не сказал Маауни? Это ее обидело.

— Ее зовут Маауни? — в свою очередь задал вопрос шевалье.

— Да; красивое имя, не правда ли?

Дьёдонне промолчал.

— Ты что-то имеешь против этой девушки? Тогда мы переедем в другую хижину, — сказал капитан.

— Нет, нет! — живо ответил Дьёдонне.

И они продолжили свой путь. Дюмениль, подобно Тарквинию, срубал макушки у слишком высоких трав, со свистом размахивая своей бамбуковой палкой.

Дьёдонне молча шел вслед за ним.

По правде говоря, это молчание было столь характерно для шевалье, что если капитан и заметил его, то оно ничуть его не обеспокоило.

Этой первой прогулки было достаточно, чтобы два друга признали, что по крайней мере в плане растительности уголок земли, где они бродили, был настоящим чудом природы.

Город имел одновременно скромный и чарующий вид; обладая честью носить титул столицы, он скорее выглядел как огромная деревня, нежели как город; каждая хижина стояла в саду, окруженная деревьями, под сенью которых она, казалось, пряталась; чуть дальше на окраине, где кончались постройки и улицы уступали место тропинкам, деревья самой причудливой формы, сплошь покрытые цветами или усыпанные плодами, смыкали свои кроны наподобие бесконечного зеленого свода; вдоль посыпанных мельчайшим песком аллей тянулись сводчатые галереи, образованные банановыми, апельсиновыми и лимонными деревьями, кокосовыми пальмами, гуайявами, папайей, панданом; среди них высилось железное дерево, своим красным стволом и ветками напоминавшее гигантскую спаржу, оставленную на семена.

Благоуханное струящееся дыхание ветерка, овевающее стволы деревьев; пернатые самых причудливых расцветок; птичье пение и женские голоса, раздающиеся под сводом леса, — это было подлинное волшебное царство, которое можно было бы назвать островом цветов и благовоний.

После часовой прогулки, обойдя вдоль и поперек нечто напоминающее английский сад, капитан остановился: до него доносился какой-то странный гомон, и природу его он никак не мог определить; Дюмениль покинул тропинку, прошел около пятидесяти шагов между деревьями, раздвинул листву, подобно тому, как поднимают занавес, и, восхищенный, неподвижно замер, онемев от восторга.

Дьёдонне проследил за ним взглядом (когда он был рядом с капитаном, то казалось, что вся его сила воли переходила к его другу: он повиновался ему, как тело повинуется душе, он следовал за ним, как тень следует за телом).

Капитан молча сделал Дьёдонне знак приблизиться.

Тот машинально подошел к капитану и рассеянно взглянул.

Но его рассеянность быстро улетучилась; зрелище, представшее перед его глазами, могло привлечь внимание даже самого Рассеянного — персонажа Детуша.

Деревья, сквозь которые капитан и шевалье смотрели на открывшуюся их взгляду картину, росли вдоль берега реки.

В реке кружком, словно в каком-нибудь салоне, сидели и лежали около тридцати совершенно обнаженных женщин.

Поскольку высота воды в реке едва достигала двух футов, то у тех, что сидели, лишь нижняя часть тела была скрыта водой, столь прозрачной, что она не могла служить даже легкой вуалью; а у тех, что лежали, из воды высовывались только головы.

Волосы у всех женщин были распущены; все они с наслаждением вдыхали свежий утренний воздух, сплетая из цветов венки, подвески к ушам и ожерелья.

Кувшинки, китайские розы и гардении широко использовались для этого туалета.

Эти восхитительные создания, как будто понимая, что сами они не что иное, как живые цветы, отдавали всю свою любовь цветам, своим неодушевленным сестрам; рожденные на ложе из цветов, они жили среди цветов, а после смерти их погребали под цветами.

Украшая венками голову, вешая ожерелья на шею, вдевая цветы себе в уши, женщины не умолкали ни на минуту: они беседовали друг с другом, что-то рассказывали, подобные стайке птиц, живущих в пресных водах, когда, опустившись на озеро, они принимаются щебетать наперебой.

— Мой друг, — сказал шевалье, указывая пальцем на одну из женщин, — вот она!

— Кто? — спросил капитан.

Шевалье покраснел; он узнал спящую красавицу минувшей ночи, прелестную хозяйку сегодняшнего утра, но забыл, что ни слова не сказал капитану о своем видении, и показал ему прекрасную Маауни.

У капитана не было таких весомых причин, как у шевалье, обратить на нее свое внимание, и он повторил вопрос:

— Кто?

— Никто, — сказал шевалье, отступая назад.

Можно было подумать, что движение шевалье послужило сигналом к окончанию этой водной процедуры.

В одно мгновение все тридцать купальщиц были на ногах.

Они выбрались на маленький островок, покрытый травой, где лежала их одежда, выждали какое-то время, пока вода, струясь, стекала по их прекрасным телам как по бронзовым статуям; затем струйки понемногу подсохли и капли стали реже: можно было бы перечесть по пальцам те жемчужины, что скатывались со лба на щеки и со щек на грудь; наконец каждая, подобно Венере — Астарте, выходящей из моря, подобрала и отжала волосы, надела платье, закрутила вокруг бедер па ре о и не торопясь направилась по дороге домой.

Капитан напомнил своему другу, что подошло время завтрака; он зажег сигару, по привычке предложив Дьёдонне разделить с ним это удовольствие. Дьёдонне отказался от этого предложения (канониссы, среди которых он воспитывался, питали к табаку непреодолимое отвращение), и они отправились домой.

Случайно или благодаря своему умению ориентироваться капитан избрал самую короткую дорогу, поэтому они нагнали на своем пути прекрасную Маауни, которая по своей беззаботности выбрала, напротив, самую длинную.

Заметив двух друзей, она остановилась на обочине дороги, изогнувшись в бедрах, в одной из тех поз, которые женщины принимают, пребывая в полном одиночестве, и которых художник никогда не сможет добиться от своей модели.

Затем, испытывая пристрастие к тому наслаждению, какое дарит сигара и какое с пренебрежением отвергал Дьёдонне, она сказала, обращаясь к капитану:

— Ма ava ava iti.

На таитянском языке это означало: «Мне сигару, маленькую».

Капитан не понял слов, но, поскольку девушка сделала вид, будто она вдыхает и выдыхает дым, он понял этот жест.

Дюмениль достал сигару из кармана и протянул ей.

— Nar, nаг, — произнесла она, отстраняя нетронутую сигару и указывая на ту, что дымилась во рту капитана.

Тот понял, что капризное дитя желает зажженную сигару.

Он отдал ее девушке.

Таитянка поспешно сделала две затяжки, почти тут же выдохнув дым обратно.

Затем она затянулась в третий раз, на этот раз так глубоко, как только смогла.

После этого она кокетливо попрощалась с офицером и ушла, откинув голову назад и пуская кольца дыма, набирая его в рот, а затем выпуская вверх в воздух.

Все это сопровождалось теми движениями бедер, секретом которых, как полагал до сих пор капитан, владеют одни лишь испанки.

Дюмениль исподтишка взглянул на своего друга: тот шел опустив глаза и совсем тихо шептал одно имя.

Это было имя Матильды.

Однако Дюмениль с некоторым удовлетворением заметил, что Дьёдонне теперь уже едва слышно шептал это имя, которое раньше так громко звучало в его устах.

Выпустив последнее кольцо дыма, девушка сняла парео с бедер, растянула его над головой на всю ширину рук и исчезла в роще лимонных деревьев.

Ее можно было принять за летящую бабочку.

Вернувшись в хижину, друзья нашли свой стол накрытым.

Так же как и накануне, им подали часть плода хлебного дерева, корень маниоки, испеченный в золе, разнообразные фрукты, молоко и масло.

Но внутри хижины никого не было, и можно было подумать, что стол накрыли феи.

Однако похоже было, что в это время ели не только гости, но и хозяева. Дьёдонне, сидевший так, что он мог видеть сквозь перегородки хижины, заметил молодую девушку; встав на цыпочки, она снимала небольшую корзинку, висевшую на нижних ветвях гардении; затем, сев и опершись спиной о ствол дерева, она принялась доставать из нее свой завтрак.

Он состоял из полудюжины фиг, четверти плода, похожего на дыню, куска рыбы, завернутой в лист банана и испеченной в золе, и части плода хлебного дерева.

Шевалье, забыв о своей еде, наблюдал за трапезой Маауни.

Дюмениль заметил рассеянность своего товарища; он повернул голову и увидел молодую девушку, которая завтракала, не обращая на них внимания.

— А! Ты разглядываешь нашу хозяйку, — сказал капитан.

Шевалье покраснел.

— Да, — сказал он.

— Если хочешь, я позову ее позавтракать с нами.

— О нет, нет! — откликнулся шевалье. — Я думал только о том, как хорошо и свежо под этими деревьями.

— Если хочешь, мы присоединимся к ней и позавтракаем там.

— Нет же, нет! — воскликнул шевалье. — Нам хорошо здесь; однако давай поменяемся местами: солнце бьет мне в глаза.

Капитан покачал головой: очевидно, он догадался, что за солнце слепило глаза шевалье.

Он без единого возражения пересел на его место.

После завтрака шевалье спросил:

— Что мы будем делать?

— То, что здесь всегда делают после еды, — отвечал капитан, — отдыхать.

— О! — промолвил шевалье. — В самом деле, я очень плохо спал этой ночью и чувствую себя совершенно разбитым.

— После отдыха ты придешь в себя.

— Я думаю.

И оба вышли из хижины в поисках подходящего места, ведь послеобеденный отдых на свежем воздухе гораздо приятнее, чем в хижине, как бы хорошо она ни проветривалась.

Однако шевалье не хотел, чтобы его беспокоили во время сна.

Капитан указал ему на сад их хижины как на самое надежное место.

Они вместе обошли сад, подыскивая удобный уголок.

Шевалье остановил свой выбор на мягком ковре лужайки, затененной ветками гардении, которые, ниспадая до самой земли, образовывали нечто вроде шатра.

Источник прохладной и прозрачной воды, бивший из-под корней гардении, слегка увлажнял эту лужайку, понравившуюся шевалье.

Дюмениль, в большей степени заботящийся о прозе жизни, чем его друг, предусмотрительно захватил с собой широкую циновку; он расстелил ее на траве, покрытой каплями влаги.

— Оставайся здесь, — сказал он, — раз тебе нравится; я же пойду поищу какое-нибудь другое местечко, где тень будет такой же густой, а трава более сухой.

Дьёдонне редко возражал, когда его друг принимал какое-нибудь решение; он расстелил циновку, на которой могли бы улечься четыре человека, проследил, чтобы под ней не было ни одного камешка, способного впиться ему в тело, и только после этого заметил ее размеры. Он обернулся с намерением сказать капитану, что, на его взгляд, здесь вполне достаточно места и для двоих.

Но капитан уже исчез.

Тогда шевалье решил один воспользоваться всей циновкой. Он снял свой редингот, свернул его и положил вместо подушки под голову. Некоторое время он созерцал бесплодные попытки солнечных лучей проникнуть сквозь ветки гардении, следил взором за маневрами двух птичек, казалось, высеченных из одного и того же куска сапфира, затем закрыл глаза, открыл их, вновь закрыл, вздохнул и уснул.

XII КАК ШЕВАЛЬЕ ДЕ ЛА ГРАВЕРИ НАУЧИЛСЯ ПЛАВАТЬ

Сон не такое уж надежное убежище против тех видений, что со вчерашнего дня непрестанно волновали шевалье.

Поэтому он спал очень неспокойно.

Сначала ему приснились прекрасные ныряльщицы, виденные им накануне; но только у них, как у сирен с мыса Цирцеи, были рыбьи хвосты; одна из них держала в руках лиру, другая — систру, у каждой был какой-нибудь инструмент, которым она аккомпанировала восхитительному пению, голосу, обещавшему любовь и несказанное наслаждение; но шевалье, воспитанный на мифологических традициях XVIII века и знавший, какую опасность сулит подобный концерт, отворачивал голову и, подобно Улиссу, затыкал себе уши. Затем он высадился на землю. Где? Этого он и сам не знал; вероятно, в Фивах или Мемфисе, так как по дороге, справа и слева, на мраморных пьедесталах он видел сидящих на задних лапах чудовищ с телом льва, но с головой и грудью женщины, символов богини мудрости Нейт, в античности названных сфинксами, но, вместо того чтобы быть высеченными из мрамора, как и их пьедесталы, эти сфинксы были живыми, хотя и прикованными к своему месту; их глаза открывались и закрывались, их грудь вздымалась и опускалась, и шевалье казалось, что они его буквально обволакивали ласковыми, любящими взглядами; наконец, один из них, с усилием подняв лапу, простер ее к шевалье, и тот, чтобы избежать прикосновения, отпрыгнул в противоположную сторону; но второй сфинкс в свою очередь поднял лапу, и так же поступили остальные.

И все же было очевидно, что египетские чудовища — их нежные взгляды и вздымающаяся грудь служили тому доказательством — не имели злого умысла против шевалье.

Даже наоборот.

Но шевалье, казалось, больше опасался доброжелательного отношения чудовищ, чем их ненависти.

Он раздумывал, куда убежать и как это сделать.

Это была нелегкая задача: пьедесталы пришли в движение, будто заведенные каким-то гигантским механизмом, и шевалье оказался в непроходимом кольце.

В этот миг ему показалось, что рядом с ним возникло облако, из которого исходило сияние: на таком обычно в театре возлежат зачарованные принцессы. Оно, казалось, только и ждало того мига, когда шевалье опустится на него, чтобы покинуть землю.

А глаза чудовищ становились все нежнее, их грудь волновалась все сильнее и сильнее, их когти уже почти разрывали ворот его одежды, и шевалье отбросил все сомнения: он лег на облако и вознесся вместе с ним.

Но теперь бедному Дьёдонне показалось, что облако оживает, что его хлопья — это не что иное, как газовое платье, а твердое основание, на которое он опирался, — это тело; и, так же как тело Ириды, посланницы богов, способное, как и она, пересекать пространство, это тело принадлежит красивой молодой девушке с округлыми формами, с живой трепещущей плотью и огненным дыханием.

Она спасла шевалье — но для себя одной; она уносила его прочь от опасности — но в свой грот; она опустила его на ложе из мельчайшего золотого песка — но рядом с собой, и, как будто ее дыхание было в силах зажечь в земной груди огонь, горевший в ее божественной груди, прекрасная посланница, казалось, обожгла его губы пламенным дыханием своего сердца.

Это ощущение было столь явственным, что шевалье вскрикнул и проснулся.

Оказалось, он грезил лишь наполовину.

Маауни спала рядом с ним, и именно дыхание молодой таитянки обжигало его.

Подобно шевалье, Маауни после завтрака принялась за поиски места, где она могла бы насладиться дневным отдыхом.

Она заметила шевалье, спящего в самом очаровательном уголке сада и лежащего на циновке, размеры которой в три раза превышали потребности одного человека; прелестное дитя природы, она не увидела ничего плохого в том, чтобы позаимствовать у него на час или два ненужный ему кусок циновки.

И на этом куске циновки она заснула без всякой задней мысли, как ребенок около своей матери.

Однако во время сна ее, вероятно, тоже преследовало какое-то видение; она откинула вытянутую руку, ее грудь бурно вздымалась, а ее огненное дыхание коснулось губ шевалье.

Она по-прежнему продолжала спать.

Шевалье деликатно отстранил руку молодой девушки, лежавшую на его плече, со всеми мыслимыми и немыслимыми предосторожностями отодвинулся, с трудом встал на ноги, но, почувствовав, что ноги повинуются ему, бросился бежать, не разбирая куда, оставив свой редингот, который он перед сном положил на землю, чтобы воспользоваться им как подушкой, и который в данную минуту служил подушкой Маауни.

Шевалье спасался бегством в сторону моря и остановился только тогда, когда оно возникло у него на пути как препятствие.

Было около часу дня, когда солнце в своем зените сжигало лучами небо, а рикошетом и землю.

Шевалье представил, какое пленительное наслаждение, какое восхитительное блаженство должны испытывать ныряльщики, способные, как рыбы или таитянские женщины, скользить под водою. И вот тогда он почти до боли пожалел, что не овладел этим искусством, составляющим неотъемлемую часть мужского воспитания.

Но, не умея плавать, он тем не менее мог насладиться той прохладой и свежестью, что дарила вода; в изгибах побережья он заметил естественные гроты, где море создало нечто вроде ванн.

Там его ждали те два наслаждения, которых он так жаждал: тень и освежающая прохлада.

Шевалье решил воспользоваться ими.

Он спустился на берег моря, а это было нелегко сделать, так как настала пора отлива, и, словно по мановению волшебной палочки, исполнявшей все его желания, нашел грот, высеченный, казалось, по образцу грота Калипсо.

Шевалье тщательно осмотрел все его закоулки, проверяя, не живет ли в нем кто-нибудь.

Грот был совершенно пустым.

Тогда он, решив, что его стыдливость не подвергается никакой опасности, одну за другой снял все детали своего костюма, сложил их в маленький грот, располагавшийся рядом с большим и представлявший его миниатюрную копию, и, нащупывая ногами дорогу, проник под свод утеса.

Даже в самом глубоком месте шевалье едва ли обнаружил три фута воды.

Эта теплая вода, сохраняющая, однако, свою свежесть благодаря тому, что она находилась в тени утеса, добавила ему самые дивные ощущения, какие он когда-либо испытывал.

Он спрашивал себя, как это человек может не уметь плавать.

Но тут же отвечал сам себе: чтобы научиться плавать, необходимо предстать перед другими людьми почти голым, а Дьёдонне дамами-канониссами было привито такое понятие стыдливости, что он, представляя себе в качестве своего учителя плавания даже Дюмениля, вздрагивал, хотя тот и был его лучшим другом.

К счастью, он открыл для себя этот грот; он никому о нем не скажет ни слова и будет проводить здесь часть своего времени; чувство блаженства, испытанное им в этом месте, было таково, что могло бы заменить ему любой другой отдых.

Очевидно, рассудок не требует никакого другого развлечения, когда чувство телесного блаженства так сильно, что человеку недостает всех его физических и умственных сил, чтобы полностью насладиться им.

Шевалье блаженствовал так час или два, совершенно забыв о времени.

Внезапно всплеск воды от упавшего в нее тяжелого тела вывел его из этого восторженного состояния.

Он смутно различил какую-то тень, промелькнувшую в воздухе, но не мог сказать, что это было такое.

Через мгновение он увидел, как на поверхности моря появилась голова смеющейся девушки.

Это была Маауни.

Она выкрикнула несколько слов, похожих на призыв к товаркам.

Зов не был напрасным.

Какое-то тело пересекло пространство, промелькнув со скоростью молнии, и погрузилось в воду с тем же шумом, который шевалье уже слышал.

Затем появилось третье, четвертое, десятое, двадцатое.

Это были все те же прекрасные бездельницы, которых шевалье видел утром купающимися в реке и которые, чтобы разнообразить свое удовольствие, принимали теперь морские ванны.

На поверхности одна задругой показались все головы, а затем эти дочери Амфитриты, как сказал бы древнегреческий поэт, предались своей любимой забаве — нырянию.

Дьёдонне видел их, но они не могли видеть его, спрятавшегося под сенью своего грота.

Прошел второй час, и мы должны признать, что он показался шевалье не длиннее первого.

Добавим также, что спектакль, разыгравшийся у него перед глазами, завладел всем его вниманием, и он не замечал, как прибывает вода, пока она не дошла ему до подмышек.

Все объяснялось просто: начинался прилив.

Дьёдонне не придал значения этому явлению и испытал беспокойство, лишь увидев, как на поверхности воды плавает его одежда.

Грот, где шевалье оставил ее, был расположен ниже того, где он находился; море проникло в него в первую очередь и унесло с собой вещи шевалье.

Заметив свою одежду, качающуюся на волнах, шевалье захотел было закричать, но это означало выдать свое присутствие женщинам, и на это он не осмелился.

Если на нем были хотя бы те вещи, что покачиваясь, удалялись сейчас, он без колебаний появился бы одетым перед женщинами; ведь они не были похожи на богинь, готовых наказать его, словно Актеона.

Но если бы он был одет, у него не было бы причин звать на помощь.

Шевалье ошибался в этом, так как его положение становилось серьезным.

Вода, доходившая ему до пояса, когда он только вошел в грот, и постепенно поднявшаяся до подмышек, теперь уже достигала его подбородка.

Правда, отступив на несколько шагов, он мог выиграть один фут.

Но шевалье уже начинал понимать свое положение.

Вода прибывала.

Осмотревшись вокруг себя, он мог определить, на какую высоту море заливало грот.

В самый пик прилива уровень воды был бы на четыре фута выше его головы.

Шевалье чуть не лишился чувств, ледяной пот заструился у него в волосах.

В эту минуту ныряльщицы подняли громкий крик: они заметили его одежду.

Поскольку они не знали, что все это означает, то всей стайкой поплыли к гроту.

Но вместо того чтобы позвать их на помощь, Дьёдонне, переполненный стыдом, отступил вглубь настолько, насколько это ему удалось.

Юные женщины с озадаченным видом взяли в руки его вещи: одна — жилет, вторая — брюки, третья — рубашку; они словно спрашивали себя, как это все могло попасть сюда.

Сомнений быть не могло: это была одежда европейца.

Шевалье испытывал горячее желание потребовать у них обратно свои вещи: но, заполучив их вновь в свои руки, что^ он будет с ними делать? Ведь они промокли насквозь.

Спасаясь, ему пришлось бы взять их с собой, а у него уже не было шансов спасти себя самого.

Вода безостановочно прибывала.

Шевалье понимал, что через десять минут она накроет его с головой.

Одна накатившаяся волна, более высокая, чем все остальные, покрыла его лицо пеной.

У шевалье безотчетно вырвался крик.

Этот крик был услышан ныряльщицами.

За первой волной последовала вторая.

Дьёдонне подумал о капитане и, словно тот мог его услышать, закричал:

— Ко мне, Дюмениль! На помощь! На помощь!

Ныряльщицы не поняли этих слов, но в голосе, каким они были произнесены, было столько отчаяния, что они догадались: тот, кто так кричал, подвергался смертельной опасности.

Крики несомненно доносились из грота.

Одна из них, нырнув и проплыв под водой, проникла туда.

Внезапно шевалье увидел, как в двух шагах от него из воды показалась голова.

Это была Маауни.

По искаженному лицу шевалье она поняла, в какую беду тот попал.

Маауни закричала, призывая на помощь, и все ее товарки поспешили к ней.

Положение шевалье точь-в-точь напоминало положение Виргинии на палубе «Сен-Жерана»: она была бы спасена, если бы захотела принять помощь обнаженного матроса, который вызвался отнести ее на берег, и погибла бы, если бы отказала ему.

Островитянки показывали жестами и пытались словами объяснить Дьёдонне, что ему следует всего лишь опереться о них — и они отнесут его на землю.

Две из них, тесно обнявшись и переплетясь, образовали нечто вроде плота, на который он мог бы лечь, держась при этом обеими руками, и правой, и левой, за плечи двух ныряльщиц.

И все же отдадим шевалье должное: какое-то мгновение он колебался, на одну секунду ему в голову пришла целомудренная мысль умереть подобно девственнице с Иль-де-Франса.

Но любовь к жизни одержала в нем верх. Он закрыл глаза, лег на этот живой плот, положил свои ладони на округлые плечи прекрасных нимф и дал себя унести.

Шептал ли он имя Матильды?

Мы не присутствовали при этом и ничего не слышали, поэтому не станем отвечать на этот вопрос.

Три или четыре месяца спустя после этого происшествия (о нем Дьёдонне благоразумно не стал ничего говорить капитану), охотясь со своим другом на морских птиц, он, неосторожно свесившись за борт, упал в море.

Капитан, вскрикнув от ужаса, проворно скинул свою куртку и жилет, чтобы броситься вслед за Дьёдонне.

Но в ту минуту, когда Дюмениль собирался подобным образом доказать свою преданность, он, к своему великому изумлению, вновь увидел шевалье: тот появился на поверхности моря благодаря мощному толчку ногой, произведенному им под водой, и, вынырнув на поверхность, поплыл брасом, хотя и не так мастерски, как истый пловец, но как вполне добросовестный новичок.

Дюмениль был так поражен увиденным, что не только не мог вымолвить ни слова, но даже не мог и пошевелиться.

— Ну что же ты, — сказал ему Дьёдонне, — подай мне руку и помоги подняться в лодку.

Дюмениль протянул ему руку, и шевалье взобрался в лодку.

— Но где же ты, черт возьми, научился плавать? — спросил у него Дюмениль.

Дьёдонне покраснел до ушей.

— А! Притворщик! — сказал капитан.

Затем, рассмеявшись, он добавил:

— Согласись, что здесь такие учителя плавания, которые стоят тех, какие были у Делиньи?

Дьёдонне промолчал; но ловкость, с которой он сумел избежать опасности, свидетельствовала, что капитан был прав.

XIII ЧЕЛОВЕК ПРЕДПОЛАГАЕТ, А БОГ РАСПОЛАГАЕТ

В этом земном раю шевалье и капитан провели три года; по истечении этих трех лет Дьёдонне почти что избавился от той глубокой меланхолии, которую он привез с собой из Франции.

Вся заслуга этого душевного «почти что» выздоровления принадлежала капитану, подобно тому, как заслуга физического выздоровления принадлежала врачу.

И тот и другой, правда, прибегали к средствам, предоставленным им матерью-природой; но если разобраться, то эти средства были всего лишь лекарствами; истинным же целителем является тот, кто их прописывает.

Итак, шевалье казался счастливым; если он еще и произносил имя Матильды, то только во сне. Когда же он просыпался, его воля брала над этим верх, и если это не было выздоровлением, то, по крайней мере, это была победа.

В течение этих трех лет ни разу не заходила речь о возвращении шевалье во Францию, а если порой он и вспоминал ее, то опять же ни разу не сожалея о ней.

Правда, все эти три года капитан постоянно подыскивал для своего друга развлечения, заботясь о том, чтобы они могли ему понравиться, стремился, чтобы он по-прежнему был окружен теми знаками внимания и той заботой, какие были привычны ему по воспитанию и семейной жизни. Всякий раз, заметив его нахмуренный лоб, капитан пытался разгладить морщинки на нем, возвращая к жизни остатки веселого нрава, свойственного Дьёдонне в юности. Словом, Дюмениль ни на минуту не расставался с той ролью, которую угрызения совести заставили его принять на себя.

Зная сердечные наклонности шевалье де ла Гравери, можно понять, насколько подобный друг, которому он был обязан спокойствием своего сердца, стал ему дорог, а главное, необходим.

Взрослое дитя всегда нуждается в матери или, по крайней мере, в няньке.

Так что Дьёдонне полностью утратил обыкновение самостоятельно принимать какие-либо решения, касалось ли это его физической или духовной жизни; он просто жил, любил и наслаждался.

А вот капитан был вынужден думать за двоих.

Однажды вечером, когда они вместе совершали прогулку — капитан, куря сигару, а шевалье, грызя кусочки сахара, — окруженные толпой прелестниц, просивших у одного лишние кусочки сахара, у другого остатки его недокуренной сигары, а сверх этого время от времени еще и глоток коньяка и дававших взамен благоухание, поцелуи и любовь, капитан внезапно почувствовал недомогание.

Дюмениль, обладавший геркулесовым здоровьем, не придал никакого значения своему болезненному состоянию и намеревался продолжить прогулку; но через мгновение ноги у него подкосились, лоб покрылся испариной и он ощутил такую слабость, что пришлось принести ему стул, чтобы он не упал; все это время Дьёдонне поддерживал капитана.

Не было никаких сомнений: неизвестная болезнь заявила о себе пугающим нарастанием симптомов.

Шевалье настоятельно стал требовать врача.

В эту пору, предшествующую английскому вторжению и французскому протекторату, на острове не было гарнизона, а следовательно, и врачей, кроме туземных шарлатанов, утверждавших, что с помощью определенных трав и определенных заклинаний приносят больному исцеление, и исцелявших, возможно (если и есть какое-либо предположение, которое допускает сомнение, то это именно оно), подобно ученым докторам.

Маауни, всегда готовая оказать шевалье любую услугу, которая была в ее силах, предложила сходить за одним из таких знахарей; но шевалье, научившийся бегло говорить на таитянском языке, заявил, что он желает видеть европейского доктора, и если это возможно, то французского, а поскольку в порту стоят корабли разных стран и среди них есть французский, прибывший накануне, то именно на этот корабль и надо обратиться за помощью.

Маауни, два или три раза повторив по-французски слово «врач», смогла его произнести довольно внятно, а затем с разбегу нырнула вниз головой с вершины уже знакомого нам грота и с быстротой дорады поплыла к кораблю, трехцветный флаг которого свидетельствовал о его французском происхождении.

Эта последняя строчка показывает, что, пока шевалье жил на Таити, произошла революция 1830 года; но это событие, которое совершенно очевидно многое бы перевернуло в его жизни, если бы он оставался во Франции, здесь за три тысячи пятьсот льё от Парижа прошло для него почти незаметно.

Приблизившись к «Дофину» — таково было название французского брига, — Маауни наполовину поднялась из воды, показав свой великолепный торс, и закричала изо всех сил, хотя и с необычайно мягким произношением:

— Виряча! Виряча!

Несмотря на незначительное искажение, с которым таитянка выговорила это слово, капитан отлично понял, о чем просила пловчиха; он подумал, что заболела королева Помаре, и приказал корабельному врачу «Дофина», молодому человеку двадцати шести-двадцати семи лет, совершавшему свое первое плавание, отправиться на берег.

Увидев, как спускают шлюпку, а в шлюпке разглядев врача, Маауни догадалась, что ее поняли, и, несмотря на настойчивые просьбы молодого врача, уговаривавшего ее вернуться на берег вместе с ним в лодке, она нырнула, появилась на поверхности в двадцати шагах, вновь нырнула, чтобы появиться еще дальше и, намного опередив лодку с четырьмя гребцами, достигла Папеэте.

Не теряя ни минуты, она побежала к хижине двух друзей, одной из тех, что стояли ближе всего к побережью, и закричала:

— Виряч! Виряч!

Затем она вернулась на берег, чтобы отвести доктора в хижину.

Лодка, можно сказать, шла по следу, оставляемому юной пловчихой, и причалила в том же месте, где та вышла из воды.

Доктор спрыгнул на землю, пошел вслед за своей провожатой и через несколько секунд был у порога хижины.

Шевалье бросился к нему и, извинившись за причиненное беспокойство, провел к постели капитана.

Доктор, увидев, что он имеет дело с французами, понял, почему посланница обратилась на «Дофин», отдав ему предпочтение перед другими судами.

Ни о чем не спрашивая, он подошел прямо к больному.

— Как?! — воскликнул он. — Это вы, капитан?

Капитан, уже измученный почти полным упадком сил, открыл глаза и, в свою очередь узнав врача, улыбнулся, протянул ему руку и с усилием проговорил:

— Да, как видите, это я.

— Конечно, вижу, — сказал доктор, — но не в этом дело. Мужайтесь! Что вы испытываете?

Шевалье ощущал жгучее желание узнать, выяснить, откуда доктор и капитан знают друг друга; но, видя, что капитан собирается рассказать о том, что ему приходилось испытывать в эту минуту, он отложил свои расспросы на будущее.

— То, что я испытываю, достаточно трудно передать словами, — отвечал капитан. — Внезапно я почувствовал сильное недомогание, которое сопровождалось крайней слабостью, и это вынудило меня вернуться домой и сразу же лечь в постель.

— А с той минуты, как вы находитесь в постели?

— У меня судороги, дрожь во всех членах и попеременно то озноб, то сухой жар.

— Стакан воды, — попросил доктор.

Затем, подавая его больному, он сказал:

— Попробуйте выпить.

Дюмениль проглотил несколько глотков.

— Все вызывает у меня отвращение, — произнес он, — впрочем, мне трудно глотать.

Доктор двумя пальцами надавил чуть пониже желудка.

У больного вырвался крик.

— У вас еще не было приступов тошноты? — спросил доктор.

— Пока нет, — ответил больной.

Доктор поискал глазами бумагу и перо. Но в хижине, разумеется, не было ни того ни другого.

Дюмениль попросил подать принадлежавший ему дорожный сундучок.

Сундучок принесли.

Ключ от него висел у Дюмениля на шее.

Капитан открыл этот сундучок с такими предосторожностями, словно в нем хранились вещи, которые никто не должен был видеть, достал оттуда бумагу, чернила и перо и передал их доктору; тот, написав несколько строчек, спросил, кто сможет отнести записку на шлюпку.

Это был приказ, адресованный его помощнику, взять в аптечке брига и немедленно доставить ему лауданум, эфир, мятную настойку и нашатырный спирт.

Поскольку Маауни не могла дать гребцам необходимых указаний, шевалье сам вызвался отнести записку на лодку.

Он дал луидор четверым матросам, чтобы они действовали проворнее, и те столкнули лодку, немедленно заскользившую по гладкой поверхности бухты, напоминая тех водных пауков на длинных лапах, что движутся, едва задевая поверхность озер.

Затем он вернулся в хижину.

Врача не было; шевалье осведомился, куда тот ушел, и капитан указал ему на реку.

Шевалье торопился переговорить с доктором наедине.

Он бросился ему вслед и нашел его стоящим по колено в воде и собирающим траву, которую называют речной горец.

— Ах, доктор! — обратился он к нему. — Я вас ищу.

Тот приветствовал шевалье и вновь вернулся к своему занятию с видом человека, сознающего, что от него ждут известий, и понимающего, что он не в силах сказать ничего обнадеживающего.

— Вы знаете капитана Дюмениля? — твердым тоном спросил шевалье.

— Вчера я встретился с ним впервые на борту «Дофина», — ответил доктор.

— На борту «Дофина»! Но что же он делал на борту «Дофина»?

— Он приходил справиться, нет ли у нас известий из Франции, и так упорно добивался встречи с одним из наших пассажиров, что, хотя мы его и предупредили о том, что у нас на корабле желтая лихорадка, ему удалось настоять на своем.

Услышав эти слова, шевалье испытал нечто вроде озарения.

— Желтая лихорадка! — вскричал шевалье. — Так, значит, у Дюмениля желтая лихорадка?

— Боюсь, что это так, — ответил молодой человек.

— Но ведь от желтой лихорадки, — пролепетал, весь дрожа, Дьёдонне, — ведь от нее умирают.

— Если бы вы были матерью, дочерью или сыном капитана, то я бы ответил вам: «Иногда!», но вы мужчина, вы всего лишь его друг, и я вам отвечаю: «Почти всегда!»

Шевалье вскрикнул.

— Но уверены ли вы, — спросил он, — что это желтая лихорадка?

— Я еще хочу надеяться, что это острый приступ гастрита, — отвечал доктор. — Первые симптомы у них одинаковы.

— А от острого гастрита вы бы его спасли?!

— По крайней мере, у меня было бы больше надежды.

— О Боже мой! Боже мой! — разрыдался шевалье.

Молодой врач смотрел на этого человека, который плакал, судорожно всхлипывая и заливаясь потоками слез, как женщина.

— Капитан ваш родственник? — спросил он.

— Он для меня больше чем родственник, — ответил Дьёдонне, — он мой друг.

— Сударь, — молодой человек, тронутый глубиной горя шевалье, протянул ему руку, — с той минуты как вы обратились ко мне, можете быть уверены, что ваш друг не будет оставлен заботой и вниманием. Во Франции французы друг для друга всего лишь соотечественники, за ее пределами — это братья.

— О Боже мой! Боже мой! Зачем он только поехал на этот корабль? Почему не послал меня? Если бы он меня отправил туда, то это я лежал бы сейчас больной, а не он; я умирал бы, а не Дюмениль.

Доктор едва ли не с восхищением смотрел на этого человека, который так просто предлагал свою жизнь Господу в обмен на жизнь того, кого он любил.

— Сударь, — сказал он ему, — повторяю вам, что я еще не окончательно потерял надежду. Это с такой же вероятностью, как и желтая лихорадка, может быть приступ острого гастрита, и если это острый гастрит, то кровопусканиями мы излечим его.

— Но кто этот пассажир, с которым он так хотел поговорить?

— Один из его друзей.

— У Дюмениля не было других друзей, кроме меня; так же как у меня нет другого друга, кроме него, — с грустью произнес шевалье.

— Однако они обнялись и расцеловались, как люди, которые счастливы встретиться вновь, — возразил доктор.

— А как зовут этого человека? — спросил шевалье.

— Барон де Шалье, — сказал доктор.

— Барон де Шалье, барон де Шалье… Я не знаю такого. Ах! Почему он не отправил меня переговорить с этим бароном де Шалье, будь он проклят?!

— Несомненно он собирался лично побеседовать с бароном, — намеренно отвечал доктор, — ибо, по всей видимости, не хотел, чтобы вы знали о предпринятом им шаге; поэтому я прошу вас ни слова ему не говорить о моей несдержанности, принимая во внимание, что в его состоянии малейшая неприятность может оказаться для него роковой.

— Ах, сударь, будьте спокойны, — ответил шевалье, сложив руки, — я не пророню ни слова.

Они вернулись в хижину; шевалье сжал пылающие руки своего друга, беспокоясь лишь о том, в каком состоянии тот пребывает.

— Ну, — спросил он, — как ты себя чувствуешь?

— Плохо. У меня ужасные боли под ложечкой.

— Я сделаю вам кровопускание, — сказал доктор.

Затем, обращаясь к ла Гравери, он произнес:

— Шевалье, распорядитесь отварить эту траву в литре воды.

Шевалье подчинился с безропотностью ребенка и усердием сиделки.

За это время доктор перетянул больному руку и приготовил ланцет.

Вены на руке вздулись.

— Шевалье, — сказал доктор, — пусть за отваром следят женщины, поручите это им, а сами держите тазик.

Шевалье повиновался.

Врач вскрыл вену; но организм капитана был уже настолько подорван болезнью, что кровь не пошла.

Он сделал надрез более глубоким.

На этот раз кровь пошла, но черная и уже испорченная.

Несколько капель брызнули в лицо шевалье.

Почувствовав, как теплая влага растекается у него по лицу, шевалье отшатнулся и лишился чувств.

Капитан, казалось, хотел воспользоваться этим обстоятельством.

— Сударь, — обратился он к молодому врачу, — я смертельно болен и чувствую это. Я вас прошу, скажите господину де Шалье, что я еще раз поручаю ребенка его заботам, о чем я вчера ему говорил, и что я его умоляю, если случай вдруг сведет его с шевалье де ла Гравери, ни слова не говорить ему о ребенке, если только не возникнут какие-либо очень важные основания для того, чтобы он узнал о Терезе; судить об этих основаниях я доверяю господину де Шалье… Вы меня хорошо расслышали и хорошо поняли?

— Да, капитан, — ответил молодой доктор, проникшийся важностью данного ему поручения. — И я сейчас постараюсь слово в слово повторить сказанное вами.

И действительно, он повторил наказ капитана, ничего в нем не изменив: ни его формы, ни малейшей подробности его содержания.

— Отлично! — сказал больной.

Затем, повернувшись к таитянке, он сказал ей:

— Маауни, побрызгай холодной водой в лицо бедного шевалье.

Маауни, которая, сидя на корточках перед огнем и следя за отваром, даже и не заметила, как шевалье упал в обморок, повиновалась распоряжению капитана с готовностью, выдававшей ее интерес к своему ученику по плаванию.

Шевалье пришел в себя как раз в ту минуту, когда доктор остановил больному кровь и затворил ему вену.

Кровопускание временно облегчило страдания капитана; но к двум часам ночи, несмотря на прием опиума и эфира, начались приступы рвоты.

Доктор бросил на шевалье взгляд, говорившей: «Вот то, чего я боялся».

Шевалье все понял и вышел, чтобы выплакаться от души.

Весь следующий день больному было попеременно то лучше, то хуже.

Однако к вечеру его состояние резко и бесповоротно ухудшилось.

Лицо его было багровым; он почти не мог глотать; выделявшиеся рвотные массы сначала были полны желчи, а потом стали черными и к ним примешивались какие-то темные сгустки, похожие на сажу, в которых легко можно было узнать частички испорченной крови. Врач снял повязку с надреза для кровопускания и увидел на этом месте рану с черным ободком.

И поскольку капитан был все еще в полном сознании, доктор отвел шевалье в сторону и предупредил, что его друг находится в безнадежном состоянии и потому нельзя терять время, если тот намеревается отдать какие-либо распоряжения относительно своего завещания.

Сам же молодой врач, по его словам, был вынужден вернуться на корабль всего лишь на несколько часов; на следующий день он снова собирался навестить капитана, а пока оставлял письменные указания по уходу за больным: шевалье должен был придерживаться их, а главное — ему предписывалось поддерживать и поднимать, насколько это возможно, настроение капитана.

Совет был совершенно бесполезным: болен был человек сильный духом, слабовольным же был тот, кто чувствовал себя здоровым.

С того момента как Дюмениль слег, шевалье ни на минуту не отходил от его изголовья, в свою очередь воздавая ему сторицей за все те заботы, которыми тот окружал его, когда у Дьёдонне была сломана нога; он ухаживал за ним с усердием и нежностью матери, не позволяя, чтобы чьи-то другие руки, кроме его собственных, подносили больному чашку с отваром.

Подобное поведение бедного Дьёдонне требовало от него большого мужества, ведь его тревога была столь велика, что десятки раз, чувствуя изнеможение, он был уже готов покинуть свой пост и бежать куда угодно, чтобы больше не видеть страданий своего друга.

Мы уже видели, что при простом соприкосновении с кровью капитана он упал без чувств.

А после того как врач, по существу говоря, признался бедному шевалье, что больше надеяться не на что, ему стало еще тяжелее выносить все это. Если больной начинал ворочаться в постели, Дьёдонне чувствовал, как у него по всему телу каплями выступает холодный пот; если же, напротив, Дюмениль затихал и забывался сном, Дьёдонне расценивал это состояние как один из самых тревожных симптомов и, тормоша больного, спрашивал его:

— Как ты себя чувствуешь? Ответь мне; ну же, ответь!

Если больной не отвечал ему, он ломал себе руки и разражался рыданиями.

В разгар одного из этих взрывов горя Дюмениль, который не спал, а размышлял, счел, что пришел час дать своему другу последние наставления.

Капитан был человек твердой воли и настоящий стоик; он без страха, по крайней мере за себя самого, смотрел на тот мрачный и печальный переход из одного мира в другой, что ему предстояло преодолеть, и в этот момент его волновало только одно: мысль о том одиночестве, в котором он оставляет своего друга.

— Послушай мой дорогой Дьёдонне, — обратился он к нему, — оставь все эти стенания, эти жалобы и эти слезы, недостойные мужчины, и позволь мне дать тебе несколько советов, как тебе устроить свое существование, когда меня не станет.

При первых же словах больного шевалье умолк как по волшебству. Дюмениль, не раскрывавший рта уже почти в течение двух часов, заговорил, и так спокойно, что можно было подумать, будто Бог сотворил чудо, выказав ему свою милость; но как только он произнес слова «когда меня не станет», Дьёдонне издал вопль отчаяния, рухнул на кровать умирающего, сжимая его в своих объятиях и проклиная несправедливость Провидения и жестокость судьбы.

Силы капитана, изнуренного болезнью, не позволяли ему бороться с буйными проявлениями горя у друга.

Он собрал весь остаток сил и слабым, умирающим голосом проронил:

— Дьёдонне, ты меня убиваешь!

Шевалье отскочил назад; затем, встав на колени, сложив молитвенно руки, он пополз на коленях к кровати, говоря при этом:

— Прости меня, Дюмениль, прости меня! Я не двинусь с места, не пророню ни слова, я благоговейно выслушаю тебя.

И только беззвучные слезы текли у него по щекам.

Дюмениль несколько мгновений смотрел на него с глубокой жалостью.

— Не плачь так, мой дорогой товарищ, мне потребуются все мои силы, чтобы преодолеть этот последний путь, как подобает мужчине и солдату… а твоя скорбь разрывает мне душу.

Затем с чисто военной твердостью он произнес:

— Мы должны расстаться в этом мире, Дьёдонне.

— Нет, нет, нет! — закричал Дьёдонне. — Ты не умрешь! Это невозможно!

— Однако именно к этому тебе следует быть готовым, милое мое взрослое дитя, — ответил больной.

— Я больше не увижусь с тобой! Я больше тебя не увижу! Нет, Бог не столь жесток! — воскликнул Дьёдонне.

— Если только я не увижу, что там, наверху, в порядке вещей переселение душ, — сказал, улыбаясь, капитан, — нам придется смириться с этим ужасным расставанием, мой бедный друг.

— Ах, Боже! Боже! — простонал Дьёдонне.

— Но должен признать, что это столь же невероятно, как и мое воскрешение.

— Переселение душ? — машинально повторил Дьёдонне.

— Если переселение душ существует, я буду на коленях умолять милосердного Бога вверить мне шкуру первой попавшейся собаки, и в этом облике, где бы я ни был, я разорву свою цепь, чтобы отыскать тебя.

Эта шутка, произнесенная на пороге вечности, не могла не пробудить мужества в сердце Дьёдонне, он поднял к Небу глаза и крепко обнял Дюмениля.

— Ну же, мужайся! — продолжал умирающий. — По правде говоря, из нас двоих именно ты выглядишь так, будто собираешься покинуть этот мир. И, пока у меня еще есть силы, позволь мне дать тебе один добрый совет: если можешь, оставайся здесь, хотя я и сомневаюсь, чтобы ты особо развлекался тут без меня.

— О нет! Нет! — вскричал шевалье. — Если случится такое несчастье и я тебя потеряю, я вернусь во Францию!

— Как хочешь, друг мой, в этом случае отвези туда мое тело; это отвлечет тебя в твоей скорби, и тебе будет казаться, что я еще не совсем покинул тебя; я родом из бедного провинциального городка, довольно унылого и довольно скучного, из Шартра; однако в Шартре похоронены мой отец, моя мать и моя сестра, которых я очень любил; у нас там есть фамильный склеп; там еще осталось пустое место, ты положишь туда мое тело и прикажешь замуровать дверь: я последний из нашей семьи. Завершив эту церемонию, удались от всех, веди жизнь старого холостяка; это значит — живи для себя, стань чревоугодником, люби желудком, но не отдавай больше никому свое сердце, даже кролику: его могут насадить тебе на вертел. Ах! Мой бедный Дьёдонне, тебе не по силам любить!

Дюмениль в изнеможении упал на подушку.

Через несколько минут он впал в забытье, сопровождавшееся бредом.

Но и в бреду только одна мысль, казалось, преследовала умирающего: мысль о переселении душ.

Он повторял: «Собака… хорошая собака… черная собака… Дьёдонне!»

И это доказывало, что последней мыслью его слабеющего рассудка было желание не расставаться со своим другом.

В это время вошел молодой врач; он вернулся ради очистки совести и потому, что обещал вернуться.

При первом же взгляде на капитана он понял, что все кончено.

Что касается Дьёдонне, то, услышав тревожное и сиплое дыхание, предсмертный хрип, предвестник последнего вздоха, он упал на колени, захлебываясь в рыданиях, в отчаянии кусая край простыни капитана и понемногу падая в оцепенение, из которого его вывели лишь следующие слова, произнесенные молодым доктором:

— Он умер!

Тогда он выпрямился, издал страшный крик; затем в неописуемом порыве горя бросился на тело капитана и обнял его так крепко и так тесно прижался к нему, что потребовалось применить силу, чтобы оторвать его.

XIV ВОЗВРАЩЕНИЕ ВО ФРАНЦИЮ

К счастью, умирая, капитан поручил Дьёдонне исполнить его последнюю волю.

Он хорошо знал своего друга, когда говорил ему, что хлопоты, связанные с возвращением его тела во Францию, отвлекут шевалье, исполненного скорбью.

Одиночество — вот чего больше всего страшатся слабые натуры; лишь только избранные осмеливаются предаваться размышлениям, страдая; большая же часть людей, напротив, спешат распалить свое горе, как будто предчувствуя, что вслед за изнеможением тут же придет и умиротворение.

«Дофин», совершавший кругосветное плавание, во время которого на стоянке в Маниле на борт и была занесена желтая лихорадка, продолжал идти к берегам Франции, намереваясь обогнуть мыс Горн; он отплывал на следующий день.

Именно это и надо было шевалье; оставшись один, он возненавидел этот земной рай, где был так счастлив со своим другом.

Он написал письмо капитану «Дофина» с просьбой взять на борт его самого и гроб с телом его друга.

Молодой врач взялся уладить это дело; не стоит и говорить, что ему все удалось сделать без малейших трудностей.

Вернувшись в хижину, он застал Дьёдонне дающим объяснения местным плотникам, как изготовить гроб по французскому образцу.

На острове росло железное дерево, самое подходящее из всех древесных пород для такого сорта изделий.

Дьёдонне снял с шеи капитана ключик от дорожного сундучка, а поскольку капитан во время своей агонии неоднократно обращал свой взгляд к этому предмету, как бы поручая его шевалье, он повесил ключик себе на шею, счастливый, что может прижать к своей груди эту реликвию, оставшуюся ему от друга.

Затем он распорядился завернуть тело капитана в кусок самой белой материи, какую только можно было отыскать, собственноручно устлал дно гроба листьями пандана и банановой пальмы, положил тело на эту мягкую подстилку, которую женщины острова усыпали цветами, вынув их из своих волос и ушей, в последний раз поцеловал своего друга в лоб и велел забить крышку гроба.

При каждом ударе молотка его сердце обливалось кровью; но как ни просили его уйти, он оставался рядом с гробом до тех пор, пока не был забит последний гвоздь.

Тем временем наступила ночь.

Шлюпка с «Дофина» должна была забрать и мертвого и живого лишь на следующее утро, а поскольку хозяева хижины из-за распространенного среди местных жителей суеверия воспротивились тому, чтобы мертвое тело оставалось ночью под крышей их дома, Дьёдонне пришлось положить гроб под то апельсиновое дерево, к которому приходила спать Маауни в его первую ночь пребывания на острове.

Затем он расстелил свой матрас, одним концом положив его на гроб.

И, не переставая плакать, он лег спать; голова его покоилась на гробе капитана.

На следующий день он собрал все веши, принадлежавшие Дюменилю: одежду, оружие, трости и многое другое.

Главное место среди этих предметов занимал дорожный сундучок.

Но Дьёдонне чувствовал, что у него пока не хватает сил открыть этот сундучок; вероятно, в нем хранилось какое-то завещание, какие-то выражающие предсмертную волю распоряжения, которые могли бы разбить сердце шевалье.

Он сказал себе, что будет правильным открыть его во Франции, в Шартре, вечером того дня, когда тело капитана будет предано земле.

Затем он раздал своим безутешным подругам, конечно же лучшую часть отдав Маауни, все те мелкие предметы, которыми, казалось, эти простодушные дети природы так страстно желали завладеть.

Час настал, и за шевалье пришла шлюпка; помимо четверых гребцов, в ней было четверо матросов, боцман и доктор.

Все жители Папеэте провожали гроб и шевалье до самого берега моря.

Они любили капитана, человека честного, хотя и сурового.

Они обожали шевалье, человека мягкого, с нежным сердцем, который всегда готов был дать что-нибудь, а когда не давал сам, то позволял брать.

Мужчины, дойдя до берега моря, простились со своим гостем.

Женщины же не пожелали расстаться с ним здесь: они бросились в море и, подобные сиренам, поплыли рядом со шлюпкой.

Некоторые, посчитав расстояние, которое предстояло преодолеть, несколько чрезмерным, прокричали шевалье свое прощальное приветствие и покинули его на полпути.

Но пять или шесть держались бодро, и, подплыв к кораблю, Дьёдонне, будь он магометанином, вполне еще мог бы иметь, согласно завету пророка, четырех законных жен.

В тот миг, когда шевалье поставил ногу на трап корабля, Маауни, вся в слезах, бросилась ему на шею, спрашивая, не хочет ли он увезти ее с собой во Францию.

Мысль о жертве, на которую ради него была готова пойти эта прекрасная дочь природы, глубоко тронула шевалье; он заколебался, не принять ли ему эту жертву, но вспомнил совет своего друга: «Не отдавай больше никому свое сердце, даже кролику: его могут насадить тебе на вертел».

Он не дал размягчить себе сердце, отвернулся, отстранил прекрасную Маауни и устремился на палубу корабля.

Таитянки еще некоторое время кружили как сирены вокруг брига; но их друг шевалье не показывался, и они стали удаляться, отплывая к острову.

Два или три раза Маауни останавливалась и поворачивала голову в сторону брига; но, не видя Дьёдонне, она уверилась, что окончательно покинута, нырнула, чтобы смыть свои слезы, и появилась на поверхности с улыбкой на устах и смеющимися глазами.

Мы упоминаем об этом, чтобы наши читатели, убаюканные романсами, в которых юные островитянки, покинутые европейцами, умирали от тоски, поджидая их на берегу моря и обратив свой взор в ту сторону, где корабль неблагодарного скрылся на горизонте, — так вот, мы упоминаем об этом, повторяю, чтобы наши читатели не предавались чрезмерному умилению по поводу таитянской Ариадны.

Дьёдонне не появился больше на палубе, потому что устраивал в своей каюте гроб с телом друга; он решил не расставаться с ним ни на мгновение в течение всего плавания.

В то время как он был занят этими хлопотами, в каюту вошел премилый черный спаниель, с любопытством следя своими большими умными, почти человеческими глазами за действиями шевалье.

Заметив его, шевалье рухнул на стул и заплакал.

Он вспоминал эту трогательную фразу, которую вчера утром, всего лишь сутки назад, произнес его друг: «Если переселение душ существует, я буду умолять милосердного Бога вверить мне шкуру собаки, и в этом облике, где бы я ни был, я разорву свою цепь, чтобы отыскать тебя».

Он обнял обеими руками голову собаки — так, будто это была голова человека.

Собака, без сомнения напуганная подобным проявлением чувств, тем более что шевалье, вероятно, при этом не проявил особой осторожности, убежала.

Со слезами на глазах шевалье спросил у матроса, помогавшего ему устанавливать гроб, кому принадлежит эта прелестная собака, столь любопытная и одновременно столь пугливая.

Матрос ответил, что это собака одного из пассажиров, и, вероятно, чтобы шевалье меньше придавал значения ее исчезновению, добавил, что она вчера вечером родила четырех великолепных щенков, но трех из них утопили в море, и, по всей видимости, именно страх, что и с четвертым тоже может что-нибудь случиться, помешал ей со всей пылкостью ответить на ласки шевалье.

— Впрочем, — заметил шевалье, покачав головой, — мне настойчиво советовали никому не отдавать свое сердце; собака хорошо сделала, что убежала, иначе я был бы вынужден ее прогнать.

Матрос расслышал эти слова шевалье, но поскольку он был человеком сдержанным и неболтливым, то, хотя и не понял их значение, не стал спрашивать объяснение.

Вечером подул попутный ветер и капитан решил выйти в море; подняли якорь и взяли курс на Вальпараисо, куда «Дофин» должен был доставить одного из своих пассажиров.

Шевалье не забыл, какие мучения доставила ему морская болезнь во время плавания из Гавра в Нью-Йорк и из Сан-Франциско на Таити; поэтому первое, что он сделал, когда почувствовал, как корпус корабля качается под его ногами, — лег на свою койку и вверил заботу о себе своему матросу.

Это было небесполезным шагом: три дня, в течение которых шевалье не отважился выйти на палубу, стояла превосходная погода, но после этого налетел шквал и море было неспокойным целых две недели.

Все это время шевалье пролежал в каюте, еду ему подавали в постель, и каждый день он видел, как вслед за матросом в каюте появлялся спаниель, прекрасно знавший, какую выгоду сулит ему этот маневр: шевалье едва притрагивался к проносимым ему кушаньям и они почти нетронутыми доставались собаке.

На восемнадцатый или девятнадцатый день, когда на море по-прежнему штормило и шевалье все еще оставался в своей постели, собака пришла как обычно, но на этот раз за ней следовал ее детеныш, начинавший бегать по палубе, то и дело спотыкаясь.

Щенок, миниатюрная копия своей матери, был очарователен.

Несмотря на свою решимость ни к кому и ни к чему не привязываться сердцем, шевалье был вынужден приласкать маленького Блека.

То было имя юного спаниеля.

Он угощал его мелко разбитым сахаром, и щенок тщательно слизывал с ладони человека все, вплоть до мельчайших пылинок сахарной пудры.

Раз десять в голову шевалье приходило спросить у матроса, не думает ли тот, что хозяин щенка собирается от него избавиться; но в эти минуты ему вспоминался совет Дюмениля: «Ни к кому не привязывайся!» — и тогда он отвергал эту мысль подарить кому бы то ни было, пусть даже собаке, частицу своего сердца, которое должно было все целиком принадлежать его другу.

При любых других обстоятельствах Дьёдонне утомило бы это долгое одиночество и он сделал бы над собой некоторое усилие, даже рискуя усугубить свое недомогание. Но не забывайте, в каюте он был не один. Рядом с ним находилась частица его самого, которую смерть так беспощадно вырвала у него, и, говоря себе, что его нежность будет неистощима, а слезы никогда не иссякнут, он испытывал нечто вроде чувства удовлетворенного самолюбия, свойственного некоторым натурам с мягким сердцем.

Прошло еще четыре или пять дней, а море все еще продолжало волноваться; наконец однажды утром без какого-либо перехода корабль вдруг застыл в неподвижности.

Дьёдонне позвал своего матроса и поинтересовался у него, в чем причина этого затишья.

Матрос ответил, что они встали на рейде Вальпараисо и если шевалье пожелает встать, то он увидит побережье Чили и вход в эту долину, столь прекрасную, что она была названа Вальпараисо, то есть «Райская долина».

Шевалье заявил, что он поднимется с постели; но, поскольку Блек и его мать находились в каюте, он прежде всего приступил к своей обычной раздаче: матери — хлеба и мяса, а щенку — сахара.

В самый разгар их пиршества пронзительный свист заставил вздрогнуть взрослую собаку: подняв голову, она замерла в нерешительности.

Второй свисток, сопровождаемый окликом имени Дианы, покончил со всеми ее колебаниями: несомненно призываемая своим хозяином, собака исчезла, а вместе с ней исчез и щенок.

Шевалье, почувствовав, что корабль стоит не качаясь, решил привести себя в порядок и подняться на палубу.

Это заняло у него приблизительно полчаса.

В ту минуту, когда его голова показалась в люке, от корабля отошла шлюпка, чтобы высадить на берег пассажира, которого должны были доставить в Вальпараисо.

Ослепленный великолепием зрелища, которое представило его взору это восхитительное побережье Чили, шевалье машинально подошел к борту корабля.

Его взгляд упал на лодку, отошедшую от корабля уже шагов на сто.

Шевалье вздохнул.

В лодке, положив морду на колено пассажира, покидавшего корабль, сидел красавец-спаниель.

Шевалье позвал своего матроса.

— Франсуа! — спросил он. — Блека и его мать увозят навсегда? Они уже не вернутся?

— Именно так, господин шевалье, — ответил матрос. — Эти два животных принадлежат господину де Шалье, и они последуют за ним.

Дьёдонне вспомнил это имя.

Так звали того друга, к которому на борт «Дофина» приезжал Дюмениль и встреча с которым стала причиной смерти капитана.

И хотя г-н де Шалье и был неповинен в ней, это не помешало Дьёдонне затаить против него зло и обиду.

— А! — сказал шевалье. — Я очень доволен, что он убирается прочь, этот господин де Шалье, которого так любил Дюмениль: мне было бы больно видеть его. Однако, — добавил он, — я сожалею о щенке.

Затем с жестом, выражающим грустное удовлетворение, он продолжал:

— Пусть будет так. Это счастье, что собака не осталась на борту, а то я стал к ней привязываться.

На следующий день корабль отплыл и через два месяца пришвартовался в Бресте.

Наконец, через неделю после высадки во Франции, шевалье со своим скорбным багажом въехал в Шартр.

XV ГЛАВА, В КОТОРОЙ ШЕВАЛЬЕ ОТДАЕТ ПОСЛЕДНИЙ ДОЛГ КАПИТАНУ И ПОСЕЛЯЕТСЯ В ШАРТРЕ

Шевалье остановился в гостинице и немедленно навел справки.

У капитана Дюмениля когда-то была в Шартре семья; но, как он и говорил Дьёдонне, от этой семьи не осталось в живых ни одного человека.

Однако многие жители Шартра когда-то хорошо знали капитана и отдавали должное его мужеству и порядочности.

Шевалье разыскал могильщика и заставил того показать ему склеп семьи Дюмениль; капитан был прав: одно из его отделений было свободно.

Шевалье позаботился выправить с помощью доктора, капитана и его помощника с «Дофина» свидетельство о смерти, удостоверяющее кончину и личность Дюмениля.

Имея на руках такое свидетельство, он мог потребовать и получить это смертное мраморное ложе, на котором его друг будет спать вечным сном.

Он послал письменные уведомления все именитым жителям города и поместил в газетах объявления о том, что капитан Дюмениль умер и будет похоронен в следующий понедельник.

Между письменными уведомлениями, объявлениями в газетах и похоронами должна была пройти неделя.

Таким образом, если у Дюмениля и оставались какие-либо родственники, то они были бы предупреждены.

Если они проживали в окрестностях Шартра, то у них было время приехать и принять участие в погребальной процессии.

Если же они были где-то далеко, то они могли бы написать, дать о себе знать и заявить о правах на наследство капитана — наследство, состоявшее всего из нескольких сотен франков, поскольку у капитана не было других источников дохода, кроме тысячи четырехсот или тысячи пятисот франков пенсии.

Похороны состоялись через неделю, то есть по истечении указанного срока; никто из родственников на них не появился, зато там присутствовал весь город.

Шевалье возглавлял траурное шествие, и ни один сын не горевал бы сильнее о смерти отца, чем Дьёдонне горевал о смерти друга.

Его слезы, до конца не выплаканные, ждали только подходящего момента, чтобы вновь пролиться, и он испытал непередаваемое блаженство, почувствовав, как они заструились у него по щекам.

Когда гроб с телом установили в склеп, шевалье де ла Гравери пожелал сказать несколько слов этой толпе людей, которые — половина из любопытства, а половина из чувства симпатии — шли за гробом с телом капитана Дюмениля до самого кладбища; но рыдания душили его.

Это был лучший способ выразить свою признательность; с этого часа если шевалье и не слыл в городе за большого умника, то в нем ценили его чувствительное сердце.

Господина дела Гравери проводили до дверей его гостиницы.

И только войдя к себе в комнату, шевалье наконец действительно остался один.

Но он еще не наплакался вдоволь.

Он собрал различные предметы, принадлежавшие капитану, и среди них был и дорожный сундучок.

Эти святые реликвии вызвали новые слезы на его глазах.

Тогда он принял решение остаться в Шартре; он не испытывал особой любви ни к одному месту на свете, и такой унылый и тихий город, как Шартр, с его гигантским собором, постоянно вздымающим в небо две руки, будто моля Господа о милосердии, прекрасно подходил ему.

Он не хотел никого видеть из своих прежних друзей, никого, кто бы знал его жену и мог бы спросить его, что с ней сталось.

И однако — странное дело — он вернулся во Францию, влекомый смутной надеждой вновь встретиться с Матильдой.

На углу любой улицы, куда он поворачивал, ему казалось, что вот сейчас он окажется лицом к лицу с ней и она кинется ему на шею с криком: «Это ты!»

В тот же день он стал подыскивать себе дом и на улице Лис нашел тот, который мы уже описали.

Он ему показался подходящим во всех отношениях.

Господин де ла Гравери пригласил торговца мебелью, заказал ему обстановку по своему вкусу и отправил своему нотариусу письмо с просьбой прислать все деньги, какие у него, шевалье, могли быть, а также самую ценную мебель и столовое серебро, которые Дюмениль после катастрофы поместил в надежное место.

Нотариус во время семилетнего отсутствия г-на де ла Гравери высылал ему всего лишь половину от суммы его доходов, так что теперь тот мог иметь в своем распоряжении от тридцати до сорока тысяч франков.

Помимо этого, шевалье имел еще двадцать тысяч ливров ренты.

А с двадцатью тысячами ливров ренты в таком городе, как Шартр, можно считать себя сказочно богатым.

Через неделю дом был готов принять шевалье.

Его водворение в нем стало целым событием.

Мы уже описывали, и это вряд ли забыто читателем, с каким комфортом были обставлены гостиная, комната для хранения вин и различных солений и копченостей, а в особенности спальня.

Но в ту пору мы умышленно ни слова не сказали о туалетном столике шевалье.

Напомним о сундучке, унаследованном им от Дюмениля, и о том, с каким беспокойством тот в последние минуты своей жизни поручил его вниманию этот сундучок.

В первый вечер своего новоселья шевалье решился открыть его.

Собравшись с силами, сосредоточившись, он сел на свой прекрасный ковер из Смирны, поставил сундучок между ног и открыл его, предусмотрительно приготовив носовой платок.

И в самом деле, первые же увиденные им вещи вновь вызвали у него поток слез.

Это были повседневные предметы туалета, принадлежавшие капитану, — он всегда тщательным образом следил за своей особой.

Шевалье один за другим вынул их из ячеек и расставил вокруг себя.

Дойдя до последнего, он заметил, что сундучок имеет двойное дно.

Он стал искать его секрет и довольно легко обнаружил, так как мастер, из чьих рук вышел сундучок, не задавался целью делать из этого тайну.

В этом секретном отделении хранился аккуратно запечатанный и перевязанный пакет; на его обертке шевалье прочел следующее:

«Я прошу моего друга де ла Гравери во имя двух священных понятий — дружбы и чести — вручить этот пакет госпоже де ла Гравери, если он когда-либо увидится с ней; если же он не увидится с ней, сжечь его, НЕ ПЫТАЯСЬ УЗНАТЬ ЕГО СОДЕРЖАНИЕ, в тот же день, когда ему станет известно о ее смерти.

Дюмениль».

Шевалье на минуту задумался; но потом ему пришло в голову, что Дюмениль виделся с Матильдой, пока он, Дьёдонне, лежал со сломанной ногой, и она, вероятно, дала ему какое-то поручение, которое он сумел или не сумел исполнить, а в этом пакете содержится его ответ.

И он аккуратно положил пакет обратно на дно сундучка, закрыл его, повесил ключ себе на шею, поставил сундучок в шкафчик, находившийся у изголовья его кровати, и разложил на туалетном столике все веши, которые служили когда-то капитану и которыми в память о нем он хотел пользоваться сам.

В течение нескольких дней воспоминания об этом запечатанном и перевязанном пакете приходили ему на ум; но у шевалье ни разу даже и мысли не возникало вскрыть его, чтобы посмотреть, что в нем заключено.

Будучи совершенно одиноким в чужом городе, Дьёдонне был избавлен от необходимости выслушивать избитые выражения сочувствия: вместо того чтобы утешить, они лишь ожесточили бы такое сердце, как у него.

Безразличие окружающих послужило лучшим лекарством для его горя. Предоставленное само себе, никем не поддерживаемое извне, это чувство притупилось тем быстрее, чем сильнее оно было.

Тогда шевалье впал в глубокую, но тихую печаль, и в таком расположении духа он поселился в своей новой обители.

Накануне в одном из офицеров гарнизона он узнал своего прежнего товарища-мушкетера; он заколебался, стоит ли ему возобновлять это знакомство, но перестал видеть в этом какое-либо неудобство для себя, вспомнив, что на следующий день гарнизону предстояло покинуть город.

Офицеру стоило больших трудов узнать его: они не виделись почти восемнадцать лет.

Дьёдонне стал расспрашивать о людях, которых он оставил когда-то молодыми, блистательными, полными жизни и здоровья.

Многие из них уже легли в могилы, кто молодыми, кто старыми; смерть не имеет привязанностей, однако порой она, похоже, умеет ненавидеть.

На шевалье произвел сильнейшее впечатление этот постоянно повторяющийся ответ, который сопровождал большинство его вопросов:

— Он скончался!

Шевалье был настолько поражен, что после этой беседы, наполненной именами умерших, подсчитывая тех, кто не явился на перекличку, подобно генералу, подсчитывающему павших на поле битвы, он еще крепче утвердился в своем решении, внушенном ему Дюменилем и в глубине сердца уже одобренном им самим: отрешиться отныне от этих недолговечных привязанностей, заставляющих столькими тревогами и волнениями платить за те немногочисленные радости, которыми они скупо одаряют, словно бросая милостыню. Он решил оградить себя от всего, что могло бы отныне нарушить покой его существования; а для начала, распрощавшись с офицером — с ним, вероятно, ему не суждено уже было больше увидеться, поскольку тот на следующий день уезжал в Лилль, — он дал сам себе слово никогда не наводить справки ни о судьбе своего старшего брата, что было не так уж трудно, ни даже, что было еще одной жертвой с его стороны, — о судьбе Матильды.

Обособившись подобным образом от всего и от всех, Дьёдонне был в состоянии делать только одно: предаться культу своей собственной персоны, поначалу методично, затем фанатично и, наконец, идолопоклоннически.

С обществом Шартра он установил только те отношения, которые были необходимы, чтобы не превратить его в объект назойливого любопытства, которое всякое проявление крайней чудаковатости вызывает в провинции, где для человека, проживавшего ранее в Париже, самой большой странностью было бы считать, что он сможет обойтись без какого-либо знакомства с провинциалами.

Шевалье особенно заботливо следил, чтобы его отношения из вежливых и доброжелательных не перерастали в дружеские. Если в небольшом кругу своих знакомых он позволял себе поддаться очарованию беседы, если вследствие каких-либо благоприятных обстоятельств он чувствовал некоторую симпатию к мужчине; если цепляющиеся атомы его рассудка или его сердца грозили соединиться с такими же атомами женщины, молодой ли, старой ли, красивой или безобразной, он рассматривал это расположение своего духа как предостережение свыше и бежал от мужчины или женщины, слишком милого и обходительного создания, как будто это создание, вместо того чтобы подарить ему нежную дружбу, могло заразить его чумой; он оставлял свое лучшее обхождение для глупцов и для злых людей: несмотря на малую населенность старого Шартра, их было предостаточно в этом городе, избранном для себя шевалье.

Шевалье де ла Гравери придерживался не менее строгих правил и в своей личной жизни.

Он изгнал из своего дома собак, кошек и птиц — в них он увидел повод для неприятностей.

У него была всего лишь одна служанка; он нанял ее, так как она превосходно готовила, но была при этом стара и сварлива, и шевалье всегда мог ее держать на почтительном расстоянии от своего сердца, безжалостно прогоняя ее прочь, но не тогда, когда старуха его раздражала, а, напротив, когда он начинал замечать, что ему весьма приятны ее услуги.

В этом отношении Небо, казалось, задалось целью осчастливить г-на де ла Гравери, дав ему Марианну, то есть ту служанку, что во второй главе этой истории, как мы видели, обрушила целый водопад на голову своего хозяина и на собаку, встреченную шевалье.

Марианна была уродлива, и она сознавала это, что в немалой степени сформировало у нее один из самых отвратительных характеров, с какими шевалье когда-либо приходилось встречаться.

Сердечные огорчения — а несмотря на недостатки своей внешности, Марианна обладала сердцем, — сердечные огорчения ожесточили ее характер, и под благовидным предлогом мести одному улану, изменившему ей, она третировала беднягу-шевалье, не подозревая об удовольствии, какое ему это доставляло, ибо он имел в ее лице такую служанку, к которой при всем желании невозможно было привязаться.

Но признаемся, что дерзость Марианны, ее злобный и сварливый нрав, ее безумные требования были не единственными качествами, свидетельствовавшими в ее пользу в глазах шевалье.

Марианна имела неоспоримое превосходство искусной поварихи над самым хваленым шеф-поваром Шартра, и мы мельком уже упоминали об этом в начале нашего повествования.

Чревоугодие стало любимым грехом г-на де ла Гравери. Сжав в комочек свое сердце, он позволил значительно расшириться своему желудку; меню ужина играло огромную роль в его жизни, и, хотя расстройство желудка порой доказывало ему, что, подобно всем земным наслаждениям, чревоугодие имеет свою обратную сторону, он с неослабным нетерпением каждый день ждал того часа, когда сядет за стол, и при этом кулинарное искусство Марианны ничуть не падало в его глазах.

Понемногу г-н де ла Гравери настолько привык к этому существованию улитки, что малейшие происшествия, случавшиеся в его жизни, превращались для него в целые события; жужжание комара вызывало у него лихорадку; а поскольку он, подобно всем людям, сверх меры поглощенным заботами о своей собственной персоне, дошел до того, что без конца щупал себе пульс и изучал свой душевный настрой, то время от времени его покой все еще нарушался; однако возмутителями спокойствия были ничтожные атомы, которые в его взволнованном воображении, как в микроскопе, увеличивались в десятки раз. В последнее время, застыв в оцепенении от этого полного отсутствия каких-либо эмоций, он так сильно боялся всего способного нарушить его спокойствие, что, подобно трусам, испытывал страх перед самим своим страхом.

Было бы, однако, неправильным утверждать, что сердце г-на дела Гравери определенно стало злым, что он позаимствовал немного жесткости у той раковины, в которой укрылся; но мы должны признать, что вследствие этой постоянной заботы шевалье о самом себе его врожденные достоинства, из-за их чрезмерности порой превращавшиеся в недостатки, значительно ослабли, и теперь уровень их был столь же низок, сколь прежде он был высок. Его доброта стала негативной, он не мог выносить мучений себе подобных; но его человечность проистекала скорее из нервного потрясения от самого вида страданий, разделить которые его могли призвать, нежели из чувства подлинного милосердия. Он охотно удвоил бы сумму раздаваемой милостыни, лишь бы это избавило его от вида нищих; жалость стала для него всего лишь неким ощущением, в котором сердце перестало принимать какое-либо участие, и чем больше он старел, тем больше его сердце иссыхало.

Пороки и добродетели похожи на любовниц: если в течение месяца, будучи разлученными с любимой женщиной, мы не стремимся вновь оказаться рядом с ней, то по прошествии этого месяца мы сможем прекрасно обойтись без нее всю остальную нашу жизнь.

Вот каким был шевалье де ла Гравери после восьми или девяти лет своего пребывания в Шартре, то есть в то время, когда началась эта история.

XVI ГЛАВА, В КОТОРОЙ АВТОР ВОЗОБНОВЛЯЕТ НИТЬ ПРЕРВАННОГО ПОВЕСТВОВАНИЯ

Когда было предпринято это длительное отступление, а оно само является целой историей, мы оставили шевалье де ла Гравери промокшим до нитки из-за варварского вмешательства Марианны в его спор с новым знакомым.

Бормоча ругательства, шевалье поднялся в свою спальню; если бы ему на лестнице попалась служанка, то, можно не сомневаться, ее постигла бы суровая кара; но шевалье чувствовал, как сквозь его кожу проникает леденящий холод, пронизывая его до костей. И он счел, что было бы неразумно в приступе горячности поддаться чувству необузданной злобы, не приняв прежде необходимых мер против насморка и простуды.

Яркий и весело потрескивающий огонь, тот славный огонь, в очаге, который питают дровами (это можно встретить лишь в провинции), прогнал одновременно и дрожь, и плохое настроение шевалье; наслаждаясь приятным, почти сладострастным ощущением тепла, он забыл свой гнев; затем, повинуясь естественному переходу мыслей, он подумал о бедной собаке: с ней обошлись не лучше, чем с ним, но ей, чтобы высушить свою шелковистую одежду, пришлось, вероятно, довольствоваться бледными и немощными лучами осеннего солнца.

Эта мысль заставила шевалье де ла Гравери покинуть кресло, в котором он столь восхитительно нежился около огня, принимая эти теплые ванны как вознаграждение за ледяной душ; он подошел к окну, поднял занавески и увидел животное: дрожа, оно сидело на другой стороне улицы около тюремной стены, расположенной напротив дома шевалье.

Несчастная собака, насторожив уши, с видом глубокой печали разглядывала жилище, где ей был оказан такой негостеприимный прием.

В это же мгновение, то ли случайно, то ли движимая инстинктом, подняв голову, она заметила за оконным стеклом шевалье де ла Гравери. При виде его ее физиономия стала еще более красноречивой, и на ней появилось выражение горестной укоризны.

Первым порывом г-на дела Гравери, порывом, которого великий дипломат советовал остерегаться, так как он всегда бывает добрым, было признать перед самим собой неправоту, допущенную им по отношению к благородному животному; но давно усвоенная привычка подавлять свои симпатии взяла верх над этими остатками его прежнего темперамента.

— О нет! — вслух сказал он, как будто отвечая на свою собственную мысль. — Пусть она возвращается к своему хозяину, и Марианна тысячу раз была права, что не стала делать ни малейшего различия между собакой и мной. Если привечать у себя всех бродячих собак, то не хватит никакого княжеского состояния! К тому же у этой собаки масса недостатков: она любит поесть, а следовательно, должна быть воровкой; она разграбит и разорит весь дом, и потом… и потом… я не желаю иметь у себя в доме животных; я дал себе слово, а главное, я поклялся в этом Дюменилю.

После этого шевалье вернулся в свое кресло, где, предавшись сладкой дреме, постарался заглушить угрызения совести, о которых свидетельствовал его монолог.

Но вдруг в мозгу у шевалье стало твориться нечто странное.

По мере того как он погружался в дрему, предметы, окружавшие его, мало-помалу исчезали, уступая свое место другим: стены распахивались и превращались в деревянные решетки, напоминающие клетку; нежный, чистый и благоуханный воздух проникал через все эти щели, и через них же, если посмотреть вверх, было видно ясное небо, а если взглянуть на горизонт, то лазурное море.

Невольная греза, магнетическая сила перенесла шевалье дела Гравери в Папеэте.

Перед ним находилось ложе с матрасом; в изголовье и в изножье этой кровати горел желтоватый воск; завернутое в саван, на ней лежало тело человека; постепенно этот саван становился все прозрачнее и прозрачнее, и сквозь полотно шевалье де ла Гравери узнал пожелтевшее и осунувшееся лицо, остановившиеся глаза и приоткрытый рот капитана Дюмениля, и он услышал голос своего друга, отчетливо произносившего слова: «Если только я увижу, что там, наверху, в порядке вещей переселение душ, то буду умолять милосердного Бога вверить мне шкуру собаки, и в этом облике, где бы я ни был, я разорву свою цепь, чтобы отыскать тебя».

Затем погребальная пелена отделила шевалье от мертвого тела капитана и видение растаяло в тумане.

Шевалье издал вопль, словно он катился куда-то в пропасть, проснулся и, придя в себя, заметил, что сидит, вцепившись в подлокотники кресла.

— Проклятье!.. — вскричал он, вытирая лоб, покрытый густыми каплями холодного пота. — Какой жуткий кошмар! Бедняга Дюмениль!

Затем, после паузы, во время которой его глаза оставались неподвижно устремлены на то место, где появилось видение, он произнес:

— Это в самом деле был он.

И, как будто эта убежденность побуждала его принять трудное, но неизбежное решение, шевалье поднялся и быстро направился к окну.

Но на полдороге он остановился.

— Ах! Это ужасно глупо! — пробормотал он. — Мой бедный друг умер, и, к несчастью, его уже не воскресить; как добрый христианин, я могу надеяться лишь на то, что Господь смилостивился над ним и принял к себе его душу. Нет, это нелепо! Я слишком много ходил сегодня; душ Марианны вызвал у меня лихорадку, а от этой проклятой собаки у меня помутился разум. Нет, нет, не будем больше думать об этом.

Господин де ла Гравери отправился в библиотеку и, чтобы больше не думать об этом, то есть о капитане Дюмениле и черной собаке, взял первую попавшуюся под руку книгу, снова как можно удобнее устроился в своем кресле, поставил ноги на наличник камина, наудачу раскрыл взятый том, и взгляд его упал на следующие строчки:

«Ни одного письменного наставления не сохранилось до наших дней из той системы, которой учил Пифагор; но, судя по преданиям, дошедшим до нас, можно утверждать, что он верил в смерть одной лишь матери, физической оболочки, и ни в коем случае не того жизненного начала, которое дается человеку при рождении. Это жизненное начало, будучи бессмертным, не может быть ни растрачено, ни изменено к худшему человеком; однако оно переходит в другие материальные тела — существа той же самой природы, если боги полагают необходимым вознаградить жизнь, прожитую мужественно, самоотверженно и честно, и существа низшей природы, если человек во время своего пребывания на земле совершил какое-либо преступление или даже какую-либо ошибку, которую должен искупить. Поэтому он утверждал, что узнал под внешностью собаки одного из своих друзей, Клеомена с Тасоса, через восемь или десять лет после его смерти…»

Шевалье не стал читать дальше; он выронил книгу, давшую столь прямой ответ на его мысли, встал и робко посмотрел в окно.

Спаниель по-прежнему сидел на том же месте, все в той же позе, все так же устремив глаза на то самое окно, из-за занавесок которого шевалье в данную минуту сам разглядывал его; как только пес увидел в оконном переплете шевалье, его взгляд оживился, и он стал медленно помахивать хвостом.

Эта упорная настойчивость животного настолько была созвучна мыслям, смущавшим рассудок шевалье де ла Гравери, что он был вынужден призвать на помощь весь свой разум, чтобы не видеть сверхъестественного явления в своей встрече с черной собакой.

Стыдящийся своих суеверных поползновений, измученный странным влечением, которое он внезапно почувствовал к своему товарищу по прогулке, шевалье решил пойти на компромисс, что позволило бы ему не противиться поселившейся в его сердце привязанности бродячей собаке, но при этом, однако, не пускать к себе в дом случайного гостя.

Он торопливо спустился в кухню.

Марианны не было.

Шевалье облегченно вздохнул; он слышал, как чуть раньше хлопнула дверь, и действительно рассчитывал, что Марианна ушла.

От ее отсутствия он испытал сильнейшее чувство радости.

Ведь на самом деле, решившись на это благое дело, шевалье все же побаивался нравоучений его служанки о том грехе, который он собирался совершить, бросая хлеб Божий какой-то собаке, когда столько бедных лишены такой милости.

Но это вовсе не означало, заметьте себе, что, следуя этой заповеди, Марианна когда-нибудь делилась с обездоленными своим хлебом или даже хлебом своего хозяина.

Но шевалье принял решение, а он был, что называется, твердолоб: если бы Марианна осмелилась сделать ему замечание, он припомнил бы ей обрушенное ему на голову ведро воды, что он ей так и не простил, и величественным тоном (воздействие его он неоднократно имел возможность оценить)заявил бы ей: «Марианна, мы больше не может жить под одной крышей; даю вам расчет!»

Эта фраза, произнесенная с подобающим величием, всегда приводила к тому, что мадемуазель Марианна становилась как шелковая.

Но с некоторого времени Марианна стала сварливее, чем обычно, и шевалье предполагал, что переполнявшее ее раздражение по отношению к нему вызваны предложениями г-на Легардинуа, мэра Шартра, добивающегося того, чтобы она покинула шевалье и поступила на службу к нему в дом.

А поэтому было весьма вероятно, что, если в подобных обстоятельствах шевалье отважится на свое величественное «Даю вам расчет!», Марианна действительно возьмет расчет и уйдет от него.

Шевалье удалось победить свои сердечные симпатии и привязанности, но он был не в силах заглушить вопль своего желудка.

Марианна была пусть не самая любезная, но зато самая умелая кухарка, какая когда-либо у него была.

Вот что заставляло его так опасаться встречи с Марианной на кухне, и вот почему у него стало так легко на сердце, когда он обнаружил, что ее там нет.

Итак, шевалье воспользовался обстоятельствами и торопливо приблизился к буфету.

Буфет был закрыт на ключ.

Марианна была очень аккуратна.

Тогда он взял нож и, зацепив им замочную задвижку, попытался открыть буфет без ключа.

Но тут он подумал, что скажет Марианна, если она вернется именно в эту минуту и застанет его на месте преступления, уличив во взломе собственного буфета.

Собственного? А был ли он все еще его собственным? Разве Марианна когда-нибудь говорила: «Кухня господина шевалье»?

О нет! Марианна говорила: «Моя кухня».

Нож выпал из рук Дьёдонне, и он с безнадежным видом оглядел все вокруг себя.

Рядом с дверью, на высокой полке, вне досягаемости каких-либо хищных зверей, он заметил курицу; утром он съел всего лишь одно ее крылышко.

Итак, не считая крыла, птица оставалась нетронутой.

А это была отменная пулярка из Ле-Мана.

Очевидно, памятуя об ужине шевалье, Марианна рассчитывала наилучшим образом распорядиться этими остатками, выглядевшими самым аппетитным образом: белое мясо, пропитанное жиром, обжаренное до золотистой корочки, такое нежное, уютно покоящееся в собственном соку.

Воображение шевалье в несколько секунд нарисовало ему, как он вкушает эти сочные остатки пулярки, приготовленные в виде фрикасе под маринадом, под байонезом или майонезом (мнения ученых разделились в этом вопросе кулинарной технологии), и хотя все эти закуски были несколько грубоваты, как и все блюда повторного приготовления, шевалье обожал их до невозможности.

Поэтому его взгляд стал обшаривать все углы и все полки в надежде, не послала ли ему счастливая случайность какое-нибудь другое съестное, которое заняло бы место пулярки в его планах.

Но шевалье искал напрасно: он ничего не нашел.

Тогда он взял птицу за ножки, поднес ее к глазам и принялся изучать, испуская вздохи сожаления и вожделения, изо всех сил подавляя желание тут же впиться в нее зубами.

Он все еще занимался этим осмотром и, возможно, поддался бы искушению, как вдруг скрип уличной двери, поворачиваюшейся на заржавевших петлях, положил конец его колебаниям.

Шевалье вышел победителем из этого сражения, которое его сердце вело с его желудком. Он решительно спрятал пулярку под полу своего домашнего халата и взобрался по лестнице, ведущей из кухни, с ловкостью и проворством, которые он в свои сорок пять лет и не предполагал вновь обнаружить в своих ногах.

Выйдя из кухни, он чуть не столкнулся с Марианной.

Он проворно укрылся в кладовой и стоял там, едва переводя дух, до тех пор, пока Марианна не спустилась в кухню, расположенную в цокольном этаже, как теперь принято выражаться.

Тогда он на цыпочках, стараясь не дышать, вышел из кладовой, добрался до лестницы и, перешагивая сразу через две ступени, вернулся в свою комнату, закрыл дверь, затворил ее на задвижку и упал на стул.

Силы оставили его.

Шевалье хватило пяти минут, чтобы прийти в себя; он вновь поднялся на ноги, подошел к окну, решительным жестом открыл его, подозвал собаку, которая все так же сидела на одном и том же месте, словно обратясь в сфинкса, и величественным движением руки кинул ей курицу.

Собака схватила ее на лету и, вместо того чтобы убежать со своей добычей, как этого ожидал шевалье и на что он, вероятно, надеялся, зажала курицу между лапами и с видом, свидетельствующим об уверенности в своем праве, принялась на месте разрывать ее на части с силой, делавшей честь крепости ее челюстей.

— Браво, мой мальчик! — восторженно закричал шевалье. — Так ее, отлично! Рви, раздирай! Вот целое крыло исчезло в пасти; вот одна ножка, так, теперь другая, а вот и голова; что же, пришел черед тушки… Но ты же умираешь от голода, бедняга?

При этой мысли г-н де ла Гравери тяжело вздохнул, поскольку идея о переселении душ вновь возникла в его мозгу, а вместе с ней ему явился образ капитана.

И мысль, что тот, кто в облике человека был так добр к нему, может страдать от голода в другой телесной оболочке, какой бы она ни была, — особенно если это черная собака, возможно разорвавшая свою цепь, чтобы отыскать его, — вызвала у шевалье слезы на глазах.

И никто не взялся бы предсказать, куда могла бы завести шевалье эта мысль, если бы у него было время остановиться на ней.

Но яростные крики, послышавшиеся с нижнего этажа, грубо прервали ход его размышлений.

Шевалье, пребывая в соответствующем расположении духа и сознавая свою вину, без труда узнал голос Марианны.

Он быстро захлопнул окно, подбежал к двери и открыл задвижку.

Это и в самом деле была Марианна: обнаружив пропажу пулярки, она стонала и причитала так, словно весь дом был обращен в пепел.

Шевалье счел, что будет лучше предупредить опасность или даже вызвать огонь на себя.

Если Марианна случайно подошла бы к уличной двери и увидела собаку, грызущую остатки пулярки, ей все стало бы ясно.

Если же, напротив, шевалье отвлек бы ее внимание, пусть даже всего на пять минут, то по темпу, какой взял спаниель, было очевидно, что через пять минут исчез бы и самый последний кусочек птицы.

Осталась бы облизывающаяся от удовольствия собака, ожидающая новую курицу; но собаки не говорят, а если спаниель даже и заговорил бы, он выглядел слишком умным, чтобы поведать Марианне о своих гастрономических отношениях с шевалье де ла Гравери.

От двери своей комнаты, с верхней площадки лестницы, то есть занимая господствующее положение, он закричал хозяйским голосом:

— Ну, Марианна, что случилось и почему весь этот шум?

— Почему весь этот шум? И вы еще спрашиваете, сударь?

— Разумеется, я вас спрашиваю об этом.

Затем он добавил со все возрастающим достоинством:

— Черт возьми, я, кажется, имею полное право знать, что происходит в моем доме.

И он с какой-то совершенно особой интонацией произнес конец фразы, сделав акцент на притяжательном местоимении «мой» и существительном «дом».

Марианна почувствовала жало.

— В вашем доме! — сказала она. — В вашем доме! Ну, что же, знайте, что в нем происходят премилые веши.

— Так что же все-таки случилось? — дерзко спросил шевалье.

— В вашем доме воруют; вот что случилось в вашем до…ме, — с непередаваемым выражением произнесла Марианна.

Шевалье закашлялся и уже менее твердым голосом поинтересовался:

— И что же украли?

— Украли ваш ужин: только и всего. Не думаете же вы, что в четыре часа дня я еще раз пойду на рынок. Впрочем, там уже ничего и не было бы, на этом рынке. Да даже и будь там куры, они были бы непригодны сегодня к употреблению. Каждый знает, что курица будет съедобной, только если пролежит по меньшей мере два дня.

Шевалье очень хотелось ей сказать: «Пойдите к пирожнику на углу, там вы найдете слоеный пирог с мясом или грибами или что-то еще, что заменит вашу пулярку».

Но спаниель несомненно находился все еще у двери, а шевалье не хотел подвергать его расправе со стороны Марианны.

И он ограничился следующим ответом:

— Ба! Что такое? Приготовить незамысловатый ужин, разве на это надо много времени?!

Это суждение настолько не соответствовало характеру шевалье, что Марианна, привыкнувшая, напротив, к педантичным замечаниям своего хозяина, была им совершенно ошеломлена.

— А! — проворчала она. — Вот как ты заговорил; хорошо же, хорошо же, не станем тогда стесняться.

И Марианна вернулась к себе в кухню, дав слово, что припомнит это шевалье, ибо ее гордыня была уязвлена.

А шевалье, отдав в дар курицу, что лишило его ужина, и поссорившись с Марианной, счел себя свободным от каких-либо дальнейших шагов по отношению к спаниелю.

Не подходя больше к окну, он направился прямо к креслу и оставался в нем до той минуты, когда Марианна открыла дверь его комнаты и с насмешливым видом объявила:

— Сударь, ужин подан.

Эти слова раздавались ежедневно в пять часов вечера.

Шевалье спустился и сел за стол.

Марианна церемонно положила перед шевалье кусок отварной говядины, поставила тарелку со сладким горошком и салат из зеленой фасоли, предупредив, что эти три блюда составят сегодня весь его ужин.

Бедный шевалье с нескрываемым отвращением атаковал кусок совершенно сухого и жилистого мяса, заставившего его быстро перейти к фасоли; но, к счастью, совершенная им прогулка, полученный душ, а главное — непривычное волнение, пережитое им, вероятно раскрыли перед его аппетитом новые возможности, ибо если он и предпринял всего одну атаку на кусок говядины, то дважды возвращался к горошку и трижды к фасоли и закончил тем, что, встав из-за стола, поклялся совершенно сбитой с толку Марианне, что уже давно так хорошо не ужинал.

После ужина шевалье обычно отправлялся в свой клуб. Ни за что на свете шевалье не отказался бы от этой привычки. Что бы он стал делать, если бы отказался от своего виста по два лиарда за фишку?

Однако, опасаясь, как бы курица, вместо того чтобы внушить спаниелю мысль убраться восвояси, не породила бы у него желание остаться, и подозревая, что, выйдя из дома, он встретит его у двери, шевалье решил ловко провести его.

Это всего-навсего значило покинуть дом через сад, а не пройти по улице.

Сад выходил на пустынный переулок, где никогда ни одна бродячая или потерявшаяся собака даже не помыслила бы ждать хозяина.

В результате этого обходного маневра, избежав нежелательной встречи, шевалье кружным путем дошел до своего клуба, расположенного на площади Комедии.

Он пробыл там до десяти часов вечера.

«Этот чертов спаниель так упрям, — пробормотал про себя шевалье, — что способен до сих пор оставаться на своем посту; если он будет там, то у меня не достанет мужества оставить его на улице; вернемся же домой так же, как я пришел сюда».

И шевалье все тем же кружным путем попал в свой переулок и вошел в сад через заднюю калитку; он ускорил шаги, так как вдалеке сверкала молния и раздавались раскаты грома.

Когда он шел по саду, упали первые капли дождя, такие же большие, как шестифранковые экю.

На лестнице он встретил Марианну, которая, подумав, что, вероятно, она несколько далеко зашла в своем желании отомстить, обратилась к шевалье, пытаясь принять свой самый любезный вид:

— Вы, сударь, хорошо сделали, что вернулись.

— Почему же это? — спросил Дьёдонне.

— Почему? Потому что собирается гроза, да такая гроза, когда хороший хозяин и собаку не выставит за дверь.

— Гм! — произнес шевалье. — Гм-гм!

И, обойдя Марианну, он прошел к себе в комнату.

Он испытал огромное желание подойти к окну и посмотреть, по-прежнему ли пес сидит перед домом, но не осмелился.

Как все слабовольные люди, он предпочитал оставаться в сомнениях, чем решиться на что-нибудь.

Дождь с силою хлестал в ставни, и с каждым разом удары грома становились все ближе и ближе.

Шевалье быстро разделся, поспешно закончил свой вечерний туалет, улегся в постель, погасил свечи и натянул одеяло на уши.

Но гроза была такой сильной, что, несмотря на принятые им предосторожности, он продолжал слышать стук дождя в ставни и раскаты грома, грохочущие над его головой, так как гроза потихоньку продвигалась вперед и, казалось, в этот час вся ее сила сосредоточилась над домом шевалье.

Вдруг среди шума ливня и грохота грома ему послышался протяжный, скорбный, заунывный стон, похожий на вой собаки, — он доносился все явственнее и громче.

Шевалье почувствовал, как дрожь прошла по всем его членам.

Неужели спаниель, встреченный сегодня утром, был все еще здесь? Или это была другая собака, попавшая сюда случайно?

Завывания, услышанные им, имели так мало общего с радостным лаем, звучавшим сегодня утром, что шевалье вполне мог предположить: этот лай и этот вой не имели между собой ничего общего и не могли выйти из одной глотки.

Шевалье еще глубже вдавился в постель.

Гроза продолжала грохотать все страшнее и страшнее.

Ветер сотрясал дом так, будто хотел сорвать его с места.

Вторично послышался заунывный, печальный, протяжный вой.

На этот раз шевалье больше не мог устоять перед ним; казалось, этот вой против его воли вытаскивал шевалье из постели; тогда он поднялся, и, хотя занавески, окна и ставни были закрыты, вспышки молнии, следовавшие друг за другом без перерыва, освещали комнату.

Как будто движимый какой-то более могущественной силой, чем он сам, шевалье неуверенной походкой подошел к окну; приподняв занавеску, через отверстия в ставнях он увидел несчастного спаниеля, который сидел на прежнем месте под потоками ливня, способными размыть даже собаку, сделанную из гранита.

Глубокая жалость овладела шевалье.

Ему показалось, что в этом упорстве собаки, которую он видел впервые, было нечто сверхъестественное.

Машинальным движением он поднес руку к шпингалету на оконной раме, чтобы открыть его, но в ту же минуту такой удар грома, какого он до сих пор не слышал, грянул прямо у него над головой; мрак раскололся, огненная змея прочертила воздух; собака испустила громкий вопль ужаса и, завывая, убежала, в то время как шевалье, пораженный ударом электричества, — войдя через руку, касавшуюся железного шпингалета, оно прошло по всему его телу, — попятился и без сознания упал навзничь у изножья своей кровати.

XVII ГАЛЛЮЦИНАЦИЯ

Когда шевалье пришел в себя, гроза закончилась, стояла густая тьма и полная тишина.

Он лежал некоторое время, не понимая, что с ним случилось; он ничего не помнил и не мог догадаться, как получилось, что осенней ночью, уже такой же холодной, как и зимняя ночь, он в одной рубашке лежит на полу около своей кровати.

Он чувствовал себя совершенно закоченевшим; в ушах у него раздавался шум, похожий на отдаленный гул водопада.

Он неуверенно встал на колено, ощупью нашел на расстоянии вытянутой руки свою кровать и, тяжело вздохнув, с беспримерным усилием вскарабкался на пирамиду из матрасов.

Там он нашел свои простыни еще теплыми (это доказывало, что его обморок был недолгим), а свое пуховое одеяло наполовину сползшим вниз.

Он скользнул между простынями, испытав при этом чувство неслыханного наслаждения, с головой натянул на себя пуховое одеяло, свернулся клубочком, чтобы быстрее согреться, и попытался заснуть.

Но, напротив, мало-помалу память стала возвращаться к нему, а по мере того как возвращалась память, сон бежал от него прочь.

Шевалье в малейших подробностях припомнил все, что произошло, начиная с пулярки из Ле-Мана и кончая раскатом грома.

Тогда он прислушался, не нарушат ли тишину ночи завывания собаки.

Все было тихо.

Впрочем, разве в тот миг, когда он почувствовал удар электричества, от которого у него до сих пор немела рука, он не видел, как собака убегала испуганная?

Значит, он избавился от этого животного, упорно преследовавшего его как призрак.

Но не было ли это животное странным образом связано с единственными воспоминаниями, дорогими ему, — со смертью его друга Дюмениля?

Все это было слишком сильным потрясением для шевалье, чья жизнь вот уже восемь или девять лет текла размеренно, похожая на гладкую поверхность озера, а со вчерашнего дня будто превратилась в бурный поток, увлекаемый против его воли к какому-то ужасному водопаду, подобному Рейнскому или Ниагарскому.

В эту минуту послышался удар часов.

Это могла быть половина какого-то часа или же час ночи.

Шевалье мог подняться, зажечь спичку и посмотреть.

Но, испытывая, словно испуганный ребенок, робость, шевалье не осмелился встать, так как ему казалось, что привычный порядок вещей полностью нарушился.

Он ждал.

Через полчаса часы пробили еще раз.

Значит, был час ночи.

Шевалье предстояло еще шесть часов ждать наступления дня.

Он вздрогнул и почувствовал, как от ужаса у него по всему телу выступил пот; было совершенно очевидно, что если ему не удастся заснуть, то до наступления дня он сойдет с ума.

Стиснув зубы и сжав кулаки, шевалье с яростью приказал себе: «Спать!»

К несчастью, известно, что в этом отношении человек не властен над собой; шевалье напрасно говорил себе: «Спать» — сон не шел к нему.

Но вместо сна начался бред измученного ума!

Шевалье впал в некое оцепенение, похожее чем-то на сон; ему стало казаться, что это он, а не Дюмениль лежал на кровати, завернутый в саван; но только произошла ошибка, летаргический сон приняли за смерть, и шевалье собирались похоронить заживо.

Затем пришел могильщик, взял его с кровати (сам он был не в состоянии ни говорить, ни кричать, ни стонать, ни шевелиться, ни сопротивляться), положил его в саване в гроб и, закрыв гроб крышкой, принялся его заколачивать; но один из гвоздей коснулся тела, и шевалье закричал и проснулся.

Когда он проснулся или полагал, что проснулся — ведь шевалье был во власти непрерывной галлюцинации, — ему показалось, что он вдруг перенесся в фантастический мир, населенный животными странных форм, с угрозой смотревшими на него; он хотел убежать, но на каждом шагу, как перед рыцарем в садах Армиды, перед ним возникали новые монстры, драконы, гиппогрифы, химеры, которые слились в единую свору, гнавшуюся за ним; несчастный шевалье спотыкался, падал и вновь поднимался, продолжая свой бег; но вскоре, настигнутый как загнанный олень, он приготовился к смерти, не имея сил бороться с ней, однако боль, которую причинил ему первый же укус, разбудила его, и он снова сказал себе: «Это все неправда, я лежу в своей постели, мне нечего бояться, это какое-то сновидение, кошмар».

И шевалье приподнялся и сел, обхватив голову руками; напрасно уверял он себя, что никогда не будет столь чувствительным, чтобы придавать хоть малейшее значение снам; эти потрясения, состояние подавленности, в которое он впал от бессонницы, начинали расшатывать его рассудок.

Но даже в такой позе он не мог избежать этого ужасного сонного оцепенения, с помощью которого невероятное входило в его жизнь и овладевало всеми его способностями.

Одна его рука безвольно упала вниз и вытянулась вдоль пирамиды из матрасов; но едва она повисла, как ему стало казаться, что ее ласкает нежный и горячий язык собаки; затем мало-помалу этот язык становился все холоднее и холоднее, пока не стал жестким и твердым, как сосулька.

Шевалье открыл глаза или подумал, что он открыл их; в эти минуты его воля настолько не подчинялась ему, что у него не было никакой возможности сказать: «Вот это происходит во сне, а вот это наяву», и он вздрогнул всем телом, увидев спаниеля, сидящего рядом с кроватью, — его черная шелковистая шерсть сверкала в ночной темноте, как будто светясь, и озаряла комнату вокруг животного, так что Дьёдонне мог заметить пристальный взгляд собаки, неподвижно обращенный на него; ее глаза были полны печали и нежной укоризны, они перестали быть глазами собаки и приобрели чисто человеческое выражение.

И это было именно то выражение, с каким Дюмениль, умирая, смотрел ему в глаза.

Шевалье не смог этого выдержать, он соскочил с кровати и, в темноте натыкаясь на мебель, добрался до камина, нашел там заранее приготовленные спички и зажег свечу.

Когда свеча разгорелась, шевалье, с зажмуренными глазами спрыгнувший с постели, наконец осмелился, дрожа при этом от страха, их открыть и оглядеться вокруг.

Комната была совершенно пустой.

Он вернулся к окну, вновь поднял занавеску: улица была так же пустынна, как и комната.

Шевалье упал в кресло, вытер пот, струившийся по лбу, и, чувствуя, что холод вновь овладевает им, поднялся и опять лег в постель, оставив на этот раз гореть свечу.

Несомненно, свет разогнал все призраки, так как шевалье больше не видел ни одного из них, хотя он и пребывал в таком лихорадочном состоянии, что слышал даже, как стучало у него в висках.

Едва занялся новый день, как он позвонил Марианне, чтобы та разожгла ему огонь.

Но Марианна, привыкшая входить в комнату шевалье не раньше половины девятого, не обратила ни малейшего внимания на столь необычный звонок, несомненно подумав, что это проделки какого-то домового, стремящегося помешать ее отдыху.

Шевалье поднялся, открыл дверь и позвал служанку.

Но Марианна осталась так же глуха к голосу хозяина, как и к призыву звонка.

Смирившись, шевалье надел брюки и домашний халат и лично занялся хлопотами по хозяйству.

Он разжег огонь и, удостоверившись, что собака действительно исчезла, снова принялся звонить.

Поскольку уже наступило время Марианны, она вошла, неся все необходимое, чтобы разжечь огонь.

Огонь уже пылал и шевалье грелся около него.

Марианна застыла как вкопанная на пороге двери.

— Мой завтрак! — произнес шевалье.

Марианна попятилась.

Никогда еще прежде шевалье не вставал раньше девяти часов и не садился за стол раньше десяти!

Была только половина девятого, а шевалье уже встал, развел огонь и приказывал подавать завтрак.

Помимо того, шевалье был мертвенно-бледен.

— Ах! Сударь, — сказала она, — но что же здесь произошло, Боже мой?

Шевалье охотно рассказал бы ей обо всем, если бы осмелился, но он не мог.

— Слава Богу! — произнес он, уклоняясь от ответа. — Здесь можно умереть, не дождавшись помощи; я звал, звонил, кричал, но увы! Я не получил никакого ответа, как если бы в доме не было ни души.

— Черт возьми, сударь, такая бедная женщина, как я, которая работает каждый день, выбиваясь из последних сил, не прочь поспать немного ночью.

— Нельзя сказать, чтобы вчера вы перетрудились сверх меры, — с некоторой язвительностью ответил шевалье, — но не будем больше об этом: я просил вас подать мне завтрак.

— Господи Иисусе, завтрак в этот час! Разве для него настало время?

— Да, настало, раз вчера я так плохо поужинал.

— Вам придется обождать, пока я вернусь с рынка; в доме нет ни крошки.

— Хорошо, отправляйтесь на рынок; но не смейте никуда больше заходить, только туда и обратно.

Марианна собиралась было отважиться на какое-то замечание.

— Проклятье! — сказал шевалье, резким движением ударив щипцами по огню, разожженному им самим, от чего в разные стороны посыпались мириады искр.

Всего дважды ей приходилось слышать из уст шевалье это невинное ругательство, и оно произвело на нее должное впечатление.

Она повернулась, закрыла дверь, спустилась по лестнице и засеменила по дороге на рынок.

Марианна покорилась, но покорилась, подобно конституционному монарху, который соглашается с реформой, навязанной ему парламентом, но соглашается с твердым намерением взять скорый реванш.

Вопреки своим привычкам, шевалье поел на скорую руку, не предаваясь своим обычным застольным размышлениям, — на них его наводило воспоминание о великолепном кофе, отведанном им в его путешествиях: с ним тот, что ему подавали в Шартре (хотя Шартр — это именно тот город Франции, где, как здесь утверждают, лучше, чем в любом другом месте, жарят кофе), мог сравниться так же, как чистый цикорий — с обычным кофе.

В хозяйстве старого холостяка все было настолько отлаженным и застывшим, что Марианна не могла поверить ни своим ушам, ни своим глазам.

Почтальон принес газету.

Марианна, движимая желанием помириться, поторопилась отнести ее хозяину.

Но тот, вместо того чтобы добросовестно прочесть ее начиная с заголовка и кончая подписью печатника, как он это делал ежедневно, рассеянным взглядом пробежался по странице, бросил газету на круглый столик и поднялся обратно в спальню.

— По правде говоря, — заметила Марианна, расставляя посуду, — я не узнаю хозяина; сегодня ему не сидится на месте. Он даже не заметил, что вареные яйца плохо чистились, котлеты подгорели, а его зеленая фасоль пожелтела при варке.

Затем, воздев обе руки к Небу, словно испытав внезапное озарение, она воскликнула:

— Неужели он влюбился?

Но после некоторого раздумья, сама рассмеявшись столь безрассудному предположению, продолжила:

— Ну нет, нет, это невозможно, однако какого дьявола он замышляет в своей комнате? Надо посмотреть.

И, подобно скромной благовоспитанной служанке, Марианна на цыпочках прошла через всю гостиную и приникла глазом к замочной скважине в двери, ведущей в спальню.

Она увидела своего хозяина: несмотря на резкий холод осеннего утра, он открыл окно и внимательно смотрел на улицу.

— Однако, глядя на него, можно подумать, что он ждет, когда кто-то пройдет по улице, — промолвила Марианна. — Господи Иисусе! Нам только это не хватало — женщины в доме; я уж скорее простила бы ему вчерашнюю собаку.

Но шевалье де ла Гравери, не обнаружив, вероятно, на улице то, что он искал, закрыл окно и, в то время как Марианна, еще больше заинтригованная и теряющаяся в догадках, вернулась в столовую, принялся взад-вперед шагать по комнате, скрестив на груди руки, нахмурив брови, и было заметно, что его снедает какое-то сильное беспокойство.

Затем он вдруг порывисто сбросил халат, как человек, принявший внезапное решение, и сунул руку в рукав своего сюртука.

Но, успев надеть лишь эту деталь своего туалета, он бросил взгляд на настенные часы.

Они показывали половину одиннадцатого.

Увидев это, он некоторое время ходил по комнате, волоча за собой сюртук, державшийся у него лишь на одном плече.

Если Марианна увидела бы его в эту минуту, она ни в коем случае не ограничилась бы предположением, что шевалье влюбился.

Она сказала бы: «Шевалье сошел с ума!»

Но было бы еще гораздо хуже, если бы она увидела, как шевалье вышел из своей комнаты в подобном состоянии — одна рука продета в сюртук, другая нет — и спустился в сад.

Только выйдя на воздух, он заметил свою рассеянность и надел второй рукав.

Что он собирался делать в саду?

Этого Марианна, разумеется, тоже не смогла бы понять, как и всего остального.

Шевалье искал, шел вперед, возвращался, останавливаясь, как правило, в углах; с помощью трости он вымерял квадраты, стороною то в один метр, то в два, в зависимости от пространства.

Потом он произнес про себя:

«Здесь — нет; а вот там было бы вполне возможно… Прямо сейчас я пошлю за каменщиком; впрочем, конура из кирпича или из камня была бы сыровата. Думаю, что лучше будет конура из дерева; я пошлю не за каменщиком, а за плотником».

Было очевидно, что тело шевалье было здесь, а ум его витал где-то далеко.

Но где был его ум?

Надеемся, что решение этой загадки, столь таинственной в глазах Марианны, для читателя совершенно ясно.

Он уже догадался, что шевалье принял решение.

Шевалье решил сделать из собаки своего сотрапезника и теперь искал место, где бы он мог ее поселить со всеми мыслимыми удобствами.

Ведь той самоотверженности, которую шевалье проявил, пожертвовав своей пуляркой и заглушив угрызения совести по поводу плохого обращения с Марианной, было уже недостаточно после этих злосчастных сновидений и роковых галлюцинаций, уличавших его в неблагодарности к животному, которое выказывало по отношению к нему всяческие знаки симпатии.

Не то чтобы с восходом солнца шевалье пребывал все в том же состоянии тревоги; нет, он не мог допустить реальность ночных видений, рассеявшихся под действием света: переселение душ как учение существовало только у Пифагора. Разум и религиозные чувства шевалье в равной степени отвергали это поверье.

И все же, несмотря на доводы своего разума, несмотря на свои духовные устремления, он сомневался, а сомнение смертельно для умов такого склада, какой был у шевалье.

Конечно, он мог бы поклясться, что нелепо полагать, будто некая сила, управляющая телом черной собаки, могла бы иметь хоть малейшее отношение к душе его бедного друга, ушедшего в мир иной; однако, несмотря на все настойчивые уговоры, с которыми шевалье обращался сам к себе, он чувствовал к этой собаке такой глубокий и такой трогательный интерес, что это приводило его в ужас, но подавить его он никак не мог решиться.

Он думал о бедном животном: двенадцать часов оно не могло нигде укрыться от осеннего ненастья, дрожало от пронизывающего северного ветра, захлебывалось в потоках воды, падающих с неба; ослепленное вспышками молнии, оглушенное раскатами грома и устрашенное, оно бегало во мраке, а с наступлением дня стало жертвой жестокости детей, было вынуждено искать себе завтрак на помойках — короче, испытывало все беды бродячей жизни, этой последней ступени падения для собак, бед, наименьшая из которых — быть убитой на месте, якобы будучи надлежащим образом уличенной в бешенстве.

В общем, г-н де ла Гравери, готовый еще третьего дня отдать всех собак в мире за цедру лимона, особенно если она должна была придать соответствующий вкус крему, г-н де ла Гравери, чувствующий, как его сердце разрывается, а глаза наполняются слезами, когда он думает о несчастьях бедного спаниеля, решился положить конец этим несчастьям, дав ему приют, и, как мы видели, он выбирал и вымерял то место, где должна была быть воздвигнута конура его будущего товарища.

Однако этому решению предшествовала жестокая борьба с самим собой, и шевалье оказал упорное сопротивление, прежде чем сдаться. Но даже и после этого время от времени он восставал и все еще продолжал сражаться.

Но чем больше он негодовал на свою слабость и пытался обуздать свое воображение, тем сильнее оно разыгрывалось и тем сильнее его слабость подрывала его волю.

В конце концов, хотя ему и удалось изгнать из своего рассудка устремления к сверхъестественному, которое связывали эту собаку с воспоминаниями о его друге Дюмениле, животное, тем не менее, от этого не стало занимать его меньше; он уже не думал о нем иначе, чем думают об одном из братьев наших меньших, но все же по-прежнему думал лишь о нем.

А дело в том, что эта собака отличалась от всех других собак: как бы мало он ее ни видел, каким бы коротким ни был срок его общения с ней, шевалье убедил себя, что спаниель должен обладать бесчисленным множеством замечательных и исключительных качеств, и, подумав как следует, он, казалось, припоминал, что сумел прочесть их на честной физиономии животного.

Итак, напрасно шевалье, убежденный эгоист, пытался укрыться за своими прошлыми решениями; напрасно он взывал к своим клятвам; напрасно он во весь голос говорил, что поклялся никому не открывать своего сердца на этом свете, будь это двуногое, четвероногое или крылатое существо; напрасно представлял он себе тысячу неудобств, которые, безусловно, повлечет за собой привязанность к этому животному, которая, как он чувствовал, зарождалась в нем.

Мы видели, к чему в итоге пришел шевалье.

Он не хотел, чтобы собака жила под одним из тех навесов, в одной из тех конюшен или под крышей одной из тех построек, что уже существовали.

Он решил выбрать ей место, самое лучшее разумеется, и построить для нее конуру, где бы она могла жить в полное свое удовольствие.

И, как бы извиняясь, г-н де ла Гравери сказал самому себе: «В конце концов это всего лишь собака».

И, покачав головой, добавил: «Я еще недостаточно стар и уже недостаточно молод, чтобы, отказавшись от общества мне подобных, отдать остаток своего чувства какому-то там животному».

Затем, протягивая руку к тому месту, где он решил построить конуру для своего спаниеля, он продолжал раздумывать: «А этот, после того как я сделаю для него все, что полагаю должным, может спокойно потеряться или умереть, я тогда даже и пальцем не пошевелю. Я от него отделаюсь и, если мне так уж стала нужна собака, что я, впрочем, отрицаю, — так вот, я от него отделаюсь и возьму на его место преемника. И разве, если хоть немного разобраться, я нарушаю свои клятвы, пытаясь противопоставить невинное развлечение своему однообразному существованию? Впрочем, выбрав себе в удел одиночество, я не помню, чтобы я обрекал бы себя к тому же и на рабскую зависимость, что в сто раз хуже каторги. Нет, проклятье! Тысячу раз нет!»

Отведя душу этим ругательством, выдававшим то крайнее раздражение, в котором он пребывал, шевалье де ла Гравери выпрямился, желая убедиться, позволит ли себе кто-нибудь утверждать обратное.

Никто не вымолвил ни слова.

Тогда шевалье счел, что вопрос решен окончательно и надлежащим образом.

Однако, чтобы приступить к выполнению своего плана, ему недоставало самого главного — собаки, которая, испугавшись удара молнии, с воем убежала.

Шевалье решил выйти на свою обычную прогулку.

Конечно же он не станет утруждать себя поисками спаниеля, но если тот попадется ему на пути, то это будет приятная встреча.

Таковы были благие намерения шевалье де ла Гравери в те минуты, когда большой колокол собора пробил полдень.

Несмотря на то что г-н де ла Гравери никогда не выходил из дома раньше часу, он решил, принимая во внимание серьезность положения, ускорить начало своей прогулки на целых шестьдесят минут.

Он поднялся к себе в комнату, взял свою шляпу — мы уже упоминали, что в руках у шевалье была трость, так как именно своей тростью он вымерял пространство, предназначенное для конуры спаниеля, — набил себе карман кусочками сахара, прибавил к ним плитку шоколада, на тот случай если сахар послужит недостаточной приманкой, и вышел из дому, но не с определенной целью отыскать собаку, а лишь в надежде на то, что благодаря случаю их пути пересекутся.

Шевалье прошел через площадь Эпар, поднялся на вал Сен-Мишель и сел на скамейку напротив здания казармы.

Само собой разумеется, Марианна следила за тем, как он уходил, с удивлением, с каждой минутой становившимся все сильнее и сильнее.

Ведь это впервые за те пять лет, что она служила у шевалье, он покидал дом раньше часа.

Поскольку время чистки лошадей еще не наступило, казарма была погружена в тишину, а двор был пуст, и лишь изредка какой-нибудь кавалерист, лишенный увольнения, пересекал его из конца в конец.

Впрочем, в том новом расположении духа, в котором пребывал наш шевалье, его волновало совсем другое.

Он смотрел вовсе не на двор или помещения казармы, а осматривал все вокруг себя, продолжая при этом вести мысленный спор с самим собой.

Однако время от времени, когда желание стать хозяином красивого и грациозного животного брало в нем верх над целым рядом неудобств, какие влечет за собой содержание собаки, он вставал, забирался на скамейку и осматривал все вокруг себя.

В итоге, поскольку обзор у него все равно оставался ограниченным, хотя шевалье и поднимался выше, он кончил тем, что уступил своим желаниям и стал вглядываться вдаль, за черту деревьев на прогулочной аллее.

Господин де ла Гравери провел четыре долгих часа на этой скамейке, но напрасно, ибо, как сестрица Анна, он так и не увидел никого, кто приближался бы к нему.

Чем больше проходило времени, тем сильнее опасался шевалье, что собака больше никогда не появится: вероятно, это некое стечение обстоятельств, а вовсе не ежедневная привычка, привело ее в это место: шевалье, каждый день приходивший сюда, никогда до этого не встречал здесь спаниеля.

После этого четырехчасового ожидания шевалье так твердо решил увести с собой спаниеля, если тот вновь появится, что предусмотрительно, на тот случай, если собака не захочет, как накануне, последовать за ним по доброй воле, приготовил и скрутил жгутом свой платок, чтобы обхватить им шею животного.

Это было бесполезно: шевалье услышал, как пробило пять часов, но так и не увидел спаниеля; он не увидел вообще ни одного животного, которое в утешение себе хоть на мгновение мог бы принять за свою долгожданную собаку.

Шевалье решил дать спаниелю еще полчаса сроку, рискуя тем, что может сказать и подумать Марианна, привыкшая видеть, как он возвращается каждый день точно в четыре часа.

Но и в половине шестого аллея была совершенно пустынной.

Шевалье, обманутый в своих надеждах, в первый раз вспомнил о своем обеде, который ожидал его с пяти часов и должен был бы совсем остыть, если он стоял на столе, или сгореть, если он стоял все это время на огне.

В ужасном настроении он зашагал домой.

Издалека, от самого начала улицы, он увидел Марианну, ждавшую его на пороге дома.

Марианна готовилась отыграться и сбить спесь со своего хозяина, как она обещала это сделать двум или трем своим соседкам.

Однако, когда она уже собиралась открыть рот, к ней обратился шевалье.

— Что вы здесь делаете? — сурово спросил он ее.

— Вы же отлично видите, сударь, — ответила изумленная Марианна, — я жду вас.

— Место кухарки не у порога уличной двери, — наставительно произнес шевалье, — а на кухне около плиты.

Затем, втянув ноздрями воздух, идущий из рабочего пространства печи, как выражаются химики и искусные кухарки, он добавил:

— Остерегайтесь подать мне подгоревший обед: ваш завтрак сегодня утром никуда не годился.

«О-о! — раздумывала Марианна, в плачевном настроении возвращаясь к себе на кухню. — Похоже, я ошиблась, и он заметил это. Решительно, он не влюблен… Но если он не влюблен, что же тогда с ним такое?»

XVIII ГЛАВА, В КОТОРОЙ МАРИАННЕ СТАНОВЯТСЯ ИЗВЕСТНЫМИ ЗАБОТЫ ШЕВАЛЬЕ

Вернувшись, шевалье торопливо поел, нашел все отвратительным, наговорил грубостей Марианне, никуда не выходил вечером и эту ночь провел почти так же плохо и неспокойно, как и предыдущую.

Рассвет следующего дня застал г-на де ла Гравери почти больным от тягот этой второй ночи; мучительные видения его воображения приняли такой характер, что возникшее у него накануне желание — несколько смутное и неопределенное — стать владельцем спаниеля переросло в твердую решимость найти собаку и во что бы то ни стало завладеть ею.

Как Вильгельм Нормандский, г-н де ла Гравери пожелал сжечь свои корабли; он послал за плотником и в присутствии Марианны, нимало не обращая внимания на ее воздетые к Небу руки и на ее восклицания, заказал великолепную конуру для своего будущего сотрапезника; затем он вышел из дома под предлогом покупки цепи и ошейника, но на самом деле чтобы отправиться навстречу случаю, который должен был вернуть ему в руки столь вожделенную собаку.

На этот раз он не ограничился простым ожиданием, как это было накануне; презрев всякие пересуды, г-н де ла Гравери принялся собирать интересующие его сведения, поместил объявления в двух газетах Шартра и расклеил афишки на всех углах.

Но все было бесполезно: собака возникла и исчезла подобно метеору, и никто не мог ничего о ней сообщить. За несколько дней г-н де ла Гравери стал худым, как палка, и желтым, как лимон; он перестал есть, а если и садился за стол, то ел машинально, выполняя привычные действия, принимая садовых овсянок за жаворонков и доходя до того, что путал блюдо из молок карпов с заливным из белого мяса. Он больше не мог заснуть, или, вернее, как только он засыпал, в углу комнаты ему чудились светящиеся глаза спаниеля, блестевшие, как карбункулы. Тогда он испытывал порыв радости: собака была найдена, и он звал ее; спаниель ползком приближался к нему, ни на секунду не отводя от него своих глаз, и, цепенея от их завораживающего блеска, шевалье, вздохнув, недвижно падал на кровать, свесив руки; собака принималась лизать ему руку своим ледяным языком, затем потихоньку забиралась на кровать и в конце концов усаживалась на грудь шевалье, свесив красный, как кровь, язык и устремив на него пылающие глаза; и этот кошмар, длившийся несколько секунд, доставлял несчастному целую вечность страданий.

Господин де ла Гравери просыпался измученным, разбитым и мокрым от пота — куда более мокрым, чем злосчастный Дюфавель, когда его вытащили из колодца.

Вы прекрасно понимаете, что эти перемены в физическом облике шевалье сказались и на его моральном состоянии.

То он ходил задумчивый и угрюмый, как факир, погруженный в созерцание своего пупа, то становился раздражительным и вспыльчивым, как больной гастритом, и Марианна всем заявляла, что история с собакой всего лишь предлог, что ее хозяина терзает какая-то сильная страсть и что служба у него стала невыносимой даже для нее, чья кротость известна каждому.

Чтобы найти применение конуре, построенной плотником, а также цепи и ошейнику, выбранным им самим, шевалье объявил, что собирается приобрести собаку.

Это заявление послужило сигналом для всех, у кого были собаки на продажу.

Шевалье приводили десятки четвероногих вдень, начиная с турецких собачек и кончая сенбернарами.

Но, само собой разумеется, шевалье не мог сделать выбор.

Нет, его сердце принадлежало спаниелю с длинной блестящей шерстью, белым жабо, огненно-рыжей мордочкой, спаниелю с добрыми и грустными глазами и лаем, в котором слышались почти человеческие нотки.

У шевалье находились различные причины, чтобы одного за другим отвергнуть всех животных, которых ему показывали.

Если это был мопс, то он желал заполучить также и его даму сердца, чтобы, как он говорил, продолжить род, а найти ее, естественно, было невозможно; если это был бульдог, то он слишком походил на шартрского жандарма и шевалье опасался попасть в скверную историю; одна собака была слишком злобной, другая слишком грязной; борзым — кобелям, сукам и щенкам — он не мог простить их глупых физиономий. Он утверждал, что легавые заискивают перед всеми подряд; и, перебрав всех свободных животных в округе, шевалье де ла Гравери, все более и более поражаясь сверхъестественным качествам черного спаниеля, изумлялся колоссальной разнице, отличающей одну собаку от другой.

Прошло десять дней с тех пор, как это бурное оживление сменило в доме на улице Лис размеренное спокойствие, царившее там столько долгих лет.

Было воскресенье; сияющее солнце согревало воздух; его лучи, беспрепятственно проникая сквозь крону деревьев, лишенных листвы, освещали валы под сенью старых стен, и все жители Шартра высыпали на аллеи, чтобы в последний раз насладиться этим приятным теплом.

Горожанки, шествуя под руку со своими мужьями, торжественно проводили еженедельный показ своих шелковых платьев; радостная болтовня, шумные взрывы смеха доносились из-под украшенных яркими лентами чепчиков гризеток; крестьянки из окрестных деревень — все с гладкими волосами, коротко остриженные, в красных или желтых косынках, скорее лихорадочно оживленные, нежели радостные, — шли в одном строю подобно гренадерам, порой задерживая движение; военные, вытянув ногу и выпрямив колено, правой рукой поглаживая усы, левой придерживая саблю, смешивались с этой разномастной толпой и силились придать своим улыбкам обольстительное выражение, в то время как старые буржуа, пренебрегавшие преходящими и пустыми забавами, довольствовались тем, что, как истинные эпикурейцы, наслаждались этим последним чудным деньком, который подарил им Господь.

Шевалье де ла Гравери занял свое место в толпе этих людей, искавших развлечений; его привели сюда как праздность, так и привычка; неизменно преследуемый своим видением, наполовину обезумевший от отчаяния и бессонницы, обескураженный неудачей своих поисков, он, хотя и не покорился судьбе, но все же потерял всякую надежду отыскать фантастического спаниеля.

Шевалье больше не был тем безумно счастливым и благодушным фланёром, которого мы встретили в первой главе этой истории; как и все, кого мучает тайная рана, он выглядел еще более грустным и мрачным из-за окружавшего его всеобщего веселья: это веселье казалось ему прямым оскорблением его собственных чувств; ему чудилось, что даже само солнце неудачно выбрало день, чтобы засиять вновь; толпа его раздражала, он направо и налево раздавал удары локтем, казалось говоря тем, кому они были адресованы: «Вернитесь домой, дорогие мои, вы мне мешаете».

Вдруг, в тот миг, когда наш шевалье, чувствуя, что его настроение все больше ухудшается, спрашивал себя, не будет ли с его стороны благоразумнее самому последовать тому совету, что он давал другим, и вернуться домой, он так вскрикнул, что стоявшие рядом с ним люди обернулись.

Шевалье был бледен, его глаза неподвижно застыли, руки вытянулись.

Только что в ста шагах от себя он увидел в толпе черную собаку, как две капли воды схожую с его спаниелем.

Шевалье хотел ускорить шаг, чтобы догнать животное, но в эту минуту давка была такой плотной, что выполнить это намерение было совсем не просто.

Прекрасные дамы бросали разгневанные взгляды на этого пожилого человека, разрушавшего гармонию их туалетов; гризетки не скупились на шуточки в его адрес, а некоторые офицеры, задетые им, останавливались и вызывающим тоном обращались к нему со словами:

— Ну же, милейший, вам следует быть повнимательнее!

Но все эти жалобы, насмешки и угрозы нисколько не волновали шевалье, продолжавшего прокладывать себе дорогу подобно кораблю, оставляющему за кормой пенистый и рокочущий след.

К несчастью, если шевалье все же продвигался вперед, то преследуемое им животное, скользя, словно уж, между ногами мужчин, задевая юбки дам и гризеток, тоже двигалось вперед; и в этой гонке с препятствиями преимущество могло бы оказаться не на стороне шевалье, если бы, бросившись в боковой проход в крепостном валу и пробежав около восьми шагов, он не оказался бы рядом с этим четвероногим.

Это на самом деле был спаниель, так сильно поразивший воображение шевалье де ла Гравери; это был он со своими длинными шелковистыми ушами, столь кокетливо обрамлявшими его мордочку; это был он, одетый в свою черную и блестящую шубу, с хвостом-трубой.

У шевалье исчезли последние сомнения, когда собака, словно притягиваемая какой-то магнетической силой, повернулась в сторону г-на де ла Гравери, узнала его и, подбежав к нему, самым красноречивым образом принялась расточать ему щедрые ласки.

Но в это время молодая девушка, на которую шевалье до тех пор не обращал ни малейшего внимания, обернулась и позвала всего лишь один раз: «Блек!»

Животное подскочило и, не слушая шевалье, в свою очередь закричавшего во весь голос: «Блек! Блек! Блек!» — большими прыжками вернулось к своей хозяйке.

Шевалье остановился, от ярости топая ногой. Ему показалось, что при всей его безобидности в его сердце проникает яд ненависти и ревности к этой девушке, так внезапно оборвавшей единственные мгновения, которые доставили ему удовлетворение за эти две недели.

Но в пылу разочарования он испытал острейшее чувство радости.

Теперь он точно знал, что его спаниель существует на самом деле, что это вовсе не какая-то фантастическая собака, как пудель Фауста.

К тому же он узнал ее кличку: собаку звали Блек.

Шевалье испытал то же ощущение, что и молодые влюбленные, когда они впервые слышат, как произносят имя их возлюбленной, и после того как он громко, но, как мы видели, безуспешно выкрикивал его, повторил еще несколько раз:

— Блек! Мой дорогой Блек! Мой маленький Блек!

Но это было еще не все: ясно, что если г-н де ла Гравери произвел почти полный осмотр всего собачьего рода с целью найти своего феникса, то он не должен был так просто упустить возможность стать его владельцем; он был полон решимости соблазнить юную хозяйку Блека, но, пустив в ход не свое личное обаяние, а предложив ей приличную сумму, которая могла возрасти до любых размеров.

Однако чувство стыда перед людьми развеяло эту непреклонную решимость: шевалье де ла Гравери — его характер нам известен — прежде всего боялся выглядеть смешным, поэтому он не мог решиться затеять этот торг у всех на виду; шевалье подумал, что самым разумным было бы последовать за девушкой до ее жилища и уже там, вдали от ушей и любопытных глаз, вступить в эти важнейшие переговоры.

К несчастью, бедняга-шевалье, за всю свою жизнь ни разу не выступавший в роли соблазнителя, совершенно не подозревал, что существуют маленькие уловки, позволяющие следовать за женщиной тайком от свидетелей.

Движимый желанием приблизиться к объекту своих вожделений, он не нашел ничего лучше, как подбежать к девушке на расстояние десяти шагов; затем, сохраняя эту дистанцию, он зашагал позади хозяйки Блека, в точности повторяя все ее движения, когда толпа заставляла ее замедлять шаг.

Даже не слишком утруждая свое воображение, легко понять, что, заметив, как шевалье последовательно приноравливает свой шаг к другой походке, и видя возраст преследуемой им девушки, все жители Шартра, вышедшие на окружную городскую аллею, заподозрили шевалье в непристойных намерениях, которых у него и в мыслях не было, и во всех группках послышались фразы, похожие на эти:

— Вы видели этого старого распутника де ла Гравери, преследующего юную девушку среди бела дня? Какое неслыханное неприличие!

— Ну-ну! Малышка недурна.

Но шевалье был в полном неведении на этот счет.

— Моя дорогая, — отвечала та женщина, что завела разговор, — я всегда была плохого мнения о человеке, все свое состояние тратящем на обжорство.

— Знаете ли, его будет довольно сложно принимать после подобного скандала… Но посмотрите, у него уже глаза вылезли на лоб. Отлично! Теперь он ласкает собаку, чтобы подобраться к хозяйке.

Не подозревая, какое возмущение было вызвано его поведением, шевалье продолжал следовать за собакой.

Что касается ее хозяйки, на которую, как мы уже говорили, шевалье не обратил ни малейшего внимания, то это была молодая девушка шестнадцати-семнадцати лет, стройная и хрупкая, но замечательно красивая: у нее была та матовая белизна лица, что у брюнеток порождает его крайняя бледность; черные глаза с придававшими им грустное выражение длинными ресницами; черные тонко изогнутые брови; великолепные, представляющие собой странный контраст с этой изумительной матовостью кожи белокуро-пепельные волосы, густые пряди которых выступали из-под маленькой соломенной шляпки.

Что касается ее туалета, то он был весьма прост: ее незатейливое платьице из мериносовой ткани, хотя и выглядело весьма опрятно, не имело того блеска, что отличает обычно выходные платья у женщин того класса, к которому она, казалось, принадлежала. Было заметно, что этот скромный наряд разделяет со своей хозяйкой и ее трудовые будни и отсюда можно было сделать вывод, что он составляет весь ее гардероб.

Молодая девушка в конце концов, так же как и все, хотя и позже всех, заметила настойчивость пожилого господина, следовавшего за ней не отставая; она ускорила шаг, надеясь подобным образом избавиться от него, но, дойдя до одного из заграждений, которые перекрывали лошадям и каретам въезд на аллеи, предназначенные для пешеходов, была вынуждена остановиться, чтобы пропустить тех, что шли впереди нее, и оказалась бок о бок с шевалье; он воспользовался этим обстоятельством, но не для того чтобы заговорить с ней, а чтобы возобновить свое знакомство со спаниелем.

Девушка вторично окликнула собаку; затем, полагая, как и все остальные, что собака служит всего лишь предлогом, выдуманным шевалье, чтобы приблизиться к ней, она достала из кармана небольшой поводок, зацепила его на ошейник животного и продолжила свой путь, даже не оглянувшись.

Но, как бы он ни был поглощен действиями и движениями собаки, г-н де ла Гравери не мог удержаться, чтобы не взглянуть без всякой задней мысли на ее хозяйку в то время, когда та совершала маленький маневр, о котором мы упомянули.

У него вырвался возглас изумления, и он неподвижно застыл на месте.

Эта девушка до странности напоминала собой г-жу де ла Гравери.

Во время этой остановки шевалье, вызванной его удивлением, девушка сделала около тридцати шагов.

Эта схожесть с Матильдой была для шевалье де ла Гравери дополнительной причиной последовать за владелицей спаниеля, и он с еще большей энергией засеменил вслед за ней.

Но испуг придавал девушке силы: она летела как на крыльях, несших ее со все возрастающей скоростью, поскольку она покинула прогулочную аллею и углубилась в тихую, уединенную улицу; и хотя шевалье бежал изо всех сил, с каждой минутой он отставал все больше и больше.

Если шевалье и не имел дело с Аталантой, то ему уж точно попалась ее сестра.

Так они добежали до того места в городе, которое называлось Малые луга; здесь было почти безлюдно; несмотря на все свои усилия, шевалье заметил, что с каждым шагом девушка увеличивает разделяющее их расстояние, и изменил тактику, закричав самым любезным тоном:

— Мадемуазель, мадемуазель, умоляю вас, остановитесь! Я уже совсем выдохся!

Но девушка не поддалась на просьбу того, кого она считала своим преследователем, и, вместо того чтобы остановиться, еще больше ускорила шаг.

Шевалье, подумав, что его не услышали, соединил ладони в рупор и уже набрал воздуха, чтобы голос его зазвучал басом вместо того тенора, которым было исполнено его первое обращение, однако насмешливые улыбки, подмеченные им на нескольких лицах, побудили его отказаться от задуманного.

Шевалье вновь тронулся в путь, однако на этот раз он уже не семенил, а бежал.

Но чем быстрее он бежал, тем еще быстрее бежала девушка и, соответственно, тем больше увеличивалось расстояние между ними; он мог ее видеть лишь время от времени, а затем и вовсе потерял бы из виду, если бы не два пятна, все время притягивавшие его взор: ленты из шотландки, украшавшие ее соломенную шляпку, и Блек, мелькавший вдали черным пятном.

Но когда он добежал до ворот Гийом, то и эти последние ориентиры исчезли из виду и г-н де ла Гравери больше ничего не мог обнаружить.

Шевалье остановился.

Свернула ли она в предместье? Вернулась ли в город? Господин де ла Гравери пребывал в нерешительности.

Поколебавшись несколько минут и направившись сначала в сторону предместья, г-н де ла Гравери все же изменил вскоре свое решение и, отдав предпочтение городу, вступил под мрачные своды старых ворот.

Но, миновав их, он вновь заколебался.

Перед ним открылись две улицы: одна шла направо, другая — налево, и бедный шевалье потерял еще массу времени, прикидывая, какой из них девушка могла отдать предпочтение; и поскольку сомнения в правильности сделанного им выбора охватывали шевалье с новой силой каждые десять минут, то уже настала глубокая ночь, а г-н де ла Гравери все еще бродил по мостовым доброго города Шартра, не найдя ни малейшего следа тех, кого он разыскивал.

Шевалье был так утомлен и пребывал в таком отчаянии, что не мог, даже под угрозой того, что подумает об этом Марианна, решиться на возвращение домой.

Поэтому он вошел в первое попавшееся кафе, сел за столик и потребовал бульон.

Бедняга-шевалье, нередко сам следивший за приготовлением тушеной говядины с овощами, когда ему казалось, что усердие Марианны остывает, должно быть, плохо был знаком с нравами и обычаями такого рода заведений, если заказал бульон в подобном месте. Едва он осторожно отведал несколько капель того, что ему подали, как тут же у него сорвалось с языка весьма выразительное: «Фу, гадость!» — и, положив ложку на стол, он принялся грызть булочку, которую подавали вместе с кошмарным варевом и которую, к счастью, ему не пришло в голову покрошить в него.

Занимаясь своей булочкой, шевалье осмелился оглядеться вокруг.

Он попал в кафе, где завсегдатаями были офицеры гарнизона: на одно пальто или редингот приходилось десять мундиров; головные уборы уставного образца, шлемы, сабли и шпаги, развешанные по стенам, придавали убранству зала довольно живописный вид; под каждым столом вытягивались красные форменные штаны, на каждом стуле сияли мундиры и кители, отделанные красным кантом; одни посетители постигали стратегию игры в домино, орудуя костяшками, другие предавались разнообразным возлияниям; те просто спали, а эти, потягивая кофе или абсент, делали вид, что о чем-то размышляют.

Со всех сторон доносились занимательные разговоры, скрашивающие досуг, который Марс оставляет своим питомцам.

В этом углу продвижение по службе — эта неисчерпаемая тема для честолюбцев в эполетах — давало обширное поле для жалоб каждого.

А в другом — серьезно рассуждали о том, какой фасон ташки лучше: в форме щита, сердца или квадрата, а также о превосходстве старого покроя сапог над новым.

Здесь выводили целую теорию о чистке обуви, в то время как чуть подальше отбивали хлеб у редакторов «Военного ежегодника», пытаясь в бесконечных спорах дать оценки и прокомментировать новые назначения своих товарищей по службе, с которыми они были знакомы.

Все эти милейшие разговоры велись в полный голос; ни одно слово не терялось для слуха публики; поэтому штатские, горящие желанием набраться знаний, легко могли воспользоваться этим.

Вывеска этого кафе с постоялым двором гласила: «Солнце светит всем».

И только лишь два младших лейтенанта тихо беседовали о чем-то вполголоса.

XIX ДВА МЛАДШИХ ЛЕЙТЕНАНТА

Эти двое оказались ближайшими соседями г-на де ла Гравери; несмотря на принятые ими предосторожности, он почти против воли оказался третьим участником их доверительной беседы.

Одному из этих офицеров могло быть около двадцати четырех — двадцати шести лет: волосы у него были огненно-рыжего цвета, но, несмотря на бьющую в глаза пронзительность этого оттенка, черты его лица не были лишены изящества и известной привлекательности.

Второй был тем, кого принято называть бравым воякой.

Он был пяти футов шести дюймов ростом, широкоплечий, с такой стройной талией, что завистники — а при таких достоинствах их всегда полно, — что завистники, повторяем, уверяли, будто это немыслимое изящество достигается благодаря искусственным приспособлениям, позаимствованным у прекрасного пола.

Эта стройная талия чудесным образом подчеркивала великолепную мускулатуру грудных мышц и непомерно развитые бедра, казавшиеся еще больше из-за широких панталон; можно было бы подумать, что под них подложен кринолин, если бы кринолин был уже изобретен в эту пору. Это физическое совершенство дополняло необычное лицо: на нем расцветали все оттенки розово-красного и все оттенки фиолетового, вплоть до синего включительно; последний был обязан своим происхождением темной бороде: как бы тщательно она ни была выбрита, а все же давала о себе знать густой синевой. На этом лице, примечательном, как видно, во многих отношениях, помимо всего прочего, красовались еще и усы, тщательно намазанные каким-то столь сильнодействующим составом, что издали могло показаться, будто они вырезаны из дерева; на одном конце его сильно вздернутого носа, как раз над усами, темнели раскрытые отверстия двух ноздрей, а другой конец носа, как перегородка, разделял два больших глаза навыкате; их выражение свидетельствовало о том, что вряд ли интеллект когда-либо мог спорить с физическим развитием их владельца.

Улыбка, блуждавшая на толстых губах младшего лейтенанта, не отличалась особой ироничностью; но он выглядел таким счастливым, таким довольным даром, доставшимся ему в удел от природы, что можно было бы отважиться и недвусмысленно дать понять этому бравому молодому человеку, что ему есть о чем сожалеть в этом мире.

— Следует признать, мой дорогой друг, что вы еще очень-очень молоды, — говорил этот блестящий офицер своему товарищу. — Как! Вот уже месяц гризетка принимает вас у себя в комнате, она мила, вы тоже не уродливы; ей восемнадцать лет, но и вы далеко не старикашка; она нравится вам, и вы нравитесь ей, и, тысяча чертей, вы все еще довольствуетесь самой невинной и платонической формой любви. Знаете ли вы, мой дорогой Грасьен, что вы тем самым способны нанести бесчестье всему офицерскому корпусу, начиная с полковника и кончая старшим трубачом, и что это, наконец, целый год еще может служить поводом для насмешек со стороны тех доблестных служак, которых его величество король Луи Филипп дал нам в сотоварищи.

— Ах, мой дорогой Лувиль, — отвечал тот, кого только что называли Грасьеном, — не все обладают вашей дерзостью, и я не тешу себя славой записного покорителя женских сердец; да и к тому же присутствия третьего достаточно, чтобы заморозить меня в ту минуту, когда я сильнее всего испытываю любовное влечение.

— Как это третьего? — воскликнул младший лейтенант, подпрыгнув на стуле и удостоверившись, что его усы по-прежнему сохранили твердость шила. — Разве вы не говорили мне, что она совсем одна, что она живет одиноко, что она имеет счастье принадлежать к той счастливой категории детей, которые появились на свет случайно и не имеют ни отца, ни матери, ни брата, ни дяди, ни кузена — в общем, ни одного облачка из тех, что омрачают этим бедным девушкам единственные приятные минуты их существования, без конца толкуя им о венчании и о супружеской жизни с каким-нибудь честным столяром или добропорядочным жестянщиком, в то время как офицер, и особенно младший лейтенант, может сделать их гордыми и счастливыми, как королев, не предпринимая и половины всех этих кривляний.

— Я сказал вам правду, Лувиль: она круглая сирота, — ответил Грасьен.

— Но кто же вас тогда останавливает? Кто вас удерживает? Неужели мадемуазель Франкотт, хозяйка той лавки, где она работает, повадилась приходить и слушать те нежности, что вы нашептываете на ушко вашей возлюбленной? Может, эта старая гусыня хочет узнать, так же ли сейчас крутят любовь, как в тысяча восемьсот восьмом году, или же, очерствев под старость сердцем, она сделалась блюстительницей нравственности? Если дело обстоит именно так, то тогда, Грасьен, смело садитесь напротив нее и напомните ей об одной вечеринке, во время которой гусары пятого полка вымазали ее в саже, наказав за то, что она совершила чудо умножения, но не хлебов и рыб, а своих любовников. Каково! Что скажете на это? Мне кажется, я вам дал в руки достаточно действенное средство, чтобы вы могли избавиться от этой вестницы несчастья.

Грасьен покачал головой.

— Это все не то, — сказал он.

— А что же тогда? — спросил Лувиль.

— Мадемуазель Франкотт предоставляет ей полную свободу, как и другим своим работницам.

И он вздохнул.

— Тогда, — продолжал Лувиль, — это, должно быть, хозяйка комнаты?

— Нет.

— А! Значит, подружка, ревнивая подружка? Ну, я угадал; ведь нет лучшего средства сберечь честь девушки. Что ж, готов пожертвовать собой.

— Что вы имеете в виду?

— Я возьму подружку на себя, будь она даже страшной, как смертный грех. Ну, как?! Разве это не преданность? Или я ничего не смыслю в этом.

— Вы далеки от истины, дорогой друг.

— Но, тысяча чертей, что же тогда?

— Вы будете смеяться, Лувиль. Знаете ли вы, из-за кого остаются невысказанными все мои слова и мольбы о любви? А ведь они желают только одного — вырваться на волю! Знаете ли вы, кто подавляет, а вернее, сдерживает все мои вольности, хотя я умираю от желания позволить их себе, кто замораживает мои самые страстные порывы, кто заставляет меня запинаться посреди начатой фразы, кто делает меня скромным и целомудренным, глупым и смешным, в то время как я хотел бы быть совсем другим? Угадайте! Держу пари на сто против одного!

— Даже если бы вы поставили тысячу против одного, мы и то не слишком бы продвинулись вперед. Ну же, Грасьен, выкладывайте; вы знаете, что я не силен в подобных ребусах.

— Мой дорогой Лувиль, тот, кто ограждает Терезу от всех моих намерений в отношении ее, тот, кто до сих пор защищал ее — а именно это служит причиной того, что она не является и никогда не будет моей любовницей, — это всего лишь этот чертов черный спаниель, который ни на минуту ее не покидает.

— Что такое? — подпрыгнул шевалье.

— Что вы сказали, сударь? — спросил Лувиль, глядя на шевалье. — Может быть, вам случайно наступили на ногу?

— Нет сударь, — сказал шевалье, вновь усаживаясь со своим обычным смирением.

Лувиль повернулся к Грасьену и прошептал:

— По правде говоря, эти буржуа несносны.

Затем он вновь вернулся к прерванному разговору.

— Я, вероятно, ослышался, не правда ли? — тихо спросил он.

— Нет.

Лувиль расхохотался, и смех его зазвучал тем более неудержимо и раскатисто, что какое-то время он полагал себя обязанным сдерживать его.

Стекла кафе задрожали от его раскатов.

Шевалье воспользовался моментом, когда молодой человек, откинувшись назад, буквально умирал от смеха, и повернулся спиной к двум офицерам, но выполняя этот маневр, он незаметно приблизился к ним.

— Ах! Это прелестно! — воскликнул Лувиль, когда взрыв его веселья несколько поутих. — Дракон Гесперид воскрес весьма кстати, Грасьен; клянусь честью, это восхитительно!

Грасьен кусал губы.

— Я слишком ожидал подобных взрывов смеха, — сказал он, — чтобы обижаться на них; однако все, что я вам рассказываю, совершенно достоверно; стоит мне только отважиться и начать какую-либо прочувственную фразу, как это дьявольское животное принимается ворчать, будто желая предупредить свою хозяйку; если я продолжаю, тут же раздается лай; если я настаиваю, собака переходит к завываниям и ее голос заглушает мой, ведь не могу же я голосом, способным перекричать целую свору, сказать Терезе: «Дорогая моя, я вас обожаю».

— В этом случае, мой дорогой, — промолвил Лувиль, — замените слова выразительной и живой пантомимой, подобно тому, как играют в провинциальных оперных театрах.

— Пантомима? А, конечно, это совсем другое дело; представьте себе, эта проклятая собака не выносит пантомим. Как только я позволяю себе какой-нибудь жест, она больше не ворчит, не лает и не воет, она показывает зубы; если я не прекращаю свое представление, она идет еще дальше и вонзает их мне в тело, а это мешает вести разговор о любви, не говоря уже о том, что во время этой нелепой борьбы, проистекающей из-за несходства наших мнений, я должен казаться безумно смешным той, которую обожаю.

— И что, никаким способом вы не могли завоевать расположения этого ужасного четвероногого?

— Никаким.

— Но, тысяча чертей! Когда мы учились в коллеже, пора, о которой я ничуть не сожалею, разве мы не читали у Мантуанского лебедя, как называл его наш преподаватель, что где-то была булочная, в которой готовили пироги для Цербера?

— Блек неподкупен, мой дорогой.

Шевалье вздрогнул, но ни Грасьен, ни Лувиль не заметили этого.

— Неподкупен? Только для тебя.

— Я ради него набиваю свои карманы лакомствами, он с признательностью их съедает, но всегда бывает готов обойтись со мной так же, как с моим угощением.

— И он не спит? Никогда не выходит?

— Это тянется уже дней пятнадцать — двадцать. За это время он пропадал где-то один вечер и одну ночь, и я надеялся, что он больше не вернется, но он вернулся.

— И с тех пор?

— Он не двинулся с места; должно быть, эта проклятая собака умеет читать мысли.

— Мне скорее кажется, — заметил Лувиль, — что ваша Тереза гораздо более хитрая штучка, чем вы думаете, и что она научила эту собаку тем уловкам, которые нарушают ваши планы.

— Как бы там ни было, но мое терпение иссякает, мой дорогой, и, клянусь, я уже почти готов отказаться от задуманного.

— И будете не правы.

— Черт возьми! Хотел бы я вас видеть на моем месте.

Шевалье весь превратился в слух.

— Если бы я был на вашем месте, мой дорогой Грасьен, — ответил Лувиль, — то вот уже в течение двух недель мадемуазель Тереза пришивала бы мне пуговицы к моим фланелевым жилетам и сегодня вечером я привел бы ее на ужин с господами младшими лейтенантами, чтобы проверить, сколько шампанского может влить в себя и при этом не скатиться под стол гризетка, привыкшая пить чистую воду.

Шевалье задрожал, сам не зная почему.

— Ах, мой дорогой Лувиль, сразу видно, что вы ее совсем не знаете! — со вздохом сказал Грасьен.

— Подумаешь, зато я знаю других, — ответил г-н Лувиль, любовно поглаживая свои усы. — Гризетка есть гризетка, черт возьми!

— А собака, о которой мы совсем забыли! — сказал Грасьен.

— Собака! — повторил Лувиль, пожав плечами. — Собака! Но для кого же тогда готовят все эти фрикадельки и котлеты с начинкой?

При этих словах шевалье подскочил на стуле.

— Ах, так! — сказал Лувиль так, чтобы Дьёдонне мог его услышать. — Этот буржуа ведет себя так, будто его укусил тарантул?!

И он искоса посмотрел в сторону шевалье, надеясь, что тот повернется и ему представится возможность завязать ссору.

Но шевалье вел себя осторожно: его очень заинтересовал разговор двух молодых людей и он хотел знать, что же последует дальше.

— Ах, честное слово, нет, — сказал Грасьен, — все эти приемы вызывают у меня отвращение; к тому же я охотник и предпочитаю скорее упустить эту девушку, чем причинить хоть малейшее зло этому великолепному животному.

«Славный молодой человек!» — прошептал про себя шевалье.

— Что ж, тогда надо на что-то решаться, мой дорогой Грасьен, — сказал Лувиль. — Оставьте Терезу, и тогда посмотрим, не окажусь ли я более удачливым, чем вы.

— А! Вы хотите, чтобы я уступил вам место? — произнес Грасьен, и лицо его омрачилось.

— Мне кажется, лучше уступить место другу, чем дать шанс занять его какому-нибудь постороннему.

— Я так не думаю, — ответил Грасьен. — И потом, Лувиль, я хочу пощадить ваше самолюбие и избавить вас от стыда поражения.

— Вот как! Неужели вы думаете, что Тереза первая недотрога, которая попадается на моем пути?

— Я знаю, что вы опасный покоритель женских сердец, Лувиль, — сказал Грасьен, но тут же добавил с улыбкой, не лишенной иронии, — но не думаю, будто у вас есть то, что надо, чтобы понравиться этой девушке.

— Что ж, именно это мы и проверим.

— Что значит именно это мы и проверим?

— Я клянусь вам, — вскричал Лувиль, лицо которого побагровело от гнева, — я клянусь вам, поскольку вы бросаете мне вызов, что я овладею этой девушкой, и, чтобы доказать вам, как безгранично я уверен в вашем неумении взяться за дело, я даю вам еще неделю и предоставляю полную свободу действий; только через неделю я начну свою атаку.

— И тем не менее, Лувиль, я просил бы вас ничего не предпринимать, согласны?

— Так теперь вы просите меня ничего не предпринимать, а только что вы позволили себе слегка подшутить надо мной и хотите, чтобы я это проглотил.

— А как же собака? — сказал Грасьен, пытаясь превратить все в шутку.

— Собака? — переспросил Лувиль. — Поскольку я хочу, чтобы в течение этой недели вы действовали в таких же благоприятных условиях, в каких и я рассчитываю вести мою атаку, мы избавимся от нее прямо сегодня вечером.

Шевалье, который для вида пил маленькими глотками подслащенную воду из стакана, чуть не поперхнулся, услышав слова Лувиля.

— Сегодня вечером? — повторил Грасьен, не зная, должен ли он принять предложение своего товарища или отказаться от него.

— Разве у вас не назначено сегодня на девять вечера свидание с Терезой у ворот Морар? — спросил Лувиль. — Вот и хорошо, идите на ваше свидание, и уверяю вас, что вы сможете в свое удовольствие ворковать с вашей горлинкой, не опасаясь того, что господин Блек обойдется с вами как с буржуа из Сен-Мало.

Господин де ла Гравери не стал слушать дальше; он быстро встал, посмотрел на свои часы и вышел из кафе с совершенно ошеломленным видом, возбудившим пересуды завсегдатаев.

Шевалье в самом деле был так потрясен, что, когда он отошел на десять шагов от кафе, его догнал официант, вежливо ему заметив, что он ушел не заплатив.

— О Боже! — закричал шевалье. — Проклятье! Вы правы, мой друг; возьмите, вот пять франков, заплатите за меня по счету, а остальное оставьте себе.

И шевалье пустился бежать так быстро, как позволяли его короткие ножки.

Шевалье было ясно, что собаке, которую он страстно желал заполучить, угрожала смертельная опасность.

XX ГЛАВА, В КОТОРОЙ ШЕВАЛЬЕ ДЕ ЛА ГРАВЕРИ ИСПЫТЫВАЕТ НЕИЗЪЯСНИМУЮ ТРЕВОГУ

То, что офицер, звавшийся Грасьеном, рассказал о сверхъестественной сообразительности животного, особенно поразило Дьёдонне.

По мере того как два офицера продолжали вести разговор о Блеке и Грасьен все больше и больше его расхваливал, предположения о переселении душ вновь пришли на ум шевалье, и на этот раз они были гораздо более убедительными, чем когда-либо.

Само собой разумеется, у него не было сомнений в том, что его спаниель — это собака Терезы, точно так же как он не сомневался в том, что Тереза, хозяйка Блека, и есть увиденная им молодая девушка.

Он, не колеблясь, решил спасти бедное животное от злого умысла, который родился в голове у Лувиля, готового исполнить его в тот же вечер.

Он пошел по дороге, ведущей к воротам Морар, с намерением предупредить девушку об опасности, угрожающей одновременно и ее добродетели и тому, кто стоял на страже этой добродетели.

Кроме того, больше беспокоясь о жизни Блека, чем о добродетели девушки, он рассчитывал предложить ей хорошую цену за собаку.

«А вдруг она откажется расстаться с Влеком! — шептал шевалье, поспешая изо всех сил. — Что ж, — продолжал он, — я удвою цену: я дам ей триста, четыреста, пятьсот франков, а за пятьсот франков, будь я проклят, гризетка отдаст не только собаку, но и еще кое-что. А в случае неудачи, — вновь решительно заговорил он, — я предупрежу ее, будь я проклят! Я не хочу подвергать себя опасности увидеть беднягу Дюмениля забившимся в угол у какой-нибудь каменной тумбы, отравленным в шкуре моего несчастного Блека».

Шевалье должен был быть вне себя, если дважды и за такой короткий промежуток времени отважился на ругательство, отпускаемое им только в особых случаях.

Но, дойдя до ворот Морар, шевалье нашел прогулочную аллею совершенно безлюдной.

Он вдоль и поперек обшарил ее всю, исследовал взглядом все углубления ворот, но не обнаружил ни прохожего, ни прохожей; на башне собора прозвонило девять часов, а в этот час весь Шартр ложится спать.

Шевалье начал опасаться, что он плохо расслышал, плохо понял; он испытывал, считая минуты, все чувства, которые терзают сердце влюбленного, когда он ждет любимую женщину и эта его любовь — первая!

Наконец, шевалье услышал в темноте шаги и, изо всех сил распахнув глаза, различил женский силуэт, неясный и расплывчатый, возникший в проеме ворот Морар.

Шевалье собирался броситься вперед, когда эта фигура, пройдя под уличным фонарем, соединилась с силуэтом того, кто, казалось, поджидал ее.

Было слишком поздно; Тереза с кем-то встретилась.

С кем же?

Вероятно, с Грасьеном.

Шевалье потерял всякое терпение.

Ему следовало прибегнуть к уловкам американских следопытов, к военным хитростям Натти Кожаного Чулка и Коста-индейца; но все это одновременно противоречило привычкам и претило нраву шевалье.

К несчастью, ни минуты нельзя было терять на размышления, если он хотел остаться незамеченным; поэтому шевалье проворно соскользнул на откос, который вел к реке, и лег там прямо на живот.

Влажная и холодная трава, служившая ему подстилкой, заставила шевалье задрожать: каждая ее былинка дышала ревматизмом.

Это был как раз тот миг, когда приходилось сокрушаться о кипении страстей.

Шевалье и сокрушался о нем от всего сердца, но остался, однако, на своем месте, хотя оно и было насквозь пропитано росой.

За это время молодые люди миновали мост и прошли в десяти шагах от него.

О! Это была та самая молодая девушка, которую Дьёдонне преследовал сегодня утром; это был тот самый рыжеволосый офицер, чьи откровения он нечаянно подслушал.

Блек шел за ними, не отставая ни на шаг, с серьезным видом, показывавшим, насколько честное животное сознавало всю важность своих теперешних обязанностей.

Офицер, судя по его жестам, что-то хотя и негромко, но тем не менее горячо говорил своей спутнице; девушка, казалось, с вниманием слушала его; она выглядела грустной и задумчивой.

Время от времени черный силуэт спаниеля вырисовывался на более светлом фоне платья его хозяйки: это собака поднималась, дотягиваясь до ее руки и добиваясь, чтобы девушка приласкала ее.

Вдруг шевалье услышал шаги какого-то человека, который взошел на мост и осмотрительно, со всеми предосторожностями продвигался вперед.

Он повернул голову в ту сторону, откуда слышался шум; но, вероятно, незнакомец шел, пригнувшись, по ту сторону парапета, и поэтому ничего нельзя было различить.

В это время прогуливавшаяся пара вернулась к тому месту, откуда шевалье вел наблюдение; тотчас же шум. донесшийся до ушей шевалье, внезапно стих.

Затем, когда молодые люди, повернув назад, прошли шагов пятьдесят в обратном направлении, г-н де ла Гравери отчетливо различил приглушенный звук чего-то мягкого, брошенного на мостовую. Ему показалось, что он различил какой-то предмет величиной с яйцо, покатившийся в нескольких шагах от него посреди аллеи; после этого ему стало ясно, что невидимка, впрочем столь явственно заявивший о своем присутствии, поспешно удалился.

Тереза и Грасьен находились в эту минуту в конце прогулочной аллеи.

Шевалье прикинул, что ему как раз хватит времени выполнить свой благородный план, ради которого он и явился сюда.

Он вскочил на ноги, затем с быстротой, на какую уже не считал себя способным, выскочил на дорогу и, рискуя тем самым нажить себе серьезные неприятности, принялся шарить руками в грязи, с тревогой разыскивая то, что, по его предположениям, было приманкой, приготовленной, чтобы соблазнить своим аппетитным видом бедного Блека.

Не все было так гладко в действиях шевалье; но после двух или трех ошибок — он немедленно догадался о них благодаря своему тонкому осязанию — ему попалось то, что он искал; он увидел, что это был кусок мяса, по всей вероятности посыпанный мышьяком.

Шевалье зашвырнул этот кусок мяса как можно дальше и с удовлетворением услышал, как тот упал в реку.

Но преступная мысль Лувиля натолкнула его, в свою очередь, на невинную мысль, вполне соответствующую его характеру.

Подобно Мальчику с пальчик, разбрасывавшему камешки, которые должны были потом привести его обратно к дому, он решил разбросать куски сахара, которые должны будут привести к нему Блека.

Но если бы уловка по-настоящему удалась, то в его сердце поселилось бы раскаяние.

Он раскаивался бы в том, что ему пришлось взять собаку, которая ему не принадлежала, и, взяв ее, он лишил бы защиты добродетель молодой девушки.

Но если он немедленно не завладеет Влеком, то Блек погибнет.

В его намерения входило не забирать, а купить собаку у девушки.

Вот только почему девушка не предстала перед ним одна?

Будь она одна, он бы предупредил ее.

В обществе Грасьена это было невозможно.

Следовательно, он стал жертвой обстоятельств, и похищение Блека, будучи вынужденным похищением, становилось простительным.

Впрочем, он рассчитывал, что если ему удастся завладеть Влеком, то он оставит его себе, щедро возместив эту потерю его хозяйке.

Шевалье обдумывал все это, лежа на животе на откосе и наблюдая, как двое влюбленных приближаются к нему.

Действие, на которое он рассчитывал, было достигнуто.

Найдя благодаря своему тонкому обонянию первый кусок сахара, Блек выказал живейшее удовлетворение.

Он слегка отстал от своей хозяйки.

Затем, вместо того чтобы последовать за ней дальше, он принялся отыскивать второй кусок сахара.

И так, двигаясь от одного куска к другому, он приблизился к тому месту, где его лежа поджидал шевалье, зажав в кулаке кусок сахара.

Протягивая спаниелю это лакомство, шевалье едва слышно свистнул, подзывая его.

Собака, узнав человека, на чье обращение она не могла пожаловаться — а Блек был слишком умен и слишком справедлив, чтобы отожествлять ведро воды, вылитой на него Марианной, с куском сахара, полученным им из рук шевалье, — Блек, повторяем, узнав человека, на чье обращение он не мог пожаловаться, подошел к нему без всякого недоверия и даже выказывая некоторое удовлетворение. Шевалье начал его вероломно ласкать; затем, злоупотребляя доверием Блека, он не спеша накинул на него свой платок в качестве ошейника и, завязав прочный узел, продолжал отвлекать его кусочками сахара до тех пор, пока девушка, слишком взволнованная, чтобы заметить исчезновение собаки, не повернула обратно и не прошла по мостовой мимо шевалье. Тогда, увлекая за собой Блека, он пробрался по склону до самого моста; около моста шевалье согнулся так же, как это сделал Лувиль, и пересек его незамеченным. Преодолев это препятствие, он углубился в улицы города, ведя за собой столь вожделенную добычу где силой, а где — по ее доброй воле.

Очутившись перед своим домом, г-н де ла Гравери тихо вставил ключ в замочную скважину и постарался бесшумно открыть дверь; но ржавые петли заскрипели, и как эхо раздалось ужасное «Кто там?», произнесенное Марианной.

В то же мгновение служанка возникла в коридоре: в одной руке она держала свечу, а другой пыталась прикрыть пламя, защищая его от ветра, с силой дувшего из-под двери.

— Кто там? — повторила Марианна.

— Что за черт! Это я, — ответил шевалье, пряча у себя за спиной свою добычу и изо всех сил пытаясь скрыть ее. — Что, я уже не могу вернуться домой без того, чтобы вы не устраивали за мной слежку?

— Слежку! — повторила Марианна. — Слежку! Знайте, господин шевалье, что только те люди, которые творят зло, опасаются глаз ближнего своего.

В эту минуту кухарка заметила, какой беспорядок царил в одежде шевалье.

— Ах, Боже мой! — воскликнула она, отступив на два шага назад, словно увидела привидение. — Ах, Боже мой!

— Ну, что такое? — сказал шевалье, пытаясь пройти.

— Но на вас нет шляпы!

— И что же, разве я не могу пройтись с непокрытой головой, если мне так нравится?

— Ваша одежда вся забрызгана грязью!

— Меня обрызгали.

— Обрызгали! Святая Дева, что за жизнь вы ведете, если позволяете себе возвращаться домой в подобном виде и в столь позднее время!

В этот миг Блек, ведший себя до сих пор достаточно спокойно, возбужденный резким и пронзительным голосом Марианны, — в ней он к тому же, быть может, признал своего старого недруга, — Блек, со своей стороны, залился громким лаем.

— А, пусть так, тем хуже! — промолвил шевалье.

— Праведное Небо! Собака! — завизжала Марианна. — И что за собака! Ужасное черное чудовище с двумя горящими, как уголья, глазами. Держите ее, сударь, держите! Разве вы не видите, что она сейчас меня разорвет!

— Послушайте, успокойтесь и дайте мне пройти.

Но в намерение Марианны не входило отступить просто так.

— Что станете нами? — возобновила она свои причитания, пытаясь придать голосу слезные нотки. — Боже мой, по вашему внешнему виду можно судить, во что превратится дом, если в нем будет подобный гость. К счастью, надеюсь, вы его посадите на цепь.

— На цепь? — возмущенно закричал г-н де ла Гравери. — Никогда!

— Вы оставите это животное на свободе? Вы подвергнете меня опасности быть искусанной в любое мгновение дня и ночи? Нет, сударь, нет, я этого не допущу.

И, вооружившись метлой, Марианна приняла позу гренадера старой гвардии, защищающего свой очаг.

— Вы позволите мне выгнать эту мерзкую собаку, не правда ли? — сказала она. — Или сию же минуту ноги моей не будет в вашем доме.

Терпение г-на де ла Гравери лопнуло, он так резко оттолкнул служанку, что та, не ожидая такого нападения, потеряла равновесие и упала, издавая пронзительные вопли.

Свет погас, но проход был свободен.

Шевалье переступил через тело Марианны, преодолел прихожую и с юношеским проворством взлетел по лестнице; затем, подтолкнув собаку в дверь своей комнаты, он вошел туда вслед за ней, закрыл дверь на два оборота ключа и опустил задвижки; все это было проделано с таким трепетным волнением, которое испытывает сгорающий от страсти любовник, когда его бесценная и обожаемая возлюбленная исполняет ту же роль, какую в эту минуту играл черный спаниель.

Шевалье взял со своих глубоких кресел три лучшие подушки, положил их рядом друг с другом и устроил из них постель для Блека, хотя тот был весь испачкан в грязи.

Блек не увидел в этом никаких затруднений, трижды повернулся вокруг себя и лег, свернувшись калачиком.

Шевалье смотрел на него влюбленными глазами до тех пор, пока тот не заснул; после чего он разделся, лег в постель и тоже заснул.

Вот уже три недели у шевалье не было такого крепкого сна.

XXI ГЛАВА, В КОТОРОЙ ВМЕШАТЕЛЬСТВО ВООРУЖЕННОЙ СИЛЫ ВОДВОРЯЕТ СПОКОЙСТВИЕ В ДОМЕ

Проснувшись на следующий день, шевалье почувствовал боль во всех конечностях; впервые за последние сутки он подумал об опрометчивых поступках, которые совершил, движимый своей страстью, и вздрогнул, представив, что эти безрассудства вполне могли бы вызвать плеврит, приступ подагры или ревматизм.

Тогда он пощупал свой пульс — этим занятием шевалье пренебрегал вот уже в течение месяца — и, найдя его спокойным, ровным, ритмичным и умеренной частоты, успокоился, вспомнив, что у каждого исступления есть свой бог.

Успокоившись насчет своего здоровья, он спрыгнул с кровати на пол и принялся играть со своей собакой, даже не заметив, что в камине не зажжен огонь.

В девять часов утра, как обычно, Марианна вошла в спальню своего хозяина, однако выражение ее лица было еще более злобным, чем обычно.

Но утро вечера мудренее.

Осмотрительная особа больше не заговаривала о своем уходе, хотя и клялась вчера, что не станет медлить.

Шевалье же был слишком счастлив, что ему наконец-то удалось завладеть тем предметом, которым он вот уже месяц желал обладать так страстно, что поступился принципами благородства.

Тем не менее одна мысль отравляла ему эту радость: это было наполовину опасение, наполовину угрызение совести.

Шевалье дрожал при мысли, что юная владелица Блека может узнать своего спаниеля и потребовать, чтобы его вернули ей обратно.

Он спрашивал себя, что станет с его репутацией честного человека, если в городе узнают, каким образом животное попало в его руки.

Затем шевалье вновь посетили те мысли, что преследовали его накануне.

Действительно ли он имел право завладеть Влеком, зная, что жизни собаки угрожает опасность со стороны младшего лейтенанта?

Шевалье сожалел о тех последствиях, какие могло бы иметь для несчастной молодой девушки похищение Блека, и напрасно он повторял себе, что всего лишь вырвал Блека из лап верной смерти. Ему никак не удавалось полностью успокоить свою совесть на этот счет.

Он попытался это сделать, положив в конверт банковский билет достоинством в пятьсот франков и отправив его на имя мадемуазель Терезы в магазин мадемуазель Франкотт.

К этому банковскому билету он присовокупил несколько строк, в которых предупреждал Терезу, не объясняя причин подобной щедрости, что такая же сумма ей будет отправлена и на следующий год.

С такими деньгами девушка была бы ограждена от опасностей, связанных с нищетой, с этим демоном-искусителем, которого г-н де ла Гравери считал самым грозным из всех демонов.

Таким образом, тысяча франков щедро компенсировала бы потерю спаниеля.

Оставалось принять необходимые меры, чтобы предотвратить побег собаки.

Шевалье решил, что никогда не позволит спаниелю ступить за порог дома.

Однако весь сад будет отведен для его забав.

Стены, окружавшие сад, были так высоки, что не стоило опасаться любопытства соседей.

Блек будет спать в комнате своего хозяина.

При необходимости оставить дом на час, два или три, шевалье будет запирать собаку в туалетной комнате, которая надежно закрывается на висячий замок с секретом, способный оградить бедное животное от злопамятства Марианны: шевалье все же несколько побаивался ее.

Одна лишь нескромная болтливость Марианны могла бы нарушить безмятежное счастье тех дней, которые шевалье де ла Гравери предвкушал провести в обществе Блека.

Однако в тот же самый вечер случай позаботился, чтобы неуживчивая кухарка попала в полную зависимость от шевалье.

Ни до, ни после обеда шевалье никуда не выходил.

Он позавтракал и отобедал в обществе своего друга.

Наконец, следуя намеченному плану, вечером он вышел с ним на прогулку в сад.

В то время как шевалье занимался шиповником (весной он сам привил его, но побег внушал ему опасения), Блек, несмотря на заботливое и сердечное отношение к нему, все же, казалось, о чем-то сожалевший, воспользовался тем, что калитка, ведущая в сад, была приоткрыта, и отправился на поиски пути к той, что была так дорога его сердцу.

Но, к несчастью для его планов бегства, прежде чем попасть на улицу, он должен был пересечь прихожую и миновать дверь кухни.

А из этой двери доносились поистине сладостные запахи жаркого.

Блек вошел на кухню, где на первый взгляд, казалось, никого не было.

Он решил найти источник этого притягательного аромата.

Внезапно во время своих поисков он замер на месте, сделав стойку, как собака, почуявшая дичь.

Он принялся лаять на огромный шкаф, как будто хотел обвинить его в том, что тот таит в себе вожделенный предмет его поисков.

Тем временем в кухне возникла Марианна; она прибежала, услышав лай Блека.

Она уже схватила свое обычное оружие, но г-н де ла Гравери, заметивший исчезновение Блека, появился следом за Марианной.

Поза шевалье, его властный вид заставили кухарку выронить метлу из рук.

Однако, не обращая ни малейшего внимания на происходящее вокруг него, настолько он был увлечен, спаниель продолжал яростно облаивать шкаф.

Господин де ла Гравери распахнул обе дверцы шкафа и, к своему великому изумлению, увидел кирасира, который, признав в шевалье хозяина дома, почтительно поднес руку к своей каске. Этот жест, как известно каждому, означает военное приветствие.

Марианна упала на стул, будто собираясь лишиться чувств.

Шевалье все понял.

Но вместо того чтобы предаться бездумному гневу, он тотчас же осознал всю выгоду, которую ему можно извлечь из этого события.

Господин де ла Гравери благодарно приласкал собаку и сделал Марианне знак следовать за собой.

Но он повел ее не дальше прихожей.

Там он остановился и суровым голосом произнес:

— Марианна, я вам плачу триста франков жалованья; вы обкрадываете меня на шестьсот…

Марианна попыталась перебить шевалье, но тот оборвал ее решительным жестом.

— Вы обкрадываете меня на шестьсот франков, — продолжал он, — на что я закрываю глаза, и это делает ваше место самым доходным в городе; кроме того, лишь я один в состоянии выносить ваш несносный характер. Вы заслуживаете быть с позором изгнанной, но я вас не прогоню.

Марианна хотела перебить своего хозяина, чтобы выразить ему свою благодарность.

— Подождите! Моя снисходительность выставляет свои условия.

Марианна кивнула в знак того, что готова принять самые унизительные условия, какие ее хозяину заблагорассудится назначить.

— Вот, — торжественно продолжал шевалье, — вот собака, которую я нашел; по причинам, о которых я вовсе не обязан вам сообщать, мне желательно, чтобы она оставалась в моем доме, и более того, я хочу, чтобы она была счастлива у меня; если же в результате вашей невоздержанной болтовни от меня потребуют вернуть этого спаниеля, если ваша ненависть к нему приведет к его болезни и, наконец, если, воспользовавшись вашей преднамеренной небрежностью, он убежит, — даю вам слово, что вы будете немедленно уволены. А теперь, Марианна, вы можете, если вам этого хочется, пойти к вашему кирасиру; я сам был солдатом, — сказал шевалье, расправляя плечи, — и не испытываю предубеждений к военным.

Марианна просто сгорала от стыда, что ее застали на месте преступления; в словах же хозяина звучала такая твердость и решимость, что она без единого возражения повернулась и пошла к себе на кухню.

Шевалье был в восторге от этого происшествия; оно вместе с другими его уловками, казалось, обеспечивало ему безмятежное обладание спаниелем.

И он не ошибся.

С этого дня для Дьёдонне и его четвероногого друга началась полная блаженства жизнь; спокойное существование не сделало шевалье ни безразличным, ни равнодушным к чарам и прелестям животного; напротив, с каждым днем он все больше привязывался к своей отвоеванной находке, стоившей ему столько трудов и усилий; каждый день он открывал в Блеке такие изумительные качества, что порой мысли о вечном переселении душ вновь приходили ему на ум; тогда ему становилось трудно удержаться и во взгляде его, адресованном Блеку, начинало сквозить умиление. Он говорил с ним о прошлом, главным образом останавливаясь на тех эпизодах, в которых принимал участие Дюмениль. Иногда, блуждая среди этих сладостных воспоминаний, как в заколдованном лесу, он забывался до такой степени, что кричал, как капитан кричит ветерану:

— Ты помнишь?

И если в эту минуту собака поднимала свою умную голову и смотрела на него своими выразительными глазами, то шевалье чувствовал, как постепенно последние оставшиеся сомнения, подобно сухим листьям, падающим с дерева, улетучиваются из его рассудка. И те несколько часов, в течение которых обычно длился этот приступ навязчивой идеи, ему невозможно было удержаться оттого, чтобы не относиться к Блеку с такой же почтительной признательностью, какую он когда-то выказывал своему другу.

Так продолжалось целых шесть месяцев.

Конечно, спаниель, если только он не был самой разборчивой и привередливой собакой на свете, должен был считать себя самым удачливым и счастливым из всех четвероногих; однако, и это случалось довольно часто, спаниель выглядел грустным, встревоженным и озабоченным, чем шевалье был весьма обеспокоен; спаниель созерцал стены и разглядывал двери с бросавшейся в глаза печалью, и, казалось, с помощью всех этих знаков хотел дать понять шевалье, что ни время, ни хорошее обхождение не заставят его забыть свою хозяйку, и эта упорная привязанность, выходившая за рамки той старой любви, которую Дюмениль должен был питать лишь к нему одному, всего ощутимее лишала шевалье этой утешительной надежды, что между Влеком и его другом существует некая взаимосвязь.

Однажды вечером — а дело было весной, и уже стемнело — г-н де ла Гравери брился, намереваясь нанести несколько визитов.

Накануне и весь этот день Блек казался беспокойнее, чем обычно.

Вдруг шевалье услышал пронзительные вопли, раздававшиеся на лестнице, и среди этих криков различил слова, произнесенные Марианной с отчаянием в голосе:

— Сударь! Сударь! На помощь! Помогите! Ваша собака убегает!

Господин де да Гравери отбросил бритву, вытер наполовину выбритое лицо, натянул на себя из одежды первое, что ему попалось под руку, и буквально через минуту уже был на нижнем этаже.

На пороге двери он увидел Марианну, с откровенным и неподдельным ужасом смотревшую вслед спаниелю, который быстро скрылся в конце улицы.

— Сударь, — с жалобным видом сказала служанка, — клянусь вам, что это не я оставила дверь открытой, это почтальон.

— Я предупредил вас, Марианна, — ответил шевалье вне себя от ярости. — Вы больше не служите у меня, собирайте ваши вещи и незамедлительно оставьте этот дом.

Затем, не дожидаясь ответа безутешной кухарки, не подумав, что его голова ничем не покрыта, а на ногах всего лишь домашние тапочки, шевалье бросился в погоню за животным.

XXII КУДА БЛЕК ПРИВЕЛ ШЕВАЛЬЕ

Поскольку шевалье примерно знал, какое направление ему следует избрать, он не потерял ни минуты на поиски пути.

Напротив, не раздумывая, он бросился вперед и шел так быстро, что, огибая собор, в ста шагах от себя, в направлении Осла, Играющего на Виоле, увидел Блека и окликнул его, но Блек, точно как собака Жана де Нивеля, понимая, что его преследуют, свернул на улицу Менял, и г-н де ла Гравери вновь заметил его лишь около предместья Ла-Грапп, где, как он знал, жила прежняя хозяйка спаниеля, хотя номер ее дома и не был ему известен.

Правда, в этом месте шевалье был так близко от собаки, что в какое-то мгновение у него появилась надежда схватить ее.

Либо спаниель вовсе не рассчитывал окончательно скрыться от взора шевалье, либо он не так хорошо, как жители города Шартра, был знаком с этим хитросплетением улиц и, казалось, запутался, но только г-н де ла Гравери вновь увидел Блека, задыхающегося, однако еще сохранившего достаточно сил, чтобы убежать от шевалье.

В самом деле, в то мгновение, когда г-н де ла Гравери протянул руку, желая схватить собаку за великолепный ошейник, сделанный по его заказу, Блек отпрыгнул в сторону и бросился в проход, ведущий к третьему дому слева в этом предместье.

Этот проход был узким, сырым, грязным и темным.

И тем не менее шевалье, не колеблясь, направился туда вслед за своим неблагодарным пансионером.

Он уже не задавал себе вопроса, что ему отвечать в том случае, если животное приведет его к девушке, у которой оно было им украдено.

Некоторое время пробираясь на ощупь в этой мрачной клоаке, шевалье в конце концов рукой наткнулся на веревку.

Веревка, натянутая здесь вместо перил, показывала, как идет лестница.

Шевалье де ла Гравери ногой поискал ступеньки и, обнаружив первую, ведомый слабым проблеском света, пробивавшимся над его головой через безобразное, покрытое пылью окно, в котором недостающие куски стекла были заменены листами промасленной бумаги, принялся взбираться по лестнице.

Так он достиг второго этажа.

Все двери там были закрыты.

Шевалье прислушался.

Из комнат не доносилось ни звука; было ясно, что собака остановилась не здесь.

Шевалье вновь поймал веревку и продолжил свое восхождение.

После второго этажа лестницы сужалась, но это не помешало шевалье добраться до третьего.

Здесь, как и на площадке второго этажа, он прислушался.

Третий этаж бы так же нем, как и второй.

Лестница в предместье Ла-Грапп, ведущая выше третьего этажа, подобно женщинам Вергилия, у которых тело заканчивалось рыбьим хвостом, заканчивалась приставной лесенкой.

Господин де ла Гравери стал опасаться, не воспользовался ли спаниель каким-либо не замеченным им выходом, чтобы выскользнуть из этого дома и проникнуть во двор.

Но в это мгновение он услышал раздавшийся у него над головой печальный и протяжный вой, которым, согласно весьма распространенному поверью, собаки возвещают о смерти своего хозяина.

От такого скорбного зова в этом мрачном доме, казавшемся безлюдным, кровь застыла у шевалье в жилах, волосы встали дыбом, и он почувствовал, как ледяной пот выступил у него на лбу.

Но почти сразу же ему пришло в голову, что Блек, добравшись до двери своей хозяйки и найдя ее запертой, послал ей через дверь этот отчаянный призыв.

По всей вероятности, если такое предположение было верно, его молодой хозяйки не было дома.

Тогда шевалье мог бы настигнуть Блека около двери и, зажатый в тесном коридоре, тот вынужден был бы сдаться.

Эта мысль вернула шевалье мужество.

Он уцепился за перекладины лестницы и предпринял попытку восхождения.

Это ему напомнило тот полный отчаяния день, когда ему пришлось не карабкаться вверх по лестнице, а спускаться вниз по веревке, сделанной им из простыней.

Но он не остановился на этом воспоминании, его память сделала еще один шаг вперед — шевалье вспомнил Матильду, и, каким бы черствым ни стало его сердце в этом отношении, у него вырвался вздох.

Но и вздыхая, он продолжал подниматься.

Когда он преодолел около двадцати ступенек, его тело наполовину высунулось из люка.

Этот люк вел в крохотную чердачную каморку, где царила непроглядная тьма.

На первый взгляд эта каморка казалась такой же пустой, как и весь остальной дом; однако не приходилось сомневаться, что это место служило конечной целью побега спаниеля.

И в самом деле, едва шевалье поставил ногу на пол комнаты, как животное подбежало к нему и стало ласкаться с такой нежностью, какую шевалье у него еще никогда не видел.

Но едва только шевалье протянул в его сторону руку, как будто выказывая свои намерения, Блек проворно отбежал и улегся в изножье какой-то кровати, смутно вырисовывавшейся в темноте.

Это убогое ложе стояло в углу, вдоль ската крыши, так что слабый луч света, проникавший в эту клетушку сквозь узкое оконце, не попадал на него.

Ни малейшего шевеления, ни малейшего движения не чувствовалось в этой чердачной лачуге.

— Есть здесь кто-нибудь? — спросил шевалье.

Никто не ответил; лишь Блек вторично подбежал к нему и потерся о его ноги.

В эту минуту шевалье заметил, что атмосфера этого чердака была перенасыщена едким и резким запахом; у него перехватило горло.

Его страхи вернулись к нему; ему захотелось как можно быстрее убежать отсюда, и он позвал Блека.

Блек завыл снова, еще более зловеще, чем в первый раз, и забился под кровать.

Шевалье не мог пойти на то, чтобы покинуть Блека.

Он стал искать, чем бы посветить.

Во время этих поисков его нога наткнулась на жаровню и опрокинула ее.

И почти тут же его пальцы нащупали фосфорную зажигалку.

В секунду он высек огонь и зажег лампу, замеченную им на стуле.

Затем он подошел к постели.

На ней он увидел лежавшую женщину.

Кожа на лице у этой женщины, или, вернее, молодой девушки, отсвечивала синевой: ее губы почернели, от обильно выступившего пота волосы на висках слиплись, а зубы были плотно сжаты.

Все тело, казалось, уже окоченело от смертного холода и больше не шевелилось.

О том, что душа еще не покинула тела умирающей, можно было догадаться лишь по дрожанию голубоватых век и слабому дыханию, которое вырывалось из сведенного судорогой рта и доказывало, что ее страдания еще не закончились.

В этом теле, наполовину уже похожем на труп, г-н де ла Гравери узнал девушку, которую он преследовал прошлой осенью в одно из воскресений, ту, у которой он затем похитил Блека.

Он заговорил с ней; но она была слишком слаба, чтобы ответить ему.

Однако девушка его услышала, так как веки ее приоткрылись и, обратив блуждающий взгляд на шевалье, она протянула ему руку.

Охваченный жалостью и испытывая некоторые угрызения совести, шевалье де ла Гравери взял ее за руку.

Она была ледяной.

— Боже мой! Боже мой! — размышлял он вслух, ибо такова была его привычка. — Не могу же я оставить умирать это несчастное создание, и, поскольку в погоне за Блеком я пересек весь город с непокрытой головой, точно в таком же виде я могу его вновь пересечь, отправившись за господином Робером.

Шевалье не был знаком с г-ном Робером, но он знал, что этот врач пользовался известностью среди жителей Шартра.

— Я обязан для нее это сделать, я обязан для нее это сделать, — повторял шевалье, глядя на девушку и вновь удивляясь, так же как и в первый раз, странному сходству между ней и Матильдой, когда Матильда была в том же возрасте.

Оставив умирающую под охраной Блека, г-н де ла Гравери спустился по лестнице быстрее, нежели поднялся по ней, хотя подниматься было легче, чем спускаться.

Врача не оказалось дома; шевалье оставил ему адрес девушки, указав все необходимые подробности, которые позволили бы г-ну Роберу найти ее каморку без дополнительных расспросов.

Затем сам он бегом вернулся в предместье Ла-Грапп.

В убогой комнатушке за время его отсутствия ничего не изменилось; только Блек, чтобы побороть этот ледяной холод, во власти которого находилась его хозяйка, запрыгнул на кровать и улегся на ноги больной.

Когда г-н де ла Гравери увидел, что спаниель изо всех сил старается согреть Терезу, у него родилась мысль сделать все возможное, чтобы помочь собаке довести до конца начатое ею дело.

Он поднял жаровню, подобрал все кусочки угля, разбросанные по плиточному полу, и попытался разжечь огонь.

Мы должны признать, что бедный шевалье проявлял при этом гораздо больше старания, чем умения.

Господин де ла Гравери и сам понимал, сколь он неловок, и решился вступить в это состязание, лишь повинуясь порыву своей доброй души и примеру Блека.

Но, исполняя то, что он считал своим долгом, шевалье не переставал ворчать.

Следуя своей привычке, он бормотал вполголоса:

— Эта чертова собака! И надо же ей было сбежать, что ей еще-то надо? Ее хорошо кормили, она спала на прекрасной волчьей шкуре, мягкой и приятной на ощупь; что за странная мысль пришла ей в голову: сожалеть о жизни в этой ужасной трущобе! Ах! Я был прав, проклиная и избегая всякого рода привязанностей. Если бы ты не сохранил это чувство к твоей бывшей хозяйке, глупое животное, — и, произнеся эти слова, он посмотрел на Блека с невыразимой нежностью, — мы бы пребывали в этот час, счастливые и спокойные, в нашем садике; ты бы играл в траве на лужайке, а я бы обрезал мои розы — они сильно в этом нуждаются… И этот проклятый уголь не желает гореть! Он никогда не загорится, проклятье! Если б только я мог хоть кого-нибудь найти в этом доме, я бы поручил его заботам эту девушку. Деньги спасли бы меня от этой каторги; я не торгуясь заплатил бы столько, сколько от меня потребовали бы. Ну, скажите, только откровенно, разве это не было бы то же самое?

— Нет, шевалье, — произнес голос позади Дьёдонне, — нет, это не было бы то же самое, и вы поймете это, если нам посчастливится спасти больную, к которой вы проявляете участие.

— А! Это вы, доктор! — сказал шевалье; он вздрогнул при первых словах, раздавшихся в каморке, но, обернувшись, увидел серьезное и доброе лицо доктора. — Знаете, вам я могу в этом признаться, дело в том, что я испытываю ужас при виде больных и панически боюсь болезней.

— Ваша заслуга и моральное удовлетворение, которое вы испытаете, от этого только возрастут, — возразил доктор. — И к тому же, поверьте мне, человек ко всему привыкает; стоит вам выходить с дюжину таких, как она, и вы уже не захотите заниматься ничем другим. Ну, так где же больная?

— Вот она, — отвечал шевалье, показывая на постель.

Доктор направился к девушке; но Блек, видя, как этот незнакомец приближается к его юной хозяйке, угрожающе залаял.

— Ну, что ты, Блек, что случилось, мой мальчик? — спросил шевалье. — Что это значит?

И, приласкав спаниеля, он заставил его замолчать.

Доктор взял лампу и поднес мерцающий и дрожащий светильник к лицу больной.

— О-о! — сказал он. — Я подозревал это, но не думал, что случай будет таким серьезным.

— Что же это? — спросил шевалье.

— Что это такое? Это холера-морбус, настоящая холера-морбус, азиатская холера во всем своем отвратительном проявлении!

— Проклятье! — вскричал шевалье.

И он побежал в сторону лестницы.

Но, прежде чем он успел добежать до люка, ноги у него подкосились, и он упал на скамеечку.

— Да что с вами, шевалье? — спросил доктор.

— Холера-морбус! — повторял тот, едва переводя дух и не имея сил подняться. — Холера-морбус! Но ведь холера-морбус — это заразная болезнь, доктор!

— Одни говорят, что она хроническая, другие признают ее заразной. У нас нет согласия по этому вопросу.

— Но ваше-то мнение каково? — спросил Дьёдонне.

— Мое мнение состоит в том, что она заразна, — ответил доктор. — Но сейчас это не должно нас заботить.

— Как! Нас это не должно заботить? Но поверьте, доктор, я не в силах думать ни о чем другом.

И действительно, шевалье был бледен как мертвец, крупные капли пота блестели у него на лбу; зубы стучали.

— Смотрите-ка, — сказал доктор, — вы, кто так храбро ведет себя, когда речь идет о желтой лихорадке, неужели вы боитесь холеры, шевалье?

— О желтой лихорадке! — запинаясь, пробормотал Дьёдонне. — Откуда вы знаете, что я храбро веду себя, когда речь идет о желтой лихорадке?

— Разве я не видел вас в деле? — ответил доктор.

— Когда это? — спросил шевалье растерянно.

— Когда вы ухаживали за вашим другом, бедным капитаном Дюменилем, в Папеэте; разве меня там не было?

— Там? Вас? Вы были там? — произнес совершенно ошеломленный шевалье.

— Я понимаю; вы не узнаете молодого доктора с «Дофина». Тогда мне было двадцать шесть, а теперь сорок один. Четырнадцать или пятнадцать лет сильно меняют человека; вот и вы, шевалье, заметно округлились.

— Как! Это вы, доктор? — произнес шевалье.

— Да, это я. Я оставил службу и обосновался в Шартре. Гора с горой не сходятся, шевалье, а человек с человеком всегда встретятся, и вот тому доказательство: мы с вами стоим у постели другой больной, которая чувствует себя не лучше, чем бедняга-капитан.

— Но ведь это холера, доктор, холера!

— Она двоюродная сестра желтой лихорадки, черного мора, черной рвоты; бойтесь ее не больше, чем вы боялись той, другой; все они из породы бешеных собак, которые кусают лишь тех, кто бежит от них. Смелее, черт возьми! В вашей петлице я вижу красную ленту — свидетельство того, что вы бывали подогнем; вспомните ваши славные дни старого вояки, и марш вперед, на холеру, так же, как вы ходили когда-то в атаку под огнем неприятеля.

— Но, — пробормотал старый солдат, — не кажется ли вам, что мы бесполезно подвергаем себя опасности, и верите ли вы, что у нас есть хоть какой-то шанс спасти эту несчастную девушку?

Шевалье, самолюбие которого было уязвлено, смирился, по-видимому, с необходимостью употребить слово «мы».

— Признаюсь, шансов почти нет, — отвечал доктор, — у больной уже появились признаки, предвещающие близкий конец: ногти синеют, глаза ввалились, конечности холодеют, и могу поспорить, что язык уже одеревенел. Ну и что же! Она ведь еще жива, и надо сражаться с курносой… Я привык, и вы это знаете, не отступать перед смертью; я, шевалье, из породы бульдогов: до тех пор пока у меня в зубах есть хоть какой-то клочок, я держу его мертвой хваткой; но мы уже потеряли много времени… Задело!

Не приходя еще в себя от ужаса, испытанного им при слове «холера», шевалье вначале был бессилен чем-либо помочь доктору. Но, к счастью, тот по нескольким словам, сказанным шевалье его домашнему слуге, догадался, что речь идет о приступе холеры, и захватил с собой из аптечки эфир и чемеричную воду: с помощью этих двух лекарств он стал сражаться с холерой.

Бедный Дьёдонне метался по комнате как безумный; но в конце концов спокойствие и уверенность, с которыми знаток своего дела обращался с больной, прислушивался к ее дыханию, ощупывал ее, успокоили его опасения, уменьшили его испуг.

Его привязанность к бедному спаниелю уже пробила брешь в том чувстве эгоизма, каким он заполнил свое сердце; а его задетая гордость и, главное, жалость, испытываемая им при виде страданий больной, в конце концов постепенно одержали над ним верх.

В свою очередь он приблизился к ложу умирающей и стал помогать доктору обкладывать ее теплыми кирпичами (тот выломал их из стены, чтобы нагреть).

Спаниель, несомненно, понял цель забот, которыми окружали ее хозяйку; он спрыгнул с кровати, чтобы освободить поле деятельности для этих двух человек и, подойдя к шевалье, стал лизать ему руки.

Этот знак признательности горячо растрогал шевалье; мысли о переселении душ вновь пришли ему на ум, и он с воодушевлением воскликнул:

— Будь спокоен, мой бедный Дюмениль, мы ее спасем!

Врач был слишком занят заботами о больной, чтобы придать значение странным словам Дьёдонне, обращенным к черной собаке; до него дошел лишь их общий смысл.

— Да, шевалье, — сказал он, — да, спасем! Вот уже и конечности становятся теплее; однако, если ей удастся выкарабкаться, этим она будет обязана именно вам.

— Неужели? — вскричал шевалье.

— Да, черт побери! Но вы не должны останавливаться на полдороге; прошу меня извинить, шевалье, но я собираюсь послать вас кое за чем.

— О! Располагайте мной, как вам будет угодно!

— Вы понимаете, что мое присутствие здесь необходимо.

— Проклятье! Полагаю, я это отлично понимаю.

Доктор достал из кармана маленький блокнот, вырвал из него листок и написал на нем карандашом несколько строк.

— Отправляйтесь к аптекарю, шевалье, и принесите мне это лекарство.

— Все что хотите, доктор, лишь бы я ее спас, — воскликнул шевалье, очертя голову вступая в борьбу и сжигая свои корабли.

Шевалье потребовалось не более десяти минут, чтобы сходить туда и обратно, и когда он вернулся на чердак, то нашел доктора улыбающимся, и это щедро оплатило все его труды.

— Так, значит, ей лучше? — спросил шевалье и подошел к кровати, чтобы взглянуть на больную, чье лицо в самом деле утратило свой мертвенный оттенок.

— Да, ей лучше, и я надеюсь, если Господь нам поможет, то через три месяца мадемуазель подарит нам младенца, похожего на вас, как две капли воды.

— На меня! На меня! Мадемуазель, ребенок?

— Ах, какой же вы молодец, шевалье; я все знаю о ваших похождениях в Папеэте: прекрасная Маауни мне все рассказала.

— Доктор, я вам клянусь…

— Говорите же, шевалье, не таите от меня секретов; рано или поздно вы все равно будете вынуждены мне все рассказать; разве моя профессия не заключается в том, чтобы облегчить человеку появление на свет, точно так же, как помочь ему покинуть его?

— Но позвольте, доктор, что же вас навело на эту мысль?..

— А вот что, черт возьми! — сказал доктор, протягивая шевалье золотое обручальное кольцо, которое он снял с пальца больной, остававшейся все такой же неподвижной и безучастной. — Во время вашего отсутствия, движимый любопытством, я решил открыть это кольцо и осмотреть его. И больше не отрицайте ваше отцовство, любезный сударь; ваш секрет в надежных руках; врач призван еще строже хранить тайну, чем исповедник.

Как пораженный громом, не веря своим ушам, шевалье взял это кольцо, ногтем большого пальца разъединил его вдоль окружности и на внутренней его поверхности прочел:

«Дьёдонне де ла Гравери — Матильда фон Флорсхайм».

Его волнение было так велико, что он пал на колени, рыдая и молясь одновременно.

XXIII ШЕВАЛЬЕ-СИДЕЛКА

Врач решил, что волнение шевалье вызвано радостью, которую тот испытал, узнав, что есть надежда спасти больную.

Он дал шевалье закончить сою молитву и вытереть глаза, а затем, решив, что следует использовать этот возвышенный порыв чувств к выгоде несчастной девушки, он спросил:

— А теперь, шевалье, что мы будем делать с этим ребенком? Ведь ей невозможно оставаться в этой зловонной дыре. Может, вы хотите, чтобы я отправил ее в больницу?

— В больницу! — с негодованием вскричал шевалье.

— Черт! Но ей там будет несравненно лучше, чем здесь. И хотя я не собираюсь читать вам нравоучений, но позвольте мне все же заметить, шевалье, что я нахожу весьма странным то, что вы оставили женщину, на палец которой надели это кольцо, в столь убогой лачуге, особенно в то время, когда в этом квартале свирепствует болезнь.

— Доктор, я прикажу ее перевезти ко мне.

— Слава Богу, это доброе дело! Правда, оно несколько запоздало; но, как гласит пословица, лучше поздно, чем никогда. Это вызовет небольшой переполох и крики негодования среди добропорядочных жителей Шартра; но что касается меня, то я предпочитаю, шевалье, опираясь на сложившееся у меня о вас мнение, чтобы вы совершили именно этот грех, а не другой; предпочитаю видеть, как вы пренебрегаете условностями, а не человеколюбием.

Шевалье, ничего не отвечая, склонил голову; в его душе боролись тысячи разных чувств.

Он думал о Матильде, чьим ребенком, должно быть, была эта несчастная девушка; мысленно он перенесся на двадцать пять лет назад, вновь переживал эти дни, такие мирные, такие радостные, сначала наполненные совместными играми с Матильдой, а затем взаимной любовью; за эти восемнадцать лет, он впервые, возможно, осмелился бросить взгляд в прошлое и испытал чувство стыда при мысли, что мог предпочесть мелочные наслаждения эгоизма этим радостям, таким сильным и таким неизгладимым, если более чем двадцать лет спустя они еще могли вновь согреть его душу.

Глядя на бедную больную, он испытывал раскаяние, его совесть подсказывала ему, что, какими бы ни были грехи ее матери, они ни в коей мере не уменьшали его обязательств по отношению к этому ребенку и что эти обязательства не были им выполнены.

Он не мог также не думать о тех пагубных последствиях, которые имело для девушки похищение ее ангела-храните-ля; возможно, отняв у нее Блека, он обрек ее, беззащитную, на проступок; он давал себе слово искупить свои ошибки, так как видел во всем случившемся длань Господню.

Видя, как глубоко шевалье погружен в размышления, доктор предположил, что, испугавшись последствий пребывания в его доме больной, он решил пойти на попятный.

— Что ж, в конце концов, — сказал он шевалье, — обдумайте это хорошенько; возможно, вам удастся найти за хорошую плату каких-нибудь добрых людей, которые согласятся преодолеть свой страх перед этой чертовой болезнью и приютят у себя бедняжку; вероятно, это будет самый лучший выход, который устроит всех.

В последний раз в душе Дьёдонне шла борьба между заботой о его собственном покое, остатками ужаса, все еще внушаемого ему возможностью заражения, с одной стороны, и добрыми побуждениями его сердца — с другой; к чести шевалье скажем, что эта борьба длилась не слишком долго.

Шевалье отрицательно покачал головой и выпрямился.

— Ко мне домой, доктор! Ко мне домой, и только ко мне, никуда более! — вскричал он с той энергией, которую слабые люди так умеют проявлять, когда им случается быть решительными.

Уже занимался день, когда носилки, которые были взяты в больнице и на которые уложили больную, отправились на улицу Лис.

Шевалье и Блек сопровождали эту печальную процессию; на всем пути своего следования — впрочем, таково было обыкновение — она вызывала любопытство крестьянок и молочниц, уже направлявшихся в город.

Подойдя к дому г-на де ла Гравери, они нашли дверь закрытой; хозяин, выскочивший из дому без шляпы и в тапочках и не подумавший захватить с собой ключ, звонил и стучал в дверь молоточком, но все было бесполезно: никто не отвечал.

Тогда он вспомнил, что накануне вечером прогнал Марианну, и предположил, что, желая в последний раз отомстить своему хозяину, проклятая служанка посчитала необходимым буквально выполнить полученный приказ убираться как можно быстрее.

Был один-единственный выход: привести слесаря; за ним пошли.

К счастью, он жил не очень далеко.

Но дверь была закрыта на два оборота ключа; работа с ней затянулась надолго, и за это время проснулся квартал.

Соседи прилипли к окнам, служанки высыпали из домов на улицу и расспрашивали друг друга, что произошло. Кто-то, пока шевалье ходил за слесарем, приоткрыл занавески носилок, чтобы узнать, что в них такое; а узнав, что находилось внутри, каждый задавался вопросом, кем могла быть эта девушка, которую шевалье окружал такой заботой и которую собирался поселить под крышей своего дома, куда до сих пор вход представительницам женского пола был полностью запрещен.

Как водится в таких случаях, сразу же родилось около десяти версий; все они были совершенно несхожи между собой, но, естественно, ни одна не служила к чести шевалье, репутации которого был нанесен серьезный урон.

По всему городу пошли сплетни.

Кутилы из кафе Жусс и Шартрского клуба открыто насмехались над шевалье.

Завсегдатаи «Мюре» шептались об этом вполголоса, крестясь и заявляя, что с шевалье решительно не следует поддерживать отношения.

Но самому шевалье все это было безразлично. Мысль, что, по всей вероятности, он нашел дочь единственной женщины, когда-либо любимой им, поглотила его целиком.

Мы придерживаемся того мнения, и, возможно, кто-то сочтет нас оптимистом или простофилей, а это приблизительно одно и то же, — так вот, повторяем, мы придерживаемся того мнения, что на свете есть мало сердец, в которых воспоминания о причиненном зле заглушают память о добре; во всяком случае, шевалье был не из их числа.

По мере того как память шевалье освобождалась от горьких и печальных воспоминаний о прошлом, Матильда вновь вставала перед его глазами такой, какой она была в самые лучшие дни их юности — прекрасной и чистой, любящей и преданной; он больше не думал о событиях, разлучивших их, о ее неблагодарности, о ее неверности; он вспоминал о незабудках, которые он срывал когда-то для своей маленькой подружки на берегах ручейка, текущего по парку, и голубенькие цветочки которых так очаровательно смотрелись в белокурых волосах девочки; его сердце обливалось горькими слезами при мысли, что за всю остальную жизнь он не испытал больше радостей, которые сравнились бы со счастьем, пережитым им в молодости; даже радость, подаренная ему прекрасной Маауни, была несравнима с ними; наслаждения от вкушаемой трапезы или радости садовода никогда не могли заставить так трепетать его душу, как это удалось простому воспоминанию о прошлом; и шевалье спрашивал себя, не являются ли самыми счастливыми на свете в конце концов именно те люди, что встречают старость, обладая самым большим багажом подобного рода воспоминаний.

Это не было еще сожалением, но уже было сопоставлением.

Однако надо было заняться бедной больной, и заботы об уходе за ней, о том, как следовало обеспечить их, вывели шевалье из состояния раздумий, которым он, впрочем, весьма охотно предавался.

Марианна поступила с ключом от своей комнаты так же, как с ключом от дома: она унесла его с собой, как будто дом принадлежал ей. Господин де ла Гравери был вынужден поместить больную в своей комнате и уложить в свою кровать.

Но здесь в нем вновь понемногу проснулись опасения за собственную жизнь: он спрашивал себя с некоторой тревогой, где же ему провести предстоящую ночь, а главное, где поместят его самого, если зараза завладеет и им тоже.

Поскольку в доме он был совершенно один, ему пришлось заняться заботами по хозяйству, приготовить целебный настой и подумать о приготовлении своего собственного завтрака — занятии, к которому он питал особую неприязнь.

Работая до кровавого пота и нещадно проклиная свою бывшую служанку, шевалье сумел отыскать посреди ужасающего хаоса, намеренно оставленного Марианной в кухонном хозяйстве, три яйца и приготовил из них свое первое блюдо, с беспокойством задавая себе вопрос, как он сможет переварить это блюдо, каким бы скромным оно ни было, ведь впервые за двадцать лет ему приходилось сесть за стол без чая — средства, как он считал, совершенно необходимого для активизации его вялого желудка.

Его беспокойство увеличивало то, что яйца, опущенные в кипящую воду, оставались там на двенадцать секунд дольше, чем было положено, и, вместо того чтобы съесть на завтрак три яйца всмятку, шевалье съел три яйца вкрутую.

К полудню объявилась Марианна; она пришла за своим жалованьем.

При виде ее у шевалье мелькнул луч надежды. Он подумал, что старая сумасбродка пришла его молить о прощении, и приготовился выслушать ее просьбу с самой любезной улыбкой.

Он решил принять все требования своей бывшей служанки и подписать, даже повысив ей жалованье, новый договор, с тем чтобы немедленно избавить себя от хозяйственных забот, казавшихся ему столь отвратительными.

Он не принял во внимание появления в доме своей гостьи.

Марианна, получая деньги, была преисполнена холодного и презрительного достоинства, и, когда бедняга-шевалье, забыв и о ее характере, и о чувстве приличия, что должно было бы заставить его промолчать, спросил у нее, стараясь придать своему тону патетическое звучание, как она могла решиться покинуть его в такую трудную для него минуту, бывшая служанка ответила ему с возмущением, что порядочная женщина в здравом рассудке не может оставаться в таком доме, как его, а если он нуждается в уходе, то пусть эта вертихвостка и заботится о нем.

После чего она величественно удалилась.

Оставшись один, г-н де ла Гравери впал в глубокое отчаяние.

Он прекрасно понимал, что все языки в городе упражняются сейчас на его счет; что он будет опозорен, его смешают с грязью, на него будут показывать пальцем; он видел, что его до сих пор спокойный мирок, подобный безмятежному озеру, ясному небу, незапятнанному зеркалу, рушится навсегда, и он уже начал подумывать, что, возможно, поступил весьма легкомысленно, приютив у себя молодую девушку.

Блек тщетно ходил от постели своей бывшей хозяйки к креслу, где сидел его новый хозяин, ставший им в последние полгода; он напрасно помахивал хвостом, клал свою красивую голову на колено к шевалье, лизал его свисавшую руку, проделывая все это в знак признательности и одобрения, — ничто не могло отвлечь шевалье де ла Гравери от размышлений, в которые он был погружен.

Мозг человека так же как и океан, имеет свои приливы и отливы.

Шевалье, ни много ни мало, думал о том, что следует разом избавиться и от девушки, и от ее спаниеля, поместив их обоих в дом призрения.

Несколько стыдясь этой дурной мысли, он приводил самому себе различные доводы, способные смягчить ее, к примеру такие: самые порядочные люди отправляются в эти заведения; он сам бы лег туда, если бы был болен; если там уход и менее сердечный, то все же он более умелый — привычка заменяет преданность.

Это был прилив скверных чувств, и он поднимался!

С того времени как шевалье стал владельцем Блека, он ни одного дня не прожил без волнений и забот. Вот уже полгода, как от его прежнего спокойного существования не осталось и следа. Какой только опасности он не подвергал себя, чтобы вернуть его! И эта страшная болезнь, разве она не пристанет к нему?! Особенно если, не найдя до вечера ни служанки, ни сиделки, он будет вынужден сам ухаживать за девушкой и всю ночь дышать ядовитыми испарениями от тела больной!

Прилив все поднимался и поднимался; подобно тому, как одна волна следует задругой, каждая новая мысль рождала следующую.

Разве не могло быть так, спрашивал себя шевалье, что только благодаря случаю обручальное кольцо Матильды оказалось на пальце у Терезы? Разве обязательно обладание этим кольцом означало, что больная была дочерью г-жи де ла Гравери? И потом, если все же в конце концов будет доказано, что больная связана с Матильдой кровными узами, неужели оскорбленному мужу следует подвергать себя смертельной опасности, чтобы спасти этот плод греха?

Как видите, прилив был очень высок.

Мысль, что больная вовсе не была дочерью г-жи де ла Гравери, столь властно завладела шевалье, что он решил расспросить обо всем Терезу; но девушка была так слаба, что Дьёдонне не мог добиться от нее ответа.

В эту минуту взгляд шевалье упал на туалетный столик, где в образцовом порядке выстроились все вещи, принадлежавшие когда-то капитану; затем, благодаря естественному ходу мыслей, ему вспомнился сундучок, в котором они когда-то лежали, и в особенности таинственный пакет, который шевалье должен был вручить г-же де ла Гравери, если она была еще жива, и сжечь, если она умерла.

Он подумал, что, по всей вероятности, в этом пакете находится решение загадки, занимавшей его в эту минуту, а поскольку, раз покатившись по наклонной плоскости дурных мыслей, не так-то легко остановиться, он принял решение, каковы бы ни были его последствия, вскрыть пакет и определить свое отношение к Терезе, если все же в этом пакете шла речь о ней.

Следуя своему решению избегать бесполезных эмоций, шевалье ни разу не открывал второго дна сундучка с того дня, как он поместил туда таинственный пакет.

С того дня он постоянно изо всех сил старался забыть и этот пакет, и то, что в нем могло быть, и указание своего друга.

Но из ряда вон выходящие события, перевернувшие его жизнь, породили у него в голове совсем иные мысли, и они заставили его преодолеть свойственную ему брезгливость.

Шевалье был убежден, что в послании, которое его друг Дюмениль адресовал г-же де ла Гравери, он мог бы отыскать какие-нибудь сведения, способные помочь ему разобраться в его трудном положении.

Никогда, правда, Дюмениль не произносил имени г-жи де ла Гравери, но были все основания предполагать, думал шевалье, что капитан кое-что знал о ее судьбе.

Изнемогая от сильного волнения, г-н де ла Гравери решительно подошел прямо к шкафу, куда после своего возвращения с Папеэте он положил сундучок.

Вполне естественно, сундучок по-прежнему оставался на том же самом месте.

Шевалье взял его, поставил на камин лампу, сел около огня, положил сундучок на колени, открыл первое отделение, затем второе — и перед его глазами предстал тот самый пакете его большими черными печатями.

Впервые шевалье обратил внимание на цвет воска, которым был запечатан пакет.

Он никак не мог решиться его открыть.

Но, продолжая следовать увлекавшему его вниз потоку мыслей, он разорвал обертку.

Несколько тысячефранковых билетов выскользнули из обрывков конверта и разлетелись по ковру.

В руках у шевалье осталось незапечатанное письмо.

«Если Ваша супруга, в то время, когда Вы вернетесь во Францию, будет еще жива, вручите ей нижеприлагаемый пакет и банковские билеты, лежащие здесь; но если, напротив, ее уже не будет в живых или если у Вас не останется никакой надежды узнать, что с ней случилось, то в этом случае, Дьёдонне, во имя чести, вспомните Ваше обещание, бросьте в огонь этот пакет и употребите деньги на богоугодные дела.

Ваш преданный друг Дюмениль».

Шевалье несколько минут по-всякому вертел в руках пакет; он был достаточно заинтригован и хотел знать, какого рода отношения могли существовать между его другом и его женой.

Один или два раза он подносил руку к обертке второго пакета, собираясь сделать с ним то же, что и с первым конвертом, но это заклинание капитана: «Дьёдонне, во имя чести, вспомните Ваше обещание и бросьте в огонь этот пакет» — вновь попалось ему на глаза, и, чтобы отвести от себя искушение, он отправил пакет прямо в огонь.

Пакет почернел сначала, потом съежился и развалился, и среди писем показалась прядь волос; по ее пепельно-русому оттенку шевалье де ла Гравери узнал, что она принадлежала Матильде.

Увидев это, шевалье перестал владеть собой, он не мог сдержать ни первые вырвавшиеся у него слова, ни сделанное им первое движение.

— Как, черт возьми! — вскричал он. — Дюмениль хранил волосы моей жены?

И протянув руку в самую середину пламени, он схватил завиток волос вместе с бумагой, в которую они были завернуты.

Он бросил все это на землю и придавил ногой, чтобы погасить горевшие волосы и бумагу.

Затем, с величайшей тщательностью собирая эти обрывки, наполовину уничтоженные огнем, шевалье заметил, что на бумаге, в которую были завернуты волосы, виднелись строчки, написанные рукой капитана.

Но огонь сделал свое дело.

От прикосновений его рук бумага рассыпалась и превращалась в пепел.

Однако остался маленький уголок, опаленный, но сгоревший не до конца.

На этом клочке ему удалось разобрать следующие слова:

«Я поручил господину Шалье………………….

……………………….Вашу дочь…….в..

………………………….его попечение….»

На шевалье словно снизошло озарение: он вспомнил, как молодой врач, превратившийся с тех пор в доктора Робера, говорил ему, рассказывая о визите капитана на борт «Дофина», о том роковом визите, во время которого Дюмениль подхватил желтую лихорадку, что тот приходил поговорить с г-ном Шалье о ребенке.

Значит, Дюмениль что-то знал о судьбе г-жи де ла Гравери даже после того, как они покинули Францию? Значит, он поддерживал с ней связь?

Но почему же в таком случае капитан никогда ни слова не говорил об этом своему другу?

Какую роль сыграл Дюмениль во всей этой катастрофе, перевернувшей жизнь шевалье?

Воображение бедного Дьёдонне принялось за дело, и он начинал придумывать самые разные истории. Роль, сыгранная его покойным товарищем в разлучении шевалье и его супруги, время от времени рождала некоторые запоздалые подозрения в столь доверчивом уме последнего. Только что увиденное подтвердило эти подозрения и придало им такое значение, которого они никогда не имели; и Дьёдонне не замедлил спросить себя, была ли дружба капитана Дюмениля всегда так бескорыстна, как в последние годы его жизни.

Шевалье был вынужден признаться сам себе, что недоброе подозрение терзает его сердце.

В эту минуту он взглянул на Блека.

Блек сидел в изножье кровати, но он смотрел не на больную; напротив, он, казалось, с глубоким вниманием рассматривал шевалье. Его взгляд одновременно выражал и грусть и опасение: шевалье показалось, что он прочитал угрызения совести в том, как животное время от времени опускало свои черные веки, а в его покорном и смиренном поведении — мольбу о прощении; в конце концов у него создалось впечатление, что бедное животное чувствует, в какое критическое положение они попали, и что оно спрашивает себя: «Бог мой, как бедняга Дьёдонне переживет это открытие?»

Выражение, написанное на физиономии Блека, разрядило обстановку.

Шевалье поднялся с кресла, подошел прямо к собаке, бросился перед ней на колени и, обняв ее руками и без конца целуя, обратился к ней, как будто бы у него перед глазами действительно был бедняга Дюмениль:

— Я прощаю тебя, друг! Я прощаю тебя! Я забуду все, за исключением тех семи лет счастья и дружбы, которыми я обязан твоей преданности, заботам, которыми ты меня окружал, и поддержке, которую ты мне оказывал в стольких печальных испытаниях. Ну же, не склоняй так голову, брат; что за черт! Мы все слабые создания и легко уступаем искушению: непобежденными остаются те, кто не встречался с опасностью; и в конце концов бедный простой смертный, каким ты был, не должен стыдиться своего падения там, где даже сами ангелы согрешили бы; если бы только ты мог ответить мне, если бы ты мог мне сказать, моя ли… твоя ли… наша ли… это дочь Матильды или нет?

Как будто и в самом деле поняв обращенные к ней слова, собака высвободилась из объятий шевалье, вскочила, от изножья кровати направилась к ее изголовью и там принялась лизать руку больной, свешивавшуюся поверх одеяла.

Это странное, случайное совпадение, так точно отвечавшее мыслям шевалье, показалось ему знаком самого Провидения.

— Итак, это правда! — вскричал он со страстным упоением, почти напоминавшим безумие. — Это действительно ты, мой Дюмениль! И Тереза — твоя дочь! Будь спокоен, друг, я буду любить это дитя так, как любил бы ее ты, будь ты жив; я буду ухаживать за ней так, как ты ухаживал за мной; я посвящу всю свою жизнь тому, чтобы сделать ее счастливой, и в твоем нынешнем смиренном положении, мой бедный Блек… нет, я хочу сказать, мой бедный Дюмениль… ты мне поможешь в этом всем чем можешь. Ты только что оказал мне последнюю услугу, показав, в чем заключается мой долг. Нет, нет, тысячу раз нет, я не могу допустить, чтобы это дитя расплачивалось за чужие ошибки и чтобы на ее голову пала тяжесть сомнения, которое может омрачить мое отцовство. Впрочем, — продолжал шевалье, все более и более возбуждаясь, — что это такое, отцовство? Слово, которое господствует над обстоятельствами, — любовь. Ты увидишь, Дюмениль, до какой степени может дойти та любовь, что я подарю этому ребенку!

И поскольку в эту минуту бедная больная едва слышным голосом попросила: «Пить!» — шевалье бросился к стакану с водой, нагревшейся у ночника, и, больше не заботясь о том, носит ли холера-морбус хронический или инфекционный характер, просунул одну руку под голову больной и приподнял ее, а другой рукой поднес стакан к ее губам. И пока она в каком-то смысле пила жизнь из рук шевалье, тот, обняв ее, говорил:

«Пей, Тереза! Пей, моя доченька!.. Пей, драгоценное дитя моего сердца!..»

XXIV ГЛАВА, В КОТОРОЙ ЛУЧ СОЛНЦА ПОКАЗЫВАЕТСЯ СКВОЗЬ ТУЧИ

Шевалье де ла Гравери, несмотря на свое волнение, ни на мгновение не хотел отложить исполнение обещания, данного им душе своего друга относительно его дочери.

Он немедленно заменил Марианну другой служанкой, даже не справившись предварительно о ее кулинарных талантах. Он взял ее в дом по простой рекомендации, данной ей как прекрасной сиделке.

Несмотря на эту рекомендацию, которую новая служанка всеми силами старалась оправдать, г-н де ла Гравери вовсе не находил, что усердие, с каким она заботилась о девушке, соответствовало обстоятельствам; в итоге шевалье сам занялся этими трудными обязанностями и так погрузился в них, что восемь или девять дней спустя, когда Тереза стала выходить из того состояния оцепенения, в каком она пребывала после ужасного кризиса, он, осмелившись впервые отойти от постели больной, чтобы взглянуть на свой сад, с удивлением и горечью заметил, что забыл обрезать свои розы, и непомерно вытянувшиеся жировые побеги непременно должны были испортить цветение.

В течение первых дней, или, вернее, первых ночей, шевалье с трудом переносил усталость, напряжение ума, ночные бдения, столь необходимые ввиду тяжелого состояния несчастной больной; но очень скоро он целиком отдался своему труду и открыл в нем ранее неведомые ему радости.

Эта борьба со смертью со всеми ее перипетиями, волнениями, тревогами, неожиданными радостями, внезапным испугом полностью подчинила это сердце, до тех пор не знавшее столь сильных переживаний; это была дуэль, побудительная причина которой была гораздо сильнее, чем в обычном поединке: в обычном поединке сражаются, чтобы принести смерть; шевалье же сражался, чтобы дать жизнь, и для него это было не только вопросом чести, но и еще делом совести. Когда девушке становилось хуже, шевалье испытывал приступы глухой ярости по отношению к судьбе, и в это время он чувствовал, как растут его силы и его мужество; он выпрямлялся у изголовья больной, бросая вызов болезни и призывая ее объявиться, чтобы сдавить ее за горло и задушить; он спрашивал себя, как в его беззаботном детстве и праздной юности ему и в голову не пришло изучить эту науку — спасать людей, чтобы никому не быть обязанным, кроме как самому себе, себе одному, жизнью той, которую он называл своим ребенком.

Порой, когда он засыпал, сломленный усталостью и с отчаянием в сердце, с какой же тревогой приближался он утром к изголовью кровати и прислушивался к стесненному дыханию больной! Никогда он не испытывал такого полного удовлетворения, какое пришло к нему, когда он заметил, что пульс девушки, поначалу слабый и неровный, становится спокойнее и сильнее, что из ее глаз исчезает застывшая стеклянная пелена, делавшая тусклыми их блеск; что ее бледно-свинцовые губы приобретают свой розовый оттенок; и тогда с великой гордостью триумфатора и с самой неподдельной искренностью он задавал себе вопрос, как могут существовать люди, предпочитающие мелочные мимолетные наслаждения эгоизма пылким, несказанным радостям самоудовлетворенной души.

Он забывал, задавая себе этот вопрос, что в течение пятнадцати лет поклонялся эгоизму, превратив его в ту религию, которую он теперь предавал анафеме.

Все те долгие дни, что шевалье де ла Гравери провел у постели Терезы, не отвлекаясь от своих мыслей ни на что другое, кроме забот о больной, он часами размышлял о своем собственном положении и о положении девушки.

Леность его ума, его боязнь каких-либо неприятностей были так сильны, что в течение пятнадцати лет он ни разу не дал себе труда задуматься об этом.

Он хорошо помнил, что брат требовал доверенность, чтобы вести дело о разводе шевалье и его супруги; но это обстоятельство ни малейшим образом не могло ему объяснить, как Матильда решилась покинуть своего ребенка.

Со времени своих супружеских неудач шевалье, не в силах забыть, какую злую роль сыграл в них его старший брат, всегда испытывал сильнейшее отвращение при мысли о встрече с ним, и после своего возвращения во Францию он лишь изредка и при случае получал известия о нем и поэтому не решался обратиться к нему за разъяснениями о том, какова была судьба г-жи де ла Гравери после его отъезда.

Тереза выздоравливала очень медленно; после ужасного потрясения, которое холера вызывает в организме человека, его здоровье либо восстанавливается очень быстро (настолько, что происходит мгновенный возврат от болезни к здоровому состоянию, подобно тому, как ранее столь же внезапным был переход от здоровья к болезни), либо выздоровление затягивается, и тогда опасения за жизнь больного не исчезают ни на минуту.

Болезнь девушки оказалась именно такого рода.

Положение осложняла ее беременность, и Тереза все время была столь вялой и апатичной, что врач ежедневно советовал добряку-шевалье не причинять ей ни малейшего волнения ни при каких обстоятельствах, будучи уверен, что это волнение могло бы иметь для больной самые тяжелые последствия.

Однако Дьёдонне не терпелось расспросить Терезу: раз двадцать он начинал фразу, чтобы вызвать ее на откровенность, и каждый раз останавливался, что-то бормоча.

Наконец однажды молодая девушка с посторонней помощью смогла встать с постели; она сидела у окна в огромном кресле шевалье и с наслаждением (это свойственно всем больным) впитывала горячее и пронизывающее тепло солнечных лучей, падавших на нее, а легкий ветерок, пропитанный благоуханием роз в саду, ласково играл с несколькими прядями ее золотистых волос, выбившихся из-под маленького чепчика.

Время от времени она поворачивалась, чтобы взглянуть на г-на де ла Гравери, а тот, стоя позади нее и опершись двумя руками на спинку кресла, с любовью разглядывал ее; она же в ответ пожимала ему руку и целовала ее с восторженным чувством детской признательности; затем она вновь погружалась в глубокую и мечтательную задумчивость, ее взор блуждал по саду: в эту пору весь розарий был усеян тысячами цветов различных оттенков.

Шевалье склонился к девушке.

— О чем вы думаете, Тереза? — спросил он.

— Мой ответ покажется вам довольно глупым, господин шевалье, — отвечала девушка, — но я не думаю ни о чем, и, однако, мне доставляет удовольствие эта созерцательная мечтательность. Спросите меня, что я вижу, когда смотрю на небо, и я вам отвечу то же самое: я не вижу ничего, и тем не менее мой взор будет сосредоточен на самом величественном, самом прекрасном и самом непостижимом на свете; нет, я испытываю неописуемое блаженство, мне кажется, что я перенеслась в иной мир, по сравнению с тем, в котором жила до сих пор и в котором так много страдала. Там, куда я переношусь, все такое возвышенное, такое доброе и такое прекрасное!

— Дорогое дитя, — прошептал шевалье, вытирая слезу, блестевшую в уголке его глаза.

— Увы! — повернувшись к шевалье, с глубокой грустью продолжала Тереза, не видевшая этой слезы. — Зачем вы меня разбудили? Это счастье, как любые другие радости и наслаждения этого мира, всего лишь греза; но эта греза так сладка, а пробуждение так печально!

— Вас кто-то или что-то обидело, дитя мое? Находите ли вы недостаточным те заботы, какими окружают вас в этом доме? Говорите же! Вы должны были, однако, заметить, что желание видеть вас счастливой стало единственной моей целью в жизни.

— Значит, вы меня любите? — спросила девушка с очаровательным простодушием.

— Если бы вы не внушали мне искреннюю и глубокую привязанность, разве стал бы я для вас тем, кем я стал, или, вернее, тем, кем стараюсь стать, Тереза?

— Но как и за что вы меня любите?

Шевалье некоторое время помедлил с ответом.

— Вы напоминаете мне мою дочь, — промолвил он.

— Вашу дочь? — переспросила Тереза. — Вы ее потеряли, сударь? О! Мне вас жаль; я чувствую, что если Господь отнимет у меня дитя, которое он вложил в мое чрево, чтобы утешить меня в моих несчастьях, то ничего более не удержит меня в этом мире, ведь я смирилась с необходимостью остаться здесь, лишь мечтая о нежности и любви, и ею одарит меня в будущем это драгоценное крошечное существо.

Девушка впервые заговорила о своем положении, и она делала это с легкостью и непринужденностью, которые, не имея ничего общего с бесстыдством, все же показались г-ну де ла Гравери странными. Он счел нужным сменить тему разговора и подумал, что наступила благоприятная минута расспросить Терезу о ее прошлом.

— Так, значит, вы много страдали, бедняжка? — спросил он.

— О да! Я была очень несчастна, так несчастна, что часто спрашивала себя, неужели у бедных Бог тот же, что и у богатых. Я еще очень молода, не правда ли? Мне ведь даже не исполнилось еще и девятнадцати лет; но, увы, мне кажется, что нет такого несчастья, ниспосланного им на землю, какого бы я не познала.

— Но ваша семья?

— Моей семьей, по крайней мере той, что я знала, была бедная старая женщина, которая могла лишь страдать, как и я, и страдала вместе со мной. О! Она тоже исполнила свою задачу на этой земле.

— Это была… ваша мать? — с волнением спросил шевалье.

— Она звала меня своей дочерью; но теперь, когда я повзрослела и стала размышлять, я не думаю, что она могла быть моей матерью: она была слишком стара для этого; впрочем, когда я закрываю глаза и начинаю рыться в глубинах своей памяти, я вижу очень далеко, как будто во сне, мое первое детство — оно ничем не походит на второе, то есть на то, что было бы моим, если бы я была родной дочерью матушки Денье.

— А что вам говорят об этом детстве ваши воспоминания? — живо спросил шевалье. — О! Скажите, Тереза, скажите! Вы не способны представить, вы не можете понять, как я дорожу вашим рассказом. Ведь я сомневаюсь, дитя мое, что вы питаете ко мне достаточно доверия, чтобы поделиться всеми своими воспоминаниями о себе.

— Увы, сударь! У меня нет иного желания, как рассказать вам все; но я почти ничего в точности не помню; единственное, в чем я твердо уверена, что не всегда носила лохмотья, с которыми не расставалась всю свою юность. Особенно мне запомнилось, что, когда я проходила мимо Тюильри, моей бедной приемной матери всегда приходилось меня утешать. Я заливалась слезами, умоляя ее позволить мне пойти поиграть под каштанами в серсо или в скакалку, как в пору моего первого детства.

— И ни один образ из вашего первого детства не запечатлелся в вашей памяти?

— Ни один! Я не помню ни когда, ни как после благополучия и достатка очутилась в бедной лачуге матушки Денье; я прожила там десять горьких лет. Вот так, сударь! Тем не менее эта бедная женщина была добра ко мне; она любила меня настолько, насколько могут любить бедные; ведь что бы там ни говорили, а нищета сильно иссушает сердце, и, когда нет хлеба, когда день и ночь голод стучится в вашу дверь, когда, оглянувшись вокруг себя, видишь, что нет ни средств к существованию, ни надежд, когда Господь Бог так жесток к своим детям, — очень трудно быть снисходительным и добрым к другим! Вот почему в те моменты, когда наши дела шли из рук вон плохо и мы были вынуждены идти просить милостыню у дверей какого-нибудь трактира у заставы Вожирар, а мне не удавалось вызвать к себе жалость, матушка Денье порой задавала мне трепку; но это длилось недолго, ее гнев стихал при виде моих первых слез, и она просила у меня прощения и обнимала меня; тогда мы плакали вместе и на несколько мгновений забывали о наших бедах.

— А как же вы покинули вашу приемную мать, дорогое дитя?

— Увы, сударь, это не я покинула ее, это она ушла в тот мир, который лучше нашего. В последние дни ее болезни мне исполнилось пятнадцать лет; она так настойчиво призывала меня к стойкости, добродетели и смирению, что, проводив ее в последний путь, видя, как ее опускают в общую могилу, где она будет лежать вместе со своими товарищами по жизненным невзгодам, и обратившись к нашему милостивому Господу с горячей молитвой, я поднялась с колен, чувствуя, что стала сильнее и лучше, чем когда бы то ни было; несмотря на свой юный возраст, я уже предвидела опасности, поджидавшие меня в моем одиночестве; не находя в себе сил и не желая отмахнуться от них или бросить им вызов, я решилась бежать от них. Я обратилась к монахиням, и они отдали меня обучаться ремеслу; к несчастью, через короткое время я стала очень ловкой мастерицей.

— Что же в этом плохого, бедняжка моя дорогая?

Тереза закрыла лицо ладонями.

— Ну же, ну же, говорите! — произнес шевалье самым ободряющим тоном, на какой он был способен.

— Да, я должна рассказать все, — ответила девушка, — и вы такой добрый, такой сострадательный, вы простите бедной сироте ее грех от своего имени и от имени людей. Вы говорите, что хотите стать мне отцом, но тогда вам следует знать всю правду, это поможет вам ближе познакомиться с вашей приемной дочерью; а еще мне кажется, что, когда я вам расскажу все, когда вы узнаете, что может извинить мою ошибку, я буду свободнее чувствовать себя с вами.

— Говорите же, дитя мое, и рассчитывайте на мою снисходительность, она будет заодно с моей нежностью и избавит вас от всего тягостного и мучительного, что могло бы содержать ваше признание.

— О да, да! Будьте уверены, вы узнаете обо всем, — отвечала Тереза, протягивая шевалье руку, и тот отечески сжал ее в своих ладонях.

— В семнадцать лет, как я вам только что говорила, я стала самой искусной мастерицей в нашей мастерской и меня определили к хозяйке одного из самых известных магазинов белья на улице Сент-Оноре.

Однажды у госпожи Дюбуа — так звали мою хозяйку — появился молодой человек в сопровождении своего отца, чтобы заказать различные предметы для свадебного подарка: он собирался его преподнести своей невесте; я не смогу вам описать, как выглядел отец, мои глаза видели только молодого человека. На первый взгляд в его внешности не было ничего особо выдающегося. Почему же я не могла отвести от него взор? Этого я никогда не смогу объяснить, если только не считать все случившееся вмешательством самой судьбы; впрочем, мне показалось, что он чересчур долго смотрел на меня, и весь остаток дня и часть ночи, проведенную без сна, я не находила себе места от волнения.

На следующий день он вернулся, якобы желая дополнить отданные накануне указания, и мне показалось, что он смотрел на меня с гораздо большей настойчивостью, чем в первый раз. Но в этот второй день я вся дрожала и едва осмеливалась поднять на него глаза; в тот миг, когда его рука легла на ручку двери, ведущей в комнату, где была я, у меня похолодело сердце, хотя я его еще не видела, и ничто не могло мне подсказать, что это был он…

Затем, когда он вошел и я его увидела, напротив, что-то подобное пламени пробежало по моим жилам и заставило вздыматься мою грудь весь остаток дня; назавтра он вернулся опять, затем послезавтра; он был так нежен, так добр, так сердечен и ласков, что смутное и неопределенное чувство, с первого же дня связавшее меня с ним, не замедлило принять более определенный характер. Я поняла, что я его люблю, и моя привязанность к нему была такой сильной, что я ни на минуту не задумывалась о том, что через несколько дней он отдаст свое имя и свою руку другой, той, которой уже, возможно, принадлежало его сердце.

Но, однако, мне хотелось увидеть эту женщину. Когда хозяйка нашего заведения отсутствовала, вместо нее руководить мастерской оставалась я; однажды, когда она поехала за покупками, я бросила в коробку несколько отрезов, вышла и направилась в сторону особняка, где, как мне было известно, жила невеста того, кого я так безумно любила.

Я спросила мадемуазель Адель де Клермон.

Она носила это имя.

Мне пришлось долго ждать.

Каждый звонок колокольчика, доносившийся снаружи, отдавался у меня в сердце: мне все время казалось, что это пришел он.

Наконец меня провели к молодой девушке.

Ей было около двадцати четырех — двадцати пяти лет, она была высока ростом, с черными волосами, худощава; у нее был повелительный вид и злое выражение лица. Мое сердце забилось от радости. Анри — его звали Анри — не мог любить такую женщину.

Свое появление я объяснила необходимостью снять некоторые мерки; проделав эту работу, я вышла, испытывая глубокое волнение.

Я была уже на последних ступенях лестницы, когда моя рука, скользившая по перилам, встретила другую руку.

Подняв голову, я узнала Анри.

Его озабоченность, по всей видимости, равнялась моей; мы оба не заметили вовремя друг друга.

Он заговорил первым.

«Вы здесь, мадемуазель?» — вскричал он.

«О! Простите меня! Простите! — воскликнула я в свою очередь. — Но я хотела ее видеть».

Произнеся эти слова, я упала в его объятия. Он прижал меня к груди, его губы встретились с моими и в том безумии, что овладело мною, мне показалось, что эти объятия, скрепленные поцелуем, соединили нас неразрывной связью.

На следующий день мы гуляли вместе по Булонскому лесу; он сказал мне, что любит меня, я ему отвечала, что люблю его. Две недели эти прогулки повторялись каждый вечер. Это была самая счастливая пора в моей жизни; бедная сирота, которой никто не мог подсказать, хорошо или плохо она поступает, я открывала свое сердце настоящему и закрывала свои глаза перед будущим; целиком во власти своей любви к нему, я не спрашивала о его намерениях. Я жила одним днем, довольствуясь счастьем его видеть, упиваясь удовольствием его слышать и ни на минуту не задумываясь о том, что это счастье может когда-нибудь кончиться.

Но однажды он не пришел на свидание.

Я вернулась к себе, почти сходя с ума от беспокойства; там я нашла письмо от Анри.

В этом письме он прощался со мной.

Он мне писал, что в тот момент, когда он хотел порвать с невестой, силы изменили ему; что мысль о бесчестье, какое нанесет молодой девушке скандал, вызванный расторжением помолвки накануне свадьбы, возобладала над его любовью; что он не может решиться на бесчестный поступок и запятнать себя; что он будет несчастен всю свою жизнь от сознания, что я могла бы принадлежать ему. Он умолял меня забыть его, чтобы ему не терзаться при мысли, что он сделал несчастным не только себя, но и меня.

Увы! Этого сделать я не могла.

Я спросила, кто принес это письмо. Мне ответили, что это был молодой человек лет двадцати пяти, одетый в военную форму и так похожий на Анри, что сначала подумали, будто это он сам и есть.

Появление этого молодого офицера придавало странную таинственность этому событию.

Но что было подлинной реальностью, так это письмо, которое я держала в руке, которое я прочла и перечитала вновь и которое в самом деле было написано его рукой.

Это письмо было моим приговором, и мне было безразлично, кто его принес!

С той минуты как я прочла это роковое письмо, мир опустел для меня; мне чудилось, что я подобно тени прохожу по огромному кладбищу, сплошь усеянному могилами.

В каждой из этих могил покоилось какое-нибудь воспоминание о нем: я останавливалась и плакала у каждой из них.

Это было как во сне.

Когда эти видения прекратились и я пришла в себя, уже наступил день, и он принес мне новую боль; я спрашивала себя, почему солнце все еще освещает землю, если Анри меня больше не любит; как мужчины и женщины могут продолжать жить, петь, заниматься какими-то суетными делами, когда мое сердце так безутешно!

Я решила бежать, скрыться от этого шума, этой суеты, этой парижской жизни, разбившей мое сердце.

Я вышла из дома как безумная, не задумываясь, куда иду.

Я шла туда, где бывала с ним.

Машинально, инстинктивно, ничего не видя вокруг себя, не ощущая, как на меня натыкаются прохожие, я направилась в сторону Булонского леса, куда он приводил меня каждый вечер в течение двух недель.

Я бродила там очень долго, всякий раз останавливаясь во всех тех местах, где я стояла с ним; мне казалось, что ветерок, играя с листвой, заставляет ее повторять те слова любви, которым я внимала когда-то с таким счастьем и наслаждением; я внезапно вздрагивала, когда, казалось, слышала его голос, зовущий меня; я останавливалась, думая, что узнаю следы его шагов на песке; я узнавала его в каждом прохожем, пока тот был еще слишком далеко от меня, чтобы я могла различить черты его лица.

Так я ходила большую часть дня.

Я ничего не ела со вчерашнего дня, но даже не вспоминала о еде: лихорадочное возбуждение придавало мне силы.

Понемногу отчаяние взяло верх над этим своего рода миражом, который был, если можно так выразиться, всего лишь последним порывом надежды; я стала меньше думать о нем и больше о себе; мне представилось то одиночество, в котором он меня оставил, подобно тому, как затерянный в пустыне путешественник измеряет взглядом недостижимый горизонт. Не верилось, будто что-нибудь поможет мне выбраться из пропасти, утешить меня, вернуть надежду, жизнь и счастье; сломленная горем, усталостью, бессонницей, я упала на траву у подножия дерева в укромном месте и лишилась сознания.

Когда я пришла в себя, то была уже не одна; рядом со мной сидела черная собака и, казалось, с нежностью смотрела на меня.

Я несколько раз слышала, как вдалеке кто-то звал Блека; но собака помотала головой, как бы говоря: «Вы можете меня звать сколько угодно, но я не пойду».

Что касается меня, то у меня не было сил ни прогнать ее, ни задержать. Я отрешенно смотрела на нее, так как сознание еще не полностью вернулось ко мне; потом я испугалась и попыталась рукой отогнать ее от себя, но она так ласково принялась лизать мою руку, что мне стало понятно: она не желала причинять мне зла.

Я поднялась; она последовала за мной.

Память возвращалась ко мне, и я начала забывать о настоящем, чтобы вернуться в прошлое.

«Анри! Анри! Анри!»

Я повторяла это имя, и с каждым разом мое несчастье еще зримее и мучительнее представало передо мной.

Я спрашивала себя, могла ли я, сирота, не имеющая ни отца, ни матери, молодая девушка без всякой поддержки, возлюбленная без любимого, могла ли я продолжать жить дальше, если мне казалось, что моя жизнь заключалась в потребности любить и быть любимой.

Мое сердце ответило мне «нет».

Тогда я страстно принялась мечтать об этом другом мире, душою, разумом, сутью которого является всеобщая любовь.

В этом лучшем мире Господь, вложивший в мою душу несказанную любовь к нему, конечно же не откажет мне и соединит меня с н и м.

Тогда ко мне пришло решение уйти в это царство душ, чтобы быть первой, кого он встретит, войдя туда.

Я осмотрелась.

Я находилась где-то недалеко от Нёйи и в сумерках заметила черные силуэты громадных тополей, росших вдоль берегов Сены; река, то есть смерть, была всего в двух шагах; значит, Господь Бог меня услышал.

С ясным и твердым намерением, как будто это было уже давно мною задумано, я направилась в ту сторону.

Собака последовала за мной, но я даже не обратила на это внимание.

Я почти перестала различать окружающие меня предметы; не знаю, как и какими их видели мои глаза, но мое сердце воспринимало их всего лишь как какие-то видения.

Внезапно я остановилась: река была передо мной, ее темные воды несло быстрое течение.

Твердо решив расстаться с жизнью, я в тот же миг бросилась бы в воду, если бы вдруг мне не пришла мысль о Боге, ведь в скором времени я должна была предстать перед ним.

На берегу реки я упала на колени; моя грудь словно раскрылась, чтобы мое сердце и мои мысли могли устремиться прямо к Богу.

Я говорила ему, что если каждое человеческое существо должно нести свой крест, то уготовленный мне крест слишком тяжел для моих слабых плеч и, падая в изнеможении под его тяжестью, я не в состоянии нести его дальше; я молила его облегчить мне последний путь, ведущий от жизни к смерти, принять меня в свои объятия, а главное, сохранить в сердце моего Анри то семя любви, которое могло бы снова пышно расцвести на Небесах.

Когда я поднялась, то мною овладело такое спокойствие, как будто сам Господь благословил меня; затем, сделав шаг вперед и закрыв глаза, я бросилась в реку…

Меня внезапно подхватило, обволокло и как будто закутало во влажный саван…

Но среди мрачного гула воды, пенившейся около моих ушей, мне послышалось, как поверх моей головы в воду упало еще одно тело.

Почти тут же я почувствовала, как меня сильно схватили за платье и потащили. Меня охватил страх, хотя мое решение было твердым и неизменным, — о, то был страх перед смертью!

Я открыла в воде глаза: сине-зеленые глубины реки меня ужаснули.

Почувствовав, что меня кто-то схватил, я подумала, что это Смерть своей холодной рукой увлекает меня в бездну…

Собираясь закричать, я открыла рот; он тут же наполнился водой; вокруг меня вспыхивали и гасли голубоватые искры, и я потеряла сознание.

Затем, возможно спустя много времени, я услышала рядом с собой голоса людей; все еще целиком находясь во власти своей мысли о смерти, я вообразила, что умерла и нахожусь в ином, столь желанном для меня мире.

Наконец, приходя понемногу в себя, я сделала невероятное усилие и открыла глаза.

Я находилась в комнате с низким потолком в одном из тех кабачков, что стоят по берегам Сены.

Я лежала на матрасе, положенном на стол.

Мне казалось, что это продолжается сон.

Но перед камином, освещавшим комнату, я заметила лежавшую черную собаку, вылизывавшую языком свою мокрую шерсть.

Я поняла, что меня спасли.

Затем мне вспомнилось понемногу — одно за другим — все, что со мной случилось.

И совсем тихо я прошептала имя, оставшееся в моей памяти.

Это было имя собаки — Блек.

Услышал ли меня Блек? Узнал ли он меня? Однако дело обстояло так, что он поднялся и подошел ко мне.

Я ощутила прикосновение его горячего языка на своей ледяной руке.

То было мое первое ощущение, пришедшее из внешнего мира.

Я пошевелилась и вздохнула.

Все находившиеся в комнате столпились около меня.

Меня заставили выпить несколько глотков теплого вина и подложили под спину подушки, наваленные вокруг моего матраса.

Затем все разом заговорили, перебивая друг друга, и я узнала, что же произошло.

Встревоженные лаем собаки, а затем шумом от падения в воду двух тел, славные люди, обитавшие в этом доме, выбежали на берег; они увидели в воде черную собаку: она удерживала меня на поверхности реки, но, будучи не в силах вытащить на берег, плыла по течению.

Поскольку я была всего в нескольких шагах от берега, какой-то речник бросился в воду и вытащил меня на берег. Все остальное и так было понятно.

В это время появился представитель властей, комиссар полиции или мировой судья — не могу сказать, кто это был, — его предупредили о происшествии, и он прибыл засвидетельствовать случившееся.

Найдя меня живой, он сделал мне отеческое внушение и потребовал дать ему клятву, что я больше не буду покушаться на свою жизнь.

Мне нагрели постель, уложили меня спать, и лишь на следующий день я покинула дом этих добрых людей.

Прощаясь, я достала из кармана ту небольшую сумму денег, которая у меня была, чтобы заплатить — нет, не за оказанную мне помощь, но за те расходы, причиной которых я была.

При первом моем движении хозяин положил свою ладонь мне на руку, останавливая меня.

Я взяла его руку, пожала ее и поцеловала хозяйку.

Затем я села в фиакр, который наняли в Нёйи, заботливо усадила рядом с собой моего спасителя Блека и вернулась в Париж.

Но мои постоянные отлучки в течение двух недель и то, что я не вышла на работу накануне, вызвали недовольство госпожи Дюбуа, и она объявила мне, что я ей больше не нужна.

Я решила покинуть Париж: он стал мне невыносим.

Работая у госпожи Дюбуа, я поддерживала отношения с мадемуазель Франкотт из Шартра; она мне часто говорила, что если я решусь переехать в провинцию, то могу рассчитывать на ее помощь. Я села в дилижанс, идущий в Шартр, взяв с собой Блека, и приехала к мадемуазель Франкотт, которая мне тут же дала место в своем магазине…

— Но Анри, Анри, — вскричал шевалье, — вы не получали от него известий? Ведь он оставил вас в тот самый момент, когда вы готовились стать матерью? О! Негодяй!

— Анри?.. О! Нет, сударь, он слишком меня любил, чтобы не уважать меня; я осталась непорочной после стольких любовных излияний, а уверяю вас, я бы ни в чем ему не отказала, ведь я так его любила! Но он ни разу не позволил себе пойти дальше тех невинных ласк, которыми я с такой радостью одаривала его.

— Но как же тогда, — спросил крайне удивленный шевалье де ла Гравери, — как вы смогли его так быстро забыть, если в вашем сердце жила подобная любовь?

— Увы, сударь, — ответила Тереза, качая головой, — меня погубила именно эта бесконечная любовь к нему, и вам известна всего лишь половина моих страданий.

— Расскажите мне все до конца, расскажите, если вы все еще чувствуете в себе достаточно сил, чтобы продолжить эту печальную исповедь.

— Через несколько дней после моего приезда в Шартр, — продолжала Тереза, — я понесла в город картонку; я шла, низко опустив голову, и наткнулась на двух офицеров; шутки ради они взялись за руки и перегородили таким образом улицу; я подняла голову и, вскинув глаза на одного из военных, воскликнула: «Анри!»

Я прислонилась к стене, чтобы не упасть.

Видя, как я сильно побледнела и близка к обмороку, оба молодых человека принесли мне свои извинения, и тот, от которого я никак не могла оторвать свой взгляд, сказал, что он и не предполагал, как это невинная шутка может иметь такие последствия.

Но все больше и больше подпадая под власть этого видения, я повторяла и повторяла дрожащими губами: «Анри! Анри! Анри!»

«Мадемуазель, — улыбаясь, сказал мне, наконец, офицер, — я очень сожалею, что меня зовут не Анри, коль скоро это имя воскрешает в вас столько нежных воспоминаний; но Анри — это имя моего брата, а меня зовут Грасьен. Я буду счастлив, если мое имя тоже останется в вашей памяти».

«Если вы не Анри, тогда, ради Бога, дайте мне пройти, сударь».

Блек глухо рычал и угрожал броситься на офицеров.

«Мадемуазель, — сказал тот, кто назвал себя Грасьеном, — у нас никогда и не было намерения задерживать вас».

«Мы, — добавил спутник господина Грасьена, — всего лишь увидели идущую нам навстречу молодую девушку с низко опущенной головой; мы, Грасьен и я, сказали себе: „У такой красотки должны быть чудные глазки!“ Тогда мы встали на вашем пути, чтобы заставить вас поднять глаза; вы их подняли, и мы полностью удовлетворены, мадемуазель; они еще прекраснее, чем мы могли предположить».

Произнося это, молодой офицер с таким дерзким видом подкручивал свои усы, что я была испугана.

«Господа, — вскричала я, — господа!»

К нам подошло несколько человек, которых привлекли, несомненно, нотки страха, слышавшиеся в моем голосе.

«Что вы сделали этому ребенку?» — спросил пожилой усатый господин.

«Да ничего, совершенно ничего, — посмеиваясь, ответил друг господина Грасьена, — несколько комплиментов, вот и все».

«В мое время, господа, когда я имел честь носить мундир, мы делали молодым девушкам лишь такие комплименты, которые они могли выслушивать не бледнея и не зовя на помощь».

Затем, повернувшись ко мне, он сказал:

«Дайте мне вашу руку, дитя, и идемте».

Я была так взволнована, так ошеломлена всем, что случилось со мной, что подала пожилому господину руку и так быстро, как мне это позволяла слабость в ногах, стала удаляться от офицеров.

Через пятьдесят шагов старик спросил меня:

«Вы еще нуждаетесь в моих услугах, мадемуазель, и полагаете ли вы, что моя защита вам еще может понадобиться?»

«Нет, сударь, — ответила я, — благодарю вас от всего сердца».

А затем, как будто он был в курсе того, что происходило в моем сердце, я добавила:

«О! Он так похож на Анри!»

И вторично поблагодарив его, я удалилась.

Пожилой господин удивленно проводил меня глазами; конечно, я должна была показаться ему сумасшедшей!..

XXV СЮРПРИЗ

— Вернувшись в магазин мадемуазель Франкотт, — продолжала Тереза, — я под предлогом ужасной головной боли попросила разрешения на некоторое время укрыться в задних его комнатах.

Мне нужно было привести в порядок свои мысли.

Я была так бледна, что никто ни на минуту не усомнился в моем нездоровье. Мадемуазель Франкотт лично хотела за мной ухаживать; но я попросила ее дать мне стакан воды и оставить меня одну.

Она сделала то, что я просила.

Оставшись одна, я стала размышлять.

Я вспомнила о письме, принесенном в магазин госпожи Дюбуа в мое отсутствие молодым офицером, настолько похожим на господина Анри, что его сначала приняли за него.

Я вспомнила восклицание молодого офицера: «Это не меня, а моего брата зовут Анри».

К тому же я вспомнила, как Анри два или три раза говорил мне о своем брате-близнеце, походившем на него до такой степени, что в детстве родители, чтобы различить двоих детей, были вынуждены одевать их в одежду разного цвета.

Все прояснилось. Грасьен приезжал на свадьбу Анри, и Анри поручил Грасьену, своему лучшему другу, отнести в магазин письмо, едва не ставшее причиной моей смерти.

После свадебных торжеств Грасьен вновь вернулся в свой полк, стоявший в Шартре. Его-то я и встретила накануне, полагая, что встретила Анри; проще ничего и быть не могло.

Однако в том состоянии души и ума, в каком я находилась, для меня все представляло угрозу.

В это время я услышала, как хлопнула входная дверь, и через перегородку из двойного стекла, отделявшую меня от магазина, я увидела вошедшего молодого офицера и узнала в нем Грасьена.

Он зашел купить перчатки.

Без сомнения заинтригованный необычным приключением, он проследил за мной или же разузнал, где я работаю, и покупка печаток была всего лишь предлогом, чтобы узнать, кто я такая.

Вся дрожа, я оперлась о комод; его холодный мрамор остудил мои пылающие руки. Под различными предлогами офицер провел в магазине около четверти часа и ушел, оглядевшись вокруг себя с видом человека, обманутого в своих ожиданиях.

Это посещение магазина нисколько не удивило мадемуазель Франкотт. Нас было там четыре или пять девушек; самой старшей не исполнилось еще и двадцати лет, и эти господа из гарнизона под предлогом заказать себе новые рубашки или купить перчатки наносили частые визиты в магазин. Мадемуазель Франкотт извлекала из этого свою выгоду и давала нам два совета: быть приветливой и нежно улыбаться в магазине и строго вести себя во всех других местах.

Теперь, когда в голове у меня прояснилось, мне больше незачем было находиться в задних комнатах заведения; я вернулась в магазин и заняла свое обычное место за кассой.

Девушки разговаривали о только что вышедшем красивом офицере. Его впервые видели у мадемуазель Франкотт, и вы можете себе вообразить, что эти четыре языка в возрасте от пятнадцати до восемнадцати лет могли сказать о красивом двадцатипятилетием офицере.

Все очень жалели, что меня не было, когда он пришел.

Но конечно же офицер появится снова: он провел здесь четверть часа, и, оставаясь здесь четверть часа, он, вне всякого сомнения, имел определенное намерение.

Я слушала эти пересуды, закрыв глаза и не вымолвив ни слова; одна я могла бы пролить свет на это событие и разрешить спор, но не стала делать этого.

На следующий день мне надо было выйти в город. Вся дрожа, я ступила за порог магазина. Меня пугала встреча с господином Грасьеном, но в то же время я смертельно желала увидеть его, ведь только с ним можно было бы поговорить об Анри, а мое бедное сердце истосковалось по этой радости.

Впрочем, едва сделав сто шагов, я встретила молодого человека.

Я остановилась как вкопанная.

Он приблизился ко мне.

«Мадемуазель, — сказал он, — соблаговолите принять мои извинения за тот страх, что мы причинили вам, я и мой товарищ. Я не стал дожидаться сегодняшнего дня, чтобы извиниться перед вами, и, узнав, в каком магазине вы работаете, поспешил появиться там. Но вас не было видно; не зная вашего имени и опасаясь допустить какую-либо бестактность, я не осмелился спросить о вас. Поэтому я благодарен случаю, сделавшему так, что мне удалось встретить вас сегодня и, следовательно, позволившему мне высказать все то сожаление, какое я испытываю, видя ужасное впечатление, которое производит на вас мое присутствие».

«Сударь, вы ошибаетесь, — ответила я. — Истинная причина этого впечатления вам неизвестна; оно имеет своим источником не отвращение, а совсем иное чувство».

«Как?! Мадемуазель, — прервал меня Грасьен, — неужели я мог бы быть так счастлив?..»

Я, в свою очередь, перебила его.

«Сударь, — произнесла я, — нам необходимо объясниться. Я не стремлюсь к этому, но и не стану уклоняться. Вы ведь господин Грасьен д’Эльбен, не правда ли?»

«Откуда вам известна моя фамилия?»

«Брат господина Анри д’Эльбена?» — продолжала я.

«Без сомнения».

«Вы приезжали в Париж на свадьбу вашего брата с мадемуазель Адель де Клермон, не так ли?»

«Да».

«И он поручил вам отнести письмо одной девушке, которую он любил…»

«Которую он все еще любит и которую будет любить всегда», — возразил Грасьен.

«О! — вскричала я, взяв его за руки и разразившись рыданиями. — Вы говорите правду?»

«Бог мой! Неужели вы Тереза?»

«Увы, сударь…»

«Бедное дитя, хотевшее утопиться?»

«Откуда вы это знаете?»

«От него. Он узнал обо всем; он был у госпожи Дюбуа, но вы уже уехали, и никто не смог ему сказать, ни куда вы отправились, ни что с вами стало. О! Как он будет счастлив узнать, что вы живы и не проклинаете его!»

«Я слишком его люблю, чтобы когда-нибудь проклясть», — прошептала я.

«Вы мне позволите заверить его в этом?»

«Анри знает мое сердце и, надеюсь, не нуждается в подобном заверении».

«Все равно! Завтра он будет знать, что вы здесь и что я имею счастье видеть вас».

Я вздохнула, вытирая слезы.

«Но мне недостаточно просто увидеть вас, мне необходимо видеться с вами постоянно. Вы его любите?»

«Да, всей душой».

«Отлично, мы будем говорить о нем».

«Теперь мне больше непозволительно говорить о нем, так же как непозволительно любить его».

«Всегда позволительно любить брата и говорить о брате; мы будем говорить о нем как о брате».

«О! Не искушайте меня, — воскликнула я, — я и так уже слишком к этому предрасположена, Бог мой! Разрешите мне, нет, не забыть, это невозможно, но разрешите мне молчать».

«Единственное утешение, которое остается в непоправимом несчастье — это плакать и жаловаться. Излейте мне ваши жалобы, поплачьте у меня на груди; я вам расскажу, как сильно он вас любит, сколько он сражался, боролся, страдал, а главное, я вам расскажу, как он вас до сих пор любит…»

«О! Замолчите, замолчите!» — сказала я ему, зажимая руками уши, чтобы не слышать.

«Да, вы правы, не здесь, посреди этой улицы, мы должны воскрешать подобные воспоминания; я буду иметь честь нанести вам визит и надеюсь, вы не откажетесь меня принять».

Он попрощался со мной и удалился, прежде чем я смогла ему ответить.

Я вернулась к мадемуазель Франкотт, сильно обеспокоенная этой встречей и испуганная своим желанием вновь увидеть Грасьена, чтобы говорить с ним об Анри. Однако я сознавала необходимость бежать от этого непреодолимого искушения и попросила мадемуазель Франкотт, если это возможно, поселить меня у нее в доме, предложив вычитать из моего заработка за это жилье. К несчастью, весь дом был занят, и мадемуазель Франкотт не могла выполнить мою просьбу.

Я занимала на улице Гран-Сер маленькую комнатку на четвертом этаже, куда и приходила каждый вечер около девяти часов, то есть сразу же после закрытия магазина.

По воскресеньям после двенадцати я была свободна.

Ничего не знаю о том, как Грасьену удалось узнать мой адрес, но в тот же вечер, возвращаясь домой, я нашла его стоящим на улице у двери дома, в котором жила.

Рассказываю вам все, сударь; вы слушаете мою исповедь, поэтому вы должны знать не только мои поступки, но и мои чувства, даже мои мысли. Так вот, узнав Грасьена, я испытала скорее нечто вроде радости, чем чувство страха.

Да, это правда, я сделала движение, собираясь броситься к нему.

Он заметил это и конечно же сразу понял, какую власть может взять надо мной.

К тому же он произнес вначале несколько слов, которые отняли бы у меня всю мою решимость в том случае, если бы у меня были бы силы оттолкнуть его.

«Расставшись сегодня с вами, — сказал он мне, — я написал Анри; я ему сообщил, что видел вас, что вы его по-прежнему любите. Я получу его ответ послезавтра».

«О сударь, — ответила я ему, не имея сил устоять перед его словами, — что вы хотите от меня, пробуждая подобные воспоминания и воскрешая такую любовь? Вы меня погубите».

И, опершись об угол двери, я заплакала.

«Мадемуазель, — сказал он, — я не буду сегодня слишком настойчив; ваше нынешнее состояние обязывает меня проявить деликатность; но послезавтра, в воскресенье, как только магазин мадемуазель Франкотт закроется, я вновь буду иметь честь быть у вас».

«О сударь! — вскричала я. — Что скажут, увидев, как вы приходите ко мне? Это невозможно, невозможно!»

«Успокойтесь, мадемуазель, — сказал он. — Случай распорядился так, что наш командир эскадрона живет в том же доме, что и вы. Почти каждый день мои обязанности призывают меня к нему, а помимо их, нас связывает еще и дружба; он проживает на третьем этаже; вы на четвертом; выходя от него, я поднимусь к вам, никто об этом не узнает; увидят, как я ухожу; что ж, я посещаю господина Ленгарда по делам службы, никто не сможет ничего сказать по этому поводу».

И, все так же не дожидаясь моего ответа, Грасьен почтительно попрощался со мной и удалился.

Я провела бесконечную бессонную ночь, а мой завтрашний день превратился в сплошное ожидание.

Я ждала того часа, когда должна была увидеть Грасьена, с таким же нетерпением, с каким когда-то ждала той минуты, когда должна была увидеть Анри. По правде говоря, я по-прежнему ждала только Анри, лишь его одного.

В десять минут первого пополудни я была у себя. В половине первого в дверь тихо постучали.

«Вы получили ответ?» — спросила я Грасьена, открывая ему дверь.

«Возьмите, — он протянул мне распечатанное письмо, — прочтите его, и вы увидите, солгал ли я, сказав, что он вас все еще любит».

Я жадно схватила письмо и подбежала к окну не столько ради того, чтобы лучше видеть, сколько ради того, чтобы остаться в одиночестве.

Читая письмо, я слышала глухое ворчание Блека; два или три раза я прерывала чтение, чтобы заставить его замолчать; но впервые он меня не послушался.

Да, к моему несчастью, письмо было именно таким, как это обещал мне Грасьен. Анри любил меня по-прежнему, он любил только меня одну, он был несчастен и сожалел, что у него недостало сил отказаться от этой свадьбы, ставшей причиной его горя.

Прочитав и перечитав письмо Анри, я хотела отдать его Грасьену.

«О! — сказал он. — Оставьте его себе, мадемуазель; в действительности это письмо адресовано вовсе не мне, а вам. Что я буду с ним делать?»

И он со вздохом отстранил мою руку.

Я прижала письмо к губам и спрятала его у себя на груди.

Грасьен продолжал стоять.

Я знаком предложила ему сесть.

Он понял, что единственное средство продлить свой визит — говорить со мной об Анри.

Час пролетел как минута; на два часа был назначен смотр. Грасьен поднялся первым.

Я уже была готова спросить его: «Когда я вас увижу вновь?» — но, к счастью, удержалась.

Грасьен ушел, я закрыла дверь на задвижку, как будто опасаясь, что кто-нибудь может меня побеспокоить — это меня-то, которую никто не навещал, кроме одной девушки, служившей у мадемуазель Франкотт и время от времени заходившей ко мне.

Оставшись одна, я села на маленькое канапе около окна и вновь стала читать это письмо, а Блек, положив мне голову на колени, смотрел на меня своими большими человеческими глазами.

Вы ведь догадались — не правда ли? — что это чтение было моим единственным занятием в течение всего дня.

На следующий день я не видела Грасьена ни днем ни вечером.

Я слышала, как пробило десять часов, одиннадцать, полночь, но все еще не ложилась.

Я ждала.

Невозможно было представить, что весь этот вечер мне не с кем будет поговорить об Анри.

Я вновь набросилась на письмо, читала его, перечитывала и уснула, прижав его к груди.

Весь следующий день я также не видела Грасьена.

Возвращаясь домой, я надеялась встретить его у своей двери, но там его не было.

Поднявшись к себе, я зажгла свечу.

В сотый раз перечитывая письмо Анри, я услышала ворчание Блека; даже раньше чем до моего слуха долетел шум шагов, я поняла, что по лестнице поднимается Грасьен.

Мгновение спустя в дверь постучали.

Я крикнула «Войдите!» с таким волнением в голосе, что у Грасьена могло родиться неверное представление на этот счет.

«Ах! — обратилась я к нему, поддаваясь своему первому порыву. — Почему я не видела вас вчера?»

Я даже не закончила эту фразу. Но, к несчастью, ее и не нужно было заканчивать.

«Я не осмелился, — ответил Грасьен. — Вы мне высказали свои опасения по поводу моих частых визитов, и я их прекрасно понимаю, хотя эти опасения и преувеличены. Я хотел вам доказать, что могу быть преданным человеком, а не бестактным.

Я опустила глаза, так как осознавала, что надо пережить все то, что я пережила, и встать на мое место, чтобы правильно понять то чувство, которое заставляло меня действовать подобным образом; однако, опустив глаза, я сделала ему знак сесть рядом со мной.

Вечер промчался как одно мгновение; как и прошлый раз, Грасьен рассказывал мне только об Анри. Пробило полночь, а мне казалось, что Грасьен вошел всего несколько минут назад.

Я спустилась, чтобы самой открыть ему дверь. Он никогда так поздно не уходил от господина Ленгарда, и на следующий день вопрос, заданный слугам, мог бы все раскрыть.

Как это принято в провинции, где каждый жилец имеет свой ключ, у меня он тоже был, и я смогла вывести Грасьена из дома так, что его никто не видел и не слышал.

То, о чем я вам только что рассказала, продолжалось три месяца. Первый месяц, я должна отдать должное Грасьену, он говорил со мной только о своем брате. В ходе второго он позволил себе сказать несколько слов о самом себе.

После этих слов, я это хорошо знаю, мне следовало его остановить, а если бы он вернулся к этому опять, то закрыть перед ним свою дверь; но подумайте о том, что я была совсем одна, мне не к кому было обратиться ни за поддержкой, ни за советом. Вокруг себя я видела моих товарок; я ничем не превосходила их: ни своим положением, ни состоянием. Смутное воспоминание о моем первом детстве, радостном и блестящем, которое в пору моей юности еще сверкало подобно далекой зарнице, с каждым днем постепенно все больше и больше стиралось. Я знала, какие страдания приносит любовь, и мне было жаль Грасьена, потому что я нравилась ему. Находясь рядом с ним, я была уверена в самой себе; впрочем, Блек был моим неподкупным стражем. Я ни в коем случае не позволяла ему ни дома, ни на прогулке хоть на минуту покидать меня и очень быстро научила его небольшой уловке, которая спутала все планы Грасьена; но однажды собака покинула меня…

Шевалье де ла Гравери вздрогнул; он тут же догадался, какие последствия для несчастной девушки имело его похищение Блека. Его рука нашла ее руку, он поднес ее к своим губам и почтительно поцеловал.

— Продолжайте, — едва слышно промолвил он, поскольку девушка, удивленная и его поступком, и выражением его лица, молча смотрела на него.

— Так вот, однажды вечером моя собака покинула меня. Я была в отчаянии от того, что потеряла ее. Грасьен, казалось, разделял мое горе и повсюду расспрашивал о ней — по крайней мере он мне так говорил. Я тоже все время проводила в поисках Блека, так что даже вызвала недовольство мадемуазель Франкотт; однако я предпочитала разгневать ее, но найти моего бедного Блека. Мне чудилось, что я потеряла моего хранителя и, пока я его не найду, мне будет угрожать какая-то неизвестная, но неминуемая опасность.

Однажды вечером около шести часов, я получила письмо; на нем стояла подпись: „Госпожа Констан“, почерк был мне незнаком.

Содержание его было следующим:

„Мадемуазель Тереза!

Говорят, что Вы потеряли собаку, которой очень дорожили, и эта собака — черный спаниель с единственным белым пятном на шее. Вот уже скоро будет неделя, как мой муж нашел одну, чья внешность напоминает это описание. Желаете ли Вы сегодня вечером удостовериться, действительно ли это Ваша собака? В этом случае, как ни жаль нам было бы с ней расстаться, мы поспешим вернуть ее законной владелице.

Имею честь и т. д.

Констан.

Улица Сен-Мишель, 17, третий этаж“.

Я вскрикнула, никому ничего не объясняя, схватила свою шаль и шляпку и выбежала.

В одно мгновение я оказалась на улице Сен-Мишель, поднялась на третий этаж дома номер семнадцать и позвонила.

Дверь мне открыла старуха.

— Госпожа Констан? — спросила я.

— Вы мадемуазель Тереза?

— Да.

— Вы пришли за собакой?

— Да.

— Хорошо, пройдите в эту комнату, я пойду предупрежу госпожу.

Меня провели в какую-то комнату.

Я провела там не более пяти минут, как дверь открылась; услышав этот звук, я повернула голову.

У меня вырвался крик, всего лишь один:

— Анри!

И я бросилась в объятия того, кто только что открыл дверь…

На следующее утро я все еще была в его объятиях; только он обнимал меня безутешно плачущую и вне себя от отчаяния.

Грасьен, сознавая, что никогда ничего не добьется от меня и что моя любовь принадлежит его брату; Грасьен, которого я все время видела в военной форме, надел одежду своего брата, и как раз ту самую, что была на Анри в тот день, когда я видела его в последний раз, и предстал передо мной в этом наряде.

Когда я увидела его таким, силы покинули меня; во мне осталась только моя любовь, и я была вся в ее власти.

Оба близнеца так были похожи друг на друга, что меня обмануло их сходство. Лишь на следующее утро Грасьен мне во всем признался.

— О! Презренный! — вскричал шевалье.

— Он не сам задумал все это, а уступил советам одного своего друга, которого звали Лувиль.

— Я знаю его! — воскликнул шевалье. — Продолжайте, дитя мое, продолжайте.

XXVI ГЛАВА, В КОТОРОЙ ШЕВАЛЬЕ ДЕ ЛА ГРАВЕРИ ПРИНИМАЕТ РЕШЕНИЕ

Тереза продолжила свой рассказ.

Все дальнейшее в этой истории было так же просто, как и печально; в двух словах мы расскажем ее читателю.

Грасьена, неспособного по своей воле совершить столь преступный обман, толкнул на него Лувиль.

Полк получил приказ сменить место постоянного расположения.

Лувиль дал понять Грасьену, что если тот покинет Шартр, не став любовником Терезы, то в этом случае будет затронута его честь.

Два молодых человека подстроили ловушку, в которой бедное дитя оставило свою честь.

В течение суток Тереза была во власти своего рода безумия: события, случившиеся в Париже, переплелись с теми, что произошли в Шартре.

Когда она пришла в себя, пожилая женщина, открывшая ей дверь и проводившая ее в эту роковую комнату, была около ее кровати.

Старуха сказала Терезе, что та может остаться в этой квартире, снятой для нее на год вместе с мебелью, которая теперь вся принадлежит ей.

Помимо этого, она должна была передать Терезе письмо от Грасьена и некоторую сумму денег.

Тереза сначала ничего не поняла из того, что ей говорили; до ее ушей доносились лишь невнятные бессвязные звуки.

Понемногу ее рассудок прояснился, и она все поняла.

Накануне вечером полк покинул город; Грасьен отбыл вместе со своим полком. Она была покинута! И в обмен на ее украденную честь ей предлагали комнату, мебель и деньги!

Бедная девочка закричала от стыда и горя, бросилась к изножью кровати, поспешно оделась, оттолкнула старуху, письмо и деньги и устремилась прочь из этого дома.

Но, оказавшись на улице, она должна была решить, как быть дальше.

Она не знала этого.

Вернуться к мадемуазель Франкотт?

Невозможно! Что сказать? Как объяснить свое отсутствие и свое возвращение? Какое объяснение придумать своему горю?

Она обшарила свои карманы.

У нее было при себе тридцать или сорок франков — это было все ее состояние.

Она обратила свои мысли к смерти; но мужество, поддерживавшее ее во время первой попытки самоубийства, полностью покинуло ее во втором случае.

Она шла наугад, не разбирая дороги, держась за стены, и была так бледна, что многие прохожие обращались к ней с вопросом:

— Что с вами, дитя мое?

— Ничего! — односложно отвечала Тереза.

И она продолжала свой путь.

В ее ответе чувствовалась такая боль, что ей уступали дорогу с некоторым почтением. В подлинном горе заключено свое величие.

Так она шла, спотыкаясь, не видя ничего и не зная, куда несут ее ноги.

Она добралась до предместья Ла-Грапп.

Вскоре слезы, скопившиеся у нее в груди, настойчиво заявили о своем желании излиться наружу, и Тереза, понимая, что она сейчас разрыдается, стала искать место, где можно было бы свободно поплакать.

Под рукой у нее оказалась калитка, и она толкнула ее.

Калитка открылась в темный, узкий и сырой проход.

Тереза вошла в него.

Едва она это сделала, как ее страдание вырвалось наружу и слезы градом покатились по щекам.

Это случилось вовремя: ее сердце готово было разорваться.

Сколько времени она проплакала так в этом проходе? Этого она не могла сказать.

Почувствовав, что она слабеет, и оглядываясь, куда бы присесть, Тереза увидела какую-то лестницу и села на первую ступеньку.

Из состояния оцепенения она вышла, почувствовав, что кто-то прикоснулся к ее плечу.

То была старая женщина, живущая в этом доме; возвращаясь к себе, она заметила, как в полумраке вырисовывается нечто похожее на силуэт человека.

Тереза подняла голову; она даже и не подумала вытереть слезы, катившиеся по ее прелестному лицу.

Это горе, такое искреннее, что невозможно было в нем обмануться, растрогало пожилую женщину.

Она участливо спросила у девушки, чем та занимается, чего бы хотела, и может ли она со своей стороны оказать ей какую-либо услугу.

Ответ Терезы состоял из полуправды-полулжи.

Девушка сказала, что она белошвейка, что хозяйка прогнала ее и теперь она ищет жилье.

Все это было вполне правдоподобно, кроме одного — того, что столь маленькая беда послужила причиной такого большого горя.

— Вы хорошая мастерица? — спросила старая женщина.

Тереза, ничего не отвечая, показала ей воротничок, который она вышила своими руками и носила на шее.

Это был подлинный шедевр.

— Полно! — сказала женщина. — Если с помощью иголки вы способны делать подобные вещи, то не стоит волноваться: голодная смерть вам не грозит.

Тереза ничего не ответила.

— Вы ищите жилье? — спросила старуха.

На этот раз Тереза утвердительно кивнула.

— Ну, что ж, в доме как раз сдается одна комната; она полностью обставлена и плата за нее не слишком высока. Черт возьми! Комната не так уж и хороша, но за восемнадцать франков в месяц нельзя требовать дворец. Но одно условие: за первые две недели придется заплатить вперед девять франков.

Тереза вынула из кармана две монеты по пять франков.

— Заплатите, — сказала она.

— Но вы даже не знаете, подойдет ли она вам? — спросила старуха.

— Она мне подойдет, — ответила Тереза.

— Хорошо, тогда идите за мной.

Старуха поднималась первой; Тереза шла за ней. Старуха остановилась на третьем этаже, где жила хозяйка дома.

Сделка состоялась очень быстро; хозяйка задавала своим жильцам только один вопрос: "Вы можете заплатить вперед?" — ничто другое ее не волновало. И если они отвечали "Да", то были желанными гостями.

Через десять минут Тереза уже разместилась в каморке, где ее позднее нашел шевалье де ла Гравери.

В тот же день, отложив некоторую сумму на питание, так, чтобы ее хватило на неделю, Тереза попросила пожилую женщину на все оставшиеся деньги купить ей кисею, иголки и нитки для вышивания.

Что касается вышивок, она имела привычку сама делать для них рисунки.

Через день старуха вышла из дома с воротничком и манжетами, вышитыми Терезой, и вернулась с десятью франками.

Тереза дала ей из них два франка за труды.

Бедное дитя подсчитало, что могло прожить на двадцать пять су в день, при этом зарабатывая по три франка.

Так что она могла не волноваться на этот счет, как ей об этом и говорила старуха.

Так продолжалось месяц.

За это время Терезе удалось отложить пятьдесят франков.

Однако вот уже несколько дней старуха вела с ней странные речи: она постоянно пускалась в рассуждения о том, как легко молоденькие девушки могут стать богатыми, как глупо она поступает, портя свои глаза работой на чердаке; потом она стала жаловаться, что спрос упал и ей уже не удается продавать столько, сколько она продавала в самом начале, и доход от рукоделия сократился наполовину.

Все эти высказывания оставляли Терезу безразличной; даже если доход, приносимый работой, сократился наполовину, ей и этого хватило бы на жизнь.

Наконец однажды вечером старуха высказалась более ясно: она заговорила о молодом человеке, который видел Терезу, влюбился в нее, обещал снять для нее квартиру и делал намеки…

Тереза подняла побледневшее лицо и с непередаваемым выражением отвращения и решимости произнесла:

— Я поняла вас. Убирайтесь! И чтобы я вас больше не видела.

Старуха попыталась настаивать, потом стала оправдываться, извиняться, но Тереза, столь же гордая в своей каморке, как какая-нибудь королева у себя во дворце, вторично приказала ей покинуть комнату и на этот раз таким повелительным тоном, что та вышла, опустив голову и бормоча:

— Черт возьми! Кто бы мог подумать!

С этого дня Тереза лишилась своего посредника и была вынуждена сама обходить владелиц бельевых магазинов Шартра, предлагая им свою работу.

Те, узнав в ней старшую продавщицу из магазина мадемуазель Франкотт, стали делать ей разного рода предложения, чтобы она заняла у них такое же место, какое занимала ранее у известной модистки; но Тереза не хотела выставлять себя напоказ за прилавком.

К тому же она заметила, что беременна, и в ее состоянии ей следовало жить незаметно и в полном одиночестве.

Так она проводила свои дни до того времени, как в Шартр вошла холера. Бедняжка Тереза стала сестрой милосердия в своем бедном предместье.

И однажды утром, когда она поднялась, чтобы прийти на помощь своей больной соседке, ее собственные силы вдруг изменили ей.

Черный ангел, пролетая, задел ее своим крылом.

Мы видели, в каком состоянии ее нашел шевалье.

Такова была история Терезы.

Вот уже пять месяцев она не видела Грасьена и ничего о нем не слышала.

Что касается кольца, которое девушка носила на пальце, то она ничего не могла сказать о нем, кроме того, что оно было ей дано с наказом тщательно хранить его как талисман, который однажды поможет ей найти свою семью.

Господин де ла Гравери с благоговейным вниманием выслушал рассказ Терезы. Когда она заговорила о потере Блека, шевалье почувствовал, как краска бросилась ему в лицо; затем, когда он оценил, какие ужасные последствия имела для девушки эта пропажа (ведь, воспользовавшись отсутствием Блека и под предлогом того, что ей хотят вернуть ее собаку, Терезу заманили в ловушку, где она потеряла свою честь и, вероятнее всего, свое счастье), его охватило подлинное раскаяние и, пожимая и целуя руки девушки, он опустился на колени.

— Тереза! Тереза! — говорил он. — Добрый Бог милостив; он порой дарует нам испытания, дитя мое, но поверь мне, не случайно его сострадание послало меня на твоем пути, и я клянусь, что с сегодняшнего дня посвящу всю свою жизнь твоему счастью.

— Увы! — ответила Тереза, ничего не понимая в этом порыве шевалье. — Мое счастье! Вы забываете, сударь, что для меня больше нет счастья… Моим счастьем была бы жизнь с Анри, а я навечно разлучена с ним.

— Хорошо, хорошо! — с доверчивым выражением ликующего человека произнес шевалье, убежденный, что удача, благодаря которой он столь неожиданно нашел дочь Матильды, не может отвернуться от него на полдороге. — Хорошо! Мы уладим все это. Черт возьми! На свете есть не только господин Анри, есть также его брат, господин Грасьен.

— Это не будет счастье, — сказала Тереза, — это будет искупление; только и всего.

— Ну и что же, — заметил шевалье, — однако мне кажется, что это было бы уже кое-что.

Тереза покачала головой.

— Неужели вы думаете, что молодой человек, такой знатный и такой богатый, как он, когда-нибудь согласится жениться на такой бедной мастерице, как я? Я послужила ему лишь игрушкой, только и всего. Верите ли вы, что он когда-нибудь осмелился бы нанести дочери графа или маркиза, у которой есть отец или братья, способные за нее отомстить, такое оскорбление, которое он нанес, ни на минуту не задумавшись, бедной сироте?

Шевалье почувствовал, как стрела пронзила ему сердце; его глаза вспыхнули; впервые желание мести проснулось в нем.

Никогда по отношению к г-ну де Понфарси он не испытывал ничего подобного тому, что вдруг почувствовал по отношению к Грасьену.

Он с некоторой радостью вспомнил, что во время путешествия в Мексику научился довольно ловко стрелять, попадая два раза из трех в зеленых попугайчиков, тогда как Дюмениль, однако, бил без промаха.

Затем машинально он сделал тот знаменитый обманный выпад, что представлял собой секретный удар, которому его научил капитан (сам он перенял его у учителя фехтования в Неаполе).

Почему вдруг такое пришло ему на память? Почему, стиснув зубы, он вспомнил это? Шевалье не мог себе этого объяснить, но все же он думал об этом.

Тереза лежала молча и в полном изнеможении; она не заметила ни того, как лицо шевалье нахмурилось на мгновение, ни движения руки, когда он проделал в воздухе свой секретный удар.

Этот разговор совершенно истощил все ее силы, и после того как она произнесла свои последние слова, которые мы только что привели, ею вновь овладел приступ того сухого и глубокого кашля, что однажды так взволновал г-на де ла Гравери.

Шевалье решил, что он в другой раз попросит рассказать ему все оставшиеся подробности, если ей еще было что рассказать.

Он обратил внимание на то, что, говоря и об Анри и о Грасьене, Тереза ни разу не произнесла их фамилии, называя их только именами, данными им при крещении.

Но, чтобы найти Грасьена в тот час, когда у него возникнет необходимость объясниться с ним, шевалье не обязательно было знать его фамилию: ему было известно, в каком полку служил молодой человек, в военном министерстве легко было выяснить, в каком городе этот полк расквартирован теперь, а лицо Грасьена и лицо его собеседника Лувиля достаточно глубоко запечатлелись в его памяти, так что он несомненно узнал бы их с первого же взгляда.

Но шевалье считал, что прежде всего он сейчас должен убедиться в подлинности надежд, основанных им на тайне, которая окружала рождение Терезы; он нашел в этом неведомом ранее чувстве, внушаемом ему девушкой, столь целомудренное наслаждение, столь глубокое очарование и такую притягательную силу, что спешил узаконить эти радости, чтобы полностью насладиться тем счастьем, которое могло подарить ему это чувство.

Однако прежде всего здоровье Терезы должно было поправиться настолько, чтобы шевалье, покидая ее и отправляясь на свои поиски, не испытывал никакого беспокойства по поводу если не ее здоровья, то, по крайней мере, ее жизни.

XXVII ГЛАВА, В КОТОРОЙ ШЕВАЛЬЕ ДЕ ЛА ГРАВЕРИ НЕКОТОРОЕ ВРЕМЯ ВЗВОЛНОВАН ТЕМ СКАНДАЛОМ, КОТОРЫЙ ОН ВЫЗВАЛ В ДОБРОДЕТЕЛЬНОМ ГОРОДЕ ШАРТРЕ

И все же в таком городе, как Шартр, столь знаменательное событие, как водворение молодой девушки в жилище старого холостяка — лица достаточно значительного как по его происхождению, так и по его состоянию, — не могло пройти незамеченным. Каждый высказался поэтому поводу, и через неделю толки придали случившемуся поистине гигантские размеры и полностью исказили его смысл.

Шевалье де ла Гравери, чье поведение уже вызывало подозрение из-за тех чудаческих выходок, которые его заставил наделать Блек, за несколько дней вследствие обычных обывательских сплетен превратился в ужасного и безнравственного человека: соблазнив молодую девушку, он не удовольствовался этим и не постыдился вызвать публичный скандал своим незаконным с ней сожительством под одной крышей; с таким человеком ни один мало-мальски уважающий себя горожанин не мог ни водить почтенное знакомство, ни раскланиваться при встречах.

Как только состояние ее здоровья стало улучшаться, Тереза начала заботиться о том, что могло бы доставить удовольствие шевалье, которого она считала своим благодетелем и готова была полюбить как отца.

Поэтому она потребовала, чтобы он возобновил свои ежедневные прогулки, необходимые, как она полагала, для его здоровья. В свою очередь шевалье, радуясь этой нежной, такой приятной и желанной зависимости, аккуратно выполнял все пожелания девушки и, подобно хорошо отлаженному механизму, работа которого на мгновение была нарушена и который сразу, как только восстановилось его равновесие, возобновляет свой обычный ритм, стал, как и раньше, посвящать два часа между обедом и ужином прогулке по валам.

Но только отныне он совершал эту прогулку в компании Блека, и тот, разделяя все чувства своего хозяина, казалось, был если не самой счастливой, то, по крайней мере, одной из самых счастливых собак на всем свете.

Мы уже говорили, что шевалье остановился на самом важном и неотложном деле: он решил прежде всего проникнуть в тайну рождения Терезы.

Принять это решение было не таким уж легким делом для человека, чья жизнь до сих пор протекала в беззаботной и равнодушной дреме; вот почему, приняв решение по существу, он должен был еще придумать, каким образом оно будет выполнено.

И именно этим мыслям шевалье предавался во время своих прогулок.

Что же он мог сделать, что же он должен был делать, чтобы достигнуть поставленной цели?

Он пребывал в состоянии крайней озабоченности, и только лишь проделки и ласки Блека были способны отвлечь его от этих размышлений.

Поэтому шевалье не замечал, с какой грубой нарочитостью все, даже те, кто чаще других был когда-то его гостем, притворялись, когда он проходил рядом с ними, что не видят его, стремясь тем самым избежать необходимости приветствовать его.

Тем не менее однажды, будучи менее рассеянным, чем обычно, шевалье, церемонно раскланявшись с богатой пожилой вдовой, занимавшей почетное место среди прихожан обители Нотр-Дам, обратил внимание, что та всего лишь сухо кивнула в ответ на его приветствие, а ее лицо вытянулось в многозначительной презрительной гримасе; в этот день г-н де ла Гравери вернулся к себе сильно встревоженный.

Как все, чья жизнь проходит в замкнутом мирке, он был весьма озабочен тем, что об этом скажут, и при мысли, что может потерять уважение общества, он почувствовал, как у него кровь стынет в жилах.

У него недостало ни сил, ни умения владеть собой, чтобы скрыть свое беспокойство от Терезы, и та весьма хитро сумела с помощью разного рода вопросов раскрыть причину его расстройства.

Шевалье рассказал ей, не вдаваясь в подробности и какие-либо объяснения, о невежливом поведении вдовы.

— Вы видите, дорогой мой и добрый господин, — вскричала девушка, — что моя печальная участь отражается на всех, кто принимает во мне участие, но я больше не потерплю, чтобы вы и дальше были ее жертвой!

— Как так? — тревожно спросил шевалье.

— Да, — продолжала Тереза, — благодаря вашим заботам я выздоровела и могу вновь взяться за работу. Я покину ваш дом, но прошу разрешения время от времени навещать вас, чтобы отблагодарить за все, что вы сделали для меня, и доказать вам, что я никогда не забуду, что обязана вам жизнью.

Шевалье побледнел.

— Покинуть! — воскликнул он. — Оставить меня одного! Вы не подумали об этом, Тереза! Боже мой, как же я буду жить один?!

— Но разве до знакомства со мной, — спросила Тереза, — вы не жили один?

— Да, до встречи с вами, полагаю, я жил именно так, — ответил шевалье. — Но с тех пор как я вас узнал, я почувствовал к вам нежную привязанность и теперь не могу жить без вашего присутствия. О! — произнес шевалье, с печалью возвращаясь в прошлое. — Я тоже любил: сначала вашу…

Он замолчал.

Тереза смотрела на него с удивлением.

— … сначала женщину, — продолжил шевалье. — Я так ее любил, что думал, умру, когда она…

— … когда она умерла? — спросила Тереза.

— Да, — подхватил шевалье, — когда она умерла… Ведь измена, предательство, забвение — это та же смерть, дитя мое.

— О! Мне это хорошо известно, — воскликнула, заплакав, Тереза.

— Ну вот, — сказал шевалье, ударив себя кулаком по лбу. — Вот я и заставил ее плакать, и это теперь! Но, проклятье, неужели я такое грубое животное?

— Нет, нет, нет! Вы самый лучший из людей, и если уж вас заставляли страдать, вас, то никто тогда не имеет права требовать, чтобы его избавили от страданий, уготованных человеку!

— Да, — с грустью произнес шевалье. — Я перенес много страданий, бедное мое дитя! К счастью, у меня был друг… О! Я так его любил и все еще продолжаю любить, не правда ли, Блек?

Блек, который как раз в это время смотрел на шевалье, словно догадавшись, что речь идет о нем, подошел на зов своего хозяина; тот взял его двумя руками за голову и нежно поцеловал.

Тереза пыталась угадать, какая связь может быть между Блеком и другом шевалье, о котором шла речь, и спрашивала себя, каким образом Блек может быть призван в свидетели этой дружбы.

Но это была такая задача, какую ей не по силам было решить и какую сам шевалье вряд ли смог бы ей вразумительно разъяснить.

Господин де л а Гравери на некоторое время погрузился в созерцание Блека.

Затем, с удвоенной энергией принявшись расточать ласки животному и одаривать нежными взглядами Терезу, он неожиданно произнес:

— Нет, мой бедный Дюмениль, нет, будь спокоен! Я никогда не оставлю ее… Даже если весь Шартр решил бы отвернуться от меня, а все вдовы мира захотели бы состроить мне гримасу.

Тереза смотрела на шевалье с некоторым испугом.

Неужели этот человек, такой добрый, был подвержен безумию? Во всяком случае, безумие г-на де ла Гравери явно носило очень мягкий и добрый характер, и Тереза сказала самой себе, что она никогда не будет бояться шевалье.

Она заговорила первой.

— Но, однако, это необходимо сделать, господин шевалье.

Шевалье вышел из своей задумчивости.

— Что? Что необходимо сделать, дитя мое? — спросил он с великой нежностью.

— Я должна уйти от вас.

— Ах, да, правда, — промолвил г-н де ла Гравери, — вы мне говорили об этом. А я вам отвечал: "Тереза, мое возлюбленное дитя, неужели вы думаете, что я отныне смог бы жить без вас, совсем один? Но подумайте, дорогое дитя, о том одиночестве, в котором оставит меня ваш уход!"

— Я подумала обо всем этом, господин шевалье, и, как ужасная эгоистка, прежде всего думаю о том, как больно мне самой будет расстаться с вами; но эта разлука необходима. Когда меня здесь не будет, вы опять сблизитесь с друзьями, отвернувшимися от вас сейчас; когда мое присутствие перестанет тревожить вашу жизнь, вы вновь вернетесь к вашим мирным привычкам.

— Тревожить! Тревожить мою жизнь, неблагодарный ребенок! Но тогда выслушай одно признание: это с той поры, как…

Шевалье тяжело вздохнул, потом вновь заговорил:

— Я узнал счастье лишь с той минуты, как ты вошла в этот дом.

— Грустное счастье! — возразила ему Тереза, улыбаясь сквозь слезы. — Потрясения, постоянные волнения, мучения, бесконечные переживания; ведь и во время моей болезни, находясь в полном оцепенении и даже бреду, я все же видела, что вы заботитесь о моей жизни, как будто бы вы действительно были моим отцом!

— Вашим отцом! — вскричал шевалье. — Как будто бы я действительно был вашим отцом! А кто вам сказал, что я им не был?

— О сударь, — сказала, вздохнув, Тереза, — это ваша доброта ко мне толкает вас на этот великодушный обман; но он не сможет ввести меня в заблуждение. Если бы вы были моим отцом, если бы были связаны со мной узами какого-нибудь родства, разве вы, вы, такой богатый и счастливый, смогли бы позволить, чтобы мое детство прошло в лишениях и нищете? А в юности разве я осталась бы без поддержки, без советов, без любви того, кому обязана своим появлением на свет? Нет, сударь, нет… Увы! Я для вас всего лишь посторонняя; вы подобрали меня из сострадания, а ваше чувство милосердия к тем, кому приходится страдать, внушило вам мысль удочерить меня; но, несомненно… но, к несчастью… — прибавила она, покачивая головой, — я не ваша дочь.

Шевалье опустил глаза и склонил голову; все сказанное девушкой он воспринимал как упрек себе; в глубине души он проклинал свою беспечность, когда он доверил своему брату позаботиться о том, что касалось будущего г-жи де ла Гравери; он презирал себя за то, что из-за мелочного инстинкта самосохранения бежал от повседневных забот, наполняющих жизнь каждого человека; и наконец, он спрашивал себя, как он мог прожить столько долгих лет, не позаботившись узнать, что стало с той, которая была его женой, и с ребенком, который, несмотря ни на что, имел право носить его фамилию.

Этот разговор и особенно последовавшие за ним размышления сильно подтолкнули шевалье, чьи колебания объяснялись его ленью; он трепетал от страха, как бы Тереза, поддавшись нашептываниям своей утонченной щепетильности, не выполнила бы своего решения, и доброе сердце шевалье, не постаревшее вследствие долгого безмятежного существования г-на де ла Гравери, так пылко отозвалось на эту новую привязанность, что он представлял себе разлуку с девушкой с таким же ужасом, как будто речь шла о его близкой смерти.

В конце концов он решил, чего бы это ему ни стоило, совершить поездку в Париж.

Целью этого путешествия было найти старшего брата, чтобы узнать от него, что сталось с г-жой де ла Гравери и с ребенком, которым она была беременна, когда шевалье покинул ее.

Но оставить свой дом, свои милые привычки, свой сад, в эту пору такой свежий и благоухающий, — для этого надо было совершить усилие, на какое вот уже несколько месяцев шевалье был совершенно неспособен. Теперь, когда ему пришлось бы оставить здесь две привязанности, поселившиеся в его столь долго пустовавшем сердце, — Терезу и Блека, — наш добряк все же отважился на это, ибо в нем произошли огромные перемены, но, отважившись на это, он сам ощущал себя великим героем, и только надежда навсегда обеспечить себе казавшееся ему столь сладостным счастье заставила его принять такое суровое решение.

Итак, решение было принято, оставалось приступить к его исполнению.

Но именно здесь и начались трудности.

Каждый день шевалье говорил себе:

— Это будет завтра.

Приходило завтра, и шевалье, так и не заказавший себе место в мальпосте, говорил:

— Или мне вообще не достанется места, или я буду вынужден ехать, сидя спиной к дороге.

А ехать так в экипаже было непереносимо для шевалье.

Задержка была не в чемодане; он купил себе совершенно новый чемодан, размеры которого соответствовали правилам провоза багажа в мальпосте; он сложил туда и белье и одежду; с таким чемоданом он мог бы вернуться на Папеэте.

Но чемодан, полностью собранный, продолжал стоять в углу комнаты.

Оставалось всего лишь опустить крышку и повернуть ключ в замке. Но шевалье не делал ни того ни другого; шевалье в конце концов никуда не ехал.

Впрочем, это ему не мешало каждый день повторять, целуя Терезу и лаская Блека:

— Мои бедные друзья, вы знаете, что завтра я уеду.

XXVIII ГЛАВА, В КОТОРОЙ ШЕВАЛЬЕ ОТПРАВЛЯЕТСЯ В ПАРИЖ

В один из дней, когда Тереза чувствовала себя хуже, чем в предыдущие дни, шевалье, у которого на этот раз был благовидный предлог не вспоминать о своей поездке в Париж, провел весь день у ее постели, ухаживая за больной; она легла спать около семи часов вечера, взяв с шевалье обещание, что он при лунном свете отправится на прогулку, которую не смог совершить, когда сияло солнце.

Шевалье обещал.

И поскольку эта ежедневная прогулка действительно была необходима для его здоровья, а погода была просто великолепна и Блек, так же как и Тереза, просил его о том же, виляя хвостом и подбегая к двери, шевалье взял перчатки, трость и шляпу и вышел.

Не стоит и говорить, что ночью, как и днем, для шевалье де ла Гравери не существовало другого маршрута для прогулки, кроме окружного городского бульвара.

Поэтому он направился в сторону валов.

В половине десятого прогулка вокруг города привела его на улицу Белой Лошади.

Выходя с этой улицы на Соборную площадь, он заметил мальпост, у которого меняли лошадей.

— Ах! — сказал шевалье. — Если бы Терезе сегодня не стало хуже, то я бы смог, пользуясь случаем, заказать себе место до Парижа.

И он машинально подошел к мальпосту.

Почему он подошел к мальпосту?

О! Хороший вопрос!

Все провинциалы, в большей или меньшей степени фланёры: дилижанс, у которого перепрягают лошадей, или подъехавшая вновь карета обладают для их праздности такой притягательной силой, что сама почтовая станция или же прилегающие к ней кафе во многих городах служат местом встреч всех праздношатающихся бездельников; разглядывать незнакомые лица, строить догадки, распускать сплетни, шла ли при этом речь об облаках, о грохоте колес по мостовой, позвякивании бубенчиков, ругани кучеров, лае собак — все служило развлечением для пустых и набитых всякой чепухой голов; отъезд и прибытие, или, точнее, прибытие и отъезд пассажиров составляли целые непредвиденные главы в книге провинциального существования, и г-н де ла Гравери был слишком сильно привержен традиции, чтобы упустить удачу, которую ему посылал случай.

Так что он подошел к государственному экипажу в ту минуту, когда работник, служивший на конюшне, только что присоединил последнюю постромку, кучер собрал вожжи и щелкал кнутом, чтобы лошади были начеку и ждали сигнала к отправлению, который вот-вот должны были дать.

Кондуктор с портфелем под мышкой поспешно протиснулся между г-ном де ла Гравери и каретой, взобрался на свое место под навесом и крикнул кучеру:

— В дорогу!

Кучер хлестнул лошадей, карету тряхнуло, и от толчка плохо закрытая дверца распахнулась.

Блек уже некоторое время стоял напротив кареты, широко раздувая ноздри и вбирая в себя все запахи, доносившиеся изнутри, и делал, так сказать, стойку.

Этот интерес, который Блек, похоже, по какой-то неизвестной причине выказывал, обеспокоил шевалье.

Но его беспокойство переросло в удивление, когда на его глазах Блек через открывшуюся дверь запрыгнул внутрь кареты и стал всячески ласкаться к одному из пассажиров, закутанному в широкий утепленный плащ; силуэт этого человека вырисовывался в глубине мальпоста, где он устроился в самом удаленном от шевалье углу кареты, привалившись к стенке.

Отметим, следуя ходу событий, что удивление шевалье переросло в невероятное изумление, когда из-под плаща показалась рука, с силой потянула на себя дверцу и повернула ее ручку; эти действия сопровождались словами:

— А, так это ты, Блек?

Мальпост отъехал.

При стуке колес, щелканье бича, при виде удалявшегося мальпоста, увозившего его друга, шевалье де ла Гравери пришел в себя. Карета была уже в двадцати шагах от него.

— Но у меня забирают Блека! — закричал он. — У меня похищают моего Блека! Кондуктор! Кондуктор!

Грохот колес тяжелого экипажа по мостовой заглушил голос шевалье, и этот призыв не достиг ушей того, кому он был адресован.

В отчаянии, что он теряет свою собаку, испытывая уколы ревности из-за того, что Блек в его присутствии отдал такое явное предпочтение какому-то незнакомцу, заинтригованный тайной, которая скрывалась за этим неожиданным знакомством, и, предполагая, что эта тайна может заинтересовать Терезу, шевалье даже не подумал ни о своем возрасте, ни о первых признаках подагры, что порой причиняла ему боль в ногах, и храбро бросился в погоню за мальпостом.

Но мальпост со своими четырьмя лошадьми имел шестнадцать ног, и все шестнадцать были сильными, крепкими и здоровыми, в то время как одна из тех двух, что были в распоряжении шевалье, была несколько повреждена. И он никогда не смог бы не только догнать мальпост, но даже и приблизиться к нему, если бы не двухколесная тележка, въезжавшая в ворота Шатле как раз в то время, когда почтовая карета собиралась покинуть город, и задержавшая ее на несколько минут.

Шевалье де ла Гравери воспользовался этим препятствием, догнал мальпост, вспрыгнул на подножку и одной рукой уцепился за дверь, а другой за ремень.

Сказать хоть что-нибудь было выше его сил: преследуя карету, бедняга задохнулся до такой степени, что не в состоянии был вымолвить ни одного слова; однако, взобравшись на подножку, он успокоился; теперь, как бы быстро ни ехала карета, он будет следовать вместе с ней; впрочем, он знал, что через четверть льё отсюда, на выезде из предместья Лев, мальпосту придется преодолевать гору, а лошади сумеют взобраться по ее крутому склону лишь шагом или, в лучшем случае, мелкой рысью.

К тому времени, он, очевидно, уже переведет дух и сможет предъявить свои претензии.

Все случилось так, как и предвидел шевалье: проехав километр на подножке мальпоста, он пришел в себя, дыхание его восстановилось, а лошади, достигнув подножия горы, перешли сначала с галопа на мелкую рысь, а затем с мелкой рыси на шаг.

Вот уже в течение некоторого времени, между тем как шевалье заглядывал внутрь кареты, Блек выглядывал из нее наружу и, опираясь передними лапами на подоконник дверцы, наполовину высунув голову из кареты, вдыхал ночной воздух со спокойствием и безмятежностью путешественника, напротив фамилии которого в списке кондуктора значится: "Уплачено".

Господин дела Гравери в конце концов хотел лишь вернуть свою собаку и предпочитал сделать это без особых споров; он спрыгнул с подножки мальпоста, упал на проезжую дорогу и в надежде, что животное поступит так же, как он, позвал:

— Блек!

Блек в самом деле сделал попытку выскользнуть, но сильная рука удержала его за ошейник и, хотел он того или нет, втащила обратно в карету.

— Блек! — повторил шевалье, с силой и настойчивостью, оставлявшими Блеку лишь один выбор: или немедленно повиноваться, или полностью проигнорировать этот зов.

— Ах, вот как! — произнес голос внутри кареты. — Сейчас же перестаньте звать мою собаку, или вы хотите, чтобы она сломала себе позвоночник о мостовую?

— Как это вашу собаку? — вскричал ошеломленный шевалье.

— Конечно, мою собаку, — повторил голос.

— О! Вот это здорово! — воскликнул шевалье. — Блек принадлежит только мне, мне одному, слышите вы, сударь!

— Ну, что же, если он ваш, то это значит, что вы его украли у его хозяйки.

— У его хозяйки? — повторил шевалье, удивление которого достигло крайней степени; при этом он по-прежнему продолжал семенить рядом с каретой. — Не могли бы вы назвать мне имя этой хозяйки?

— Послушай, — сказал другой голос, — прими, наконец, какое-нибудь решение: или отдай этому старому дураку его собаку, или пошли его подальше; но — тысяча чертей! — давай спать! Ночь создана для сна, особенно когда путешествуешь в мальпосте.

— Хорошо, — ответил первый голос, — я оставляю Блека.

Этот новый вызов произвел на шевалье действие электрического удара.

Его нервы, уже раздраженные бегом, в который ему пришлось пуститься, сжались в комок, и, не думая о двойной опасности, которой он мог подвергнуться, затевая ссору на большой дороге и цепляясь за мальпост, с минуты на минуту способный сорваться в галоп, он схватил ключ и попытался открыть дверцу; видя, что это ему не удается, шевалье взобрался на подножку и оказался на уровне окошка, пропускавшего внутрь кареты свежий воздух.

— А! — закричал он. — Значит, я старый дурак! А, вы оставите себе Блека! Ну, это мы еще посмотрим!

— О! Это будет видно очень скоро, — произнес тот из двух пассажиров, кто, похоже, был сторонником крайних мер.

И, схватив шевалье за воротник, он грубо толкнул его назад.

Однако желание сохранить животное, которым он так сильно дорожил и в отношении которого питал такое странное суеверие, удвоило силы шевалье, и, как бы резок ни был толчок, он не только не заставил его разжать руки, но, казалось, даже ничуть не поколебал.

— Берегитесь, сударь! — произнес шевалье со своеобразным достоинством. — Среди благородных людей или среди военных…

— Что одно и то же, сударь, — парировал обидчик.

— Не всегда, — ответил шевалье. — Среди благородных людей или среди военных, кто замахивается, тот бьет!

— О, как вам угодно, — сказал молодой человек. — Если вас может удовлетворить только это, то признаю, что я на вас замахнулся… или ударил, как вам больше нравится.

Шевалье уже собирался достать из кармана карточку и ответить на вызов, он уже даже приступил к ее поискам, когда молодой человек, казалось призванный играть роль миротворца, воскликнул:

— Лувиль! Лувиль! Ведь это старик!

— Ну и что! Какая мне разница, кто меня будит, когда я сплю, тысяча чертей! Этот человек не будет для меня ни юношей, ни стариком, он будет моим врагом.

— Этот старик, господин офицер, — сказал шевалье, — такой же офицер, как и вы; и к тому же кавалер ордена Святого Людовика… Вот моя визитка.

Но карточку взял тот молодой человек, что, судя по голосу, не желал ссоры, и, отодвинув своего друга из одного угла в другой, сказал:

— Послушай, сядь на мое место, а я пересяду на твое.

Офицер-грубиян, ворча, послушался.

— Я прошу вас, сударь, простить моего товарища: обычно он ведет себя как хорошо воспитанный человек; но насладиться благими результатами полученного им воспитания можно лишь тогда, когда он бодрствует; в данную минуту, к несчастью, он во власти сна.

— И слава Богу! — сказал шевалье. — Его общество не слишком приятно. Но вы, сударь, вы со своей стороны заявили: "Я оставляю Блека".

— Да, я сказал именно это.

— Так вот, а я вам говорю: отдайте мне Блека; я требую Блека; Блек принадлежит мне.

— У вас столько же прав на Блека, как и у меня, ничуть не больше.

Произнося эти слова, путешественник слегка высунулся и оказался лицом к лицу с шевалье, и тот, уже испытавший сильнейшее удивление при упоминании о хозяйке Блека, испустил крик изумления, узнав молодого человека.

Это был Грасьен, виновник несчастья Терезы, совершивший в отношении ее страшное преступление; вторым же офицером был тот, кто толкнул его на этот шаг.

Потрясение, испытанное шевалье, было так велико, что некоторое время он не мог вымолвить ни слова.

Казалось, случившееся с ним было предопределено самой судьбой.

И первым его порывом было выразить свою благодарность Блеку. Схватив его обеими руками, подтащив морду собаки к своим губам, беспрестанно целуя его, шевалье закричал:

— О! На этот раз больше не может быть никаких сомнений, это ты, мой славный Дюмениль! Да! Безусловно, это ты! Ты помог мне найти моего ребенка, а теперь ты хочешь помочь мне вернуть ей честь и обеспечить ее будущее.

— Клянусь рогами дьявола! — вскричал второй офицер, посчитавший свое обычное ругательство недостаточным для столь необычных обстоятельств. — Этот человек сошел с ума, и я сейчас позову кондуктора, чтобы он сбросил его с подножки. Кондуктор! Кондуктор!

— Лувиль! Лувиль! — повторял его друг, заметно раздосадованный этой грубостью; она тем более его рассердила, что теперь со слов самого шевалье он знал, что они имеют дело с дворянином.

Но кондуктор услышал, что его звали.

Он обернулся назад из-под навеса и, увидев человека, уцепившегося за дверцу мальпоста, принял его за грабителя, приставившего пистолет к горлу пассажиров.

Не останавливая лошадей, он спустился вниз и резко толкнул шевалье.

— О-о! — произнес тот. — Не будьте так грубы, Пино!

Пино был одним из тех, кто поставлял съестные припасы для стола шевалье в то время, когда шевалье еще думал о своей кухне. Пино, пораженный, отступил назад.

— Ну, да, — продолжал шевалье, — мы, кажется, с вами старые знакомые, будь я проклят!

Пино уже стал узнавать шевалье, а услышав его любимое ругательство, он узнал его окончательно.

— Вы, господин шевалье, на дороге в этот час? — вскричал он.

— Безусловно, это я.

— Да, я вижу, что это вы!.. Но кто бы мог такое ожидать? Значит, вы больше не боитесь ни жары, ни сквозняков, ни сырости, ни ломоты в теле?

— Я не боюсь больше ничего, Пино, — сказал шевалье, который, будучи в состоянии нервного возбуждения, в самом деле мог бы подобно Дон Кихоту вызвать на бой ветряные мельницы.

— Но к кому у вас дело здесь, на проезжей дороге?

— К вам, Пино.

— Как? Ко мне?

— Да, да, да! К вам! Я прошу вас, Пино, остановите мальпост и позвольте мне десять минут поговорить с этим господином.

— Невозможно, господин шевалье.

— Ради меня, Пино…

— Даже ради Господа Бога я сказал бы нет!

— Как! Ради Господа Бога ты сказал бы нет?

— Конечно; разве я не должен прибыть точно по расписанию?.. А из-за этой остановки мой дилижанс опоздает. Но давайте сделаем лучше…

— Что ж, посмотрим…

— У меня в карете четыре места; из них заняты всего лишь два; залезайте внутрь, вы высадитесь в Ментеноне, а оттуда уж вас заберет обратно утренний мальпост.

— Как? Чтобы я встал в два часа ночи?! Нет, Пино, это против моих правил, друг мой. И все же в твоем предложении есть нечто весьма разумное; мне необходимо съездить в Париж; но изо дня в день я откладывал эту поездку. Ну, что же, я сейчас сяду в твою карету и доеду в ней до Парижа.

— Вам необходимо поехать в Париж? Вы доедете до Парижа? И вы не заказали себе в конторе заранее, как положено, за неделю, место, чтобы быть твердо уверенным, что это будет угол и что вам не придется ехать, сидя спиной к дороге? Клянусь, это правда, господин шевалье, вас невозможно узнать! Ну, что ж, садитесь, прошу вас, — продолжал Пино, нажимая на пружину и открывая дверцу, которую шевалье не смог открыть. — По правде говоря, если бы один из этих молодых людей был бы красивой девушкой, такой, как та, которую вы приютили у себя, я бы понял, что происходит; и только необходимость делать четыре льё в час, дабы начальство осталось довольно, удерживает меня от того, чтобы выведать у вас разгадку этого секрета.

Господин де ла Гравери забрался в мальпост и, едва переводя дух, упал на переднее сиденье, в то время как Блек, которому его похититель предоставил свободу, встал перед ним на задние лапы, опершись передними о его колени, и, хотел того шевалье или нет, принялся лизать ему подбородок.

XXIX О ТОМ, ЧТО ПРОИЗОШЛО В МАЛЬПОСТЕ И КАКОЙ ТАМ СОСТОЯЛСЯ РАЗГОВОР

Оба офицера без возражений позволили шевалье де ла Гравери расположиться в мальпосте.

Лувиль, завернувшись в плащ и основательно устроившись в своем углу, даже сделал вид, что спит или притворяется спящим.

Грасьен, напротив, с вниманием, к которому примешивалось любопытство и беспокойство, следил за всеми движениями шевалье.

Казалось, молодой человек догадался, что за этой мирной наружностью скрывается враг тем более опасный, что этого нельзя было сказать, судя по его внешности.

Поэтому, едва шевалье уселся, как Грасьен пожелал продолжить разговор.

Но шевалье остановил его движением руки.

— Обождите, сударь, — сказал он, — пока я отдышусь и приду в чувство. Признаюсь, мне непривычны подобные испытания и переживания; вскоре мы с вами поговорим, ведь, похоже, вы этого желаете, но, возможно, это будет гораздо более серьезный разговор, чем вы того ожидаете. Черт! Пино оказал мне важную услугу, остановив свой дилижанс; я чувствовал, что силы уже почти оставляют меня, и уже предвидел ту минуту, когда мне пришлось бы выпустить ручку и упасть на дорогу. А это в моем возрасте не прошло бы бесследно.

— В самом деле, сударь, вы уже недостаточно молоды, чтобы предаваться подобным упражнениям.

— Сам я могу сказать такое о себе, сударь, но вам я не позволю делать мне подобные замечания, слышите вы?

— Ей-Богу, если вы не безумец, — вскричал Грасьен в ответ на этот выпад, — то тогда, по меньшей мере, вы занятный оригинал!

— Он сумасшедший, — проворчал Лувиль из глубины своего плаща.

— Сударь, — сказал шевалье, отвечая на замечание Лувиля, — с вами я не имею никакого дела и нисколько не желаю его иметь; по крайней мере в данную минуту лишь к одному господину Грасьену я имею честь обращаться и лишь одному ему я такую честь оказываю.

— О-о! — произнес Грасьен. — Похоже, вы меня знаете, сударь?

— Прекрасно знаю, и уже довольно давно.

— Но все же не со времен коллежа, надеюсь? — смеясь, спросил молодой человек.

— Сударь, — ответил шевалье, — я желал бы, чтобы вы в коллеже ли или где-то в другом месте получили бы такое же воспитание, как и я; вы тогда многое бы выиграли и в плане учтивости, и в плане нравственности.

— Браво, шевалье! — заметил, смеясь, Лувиль. — Ну-ка, проберите как следует этого негодяя.

— Я это сделаю с тем большим удовольствием и чистосердечием, сударь, что у вашего друга, несмотря на плохое воспитание, сердце осталось добрым и справедливым, и это мне дает некоторую надежду на успех…

— В то время как у меня…

— Я не стал бы пытаться исправлять сердце в большей степени, чем фигуру; полагаю, что и там и там укоренилась дурная привычка и что я прибыл слишком поздно.

— Браво, шевалье! — в свою очередь, воскликнул Грасьен, в то время как Лувиль, прекрасно понявший намек шевалье, делал вид, что безуспешно пытается разгадать смысл сказанного. — Браво! Это шпилька по твоему адресу, положи ее себе в карман!

— Да, если там еще есть место, — вставил шевалье.

— Ах, так! — сказал Лувиль, покручивая ус. — Уж не сели ли вы, случайно, в мальпост только для того, чтобы позубоскалить?

— Нет, сударь; я сел в него, чтобы серьезно поговорить; вот почему я прошу вас оказать мне любезность и не вмешиваться в нашу беседу, так как, повторяю вам это, у меня есть дело к господину Грасьену, вашему другу, а не к вам.

— Ну что же, значит, мне в таком случае придется беседовать с Влеком? — заметил Лувиль, пытаясь быть остроумным.

— Если желаете, можете говорить с Влеком, — ответил шевалье, — но сомневаюсь, что Блек вам ответит, ведь ему достаточно припомнить ваши добрые намерения по отношению к нему.

— Вот так-так! — сказал Лувиль. — Просто великолепно, теперь я еще к тому же и злоумышлял против Блека! Почему бы вам прямо сейчас не отвести меня в суд присяжных?

— Потому что, к несчастью, сударь, — ответил шевалье, — отравление собаки не считается в суде присяжных преступлением. Хотя, на мой взгляд, есть некоторые собаки, заслуживающие гораздо большего сожаления, чем некоторые личности.

— По правде говоря, Грасьен, — сказал Лувиль, силясь рассмеяться, — я уже начинаю по меньшей мере обижаться на тебя за то, что именно благодаря тебе этот господин удостоил нас чести составить нам компанию; и если б только наше путешествие, вместо того чтобы окончиться через пять или шесть часов, длилось бы два или три дня, можно было бы полагать, что к его концу мы стали бы с шевалье самыми лучшими друзьями на свете.

— В этом-то, — отвечал шевалье со свойственным ему добродушием, наполовину учтивым, наполовину насмешливым, — в этом-то и заключается разница между вами и мной: с каждым днем нашей совместной поездки моя симпатия к вам становилась бы все меньше и меньше, и я от всего сердца, не таясь, поздравляю себя, что это путешествие не продлится дольше запланированного срока.

— Тысяча чертей! — воскликнул молодой офицер, резко выпрямившись в своем углу. — Скоро ли вы перестанете, сударь, докучать нам вашими колкостями?

— Вот вы уже и сердитесь, — сказал шевалье, — и только потому, что я всего лишь чуть умнее вас. Рассудите сами, сударь, я в два раза старше вас; в моем возрасте вы, вероятно, будете столь же разумным, как и я, а может, даже и еще умнее; однако надо подождать. Терпение, молодой человек! Терпение!

— Это именно та добродетель, сударь, которой, похоже, в самом деле вам поручено научить нас; и должно быть, мы уже чувствуем в себе достаточное предрасположение к тому, чтобы постигнуть эту науку, раз смогли вынести ваши бредни — ими вы нас потчуете вот уже в течение десяти минут.

— Если сударь уже отдышался, — сказал Грасьен, — и желает наконец приступить к серьезному вопросу, недавно отложенному им из-за волнения, которое было вызвано преследованием кареты, — волнения, и я счастлив это отметить, не причинившего ему никакого вреда и не имевшего никаких других последствий, кроме того, что сделало его излишне многоречивым и подняло его дух, — то я с удовольствием готов его выслушать.

— Черт возьми! Господа, я полагаю, вы не откажетесь проявить снисходительность по отношению к старику и простите несдержанность его речей. В моем возрасте язык — это единственное оружие: им не только не перестаешь владеть, но, напротив, все больше и больше совершенствуешь свое мастерство в обращении с ним; поэтому не стоит слишком уж меня упрекать за то, что я с охотой пользуюсь им.

— Ну что же, пусть будет так, но объяснитесь же, сударь, — сказал Лувиль. — Нам сейчас меняют лошадей, и предупреждаю, каким бы интересным ни было то, что вы нам собираетесь поведать, я вовсе не намерен, что касается лично меня, пожертвовать ради вашего рассказа чудесным добрым сном, которым наслаждаешься, когда тебя так сладко укачивает. Дилижанс — единственное устройство, напоминающее мне мое детство; перестук колес усыпляет меня так же, как когда-то усыпляла песня моей кормилицы. Что же, посмотрим, о чем пойдет речь.

— Об одном очень серьезном и одновременно весьма пустяковом, ничтожном деле, господа; об одном из тех приключений, что, как правило, для гарнизонного ловеласа имеют всегда приятную развязку, хотя очень часто они влекут за собой отчаяние, нищету или даже самоубийство. Речь идет об обольщении, — я выбрал самое мягкое слово, — в котором повинен господин Грасьен.

Грасьен вздрогнул; возможно, он собирался ответить, но Лувиль не дал ему этой возможности, опередив его.

— А вы что, взяли на себя обязанность исправлять ошибки моего друга? — сказал он. — Это прекрасная роль, и за нее вы непременно получите достойное вознаграждение, если жертва хоть мало-мальски обладает чувством признательности; со времен Дон Кихота эта роль несколько вышла из употребления, но вы вдохнете в нее новую жизнь, браво!

— Я уже имел честь объяснить вам, сударь, что я не имею и никоим образом не хотел бы иметь дела с вами. Я говорю с господином Грасьеном. Что за черт! Если он смог обойтись без вашего посредничества, когда совершал эту ошибку, то полагаю, что он не нуждается в вас и теперь, когда речь идет всего лишь о том, как ее исправить.

— А кто вам сказал, сударь, что в этой истории я не был его советчиком?

— Это никоим образом меня бы не удивило; но в этом случае мне еще больше жаль вашего друга.

— Почему же?

— Потому что он будет второй жертвой ваших дурных наклонностей.

— Сударь, покончим с этим! — сказал Грасьен. — Кто эта достойная особа, обольщенная мною, в чем вы меня обвиняете?

— Речь идет всего-навсего, сударь, о той молодой девушке, которую вы только что упомянули, о хозяйке Блека, о Терезе, наконец!

Грасьен несколько мгновений оставался безмолвным, затем пробормотал:

— Итак, что же вы собираетесь потребовать у меня от имени Терезы? Говорите же, сударь.

— Да жениться на ней, черт возьми! — вскричал Лувиль. — Этот господин, который производит на меня впечатление серьезного человека, не стал бы так себя утруждать ради меньшего! Так как же, Грасьен, ты готов повести к алтарю мадемуазель Терезу? Что же, напиши полковнику, попроси разрешения у своего отца и у министра, и давай спать! Ведь теперь, когда мы знаем, чего желает этот господин, это самое лучшее, что мы можем сделать.

— Вы, сударь, сами прекрасно сознаете, — продолжал Грасьен, которому вмешательство его друга вернуло некоторую уверенность, — что все это не может быть не чем иным, как шуткой. Конечно же, я готов выполнить по отношению к Терезе мой долг благородного человека, но…

— Но вы начали с того, что пренебрегли им, — заметил шевалье де ла Гравери.

— Как так?

— Вне всякого сомнения: разве первый долг того, кого вы называете благородным человеком, а я бы назвал порядочным человеком, не состоит в том. чтобы дать ребенку свое имя?

— Как? — вскричал Грасьен. — Тереза?..

— Увы, господин Грасьен, — продолжал шевалье, — это одно из наименее печальных последствий изящной развязки, о которой я вам только что говорил.

— Даже если бы такое и произошло, то что, по-вашему, он должен был бы сделать в этом случае? — вновь вмешался Лувиль. — Неужели, вы считаете уместным, чтобы за каждым полком следовал бы эскадрон кормящих матерей? Мы переехали на новые квартиры: что поделаешь! Действительно, это несчастье. Пусть красотка поищет себе утешителя среди уланов, пришедших вслед за нами; она достаточно мила, и ей не придется искать слишком долго.

— Вы разделяете те чувства, которые только что выразил ваш друг? — спросил шевалье у Грасьена.

— Не совсем, сударь. Лувиль из дружбы ко мне зашел слишком далеко. Не отрицаю, я виноват, очень сильно виноват перед Терезой, и я бы многое отдал, чтобы она никогда не встречалась на моем пути; я готов, повторяю вам это, сделать все от меня зависящее, чтобы облегчить ее положение; но вам придется удовольствоваться этим обещанием; вы светский человек, сударь, и вы прекрасно сознаете, насколько подобный союз был бы несовместимым с общественными обязанностями человека моего положения, чтобы и дальше настаивать на нем.

— Вот в этом вы ошибаетесь, господин Грасьен: я буду настаивать, и я еще достаточно хорошего мнения о вас, чтобы надеяться, что мои просьбы не будут напрасными.

— В таком случае позвольте мне вам ответить, сударь, что то, о чем вы просите, невозможно.

— Нет ничего невозможного, господин Грасьен, — продолжал настаивать шевалье, — когда человек стоит перед лицом долга. Я кое-что об этом знаю; я, который говорит вам об этом. Послушайте, несколько лет назад я не мог без содрогания выносить вид обнаженной шпаги; выстрел из ружья или пистолета заставлял меня вздрагивать; я в испуге бежал от всего, что грозило нарушить размеренный ход моей жизни. И вот я здесь, с вами, в такое время еду в этом скверном дилижансе, сидя спиной к дороге, что, сознаюсь, мне особенно неприятно, и все это вместо того, чтобы мирно спать в своей уютной постели; но я готов вынести еще больше, и все это потому, что меня позвал мой долг. Вы молоды, сударь, и вам по силам бестрепетно преодолеть множество других препятствий.

Грасьен собирался что-то ответить, но Лувиль не дал ему на это времени.

— Послушайте, дорогой мой, — обратился он к шевалье де ла Гравери, — но вы сошли с ума, если только не… Ну, да, слушайте, вот он, выход. Раз замужество мадемуазель Терезы кажется вам столь неотложным делом; раз, на ваш взгляд, необходимо, чтобы у ребенка было имя, почему бы вам самому не жениться на матери и не признать ребенка своим?

— Если бы существующие препятствия — я вправе вам не сообщать о них, — не запрещали бы мне подобные мысли, то после отказа господина Грасьена я только и думал бы об этом.

— Тысяча чертей! Вы человек старомодный! — заметил Л увил ь.

— Извините, сударь, — сказал Грасьен, — только что вы отметали все препятствия и вот теперь ссылаетесь на одно из них. Почему же вы имеете на это преимущественное право, почему эта монополия принадлежит только вам?

— Предположим, есть две причины: или я уже могу быть женат, или же очень близкая степень родства связывает меня с Терезой; ведь ни в том, ни в другом случае я не могу стать ее мужем?

— Согласен.

— В то время как вы холостяк и человек, никак не связанный, по крайней мере кровными узами, с этой молодой девушкой.

Грасьен замолчал.

— Ну что же, давайте хладнокровно обсудим, господин Грасьен, что вам помешало бы остаться порядочным человеком, но не в глазах ваших друзей, а в ваших собственных. Почему вы отказались жениться на молодой девушке, которую вы достаточно сильно любили, если решились совершить по отношению к ней поступок, весьма похожий на преступление, и, женившись, таким образом признать ребенка, отцом которого вы скоро станете? Уверен, что вы ничего не имеете против внешности той, которую я упорно продолжаю считать вашей будущей супругой.

— Да, это так, — ответил Грасьен.

— Подумаешь, смазливое личико! — заметил Лувиль.

— Что касается характера, то невозможно встретить женщину более нежную и ласковую, и я вам клянусь, что она будет так признательна за то, что вы сделаете для нее, что это чувство займет в ее душе место любви, которую она не способна испытывать к вам.

— Но это же гризетка!

— Мастерица, сударь, а это не всегда одно и то же; простая мастерица, да, это так; но я кое-что в этом понимаю и нахожу, что многие из нынешних великосветских дам не обладают таким врожденным благородством, какое я заметил у этой мастерицы. И, безусловно, после нескольких месяцев жизни в свете Тереза станет замечательной и весьма заметной дамой.

— Договорились! — воскликнул Лувиль. — У нее двадцать пять тысяч ливров ренты, помешенной в ее достоинства.

— Но моя семья, сударь, — сказал Грасьен, — моя семья, такая знатная и богатая, неужели вы допускаете, что она когда-нибудь согласится признать подобный брак, если я вдруг приму ваше предложение?

— А кто вам сказал, что семья Терезы менее знатна и богата, чем ваша?

— Позволь ему договорить, Грасьен, — вмешался Лувиль, — и на наших глазах Тереза превратится в эрцгерцогиню, занимавшуюся шитьем ради своего удовольствия.

— Я скажу больше, сударь, — продолжал шевалье, — кто вам сказал, что Тереза не наследница состояния, по меньшей мере равного вашему?

— Черт! — сказал Грасьен с озабоченным видом. — Если это так…

— Ну вот еще! — горячо вскричал Лувиль. — Мне кажется, зараза завладела и вами: вы становитесь безумным, Грасьен; еще более безумным, клянусь, чем этот простак, который говорит с вами! Но я, к счастью, здесь и не позволю вам запутаться еще больше. Ответьте же ему раз и навсегда твердым и решительным "нет", чтобы он дал нам спокойно выспаться и проваливал к дьяволу вместе со своей инфантой и их собакой!

И как бы в качестве заключительной части своей речи Лувиль пнул ногой Блека, к которому, как мы помним, он никогда не питал особого расположения.

Блек издал болезненное повизгивание.

Этот пинок рикошетом пришелся в самое сердце г-на де ла Гравери.

— Сударь, — сказал он Лувилю, — до сих пор ваша речь была речью глупца, но ваш поступок обличает в вас жесткого и невоспитанного человека. Кто бьет собаку, тот замахивается на хозяина!

— Я ударил вашего пса, потому что он мешал мне, вертясь у меня между ног. И послушайте, я сейчас в самом деле вызову кондуктора и прикажу ему исполнить предписания. Собаки не имеют права находиться в мальпосте.

— Дюмениль… я хотел сказать, мой пес, в сто раз больше имеет право находиться здесь, чем вы, сударь, а вы только что ударили моего бедного друга ногой; за это вам пришлось бы дорого заплатить, если бы у меня не было важного дела лично к господину Грасьену и если бы я не поклялся самому себе, что ничто не отвлечет меня от моей цели.

Затем он сказал, обращаясь на этот раз к Грасьену:

— Давайте положим этому конец, сударь; так как эта дискуссия — прошу вас верить мне, чтобы проникнуться большим расположением к моей особе, ведь я дворянин, — так вот, эта дискуссия нравится мне не больше, чем вам. Желаете ли вы вернуть этой молодой девушке ее честное имя, похищенное вами?

— На поставленный таким образом вопрос я, сударь, могу вам дать лишь один ответ: нет.

— Вы покушались на бедное, одинокое дитя, не имеющее ни поддержки, ни защиты! Вы прибегли к недостойной уловке, чтобы восторжествовать над ней! И все же я еще остаюсь достаточно хорошего мнения о вас, сударь; я не хочу верить, хотя вы на первый раз сказали "нет", что вы решились, как трус, оставить мать наедине с ее отчаянием и выбросить вашего ребенка на улицу на милость официального милосердия и людского сострадания.

— Сударь, — вскричал Грасьен, — вы только что здесь утверждали, что вы дворянин; я тоже дворянин и, будучи им, привык уважать старость; но никогда это уважение не дойдет до того, что я позволю себя оскорблять. В том, что вы сказали, есть одно неуместное слово; прошу вас взять его обратно!

И в самом деле, Грасьен произнес эти слова как истинный дворянин.

— Да, сударь, — сказал шевалье, понимавший, что зашел слишком далеко и что "трус" — это одно из тех слов, которое не в состоянии вынести военный, — да, я возьму обратно все, что вам будет угодно; но умоляю вас, сделайте, в свою очередь, то, о чем я вас прошу! Если бы вы знали, сколько она страдала, бедняжка Тереза! Если бы вы знали, как мало она создана для страданий! Она такая чуткая, добрая, нежная, славная! О! Вы никогда не раскаетесь в том, что совершите это доброе дело. Если вам нужно имя, то я найду ей имя, сударь, достойное и всеми уважаемое, — мое имя. Если вам необходимо состояние, чтобы наслаждаться жизнью, я отдам вам все, что у меня есть, и оставлю себе лишь крохотную пожизненную ренту — вы сами установите ее размеры, и я удовольствуюсь тем, что вы милостиво пожелаете мне оставить. Я буду жить, радуясь вашему счастью; вы мне позволите время от времени видеть ее, и нам этого будет достаточно… Не правда ли, Блек? Не правда ли, мой старый друг? Послушайте, господин Грасьен, вот здесь, на коленях, несчастный старик заклинает вас… и, умываясь слезами, обращает к вам свои мольбы!

Шевалье на самом деле сделал такое движение, собираясь упасть на колени; Грасьен остановил его.

— В самом деле, — сказал Лувиль, — этот господин предлагает тебе довольно привлекательную сделку, и на твоем месте, Грасьен, я подумал бы над этим предложением.

Шевалье почувствовал, куда нацелен намек, так коварно брошенный лейтенантом, и повернулся в его сторону.

— Сударь, — промолвил он, — разве недостаточно, что ваши советы содействовали несчастью Терезы; вы еще и противитесь тому порыву раскаяния, что может зародиться в сердце вашего друга? Чем провинилось перед вами невинное дитя, что вы ко всему еще стараетесь помешать господину Грасьену искупить ту ошибку, которая, говоря по справедливости, в большей степени лежит на вашей совести, чем на его?

Но, к несчастью, эффект уже был произведен.

— Возможно, в ваших словах, сударь, и есть доля истины, — начал Грасьен, — и я не буду скрывать от вас, что они меня тронули; но рассудок должен преобладать над всеми другими соображениями, и, как следует все обдумав, я не женюсь на мадемуазель Терезе.

— Это ваше окончательное решение?

— Да, это мое окончательное решение, сударь. Я не женюсь на девушке бедной и сомнительного происхождения, и я не пойду на сделку; ваша протеже подпадает либо под то, либо под другое определение, третьего ей не дано, и я одинаково отвергаю обе эти альтернативы.

Шевалье закрыл лицо руками.

Он задыхался от горя и не настолько владел собой, чтобы подавить его.

— Ваши страдания причиняют мне боль, сударь, — продолжал Грасьен, — но, поскольку они никак не могут повлиять на мое окончательное и бесповоротное решение, я полагаю, что будет лучше, если я уступлю вам место. Мы сейчас на станции, нам меняют лошадей; я пойду попрошу возницу взять меня к себе.

Действительно, почти в ту же минуту карета остановилась и молодой человек спустился; шевалье не произнес ни слова и не сделал ни одного движения, чтобы задержать его.

— А теперь, сударь, — сказал Лувиль, натягивая свой плащ на лицо, — я полагаю, что пришло время пожелать друг другу спокойной ночи; я, со своей стороны, обещаю вам это, постараюсь наверстать время, упущенное по вашей вине.

— И все же позвольте мне еще раз злоупотребить той снисходительностью, доказательства которой вы мне давали столько раз, сударь, — с иронией произнес шевалье, — я прошу вас сообщить мне адрес вашего друга.

— Зачем?

— Я хочу попытаться еще раз тронуть его сердце.

— Бесполезно! Он же сказал вам, что его решение бесповоротно.

— И все же я возобновлю свою попытку, сударь; отец никогда не устанет просить за свое дитя, а Тереза для меня почти как дочь.

— Но я же вам говорю, что это бесполезно.

— Хорошо, сударь, тогда я попрошу ваш адрес.

— Мой? Мне кажется, вам не на ком заставить меня жениться.

— Сударь, заметьте, я настаиваю на том, чтобы получить вашу визитную карточку.

— Тысяча чертей! Вы говорите мне это почти с вызывающим видом; уж не покойный ли вы господин Сен-Жорж, случаем?

— Нет, сударь, я всего лишь несчастный простак; я ненавижу ссоры и дуэли и не выношу крови, и если мне когда-нибудь придется пролить кровь моего ближнего, то могу вам поклясться, это будет против моей воли.

— Тогда спите спокойно, мой дорогой господин, и не мучьте меня лишний раз из-за какого-то кусочка бумаги, который вам совершенно не пригодится, принимая во внимание ваше мирное расположение духа.

После чего Лувиль откинул голову в угол кареты, и через некоторое время звучный храп молодого офицера слился со стуком колес по мощеной дороге.

Что касается г-на де ла Гравери, то он не мог заснуть и провел остаток ночи в размышлениях о том, что скажет своему брату, перед которым ему предстояло оказаться через несколько часов, а также в раздумьях, где и каким образом отыскать следы, проливающие свет на рождение Терезы. И он настолько был погружен в эти мысли, что, несмотря на весь тот ужас, который внушала ему езда спиной к дороге, он даже не помыслил занять место, пустовавшее после ухода Грасьена.

На следующий день в пять часов карета въехала во двор почтовой станции Парижа.

Там шевалье и его два спутника вновь оказались рядом друг с другом.

Шевалье де ла Гравери еще раз охотно попытался бы завести разговор о Терезе, прежде чем ее соблазнитель удалится; но Лувиль опередил его, взяв Грасьена под руку, и они оба вышли, сопровождаемые рассыльным, который нес их багаж.

— Экипаж! — потребовал шевалье.

Ему подали фиакр.

Рассыльный, заметив чемодан у ног шевалье, поставил его рядом с кучером и получил от г-на де ла Гравери, занятого своими мыслями, двадцать су за свои труды.

Шевалье заставил Блека первым вспрыгнуть в фиакр, а затем и сам сел рядом с ним, дрожа от холода; бедняга уехал без пальто, а утренняя свежесть весьма явственно давала себя знать.

— Куда вас отвезти, хозяин? — спросил кучер.

— На улицу Сен-Гийом, предместье Сен-Жермен, — ответил шевалье.

XXX КАК БАРОН ДЕ ЛА ГРАВЕРИ ПОНИМАЛ И СОБЛЮДАЛ ЗАВЕТЫ ЕВАНГЕЛИЯ

Хотя часы показывали всего лишь половину шестого утра, у шевалье де ла Гравери даже и мысли не мелькнуло о том, чтобы отложить визит, который он собирался нанести своему брату, на более позднее время.

Подобно всем людям, кому трудно дается какое-либо решение, шевалье, однажды выйдя из своего безмятежного спокойствия, больше не желал ни ждать, ни терять время.

Впрочем, вопросы, которые он собирался задать барону, представлялись ему очень важными, и он нисколько не сомневался в том, что все двери особняка де ла Гравери немедленно распахнутся перед ним.

Барон жил на улице Сен-Гийом, в одном из тех огромных дворцов, размеры которых обычно никак не гармонируют с убогой роскошью и привычками к скаредности их теперешних обитателей.

Фиакр шевалье остановился перед величественной аркой ворот из двух толстых дубовых створок, и по одной из них кучер несколько раз ударил тяжелым молотком.

Но из особняка не донеслось ни звука.

Кучер возобновил свои призывы, заботясь о том, чтобы его удары с каждым разом звучали все громче и громче, и наконец из помещения для привратника, которое было построено справа от ворот, донесся визгливый голос: следуя старым традициям, кто-то долго препирался, прежде чем решиться потянуть за веревку.

Шевалье воспользовался этим, чтобы проникнуть через приоткрывшиеся ворота во двор; он рассчитался с кучером, свистом подозвал Блека, тут же принявшегося исследовать местность, и обратился к человеку, чья голова в домашнем колпаке была причудливым образом освещена фантастическим пламенем огарка свечи, протянутого в форточку костлявой рукой для того, чтобы можно было увидеть черты раннего посетителя:

— Могу я видеть барона де ла Гравери?

— Как вы сказали? — переспросил этот человек, то ли привратник, то ли привратница.

Шевалье повторил свой вопрос.

— Ах, вот оно что! Но вы сошли с ума, любезный сударь! — последовал ответ. — Позвольте сначала поинтересоваться у вас, который час.

Шевалье наивно вытащил часы и напряг всю силу своих глаз, чтобы они могли хоть что-нибудь разобрать в таких сумерках.

— Шесть часов, любезный сударь… или любезная сударыня, — сказал шевалье. — Ваша свеча так плохо светит, что я не мог бы с полной уверенностью сказать, к какому полу вы принадлежите и с кем именно я имею честь разговаривать: с привратником или с привратницей моего брата.

— Как! Вы брат господина барона? — воскликнул тот, кому принадлежала голова, и эти слова сопровождал не менее удивленный жест. — Ну тогда входите же, входите в привратницкую, сударь, прошу вас, входите! Вы ведь, по правде говоря, дрожите на свежем воздухе, да и я носом чую, что подхвачу насморк.

— Скажите, не будет ли гораздо проще, если вы сразу же отведете меня к моему брату?

— К вашему брату? — вскричала странная личность, интонацией голоса и жестами продолжая выказывать все возрастающее удивление. — Но это невозможно, сударь, невозможно! Кучер встает только в семь часов; у камердинера господина барона свет не загорается раньше восьми; наконец, только часов в десять, может быть, сам он войдет к господину барону, и, прежде чем туалет вашего брата будет закончен, прежде чем наш хозяин будет выбрит, напудрен и одет, пройдет еще, по крайней мере, около часа! Вот так обстоят дела. Черт! Вам надо смириться с вашей участью и набраться терпения. Входите же, сударь, входите!

При этих словах, которые говоривший посчитал заключительными и которые таковыми и были на самом деле, голова его исчезла из форточки и та закрылась.

Но почти в тот же миг распахнулась дверь, предложив шевалье гостеприимство привратницкой, откуда на него пахнуло теплым и тошнотворным воздухом.

— Однако, — настаивал шевалье, не отваживаясь переступить порог строения, — мне надо обсудить с моим братом весьма неотложные вопросы, имеющие огромную важность.

— Поступить так, как желает этого сударь, значило бы для меня подвергнуть себя риску потерять это место. Господин барон очень строг во всем, что касается этикета. Ослушаться его приказа! О! Об этом и речи быть не может!

— Хорошо, договорились, славная женщина, — ведь, несомненно, вы женщина, — всю ответственность я беру на себя… И, послушайте, вот вам для начала луидор, чтобы возместить все те неприятности, какие ваша снисходительность может вам причинить.

Привратница протянула руку, чтобы завладеть золотым, как вдруг со стороны двора послышался грохот опрокинутых досок, к которому примешивался безудержный, захлебывающийся лай и предсмертные крики птицы.

Привратница одним прыжком выскочила из своего помещения во двор, закричав:

— О Боже! Что случилось с кохинхинками господина барона?

Шевалье же, не видя Блека рядом с собой, вздрогнул, по наитию догадавшись, что случилось.

Действительно, не успела привратница сделать и трех шагов по двору, как спаниель вернулся к хозяину, держа в пасти огромного петуха, голова которого, повисшая и болтавшаяся вправо-влево, подобно маятнику на часах, красноречиво свидетельствовала о том, что он уже перешел в мир иной.

Это на самом деле был, как правильно сказала привратница, петух кохинхинской породы, тогда только-только входившей в моду.

Шевалье взял петуха за лапы, длинные, как ходули, и с восхищенным любопытством стал его рассматривать, в то время как Блек влюбленными глазами смотрел на свою жертву и, казалось, был бесконечно восхищен сотворенным им шедевром.

Но привратница, похоже, вовсе не была расположена разделить восхищение одного и удовлетворение другого; она принялась издавать душераздирающие крики, перемежая их с мольбами и заклинаниями на античный лад.

От этих криков осветились все окна, и в каждом из них появились головы в причудливых уборах: одни были в Мадрасе, другие в домашнем колпаке, а третьи с индейской повязкой на лбу; но, впрочем, все они были примечательны тем, что несли на себе печать старого порядка.

Это были слуги господина барона.

Каждый из них издавал звуки самой различной тональности, и все эти голоса одновременно осведомлялись о том, что могло стать причиной суматохи и потревожить стольких достойных людей во время их отдыха.

В результате поднялся страшный крик, но вскоре он был перекрыт звоном ручного колокольчика.

В тот же миг из всех уст с согласованностью, которая сделала бы честь статистам какого-нибудь бульварного театра, вылетела следующая фраза:

— А вот и господин барон проснулся.

И весь этот ужасный шум стих как по волшебству; это позволило шевалье составить высокое мнение о той твердости, с какой барон управлял своим домом.

— Ну, госпожа Вийем, — сказал камердинер барона, срывая с себя хлопчатобумажный ночной колпак и обнажая свой лысый череп, гладкий и блестящий, как слоновая кость, — идемте, расскажите лично господину барону, что произошло, и объясните ему, каким образом посторонние лица могли оказаться в доме в этот час ночи.

— Я никогда на это не осмелюсь, — ответила бедная привратница.

— Хорошо, я пойду сам, — сказал шевалье.

— Кто вы такой? — спросил камердинер.

— Кто я? Я шевалье де ла Гравери и пришел повидаться со своим братом.

— Ах, господин шевалье, — вскричал камердинер. — Тысяча извинений, что позволил себе говорить с вами в столь неподобающем тоне! Позвольте, я накину на себя что-нибудь и тогда буду иметь честь проводить вас к вашему брату.

Через несколько минут старый слуга появился в дверях вестибюля, куда он после бесчисленных извинений впустил шевалье.

Он предложил ему следовать за собой и повел по широкой лестнице из тесаного камня с оградой из кованого железа, пересек анфиладу комнат, мебель в которых, прежде позолоченная, теперь из экономии была выкрашена в белый цвет, осторожно постучал в последнюю дверь, открыл ее и торжественно возвестил, будто докладывая о визите иностранного посла к министру:

— Господин шевалье де ла Гравери!

Барон де ла Гравери лежал на кровати, которая выглядела весьма скромно и полностью была лишена какого-либо полога. Как все дворяне, прошедшие суровую школу эмиграции, барон приобрел привычку презирать жизненные излишества, то есть то, что сегодня называют комфортом.

Комод, секретер красного дерева, ночной столик с раздвижными дверцами да еще кровать составляли всю обстановку его спальни.

На камине возвышалась медная лампа Карселя, по обе стороны которой стояли два серебряных подсвечника и два рожка французского фарфора; вокруг зеркала висели разнообразные медальоны с портретами короля Людовика XVIII, Карла X и монсеньера дофина.

Этим и ограничивалось все убранство комнаты, холодной и голой, совершенно не соответствующей истинному положению ее хозяина и великолепию окружавших его слуг.

В ту минуту, когда камердинер докладывал о шевалье, барон приподнялся, опершись на локоть, правой рукой поправил Мадрас, сползший ему на глаза, и без каких-либо иных проявлений дружеского участия воскликнул:

— Откуда вас, черт возьми, принесло, шевалье?

Затем после паузы, словно повинуясь чувству приличия, он добавил:

— Жасмин, подайте табурет моему брату.

Бедняга шевалье оледенел от подобного приема. Он не видел старшего брата вот уже пятнадцать лет, и, как бы тот ни поступал в свое время по отношению к нему, шевалье, несмотря ни на что, испытывал глубокое волнение, находясь рядом с человеком, чья жизнь зародилась в том же чреве, что и его; вся кровь прилила у него к сердцу, когда он понял, как мало значения барон де ла Гравери придавал жизни или смерти своего младшего брата.

Поэтому всю инициативу в этом разговоре он предоставил барону.

И барон воспользовался этим.

— Но черт побери! Как вы изменились, мой бедный шевалье! — произнес барон, оглядев своего брата с головы до ноге холодным любопытством, полностью лишенным участия.

— Я не могу вам ответить тем же комплиментом, брат мой, — сказал Дьёдонне, — так как нахожу, что вы сами, ваше лицо и ваш голос остались прежними, такими же, как в день моего отъезда.

Действительно, для барона де ла Гравери, неизменно сухого и костистого, с ранними морщинами на лице, годы, легшие ему на плечи, прошли бесследно. Живя без каких-либо забот, он, как и все крайне эгоистические натуры, не добавил к своим рано появившимся морщинам ни одной новой морщины, а к своим преждевременно поседевшим волосам — ни одного нового седого волоса.

— Но что вас привело, брат мой? — повторил барон. — Ибо я предполагаю, что понадобился все же очень веский повод, чтобы вы решились переступить мой порог в столь неурочный час. Откуда вы приехали? Мой нотариус, у которого я порой справляюсь о состоянии ваших дел и одновременно о вашем здоровье, сообщил мне, что вы проживаете, по-моему, в Шартреан-Бос или в Моан-Бри… я не очень хорошо помню… Нет, по-моему, все же в Шартре, не правда ли?

— Действительно, брат мой, я живу в Шартре.

— Ну, и что там делается? Много ли там здравомыслящих граждан? Многочисленны ли сторонники Филиппа Орлеанского? В Париже, мой бедный Дьёдонне, общество загнивает; "Французская газета" несет околесицу, Шатобриан и Фиц-Джеймс заделались либералами, а число людей благородного происхождения сокращается. Увы! Мы живем с вами в жалкую пору! Представьте себе, не далее как вчера "Ежедневная газета" опубликовала имена знатных вельмож, настоящих знатных вельмож, людей, отцы и деды которых ездили в каретах короля и которые не постыдились стать промышленниками! Герцоги, маркизы превратились в торговцев железом и углем… Черт знает что!

— Брат, — сказал шевалье, — если вас это интересует, то мы еще поговорим об общественных делах, но сейчас давайте остановимся на вопросах личного характера, приведших меня сюда.

— Хорошо, хорошо, — произнес несколько задетый барон. — Поговорим о чем вам будет угодно. Но что там шевелится рядом с вами в темноте?

— Это моя собака, брат, не обращайте на нее внимания.

— А с каких же пор, мой дорогой, визиты старшему брату наносят в сопровождении подобного эскорта? Собаку должно держать на псарне, а когда ею хотят воспользоваться или показать знатокам, если она чистой породы, то в этом случае следует приказать псарю привести ее, это его обязанность. Она испачкает мой ковер.

Ковер барона де ла Гравери — заметьте это — со всех сторон был уже вытерт до основы и, похоже, до этих пор весьма безразлично относился к разного рода пятнам.

— Ни о чем не беспокойтесь, брат, — смиренно ответил шевалье, сознававший, как для него важно не раздражать своего старшего брата, — не обращайте внимания на Блека: это очень чистоплотный пес, и если я его привел с собой, то лишь потому, что он редко расстается со мной. Эта собака, она… она мой друг!

— Странная у вас манера заводить дружбу с подобным существом!

Шевалье испытывал огромное желание ответить, что, судя по тому, как люди, связанные братскими узами, относятся друг к другу, вряд ли можно что-то проиграть, если ищешь взаимопонимания и любви у животных; но он устоял перед искушением и промолчал.

Но, к сожалению, между Блеком и бароном де ла Гравери еще не все было кончено.

— Но, шевалье, — произнес барон, — взгляните, что ваша чертова собака держит между лап.

Шевалье так резко повернулся в сторону Блека, что тот подумал, будто хозяин приглашает его подойти к себе, и, взяв в зубы петуха, о котором все забыли, когда раздался неистовый звонок барона, он вступил в круг света, очерченный вокруг кровати, держа в пасти несчастную птицу, задушенную им во дворе.

Таково было предназначение бедного Блека: душить и приносить добычу своему хозяину; выполнив свои обязанности, он полагал, что заслуживает похвалы.

При виде мертвого петуха барон, судорожно выпрямившись, сел в постели.

— Черт побери! — закричал он. — Хорошеньких дел натворило здесь ваше глупое животное: петуха-кохинхинца я выписал из Лондона; он обошелся мне ни много ни мало в двенадцать пистолей! Надо же вам было, шевалье, прийти сюда, и прийти в такой компании! Даже не знаю, почему я не зову своих людей и не приказываю им сию же минуту повесить это гнусное животное.

— Повесить Дюмениля! — завопил шевалье, совершенно выведенный из себя этой угрозой. — Хорошенько подумайте, брат, прежде чем отдать подобный приказ! Я сказал вам, что эта собака мой друг, и я буду ее защищать хоть ценою смерти!

Бедный шевалье, услышав угрозу своего брата, одним прыжком вскочил на ноги и, в свою очередь грозя ему в ответ, вовсю потрясал своим табуретом, как будто уже находился перед лицом врага.

Его воинственное поведение сильно удивило барона, всегда считавшего брата всего лишь мокрой курицей, как он сам говорил.

— Вот так-так! Но какая муха укусила вас, брат? — воскликнул барон. — Я раньше не замечал за вами подобных героических порывов. Выходит, что вы столь же опасный гость, как и ваша собака? Ну, давайте, — продолжал он, бросив взгляд на несчастного петуха, которого Блек положил на пол, как будто приготовясь поддержать в случае надобности своего хозяина, — давайте, рассказывайте мне побыстрее, о чем идет речь, и покончим с этим.

Шевалье поставил свой табурет, сделал Блеку знак вести себя спокойно и после минутного молчания, собравшись с силами, сказал:

— Брат, я желал бы получить известия о госпоже де ла Гравери.

Если бы за окнами раздался гром, то господин барон был бы поражен этим не больше, чем неожиданным вопросом, вылетевшим из уст шевалье.

— Известия о госпоже де ла Гравери? — вскричал он. — Но мне кажется, мой дорогой Дьёдонне, что если вы ждали до этого дня, чтобы узнать о ней, то теперь, по правде говоря, вы несколько поздновато беретесь за это.

— Да, брат, — смиренно ответил шевалье, — да, признаюсь, что с моей стороны было бы более уместным попытаться выяснить, что стало с Матильдой, сразу после моего возвращения во Францию, но что вы хотите! Другие заботы…

— Вне всякого сомнения — заботы о вашей персоне: судя потому, что мне рассказывали о вас, а также по вашей цветущей физиономии и жирку, свисающему со всех боков и заставляющему трещать по швам вашу одежду, легко догадаться, что если вам была безразлична судьба вашего брата и вашей жены, то уж заботами о своем желудке вы не пренебрегали.

— Довольно, брат, отбросим в сторону все упреки, сегодня, сию минуту, я желаю знать, что стало с Матильдой после моего отъезда в Америку.

— Бог мой, ну что я могу вам сказать? Я и видел-то ее всего один раз, когда потребовалось уладить дело, порученное мне вами, и должен признаться, что нашел ее гораздо более сговорчивой, чем ожидал. Это создание вовсе не было лишено здравого смысла; она тут же поняла, в какое исключительное положение ее поставил допущенный ею проступок, и с готовностью согласилась на то, что я в качестве главы семьи обязан был потребовать от нее.

— Но в конце концов, что это были за условия, которые вы посчитали себя обязанным поставить ей? — вскричал шевалье, с удовлетворением отмечавший, что его брат опережает те вопросы, какие он рассчитывал ему задать.

К несчастью, барон был более тонким дипломатом, чем шевалье; по напряженному выражению лица своего младшего брата он догадался, что за его вопросом что-то скрывается, и на всякий случай решил ни слова не говорить о том, что произошло когда-то между ним и его невесткой.

— Бог мой, — с простодушным видом произнес он, — в этот час я и вспомнить-то ничего не могу: насколько мне помнится, это было обещание более не носить вашего имени, а также согласие, что ваше состояние перейдет ко мне, если вы умрете бездетным.

— Но, — спросил шевалье, — как же Матильда, будучи беременной, могла решиться подписать этот документ, обрекавший ее ребенка на нищету!

— Сама та легкость, с какой она на это согласилась, могла бы вам доказать, если вы все еще в этом сомневаетесь, сколь справедливыми и обоснованными были выдвинутые против нее обвинения, ведь она даже не осмелилась отстаивать то, что должна была расценивать как наследственное имущество своего ребенка.

— А этот ребенок? Что с ним сталось? — спросил шевалье, решительно приступая к интересовавшему его вопросу.

— Этот ребенок? Спросите лучше, известно ли мне, что он вообще был? Неужели вы полагаете, что я могу позволить себе тратить время, следя за любовными похождениями этой распутницы? Она где-то родила, где — не знаю; два года спустя она скончалась. Здесь у меня в письменном столе лежит свидетельство о ее смерти. Возможно, все дело ограничилось выкидышем; так как у меня не вызывает сомнения, что если этот плод греха был бы жив, то тогда не преминули бы обратиться к моему всем известному милосердию с просьбой помочь этому несчастному малышу или малышке.

— Так вот, брат, вы ошибаетесь, — сказал шевалье, задетый той бесцеремонностью, с какой его брат отзывался о женщине, когда-то столь любимой им. — Роды были вполне благополучными; ребенок жив, это взрослая и красивая девушка — уверяю вас, живой портрет своей матери.

Инстинктивно догадываясь, что наносит своему брату самый болезненный удар из всех, какие он мог бы ему нанести, шевалье представил как вполне очевидное то, в чем он еще сомневался.

Несмотря на изворотливость ума и самоуверенность, барон не мог совладать с собой и побледнел.

— Это какая-нибудь молоденькая плутовка, которая рассчитывает злоупотребить вашей доверчивостью, брат! То, что вы мне здесь рассказываете, просто невозможно.

Тогда шевалье во всех подробностях поведал историю своего знакомства с Терезой.

Это было ошибкой!

Барон дал ему рассказать все до конца; затем, когда тот закончил, он пожал плечами.

— Я вижу, — сказал он, — что годы, если и изменили ваш внутренний мир и разнесли ваше тело, то они оставили совершенно прежним ваш разум, мой бедный Дьёдонне. Вы сошли с ума! У Матильды не осталось ребенка, я уверяю вас в этом.

Какие бы сомнения не испытывал на это счет сам шевалье, он не хотел отступать от своих слов.

— Извините, брат, — сказал он, — но, несмотря на все почтение, которое я питаю к вам как к старшему брату, позвольте мне думать, что ваше утверждение не восторжествует над моей…

Шевалье собирался сказать "над моей уверенностью", но его честная натура воспротивилась этой лжи, и он ограничился тем, что после минутного молчания произнес:

— … над моими предположениями… Я лично, напротив, думаю, что у Матильды остался ребенок, и я почти уверен, что этот ребенок — та девушка, о которой я вам только что говорил.

— Сударь, но я хоть полагаю, что у вас нет намерения ввести эту самозванку в нашу семью?

— Да, сударь, — ответил шевалье, возмущенный эгоизмом своего брата, — я намереваюсь дать свое имя моему ребенку, едва только смогу доказать обществу, как доказал уже самому себе, что Тереза моя дочь.

— Ваша дочь! Вероятно, вы шутите: она дочь лейтенанта Понфарси!

— Моя дочь или дочь моей жены, как вам это будет угодно, брат. Послушайте, в данном случае я вовсе не намерен ни идти на поводу у самолюбия, ни бояться стыда перед людьми; моя в ней кровь или нет — это не имеет значения! — Не правда ли, Блек?.. — Перед людьми, перед законом она будет моей дочерью. "Pater est quern nuptiae demonstrant"[4]. Из всей латыни я запомнил только эти слова, но уж их-то я выучил крепко… Ну а мне она придется по душе. Я сильно любил Матильду, и она подарила мне достаточно счастья, чтобы я вознаградил ее и, пусть даже дорогой ценой, купил этот живой портрет, оставленный ею после себя. Так как же, брат, соблаговолите вы сказать мне, что вам известно обо всем этом?

— Повторяю, сударь, — сказал барон, — я ничего не знаю, совершенно ничего. Но даже если бы мне и было что-то известно, я бы ни слова вам больше не сказал. Мне как старшему, как главе семьи надлежит охранять честь имени, которое я ношу, и я не желаю, чтобы оно было скомпрометировано вашими безумствами.

— В этой жизни имя — это еще не все, брат мой, и часто мы повинуемся предрассудкам и условностям общества, забывая о евангельских заветах и заповедях нашего Спасителя.

— Итак, — вскричал барон, который, вновь резко выпрямившись, сел в постели, скрестив руки и качая головой в такт каждому произносимому им слогу, — итак, вы ждете лишь доказательств, подтверждающих происхождение этой девочки, и тогда забудете, что ее мать обесчестила ваше имя и разбила вашу жизнь; что она принесла вам мучения и заставила вас бежать из страны? Ну, так слушайте, вот вам новое доказательство недостойного поведения этой женщины. До сих пор вы думали, что господин де Понфарси был единственным ее любовником; так вот, отнюдь! У нее их было двое. И кто же этот второй? Попробуйте угадайте! Это капитан Дюмениль, этот Орест, чьим Пиладом вы были!

— Я знал об этом, — просто сказал шевалье.

Барон в ужасе откинулся назад, вдавив подушку в изголовье кровати.

— Вы знали об этом? — вскричал он.

Шевалье утвердительно кивнул.

— Что ж, доказывайте свое отцовство; распутайте, если сможете, этот клубок супружеской измены; даруйте свое прощение, если только осмелитесь на это.

— Я прощу, потому что это больше, чем мое право, брат: это мой долг.

— Как вам угодно! Но я скажу вам вот что, сударь: следует быть беспощадным к тем, чьи преступления, дурно влияющие на нравственность общества, завели нас в ту пропасть, где мы находимся.

— Вы забываете, брат, хотя и считаете себя верующим человеком, вы забываете, что Христос сказал: "Кто из вас без греха, первый брось на нее камень". О ком здесь идет речь, спрашиваю я вас, если не о прелюбодейке, не о Матильде еврейского племени?

— А! Вы желаете толковать Евангелие в буквальном смысле? — вскричал барон.

— Впрочем, брат, — спокойно произнес шевалье, — дабы не впутывать Евангелие во всю эту историю, я скорее предпочел бы, чтобы мадемуазель Тереза — даже если предположить, что она всего лишь мадемуазель Тереза, — стала мадемуазель де ла Гравери, чем думать, что мадемуазель де ла Гравери могла бы остаться мадемуазель Терезой.

— Сделайте из нее монахиню; выделите ей приданое из ваших доходов, раз уж вы принимаете такое участие в судьбе этой безродной девицы.

— Для счастья Терезы необходимо, чтобы у нее было имя, и как раз имени, законно признанного всеми, я и добиваюсь для нее.

— Но, черт побери! Сударь, задумайтесь, что в тот день, когда она получит ваше имя, она получит также и ваше состояние.

— Я это знаю.

— И вы осмелитесь ограбить вашу семью, обездолить моих сыновей, ваших законных наследников, ради того, чтобы бросить ваше состояние к ногам ребенка, чьим отцом вы не являетесь, чьим отцом вы являться не можете?

— Какие тому доказательства?

— Да хотя бы то самое письмо, которое я хотел вручить вам в тот день, когда решился открыть глаза на недостойное поведение вашей супруги; письмо, которое Дюмениль осмелился разорвать, несмотря на все мои просьбы.

— Я не прочел ни строчки из этого письма; вы должны помнить это, брат.

— Да, но я-то, я читал его и могу вас заверить, что в этом письме Матильда поздравляла господина де Понфарси с будущим отцовством и приписывала ему всю заслугу этого события.

— Вы можете поклясться мне в этом вашей честью дворянина? — спросил шевалье, некоторое время пребывавший в задумчивости.

— Моей честью дворянина я клянусь вам в этом.

— Хорошо, я вам очень признателен, брат! — сказал шевалье, переводя дыхание.

— Но почему вы мне так признательны?

— Да потому, что вы вернули покой моей совести; ведь, раз я не могу признать несчастную Терезу своей дочерью, я волен принять другое решение, которое уже приходило мне в голову: я волен сделать ее моей женой и, брат мой, я вам также клянусь своей честью дворянина, что через несколько месяцев я подарю вам — слышите, я в свою очередь клянусь вам, — либо чудного крепыша-племянника, либо очаровательную крошку-племянницу.

От ярости барон подпрыгнул на постели.

— Убирайтесь отсюда, сударь! — сказал он. — Уходите немедленно и не вздумайте когда-нибудь здесь появляться! А если вы не откажетесь от выполнения этого чудовищного, постыдного намерения, в котором имели наглость признаться мне, клянусь честью, что употреблю все свое влияние, чтобы помешать вам.

Шевалье, чувствовавший себя все более и более независимым, не обратил на угрозы брата почти никакого внимания. Он взял свою шляпу, затем столь же непринужденно, как если бы дело происходило в какой-нибудь конюшне, позвал свистом Блека и, закрыв дверь, оставил барона наедине с его задушенным петухом-кохинхинцем и в таком отчаянии, какое трудно передать.

XXXI ГЛАВА, В КОТОРОЙ ОПИСЫВАЕТСЯ, КАК ПИРАТЫ С БУЛЬВАРА ИТАЛЬЯНЦЕВ РУБЯТ ШВАРТОВЫ И УВОДЯТ КАРАВАНЫ

Мысль, которой шевалье де ла Гравери поделился со своим старшим братом и которая вызвала у того столь сильное раздражение нервной системы, казалась нашему герою вполне осуществимой; поэтому, несмотря на неудачу шагов, предпринимаемых им вот уже по меньшей мере около двенадцати часов, шевалье выглядел весьма довольным, покидая особняк на улице Сен-Гийом.

— Один отказывается жениться на этом прелестном маленьком ангелочке, — говорил он, — другой старается помешать мне дать ей имя, принадлежащее ей по праву рождения. Ну, что же, я ловко проведу их обоих! Право, я был так неразумен, что покинул Шартр, отважился путешествовать в этом проклятом мальпосте, наградившем меня ломотой во всех суставах, от которой мне следовало бы, будь у меня чуть больше здравого смысла, как можно быстрее излечиться с помощью растираний; я был так простодушен, что чуть не умер от холода под дверью этого старого сумасшедшего себялюбца, а теперь вот в такой-то час обиваю мостовые Парижа без белья, без одежды, без крыши над головой, когда так легко мог бы одновременно дать и состояние бедной Терезе, и отца ее ребенку!.. И я сделаю это, клянусь Господом! Я сделаю это, а мой достопочтенный брат, рассчитывающий на мое наследство, останется с носом! Разумеется, если в глазах общества я буду носить звание ее супруга, то для нее я навсегда останусь только отцом…

На этом обращенная к самому себе речь шевалье была прервана: он услышал, что кто-то его зовет.

Он обернулся и увидел камердинера своего брата, бежавшего за ним с небольшим чемоданом на плече.

— Господин шевалье, господин шевалье! — кричал тот, приближаясь к нему. — Вы забыли ваш чемодан.

— Мой чемодан? — переспросил шевалье, остановившись. — Проклятье! У меня не было с собой никакого чемодана, насколько мне, по крайней мере, известно.

— Однако, господин шевалье, — догнав г-на де ла Гравери и едва переведя дыхание, возразил камердинер, — этот чемоданчик поставил в углу привратницкой именно тот кучер, что привез вас. Госпожа Вийем, привратница, в этом уверена.

Шевалье взял чемодан из рук камердинера, осмотрел его со всех сторон и наконец на верхней его части заметил разорванную пополам карточку, на которой прочел следующее имя и адрес:

"Господин Грасьен д’Элъбен, офицер кавалерии, улица Предместья Сент-Оноре, № 42".

— Черт! — вскричал шевалье. — Вот ошибка, о которой я не буду сожалеть, и теперь у меня есть уверенность, что я смогу найти моего знакомого, когда пожелаю.

Дьёдонне поблагодарил камердинера, присоединил к словам благодарности луидор, сделал знак рассыльному, поставил ему чемодан на плечо и пустился в путь в поисках гостиницы, где бы он мог отдохнуть от дороги и волнений.

Шевалье нашел такую гостиницу на улице Риволи.

Заняв комнату на втором этаже, чтобы не утруждать себя, поднимаясь слишком высоко, и велев развести в камине жаркий огонь, он подставил теплу свою поясницу и плечи, так что едва не поджарил их; устроив Блека на подушках (без всякого стеснения он снял их с канапе, обитого утрехтским бархатом и украшавшего отведенную ему комнату), шевалье лег в постель, но, против всяких ожиданий и несмотря на усталость, никак не мог уснуть.

В то время, когда его мозг был разгорячен спором с братом, он полагал, и мы слышали, как он говорил это сам себе, что его женитьба на Терезе была бы самым простым, самым обычным и самым естественным делом на свете; но, с тех пор как случай открыл ему имя соблазнителя девушки, он стал размышлять более хладнокровно; каждый новый ход мыслей приводил его к возражениям, возмущавшим его деликатность и порядочность, и самым серьезным из них было вот это: действительно ли он получил неопровержимые доказательства того, что Тереза не была его дочерью, и, в том случае если бы его отцовство вдруг подтвердилось, разве этот брак, какими бы сдержанными ни были их отношения с молодой женщиной, не был бы глубоко безнравственным и порочным?

И еще, кто бы мог поручиться, что у барона нет какого-либо свидетельства об этом рождении, свидетельства, которое его старший брат скрывал бы от шевалье до тех пор, пока ему это выгодно, но которое он предал бы гласности ради мести в тот день, когда оно могло бы вызвать скандал по поводу кровосмесительного союза.

При мысли об этих двух помехах, угрожающе маячивших в глубине его сознания, а быть может, даже и совести, к шевалье быстро вернулись все его тревоги и все его колебания. Он решил не отбрасывать окончательно этот план, который казался ему славным дамокловым мечом, подвешенным над головою старшего брата, но в то же время, несмотря на свою привычку к лени и тягу к покою, он пришел к мысли сделать все необходимое и испробовать все средства, чтобы любовь бедной Терезы имела другой исход.

Будучи страшно взволнован, Дьёдонне так вертелся в кровати, что в конце концов, опасаясь таким образом заработать себе новую ломоту во всех суставах, решил встать.

Он оделся, кое-как скрыл под своим жилетом, застегнув его до самого верха, сомнительную чистоту рубашки и вышел в надежде, что на свежем воздухе у него, возможно, родятся новые идеи, недостававшие ему, пока он сидел, закрывшись в гостиничном номере.

Мы говорили, что г-н де ла Гравери по сути своей был фланёром, и, несмотря на серьезные заботы, свалившиеся ему на плечи, он обнаружил на улицах Парижа, по которым не ходил вот уже семнадцать или восемнадцать лет, слишком много предлогов для фланирования, чтобы его мысли тут же не переключились на другой лад.

Прежде всего, это были омнибусы, изобретение совершенно новое для г-на де ла Гравери, и он разглядывал их с любопытством.

Затем шли разного рода магазины с товарами на любой вкус, кафе — их роскошь с некоторого времени достигла таких размеров, что это вызвало изумление у бедного Дьёдонне, и они на каждом шагу заставляли его в восхищении замирать на тротуаре.

Блек среди всей этой суматохи и толкотни казался не менее растерянным, чем г-н де ла Гравери; он бегал взад-вперед с испуганным видом, толкаемый одними, останавливаемый другими; каждые пять минут он терял своего хозяина и тогда в поисках его обшаривал всю улицу, бегая с поднятой кверху головой и держа нос по ветру, глядя по сторонам, заходя во все открытые двери, обнюхивая каждого прохожего, исчезая и вновь появляясь и опять исчезая так часто и незаметно, что шевалье стал испытывать живейшее беспокойство.

"Тысяча проклятий! — раздумывал он. — Если и дальше так будет продолжаться, то я не премину потерять свою собаку. А это очень просто, ведь в тот день, когда душа человека переселяется, она перенимает привычки того тела, в которое господь ее помещает. И я вас спрашиваю, кто узнал бы степенного капитана гренадеров Дюмениля в этой собаке, которая носится как сумасшедшая, вместо того чтобы благоразумно держаться рядом со мной".

Эти рассуждения навели шевалье на хитроумную мысль купить поводок; он закрепил его замок-карабин на кольце ошейника спаниеля и, увлекая животное вслед за собой, продолжил свои странствия по улицам Парижа, где, как новоявленный Христофор Колумб, он, казалось, шел от открытия к открытию.

Блек, избавившись от всяких хлопот, похоже, был в восторге от нового способа путешествовать и следовал за своим хозяином, не выказывая ни малейшего сопротивления.

Однако уже приближался вечер, и г-ну дела Гравери, не принявшему еще никакого решения, пришло в голову, что пора подумать о своем желудке.

Его первой мыслью было отправиться с этой целью либо к "Вери", либо к "Провансальским братьям", либо в "Канкальский утес" — у него сохранились прекрасные гастрономические воспоминания, но тут он заметил ресторан, отделанный таким количеством позолоты и резьбы, что ему подумалось, будто и кухня этого заведения должна соответствовать внешнему блеску помещения; он вошел туда и заказал себе и Блеку ужин; свой он нашел отвратительным, но Блек, менее привередливый, чем его хозяин, съел все, даже не поморщившись.

Шевалье заплатил по счету и вышел.

За время его отсутствия счет стал называться по-новому: подсчет.

Господин де ла Гравери слегка поморщился, проверяя этот так называемый подсчет; он съел, или, точнее, ему принесли, ужин ценою в 39 франков 60 сантимов, а в его кулинарном представлении тот не стоил, за исключением вина, и малого экю.

Мы должны с присущей нам откровенностью признаться, что во время ужина г-н де ла Гравери для начала посчитал уместным сделать официанту ряд замечаний по поводу манеры закрывать дверь его кабинета, однако при этом так и не сумел добиться, чтобы тот закрывал ее более мягко; затем он дал некоторые комментарии к каждому из блюд, которые ему подавал все тот же официант и поручил ему объяснить шеф-повару, что, готовя томатный соус, необходимо брать одну треть лука и две трети помидоров, что фрикандо должно быть обжарено со всех сторон; что раки должны быть сварены в бордо, ведь оно не скисает на огне подобно шабли, и подаваться горячими в собственном соусе, вместо того чтобы быть поданными холодными и сухими на подстилке из петрушки, — так вот, мы должны признаться, повторяем, что, излагая свои гастрономические воззрения к большой выгоде тех, кто придет после него подкрепиться в этом ресторане, г-н де ла Гравери опустошил бутылку первоклассного шамбертена и полбутылку шато-лаффита, вернувшегося из Индии.

Подобное излишество было не в его привычках.

Поэтому он покинул ресторан весьма разгоряченным и возобновил свою прогулку по бульвару, держа поводок: один конец его он для большей верности намотал на кулак, на другом конце был Блек.

Шевалье был сильно не в духе. Он кое-как перенес неудобства бессонной ночи и то, что к ним добавилось: разговор с братом, заставивший его испытать самые разнообразные эмоции, и плохую постель, в которой он пытался отдохнуть и которая еще больше увеличила его усталость, вместо того чтобы снять ее; тем не менее он быстро забыл неудобную постель, а сквозняки, дующие в комнате, не произвели на него почти никакого впечатления, но вот только что поданный ужин привел его в полнейшее отчаяние, и он спрашивал себя, не было ли с его стороны более разумным как можно быстрее вернуться в славный город Шартр, где, как бы ни были велики его огорчения, у него, по крайней мере, была возможность пристойно пообедать и было столь милое его сердцу общество Терезы.

Поскольку барон и Грасьен отказались сделать то, о чем он приехал их просить, то ради чего ему было долее оставаться в Париже?

Шевалье шел сквозь толпу, заполняющую между семью и восемью часами бульвар Итальянцев, рассуждая сам с собой и сопровождая свои размышления жестикуляцией, из-за чего на его голову обрушилось не одно проклятие со стороны людей, задетых им по рассеянности; на эти проклятия достойный шевалье даже не соизволял отвечать.

Толпа все прибывала и прибывала, и в конце концов г-н дела Гравери охватил один из тех приступов ярости, которые часто случаются с провинциалами, когда они вынуждены пробираться в сплошном потоке праздношатающихся парижан, и, убегая от всей этой сутолоки, он принял решение вернуться в Шартр, а для начала попытался вернуться в свою гостиницу, представлявшуюся ему неотъемлемым этапом его путешествия.

— Да, — ворчал он сквозь зубы, — я навсегда покидаю тебя, проклятый и прогнивший город! Я укроюсь в своем доме, около моей бедной Терезы — она станет моей приемной дочерью, раз я не могу сделать ее ни своей женой, ни своей настоящей дочерью. И клянусь, пусть даже судебный процесс съест половину моего состояния, я оставлю ей достаточное наследство, чтобы она смогла жить в достатке, когда меня не станет. Будь спокоен, Дюмениль! Идем!

До сих пор шевалье жестикулировал левой рукой; правая, державшая поводок Блека, оставалась в кармане его брюк; но на этот раз, увлеченный пылом своего ораторского искусства, он поднял вверх именно правую руку, как будто призывая Небо в свидетели своей клятвы, которую он одновременно давал самому себе и своему другу.

К своему великому удивлению, шевалье при этом заметил, что на конце кожаного ремешка, болтавшегося у него на кулаке, ничего нет.

Шевалье обернулся.

Блека не было ни рядом, ни позади!

Тогда он подошел к газовому фонарю и внимательно рассмотрел ремешок. Тот был очень аккуратно обрезан каким-то острым инструментом.

У него украли его собаку.

Первым порывом шевалье было броситься бежать и звать Блека.

Но куда бежать? В какой стороне звать?

И потом, как перекричать оглушающий шум карет и глухой рокот толпы?

Господин дела Гравери принялся расспрашивать прохожих.

Одни отвечали на его вопросы, заданные взволнованным и прерывающимся голосом, пожатием плеч; другие говорили, что им ничего неизвестно. Человек в блузе уверил его, что видел какого-то типа, ведущего собаку при помощи платка, просунутого через ошейник; эта личность вела собаку в сторону улицы Вивьен. Животное сопротивлялось, и этому типу лишь с большим трудом удавалось заставить его следовать за собой.

Этот пес как две капли воды был похож на портрет спаниеля, нарисованный шевалье.

— Скорее на улицу Вивьен! — произнес шевалье, направляясь в указанную сторону.

— О! Он сильно опередил вас, и я сомневаюсь, что вы настигнете его, мой храбрый господин; если ваше животное, а в этом я не сомневаюсь, было украдено одним из тех молодцов, чья коммерция состоит в том, чтобы красть их и продавать, то оно уже в надежном месте.

— Но где его отыскать? Как его найти?

— Для начала надо обратиться с заявлением к комиссару.

— Хорошо; а потом?

— Объявить о пропаже, пообещать вознаграждение.

— Сколько бы это ни стоило, лишь бы только мне вернули мою собаку.

— Послушайте, — обратился к шевалье человек в блузе, растроганный его скорбью, — не стоит так отчаиваться; вы найдете вашего пса, и если не этого, так другого. Я вам обещаю одно: если награда будет приличной, то завтра утром, еще до вашего завтрака, две собаки, похожие на вашу, уже будут стоять у вашей двери.

— Но мне нужна моя собака, только моя собака, и никакая другая! — вскричал шевалье. — Вы не знаете, мой милый, как я дорожу своей собакой… А если я потеряю его во второй раз, моего бедного Дюмениля, то думаю, что не переживу этого!

— Дюмениль! Вашу собаку зовут Дюмениль? Послушайте, какое странное имя для собаки! Я бы сказал, скорее человеческое имя. Ну же, успокойтесь: Париж велик, но мне известны в нем все хитрости. Вы доверяете мне?

— Да, мой друг, да! — воскликнул шевалье.

— Отлично, я сам займусь вашей собачкой. Сегодня пятница; итак, обещаю, что в воскресенье до полудня я верну вам вашего господина Дюмениля и вновь посажу его на поводок. Но только если вы опять станете прогуливаться с ним по Парижу, то купите ему цепь: это тяжелее, но зато надежнее.

— Если вы сделаете это, если благодаря вам я найду Блека…

— Что такое или кто такой Блек?

— Но это же моя собака!

— Послушайте, следовало бы договориться, как же все-таки зовут вашу собаку — Дюмениль или Блек?

— Это Блек, друг мой, это Блек; однако для меня, но только для меня одного, он то Дюмениль, то Блек.

— Хорошо! Я понимаю, у него есть имя и есть фамилия.

— Так вот, — продолжал шевалье, желая сделать свое предложение более привлекательным, — если вы его вернете мне, я дам вам все, что вы пожелаете. Пятьсот франков вас устроят?

— Э! Я не такой, как те флибустьеры, что увели вашего пса, дорогой мой. Вы заплатите мне за труд и за потраченное время, ведь, пока я буду бегать за вашим спаниелем и загружать работой свои ноги, мои руки останутся праздными, а именно ими я зарабатываю на жизнь. Плату за мое время — вот все, что я хочу: я беру с вас обещание в обмен на то, что обещаю сделать для вас. Мне самому больно видеть, как вы страдаете из-за потерянной собаки: это доказывает, что у вас доброе сердце, а я люблю людей с добрым сердцем. Итак, больше не будем говорить о вознаграждении: мы сочтемся, когда животное будет найдено.

— Но вам, друг мой, придется нанимать экипажи, платить расклейщику афиш, печатнику, продавцу бумаги; позвольте, я вам дам хотя бы аванс.

— Расклейщик! Печатник! Продавец бумаги! Ну, конечно же! Я вам только что наговорил все это, поскольку мы еще не были знакомы, но все это рассчитано на дураков, и мы обойдемся без этого.

— Но однако же, друг мой…

— Положитесь на Пьера Марго, мой славный старичок, положитесь на него! Это он вам говорит лично. Пусть все будет тихо, не надо никого настораживать, будем немы, как усач под камнем, и я вам повторяю, что в воскресенье, именно в воскресенье, не позднее, вы получите вашего спаниеля!

— О! Боже мой, — вздохнул шевалье, — до воскресенья еще так далеко! Хоть бы его там кормили в эти дни!

— Ах, черт! Я не обещаю вам, что там, где он находится, кухня столь же обильная, как у вас в гостинице; но собака есть собака, и в конце концов у стольких людей на обед бывает всего лишь корочка хлеба, что не следует слишком печалиться о судьбе четвероногого, которого кормят картофелем.

— Когда же мы увидимся, мой храбрец?

— Завтра. Сегодня ночью я обойду все кабачки, где собираются пираты с бульваров; возможно, благодаря этому средству я смогу узнать новости о вашем животном еще до воскресенья. Вы, сударь, на мой взгляд, выглядите усталым; пойдите прилягте и, пожалуйста, не волнуйтесь. Где вы остановились?

— В гостинице "Лондон", на улице Риволи.

— Улица Риволи, знакомое место, хотя бывать там приходится не часто. Если позволите, я вас провожу. Судя по вашему виду, вы собираетесь плутать в поисках дороги, словно бекас в тумане. Ну, идите сюда.

Шевалье, послушный как ребенок, последовал за Пьером Марго и по дороге раз десять повторил ему свои указания насчет Блека.

Когда они подошли к двери гостиницы, шевалье удалось уговорить его принять монету в двадцать франков: она должна была облегчить поиски. На прощание г-н де ла Гравери назначил ему свидание на следующий день и, удрученный, вернулся к себе в комнату.

Он сел на подушки, на которых прошлой ночью спал Блек, и, хотя в камине не было огня, просидел так более получаса, погруженный в свои размышления.

Размышления эти были мрачного толка, и чем больше шевалье погружался в них, тем скорбнее они становились.

С того времени как в сердце Дьёдонне вновь поселилось чувство привязанности, он переживал одно огорчение за другим, одно разочарование сменяло другое; он не осмеливался припомнить все те сомнительные авантюры, причиной которых был Блек, а когда он думал о юной хозяйке бедного пса, его страдания становились в итоге еще больше! И — странное дело! — ему нравились эти тревоги; ему были приятны эти печали; эти страдания, что он переносил ради двух любимых им существ, были ему так дороги, что, немилосердно проклиная их, он все же ни разу не пожалел о том времени, когда, свободный от всяких забот и каких-либо опасений, жил, полностью посвятив себя пищеварению или же изучению науки поста.

Наконец он лег, со вздохом оглядел эту комнату, показавшуюся ему в десять раз более пустой и более унылой, чем накануне, и закрыл глаза. Ему пригрезилось, что он видит, как видел несколько часов назад, черный силуэт спаниеля, вырисовывающийся на фоне отсвета пламени в очаге.

Увы! Это был сон! В комнате больше не было ни огня в очаге, ни спаниеля.

Сознание шевалье уже до такой степени утратило всякую ясность, а тело так устало от потрясений, пережитых за последние сутки, что в конце концов он заснул глубоким сном.

Было около десяти часов утра, когда стук подкованных башмаков разбудил его.

Он открыл глаза и увидел, что в изножье его кровати стоит человек, накануне вечером обещавший помочь ему разыскать Блека.

К несчастью, Пьер Марто принес ему всего лишь надежду, и надежду, пока лишенную основания.

Он обследовал, но безрезультатно, весь квартал Сен-Марсо, где, как правило, проживали те, кто занимался торговлей собаками, доставшимися им по случаю.

Он ничего не смог узнать.

Тем не менее он был далек от отчаяния и, не желая давать никаких объяснений, по-прежнему обещал шевалье, что завтра, в воскресенье, он вернет ему его спаниеля.

Шевалье отпустил его.

Затем, вздохнув, он подумал, чем же ему заняться сегодня.

Ведь он не мог и помыслить вернуться в Шартр, не отыскав своей собаки.

Шевалье написал Терезе (она, должно быть, сильно беспокоилась о нем), чтобы она завтра утром, в воскресенье, села в дилижанс или в мальпост и приехала к нему в отель "Лондон" на улице Риволи; затем он написал своему нотариусу, чтобы тот прислал ему денег.

В конце концов, чувствуя себя не в состоянии провести целый день в стенах своей комнаты, он оделся и решил выйти на улицу, чтобы убить время, фланируя по городу, как накануне.

В ту минуту, когда он брал свою шляпу, лежавшую на столе, он заметил в углу чемоданчик — тот, что по недосмотру захватил с собой, покидая почтовую станцию.

"Смотрите-ка, — сказал себе шевалье, — вот я и нашел, чем мне заняться сегодня: я верну этот чемоданчик его хозяину, и, кто знает?.. Если рядом с ним не будет его друга Лувиля, мне удастся, возможно, заставить его осознать недостойность его поведения".

Придя к такому решению, г-н де ла Гравери подозвал фиакр, сел в него, захватив с собой чемодан, и приказал кучеру:

— Улица Предместья Сент-Оноре, номер сорок два.

XXXII КАКАЯ РАЗНИЦА СУЩЕСТВУЕТ МЕЖДУ ГОЛОВОЙ С БАКЕНБАРДАМИ И ГОЛОВОЙ С УСАМИ

Особняк д’Эльбенов поражал свои великолепием; он был построен совсем недавно модным архитектором и внутри был в изобилии украшен статуями и скульптурами, которые, возможно, и не были самого лучшего вкуса, но давали самое верное представление о богатстве его хозяина.

Две колонны коринфского ордера возвышались по обе стороны дубовых ворот, сплошь покрытых арабесками и каннелюрами; ворота открывались в застекленную крытую галерею, вымощенную деревом, чтобы заглушить шум подъезжающих карет.

В другом конце галереи находился двор с конюшнями и каретным сараем, еще дальше — сад, выходивший на Елисейские поля.

При входе в галерею, справа, располагалось помещение привратника, а слева, закрытый витражом из цветного стекла, — вестибюль с помпезной лестницей, ведущей в апартаменты: ее ступени покрывал пушистый ковер.

Шевалье де ла Гравери вышел из фиакра и, остановившись перед привратницкой, спросил:

— Я могу видеть господина д’Эльбена?

— Сударь желает говорить с отцом или сыном?

— С сыном, друг мой.

Привратник трижды позвонил в колокольчик. По лестнице спустился ливрейный лакей и, открыв стеклянную дверь, вышел в галерею.

— К господину барону, — пояснил привратник.

Лакей показал г-ну де ла Гравери дорогу и ввел его в изысканные покои на антресольном этаже, распахнув перед ним дверь гостиной.

Там он попросил шевалье подождать несколько минут, пока он предупредит своего хозяина.

Шевалье, будучи человеком, умеющим с пользой употребить время, стал отогревать ноги, весьма замерзшие во время поездки в фиакре; расположившись около огня, вытянув ноги и положив их на подставку у камина, он осмотрелся вокруг.

Господина де ла Гравери, получившего воспитание в светском обществе, не могла поразить роскошная обстановка комнаты, в которой он находился, хотя утонченность этой роскоши, тяготеющая главный образом к тому, чтобы создать максимальный комфорт, была совсем внове для человека той эпохи; но вот что его поразило, что приковало его взгляд, что показалось ему странным — это выбор книг, загромождавших стол, который стоял неподалеку от него; книг, как показалось ему, мало соответствовавших характеру Грасьена, чью беззаботность и легкомыслие он сумел оценить пусть во время краткого, но серьезного разговора.

Все эти книги были либо по политической экономии, либо по высшей философии, либо по общественным наукам.

Они не были здесь простым украшением.

Все они были разрезаны; несколько из них были истрепаны, оттого что ими пользовались ежедневно; наконец, на полях некоторых из них г-н де ла Гравери заметил и прочитал пометки, показавшиеся ему слишком глубокомысленными, чтобы они могли выйти из головы молодого офицера-кавалериста и быть написаны его рукой.

"Этот чертов слуга, должно быть, ошибся, — ворчал про себя г-н де ла Гравери, — и, вместо того чтобы проводить в комнату сына, провел меня в покои отца. Следует ли воспользоваться случаем и обрисовать ему, как обстоит дело? Это опасно, ведь в конце концов я могу ничего не сделать для Терезы. У Терезы нет имени, и если мой брат будет упорствовать, то мне будет затруднительно выделить состояние несчастной девушке; поэтому, рассказав все отцу, я, возможно, приумножу трудности, с которыми уже столкнулся".

Шевалье продолжал предаваться размышлениям, когда портьера приподнялась и в комнату вошел молодой человек; он направился к шевалье, но тот не слышал его шагов: их шум заглушал толстый пушистый ковер.

— Вы желали говорить со мной, сударь? — спросил вошедший молодой человек.

Господин де ла Гравери торопливо поднялся с кресла, в котором он сидел развалясь, причем сделал он это скорее от неожиданности, чем из любезности.

В самом деле, перед его глазами стоял Грасьен д’Эльбен собственной персоной; это было его лицо, его фигура, его осанка, его внешность, звук его голоса; и все же в лице вошедшего было нечто, чего шевалье — это он помнил твердо — не видел на лице офицера в прошлый раз и что его туг же поразило.

Этим нечто была пара черных бакенбард, полностью обрамлявших лицо молодого человека, в то время как вся остальная часть его лица была чисто выбрита.

Конечно, усы и короткая остроконечная бородка могли исчезнуть со вчерашнего дня, но вот бакенбарды за ночь отрасти не могли.

— Однако я имею честь говорить с господином Грасьеном д’Эльбеном? — спросил шевалье, растерянный из-за этого неожиданного появления.

Шевалье, как известно, легко поддавался беспокойству.

Молодой человек улыбнулся; слово "однако" все ему объяснило.

— Нет, сударь, — ответил он, — меня зовут Анри д’Эльбен; мой брат, Грасьен отсутствует: он отправился обедать со своими товарищами по гарнизону. Но если я могу ему что-нибудь передать от вашего имени, то можете мною располагать, сударь.

— Анри! Ах! Вы Анри д’Эльбен! — вскричал шевалье, охваченный весьма заметным волнением, ведь перед его глазами стоял тот человек, кого Тереза так любила, тот единственный, кого она когда-либо любила, и он теперь понимал, как легко молодая девушка могла стать жертвой этого невероятного сходства.

— Да, сударь, — ответил молодой человек, улыбаясь, — Грасьен, без сомнения, говорил вам обо мне, но, несмотря на все, что он вам рассказывал, вы удивлены нашим сходством. Мы очень похожи друг на друга: мы близнецы.

— Я понимаю, — сказал шевалье. — Извините мне мое волнение… Это сходство, о котором я совсем забыл, хотя мне о нем говорили, пробудило во мне воспоминание об одном приключении, оставившем настолько сильный след в моей жизни, что, как только я начинаю думать о нем, меня тут же охватывает сильнейшее возбуждение.

— В самом деле, сударь, вы весь дрожите. Прошу вас, сядьте и не вставайте больше.

Анри взял еще одно кресло и поставил его по другую сторону камина.

— Через несколько минут вы расскажете мне, — продолжал он, — что привело вас сюда.

— Для этого нет нужды ждать несколько минут. Послушайте, сударь, раз я не застал вашего брата, — решительно произнес шевалье, почувствовав, что ему придает смелости выражение участливого внимания и доброты на лице молодого человека, — то хотел бы рассказать вам мою историю. Я несчастный одинокий старик, у которого нет ни родных, ни друзей, а у вас вид гораздо более серьезный и вдумчивый, чем это обычно бывает у людей вашего возраста.

— Я страдал, сударь, — перебил его Анри с таким выражением на лице, будто он силился улыбнуться. — На свою беду я приобрел сердечный опыт, который быстро старит своих избранников, хотя и идет им впрок.

— Так вот, сударь, — продолжал шевалье, — как бы вы ни были молоды, вы, вероятно, могли бы дать мне один совет. Ведь в моем возрасте ум становится ленивым, а воля не торопится принять какое-либо решение и сделать выбор; впрочем, мне следует искренне признаться в том, что я всегда отличался крайней нерешительностью.

— Говорите же, сударь, — ответил молодой человек, — и хотя я не думаю, что мое мнение окажется вам хоть в чем-то полезным, поверьте, что моя симпатия целиком принадлежит вам, и это будет не моя вина, если вы не сможете ею воспользоваться.

Какое-то мгновение шевалье собирался с мыслями, а затем, глядя прямо в глаза своему собеседнику, продолжил:

— Что бы вы подумали, сударь, о человеке, который, злоупотребив сходством, столь же удивительным, как то, что существует между вами и вашим уважаемым братом, переодевшись и воспользовавшись темнотой или другим обстоятельством, обманул бы несчастную девушку и, выдавая себя за того, кого она любит, воспользовался бы ее заблуждением, чтобы обесчестить ее, а затем оставил бы одну предаваться своему отчаянию?

— По-моему, сударь, этот человек, если такой может существовать на свете, был бы достоин сурового порицания со стороны всех честных людей.

— А если бы эта молодая девушка в результате такого преступления стала матерью?

— Сударь, к несчастью, это одно из тех преступлений, что не подпадают под действие ни одного закона; но даю вам мое честное слово дворянина, что я в тысячу раз скорее предпочел бы пожать руку бандиту, с кинжалом за поясом и пистолетом в руке врывающемуся в дом, где он грабит, рискуя своей свободой, убивает, подвергая опасности свою жизнь, чем знаться с человеком без сердца, без совести, без чести, совершившим поступок, похожий на тот, о каком вы говорите.

— Так вот, сударь, — сказал шевалье, — это и есть моя история; а соблазненная девушка, такая нежная, такая ласковая и такая добрая, что, увидев ее, невозможно не полюбить, это моя дочь, сударь.

— Ваша дочь?

— Во всяком случае, моя приемная дочь.

— И он не понес от вашей руки заслуженного наказания? Вы не убили человека, принесшего бесчестие в ваш дом?

— Я уже сказал вам, сударь, я почти что старик, мне уже за пятьдесят, я слаб; моя немощная рука с трудом способна удержать тяжесть шпаги или пистолета…

— Господь дал бы вам силу, сударь, ведь Господь был бы за вас! — вскричал Анри с заразительной пылкостью. — Господь — это отец, мстящий за поруганную честь своего сына; он дарует мужество воробью, защищающему своих птенцов от хищной птицы; неужели он может отказать в нем человеку, исполняющему самую сокровенную, самую святую обязанность из всех тех, что предназначена человеку?

— Но ведь все законы, и Божьи и человеческие, запрещают дуэль.

— Дуэль, сударь, — а это действительно несчастье, но это такое несчастье, с которым необходимо смириться, — дуэль останется правосудием Божьим до тех пор, пока общество не будет строиться согласно другим законам, пока человеческое правосудие не станет искать в сердце каждого зло, дабы искоренить его, и добро, дабы его вознаградить; наконец, дуэль будет нужна до тех пор, пока общество не перестанет считать допустимым, а порой и забавным, что человек покушается на добродетель девушки и на честь супруги.

— Итак, сударь, если виновный упорно отказывается предоставить девушке то искупление, которое велит ему долг, вы советуете мне драться с ним?

— Говоря по совести, сударь, я советую вам это, — ответил Анри.

— Тогда, сударь, я должен вам признаться, — произнес г-н де ла Гравери, — что хотя у меня, как я вам только что сказал, мирный нрав, хотя я провел лучшую часть жизни, заботясь лишь о своем собственном благополучии, — я думаю так же, как и вы, и несомненно решился бы на это, если бы меня не удерживало одно опасение.

— Что за опасение?

— Я единственная опора бедной девочки; что бы вы ни говорили, а Небо не всегда бывает на стороне правого; судьба может изменить мне. Что станет с бедной девушкой, если она лишится меня?

— Если дело обернется подобным образом, сударь, я постараюсь заменить вас около нее, — просто ответил Анри.

— Вы мне это обещаете, сударь?

— Я вам клянусь.

— Послушайте, сударь, — сказал шевалье с воодушевлением, далеко выходившим за рамки его обычного поведения, — в вашем взгляде столько искренности, столько благородства и столько достоинства, что мне хочется вам верить, и я решусь… Да, в свою очередь клянусь вам, виновный будет наказан. Но я вынужден воспользоваться вашей любезностью и просить вас оказать мне еще одну услугу.

— Какую, сударь? Говорите.

— Я ни с кем не знаком в Париже и не знаю, к кому мог бы еще обратиться, если вы мне откажете в моей просьбе. Я прошу вас стать моим секундантом.

— Охотно, сударь.

— Вы мне должны поклясться, что, кем бы ни был мой противник и какое бы оружие ни было избрано для поединка, вы не покинете меня в ниспосланной мне Провидением миссии, которую я намереваюсь исполнить. Ведь я, сударь, — и вы должны были это заметить, — крайне неопытен в такого рода делах, и, поскольку вы были так добры, что помогли мне своими советами увидеть это дело в его истинном свете, я смею надеяться, что вы не подведете меня в решительную минуту.

— Сударь, в этом вопросе вы можете положиться на мое слово так же смело, как и во всех остальных. Но простите, мне необходимо выяснить у вас одну довольно важную подробность. Вы ведь, по-видимому, друг моего брата, но я не имею чести вас знать. Не будете ли вы так любезны сообщить мне ваше имя и оставить ваш адрес?

— Меня зовут господин де ла Гравери; как вы видите, я кавалер ордена Святого Людовика; я постоянно проживаю в Шартре, но в настоящее время остановился в гостинице "Лондон" на улице Риволи.

— Этого достаточно, сударь; как только я вам понадоблюсь, дайте знать, и я буду полностью в вашем распоряжении.

— Я благодарю вас и прошу хранить все это в секрете.

— Обещаю вам. Но, кстати, сударь, вы мне еще ни слова не сказали о том, что вас привело к моему брату. Не желаете ли вы, чтобы я ему что-нибудь передал?

— В этом нет ничего важного, сударь. Я приходил всего лишь для того, чтобы отдать ему этот чемодан, который он забыл вчера в почтовой карете, а мой кучер случайно захватил с собой.

Шевалье поднялся.

— Я благодарю вас от лица Грасьена, — сказал молодой человек. — Прощайте, сударь, и верьте, что мои лучшие пожелания будут сопровождать вас в той миссии, что вы собираетесь исполнить.

Анри настоял на том, чтобы проводить шевалье до ворот, и, посадив его в фиакр, в последний раз пожал ему руку.

Сердце г-на де да Гравери билось изо всех сил, он испытывал сильное и глубокое волнение и чувствовал, как время от времени дрожь пробегает по всему телу, в глазах все темнеет, а волосы на голове встают дыбом.

Но согласитесь, что сама мысль о первой дуэли в пятьдесят лет может произвести немалое впечатление.

— Ах! Если бы Дюмениль был здесь! — вздохнув, тихо произнес шевалье. — Он шел драться так, как я иду обедать, и владел шпагой и пистолетом так же, как я владею вилкой. Но, к несчастью, его больше нет, а Блек не в состоянии был бы померяться силами с Грасьеном: со времен собаки Монтаржи такого больше никто не видывал; впрочем, и сам Блек бродит неизвестно где.

— Куда поедет господин? — спросил кучер.

— Ах, да, куда я еду… Это правда… Я не знаю.

— Как! Господин не знает, куда ему надо?

— Нет… Попросите привратника подойти ко мне.

Привратник, предупрежденный кучером, почтительно приблизился. Он видел, как г-н Анри провожал гостя до фиакра.

— Друг мой, — спросил шевалье, — не знаете ли вы, где я могу найти в этот час господина Грасьена д’Эльбена?

— Вы найдете его, сударь, в Голландском кабачке; когда он в отпуске, то все свое время проводит только там.

— Тогда, кучер, вперед, в Голландский кабачок, — закричал шевалье таким тоном, который вызвал бы одобрение у покойного Дюмениля. — И поживее! Получишь на чай.

XXXIII ГЛАВА, ИЗ КОТОРОЙ ЯВСТВУЕТ, ЧТО И У ШТАТСКИХ ПОРОЙ ПРОСЫПАЮТСЯ ВОИНСТВЕННЫЕ НАКЛОННОСТИ

Голландский кабачок в ту пору был главным местом встреч военных, находившихся в отпуске.

Все, кто носил эполеты, начиная с младшего лейтенанта и кончая полковником, встречались под позолоченной лепниной вакхического заведения.

Все свидания военных проходили в этих стенах, подобно тому, как свидания актеров проходили в саду Пале-Рояля.

Офицер, покидая свой лагерь и отправляясь в Алжир, говорил своим товарищам, которых он оставлял во Франции:

— В мой следующий отпуск через два года мы с вами увидимся в Голландском кабачке.

И если только пули кабилов или дизентерия не решали все иначе, редко кто пропускал условленное свидание.

Тем не менее, несмотря на свое сугубо военное предназначение, Голландский кабачок имел совершенно штатский вид.

За исключением форменной одежды учащихся Политехнической школы или воспитанников Сен-Сирского военного училища, которые посещали кабачок, отдавая дань традиции, там не видно было ни киверов, ни красных панталон, ни мундиров.

Военный, хотя он и выказывает безмерное презрение к штафиркам, весьма любит цивильную одежду, вероятно по той единственной причине, что она воплощает для него неразделенную страсть.

В самом деле, какой-нибудь офицер, заслуживающий всяческих лестных эпитетов благодаря своей изысканности и элегантности, когда он одет в доломан или китель, выглядит просто заурядным, а часто и совершенно заурядным человеком, когда на нем классический редингот, а голову его вместо гусарской меховой шапки или блестящей каски украшает ничем не примечательный шапокляк.

Помните, что представляли собой в прошлом турки и во что они превратились с тех пор, как, следуя законам прогресса, Махмуд облачил их в голубой редингот и красные брюки.

К тому же — и это является смягчающим обстоятельством — офицер, которому редко выпадает случай воспользоваться своим штатским платьем, хранит его с той благоговейной заботой, с какой военный человек относится к своему скарбу; в результате оно служит ему гораздо дольше, чем обычно служат пальто и редингот; вот почему, когда он его, наконец, извлекает на свет Божий и надевает на себя, то выглядит, точно вышедший на прогулку щеголь со старой гравюры мод.

И если в Голландском кабачке нечасто попадался на глаза мундир, то зато за каждым столом здесь можно было увидеть множество сюртуков и рединготов совершенно оригинального покроя, немало немыслимых шейных бантов и немало шаровар наподобие казацких, к тому времени уже благоразумно отвергнутых модой. Короче, любому легко было догадаться, что это заведение целиком заполнено офицерами, более или менее удачно переодетыми в штатских.

Густые клубы табачного дыма висели в воздухе, к тому же насыщенном парами, которые исходили от множества кружек с пуншем — обычного напитка завсегдатаев.

Пятеро или шестеро посетителей, в которых по шпорам, сохранившимся у них на сапогах, можно было признать офицеров-кавалеристов, сидели в углу справа, вблизи сада.

Они отобедали в кафе, и, судя по тому, как оживилась их беседа, отобедали весьма обильно.

Как всегда, разговор этих господ вертелся вокруг излюбленной и неиссякаемой темы их бесед: достоинства различных гарнизонов и их сравнение друг с другом.

— Ах, господа, — говорил наш старый знакомый лейтенант Лувиль, находившийся среди участников этой пирушки, — да здравствует Тур в Турене, известный прежде всего как сад Франции, ибо так его называют эти идиоты-поэты, но в конечном счете весьма неплохой городок: великолепный чернослив, сносный театр, очаровательные гризетки. Тур — перл среди гарнизонов!

— Черт возьми, мой дорогой, — отвечал ему толстяк с румяным лицом и коротко подстриженными седыми усами, — я стоя л в Туре, я пробыл там два года и уверяю вас, что Тур ничем не лучше других гарнизонов.

— Вот как! Но почему вы так говорите, капитан?

— Потому что утверждаю: по прошествии первых двух месяцев начинаешь скучать в любом из них, где бы ты ни был.

— А я все же предпочитаю Нор, — вступил в разговор третий собеседник. — Там мы имеем великолепный контрабандный табак для курения, и, черт возьми, вовсе недорого.

— А Понтиви, господа! — вскричал четвертый. — Превосходное содержание — сорок пять франков в месяц.

— А каково твое мнение, Грасьен?

— Мое мнение, — отвечал Грасьен, — вот оно: чем больше я езжу, тем больше убеждаюсь, что среди всех гарнизонов, где мы стояли, нет ни одного, который оказался бы сносным. И это невероятно укрепляет мою решимость сдержать данное самому себе обещание подать в отставку, чтобы больше никогда не покидать единственный в своем роде прелестный и дивный гарнизонный город — я говорю о Париже.

— Да, — сказал Лувиль, — подобное предпочтение в самом деле понятно, когда имеешь такого отца, как твой, у кого не один миллион в кармане. И все же я сомневаюсь, что, несмотря на все свои миллионы, на все удовольствия, которые дарит нам Париж, ты забыл счастливые часы, проведенные на военной службе.

— Где и какие? — спросил Грасьен.

— Неблагодарный! Повсюду и всегда! Да, вот, послушай, зачем же далеко ходить, разве в этом ужасном городе Шартре, Автрике карнутов, ты не пережил с этой малюткой Терезой самое чудесное, самое дивное из приключений, подлинное похождение Ловеласа, проказник?

— Послушай, Лувиль, — сказал заметно расстроенный Грасьен, — не будем говорить об этом… Уверяю тебя, что это воспоминание, напротив, мне весьма неприятно.

— Почему? Из-за этого старого безумца, который под тем предлогом, что ты воспользовался первым сердечным опытом молодой девушки, хотел заставить тебя, барона Грасьена д’Эльбена, жениться на гризетке без единого су в кармане? О! Этот простак был весьма забавен! Но и я тоже славно посмеялся над ним, особенно после того как ты покинул нас и пересел к кучеру. — Но, тысяча чертей! — воскликнул Лувиль, подпрыгнув на стуле. — Это он… это он собственной персоной входит сюда… А! Вот мы сейчас повеселимся! Взгляните, господа, восхитительная осанка! Посмотрите, с каким воинственным видом наш ветреник Людовика Пятнадцатого размахивает своим зонтиком… — Эй! Сударь!

— Без глупостей, Лувиль, — сказал толстяк. — Не забывайте о том, что этот почтенный господин вдвойне имеет право на ваше уважение: во-первых, из-за того, что он вдвое старше вас, а во-вторых, благодаря красной ленте, которую он носит в своей петлице.

— Подумаешь, крест Святого Людовика!

— Это всегда цена крови, Лувиль, и не пристало нам, солдатам, насмехаться над тем, кто его носит.

— Оставьте меня в покое, капитан! Это какой-нибудь эмигрант, какой-нибудь беглец, служивший в полку Королевских кроатов и заработавший себе крест, отираясь в передних. Черт возьми, я считаю, что так славно посмеяться над ним, и не собираюсь упускать столь драгоценную возможность.

Затем, обращаясь к шевалье де ла Гравери, который, узнав офицеров, направлялся к их столику, Лувиль, поднявшись со стула, чтобы сделать шаг навстречу ему, продолжил:

— Несказанно рад, сударь, увидеть вас вновь. Надеюсь, что позавчерашняя ночь не повредила вашему здоровью и не омрачила вашего веселого настроения?

— Нет, сударь, — сказал шевалье с улыбкою на устах, — как видите… Если не считать некоторой ломоты в теле, я чувствую себя великолепно.

— А! Тем лучше! Тогда вы не откажетесь присоединиться к нам и поднять бокал за здоровье очаровательной Терезы, о которой мы как раз вспоминали в ту самую минуту, когда вы вошли.

— Ну, конечно, сударь, — ответил шевалье, по-прежнему невозмутимо улыбаясь. — Вы мне оказываете слишком большую честь, и я не в силах вам отказать.

— Позвольте предложить вам стакан этого пунша! Он превосходен и прекрасно прогоняет черные мысли из головы и тяжесть из желудка.

— Весьма вам благодарен за вашу любезность, сударь, но, как человек тихий и невоинственный, я в высшей степени опасаюсь крепких напитков.

— Быть может, они пробуждают в вас свирепость?

— Именно так.

— Смотри же, Грасьен, будь полюбезнее с господином шевалье; ведь, принимая во внимание вашу ленту, сударь, я смело могу присвоить вам этот титул.

— Действительно, господин Лувиль, он принадлежит мне дважды: я шевалье по дворянскому происхождению и шевалье… по случаю.

— Ну что же, шевалье, должен вам сказать, что ваш друг Грасьен вот уже два дня как заделался задумчивым мечтателем. Я лично предполагаю, если вы хотите знать мое мнение, что он обдумывает то предложение о женитьбе, которое вы ему сделали.

— Господин Грасьен поступил как нельзя лучше, задумавшись о нем, — ответил шевалье с совершеннейшим добродушием.

— Да, — подхватил Лувиль, — но ничто сильнее не отягощает рассудок храброго малого, чем подобные мысли. Итак, что вы предпочитаете, шевалье? Стакан лимонада, бутылочку оршада или смородиновки? А быть может, баварской?

— Да, именно так, сударь, баварской.

— Человек! — закричал Лувиль. — Баварской господину… очень горячей и очень сладкой.

Затем он вновь обратился к шевалье:

— А теперь, сударь, если только подобный вопрос не покажется вам бестактным, окажите нам честь и сообщите, что привело вас в этот притон, который зовется Голландским кабачком. Я полагаю, что вы не являетесь завсегдатаем подобных мест.

— Вы как всегда правы, сударь, и я поистине восхищаюсь верностью вашего ума.

— Мне приятно, что вы отдаете мне должное.

— Я пришел с единственной надеждой встретить господина Грасьена, ибо не застал его дома.

— О! Вы взяли на себя труд заехать ко мне? — удивленно спросил Грасьен.

— Да, господин барон, и это от вашего привратника я узнал, что, в отличие от меня, вы охотно проводите свое время в Голландском кабачке.

— Вы в самом деле, — прервал его Лувиль, — пришли, чтобы увидеться с Грасьеном? Это доказывает, что вы не отказались от вашего замысла. Ну что ж, тем лучше! Лично мне нравятся упрямые люди, и, право же, я приму вашу сторону, такую глубокую симпатию вы мне внушаете. Что ж, в нашем нынешнем положении речь может идти только о брачном контракте, и ни о чем другом. Ладно, давайте обсудим его условия. Грасьен, вам первому слово, друг мой. Что вы даете? Сколько земельных угодий? Сколько в государственной ренте? Сколько облигациями железных дорог? Сколько ценными бумагами Тара?

— Лувиль, — ответил Грасьен, — я очень серьезно прошу вас прекратить эту шутку, она и так уже слишком затянулась. Я сообщил этому господину мое решение; дальнейшая настойчивость выглядит неуместно и бестактно, и это меня удивляет в таком пожилом и светском человеке, как шевалье; с другой стороны, если бы я стал насмехаться, как это делаете вы, над уделом девушки, который после всего случившегося мне следует оплакивать, то это свидетельствовало бы о недостатке деликатности и сердечности с моей стороны. Подумайте о том, что я вам сейчас сказал, сударь; задумайтесь об этом и вы, Лувиль, и надеюсь, вы оба согласитесь со мной.

— Отнюдь, — возразил шевалье де ла Гравери. — Я лично, напротив, нахожу, что господин Лувиль говорит вполне разумные и уместные вещи, и, вместо того чтобы рассердиться на него, бесконечно признателен ему за это.

— Вот видишь, Грасьен! Так говори же и оставь свой трагический вид, ведь господин, выступающий поборником мадемуазель Терезы, первым призывает тебя к этому… Ты молчишь?.. Послушайте, господин шевалье, если сначала заговорите вы, возможно, это его распалит. Итак, начинайте, мой дорогой; перечислите нам все богатства вашей подопечной, не скупитесь, ибо, предупреждаю вас, наш друг Грасьен, обыкновенный младший лейтенант, каким вы его знаете, богат, очень богат. Но, прошу прощения, вот официант несет вашу баварскую. Пейте же, сударь, выпейте сначала, это сделает ваши предложения еще более заманчивыми.

Шевалье с улыбкой слушал этот поток слов. Он медленно помешал ложечкой напиток, поданный ему, поднес его ко рту, не спеша проглотил, поставил стакан на стол, тщательно вытер губы батистовым платком и, повернувшись к Грасьену, сказал:

— Сударь, я размышлял над тем предложением, которое полагал себя обязанным сделать вам третьего дня, и пришел к мысли, что с моей стороны было нелепым назначать цену столь справедливому, благородному и совершенно естественному поступку, который я предложил суду вашей совести.

— Нет ничего проще, черт возьми! — прервал его Лувиль.

— Дать приданое Терезе — но заметьте, что я в состоянии это сделать, — продолжил шевалье, — значило бы нанести оскорбление вашей деликатности, и я не буду удивлен, если сделанное мною предложение оказалось бы единственной причиной отказа, которым вы ответили на мои шаги. Сегодня, сударь, я, напротив, пришел вам сказать: Тереза не имеет имени, у Терезы нет никакого состояния, но вы ее обесчестили… Вы ее обесчестили, но отнюдь не поддавшись порыву взаимного влечения, а призвав себе на помощь самую гнусную, самую подлую уловку! Вы обязаны без колебаний повиноваться властному зову долга.

— Браво! Вот неотразимый довод. Что ж, теперь твой черед, Грасьен, защищайся; но, предупреждаю, твои дела не слишком хороши. Представь себе, что ты находишься перед судом присяжных, а я его председатель.

— Мой ответ будет краток, дорогой друг, — произнес Грасьен с немалым достоинством. — Я скажу господину шевалье…

Молодой человек слегка поклонился.

— … я ему скажу, что его оскорбления найдут мою решимость столь же непоколебимой, как и его посулы. Будет ли мадемуазель Тереза богата или бедна, для меня это не имеет никакого значения, и еще я добавлю, что господину шевалье крайне повезло, что у него седая голова; ведь если бы не это, то я посчитал бы себя обязанным совсем иначе ответить на некоторую часть его речи.

— Боже мой, не стесняйтесь, любезный сударь, — спокойно сказал шевалье. — Пусть вас не волнует, стала ли моя голова уже совсем седой или только наполовину, ибо я готов встать под дуло вашего пистолета или острие вашей шпаги.

— Ах, так! Ты чувствуешь, Грасьен, этот милейший господин, похоже, начинает вести себя вызывающе?

— Это вас удивляет, любезный господин Лувиль? — произнес шевалье с невозмутимым видом. — Не предполагаете ли вы, случайно, что храбрость есть не что иное, как безрассудство?

— Ну что же, это уже другое дело, — сказал Грасьен.

Шевалье, по-прежнему с улыбкой на устах, повернулся в его сторону.

— Значит, — продолжал молодой человек, — только что вы произнесли все эти слова с заранее обдуманным намерением меня оскорбить?

— Меня не волнует, сударь, могут мои слова вас оскорбить или нет, — сказал шевалье, — я выбрал их, потому что они прекрасно характеризуют ваше поведение, вот и все.

— Одним словом, сударь, вы пришли сюда, в Голландский кабачок, сегодня, в субботу, с намерением сказать мне в присутствии моих товарищей: "Женитесь на мадемуазель Терезе или вы будете иметь дело со мной!"

— Именно так, господин барон.

Затем, постучав ложечкой о стакан, он сказал:

— Официант, еще баварской.

— Ну нет! — вскричал Грасьен.

— Что нет?

— Драться с вами на дуэли было бы слишком нелепо.

— Ах, вы так полагаете?

— Да.

— Вы считаете, что будет нелепо убить человека, который, в общем-то, вполне способен ударом шпаги проткнуть вашу грудь или же всадить вам пулю в голову; и вы не находите, как считаю я, трусливым и постыдным поступком прибегнуть к отвратительной уловке, чтобы похитить нечто большее, чем жизнь — единственное, чем я рискую, дерясь с вами, — чтобы похитить честь у беззащитной девушки? Воистину, вы весьма непоследовательны, господин Грасьен… Спасибо, любезный.

Эти последние слова относились к официанту, поставившему перед шевалье еще один графин с баварской.

— Хорошо, — сказал Грасьен после минутного размышления, взбешенный, вероятно, гораздо сильнее невозмутимостью шевалье, чем оскорблениями в свой адрес, — хорошо, если вы непременно на этом настаиваете…

— Вы женитесь на Терезе?

— Нет, сударь, я вас убью.

— А вот это, сударь, — сказал шевалье, не выказав ни малейшего волнения и недрогнувшей рукой наливая баварскую из графина в стакан, — это мы еще посмотрим. Подождем до завтра, молодой человек, завтра все решится. Не предсказывайте будущее: тот, кто предсказывает будущее, рискует ошибиться. Итак, решено, мы будем драться.

— Да, безусловно, мы будем драться, — ответил Грасьен, стиснув от гнева зубы, — если только вы не возьмете ваши слова обратно.

Грасьен предоставил шевалье эту последнюю возможность к отступлению, ибо он скрепя сердце решился на эту дуэль, нелепый и омерзительный характер которой был ему вполне ясен.

— Взять обратно? — произнес шевалье, поднося стакан ко рту и медленно потягивая вторую порцию баварской. — О! Вы совсем меня не знаете, любезный господин Грасьен! Я долго, очень долго не могу решиться, но, как только решение принято, я следую примеру Вильгельма Завоевателя и сжигаю свои корабли.

Произнеся эту фразу, шевалье выплеснул в лицо Грасьену остатки баварской из своего стакана.

Молодой офицер, рванувшись вперед, собирался броситься на старика, но его друзья, и первым Лувиль, вцепились в него и удержали.

— Ваши секунданты? Кто ваши секунданты, сударь? — рычал Грасьен.

— Завтра утром они встретятся с вашими и обо всем договорятся, сударь.

— Где же?

— Если не возражаете, то в Тюильри, на террасе Фейянов, напротив гостиницы "Лондон", где я остановился… скажем, с двенадцати до часу?

— Ваше оружие?

— Ах, сударь, для военного вы плохо знакомы с основными правилами дуэли. Каким будет мое оружие, это решать не вам и не мне: это дело наших секундантов. Оскорбление нанесено вам, сообщите свои условия вашим секундантам.

— Отлично! А вас, господа, вас я беру в свидетели! — вскричал Грасьен. — Если с этим стариком случится какое-либо несчастье, то виноват в нем будет он сам; это то, чего он хотел, то, чего добивался. Пусть его кровь, если она прольется, падет на его голову.

И молодой офицер в сопровождении своих друзей вышел из кабачка.

Господин де ла Гравери, оставшись один, допил последние капли баварской, оставшиеся на дне стакана.

Затем, взяв свой зонтик в углу окна, куда он поставил его, войдя в кабачок, шевалье сказал вполголоса:

— Боже мой, как мне досадно, что этот дурак Блек дал себя увести… Если бы Дюмениль мог меня видеть, он был бы доволен мной!

XXXIV ГЛАВА, В КОТОРОЙ ШЕВАЛЬЕ ОДНОВРЕМЕННО ВСТРЕЧАЕТ ТО, ЧТО ОН ИСКАЛ, И ТО, ЧЕГО ОН НЕ ИСКАЛ

Шевалье де ла Гравери вышел из Голландского кабачка совсем другим человеком, нежели вошел в него.

Его шляпа, обычно сидевшая прямо относительно оси его лица и слегка надвинутая на глаза, вдруг заняла наклонное положение, что придало ему лихой и даже несколько вызывающий вид.

Одна из его рук, опущенная в карман брюк, играла там самым развязным образом с несколькими луидорами, позвякивание которых было хорошо слышно, в то время как другая угрожающе размахивала зонтиком и выписывала наконечником мирного орудия самые замысловатые фигуры фехтования.

Обычно шагавший с низко опущенной головой и сходивший с тротуара на мостовую, уступая дорогу ребенку, он в эту минуту шел, высоко подняв глаза, расправив плечи, подтянувшись с видом человека, доблестно завоевавшего свое место под солнцем, невозмутимо выжидая, пока прохожие уступят ему дорогу, что те непременно и делали: одни из уважения к его возрасту, другие из почтения к красной ленте в его петлице, остальные же потому, что вызывающий вид шевалье действительно понуждал их к этому.

На одно мгновение он почувствовал искушение зайти в табачную лавку и купить там сигару, предмет, к которому он всегда питал неукротимое отвращение: ему казалось, что сигара была бы необходимым дополнением к его новой манере поведения, и он, любуясь собой, охотно представлял, как будет пускать в небо подобно новоявленному Каку огромные клубы дыма и, таким образом, станет чуть больше походить на своего друга Дюмениля, в эту минуту служившего ему примером.

Но, к счастью, он вспомнил, что однажды вечером в Папеэте, взяв сигару из губ Маауни и вдохнув несколько глотков душистого аромата, которым юная таитянка любила окружать себя как облаком, он почувствовал ужасные приступы тошноты и такое недомогание, что ему потребовалось около трех дней, чтобы прийти в себя.

Он подумал, что подобный спектакль, разыгранный перед его противниками, мог бы скомпрометировать только что завоеванную им репутацию, и рассудительно пресек это поползновение.

Шевалье удовольствовался тем, что сознание личного достоинства, проснувшееся в нем, придало величественное выражение его лицу, и скромно вернулся в свою гостиницу.

А теперь, будучи правдивым историком, я должен признать, что, несмотря на уверенность и самонадеянность, с какими шевалье вызвал на дуэль Грасьена д’Эльбена, несмотря на то удовлетворение, какое шевалье сам получил от своего смелого поведения, г-н де ла Гравери очень плохо спал в эту ночь. Но причиной его бессонницы был вовсе не страх смерти или боли… Нет, его волновали два совершенно других вопроса: первый — судьба, уготованная Терезе в том случае, если с ним случится несчастье; второй — опасение, что его поведение изменится, как только он окажется на месте поединка, и он не будет в полной мере соответствовать сделанному им оповещению о своих достоинствах.

Что касается Терезы, то он несколько успокаивался, думая об обещании, данном ему Анри, обещании, которое станет для молодого человека еще более нерушимым, когда он увидит ту, о которой дал слово заботиться; к тому же г-н де ла Гравери надеялся, что бы там ни говорил по этому поводу его брат, обеспечить будущее девушки завещанием, собственноручно составленным им по всем правилам.

Оставалась дуэль.

Несколько часов одиночества и раздумий остудили кровь шевалье, и, хотя его решение по-прежнему оставалось неизменным, ему потребовалось призвать на помощь весь свой рассудок, чтобы успокоиться.

К несчастью, задача была очень трудной, и чем больше шевалье старался доказать самому себе, что у него есть все основания оставаться спокойным, тем больше самых черных мыслей рождалось в его мозгу.

Все, что несколько часов назад представлялось ему не заслуживающим никакого сожаления, в этот миг казалось таким сладостным, таким прекрасным и соблазнительным, что он никак не мог решиться расстаться со всем этим.

Все радости, все удовольствия, все наслаждения жизни вставали в его памяти и, взявшись за руки, кружились в прелестном и манящем танце; казалось, они с грустью говорили шевалье: "Прощай, шевалье!.. Ты скоро лишишься нас, ты, который с легкостью мог бы нас удержать, если бы не изображал из себя молодого человека, задиру, завзятого дуэлянта, поборника справедливости, Дон Кихота, наконец!"

Шевалье нашел это танцевальное напоминание чрезвычайно неприятным.

И в то же самое время, причем все сразу, мрачные видения будущего беспорядочно роились в далях его воображения, как будто для того, чтобы соответствовать тому, что ему виделось на переднем плане.

Он чувствовал, как холод смерти леденит его кожу и проникает в тело.

Ему казалось, что из потустороннего мира прилетели духи, дабы завладеть его телом; он чувствовал на своем лице дуновение воздуха от взмахов огромных крыльев нетопырей.

Малейший шум, раздававшийся по соседству, напоминал ему стук молотка, сколачивающего доски гроба, который предназначался для него.

Бодрствуя, он представлял себе наяву, что его предают земле, и ему слышалось, как глина и камни тяжело падают на крышку его гроба.

Он чувствовал, как тысячи могильных гадов заползают в складки его савана, и в предчувствии их леденящего и липкого прикосновения по его коже пробегала дрожь.

Ночь, прародительница всех мрачных видений и потусторонних сил, показалась ему бесконечно длинной, и, едва только занялся рассвет, он поспешно, вопреки своим привычкам, вскочил с постели.

"Решительно, — раздумывал шевалье (его сотрясала дрожь, вызванная наполовину холодом, а наполовину тем состоянием духа, в котором он пребывал), — решительно, я не создан для того, чтобы стать героем! Что ж, тем больше я буду уважать себя за свое достойное поведение; но как странно, вчера я совершенно не чувствовал ни малейшего страха — а ведь, наоборот, именно вчера я и должен был бы испытывать колебания, — тогда как сейчас меня охватывает дрожь. Не могу же я, однако, ежеминутно вызывать кого-нибудь на дуэль, дабы поддерживать свое мужество на должном уровне!"

И шевалье, чтобы прогнать эти гнетущие мысли и не позволять безделью вновь повергать его в мучительные терзания, решил написать Анри д’Эльбену, не называя имени своего противника, что, по всей видимости, дуэль будет назначена на восемь часов утра завтрашнего дня, и поэтому он просит Анри зайти за ним завтра в семь, чтобы вместе отправиться на место поединка.

Он ни в коем случае не хотел допустить свидания Анри с офицерами: они могли бы ему все рассказать; за время, оставшееся до завтрашнего дня, или, точнее, до часа, назначенного для встречи секундантов, шевалье надеялся найти второе доверенное лицо — человека, который договорился бы об условиях поединка с секундантами Грасьена.

Закончив писать и запечатав письмо, г-н де ла Гравери вышел из дома, чтобы лично отнести его на почту. В столь значительных обстоятельствах шевалье предпочитал полагаться на самого себя.

Выходя из ворот гостиницы на улицу, он нос к носу столкнулся с человеком, пообещавшим ему найти Блека.

— О! Вы уже на ногах, сударь! — обратился к нему Пьер Манто. — Что ж, можно сказать, собаке повезло больше, чем многим людям. Ведь, к примеру, потеряйся я, никто, слава Богу, не лишится сна! Но, впрочем, час скоро уже наступит.

— Какой час? — спросил шевалье, голова которого еще не вполне прояснилась.

— Час, когда я, надеюсь, смогу вернуть вам ваше животное.

— Вы его видели? О, отведите меня к нему, славный мой. Если бы мой дорогой Дюмениль был рядом со мной, мне кажется, я бы больше никого не боялся.

— Терпение! Наберитесь терпения! Мы сейчас с вами не торопясь отправимся туда, где он находится, и вы увидите, что я вам не солгал.

— Но куда же вы идете?.. Или, точнее, куда мы идем?

— На собачий рынок, черт возьми! Не думаете ли вы, что мошенник, укравший вашего пса, увел его, чтобы сделать из него святые мощи? Идемте же!

— Но все же? — спросил шевалье.

— Вот как обстоят дела: о собаке не заявляли; никто не видел ни объявления о пропаже, ни обещания дать за нее большое или малое вознаграждение — значит, можно не волноваться; так что, уверяю вас, в это время ваш песик, подобно нам, двигается в сторону заставы Фонтенбло.

Действительно, именно у заставы Фонтенбло каждую неделю по воскресеньям, вторникам и пятницам проходит конная ярмарка, и торговля собаками служит, так сказать, ее прямым продолжением и дополнением.

Два художника — Альфонс Жиру, покинувший нас в расцвете сил, и Роза Бонёр, женщина с нежным именем и мощным талантом, — создали из этого спектакля две картины, по-разному воспроизводящие его живописный характер.

Но в назидание тем, кто все названия понимает буквально, мимоходом заметим, что вовсе не на конную ярмарку следует идти тому, кто решил приобрести тех великолепных животных, что демонстрируют свое изящество и утонченность на улицах Парижа и посыпанных песком аллеях Булонского леса.

Конная ярмарка носит чисто утилитарный характер: здесь никоим образом не ценится ни красота, ни изящество форм, ни благородство пород; сюда приходят, чтобы приобрести живую машину для работы и к тому же по самой дешевой цене.

Достаточно сказать, что, за исключением нескольких першеронов и нескольких булонских тяжеловозов, на этой ярмарке можно встретить лишь изнуренных, одряхлевших животных, надорвавшихся на мостовых Парижа, этого лошадиного ада; там можно увидеть только жалких, измученных одров с разбитыми ногами; барышники настойчиво, упорно стремятся выжать из них все силы, которыми Господь наградил их мускулы, всю мощь, которую он вложил в их ноги, прежде чем посредством Монфоконской живодерни отправить их в небытие.

Но особенно на конной ярмарке следует обходить тех животных, что выглядят здоровыми и крепкими.

Можно с полной уверенностью сказать, что либо у них строптивый норов, либо они подвержены головокружению.

Несмотря на плачевный вид каждой отдельно взятой особи, выставленной на этой ярмарке, в целом она представляет собой довольно оживленное зрелище; здесь лошадь ценой в тридцать франков заставляют идти рысью или галопом, бить землю копытом и приплясывать от нетерпения, и все это сопровождая ударами хлыста и стуком копыт, совершенно так же, как это делают у Кремьё или Дрейка с полукровками ценою в тысячу экю: те же хитрости, те же фразы, те же клятвы, что и у наших самых модных торговцев, но здесь, на ярмарке у заставы Фонтенбло, бесконечно больше красок, чем там, на Елисейских полях.

Как мы уже упоминали только что, торговля собаками является всего лишь приложением к торговле лошадьми.

Торговля собаками была бы весьма ничтожным и убыточным занятием, ведись она честным образом; а поскольку подразумевается, что каждый должен жить своим ремеслом, то продавцы собак устроились так, чтобы сделать свое занятие как можно более прибыльным.

Вместо того чтобы выращивать собак (а это, из расчета как минимум шести франков в месяц, составит в конце года общую сумму в семьдесят два франка — стоимость собаки без учета вырученной прибыли), они сочли, что гораздо выгоднее подбирать в общественных местах уже взрослых собак и выставлять их на продажу.

Затем, поскольку бродячие собаки стали попадаться гораздо реже, торговцы стали помогать животным вступить на путь бродячей жизни, поступая с ними так же, как это было на наших с вами глазах со спаниелем г-на де ла Гравери.

Собачий рынок, подвигнувший нас на эту ученую диссертацию, располагался в боковых аллеях Госпитального бульвара, примыкающего к заставе Фонтенбло, или к Итальянской заставе.

Некоторые из этих забавных четвероногих привязаны к кольям.

Щенки сидят в клетках.

Взрослые собаки прогуливаются со своими хозяевами или, точнее, теми, кто оказался ими благодаря столь непредвиденным случайностям, что, принимая во внимание разнообразие обстоятельств, мы даже не будем приниматься за эту тему.

Здесь можно найти собаку любого роста и любой величины, любой масти, любой породы и любого облика.

Есть пиренейские собаки рыжеватой масти и притворно-ласкового вида; остерегайтесь их, даже если их кличка будет Мутон, как у той, что однажды изгрызла мне руку.

Есть бульдоги с приплюснутыми носами, с горящим взглядом и с кабаньими клыками.

Есть терьеры, сторожевые псы, легавые, бракки и пойнтеры более или менее чистых кровей.

Здесь представлены также овчарки и кингчарлзы.

Все породы гончих, от таксы до борзых, выставлены на этом рынке.

Здесь встречаются также полусобаки-полуволки, белые и черные, напоминающие кондуктора дилижанса, закутанного в свои меховые одежды; турецкие собаки, словно сбросившие свои шубы и постоянно дрожащие от холода; гаванские собаки, которых лишь с большим трудом можно обнаружить под длинными шелковистыми прядями шерсти.

И даже сами мопсы — эта знаменитая, если не сказать прославленная, порода собак, которая считалась вымершей, словно мамонты, и потому Анри Моннье гордился тем, что спас память о ней от полного забвения, — сами мопсы изредка посылают сюда своих представителей.

За ними шумной толпой следуют шавки, толпою столь многочисленной, столь пестрой, поражающей многообразием причудливых форм, что, увидев ее, Бюффон несомненно разорвал бы в клочки свой перечень собачьих видов и родословную, которую он составил для каждой породы и которую ныне невозможно расшифровать.

Вот уже около двух часов шевалье де ла Гравери и его сотоварищ прочесывали во всех направлениях Госпитальный бульвар, его аллеи и боковые дорожки, но все еще не напали на след того, кого пришли сюда искать.

Уже более десяти раз честный Пьер Марто, желавший заработать свои деньги, говорил бедному шевалье, показывая на какую-нибудь собаку, которая внешне походила на Блека:

— Посмотрите, сударь, вот там, не ваш ли это Дюмениль?

И уже более десяти раз шевалье отвечал, тяжело вздыхая:

— Увы! Нет, это не он.

Как вдруг наш герой издал радостный вопль.

На углу улицы Иври, напротив которой он стоял, шевалье заметил человека, державшего на поводке двух собак, и одной из них был Блек.

Человек беседовал с каким-то господином, который, казалось, с живейшим интересом рассматривал спаниеля.

— Вот он! Он там! — закричал г-н де ла Гравери. — Смотрите, он меня узнал, он повернул голову в мою сторону. — Блек! Блек! Ах, мой бедный Дюмениль, как я рад вновь увидеть тебя в моем нынешнем положении!

Господин де ла Гравери намеревался пересечь мостовую, но в этот миг барышники пустили рысью не одну, а сразу десяток лошадей: невозможно было миновать бульвар, не подвергая себя риску быть раздавленным, и честный Пьер Марте (у него не было таких причин для волнения, как у шевалье), к счастью сохранив все свое хладнокровие, весьма кстати удержал его от опрометчивого поступка.

Но за это время господин, достав кошелек из кармана, заплатил торговцу и, получив из его рук поводок с привязанным к нему Влеком, собрался уходить.

Шевалье де ла Гравери, удерживаемый, как мы видели, на месте Пьером Марте, наблюдал все это, крича:

— Остановитесь! Остановитесь! Это собака моя!

Но звук его голоса терялся среди рева барышников, щелканья бичей и цоканья подков по камням.

Наконец дорога освободилась. Пьер Марте отпустил полу сюртука шевалье, немедленно устремившегося вслед за покупателем.

— Сударь! Сударь! — кричал шевалье, семеня позади него. — Собака, которую вы только что купили, принадлежит мне!

Господин, вначале не обращавший ни малейшего внимания на крики шевалье, в конце концов понял, что эти призывы обращены к нему, и, хотя, казалось, ему не терпелось увести Блека, он все же обернулся.

— Что такое? Будьте добры, повторите, что вы сказали?

— Я говорю, сударь, — задыхаясь, повторил шевалье, — что вы уводите с собой мою собаку.

— Вы ошибаетесь, сударь, — ответил покупатель, — животное у меня на поводке принадлежит мне по двум причинам, но и одной из них хватит, чтобы признать его моей законной собственностью: я ее вырастил, я никогда ее не продавал и, однако, только что ее вновь приобрел.

— Прошу простить меня за то, что я вмешиваюсь, — сказал Пьер Марте учтиво, но в то же время твердо, — однако я должен сказать, что животное принадлежит этому господину; я свидетель того, что эту собаку украли у него в пятницу, и доказательством этому служит то, что вот уже два дня, как я ее разыскиваю.

— Смотрите, сударь, смотрите, он меня узнал! — закричал шевалье, обхватив голову Блека руками и целуя его в лоб.

— К несчастью, сударь, — холодно, но решительно ответил покупатель, — это доказывает только одно: эта собака какое-то время принадлежала вам после того, как ее украли у меня; сомневаюсь, что вы могли бы клятвенно утверждать, будто эта собака живет у вас более двух лет, а ведь в настоящее время ей уже точно стукнуло восемь лет.

— Сударь, — сказал шевалье, который, вспомнив рассказ Терезы, почувствовал некоторое смятение ума, — сударь, назначьте вашу цену, и я заплачу любую сумму, названную вами.

— Никакая цена не сможет вести меня в искушение, сударь; слава Богу, я достаточно богат, чтобы не быть вынужденным продавать своих собак; кроме того, для меня этот пес бесценен: у меня с ним связаны слишком дорогие и любезные моему сердцу воспоминания; уверяю вас, что с тех пор как двенадцать или пятнадцать месяцев назад я потерял его в Булонском лесу, редкий день я не вспоминал о нем. Я его отыскал, и я его оставлю у себя.

— Оставите Блека, сударь? Но это невозможно, — закричал шевалье, страшно разгорячившись. — Сударь, это моя собака. Если потребуется, я не пощажу себя ради того, чтобы она вернулась ко мне.

— Сударь, — ответил покупатель, нахмурив брови, — хотя я и испытываю некоторую жалость к тому, что полагаю своим долгом рассматривать у вас как приступ безумия, вынужден вам сказать, что вы мне надоели!

— О! Надоел я вам или нет, сударь, — подхватил шевалье, к которому постепенно возвращалось его вчерашнее воинственное настроение, — но завтра я дерусь на дуэли, и раз уж на то пошло, то клянусь, не остановлюсь даже перед вторым поединком. Я требую мою собаку.

Произнося это, шевалье решительно повысил голос.

— О! Давайте не будем кричать, сударь, — очень спокойно сказал незнакомец. — Посмотрите, вокруг нас уже собираются люди, а человеку в вашем возрасте не подобает выставлять себя так на всеобщее обозрение. Вот моя визитка; через час я буду у себя. Надеюсь, вы сумеете вернуть себе хоть немного хладнокровия; я буду вас ждать, чтобы уладить дело так, как вы сочтете это уместным.

— Отлично, сударь, через час!

Незнакомец холодно попрощался с шевалье и удалился, уводя с собой Блека, который в этом споре о хозяине, вне всякого сомнения, не признавал права первой очередности и следовал за незнакомцем, буквально заставляя тащить себя на поводке; при этом он бросал на шевалье де ла Гравери взгляды, разрывавшие тому сердце.

Наконец, когда шевалье потерял из виду Блека и того, кто его уводил, он взглянул на визитку, которую держал в руке, и прочел на ней следующее имя и адрес:

"Ж. Б. Шалье, негоциант, улица Трех Братьев, № 22".

"Где, черт возьми, я встречал эту фамилию? — спросил себя шевалье, направляясь к стоянке наемных экипажей. — В моей бедной голове так перемешалось все случившееся, что я серьезно опасаюсь потерять когда-нибудь память от всего этого. Все равно, хотя это собачье утро и доставило мне немало огорчений, но ни одно из них не сравнилось бы с тем горем, которое причинила бы мне ее утрата… Ах, все это довольно зловещее предзнаменование для завтрашнего дня".

Как раз в это время показался пустой экипаж; шевалье сделал знак кучеру, и тот остановился.

Пьер Марто учтиво открыл дверцу.

— А! Друг мой, — сказал шевалье, — верно, я и забыл о тебе. Человек действительно неблагодарное животное!

И, вытащив из кармана три или четыре луидора, он хотел дать их этому достойному человеку.

Но тот покачал головой.

— Этого недостаточно? — спросил шевалье. — Приходи в гостиницу, друг мой, я дам тебе еще.

— О! Сударь, я не это имел в виду.

— Но что же тогда?

— Я хотел сказать, что могу вам еще пригодиться, хотя бы для того, чтобы подтвердить перед кем следует, что собака действительно принадлежит вам и что вы держали ее на поводке, когда ее у вас украли на бульваре Итальянцев.

— Что ж, хорошо, идем! Честный человек всегда пригодится, и если ты мне не потребуешься для этого, то послужишь для другого. Но куда ты садишься?

— Рядом с кучером, черт возьми!

— Хорошо, садись рядом с кучером, мой друг.

Затем шевалье, словно стараясь распалить себя, обратился к самому себе:

"Да, да, да, пусть мне придется драться с этим Шалье на пистолетах в упор, с завязанными глазами, но я все равно верну себе Блека!.. И ты ведь не покинешь меня, не так ли, мой бедный Дюмениль, в обстоятельствах, когда я ради тебя буду рисковать своей жизнью?.."

Пьер Марто закрыл дверцу и сел рядом с кучером.

— Куда поедем, хозяин? — спросил тот.

— На улицу Трех Братьев, номер двадцать два, — ответил шевалье.

Фиакр тронулся с места.

XXXV ГЛАВА, В КОТОРОЙ ШЕВАЛЬЕ НЕ ТОЛЬКО ВОЗВРАЩАЕТ СВОЮ СОБАКУ, НО И ВСТРЕЧАЕТ ДРУГА

Шевалье прибыл на улицу Трех Братьев, охваченный самыми мрачными мыслями.

Господин Шалье только что вернулся, всего несколько минут назад.

Шевалье спросил у привратника о Блеке; тот никогда ничего о нем не слышал; однако г-н Шалье вернулся с собакой, которой раньше у него не было, — спаниелем великолепного черного цвета. Это было все, что хотел знать шевалье.

Господин Шалье занимал третий этаж очень красивого дома.

Господин де ла Гравери торопливо поднимался по лестнице в надежде вновь увидеть Блека. Он подыскивал в уме слова, которые могли бы тронуть сердце прежнего хозяина его собаки (это сердце, впрочем, казалось ему, судя по увиденному им, не таким уж мягким и податливым).

И, поднимаясь по лестнице, он спрашивал себя, не будет ли более разумным поведать этому Ж.Б. Шалье свои предположения относительно того, что в прошлом Блек вел человеческое существование, носил шпагу на боку и эполеты на плечах.

Так и не составив себе определенного плана, он позвонил в дверь третьего этажа, в десятый раз повторяя фразу, которая звучала как вопрос, обращенный им к самому себе:

"Но где, черт возьми, я встречал эту фамилию Шалье?"

Господин Шалье действительно только что вернулся; но поскольку было уже десять часов, а Шалье, будучи негоциантом, поддерживал в доме строжайший распорядок, то, не медля ни минуты, он сел за стол, так как завтрак ему неизменно подавали в десять часов.

Но, садясь за стол, г-н Шалье нарочно предупредил, что если его будет спрашивать человек лет пятидесяти, маленький, невысокого роста, толстенький и с красной лентой в петлице, то этого человека следует проводить в гостиную.

Это описание настолько точно соответствовало внешности шевалье, что слуга, открыв ему дверь, воскликнул:

— А! Это тот человек, кого ждет хозяин.

— Надеюсь, — рискнул ответить шевалье.

— Я должен впустить вас, сударь, и пойти немедленно предупредить моего хозяина, который сейчас завтракает, о вашем приходе.

Шевалье еще не завтракал и, скажем больше, он был настолько занят и взволнован, что едва ли даже вспоминал о еде, которой прежде придавал известное значение.

Поэтому, насквозь пропитанный гастрономической моралью Бершу, проповедовавшего, что ничто не должно беспокоить достойного человека в то время, когда он принимает пищу, г-н де ла Гравери с безотчетной любезностью ответил:

— Хорошо, хорошо; не беспокойте господина Шалье; я подожду в гостиной.

Слуга провел шевалье в указанную комнату и пошел предупредить своего хозяина о приходе ожидаемого им гостя, слово в слово передав тому сказанное шевалье; Блек, лежавший у ног своего нового хозяина, казалось, очень внимательно и с умным видом выслушал эти слова.

Тем временем шевалье, войдя в гостиную, подошел прямо к камину, в котором горел жаркий огонь, и, повернувшись к нему спиной, стал отогревать свои икры, в одиннадцатый раз спрашивая себя:

"Но где, черт возьми, я встречал эту фамилию Шалье?"

Но тут внимание шевалье привлекла большая картина, написанная маслом, похоже вызвавшая у него в памяти более отчетливое воспоминание, чем то, что было связано с новым хозяином Блека.

— Смотрите-ка! — вскричал шевалье. — Бухта Папеэте!

И он подбежал к картине.

Эта картина послужила для него подлинным откровением.

Наконец-то Дьёдонне вспомнил, где он встречал фамилию Шалье, так сильно заинтриговавшую его.

Едва только это совершенно ясное воспоминание пронзило его память, как сзади него послышался скрип открывающейся двери.

Он обернулся и увидел г-на Шалье.

И тогда он не только вспомнил имя, но и узнал лицо.

Бросив шляпу на ковер, шевалье подбежал к г-ну Шалье и, взяв его за обе руки, сказал:

— О сударь, сударь, вы бывали на Таити, не правда ли?

— Нуда, — ответил г-н Шалье, бесконечно удивленный столь резкой переменой настроения у человека, в котором он уже видел своего противника.

— Вы были там в тысяча восемьсот тридцать первом году на борту корвета "Дофин"?

— Да.

— А на борту судна была желтая лихорадка?

— Да.

— Восьмого августа человек лет пятидесяти, высокий, смуглый, сухопарый, с черными усами и проседью в волосах велел доставить себя из Папеэте на борт "Дофина" и подхватил там лихорадку.

— Капитан Дюмениль, черт меня побери!

— Да, именно капитан Дюмениль! О! Я не ошибся, вы знали Дюмениля?

— Конечно! Он был мой лучший друг.

— Нет, сударь, нет: могу похвастаться, я был его лучшим другом. А! Есть Провидение на свете, черт побери! Да, оно все же есть, — со слезами в голосе закричал шевалье, первый раз в жизни произнеся ругательство.

— Я всегда в это верил, — улыбаясь, ответил г-н Шалье.

— Обнимите меня, сударь! Обнимемся же! — воскликнул шевалье, бросаясь на шею человеку, которого десять минут назад был готов задушить.

— Хорошо, — произнес Шалье невозмутимым тоном, резко контрастировавшим с восторженностью г-на де ла Гравери, — считайте, что Провидение существует, и в честь этого Провидения можете обнять меня один раз и даже два, если вы так уж этого желаете; а затем, будьте любезны объясниться, поскольку, глядя на происходящее, я испытываю желание позвать моих приказчиков и с их помощью отправить вас в Шарантон.

— Сударь, — сказал шевалье, — вы вправе так поступить; ведь я сошел с ума, да, буквально сошел с ума, но это от радости, сударь! Впрочем, одно слово объяснит вам все.

— Тогда произнесите это слово.

— Я шевалье дела Гравери.

— Шевалье де ла Гравери! — в свою очередь вскричал г-н Шалье, впервые потеряв свой ледяной вид, казалось, отражавший обычное состояние его души.

— Да, да, да.

— Тот самый пассажир, кто поднялся к нам на борт "Дофина" на следующий день после смерти бедняги Дюмениля?

— Именно, именно, тот самый, кто проделал вместе с вами весь путь до Вальпараисо, где вы покинули борт корвета; меня тогда так сильно мучила морская болезнь, что на палубу я поднимался всего лишь раз или два.

— В самом деле, я высадился на берег в Вальпараисо, забрав с собой Блека и мать Блека, которого вы знали щенком. О! Вы теперь видите, что я вам не лгал.

— Да, но, пожалуйста, давайте сейчас оставим Блека в покое и займемся другим делом.

— Всем, чем вам будет угодно, сударь.

— Мое имя, шевалье де ла Гравери, не напоминает ли оно вам некоторые обстоятельства?..

— Вы правы, сударь.

— Помните ли вы пакет, который Дюмениль доставил вам на борт в тот день, когда он стал жертвой этой роковой болезни, что свела его в могилу, и имя особы, которой этот пакет был адресован?

— Госпожа де ла Гравери…

— Матильда!

— Увы, шевалье, — ответил г-н Шалье, — в этом отношении я не смог выполнить миссию, за которую взялся, полагая, что сразу же, не задерживаясь, вернусь во Францию.

— А!

— Вы видели, как я высадился в Вальпараисо?

— Да.

— Прежде всего, я провел там гораздо больше времени, нежели предполагал; затем, вместо того чтобы вернуться по суше или же обогнуть мыс Горн, я сел на корабль, который, выполняя кругосветное плавание, шел через Капстад. В результате чего, когда я попал во Францию, госпожа де ла Гравери уже умерла.

— Но вы разузнали что-нибудь о ее смерти и об оставленном ею ребенке, сударь?

— Очень мало… Но я вам расскажу все то немногое, что мне известно.

— О! Умоляю вас, — произнес шевалье, молитвенно сложив руки.

— Ваш брат, вы это, вероятно, знаете, потребовал, чтобы она не признавала ребенка, которого должна была родить; она родила девочку…

— Так, сударь, да, все так!

— Этой девочке при крещении дали имя Тереза.

— Тереза! Вы в этом уверены?

— Совершенно уверен.

— Продолжайте, сударь! Продолжайте! Я вас слушаю.

В самом деле, шевалье, казалось, жадно ловил каждое слово рассказчика.

— Ребенка поручили заботам некой женщины, которую звали…

Господин Шалье запнулся, припоминая имя.

— Матушка Денье, — с живостью произнес шевалье.

— Да, так, сударь; но, предприняв поиски этой женщины, я не смог найти ни малейших ее следов.

— Зато я, сударь, я ее нашел!

— Кого?

— Терезу!

— Терезу?

— Да, и благодаря вам я смогу, надеюсь, вскоре назвать ее своей дочерью.

— Вашей дочерью?

— Без сомнения.

— Однако мне казалось…

Господин Шалье внезапно замолчал: область, в которую он вторгался, показалась ему весьма опасной.

Шевалье понял его мысль.

— Да, вас это удивляет, — сказал он с грустной улыбкой, — но когда смерть легла поверх обиды, то достоин сожаления тот, кто продолжает держать ее в своей памяти! К тому же, признаюсь вам, я провел долгих семь лет моей жизни, не любя никого, кроме самого себя, и, состарившись, я стал ветреным, начал изменять самому себе ради собаки, и от собаки я хочу перейти к своему ребенку. Послушайте, сударь, напрягите память! Нет ли у вас каких-нибудь свидетельств, основываясь на которых мы можем доказать происхождение этой девушки?

— Несомненно, если вы можете доказать, что это именно ее отдали на воспитание матушке Денье; у меня есть акт, — тот самый, что бедняга Дюмениль привез мне на борт, поручая моим заботам и мать и дитя, — у меня есть акт, переданный ему госпожой де ла Гравери; акт, составленный по указаниям врача, ходившего за ней и засвидетельствовавшего, что ребенок женского пола, крещенный под именем Терезы Дельфины Маргариты, является ее дочерью.

— А следовательно, и моей дочерью! — радостно вскричал де ла Гравери. — Pater is est quern nuptiae demonstrant!

И никогда еще эта аксиома супружеского права, приводившая в ярость стольких мужей, не провозглашалась с более счастливым лицом и более довольным сердцем.

После того как шевалье дал волю своей радости и своему удовлетворению, он счел, что пришло время познакомить г-на Шалье с различными участниками драмы, развязку которой Дьёдонне так трудно было найти.

Он закончил свой рассказ тем, что произошло вчера между ним и Грасьеном д’Эльбеном в Голландском кабачке.

Господин Шалье, узнав о предстоящей на следующий день дуэли, сделал все возможное, чтобы отговорить шевалье от поединка.

Но вид Блека и раздражение, испытанное им утром, вернули шевалье его воинственное настроение и подняли его дух.

— Нет, дорогой мой сударь, — сказал он, — нет, нет, нет! Мое решение непоколебимо! Я решил драться еще тогда, когда у меня были всего лишь предположения по поводу рождения Терезы; теперь же, когда я твердо уверен, что она дочь Матильды, я готов тысячу раз пожертвовать своей жизнью ради нее! И, послушайте, это во мне все еще говорит эгоизм — ибо я всегда был эгоистом и останусь им до конца, — послушайте, — продолжал шевалье, показывая на Блека, который, отворив дверь, вошел в гостиную и с задумчиво-печальным видом положил свою голову на колени шевалье, — я открыл такое наслаждение в тех страданиях, которые перенес ради них, что уверен: в смерти, принятой за любимое существо, таится такой источник благодати и утешения, какого никто и не подозревает и с каким я вовсе не прочь был бы поближе познакомиться.

— Ну что же, — ответил г-н Шалье, — раз ваше решение твердо, то, мой дорогой господин де ла Гравери, окажите мне честь, выбрав меня вашим секундантом.

— Ах, сударь, я как раз хотел просить вас об этом! — вскричал обрадованный шевалье.

— Итак, это решено?

— Да, решено, и мы не можем терять ни минуты.

— Почему же?

— Секунданты моего противника должны с двенадцати до часу прогуливаться по террасе Фейянов, поджидая там моих секундантов, чтобы обговорить условия поединка.

Шевалье вынул свои часы.

— Сейчас десять часов тридцать пять минут, — добавил он.

— Хорошо! Вы сами видите, что у нас еще есть время.

— Это правда! Но я еще не завтракал.

— Я предложил бы вам позавтракать со мной, но необходимо, чтобы я вам нашел второго секунданта.

— Зачем?

— Чтобы обсудить условия поединка.

— Это ни к чему! У меня уже есть второй секундант; однако я желаю, и тому существуют весьма серьезные причины, чтобы он встретился с моим противником и его секундантами только на месте дуэли; поэтому я прошу вас, чтобы вы один уладили все условия поединка.

— Какие у вас будут пожелания?

— Никаких.

— Но если ваш противник предоставит вам выбор оружия?..

— Не соглашайтесь на это! Оскорбление было нанесено ему, и я не желаю никаких уступок.

— Но все же вы отдаете предпочтение какому-либо виду оружия?

— Предпочтение, сударь? О нет, слава Богу, я питаю отвращение к любому из них.

— Но в конце концов вы умеете стрелять из пистолета и владеете шпагой?

— Да. Мой бедный Дюмениль, несмотря на мое отвращение к этим орудиям убийства, научил меня ими пользоваться.

— И вы достаточно хорошо ими владеете?

— Сударь, вам хорошо знакомы эти маленькие зеленые попугайчики с оранжевой головкой, которые по своим размерам чуть больше обычного воробья и встречаются на всех островах Океании?

— Отлично знакомы.

— Так вот, я регулярно убивал двух из трех этих попугайчиков, сидящих на вершине дерева.

— Вы не достигли уровня вашего учителя Дюмениля, убивавшего трех из трех; но, тем не менее, это вовсе неплохо. Ну, а как обстоят дела со шпагой?

— О! Я умею лишь парировать удары, но делаю это очень ловко.

— Этого недостаточно.

— И потом я знаю один удар…

— А-а!

— Один-единственный.

— Если это некий выпад, которым Дюмениль поражал меня десять раз, то этого достаточно.

— Да, это тот самый удар, сударь.

— Тогда я больше не опасаюсь за вас, сударь.

— Я тоже, но только при одном условии…

— Каком же?

— Позвольте Влеку сопровождать нас завтра на место поединка, дорогой Шалье. Я очень суеверен и убежден, что его присутствие принесет мне завтра удачу.

— Блек последует за вами, и не только завтра; отныне он будет с вами всегда, шевалье, и я счастлив, что могу вам подарить животное, к которому вы столь сильно привязаны.

— Спасибо, сударь, спасибо! — воскликнул шевалье, и глаза его были полны слез. — О! Вы не знаете, как дорог мне ваш подарок! Видите ли, Блек — это не животное, это… Но нет, вы мне не поверите, — добавил шевалье, поочередно переводя взгляд то на Блека, то на своего нового друга.

Затем, протягивая руки к Блеку, он позвал:

— Блек! Мой славный Блек!

Блек бросился в объятия шевалье, издавая нежное радостное повизгивание, а шевалье совсем тихо говорил:

— Теперь будь спокоен, мой бедный Дюмениль! Ничто нас больше не сможет разлучить!.. Разве только, — добавил он с печалью в голосе, — пистолетная пуля или удар шпаги…

Но, как будто поняв смысл этих слов, Блек вырвался из рук шевалье и принялся так весело прыгать и так радостно лаять, что г-н де ла Гравери, веривший, по его собственным словам, в приметы, расценил его поведение, как доброе предзнаменование, и, протянув руку г-ну Шалье, с необычайной удалью вскричал:

— Проклятье! Дорогой друг, по-моему, вы что-то говорили о завтраке, который вас ждет и который вы предложили мне разделить с вами?

— Да, конечно.

— Отлично, тогда вперед, за стол! И да здравствует радость!

Господин Шалье с удивлением посмотрел на шевалье; но он уже начинал привыкать к чудачествам своего нового знакомого и тоном, который самым странным образом контрастировал с его словами, повторил:

— Итак, за стол и да здравствует радость!

И он провел своего гостя в обеденную залу, где был накрыт такой завтрак, какого г-н де ла Гравери не ел с того дня, как рассчитал Марианну.

Выйдя из дома № 22, г-н де ла Гравери нашел свой фиакр стоящим у двери.

Честный Пьер Марто находился рядом с фиакром и заканчивал свой завтрак, менее роскошный, но, вероятно, столь же удавшийся, как и завтрак шевалье; колбасник, торговавший напротив, и продавец вин, торговавший на углу, постарались на совесть.

— А-а! — произнес добряк, увидев, как шевалье опирается на руку г-на Шалье, а Блек следует за ними, или, точнее, за г-ном де ла Гравери. — Похоже, вы поладили с хозяином пса и все закончилось самым лучшим образом?

— Да, мой друг, — сказал шевалье, — а поскольку для вас, так же как и для меня, все тоже должно закончиться самым лучшим образом, вы и дальше будете сопровождать меня до самой гостиницы, где мы с вами, если вы этого пожелаете, уладим наши счета.

— Э! Не стоит так торопиться, сударь; я охотно открою вам кредит.

— Ну а если меня завтра убьют?

— Но ведь вы же не деретесь!

— Я не дерусь с этим господином, — сказал, расправив плечи, шевалье, — но зато я дерусь с другим.

— Это надо же! — сказал Пьер Марто. — Нет, клянусь честью, с первого взгляда я никогда бы не подумал, что вы такой задиристый; но, к счастью, у вас впереди ночь, а утро вечера мудренее.

Шевалье поднялся в фиакр, где его уже ждал г-н Шалье. Блек, вероятно опасаясь новых неприятностей, прыгнул в коляску лишь после того, как в нее сел г-н де ла Гравери. Пьер Марто закрыл дверцу за обоими пассажирами и за собакой, после чего вновь занял свое место рядом с кучером.

В ту минуту, когда фиакр остановился на улице Риволи, около дверей гостиницы "Лондон", два офицера, подошедшие с разных сторон, встретились на террасе Фейянов.

— Вот те, что нам нужны! — сказал шевалье. — Не заставляйте себя ждать, мой дорогой Шалье, и будьте твердым.

Господин Шалье сделал знак, что шевалье останется им доволен, и пересек проезжую часть улицы Риволи; шевалье в это время предложил Пьеру Марто следовать за ним.

Пьер Марто повиновался.

Войдя в комнату, г-н де ла Гравери прежде всего вновь устроил Блека на тех же самых подушках и, лишь после того как тот с удобством на них расположился, сказал:

— А! Теперь настала наша с вами очередь, мой славный храбрец!

И, взяв в ящике секретера, закрытом на ключ, небольшой бумажник красного сафьяна, вытертая кожа которого указывала на его долгую службу своему владельцу, шевалье вытащил из него небольшой кусочек прозрачной бумаги и дал его Пьеру Марто.

Тот с некоторыми колебаниями развернул его и, хотя он, должно быть, весьма мало был знаком с Банком Франции, ему стало ясно, что данный клочок бумаги вышел из этого достойного заведения.

— О-о! Подписано Тара! С этой подписью легче всего берут к оплате и требуют меньше комиссионных. Сколько я должен вам вернуть, сударь?

— Ничего, — ответил шевалье. — Я вам обещал пятьсот франков, если найду мою собаку; я ее нашел и держу свое слово.

— Это все мне, мне? Не делайте глупостей, хозяин: волнение — дурной советчик.

— Этот билет ваш, оставьте его себе, мой друг, — сказал шевалье.

Пьер Марто почесал за ухом.

— Вы мне даете его от всего сердца?

— Да, от всего сердца, от всей души!

— Но, вручая мне этот билет, не согласитесь ли вы еще и пожать мне руку?

— Почему бы нет? Дай две, мой друг! Две, и с большим удовольствием!

И он протянул обе руки Пьеру Марто.

Тот сжал нежные руки шевалье, на несколько секунд задержал их в своих мозолистых ладонях и выпустил лишь для того, чтобы смахнуть слезу, скользнувшую по его щеке из уголка глаза.

— Что ж, — сказал он, — вы можете похвалиться тем, что кюре церкви святой Елизаветы выдаст завтра нечто потрясающее по этому поводу и к тому же в вашу честь.

— Потрясающее? Что потрясающее, мой друг? — спросил шевалье.

— Потрясающую обедню! И я вам хочу заявить одно: если завтра с вами на дуэли случится несчастье, то, значит, на Небесах нет милосердного Бога.

И Пьер Марте вышел, вытирая вторую слезу.

Шевалье сделал то же, что и Пьер Марте, но он вытер обе свои слезы сразу.

Затем он подошел к окну, открыл его, собираясь немного подышать свежим воздухом.

Там он увидел г-на Шалье, совещавшегося с двумя секундантами Грасьена д’Эльбена.

XXXVI ГЛАВА, КОТОРАЯ ПРИДЕТСЯ ПО ВКУСУ ТЕМ НАШИМ ЧИТАТЕЛЯМ, КОМУ НРАВИТСЯ НАБЛЮДАТЬ, КАК ПОЛИШИНЕЛЬ В СВОЮ ОЧЕРЕДЬ ПОБЕЖДАЕТ ДЬЯВОЛА

Эту ночь шевалье де ла Гравери проспал сном праведника.

Правда, рядом с ним находился его друг Дюмениль в обличье Блека.

В семь часов утра, благодаря заботам парикмахера (за ним было послано на улицу Кастильоне), шевалье был не только одет, но еще и выбрит и причесан с такой тщательностью, с которой он давно не относился к своему туалету, и прохаживался по своей комнате спокойный и почти улыбающийся.

Блек также, казалось, был весел и рад.

По правде говоря, шевалье совершенно не думал о предстоящей дуэли и велел себя выбрить и постричь вовсе не из учтивости по отношению к г-ну Грасьену д’Эльбену, как это можно было предположить.

Нет, шевалье думал о Терезе; о Терезе, которая вернулась к нему и которую в двух оставленных им письмах (адресованных одно г-ну Шалье, а другое — Анри), благодаря акту, переданному г-жой де ла Гравери, он в самом деле признавал своей дочерью и, следовательно, своей прямой и единственной законной наследницей.

Это ради Терезы он приказал привести себя в порядок.

Он думал о том, как счастлива Тереза будет узнать, что она его дочь, ведь он твердо решил ничем не омрачать эту радость и ни слова не говорить дочери об ошибках ее матери.

Он даже решил, что возьмет, если потребуется, вину на себя за то, что бедная сирота столь долго оставалась всеми покинута.

В четверть восьмого в дверь постучали.

Это был Анри д’Эльбен.

Господин де ла Гравери бросил быстрый взгляд на молодого человека и по безмятежному выражению его лица легко догадался, что тот совершенно не подозревает, кто противник шевалье.

— Вы видите, сударь, — сказал Анри с учтивостью, по которой за льё в нем можно было узнать дворянина, — насколько я точен и верен данному мною слову.

Нечто вроде раскаяния укололо шевалье в сердце.

Было ли порядочно с его стороны подобным образом делать Анри своим секундантом в дуэли с Грасьеном и заставлять брата требовать отмщения брату?

Поэтому лицо его слегка помрачнело, когда он отвечал молодому человеку:

— Послушайте, господин Анри, как бы я ни был вам признателен за вашу пунктуальность и за доказательство участия, которое вы проявили ко мне, признаюсь вам, что предпочел бы, чтобы вы не пришли на эту встречу.

— Почему же, сударь? — удивленно спросил барон.

— То, что должно произойти, касается вас гораздо ближе, чем вы это предполагали, и даже ближе, чем вы можете это предположить.

— Что вы имеете в виду?

Шевалье положил руку на плечо молодого человека и с необыкновенным чувством достоинства сказал ему:

— Сударь, несмотря на большую разницу в возрасте между нами, ваш твердый характер, лишенный глупых предрассудков, возвышенность ваших чувств внушили мне глубокое уважение к вам и, позвольте мне это сказать, самую искреннюю дружбу. Однако вовсе не это уважение и не эта дружба послужили причиной того, что на днях я доверил вам мою тайну.

— Но что же в таком случае вами двигало, сударь?

— Послушайте, будет лучше, если вы об этом не узнаете; будет лучше, пока для этого еще есть время, вам сейчас уйти и не сопровождать меня туда, куда я отправляюсь. Я освобождаю вас от вашей клятвы и прошу взять назад ваше обещание: чем больше я об этом размышляю, тем больше считаю не только разумным, но и честным и человечным поступить именно так. Бедное дитя, которое вы любили и которое все еще любит вас, могло бы рассердиться на меня за то, что я заставил вас принять участие в этом наказании.

— Что означают ваши намеки и недоговоренности, господин шевалье? — спросил Анри. — Я умоляю вас, ответьте, о ком вы говорите? Вы сказали, бедное дитя, которое я любил и которое все еще меня любит? Но я в своей жизни любил лишь одну женщину, и эта женщина, это…

Анри заколебался; шевалье докончил за него.

— … это Тереза, не правда ли? — сказал он.

— Откуда вам известно имя Терезы? Откуда вы знаете, что я любил Терезу? — поспешно спросил барон.

— Тереза — моя дочь, сударь, моя единственная дочь, мое обожаемое дитя, а ее соблазнитель, человек, воспользовавшийся своим сходством с братом, чтобы совершить преступление, это… ваш брат.

— Грасьен?

— Он самый.

— Так, значит, вы деретесь с моим братом?

Шевалье промолчал; но само его молчание было красноречивее всяких слов.

— О несчастный! — вскричал Анри, пряча лицо между ладонями.

Затем, спустя мгновение, он спросил:

— Но как же, как же он согласился драться с отцом соблазненной им девушки?

— Он не знает, что я отец Терезы; впрочем, я ему нанес такое оскорбление, что оно ему не оставило выбора: драться или нет.

— О Боже мой, Боже мой! — повторял Анри.

— Ну же, мужайтесь, мой друг! — сказал шевалье. — По правде говоря, мне кажется весьма странным, что мне так скоро пришлось давать подобный совет другим… мужайтесь! Возвращайтесь к себе; но только есть одно ваше обещание, на которое я по-прежнему хотел бы положиться.

Анри сделал знак, что шевалье может рассчитывать на него.

— Если я погибну, что вполне возможно, — продолжал шевалье с нежной и грустной улыбкой, — если я погибну, я завещаю вам мое дитя, мою дочь, мою Терезу… вашу Терезу, Анри! Заботьтесь о ней, утешайте, защищайте ее! Господин Шалье, вот его адрес, предоставит вам документы, которые заставят признать ее права на мое состояние.

— Нет, сударь, нет! — вскричал Анри, выпрямившись и подавляя свое волнение. — Совесть есть совесть, и с ней не заключают сделок. Позорный поступок, совершенный кем бы то ни было, продолжает оставаться таковым, даже если его совершил мой брат. Я не покину вас. Если бы вашим противником был не Грасьен, то я пожелал бы занять ваше место; меня он оскорбил гораздо больше, чем вас. Но какие бы узы ни связывали меня с ним, своим присутствием я дам ему понять, какое отвращение я испытываю к его мерзкому поступку. И если вы должны стать его возмездием, то я буду олицетворять его раскаяние. Идемте же, сударь, идемте!

— Это решение, мой юный друг, продиктовано мужественным и великодушным сердцем. Я не нахожу других слов, чтобы выразить то уважение, которое внушают мне ваши высокие чувства; но повторяю вам, я нанес такое сильное оскорбление вашему брату, что всякая надежда на возможность примирения на месте поединка была бы призрачной, подумайте об этом.

— Ах! Если бы я был свободен, сударь, — вскричал Анри, — Тереза была бы счастлива, честь ее была бы восстановлена… хотя… О! Это воистину ужасно! Брат! Но, сударь, хотя мы и близнецы, наши характеры настолько различны, насколько схожи наши черты: он живет в шуме балов и пирушек; я же веду жизнь, полную одиночества. После его возвращения в Париж я виделся с ним всего дважды… Однако я удалился от темы нашей беседы. Я в некотором роде прошу у вас прощения за преступление, совершенное другим. И когда вы ее снова увидите, шевалье, — а я надеюсь, каким бы противоестественно жестоким вам ни казалось подобное пожелание, что вы увидитесь с ней вновь, — скажите ей, что тот, кто так ее любил и кто все еще продолжает ее любить, не пожелал покинуть ее отца в этот решающий миг, чего бы это ни стоило его сердцу!

Шевалье протянул руку молодому человеку, а затем, бросив взгляд на часы, сказал:

— Час близится, мой дорогой Анри. Это моя первая дуэль, и я пока не получил права заставлять других ждать. Идемте же. Ко мне, Блек!

— Вы берете с собой вашу собаку?

— Конечно… Я не хотел бы расставаться в такую минуту с моим самым старым и лучшим другом. Ах, если бы бедняга Дюмениль был жив!

Анри с удивлением посмотрел на шевалье.

— Не обращайте внимания, — заметил тот. — Я знаю, что говорю.

Спускаясь по лестнице, шевалье и Анри д’Эльбен встретили г-на Шалье: он приехал в своей коляске, великолепном закрытом экипаже, запряженном двумя прекрасными лошадьми.

Все трое сели в карету.

— В Шату! — приказал г-н Шалье кучеру.

Шевалье представил друг другу своих секундантов.

— Сударь, о чем вы условились с секундантами нашего противника? — спросил Анри у негоцианта.

— Дело улажено по всем правилам, — ответил Шалье. — Эти господа не пожелали извлечь ни малейшей выгоды из того, что являются оскорбленной стороной. Все решит случай. Противники встанут на расстоянии тридцати шагов друг от друга, у каждого в руке будет заряженный пистолет; они имеют право открывать огонь, сделав пять шагов каждый, что сократит дистанцию между ними до двадцати шагов, и производить сколько угодно выстрелов.

— Вы стреляете из пистолета? — с едва заметной дрожью в голосе спросил Анри у шевалье.

— Да, немного, благодаря Дюменилю, — ответил шевалье, нежно поглаживая шелковистые уши собаки.

— Отлично! — сказал г-н Шалье, не подозревая о родственных отношениях Анри и Грасьена. — В Америке шевалье убивал двух попугаев из трех; а человек ведь в четыре раза больше попугая: видите, это дает нам некоторый шанс.

Шевалье заметил помрачневшее лицо Анри и взял его за руку.

— Мой бедный друг, — обратился он к Анри, — если бы за моей спиной не было Терезы, нуждающейся в утешении и любви, я бы вам сказал: "Не беспокойтесь о судьбе моего противника!"

— Исполняйте ваш долг, шевалье, — отвечал Анри. — Моя жизнь и так уже стала мне в тягость, ведь я пытался найти забвение в науках, чтобы только выдержать эту ношу; и, что бы ни случилось, отныне жизнь будет для меня еще более невыносимой, но я буду молить Бога сократить мои муки.

Несмотря на всю свою деликатность, г-н Шалье уже было отважился задать Анри вопрос; однако шевалье сделал ему знак замолчать.

Кучер, следуя указанию своего хозяина, остановился напротив острова Буживаль.

Вторая карета, стоявшая на берегу, свидетельствовала о том, что противник шевалье опередил его и прибыл на место встречи раньше.

Действительно, когда шевалье и два его секунданта спустились в лодку, которая должна была переправить их на остров, среди деревьев они заметили черные силуэты трех офицеров.

Все трое были в штатском.

Лодка причалила.

Господин Шалье, высадившись первым, направился к Лувилю, который курил сигару, сидя на столе из камня (он до сих пор сохранился на оконечности острова).

— Сударь, мы заставили вас ждать, примите наши извинения, — сказал он, вынимая свои часы, — но мы не опоздали, вы это видите сами. Встреча была назначена на девять часов, а сейчас без пяти девять.

И точно, колокола церкви в Шату, на пять минут опережавшие часы г-на Шалье, принялись вызванивать девять часов.

— Не извиняйтесь, сударь, — сказал Лувиль, — напротив, вы точны, как солнечные часы; впрочем, ожидая вас, мы не теряли даром времени: мы отыскали поляну, будто нарочно созданную, чтобы перерезать на ней друг другу горло. Ровная линия тополей, окружающих ее, возможно, послужит дополнительным ориентиром для оружия этих господ, что увеличит вероятность смертельного исхода этой встречи; но, поскольку, в конце концов, они пришли сюда не для того, чтобы бросать друг в друга косточки от вишни, и поскольку это лучшее из того, что мы видели, надеюсь, вы одобрите наш выбор.

Господин Шалье поклонился в знак согласия, но, когда он наклонился, все увидели Анри, стоявшего за его спиной и протягивавшего руку шевалье.

Грасьен заметил своего брата и побледнел как мертвец; но он не сказал ему ни слова.

Небольшая группа в полном молчании отправилась на поляну, о которой говорил Лувиль.

— Ах, мой бедный друг, — говорил шевалье, обращаясь к Анри д’Эльбену, — мне поистине больно видеть вас здесь.

— Не думайте больше об этом, — ответил Анри, — думайте о себе. Давайте поговорим о вас.

— О! Вот это совершенно ни к чему! — заметил шевалье. — Черт возьми! Вы мне собираетесь оказать чрезвычайно плохую услугу, сами того не подозревая. Напротив не будем говорить обо мне и как можно меньше будем думать об этом. Послушайте, вам, дорогой друг, я могу признаться, что я вовсе не храбрец или, точнее, мне удается сохранять бравый вид лишь постольку, поскольку я думаю не о предстоящем мне сейчас деле, а совсем о другом, и только что, когда взгляд мой упал на эти футляры из зеленой саржи, где хранятся пистолеты, один из которых через десять минут уложит меня, возможно, на траву, по мне прошла какая-то зловещая дрожь… Ах, дорогой мой Анри, у меня в Шартре такая прелестная комната, пропитанная насквозь благоуханным ароматом роз, которые цветут под моим окном, что я потихоньку говорю себе: как бы я сейчас хотел быть там, вместо того чтобы быть здесь. Но еще раз повторяю, черт возьми, не будем думать об этом; только не забудьте о моих наказах относительно Терезы.

— Будьте спокойны.

— Вы мне это обещаете?

— Разве должен я вам обещать то, что послужит бальзамом для моего сердца?

— А, — слегка побледнел шевалье, — похоже, мы пришли. Мне кажется, что место действительно выбрано превосходно. Решительно, лейтенант Лувиль в этом разбирается лучше, чем в том, как травить собак, не правда ли, Блек?

Секунданты остановились; из футляров в зеленой сарже были вынуты пистолеты, заставившие вздрогнуть шевалье де ла Гравери; г-н Шалье и один из секундантов Грасьена стали их заряжать.

В это время Грасьен сделал знак г-ну де ла Гравери подойти к группе секундантов; затем, избегая смотреть на своего брата, он сказал:

— Господа, я был жестоко оскорблен господином де ла Гравери; честь мундира, который я ношу, требует удовлетворения; однако между нами слишком большая разница в возрасте, и, если только он согласен объявить, что сожалеет о том, что поддался приступу гнева, я удовлетворюсь его извинениями, хотя уже довольно поздно делать подобные заявления.

— Я принесу вам эти извинения, сударь, я стану на коленях просить у вас прощения, — отвечал шевалье, — я паду лбом в грязь и буду просить вас со слезами на глазах простить меня, если вы в свою очередь захотите признать вину, допущенную вами по отношению к Терезе де ла Гравери, моей дочери, и искупить ее, женившись на ней.

— Ну вот еще! — произнес лейтенант Лувиль.

— Тише, сударь! — сказал Анри д’Эльбен, поспешно схватив молодого человека за руку. — Тише! До сих пор ваше вмешательство имело весьма роковые последствия для этих двух людей, чтобы вы продолжали так вести себя и здесь, где оно не только опасно, но еще и неуместно.

Потом он обратился к Грасьену:

— Отвечайте, брат мой. На предложение, сделанное вам, отвечать должны вы сами, а не посторонние.

— Мне нечего ответить, — сказал Грасьен.

— Подумайте!

— Я молчу именно потому, что думаю об этом. Если я здесь, на поле поединка, приму условия шевалье, скажут, что я испугался.

С этими словами он вежливо, но сухо поклонился, и шевалье вместе с Анри отошли в сторону.

Шалье и Лувиль отмерили тридцать шагов, причем Шалье старался, чтобы они были как можно длиннее; сломанной веткой обозначили границы, до которых могли дойти противники, сближаясь друг с другом; затем приготовились вручить им оружие.

— Господа, — сказал Анри, — клянетесь ли вы вашей честью, что пистолеты незнакомы противнику господина де ла Гравери?

— Клянемся честью, — ответили оба офицера.

Один из них добавил:

— Я лично взял их напрокат у Лепажа.

— Это двуствольные пистолеты? — спросил Анри.

— Нет, сударь.

— Благодарю. Этого достаточно, — сказал Анри.

Пистолеты были вручены противникам.

Те разошлись по своим местам.

Блек последовал за шевалье и прижался к нему; шевалье мог чувствовать его тепло: он поблагодарил его признательным взглядом.

— Сударь, — обратился к нему Лувиль, — отошлите вашу собаку.

— Моя собака меня не покинет, сударь, — ответил шевалье.

— А если ее убьют?

— То она не впервые будет рисковать жизнью из-за своей чрезмерной преданности; вам ведь это хорошо известно, господин Лувиль.

И, обращаясь к г-ну Шалье, который давал ему последние наставления, он совсем тихо сказал ему:

— Ах! Вы не знаете, какое странное действие на меня оказывает необходимость выстрелить в человека: мне кажется, что я никогда не смогу на это решиться.

Действительно, в лице у шевалье не было ни кровинки, пистолет дрожал у него в руке, а его мертвенно-бледные губы судорожно подрагивали; время от времени он вскидывал голову и поводил плечами, как бы пытаясь избавиться от волнения, охватывавшего его против воли.

— Сударь, — сказал второй секундант Грасьена, подойдя к шевалье и пожав ему руку, — вы настоящий храбрец и гораздо больше достойны этого определения, чем кто-либо другой, окажись он на вашем месте.

Секунданты уже удалились, когда Грасьен, вот уже в течение нескольких минут, казалось, охваченный сильным волнением, сделал знак своему брату, что хочет с ним говорить.

Анри подбежал к молодому офицеру.

Тот отвел его в сторону и сказал ему на ухо несколько слов.

Анри казался глубоко взволнованным тем, что ему говорил брат.

И когда тот закончил говорить, он обнял его, прижал к сердцу и несколько раз поцеловал.

Затем, оставив брата, он сел на землю слева от шевалье, повернувшись спиной к обоим противникам и обхватив голову обеими руками.

Лувиль спросил, готовы ли противники.

— Да, — ответили те одновременно.

— Внимание! — сказал Лувиль и стал считать: — Раз… Два… Три…

Следуя совету г-на Шалье, шевалье де ла Гравери при счете "три" быстро устремился вперед.

И в тот миг, когда шевалье пошел ему навстречу, Грасьен выстрелил.

Пуля, выпущенная молодым человеком, пробила лишь воротник сюртука шевалье де ла Гравери, даже не оцарапав ему кожи.

Анри живо обернулся; он увидел обоих противников, стоящими на ногах, дуло пистолета Грасьена дымилось.

Анри вздохнул и отвел глаза.

Шевалье, совершенно ошеломленный и оглушенный, продолжал неподвижно стоять на месте.

— Стреляйте же, сударь! Чего вы ждете?! Стреляйте! — закричали секунданты.

По всей видимости, не отдавая себе никакого отчета в том, к чему это может привести, шевалье поднял руку с пистолетом, плетью висевшую вдоль его бедра, вытянул ее и, не целясь, выстрелил.

— Господи, твоя воля! — воскликнул он.

Грасьен повернулся вокруг себя и упал лицом на землю.

Анри обернулся и увидел брата распростертым на траве.

Он вскрикнул, а затем тихо промолвил:

— Это действительно суд Божий!

Все подбежали к Грасьену.

Анри приподнял раненого и удерживал его у себя на руках.

Шевалье, буквально раздавленный случившимся, рыдал и просил у Бога прощения за совершенное им убийство.

Рана была из числа самых серьезных.

Пуля пробила грудь справа, чуть ниже шестого ребра и, должно быть, застряла в легком.

Кровь едва сочилась: видимо, произошло большое внутреннее кровоизлияние.

Раненый задыхался.

Господин Шалье вытащил из кармана ланцет и пустил Грасьену кровь; за время своих длительных путешествий он освоил эту операцию, так необходимую во множестве случаев.

Раненый почувствовал облегчение, и дыхание его стало свободнее.

Тем не менее на губах у него показалась кровавая пена.

На скорую руку соорудив носилки, раненого перенесли в лодку.

В это время Анри, мертвенно-бледный, но сдерживающий свое волнение, приблизился к шевалье.

— Сударь, — сказал он, — перед началом поединка, от которого мой брат, повинуясь предрассудку, не пожелал отказаться, о чем я горько сожалею, он поручил мне, каким бы ни был исход этой дуэли, просить вас дать разрешение на его брак с мадемуазель Терезой де ла Гравери, вашей дочерью.

Услышав эти слова, шевалье бросился в объятия молодого человека и, изнемогая от волнения, лишился чувств.

Когда он пришел в себя, Анри, секунданты раненого и сам раненый были уже далеко; шевалье остался в обществе г-на Шалье, похлопывающего его по ладоням, и Блека, лизавшего ему лицо.

XXXVII ГЛАВА, КОТОРАЯ БЛАГОРАЗУМНО ВОЗДЕРЖИТСЯ ОТ ТОГО, ЧТОБЫ ЗАКОНЧИТЬСЯ ИНАЧЕ, ЧЕМ ОБЫЧНО ЗАКАНЧИВАЮТСЯ ПОСЛЕДНИЕ ГЛАВЫ РОМАНА

Когда г-н де ла Гравери вернулся в гостиницу "Лондон", ему сообщили, что Тереза уже приехала и ждет шевалье в его комнате.

Волнение шевалье было так велико, что ему недостало мужества рассказать девушке о событиях, столь круто изменивших ее жизнь.

Он сообщил г-ну Шалье все, что тому необходимо было ей сказать, и втолкнул его в комнату, а сам остался ждать за дверью.

Тереза была сильно удивлена, увидев, как в комнату вместо г-на де ла Гравери вошел неизвестный ей человек, но г-н Шалье поторопился ее успокоить; к тому же, Блек, учуявший свою юную хозяйку, последовал за негоциантом и теперь всячески ласкался к Терезе.

Но лишь только девушка узнала об опасности, которой ради нее подвергался г-н де ла Гравери, она в страшном волнении вскричала:

— О мой отец! Мой милый добрый отец! Где же вы?

Шевалье не мог устоять перед этим призывом.

Открыв дверь, он бросился в объятия своей дочери и, покрывая ее лоб поцелуями, прижал Терезу к своей груди.

— Черт возьми! — воскликнул он, освободившись из ее объятий. — Вот она плата за все то, что я сделал для тебя, дитя мое. О! Что за счастье увидеться и обняться вновь, после того, как мы были буквально на волосок от того, чтобы навсегда потерять друг друга! Нет, черт побери! Ничто на свете не может сравниться с этим счастьем.

Затем шевалье внезапно остановился, словно испугавшись самого себя, и добавил:

— Бог мой! Похоже, мне уже пора стать самим собой; вот уже два дня я ругаюсь, точно какой-нибудь безбожник; со мной никогда такого не было, даже, когда я был страшно сердит на Марианну. Проклятье! Добрая канонисса меня и не узнала бы сейчас!

— Дорогой отец, — сказал Тереза, снова обнимая и целуя шевалье, — дорогой отец, никогда, даже в моих самых честолюбивых мечтах, я не осмеливалась бы желать того, что происходит сейчас со мной.

Затем мысли ее приняли несколько иной оборот.

— Увы! — промолвила она. — Значит, моя бедная матушка умерла! О! Мы часто будем вспоминать о ней, не правда ли?

Господин Шалье бросил на шевалье взгляд, исполненный беспокойства и сострадания.

Но того, казалось, ничуть не взволновала просьба, высказанная девушкой.

— О! Конечно же, мы будем ее вспоминать, — ответил он. — Она была так добра, так красива, ты вылитый ее портрет, дитя мое. А если бы ты знала, каким счастливым она меня сделала во времена моей молодости! Сколько прелестных воспоминаний она мне подарила о том времени, которое так далеко ушло от нас, но навсегда запечатлелось в моем сердце.

— Значит, она тоже была несчастна?

— Увы, да, моя дорогая малютка. Но что поделаешь! — добавил со вздохом шевалье. — Я был молод и не всегда поступал разумно.

— О! Это невозможно, отец! — вскричала Тереза. — Я могу поклясться, что если моя мать была несчастна, то вашей вины в этом не было.

— Знаете ли вы, что у вас золотое сердце? — прошептал г-н Шалье на ухо шевалье де ла Гравери.

— Вот еще! — подхватил тот. — Мое сердце, мое сердце… Я сердит на него! Если бы оно не было таким ленивым и таким трусливым, то вот уже восемь лет я бы ласкал у себя на коленях это драгоценное крошечное создание. Как должно быть это хорошо, друг мой, когда тебя обнимает и целует девятилетняя девочка, вся белокурая и розовая! — Вот это счастье, которого лишил меня мой эгоизм.

В эту минуту вошел служащий гостиницы и сообщил г-ну де ла Гравери, что на лестнице его ждет молодой человек, тот самый, кто уже приходил сегодня утром.

Шевалье быстро вышел.

Действительно, это был Анри.

— Тереза здесь, — сказал ему г-н де ла Гравери. — Вы хотите ее увидеть?

— Нет, сударь, — отвечал Анри. — Это было бы неприлично как для нее, так и для меня. Я даже не буду присутствовать на церемонии бракосочетания. Мой отец, которому я рассказал обо всем случившемся и который дал свое согласие на это слишком запоздалое искупление вины, мой отец будет представлять нашу семью подле моего несчастного брата.

Но Тереза услышала чей-то голос, и, благодаря сверхъестественному чутью, порождаемому глубокой и сильной страстью, она узнала голос Анри.

И прежде чем г-н Шалье смог бы воспротивиться ее намерению, прежде чем он даже смог бы о нем догадаться, она распахнула дверь и, бросившись в объятия молодого человека, произнесла:

— О! Анри, Анри, ты ведь знаешь, что я уступила лишь тебе.

— Я знаю все, моя бедная Тереза, — промолвил Анри.

— Ах! Почему ты меня покинул! — чуть слышно сказала девушка.

— Увы! Я жестоко поплатился за мою слабость, — ответил Анри. — Но встретим, как подобает, наше несчастье, Тереза. Скоро вы станете моей сестрой. Останемся же достойны — и вы, и я, тех новых уз, что вскоре соединят нас. Позвольте мне откланяться и удалиться.

— Не покидайте меня в такую минуту, Анри, я вас умоляю! Останьтесь рядом со мной до тех пор, пока новые клятвы не разлучат нас вторично.

Анри, тоже безумно страдавший от того, что должен расстаться с Терезой, не нашел в себе сил устоять перед ее мольбой и безропотно согласился проводить ее к своему брату.

Каким бы болезненным ни был для него этот путь, Грасьен настоял, чтобы его перевезли в Париж.

Его положили в особняке в предместье Сент-Оноре.

Шевалье, Тереза, Анри и г-н Шалье застали его отца, г-на д’Эльбена, и двух офицеров, что были секундантами, у кровати раненого.

Вызвали хирурга, и он стал оказывать ему помощь.

Грасьен лежал на диване; поддерживаемый подушками, он занимал почти вертикальное положение, чтобы помешать крови скапливаться в легких.

Он был бледен, однако в его глазах было выражение спокойствия и безмятежности, прежде полностью отсутствовавшее в его взгляде.

Увидев вошедшую Терезу, тоже сильно побледневшую и изменившуюся под влиянием беременности, поддерживаемую с одной стороны Анри, а с другой — шевалье, Грасьен медленно вынул свои руки из-под одеяла, испачканного кровью, и сложил их, как будто прося прощения у девушки.

Его дыхание было таким прерывистым и стесненным, что каждое слово давалось ему с большим трудом.

Вместо него взял слово граф д’Эльбен:

— Мой сын страшно виноват по отношению к вам, мадемуазель; и он понес вполне справедливое возмездие, но как оно жестоко! Соблаговолите простить его и облегчите своим состраданием последние минуты моего несчастного сына.

Тереза бросилась на колени перед кроватью Грасьена, взяла в свои ладони уже холодеющие руки умирающего и, рыдая, прижала их к своим губам.

Почувствовав это пожатие, Грасьен собрался с силами и попытался с благодарностью улыбнуться своей печальной невесте.

В это время в комнату вошел служащий, ведающий актами гражданского состояния, а вслед за ним вошли священники, за которыми перед этим посылали слуг.

Первый приступил к официальному бракосочетанию двух супругов.

Затем священник и его помощники, надев свои священнические одежды, начали религиозную церемонию венчания.

В этой комнате разыгрывалось поистине величественное действо.

Повсюду были признаки смерти: белье в пятнах крови, разбросанное по ковру, аптечка и хирургические инструменты на предметах мебели; люди с бледными и удрученными лицами, сидящие по углам или стоящие вокруг кровати; среди всего этого звуки рыданий Терезы, прерывающие монотонное бормотание священника, который читал молитву, и заглушающее все происходящее пронзительное свистящее дыхание раненого; наконец, лица двух супругов: одним из них была эта бедная девушка, едва оправившаяся после ужасной болезни, которую ей удалось побороть; изнемогая от пережитого волнения, она, казалось, продолжала жить лишь для того, чтобы сохранить жизнь ребенку в своем чреве; другой, обручаясь с молодой женщиной, одновременно обручался и со смертью, и брачным ложем ему должен был служить гроб, — все это, освещенное дрожащим светом нескольких восковых свечей, составляло необычайно волнующую картину.

На вопрос священника, согласен ли Грасьен взять в жены Терезу, тот ответил "да" так ясно и так отчетливо, что его расслышали и в другом конце комнаты; затем, подперев руками голову, он, казалось, с тревогой стал ждать ответа Терезы на тот же самый вопрос.

В ту минуту, когда совершающий богослужение произнес слова, скрепляющие перед Богом супружеский союз, Грасьен откинул голову на подушку, его рука нежно пожала руку Терезы, которую священник вложил в его ладонь; затем, отыскав глазами г-на де ла Гравери, стоящего на коленях в изножье кровати и страстно возносившего Господу свои молитвы, он чуть слышно произнес слабеющим голосом:

— Вы удовлетворены, сударь?

Но усилие, предпринятое им, чтобы ответить "да" и чтобы обратиться с этим вопросом к шевалье, истощили силы раненого. Конвульсивная дрожь сотрясла его тело; остатки румянца на его щеках и блеска в глазах окончательно исчезли.

— Сударыня, — сказал священник, — если вы хотите принять последний вздох вашего мужа, то это время наступило.

Молодая женщина припала к телу Грасьена, но, прежде чем ее губы коснулись губ раненого, его душа простилась с телом.

Грасьен издал последний вздох.

Блек, забытый всеми, протяжно и заунывно завыл, и от этого воя у присутствующих дрожь пробежала по жилам.

Шевалье де ла Гравери долго не приходил в себя от страшного потрясения, вызванного этим несчастьем и предшествовавшими ему событиями.

Лишь другие заботы, другие волнения помогали ему отвлечься от того, что произошло.

Госпожа баронесса д’Эльбен стала матерью, и для столь впечатлительного сердца, каким было сердце шевалье, рождение нового существа — а это был мальчик — не было заурядным переживанием.

Он одновременно занимался и выбором кормилицы и заботами о здоровье роженицы и ее ребенка; и ему как будто не хватало этих хлопот, его воображение, по всей видимости, стремившееся наверстать то время, что оно провело в оцепенении, открывало перед ним сразу младенчество, детство, отрочество и период возмужания ребенка. Шевалье размышлял о тех средствах, что он употребит, чтобы уберечь от возможных опасностей в жизни это бедное крошечное существо, у которого еще не прорезались зубки.

Однажды, когда Тереза уже поправлялась, шевалье настоял, чтобы она его сопровождала в его традиционной прогулке, прерванной столькими событиями.

Баронесса д’Эльбен ни в чем не могла отказать такому нежному и такому заботливому отцу и с радостью на это согласилась.

Шевалье отвел ее на скамейку на валу Ла-Куртий; здесь в прежние времена он ежедневно подолгу сидел, любуясь пейзажем.

Он сел первым, усадил справа от себя Терезу, слева кормилицу; затем, поместив у себя между коленями Блека, он сказал:

— Подумать только, господин Шалье полностью отрицает, что под этой черной шкурой скрывается Дюмениль… И однако же это именно он все устроил!

— Нет, отец, — ответила, улыбаясь, молодая женщина, — причиной всему те кусочки сахара, что вы клали в ваш карман.

Шевалье несколько минут пребывал в молчании, устремив свой взор на два величественных шпиля собора: на каждом из них, скрываясь в облаках, возвышался крест из бронзы и из золота.

— Конечно, — воскликнул он, показывая на Небо, — гораздо легче думать, что все случившееся произошло по воле того, кто находится там на Небесах… Но в любом случае ты нам помог, мой бедный Блек!

И, целуя спаниеля в нос, он тихо добавил:

— Мой дорогой Дюмениль!

В это время добропорядочные жители Шартра, праздно гуляющие на валах, наблюдали за шевалье и обменивались впечатлениями:

— Посмотрите-ка на господина де ла Гравери, он прямо весь сияет!

— Охотно верю! Не в состоянии больше ублажать свой желудок — трюфели больше не поступают, омаров также не найти, — он как раз вовремя предался новому греху, чтобы заменить им старый…

— Как вы осмеливаетесь говорить подобное! Ведь утверждают, эта молодая женщина — его дочь.

— Его дочь! И вы этому верите? О! Вы слишком доверчивы, моя дорогая! Вы даже не подозреваете, какие они повесы, эти старые волокиты прежнего порядка!