Болонская кадриль

Глава I

Неожиданно в коридоре вагона загрохотали тяжелые сапоги, и в сердце каждого пассажира эта чеканная поступь отозвалась смутным предощущением беды, отвратить которую может разве что немая молитва. Международный экспресс из Будапешта уже битый час стоял на пограничном вокзале Хегьесхольма. Придирчивые и не в меру подозрительные венгерские таможенники обыскивали чемоданы, залезали в каждый пакет и сверток. Что до пограничников, то они собрали паспорта и ушли.

Сначала обитатели купе воспринимали все формальности с благодушной насмешкой, но мало-помалу иронические замечания произносились все реже, и каждый — с большим или меньшим основанием — начал опасаться, что его не выпустят отсюда на Запад. Даже высокий симпатичный брюнет, который с самого Будапешта ухаживал за молодой женщиной, сидевшей в углу у окна, смущенно умолк — его дерзкие и остроумные колкости больше не вызывали улыбок на губах его спутников.

Звук шагов пограничника нарушил тревожную тишину. Теперь они узнают. Пассажиры напряженно прислушивались к стуку дверей первых купе и к гортанному голосу, выкрикивавшему фамилии. По мере того как солдат приближался к купе, стальной обруч все крепче сдавливал грудь, мешая дышать, и, когда пограничник наконец распахнул дверь, несколько человек чуть не вскрикнули. Бесстрастный и подтянутый венгр настолько могучего сложения, что дверной проем ему, казалось, был тесен, ледяным взглядом смотрел на пассажиров. Все они принадлежали к чуждому ему миру. Держа стопку паспортов в левой руке, пограничник медленно открыл первый.

— Фрау Тэа Нейтер?

Молодая женщина, за которой ухаживал красивый брюнет, протянула чуть дрожащую руку и получила обратно свой паспорт. Тихий вздох облегчения не ускользнул от ближайших соседей. Одного за другим пограничник назвал Альфонса Прюггера, инженера; Райнера Клинге, коммерсанта; Нэнни Майер, пожилую даму, явно злоупотребляющую косметикой; Вольфганга Хаммерера, профессора Венского университета. Последним получил паспорт темноволосый молодой человек.

— Альфонсо Сантуччи, viaggiatore di commercio, — выкрикнул венгр.

Пограничник отдал честь и вышел, но никто из пассажиров еще не осмеливался шевельнуться. И только когда поезд тронулся, все радостно перевели дух. И счастливее всех был Альфонсо Сантуччи, коммивояжер, поскольку он именовался вовсе не Альфонсо Сантуччи и не имел ни малейшего отношения к торговле.

На самом деле Альфонсо Сантуччи звали Жак Субрэй. Родился он тридцать лет назад в Болонье, где его родители, эмигранты во втором поколении, сохранившие французское гражданство держали ювелирный магазин на виа д'эл Индепенденца. Вместе с ними в тысяча девятьсот тридцать девятом году Жак уехал во Францию и вернулся в родной город в сорок шестом. После смерти родителей молодой Субрэй остался в Болонье — все его прошлое было накрепко связано со столицей Эмилии-Романьи. Доверив вести дела унаследованной им фирмы директрисе, Жак окунулся в удовольствия «vita dolce» высших слоев болонского общества, куда благодаря семейной репутации его допустили весьма благосклонно. Старинные аристократические кварталы Болоньи полнились слухами о сумасбродствах молодого француза, но о самом экстравагантном его поступке никто не догадывался. Большой любитель рискованных приключений и самых разнообразных видов спорта, Жак скорее забавы ради, чем всерьез, поступил в разведывательную службу Итальянской республики. Довольно скоро тамошнее начальство решило, что Субрэй — прекрасный агент, когда не влюблен, но это, увы, случается с ним слишком часто. Необычная профессия уже не раз втягивала Жака в самые невероятные истории, но до сих пор он блестяще справлялся со своими обязанностями. Субрэй ни о чем не жалел и считал жизнь на редкость увлекательной штукой. Репутация легкомысленного бонвивана лучше, чем какая-нибудь выдуманная профессия, скрывала тайную деятельность Жака. Все считали его человеком состоятельным, но знали, что время от времени, чтобы поправить свое финансовое положение или покрыть долги, он соглашается съездить за границу для крупной фирмы макаронных изделий Пастори.

Субрэй не был в Болонье три месяца. Поиски рынков сбыта для спагетти, лазаньи и тальятеллы[1] Пастори на сей раз привели его сначала в Югославию, затем в Венгрию и Чехословакию. На самом деле начальство отправило Жака в погоню за похитителями чертежей нового мотора на твердом топливе, который профессор Фальеро вместе со своим племянником Санто разрабатывал в мастерской на Кроче дель Бьяччио. Планы исчезли, несмотря на то что итальянское правительство, возлагавшее на труды сеньора Фальеро серьезные надежды, денно и нощно охраняло ученого. Все сотрудники профессора, вплоть до рядовых лаборантов, подвергались тщательнейшей проверке, и судьба открытия не вызывала особого беспокойства, потому что главные расчеты Фальеро проводил вдвоем с Санто, сыном его брата, погибшего на войне. Мать мальчика лишь ненадолго пережила мужа и умерла с горя, оставив сына на попечение дяди. Именно Санто сразу же сообщил об исчезновении бумаг, и благодаря этому секретные службы не упустили драгоценного времени. Однако перекрывать границы было уже поздно, и начальнику болонской контрразведки пришлось послать Жака Субрэя вдогонку за похитителями, которые, по сведениям, скрывались в Югославии. Эти последние уже считали себя в полной безопасности и решили немного передохнуть, а потому Жаку не составило особого труда догнать их в Мариборе. В результате охотники за чужим добром умерли насильственной смертью, а Субрэй, чтобы обмануть возможных преследователей, отважился на довольно необычный ход. Вместо того чтобы сразу скрыться в Австрии, он поехал в Белград, потом в Будапешт, оттуда в Прагу и снова вернулся в Будапешт, и все это время неутомимо трудился на благо фирмы Пастори. Таким образом, целых три месяца Жак разгуливал под носом у венгерской, чешской и русской контрразведок, перевозя знаменитые чертежи в подкладке кейса, искусно подшитой итальянским сапожником из Загреба. Субрэя поджидали в Австрии и Италии, но никому даже в голову не пришло, что у него хватит наглости болтаться на вражеской территории. Это-то его и спасло.

А теперь поезд уносил Жака в Вену. Дальше его путь лежал в Мюнхен, и оттуда наконец он направится в свою любимую Италию. Впервые за последние двенадцать недель Субрэй мог расслабиться.

Однако молодой человек не чувствовал бы себя так спокойно, если бы знал, что приказ о его аресте пришел в Хегьесхольм меньше чем через десять минут после отхода поезда. Виной тому была измена Джиоконды Бертоло. Эта ревностная коммунистка, работая у Джорджо Луппо, непосредственного шефа Субрэя, узнала, чем на самом деле занимается мнимый представитель фирмы Пастори, и сразу же сообщила об этом в советское консульство. Но и русские не застрахованы от измены. Несмотря на членство в коммунистической партии, переводчик Амедео Форлини предпочитал рублям фунты стерлингов, а потому не преминул известить британское консульство о возвращении Субрэя вместе с чертежами Фальеро. Однако доллар гораздо лучше гарантирован от всяких катаклизмов, поэтому не стоит долго искать причины, почему Карло Домачи, работающий переводчиком у англичан, позвонил в американское консульство и рассказал, кто такой Жак Субрэй и какие ценные бумаги он везет в Болонью. К счастью, огонь патриотизма еще не угас в сердцах большинства итальянцев, и в частности в сердце Джизеллы Мора — одной из секретарш консула Соединенных Штатов, и она немедленно предупредила Джорджо Луппо. Таким образом, последний узнал об утечке информации в своем окружении. Круг замкнулся. И теперь четыре тайных службы принимали все возможные меры, чтобы или помочь Жаку Субрэю, или помешать ему доставить Джорджо Луппо чертежи мотора, изобретенного профессором Фальеро.

А ничего не подозревающий Субрэй, мирно проспав всю ночь в Мюнхене, наутро отправился в Италию. Сидя в удобном купе, он чувствовал себя вполне счастливым. Помимо удовлетворения от удачно завершившейся героической эпопеи Жака грела мысль о скором свидании с Тоской. Он был не на шутку влюблен, собирался снова просить ее руки и верил, что на сей раз девушка не откажет.

Тоска была единственной дочерью графа и графини Матуцци, чье огромное состояние, инвестированное в основном в Америке, избежало финансового хаоса военных и послевоенных лет. Граф Лудовико Матуцци, заинтересованный в промышленной реализации планов профессора Фальеро, финансировал работы ученого.

Впрочем, одно неприятное воспоминание все же омрачало радость Субрэя: три месяца назад они с Тоской поссорились из-за дурацкого недоразумения. Хуже всего было то, что Жаку запрещалось во время миссии сообщать о себе кому-либо, кроме мнимых работодателей из фирмы Пастори, которые тут же передавали его донесения, составленные на торговом жаргоне, в соответствующий отдел разведки. Поэтому Субрэй не мог даже написать Тоске письма.

Тоска Матуцци напоминала тех очаровательных, бойких и жизнерадостных итальянок, чей идеальный образ создало и распространило по всему миру кино. Ее считали одной из самых красивых девушек Болоньи, и воздыхатели толпами валили на каждый прием, который ее родители устраивали в прекрасном особняке пятнадцатого века на виа Сан-Витале. Графиня Доменика Матуцци, знаменитая красавица, блиставшая в сороковые годы, принимала гостей с изысканным изяществом прежних времен. Брат Доменики, Дино Ваччи, часто покидал свою виллу Ча Капуцци, где занимался живописью (ни единого образчика которой, правда, никто никогда не видел), и переселялся к младшей сестре. Дино без зазрения совести жил за ее счет, зятя, высокомерного Лудовико, не жаловал, но зато великолепно ладил с не менее чинным Эмилем Лаубом, австрийским дворецким особняка Матуцци, чье пристрастие к сигарам и виски графа вполне разделял.

Тоска любила Жака, но совсем не одобряла его образа жизни, не понимая, чего ради Субрэю, при его-то богатстве, вздумалось разыгрывать из себя коммивояжера. Ей вовсе не улыбалось стать женой человека, который большую часть своего времени проводит неизвестно где и почти не бывает дома. Несмотря на огромное приданое и открывающиеся в связи с этим возможности, а быть может, пресытившись удовольствиями, которые дают деньги, Тоска мечтала о спокойной жизни, к несчастью, совсем не соответствовавшей склонностям Субрэя. В последний раз, когда они встретились в садах Регина Маргерита, синьорина Матуцци поставила Жака перед жестким выбором.

— Да поймите же меня, Жак! Я не хочу ничего, кроме мирного существования рядом с любимым и любящим меня человеком. Клянусь святой Репаратой, это вполне естественно! Разве не так? Нам с вами крупно повезло — мы можем не беспокоиться о будущем хотя бы с материальной точки зрения. Так почему бы не воспользоваться этим, а? Вы говорите, что любите меня…

— Я запрещаю вам сомневаться в этом!

— Я поверю в вашу любовь только в тот день, когда вы откажетесь ради меня от своей смехотворной работы!

— И чем же я тогда займусь?

— Мной и нашими детьми!

— Но разве этого достаточно, Тоска миа?

— У вас еще есть ювелирный магазин…

— Зато ни малейшего призвания к коммерции.

— Мой отец может взять вас в свое дело.

— Я не хочу быть обязанным человеку, который меня презирает!

— Это потому, что он считает вас лентяем! Впрочем, именно благодаря вашей репутации к вам испытывает живейшие симпатии дядя Дино, а мама уверяет, будто вы один из последних представителей общества, в котором она когда-то царила.

Свидание длилось более двух часов, но ни одному из спорщиков не удалось убедить другого. Ближе к вечеру, когда от деревьев потянуло предательским холодком, Тоска окончательно рассердилась.

— Довольно! Господь тому свидетель, что я люблю вас, Жак, и что я никогда не буду до конца счастлива, если выйду замуж за другого, но я требую, чтобы мне дали возможность жить так, как я хочу! Поэтому выбирайте: или вы станете моим мужем и отцом моих детей, отказавшись от своего дурацкого сумасбродства, или распрощайтесь со мной и по-прежнему ищите мелких удовольствий в кругу вульгарных людишек!

Субрэй по воспитанию был истинным итальянцем и никак не мог допустить, чтобы с ним разговаривали в приказном тоне, даже если приказ исходил от любимой девушки.

— Уж не думаете ли вы, что миллионы вашего родителя дают вам право так разговаривать со мной? Или, может, вы воображаете, будто меня можно купить?

— Святая мадонна! Да как вы смеете?

Тоска не договорила — ее душили слезы, и взволнованный Жак тут же заключил девушку в объятия.

— Тоска миа, — нежно проговорил он, — ты ведь отлично знаешь, что я тебя люблю и никогда не полюблю другую…

— Может быть, тебе это только кажется? Иначе ты не предпочел бы жизнь со мной своим идиотским капризам…

— Клянусь тебе, mi alma[2], я и не думаю класть на одни весы нашу любовь и…

Но Тоска вдруг вырвалась.

— Но вам придется это сделать! — сердито крикнула она. — Я буду ждать ответа ровно до двадцати трех часов! Позвоните и сообщите о своем решении. Если вы скажете, что завтра мы встречаемся на этом же месте, это будет означать, что вы согласны удовлетвориться ролью моего мужа. Если же вы не позвоните мне до этого времени, я сделаю вывод, что вы предпочли свободу…

Но именно в тот вечер украли чертежи профессора Пьетро Фальеро, и Жак, только лишь оказавшись в Югославии, вспомнил, что забыл позвонить Тоске.

Тяжкие испытания, выпавшие на долю Субрэя за последние три месяца, позволили ему осознать, что в конечном счете гораздо лучше смириться с перспективой безоблачного существования подле Тоски, чем то и дело рисковать жизнью при все более усложняющихся обстоятельствах. Рано или поздно его работа в разведке завершится, и тот конец карьеры, который предлагает синьорина Матуцци, ей-богу, самый желательный из всех возможных.

Однако до этого было еще далеко. Опыт подсказывал Жаку, что, пока он не передал чертежи Фальеро своему непосредственному начальнику Джорджо Луппо или его представителю, миссия не окончена, а стало быть, он не имеет права мечтать о будущем. Тем более что противники могут в любой момент поставить на этом будущем крест.

Француз часто думал о Джорджо Луппо, которого ни разу не видел. Жак слышал и знал только его голос, если это и в самом деле Луппо поднимал трубку, когда он набирал засекреченный и выученный наизусть номер телефона. Именно таким образом Субрэй поддерживал отношения со своим таинственным шефом или, что случалось гораздо чаще, поручение передавал посредник. Интересно, встретится ли с ним Джорджо Луппо теперь, когда ему придется либо принять отставку Жака, либо отказать ему?

Более чем когда бы то ни было исполненный решимости принять все возможные меры, дабы сохранить жизнь отца будущих детей Тоски, Жак, выйдя из поезда на болонском вокзале, затесался в самую гущу пассажиров, спешивших к выходу. В тот же миг из-за расписания поездов вынырнул Роналд Хантер, агент британского M1-5, Майк Мортон из американского ЦРУ отошел от газетного киоска, а Наташа Андреева из советского ГРУ поспешно поставила на стол чашечку с кофе. Все трое бросились к выходу вслед за Жаком, и три пары глаз не отрываясь сверлили кейс, крепко зажатый в его руке. Знаменитое шестое чувство, присущее всем шпионам, предупредило Субрэя о грозящей опасности. Он быстро огляделся, но не заметил противников, хотя и чувствовал, что они где-то рядом. Еще не зная ни того, кто на него нападет, ни откуда последует удар, Жак с бьющимся сердцем ожидал развития событий. Однако он совершенно беспрепятственно добрался до контрольного пункта на выходе и предъявил служащему билет. Немного успокоившись, он прошел по коридору среди ожидающих и поднял руку, подзывая такси. Но тут откуда-то справа неожиданно выскочила молодая женщина и кинулась к нему. Инстинкт профессионала заставил Субрэя еще крепче сжать ручку кейса, но лучше бы он позаботился о том, чтобы закрыть лицо, поскольку незнакомка с ходу влепила ему такую звонкую пощечину, что сразу привлекла внимание всех болонцев обоего пола, наблюдавших эту волнующую сцену. А он-то мечтал попасть в родной город как можно незаметнее, — и вот нате вам пожалуйста! Ни Мортон, ни Хантер, ни Андреева не ожидали подобного скандала и остановились в полной растерянности. Они выглядели не менее удивленными, чем Жак, которого очаровательная воительница так громко осыпала проклятиями, что слушатели не упустили ни единого звука.

— Во имя всех святых! Ты все-таки решил вернуться, чудовище? Уж не угрызения ли совести тебя сюда привели? Подумать только, я порчу себе кровь, истекаю слезами, а ты и минуты не нашел, чтобы меня предупредить! Ну, признавайся, ты ездил к женщине? Я гроблю на тебя свою молодость, и вот как ты со мной обращаешься?! И что только Господь Бог дал тебе вместо сердца, мерзавец ты этакий!

По окружившей их толпе пробежал одобрительный шепот. Да, у этой девушки есть и класс, и темперамент, но никакой вульгарности! Итальянцы — величайшие мастера во всем, что касается криков, приступов отчаяния, проклятий и упреков и в то же время истинные ценители подобных эмоциональных всплесков, несравненные их знатоки. Зрители в первом ряду сочувственно кивали. Что до Субрэя, то он испытывал легкое головокружение и мучительно пытался отогнать дурной сон. Лихорадочно роясь в памяти, Жак вспоминал, видел ли он когда-нибудь эту женщину. О да, конечно, он очень многим клялся в вечной любви, но этой, невзирая на все свои старания, честное слово, припомнить никак не мог… А незнакомка тут же воспользовалась молчанием француза.

— И даже то, что наша малютка, которую ты бросил, умирает с голоду, нисколько тебя не трогает, да? Слышал бы ты, как она зовет своего папу, наша маленькая Пия…

Узнав, что он неведомо для себя стал еще и отцом, Субрэй на мгновение остолбенел. Толпа немедленно встала на сторону обиженной. Женщины выражали сочувствие брошенной матери причитаниями, а мужчины громко рассуждали о том, какие отъявленные негодяи встречаются порой в этой юдоли скорби. Какая-то девушка во всеуслышание заявила, что, случись такое с ней самой, она бы прикончила того, кто обманул ее доверие, и скорее дважды, чем один раз. Ее горячо поддержали. Тем временем незнакомка, вцепившись в Жака, продолжала кричать, но теперь в ее голосе слышались рыдания, а по щекам текли слезы.

— Скажи, мой Джакомо… неужели ты меня больше не любишь? Ты навсегда оставил свою Ренату?

На сей раз она явно переборщила, и Субрэй понял, что все это — часть хорошо продуманного плана. Впрочем, смысл происходящего от него пока ускользал. Вновь обретя хладнокровие и хорошее настроение, Жак решил сделать вид, будто поддерживает игру.

— Прости меня, Рената… Это угрызения совести заставили меня вернуться к тебе… Каким безумием было тебя покинуть!.. Оставить тебя и нашу Пию… Я пришел просить прощения… Если ты меня оттолкнешь, я возьму такси, попрошу отвезти меня к Рено и брошусь в реку!

Шепоток понимания снова пробежал по толпе. Да, вот что значит хорошо говорить! Несколько женщин заплакали — они уже ясно видели, как несчастный молодой человек тонет в волнах реки, а те, кто умирает от любви, на земле Данте и Петрарки немедленно возводятся в ранг святых.

— Как красиво! — не удержался кто-то.

— Да здравствует Италия! — воскликнул другой.

Та, что приписала Субрэю несуществующее отцовство, колебалась, а Жак, радуясь первой победе, продолжал настаивать:

— Ну, сокровище моей души, так ты хочешь, чтобы этот день стал для меня последним?

Со свойственной им добродушной бесцеремонностью, вечно заставляющей их вмешиваться в чужие дела, болонцы плотным кольцом окружили пару, которая, как им казалось, переживает любовную драму, и принялись давать советы:

— Ma gue.[3] Да обними же ее!

— Ты должна простить его, бедняжка…

Идиллию нарушил карабинер.

— Эй вы, двое, что это на вас нашло? — сурово осведомился он. — Вы что, не видите, что перегородили проход?

Однако, узнав о разыгравшейся тут небольшой драме, карабинер забыл об уставе и тоже принял живейшее участие в дебатах.

— Ессо! Парень любит вас, синьорина… Он раскаялся. Вы не можете лишить его ребенка, иначе всю жизнь будете мучиться угрызениями совести. Конечно, ваш милый поступил плохо, с этим никто не спорит…

— Позвольте, синьор карабинер… — вмешался Субрэй, которого эта сцена теперь изрядно веселила.

— А вы помалкивайте, иначе отвезу в участок, ясно?.. Так вот я говорил, что он поступил плохо, синьорина… Ма gue! Зато сейчас ему стыдно… Ну, так поцелуйте же его!

Незнакомка, по всей видимости, совершенно утратила первоначальный запал, но решила смириться с неизбежным.

— Только из уважения к вам, синьор карабинер…

И она быстро чмокнула Жака в обе щеки, но молодой человек сжал ее в объятиях и, держа железной хваткой, впился в губы долгим поцелуем. Толпа в полном восторге зааплодировала. Субрэй чувствовал, что все тело незнакомки напряглось в отчаянном усилии вырваться. Да, уж чего-чего, а такого поворота событий милая крошка явно не ожидала! Отпустив ее, Жак пылко воскликнул:

— Как ты могла подумать, будто я способен забыть и Пию, и тебя? Да ведь в вас — вся моя жизнь!

Какой-то благообразный господин вышел из толпы зрителей и протянул Субрэю руку:

— Позвольте мне сказать вам, синьор, вы на редкость порядочный молодой человек!

— Я очень… очень счастлива… — пробормотала вконец растерявшаяся Рената.

— Оно и видно, моя дорогая…

«Дорогая» покраснела до ушей, но, очевидно решив испить чашу до дна, взяла Жака под руку.

— Ты, наверное, устал, мой хороший? Если хочешь, мы можем зайти к Орландо и чего-нибудь выпить, а уж потом поедем домой…

Так вот где расставлена ловушка… Субрэй хотел было сразу послать неловкую интриганку куда подальше, но, с одной стороны, он хорошо знал Орландо и считал его славным малым, не способным стакнуться с преступниками, а с другой — французу было ужасно любопытно, как далеко зайдет эта Рената. Поэтому он не стал возражать.

— Что ж, пойдем к Орландо, amata mia[4]… Ты мне расскажешь, чем тут занималась без меня и на кого теперь работаешь.

Незнакомка косо взглянула на Жака, но промолчала. И они, нежно взявшись за руки, удалились под умиленными взглядами зрителей и карабинера, удовлетворенных тем, что эта трогательная любовная сцена закончилась так благополучно.

Субрэй и прижавшаяся к нему Рената шли через пьяцца делле Медалье д'Оро, а за ними на почтительном расстоянии следовали Мортон, Хантер и Наташа. Субрэй мысленно обратился к Небу с горячей мольбой избавить его сейчас от столкновения с Тоской Матуцци.

Орландо Ластери держал симпатичный старомодный кабачок на Вьяле Рьетрамеллара — внешнем бульваре, достаточно удаленном от центра, чтобы болонские влюбленные, не опасаясь нескромных глаз, приходили туда изливать свою многословную нежность. Рената сразу же повела молодого человека к дальнему столику, на три четверти скрытому винтовой лестницей. Орландо подошел взять заказ и, признав давнего клиента, дружески приветствовал Субрэя. Как только кабатчик принес все необходимое и оставил их наедине, Жак взял молодую женщину за руку и влюбленно заворковал:

— Дорогая Рената… а была ли ты верна мне все это время?

Но «дорогая Рената» быстро вырвала руку.

— Prego, синьор, комедия окончена! К тому же меня зовут не Рената, а Мафальда.

— Обидно… мне так нравилась Рената…

— Почему? Говорят, у вашей милой куча денег.

— Ого! Уже ревнуете?

Но молодая женщина явно не собиралась поддерживать шутливый тон.

— По-моему, я вам уже сказала, что комедия окончена. Разве не так?

— Очень жаль. Она так хорошо начиналась… Не правда ли?

— Вы злоупотребили положением!

— Чего-чего, а нахальства у вас не отнимешь, любезнейшая Мафальда! Не вы ли сами бросились мне на шею? А наша маленькая Пия? Я уже начинал так любить ее…

— Прошу вас, синьор Субрэй, не будем больше об этом. Ладно?

— А о чем же тогда вы хотите поговорить, изменчивая Мафальда?

— О чертежах Фальеро, которые у вас в кейсе.

Жак тихонько рассмеялся.

— По крайней мере на сей раз вы вполне откровенны…

— Меня послал Джорджо Луппо.

Не зная, как быть, Субрэй заколебался.

— Вам не кажется, что леска толстовата? — насмешливо заметил он, решив оттянуть время и пораскинуть мозгами.

— Так позвоните. Джорджо Луппо ждет вашего звонка.

Жак с любопытством взглянул на Мафальду. Сейчас в ее суровом лице уже ничего не напоминало о влюбленной дурочке, устроившей ему скандал на вокзале. Друг или недруг, но эта женщина явно знает, чего хочет. Жак встал:

— Я пошел звонить.

Но Мафальда вдруг кинулась ему на грудь и, повиснув на шее, заставила снова сесть.

— Нет, нет, Джакомо, ты не можешь так поступить! — стонала она, положив голову на плечо совершенно сбитого с толку Субрэя. — Ты не можешь бросить свою дочь и меня! Если ты это сделаешь, я покончу с собой!

Полупридушенный молодой человек поднял голову, намереваясь глотнуть воздуха, и тут заметил двух мужчин, стоящих у входа. Они так нарочито старались не смотреть в его сторону, что Жак понял игру своей спутницы и ответил ей в тон:

— Умоляю тебя, Рената, не устраивай истерик! Люди на тебя смотрят!

— Я уверена, что, если бы ты только услышал голосок Пии, у тебя бы не хватило жестокости нас бросить! Позвони моей маме, девочка там. Она поговорит с тобой… Джакомо, молю тебя, позвони моей маме… Пожалуйста!

Субрэй с наигранным раздражением пожал плечами:

— Ну, если тебя это успокоит… Но предупреждаю: мое решение непоколебимо!

— Пойдем!

Мафальда взяла его за руку и потащила к туалетным комнатам, где стояла телефонная будка. Незнакомцы продолжали пить вино и не сдвинулись с места, но оба настороженно прислушивались.

Жак вошел в будку и набрал секретный номер Луппо. Джорджо сразу снял трубку, заверил, что Мафальда выполняет его распоряжение, и велел подчиняться указаниям молодой женщины.

— Но… как же быть с… тем, что я привез? Тоже передать ей?

— Делайте то, что вам скажут. По-моему, ясно. Или нет?

Немного задетый, Субрэй повернулся к своей спутнице:

— Я в вашем распоряжении, синьора.

— Давайте кейс! Живо!

Жак выполнил приказ. Молодая женщина схватила кейс и передала вошедшему в это время Орландо. К величайшему удивлению Субрэя, тот, не говоря ни слова, схватил драгоценный чемоданчик и исчез на кухне. Но спросить, что это значит, Жак не успел.

— Осторожно! — шепнула Мафальда. — Вот один из них! Говорите же с моей матерью!

Жак быстро снял трубку.

— Я прекрасно понимаю вас, синьора, — с чувством произнес он, — но ваша дочь слишком любит драматизировать. Что? Ну, разумеется, я не собираюсь отказываться от родной дочери!

Мужчина прошел мимо, не глядя в их сторону, и скрылся в туалете. А Субрэй продолжал игру:

— Я обещаю вам попробовать еще раз, но и вы должны сказать Ренате, что так вести себя нельзя! Эта бесконечная ревность меня убивает! Слышите? У-би-ва-ет! И если все будет продолжаться в том же духе, я просто рехнусь!.. Да… Конечно… Но, будь вы ее мужем, рассуждали бы совершенно иначе! Согласен, я ей не муж, но невелика разница, так ведь?.. Договорились, даю вам слово… Расцелуйте от меня Пию, скажите, что я скоро к ней приду и принесу куклу…

Незнакомец вышел из туалета. Мафальда тут же вырвала у Субрэя трубку.

— Это ты, мама? О, знаешь, я так счастлива! Джакомо остается с нами! Да… Что? Само собой, попытаюсь… До скорого, mama mia…

Как только противник удалился, Орландо выскользнул из кухни и незаметно передал Жаку кейс. Француз недоуменно воззрился на совершенно невредимые швы.

— Ессо… это другой, — шепнула Мафальда.

Они вернулись в зал. Улыбающаяся молодая женщина нежно прижималась к своему мнимому возлюбленному. Но едва они успели сесть за столик, как двое мужчин, до сих пор ограничивавшиеся ролью наблюдателей, перешли к действиям. Они вдвоем приблизились к «влюбленным», и один из них нагнулся, опираясь на мраморную крышку стола.

— Нам нужен ваш кейс, синьор Субрэй! У моего спутника в кармане револьвер, и при первом же вашем неосторожном движении он выстрелит. Мы не хотим лишнего шума. Так что давайте!

Мафальда, изображая крайний испуг, хотела крикнуть, но более решительный из нападавших закрыл ей рот рукой.

— Спокойно! Не стоит вынуждать нас к насилию…

Поколебавшись ровно столько, сколько нужно было для убедительности, Субрэй сдался.

— Ладно… ваша взяла… Но проиграть, почти достигнув цели…

— Мы понимаем ваши чувства, и нам очень жаль вас, синьор…

Они схватили кейс, но, обернувшись, увидели вооруженного обрезом Орландо. Кабатчик явно приготовился стрелять.

— Эй! У моих клиентов еще никогда ничего не крали, и не вам начинать! Ну, отдайте синьору его кейс и проваливайте!

Один из налетчиков хотел было сунуть руку в карман, но Орландо предупредил:

— Осторожно, синьор! Хоть я и немолод, но реакция у меня что надо!

Незнакомцы удалились, бормоча угрозы на непонятном языке. Субрэю показалось, что один из них был русский. Значит, советская разведка первой потеряла терпение…

Жак поблагодарил Орландо, не скрывая, что очень удивился, узнав в нем коллегу, потом повернулся к Мафальде.

— Синьора… Теперь, когда кейс у Орландо, он, я думаю, вполне справится сам. Надеюсь, вы позволите мне уехать домой и отдохнуть от пережитых волнений?

— Пока не время, синьор Субрэй.

— Почему же?

— Чертежи Фальеро благодаря вам возвращены, и дело закрыто. Вы еще услышите поздравления, но позже и не от меня. А сейчас вас ждет другое задание.

— Я отказываюсь. Не хочу больше уезжать из Болоньи.

— А кто вам сказал, что надо куда-то ехать? Синьор Субрэй, небрежность и измена привели к тому, что ваше инкогнито раскрыто и о задании известно всем конкурирующим фирмам. По правде говоря, вы лишь чудом вернулись домой…

— Гм… приятно слышать.

— В свою очередь мы хотим узнать, кто первый украл чертежи Фальеро. Иными словами, надо найти советского агента, которого они использовали, и в этом мы рассчитываем на вас.

— Вы очень добры. Но почему я?

— Потому что, получив обратно кейс, вы ошиблись, приняв его за свой. Следовательно, другие и подавно не заметят подмены.

— Какие другие?

— Те, кто хочет получить чертежи Фальеро, прежде чем вы передадите их синьору Луппо, и, стало быть, любыми средствами попытаются помешать вам добраться до Палаццо дель Дженио Сивиле.

— Ах вот как, любыми средствами?

— Несомненно. Уж не боитесь ли вы, синьор Субрэй?

— Представьте себе, да, синьорина.

— Что ж, тем лучше!

— Не понял.

— Главное — чтобы вы не попали в Палаццо дель Дженио Сивиле. И у тех, кто будет за вами следить, непременно должно сложиться впечатление, будто вы насмерть перепуганы.

— Похоже, мне не придется особенно усердствовать!

— Отлично, тем более естественным будет ваше поведение. И потом, это займет всего несколько часов. Нашим противникам придется действовать очень быстро: они прекрасно понимают, что не смогут до бесконечности не пускать вас в Палаццо дель Дженио Сивиле. Так что сейчас можете ехать куда угодно… Например, домой…

— А потом?

— Подождете, пока появится первый противник, и сразу сообщите нам.

— А если я буду не в состоянии этого сделать?

— Ну, коль скоро чертежи у вас фальшивые, беда относительно невелика…

— Для вас — согласен, но для меня-то как?

— О, с этой точки зрения — разумеется. Но признайте все же, что это вторично!

— Ни за что! Я хочу видеть Луппо, уж его-то я наверняка сумею уговорить!

— Не сомневаюсь… Но как вам удастся убедить наших противников, что вы больше не имеете отношения к секретным службам?

Жаку пришлось признать, что его загнали в угол, но он поклялся себе никогда больше не связываться с Луппо. И вообще, говоря по совести, лучше бы он сразу послушал Тоску!

— Возможно, у входа вас уже ждут. Я сейчас уйду, горько рыдая и продолжая изображать несчастную дурочку, покинутую подлым соблазнителем. А вы еще немного посидите здесь.

— О, я вовсе не тороплюсь!

Мафальда протянула ему руку.

— До свидания и… желаю вам удачи!

— Благодарю.

Минут через пятнадцать после того, как ушла Мафальда, Субрэй направился к двери. Оглядывая бульвар через прозрачное стекло, он не заметил ничего подозрительного. Жак обернулся и встретил полный сочувствия взгляд Орландо.

— Вы в курсе?

— Да.

— Как вы думаете, есть у меня хоть один шанс?

— Человек может узнать, насколько ему везет, только попытав счастья, синьор.

— Орландо, если вы узнаете, что они меня…

Старик поднял руку и сделал пальцами «рожки», отвращая дурную судьбу.

— …так вот, позвоните тогда Тоске Матуцци… дочери графа Матуцци, на виа Сан-Витале… и скажите, что я ее любил…

— Положитесь на меня, синьор, я вложу в это всю душу, и она о вас пожалеет.

— Спасибо.

Субрэй сам себя не узнавал. С тех пор как он решил оставить службу и жениться на Тоске, все его силы и энергия как будто улетучились. Жак открыл дверь с воодушевлением приговоренного к смерти, идущего на казнь, вышел на тротуар, но и там он чувствовал себя так, словно прогуливался нагишом среди одетых людей. Субрэй привык держать воображение в узде, но сейчас оно отыгрывалось сразу за все. С опаской поглядывая на машины, прохожих и ожидая нападения из-за каждого угла, Жак медленно брел к пьяцца делле Медалье д'Оро. Но время шло, а на Субрэя никто и не думал набрасываться, и понемногу он стал чувствовать себя увереннее. Впрочем, спокойствие снова покинуло его, после того как, свернув на шоссе, пересекавшее виа Амендола Джованни, Жак чудом увернулся от мчавшейся на бешеной скорости машины. Водитель и не подумал затормозить, а, наоборот, еще поддал газу и исчез за поворотом на виа Милаццо. Прижавшись к стене дома, Субрэй перевел дух. Да, похоже, Мафальда нисколько не сгущала краски — за ним и в самом деле охотятся.

Ни один индеец на тропе войны не вел себя осторожнее, чем Жак, пробиравшийся на площадь VIII Агосто, где возвышается Палаццо дель Дженио Сивиле, скрывающий в своих недрах секретную службу, возглавляемую Джорджо Луппо. Теперь Субрэй отваживался переходить улицу лишь в толпе других пешеходов и старался держаться как можно ближе к соседям, полагая, что деликатный характер миссии помешает преследователям отправить на тот свет ни в чем не повинных людей.

Таким образом Жак миновал виа Милаццо и направился к лестнице, ведущей к подвесным садам Монтаньола. С южной стороны другая широкая лестница спускается из садов на площадь, и, если он доберется туда, то первый этап пути будет преодолен. Но Субрэй понимал, что наибольшая опасность грозит ему как раз в аллеях Монтаньола. Прежде чем шагнуть на первую ступеньку, француз инстинктивно обернулся и оказался нос к носу с плюгавым рыжеволосым человечком, в котором сразу признал собрата по ремеслу. Желая показать, что никого и ничего не боится, Жак собрал все свои познания в русском языке:

— Чево ви на мэнья сэрдитэс?

Незнакомец вздрогнул и ошарашенно вытаращил глаза.

— Goddam! I don't understand, what you say[5], — буркнул он и, повернувшись спиной к Субрэю, пошел прочь.

Жак сначала очень удивился, что советский шпион решил изъясняться по-английски, но очень быстро сообразил, что изобретение профессора Фальеро может интересовать не только русских. А потому нечего особенно удивляться, что око Лондона мигает неподалеку от ока Москвы, да и вашингтонское наверняка где-то поблизости… А это уже почти толпа!.. Жак не сомневался, что опасность угрожает со всех сторон, и ему страстно захотелось со всех ног броситься бежать, оставив злополучный кейс на первой попавшейся скамейке. Но, по совести, он не мог завершить свою карьеру такой жалкой уверткой. До сих пор Жаку потрясающе везло. Теперь надо расплачиваться… за все разом! Субрэй глубоко вздохнул и спортивным шагом стал взбираться по бесконечно длинной лестнице, всякую минуту ожидая, что его приключения закончатся пулей в спину. Однако ничего подобного не произошло, и Жак, оказавшись наконец в садах Монтаньола, с облегчением перевел дух. Но не успел он как следует расслабиться, как послышался знакомый хлопок и, несмотря на полное отсутствие ветра, шляпа Жака, к огромному удовольствию глупых зевак, покатилась по земле. Субрэю не пришлось долго ломать голову, что бы это значило, — в него стреляли из револьвера с глушителем. По позвоночнику заструился отвратительный холодный пот, и Жак с бьющимся сердцем спрятался за стволом дерева. Люди продолжали спокойно прогуливаться по аллеям — значит, никто ничего не заметил. Субрэй обратил внимание на какого-то старика, не внушавшего особого доверия, — в шпионском мире, как это всем известно, старики очень быстро превращаются в юных атлетов. Да и вон та женщина в платке может запросто оказаться мужчиной… Только девчушка, игравшая в классики, не вызвала у Жака беспокойства. Как любой мужчина в смертельной опасности призывает возлюбленную и негодует, что она не спешит ему на помощь, Субрэй вспомнил о нежнейшей Тоске и подумал, что если она и вправду так любит его, то должна почувствовать грозящую ему беду и примчаться. Но, увы, со времен Тристана и Изольды любовь успела стать гораздо прозаичнее.

Жак превратился в сплошной комок нервов. Он шел, подпрыгивая, озираясь и судорожно вцепившись в ручку кейса. Переход через Монтаньола занял всего несколько минут, но Субрэю они показались часами, как в страшном сне, когда бежишь куда-то и не в силах сдвинуться с места. Он уже добрался до лестницы, спускавшейся на площадь VIII Агосто, как вдруг увидел внизу медленно едущее вдоль тротуара такси и угадал, что мужчина за спущенным стеклом целится в него. Жак плюхнулся на землю в ту же минуту, когда послышался предательский хлопок. Решив, что убийца не может знать, ранен он или нет, Субрэй замер и стал не без любопытства ждать неизбежной развязки. Старик, внушавший Жаку столь сильные подозрения, первым опустился рядом с ним на колени. Одной рукой он начал ощупывать грудь француза, а другой старался вырвать у него кейс. Почтенный предок так низко склонился над Субрэем, что тот вполне мог бы укусить его за нос, но ограничился лишь насмешливым замечанием:

— Парик тэрьяэшь, товариш!

Старик отшатнулся и, подскочив как ужаленный, исчез в толпе любопытных, уже собравшихся около Жака. Субрэй встал и, уверив всех, что это всего-навсего легкое недомогание, пошел к ближайшей скамейке. Зеваки, удовлетворив любопытство, в конце концов разошлись. Очень скоро Жак снова увидел своих преследователей, или, во всяком случае, тех, кого считал таковыми. У одного, по его мнению, был слишком вороватый вид, другой, наоборот, был излишне развязен, у третьего — слишком молодой взгляд на искусно «состаренном» лице и сгорбленная спина при юношески пружинистой походке. И вся эта компания готовилась к новому нападению. Продолжая играть роль человека, все еще не оправившегося от сильного потрясения, Жак с трудом встал и начал спускаться на площадь VIII Агосто. Краем глаза он заметил, что погоня приближается. Наконец, уже у самой площади, его окружили. Но перехватив инициативу, Жак толкнул мнимого кондуктора, оказавшегося ближе прочих врагов, и, воспользовавшись минутным замешательством — никто из преследователей явно не ожидал нападения, — сделал вид, будто направляется в сторону Палаццо делле Дженио Сивиле, но тут же вильнул вправо, подозвал такси и громко приказал шоферу ехать на вокзал. Радуясь, что оказался на высоте, Субрэй расслабился и закурил, потом оглянулся. Машина, едва не сбившая его полчаса назад, ехала сзади. Жак усмехнулся: итак, преследователи не отставали. Значит, все идет по плану.

На вокзале Субрэй выскочил из такси с поспешностью господина, опаздывающего на поезд. Подождав, пока машина преследователей остановится около его такси, и убедившись, что из нее вышли двое мужчин, нападавших на него в Монтаньола, Жак схватил другое такси и велел отвезти его на виа Сан-Витале в особняк графа Матуцци.

На крыльце дома графа Субрэю снова пришлось пережить несколько неприятных минут, моля Небо, чтобы дворецкий поскорее открыл дверь… К счастью, движение было довольно оживленным и машина преследователей немного отстала и затормозила у противоположного тротуара, когда Эмиль Лауб, исполненный, как обычно, величайшей торжественности, уже встретил гостя. Оказавшись в холле, Жак наконец-то почувствовал себя в полной безопасности.

— Если бы вы только знали, Эмиль, как я рад вас видеть! — сказал он.

Лауб принадлежал к уже вымирающей ныне породе дворецких, которые настолько отождествляют себя с хозяином, что начинают обращаться ко всем исключительно от первого лица во множественном числе. Он слегка поклонился.

— Мы и сами чрезвычайно рады видеть месье после столь долгого отсутствия.

В разговоре с Субрэем Эмиль считал делом чести изъясняться только на французском языке.

— Боюсь, что я ужасно плохо воспитан, Эмиль, но уж тут ничего не поделаешь. Скажите, я вас не очень шокирую, если попрошу дать мне выпить чего-нибудь покрепче, прежде чем я увижусь с кем бы то ни было? Мне просто необходимо прийти в себя…

Лауб полагал, что со стороны слуги выказать хоть малейшие признаки удивления было бы серьезным профессиональным проступком и демонстрацией дурного тона.

— Пусть месье соблаговолит следовать за нами в малую гостиную, и мы немедленно принесем ему виски.

В маленькой гостиной, поджидая Эмиля, Субрэй чувствовал, как к нему со всех сторон подступает прошлое. Именно сюда они с Тоской убегали от скуки родительских приемов, а дворецкий не без удовольствия оберегал их покой. Лауб обожал Тоску и питал особые симпатии к Субрэю, чья беззаботность напоминала ему о прежних хозяевах, которым он служил в те времена, когда люди еще не утратили вкус к жизни и умели наслаждаться ею, а не только зарабатывать деньги.

— Можем ли мы позволить себе спросить месье, доволен ли он путешествием? — спросил Эмиль, ставя на столик поднос и наливая Жаку виски.

— Вполне, Эмиль. Лазань пользуется огромным спросом.

На глазах у невозмутимого Эмиля Субрэй один за другим выпил два бокала виски.

— Месье мучила жажда… — только и заметил дворецкий.

Жак знал Эмиля уже много лет, но так и не мог решить, то ли этот шестидесятилетний старик окончательно закоснел и все его умственные способности ограничены десятком стереотипных формул, то ли, напротив, под внешней торжественностью скрывается на редкость острый и ироничный ум. В глубине души Субрэй склонялся ко второму варианту, и порой ему даже казалось, что Лауб все знает о его истинной деятельности.

— Месье очень повезло, что он может путешествовать… Это расширяет кругозор… а иногда и дает утешение…

— Что вы, Эмиль, я вовсе не нуждаюсь в утешениях!

— Кто может знать, месье, когда они понадобятся?

Субрэй очень ценил сентенции дворецкого, и разговор с ним всегда был для него большим развлечением.

— Уж не стали ли вы философом за время моего отсутствия, Эмиль?

— Пожалуй, мы к этому склонялись всегда, месье. Мы немало повидали в жизни и, смеем надеяться, многое запомнили.

— Как-нибудь на днях надо будет попросить вас дать мне несколько уроков, Эмиль… а пока, будьте любезны, доложите обо мне Тоске.

— Нам очень грустно, месье, но мадемуазель Тоски нет дома.

— Вот как? А вы не знаете, она скоро вернется?

— Ее скорое возвращение нас бы очень удивило, месье… Во всяком случае, не раньше половины первого — часа.

— Она присутствует на какой-нибудь церемонии?

— Даже на двух, месье. Сначала — гражданский брак в мэрии, а через двадцать минут после этого, в одиннадцать тридцать, венчание в церкви Сан-Петронио.

При этом известии воспоминание вновь погрузило Жака в светскую жизнь Болоньи, и он почувствовал себя удивительно счастливым. Впредь свадьбы, крестины и похороны станут самыми значительными происшествиями его мирного существования подле Тоски.

— Должно быть, женятся очень важные персоны, раз Тоска встала в такую рань, а, Эмиль? — с улыбкой спросил Субрэй.

— Это она, месье.

— Она? Кто «она»?

— Мадемуазель Тоска, месье. Налить вам еще немного виски?

Жак был так ошеломлен, что смог лишь кивнуть. Все вокруг рушилось — и прошлое, и настоящее. Тоска… Его Тоска выходит замуж за другого! Но как это может быть? В полной растерянности Субрэй залпом выпил бокал виски.

— Но в конце-то концов, Эмиль, ведь она любит меня! — возмущенно воскликнул он.

— К несчастью, месье, опыт говорит нам, что мы далеко не всегда соединяемся священными узами с теми, кого любим.

— Но она клялась мне…

— О, клятвы, месье… — скептически заметил дворецкий, и в его голосе Жак почувствовал братскую симпатию.

— Она уверяла, будто любит меня…

— С разрешения месье, мы позволим себе утверждать, что мадемуазель Тоска говорила искреннее… но ведь месье ни разу не дал о себе знать?

— Я не мог!

— Разве там, где находился месье, не было почты?

— Почты? Ах, да… Была, конечно… но мне запретили писать.

— Вот уж мы никогда бы не подумали, что торговля макаронными изделиями требует подобных предосторожностей… Век живи — век учись.

Субрэй не сомневался, что, несмотря на свой невозмутимый вид, Лауб издевается над ним. Он чуть не вспылил, но вдруг вспомнил, что перед отъездом Тоска предъявила ему ультиматум. Жак не позвонил ей, и девушка наверняка решила, что он ее бросил.

И Жак возненавидел Джорджо Луппо.

— Если это хоть немного утешит месье, мы можем сообщить ему, что мадемуазель Тоска пролила немало слез, прежде чем согласилась отдать руку синьору Санто Фальеро.

— Санто? Она вышла за Санто?

— Нет еще, но это случится всего через четверть часа…

— Но, ради Бога, что она нашла в этой мокрой курице?

— Разочарование часто толкает нас на самые необъяснимые поступки, месье. А кроме того, синьор Фальеро постоянно работает с господином графом и стал своим человеком в доме. Месье не может не знать, что синьор Фальеро — замечательный инженер и его, как и дядю, ждет самое блестящее будущее.

— Я уверен, что она его не любит, Эмиль!

— Мы также убеждены в этом, месье, но теперь это уже не имеет особого значения…

— Ну, это мы еще посмотрим! Сколько осталось до церемонии в мэрии?

— Теперь уже всего тринадцать минут, месье.

— Я еду туда!

— Мы желаем месье удачи и рискнем заметить, что, на месте месье, мы бы уже были там.

Не ответив, Субрэй бросился к двери, но Эмиль все же успел первым открыть дверь, как и положено хорошему слуге. Жак уже собирался переступить порог, как вдруг наткнулся на ногу Эмиля и упал. Автоматная очередь прошила дверную раму, не причинив вреда людям. Лауб захлопнул дверь и помог ошарашенному Субрэю подняться на ноги.

— Должно быть, у месье есть конкуренты, которым не нравятся его спагетти… — пробормотал он. — Но месье может выйти отсюда через черный ход, и дорога до мэрии не займет более пяти минут.

Жак как ошпаренный выскочил на виа Кальдареза с намерением мчаться к Тоске, но его снова задержал Лауб.

— Месье забыл свой кейс!..

Субрэю было глубоко наплевать и на кейс, и на ловушки, расставленные Джорджо Луппо для русского шпиона. У него пытаются отнять Тоску! И Жак уже подумал было попросить Лауба оставить пока кейс у себя, но решил, что не имеет права подвергать жизнь доброго Эмиля смертельному риску, и вернулся. Крепко сжимая в руке свой обременительный багаж, он со всех ног бросился к мэрии, не обращая внимания на удивленные взгляды прохожих и твердо надеясь, что успеет прибежать прежде, чем Тоска произнесет роковое «да», которое разлучит их навеки.