Бог не играет в кости

XVII

Спустя час после отплытия с Бреку я уже пересаживалась в частный самолет Холланда. Мой чемодан был любезно собран и доставлен в аэропорт, меховой жилет аккуратно свернут и убран в чехол, для ноутбука также нашлась дорожная сумка с логотипом отеля. Всякая мелочевка из ящиков стола оказалась заботливо упакованной в пакет. В нем я обнаружила и шкатулку с картами Таро.

Аэропорт Джерси больше не выглядел заброшенным и безлюдным. Сейчас здесь кипела жизнь, залы наполнились звуками, запахами, а сам аэропорт напоминал гудящий пчелиный улей. В ровные ряды кресел, словно в соты, уселись пассажирами, между ними деловыми рабочими пчелами сновали работники терминала. Появились и самолеты. И не только следующие регулярными рейсами. Десять минут назад мы проводили борт на Лондон с футболистами и их похитителями, готовился к взлету и личный «Гольфстрим» Холланда.

Алекс, мрачно глядя прямо перед собой, поднялся в самолет. Обижен на весь мир, но это пройдет. Холланд улаживал последние предполетные формальности. А меня ожидало прощание с Кираном.

Мы стояли на взлетном поле, впереди ярко сияла огнями посадочная полоса, сзади светилось здание терминала. Шотландец выглядел довольным. Из внутреннего кармана его расстегнутой куртки выглядывал ворох документов. Знал бы кто, что собой представляют эти небрежно свернутые в трубку листы бумаги! Точно такой же ворох, но потолще, лежал в моем рюкзаке. Несмотря на кровоподтек, физиономия Рэналфа сияла. Он крепко обнял меня и чмокнул в щеку.

— Удачи, — сказал Киран отстраняясь. — Надеюсь, когда-нибудь еще поработать вместе. Ты хороший партнер, Анна, такое сейчас встречается нечасто.

— И тебе счастливо, — ответила я и заторопилась к трапу, так как Холланд уже демонстративно стучал пальцем по циферблату своих наручных часов.

Салон самолета поражал сдержанной роскошью — панели темного дерева, светлые кожаные сидения, явно не рассчитанные на людей, полночи ползавших на животе по холмам острова, а затем собравших на себя всю пыль, накопившуюся в подвале замка. Я сняла грязную парку, но даже будучи скромно повешенной в углу, она все равно выглядела диссонансом в этом, словно сошедшем с рекламных буклетов, оплоте чистоты и комфорта.

Второй пилот окинул меня настороженным взглядом и легко наклонил голову в знак приветствия. Интересно, что ему наговорил про меня Холланд? Сам же владелец самолета заглянул в салон, по-хозяйски окинул взглядом помещение и заявил:

— Мы вылетаем. Полчаса я буду занят, а потом зайду к вам, нам надо поговорить. Еда и напитки в баре, там же кофеварка, угощайтесь. Стюардессы у меня нет, так что хозяйничайте сами. Если что-то будет нужно, нажмите копку «кабина пилотов».

Холланд вернулся в кабину.

Неужели он сам собирается управлять самолетом, не доверяя второму пилоту? Хотя я прекрасно понимала британца. Еще бы, ведь у него такой ценный пассажир на борту — собственный сын, которого, если я не ошибаюсь, он не видел более десяти лет.

Вибрация в салоне усилилась, взвыли моторы, и «Гольфстим» резво побежал по полосе. Пару раз грохнули на стыках колеса, меня легко вдавило в сидение, и мы оторвались от земли. Самолет поднимался плавно, не проваливаясь и не дергаясь, как это часто бывает на взлете. Что ни говори, но Холланд оказался отличным пилотом. Вскоре затихли, сбавив обороты моторы, мы легли на курс. Огни Джерси — холодного и не слишком гостеприимного острова — остались далеко внизу, мы держали путь на восток.

Я подошла к бару. Покопалась среди разномастных бутылок и остановила свой выбор на пакете сока.

— Ты что будешь? — спросила я Алекса.

Парень, уткнувшись в иллюминатор, не проронил ни звука. Ну что ж, раз на беседу он не настроен, приставать с расспросами не имеет смысла, хотя мне было бы интересно поболтать с ним. Мое любопытство вполне может подождать. Я молча поставила на маленький столик рядом с его креслом банку кока-колы и уселась на свое место.

Нашарив в рюкзаке документы Мударры, я занялась чтением. На Бреку нам с Рэналфом не представилась возможность подробно изучить их, времени оставалось лишь на то, чтобы проглядеть бумаги по диагонали и поделить их.

Первый лист — номера оффшорных счетов с указанием их владельцев, «Газпром», «Роснефть», акции, облигации… Как же это скучно… Следующие страницы попытались убедить меня в том, что никакого расстрела царской семьи не было, семья спокойно проживала в Финляндии. Дело старое, и стоит ли его ворошить — большой вопрос, но поумерить амбиции чрезмерно энергичных «монарших» особ эти документы вполне могли. Я пролистнула дальше. Документы на Аляску. Оказывается, она все еще наша. Следующий лист… О, нет! Опять счета, цифры, юридические формулировки. Продираться сквозь это запутанное крючкотворство у меня не было ни желания, ни времени. Я перевернула несколько страниц. А вот это интересно! Я вынула телефон и сделала фото — с этой информацией надо разбираться вдумчиво, в спокойной обстановке.

Мое занятие прервал вошедший в салон Холланд.

— У тебя наверняка накопилась масса вопросов, — говорит он мне, хотя смотрит на сына. — Мы располагаем примерно часом времени, пока самолет не войдет в воздушное пространство России.

— Да, конечно, — быстро соглашаюсь я, убирая бумаги.

У меня действительно множество вопросов. К тому же я не прочь подыграть ему, чтобы как-то растормошить Алекса.

— Вы отличный летчик, — замечаю я. — И при этом, как я поняла, имеете отношение к «мировой закулисе». Как это можно совмещать?

— Легко, — смеется он, выбирая кресло, откуда хорошо видно лицо Алекса. — Пилотирование — это хобби, любимое занятие, а «мировая закулиса», как ты ее называешь…

Он задумался, подбирая слова.

— Назовем это судьбой, уготованной мне с рождения. Рождение в «семье» не оставило мне выбора.

— Расскажите о себе, — прошу я.

Но вместо этого он заводит разговор о «мировой закулисе». И рассказ свой начинает с самого начала — со дня творения. Он говорит о двух десятках иерофантов, которые изначально были разделены творцом на две группы, об их различиях, превратившихся со временем в непримиримые противоречия. И я понимаю, что просчиталась: он не имеет отношение к «мировой закулисе», а самая что ни на есть «закулиса». Или иерофант в его терминологии.

— По отношению к человечеству и Земле «десятки» можно сравнить с родителями, — говорит Холланд. — Нас двое, мы оба любим Землю, оба хотим для нее лучшего будущего, но у нас разные взгляды на воспитание «ребенка». Мы считаем, что человечество выросло. Оно сейчас как неуживчивый и колючий подросток, жаждущий самостоятельности. Любое давление, любое ограничение он воспринимает в штыки. Он жаждет свободы, считает, что все знает сам и прекрасно может идти по жизни без помощи взрослых. Более того, взрослые кажутся ему ненужным ограничителем и досадной помехой для его планов. Поэтому мы и дали человечеству максимум свободы. Конечно, в этом случае вы — люди — набьете не одну шишку и наделаете глупостей, но это будут ваши шишки и ваши глупости. «Верхняя десятка» — наоборот, сторонники твердой руки и тотального контроля за всем и вся. Они словно заботливая нянька стремятся крепко ухватить за руку и не отпускать от себя, контролируя каждый шаг. Вы задохнетесь в их тесных объятиях. А если станете рваться наружу, то вас будет ждать публичная порка или другое наказание.

Дальше Холланд рассказывает о предстоящем футбольном матче и о том, что стоит на кону. Он обращается ко мне, но время от времени окидывает Алекса внимательным взглядом. Тот же, наоборот, старательно делает вид, что все это ему совсем не интересно. Слишком старательно.

— За всю историю существования игры никто и никогда не покушался на игроков, это первый случай. Мы были уверены, что за крушением самолета стоит «Верхняя десятка», — в завершении говорит Холланд. — Они очень давно не выигрывали и мечтали взять реванш. Но то, что за всем этим стоят дети, мы даже не могли помыслить.

Холланд качает головой, словно до сих пор не может поверить в то, что только что мне сказал.

— Как вам пришла в голову идея спрятать наших игроков? — обращается он к сыну.

Алекс по-прежнему, насупившись, молчит.

— Ладно, — заканчивает беседу Холланд, вставая. — Пора за штурвал.

И хотя голос его звучит бодро, я вижу, что он расстроен. Впрочем, мне кажется, британец не настолько глуп, чтобы рассчитывать за часовой разговор наладить отношения с сыном.

Я достаю шкатулку с картами Таро.

— Это, видимо, предназначалось вам, — говорю я, протягивая шкатулку Холланду.

Он кивает, но отказывается:

— Оставь себе на память.

Санкт-Петербург встретил нас непривычной для конца ноября оттепелью. Хмурое, затянутое облаками, как и почти всегда в Питере небо, но по сравнению с Джерси здесь гораздо теплее.

— Это еще что, — подмигивает мне Холланд. — Завтра вообще солнце выйдет.

Я вижу, как к нашему самолету направляется целый комитет по встрече во главе с полковником Ремезовым. Нетерпение шефа настолько сильно бросается в глаза, что я сразу же вынимаю из рюкзака бумаги и отдаю ему.

— Здесь все, — говорю я. — Вернее, почти все за исключением небольшой части, которая отправится в Шотландию. Но там только материалы, касающиеся Виндзоров и внутренних англо-шотландских разборок.

Во взгляде шефа проскакивает сожаление.

— Я не могла, мы договорились, — оправдываюсь я.

— Все правильно, — соглашается он. — Молодец, справилась.

Мой багаж выгружен. Холланд ждет меня, опираясь на приоткрытую дверь черного «Мерседеса». Машинально отмечаю, что мальчишка стоит рядом с отцом, но при этом хранит настолько независимый вид, что я невольно улыбаюсь.

— Ты с нами или?.. — спрашивает Холланд. Он демонстративно не замечает полковника. — Решай быстрее.

Я вопросительно смотрю на шефа. Все-таки до тех пор, пока он не объявит операцию законченной, человек я подневольный.

Полковник думает.

— Ладно, — наконец нехотя цедит он не разжимая губ. — Если хочешь, можешь остаться, я не возражаю. Будем считать, что ты в краткосрочном отпуске.

Всем своим видом шеф показывает: где, как и с кем я проведу следующие пару дней его совсем не волнует. Как будто бы мне действительно предлагается провести уикенд в Питере, любуясь красотами города. Но я-то хорошо знаю полковника. Его выдает азарт, притаившийся в уголках глаз. Глубоко внутри себя он сейчас от радости пляшет качучу, что его сотруднице удалось сблизиться с представителем «мировой закулисы». Ведь до сегодняшнего дня единственным мостиком к этим всемогущим властителям мира являлся кремлевский «серый кардинал» и бывший однокашник полковника по фамилии Маейр. Тип желчный и малоприятный, и при этом являющийся всего-навсего наемным работником «закулисы». А тут такая удача!

И наверняка по прошествии этой пары дней писать — не переписать мне отчеты, ибо каждая мелочь будет рассмотрена под микроскопом, взвешена, уточнена и запечатана в личный сейф полковника.

Черный «Мерседес» выносит нас на окружную дорогу. Холланд с переднего сидения поворачивается назад ко мне.

— Куда тебя поселить? Выбирай — отель рядом с Невским проспектом или вилла на Крестовском острове? Хотя этот остров и находится в центре Санкт-Петербурга, но все же…

— Спасибо, я в курсе, что из себя представляет Крестовский остров, — прерываю я Холланда. — Я родилась в Петербурге, как раз недалеко от этого острова. В детстве часто гуляла там с родителями.

— Вот как? — брови Холланда изумленно поползли вверх.

Похоже, мне удалось удивить его. И хотя Холланд по-прежнему улыбается, взгляд его при этом становится каким-то странным. Не могу прочесть, что кроется в нем, — какие-то очень сложные чувства и эмоции. Тем более что длится это непонятное состояние всего лишь секунду, и Холланд вновь становится невозмутимым и чуть ироничным британцем.

— Ну, так куда?

— Лучше, конечно, на Невский, — прошу я.

— Я тоже хочу на Невский, — встревает Алекс.

— Я рассчитывал, что ты поживешь у меня, — с сожалением говорит ему Холланд. — Но воля твоя.

Машина сворачивает с окружной и двигается к центру по Московскому проспекту. Холланд больше не пристает к нам с расспросами. Алекс молча смотрит в окно, всем своим видом показывая, что не намерен поддерживать беседу. И мне ничего не остается, как прикрыть глаза и ненадолго расслабиться.

Почувствовав, что мы остановились, я с усилием выплыла из дремы.

«Мерседес» стоял перед типичным питерским зданием центра города, оказавшимся отелем, а резво подскочившие носильщики уже вытаскивали из багажника мой чемодан. Я схватила свой ноутбук и направилась следом за Холландом. Алекс понуро потащился за мной.

Холланд опять сумел меня удивить. Уже который раз за последний день. И умением пилотировать, и отношением к сыну, и вот сейчас, когда лично подошел к стойке ресепшена и занялся нашим устройством в отеле. Мог ведь кому-то из своих подчиненных поручить это дело, тем более что у него в подчинении весь земной шар.

Я глянула на большие настенные часы в холле, попросила портье разбудить меня через четыре часа и направилась в номер. Ну что тут сказать: шикарно, конечно. А как еще могло быть? Но интерьеры будем рассматривать потом, а сейчас спать.

Меня разбудил осторожный стук в дверь.

— Да! — крикнула я. — Войдите!

На пороге появилась аккуратная горничная с подносом в руках. Букетик цветов в изящной вазочке, кофе, апельсиновый сок, какая-то красиво разложенная по маленьким тарелочкам снедь.

— Entschuldigen Sie… — говорит она на хорошем немецком. — Brunch[7].

— Я не заказывала, — удивленно отвечаю по-русски.

— О, простите, — улыбается девчушка, ставя поднос мне на кровать. — Это комплимент от отеля. Вы просили разбудить вас через четыре часа. Они истекли.

Девушка кланяется и отступает на пару шагов.

— Меня зовут Катя. Если вам что-нибудь будет нужно, наберите номер вашей комнаты, и я тотчас приду. Еще меня попросили передать вам, что на ваш номер открыт неограниченный кредит. А господин Холланд просил передать вам конверт. Он на подносе, рядом с приветственным письмом генерального менеджера.

Да, на подносе действительно лежал конверт с платиновой картой банка, название которого мне ничего не сказало, оформленной на имя Анны Шнайдер, приглашение на завтрашний матч, а также пропуск на стадион на утреннюю тренировку.

Девчушка исчезает за дверью, а я понимаю, что мне нравится быть гостьей «Нижней десятки» или как они там себя называют.

За окном уже начинает смеркаться, а я отдаю должное «комплименту» на подносе. Вкусно!

С Холландом и остальными иерофантами я увижусь завтра утром на стадионе. К этому времени неплохо было бы сформулировать в голове вопросы и продумать свое поведение. Хоть шеф и назвал эти два дня отпуском, но на самом деле какой же это отпуск. Мне предстояла работа, серьезная и ответственная, как никогда. Советоваться с полковником бесполезно, «мировая закулиса» для него такая же тайна за семью печатями, что и для меня, если еще не больше.

Итак, мне надо подумать, а думается мне лучше всего на свежем воздухе.

Я натягиваю джинсы, достаю из чехла свой жилет из чернобурки, с сомнением смотрю на него с минуту и убираю обратно. Твое задание закончено, — говорю я себе, — так кому же ты собираешься пускать пыль в глаза? Да и холодно вечером. Я надеваю куртку и выхожу на улицу.

Я неплохо знаю Питер, хотя родители и увезли меня в Москву в девять лет — отец получил новую должность. Но Петербург все равно остался моим родным городом с особым отношением к нему. И у него особое отношение ко мне, а иначе зачем бы он каждые пару-тройку лет тянул меня к себе?

«Родился в Петербурге», как и раньше «родился в Ленинграде» — это некое клеймо, диагноз на всю жизнь. Как бы дальше не сложилась судьба человека, какими бы чертами характера он не обладал, куда бы жизнь не забросила его потом, детство, проведенное в Петербурге, всегда оставляет отпечаток на всю жизнь. Вот и я. Слишком чувствительная, слишком бескомпромиссная, слишком доверчивая — именно так воспринимают меня окружающие. Приходилось слышать и о снобизме, элитарности, склонности к рефлексии. Не самая лестная характеристика, если ты работаешь в спецслужбах. Встречалась я и с мнением о собственной некотируемости. Ты прямо как не москвичка, — нередко говорили мне. — Если хочешь добиться успеха, надо быть энергичнее, деятельнее, честолюбивее, нужно уметь работать локтями, иначе будешь отброшена на обочину жизни. Но я не умею локтями. И почти двадцать лет вне Питера ничего не смогли с этим поделать. Я до сих пор говорю «поребрик» и «парадная», и до сих пор ощущаю магическую силу болотистых берегов Невы.

Я сворачиваю на Невский. Похолодало. Неужели мы привезли с собой стужу Нормандских островов? Я бреду мимо Казанского собора, оставляя позади Дом книги, всегда казавшийся мне инородным телом в городе. За ним в глубине двора желтеет здание Петеркирхе с ангелом на крыше. Пересекаю Мойку и через Арку Главного штаба выхожу на подсвеченную прожекторами Дворцовую площадь. Здесь холод чувствуется еще сильнее, и я жалею, что не смогла надеть парку.

Именно здесь мне приходит в голову первый вопрос, который я хочу задать Холланду: чья больная фантазия выбрала для игры Санкт-Петербург? Преддверие зимы — не самое удачное время для футбола в Питере.

Я останавливаюсь возле Александрийского столпа и никак не могу решить — то ли двигаться дальше к Неве, то ли повернуть обратно. Мощный прожектор с крыши Главного штаба выхватывает из темноты фигурку ангела. Я обхожу колонну и снизу пытаюсь заглянуть в глаза ангела, но он… вернее, она, как всегда, отводит взгляд. И тут я замечаю, что у меня есть попутчик — в нескольких метрах от меня стоит Алекс. Он выглядит замерзшим и растерянным.

— Привет, — говорю я. — Гуляешь?

Алекс косится в мою сторону и молчит. Похоже, все еще дуется.

— Я поворачиваю обратно. Холодно.

Он еще больше насупился и, наконец, исподлобья взглянул на меня.

Ага, сейчас начнется следующая стадия, подумала я, когда обиженный ребенок больше не может носить в себе обиду и жаждет излить ее на виновника своих бед. Или на того, кто окажется рядом.

— Зачем вы его привели на Бреку? — наконец спрашивает он. — Вы хотите, чтобы они опять победили, и все это продолжалось дальше?

— Кого его? И что именно должно продолжаться дальше? — уточняю я.

— Будто сами не знаете, — бормочет он.

— Не знаю, друг мой. Но, может, ты мне объяснишь? Пойдем куда-нибудь в тепло, там все и расскажешь. Развеем сомнения друг друга.

Он неопределенно пожимает плечами, что я расцениваю как согласие. Я беру его под руку, и мы направляемся в сторону Невского.

— Давай сразу расставим точки над «и» чтобы между нами не было недоразумений, — говорю я по дороге. — На Джерси я… да и все мы кроме твоего отца искали документы, которые вез с собой Эстебан Мударра. Такой неприятный тип с тремя подбородками, помнишь?

Алекс кивает.

— Про ваши футбольные матчи я понятия не имела. Если бы ты не сказал мне тогда, что все пассажиры живы, я до сих пор копалась бы на дне Атлантики, как и твой отец.

— Получается, что я сам привел вас и…

Он так и не может назвать Холланда отцом, но и по фамилии называть не хочет.

— …И всех остальных заинтересованных лиц к игрокам?

— И да, и нет. После того, как мы нашли на Гернси самолет, я уже начала сомневаться, что пассажиры погибли.

Мы заходим в первый же попавшуийся на нашем пути фаст-фуд — я даже не обратила внимания на название заведения, все они, в принципе, одинаковы. Несколько касс, в каждую некрупная очередь, большой зал плотно заставлен столиками, на стене пара телевизоров транслирует футбол без звука. Посетителей много, в основном молодежь, зашедшая по-быстрому перехватить что-нибудь немудреное. Вследствие специфики работы мне нередко приходится бывать в подобных заведениях, но Алекс? Я с интересом наблюдаю за парнем. Нормально — ест свой гамбургер с непонятной котлетой внутри и даже не морщится.

— Твой отец сказал, что эта игра существует очень давно? — спрашиваю я, чтобы как-то завязать разговор. — Откуда футболу взяться в древнем мире? Разве это не современный вид спорта? Мне казалось, что ему от силы лет сто?

— Современному футболу действительно около ста пятидесяти лет, но игра, похожая на него, была всегда и везде, — не прекращая жевать, отвечает Алекс. — Немного менялись правила, но неизменным оставались поле, подобие ворот, две команды по одиннадцаь игроков в каждой и мяч, который надо забить в ворота противника. Аналоги этой игры в разное время появлялись повсюду — в Древнем Египте, в Китае, в Южной Америке, в Древней Греции. Чтобы специально не готовить команды к своей игре, иерофанты занимались популяризацией игры у местного населения. А после Матча с большой буквы этот псевдофутбол уже отправлялся в самостоятельное плавание.

Он вытирает пальцы, берет второй бургер и рассказывает дальше.

В Древнем Китае, например, эта игра была нечто вроде боевой подготовки воинов Поднебесной и называлась чжу кэ. Поле было меньше современного, воротами служили пара вкопанных в землю бамбуковых палок с натянутой между ними сеткой, в которые нужно было попасть мячом. Зрителей было немного — всего лишь император, а сам матч проводился в день его рождения перед дворцом. Победителей награждали цветами, а проигравших публично избивали палками.

В доколумбовой Америке игра с каучуковым мячом появилась задолго до аналогичной придумки в Китае, где-то во втором тысячелетии до нашей эры. Толтеки, а затем майя называли ее пок-а-ток, ацтеки — тлачтли. Во всех крупных храмовых городах находились свои площадки для игры в мяч. Самые большие из них достигали в длину сташестидесяти метров, «ворота» в виде кольца возвышались на высоте в девять метров. Как и в современном футболе, поля окружали трибуны. Игрокам запрещалось брать мяч в руки, они могли направлять его только локтями, бедрами или другими частями тела. Попасть в «ворота» было очень трудно. Но если игрок попадал в кольцо, он имел право требовать себе в качестве награды одежду и драгоценности присутствующих на игре зрителей. Проигравшая команда расставалась с жизнью.

В средние века в футбол играли почти по всей Европе. В Англии, например, на рыночных площадях и улицах мяч гоняла толпа, состоящая из нескольких десятков человек. Правил не существовало, как и препятствий для игроков. Палатки, рыночные лотки, повозки, случайных прохожих — игроки все сносили на своем пути. В ход шли пинки, толчки, подножки. Приезжие, заставшие это зрелище, недоумевали: «Если англичане называют это игрой, то, что же они называют дракой?!»…

Я пью невкусный кофе и с интересом поглядываю на Алекса. Он рассказывает о древнем футболе и попутно с аппетитом жует свой бутерброд. Забавно, вот уже не думала, что заведения подобного рода окажутся привычными для парня. Мне вообще очень нравился этот мальчишка. По нему совсем не скажешь, что он сын и внук самых влиятельных персон на планете. И как же смешно по сравнению с ним выглядят дети наших местных князьков и прочих нуворишей, кичащиеся своим положением.

Следующие слова Алекса застали меня врасплох:

— Вам, похоже, скучно?

— Прости, задумалась. Скажи лучше, почему для нынешней игры выбрали Санкт-Петербург? Случайный выбор?

— Ни в коем разе, — Алекс энергично трясет головой. — Обычно игры проходят в городах, расположенных на тридцатом меридиане. Несколько раз играли в Китае и Америке, но потом опять вернулись на «тридцатку». Китайскому футболу явно не хватило зрелищности, игра получилась академически совершенной и невообразимо скучной, а американские игроки оказались слишком непредсказуемыми и чрезмерно кровожадными — вместо матча устраивали кровавую резню, забыв про игру. Конечно, столкновения на поле, кровь, рукопашная в какой-то мере добавляли матчам пикантности, но футбол толтеков и прочих мезоамериканцев выглядел уже явным перебором, превратившись в жестокую, бесчеловечную потасовку. Так что «тридцатка» подходила лучше всего. Игры так и двигались на север, снизу вверх, если смотреть на карту. Например, чуть больше двух тысяч лет назад играли в Александрии. Еще раньше — в Фивах, до этого в Напате и Мероэ.

— Почему именно тридцатый?

— Здесь больше всего суши. К тому же это единственный меридиан, проходящий через четыре части света (Европа, Азия, Африка, Антарктида). Есть еще и эзотерический смысл, но долго рассказывать. Надо?

— Пожалуй, нет. На север, говоришь, двигались? Значит, следующая игра будет проходить в Лапландии или придется строить стадион прямо в Баренцевом море?

— К тому времени технологии шагнут далеко, так что сделают что-нибудь парящее над морем, если, конечно, сама игра останется к этому времени, — замечает Алекс и с сомнением глядит в сторону стойки. Затем бормочет, вставая:

— Что-то я не наелся.

Я отставляю в сторону бурду, почему-то называемую здесь «кофе», и прошу купить мне бутылку воды. Алекс становится в хвост небольшой очереди, а я, пока мой собеседник отсутствует, смотрю в окно, за которым торопливо пробегают петербуржцы и вальяжно прогуливаются, глазея по сторонам, приезжие. Я думаю о городе.

Если Санкт-Петербург построили специально для завтрашней игры, а я поняла Алекса именно так, то это многое объясняет. Уникальность северной столицы, ее особое очарование, непохожесть ни на один город мира и в то же время сходство со всеми великими столицами сразу. Для одних Петербург являлся городом мечты, лучшим и единственным, для других, наоборот, гибельным и страшным разрушителем стремлений и сокровенных желаний. Его называли самым красивым, самым неформальным, самым своеобразным, городом с самым тяжелым характером и самой странной судьбой. Слошь «самый». Это слово слишком часто употреблялось по отношению к Петербургу. Как и «предумышленный». Впрочем, как я теперь понимаю, вполне заслуженно…

Вернувшись, Алекс ставит передо мной бутылку с водой и отвлекает от мыслей о моем родном городе.

— Эту игру иерофанты придумали очень давно, менялись лишь правила и время между матчами. Игры проводятся чаще, потому что жизнь становится все быстрее, — рассказывает он, усаживаясь поудобнее и разворачивая очередной бутерброд.

— Но если игра существовала в древности — я сейчас говорю не вообще о футболе, а об Игре с большой буквы, той, которую разыгрывают иерофанты, то почему же не осталось никаких исторических свидетельств о таком важном событии? — задаю я мучающий меня вопрос.

— Во-первых, простым смертным ни к чему знать об этом. А во-вторых, почему не осталось? Осталось и много. Это интерпретация событий хромает. Историки находят свидетельства, документы, переводят их, только ничего не понимают. Вот, например, вы наверняка слышали о Северном и Южном Египте, о разных коронах, которые носили фараоны этих земель, о войне между ними. На самом деле никакой войны не было, а была игра — примерно четыре тысячи лет назад, «десятка Юга» набирала игроков в Нубии, а «десятка Севера» — в Египте. Чтобы как-то различать игроков команд — они играли почти обнаженными — на головы им надели шапки. Не додумались тогда еще до футболок с номерами. «Десятка Юга» играла в белых шапках, игроки «десятки Севера» — в красных. А историки пишут о войне Севера и Юга, Верхнего и Нижнего Египта, о белой и красной коронах фараонов и недоумевают, почему не сохранилось ни одного экземпляра этих корон.

Видя изумление, написанное на моей физиономии, Алекс пожимает плечами:

— Чего вы удивляетесь? Прочитайте репортаж с любого современно матча — будто сводки с боев. Сплошь «борьба», «удар», «прорыв», «поражение», «победа». Присутствующие на матче тысячи болельщиков у наших историков легко превращаются в многотысячные армии противников… Хотя в какой-то степени так и было — редкая игра обходилась без послематчевых драк.

— Ответь еще на один вопрос. Вам так хотелось победить, что вы отважились на похищение игроков? — меняю я тему разговора.

— Ага, — невнятно бормочет Алекс с набитым ртом. — А что было делать? Смотреть на бездействие иерофантов? Ждать, когда наши опять все сольют? В Южной Америке очень сильные футболисты, так что шансов на выигрыш у наших немного. Иерофанты не могут ничего предпринять, потому что связаны договором, но у нас-то руки развязаны. Вот мы и решили слегка изменить расстановку сил в нашу пользу.

Алекс вздыхает и добавляет:

— К сожалению, не только мы. «Нижняя десятка» плотно взялась за наших игроков, они тоже решили помочь своим иерофантам. Они убили уже семерых наших игроков. Я их видел, там, в отеле, когда они убили Диего, это были мои ровесники, такие же дети, внуки и прочие родственники иерофантов. Пытался с ними поговорить, но…

Он оборвал фразу на середине и замолчал.

— Не находишь странным, что одинаковые мысли одновременно пришли в головы совершенно не связанных друг с другом людей?

— Да, я думал об этом.

— И?

— И ничего. Я не знаю.

— Но на что вы рассчитывали? Ведь «Нижняя десятка» может набрать других игроков. Правилами же это не возбраняется?

— Ага. Но этих они два года готовили, а те будут сырыми и несыгранными. У нас появился бы шанс. Причем, реальный. Только с тех пор я уже не уверен, что хочу выигрыша наших. Мне кажется, пора вообще все это прекратить…

Алекс вдруг замолкает на полуслове и с изменившимся лицом, не отрываясь, смотрит на экран телевизора. Футбол закончился, начались новости. Звука нет, но и без звука все понятно — где-то произошел теракт. Покореженный автобус приткнулся к обочине, дым, разбитые стекла на дороге, скорые, полиция, толпа зевак, фотографирующих происшествие. Сколько пострадавших — неизвестно. Как и что именно произошло.

— Это автобус наших футболистов, — с помертвевшим лицом шепчет Алекс. — Если футболисты пострадали, то теперь у наших нет шансов. Абсолютно.

Он говорит что-то еще, но я не слушаю его, я с удивлением смотрю на экран, где Егор невозмутимо беседует с полицейскими.