Боги осенью

БОГИ ОСЕНЬЮПовесть

Странное событие произошло в Санкт-Петербурге в конце сентября этого года: в субботу, около четырех часов дня, две огромные собаки вынырнули из безымянного тупичка, ведущего к Невскому от Армянской церкви, и, заставив прохожих вскрикнуть от неожиданности, сгустками лохматого мрака ринулись через мостовую. День был выходной, транспорта на проезжей части оказалось немного, и все равно машины, свободно льющиеся по асфальту, резко затормозили, а идущие сзади начали бодро выскакивать «елочкой» справа и слева. Жертв в этом происшествии, к счастью, не было, но наряду автоинспекции вместе с подоспевшим к месту происшествия патрулем потребовалось почти полчаса, чтобы навести порядок. Собаки же — два мохнатых угольно-черных чудовищных водолаза, — даже не оглянувшись на крики и паническое взвизгивание тормозов, проскочили вдоль здания Думы, пугнув вышедшего из Литературного клуба прозаика (прозаик перекрестился и решил, что у него алкогольный психоз), а затем свернули в проулочек на набережную канала и исчезли, словно действительно являлись галлюцинацией.

Более их никто не видел.

Бойкая городская газета, не имеющая подписчиков, зато раздаваемая бесплатно у всех станций метро, откликнулась на происшествие заметкой «Петербург — родина ньюфаундлендов», а солидные «Ведомости», считающие своей обязанностью направлять и воспитывать русский народ, разразились громадной передовой на тему: «Куда идет демократическая Россия?». Вину за случай на Невском автор передовой возлагал непосредственно на нынешнего президента.

И еще одно загадочное событие произошло в этот день. По отрезку Екатерининского канала, загнутому от Сенной площади в Коломенскую часть города, протянулось, даже с каким‑то стоном, медленное дуновение, темная осенняя вода зарябила, листья, уже скопившиеся у тротуара, закрутились тихим буранчиком, буранчик распался — из него шагнул на асфальт высокий человек в черном плаще до пят, наводящем на мысль о принцах, единорогах, звездочетах и магах. Впрочем, плащ человек сейчас же снял и перебросил через левую руку, прикрыв таким образом меч, притороченный к поясу, и оставшись в кожаной куртке с медными пуговицами, в темных джинсах, или, во всяком случае, в чем‑то на них похожем, и в красивых полусапожках, куда эти джинсы были заправлены. Одежда, может быть, не слишком обычная, но и не выделяющаяся из разнообразия городских фасонов. Человек поднял лицо, огляделся, кажется, с некоторым любопытством: пожелтевшие сухие тополя вдоль канала, пыль у поребриков, здания, подрумяненные немощным сентябрьским солнцем, — расширив ноздри, втянул холодноватый воздух, сказал: «Ну что ж…» — по‑видимому, самому себе и, неопределенно пожав плечами, двинулся по каналу в ту сторону, откуда не доносилось городского шума.

Набережная в этот час была совершенно пустынна, цокот подковок на полусапожках отскакивал в вязь чугунного парапета, медленный порыв ветра утих, и, хотя второе событие было намного важнее первого, появление человека в плаще прошло незамеченным.

Разумеется, я в те дни ни о чем подобном даже не подозревал. У меня были свои неприятности, говорить о которых сейчас не имеет смысла. Для меня эти события начались несколько позже, вероятно через неделю, а именно в тот незабываемый вечер, когда я, засидевшись в одной компании, где отмечали первый день моего отпуска, несколько разгоряченный общением и одновременно опустошенный бессмысленными разговорами, прождав с полчаса трамвай и потому обозленный, после долгой ходьбы чуть ли не через весь город свернул в свой двор и вдруг в темном его углу, куда свет редких окон почти не достигал, услышал тихий, но очень явственный стон.

Доносился он от скамейки, перед которой находилось нечто вроде песочницы: деревянный, вбитый в асфальт прямоугольный ящик, где, пересыпая землю, почему‑то называемую песком, возились по утрам дети.

Я замер.

А стон повторился — такой же тихий, но слышимый чрезвычайно отчетливо, горловой, проталкиваемый болью сквозь напряженные мышцы, и неожиданно оборвался на всхлипе, будто стонавшему заткнули рот.

Это меня испугало.

Я потом часто думал, а что было бы, если бы я в тот вечер не остановился, услышав его, не стал бы оглядываться, поскольку не очень‑то интересно, а просто пожал бы плечами и пошел дальше. Вероятно, тогда вся моя жизнь была бы совершенно иной. Однако, как уже говорилось, я был разгорячен бессмысленными разговорами, тратой времени, идиотским ожиданием на остановке, а потому, не слишком отдавая себе отчет в том, что делаю, шагнул в ту сторону и присел, всматриваясь.

Он лежал между песочницей и скамейкой, судорожно загребая пальцами серую массу песка, и даже при скудном дворовом освещении видно было, что рубашка на груди у него страшно разодрана, сквозь лохмотья белеет голая кожа, и она тоже разодрана, будто металлическими когтями, и он из последних сил стискивает рану ладонью, и на пальцах его блестит что‑то липкое, коричневое и противное.

Причем в ту секунду, когда я с замиранием сердца присел, еще не зная, что делать, человек распахнул глаза, удивительно просиявшие светлым холодом, спекшиеся губы его дрогнули, и я понял, что он меня видит.

— Б… а… с… о… х… — просипел он, выталкивая каждую букву по отдельности.

— Что?

— Басох…

Человек немного скосил глаза, и неподалеку от песочницы я увидел масляную продолговатую лужу, словно на асфальт пролили мазут или черную тушь.

Долетел какой‑то специфический запах.

Мне это не понравилось.

— Сейчас, — торопливо сказал я. — Подождите, я вызову скорую помощь…

Я уже хотел бежать к ближайшему телефону.

Однако человек медленно повернул зрачки, и от холода, который в них действительно обнаружился, меня бросило в дрожь.

— Нет, — хрипловато сказал он. — Зачем врача? Не надо…

Тон был таким, что я невольно остановился. Невозможно не подчиниться, когда приказывают подобным голосом. А человек, видимо тут же забыв обо мне, с усилием сел, вцепившись в доски песочницы, дважды глубоко вздохнул, наверное, чтобы придти в сознание, и, немыслимо заскрипев зубами, поднялся, оказавшись почти одного роста со мной.

Опирался он на нечто вроде плоского посоха с крестовидной рукояткой, поблескивающей металлом, его ощутимо, будто колебалась земля, покачивало из стороны в сторону, и он как кукла переставляя ноги, двигался не туда, где темнела дворовая арка на улицу, а несколько вбок, словно намеревался упереться лбом в стену.

И опять у меня была возможность пожать плечами и пойти дальше. Я сделал все, что от меня требовалось: предложил помощь и получил недвусмысленный отказ. Больше я никому ничего не был должен. И я, вероятно, в конце концов так бы и поступил (хочет обойтись своими силами — ради бога!), но в это мгновение человек, движущийся к стене, пошатнулся, закачался на посохе, видимо не находя равновесия, и, если бы я не подскочил и не обхватил его со спины, вероятно, шмякнулся бы во весь рост о твердь асфальта.

У меня было всего полсекунды, и я решился.

— Пойдемте, вам нужно лечь!..

— Куда? — плохо соображая, спросил человек.

— Ко мне. Я живу один, у меня — спокойно…

— К тебе?

— Ну да, пойдемте…

Некоторое время он как бы обдумывал предложение, причем глазные яблоки у него страшно закатывались под веки, а потом поднял руку и вцепился в мое плечо с такой силой, что затрещали кости.

Зубы его дико ощерились.

— Я тебе верю, — хрипло сказал он.

На лестнице он окончательно скис, навалился всей тяжестью, и мне пришлось просто волочь его по ступенькам. В лифте же он обморочно оседал на пол и таки осел, стоило мне уже на площадке отпустить его, чтобы отпереть квартиру. Хорошо еще, что никто не попался нам навстречу. А когда я все‑таки затащил его в комнату и, как вязанку дров, уронил на тахту, тоже вымотавшись до предела, он и развалился именно как вязанка дров: голова запрокинута поверх валика, руки разбросаны, точно у неживого, с сапожек прямо на покрывало сочится мазутная жидкость. Подошвы, подбитые гвоздиками, были заляпаны ей весьма основательно. Впрочем, сапожки я с него сразу же стянул. При этом плоский, железный кажется, посох ощутимо брякнулся на пол. Поднимать эту дурынду я, конечно, не стал, при безжалостном электрическом свете человек выглядел еще хуже, чем в дворовом сумраке: лицо и волосы испачканы тем же самым мазутом, пальцы будто в вишневом варенье, которое уже подсыхает, ужасные окровавленные лохмотья рубахи, кожаная безрукавка, тоже скользкая на ощупь от крови.

Я попытался осторожненько расстегнуть ее, но человек, не размыкая век, прошептал:

— Не надо… — и добавил, видимо чудовищным напряжением удерживая сознание. — Просто лежать… Лежать… Больше — ничего…

Он также запретил мне его перевязывать и мучительным движением головы отказался от тканевого тампона, который я хотел подсунуть на рану. Попросил только воды и, постукивая зубами по краю стекла, выпил один за другим два полных стакана.

И все же я, вероятно, вызвал бы ему скорую помощь. Я просто боялся, что он умрет у меня дома. Объясняйся потом с врачами или, хуже того, с милицией. Но внимание мое привлек тот плоский посох, что брякнулся на пол. Это был, оказывается, вовсе не посох, как я первоначально подумал. От удара о пол металлическая крестовина немного выдвинулась, между ней и тем, что, как я теперь понимал, было ножнами, засветилось обнаженное лезвие шириной примерно в три пальца — слегка выпуклое к середине, нежно-матовое, будто из тусклого серебра, и как бы чуть-чуть дымное, испаряющееся на воздухе. Мне казалось, что по нему пробегают слабые расплывчатые тени. А когда я пугливо тронул эфес, чтобы убедиться в реальности происходящего, пальцы мои точно прикоснулись к раскаленному утюгу.

Ожог был приличный. Я чуть было не закричал.

Это меня отрезвило.

И, глядя на туманный клинок, на ножны из гладкого дерева, украшенного серебряными насечками, я понял, что никакого врача действительно вызывать не надо, врач здесь не требуется, здесь вообще ничего не требуется, а если что‑то и требуется, то нечто иное — то, с чем я не сталкивался еще ни разу в жизни.

Ночью я несколько раз подходил к нему. Он то ли спал, то ли находился в обморочном забытьи. Скорее всего, второе, потому что дышал он неровно — то мелко, то глубоко, и в груди его на разные лады посвистывало, как при сильной простуде. А где‑то ближе к утру он, не размыкая век, поднес ко рту сдвинутые ладони и несколько раз произнес свистящим шепотом: «Лисса… лисса…» Наверное, бредил. Мне показалось, что поверхность ладоней мерцает, как голубоватый экран телевизора. Но может быть, действительно показалось. Кровь, во всяком случае, остановилась, вишневый сок на руках подсох, затвердел и при движении осыпался малиновыми чешуйками. Я заметил на безымянном пальце кольцо с большим синим камнем. Гладкие грани вспыхивали даже в зашторенном полумраке. Следы мазута с лица исчезли, наверное стерлись. Но исчезли они также и с покрывала, куда накапали довольно-таки обильно. Я не знал, что думать по этому поводу.

Наверное, он все‑таки выздоравливал. Потому что где‑то примерно в половине шестого, когда я в очередной раз заглянул посмотреть, все ли в порядке, он совершенно неожиданно, будто не спал, открыл глаза и, не поворачивая головы, внятно сказал:

— Вы спасли мне жизнь, сударь. Я — ваш должник…

И, не дожидаясь ответа, снова прикрыл веки.

Я почему‑то был горд его словами. Я чувствовал, что в моей жизни что‑то заканчивается. Я до сих пор хорошо помню эти долгие ночные часы. Была ясная ночь ранней осени, какие иногда случаются в Петербурге. Звезд на небе высыпало в необычайном количестве. Они горели как подсвеченный горный хрусталь. Из окна открывался вид на канал и на крыши, уходящие к Исаакиевскому собору.

Картина была просто великолепная.

И я чувствовал невообразимые просторы Вселенной, несравнимые с человеческой жизнью, колючий свет, летящий по холоду от одного ее края к другому, мертвые глыбы внезапно вырастающих астероидов и себя — на искре Земли, медленно истачивающей пространство.

Я чувствовал себя капитаном сказочного корабля, плывущего в вечность.

Правда, в другой комнате, на тахте, застеленной покрывалом, лежал в беспамятстве тот, кто, возможно, и был капитаном, вынырнувшим из далей Галактики.

У меня возбужденно и вместе с тем радостно бухало сердце.

Я заварил себе чай и пил его маленькими глотками.

В окно струился пепельный свет звезд.

Сна не было ни в одном глазу.

Поправлялся он удивительно быстро. Жуткая рана уже на другой день покрылась нежной розовой пленочкой, лохмотья кожи вокруг слетели, как прошлогодние листья, и лишай, раскинувшийся на груди, все время уменьшался в размерах. Сил у моего гостя явно прибавилось, он начал понемногу садиться и вообще разговаривать, а еще через пару дней — вставать и разгуливать по квартире.

Правда, слабость еще некоторое время сохранялась и, пересекая комнату, например, он вынужден был опираться о мебель, дыхание иногда прерывалось, а на лице выступала испарина; он тогда останавливался и некоторое время стоял, прижав ладонь к сердцу, а потом, стиснув в улыбке-оскале белые зубы, двигался дальше.

Однако даже эти болезненные явления стремительно исчезали. К понедельнику, то есть всего через трое суток после ранения, он уже полностью, на мой непрофессиональный взгляд, пришел в себя, и тогда стал похож на зверя, запертого в тесной клетке.

Ему явно не хватало пространства. Он часами в молчании нервными шагами мерил квартиру, подолгу, скрестив на груди руки, стоял у окна, видимо размышляя о чем‑то, вздувал каменные желваки на щеках, и исполненный ярости взор его был устремлен явно за земные пределы.

Сразу же обнаружились некоторые трудности общения.

Незнакомец (кстати, он представился мне как Геррик — просто Геррик, добавил он после некоторого колебания) с первых же минут стал мне начальственно тыкать — тот первый случай, когда он обратился ко мне на «вы» и «сударь», остался единственным. Далее он подобной вежливостью пренебрегал. Может быть, в этом и не было бы ничего особенного, но, когда я, слегка задетый, начал разговаривать с ним так же, он ощутимо дернулся, точно его оскорбили, вскинул голову, надул крылья гордого носа, светлые глаза полыхнули молнией негодования, и лишь через секунду, взяв себя в руки, ответил на мой вопрос ровным и сдержанным голосом. Однако я уже понял, что сдержанность эта обманчива. Геррик был человеком сильных страстей, и лично мне не хотелось бы иметь его среди своих противников.

Тыканье, впрочем, было досадной мелочью на фоне всего остального, я к ней привык и уже через несколько дней перестал обращать на это внимание, но вот то, что он категорически отказывался мыть посуду — вообще заниматься хозяйством в каком бы то ни было виде: покупать продукты, готовить, хотя бы изредка подмести комнаты или вытереть пыль, — задевало меня, как человека ответственного и аккуратного, значительно больше. Что это, в самом деле, за барские замашки? Что я ему — прислуга, чтобы убирать за ним, подметать и готовить? Это действительно доводило меня чуть ли не до остервенения. Однако здесь ничего нельзя было сделать. Как‑то, набравшись смелости — все же молния в светлых глазах меня настораживала, — я со всей возможной вежливостью высказал ему это, а Геррик в ответ просто пожал плечами:

— Воин не заботится о пропитании, — объяснил он. — Воин — сражается, странствует, пирует при редких встречах с друзьями, иногда погибает, иногда — одерживает блистательные победы. Но воин не забоится о такой мелочи, как еда. Это просто недостойно его…

— А если еды не будет? — помнится, спросил я.

— Значит, ее — не будет, — очень спокойно ответил Геррик.

Пришлось с этим смириться. В конце концов, он был гость, а я — хозяин. И как у хозяина у меня были свои обязанности. Тем более что барство его заслонялось множеством других интересных особенностей. Были странности, если так можно выразиться, гораздо более странные. Например, при умывании он совсем не признавал ни воды, ни мыла. Если нужно было очистить ладони, он делал движение, будто действительно держал их под краном, затем поднимал, стряхивал — казалось, что во все стороны разлетаются невидимые брызги, — и грязь исчезала, даже если руки были испачканы машинной смазкой. Так же и с лицом — Геррик быстро и как‑то небрежно проводил по нему ладонью, и лицо очищалось, даже, по‑видимому, от микробов. Походило на чудо: раз — и уже свеженький.

Он пытался и меня научить этому действу.

— Это очень просто, — говорил он, держа на весу чуть разведенные пальцы. — Представь себе, что грязь не имеет к тебе никакого отношения. Сними ее, не задумываясь, ну как снимают пылинку с костюма. Вот так. — Он, будто фокусник, легко потирал руки. Мощная чернильная клякса, специально перед тем стряхнутая на ладонь, полностью исчезала. Никаких следов не оставалось на гладкой коже. Однако, когда я с нудным тщанием пытался повторить его жест, та же самая клякса размазывалось по всему моему запястью, и потом приходилось долго оттирать ее мылом и пемзой.

Точно так же он никогда не чистил зубы и не причесывался. И, по‑моему, даже не представлял себе, что такое расческа и зачем она человеку нужна. Небрежно запускал пятерню в волосы, проводил — раз, другой, и льняные пряди укладывались точно у парикмахера.

Я ему завидовал. С детства не выношу причесываться и чистить зубы.

Нечто аналогичное происходило и с едой. Геррик не то чтобы был привередлив в вопросах питания — ел он, по‑моему, все и к особенностям национальной кухни относился спокойно, был вообще равнодушен к тому, что сегодня на обед или на ужин, мог, как я замечал, обходиться просто голым куском хлеба, — но довольно часто во время еды повторялась одна и та же картина: он двумя пальцами брал, например, сваренную мною сосиску, подносил ее к носу, втягивал воздух ноздрями, принюхиваясь, и вдруг на холодном лице его появлялось брезгливое выражение:

— Этого есть нельзя, — с отвращением констатировал он.

— Почему? — интересовался я.

— В ней полно всякого металла.

Сосиска откладывалась. Геррик по обыкновению отрезал себе ломоть хлеба. Подняв брови следил, как я тем не менее уплетаю розовое безвкусное мясо. И только однажды, видимо не сдержавшись, заметил вскользь:

— У вас очень грязный мир. Не понимаю — как вы здесь живете?

— Живем, — нейтрально ответил я, пожав плечами.

— Н‑да… Я бы не смог…

Слышать это было довольно-таки обидно. Но гораздо больше меня задевало то, что он — внешне, по крайней мере — нисколько не интересовался нашей жизнью. Он никогда не спрашивал об устройстве мира, в котором так неожиданно очутился, не просил рассказать ему о нашей истории или о достижениях цивилизации, не пытался понять политику, науку или искусство и практически игнорировал незнакомые ему детали быта. Книг он, кажется, вообще не читал — бросил взгляд на полки, заполненные собраниями сочинений, между прочим моей давней страстью и гордостью, и знакомым уже движением вздернул брови:

— Ты все это осилил? Ну‑ну…

Позже он пояснил свое отношение к литературе. Зачем ему книги — он ведь не ученый. Так же не проявил особого интереса к живописи или к музыке. А когда я подсунул ему толстенный том «Античной скульптуры», он листнул его на пару страниц, а потом с треском захлопнул.

— Не понимаю, зачем делать людей из камня…

— А из чего же тогда их делать? — спросил я.

— Из жизни, — сказал Геррик, точно удивляясь моему невежеству.

— Это как?

— Ну как делают людей из жизни? Или у вас это происходит каким-нибудь иным способом?

Разницу между скульптурой и живыми людьми я ему так и не сумел объяснить. Он, по‑моему, остался в убеждении, что скульпторы — люди неполноценные. Зато старенький мой телевизор с плохими красками вызвал у него почти детский восторг. Геррик, наверное, часа три проторчал у экрана, крутя ручки и перепрыгивая с одного канала на другой. Затем выключил его нехотя и сказал с завистливым вздохом:

— У нас такого нет. Полезное изобретение.

Вот уж в чем я совершенно не был уверен.

Короче говоря, меня мучил комплекс неполноценности. Не интересно ему, видите ли. Что же так? Не такие уж мы тут, на Земле, скучные.

И еще меня задевало то, что он практически ничего не рассказывал о себе. Я не знал ни откуда он появился — из каких таких глубин времени или пространства, ни с какой целью прибыл сюда, если допустить, что таковая цель вообще имеется, ни долго ли он здесь пробудет, ни какой загадочный мир его породил, ни с кем он сражался (неужели на Земле у него есть противники?), ни почему оказался тяжело раненный в нашем дворе. Ни на один из этих вопрос я ответа не получил. Геррик не пытался мне врать или отделываться неопределенно-обтекаемыми историями. Для этого он был, по‑видимому, слишком горд, и несколько позже я убедился, что догадка моя оказалась верной: он физически не мог говорить неправду, но если он не хотел отвечать, он просто меня не слышал, и тогда бесполезно было спрашивать снова или на чем‑то настаивать. Геррик в этих случаях демонстративно вставал и, ни слова не говоря, удалялся в соседнюю комнату. Правда, как‑то раз опять же вскользь заметил:

— Зачем тебе это? Чем меньше ты обо мне знаешь, тем меньше у тебя неприятностей.

И он посмотрел так, словно сожалел о чем‑то недоступном моему разумению.

Брови его слегка сдвинулись.

О неприятностях он упоминал явно не для пустой отговорки. По отдельным намекам я все же мог сделать вывод, что ситуация у него далеко не простая. Полыхает какая‑то грандиозная битва, затрагивающая чуть ли не всю Вселенную: горят города, гибнут люди, вытаптываются посевы злаков, закованные в броню солдаты вторгаются на обуянные ужасом территории. Геррик — тоже солдат и оказался здесь в результате неких трагических обстоятельств. У него сейчас нет связи со своими сторонниками.

Даже внешность его была как у настоящего воина: выставленная вперед, тяжелая, угловатая челюсть, стиснутые крепкие губы, за которыми вгрызались друг в друга квадраты белых зубов, светлые, со льдинкой глаза, наверное не знающие пощады — не хотел бы я оказаться под прицелом этих водянисто-полыхающих глаз (Что делать с пленными, командир?.. — Расстрелять! У нас нет времени с ними возиться!..), вертикальные прорези складок между бровями; тоже светлые, под стать глазам, льняные, спадающие на плечи волосы, если бы не пятерня, который он по утрам причесывался, я бы сказал — ухоженные, точно из парикмахерской, и — звериная хищная гибкость во всем теле. Несмотря на изрядный вес, по квартире он перемещался абсолютно бесшумно, неожиданно вырастая в самых разных местах. Я испуганно вздрагивал, когда он вдруг оказывался у меня за спиной. А Геррик трогал меч, прикрепленный к поясу, и уступал мне дорогу.

К мечу своему он, кстати, относился с чрезвычайным вниманием. В первый же день, едва встав на ноги, он протер лезвие мягкой замшей, которую достал из кармана куртки, подышал на него, поднял на уровень глаз, замер, точно увидев что‑то в струящихся по клинку тенях, почувствовав мой взгляд, тихо заметил:

— Его зовут — Эрринор!..

После чего осторожно вдвинул лезвие обратно в ножны.

К неприятностям, в отличие от меня, он был хорошо подготовлен. Все вообще, видимо, было не так однозначно, как можно было предполагать, потому что на мой осторожный вопрос, почему он, например, не обратится в правительство или в какие-нибудь другие государственные структуры, он ответил после секундной паузы холодно и высокомерно:

— А зачем мне туда обращаться?

— Ну — вдруг они в состоянии чем‑нибудь тебе помочь?..

— Не думаю.

— А ты все же попробуй.

— Попробовать можно. Боюсь, плата за помощь окажется слишком высокой.

Больше он в тот момент ничего не добавил. Расспрашивать же его, как, впрочем, и в остальных случаях, было совершенно бессмысленно. Но насколько я уловил подтекст сказанного, в некие государственные структуры он все‑таки обращался, однако цена, которую там с него, видимо, запросили, показалась ему чрезмерной.

Меня это насторожило.

Может быть, все его неприятности проистекали как раз оттуда.

О чем‑то они там совершенно явно не договорились.

Причем вину за это я не стал бы возлагать только на государственные структуры. Они, конечно, не сахар, но свою пользу видят. Польза же от сотрудничества, на мой взгляд, могла быть огромной. Так что дело здесь заключалось, скорее всего, в самом Геррике. Иногда он мог быть необычайно резок и неподатлив. В мелочах, не имеющих принципиального значения, он, как правило, уступал, но уж если он говорил «нет», обычно после некоторого раздумья, это было действительно «нет», «нет» — и никаких других толкований, «нет» — навсегда и на все случаи такого рода.

Перечить ему, вероятно, было небезопасно.

Убедился я в этом уже в самое ближайшее время. Где‑то дней через десять после появления его у меня дома потребовалось в очередной раз сходить в магазин, и Геррик, который, как я уже говорил, заниматься хозяйством отказывался категорически, неожиданно вызвался меня сопровождать.

Ничего рискованного в его желании не было. В моей рубашке и джинсах, пришедшихся ему как раз впору, выглядел он вполне обыкновенно: ничем не примечательный парень примерно моего роста и возраста. Взгляд, правда, немного угрюмый, но что с того, что человек посматривает исподлобья. Может же у человека быть невеселое настроение? Хуже было то, что он ни за что не хотел расставаться со своим мечом. Ты же не выходишь на улицу без штанов, объяснил он. Для меня оставить Эрринор дома — то же самое. Аргументы вроде того, что с мечом он лишь привлечет внимание, на него не действовали. Пришлось дать ему плащ, который он перекинул через руку, и свисающая почти до пят ткань прикрыла ножны. В остальном же он ничем не выделялся среди других граждан.

Тем более что и держаться он старался как можно более незаметно. Равнодушно обозрел магазинное изобилие, к которому я лично привыкнуть еще не успел, постоял у витрины, где были аппетитно разложены сыры и многочисленные колбасы, неприятно потянул носом воздух, принюхиваясь к гроздям сосисок, отвернулся от кондитерского отдела со всем его шоколадно-кремовым великолепием — я уже обратил внимание, что к сладкому он относился с необыкновенным безразличием, — а потом примкнул в очереди ко мне и стал терпеливо ждать, пока вежливая продавщица отпустит двух покупательниц. Всё, наверное, обошлось бы благополучно, но как назло именно в эту минуту некий крепыш в серо-красном мешковатом спортивном костюме, стриженный бобриком, из тех, вероятно, что целыми днями толкутся возле ларьков, грубовато втиснулся между нами, раздвинув плечом, и с хозяйскими интонациями сказал продавщице:

— Валечка, кинь‑ка мне, дорогуша, пачку «Мальборо»…

Я уверен, что он вовсе не собирался нас как‑то обидеть. Он был преисполнен сознания собственной крутизны и не замечал нас как факт. Подумаешь, два чувака. Я несколько брезгливо посторонился. И обмер — увидев уже знакомую светло-голубоватую молнию, мелькнувшую в глазах Геррика. Его этот крепыш, вероятно, тоже толкнул. Я чуть было не закричал. Потому что ознобом, мгновенно одевшим сердце, почувствовал — сейчас произойдет что‑то страшное, что‑то непоправимое, после чего возврата к привычной жизни уже не будет.

Магазин поплыл у меня перед глазами.

Однако ничего страшного, к моему удивлению, не произошло. Светло-голубая молния полыхнула и беззвучно погасла. Крепыш взял сигареты и сбежал по ступенькам на улицу. Геррик наигранным безразличием погасил мой вопрошающий взгляд. Весь его вид говорил, что он не собирается вмешиваться в дела диких аборигенов.

Я облегченно перевел дух.

Но, оказывается, радовался я преждевременно. Крепыш, вероятно, тоже заметил полыхнувшую в глазах Геррика молнию. И она ему не понравилась, как не нравится вожаку, если в стаде, подвластном ему, кто‑то поднимает голову. Или, может быть, он почувствовал мое внутреннее презрение. Не знаю. Во всяком случае, когда мы вышли из магазина и свернули в переулок, ведущий к дому, в подворотне раздались уверенные шаги и он вырос перед нами, загораживая дорогу:

— Что, мужики, есть какие-нибудь вопросы?

Он нас не боялся. Чего бояться? Опять же — подумаешь, два чувака. Чувствовалось, что ему хочется размяться и восстановить социальную справедливость. Разумеется, в том однозначном виде, как он сам ее понимал.

Впрочем, даже тут еще все можно было уладить. Я уже попадал в подобные ситуации и знал, как держаться. Требовалось миролюбиво ответить, что никаких вопросов у нас к нему нет, и тогда бы он снисходительно разрешил следовать нам дальше.

Противно это было бы, зато — безопасно.

Именно так я и собирался поступить в этот раз. Но я просто не успел открыть рта. Геррик вздернул железный свой подбородок и голосом, которого я от него раньше не слышал, скрипуче вынес вердикт:

— Вы хам, сударь…

Крепыш даже не возмутился. Напротив, лицо его озарила понимающая, радостная улыбка, и он широко, как будто желая обнять друзей, развел руки:

— Ну что, мужики, тогда будем разбираться?

Дальнейшее произошло с такой быстротой, что практически не запечатлелось у меня в сознании. Кажется, крепыш, продолжая дружеское объятие, попытался одним движением вырубить Геррика. Его он, вероятно, считал наиболее опасным противником. Локоть в спортивном костюме, во всяком случае, пошел резко вверх. И одновременно я услышал нечто вроде короткого «х‑х‑хек!..» — так обычно кричат в кино всякие кунгфуисты перед смертельным ударом; видимо, удар и в самом деле должен был воспоследовать, однако в ту же секунду Геррик как бы протанцевал на цыпочках немного вперед, тоже произведя руками некие странные пассы, после чего отступил и принял вид незаинтересованного наблюдателя. К своему противнику, как мне показалось, он даже не прикоснулся. И тем не менее крепыш издал открытой пастью уже не «х‑х‑хек!..», а какое‑то беспомощное «пых‑пых‑пых…» — задохнулся, побагровел, глаза его выпучились, как под давлением, он попятился, натолкнувшись на стену дома, взялся руками за напряженный живот, и вдруг — сполз по стене, видимо ничего не соображая.

Зрачки его вывернулись белками наружу.

Я был потрясен.

— Ты его убил!..

— Еще нет, — спокойно, все с тем же выражением незаинтересованного наблюдателя сказал Геррик. — Он просто без сознания. Придет в себя минут через десять. Ну что — двинулись или подождем?..

Дома он спросил меня с любопытством:

— А если бы я его действительно убил, ты что — стал бы его жалеть?

— Его, возможно, и нет, — сказал я. — Наверное, я стал бы жалеть тебя.

— Меня?! Почему?!

— Потому что тогда бы уже ты превратился в убийцу. Представляешь: жить дальше и знать, что ты убил человека…

Лицо Геррика окаменело. Светлая молния не полыхнула, но только, видимо, потому, что от чудовищного напряжения он опустил веки.

Зубы у него длинно скрипнули.

Но все‑таки он сдержался. Надменно вздернул голову и сказал:

— Убийство оскорбившего тебя хама не есть убийство. Убийство оскорбившего тебя хама есть отмщение. Цена оскорбления — кровь. Этого требуют Законы Чести…

— А если стать выше оскорбления? — сказал я. — Отвечать на оскорбление местью — значит уподобиться тому же хаму. Человек, у которого действительно есть честь, именно человек, а не хам. Убийство — это не отмщение, это — убийство.

— Но вы же сами убиваете, — сказал Геррик после выразительной паузы.

— Только цивилизованным образом, — возразил я. — По приговору суда или в случае военных действий. Кровная месть запрещена, и, по‑моему, это правильно. Кстати, и по приговору суда скоро, видимо, убивать не будут. У нас нет права отнимать жизнь, которую не мы зародили…

— Простить оскорбление?

— Не простить, а, повторяю, быть выше него.

— Я этого не понимаю, — все так же надменно произнес Геррик. — Хам есть хам лишь потому, что он чувствует свою безнаказанность. Если бы право на хамство нужно было отстаивать с риском для жизни, если бы за оскорбление пришлось встать в одиночку перед свистящим клинком, уверяю тебя — всякий хам улыбался бы тебе еще издали. Потому что все они — трусы…

— Не уверен, — сказал я.

— Потому что ты — не воин, — холодно сказал Геррик.

Он повернулся на каблуках и ушел к себе в комнату.

Больше мы в тот вечер не разговаривали.

И тем не менее, несмотря на все возражения, я чувствовал некоторую его правоту. Быть выше хама — это, конечно, очень красиво, но одно дело — теория, созданная в одиночестве размышления, и совсем другое — когда некое свиноподобное рыло по привычке обходится с тобой как с недочеловеком. Можно сколько угодно осуждать дуэли, но, получив пощечину, следует взять пистолет и выйти к барьеру. Бывают в жизни моменты, когда отступать нельзя, когда даже самая явная глупость стоит выше рассудка. Потому что это уже не глупость — это достоинство. Слова Геррика меня будоражили. В них было то, чего не хватало мне в моей жизни. И вместе с тем я довольно отчетливо осознавал, что эти правила чести сами по себе, возможно, и неплохи, однако если я буду придерживаться их в повседневной реальности — например, толкнули в автобусе — сразу же вызвал на поединок, — то больше трех дней я в нашем мире не проживу. В крайнем случае, может быть, протяну неделю-другую. Потому что наш мир не приспособлен для чести. Ей нет места среди неистовства бытовых коллизий. Для чести необходим некий моральный простор. Можно, конечно, попробовать создать этот простор. Можно расширить пространство вокруг человека, которое принадлежит лично ему. Короче, можно начать. Правда, судьба начинателей, как правило, бывает весьма печальной.

Во мне что‑то менялось.

И на Геррика этот случай, вероятно, тоже подействовал, потому что, судя по звукам, он весь вечер мерил шагами комнату, останавливался, громко дышал, словно ему не хватало воздуха, сквозь полуоткрытую дверь я видел, что он недоуменно разглядывает свои ладони, а ближе к ночи он, твердо ступая, прошел на кухню и замер в проеме, глядя поверх моей головы:

— Мне нужна твоя помощь!

У меня болезненно чмокнуло сердце. Но я тут же взял себя в руки и ответил:

— Пожалуйста…

— Надо посмотреть одно место. Давай завтра туда съездим…

— Куда именно?

— Тут недалеко…

Геррик опустил глаза, рассматривая меня сверху вниз. Вдруг — мигнул.

— Давай, — сказал я.

Следует, вероятно, сказать несколько слов о себе. Правда, насчет себя у меня никогда не было особых иллюзий. Так, мальчишеская романтика, затянувшаяся не по возрасту. Еще в школе мне представлялось, что я предназначен для неких великих свершений, что сверкающая карусель бытия вознесет меня к какой‑то исключительной и неповторимой роли. Мне грезились какие‑то битвы, где я одерживаю блистательные победы, какие‑то выдающиеся открытия, которыми я потрясу весь мир, какие‑то сияющие вершины, куда я взойду в результате самоотверженного труда и подвигов.

Однако где эти вершины в нашей жизни? В институт я, недобрав один балл, чуть-чуть не прошел, о чем, кстати сказать, сейчас нисколько не сожалею. Ну получился бы из меня рядовой инженер, ну что — инженеров у нас в стране не хватает? Инженеров у нас, по‑моему, несколько сотен тысяч. Мне грозила армия, которая меня, естественно, нисколько не привлекала. Кому это хочется терять два года жизни в казармах? Дрожь пробирала меня при одной только мысли о противогазах и кирзовых сапогах, о побудке в четыре утра и пробежках на шесть километров с полной солдатской выкладкой, о сержантах, которые, конечно же, будут гонять меня в хвост и в гриву, вообще о сугубой бессмысленности времяпрепровождения такого рода. Жизнь есть жизнь, и хочется прожить ее — так, а не в армии. И вот, чтобы не загреметь на два года в пахнущую карболкой мешанину рядовых гимнастерок, я — по совету отца и не без его помощи, разумеется — пристроился на работу в одно скромное проектно-конструкторское бюро, разрабатывавшее, впрочем, что‑то отнюдь не скромное и потому обладавшее льготами для своих сотрудников. Меня быстренько натаскали на какие‑то чертежные операции, подучили чему требовалось, заставили зазубрить довольно скучную методичку, и спустя всего месяц я уже довольно уверенно стоял за кульманом, проводя отточенными карандашами линии по рейсшине, меленько отмечая масштаб, вписывая красивым почерком необходимые данные и без особого увлечения видя, как вырастает из‑под моих пальцев нечто механически-замысловатое. Интереса к технике я никогда не испытывал. Зато мне действительно дали отсрочку от военной службы на год, а через год, по представлению директора ПКБ, — вторую отсрочку. Я был тогда страшно доволен. Еще бы — перехитрил всех, меня так просто, на голый крючок, не словишь! И только спустя некоторое, надо сказать весьма долгое, время я постепенно начал догадываться, что, поступив в это муторное бюро, я, как щенок, оказался в очень примитивной ловушке. Я угодил в невидимый, но чрезвычайно прочный ошейник. Можно было избавиться от него, но тогда меня сразу же заберут в армию. Можно было не избавляться, но что же тогда — всю жизнь провести в ошейнике? Выхода из этого тупика я не видел. Поступить в институт? Это с каждым годом становилось для меня все труднее и проблематичней. Я стал ощутимо хуже запоминать необходимый для экзаменов материал: строчки из учебников по физике и математике выветривались уже через полчаса после серьезной, казалось бы, проработки, формулы и уравнения никак не хотели задерживаться в моем сознании, я лишь тупо таращился на бумагу, пытаясь воспроизвести, например, уравнения Максвелла. Главное же, что я отчетливо ощущал всю никчемность этих громадных усилий. Ну — поступлю даже куда-нибудь, ну — повезет, ну — придется еще пять лет зубрить те же формулы, ну — распределят меня потом на завод технологом. Стоит ради этого принимать такие мучения? Что у нас в стране — технологов не хватает? Завод — та же армия, только бойцы ее ходят не в форме, а в гражданских костюмах. Надо ли менять шило на мыло — конструкторское бюро на предприятие металлоконструкций? Примерно такие мысли бродили у меня в голове, и потому я не делал попыток вырваться из невидимого ошейника: спокойно вычерчивал себе узлы и детали, сдавал упругие листы ватмана Моисею Семеновичу (тому самому другу отца, который был очень доволен моей аккуратностью), получал зарплату, кстати несколько большую, чем обычно у моих сверстников, — в этом тоже сказывалась привязанность КБ к военному ведомству, — в общем, плыл по течению, едва-едва, лениво загребая руками.

Месяц проходил за месяцем, год за годом. Шлепали в Петербурге дожди, шипела вода в водосточных трубах. Бесконечно тянулись мерзлые зимние сумерки. Наступала весна, и бежали по асфальту горячие, коричневые от солнца ручьи. Внешне все выглядело нормально. Я ходил на работу и исполнял все имеющиеся у меня обязанности. В выходные читал или ездил, чтобы найти нужную книгу, на книжный рынок. Изредка встречался в компаниях с немногочисленными друзьями. Жизнь — текла и не предвещала ничего нового. Я уже и сам ничего не ждал от нее. И лишь иногда в прозрачные петербургские ночи — как та ночь, например, когда я впервые столкнулся с Герриком, — когда таяла в небе прозрачная как льдинка луна, когда без ветра таинственно шумели тополя на набережных и когда легкой жутью мерцала вода в каналах, сердце мое пронзала ослепительная тоска, потому что жизнь как резина тянулась и не была при этом настоящей жизнью, надежды на свершения отодвигались и выцветали, я как в тумане бродил по квартире, не зная, куда себя деть, все у меня выпадало из рук, ничего не хотелось, и я заваливался спать на тахту, зная, что утром меня ждет то же самое.

У меня не было главного в жизни — у меня не было настоящего Приключения. Неважно, в чем оно состоит — в любви или в подвиге. В наши дни это, по‑моему, одно и то же. Приключения, от которого кровь начинает шуметь в сердце; которое властно срывает паутину однообразных будней; которое подхватывает тебя и, как лист с дерева, несет в тревожную неизвестность.

Вот чего мне хотелось бы больше всего на свете. Вот почему я тогда привел Геррика к себе домой. И вот почему я не вызвал скорую, когда он попросил меня не делать этого. Я почувствовал в сентябрьском воздухе вкус Приключения. Меч и перстень с граненым камнем были тому порукой. Мне выпал шанс, и я не хотел упустить его. Впереди у меня был отпуск — целых три недели свободного времени. Я сейчас сам распоряжался своей жизнью. У меня возникало чувство необыкновенной свободы. И потому, когда Геррик сказал, что ему нужна моя помощь, я кивнул и лишь в груди у меня опасно похолодело. Это было именно Приключение, которого я, быть может, ждал всю свою жизнь. Я чувствовал, что отступать мне нельзя. А кроме того, я и не хотел отступать. Я только прищурился под испытующим взглядом Геррика.

Щеки у меня покраснели.

— Давай, — повторил я.

— Здесь, — сказал Геррик, оглядывая кишащий прохожими солнечный Невский. — Здесь, вон — в тот дом, вторая парадная…

Он, указывая, незаметно повел подбородком.

Я тоже бросил осторожный взгляд вправо и влево.

Кажется, все было спокойно.

В трамвае, которым мы сюда добирались, Геррика, к счастью, никто не оскорбил. Его, правда, толкали спинами и согнутыми локтями, затолкали в конце концов в самый угол, прижав к поручням. Но, по‑видимому, это он не воспринимал как оскорбление. И сейчас, стоя на углу Невского и Садовой, мы тоже, вероятно, не выделялись. Любопытствующих глаз я, во всяком случае, не ощущал. Лишь охранник в пятнистой форме у дверей крупного универмага посмотрел на нас, скорее всего по обязанности, и отвернулся.

Внимания мы не привлекали

И все равно мне это не слишком нравилось.

— Другого места найти не могли? — спросил я. — Посмотри: сколько народу…

— Это не я выбирал, — объяснил Геррик. — Квартирьеры наши считали, что здесь будет лучше. У них свои требования к проживанию. К тому же далеко не любое место подходит. Существуют мертвые зоны, в них переход невозможен. — Он поправил плащ на сгибе руки, скрывающий неизменный меч. — Ну что, пошли?

Тут же у тротуара затормозила машина, обтекаемая, как жук, с затененными стеклами, и оттуда вывалились несколько крепких парней, наподобие того, что пристал к нам вчера в магазине: коротко стриженные, в свободных спортивных костюмах, стянутых шнурками по поясу.

Передний сказал коротко:

— Фуфло на фуфло. И чтобы мне — без гармидера…

— А повыпендриваться? — спросил кто‑то с нехорошим смешком.

— Зачем тебе повыпендриваться?

— А чтобы знали…

— Обойдешься, — сказал первый парень.

Плотной деловой группой они двинулись в торговый подвальчик. Мне показалось, что там сразу же наступила нехорошая тишина. Такая тишина обычно заканчивается криками и оживленной стрельбой. Впрочем, парням от этого — одно удовольствие. Интересно, откуда они только повылезали? Какая‑то совершенно новая раса людей.

— Пошли-пошли… — поторопил меня Геррик.

Мы остановились у двери, почти сливающейся с проеденными копотью стенами, Геррик, прильнув вплотную, набрал код на запыленном замке, и сразу же сумрак, напитанный кошачьими запахами, охватил нас со всех сторон. Все‑таки удивительное явление — наша страна. Вот Невский, вылощенный до блеска, слепящий витринами, с шатающимися по нему туристами, и тут же, буквально в двух шагах, — кислая кошачья вонь, разбитые лампочки, перила, с которых содрана деревянная облицовка. Никогда этого не понимал.

Впрочем, и квартира, где мы очутились, была нисколько не лучше. Окна ее, забранные решетками, не мылись, наверное, года четыре. Свет сквозь напластования грязи проникал наполовину ослабленный. И в сероватом немощном воздухе, полном затхлости, какая образуется в нежилых помещениях: смеси давнего табака, остатков еды, проступающей по углам плесени, — вставал страшноватый коридорчик, заканчивающийся таким же страшноватым туалетом без двери, и по бокам его — две комнаты, почти лишенные мебели. В одной из них находилась тахта, и видно было, как из‑под одеяла, которым она была прикрыта, высовываются разношенные пружины, а на колченогий стул рядом с ней опасно было садиться. В другой же комнате вообще ничего не было — дыбился плашечками паркет, свисали пересохшие лохмотья обоев, и единственной странностью, приковывающей к себе взгляд, было громадное, от пола до потолка, зеркало, висевшее на стене, противоположной окну. А может быть, и не зеркало — поверхность его была темна, как вода в земляном пруду.

— Тихо! — одними губами сказал Геррик.

Он стоял, вслушиваясь в слежавшуюся тишину квартиры. Ни единого звука не доносил безжизненный и, кажется, влажный воздух. Наше дыхание расплывалось и угасало в нем, точно в вате. Геррик тем не менее чего‑то ждал. И чем дольше мы оба стояли в начале этого страшноватого коридора, тем сильнее я чувствовал тянущий откуда‑то неприятный озноб, мертвым холодом выстилающий стертые половицы. Пальцы ног у меня заметно окоченели.

— Да! — наконец сказал Геррик. Махнув ладонью, чтобы я следовал за ним, уже не пытаясь быть осторожным, прошел в комнату, где висело темное зеркало, встал перед ним, точно нерешительный покупатель, раскинул руки по ширине медной оправы. — О боги, это Ворота Инферно…

Теперь я и сам видел, что зеркало вовсе не было зеркалом. Кусок черной, без дна пустоты был ограничен прихотливыми извивами меди. Чувствовалась за ним угольные дали пространства. Ни звезд, ни проблеска света, ни одного зримого ориентира. Мрак, безмолвие, темнота, сосущая душу. Холод вытекал оттуда невидимым водопадом и распространялся по полу. И, наверное, — дальше, на улицу и по всему городу.

— Отсюда пришли басохи, — мрачно сказал Геррик.

— Кто? — не понял я.

— Ладно, не имеет значения!

Не оборачиваясь, он немного наклонился вперед. Синеватое, как от газа, пламя затрепыхалось у него на кончиках пальцев. Вдруг оторвалось и, проплыв огоньками в воздухе, коснулось оправы. Зеркало отозвалось басовитым гулом. То, что казалось мне медью, просияло, точно очищенное кислотой, внутренние края оправы завибрировали, белая молочная муть потекла от них к центру заколебавшейся амальгамы, струйки сомкнулись, покрыли собой всю поверхность, затвердели, в них, словно в морозных узорах, проявились пластинки гладкого льда — раздался звонкий, громкий щелчок, гул утих, — и уже вполне обыкновенное зеркало отразило наши напряженные физиономии.

— Так! — опять одними губами сказал Геррик.

Синеватые огоньки вновь поплыли от вытянутых пальцев к оправе, вошли в нее, что‑то звякнуло, ломаная безобразная трещина вспорола стекло — и десятки зеркальных обломков обрушились на паркет. Медная оправа потускнела и превратилась в пустой овал, подрагивающий на гвозде. Теперь внутри нее проглядывали только пузырчатые обои.

— Дорога закрыта, — сказал Геррик.

Тишина в квартире была оглушительная. И, наверное, будь она хоть чуточку меньше, мы, скорее всего, не услышали бы легкий, почти неуловимый скрип дверных петель и не почувствовали бы множественных шагов, перетекающих с лестничной площадки внутрь помещения.

Слабое дуновение коснулось моего уха:

— На цыпочках… — как у лошади, дернулись вбок голубоватые белки Геррика.

Из комнаты с зеркалом мы отступили в соседнюю, из нее — в сумрак кухни (комнаты оказались сквозными), и здесь Геррик, повозившись немного, поднял крючок черного хода. Дверь, видимо смазанная, отошла совершенно бесшумно. Одним махом мы очутились в просторе темноватого лестничного перехода. Дверные створки закрылись за нами как бы сами собой. Я уже облегченно перевел дух: кажется, ускользнули, но тут, едва брезжащая в сочащемся с улицы свете, отделилась от стены громоздкая, по‑боевому растопыренная фигура и угрожающий голос предупредил:

— Стоять! Стрелять буду!..

У меня чуть не лопнуло сердце.

А Геррик, бывший у меня за спиной, судя по звуку, переместился вперед. Тени теперь покачивались друг напротив друга. Мелкий, стремительный танец их был страшен и протекал в полном молчании. Все происходило с какой‑то удручающей быстротой. Вдруг глухо звякнуло, будто тупым гвоздем по металлу, обе тени слились, образовав пошатывающееся по‑медвежьи туловище, снова глухо звякнуло, правда уже сильнее, а затем тени — разъединились и одна из фигур, как тряпичная кукла, мягко повалилась на пол.

Сноп желтого солнца ударил из‑за распахнутой двери.

— Быстрее! — прошипел Геррик.

Мы выскочили в переулок. Был он короток, но довольно широк — образованный задниками домов, выходящих на Невский, пустой, залитый солнцем, с рядами дорогих легковушек, приткнутых в ожидании хозяев. Оцепенелыми насекомыми сгрудились они у тротуара.

И в тот момент, когда мы с Герриком выбежали туда с черного хода, одно из таких насекомых на противоположной стороне улицы дернулось хитиновым телом, мотор зарычал, шины противно взвизгнули по асфальту и каплевидная обтекаемая махина выпрыгнула из переднего ряда.

Я до сих пор иногда вижу эту картину: туман ветхого солнца в скверике, которым заканчивался переулок, гладь асфальтовой части, белая разделительная полоса и непроницаемая стрекозиная выпуклость ветрового стекла машины. Увеличивалась она как капля, сорвавшаяся с крыши. И я также вижу бледное, ставшее вдруг очень рельефным лицо Геррика, его чуть приподнятую твердую верхнюю губу, его глаза, ярко-выпуклые, точно из отшлифованного хрусталя. Я вижу, как он поворачивается и выставляет вперед ладонь и как начинают слабо, почти невидимо светиться кончики его пальцев, газовые стремительные огоньки от них, как прежде, не отделяются, но машина запрокидывает два колеса, будто наехав на кочку, разворачивается, со скрежетом обдирая мостовую багажником, и, уже окончательно перевернувшись, врезается в светлую «волгу», которая от удара тоже подпрыгивает.

Полыхнуло так, что напрочь сдернуло стекла в ближайших окнах.

Я непроизвольно рванулся.

— Куда?.. — клещами перехватив мою руку, закричал Геррик.

— Пусти, там — люди горят!..

— Какие люди?

— Говорю — пусти!..

Он тащил меня в ближайшую подворотню.

— Нет там никого. Уже всё — сгорели…

И действительно, огневой желтый пузырь разодрался и лишь крохотные язычки пламени доплясывали на блестящих капотах.

Перевернутая машина последний раз дрогнула и затихла.

Из‑под грязного, с проплешинами ржавчины днища выползал густой смрадный дым.

— Это был не Тенто, это были ваши, — сказал Геррик. — Хотя я вовсе не исключаю того, что в данном случае Тенто мог пойти на сотрудничество с так называемыми органами. Ему кажется, что победа над Домом Геррика близится, еще одно усилие, — он не хочет упустить свой шанс. Ну что ж… Законы этого не запрещают. Правда, помимо законов существуют еще и некоторые негласные правила. Несотрудничество с властями аборигенов — одно из главных. И тем не менее это уже правила, а не законы. Соблюдение их — личное дело каждого Дома. Дом Тенто вполне мог пренебречь правилами…

— Кто такой Тенто? — спросил я, жадно прихлебывая горячий чай.

Геррик остановился посередине кухни и посмотрел на меня сверху вниз.

— Тенто? Для тебя это, скорее всего, не имеет значения. Тенто — это человек, который преследует меня всю жизнь. Еще с того времени, когда я был пятилетним мальчишкой. Да‑да, первый удар был нанесен именно в те годы. Я тогда выжил чудом. Просто один из нас должен умереть, он или я. — Губы его раздвинулись в беспощадной улыбке. — Лучше, конечно, если это будет — он. Однако то, что подключены местные спецслужбы, мне не нравится. Дело здесь вовсе не в том, что они могут быть нам слишком опасны, — ерунда, с любыми спецслужбами аборигенов справиться можно, главная трудность — что у нас совсем нет сил. И я просто не могу распылять их на такие мелочи… — Он одним глотком выпил свой остывающий чай, поставил чашку и побарабанил пальцами по подоконнику. — Не нравится мне это, очень не нравится…

Что тут можно было ему сказать? Мне самому это тоже не очень нравилось. Одно дело — приключение, захватывающее великолепной игрой, необычность, прорыв сквозь муторную рутину жизни, звездные лорды, как я их называл про себя, поединки на мечах и, может быть, разных там бластерах, спасение пока никак не проявивших себя звездных принцесс, и совсем другое — наши родные и таинственные спецслужбы. Это уже не приключение, это борьба не на жизнь, а на смерть, это неопрятная кровь, холодная липкая грязь, мучения. В приключении герой даже погибает красиво, а здесь — будут бить пистолетом по почкам и выпытывать сведения. В конце концов, без особых затей упрячут в лагерь. Просто чтобы человек был у них под контролем.

Я вяло заметил:

— Нам еще повезло, что у него случилась осечка. А представляешь, если бы он тебя застрелил?

Геррик повернулся ко мне и поднял бровь.

— Это была не осечка, — медленно сказал он.

— Не осечка? Тогда что же?

Несколько секунд Геррик смотрел на меня, видимо что‑то соображая, а потом все так же медленно произнес:

— Включи телевизор.

— Зачем? — спросил я.

— Включи-включи, сейчас увидишь…

Замерцал экран, и появилась на нем бесконечная колонна повозок, движущихся по какой‑то равнине. Голос диктора сообщил, что началась эвакуация руандийских беженцев из Заира. Войска Леона Кабиллы — уже в шестидесяти километрах от Киншасы…

И вдруг экран безнадежно погас. Будто вырубили свет сразу во всей квартире.

Стала видна пыль на выпуклой серости кинескопа.

Я обернулся к Геррику.

— Вот именно, — подтверждая, кивнул он. — Так будет с любым механизмом или устройством. Капсюль в патроне не сработает, порох не воспламенится, двигатель на полном ходу превратится в глыбу слипшегося металла. Ты помнишь, как давеча перевернулась машина?..

— Любопытно, — сказал я. — И как тебе это удается?

Геррик безразлично пожал плечами.

— Не знаю, удается, мы с этим рождаемся… — И, по‑видимому, заметив на моем лице тень недоверия, поспешно добавил: — Ты же не знаешь, например, как работает телевизор. Ты его просто включаешь — и все. Просто пользуешься. Мне вообще странны все ваши приборы и оборудование. Наука ваша, занимающаяся созданием агрегатов. Зачем агрегаты, если тебе даны тело и разум?

— Значит, из огнестрельного оружия тебя убить нельзя?

— Только мечом на поединке, один на один, — ответил Геррик.

— А если издалека, скажем из снайперской винтовки?

— Тенто на это не пойдет, он же не сумасшедший. Это запрещено Законами Чести.

— Законы — это законы, а жизнь — это жизнь, — заметил я. — Если твой Тенто решит, что так победить проще, что ему помешает выстрелить или — если не самому — нанять профессионального снайпера? Заказное убийство сейчас стоит совсем недорого.

— Ты ничего не понял, — внятно сказал Геррик. — Законы Чести — это не ваши законы, писанные по бумажке, нарушать которые может каждый, пока его не поймают. Законы Чести — это сама наша жизнь. Их преступить невозможно, даже если это сулит чрезвычайные выгоды. Вот ты, например, — у тебя есть человек, которого ты по‑настоящему ненавидишь?

— Ну, один такой есть, подлец, — кивнул я.

— Но ты же не пойдешь его убивать из‑за своей ненависти?

— Если я его убью, меня просто посадят. Вот еще — получить десять лет из‑за этого хмыря!..

— Нет, не в этом дело, — непримиримо сказал Геррик. — А если бы ты имел возможность убить его так, чтобы тебя даже не заподозрили? Ну, например, нанять киллера, как ты только что предположил, или подстроить несчастный случай? И насчет тебя — ни у кого никаких намеков? Ты же все равно не станешь его убивать? Для тебя это неприемлемо по твоему образу жизни. Помнишь, ты тогда назвал меня… м‑м‑м… убийцей? Несправедливо, конечно, но — и у нас точно так же. Убить ничего не подозревающего человека на расстоянии — противоестественно. Это чудовищно, это подло, это значит — опозорить себя до скончания времен. На такое не пойдет ни один из лордов. Простолюдин, может быть, — да! Лорд — ни за что на свете! Он покроет позором не только себя, но и весь свой Дом. — Геррик, кажется, почувствовал, что не убедил меня, потому что оперся о стол и наклонился вперед всем телом. Закачались льняные локоны, чуть завитые на кончиках. — Как бы тебе лучше объяснить это? Вот аналогия: вы воевали недавно с одной из своих республик. Крошечная такая республика, в горах, верно?..

— Да, позорная была война, — поспешно сказал я.

— И вы эту войну проиграли. Маленький народ вдруг победил огромное государство. Не будем сейчас выяснять, почему так случилось. Но ведь вы могли бы и выиграть эту войну — одним ударом, если бы применили свое ужасное оружие, поражающее все и вся. Вы, по‑моему, называете его атомной бомбой? Почему вы не сбросили атомную бомбу на их столицу? Война была бы закончена в один день…

— Это было невозможно, — выпрямившись, сказал я. — То, что ты говоришь, и в самом деле чудовищно. Погибли бы сотни тысяч ни в чем не повинных людей. Дети, старики, женщины. Это не укладывается в рамки нашей морали.

— Они же все равно гибли, — сказал Геррик. — Гибли во время бомбежек, во время штурма городов и поселков. Не вижу разницы — убивать осколочной бомбой или атомной. Что такое атомная бомба? Это просто тысяча обыкновенных бомб, соединенных вместе…

Он — ждал.

— Нет, невозможно, — наконец сказал я. — Существуют вещи, которые мы делать просто не в состоянии. Мировое сообщество немедленно осудило бы эту акцию. Нас назвали бы преступниками и исключили бы из всех международных организаций. Мы оказались бы в полной политической изоляции.

Тогда Геррик разогнулся и поднял палец.

— Вот в такой же изоляции оказался бы любой из нас, попытайся он применить для своих целей снайперскую винтовку. От него отшатнулись бы собственные союзники. Был только один человек, который осмелился нарушить этот великий закон.

— Кто? — спросил я.

— А зачем тебе знать?

— Ну — интересно…

Знакомая светлая молния полыхнула в глазах Геррика. Он отвернулся к окну.

Плечи — сгорбились.

— У этого человека нет имени, — не сразу сказал он. — Теперь его называют — Изгой…

Так мы поговорили. Вероятно, все это требовалось хорошенько обдумать. Вот только думать мне было абсолютно некогда, потому что в тот же день, к вечеру, когда я после часового отсутствия вернулся из магазина, я услышал доносящиеся из комнаты Геррика голоса на незнакомом мне гортанном, звенящем и прищелкивающем языке — так могли бы говорить птицы, если бы обрели речь, — а едва я поставил на пол тяжеленную сумку, как в кухне появилась Алиса.

Собственно, о том, что ее зовут Алиса, я узнал несколько позже, а в тот момент она просто возникла сбоку от дверного проема, будто бы не вошла, а материализовалась из воздуха, — сразу же развернулась на носках в мою сторону, чуть присев и держа в кулаке выставленный жалом вперед короткий кинжал.

Ну вот и принцесса, обреченно подумал я.

В том, что передо мной именно принцесса, я нисколько не сомневался. Кому еще могло принадлежать это надменное, будто мраморное лицо, окруженное бутоном волос бронзового осеннего цвета, рыжина их умопомрачительно оттеняла нежную кожу на скулах. Кому могла принадлежать горбинка носа, ярко-алые губы, влажные и, видимо, горячие одновременно, за которыми угадывалась сахарная белизна зубов? Кому могли принадлежать тонкие и вместе с тем сильные пальцы, сомкнутые сейчас на рукояти кинжала?

— Привет, — выдохнул я.

Трудно сказать, почему она тогда не ударила сразу. По ее представлениям, как я позже стал их понимать, это было бы правильно и, более того, вполне естественно. Воин должен был отразить первый, так называемый проверочный выпад. Но она не ударила и тем самым, вероятно, сохранила мне жизнь. А уже в следующую секунду в проеме дверей вырос Геррик и, гораздо лучше меня оценив ситуацию, быстро сказал:

— Это — моя сестра, Алиса…

— Ну ты даешь… — только и вымолвил я, с трудом переведя дух. — Мог хотя бы предупредить…

С шорохом завалилась на бок осевшая сумка с продуктами. Никто даже не дрогнул. Однако глаза у Алисы расширились и налились необыкновенной, в отличие от Геррика, синевой. Кинжал куда‑то исчез. Лицо из мраморной маски превратилось в обыкновенное, человеческое. Она, кажется, растерялась и, отступая на шаг, одновременно выдвинув вперед ногу в кроссовке, сделала нечто вроде придворного книксена.

— Простите, милорд, я не знала… — вспыхнула, поймав странный взгляд Геррика. — Еще раз простите, милорд, я делаю что‑то не так? Это не по зломыслию, ваша милость. Я не имела чести быть вам представленной. Будьте снисходительны к бедной провинциалке. В каждом Доме — свои обычаи…

Она по‑ученически беспомощно посмотрела на Геррика. Тот, как простуженный, трубно кашлянул.

— Это не лорд… кгм… сестра…

— Не лорд?

— Кгм… Извини…

Тогда Алиса стремительно выпрямилась. И голос ее зазвенел, будто натянутая струна.

— Какого черта! — воскликнула она в негодовании. — Значит, я, как в цирке, выламываюсь перед простолюдином? Ты чересчур мягок, брат! У них и так слишком много данных им прав. Если это простолюдин, то почему он обращается к тебе на «ты»? Почему он непочтительно отвечает и почему он не называет тебя «мой господин»?!

— Он спас мне жизнь, — с запинкой пояснил Геррик. — Он сражался рядом со мной. Он — достоин. И я… Я посвятил его в воины…

Взгляд Алисы стал испытующим.

— Это посвящение… Оно было официальным?

— В какой‑то мере, сестра…

— Ах, вот как!..

— Я тебе потом все объясню, — поспешно сказал Геррик. С некоторым удивлением я отметил, что он тоже слегка покраснел. А с лица слетело высокомерие, и оно стало несчастным. — Пока оставим этот разговор, сестра…

Обо мне они как будто забыли.

Я нагнулся и начал разбирать сумку с продуктами. Достал творог, молоко, плоскую упаковку сыра.

В конце концов, я был у себя дома.

Геррик, видимо, тоже что‑то почувствовал. Лицо его стало не просто несчастным, а как бы даже страдающим.

Он, чуть задыхаясь, сказал:

— Наверное, мы тебя очень обременяем, Рыжик. Скажи слово — и мы с сестрой сразу уйдем. У тебя нет перед нами никаких обязательств.

Он еще никогда не говорил со мной так. У него даже голос — немного дрожал.

Я посмотрел на него — он кивнул. Я посмотрел на Алису — она молча и непреклонно ждала. Я посмотрел в окно — крупные тревожные звезды горели над городом. Небо очистилось, и крыши чуть серебрились лунным отблеском сентября.

Черный ветер обрывал листву на канале.

Был вечер Земли.

Половина девятого.

— Оставайтесь, — тихо сказал я.

Не знаю, прав я был или нет. Я уже говорил, что те события, в которые меня затянуло, начинали нравиться мне все меньше и меньше. В них теперь ощущался мерзкий вкус крови. И если бы в тот момент я мог рассуждать здраво и хладнокровно, я, скорее всего, попробовал бы расстаться со своими неожиданными гостями. Приключение приключением, гостеприимство гостеприимством, но всему должен быть разумный предел. Нельзя выходить за границы допустимого риска. Это уже не приключение, это борьба не на жизнь, а на смерть. Причем значительно вероятней, что — на смерть, а не на жизнь. Это если, конечно, рассуждать здраво и хладнокровно. Однако в тот момент я не мог рассуждать здраво и хладнокровно. Синева Алисиных глаз окатила меня, и я понял, что никакие будущие опасности просто не имеют значения. Что такое будущие опасности, когда загорается в глазах подобная синева? Я понял, что пропал сразу и на всю жизнь. И если Алиса захочет, я буду сражаться со всеми спецслужбами мира одновременно. И со всеми басохами, если таковые соблаговолят обратить на меня внимание. Потому что есть женщины, ради которых следует совершить подвиг. И Алиса, как я сразу почувствовал, была одной из таких женщин. Принцесса — это ведь не красивая выдумка сказочников. Принцессы действительно существуют, просто в жизни они встречаются крайне редко. И я также отчетливо понимал, что — на жизнь или на смерть, — но здесь у меня нет почти никаких шансов. Ей был нужен не я, ей был нужен лорд, как они там себя называют. Ей был нужен воин, способный мужественно взять меч в руки. А что я? Мешковатый и застенчивый человек в мятой рубашке, в джинсах, пузырящихся на коленях, в разваливающихся старых кроссовках. Не в одежде, разумеется, дело, но уже по тому, как человек одет и как он держится, можно сразу сказать, что он собой представляет. Алиса и сказала непроизвольно — скользнула по мне, как по мебели, равнодушным взглядом и отвернулась. Я был недостоин ее внимания. И, наверное, мы все‑таки расстались бы через некоторое время — ночью, лежа без сна и глядя на звезды, я непрерывно думал об этом, — она сохранилась бы в моей памяти молнией, просквозившей по скучной обыденности (живи с молнией, как выразился один забытый ныне английский писатель), она исчезла бы навсегда и я вспоминал бы о ней лишь такими изматывающими сердце ночами — как о том, что могло бы быть, и чего, к сожалению, не было, но на другой день неожиданно произошли два события, которые, как я теперь понимаю, изменили мою жизнь окончательно и бесповоротно.

Утром, когда Алиса, объявив, что «мальчики, да оказывается, у вас тут есть нечего; вот что значит — мужчины сами о себе не в состоянии позаботиться», — отказавшись от моих денег, объяснив, что деньги у нее как раз есть, умчалась в магазин, чтобы купить хотя бы яйца и молоко, я, видимо находясь еще под воздействием бессонной ночи, ехидно и вместе с тем обиженно спросил Геррика:

— Когда это ты меня посвятил? Я что‑то не припоминаю…

Честно говоря, я от него ничего не требовал. У них свои правила жизни, у меня — свои. Однако Геррик после моих слов как бы окаменел — просидел так секунду, а потом встал и молча ушел к себе в комнату.

Я думал, что он на меня обиделся, — все‑таки так, с сарказмом, я с ним до сих пор не разговаривал, но минут, наверное, через пять дверь из комнаты распахнулась, Геррик вырос на пороге, угрюмый, сосредоточенный, и, как вчера Алиса, обдав меня сияющей голубизной, мрачновато предложил:

— Заходи…

Она даже переоделся по такому случаю. Теперь на нем была та кожаная безрукавка, в которой я его впервые увидел, кожаные же (или из чего‑то напоминающего кожу) джинсы и уже упоминавшиеся сапожки с металлическими заклепками. Но все — чистое, в отличие от первого раза, точно выстиранное, без каких-либо следов крови. Льняные шелковистые волосы спадают на плечи. На безымянном пальце — массивный перстень с синим, удивительно искристым камнем.

Главное же — на журнальном столике, недалеко от торшера, светил тусклым металлом обнаженный меч — Эрринор, как Геррик называл, — и по гладкой поверхности проносились дымные расплывчатые тени.

Атласная синяя лента обвивала эфес.

Я почувствовал некоторое волнение от происходящего.

А Геррик взял меч, прижал его к правой стороне груди, клинком вверх, и отставил вбок свободную руку с раскрытой ладонью.

— Посвящение в воины Дома Герриков! — напевно провозгласил он. — Ты, пришедший сюда, готов ли стать воином Дома Герриков?

— Готов, — ответил я, чуть было по глупости не пожав плечами.

— Готов ли ты сражаться за Дом Герриков, когда призовет тебя к этому твой долг, и готов ли ты отдать за Дом Герриков свою жизнь, если потребуется?

— Готов, — опять сказал я.

— Обещаешь ли ты быть верным Дому в несчастьях и поражениях, в сомнениях и бедах, в горе и в отчаянии?

— Обещаю…

— С чистым ли сердцем говоришь ты, пришедший сюда?

— С чистым, — ответил я.

— Не отступишь ли ты от того, что потребует всех твоих сил?

— Не отступлю.

— Тогда поклянись в этом передо мной и перед всеми остальными Домами!

— Клянусь! — сказал я.

— Клянись трижды — чтобы услышали тебя все, кто должен слышать твою клятву.

— Клянусь!.. — сказал я. — Клянусь!.. Клянусь!..

— Тогда преклони колено, — велел Геррик.

Я опустился.

Не знаю, что в эту минуту на меня снизошло, но я тоже вдруг стал ощущать значительность и торжественность церемонии. Наверное, каждому хочется, чтобы его когда-нибудь посвятили в воины. Есть в нас такой древний и, видимо, непреодолимый инстинкт. Инстинкт сражения, инстинкт старой как мир победы. Вероятно, он сейчас впервые пробудился во мне, и, когда дымчатая полоса клинка, источающая жар, который чувствовался даже сквозь рубашку, легла на мое плечо, меня пронзила дрожь — так что звонко и неожиданно стукнули зубы.

Дрожь восторга, дрожь небывалой радости.

— Ты хочешь сохранить свое прежнее имя? — спросил Геррик. — Отныне ты начинаешь другую жизнь. Ты рождаешься заново, и ты можешь выбрать то имя, которое тебе нравится.

— Пусть останется прежнее, — сказал я.

— Так — будет!..

Меч сильно вдавился мне в кожу. Жар был непереносим, казалось, рубашка сейчас задымится и вспыхнет. Ясно было, что долго мне так не выдержать. Но продолжалось это, к счастью, не больше мгновения. Раскаленный металл перешел как бы в свою полную противоположность, и возвышенная прохлада разлилась по всему телу.

— Поднимись, воин! Теперь ты принадлежишь к Дому Герриков!..

Я несколько неуверенно встал на ноги.

А Геррик, положив меч на столик, поднес к лицу обе ладони уже знакомым мне жестом и сказал в синеватый туман, который вдруг затянул их внутреннюю поверхность:

— Объявляется всем!.. Я — Геррик Беттофол Старший, из Дома Герриков, наследственный лорд Алломара, чье право подтверждено вечным законом, член Императорского Совета, имеющий полный голос, владетель Гискарских гор и озера Натайико, объявляю для всеобщего сведения…

Дальнейших слов я не слышал. У меня, как на сдвинувшейся карусели, поплыла голова и, чтобы не упасть, я был вынужден схватиться за ближайшую стенку.

Тут же бухнула дверь на лестницу, послышались торопливые шаги в коридоре и в комнату ворвалась Алиса, разъяренная, как фурия.

— Что ты наделал?!

— Я посвятил его, — тихо, но с громадным достоинством сообщил Геррик.

— Ты прокричал об этом во всех Домах мира!..

— Таковы законы, и я не вправе их изменить. О посвящении должно быть объявлено.

— Геррик! Геррик!..

— Ты знаешь это не хуже меня.

Алиса разжала пальцы, и сумка, откуда высовывались молочные упаковки, шмякнулась на пол.

— Тенто тоже услышит твой голос, — безнадежно сказала она.

— Пусть слышит…

— Геррик! Геррик!.. Что ты наделал!..

И тут Геррик показал, что он действительно лорд и глава Дома. Он вздернул угловатый костяной подбородок и посмотрел на Алису точно из неимоверной дали.

— Я сделал то, что должен был сделать, — холодно сказал он. — А теперь ты сделай то, что по законам нашего Дома должна сделать женщина!

Алиса молчала.

— Ну?

В голосе звякнул металл.

Тогда Алиса обернулась ко мне и склонила голову.

— Приветствую тебя, отныне сражающийся… — негромко сказала она.

Ресницы ее подрагивали.

Так я стал воином.

А другое событие, еще более неожиданное, чем первое, произошло ближе к вечеру. После церемонии посвящения меня почему‑то охватил приступ отупляющей слабости — пришлось лечь и провести почти три часа в постели. У меня по‑прежнему плыла голова, а в груди вместо сердца была какая‑то намокшая вата.

Кстати, Геррик находил это вполне естественным.

— Так и должно быть, — успокоил он меня, на мгновение прикоснувшись ко лбу. — Посвящение захватывает человека полностью. Зато потом у тебя будет прилив сил.

Правда, пока что прилив сил был лишь у него самого. Он как будто преисполнился энергией, не позволяющей ни на секунду оставаться в покое. Быстро ходил по квартире, брал и сразу же клал на место разные вещи. Включил телевизор и тут же, поморщившись, вновь его выключил. Кажется, он был не в состоянии ни на чем сосредоточиться. Веки его опускались, и вдруг — распахивались как бы ударом. Яростный световой поток бушевал на дне глазных яблок. А часов в шесть вечера, когда я уже начал понемногу приходить в себя, он прицепил Эрринор к поясу, прикрыл его брошенным через руку плащом, и, не предупредив ни о чем, исчез из дома.

Меня это, честно говоря, устраивало. Если признаться, обряд посвящения подействовал на меня очень сильно. Конечно, он был не из нашей эпохи, а откуда‑то из непрозрачной толщи веков; конечно, времена рыцарей и колдунов давно отошли в прошлое; конечно, сказка есть сказка, и она не может быть выше реальности, — все это так, однако жар дымного светящегося меча остался во мне, я действительно будто родился заново, магия преобразила меня, и я двигался и разговаривал, как мне казалось, с гораздо большей уверенностью.

Я точно повзрослел сразу на несколько лет.

Немного смущало лишь то, что Алиса весь день меня как бы не замечала — столкнемся где‑нибудь на проходе, она отстранится, непреклонно опустит ресницы, взгляд — в пол, впечатление такое, что она не хочет даже дотрагиваться до меня. Ждет, пока я пройду, чтобы двинуться дальше. Меня это несколько задевало. В конце концов, я им себя не навязывал. Скорее наоборот. И если уж ты в гостях, то соблюдай определенные правила вежливости. Нечего презирать хозяина, как бы он тебе ни был противен. Я в свою очередь тоже — обиженно надувался. Но еще хуже стало, когда мы остались вдвоем в пустой квартире.

Квартира — это, пожалуй, единственное, в чем мне по‑настоящему повезло в жизни. Она у меня — громадная, невероятная даже, разумеется по нынешним представлениям, расположенная в центре города, что для меня было немаловажно, и досталась мне путем сложных, многоступенчатых родственных обменов. Собственно, мне она как бы и не принадлежала. У нее был другой хозяин, который по каким‑то причинам пока не мог ею пользоваться. В результате я наслаждался почти дворцовыми просторами своей площади: гулкие большие комнаты, здоровенная кухня почти в тридцать метров, два разных входа, парадный и со стороны черной лестницы (очень удобно, если кого‑то нужно впустить тайком). Все мои приятели испытывали ко мне лютую зависть. Квартира в Санкт-Петербурге — вещь исключительно дефицитная. Располагалась она на шестом, последнем этаже здания. Вид из окна — крыши и трубы, над которыми расплывается масляно-желтый купол Исаакиевского собора. В общем, местоположение мне очень нравилось. Однако сейчас дело заключалось вовсе не в этом. Только теперь, с появлением здесь Геррика и, главное, с появлением Алисы, я почувствовал, до чего она была пустой до сих пор, сколько тут накопилось одиночества и странных мечтаний, сколько неосуществленных надежд осыпалось пылью на полках и между шкафами. Хватило бы, вероятно, не на одну человеческую жизнь. Люблю поразмышлять о том, чего никогда не будет. Геррик взметнул эту пыль как ветер, ворвавшийся из распахнутых окон. Мечтать стало некогда. Все мечты были здесь — достаточно протянуть руку. Алиса же принесла с собой колебания грозовой атмосферы: зыбкое напряжение электричества стало струиться по комнатам, концентрироваться вокруг меня, покалывая лицо и руки, и казалось, что оно вот‑вот вспыхнет ослепляющим разрядом молнии. Я все время чувствовал ее присутствие. Вот она прошла в кухню, вот зачем‑то включила кран в ванной. И Алиса, несмотря на демонстративную холодность, вероятно, чувствовала меня тоже. Мне с чего‑то почудилось даже, что она слегка покраснела, когда за Герриком захлопнулась входная дверь. Чуть порозовела лицом и немедленно ушла к себе в комнату. Чем она занималась там, я не мог представить, ни одного звука не доносилось ни в коридор, ни через толстые стены, но примерно через полчаса после этого она как хозяйка, не постучав, весьма решительно вошла ко мне и, присев на краешек стула, спросила, по‑прежнему глядя в пол:

— Скажи, пожалуйста: ты действительно спас жизнь моему брату?

Я вскочил с тахты, где листал некий роман, не особенно, впрочем, захватывающий.

— Ну, нечто вроде того…

— А как именно это произошло?

Я удивился:

— Разве Геррик тебе не рассказывал?

— Я хочу знать это от тебя, — сказала Алиса. Шевельнулась и добавила после некоторого молчания: — Вообще‑то ты, когда ко мне обращаешься, должен добавлять титул «миледи». Мы с тобой не равны. Что ты смеешься?!

Я не смеялся. Я лишь усмехнулся, вспомнив «Трех мушкетеров». Потому что там тоже была своя миледи. Леди Винтер, и — не слишком положительная героиня.

— Учитывая твое происхождение, — гневно сказала Алиса, — и учитывая обстоятельства, при которых произошло твое посвящение, я тебя прощаю, в конце концов, что требовать с простолюдина? — она нетерпеливо притопнула носком тапка. — Ну, рассказывай!..

— С самого начала? — спросил я.

— С самого начала, разумеется, и — во всех подробностях!..

Делать было нечего — я рассказал ей обо всем именно сначала. Как я две недели назад возвращался довольно поздно домой с одной вечеринки, какая это была скучная вечеринка, и какое у меня было отвратительное настроение, и как я услышал стон в темном углу двора, и как, преодолев нерешительность, подошел и обнаружил там Геррика, и как ужасно он выглядел, когда я его там увидел, и как я, опять-таки преодолев нерешительность, привел его к себе на квартиру, и как он бредил всю ночь (теперь я догадывался, что он так звал Алису), и как он поправился наконец, и какие удивительные события последовали за всем этим.

Я не пытался ничего приукрашивать, не преувеличивал трудностей и не строил из себя героя. Мне почему‑то стыдно было так поступать. Мне казалось, что Алиса взвешивает каждое мое слово. Слушала она не перебивая, а когда я закончил, задала всего два вопроса:

— Там, во дворе, ты точно видел черную лужу?

— Точно, — сказал я. — И мне кажется, что это была не вода. Темная такая, как — чернила…

— Ну, это был басох, — заметила Алиса будто сама себе. — Интересно, как басох оказался здесь, прежде чем пришел зов от Геррика? — лоб ее прорезала вертикальная складка. — Странно и необъяснимо…

И второй вопрос, который она мне задала:

— Значит, поначалу ты не хотел вести Геррика к себе домой, но все же привел. Почему?

— Ну… ему было плохо, — нерешительно объяснил я. — Он был такой слабый и, может быть, даже умирал. А вызвать скорую помощь не захотел. Что же мне было делать — не оставлять же его так на улице…

Я замолчал, потому что Алиса прерывисто и быстро вздохнула. Она вздохнула, а потом подняла руки, сжатые в кулачки и слегка ударила их друг о друга.

— Все правильно, — заключила она. — Все правильно. Ты спас ему жизнь. А я надеялась…

На что она надеялась, она объяснять мне не стала, снова прерывисто вздохнула — раз, другой, третий… Вскочила на ноги, словно хотела выбежать из комнаты, широко открыла глаза — яркая синева их хлынула на меня как волна, — опустилась рядом со мной на тахту, почти неслышно произнесла:

— Ты спас всех нас, воин…

И вдруг подняла лицо — с чуть разомкнутыми нежно-упругими губами, ждущими поцелуя…

Потом Алиса заснула минут на пятнадцать. Я смотрел, как она безмятежно дышит: спокойно, точно ребенок. Волосы ее цвета осени разметались по всей подушке. В углах тонких век скопились серые тени усталости. Я готов был драться со всем миром, только чтобы не потревожили ее сон. Ничего подобного со мной еще никогда не было.

Но когда она проснулась и рывком открыла глаза, я увидел, что солнечная синева из них опять испарилась и остался твердый, голубоватый, металлический блеск, как у Геррика, такой же безжалостный и пустынный, только, пожалуй, еще более непримиримый, чем раньше.

Несколько мгновений она изучала меня, словно не понимала, как оказалась в постели с этим мужчиной, а потом — тоже рывком — уселась и, придерживая на груди одеяло, глянула с проявившейся озабоченностью:

— Пожалуйста, никогда не говори об этом моему брату. Ни словом, ни намеком, я тебя очень прошу.

— Почему? — спросил я.

— Он этого не поймет.

— Разве ты не свободная женщина? — с удивлением спросил я.

Мне казалось, что уж кто‑кто, а она делает то, что захочет.

— Разумеется, свободная, — высокомерно объяснила Алиса. Отодвинулась нервно, как будто ее смущало, что я созерцаю ее голую спину. — Разумеется, я перешла порог Детства и давно решаю сама, как мне поступать.

— В чем дело? — озадаченно спросил я.

— Ни в чем!

— Я тебя чем‑то обидел?

— Не трогай меня!

Я протянул руку, чтобы привлечь Алису к себе, но она, точно кошка, отпрянула еще дальше.

Высоко поднялись дуги рыжеватых бровей.

Нос заострился.

Алиса, не глядя на меня, объяснила:

— Миледи, конечно, может переспать с простым воином или слугой, если таков будет ее каприз. Но ни воин, ни тем более слуга никогда не станут ей равными. Потому что воин — это всего лишь воин, и слуга — это всего лишь слуга. Они останутся таковыми до конца жизни.

Она прикусила губу.

— Отвернись, мне надо одеться.

— А я, по‑твоему, кто — воин или слуга? — спросил я.

— Ты — простолюдин, недавно обретший свой Дом…

— Понял, — сказал я.

— Отвернись!..

Так она меня обнадежила.

И тем не менее наступило чудесное, светлое время, которое я до сих пор вспоминаю подробно и с замиранием сердца. Уже через пару дней после своего появления Алиса голосом строгой сестры сказала Геррику:

— Надо бы тебя подлечить, братец. Какой‑то ты здесь стал желтоватый…

Лично я болезненной желтизны в Геррике не замечал. Наоборот, здоровый, резкий в движениях парень одного со мной роста — а я, чтоб вы знали, тоже вовсе не из коротышек, — несколько, быть может, угрюмый, что не удивительно при его обстоятельствах, но такой — мускулистый, явно не обремененный хилостью тела, берет вилку, задумывается, и — металлический черенок начинает гнуться в его пальцах. Куда уж лучше? Тем не менее Алисе, вероятно, было виднее. И, несмотря на все возражения Геррика, не очень, впрочем, упорные, чувствовалось, что в этом вопросе Геррик ей подчиняется, она увела его к себе в комнату, плотно прикрыла двери, даже, кажется, на защелку, и, уж не знаю, как там она его лечила, но, когда примерно через полчаса Геррик вышел на кухню, это был чуть ли не совершенно другой человек. Полный энергии, свежий, помолодевший, наверное, лет на десять. Он теперь даже двигался несколько по‑иному, точно не пользуясь зрением, а ощущая предметы интуитивно. Мог безошибочно взять нужную ему вещь не оборачиваясь. Целыми днями он пропадал по каким‑то своим совершенно непонятным делам. Возвращался домой уже только к полуночи — с виду неимоверно уставший, голодный, не способный ни к чему, кроме как быстро поесть и завалиться в постель, и тем не менее расплескивающий вокруг себя лихорадочное возбуждение. Глаза у него сияли. А уверенное лицо было — кровь с молоком. Лишь теперь я оценил слова Алисы насчет желтизны.

Сама же она после лечения стала выглядеть значительно хуже. В тот же вечер сразу легла и до следующего утра больше не появлялась. Да и на другой день казалась какой‑то вялой и не отдохнувшей. Тогда‑то особенно и проявились те тени в уголках глаз. Она точно отдала часть своих сил Геррику и потом всю неделю медленно их восстанавливала, впитывая из окружающего. Нельзя сказать, чтобы это было совсем уж плохо: да, конечно, некая тягучая слабость в ней ощущалась, но зато, благодаря, видимо, этой слабости, Алиса значительно больше стала походить на женщину. Не на звездную воительницу, с презрением отстраняющую от себя любое человеческое тепло, а на обыкновенную девочку, вчерашнюю школьницу, еще не распростившуюся с уроками и так еще не понявшую до конца, что ни строгой учительницы, ни экзаменов больше не будет.

Обычно она приходила ко мне ранним утром. Геррик уже убегал, и мы были полностью предоставлены самим себе. Вся наполненная тишиной квартира была в нашем распоряжении, и внезапно прорвавшийся смех, голоса, восклицания выдавливали из нее одиночество. Гулкие пустоватые комнаты больше не наводили на меня тоску. Никакой косметикой или шампунями Алиса не пользовалась, но всегда приносила запах цветов и звезд — еле чувствующийся, однако — острый, пряный, тревожащий сердце. Так, наверное, пахнут весной распускающиеся первыми травами степи. И дурачилась она именно так, как вырвавшаяся на свободу школьница. Наше утро было не постепенным и внимательным узнаванием тайн друг друга, а напоминало скорее возню подростков на жарком пляже, когда лица обоих разгорячены, лямки купальника сползают с голых плечей, глаза чуть ли не светятся, выдавая внутреннее возбуждение, и обоим еще не ясно, что это уже не игра, не возня, а первые проблески совсем иных отношений.

То же самое было и у нас с Алисой. По‑моему, удовольствие она получала вовсе не от того, что мы, употребляя иносказание, называем любовью — хотя то, что мы называем любовью, ей, несомненно, было приятно, — но еще больше ей нравилось то, что в эти часы можно было вести себя безо всяких ограничений: вскрикивать как птица, мяукать, строить забавные рожицы, болтать глупости, какие только приходят в голову, хохотать от души, затевать беготню по всем трем комнатам. Поймать ее в таких случаях было очень непросто. Мне казалось, что она не столько бежит, сколько перепрыгивает из одного места в другое. И когда я все же ее ловил, создавалось впечатление, что она мне слегка поддается. Утвердил меня в этом еще и такой случай: как‑то Алиса, лежа рядом со мной, взяла, поначалу дурачась — пальцы в пальцы, — мою руку и согнула ее несмотря на яростное сопротивление. Причем сделала она это без какого-либо видимого напряжения. Вероятно, физически она была значительно сильнее, чем я. И мне показалось, что в глазах у нее тогда мелькнуло снисходительное презрение. Это царапнуло, но постепенно забылось, как забываются все мелкие неприятности.

Затем мы в расслабленном и умиротворенном настроении завтракали, практически не разговаривая, Алиса ела как эльф — ломтик сыра, одно яблоко, — а потом, как правило, часа три‑четыре гуляли по городу.

С погодой нам повезло исключительно.

Была осень, именно те прозрачно-великолепные дни, когда воздух чуть холоден, но не до такой еще степени, чтобы стало зябко, зато — вкусен, свеж и, вероятно благодаря холоду, почти не виден. Парки сквозят желтизной, зеленоватыми прудами, дорожками. Настой дряхлого солнца выпаривается в просветах улиц. Тащатся покоробленные сухие листья по набережным. Будто оплавленное стекло, перемещается от моста к мосту темная вода в каналах. Лучшее время года в Санкт-Петербурге. И даже когда небо с утра затягивало лохматым туманом и противная зыбкая морось выдавливалась как будто прямо из воздуха, мокрой пленочкой одевая лицо и одежду, мы все равно не спешили возвращаться домой, а лишь старались поплотнее прижаться друг к другу. Впрочем, Алиса, по‑моему, никогда не мерзла. Я рассказал ей удивительную историю города, возникшего на чухонских болотах, проклятого еще в самом начале своего рождения, но стоящего, вопреки историческому проклятию, до настоящего времени.

Алису это чрезвычайно интересовало.

— Значит, проклятия можно избежать? — задумчиво спрашивала она.

Я пожимал плечами:

— Наверное, можно…

— Но для этого, — говорила она, — требуется, по‑видимому, какое‑то другое заклятие.

Я молчал. Это была область, мне недоступная. Зато я показывал ей светящие мрамором статуи Летнего сада, фантастическую решетку, которую, как считается, нужно увидеть хотя бы раз в жизни, серо-кровавый Михайловский замок с подъездом из грубовато отесанных каменных плит. Представляешь, говорил я, ветреная мартовская ночь, качающиеся фонари, скованные дремотой стражники, глухая темнота в окнах, и — шаги заговорщиков, разносящиеся по мозаичным покоям. Треск восковых свечей, железные молнии шпаг, вытащенных перед спальней… Это как раз мне понятно, отвечала Алиса… Я показывал ей Зимний дворец в коросте фризов и лепки; неприветливую, будто из загробного мира, крылатую колоннаду Собора на Невском; оставляющую след в небе иглу Петропавловской крепости. Алиса обо всем этом живо расспрашивала, утверждала, что у Санкт-Петербурга, в отличие от многих других городов, есть собственная душа. Есть-есть-есть, поверь, я уже кое‑что видела. Правда, я не уверена, что душа эта — добрая, тут же добавляла она. А у сфинксов, придавливающих постамент звериными лапами, она простояла в оцепенении, наверное, минут пятнадцать — пристально рассматривала их плоские каменные глазницы.

Наконец произнесла очень тихо:

— Они — страшные. Они знают нечто такое, чего нам, людям, лучше не знать… — А через некоторое время, когда мы по мосту, парящему над осенними водами, перешли в узкие и печальные переулки петербургской Коломны, она снова, как от озноба, поежилась. — Мне теперь кажется, что они все время на меня смотрят. Б‑р‑р!.. Как вы можете жить с ними в одном городе? От них исходит — зло.

Здесь опять была недоступная мне область. Я не то чтобы побаивался ее, но чувствовал, что пока не стоит туда соваться. Я был внутренне не подготовлен к выходящему за рамки обыденного и поэтому предпочитал в разговорах несколько иные темы: о себе, о проектной конторе, где я убивал скучное время, о свершениях, которыми я грезил когда‑то в детстве, о надеждах, не сбывшихся и, вероятно, уже не имеющих силы осуществиться.

Как ни странно, Алиса слушала меня довольно внимательно.

— Ты — не разбуженный, — сделала она вывод, когда мы брели в районе Сенной, по изгибу Екатерининского канала. — Не обижайся, бывают такие люди. Они действительно предназначены жизнью для чего‑то большого. Но в них пока не зажглась искра, которая озаряет душу. Впрочем, — задумчиво пояснила она, — не разбуженный — это еще не самое худшее. Я боялась, что ты — погасший, а это гораздо опаснее. Погасшие — те, в ком некая искра была, но потом исчезла — ненавидят и себя, и непременно — всех остальных. Прежде всего — остальных. А в тебе такой ненависти не ощущается…

Это заключение меня обрадовало. Значит, я в ее глазах еще не совсем безнадежен. Значит, у меня все еще впереди! Меня это вдохновляло.

А вот о себе Алиса рассказывала значительно меньше. На вопросы, откуда они появились, она реагировала точно так же, как Геррик, — то есть либо отмалчивалась, либо отвечала что‑то неопределенное. Ясно было, что ей не хочется поднимать эту тему. И лишь однажды, когда мы, расслабленные после утренней физзарядки (так я ее называл), отдыхали под простыней, следя, как наползает на нас осенний бледно-слюдяной луч солнца, Алиса, глядя на него, точно загипнотизированная, начала говорить о холмистых равнинах, покрытых густыми травами, как они сливаются с зеленоватым небом на горизонте и как расцветают весной, покрытые миллионами лазоревых колокольчиков; о дубравах, которые перед грозой кричат человеческими голосами; о самумах, в одно мгновение срывающих листья с целой рощи и уносящих их, завив в столб до неба, куда‑то за горизонт; о ярких звездных дождях, падающих почти каждое лето, — иногда удается найти кусочек такой звезды и, заключенный в янтарь, он потом светится целую вечность; о мрачных замках, поднимающихся в излучинах неторопливых рек, о поселках свободных людей, разбросанных друг от друга на целые тысячи километров (как я понял, что‑то вроде поселений американских первопроходцев); о своем доме, тоже высоком замке, с семи башен которого виднеется великое озеро Натайико; о громадных покоях, днем и ночью охраняемых дрессированными летучими мышами; о величественном тронном зале, четыре стены которого сделаны из драгоценных металлов: одна золотая, одна серебряная, одна платиновая и одна из красноватого фартрского электрума, в центре зала — фонтанчик, куда по подземным трубам течет вода из Хрустального источника в Гискарских горах, на потолке — малахитовая картина Древнего Царства (а теперь там хозяйничают солдаты Тенто, добавила она, скрипнув зубами; я промолчал); рассказывала о страшных засухах, иногда приходящих из загадочной пустыни Гайум, — реки быстро спадают, обнажается дно в длинных водорослях, йодистый пар гниения докатывается до смотровых башен замка, трава на равнине становится хрупкой и серой, точно из пепла, ветры ломают ее и, вздув грязным облаком, уволакивают туда же, за горизонт, а потом рушится с неба ливень и земля превращается в липкую грязь, из мрака опустевших лесов выходят тарригры — помесь обезьяны и леопарда, — и тогда стада диких буйволов жмутся к поселкам, а по ночам скользят вдоль улиц тени, выпивающие человека как глоток воды.

— Басохи? — спросил я.

— Нет, басохи — это другое… — неохотно ответила Алиса. — Басохи — вообще не из нашего мира. Они принадлежат Хорогру…

— Кому?

— Тому, кто рождает мрак и сам, как мертвый, живет в вечных тенях…

Обсуждать эту тему дальше она не пожелала. Меня удивило, что хищных зверей на Алломаре никто специально не истребляет.

— А зачем? — в свою очередь удивилась Алиса. — Каждый разумный человек может справиться с хищником.

— А если не справится? — поинтересовался я.

— Ну, значит, он… не слишком разумен. И тогда ему нечего делать в этом мире.

Здесь было что‑то от жестоких законов Спарты. Странно звучали ее рассказы в обыкновенной петербургской квартире, среди кирпича и железных коммуникаций, стиснувших нас со всех сторон, среди обоев, громоздких шкафов, книжных полок. Это была сказка, которая никогда не проникает в реальность, забывается вместе с детством и возникает заново — в каждом подрастающем поколении. Сны, которые ни при каких обстоятельствах не превращаются в явь. Сны потому и снятся, что они — только сны. И все же сердце у меня слегка замирало при этих рассказах, а потом начинало биться часто и звонко. Я готов был слушать Алису целыми сутками. Сны иногда сбываются — холмистые травяные равнины завораживали меня. Я буквально чувствовал ветер, несущийся над дубравами, слышал звон лазоревых колокольчиков, поющих каждое утро, видел вздымающееся над горизонтом зеленовато-светящееся громадное солнце. Алиса же говорила, что наш мир для них слишком грязен: слишком много каменных зданий, которые иссушают душу своей безжизненностью, слишком много асфальта, булыжника, кирпичей, гранита, даже вода у вас заключена в камень, слишком много металла, набитого в почву, слишком много всего такого, без чего человек мог бы вполне обойтись.

— Ну например? — спрашивал я.

— Ну например, этот ваш ужасающий транспорт. Эти железные фуры с резиновыми колесами. Какой смрад они испускают на улицах, фу‑у‑у… Дикое, совершенно варварское средство передвижения. Как вы можете ездить среди неживого железа? Нет, фу‑у‑у!.. Отвратительно!..

Что тут можно было ей возразить?

Кстати, некоторые моменты она не могла объяснить при всем желании. Например, из каких звездных далей они с Герриком попали сюда, на Землю? Наша система координат представлялась Алисе совершенной загадкой. Она искренне не могла втолковать мне, где находится ее холмисто-равнинный мир. Законы физики или астрономии не имели для нее конкретного содержания. По‑моему, она их просто не знала и никогда ни о чем подобном не слышала. В ответ на мое искреннее недоумение она только пожимала плечами:

— А зачем мне их знать? Ты же не вычисляешь точных координат того места, где находится каждая твоя вещь. Ты просто знаешь, где она сейчас пребывает. Вот и я знаю, где сейчас находится Алломар.

— Алломар?

— Мир, где я родилась… Я могу шагнуть туда прямо отсюда.

— Прямо из этой квартиры?

— Не совсем так, но — примерно…

Я в таких случаях умолкал. Недоступное раздражало меня и подчеркивало разницу между нами. Шагнет в Алломар из Санкт-Петербурга! Все, однако, было не так просто, как Алиса рассказывала. Шагнуть‑то она шагнет, но для мгновенного перемещения из одной точки пространства в другую или для перемещения по времени — я не был уверен, что они не пришли к нам из нашего далекого будущего (или из прошлого, что мы, в конце концов, знаем о прошлом? Или из каких‑то иных пространственных или временных измерений) — для этого требовалось колоссальное количество внутренней силы, и такую силу еще следовало терпеливо копить в себе, иначе придется совершить где‑то вынужденную остановку — в каком-нибудь мало приспособленном для этого мире. Собственно, как я догадывался, они с Герриком так и очутились в Санкт-Петербурге. Промежуточная остановка, вынужденный отдых для накопления сил перед дальнейшей дорогой. Поспешное бегство из разгромленного Алломара. Эти рассуждения приводили к мысли, которая мне не очень нравилась:

— Так значит, вы скоро отсюда уйдете?

— Конечно, — объяснила Алиса. — Неужели ты думаешь, что мы останемся навсегда в этом варварском мире?

Я был задет и даже до некоторой степени оскорблен. До сих пор я не то чтобы считал Алису и Геррика представителями несколько менее развитой по сравнению с нами цивилизации — вот так прямо я не формулировал бы это даже наедине с собой, — но согласитесь, что мечи и кинжалы в эпоху атомных бомб и ракет «воздух-земля» с компьютерным наведением — это все‑таки нечто такое, что вызывает снисходительную улыбку. Да, конечно, драться они умеют, если речь идет о физической драке, но хотел бы посмотреть на них, когда долбанут по городу разделяющиеся боеголовки или когда бомбовые ковры, перемешивая камень с землей, начнут один за другим накрывать его родовой замок. Против «Су» и «Фантомов» никакие отточенные финтифлюшки не защитят. Мне казалось само собой разумеющимся, что и Алиса, и Геррик тоже внутренне осознают это.

И вдруг выясняется, что они не только не осознают, но, напротив, искренне считают примитивным аборигеном меня самого. Это была, разумеется, мелочь, и однако мелочь — чрезвычайно для меня неприятная.

Я в тот момент даже не сообразил, что ответить. И Алиса, наверное, тоже что‑то почувствовала. Подняла голову и внимательно посмотрела на меня.

— Обиделся? — спросила она. — Не обижайся, я — не нарочно. Мне еще учитель Моррэ говорил, что я слишком эмоциональна.

— А это плохо или хорошо? — спросил я.

Алиса хитровато прищурилась.

— Смотря откуда смотреть. Для женщины Дома Герриков это плохо. А для некого человека по имени Рыжик это, по‑моему, хорошо. Пусть он только попробует заявить, что это не так. Понял?..

И она решительно притянула меня к себе, обвив гибкой и сильной рукой.

Мелкие противоречия возникали у нас постоянно. Вероятно, Алиса задевала меня, сама того не подозревая. На мой осторожный намек о возможных последствиях наших нынешних отношений она небрежно ответила, что насчет последствий мне можно не волноваться, беременности не будет, никакие противозачаточные таблетки ей не нужны, само нежелание быть беременной предохраняет ее лучше любых лекарств.

— У меня будет ребенок, только если я сама этого захочу, — объяснила она.

— А как же я? — мой голос, по‑видимому, из‑за того, что я отвернулся, прозвучал глухо.

— При чем здесь ты?.. Отцом моего ребенка должен быть лорд или, в крайнем случае, воин. Потомок простолюдина не может стать владетелем Алломара. Это абсурд!.. — Алиса, видимо, здесь опять что‑то почувствовала, потому что, ласкаясь, потерлась носом о мое плечо. — Посвящение как таковое еще не делает человека настоящим воином.

— А что делает? — спросил я по‑прежнему глухо.

— Ну… Следует доказать, что ты действительно воин. Требуется совершить что‑то, что послужит таким доказательством. Нужно сражаться, нужно победить врага…

Вероятно, она была права. Слышать это было обидно, но Алиса была права. Какой из меня воин? Я ни разу в жизни не брал в руки оружие. И у меня нет врагов.

Я был с нею почти согласен.

И еще меня задевало то, что она, проговариваясь вероятно, упорно называла меня простолюдином. Социальное устройство их мира было, на мой взгляд, крайне отсталым: крестьяне, они же ремесленники, всецело занимающиеся земледелием или содержащие мелкие мастерские; свободные люди, отличающиеся от крестьян-ремесленников тем, что имели право носить при себе оружие; слуги; ученые, в число которых входили, по‑видимому, и все занимающиеся искусством; воины, опять же свободные или по контракту на службе, и, наконец, как вершина всего — немногочисленные владетельные лорды. Насколько я понимал, это была жесткая кастовая система. Каждый занимался исключительно своим делом, к чему предназначен был чуть ли не с самого момента рождения, и каждый имел круг прав, ограниченных его собственным положением. Система освященного законом неравенства.

Алиса, впрочем, находила такой порядок вполне естественным.

— Люди действительно отличаются друг от друга, — слегка поднимая брови, говорила она. — Один пашет землю, другой сражается за него, рискуя жизнью. И очевидно, что тот, кто рискует жизнью, должен иметь больше прав. Это логично и не требует никаких дополнительных объяснений. Кстати, никому не возбраняется стать воином, — добавляла она. — Нужно только взять в руки меч и доказать, что ты способен сражаться. Но ведь большинство людей вовсе не хочет совершать подвиги. Они хотят жить спокойно и чтобы их никто не тревожил. И пусть живут, и пусть подчиняются тем, благодаря кому они только и могут спокойно жить. Тем, кто платит жизнью за свое высокое положение.

И наоборот — ей казалось диким, что в том мире, где она сделала временную остановку, и Эйнштейн, и последний задрипанный алкоголик обладают, хотя бы в теории, равными политическими правами. Один человек — один голос. Демократия представлялась ей верхом нелепости.

— Править должны умные, — говорила она. — Править должны только смелые и образованные. За кого проголосует крестьянин, всю жизнь ковыряющийся в земле? Да за того же крестьянина, кругозор которого ограничен полем пшеницы. И тогда — что? Весь мир превратится в деревню?

— А кто будет определять, что он — умный? — иронически спрашивал я.

— Другие умные, — терпеливо, как ребенку, разъясняла Алиса. — Если он достоин, они без разговоров примут его к себе. Здесь препятствий нет. Он станет одним из них.

Что‑то в ее словах было.

Но меня все же коробило, что при Геррике, например, она становилась совсем другой — отчужденной, почти незнакомой, холодно-высокомерной, настоящей миледи, осознающей высоту своего положения, для которой простолюдин — это где‑то там, в самом низу.

Вот — оборотная сторона разделения людей на касты.

Меня это просто бесило.

И я давал себе слово, что потом, оставшись с Алисой наедине, буду вести себя точно так же сдержанно и высокомерно. Покажу, что и у простолюдина, если уж они меня таковым считают, тоже есть чувство собственного достоинства. Что бы они там о простых людях ни думали. Я старался быть хмурым и отворачивался, когда она ко мне обращалась. Я старался, чтобы она также наталкивалась на некий барьер между нами. Однако при всех усилиях удавалось мне это плохо. Стоило Алисе, дурачась, чмокнуть меня в щеку, стоило ей прильнуть и провести по спине ладонями, стоило ей по‑женски, снизу вверх, заглянуть мне в глаза, как вся моя тщательно накопленная обида мгновенно улетучивалась.

Долго сердиться на нее я не мог.

Это были действительно всего лишь досадные мелочи. И хотя отношения между людьми складываются по большей части именно из мелочей, мы еще были на той стадии отношений, когда разногласия легко стираются поцелуями.

Алиса моей хмурости как бы не замечала.

И только однажды она вспыхнула не на шутку. Я, не помню уже по какому случаю, спросил — из‑за чего, собственно, разгорелся весь этот сыр‑бор, — почему лорд Тенто преследует их и почему они вынуждены скрываться здесь, на Земле? И Алиса неохотно ответила, что разрезана Синяя Лента.

— Не понял, — озадаченно сказал я.

Тогда Алиса объяснила мне, что Синяя Лента — это знак Дома Герриков. Цвет наследственного владения земель Алломара. На Синей Ленте висела Капля Росы, которая, сверкнув с неба, вдохнула жизнь в первого лорда Геррика. С тех пор, уже четыреста лет, каждый лорд Дома Герриков целует ее, вступая во владение Алломаром.

Я все равно не понял.

— Это что — такая материя?

— Сам ты материя, — презрительно сказала Алиса. — Синяя Лента соткана из волокон Семи Тайных Трав. Только великий Орразио знал, где растут эти Травы. И только он, работая двадцать лет, мог соткать подобную Ленту. Сейчас секрет Семи Трав утерян.

Тогда я, кажется, понял.

— О господи!.. — невольно сказал я. — Разрезали Синюю Ленту! Что за чушь? Да сшейте ее обратно, в конце концов! Господи, ну вы просто как дети! Сколько человек погибло в этой бессмысленной бойне?

Я помню, как Алиса гордо выпрямилась при этих словах. И у нее даже подбородок задрался вверх, как у Геррика.

— То, что ты называешь бессмысленной бойней, длится уже больше тридцати лет. Мой отец и моя мать погибли во время первого вторжения Тенто на Алломар. Я потеряла замок, в котором выросла, я потеряла луга, на которых играла в детстве. Я потеряла свое сиреневое озеро Натайико!..

Она кричала, больше уже не сдерживаясь.

— И все из‑за какой‑то Синей Ленты, — небрежно напомнил я.

— Не из‑за Синей Ленты, черт бы тебя побрал, а из‑за чести!.. — сверкнула глазами Алиса. — Простолюдину, видимо, не понять, что такое — честь!.. Не из‑за прибыли же воевать, как вы! Не из‑за таможенных пошлин, не из‑за выгодных торговых путей!..

Она замолчала, и видно было, как страстный гнев борется в ней со сдержанностью.

— За такое у нас вызывают на поединок, — через некоторое время сказала она. — Или навечно, официально прокляв, изгоняют из Дома. Я прощаю тебя, потому что ты не имеешь должного происхождения. Ты не жил в Алломаре…

— Спасибо, — иронически сказал я.

— А что касается воинов, погибших за Алломар, то сражаться они пошли исключительно добровольно. Никто не может заставить человека жертвовать своей жизнью, если он сам того не желает. Любой воин в любую минуту может отказаться от выполнения почетного долга. Ему достаточно вернуть свой меч лорду Геррику…

— И что тогда? — ехидно, как мне казалось, спросил я.

— Тогда — ничего, — не менее ехидно парировала Алиса. — Во всяком случае, ничего из того, о чем ты, вероятно, подумал. Ни смертной казни, ни ссылки, ни даже общественного порицания. Такой человек просто перестает быть воином, вот и все.

— И что, кто‑нибудь отказывался? — спросил я.

— До сих пор — нет! — пальцы скомкали простыню, которой она спереди прикрывалась. — Нет, и я надеюсь, что никогда не будет. Потому что среди воинов Алломара нет трусов, — заключила она.

Откинулась на подушку и в гневе раздула ноздри.

В глазах была — синева.

Вот так мы с нею поговорили.

Переубедить я ее даже не пробовал. Я интуитивно догадывался, что это невозможно, и ни к чему хорошему не приведет. При малейшем намеке на злополучную Синюю Ленту (в подтексте — на ничтожность причин жестокой многолетней войны) Алиса просто ощеривалась, как зверек. Разговаривать на эту тему спокойно было нельзя. Все, что я сделал, — это однажды подсунул ей Библию, Новый Завет.

Алиса перелистала книгу и очень мило наморщила точеный носик.

— С какой стати я должна прощать своих врагов? Враг от этого не перестает быть врагом. Зато друг вполне может перестать быть другом…

— Это идея примирения, — пояснил я. — Она отвергает месть, тем самым, возможно, способствуя некоторому улучшению человека. Потому что человек по природе своей должен быть добр…

— И намного улучшила? — поинтересовалась Алиса с искренним любопытством.

Я впал в затруднение.

— Ну… Определенный прогресс все‑таки есть.

— А быть может, прогресс был достигнут за счет развития цивилизации? — сказала Алиса. — Возникали законы, регулирующие отношения между разными сообществами людей, ограничивалась жестокость, постепенно возникало сознание, что определенные вещи недопустимы. Это те же Законы Чести, христианство здесь ни при чем. Как ни при чем — буддизм, иудаизм, мусульманство… Вообще не следует придавать религии слишком большого значения. Предположим даже, что именно Бог создал ваш мир, это вовсе не означает, что он им далее интересуется. Скорее наоборот. Человек с начала времен был предоставлен самому себе и потому должен сам отвечать за свои поступки. Должен сам решать, как он поступит, и должен сам отвечать за это.

Она загоняла меня в тупик. Спорить с ней не имело никакого смысла. Аргументов как таковых Алиса не воспринимала. Для нее все было уже давно и окончательно решено. Вот враг — и с ним надо сражаться не на жизнь, а на смерть. Вот друг — он заслуживает помощи и уважения. Я в такие моменты чувствовал, насколько зыбки наши с ней отношения. Ни о какой любви с ее стороны не могло быть и речи. Алиса лишь заплатила долг за Геррика, которого я, по ее мнению, спас. Заплатила согласно законам того мира, откуда она пришла. Ну и еще, может быть, — любопытство к туземцу с отсталой планеты. Как человек я ее, видимо, не слишком интересовал.

Тем более что некая тень лежала на всем, что происходило в те светлые осенние дни. Нельзя было ни на секунду забыть, что и Алиса, и Геррик находятся в смертельной опасности, что у них — безжалостный и неутомимый противник, что их ищут и, как только найдут, черный ветер растреплет хрупкий мирок, который у нас случайно образовался. Она помнила об этом с утра до вечера.

И даже в те полные сентябрем часы, когда мы гуляли по городу, в те минуты, когда Алиса выглядела особенно веселой и беззаботной, она вдруг ни с того ни с сего замирала на одно‑два мгновения, улыбка исчезала с ее лица, смех стихал, и она стояла, прислушиваясь к чему‑то такому, чего я при всем желании слышать не мог. Кстати, время от времени так же прислушивался и Геррик. И мне тогда представлялась напряженная тревожная тишина, возникающая иногда в перерыве между концертными номерами: музыки еще нет, но она как бы сохранена и присутствует в виде гулкого эха, которое вот‑вот грянет неистовыми аккордами. Алиса объясняла, что связаться с ними могут в любое время. Гийом знает, что мы здесь, и он нас разыскивает. А кроме того, об этом знает и Дом лорда Тенто. Самого его еще нет на Земле, но он, несомненно, сюда прибудет. Нам нельзя пропустить этот момент. Синева в ее непримиримых глазах темнела.

— А откуда он знает, что вы здесь? — спросил я.

— Геррик оповестил все Дома о твоем посвящении. Передачу можно засечь и установить, откуда она была произведена. У меня нет сомнений, что Тенто именно так и сделал. Теперь они обязательно нас найдут. Это вопрос времени, двух-трех недель, может быть, дней…

Я был ошеломлен ее словами и даже до некоторой степени — рассержен.

— Ты хочешь сказать, что Геррик сам выдал место вашего пребывания? Что это дурацкое посвящение обнаружило вас и что теперь вся свора ринется на его голос? Черт побери, да неужели нельзя было отложить эти игры?..

Алиса уже в который раз устало вздернула брови.

— Геррик был обязан тебя посвятить, если ты сам хотел этого. А поскольку он тебя посвятил, он обязан был известить Дома о совершенном обряде. Посвящение в воины — не такой частый случай, как ты думаешь…

— И Дом Тенто он, значит, тоже поставил в известность?

— Разумеется. Весть должны слышать все, кто в ней заинтересован.

— Но зачем, зачем, зачем?! — вскричал я в ужасе.

— Таковы законы нашего мира, — сказала Алиса. — Алломар не обманывает никого, даже своих врагов. Причем врагов — тем более!

— Как это глупо!..

Алиса помолчала немного, взирая на меня как бы несколько издали, а потом, не найдя, вероятно, слов, демонстративно пожала плечами.

— Глупо, но — честно, — сказала она с явственным холодом в голосе. И затем повторила — опять после томительной паузы: — Может быть, это и глупо, с твоей точки зрения, но — это честно…

Я помню, как при ее словах померк солнечный сентябрьский день. Дунул ветер и мелко зарябила вода в невском просторе. Из‑за шпиля Петропавловской крепости потащились кривобокие облака с подгоревшей изнанкой. Я теперь тоже чувствовал тень, которая наползала на нас неизвестно откуда.

Ощущалась она буквально во всем. В том, что Геррик пропадал отныне целыми сутками — видимо, пытался кого‑то найти, как я понял из намеков Алисы, — в том, что он возвращался в квартиру уже заведомо после полуночи, быстро и отрицательно мотал головой в ответ на наши взгляды, быстро ел, ничего никогда нам не объясняя, и немедленно после ужина скрывался к себе в комнату. Тень эта ощущалась в тревоге, которая прорывалась теперь у Алисы чуть не в каждом слове. Она явно нервничала и раздражалась теперь по самому пустяковому поводу. Дважды довольно резко отвечала на мои реплики и, наверное, чтобы не наговорить лишнего, как и Геррик, немедленно уходила к себе. Хорошо еще, что у каждого из нас была своя комната. А потом через короткое время опять появлялась и старалась вести себя так, словно между нами ничего не произошло. У нее даже веки подергивались — такие нечеловеческие усилия она для этого прилагала. А однажды она, схватившись за оконную штору, чтобы ее отдернуть, неожиданно замерла и сказала стиснутым горлом:

— Кажется, за нами следят…

Я осторожно выглянул через ее плечо.

— Да нет, это просто Васька Егоров, мой бывший одноклассник…

— Я уже третий день вижу его здесь, — сказал Алиса.

— Так он живет — вон где. С чего бы ему за нами следить?

— А если это басох?

— Какой басох?

— Басох не убивает человека, — терпеливо объяснила Алиса. — Он просто проникает в него и живет внутри. Внешне человек нисколько не изменяется — разве что глаза у него в темноте светятся красным, знаешь, как габаритные огни ваших машин — но с этой минуты всеми его действиями руководит темный зверь. Причем сам человек об этом даже не подозревает…

— Кто, Васька?..

— Басох, — твердо повторила Алиса.

— Смотри-смотри! Он уже уходит!..

— Ну я не знаю, — протянула Алиса с сомнением. — Он ведь действительно толчется здесь чуть ли не каждый день.

Больше мы к этому вопросу не возвращались. Однако тем же вечером вспыхнул спор, который произвел на меня сильное впечатление. Я что‑то делал на кухне и вдруг услышал громкие голоса из комнаты Геррика. Вероятно, дверь туда против обыкновения была не закрыта. Говорили они по‑русски, хотя не раз до этого переходили при мне на гортанный язык, звенящий многочисленными согласными. Мне казалось, что такой язык должен быть у людей, живущих в высоких горах. Язык ледников, язык долгого горного эха. Впрочем, Алиса с Герриком пользовались им не слишком часто: у нас нет тайн от воинов, у нас есть только некоторые личные отношения. Вообще мог бы уже давно говорить на языке Алломара.

— А как? — спросил я.

— Ну как? Открываешь рот и — говоришь…

Тут мы, по‑видимому, опять упирались в какую‑то стенку. Так или иначе, я понимал сейчас каждое их слово. Геррик жестковато настаивал, чтобы Алиса немедленно покинула Землю. Говорил, что это безумие, здесь они все равно по‑настоящему сражаться не смогут. Нечего подставлять под удар сразу двоих, в то время как некому защищать базу на Орисгедо.

— Там — Гийом, — не менее упрямо отвечала Алиса.

— Гийом, Гийом!.. — недовольно восклицал Геррик. — Гийому уже давно пора было бы быть здесь! Его место — тут, а не там, где вполне достаточно Герша!..

— Пусть лучше — там, я, знаешь, не очень верю Гийому…

— Он — наш брат, и не забывай, что сейчас он — единственный наследник Алломара…

— Вот поэтому я ему и не верю, — твердила Алиса. — Вспомни Капараббаю — откуда Тенто узнал, что мы готовимся там обосноваться?

— Прошу тебя, замолчи!..

— Ни в чем нельзя быть уверенным, когда речь идет о Гийоме.

Чувствовалось, что они оба сильно раздражены разговором.

Алиса сказала:

— Может быть, ты и прав, но у меня все равно нет сил на это.

— Ну, теперь у тебя есть где взять силы, — странным голосом сказал Геррик.

— Так ты его для этого посвятил?

— Воин должен быть готов умереть за свой Дом…

— Тише, пожалуйста, он может услышать, — сказала Алиса.

Петли скрипнули, дверь, вероятно, плотно прикрылась, голоса сделались неразборчивыми и скоро совсем пропали.

Речь у них, по‑видимому, шла обо мне. Я был тем воином, который принес обет Дому Герриков, и глава Дома решал — умереть мне как воину или позволить пока жить дальше.

Кажется, только тогда я впервые понял, насколько все это серьезно. Тень другого мира росла и все опаснее наползала на нас своим мрачным холодом.

Прикосновение ее я почувствовал уже на следующий день. Мы с Алисой прогуливались от Конюшенной вдоль Марсова поля, и, когда свернули на отрезок Садовой, изгибом стремящийся к Невскому, Алиса чуть вздрогнула и, крепче взяв меня под руку, сказала, что за нами — басох.

Я как бы невзначай оглянулся.

Длинный трехвагонный трамвай как раз заползал на мостик между Марсовым полем и улицей, солнце пронизывало его от окон до окон, и видны были сгорбившиеся внутри редкие фигуры пассажиров.

Двое военных на переходе ждали, пока он освободит дорогу.

Мигнул огонь светофора.

— Не туда. Вон там — на бульваре…

Громадный лохматый пес возник между двумя тополями. Был он черен, будто только что вынырнувший из кипящей смолы, и широкие медвежьи лапы его скребли землю. Угловатая, как у терьера, морда вывесила синеватый язык.

Треугольные уши — торчком.

— Пошли-пошли, скорее!.. — Алиса даже царапнула меня ногтем по запястью. Повлекла вдоль изгиба Садовой, мимо чугунной ограды — увидела выломанный в решетке прут и тропинку за ним. — Пролезай!.. Бож‑же мой, какой ты неповоротливый!..

Сильный толчок в спину чуть не заставил меня упасть на руки.

— Поосторожнее!..

Здание за оградой, наверное, принадлежало какой‑то казенной конторе: окна его с тыловой стороны были прикрыты решетками, а на пустыре, испятнанном вялыми листьями, догнивала огромная, в человеческий рост, катушка с кабелем. Тут же — обрезок его, вспушенный коричневой ржавчиной.

— Здесь, — сказала Алиса, охватив пустырь быстрым взглядом. — Спина будет защищена, это хорошо…

Я ничего не успел толком сказать.

Она крутанулась, как в тот момент, когда я ее впервые увидел, протанцевала три шага, словно пробуя почву, мелко подпрыгнула несколько раз, немного присела, выбросила, как на пружинах, руки по сторонам, и из обоих ее кулаков высунулись голубоватые острия кинжалов.

Короткие плоские лезвия чуть дымились.

— Может быть, милицию? — предложил я, чувствуя себя лишним.

— Отстань!

— А что?

— Не болтай ерунды!..

Она повела плечами, видимо разрабатывая суставы.

Кусты на противоположной стороне пустыря раздвинулись, и из них не столько выступило, сколько вытекло черное тело басоха.

Слышно было его дыхание, забитое мокрыми хрипами.

— Отойди назад, ты мне мешаешь… — яростно прошипела Алиса.

Я попятился, и в этот момент басох прыгнул.

Я, наверное, до конца жизни буду помнить эту картину: быстро плывущее в воздухе осени вытянутое собачье туловище, мохнатые широкие лапы, прямоугольная голова между ними, голая розовая, как у настоящей собаки, полоска кожи на брюхе. Басох был страшен и неумолим в своем натиске.

Не знаю, что произошло со мной в эту минуту, — я прекрасно осознавал, что я без оружия и что не умею сражаться, мне ни в коем случае нельзя было вмешиваться в происходящее, — но, когда я узрел воочию черную глыбу басоха, надвигающуюся на Алису, слабую вдруг такую, беспомощную, как мне показалось, перед загробной угольной тенью, во мне словно что‑то проснулось нечто отчаянное — толкнуло сердце, кипящей кровью зашумело в висках, — и я, замахав руками, ринулся, чтобы принять удар на себя.

Разумеется, я не успел. И, видимо, успеть не мог. Потому что я двигался не в том времени, в котором разворачивались события. Я едва-едва сумел сделать вперед два шага, как присевшая еще больше гибкая фигура Алисы взвилась в воздух, будто и в самом деле выстреленная пружиной, и одновременно, в долю секунды, провернулась вокруг оси — сначала левая ее рука коснулась басоха, потом так же — правая… Все произошло необыкновенно быстро. Момент равновесия при вращении, наверное, был потерян — Алису отбросило, точно зацепив мчащимся паровозом, и она покатилась по прелым листьям, переворачиваясь с груди на спину.

Кажется, я что‑то крикнул.

Однако и для басоха быстрые прикосновения рук не прошли бесследно. Приземлился он, как и полагается псу, на четыре лапы, но они не спружинили, а подогнулись, не выдержав мнущей тяжести, и тяжелое мохнатое тулово, пропахав мордой почву, неуклюже кувыркнулось через голову.

Басох вытянулся на всю длину тела.

Уже в следующую секунду он, конечно, попытался подняться, лапы опять разъехались, брюхо безобразно зашуршало по листьям, приоткрылась ужасная пасть с коническими зубами, длинная конвульсия поставила дыбом шерсть вдоль хребта, туловище завалилось на бок, и прямоугольная оскаленная башка вывернулась в обмяклом изгибе.

Я почти ничего не соображал.

А Алиса уже вскочила с земли и не разгибаясь обходила распростертую тушу, по‑прежнему держа наготове кинжалы в разведенных руках.

К свитеру прилипли скомканные мокрые листья.

Наконец она шумно вздохнула и выпрямилась.

— Дурак, — сказала она, косясь на меня. — Дурак! Чуть было не испортил мне такой удар!..

Брякнула отодвигаемая задвижка, в здании приоткрылась дверь, обитая жестью, бритоголовый солдат в гимнастерке, перетянутой до складок ремнем, выглянул оттуда и чуть ли не со стуком захлопал глазами:

— Ну вы, земляки, даете!.. Что это вы, земляки, тут делаете?..

Он перебирал ногами, словно по малой нужде, но наружу не выходил.

— Пойдем-пойдем, — сразу торопливо сказал Алиса. Подхватила меня под локоть и потащила к забору.

— А как же басох? — спросил я.

— Насчет этого можешь не волноваться…

Я все‑таки оглянулся.

Басох, зарезанный как овца, чернел на палой листве, и над кучерявой шерстью поднимался белый парок. Будто его, сваренного, только что вынули из кипятка. Вдруг грудинная часть просела и как бы треснула — темно-чернильный ручей выбежал из‑под ребер и, сверкнув, как змея спинкой, устремился в канализационное отверстие.

Я вспомнил жутковатую лужу, виденную мной во дворе, в тот первый день, когда я наткнулся на Геррика.

— Что это — он растворился?..

— Шевелись, шевелись!.. — теребила меня Алиса. — Она снова просунулась через дырку в заборе и, опять подхватив меня, выволокла наружу. — Соображай наконец, он может быть не один. Ну что ты, в самом деле, еле шевелишься?..

Коленки у нее были в сырой земле.

— Ты классно сражаешься, — сказал я, наконец‑то протолкнув ледяной воздух в горло.

Я хотел высказать ей свое восхищение.

Однако Алиса как кошка отпрянула и сверкнула яростными глазами.

— Женщины не сражаются, — прошипела она — опять же, как кошка. — Запомни, воин: женщины не сражаются, женщины — только любят. — И, увлекая меня по дуге Садовой в сторону Невского, тоже отдышавшись, добавила через некоторое время: — Я тебя об одном прошу: Геррику про это — ни слова…

— Хорошо, — сказал я. — А почему?

— Потому что ему не надо об этом знать!..

Сказать, впрочем, пришлось. Против всех правил, Геррик к нашему возвращению уже был дома — сидел в моем кресле, у окна, ближе к свету, и, немного морщась, отрезал ножницами рукав у рубашки. По всему плечу у него расплывалось темное пятно продолговатой формы, и, когда наконец он осторожно отвернул липнущую материю, открылась рваная рана от плеча до локтевого сустава, откуда сочилась похожая на сироп, густая, алая кровь.

Он поднял на нас глаза и виновато, точно оправдываясь, улыбнулся.

— Сколько их было? — будничным, поразившим меня тоном спросила Алиса.

— Трое… И, кажется, четвертый — наблюдал издали…

— Только наблюдал?

— Да, не вмешивался, если он вообще присутствовал. Мне, знаешь, было не до того… Ты не беспокойся, я все сделаю сам…

— Ладно уж, молчи…

Алиса сдернула свитер, присела на корточки и внимательно осмотрела рану.

Приказала мне:

— Что стоишь? Принеси бинт или чистую тряпку! Пластырь у тебя в доме найдется?

Несмотря на возражения Геррика, впрочем не слишком уверенные, она быстрыми, опытными движениями, как медсестра сняла лишнюю кровь и, не оборачиваясь, протянула испачканный бинт назад:

— На, держи…

Затем она положила пальцы на рану, прикрыла глаза и замерла.

Геррик тоже немного опустил веки.

От меня в этот раз ничего не скрывали, и я, подавшись вперед, в некотором ошеломлении наблюдал, как кровь между пальцами Алисы сразу же остановилась, как густая ее поверхность сморщилась, стремительно подсыхая, превратилась в коросточки, которые тут же потрескались, и Алиса легко их отшелушила, проведя ладонью вдоль раны. Показалась мягкая, розовая, нежная кожица.

Тогда Алиса выпрямилась и несколько раз медленно и глубоко вздохнула.

— Все. Остальное — сам…

— Конечно, конечно, — поспешно сказал Геррик. — Это была засада, я не представляю, откуда они могли знать… Всего трое бойцов…

— Ладно уж, молчи…

Лицо у нее заострилось, глаза стали большими, облепленные морщинами как от бессонницы. Она опустилась на поспешно подсунутую мною подушку и, передернув плечами, точно в ознобе, сообщила нейтрально:

— У нас тоже — новости…

О басохе она рассказала сухо и сжато, без лишних подробностей, но одновременно так, что я будто заново обозрел всю картину: плывущее по воздуху лохматое черное тело, гибкая фигурка Алисы, расставившая кинжалы… Желтая от листьев земля… Дымящаяся поверх них мазутная лужа… Мне стало зябко. А Геррик, выслушав рассказ Алисы без единого замечания, приоткрыл веки и спросил удивленно:

— Что, так и бросился на него — с голыми руками?..

— Представь себе…

Я был готов сгореть со стыда.

— Ну‑ну, — непонятно сказал Геррик. Откинулся в кресле и снова прикрыл веки. Изможденный, с провалившимися, как у Алисы, щеками.

Мне было безумно жаль их обоих: одни на чужой планете, в чужом городе, в незнакомом и враждебном им окружении. Загнанные на квартиру к недотепистому аборигену, непрестанно преследуемые монстрами, выныривающими из мрака Вселенной.

Они были боги, но они были — гонимые боги.

Я будто вновь ощущал тот сквозняк, которым тянуло из черноты разбитого зеркала.

Вот откуда мелкий озноб.

И вероятно, Геррик ощущал его тоже.

Потому что он передернул плечами, открыл глаза, посмотрел на меня, точно сумев разглядеть нечто новое, и повторил изумленно, не находя, видимо, других слов:

— Ну‑ну…

Что он имел в виду, стало ясно на следующее утро. За завтраком, уже не избегая меня, как раньше, они с Алисой обсудили сложившуюся ситуацию. Оказывается, между ними существовали серьезные разногласия. Алиса считала, что им следует немедленно сменить квартиру, и, быть может, не только квартиру, но и город, а еще лучше — страну. Кольцо вокруг стягивается, их местопребывание будет вот‑вот обнаружено. И что тогда? Тогда — только гибель.

— Басох шел по запаху, это необходимо учитывать, — сказала она.

Доводы ее казались разумными.

Геррик же полагал, напротив, что ничего страшного, в общем, не произошло. В любой другой точке Земли нас ждет то же самое. Басохи выйдут на след самое большее через две‑три недели. Мы же не можем забиться в какую-нибудь дыру и сидеть там безвылазно? Зато если мы переедем отсюда, будут окончательно и бесповоротно обрублены все связи. Гийом не сумеет добраться до нас, силы опять будут разобщены. Следует подождать еще немного.

— Сколько, по‑твоему? — сразу же спросила Алиса.

— Хотя бы несколько дней. Еще несколько дней, наверное, ничего не решат. А пока — всем троим ограничить передвижения по городу. Чтобы не оставлять следов, по которым могут прийти басохи…

Я заметил, что при упоминании Гийома Алиса мимолетно поморщилась. Но — ничего не сказала, сдерживаемая, вероятно, моим присутствием.

К согласию они так и не пришли.

Однако ясно было, что пока все остается по‑прежнему. Окончательное решение в этих вопросах, как я уловил, было за Герриком.

— Ждем десять дней, — заключил он.

А Алиса пожала плечами и с очаровательной гримасой произнесла:

— Как хочешь…

Завтрак поэтому завершился в несколько отчужденном молчании. Я не вмешивался, чувствуя, что права на какое‑то определенное мнение у меня еще нет. Алиса немного дулась и всем поведением демонстрировала, какие мы идиоты. Пожалеете потом, что ее не послушались, но будет поздно. В свою очередь Геррик старательно делал вид, что ничего этого не замечает. Но в конце концов утомился и быстро допил свой кофе. А потом, с полчаса бесцельно побродив по квартире, заглянул ко мне в комнату и сказал, что нам пора бы заняться делом.

Под делом он, как выяснилось, подразумевал обучение меня боевому искусству. Ты теперь — воин, тебе необходимы хотя бы первичные навыки. Воин должен уметь отстоять при нападении себя и других.

— А получится? — спросил я, с опаской поглядывая на освобожденный от ножен матовый тяжелый клинок. Сразу чувствовалось, что он мне просто противопоказан. — Я никогда раньше не пробовал. Может быть, лучше не надо?..

Не отвечая, Геррик, как пушинку, поднял Эрринор на уровень глаз, двинул кистью так, что острие вычертило беззвучный круг в воздухе, посмотрел на меня искоса, словно призывая к вниманию, и вдруг, будто танцуя, сделал стремительный, неуловимый выпад. Раздался свист нажатого воздуха, меч, как бы отслаивая от себя тут же гаснущие отражения, быстрей, чем мог уследить глаз, описал замысловатую фигуру в пространстве — нечто вроде незамкнутой вытянутой восьмерки, — по изгибу ее явным чудом прошел между торшером и телевизором, сверкнул в опасной близости от моего носа (я даже не успел отшатнуться) и уже на излете коснулся пергаментного сухого букета из трех разных трав, с незапамятных времен стоящего у меня на полочке неподалеку от зеркала.

Букет даже не шелохнулся, но спустя долю мгновения одна из пышных метелочек надломила соломинку стебля, нерешительно, будто задумавшись, отъединилась и упала на пол, разбросав вокруг мелкие семечки.

А Геррик снова поднял рукоять Эрринора на уровень глаз.

— Вот так, — без всякой рисовки, просто сказал он.

С этой минуты начались мои смешные мучения. Теперь два раза в день, утром и вечером, Геррик, не говоря ни слова, снимал со стены меч, покоящийся на двух шурупах, снимал с него ножны, кстати говоря оказавшиеся действительно деревянными, и, подышав на клинок, пошептав над его разводами что‑то неслышимое, протягивал его мне — вперед витой рукоятью.

Шептал он над дымным лезвием вовсе не просто так, и не случайно в тот первый вечер эфес показался мне вынутым из огнедышащего горнила. Никто чужой действительно не мог взять Эрринор в руки, рукоять сразу же раскалялась и способна была прожечь ладонь до кости. Успокоить ее можно было лишь особого рода магическим заклинанием.

Обнаружилось вообще, что в том мире, откуда пришли Алиса и Геррик, дело с мечами лордов обстоит весьма любопытно. Их, оказывается, не изготавливали из особых сплавов, как у нас, на Земле, не выковывали, не полировали и даже никогда не затачивали. Меч в том мире выращивался для каждого человека индивидуально. В глубоких Темных Пещерах, лежащих под хребтами Гискара, у печального озера Аггерон, чьих нежных вод никогда не касался свет солнца, воспитанные в горных монастырях загадочные мудрецы, тайины, закладывают в день рождения мальчика светящуюся «нить жизни». Ежедневно они произносят над ней Древнее Заклинание воинов, передаваемое из поколения в поколение, и ежедневно окропляют ее священной водой из озера — такой чистоты, что пить ее обыкновенному человеку нельзя. И ежедневно «нить жизни» подрастает вместе со своим хозяином… (А что такое «нить жизни»? — поинтересовался я. — Не знаю, — спокойно ответил Геррик. — Как так — не знаешь? — А вот не знаю — и все. Зачем мне это знать? — ответил Геррик)… В возрасте «первого разума», в три года, ребенок впервые касался теплого, еще живого металла. В возрасте «второго разума», в десять лет, меч приобретал режущие боевые грани. И, наконец, в возрасте «третьего разума», когда дымный металл окунался в жаркую кровь врага, он получал имя и с тех пор никогда не расставался с хозяином. А если хозяин его погибал, то утративший «нить жизни» меч погибал вместе с ним.

Вот каково было происхождение Эрринора. Не удивительно, что первый раз взяв его в руки, я почувствовал, что сжимаю в своих ладонях почти неподъемную тяжесть — переменчивую, словно ртуть, неуправляемую в текучих стремлениях, — а когда попытался, подобно Геррику, чуть-чуть крутануть его кистью над головой, меня повело в сторону, запрокинуло назад, потащило, и я, заплясав как клоун, чуть было не вылетел вместе с Эрринором в стеклянную дверь балкона.

Геррик, стоявший настороже, едва успел перехватить меня уже у самой ступеньки.

— Фу‑у… черт!.. — сказал я, опасливо упирая острие в щель паркета. Это чтобы оно, не дай бог, не соскользнуло. — Ничего-ничего, я — сейчас…

Дальше, впрочем, получалось не лучше. Несмотря на солидные, прямо-таки танцевальные габариты моей квартиры, на высокие потолки и на почти полное отсутствие мебели, это обжитое пространство было, разумеется, совершенно не приспособлено для рукопашной схватки. Места для разных прыжков и отскоков здесь явно недоставало, и, когда я, повинуясь отрывистым командам Геррика, разворачивался, например, направо с одновременным взмахом меча снизу вверх — «полет стрижа» назывался такой удар, — та же ртутная тяжесть неизменно утаскивала меня далеко в сторону, лезвие, к моему ужасу, устремлялось по направлению к Геррику или натыкалось на стену и оставляло на ней рваную полосу с лохмотьями штукатурки. Эрринор при этом по‑человечески возмущенно звенел. Будто негодовал, что попал в неумелые руки.

Геррик объяснял мою растяпистость тем, что я абсолютно не ощущаю духа оружия.

— Для тебя меч — это не ты сам, а кусок неодушевленного металла, — объяснял он. — Существующий от тебя отдельно и подчиняющийся только усилию мускулов. Ты не поражаешь врага, ты пытаешься его ударить. А от удара любой твой противник может легко уклониться. Вот, например, я перед тобой без оружия — ударь меня…

— Как это?

— Ну — коли-коли, не бойся, изо всей силы…

Я делал выпад, и лезвие проходило в нескольких сантиметрах от Геррика. Мне не удавалось даже заметить, как и когда он перемещался со своего места. Еще выпад — и опять клинок пронизывал пустой воздух.

— В тебе нет ненависти, ты не хочешь меня убить. А если ты не хочешь меня убить, значит и не убьешь. Эрринор чувствует эту твою слабость и потому подчиняется неохотно. Удар идет в половину силы. Ты обязательно должен хотеть убить меня, иначе ничего не получится…

— Как я могу хотеть убить тебя?!

— Очень просто. Взял в руки меч — значит должен убить!..

— Ну знаешь ли!.. — я крутил головой.

— А ты как думал?..

И все же после нескольких дней тренировок у меня что‑то начало получаться. Я не то чтобы стал ощущать скользящий к смерти безжалостный полет Эрринора — хотеть убить Геррика мне все равно было дико, — но вдруг, как бы сама собой, повинуясь взметающемуся клинку, моя рука, а вслед за ней и все тело совершали некое неожиданное движение, и тогда острие действительно устремлялось к сердцу Геррика — он, танцуя конечно, мгновенно перемещался из‑под удара, и однако ясно было, что это уже в самый последний момент. У меня получались выпады, о которых я просто не имел представления. Я их не знал никогда и не мог применить на практике. Видимо, Эрринор, привыкнув к руке, вел меня за собой. Геррик в такие минуты одобрительно улыбался, и от этой улыбки у меня мурашки ползли по коже. Так улыбается смерть, прежде чем забрать человека в свои владения. Мне эта улыбка не очень‑то нравилась.

И я был только рад, что тренировки наши продолжались не слишком долго: во‑первых, сколько бы Геррик ни нашептывал заклинаний над дымным металлом, Эрринор, по‑видимому, все равно полновластным хозяином меня не признавал, рукоять меча, сначала холодная и равнодушная, очень скоро теплела, но не от тепла ладони, а, вероятно, от проступающей неприязни, и уже через полчаса раскалялась так, что ее невозможно было держать в руках.

Тренировка наша поневоле заканчивалась.

А во‑вторых, я элементарно уставал от этих занятий. Все же, в отличие от владетеля Алломара, мне не вручали меча в возрасте «первого разума». Я с ним не рос, и у меня не было многолетней привычки размахивать тяжелым клинком по всякому поводу. Я вообще в своей жизни не слишком‑то увлекался физическими упражнениями. Поэтому мышцы у меня начинали болеть уже минут через десять, колени дрожали и прогибались, как вареные макаронины. Я иногда боялся, что просто в бессилии опущусь на пол. А вдоль позвоночника, которому от различных наклонов доставалось больше всего, натягивались и дрожали, готовые лопнуть, какие‑то ноющие, слабые жилочки. Перегретый легкими воздух вырывался из горла с астматическими похрипываниями. Я тогда останавливался и умоляюще просил Геррика: «Хватит…»

Алиса наблюдала за моими потугами со снисходительностью взрослого человека. Ну, возится и пыхтит несмышленый подросток, ну — пусть возится. Ничего страшного, лишь бы ему самому это нравилось. Время от времени я ловил на себе ее насмешливый взгляд. И, поймав его, сразу же делал сбой в движениях. Терпеть не могу, когда надо мною смеются. А однажды вечером, едва мы остались одни, она с извиняющейся улыбкой тронула меня за щеку:

— Ты же, наверное, понимаешь, что это бессмысленно. Любой мальчишка из Алломара сражается намного лучше, чем ты. И он всегда будет сражаться лучше, чем ты. Ты упустил время. Не трать его напрасно сейчас…

Я понимал, что она, скорее всего, права. Я — не воин и, вероятно, настоящим воином никогда не стану. Для этого действительно надо было тренироваться с детства. И вместе с тем я чувствовал странную тягу к клинку, высоко поднятому над головой. Мне хотелось, чтобы он рассекал воздух так же свободно и элегантно, как это получалось у Геррика, чтобы дымный металл и у меня непринужденно пронесся между телевизором и торшером, чтобы он тоже описал замысловатую незамкнутую восьмерку в пространстве и чтобы он, зацепив букет сухих трав на полочке, пересек бы остистый стебель именно там, где я это наметил.

Вот почему, несмотря на длинную, вдоль всего позвоночника, боль в спине, несмотря на слабость в коленях и скручивающиеся тугой судорогой мускулы я каждое утро вновь сжимал рукоять Эрринора, становился в позицию и нетерпеливо ждал первой команды.

Мне хотелось сражаться с врагом, который бросил мне оскорбительный вызов. Пронзить его сердце, увидеть в его глазах мутную пленочку умирания. Наступить на меч, выбитый из его руки, и услышать, как хрупнет клинок под моей подошвой.

Чувство это было для меня совершенно новое. Даже Алиса в конце концов стала поглядывать на меня как‑то иначе и уже другим вечером, кажется, дня через три после первого, заметила с некоторой растерянностью:

— Ты какой‑то не такой стал последнее время. Что с тобой происходит?..

Я догадывался, что со мной происходит. До сих пор я жил размеренной и спокойной жизнью, не выходящей за рамки привычного. Ходил на работу, как я уже говорил, вычерчивал не слишком интересные мне чертежи и схемы, — сдавал их Моисею Семеновичу, выслушивая дежурные благодарности, возвращался домой, смотрел похожие друг на друга фильмы по телевизору, читал книги, иногда — без особого, впрочем, успеха — ухаживал за девушками. Это была обычная жизнь самого обычного человека. Я не вылезал из нее, как моллюск не вылезает из своей раковины. И постепенно я привыкал к мысли, что именно так дальше и будет: я женюсь, скорее всего каким-нибудь случайным образом, потом меня через два‑три года повысят по службе, дадут должность конструктора, например, как уже пару раз намекал тот же Моисей Семенович, потом, еще лет через пять, — должность руководителя группы. Видимо, это и будет пределом моей карьеры. Родятся дети и в свою очередь пойдут по привычной отцовской дороге. А что делать, если колея так удобно натоптана? Я состарюсь, и незнакомая пока еще будущая моя жена тоже состарится. И по утрам мы будем вместе сидеть на скамейке в ближайшем скверике.

Так пройдет жизнь. Я не то чтобы очень стремился к намеченному сюжету, но я просто не видел, как мне его избежать. Человек — не хозяин своей судьбы, напротив, судьба — вечно и непреклонно властвует над человеком. Лепит из податливой глины — то, к чему она предназначена. И я даже не представлял, что со мной может случиться нечто иное.

А теперь все как будто перевернулось с ног на голову. Чертежи, над которыми я еще недавно так старательно и аккуратно корпел, ныне представлялись мне полузабытыми и смешными. Паутина чернильных линий на ватмане, прикнопленном к кульману. Кому они были нужны? Кому интересны? Все мое существование неожиданно изменилось. Гости из далекого мира скрывались у меня дома. Дымился серебряными тенями загадочный Эрринор. Ветер черной тревоги трепал мне волосы. В глубинах Вселенной, в глубинах времени и пространства, разгоралась грандиозная битва, не ведающая жалости и пощады. Полыхали плазменные протуберанцы. Брели по щиколотку в песке солдаты в кованых вороненых латах. Бесшумно проливались над городами зеленоватые дожди звездопадов. Петербург был местом моего рождения, но он не был местом моей судьбы. Приключение, о котором я так страстно мечтал, распахнулось передо мной простором любви и риска, простором славы, простором необыкновенных возможностей. Меня затягивало туда даже против моей собственной воли. И что самое интересное, я был только рад этому головокружению.

— Ничего особенного, — после долгого молчания сказал я Алисе.

Она подозрительно, явно не доверяя, посмотрела на меня. Вдруг — вздрогнула, как от боли, и приложила к груди тонкие пальцы. Мне показалось, что стонущий жестяной скрежет пронесся по всей квартире. Точно соприкоснулись друг с другом листы кровельного железа.

Я тоже вздрогнул.

— Что это такое?

— Подожди-подожди-подожди!.. — быстро сказала Алиса. Она прислушивалась, чуть-чуть поводя головой из стороны в сторону.

Скрежет внезапно утих.

Зато в комнату к нам, даже не постучав, ворвался Геррик и, не обращая на меня внимания, торопливо спросил:

— Ты слышала?

— Да, — неохотно подтвердила Алиса.

— Сигнал?

— Да, сигнал, очень сильный и продолжительный. Я оцениваю — почти в четыре секунды…

— Это значит…

— Это значит, что они перебросили сюда койотля, — сказала она.

— Ты уверена, сестра?

Алиса кивнула.

Геррик быстро, но пристально посмотрел на нее, потом — на меня, потом — опять на нее, и лицо его залила нервная бледность.

Два кирпично-бурых пятна затеплели на скулах.

Светлые глаза полыхнули.

— Значит, решились. Они готовы на все, — гневно сказал он.

Позже Алиса объяснила мне, в чем тут дело. Они перебросили на Землю койотля, сказала она. Честно говоря, я не думала, что Тенто на это пойдет. Переброска койотля требует такого невероятного количества сил, что надо либо собрать вместе десять-двенадцать тийинов, способных к концентрации энергии жэнь, и тогда, объединившись в каррас, они протолкнут койотля сквозь мантию космоса, но собрать десяток тийинов — задача невозможная даже для Тенто, тийины, скорее всего, на это не согласятся — либо кто‑то из приближенных Тенто должен полностью распылить свои силы, проще говоря, умереть, чтобы высвободившаяся энергия жэнь достигла Земли. Если Тенто пожертвовал одним из своих соратников, значит ситуация крайне серьезная. Значит, он уверен в победе и знает, что мы уже не выберемся отсюда. Слишком дорогая цена уплачена, чтобы задержать нас здесь. Дом Тенто неудачи ему не простит.

— А что такое энергия жэнь? — спросил я.

— Это энергия жизни, — мельком объяснила Алиса. — Она разлита в природе, в живой материи, кстати в людях. В том числе определенный ее запас есть и в тебе. Правда, ты используешь едва ли одну сотую часть того, что имеешь. Я тебе уже говорила, ты — не разбуженный…

— Спасибо, — ответил я.

— Пожалуйста, — сверкнув глазами, сказала Алиса.

Далее она объяснила, что койотли — это такие малопривлекательные рептилии, вроде ящериц, сохранившиеся на Алломаре еще с доисторического периода. У вас, на Земле, они, кажется, вымерли…

— Динозавры? — недоверчиво переспросил я.

— Вот‑вот, динозавры! — вспомнила термин Алиса.

Но, конечно, они не обладают уже прежними чудовищными размерами. Гигантам в нашу эпоху было бы просто не выжить. Средний койотль — обычно где‑то в рост человека. Ну, чуть меньше, быть может, или чуть больше — в зависимости от конкретного экземпляра. На Алломаре их дрессируют и используют в военных целях. Койотль, как и всякая хищная ночная рептилия, хитр и злобен. Далеко не каждый воин, пусть даже опытный, рискнет выйти один на один — с ящером, прыгающим, как лягушка, на десять-пятнадцать метров. В общем, это трудно так объяснить, когда сам увидишь — поймешь. Уверяю тебя, сразу поймешь. Впрочем, подожди, у тебя, вроде бы, что‑то такое было…

Она пробежала ладонью по книжным полкам, вытащила красиво иллюстрированное издание «Природа Земли», быстро перелистала, пробрасывая глянцевые страницы и, по‑моему, с неуместной радостью, ткнула в одну из них пальцем.

— Вот, посмотри, очень похоже…

Омерзительный древний хищник глядел на меня с иллюстрации. Глаза у него по‑жабьи выдавались вперед бугорчатой морды, были прикрыты пленками и, видимо, едкой слизью, туловище, оглаженное костяными пластинками, переходило в мощные лапы, позади которых упирался в землю гибкий, но сильный хвост. Причем, чувствовалось, что слизь проступает не только в его глазах, но и в щелях панциря, и, видимо, в когтистых лунках на лапах, и что ящер этот, скорее всего, мокрый и холодный на ощупь, и что разодрать человека на куски ему ничего не стоит.

Я даже передернул плечами. После предшествующих событий я был, конечно, уже готов ко всему. Меня было трудно чем‑либо удивить. Но поверить, что такое чудовище сейчас бродит по Петербургу!

Нет, пожалуй, зря я ввязался в эту историю.

— Бить койотля надо сюда, — между тем сказала Алиса, тыча ногтем в участок рядом с левой подмышкой. — Здесь у него — не заросший, кожистый такой родничок. Если повезет, лезвие войдет прямо в сердце…

— А если не повезет? — поинтересовался я.

Алиса пренебрежительно пожала плечами.

— Ты же все равно сражаться не будешь. У тебя даже нет собственного оружия.

— Ну тогда дай мне хотя бы кинжал, — попросил я.

— Нельзя, Рыжик, мой дорогой…

— Почему?

— Потому что оружие не дают, оружие — только берут. Дают — деньги, милостыню, дают покровительство. А меч или кинжал ты должен взять сам…

Она резко захлопнула книгу и поставила обратно на полку.

Хмурая вертикальная складка прорезала лоб.

— Успокойся, сражаться тебе не придется.

— Я — понял, — раздраженно сказал я.

И Алиса высоко подняла брови. Глаза стали синими и холодными, как у чужой.

— К тому же койотль не знает твоего запаха, — сказала она.

Последняя реплика, разумеется, обнадеживала. Значит, меня койотль, скорее всего, рвать не будет. Я могу спокойно смотреть, как он грызет Геррика и Алису. Она меня очень обрадовала, и особенно тем, что уже в который раз давала понять, какого она низкого обо мне мнения. С другой стороны, что я мог возразить ей на это? Сражаться я действительно не умел и оружия, даже самого завалящего, у меня не было. Если честно, то оружия я немного побаивался. Оружию свойственно убивать, а убивать я никого не хотел. Но как стать воином, никого не убив, я тоже не представлял. Это была дилемма и, судя по всему, логически неразрешимая. Я в конце концов бросил ломать над ней голову. Слишком задумываться о жизни тоже вредно. Начинают мучить разные неприятные мысли — что она, эта жизнь, например, коротка, что она, быть может, наполовину прошла, а еще ничего не сделано. И что она так и пройдет в бесплодных мечтаниях. Спросят потом: кто такой Рыжик? — в ответ ни одного слова. Ни хорошего, ни плохого, никакого вообще. От таких размышлений у меня всегда портилось настроение. Я начинал злиться на себя самого, раздражаться без повода и, как Геррик, бродить по квартире, правда стукаясь, в отличие от него, об углы предметов. Стукаться обо что‑нибудь — это вообще мой профиль. Если где‑нибудь можно стукнуться, я обязательно стукнусь.

Возразить Алисе мне было нечего. И однако, несмотря на ее несколько пренебрежительное отношение — может быть, и не пренебрежительное, но снисходительное, как к ребенку, это уж точно, — несмотря на жутковатый сквозняк, повеявший внезапно в моей жизни — сквозняк, вероятно, рождающийся из незаделанной черноты какого-нибудь другого зеркала, несмотря на то, что бородавчато-шишковатый койотль, видимо, шумно принюхиваясь, разыскивал нас по всему Петербургу, — несмотря на все это я чувствовал себя как никогда раньше. Рядом был Геррик, сжимающий рукоять Эрринора, рядом была Алиса, посверкивающая необыкновенной синевой глаз, наконец, был и я сам, еще не разбуженный, как она выразилась, но, кажется, уже просыпающийся. Я все это чувствовал, я это знал, у меня, как в детстве, звенело и надрывалось сердце, холод прозрачного сентября обжигал легкие, шумела в артериях кровь, и, кажется, впервые в жизни я с нетерпением ждал, когда же наступит следующее утро…

Эта идиллия была прервана самым неожиданным образом. Дня четыре после нашего с Алисой разговора о ящерах лупили проливные дожди, выло и грохотало так, что, казалось, сорвет с домов водосточные трубы, ночью я просыпался от вдруг накатывающегося на город обвала воды — лежал и слушал, как хлещут струи, летящие с крыш в глубины двора-колодца. Дом гудел от напора ветра, и даже стены, по‑моему, немного подрагивали. Дребезжали стекла, выкрашивалась из пазов старая замазка. Геррик хмурился и часами простаивал у окна, всматриваясь в сырую муть, простершуюся над крышами — в кладбищенский частокол труб, в дрожащий купол собора, плывущий меж ними как дождевой пузырь. Пальцы его барабанили по подоконнику. Алиса тоже хмурилась и отмалчивалась. По утрам она ко мне больше не приходила, а на высказанную мною по глупости радостную уверенность, что койотля нам теперь опасаться не следует, при таких дождях любой след будет потерян, объяснила, поморщившись, что койотль разыскивает добычу не просто по запаху — койотль чувствует след пребывания человека в данном месте. Этого никакие дожди не смоют. Он нас найдет, тут вопрос времени.

Алиса оказалась совершенно права. Потому что на пятый день, когда дожди кончились, когда проглянуло солнце, задымился паром асфальт и настроение у нас слегка улучшилось, пролистывая после обеда утреннюю газету, я увидел заметку, которая сразу же бросилась мне в глаза.

Озаглавлена она была «Водителям уже мерещатся динозавры» и рассказывала, что шофер Махоткин такого‑то коммерческого предприятия, проезжая по улице Рубинштейна, неподалеку от Малого драматического театра, неожиданно узрел выскочившего на проезжую часть гигантского ящера — резко свернул и врезался в старинную чугунную тумбу на тротуаре. Никто, к счастью, не пострадал. Проба на алкоголь, произведенная сотрудниками ГАИ, дала отрицательные результаты. Между тем шофер Махоткин утверждал, что это был именно динозавр. Что я, динозавров не знаю? — заявил он нашему корреспонденту.

Улица Рубинштейна — это недалеко от моего дома.

— Ну вот, — сказала Алиса, когда я показал ей заметку. — Ему потребуется еще дня два‑три, не больше.

А Геррик ничего не сказал. Он лишь молча снял со стены Эрринор и переложил его на тахту, чуть выдвинув рукоять из ножен.

Гостей можно было ожидать в любую минуту.

Когда же несколько позже я, нагруженный двумя сумками, возвращался из магазина — магазины теперь были на мне, потому что койотль не мог взять моего следа, — я увидел на половине подъема к своей квартире некоего молодого парня, попыхивающего сигаретой.

Чем‑то он мне сразу же не слишком понравился: может быть, роскошными черными волосами, рассыпанными по отворотам плаща, или, может быть, кокетливой мушкетерской бородкой, собранной в клинышек и явно ухоженной, или насмешливыми глазами, которыми он меня быстро царапнул. Чувствовалось в нем сильная грация, которой я лично всегда завидовал, — этакая уверенность, проникновенность, которая так нравится женщинам. Этакая пренебрежительность к тем, кто как бы ниже него. И курил он тоже, на мой взгляд, не очень естественно: не затягивал табачный дым в легкие, как настоящий курильщик, а лишь набирал его в рот и сразу же выпускал обратно. То ли берег здоровье, то ли вообще взял сигарету исключительно для антуража.

В общем, симпатии он у меня не вызывал.

И чувство это, по всей видимости, было взаимным, потому что сам парень тоже без особой приязни, равнодушно посмотрел на меня с высоты лестничного пролета и немедленно отвернулся к потекам оконных стекол, якобы изучая двор, вытянутый к небу домами.

Я выбросил его из головы буквально через секунду. И только когда, открыв ключом дверь, подхватил обе тяжеленные сумки и хотел уже пройти внутрь квартиры, вдруг почувствовал рядом с собой чье‑то присутствие — сдерживаемое дыхание, почти неуловимый поверхностный шорох шагов — и сейчас же что‑то острое уперлось мне между лопаток, и командный голос прошелестел:

— Тихо! Без звука!.. Иди вперед — так, как идешь обычно…

Видимо, этот парень находился у меня за спиной. Душный запах духов защекотал ноздри. Сообразить я толком ничего не успел: ноги сами собой понесли меня по коридору к кухне. Я уже слышал позвякивание снимаемой с сушилки посуды.

— Это ты? — не выглядывая, спросила Алиса. — Ну чего? Где ты там ходишь?..

Она просила меня купить овощей для завтрашнего обеда. Дверь в комнату Геррика, к сожалению, была плотно закрыта. Значит, на Геррика тоже рассчитывать не приходилось. Спиной я все время чувствовал острие приставленного меж лопаток ножа. Одно подозрительное движение — и металл войдет в мягкое тело.

— В кухне сразу же сдашь налево, — шепотом предупредил парень.

Я кивнул. И — даже не понимаю, что это вдруг на меня нашло — после кивка не остановил голову, что было бы только благоразумно, а со страшной силой ударил назад затылком: хрряс‑с‑сь!.. Кажется, парень у меня за спиной сдавленно вскрикнул.

Я точно не разобрал.

Потому что одновременно я рванулся от него всем телом, но не налево, куда он мне приказывал, а направо, где находилась моя комната. Правда, это я только так говорю, что — рванулся. На самом деле я весьма неуклюже уронил обе сумки на пол — в голове промелькнуло, что я то и дело роняю их на пол, такова, видимо, жизнь, это мне предначертано, — зацепился, пытаясь перескочить за ручку одной из них, грохнулся во весь рост, пропилил носом паркет, чуть не врезавшись головой в стенку, а когда, разобравшись с сумками и со своими конечностями, все же вскочил на ноги, ситуация в коридоре резко переменилась.

Уже стояла в проеме кухни Алиса — по‑боевому оскалившись и разнеся от стены до стены два кинжала, парень теперь находился как бы в их фокусе, а позади него, отрезая путь к отступлению, высился Геррик, почему‑то по пояс голый, перевитый мускулами, — тряхнул головой, чтобы перебросить назад длинные волосы, и меч, выставленный вперед, переместился в сторону незнакомца.

Тот, впрочем, не собирался ни бежать, ни сражаться с ними — раздраженно посмотрел сначала на Алису, потом на Геррика, скользнул взглядом по мне, все еще выпутывающемуся из сумок, и гортанно сказал — без всяких признаков волнения в голосе:

— Ну здравствуй, брат. Здравствуй, сестра. Вот и встретились!..

Из носа у него капала кровь. Он достал из‑за рукава кружевной тонкий платочек и промокнул ноздри.

Запах духов стал сильнее.

— Гийом!.. — не сказала, а скорее выдохнула Алиса. — Гийом, боже мой, как мы тебя ждали!..

— Напороться мог, — в свою очередь буркнул Геррик, засовывая меч в ножны.

А Гийом — значит, это и был тот самый знаменитый Гийом — высоко вздернул брови:

— Кто, я?.. Ну, брат, ты обо мне плохого мнения. — Скомкал платок и не столько бросил, сколько уронил его на пол. Перевел на меня взгляд, пропитанный ненавистью. — Догадываюсь, что это и есть новый воин Дома Герриков? Я слышал твое извещение, брат. Ну‑ну…

Не знаю, что он хотел этим сказать. Я наконец освободил ногу из сумки. У меня саднил локоть и ныло стукнутое о паркет колено.

Я был багровый от злости.

Что‑то у нас становится людно, подумал я.

Прежде всего они устроили короткое совещание. Гийом — кровь у него к тому времени остановилась — говорил много, но все это были плохие новости. Резервная база на Саматранской равнине была разгромлена, замок Фаррега пал, сам Фаррег, по всей видимости, погиб или скрывается. Вызвать его по открытой связи Гийом не рискнул. Найдено, вероятно, басохами и уничтожено запасное убежище на плато Зарамчор. Тийины в Гискарских горах затворили все входы и выходы из нижних пещер на поверхность. Посевы сожжены, крестьяне бегут в поселки, стаи тарригров, вышедшие из лесов, бродят там, где раньше зеленели сады и усадьбы. От Виндаураса, укрепившегося на Торосе, нет никаких известий. Судя по слухам, которые циркулируют среди горцев, Виндаурас тоже погиб. Горцы вообще стали дерзки — спускаются в долины и грабят брошенные дома. Поговаривают о Конфедерации малых народов, которая объединит весь Гисскарский хребет. Трудно пока сказать, что из этого выйдет. Объявился у них и свой лидер, некий Вовдиг, в прошлом пастух, провозгласивший себя новым икканом и объявивший священный ваххад против всех, в ком нет горской крови.

И, наконец, самая тяжелая весть: неделю назад пришлось оставить крепость на Орисгедо. Кто‑то, видимо, выдал ее местонахождение — черная гвардия Тенто выросла в солончаках будто из‑под земли. Слухачи прозевали появление первых разведывательных отрядов, ворота оказались незапертыми, Герш был ранен ударом в спину одним из лазутчиков, противник ворвался за стены крепости практически без потерь, некоторое время удавалось удерживать лишь сам Холм и верхние башни замка — до тех пор, пока не эвакуировались слуги и воины Геррика. Сейчас они здесь и ожидают воссоединения с владетельным лордом.

— Кстати, скоро увидишься со своей Миррой, — обрадовал он Алису.

— Она тоже здесь?

— Здесь-здесь, можешь не беспокоиться…

В голосе прозвучала непонятная для меня насмешка. Впрочем, Гийом тут же снова взял себя в руки и уже другим тоном — сухим, деловым — объявил, что задерживаться тут надолго, по его мнению, не следует, после вести о посвящении это укрытие тоже почти расшифровано. Появления Тенто можно ожидать со дня на день.

— Лучше всего временно перейти на Пеллору, — сказал он. — Там, конечно, нет рудников и оружие изготавливается в основном из дерева, зато на Пеллоре есть где укрыться. Я уже перебросил туда часть людей…

Геррик просто посерел при этих известиях. Опустив голову, поскрипывая стиснутыми зубами, спрашивал:

— А что все‑таки Герш?

— Герша я не видел с самого начала сражения…

А младший Биоррик?

— Говорю тебе, брат: там была мясорубка…

— А где Троттигар?

— Троттигар будет ждать нас на Пеллоре…

Чувствовалось, что каждое новое имя добавляет Геррику печали и гнева. Иногда он поглядывал искоса то на Алису, то на меня, но казалось, что ни ее, ни меня он просто не видит, а видит глинистые безжизненные проплешины темных солончаков, редкий кустарник, свинцовую воду, обметанную кристалликами минералов, и — вдруг поднимающуюся среди маревой степной пустоты черную пехоту Тенто…

Бисеринки пота выступили у него на лбу.

— Где у тебя сейчас основное убежище?

Гийом, не торопясь, объяснил.

— Место удобное, — добавил он. — Окружено каналами. К тому же — фортификация, крепостные стены. У нас с десяток солдат, в случае чего — отобьемся…

Я тоже кивнул.

— Да, это минут двадцать ходьбы отсюда…

До сих пор я в их нерадостный разговор не вмешивался. Еще раньше, когда мы готовили чай на кухне, Алиса предупредила меня, чтобы я ни в коем случае не затевал споров с Гийомом.

— Понимаешь, он все‑таки лорд, а ты простой воин, — сказала она извинительно. — Да и воином ты стал, знаешь, слишком недавно. К тому же ты, пусть нечаянно, ударил его, а такого Гийом еще никогда никому не прощал.

В общем, она просила меня быть поосторожнее. И сама отстранилась, когда я, пользуясь уединением, попытался ее быстренько поцеловать.

— Нельзя-нельзя, Гийом может догадаться…

Свет клином сошелся на этом Гийоме! Моя инстинктивная неприязнь к нему начинала усиливаться. Тем более что и сам Гийом, будто нарочно, старался ее вызвать: в течение всей их беседы с Герриком и Алисой он меня демонстративно не замечал, ни разу не обратился ко мне и даже не глянул в мою сторону, будто меня вообще среди них не было. Он даже не кивнул из вежливости, когда я поставил перед ним чашку с чаем. Кровь у него действительно быстро остановилась, однако горбатый нос, по которому я врезал затылком, жутковато распух и теперь представлял собой сизую сливу, невесть каким образом выросшую среди нежных, почти девичьих щек. Сердце радовалось, глядя на ее сочные переливы. Видимо, и на лице моем отражалось некоторое злорадство, потому что Алиса посматривала на меня с некоторой озабоченностью, Гийом же теперь, поворачиваясь в мою сторону, неприятно втягивал носом воздух, морщился, кривился, причем весьма заметно, а в ответ на эту мою первую реплику невероятно задрал брови:

— Прошу прощения, брат, — надменно сказал он. — Почему простой воин вмешивается в разговор двух владетелей? Или одновременно с посвящением ты не объяснил ему правила хорошего тона? Тогда это могу сделать я — своим мечом…

— Не можешь, — коротко ответил Геррик, бросив на меня предостерегающий взгляд из‑под хмурых бровей.

— Почему не могу, брат?

— У него нет меча…

— Ах, нет меча?! — как‑то даже с энтузиазмом воскликнул Гийом. — Тогда, брат, я не понимаю, почему он сидит среди нас. Воин без оружия — это простолюдин. Если он воин, то пусть он идет — и добудет себе свой меч!

— Нет, он останется здесь, — так же коротко ответил Геррик.

— Почему, опять же позволь спросить, мой повелитель и брат?..

— Потому что — я так решил!

Геррик поднял ладонь и беззвучно, но с силой опустил ее на клеенку стола. Камень на безымянном пальце брызнул синими искрами.

Гийом сразу же склонил голову.

— Слушаюсь, мой брат и наследственный владетель Алломара!.. Милость твоя поистине не знает границ…

Мне почудилась в его голосе плохо скрываемая издевка. Я вдруг вспомнил тот разговор между Алисой и Герриком, который случайно подслушал. Когда Алиса сказала: «Знаешь, я не очень верю Гийому. Пусть лучше он будет там, а не здесь…»

Не удивительно, что и Геррик это тоже почувствовал.

— Брат, — сказал он ледяным тоном, глядя Гийому в глаза. — Брат, ты что‑то имеешь против моего решения? Если у тебя есть возражения, брат, выскажи их мне. Я их выслушаю, и мы подумаем, что здесь можно сделать. Но если у тебя, брат, нет возражений по сути, прими мой феттаг как решение главы Дома Герриков. Надеюсь, ты не оспариваешь мое право быть законным владетелем Алломара?

— Нет, — сказал Гийом после томительной паузы.

— Благодарю тебя, брат.

Геррик медленно, будто усилием, опустил и вновь поднял веки, вздохнул.

Я чувствовал, что сейчас произойдет что‑то страшное. Лицо Геррика было бледно-спокойным, голос — ровен, а обе ладони лежали на цветистой клеенке. И все же это было спокойствие бомбы со взведенным взрывателем — одно касание, один звук, одно легкое колебание, и — смерть вспорет воздух зазубренными осколками.

Я боялся пошевелиться — не то чтобы что‑то сказать.

Пауза отчаянно нарастала.

И вдруг Алиса, до сих пор почему‑то молчавшая, прижала тонкие пальцы к стыку ключиц на горле, вдавила их, точно ей что‑то мешало, тоже вдохнула, выдохнула и побледнела не меньше, чем Геррик.

— Они нас нашли, — звенящим голосом сказала она. — Вы слышите? Койотль взял след!..

Геррик и Гийом разом повернули к ней головы. Я увидел легкое недоверие в глазах обоих. И Алиса, вероятно, также его увидела, потому что, глядя в пространство, будто противоположной стены перед ней не было, оторвала руки от горла, медленно развела их над круглой столешницей и положила поверх ладоней Геррика и Гийома.

Оба они вздрогнули, как от удара электрического тока.

— Да, — сказал Геррик. — Они нас нашли!..

У него даже волосы зашевелились, точно наэлектризованные. А Гийом сдернул плащ, и на широком кожаном поясе поверх джинсов у него обнаружился такой же меч, как у Геррика.

— Надо уходить отсюда!.. Скорее!.. Быть может, успеем!..

— Кой‑й-йотль!.. — сквозь стиснутые зубы веско напомнил Геррик.

— Все равно. Там — наши люди. Надо идти!..

Я не очень соображал, о чем это они пререкаются, и Алиса наскоро объяснила, что она внутренним зрением почувствовала приближение койотля. Она чувствует такие вещи гораздо лучше, чем братья. Женщины вообще лучше чувствуют.

— Скоро он будет здесь. Надо что‑то предпринимать. Ты с нами? — спросила она. — Учти: тебя койотль, скорее всего, не тронет.

Они все трое посмотрели на меня, ожидая. Сжатые губы Геррика, ироническое презрение в глазах Гийома, синева горящих надеждой зрачков Алисы.

Она была сейчас очень красива.

— А куда? — спросил я.

— Сначала — туда, где нас ждут слуги и воины. А потом — дальше. Вселенная велика. Решай!..

Алиса была права, хотя меня это вовсе не вдохновляло.

Одно дело — помочь человеку в беде, в данном случае Геррику, когда он был ранен, помочь его сестре, помочь его младшему брату, хотя Гийому, если бы не особые обстоятельства, я бы ни за что помогать не стал — не нравился мне Гийом, ну его, пусть сам выкарабкивается, и совсем другое — оставить квартиру, где я прожил последние годы, оставить — видимо, навсегда, сюда я уже не вернусь — оставить всю прежнюю жизнь, работу, каких-никаких приятелей, сделать шаг в пылающий звездами черный простор Вселенной. Мне это было непросто. Я начал вдруг понимать, что такое судьба. Сейчас или никогда.

Молчание чересчур затягивалось.

— Ну ладно, у нас нет времени, — нетерпеливо сказал Гийом.

И отвернулся.

Он уже за меня все решил.

Именно в этот момент зазвонил телефон.

Я даже подпрыгнул от неожиданности. А когда, будто нечто живое, осторожно взял трубку, не сразу понял, кто это и чего от меня хотят.

— Я спрашиваю, Леня, вы не заболели? — трепетал в проводах заботливый голос Моисея Семеновича. — Отпуск давно кончился, а я вижу, что вас все нет и нет. Дай, думаю, позвоню…

Он говорил еще что‑то, но я никак не мог уловить смысл. Отпуск какой‑то. Какой отпуск? Ах да, в самом деле, это у меня — отпуск. И он закончился ровно три дня назад. Сегодня двадцать четвертое сентября, все правильно. Я еще в четверг должен был быть на работе. Как это я забыл?

— Вы слышите меня, Леня?

Голос Моисея Семеновича вползал с другого конца города. Сейчас — встревоженный и очень далекий.

— Леня! Леня! Почему вы не отвечаете?

— Слышу, — сказал я.

И положил телефонную трубку.

Отпуск мой действительно завершился.

Они нетерпеливо ждали меня у дверей — Геррик с Гийомом, опоясанные тяжелыми боевыми мечами, подтянутые, готовые сражаться не на жизнь, а на смерть; Алиса — тоже подтянутая, в джинсах и свитере, уже посматривающая на меня как бы со стороны. Из той зыбкой дали, которая — за пределами воображения.

Губы ее шевельнулись.

Сейчас она скажет:

— Прощай…

И тогда они уйдут навсегда.

Они покинут Землю, а я — останусь.

Звезды над крышами, черный сквозняк Вселенной, разбитые зеркала, призрачная красота Алломара. Жизнь, которая дается тебе — и никому больше.

— Постойте, я с вами! — сказал я.

И — ничего не произошло.

Мигнула над крышами одна звезда, за нею — другая. И потом все они загорелись, как бриллианты на бархате.

Геррик молча кивнул. Гийом посторонился.

Алиса открыла дверь…

Тих и сказочен долгий петербургский сентябрь, когда после дождей, смывших грязь и пыль, устанавливаются сухие ясные ночи. Гулок осенний камень, озвонченный прохладой, пустынны улицы, светлы трамвайные рельсы под фонарями. Листья на асфальте пожухли и при малейшем движении воздуха издают жестяной шорох. Каналы полны звезд. Их промывает вода такой черноты, что на первый взгляд кажется продолжением ночи. Желты окна в домах, и за каждым из них — будто своя история. Правда, что это за история — неизвестно.

— Спокойнее, — сказал мне Геррик.

— А что?

— Спокойнее…

Видимо, он чувствовал, что я нервничаю.

Мы двигались переулками, изломанной линией выводящими нас к цели. Геррик шел впереди, и его левая рука придерживала эфес Эрринора. Плащ он с собой не взял, и потому редкие ночные прохожие, завидев человека с мечом, вздрагивали и переходили на другую сторону улицы. Впрочем, прохожие нам практически не попадались. Далее следовали мы с Алисой, причем Алиса держалась на некотором отдалении от меня — для того, вероятно, чтобы иметь свободу движений, и посматривала вправо-влево, будто считывая провалы теней в подворотнях. Почему‑то ее беспокоили именно подворотни.

Пару раз она мне шепнула:

— Не заслоняй. Я из‑за тебя ничего не вижу…

И тогда я неловко замедлял шаги, держась сзади. Я чувствовал себя лишним. Зачем они меня прихватили? При чем тут я и какая от меня польза?

Шествие замыкал Гийом. Двигался он с какой‑то кошачьей грацией, совершенно бесшумно — то слегка отставая, то догоняя нас вновь, будто переместившись по воздуху, и, в отличие от Геррика, держа меч обнаженным. Оборачиваясь, я встречал его взгляд, почему‑то в такие мгновения направленный именно мне в спину. Словно я и был тем человеком, которого следовало опасаться.

Мне это было неприятно.

И еще неприятней было то, что у меня нет никакого оружия. И настороженность Геррика, и ощутимое беспокойство Алисы, и кошачьи перемещения Гийома, кружащего вокруг нас словно птица, показывали, что драться нам, скорее всего, придется. Что я буду делать в случае нападения? Как защищаться? Иметь бы, по крайней мере, кинжал. И хотя рассудком я понимал, что кинжал меня не спасет, не умею я орудовать ни мечом, ни кинжалом — пусть уж лучше останется у Алисы, вон как она ловко распорола басоха, — тем не менее мне было как‑то не по себе. Будто я был слишком легко одет на пронизывающем ветру. Я чувствовал себя беззащитным.

И чувство это усилилось, когда, просочившись по переулку, отходящему от Садовой, мы свернули на набережную, залитую сиреневыми фонарями. Равнодушен и тускл был их свет под колпаками из оцинкованного железа, и жестоко они поскрипывали, хотя течения воздуха не было. Подагрической бронзой желтели выхваченные из темноты деревья.

— Не нравится мне здесь, — быстро шепнула Алиса. — Вроде есть что‑то, а что — непонятно…

Она щурилась от нервного напряжения. Лично мне это место тоже почему‑то не нравилось. Конечно, с одной стороны нас теперь защищал канал, но тягучая чернота подворотен с другой выглядела как‑то очень уж неприятно. Мрачными наледями припечатывала она тротуары. Можно было ступить в нее и провалиться, как в болотную жижу.

Ничего удивительного, что Геррик взял ближе к середине набережной.

От подворотен следовало держаться подальше.

Мы уже почти дошли до моста, когда это случилось. Алиса внезапно остановилась и мелко затрясла головой.

— О господи!.. — негромко сказала она. Прижала к ушам ладони и несколько раз их вдавила, словно пытаясь прочистить. Лицо ее стало отчаянным. — Нет‑нет‑нет, не сейчас, великий Хорогр!..

Я даже испугался.

— В чем дело?

— Не слышу, — объяснила Алиса, все так же то отпуская, то прижимая ладони. — Нет эха мира… Как мы пойдем дальше?..

— Но меня‑то ты слышишь? — возразил я.

— Тебя слышу. О господи, но разве же в этом дело? Я не слышу ничего, кроме обычных звуков!.. Тишина — будто весь мир забили ватой!..

— Ну, давай вернемся.

— Нет‑нет, возвращаться нельзя! Подожди, не трогай меня сейчас, не надо!.. — она оторвала руки от головы и повернулась из стороны в сторону, как локатор. Облегченно вздохнула, и складки на лбу разгладились. — Кажется, все… Все‑все, я в порядке…

— Надо идти, — хмуровато сказал Геррик, стоявший к нам вполоборота. — Не слышишь, ну — ничего, пока обойдемся — так…

— Это — Тенто, — уверенно заявил Гийом, подтянувшийся сзади. — Больше некому. Я думаю, что он уже где‑то здесь.

— Вперед! — коротко приказал Геррик.

Алиса, оттопырив пальцами уши, нацелила их, точно прозванивая пространство, и вдруг, будто выстрелив, метнула вперед руку:

— Оттуда!..

— Койотль!.. — хрипловато сказал Геррик.

Наверное, до конца дней моих я не забуду эту картину. Набережная канала — там, куда показывала Алиса, поворачивала гранитным хребтом, скрываясь за теснящимися домами. Фонари на изгибе ее были почему‑то погашены. Зиял туннель мрака с редкими просветами окон. И вот оттуда, из этого угольного туннеля, из мертвящего сквозняка, как мне показалось, потянувшегося по набережной, выпрыгнул на задние лапы безобразный ящер примерно в рост человека, и, подергав туда-сюда бородавчатой мордой, как лягушка зашлепал по мостовой, стремительно приближаясь.

Я видел это как бы со стороны: бледно-оранжевый круглый живот, выпяченный точно груша, над ним — маленькие, почти детские лапки с цепкими коготками, выпуклые пластинки панциря — в ртутном свете они казались оливково-гладкими, — шипастый костяной нарост вокруг горла, и — ребристая продолговатая голова с вытаращенными по‑жабьи глазами. Я, по‑моему, видел молочные пленки, прикрывающие их сверху. Не знаю уж, как мне удалось это все рассмотреть. Даже слизь у раздутых ноздрей поблескивала совершенно отчетливо.

Двигался койотль с невероятным проворством: вот он только что шлепнулся из темноты на дальнем конце набережной, вот как танк развернулся, и вот он — уже где‑то на середине. А вот — темно-бугорчатая свирепая физиономия совсем рядом. «Фыррр!.. фыррр!.. фыррр!..» — выхрипывала забитая мокротой дыхалка. Жутковатое тинистое зловоние полезло мне в ноздри.

Я закашлялся.

— В сторону, отойди!.. — громовым голосом закричала Алиса.

Я и не подозревал, что она может кричать с таким напором. Меня оглушило как рыбу и, кажется, даже отбросило. Я почти ничего не соображал в эти минуты и, по‑моему, успел сделать всего один‑два шага в направлении тротуара. Ног я не чувствовал, будто шел на резиновых протезах. Кто‑то, видимо подоспевший Гийом, грубовато схватив, дернул меня за шиворот. Я едва-едва сохранил равновесие. А они с Алисой тоже отскочили к ближайшему дому.

Геррик уже стоял с мечом в руках, и по дымящемуся Эрринору стекал лунный отсвет.

Дальнейшее произошло очень быстро. Койотль взвился вверх и шлепнулся на то место, где только что находился его противник. Геррик же за момент до этого переместился метра на полтора. Причем именно переместился, а не шагнул — как бы туманно размазался по всему интервалу движения. Я заметил даже отслаивающиеся от него силуэты. Клацнули по асфальту когти, громадной метлой шаркнул проехавший хвост, полетели листья — койотль тоже переместился. Взметнулись скрюченные передние лапы, дернулась угловатая морда. Зверь с быстротою молнии ринулся на добычу.

И в это мгновение Геррик сделал выпад мечом.

Они так и застыли некой скульптурной группой — человек, устремленный вперед и вытянувший правую руку: он, казалось, усилием воли удерживал наваливающегося на него ящера, и — койотль, не достающий до него буквально каких-нибудь сантиметров. Я видел мокрые усики, свисающие с изъязвленного подбородка.

Щелкнули треугольные зубы.

— Боже мой!.. — шепотом сказала Алиса.

Она прижималась ко мне всем телом.

Стукнула открытая форточка над нашими головами, и кто‑то наверху задышал — громко и раздраженно.

— Безобразие!.. — сказал он через некоторое время. — Пораспускали здесь крокодилов. Куда милиция смотрит?.. — А потом, почти без паузы, потрясенно: — Ой, елы‑палы!..

Форточка с таким же стуком захлопнулась, исчез желтый прямоугольник с асфальта, свидетельствуя, что свет в квартире поспешно выключили. Только тогда я заметил, что Геррик устремился вперед не просто так: лунный клинок Эрринора был наполовину погружен в грудь койотля — не представляю, уж как он там сумел пробить панцирь, — и, вероятно упершись в хребет, не позволял хвостатой туше приблизиться.

Впрочем, продолжалось это недолго. Койотль тоненько взвизгнул, как кролик, которого ущипнули за шкурку, когти его затрепетали в болезненном треморе, хвост печально и тяжело шлепнул по мостовой. А Геррик неуловимым движением выдернул меч и отскочил к тротуару.

— Классный удар!.. — завороженно сказала Алиса. И вдруг вытянулась как струна.

Медленное осеннее дуновение прошло вдоль набережной. Зашевелились звезды, заплескалась вода о гранитную облицовку, с железным шорохом унесся прочь ворох покоробленных листьев. Массивная туша койотля покачалась из стороны в сторону и, не удержавшись на лапах, опрокинулась навзничь. Брякнулась голова, со свистом опал оранжевый круглый живот, выпустив воздух; кончик хвоста пришлепнул пару раз по асфальту и вытянулся. Длинная судорога встопорщила чешуйки на теле.

— Ох… — почти по‑человечески, грустно вздохнул койотль, и над распростертой тушей его задымился уже знакомый мне густой белый парок.

Грузное тело рептилии быстро истаивало.

— Ох!.. — облегченно выдохнул я, почти как койотль.

А Геррик тряхнул мечом, чтобы смахнуть темную кровь, и спокойным движением бросил клинок в ножны.

— Вот и все, — по‑моему, немного рисуясь, сказал он.

Дуновение вдоль набережной прекратилось. Горел ледяной месяц, мертвели пятна пустого асфальта под фонарями. Тишина казалась невыносимой.

Ногти Алисы весьма ощутимо впились мне в запястье. Она дрожала.

— Что‑что? — бешено оглянулся Гийом.

А сам Геррик будто прирос к месту.

Вдруг — тоже бешено оглянулся.

— Нет, еще не все, лорд Геррик, — сказал звучный голос из темноты дворовой арки.

Вот когда я испугался до смертного холода. У меня перехватило дыхание, и кровь застучала в голову с настойчивостью часовщика. Ногти Алисы, казалось, вошли в кожу чуть ли не до костей.

Я едва удержал крик в горле.

Впереди по набережной, куда нам еще только предстояло ступить, один дом несколько выдавался из ряда других фасадов, ближний к нему фонарь отбрасывал поперек мостовой чернильное отражение, арка лишь контуром камня угадывалась в непроницаемом мраке.

И мрак этот шевельнулся, и из него выступил человек, облитый серебряной пелериной. Влажно забелели глаза, в которых растекся месяц. Нос с горбинкой придавал лицу хищное выражение. Шапка курчавых волос выглядела как парик, натянутый, чтобы изменить внешность.

И в руках его был клинок, огнем простершийся к Геррику, и опасное лезвие поднялось и отразило свет звезд.

— Лорд Тенто, — обреченно прошептала Алиса.

Гийом у меня за спиной скрипнул зубами.

Цокая металлическими подковками, Тенто неторопливо вышел на середину набережной, поднял левую руку, не глядя, расстегнул у шеи складчатую пелерину и небрежно отбросил ее к решетке канала, оставшись в камзоле с пуфами, который покрывал звездчатый воротник.

Пуговицы отливали гранями бриллиантов.

— Вот мы и встретились, Геррик!.. — тем же звучным, раскатывающимся в ночи голосом сказал он. — Настал час решить, кто из нас прав, а кто — нет! Сделаем это, как подобает воинам!.. — Он поднял к лицу ладонь, и на внутренней ее стороне вспыхнул яркий синеватый дымок. Такой же точно, какой я уже когда‑то видел у Геррика. — Я, лорд Тенто, наследный владетель Берригора, честно и открыто вызываю на поединок тебя, лорд Геррик. Мы будем драться, пока одного из нас не возьмет смерть. Пусть слышат меня — все, кто этого хочет!..

И тогда Геррик тоже вытащил меч и точно так же поднял свободную руку.

— Я, лорд Геррик, наследный владетель Алломара, — сказал он в яркий дымок, — честно и открыто вызываю на поединок тебя, лорд Тенто. Мы будем драться, пока одного из нас не возьмет смерть. Пусть меня слышат все, кто этого хочет!..

И вдруг Алиса выпустила мое запястье и тоже приблизила ладонь к лицу.

— Я, Алиса Геррик, — звонко сказала она, — сестра лорда Геррика, наследного владетеля Алломара, свидетельствую перед всеми Домами, что бой будет вестись открыто и честно, согласно законам, принятым Древними Королями.

Она дрожала, но кажется, эту дрожь чувствовал только я.

— Спасибо, миледи, — сказал Тенто.

— Спасибо, сестра!..

— Я готов!.. — Тенто чуть выставил локти и направил меч в сторону Геррика.

— Я готов! — эхом повторил Геррик и тоже выпрямил Эрринор навстречу мерзлому серебряному огню, грозящему ему смертью.

Клинки тихо соприкоснулись. Рой длинных искр, какие иногда роняют трамваи, прошипев, вылетел из точки скрещения и рассыпался по асфальту.

Это было необычайно красиво.

И тут лорд Тенто нанес первый удар.

Я не видел ни как он замахивался, ни как опускал меч; с непривычки глаза мои не успевали следить за молниеносными выпадами и фигурами. Это напоминало грациозный и быстрый танец бабочек друг против друга: трепет крыльев, внезапно-неуловимые перемещения в зыбком воздухе, вроде бы они просто парят на одном месте, однако моргнуть не успеешь, как вдруг оказываются у тебя за спиной. Так было и здесь. И только, наверное, минуты через две или три я, немного привыкнув, стал различать прекрасную и сложную конфигурацию боя. Состоял он, насколько я мог судить, не просто из поспешных ударов и их парирования, а представлял собой действительно редкий по красоте танец, когда партнеры, исполненные достоинства и мастерства, разворачивают перед восхищенными зрителями целый спектакль.

Меч лорда Тенто вычерчивал загадочные спирали в ночном воздухе, причем дымка металла при наиболее резких движениях как бы отслаивалась и пять-шесть испаряющихся отражений следовали за лезвием. А когда в изгибе сверкающего многолепесткового цветка клинок на мгновение замирал, готовый молниеносно обрушиться на противника, к нему, будто из зеркала, так же отслаивая огонь, подлетал клинок лорда Геррика. Они больше не выбрасывали снопы длинных искр при столкновении, зато, если лезвия их хотя бы легонько соприкасались, оба меча откликались чистыми музыкальными нотами и, наверное, сила и высота этих нот зависела от длительности соприкосновения. Металл пел то басами, напоминающими о громаде Вселенной, а то — чистыми детскими голосами, вздуваемыми, казалось, солнечным ветром. Симфония звезд полоскала осеннюю набережную. Мелодичным поскрипыванием отзывались омытые ей бронзовые тополя, тонкий плеск воды о гранит заполнял паузы. И, как будто одухотворенные этой чудесной музыкой, отклонялись, картинно подпрыгивали и перемещались друг возле друга две странных фигуры — точно паяцы, дергаемые кукловодом за ниточки. Разлетались льняные волосы лорда Геррика, кожаная безрукавка его распахивалась как крылья птицы, взметывался звездчатый воротник лорда Тенто, и тысячекратными гранями переливались пуговицы на камзоле.

Зрелище по‑настоящему завораживало. Я, пожалуй, впервые в жизни почувствовал, что смерть — это тоже искусство и что бомба и пистолет — варварство перед благородным клинком.

Или, может быть, в меня проникала музыка звезд? Но хотелось так же — сомкнуть пальцы на теплой витой рукояти, устремить лунный блеск навстречу ненавидимому врагу и услышать рождаемую тобой прекрасную мелодию боя. Я уже был почти готов к этому. И я не сразу понял, почему вдруг так судорожно, со всхлипом вздохнула Алиса, и почему она опять смятенно прижалась ко мне, и почему она вновь впилась мне острыми ногтями в запястье. Я просто как бы очнулся, но, возвратившись в сознание и поглядев на карнавальную схватку несколько со стороны, с замиранием сердца увидел, что сверкающий великолепный цветок, вычерчиваемый в осеннем мраке, начинает огненными лепестками своими смыкаться вокруг Геррика, огибать его, захватывать в полупрозрачную чашу — он уже почти не выскакивал за ее пределы, — и увидел, что клочья плазменных отражений пролетают в непосредственной близости от него и что и они все чаще и чаще сливаются в сплошную поверхность. Геррик то ли устал, то ли мастерство лорда Тенто было несколько выше. И становилось ясно, что долго так продолжаться не может: еще минута-другая — и меч звездным лучом войдет в сердце.

Хуже всего было то, что я ничего не мог для него сделать. Я попытался освободиться, однако Алиса крепко ухватила меня и за второй локоть.

— Куда ты?.. — яростно прошипела она.

— Он — погибнет. Надо прекратить это!..

— Стой где стоишь!..

Уже не церемонясь, она взяла меня в стальные тиски. Она была сильнее меня, и это было самое унизительное. Все, что я смог, выламываясь и напрягаясь, — протащить ее на полшага к смыкающейся плазменной чаше. Но тут на плечо мне легла тяжелая ладонь Гийома, и я остановился.

— Пустите!..

— Нельзя вмешиваться, — отчаянно сказала Алиса. — Это его поединок, и он должен провести его сам. Жизнь — значит жизнь, смерть — значит смерть. Таковы Законы Чести, и не тебе их отменять!..

— Значит, не прекратишь это?

— Нет!..

— Ладно, — смиряясь, ответил я. — Ладно, ладно, оставьте, можешь меня больше не тискать!.. Если ты хочешь, чтобы он умер, пусть он умрет. Отпустите меня! Я не собираюсь встревать в ваши дела!..

Тиски немного ослабли, однако Алиса по‑прежнему цепко держала меня за локти. Правда, и порыв мой иссяк. В самом деле, ну чем бы я помог Геррику? Даже если допустить, что он захочет принять мою помощь?

— Я возвращаюсь к себе, — сказал я. — Прощай. Мы больше не встретимся…

И Алиса быстро кивнула, не оборачиваясь:

— Да, наверное, так будет лучше…

— Я ухожу…

— Иди!..

Она подалась вперед, притягиваемая зрелищем схватки. Здесь, насколько я мог судить, подходило к финалу. Цветок, вычерченный мечом Тенто, почти сомкнулся над Герриком. Фигура его за плазменными отражениями была практически не видна. Очертания все же проглядывали, словно тени, и по ним было видно, как мечется он, прыгая из стороны в сторону, как он изгибается и приседает, чтобы не коснуться тающих полосок огня, как взлетает его Эрринор, нарезая дольками воздух, как он плещет вокруг и все‑таки не успевает раздвинуть падающие на него прозрачные лепестки.

Мелки были мои обиды перед накатывающимся молчанием. Я дрожал.

— Прости, — сказал я Алисе срывающимся голосом.

И она снова, не оборачиваясь, кивнула. Ей было не до меня.

— Ладно…

Грохот, будто камни повалились с горы, заглушил сказанное. Он раздулся до самого неба, и лопнул, и укатился по набережной.

И тогда я понял, что это смеется Тенто.

— Геррик!.. — так же звучно и совсем не устало сказал он. — Геррик! Ты можешь — сдаться, лорд Геррик!.. Принеси мне клятву на верность, и я, так уж и быть, пощажу тебя. Я оставлю тебе Алломар и земли — на полет стрелы от крепостных стен. Ты сможешь вернуться в свой Дом, владетель…

Мигнули тусклые фонари, и заколебалась в воде льдистая половинка месяца.

— Ты слышишь меня, лорд Геррик?..

Ответа Геррика я не разобрал, но по тому, как гордо и облегченно выпрямилась Алиса, по тому, как она выдохнула — «слава богу!..», — и по тому, как сверкнули ее глаза, я догадался, что Геррик бросил короткое «нет».

— Ну что ж! — громко сказал лорд Тенто. — Значит, быть тому, чему — быть! Прощайте, милорд!..

Плазменный великолепный цветок сомкнул лепестки, заключив в себя скорченную фигуру Геррика, — сжался, вытянулся, превратившись в блистающую цветоножку, на секунду застыл, точно соединение между сражающимися, а потом, когда лорд Тенто повел рукой, — снова стал лунным мечом, который взлетел в салюте.

— Ах!.. — сказала Алиса.

Геррик же постоял, держась обеими руками за грудь, покачался, упал на одно колено, выронил Эрринор, звякнувший о корку асфальта и, как тряпичный мешок, мягко завалился на спину.

Левая ладонь его поднялась и слабо пошевелилась. Синевой чистых граней вспыхнул в кольце камень.

— Сестра… — Через мгновение Алиса стояла перед ним на коленях. — Дай руку, сестра…

Я не видел, что у них там произошло, но Алиса вдруг торопливо сказала: «Нет‑нет, не надо!..» — кажется, она даже попыталась отвести от себя что‑то; безуспешно — губы Геррика приоткрылись, и, хотя слышать я уже ничего не мог, я увидел, что Алиса покорно склонила голову.

А потом она медленно выпрямилась, и на безымянном пальце ее также вспыхнуло кольцо с синим камнем. Будто сгусток весеннего неба, оправленный в платину.

Громко вздохнул Гийом у меня за спиной. Вздохнул, но не сказал ни единого слова.

Я боялся на него посмотреть.

А ладонь Геррика бессильно упала на грудь, и над телом закурился колеблющийся белый дымок.

Кажется, все…

Однако это было еще не все. Чернело небо, и холод осеннего космоса струился по набережной. Светлел асфальт, и затрещал сухой лист, на который я наступил. Звезды в канале трепыхались, точно рыбы в аквариуме.

Тенто подцепил пелерину и застегнул ее вокруг горла.

— Итак, отныне Домом Геррика управляет женщина, — сказал он. — Ну что ж. Видимо, такова судьба. Примите мои поздравления, миледи.

Он отвесил церемонный поклон.

По‑моему, это было расчетливое оскорбление. Такие вещи я уже начинал слегка понимать. Алиса тем не менее даже бровью не повела — чуть повернула голову и властным тоном произнесла:

— Гийом!

— Да, миледи!.. — Гийом выступил у меня из‑за спины — держа в руках меч и, видимо, готовый к схватке. — Моя очередь, милорд Тенто. К вашим услугам!..

Я облегченно вздохнул.

Но лорд Тенто покачал головой и даже не сделал попытки принять защитное положение.

— Нет‑нет, миледи! Я имею право отказаться от немедленного поединка, я — отказываюсь. — Снова церемонный поклон. Тенто показал крепкие зубы. — С женщиной я тоже драться не буду, — холодно добавил он.

— Но милорд!..

— Нет, мой Гийом. В другом месте и в другое время.

Алиса закусила губу.

Не знаю, что произошло со мной в этот момент. Я твердо помнил, что я — в стороне и что вмешиваться мне не следует. Тем более что этого от меня никто и не ждал. Это была чужая война, и меня она никоим образом не касалась. До сего момента я даже никогда не встречал лорда Тенто. И в общем ничего не имел против него. Я мог повернуться и спокойно возвратиться к себе в квартиру. Посвящение посвящением, но я ничем не был обязан Дому Герриков. Точно так же, как самому Геррику, или Гийому, или даже Алисе. Геррик погиб, но это не имело ко мне отношения. Я мог уйти, и, по‑видимому, никто бы меня не упрекнул. И все же будто какая‑то непреодолимая сила толкнула меня — я шагнул, наклонился и поднял светлый клинок Эрринора.

Оказался он много легче, чем можно было предполагать, и был вовсе не дымным, как раньше, с бегущими по металлу тенями, а тускло-мертвенным, словно из дерева, с нездоровой яично-желтоватой обсыпкой вдоль лезвия.

Точно Эрринор умирал вместе с Герриком.

Однако я поднял его и направил в сторону серебряной пелерины.

— Я вызываю вас на поединок, лорд Тенто, — сказал я, безуспешно пытаясь подражать торжественной речи Геррика. — Я вызываю вас, потому что вы убили моего друга. Настал час решить, кто из нас прав, а кто — нет! Сделаем это, как подобает воинам! Мы будем драться открыто и честно, пока одного из нас не возьмет смерть!.. — Тут я вспомнил еще кое‑что и поспешно добавил: — Пусть меня слышат все, кто — хочет слышать!..

Ответом мне был смешок. Лорд Тенто опять показал крупные зубы.

— Я не знаю тебя, человек, — сказал он. — Я не знаю ни твоего имени, ни твоего сословного положения. Кто ты такой, чтобы вызывать на поединок наследственного владетеля Берригора?..

Я не представлял, как мне дальше себя вести.

— Ну?..

Тенто ждал.

И тут вперед выступила Алиса. Свет фонаря упал на нее и выхватил мраморное лицо с влагой глаз. Зрачки были темные и тревожно мерцали.

— Это воин Дома Герриков, — сказала она. — Имя его, милорд, известно вам по посвящению в воины. Он спас жизнь моему брату. Он имеет право вас вызвать.

Тут она повернулась ко мне, и я вдруг понял, что значит встреченная мною в одной из книг фраза — «умереть за взгляд женщины». Это была не выдумка автора. За такой взгляд действительно можно было отдать жизнь.

Однако на лорда Тенто ее порыв не произвел никакого впечатления.

— Да, я слышал о посвящении, — сказал он с пренебрежительной скукой. — Но этого мало, миледи, как вам, вероятно, известно. Лорд Дома Тенто не обязан сражаться с простым воином.

— Вы, милорд, отказываетесь от поединка?

— Это в бою все равны. А в жизни, миледи, каждый сам выбирает себе противника. Скрестить меч с врагом — значит признать его достойным себя. Впрочем, женщины не обязаны разбираться в этом, — примирительно добавил он.

Твердая рука Алисы легла мне на локоть. Я почувствовал ее рядом с собой — яростную и непримиримую. Голос зазвенел жаворонком, летящим в зенит.

— Это не просто воин, это — мой муж, милорд. Мы обвенчаны Небом, и разлучить нас может не жизнь, но — смерть. Я свидетельствую об этом перед всеми Домами!..

Она подняла руку к лицу. Вспыхнул дым и — улетел, сдернутый сквозняком. Коротко, страшновато вздохнул-всхлипнул Гийом у меня за спиной.

Лорд Тенто домиком выгнул черную бровь.

— Это меняет дело, — сказал он, впервые посмотрев на меня с некоторым интересом. Мне стало неуютно под этим оценивающим взглядом. Будто я был не тем, за кого он меня до сих пор принимал. — Не могу сказать, что одобряю ваш вкус, миледи. Однако выбор здесь все‑таки принадлежит самому воину. Он может сражаться, но он также может оставить свой меч в ножнах. Насколько я понимаю, миледи, у него нет перед вами клятвенных обязательств?..

Строгий блеск глаз, казалось, предостерегал. Однако горячие пальцы Алисы сжимали мне локоть, и я чуть выше поднял тусклый клинок Эрринора:

— Защищайтесь, милорд!..

Темная фигура выпрямилась — на полголовы выше нас всех. Просияла улыбка, от которой у меня мурашки пробежали по коже.

Тон тем не менее был приветлив и ровен.

— Ты не понял, — сказал он, вновь медленно расстегивая пелерину. — Я дарю тебе жизнь — ни больше ни меньше. Ты можешь уйти, и никто никогда не упрекнет тебя ни единым словом. Это не твоя битва, воин. Ты не преступаешь Законов Чести, и имя твое останется незапятнанным. — Серебряная ткань, взмахнув крыльями, упала на тротуар. — Я предоставляю тебе, может быть, последний шанс…

— Нет! — сказал я.

— Ну что ж, тогда одним воином в Доме Герриков станет меньше…

Лунный огонь вдруг вытянулся из его руки. Клинок был остр, и замерзающий свет струился по лезвию. Момента, когда он обнажил меч, я не заметил.

Сердце у меня затрепетало. Потому что огонь этот предвещал мою смерть.

Я вдохнул, выдохнул и опять судорожно вдохнул.

Мне не хватало воздуха.

— Начнем, — обыденным голосом сказал лорд Тенто.

Отступать было поздно.

Я крепче сжал витую рукоять Эрринора.

Первый удар, нанесенный им, был страшен. Меч лорда Тенто описал в воздухе неторопливую сверкающую дугу и, достигнув высшей точки ее, казалось коснувшись звезд, обрушился на меня сверху. Я едва успел подставить под смертельное острие тусклый клинок Эрринора. Мечи, лязгнув, столкнулись. Длинный сноп искр осыпал меня с головы до ног и, свернувшись пыльными катышами, брызнул по мостовой во всех стороны. Гибкая боль пронзила мне локтевые суставы и, скатившись в коленные чашечки, которые чуть было не надломились, отозвалась в щиколотках и пятках. Точно я спрыгнул с большой высоты на твердый настил. Я с громадным трудом удержался, чтобы не закричать. И был вынужден отступить на шаг — почти задохнувшись.

А когда я, собравшись с силами, сделал ответный выпад, Эрринор отскочил от меча лорда Тенто, словно картонный. Будто попал я не по мечу, а по каменному монолиту. Причем сам лорд Тенто даже не пошевелился.

Только теперь я понял, во что я ввязался. Тенто дрался небрежно, лениво, в лучшем случае, в одну треть своей истинной силы. По неторопливым движениям угадывалось, что ему со мной просто скучно. После первого потрясшего меня натиска он больше не нападал, а, едва поводя мечом, отмахивался от моих петушиных наскоков. Он не танцевал, перемещаясь в пространстве, как делал это во время поединка с Герриком, но — точно снисходительный педагог, стоял на одном месте. Звездчатый воротник спокойно облегал бархат камзола, корпус не сгибался и не нырял, чтоб уклониться от целящего в сердце удара, фигура казалась памятником из темной бронзы. Цинковые сиреневые фонари подчеркивали ее окаменелость. И, несмотря на то, что он даже думал, по‑видимому, о чем‑то другом, меч его неизменно оказывался именно в той точке, куда я метил. Это была просто какая‑то мистика! Словно Тенто заранее предугадывал все мои атакующие намерения, на мгновение раньше, чем я сам их начинал понимать, и парировал каждый выпад еще в зародыше. Невозможно было пробиться сквозь глухую защиту. Меч натыкался на меч, металл пресекался металлом. Вот только чудесная музыка из этого столкновения не рождалась. Эрринор тупо звякал, будто по массивному лому, и не пел, а тихонько постанывал, жалуясь на неизбежное. Мне казалось, что Тенто, внимая постаныванию, иронически улыбается. Правда, я совершенно не был в этом уверен, лицо его, к сожалению, находилось в тени. Читать мимику, как он это, вероятно, делал со мной, не представлялось возможным. Однако после одного из моих особо идиотских ударов — чуть ли не плашмя, потому что я не удержал инерции Эрринора — он действительно усмехнулся и ласково посоветовал:

— Спокойно, малыш, ты слишком нервничаешь, чтобы драться по‑настоящему. Не надо так стараться, мой мальчик. Смерть рождается не из страсти, а только из хладнокровия. Потому что она сама холодна, как небеса Вселенной. — И добавил, не столько, наверное, для меня, сколько для Гийома и для Алисы: — Впрочем, тебе мои советы уже не понадобятся…

Было ясно, почему он отказался от неизбежного вроде бы поединка с Гийомом и, напротив, так легко и охотно согласился сражаться со мной. Гийом для него был слишком опасным врагом, а меня он серьезным противником вообще не считал. Так, заносчивый глупый мальчишка, которого следует слегка проучить. Правда, «слегка» в данном случае означало — именно смертью. Он играл со мною, как сытая кошка с мышью, — то чуть-чуть отпуская и давая таким образом слабую надежду на жизнь, то решительно пресекая эту надежду одним быстрым движением. Я догадывался, почему завершающий смертельный удар до сих пор не последовал. Забавляясь со мной, выставляя напоказ мою беспомощность и неумение драться, он не просто делал из меня самоуверенного дурака, он тем самым унижал Алису, которая назвала меня своим мужем. Это была расчетливая и тонкая месть. Вероятно, вполне в духе всех их законов и отношений.

Не могу передать, какая ненависть охватила меня при этой догадке. Для него я был не человеком, которому больно терять друзей и еще больней умирать, не приятелем Геррика, спасшим его и посвященным в воины, не законным мужем Алисы, пусть даже названным таковым под давлением обстоятельств, моя личность, по‑видимому, вообще не имела значения — я был для него лишь пешкой в какой‑то второстепенной игре, деревянной фигуркой, лишенной души и собственных ощущений, закорючкой, которую можно было смахнуть с доски в любую минуту. Эта минута еще не наступила, но она — близится.

Я был оскорблен, раздавлен, унижен, вероятно, не меньше Алисы, которая сейчас с беспомощным гневом наблюдала за происходящим. У меня онемели пальцы, а сердце билось на тонкой ниточке, готовой вот‑вот лопнуть. Так, наверное, чувствует себя человек, внезапно узревший сдвинувшуюся с горы лавину и не могущий ни отпрыгнуть от нее, ни даже пошевелиться. Вероятно, для лорда Тенто я уже просто не существовал. Я был для него по ту сторону жизни и смерти. И вместе с тем ненависть, загоревшаяся во мне, была так неистова, что словно пробудила новые силы. Поднялась волна свежей, неистощенной энергии. Мышцы обрели упругость, а тело — проворность и гибкость. Каждое движение, каждый шаг давались мне теперь значительно легче. Я перестал задыхаться как рыба и хватать ртом воздух. Видимо, прав был Геррик: чтобы сражаться по‑настоящему, надо хотеть убить. Если не хочешь убить, значит и не убьешь. А я теперь по‑настоящему хотел убить лорда Тенто.

По‑моему, даже Эрринор это почувствовал. Он уже не был, как прежде, бесплотной детской игрушкой, служащей лишь для забавы и не могущей нанести никому никакого вреда, — он чудесным образом изменился буквально за считаные секунды: тускло-мертвенный, как из дерева, клинок посветлел, стал живым и блестящим, как будто протертый маслом, нездоровая яично-желтая сыпь на краях осыпалась, а по лезвию вновь побежали дымчатые быстрые тени. Я вдруг ощутил его стремительно разящую тяжесть. Причем, если раньше, пытаясь тренироваться с Герриком, я едва-едва, выворачивая суставы, преодолевал ее ртутную непокорность, то сейчас Эрринор казался и легким, и тяжелым одновременно. Легким — когда я возносил его для удара, и тяжелым — когда клинок устремлялся в сторону лорда Тенто. Он стал как бы продолжением моей руки, частью меня самого, такой же естественной, как вытянутые вперед пальцы; мне не надо было задумываться, чтобы вывести его туда, куда я хотел бы, — это получалось само собой, инстинктивно, безо всякого напряжения. И теперь, натыкаясь на меч лорда Тенто, он не звякал тупо и обреченно, как мертвый, а рождал настоящий волнующий боевой звон металла. Мне казалось даже, что в звоне этом начали проскакивать чистые музыкальные ноты. Вдохновенная симфония звезд была еще не слышна, но отдельные звучные такты уже прорезывали сумерки набережной, и уже грозно поскрипывали бронзовые тополя, и уже отзывалась смятенным плеском вода в канале.

Что‑то неуловимо менялось.

Главное же, что Эрринор, ожив, не просто воплотился в некую часть меня — он стал моим сердцем, моим мозгом, моей кровью, кипящей и насыщающей меня яростью. Не я управлял им, а он — мной, приводя в движение мускулы и заставляя тело делать нужные повороты. Казалось, пробудилось все то, чему когда‑то безуспешно учил меня Геррик: и раскачивание корпуса с внезапным выбросом клинка сбоку, «порыв ветра», как назывался этот прием, и «полет стрижа», и «кузнечик», и «прыгающая лягушка», и даже трудное «цветение лотоса на воде», когда меч возникает перед противником из распадающегося сияния — все это без особых усилий складывалось, открывалось и перетекало друг в друга. Точно Эрринор сам хранил все бесчисленные и хитроумные приемы боя и теперь, получив меня в качестве движущей силы, направлял эту неразумную силу именно туда, куда следовало.

Мы с ним как бы поменялись ролями. Он был хозяином, а я — его послушным рабом. Я даже не уловил, когда, собственно, это произошло. И лорд Тенто, по‑моему, тоже не уловил. Он по‑прежнему с равнодушной грацией парировал мои наскоки, жестикуляция его не убыстрилась, и лишь когда лезвие Эрринора, именно в «лотосе на воде» вынырнуло, словно из ниоткуда, и, взрезая холодный воздух, прошло в непосредственной близости от его груди даже, как мне почудилось, зацепив коричневый шелк камзола, он был вынужден дернуться, по‑видимому достаточно неприятно, и впервые за время нашего поединка сделать поспешный шаг назад.

Я перехватил его изумленный и, кажется, немного растерянный взгляд. Тенто явно не ожидал от меня такого искусства и прыти.

— А ты, оказывается, кое‑что умеешь, малыш, — сказал он с одобрительным уважением. — Это школа Геррика? Ну‑ну. А я всегда считал его плохим педагогом…

Блистающим полукругом он заслонился от моего следующего выпада и, вероятно решив, что игра в кошки-мышки слишком затягивается, вырос всем телом и едва уловимо для глаз нанес три мгновенных удара.

Страшны были эти неожиданные удары. Точно три стальных молнии почти одновременно обрушились на меня с неба. Воздух, расслаиваясь, забурлил шипением и пузырьками. И если бы лорд Тенто нанес эти удары в начале нашего поединка, то, вне всяких сомнений, я распался бы после них, как апельсин, на множество долек. Однако он слишком долго тянул и демонстрировал мою глупость. Момент, когда кошка могла беззаботно прихлопнуть мышь, был упущен. Мышь за это время, оказывается, тоже кое‑чему научилась. И хотя смерть, устремившаяся ко мне, была именно смертью и чуть было не достигла сердца, я все же каким‑то немыслимым чудом сумел избежать ее страстных объятий.

Первый удар я увел в сторону «скатом»: меч лорда Тенто со звоном скользнул по поверхности Эрринора и, по‑видимому не сдержав инерции, будто лемех вспорол серую корку асфальта. Ровный край ее загнулся со скрежетом.

— Ах!.. — сказала Алиса у меня за спиной.

Она, по‑видимому, не сдержалась.

От второго удара я довольно расчетливо уклонился, и парящий зеркальными отражениями лунный металл прошипел, нажимая воздух, около самого моего уха. Еще чуть-чуть — и я остался бы без головы.

Правда, «чуть-чуть» не считается.

И последний удар, нанесенный, по‑видимому, в некоторой растерянности — неожиданностью уже было то, что первые два не достигли цели, — повинуясь вставшему наискось Эрринору, я уверенно принял на всю пружинящую длину клинка, сам не понимая как, сделал кистью руки плавное вращательное движение — отброшенный меч лорда Тенто взлетел вверх, а я, заканчивая прием, едва не шмякнулся, запнувшись обо что‑то кедами, но — протанцевав на одной ноге, развернулся вокруг оси, успев все же выставить Эрринор навстречу противнику.

Вероятно, я в это мгновение был совершенно беспомощен. Меня занесло, и острие в итоге глядело несколько в сторону. Правый бок, таким образом, оказался незащищенным. Однако Тенто, вопреки ожиданиям, этим моим промахом не воспользовался. Ему, наверное, тоже нужна была передышка. Он на секунду замер, прижав свободную руку к левой части груди, а когда оторвал ладонь, она была перепачкана кровью.

Значит, я все‑таки ухитрился его задеть. Я чуть было не подпрыгнул от радости.

А Тенто, тоже, по‑видимому, не веря, понюхал ладонь, и крупные плоские зубы его просияли во мраке.

— Поздравляю тебя, малыш, — сказал он по‑дружески, точно старый приятель. — Тебе повезло, ты ранил самого лорда Тенто. Этого, поверь, не случалось уже многие годы. Ты действительно — воин, и ты достоин вызвать кого угодно. Жаль, что мы с тобой не соратники, а враги. Ничего, я буду вспоминать о тебе…

— Ах!.. — снова негромко, но очень отчетливо сказала Алиса.

Коробчатый хрупкий лист сорвался с ближайшего тополя, тихо, как сказочная ладья, проплыл под фонарем, вдруг озарившим его, и бесшумно нырнул в темноту — за чугунную ограду канала.

Куда он теперь поплывет? В какую осень? Не знаю.

И, видимо, не узнаю уже никогда. Потому что лорд Тенто отвесил мне церемонный поклон и, поведя подбородком, вновь выставил меч вперед.

Заискрились бриллиантовые пуговицы на камзоле.

— Продолжим…

Вот когда он взялся за меня по‑настоящему. Все предшествующие леность и снисходительность были отброшены. Тенто насторожился, собрался, и я сразу же ощутил страшную силу своего противника. Он уже не играл со мной, как кошка с мышкой, а отражал удары коротко, сильно, с той нервной точностью, какая в данный момент только и требовалась, а когда он наносил удар в свою очередь, мощь его, принятая на Эрринор, снова игольчатой болью отдавалась в суставах. Колени у меня подгибались, и я лишь чудовищным напряжением воли удерживался, чтобы не сесть на пыльную мостовую.

К тому же он начал пританцовывать вокруг меня. Вдруг — исчезнет из поля зрения и обнаружится двумя шагами левее, то порхнет словно бабочка, то придвинется массивной фигурой почти вплотную. Не знаю уж, каким чудом я предугадывал его неожиданные маневры. Думать мне было некогда, я слепо повиновался влекущим приказаниям Эрринора. Мой оживший клинок гораздо лучше меня знал, что следует делать. И хотя лорд Тенто по‑прежнему явно превосходил меня в мастерстве смертельного поединка — в том, по крайней мере, что на каждый удар, нанесенный мной, он отвечал двумя, а то и тремя атакующими ударами, темп ведения боя он навязывал мне играючи, — но и я уже не был пешкой, которую можно было смахнуть с доски в любую минуту. Это была уже не игра, а именно поединок. Тенто не мог просто убить меня, когда бы ему захотелось, а был вынужден прорубаться сквозь многолепестковую круговую защиту, поставленную Эрринором. И не только прорубаться, что само по себе, вероятно, было не так уж и трудно, а еще и смотреть, чтобы ни одно из плазменных отражений не задело его самого.

Это его, по‑видимому, раздражало. Я, во всяком случае, начал слышать неровные хрипловатые вздохи, рвущиеся из горла. Воздуха ему не хватало, как мне в начале боя. А один раз после выпада, не достигшего цели, он неприятно и громко выругался сквозь зубы. Для меня его ругань прозвучала как высшая похвала. Мне даже удалось развернуть его против света. Я не думаю, что покачивающийся высоко над нашими головами фонарь так уж ему мешал, свет был слабый и не способный по‑настоящему ослепить, но, по крайней мере, мое собственное лицо теперь было в тени, и лорд Тенто не мог читать по нему как по раскрытой книге. У меня появилось одно из маленьких преимуществ.

Кажется, я только сейчас как следует его разглядел: крепкий литой подбородок, будто высеченный из гранита, полные светлого студня глаза, нос крючком и будто вставшая дыбом, пружинистая, лохматая шевелюра. Внешность бойца, не знающего жалости и пощады. Поразить такого мечом — действительно высокая честь для воина. Я был горд, что лорд Тенто признал меня равным себе. Звездная музыка боя рождала во мне ранее незнакомое вдохновение. Звучала она уже непрерывно, точно долгоиграющая пластинка, и прозрачная всепроникающая мелодия бросала меня из стороны в сторону.

Я, наверное, тоже теперь порхал как бабочка. Мельком я видел Алису, держащуюся обеими руками за щеки, а за нею — Гийома, высокого, хмуровато-настойчивого. Они рассчитывали на меня. Я был их последней надеждой — здесь, на набережной, в пучине истекающего сентября. Я бился не только за Геррика или за себя, но и за них — тоже. И, вычерчивая Эрринором немыслимо-блистающие сквозь сумрак фигуры, глядя, как отражения, срывающиеся с клинка, тают и распадаются в воздухе, слыша странную музыку, создаваемую соприкосновениями двух мечей, я испытывал наслаждение, которому, казалось, нет равных. Я бросил вызов на поединок. Я сражался в честном и открытом бою, один на один со своим противником. Я взял в руки меч, и звезды пели мне необыкновенными голосами. Я должен был победить или погибнуть. Ледяной яркий месяц висел над изгибом канала, покачивались фонари, конусами света шаркая по асфальту, воздух был свеж и пьянил, как вино из волшебного винограда. Я был счастлив, и я с трудом удерживался, чтобы не запеть во весь голос.

Тем не менее положение мое было все равно безнадежным. Пусть я неожиданно для всех проявил чудеса ловкости и отваги, пусть внезапно, но очень кстати пробудившийся Эрринор, подчинив меня, защищал от мерзкого прикосновения смерти и пусть я даже каким‑то чудом нанес рану самому лорду Тенто, однако по сути это не имело никакого значения. Смысл происходящего от этого не изменился. Мне по‑прежнему противостоял один из лучших бойцов того мира, с раннего детства, как рассказывала Алиса, взявший меч в руки и привыкший сражаться. Он был опытнее меня, по‑видимому, раз в десять. И потому исход схватки сомнения все‑таки не вызывал. Я, конечно, мог бы слегка оттянуть неизбежный финал, я, наверное, был бы способен ценой невероятного напряжения продержаться еще какое‑то время, может быть, мне даже удалось бы вторично ранить его — это, правда, уже из области наивных мечтаний, — но изменить результат поединка было не в моей власти. Я не мог, как бы там ни сложилось, победить лорда Тенто, и вся радость моя была радостью мотылька, пляшущего возле пламени. Сейчас огонь опалит нежные крылья, осыплется пыльца, оплавятся усики и безвольное тельце шлепнется в щель пола. Никто этого не заметит.

Так произойдет и со мной. Я это знал. Уже видны были признаки надвигающейся катастрофы. Потому что, как бы я ни прыгал по шершавой тверди асфальта, разумеется, уступая тому же Тенто и в грации, и в быстроте, как бы я ни размахивал Эрринором, пытаясь поставить защиту, которую нельзя будет преодолеть, как бы ни выкручивался и ни изгибался, одновременно чувствуя физическую недостаточность своего тела — все же тренироваться на мечах надо именно с детства, — сверкающий многолепестковый цветок, созданный отражениями, уже окружал меня полупрозрачной чашечкой, вроде тюльпана, и она неуклонно смыкалась, оставляя все меньше и меньше пространства для жизни. Было ясно, что скоро она сомкнется вокруг меня окончательно, коснется, опалит мучительным холодом, прервет ту нить, на которой пока еще бьется сердце, и я, как Геррик, повалюсь на пыльную мостовую.

Только в отличие от лорда Геррика мне некому будет передать синее Кольцо власти. У меня нет такого кольца, у меня вообще ничего нет.

Нет и не надо.

Я уже стал задыхаться, так как воздух внутри сверкающего тюльпана был спертый, и не столько перемещаться вслед за порхающим Эрринором, сколько неуклюже перетаптываться на одном месте, еле‑еле отмахиваясь от лезвия, выныривающего из плазменной амальгамы. Силы у меня были на исходе, мускулы сводило судорогой, а в груди, между легкими, пророс режущий кристаллик льда. Вдохнуть по‑настоящему я теперь тоже не мог. И тем не менее именно в этот момент я обратил внимание на одну странную закономерность.

Меч лорда Тенто, казалось, был всюду. Лепестки колышущегося тюльпана уже почти обнимали меня. И все же, вглядываясь в отражения, оставляемые лунным металлом, я заметил, что даже самые замысловатые по рисунку выпады представляют собой нечто законченное. С колоссальным искусством, даваемым, видимо, лишь прирожденным талантом, Тенто вычерчивал передо мной сферы, круги, растягивающиеся и сжимающиеся спирали, остроносые пики, в вершинах которых меч замирал, как бы в раздумье, плавные и стремительные параболы, возвращающиеся к исходной точке движения. Рисунок боя был отшлифован до немыслимого совершенства. Раньше, когда мы были на значительном расстоянии друг от друга, это как‑то не бросалось в глаза, однако теперь я мог проследить практически каждую линию, и, повторяя Эрринором как в зеркале те же параболы и арабески, самым искреннем образом не понимал, почему, например, этот великолепный косой удар, должный бы, вне всяких сомнений, войти в грудную клетку противника, все же не входил туда, принося неминуемую смерть врагу, а заканчивался блистательным вспорхом клинка над головой лорда. И почему неудержимый полет с пика вниз — полет, который я мог узреть благодаря лишь аналогичному движению Эрринора — не заканчивался опять-таки огнем в моем сердце, а красивейшей легкой виньеткой уводил лезвие в сторону?

Было в этом что‑то бездушное, механическое, как у хорошо отлаженного автомата. Уже не искусство, а выверенная до мельчайших деталей великолепная копия. Копия отличается от искусства отсутствием непредсказуемой и невозможной души, отсутствием тех неправильностей, которые только и составляют личность художника. Души в том, что делал лорд Тенто, не было. Было потрясающее мастерство, была заученность, доведенная тренировками до автоматизма, была подлинная ненависть, придававшая удару настоящую силу. А души не было, и почему‑то от этого мне стало вдвойне обидней. Погибнуть от руки человека — еще куда ни шло, но погибнуть от рычага равнодушной машины — есть в этом некоторое унижение.

Главное же, я абсолютно не понимал, почему я должен копировать навязанную мне манеру боя. Эрринор, как бы принявший на себя всю полноту власти, в самом деле как в зеркале повторял каждое движение лорда Тенто, вычерчивая те же замысловатые арабески, взметываясь к тем же пикам и проносясь по таким же параболам. Это было надежное глухое прикрытие, но это не было подлинным поединком. Вероятно, Эрринор не был уверен во мне, как в своем хозяине. И потому предпочел обходиться без риска, ограничиваясь только защитой. Но уйдя целиком в защиту, победить невозможно. Я об этом догадывался и чем дальше, тем больше недоумевал, почему, например, не прервать эту бессмысленную параболу — вот так, просто, пока меч лорда Тенто еще летит вверх, взять и ткнуть вперед отточенным лезвием?

Это неосмотрительное движение чуть было не стоило мне жизни. Эрринор, внезапно сдернутый с начавшей вычерчиваться арабески, забился в моей руке, будто живая рыба, ртутная тяжесть потащила меня куда‑то непреодолимой инерцией, я нелепо затанцевал, пытаясь сохранить равновесие, а Эрринор, действительно как живой, вновь дернул меня в сторону.

И, как выяснилось, на редкость вовремя. Лунный клинок лорда Тенто вдруг вырос у меня перед самым носом, плоская сталь обожгла глаза мертвым сиянием, а по левому моему плечу полоснула боль, сразу же сделавшая рубашку мокрой и прилипающей.

Я услышал, как слабо застонала Алиса, кажется вцепившаяся в Гийома. Или не застонала, а мне только так показалось. Облачко звука мгновенно рассеялось в воздухе. Прислушиваться, а тем более смотреть на нее, мне было некогда. Эрринор опять дернул меня, едва не вывернув здоровое плечо из суставов, и я еле‑еле успел отклонить следующий выпад.

В общем, самодеятельность обошлась мне довольно дорого. И все же я понимал, что единственная моя надежда — нанести смертельный удар вне всяких правил. Только в этом случае у меня имеется шанс на победу. Шанс ничтожный, почти неосязаемый, неуловимый, сумасшедшее счастье, приваливающее дураку один раз в жизни. Но я был просто обязан воспользоваться этим шансом, потому что все остальное не сулило и тени успеха. Причем воспользоваться им я должен был как можно скорее. Раненая рука у меня уже онемела, рубашка набрякла горячей кровью почти до пояса, еще немного — и вязкая жидкость пропитает бок джинсов. Мне долго не продержаться. Поединок должен был завершиться немедленно.

Я не столько обдумал это и принял решение, сколько подчинился безудержному порыву, кинувшему меня точно на амбразуру. Разумеется, я мог подождать и собраться с силами, выбрать удобный момент, усыпить бдительность лорда Тенто — это, вероятно, было бы гораздо предусмотрительнее. Однако никакая предусмотрительность уже не имела надо мной власти. Час пробил, все должно было решиться именно и только сейчас. В действие вступали совсем иные силы. И я не стал ни ждать, ни усыплять, ни выгадывать. Кажется, я вообще отбросил всякое благоразумие. И когда меч лорда Тенто, раскрутив вокруг меня очередную блистающую спираль, кстати лишь на какие‑то сантиметры не дойдя до груди, вознесся к небу как стриж, чтобы набрать высоту для удара, я, уже зная, что придется опять преодолеть яростное сопротивление, как на ручку лопаты нажал на рукоять Эрринора и, не дав ему устремиться вслед за клинком противника, послал прямо вперед, сломав начинающуюся параболу.

Эрринор снова дернулся, как живая рыба, но, то ли не ожидая от меня новой прыти так быстро, то ли укрощенный еще прежним моим своеволием, вдруг подчинился, как бы удлинив мою руку металлом, и голубоватой молнией соединил нас с лордом Тенто.

Впрочем, уже в следующее мгновение он, вероятно, опомнился — выгнулся стальной полосой, загудел возмущенно, вновь распрямился и, точно сорванная пружина, с невероятной силой отбросил меня назад.

Я запнулся и со всего размаха шлепнулся на асфальт. Острый электрический ток промчался от копчика по позвоночнику. Ребра, казалось, сложились елочкой и снова раздвинулись. Я был полностью оглушен. А сам Эрринор зазвенел по камням, куда‑то откатываясь.

Погребальными колоколами повис этот звон в воздухе. Звонили колокола обо мне. Я — погиб, здесь, на набережной, под скорченными тополями. Мне потом иногда даже снилась эта картина: мрачная, будто отливка памятника, фигура Тенто, выглядящая исполинской, потому что я смотрел на нее снизу вверх, звездчатый кружевной воротник, горгоньи кудри вокруг лица с полуприкрытыми веками — на секунду мне показалось, что кудри эти медленно извиваются — и холодный клинок, плывущий будто посередине звездного неба. Сейчас он сверкнет в точном падении и для меня все кончится.

Не знаю, почему я тогда не зажмурился, как ребенок. Если уж умирать, то лучше не видеть, как смерть протягивает к тебе мерзкие лапы. Наверное, я в тот момент просто остолбенел: глаза вытаращены, неповрежденная рука ощупывает пылающий копчик. Помню, мелькнула мысль, что я теперь на всю жизнь останусь калекой. И все‑таки я тогда не зажмурился и потому внезапно увидел, что опасный лунный клинок вовсе не плывет среди звезд, как мне в первое мгновение показалось, — плывут тоненькие ободочки невидимых облаков возле него, а сам меч не плывет, а лишь немного покачивается, и покачивается, как в невесомости, темная отливка фигуры, беловатый дымок курится из‑под звездчатого воротника, и — усиливается, и брызжет струйками, точно от паровоза.

И вдруг костюм лорда Тенто сминается, будто внутри него — пустота, и широкими мягкими складками ложится на мостовую. И тут же глухо, как деревяшка, стукается о крышку люка. И — подскакивает пару раз и после этого замирает.

Вот как все это произошло. Я даже забыл про невыносимую боль в копчике. Кое‑как выпрямился в полный рост и опять почувствовал у себя в ладони рукоять Эрринора.

Кажется, мне его подала Алиса.

Была набережная под фонарями, и была желтая перешептывающаяся листва на деревьях, и был месяц над черной прозрачной водой канала.

Алиса подняла к лицу обе ладони, и густой дым вспыхнул между разведенными пальцами.

— Пусть слышат все, — звонким голосом сказала она. — Свершилось то, чему суждено было свершиться. Лорд Тенто — умер. Я свидетельствую об этом перед всеми Домами. И свидетельствую, что он умер сражаясь, как подобает воину.

Губы ее задрожали, и я увидел светлую влагу, склеивающую ресницы.

— Свидетельствую, — негромко, точно через силу, повторил вслед за ней Гийом.

Взгляд его обжег меня странным огнем.

И опять — точно медленное дуновение прошло вдоль набережной. Заколебались звезды, и проскрипел-простонал суставами подагрический тополь.

А Алиса взяла мою руку, сжимающую Эрринор, подняла и тихонько поцеловала ободранные костяшки пальцев. Когда это я успел их так ободрать?

Она сказала:

— Ты победил Черного лорда, Рыжик. Ты сражался и победил, ты — великий воин…

Я отступил:

— Никогда так больше не делай!..

И Алиса покорно склонила голову.

— Слушаю, милорд муж, мой повелитель…

И повернулось бледное, точно вымоченное в воде, лицо Гийома.

— Поздравляю, милорд…

Только тогда я — понял.

И, стоя посреди осеннего города, под шорох листьев и ломкий плеск сентябрьской холодной воды, я поднял меч — к звездам, к черному сквозняку, ко всему, что еще могло нам грозить.

Качнулись тени. Быстрый лунный свет заструился по лезвию.

Порыв ветра утих.

Так я стал лордом.

С точки зрения обороны место было выбрано идеально. Крепость находилась на островке, со всех сторон окруженном каналом. Канал, правда, был не слишком широк: полоса тусклой воды — если плыть, гребков на десять-пятнадцать, но преодолеть его без средств переправы было нельзя. Алиса сказала, что глубина в отдельных промоинах достигает двух и даже трех метров. К тому же дно канала чрезвычайно замусорено: и бутылки битые, и консервные банки, и нагромождение досок. А как раз напротив ступенек к воде — перекрученные ребра листового железа. Вон, видишь, там — немного левее. Напорешься на такой угол — и все…

— Ты что, в самом деле его видишь? — спросил я, глядя на непрозрачную, как в торфяном омуте, гладь с пятнами полузатонувших листьев. — Как тебе удается?

— Конечно, — сказала Алиса. — А ты разве не видишь? Жаль…

С материком, если так можно выразиться, нас соединял единственный деревянный мост, упертый съездом своим в противоположную набережную. Причем ширина его была такова, что перекрыть проезжую часть было делом минуты. Для этой цели в конце его имелись две чугунные тумбы — круглые массивные чушки, перетащенные сюда от ближайшего дома. Опрокинуть их — ни одна машина не въедет.

По‑моему, вполне надежно.

Крепость же представляла собой бывшие военные склады, сплошной громадной стеной опоясывающие весь остров. Багровая кирпичная кладка позапрошлого века вздымалась выше третьего этажа. И хотя в ней имелись довольно обширные окна и пара ворот, но до окон без крючьев или приставной лестницы было бы не добраться, а ворота, обшитые нарезками рельс по створкам, были заперты на такие замки, которые не то что не выломать — даже не поднять обыкновенному человеку. Причем кирпич стен за два столетия спекся, окаменел, и пробить в нем проход можно было только с помощью артиллерии. Я надеялся, что артиллерию против нас все‑таки применять не будут. В общем, местечко удобное, чтобы отсидеться и привести себя в норму. Не знаю уж, как Гийом его обнаружил.

Лишь один недостаток причинял мне некоторую тревогу и беспокойство. Чтобы грамотно защищать крепость, требовалось по крайней мере полторы сотни солдат. Тогда можно было бы организовать оборону в два яруса. Мы же располагали не сотнями, а всего четырнадцатью бойцами, и хотя солдаты были явно знающие свое дело — молчаливые, плотненькие, дотошные до казарменного устава, в кожаных куртках и кожаных же штанах, защищающих от случайных порезов, с тусклыми бронзовыми наплечниками, нагрудниками и наколенниками, все как один мордастые, напоминающие крестьян, оторванных от привычного плуга (да, действительно, простых солдат набирают именно из крестьян, подтвердила Алиса), и хотя командовал ими опытный, побывавший, наверное, в десятке сражений сержант по имени Беппо — с просветленными выпученными глазами, как у старого рака, без сомнений (убьют так убьют, такая у солдата судьба), со щеточками звериных усов под носом, которые он ежевечерне лелеял, и с таким голосом, что когда он гаркал: «Эй, ты, хрен ползучий, шевелись, ты не у тещи на именинах!..» — то над стенами крепости вскидывались стаи перепуганных воробьев, а очередной хрен ползучий действительно начинал шевелиться, — для защиты этого все равно было мало. Тем более что четверо хренов ползучих были постоянно заняты во внутреннем дворике сборкой какого‑то совершенно непонятного громоздкого сооружения, состоящего из гнутых латунных трубочек и больше всего напоминающего клетку для птицы.

Алиса, лично наблюдавшая за ходом работ, объясняла, что это действительно клетка, она так и называется — «клетка», но не для птиц, а для объединения и концентрации по нужной оси загадочной энергии жэнь.

— Слуги и солдаты не могут самостоятельно перемещаться в пространстве, — говорила она. — Собственной их жэнь для этого недостаточно. К тому же они не умеют по‑настоящему ей управлять. Ты, кстати, тоже не можешь, ты пока — не разбуженный. Однако если ваши усилия соединить определенным образом… Конечно, без Геррика это будет очень непросто. На мне теперь висит семь человек, на Гийоме — восемь… — она озабоченно хмурилась, и я чувствовал свою вину, которая неизвестно в чем состояла. — К счастью, нам не на край Галактики. Мы уйдем на Пеллору. Там — учитель Моррэ, и туда, по слухам, отступил с Алломара отряд Троттигара. Нам следует объединить силы…

— А Пеллора?.. — осторожно интересовался я.

— Дождевой лес, карстовые пещеры, реки — на ложе из чистого кварца. Представляешь — дно видно до последней песчинки. Там есть где укрыться. Дому Тенто эта база пока неизвестна. Главное, конечно, объединиться с людьми Троттигара…

— А что там буду делать я?

— Ну — прежде всего следует выяснить, чем мы располагаем. У Троттигара — очень серьезный отряд, затем есть еще где‑то в Малых Мирах вполне приличное подразделение Шинны. Это амазонки, давшие обет безбрачия. И еще какие‑то люди остались на самом Алломаре. Должны быть, я не верю, что разгром Герша — полный… Тихая в общем планета, тебе там понравится. Ну — не сердись, ну — ладно, ну — мне сейчас некогда…

И она убегала к клетке, лоснящейся сквозь дождевой день жирной латунью.

Что‑то там получалось у них не совсем так, как надо.

Сердце у меня проваливалось в бездонную пустоту. До сего дня, несмотря на поток необычайных событий, обрушившийся на меня, в глубине души я все же не верил, что вот так, запросто уйду с Земли к звездам. Это противоречило всему моему прежнему опыту. И только здесь, в центре города, на островке, знакомом мне еще по детским воспоминаниям, с оглушительной ясностью и прямотой я осознал, что именно отсюда открывается путь в просторы Вселенной — от этих одноэтажных строений, похожих на покинутые казармы и, кстати говоря, казармами и являющихся, от пыльного плаца, простершегося крошкой битого кирпича, от двух замученных тополей и деревянной скамейки меж их стволами, от офицерского флигеля, где мы все временно разместились. Постоянный озноб будто холодный душ стискивал мне кожу. Голова чуть кружилась, и меня, казалось, несло незримым, но сильным течением. Потому что одно дело — странные люди, возникшие в привычном мне мире, странные животные, пусть даже койотль тот же самый, — они появятся и исчезнут, в принципе ничего в этом мире не изменив, и совсем другое — когда ты вырван из спокойной обыденности, знаешь, что возврата к ней уже никогда больше не будет, и живешь среди тех, для кого вознесение к звездам — рутина и муторные обязанности. Было от чего появиться пронизывающему ознобу.

Мне достаточно было глянуть, например, на Петипа. Этот замкнутый, неслышный и практически неощущаемый человек с темно-желтым, как будто от разлития желчи, лицом, с необычными, как две стекших капли, глазами — выпуклая нижняя часть и домики бровей над нею, — одним видом подчеркивал, что он — не отсюда. Он был слугой Гийома и подчинялся только своему господину. Если же кто‑то другой обращался к нему, например как я в первый день, по незнанию, Петип долго молчал, словно прокручивая в голове варианты ответов, а потом отвечал писклявым нечеловеческим голосом: «Не знаю, сударь, простите…» — и после этого желание иметь с ним дело больше не возникало.

Странно, что при такой вызывающей внешности этот Петип, как выяснилось, был одним из наших лучших лазутчиков. Он почти ежедневно отправлялся на разведку в город — возвращался лишь вечером и о чем‑то долго шептался с Гийомом, запершись в комнате. Чем он там, в городе, занимался, было никому не известно.

А в те дни, когда у Петипа не было нужды куда‑то идти, он как будто брал на себя роль добровольного соглядатая. Его манера материализовываться из воздуха меня пугала и заставляла оглядываться. Занимаешься чем‑то своим, никого не трогаешь, думаешь, что находишься в одиночестве, ну и ведешь себя соответственно, и вдруг — натыкаешься взглядом на согнутую, будто из пластилина, фигуру, — понимаешь, что он пребывает здесь уже довольно долгое время, изучает тебя, наблюдает за каждым твоим движением, и непонятно, что он тут углядел и какие из этого сделал выводы.

По‑моему, даже Алиса его немного побаивалась. Во всяком случае, заметив, как я к нему в первый день обратился, отозвала меня в сторонку и предостерегла:

— Знаешь, ты с этим Петипом, пожалуйста, будь поосторожнее. Ему незачем знать некоторые вещи, касающиеся только нас с тобой.

— А что, слугам вы не доверяете? — ехидно спросил я.

— Это слуга Гийома, — с досадой сказала Алиса. — Я тебя предупредила — делай как знаешь…

Больше она к этой теме не возвращалась.

Впрочем, и без Алисиного предупреждения никакой охоты откровенничать с желтолицым Петипом у меня не было. Зато с Миррой, служанкой самой Алисы, возникли совсем иные проблемы. Внешность ее, в противоположность Петипу, была совершенно земной, разве что более экзотичной, чем мы, в Петербурге, привыкли; на мой взгляд, несколько негритянского типа: полные яркие губы, чуть фиолетового оттенка, смуглая кожа, приплюснутый и довольно широкий нос — ноздри подрагивали, когда она со мной разговаривала, — глаза будто две чашки топленого шоколада и громадная пена мелко-пружинистых, тоже подрагивающих африканских волос. Точно Мирра буквально минуту назад вырвалась из знойной саванны. Для дождливого и хмуроватого Петербурга вид действительно экзотический. Впечатление это усиливалось голубым, как у космонавтов, комбинезоном — цельным, с длинной молнией впереди, заправленным в легкие полусапожки. Причем эластичная и, видимо, очень тонкая ткань, облегая тело, подчеркивала все детали. Даже соски прорисовывались сквозь голубую материю. Из‑за этого Мирра выглядела как бы полностью обнаженной. Отношения между ней и Алисой были немного странные: с одной стороны, вроде служанка, и повседневный быт это отчетливо демонстрировал — Мирра приносила завтрак Алисе и даже мне, бегала по ее поручениям, когда Алису, скажем, интересовало, чем я сейчас занят, вообще — подавала, убирала, напоминала, следила за комнатами, ходила по утрам с веником и в переднике, но с другой стороны, где‑то на третий день я увидел собственными глазами, как она гневно и явно раздраженно выговаривает за что‑то Алисе, а Алиса стоит и слушает, покорно опустив голову, и на властную госпожу она в эту минуту ничуть не похожа, а потом поднимает лицо и робко произносит две‑три фразы. Слов я не слышал, но она словно извинялась за что‑то. В отношения госпожи и служанки это как‑то не вписывалось.

Мирра сразу же взяла меня на прицел. Уже в первый момент, точнее — в первую ночь, нашего появления в крепости, как бы ни был я оглушен только что происшедшими трагическими событиями: сначала гибель Геррика на поединке, а потом мое изматывающее сражение с лордом Тенто, — я обратил внимание на яростный накал шоколадных глаз, устремленных в мою сторону, и в последующие дни тоже не раз ловил его в самые неожиданные минуты. Мирра разглядывала меня весьма откровенно. Более того, однажды в комнате у Алисы — та как раз отвернулась, доставая что‑то из дорожной шкатулки, — она очень характерно приоткрыла полные губы и, просунув сквозь белизну зубов неожиданно яркий язык, точно поддразнивая меня, провела по воздуху влажным кончиком. Жест, по‑моему, понятный любому мужчине. А в другой раз, столкнувшись со мною в дверях на выходе, она не посторонилась, как это делали все остальные, а, напротив, немного прогнулась в своем облегающем комбинезоне, и подавшиеся вперед груди ее довольно явственно прошли по моему телу. Я даже закашлялся от смущения. К тому же Алиса, по‑моему, глянула в это минуту в нашу сторону. Не знаю, заметила ли она соприкосновение или нет, но на всякий случай я стал теперь держаться от Мирры на некотором расстоянии и, встречаясь с ней в коридоре или на площадке, которую условно именовал «строительной», делал вид, что задумался и сам уступал ей дорогу.

Только неприятностей с девочками мне еще не хватало! Правда, сдерживаться при таком откровенном призыве было достаточно трудно. Тем более что Алиса с нашего появления в крепости стала неприкосновенной.

— Нельзя, — говорила она, вежливо, но твердо пресекая все мои попытки добиться сближения. — Я не имею права растрачивать силы по пустякам. Скоро они понадобятся мне — все, до последней капли, — и вдруг, точно спохватившись, приседала в почтительном реверансе. — Прошу простить мою слабость, милорд муж…

И хотя я отлично знал, что мужем она меня назвала только под давлением обстоятельств, но за этот действительно почтительный реверанс и за взгляд, которым он сопровождался, я готов был простить что угодно.

Потому что теперь я и в самом деле был для нее лордом и мужем.

И Алиса тоже готова была простить мне многое. Разумеется, прежняя высокомерная и снисходительная девчонка, с равнодушным презрением посматривающая на простолюдина с высоты своего рода, никуда не исчезла, да, наверное, и не могла исчезнуть так быстро, но теперь в ней проглядывал и совершенно иной человек — женщина, сердцем чувствующая волнующую привлекательность слабости. Это проявлялось у нее какими‑то стремительными нахлывами, и забавно было наблюдать, скажем, за завтраком, как после какого-нибудь моего особо идиотского замечания, ну, например, что мне надо бы вернуть книги в библиотеку, неудобно, срок пользования давно истек, Алиса надменно вздергивала подбородок, поднимала брови, уже готовая сказать нечто резкое, и вдруг останавливалась, сдерживала дыхание, переламывала самое себя и отвечала с восхищавшей меня покорностью: «Да, милорд муж, это следует серьезно обдумать…» — а потом смущенно краснела и от этого делалась еще привлекательнее.

Гийом в такие минуты с любопытством пощипывал свою бородку. Впрочем, в наши дела он не вмешивался и продолжал как ни в чем не бывало орудовать вилкой или деревянной лопаточкой (оказались у них в дорожном сундучке и такие), прислуживавшая нам всем троим Мирра — Петип, как я уже говорил, имел таинственные дела в городе — через голову своей хозяйки поглядывала на меня с насмешливым одобрением. Она словно бы говорила: «Ну ты ее и взнуздал, парень…» — и ловить этот поощряющий взгляд мне тоже было приятно.

Я действительно ощущал себя лордом и мужем.

Лишь в одном-единственном пункте мы с ней никак не могли добиться согласия. Это когда я, разгоряченный своим нынешним положением, легкомысленно ляпнул, что поскольку лорд Тенто, нанесший Геррику оскорбление, сейчас мертв, то само оскорбление можно считать отмщенным. Оно смыто кровью, повода для раздора больше не существует. Все, финал, бесконечная война двух Домов окончена.

Я уже в середине тирады начал понимать, что несу что‑то не то, и споткнулся, увидев, что счастливое лицо Алисы внезапно окаменело, — пробормотал еще что‑то насчет того, что следовало бы заключить мир, и умолк в растерянности. Я до сих пор помню тягостное молчание, которое воцарилось после моих слов. Гийом прямо-таки застыл и смотрел — не на меня, а куда‑то в пространство. Зрачки у него были светлые и холодные, совсем как у Геррика. Тихо скрипнула дверь — это выскользнула наружу Мирра, подальше от неприятностей.

Алиса повернулась ко мне, и в глазах ее был синий несокрушимый лед.

— А Алломар? — спросила она, голосом, по‑моему вообще лишенным температуры. — Алломар мы, выходит, должны оставить наследникам Тенто? А сожженная база на Орисгедо? А гибель наших людей? А твои владения, за которые ты тоже несешь ответственность?..

— Какие еще владения?.. — растерянно спросил я.

— Пенный берег и Солнечные луга на Гирассе, Вертская пустошь с тремя находящимися на ней городами аборигенов, Серебряные рудники Кифта и еще что‑то, сейчас я не помню. Личная собственность Тенто, которая не входит в наследственный майорат. Ты обязан заявить права на эти земли и отстоять их своим мечом. У Тенто два брата, они будут мстить…

— Значит, ничего не кончено? — спросил я.

— Ничего и не будет кончено — никогда, — сказала Алиса. Повернулась, и рыжим снопом зажглись волосы, подсвеченные из окна. — Пока жив хотя бы один воин из Дома Герриков. И пока жив хотя бы один воин из Дома Тенто.

— Это просто самоубийство, — сказал я обеспокоенно.

— Нет, это жизнь, и она ограничена смертью, — холодно возразила Алиса. — Право на жизнь одновременно есть право на смерть. Так было, и так будет, милорд муж!..

Голос ее зазвенел.

Гийом поднял голову и с отчетливым стуком положил нож на тарелку.

Итак, война продолжалась. Пылали взятые города, ветер нес клочковатый дым над травянистыми равнинами Алломара, скрипел на зубах песок, и солдаты Тенто, выросшие словно из‑под земли, переваливаясь с ноги на ногу, бежали по солончаковой пустыне. Черный сквозняк Вселенной выдувал осень из Петербурга. Улицы понемногу запустевали. Сердце будоражил скользкий, тревожный озноб. Больше всего меня задевало то, что моего мнения никто даже не спрашивал. Словно Алиса с Гийомом заранее были уверены, что я ляпну какую-нибудь ерунду и потому нет смысла тратить на это драгоценное время. Наверное, со своей точки зрения они были правы. Законы Чести были для них все равно что для меня законы природы. Им и в голову не приходило, что можно выйти за их пределы. Это меня угнетало и порождало странную безнадежность. Я, в конце концов, рисковал жизнью нисколько не менее, чем они. Ради них я оставил — свой дом, работу, привычный мне образ существования. Тот же сквозняк Вселенной тащил теперь в неизвестность и меня. Я сжег корабли, обратного пути не было.

Иногда, бродя по пустым складским помещениям, ошалелым от шорохов и запаха старой пыли, якобы проверяя караулы — единственное дело, которое мне доверил Гийом, — я выглядывал из громадных, в два человеческих роста, многостворчатых окон и видел на той стороне набережной дома с зажженными внутри лампами, проезжающие машины, пешеходов, озабоченных какими‑то своими проблемами, перегибающийся на горбатом мосту неторопливый двухвагонный трамвай. Жизнь в Санкт-Петербурге текла как обычно. О сквозняке, льющемся из черных зеркал, никто даже не подозревал. Однако я знал, что обыденность и спокойствие эти обманчивы. Еще той ночью, когда мы среди всеобщего изумления вошли в крепость, с неохотного разрешения Гийома я позвонил родителям и узнал, что к ним приходили недавно два каких‑то молодых человека, предъявили удостоверения (какие — родители не запомнили) и затем довольно долго расспрашивали обо мне. Не могут ли они сказать, где я сейчас нахожусь? Не знают ли они, каковы мои дальнейшие планы? Молодые люди утверждали, что им надо обязательно со мной побеседовать. Не звонил ли я в последнее время, не присылал ли каких-нибудь известий по почте? Оба они были крайне вежливы и заверяли, что никаких претензий с их стороны ко мне нет, просто — встретиться и поговорить, ну вы понимаете, ваш сын мог бы помочь нам в одном важном деле. Нет‑нет‑нет, ради бога, ничего криминального!.. Тем не менее родители были крайне обеспокоены этим визитом, и еще больше — тем, что я не вышел на работу после окончания отпуска. «Как это можно не выйти на работу? — недоумевал в трубке отец. — Где ты шляешься и что вообще думаешь? Звонил Соломон Моисеевич, он тоже беспокоится, что тебя нет…» Голос его срывался, и в паузы проникали пластмассовые телефонные скрипы.

Это был мучительный и, по‑моему, довольно-таки бессмысленный разговор, когда оба собеседника не слышат и, главное, не хотят слышать друг друга. Мне было отчаянно жаль родителей, которые так за меня переживали, но в самом деле — как объяснить им, что происходит? Объяснить это, по‑моему, было невероятно трудно. Я лишь мог упрямо и с неприятной черствостью в голосе повторять, что это моя жизнь и я должен прожить ее сам, что я уже взрослый и отвечаю за то, что делаю.

Так мы препирались, наверное, минут пятнадцать. А потом я сказал, что позвоню еще раз, и повесил трубку. Настроение у меня было совершенно убийственное. Не так просто рвать связи, которые прорастали всю жизнь. Это как будто выдергивать один за другим длиннюсенькие ниточки нервов. Тем более что пути обратно у меня действительно не было. Если даже я каким‑то образом брошу все, что меня здесь держит, и вернусь к себе, то те люди, что приходили к родителям, вероятно сотрудники органов государственной безопасности, все равно ни за что не оставят меня в покое. Они вытрясут всю информацию, которая мне только известна, они возьмут меня под контроль и, скорее всего, заставят работать против Алисы. И я окажусь в том же самом положении, но только уже — на другой стороне. Я это понимал, я понимал это чрезвычайно отчетливо. И потому, бродя по пустым складским помещениям, вянущим в паутине, глядя на город, лежащий по ту сторону гладкой осенней воды, такой близкий и такой недоступный одновременно, стиснутый ощущением несвободы, особенно сильным при виде кирпичных стен, ограничивающих мое нынешнее пространство жизни (интересно, куда подевались все люди, которые работали здесь раньше, как это Гийому удалось найти целый комплекс строений?), — я испытывал чувство удручающей меланхолии, одиночества и ненужности никому, кроме самого себя. Это были дни и часы, полные сладкого одиночества. Небо то прояснялось — и тогда настой слабого солнца заливал желтизной пустынную чашу крепости — чахлая трава возле зданий торчала ржавыми кудрями, — то накатывалась откуда‑то рыхлая бескрайняя муть с молочными пенками, свистел в трубах ветер, и шумом сильного душа обдавали стекла серые потоки дождя. Жизнь заканчивалась, и я упивался ее неизбежным финалом.

Даже Алиса была не в силах изменить это мое состояние. Тем более что понимала она его очень своеобразно.

Она как‑то сказала:

— Тебя преследует неуспокоенный дух Тенто. Надо держаться. Если он одолеет тебя, ты сам станешь Черным лордом. Ты будешь служить злу, а не людям…

— Что есть зло? — спросил я, тоном, вероятно, точно таким же, каким задал аналогичный вопрос две тысячи лет назад один римский чиновник.

И Алиса недовольно сдвинула брови.

— Не философствуй, пожалуйста. Философия приличествует ученым, поэтам, артистам, но только не воинам. Воин должен — сражаться и побеждать. — Она оглянулась на плац около трехэтажного корпуса — ни одного человека не было в проемах зданий, — поднялась на цыпочки и быстро поцеловала меня в губы. — Ну, все‑все, больше нельзя!..

Вздрогнула, выпрямилась, обернулась с ледяной отстраненностью:

— Что тебе угодно, Петип?

Человек с каплевидными неземными глазами согнулся в раболепном поклоне:

— Милорд Гийом хотел бы вас видеть, миледи…

— Иди, я сейчас буду! — и она добавила в спину удаляющегося Петипа: — Господи, как я его ненавижу!..

Чувствовалось, что Алисе не до меня. Целыми днями она пропадала во внутреннем дворике, возле сооружения из латуни. Клетка все больше напоминала хитрую внутренность муравейника: множество узких тоннельчиков, какие‑то балочки и странные сочленения. Модернисты начала века были бы от нее в восторге. Иногда эти балочки, видимо, не состыковывались между собой, и тогда часть конструкции приходилось снимать и осторожно доделывать: вымерять длину реечек, менять углы и направленность, а потом закреплять и встраивать эту секцию снова. Занятие муторное и требующее большого внимания. Время от времени Алиса присаживалась на деревянный чурбан, щурилась, как будто расплывчатый дневной свет мешал ей видеть, и сидела так — полчаса, час, полтора часа, внимательно изучая, что получилось, а потом бросала несколько загадочных фраз и солдаты начинали соединять новый узел.

Я видел, каких усилий ей это стоило. Домой, в квартиру, которую для нас оборудовали, выделив в офицерском флигеле несколько комнат, она возвращалась, когда было уже совершенно темно, быстро проглатывала ужин, приготовленный Миррой, минут сорок таращилась на цветные картинки, мелькающие в телевизоре — к телевизору у нее, как и у Геррика, была прямо какая‑то страсть, — а затем легко прикасалась к моему плечу и уходила спать.

Было ясно, что ничем другим она заниматься не в состоянии. Гийом как‑то, понизив голос, обмолвился, что на сборку «падающей звезды» — так он называл этот муравейник или клетку для птиц — в обычных условиях уходит от двух до трех месяцев, причем человек, занимающийся монтажом, после каждых трех дней работы делает перерыв, чтобы восстановить силы. Иначе слишком велика вероятность ошибки. Тут важно не столько энергетическое соотношение элементов, сколько тщательная фокусировка их всех в единый канал, чтобы путь через пространство Вселенной не оказался размытым. Алиса же сделала большую часть работы за две недели. В принципе «падающей звездой» уже можно пользоваться, вчерне собрано, остались лишь некоторые мелочи. Сейчас она их спешно доводит. Естественно, что при такой загрузке Алисе было не до меня. Я был здесь как ребенок, отвлекающий взрослого человека от трудной и серьезной работы.

В том‑то и дело, что всем им было не до меня. Солдаты монтировали «звезду» и охраняли крепость. Сил было мало, и караулы менялись каждые четыре часа. Петип по своим таинственным надобностям пропадал в городе. А когда не был там, приглядывал за мной и Алисой, видимо, по приказу Гийома. Мирра крутилась на кухне, обеспечивая наше маленькое хозяйство. Сидящей просто так, сложа руки, я ее ни разу не видел. И Гийом тоже не имел ни одной свободной минуты. Он, по крайней мере, два раза за ночь обходил караулы — днем, как я уже говорил, это было моей обязанностью, — непременно выстаивал дежурство и сам — то в одной, то в другой части крепости — подолгу совещался с Петипом, когда тот возвращался из города, трижды уходил вместе с ним и как‑то раз даже заночевал вне дома (этой неожиданной свободой мне воспользоваться не удалось). Чем он там занимался, по‑прежнему оставалось загадкой.

Впрочем, Алису, по‑моему, это не слишком интересовало.

— У каждого свое дело, — сказала она мне как‑то вечером. — Гийом — опытный воин, он знает, что от него требуется…

Кстати, после очередной их отлучки я перестал чувствовать мокрый озноб, тянущий неизвестно откуда, — вероятно, Гийом нашел и закрыл в Петербурге еще одно черное зеркало, — а когда у него выдавалось немного свободного времени, он склонялся над странной картой, сделанной из мягкой ткани. Рисунки на карте были нанесены красками и, видимо, от руки: толстый розовощекий младенец, трубящий в морскую раковину; змей с двумя головами, выныривающий из звездной пучины; что‑то вроде распластанного в нижней части холста мохнатого скорпиона.

Карта напоминала те наивные схемы мира, которые делали на Земле в древности: вот тут обитают люди с песьими головами, а здесь — государство скачущих на конях амазонок.

Что это все обозначало, я мог только догадываться. Но по лихорадочному блеску глаз, становящемуся день ото дня все сильнее, по провалам щек, по суровости, очерчивающей теперь мушкетерскую внешность Гийома, можно было судить о том немыслимом напряжении, в котором он пребывает.

Гийому, видимо, тоже приходилось несладко.

Только для меня у них не было никакого занятия. И хотя я вступил в крепость, сопровождаемый им и Алисой, опоясанный Эрринором, в славе победителя Черного лорда Тенто, кстати сам уже являющийся не только лордом, но и мужем Алисы, причем у Алисы горел синим огнем камень на безымянном пальце, и хотя меня с первых же минут окружило несколько боязливое восхищение (откровенная приязнь Мирры объяснялась не в последнюю очередь именно этими обстоятельствами), я прекрасно чувствовал, что восхищение — оно, разумеется, восхищением, лорд — лордом, слава воина как бы сама по себе, но вот если я осмелюсь отдать приказ самому последнему солдату нашего гарнизона, он не то чтобы не побежит его исполнять, а, напротив, уставится на меня с искренним недоумением. Слава — это отлично, но мне все‑таки не было места в их жизни. Я не видел горящего семибашенного Алломара и не отступал вместе с ними через солончаковые пустоши Орисгедо, не терял товарищей и не получал ран в боях с наступающими гвардейцами, не жег бледных костров на плато Зарамчор и не знал, как закапываться, если из пустыни Гайум приходят жарко дышащие самумы. Я был просто везунчиком, которому посчастливилось вытащить удачную карту. Можно восхищаться везением, везению можно завидовать, можно, наконец, ненавидеть везунчика всей душой, но вот уважать его как такового вроде бы не за что. И к тому же везение мое, вероятно, уже закончилось — я стал просто обузой, человеком, от которого неизвестно чего можно ждать и который по глупости способен наворотить что угодно. Короче, я был среди них лишним.

Никто, разумеется, прямо мне этого не говорил, но и никто не обращался ко мне с какими-нибудь серьезными предложениями. Я был случайным туристом, человеком со стороны, их жизнь текла, не задевая меня никоим образом.

Так что, слоняясь без дела из конца в конец тихой крепости, уныло взирая на стружку травы, закручивающуюся под фундаментом зданий, глядя на другой берег канала, такой близкий и такой для меня недоступный, я чувствовал нарастающую пустоту в сердце, ненужность, полную свою никчемность, неприспособленность, и мне хотелось уйти и никогда больше сюда не возвращаться.

Немного выручали меня только ежедневные тренировки на плацу, возле казарм. Алиса считала, что лорд, пусть даже такой случайный, как я, должен уметь сражаться. Должен хотя бы грамотно держать меч в руках. Иначе — что? Иначе — полный позор Дому Герриков. И потому я теперь два часа утром и два часа вечером стиснув зубы упражнялся в выпадах и парировании ударов. Это получалось у меня не слишком здорово. Беппо, тот усатый сержант с выпученными глазами, ставший по распоряжению Алисы моим спарринг-партнером, только хлопал белесыми веками, дивясь моим неуклюжим метаниям. Глаза у него вылезали еще больше. Он, по‑моему, подозревал с моей стороны какую‑то хитрость. Ведь не может же человек, победивший на поединке самого лорда Тенто, слывшего непревзойденным бойцом во всех известных мирах, как он доверительно сообщил мне несколько позже, так по‑идиотски рубить, словно в руках у него не меч, а топор, так неловко подскакивать, отражая удар, будто всполохнутая курица, так карикатурно и мешковато перемещаться с места на место и так душно сопеть при выполнении самых простых приемов.

Вероятно, он поначалу решил, что, имитируя неумелость, я очень тонко подшучиваю над бывалым воякой. Ему эта шутка вполне определенно не нравилось. И лишь когда я, нанося прямой и короткий удар вперед, промахнулся и по инерции чуть не врезался в кирпичную стену — не хватило буквально каких-нибудь сантиметров, чтобы расквасить себе нос в лепешку, — смутная догадка забрезжила у него в сознании. А минут через десять, когда я, явно не собираясь этого делать, лихо срубил Эрринором железный штырь ограждения, идущего вдоль площадки, догадка эта превратилась в уверенность.

Теперь Беппо понимал все. Он только не понимал, как я сумел победить лорда Тенто. И непонимание заставляло его относиться ко мне с опаской. Черт его знает, что там милорду взбредет в голову.

Впрочем, как дисциплинированный солдат он делал то, что от него требуется: объяснял мне на пальцах, как можно поставить самую простую защиту, как принять удар не всем телом, а — чуточку заземлив его по касательной, как в свою очередь послать лезвие в образовавшуюся у противника брешь, и так — раз за разом, с терпением и не допуская никаких шуточек. Для него это была привычная работа по обучению недотепистого новобранца.

И нельзя сказать, чтобы она проходила для меня совсем уж бесследно. Беппо знал множество полезных приемов, накопленных в течение долгой своей военной службы. Некоторые из них действительно могли пригодиться впоследствии. Ежедневные физические упражнения вообще шли мне на пользу: исчез бледный жир, ранее вялой складкой оттягивавший живот, мускулы у меня стали звонкими, чистыми и напряженными, заиграла, казалось, каждая жилочка в теле, разработалась и перестала ныть рана, полученная мною на набережной. Алиса в первый же день залечила ее с помощью заклинаний, и пластичный гладкий рубец, поблескивающий коллагеном, пророс мышцами и совершенно не мешал мне двигаться. Чувствовал я себя гораздо лучше, чем раньше. Эрринор тоже стал как бы послушнее и несколько управляемее. Правда, особой моей заслуги в том, кажется, не было. Эрринор, наверное, просто приноровился к направляющей его руке и сводил едва намеченные движения мышц в правильные отмахи и повороты. Нечто подобное, помнится, происходило и на тренировках с Герриком. Я, конечно, не мог за пару дней превратиться в опытного и закаленного воина, способного реально противостоять трем-четырем противникам сразу, а тем более я не мог противостоять лорду, владеющему мечом в совершенстве и умеющему, кроме того, порхать в пространстве. Однако я уже вполне грамотно отражал некоторые довольно чувствительные удары и, по‑моему, мог не стыдиться, вытягивая по утрам Эрринор из ножен.

Вероятно, Беппо был мною доволен.

И все‑таки он не мог научить меня главному. Как сказал в свое время Геррик, «ты должен хотеть убить своего противника. Иначе у тебя просто ничего не получится. Взял в руки меч — значит, должен убить…» Беппо не мог научить меня испепеляющей ненависти — той, которую я ощущал в сражении с лордом Тенто. Я его ненавидел и потому бился с яростью, преодолевшей искусственную стратегию боя. Беппо не мог научить меня самому основному — желанию убивать. А без этого, как я понимал, победить было нельзя.

Кстати, скованность и неуклюжесть сослужили мне хорошую службу. Когда Беппо после первых двух-трех тренировок убедился, что я не притворяюсь, дабы посмеяться над ним, и увидел, какие успехи достигнуты благодаря его педагогическому таланту: туповатый увалень на глазах превращается в более или менее обтесанного бойца, — он отмяк и деревянная сдержанность его дала трещину. Он стал чувствовать во мне не господина, а обыкновенного человека, и хотя по‑прежнему именовал меня исключительно «милорд» или «ваша честь», проявляя все официальные знаки почтения — слишком долго Беппо служил, чтобы пренебрегать ими, — в поведении его стало проявляться и чисто дружеское внимание. Снисходительная симпатия опытного солдата к зеленому новобранцу.

Он теперь не каменел лицом и не вытягивался, когда я к нему обращался, начал даже покрикивать на меня, впрочем всегда абсолютно по делу, а в коротких перерывах между занятиями, отдыхая на кривоватой гнилой скамейке под тополем, расстегнув ремень и выпустив плотный живот (который, впрочем, не мешал ему быть подвижным), иногда рассказывал кое‑что о своей жизни.

Причем рассказы его были не совсем такие, как у Алисы. Беппо говорил о бескрайних пшеничных полях, над которыми по утрам поет птица зорь, — кто встанет позже, чем она закончит прозрачные свои рулады, у того весь день будет тяжелым и несчастливым. Он говорил о лесах на краю равнин, почва там так тверда, что корни, вылезшие из нее, образуют непроходимые заросли, и по ним скользит длинной тенью меняющий цвета зверь хырр, когти у него железные, а взгляд белых глаз приводит человека в оцепенение. Убить его нельзя, но можно ранить, правда не металлом, а костью. Он говорил о свирепых малиновых лошадях, таких маленьких, что они едва достают человеку до пояса, но — выносливых и способных тащить плуг целые сутки, о том, как они сбрасывают весной кровавую зимнюю шерсть и тогда на все лето становятся покорными и совсем домашними. Он говорил, как пахнет земля, отворачиваемая деревянным сошником плуга, как позванивают чистой водой родники, открывшиеся на вспаханном поле, как выше глаз вздымается по краям ядовитый осот и как приезжают из Семибашенного замка на холме железные подводы за хлебом. Женщины тогда уходят за горизонт, на край леса, потому что по традиции все, что родит, принадлежит воинам. Беппо вовсе не осуждал этот обычай. Кому‑то надо сражаться, а кому‑то пахать землю, считал он. Если человек готов отдать свою жизнь за других, он, конечно, должен иметь некоторые привилегии.

Здесь слышны были отзвуки наших разговоров с Алисой.

— Поэтому ты и стал солдатом? — однажды спросил я.

— А что хорошего всю жизнь ковыряться в земле? — вздохнул Беппо. — Вспахал, посеял, убрал урожай — все радости. — Объяснил, что каждый, честно прослуживший в солдатах отмеренных десять лет, получает земельный надел в наследуемую собственность, урожай в замок не отдает, становится свободным йоменом. — Это уже, милорд, дело совсем другое. Свободный йомен сам решает, как ему жить. Он может даже принимать участие в военном и гражданском Советах…

Неожиданно выяснилось, что в отличие от Геррика и Алисы ему, Беппо, у нас, на Земле, нравится.

— Тяжелый, конечно, мир, — признавался он. Слишком много металла и слишком сильно, по его мнению, зачумлены города. — У вас прямо-таки дышать трудно, милорд… Зато нет определяемого рождением строгого социального статуса. Это так что — родился крестьянином, значит, и будешь всю жизнь землепашцем, родился в семье ремесленника — отец передает тебе свое дело. А хочешь или не хочешь — никто этим не интересуется. У вас, к счастью, иначе, милорд…

— Так оставайся, — однажды предложил я. — Кто, собственно, тебе запрещает?

Беппо вздохнул и почесал круглый живот под мундиром.

— Не так это просто, милорд: а обет Дому Герриков? Срок моей службы еще не кончился. И — солдат не покидает своего лорда в минуту несчастий. После победы — пожалуйста, есть даже специальный закон на этот счет. А уйти сейчас — позор на всю жизнь и клеймо труса… — Он вытащил короткие пальцы из‑под мундира, посмотрел на тупые квадратные ногти, торчащие уголками, и с несвойственной ему торопливостью взялся за рукоять меча. — Давайте работать, милорд, за нами — присматривают…

Чуть повернув голову, я увидел на другой стороне плаца пластилиновую фигуру Петипа.

О том, что Гийом не любит меня, я догадывался. Я еще не забыл тот странный взгляд, которым он обжег меня там, на набережной, его бледное, точно вымоченное в воде, лицо, когда он впервые был вынужден назвать меня лордом, его явную отстраненность и вдумчивую серьезность в разговорах со мной. Да и здесь, в крепости, это проявлялось во многих, весьма заметных деталях: в равнодушной надменности, с которой он проходил мимо меня, в неприятном вздергивании бровей, когда Гийом слышал мой голос, в чрезвычайно подчеркнутой вежливости, с которой он ко мне обращался. Вежливость его меня просто душила. Вспоминая обо мне в тех случаях, когда без этого нельзя было обойтись, он, в отличие от Алисы, никогда не забывал прибавить к моему имени титул, «милорд», причем голос весьма ощутимо был окрашен иронией, с его точки зрения я, конечно, ни лордом, ни воином не являлся, — а выслушивая ответ, он смотрел на меня непроницаемым твердым взглядом, после чего сразу же отворачивался и как будто напрочь забывал о моем присутствии.

Однако, демонстрируя такое пренебрежение, впрочем полностью в рамках благовоспитанности, так что придраться ни к чему было нельзя, Гийом вместе с тем ежесекундно следил за моей персоной. Я все время чувствовал на себе его прицельные суженные зрачки, словно железный палец упирался между лопаток, но, когда оборачивался, встречал лишь опущенные, точно в задумчивости, тонкие веки. Гийом явно сдерживался, и только однажды его будто прорвало. Беппо как раз, наживив гвоздь в дерево, показывал мне, как надо выполнять удар под названием «косой ливень» — это когда меч падает от плеча с ощутимым уклоном, — вдруг весь вытянулся и по‑уставному, плашмя, приложил лезвие к животу. Я даже понять ничего не успел — из‑за спины моей неторопливо выдвинулся Гийом, иронически, как всегда, посмотрел сначала на меня, а потом на Беппо, перевел очерченные, как у зверя, зрачки на гвоздь, торчащий из бруса, тряхнул длинными волосами, тронул бородку, я опять-таки не успел ничего толком понять — на долю секунды распахнулся сверкающий плазменный полукруг, гвоздь слегка шелохнулся и, точно переломившись, начал медленно заваливаться на бок, но еще прежде, чем он упал, серебряный полукруг снова распахнулся, как веер, и, когда металлический стерженек наконец покатился по брусу, я увидел, что разрублен он не на две, а на три части. Тихо звякнув, упали они на твердую землю плаца. А Гийом вновь посмотрел сначала на меня, а потом на Беппо и, ни слова не говоря, бросил меч в ножны.

И хотя взгляд у него был, как обычно, тверд и абсолютно непроницаем, я вдруг понял, что бледность, выступившая в нем на набережной, была не случайной. Гийом действительно меня ненавидел. В его глазах я был уже мертв — это лишь вопрос времени.

Я это действительно понял.

И, наверное, понял Беппо, который еле слышно шепнул, когда Гийом удалился:

— Осторожней, милорд, вам здесь следует быть очень внимательным…

Это, разумеется, было плохо.

Однако гораздо хуже было другое.

Хуже всего было то, что Гийом тоже понял, что я это понял.

Любопытно, что я ему даже сочувствовал — до некоторой степени. Еще бы — быть естественным и законным наследником главы великого Дома, единственным претендентом на Алломар в случае смерти Геррика, претендентом, права которого ни у кого не вызывают сомнений. И вдруг — кольцо лорда с аквамариновым камнем достается Алисе. Удар? Удар! И вдруг у Алисы — муж, внезапно обретший права наследного лорда. Опять удар! Оказаться на третьем месте, быв фактически первым, терпеть наглого самозванца, каковым я ему, по‑видимому, представлялся, наблюдать, как земли, уже казавшиеся твоими, уходят в чужие руки. От этого у кого угодно померкнет сознание.

Повторяю: я ему в определенной мере даже сочувствовал. Более того, я был готов отказаться от наследования Алломара. Отказаться от того, чего никогда не имел, очень просто. Алломар представлял для меня некую гипотетическую условность. Но я кожей чувствовал, что Алиса ни за что не пойдет на подобный шаг. Даже слабый намек на такую возможность был бы для нее оскорбителен, потому что она‑то как раз полагала, что здесь все нормально. Таковы непререкаемые законы в основе мира: лордом можно стать, лишь победив в честном бою другого лорда, в этом наше проклятие — мы обязаны непрерывно отстаивать свое положение. Лорд по праву рождения — это еще не совсем то, что требуется. Человек, родившийся лордом, должен подтвердить это, совершив подвиг. Гийом — талантливый воин, он не раз демонстрировал мужество и умение командовать боем. Можно не задумываясь поручить Алломар его попечению. Тем не менее подвига — того, что выделяет человека из разряда других — у него пока нет. Может быть, ему просто не везло до сих пор, а быть может, у него не хватает той внутренней силы, которая заставляет человека преодолеть невозможное.

— Так что все справедливо, — говорила она, покусывая ноготь на пальце. — Именно поэтому Геррик передал кольцо Алломара мне, а не младшему брату. Женщина обязана хранить традиции своего Дома. Кстати, о традициях, раз уж зашла речь…

И все так же покусывая несчастный ноготь, она с некоторым раздражением объяснила мне, что с точки зрения традиций Дома Герриков я веду себя абсолютно возмутительно и недопустимо: фамильярничаю с прислугой — что тебе далась эта Мирра? — слишком накоротке держусь с солдатами и тем более с Беппо. Беппо учит тебя сражаться, но это не значит, что вы — приятели. Он — сержант, ты — лорд, вы просто не равны друг другу. Пожалуйста, милорд муж, имейте это в виду!

— «Все люди рождаются свободными и равными», — процитировал я. — «Общественные различия могут основываться лишь на соображениях пользы». Так, во всяком случае, принято у нас на Земле. Закон есть выражение общей воли.

— Нет, — упрямо сказала Алиса. — Все люди только — рождаются. А свободными и равными они становятся сами, если того хотят. Кстати, в большинстве своем они того не хотят. Свобода налагает слишком серьезные обязательства.

— Например, ограничивать свободу других, — заметил я.

— Но взамен они получают спокойствие и мирную жизнь, — сказала Алиса. — Неужели не очевидно: свобода — это плата за жизнь. Точно так же, как жизнь — это неизбежная плата за обретаемую свободу. Либо ты выбираешь свободу, но тогда будь готов в любой момент отстаивать ее ценой жизни, либо ты выбираешь собственно жизнь, но тогда отдаешь часть свободы тому, кто за тебя умирает. Это — основа любых человеческих отношений. Во все времена и во всех мирах, которые мне известны. Никакие уступки здесь невозможны. Потому что если уступить даже в мелочи, то как домик из песка начнет разваливаться все остальное. Люди превратятся в зверей, пожирающих друг друга. Это — неизбежно, так уже было в Смутные времена… Что же касается Мирры, на которую ты украдкой поглядываешь, то тут вовсе необязательно скрывать что‑то или делать тайком от меня. Лорду принадлежит любая незамужняя женщина, это тоже — закон. Если ты хочешь Мирру — просто возьми ее. Ни одна женщина Дома не вправе отказать лорду.

До сих пор она избегала прямо смотреть на меня, будто я был ей исключительно неприятен, но тут резко распахнула глаза и синь прежнего высокомерия хлестнула меня, как разряд электричества.

— Значит, не возражаешь? — спросил я, взбешенный этой педагогической выволочкой.

— Ничуть, — сказала Алиса, точно речь шла о каких‑то немыслимых пустяках.

— Это тоже в ваших традициях?

— Постольку, поскольку это улучшает человеческую природу.

— Тогда я воспользуюсь своим правом, — проинформировал я. — Ты не возражаешь?

— Ничуть!

— Серьезно?

— Ради бога, — сказала Алиса.

И она даже пожала плечами, показывая, насколько это ей безразлично.

С Алисой вообще что‑то происходило. Она стала капризной, чего за ней раньше не замечалось, возражала по каждому поводу, пренебрежительно фыркала и кривила губы, а один раз, вспылив из‑за какой‑то мелочи, накричала при мне на Гийома — тот лишь щурился, иронически взбивая пальцем бородку, — сделала за что‑то резкий выговор Беппо, сержант мудро ответил ей: «Виноват, миледи. Больше не повторится…» Мирра дважды выходила от нее с заплаканными глазами, а меня она после нашего последнего разговора и вовсе не замечала: услышав мой голос, поднимала брови и отворачивалась. Обращение «милорд муж» исчезло из ее лексикона. Я не представлял, что думать по этому поводу. Как бы там ни было, но я действительно был ее мужем. Никто ее за язык не тянул. Алиса сама провозгласила это перед всеми Домами. Мне казалось, что я теперь имею на нее некоторые права. Однако Алиса, по‑видимому, так не считала. Отношение ее ко мне стало хуже, чем даже при нашем первом знакомстве. Но тогда для этого были хоть какие‑то основания, а сейчас причин нашего охлаждения я не видел. Ведь не ревновала же она меня к Мирре, в конце концов! Конечно, многовековая традиция — это прекрасно, но помимо традиций далекого Алломара существовали еще нравственные законы Земли. Мне не так просто было переступить через них. Пусть Мирра была готова к этому, однако не готов был я сам. Нет, ревность здесь была ни при чем.

Скорее уж на Алису действовала напряженная обстановка тех дней. Время шло, а стартовать на Пеллору мы по‑прежнему не могли. Не знаю уж, в чем там было дело, но с завершением «падающей звезды» у Алисы явно не ладилось. Конструкция приобрела вид птицы с отставленными назад пустыми крыльями. Этакий воробей, нахохлившийся перед прыжком в небо. В груди воробья должны были разместиться Алиса с Гийомом, а в решетчатых крыльях, похожих на самолетные, — солдаты и слуги. Именно в этой части сооружения что‑то не совпадало. Крылья по требованию Алисы несколько раз снимали — то немного укорачивали и делали толще, то, наоборот, удлиняли за счет новых латунных трубочек. Кончики их при этом слегка загибались кверху. Воробей приобретал бравый вид. Однако Алису это все равно не устраивало. После каждого монтажа она словно кошка протискивалась в переднюю часть «звезды», бралась за причудливо изогнутые перекладины, закрывала глаза, стояла так в неподвижности одну‑две минуты, а потом говорила с тихим отчаянием: «Нет, не чувствую. Правая сторона — будто мертвая…» Крылья снова снимали, развинчивали и меняли конфигурацию. Повторялось это раз пять или шесть — с одинаковым результатом.

Неудивительно, что Алиса нервничала.

К тому же, как всегда в это время года, потянулись свойственные Петербургу дожди: мелкие, занудливые, с печальным шорохом сеющиеся на воду канала, поверхность воды приобретала вид серого зеркала, отражающего такую же серую пустоту, медленно тонули в стоячем холоде желтые листья, у деревьев распухли суставы, а запретный для меня город на той стороне казался полностью вымершим — редко-редко когда протащится легковая машина, да раз в час пробежит пешеход, прикрытый зонтиком или капюшоном.

Казалось, мы не выберемся отсюда никогда в жизни. Так и будет сыпаться морось, шурша по трубам и крышам, так и будет скрипеть под ногой влажный песок на плаце, так и будет наваливаться по ночам ветер на дребезжащие стекла.

Тоска у меня усиливалась.

В один из таких безнадежных дней исчез Петип. Он опять отправился в город по своим таинственным надобностям, и, наверное, что‑то там у него сорвалось, потому что обратно, в крепость, он уже не вернулся. Гийом напрасно прождал его целые сутки. Я видел тревожный электрический свет под его дверями. Ситуацию это, конечно, не облегчило. А на другое утро, когда мы в молчании завтракали, вопреки установленному этикету ввалился в гостиную мокрый, распаренный, слегка задыхающийся от волнения Беппо и, чуть ли не забывая величать Гийома милордом, доложил, что на другой стороне канала замечен снайпер.

— Какой еще снайпер? — буркнул Гийом, отодвигая тарелку с тушеными овощами.

Беппо выкатил и без того выпученные глаза и как кот пошевелил щеточками усов под носом.

— Не могу знать, милорд. Стекло отражается, то есть, видимо, оптика. Наблюдал сам, лично, с поста номер пять, милорд!..

— Придется пойти посмотреть, — сказал Гийом со вздохом.

Минут десять мы провели за кирпичным пилоном, поддерживающим крепостные стены, стараясь не слишком высовываться и вглядываясь в мокрые здания на той стороне. Правда, Гийом, по‑моему, не столько вглядывался, сколько вслушивался, опустив веки. Кудри его намокли и висели сосульками. И точно так же поступала Алиса, вжимающаяся в выбоину штукатурки. Что они могли там услышать, я не представлял. Лично мне затекал в уши шелест зыбкого дождя по булыжнику. Я уже не говорю о том, чтобы что‑то заметить. Но по истечении этих десяти или чуть больше минут Гийом сказал, что все верно, вон в том здании находится наблюдатель — вон там, на крыше, за двумя трубами. И Алиса, соглашаясь, кивнула. А через час, когда мы таким образом обошли по периметру всю крепость, стало ясно, что островок находится в жестоком кольце блокады, причем здесь имеются не только снайперы или наблюдатели — в количестве двенадцати человек, как насчитал Гийом, — а еще какие‑то военные подразделения, спрятанные во дворах и в ближайших улицах.

Гийом сказал, что он чувствует, по крайней мере, четыре самодвижущихся механизма. Боевая машина пехоты — так вы, кажется, их называете? Объяснил, что глушить в них моторы пока не имеет смысла. Пусть они думают, что мы не подозреваем об их присутствии.

— Всегда полезно изобразить неведение, — добавил он. — Прикинуться дураком, чтобы противник расслабился.

С мушкетерской бородки у него капало.

— Троттигара бы сюда, — с непонятной мечтательностью сказала Алиса. — Он бы им показал — боевые машины пехоты. Помнишь Саларнский плацдарм, как они заполыхали по всему полю?..

— Троттигар на Пеллоре, — сухо напомнил Гийом. — Сражаться здесь мы все равно не будем. Наша задача — уйти, как можно быстрее. Желательно без потерь.

И он придавил Алису начальственным взглядом.

Необходимые меры тем не менее были приняты. Мои ежедневные тренировки с Беппо были прекращены железной рукой. Стало ясно, что заниматься глупостями просто нет времени. Нас обоих поставили на дежурство к деревянному мосту через канал. Гийом, видимо, полагал, что новичок и сержант уравновесят друг друга. Он теперь каждые два часа лично обходил все посты. Запретил гарнизону, кроме Алисы, спать вообще: ничего, пару суток без сна вполне обойдутся. Переправимся на Пеллору — тогда пусть дрыхнут с утра до вечера. Распорядился доставлять пищу прямо на места боевого дежурства. В результате Мирра с ног сбилась, таская похлебку. Кстати, выяснилось, что продукты у нас тоже заканчиваются. Обеспечивал их Петип, а теперь — нет Петипа. Ничего, пару дней перебьемся, опять-таки заметил Гийом. Мушкетерская бородка на его лице казалась плохо приклеенной. У меня опять поползли холодные мурашки по коже. И уже не только по спине, между лопаток, но и по желудку, заставляя его болезненно конвульсировать. И хотя тот же Гийом считал, что снайперов можно не опасаться, стрелять они в нас не будут, мы нужны им живыми, утешало это меня весьма слабо. Они‑то, Гийом с Алисой, еще, может быть, и нужны, а вот насчет себя я далеко не был уверен. Я‑то им на кой хрен сдался? Я старался выбросить эти мысли из головы, однако, отстаивая вместе с Беппо смену у моста, выбеленного дождями, слушая тихий шелест и зная, что за мокрыми зданиями на той стороне скрывается сила, готовая нас уничтожить, я чувствовал себя неуютно — точно на сцене, в фокусе недоброжелательного внимания.

Алисе было с чего волноваться.

И все же не эта причина, оказывается, являлась главной. Главное обнаружилось совершенно случайно, на другой день после сообщения Беппо. Я как раз затягивал перевязь, чтобы идти на свой пост, когда ко мне в комнату вежливенько просочилась Мирра и, посматривая так, словно между нами уже были какие‑то отношения, скромненько сообщила, что меня хочет видеть миледи.

— Срочно? — спросил я, не слишком стремясь опоздать на дежурство. Беппо как старший по караулу был с этим чрезвычайно строг.

— Прямо сейчас, — ответила Мирра. — Простите, милорд, у них там человек с той стороны. Насколько я понимаю, парламентер…

Я так и подскочил, стукнув ножнами.

— Парламентер? Ты уверена? От кого?

— Вероятно, от этих, милорд, ну — которые… Миледи считает, что вам надо присутствовать на переговорах.

Она со значением округлила глаза из топленого шоколада. Не знаю уж, как получилось, но я тронул ее пальцем за подбородок. И чуть фиолетовые губы Мирры с готовностью приоткрылись.

— Это правда, что как лорд я обладаю некоторыми правами? — поинтересовался я.

— Правда, милорд, — без смущения подтвердила Мирра. Шевельнувшиеся горячие губы были теперь совсем близко. — Очень жаль, что милорд не может этими правами воспользоваться.

— Почему?

Мирра с сожалением подняла плечи.

— Пока не родится ребенок, милорд, вы обязаны тоже воздерживаться… от излишеств. В знак уважения к тяготам своей супруги. Это, разумеется, не закон, милорд, но такова традиция…

— Какой ребенок? — туповато спросил я.

— Ваш ребенок, милорд, будущий наследник земель Алломара…

Сердце у меня как‑то мягко перевернулось. Я попытался не глядя сесть и ударился о неизвестно откуда вылезший угол тумбочки.

Черные брови Мирры поползли к шевелюре.

— Боже мой! Милорд не знает об этом?..

— Ну‑ка расскажи все по порядку!

Мирра помолчала секунду и вдруг отступила к открытой двери.

— Милорд, я не смею вмешиваться в ваши семейные отношения. Миледи сама скажет вам, когда сочтет нужным…

— Мирра! — крикнул я.

— Нет‑нет, милорд!..

— Рассказывай!..

Я протянул к ней руку.

Однако Мирра уже была в коридоре, и оттуда донесся ее серьезный и, по‑моему, испуганный голос:

— Миледи ждет вас в комнате молодого лорда…

Ускользнули шаги. Скрипнула дверь, если не ошибаюсь, на кухню.

Пару мгновений я был как рыба, оглушенная взрывом. Я открывал и закрывал рот, не произнося ни звука. В голове у меня клокотал хаос гнева и возмущения. А потом я резко поднялся и затянул кожаную перевязь. Эрринор довольно чувствительно стукнул меня по голени.

Сейчас все выясним.

Однако выяснить ничего не удалось. Когда я, дергаемый нетерпением, ворвался в комнату, которую занимал Гийом, вероятно бывшее помещение дежурного офицера: канцелярский стол, два стула, узкий диван, вывернувшийся трещинами кожзаменителя, — я прежде всего обратил внимание не на Алису, приткнувшуюся на подоконнике, а на рослого незнакомого парня, сидящего посередине комнаты напротив Гийома.

Был он в пятнистом комбинезоне, делавшем его похожим на болотную жабу, и сам был как жаба — коренастый, почти квадратный, с приплюснутым на широких плечах черепом. Причем стрижен он был почти наголо, и башка в сизой щетине казалась по‑детски бугорчатой. Ноги в бутсах были выставлены вперед — так что сразу не вскочишь, а короткопалые руки лежали на коленях, как у прилежного школьника.

Было в его позе нечто одеревенелое. Люди обычно так не сидят.

А в тот момент, когда я ввалился в комнату, он говорил — голосом, лишенным всяких эмоций:

— Гарантией здесь может служить только взаимная потребность друг в друге. Мы заинтересованы в вас не меньше, чем вы — в нашей помощи. Объединение технологий способно породить новую силу…

— Кто будет направлять эту силу?

— Договоримся…

— То есть — вы?

— Предполагается нечто вроде объединенной комиссии. Неофициально, естественно, чтобы не возбуждать аппетиты других стран…

— А когда назначен штурм? — быстро спросил Гийом.

— Штурм решен в принципе, но точное время не определено. Готовность — десять минут с момента отдачи приказа. Все будет зависеть от того, как пройдут наши переговоры…

— У нас есть время на размышления?

— Да, вам дано три часа — опять же, с момента, когда будет получено подтверждение.

— Подтвердите, — сказал Гийом после секундной паузы.

Спецназовец достал из комбинезона плоскую трубку, нажал кнопочку в ее внутренней части и сказал в появившееся легкое потрескивание эфира: «Подтверждаю завершение переговоров. Время — двенадцать ноль три. Возвращаюсь». — «Принято», — раздался приглушенный ответ.

Гийом перевел глаза на меня:

— Проводишь его до моста и проследишь, чтобы все было нормально.

Он посмотрел на Алису. Алиса кивнула. Мне никак не удавалось поймать ее взгляд.

— Ты слышишь меня?

— Да, будет исполнено…

— Я могу остаться в качестве связника, — сказал спецназовец. — Это предусмотрено. Прямая связь упростит дальнейшие процедуры…

Гийом покачал головой.

— Нет.

— А ваш представитель?..

— Тоже — не стоит…

— И все‑таки…

— Нет.

— Пошли, — сказал я.

Плац мы пересекли в полном молчании. Спецназовец шагал впереди, заложив руки за спину. Я ему ничего не приказывал, он сделал это по собственной инициативе. Оставалось лишь удивляться, что он так механически, равнодушно переставляет ноги, что не оглядывается вокруг, запоминая на всякий случай все, что возможно, и что, пользуясь ситуацией, не пытается меня разговорить, хотя знает наверняка, кто я такой и откуда.

Было в нем что‑то мертво-неодушевленное. Словно игрушка, в которую заложили всего два‑три простых действия. У моста он остановился, не дожидаясь моей команды, и, по‑моему, даже не воспринял Беппо, когда тот спросил:

— Ну что, отпускаем? Значит, закончены переговоры? — А потом, после моего утвердительного кивка, распорядился: — Вперед, тихим шагом!..

Он так и двинулся, как ему было приказано.

Догадка забрезжила у меня лишь тогда, когда пятнистый комбинезон исчез в подворотне и отмякший Беппо вздохнул с несвойственным ему сожалением:

— Жалко парня. В конце концов, послали его — он и пошел…

— Что такое? — спросил я с нехорошим предчувствием.

— Вы, милорд, видели когда-нибудь выжатый лимон? Шкурка у него вроде бы целая, а внутри — смято. Вот так и этот. К вечеру он уже начнет заговариваться, ночью — горячка и бред, будет звать маму, а утром — все, нет солдата. У него — мозг вытечет через ноздри.

— Почему?

— Потому что его допрашивали — милорд Гийом…

Я подумал.

— Значит, и со мной можно сделать то же самое?

— Что вы, милорд! Кому это придет в голову? Вы — лорд Дома Герриков, а допрос — это для простых солдат, вроде меня или как этот…

Казалось, он был шокирован.

— И на том спасибо, — мрачно сказал я.

Лицо Беппо застыло. И вдруг выпученные глаза оделись морщинами, щеточки усов под носом задвигались, точно сержант принюхивался, а бугристые щеки растянулись в подобострастной улыбке.

— Миледи, прошу прощения…

Я обернулся.

Алиса в ярко-небесном, облегающем, как у Мирры, комбинезоне, стояла у меня за спиной, и ноздри ее решительно раздувались.

Она лишь скосила зрачки на Беппо, и тот деликатно попятился.

— Миледи… Милорд… Кгм…

Его заслонили бетонные плиты, складированные неподалеку.

Я знал, что сейчас произойдет, и потому резко поднял обе ладони:

— Пожалуйста, не надо ничего говорить, я — сам все скажу. Я спас жизнь Геррику, и ты оплатила этот долг, как смогла. Ты объявила меня мужем, потому что не видела в той ситуации другого выхода. Я должен был иметь право сражаться, и я сражался и победил. Но ты никогда не думала, что это всерьез. Так, абориген, которого можно использовать. Но тут появился ребенок — неожиданно для тебя, не так ли? — и вдруг выяснилось, что ты связана со мной крепче, чем предполагала. Тебе это не нравится…

Я замолчал.

— Глупо как‑то все получилось, — нервно сказала Алиса. — Чтобы предохранить себя от… последствий… достаточно усилия воли. Непонятно, почему в данном случае оно не сработало. Вероятно, существует какая‑то разница биологий. Поразительно глупо, однако я не могу прервать уже возникшую жизнь…

— У вас есть обряд, расторгающий супружеские отношения между мужчиной и женщиной?

Она покусала губы.

— Только для простолюдинов… Брак лорда может прекратить только смерть.

— Объявляя меня мужем, ты рассчитывала именно на это?..

Алиса покраснела как мак и непримиримо вскинула голову:

— Лучше всего было бы, если бы ты пал в бою. Воин, павший за свой Дом, остается в памяти всех следующих поколений. О нем рассказывают детям зимними вечерами. О нем шумят весной пробудившиеся равнины Алломара. Я бы вспоминала о тебе всю свою жизнь…

— Ладно, постараюсь, — ответил я с хмурым сарказмом. — Пасть в бою — это, конечно прекрасно. Я благодарен тебе за такую идею…

— Все равно эта война никогда не станет твоей…

По‑моему, она собиралась поцеловать меня. Все правильно. Последний поцелуй воину перед смертью. Предполагалось, видимо, что это вдохновит меня на самопожертвование. Однако внезапно, как пробужденный от спячки медведь, зарычал мотор — в той подворотне, где скрылся спецназовец.

Алиса отпрянула от меня и обернулась.

Приземистый, уплощенный бронетранспортер грязно-зеленого цвета, будто таракан, лихо вывернулся из‑под арки и, наматывая гусеницами асфальт, рванул к мосту. Спереди у него выдавалась какая‑то металлическая штуковина: треугольник из сваренных труб — углом по ходу движения; вероятно, чтобы отбросить чугунные тумбы, препятствующие въезду в крепость. Двигался он, казалось, не слишком поспешно, действительно как таракан, но уже через долю секунды влез на мостовое покрытие. Ноги у меня ослабели, а сердце трепыхалось как рыба, вытащенная из воды. Все это происходило быстрее, чем я успевал что‑либо сообразить и как‑то отреагировать.

События разворачивались как бы без моего участия.

Беппо, выросший из‑за тумб при первых же рокочущих звуках, прыгнул в сторону и раскорячился, приседая в стойке «рассерженный краб» — это я уловил неким боковым зрением, — приложил ладони ко рту и издал вибрирующий пронзительный звук такой силы, что, наверное, слышен он был не только в крепости, но и по всему городу. Уши у меня заложило. Громадная стая птиц поднялась откуда‑то из‑за домов на набережной. Они, видимо, жутко галдели, но я ничего не слышал. Тараканистая бронемашина была уже почти на середине моста. «Отойди!..» — как рассерженная пантера, рыкнули сбоку. Деревянный локоть Алисы чувствительно врезался мне в плечо. Значит, я все‑таки начинал что‑то слышать. Я увидел, что руки у нее приподняты и напряженно расставлены, как у Беппо, а ладони выгнуты тыльной частью вперед, словно она отталкивала от себя что‑то невидимое. «Отойди, ради бога, ты мне мешаешь!..» Яркий синеватый дымок вспыхнул между ладоней. Правую гусеницу бронетранспортера точно парализовало, тяжелая, скошенная в гранях машина резко крутанулась на ней, мотор, кажется, взревел еще сильнее, и ребристая туша, в щепки разнеся ограждение, выехала передом в пустоту над водой и медленно перевернулась. Донесся плеск, столб серой пены взметнулся выше моста. Впрочем, из подворотни успели выехать еще два таких же порыкивающих бронетранспортера. А по мосту, пригибаясь, точно под пулями, уже бежали невесть откуда взявшиеся спецназовцы. Сейчас они будут на этой стороне. Я лихорадочно нащупывал на перевязи рукоять Эрринора. Не представляю уж, на что я рассчитывал против спецназа. Алиса же чуть прогнулась и оттолкнула от себя то невидимое, что было в ладонях. Синий дымок раскалился до ослепительного плазменного шнура, тот надулся беременным червяком и оглушительно разорвался. Воздух впереди задрожал, как над жаровней. Дикими заусеницами поднялись доски моста — вразнобой, расщепляясь, каждая по отдельности, раздались трески, мучительный скрип древесных волокон, обнажился бревенчатый нижний крепеж моста с бурлящей водой в просветах, — и вдруг все это деревянное сооружение оделось ликующим пламенем.

И такое же студенистое пламя бледной стеной поднялось вдоль нашего берега.

Заворочалась обугливающаяся в жаре трава. Выстрелили осколками лопнувшие булыжники. Белесый тяжелый пар начал подниматься от ближней кромки канала.

— Отступаем!.. Назад!.. — в ухо мне прокричала Алиса.

Именно так все и было. Они продвигались к нам короткими отрывистыми перебежками — вскакивая поочередно, будто вырастая из‑под земли, пробегая несколько шагов и снова падая. Точно ваньки-встаньки — в разных местах территории. Из‑за этого мельтешения казалось, что они — всюду.

— Давай!.. — приказал Гийом, прижимающийся к земле за двумя бетонными трубами.

Бородка у него подрагивала.

— Сейчас-сейчас, милорд… — Беппо всматривался вперед и, видимо, что‑то прикидывал. Проволочные усы торчали в разные стороны. — Еще чуть-чуть, милорд, пусть подойдут поближе…

Я не понимал, чего он тянет. Несмотря на падения спецназовцы надвигались стремительно. Вот они только что, мокрые, дымящиеся, проскочили стену огня, поставленную Алисой, вот они быстро, как насекомые, заполонили дальнюю оконечность плаца, и вот они уже почти рядом — всего каких-нибудь пятьдесят-шестьдесят метров. Сейчас ворвутся во внутренний дворик, где мы закрепились. Все будет кончено. Чего тянуть? У меня звенело в ушах и как бешеное, проталкивая через себя кровь, работало сердце. Мне казалось, что оно вот‑вот разорвется на конвульсирующие остатки. Мне тоже хотелось затормошить непонятно медлящего сержанта: скорее, скорее!..

Однако Беппо, вероятно, знал, что делает. Он ворочал усами, будто у него чесался нос, смаргивал слезу, набегающую на выпученные глазные яблоки, шумно втягивал и выпускал воздух сквозь сжатые зубы, лицо разбухало багровым приступом раздражения, но он, сдерживая нетерпение, все‑таки — ждал, ждал, ждал, и лишь когда спецназовцы, тоже, видимо, подгоняемые внутренней лихорадкой, поднялись чуть ли не все разом и ринулись, вероятно намереваясь преодолеть оставшееся пространство одним энергичным броском, Беппо всхлипнул, по‑моему усилием задержав дыхание, подтянулся, превратившись в колобок, как бы собирающийся откатиться, а затем резко хекнул и вместе с хеканьем выбросил вперед чуть разведенные руки. Коротко сильно свистнуло, и почти половина бегущих точно напоролась на невидимую ограду: они делали по инерции еще два‑три шага и падали, но — не стремительно, чтобы укрыться, как раньше, а мешковато, будто с надломившимся позвоночником. Они так и остались лежать, хотя некоторые еще шевелились. Другая же половина наступающих залегла и — вдруг двумя волнами начала растекаться вправо и влево. Чувствовалось, что в лоб они больше на нас не полезут, только с флангов. Что‑то звякнуло, и я увидел выпавшую на камни короткую металлическую стрелку.

— Отлично, — сказал Гийом. — Молодец, сержант!.. Ну! Теперь у нас есть немного времени…

Он в свою очередь резко выбросил вперед руки. Бледное студенистое пламя встало из травы поперек входа во внутренний дворик. Земля, по‑моему, даже не горела, а плавилась. Пощелкивали и выпрыгивали из огня красные нити песчинок.

Заслоненный поползшим дымом, Гийом вскочил на ноги.

— Отходим!..

— Они, милорд, пройдут через квартиры первого этажа… — Беппо поднял стрелку с земли и точно втер ее в руку ниже запястья. Я так и не понял, как это у него получилось. — Слишком много окон, милорд, мы все не закроем…

Гийом только глянул на него по‑лошадиному искоса, а потом опять небрежно выбросил вперед обе ладони — обращенные к нам окна ближнего здания заполыхали, и огонь, приклеиваясь к штукатурке, пятнами полез вверх, к крыше.

Бухнули стекла, разлетаясь на тысячи мелких осколков. Вывернулась из скобы и загрохотала по камню секция водосточной трубы.

Беппо несколько озадаченно поднял брови:

— Милорд?..

— Я знаю, что делаю! — грубовато отрезал Гийом. — Нам нужно еще минут десять, чтобы уйти… — Он повернулся к Алисе, выступившей из‑за угла здания. — Сколько человек ты можешь взять реально?

— Шестерых… — слегка задыхаясь от бега, сказала Алиса.

— Я тоже не больше, — подытожил Гийом, придавливая ее взглядом. Кажется, он не позволял сказать ей что‑то, на что она внутренне была готова. — Всего двенадцать, не так уж плохо в нынешней ситуации. — И вдруг загремел: — Где они? Почему люди до сих пор не выведены?! Я не узнаю тебя, сестра!.. Если будем мешкать, все здесь погибнем!..

— Еще двое, — напомнила Алиса ровным, каким‑то умершим голосом.

— Да, — подтвердил Гийом. — Двое должны будут остаться. Нам все равно потребуется прикрытие… — Пыльная кожа на лице его как бы треснула, и в беспощадной улыбке обнажился ряд крупных белых зубов. До меня не сразу дошло, почему он так ослепительно улыбается. — Да, сестра, у нас нет другого выхода…

Я почувствовал на себе быстрый взгляд Беппо.

Все решалось именно здесь, в эти доли секунды — под серым небом, затягивающим город сыроватым туманом, на крохотном островке, среди клочьев бурого дыма, в сердцевине промозглой осени, когда‑то породившей надежды. Теперь эти надежды развеивались, как дым над плацем. Боги пришли на Землю — боги, завершив земные дела, покидают ее. Что им Земля? Краткая остановка на пути из одной вечной войны в другую. Что им наши надежды, наши радости, наши крохотные человеческие переживания? Они стряхивают их, как пыль с башмаков вечно странствующих. Перевернута еще одна страница великой битвы за Сверкающую росу Алломара. Убраны декорации, дождь и ветер овладели брошенными подмостками. Провинциальный театр опустел. Следующая сцена трагедии будет сыграна в другом месте. Честь и прекрасный звонкий клинок меча!.. Сердце у меня захлебывалось, не успевая гнать душную кровь. Я не видел звезд, скрытых дождевым пологом, но я чувствовал их игольчатый, равнодушный холод.

Звезды — не для людей. Звезды — для богов осени.

Перекатывающийся дым пощипывал веки. Я моргнул. Алиса вдруг сделала порывистый шаг вперед и прижалась ко мне, не обнимая.

— Забудь, что я тебе наговорила — тогда. Я всегда буду помнить тебя и то, что у нас было. Где бы я ни была и что бы со мной потом ни случилось. Свидетель — Хорогр, я всегда буду тебя помнить! И ты тоже знай — что я тебя помню!..

Она подняла ко мне приоткрытые губы. Мазнуло копотью, прилипла к щеке чешуйка сажи.

Мне захотелось снять ее поцелуем.

— Милорд!.. — громко и нетерпеливо напомнил Гийом. — У нас нет времени! Кого из моих солдат вам оставить?..

Зрачки Беппо странно переместились.

— Его!..

Гийом нахмурился.

— Я бы предпочел, милорд, чтобы вы избрали себе другого напарника. Беппо — опытный сержант, мне будет его недоставать…

Алиса оторвалась от меня.

— Пусть берет Беппо!

— Сестра!..

— Я сказала: останется Беппо!.. Беппо, слышишь меня? Ты останешься здесь и будешь сражаться. Ты не можешь умереть позже своего лорда!..

— Да, миледи!..

— Иначе род твой будет проклят на Алломаре!..

Она подняла ладонь, подтверждая клятву.

Покрывало рыхлого дыма, загораживающее нас, разъехалось.

Я увидел согнутые фигуры, перебегающие по краям плаца.

— Они снова идут!..

— Уходим!.. — как зверь проревел Гийом.

Вместе с Алисой они побежали к латунным переплетениям. Клетка была как птенец, собравший отчаяние, чтобы наконец выпрыгнуть из гнезда.

Никогда и ни за что он не выпрыгнет.

В решетчатых крыльях висели на перекладинах люди.

— Пригнитесь, милорд!.. — предостерегающе крикнул Беппо.

Я видел, как Алиса споткнулась, зацепившись за что‑то, и как Гийом, будто ждал, тут же подхватил ее под руку.

В последний раз мелькнул голубоватый комбинезон. Они вскарабкались в плечевые изломы трубчатой, шаткой конструкции. Будто авиаторы, на заре века поднимавшие в воздух полотняные этажерки.

Птенец тут же оделся дрожанием как бы раскаленного воздуха.

Голубое пятно.

Алиса.

Прощайте, осенние боги!

Я думал, что она обернется, но она все‑таки не обернулась…

Я еще помню, как заколебался птенец, будто он и в самом деле собирался взмыть в небо, как сначала тускло, а потом все сильней и сильней заполыхали молочным свечением гнутые латунные трубки, как всплеснулась с булыжника пыль, захваченная невидимым глазу потоком воздуха.

Я это все очень хорошо помню.

И я хорошо помню, как услышал предостерегающий оклик Беппо: «Берегитесь, милорд!..» — и как, даже не успев толком сообразить ничего, выставил перед собой дымное лезвие, и как прямо из серого воздуха начали вырастать передо мной продолговатые металлические шмели, целый рой, и как я, быстро и плавно покачивая Эрринором, отводил их в стороны.

Это было почему‑то нетрудно. Шмели, остроголовые, плотненькие, чуть шипящие жаркой злобой, хоть и образовывались неожиданно, точно из воздуха, но, выскакивая на меня, замедлялись, будто попадая в расплавленное стекло, и, введя острие в их рой, можно было как волнорезом рассечь его на два безопасных потока.

Я так и сделал.

И лишь несколько позже я догадался, что это пули. То ли наступающие бойцы спецназа получили приказ задержать нас любой ценой, то ли у кого‑то из них после веера стрел Беппо не выдержали нервы. Скорее второе, потому что рой смертоносных шмелей, который я развел Эрринором, был единственным. Больше они не стреляли. Зато раздались на той стороне плаца несколько резких хлопков, пружинные шнуры испарений быстро пробуровили воздух и воткнулись в землю неподалеку от нас, и там, где они воткнулись, разрывчато затрещало, и со змеиным шипением поползли по двору струи отвратительного зеленоватого газа.

Это был финал. Я не понимаю, почему они не применили газ против нас раньше, совершенно не понимаю, да и не имело это, наверное, никакого значения; важно было то, что теперь у нас не осталось даже тени надежды. В ноздри мне уже набивался раздражающий запах свежего лука. Я не то чтобы кашлял, но почему‑то не мог вздохнуть полной грудью. Я лишь чувствовал, как нагревается внутри меня кровь, которой недостает кислорода. Сердце бухало так, словно хотело выломаться из жестких ребер. Завершался сентябрь, завершалась жизнь, завершалось то, что было, и то, чего не было. Мозг у меня бултыхался, как жидкий студень. И тем не менее я хорошо помню, как Беппо прохрипел мне надсадно: «Сзади, милорд!..» — и как я обернулся и увидел позади себя чуть согнутую пластилиновую фигуру, и как по каплевидным нечеловеческим глазам понял, что это — Петип. Какой Петип? Откуда Петип? Ведь нет Петипа!.. И мне до сих пор стыдно своего идиотского восклицания, продавленного сквозь горло: «Как ты тут очутился?..» — дурацкий был возглас, потому что уже в следующую секунду Петип призраком переместился ко мне вплотную, протянул руку, словно желая убедиться, что это я собственной персоной, и я тут же почувствовал жгучую боль под сердцем и с изумлением воззрился на торчащую из моей груди рукоять кинжала.

Длилось это, наверное, какие‑то считаные мгновения. Собственно, я даже не успел вскрикнуть от режущей боли, как увидел, что у Петипа вырос из предплечья металлический цветок с тремя-четырьмя лепестками, и — протянутую к этому страшноватому венчику руку сержанта. Вероятно, Беппо использовал свою последнюю стрелку. А Петип всплеснул ладонями, будто в свою очередь чему‑то изумившись, и упал в наворачивающееся за его спиной облако дыма. Его словно засосала трясина иного мира.

Впрочем, за последовательность событий я бы не поручился. Все распадалось на части, и каждая часть воспринималась как бы отдельно: вот туманные силуэты со свинячьими рылами, бегущие к нам из дыма, это были, скорее всего, солдаты в противогазах, вот с чего‑то запылавшая перед ними груда досок, Беппо что ли зажег, но когда это произошло, я совершенно не помнил, а вот сам Беппо, как скорпион, переползающий ко мне боком… «Руку, милорд!.. — почему‑то кричал он, будто помешанный. — Милорд, прошу, дайте мне руку!..» — голос все равно доносился будто из невероятной дали. Черт его знает, зачем ему потребовалась моя рука. Мне было плохо, я умирал и все никак не мог умереть окончательно. Едкая луковичная вонь расцарапывала мне легкие. «Руку, милорд, руку!..» — сильные пальцы Беппо схватили меня за запястье. Кажется, я повалился, ударившись плечом о высовывающийся из земли бетонный надолб. Силуэты спецназовцев в противогазах были уже совсем рядом. Больше всего мне сейчас хотелось даже не умереть, хотя каждую клеточку в теле будто вытягивали железными щипцами наружу, мне хотелось снова очутиться у себя во дворе — в тот момент, у скамейки с песочницей, когда я впервые наткнулся на Геррика, там, где это все месяц назад начиналось, — пройти мимо и никогда не знать ни Геррика, ни Гийома, ни даже Алису, ни Законов Чести, приведших меня в итоге на этот остров, ни поющего от наслаждения светлого клинка Эрринора, ни пучеглазого Беппо, ни лорда Тенто, ни Мирры. Вообще бы никогда о них ничего не слышать. Я хотел жить, как жил раньше, и я даже чувствовал запах слежавшегося сырого песка, и смоляной запах тополя, виснущего над скамейкой, и запах самой скамейки — сухого, давно мертвого дерева, я словно видел две ее доски, прикрепленные болтами к чугунной основе, ржавчину, там, где головки болтов входили в доски, ее выгнутые лапы, почти наполовину вкопанные для устойчивости…

И в тот момент, когда я все это ясно увидел, сбоку от меня распахнулась бездонная чернота, лишенная звезд, — ни проблеска света, ни каких-либо видимых очертаний, — вероятно, пустая до самого края Вселенной, потому что воздух устремился туда, будто заглатываемый чудовищным пылесосом. Почва мягко качнулась, полетели — травинки, соломинки, мелкий почвенный мусор. Затрепетала взлизываемая вихревым потоком рубашка. Даже Беппо, всей тяжестью повисший на моей руке, не мог более удержать меня в этом мире. Меня безжалостно перевернуло, ноги задрались выше головы, край твердой земли обломился, и я, втягиваемый водоворотом, обрушился в неизвестность. День померк, будто его никогда не было. Но еще прежде, чем мрак окончательно сомкнулся вокруг меня, я успел заметить, что латунная клетка с людьми заколебалась, как фантомное отражение, трубки вдруг вспыхнули так, что на них стало больно смотреть, низкий гул зародился меж ними и поднялся до неба, а когда блеск погас, решетчатого птенца во дворе уже не оказалось.

Закрутился в образовавшейся пустоте ворох листьев, донесся звук, как от лопнувшего воздушного шарика, и заметалось звонкое эхо по двору крепости, — все, финал…

Иногда мне кажется, что ничего этого не было. Не было торжественного прикосновения меча Геррика, после которого я стал воином, не было прогулок с Алисой по осеннему солнечному Петербургу: плоских глаз сфинкса, стеклянного плеска воды в каналах, не было звезд, заглядывающих в окно и выманивающих из дома, не было фантастического поединка с лордом Тенто на набережной: мелодии боя, цветка плазменных отражений, смыкающегося вокруг меня, не было отчаяния, любви, надежды, спасения, не было чудесной, невероятной победы — опять же там, на набережной канала, — не было старой крепости, гулкости складских помещений, мороси сентябрьского дождя, сеющегося на воду, одиночества, латунной клетки, которая унеслась в дали Вселенной.

Ничего этого не было.

Словно я читал книгу, которая куда‑то потом задевалась, и теперь ее содержание постепенно выветривается из памяти — забывается, несмотря ни на какие усилия, делается все бледнее, расплывчатее и неправдоподобнее. И уже приходят сомнения: а читал ли эту книгу в действительности или то, что пригрезилось, — плод растревоженного воображения?

Тем более что и жизнь у меня течет точно так же, как раньше. Словно никакие загадочные события не прерывали ее. Она как вода сомкнулась над тем сентябрем. Видимо, таково свойство жизни: лишать нас прошлого. Я работаю там же и выполняю те же обязанности чертежника: вычерчиваю на ватмане не слишком понятные мне детали, передвигаю рейсшину, меняю один остро отточенный карандаш на другой, меленько, печатными буквами вписываю внизу свою фамилию. Моисей Семенович этим чрезвычайно доволен. О моем опоздании из отпуска он практически не вспоминает. Да и что там было за опоздание — дней десять, не больше. Он считает, что я попал в какую‑то романтическую историю, и, наверное, даже не подозревает, насколько близок к истине. Молодость, по его мнению, есть молодость. Кажется, он даже стал меня уважать за это внезапное легкомыслие. Но, по‑моему, еще больше — за то, что в итоге я все же вернулся к своим профессиональным обязанностям. Это было в его глазах самым главным. Приключения приключениями, а работа, знаете ли, прежде всего. Судить о человеке будут именно по его работе. Моисей Семенович поднимает палец, очки съезжают к кончику носа. Я благоразумно молчу. Почему не доставить радость хорошему человеку?

Происшедшее действительно кажется мне ускользающим сном. Я пытаюсь его удержать, а он — стекает и стекает в темные глубины сознания. Даже лица Алисы я уже почти не помню. Я помню лишь голубоватый комбинезон и на щеке — крохотную чешуйку сажи. И еще помню голос, которым она объявила: «Это мой муж, милорд!..» — хотя кто его знает, было ли это на самом деле.

Два шрама остались у меня от того времени: узенькая полоска розовой кожи на левом плече — место, которое после прикосновения меча лорда Тенто, залечила Алиса, и такое же розовое, как у младенца, пятно во впадине между ребрами — след кинжала, который едва не дошел до сердца.

Кстати, этого я уже совершенно не помню.

Беппо, который вместе со мной протиснулся сквозь пространство — прямо к песочнице, в спасительную тишину петербургского дворика, — дотащивший меня до квартиры и буквально не отходивший от меня первые дни, говорил потом, что почти двое суток я провел в полном беспамятстве: лихорадочно и громко дыша, лежал на диване, как в агонии, с проваленными серыми щеками и лишь иногда, не поднимая тряпичных век, просил пить. Причем все двое суток я мертвой хваткой сжимал рукоять Эрринора, и клинок двое суток пульсировал, будто нечто живое, — становясь то малиновым, словно из светящейся крови, то — желтея и переходя в бледную сукровицу. А на третьи сутки он, по словам Беппо, стал обычного дымного цвета, и тогда я открыл глаза и спросил, что случилось. Вполне может быть. Никаких следов этого мучительного состояния у меня в памяти не сохранилось.

И почти не сохранилась вздыбленная борозда на асфальте — там, где, отбитый мною, пропорол ее меч лорда Тенто. Видимо, первые же машины, проехавшие по набережной, примяли ее, и теперь она, зашпатлеванная землей, ничем не отличается от соседних вполне естественных трещин. Разве что — более ровная, словно проведенная циркулем. Вряд ли кто‑нибудь обращает на нее внимание.

Как, впрочем, никто не обращает внимания и на меня самого. Я не знаю, какое подразделение так отчаянно штурмовало крепость на острове, к каким именно ответвлениям таинственных наших спецслужб оно принадлежит, что за цели преследовало и почему так внезапно прекратило свою деятельность. Пути спецслужб неисповедимы. У меня вообще нет уверенности, что они подозревают о моем существовании. Те двое людей, что приходили к моим родителям, больше не появлялись. Мне никто не звонил, никто не вызывал меня никуда и ни о чем не расспрашивал. И пусть тот же Беппо считает, что ничего еще в действительности не завершилось, что не трогают нас лишь потому, что мы — единственная ниточка от одного мира к другому, нельзя рисковать, милорд, а вдруг она оборвется, но имейте в виду, мы — под пристальным наблюдением; факт остается фактом: никто мною не интересуется и, вопреки утверждениям Беппо, слежки за собой я не чувствую.

По‑моему, обо мне просто забыли. Ничего, меня лично это вполне устраивает.

Я и сам хотел бы забыть о себе, если возможно.

И только изредка, ведя карандашом по плотному ватману, я вдруг начинаю ощущать спиной неприятный черный озноб, будто потянуло сквозняком из невидимой щели, и, опасливо оборачиваясь, вижу, что никакой такой щели у меня за спиной нет, двери в чертежный кабинет плотно закрыты, зеркало рядом с ними белеет стеклянной поверхностью. И тем не менее кожа у меня стягивается в пупырышки, и, вернувшись домой, я откидываю занавески, прикрывающие хозяйственную нишу в коридоре, сдергиваю два старых пальто, повешенных туда специально, снимаю с крючка Эрринор и осторожно вытягиваю из ножен светлое лезвие.

Правда, сейчас его нельзя назвать очень уж светлым. От висения в нише или от чего‑то еще Эрринор выглядит мертвенным и тускловатым. Самый обыкновенный металл, кажется даже не слишком заточенный. Однако стоит мне слегка сжать в руках теплую рукоять, стоит поднять его и не торопясь провести клинком в воздухе, как из‑под тусклости проступает нежное серебряное свечение, лунные тени начинают дымиться и скользить к кончику, а от лезвия, как тогда на набережной, отслаиваются плазменные отражения. Эрринор готов к бою, нужен лишь враг, который осмелился бы скрестить со мною оружие. Озноб не проходит, но в такие минуты он меня уже не пугает. Не озноб это — свежий ветер, побуждающий к действию. Лицо у меня горит, и весь я полон страстной энергией воина.

Между прочим, Беппо не одобряет этих моих порывов. К мечам лордов он относится настороженно, с явным недоброжелательством и считает, что тронувший меч становится в определенной мере его заложником.

— Если взял в руки меч, значит должен — убить. А я, милорд, убивать не хочу.

Кстати, Беппо мгновенно освоился в нашем мире. Уже дней через десять он работал охранником в какой‑то коммерческой фирме — что, конечно, неудивительно, учитывая его военную подготовку, — а еще через пару недель получил вполне приличную комнату и переехал.

После этого мы с ним практически не встречались.

Он, по‑видимому, хотел как можно скорее освободиться от прошлого.

И, в конце концов, кто я ему — случайный знакомый.

Я потом, наверное, месяца три пережевывал эту обиду.

И однако, как выяснилось, я был неправ в отношении Беппо. Он не собирался никого забывать и ни от чего не отказывался. В конце июня, когда навалилась на Петербург каменная жара, когда поплыл пух и зазеленела вода в каналах, он явился ко мне — все такой же усатый, плотненький, с выпученными, как у рака, глазами — и, не слова не говоря, выложил странный значок в виде тюльпана. А когда я недоуменно воззрился на золотые тычинки, объяснил, что это родовой знак Дома Герриков — каждый воин, родившийся на Алломаре, имеет такой значок, цветок вживляется на груди, под левым плечом, и снимается только после смерти хозяина.

— Это значок Петипа, — добавил он после паузы.

— Как Петипа? А разве Петип не мертв? — спросил я.

Я отлично помнил короткую стрелку, воткнувшуюся тогда в предплечье.

— Вот теперь мертв, — сказал Беппо, пошевелив проволочными усами. — Нет, милорд, Петипа так просто убить нельзя… — И вдруг рядом с первым значком выложил второй, точно такой же. — А это — мой знак, милорд, если позволите…

Несмотря на природную недогадливость, я, кажется, понял.

— Ты хочешь, чтобы я освободил тебя от присяги воина? Хорошо — что я должен сделать?

— Просто сказать, милорд: «Ты — свободен»…

— Ты — свободен, Беппо, — произнес я торжественным, как подобает, голосом. — Я, наследный лорд Алломара, освобождаю тебя от воинского обета. Ты — свободен, и я готов засвидетельствовать это перед всеми Домами…

Беппо хитро прищурился.

— Вообще‑то по‑настоящему меня зовут вовсе не Беппо. Новое имя дают, когда входишь в какой-нибудь Дом. Но для вас, милорд, пусть я останусь — прежним…

После я проводил его до остановки. Подошел шуршащий троллейбус и утащил сержанта в сторону Невского. Было ясно, что больше я его никогда не увижу. Чье победное знамя развевается сейчас над Семибашенным замком, кто греет в руках волшебную Каплю Росы и о чем шелестит звездный дождь над равнинами Алломара?

Этого я уже никогда не узнаю.

Сердце у меня сжималось, сдавливаемое асфальтовой духотой, был ранний вечер, прозрачные сумерки опускались на город, звезд еще не было, но колючий их свет чувствовался уже в чаше неба.

Вот и набережная, где я победил лорда Тенто.

Мне было плохо. Я дышал редко и тяжело. Горло, сдавленное воспоминаниями, не пропускало воздух. Внутреннюю часть ладоней вдруг защипало — точно от свежей раны.

А когда я инстинктивно поднял руки к глазам, между пальцами у меня заструился яркий синеватый дымок — загустел, превратившись как бы в синюю линзу, сердцевинная часть этой линзы прояснилась и засияла, лицо Алисы, будто гемма, выступило оттуда, губы ее шевелились, по‑видимому, она говорила мне что‑то. Правда, ни одного слова я расслышать не мог. И смотрела она не на меня, а куда‑то в сторону. Голова ее была покрыта узорчатой тканью. Светленький новорожденный младенец смотрел туда же, блестя глазами от любопытства. Вот — он поднял пухлую руку, тронул Алису за подбородок и, видимо, засмеялся.

Мягкие складки набежали на голову в редких волосиках.

И сейчас же изображение будто сдернуло с моих пальцев. Сердцевина погасла, а синеватая линза заколебалась и рассеялась в воздухе.

Я даже не успел толком понять, что произошло.

Я лишь остановился, взирая на уже пустые ладони, сделал два шага по направлению к чугунной ограде, снова остановился и поднял голову к звездам, которых еще не было.

Их еще не было, но я знал, что они есть.

Теперь я буду помнить об этом всегда.

Я был счастлив.

И тут дунул ветер, зарябила зеленая вода в канале, зашумели-зашелестели деревья, полные июньской листвы, и, как сон, унеслось вдоль набережной облако тополиного пуха.

Куда — неизвестно…