Болтун

Глава 11

— Это и был тот самый Дарл, в честь которого ты хотел назвать нашего сына? — спросила Октавия. Надо сказать, спросила она это безо всякого восторга. Я пожал плечами.

— Но я решил это не тогда.

Она засмеялась надо мной в своей интимной манере — только близкие люди могли видеть, что Октавия ведет себя грубо или просто невежливо.

— Ты совершенно очаровательный, — сказала она. У нее была звонкая, безупречная латынь, так что казалось, фразу эту она должна была произнести по поводу какого-нибудь утонченного принцепса в середине пикника с дорогим вином и деликатесами в корзинках. До того правильный язык, что даже через столько лет непривычный.

Затем она быстро, нервозно добавила:

— Прости. Спасибо, что пояснил.

— Это действительно смешно, — сказал я. — Пояснения в ситуации, которая их не требует. Расширение контекста считывается твоим мозгом, как абсурдное, поэтому ты смеешься.

Мы шли сквозь лес, и я окончательно понял, что Бедлам действительно изрядно опустел. Я видел это — в цифрах, в голосах прибывших, в законах и расписаниях поездов.

Но все же я не знал. Прежде Бедлам тоже был довольно уединенным местом, скрыться от глаз можно было всегда, однако для этого приходилось периодически избегать людных мест или прохожих. Мы же за час нашей прогулки не встретили никого. Отчасти это было объяснимо — рабочее и школьное время, у всех свои дела, кроме нас.

Но все-таки прежде содержалась в моем городке определенная масса бездельников, игравших в кости, сопровождая победы и поражения бутылочкой прохладного пива, мам с детьми, прогуливавших школу подростков. Всего этого стало так мало, что едва углубившись в лес, мы вовсе для всех пропали.

С одной стороны я чувствовал радость, потому что многие люди обрели лучшую жизнь, о которой прежде и мечтать не могли, обрели выбор, потому что при всей моей любви к родине, жизнь здесь представляет собой сложную задачу.

С другой стороны мне было немного тоскливо оттого, что время моей юности ушло безвозвратно, и тот добрососедский мир с маленькими магазинчиками, замороженным заварным кремом в термополиумах и музыкальными автоматами в барах исчез навсегда.

Мне было жалко его, этого мира, и в то же время я понимал, как он несовершенен.

Октавия взяла меня за руку, я чувствовал, что ей все еще стыдно за всплеск ее смеха для меня совершенно невесомый. С ней всегда так бывало — напряжение прорывалось, но приносило не облегчение, а лишь еще большую вину, сознание собственной никчемной злости. Со мной всегда случалось наоборот, я чувствовал себя опустошенным, словно что-то из моей души выскоблили, затем сполоснули ее и вернули мне. С одной стороны так оно, конечно, лучше, а с другой нечто пропало, и на место его ничто не пришло.

— Так вот, — сказал я, чтобы отвлечься от тоскливых мыслей, но тут же замолчал.

Когда небо приобрело блестяще-красный, лакированный оттенок, мне понадобилось некоторое время, чтобы это остановить. После я продолжил:

— Я думаю, что он меня несколько зауважал. Может, его никогда еще не били, хотя в этом я сомневаюсь. Мне сложно установить причину. Дарл мыслил очень по-своему, в моем поведении мог быть нюанс, незаметный мне самому и для меня неважный. Дарлу же он, предположительно, запал в душу. Нет, с виду ничего не изменилось, по крайней мере сначала. Просто стало легче засыпать с ним в одной комнате. Мы очень понемногу сближались.

— Это было даже сложнее, чем со старой девой, которую ты изнасиловал?

Я замер, размышляя о том, сложнее или нет, затем сказал:

— Да. Это было сложнее.

Иногда ей нравилось шутить об этом, словно бы то, над чем можно посмеяться становилось чуть менее настоящим. Я закурил, затем догнал ее.

— В общем, за три года, которые я провел в приюте, мы стали друзьями. Потом я писал ему письма, он торчал там до восемнадцати. Иногда я звонил и всякий раз поражался тому, насколько Дарл не скучает. У него не было этой функции. Ему нравилось проводить вместе время, но мое отсутствие никак не сказывалось на его жизни, он просто находил другие интересные занятия. Он не умел привязываться, но умел помнить. Он мог в деталях воспроизвести любой наш разговор примерно за последний год, меня это восхищало. В аферах его я с тех пор не участвовал, а вот он в моих — частенько. Хильде Дарла никогда не любила, даже несмотря на то, что мы ни разу за все три года больше не ссорились. Было, как я уже упоминал, в нем нечто такое, что заставляло нервничать, но к концу нашего общения я этого уже не замечал. Так бывает со внешностью людей, когда при первой встрече замечаешь нечто странное — большую родинку на видном месте или шрам, а затем, со временем, эта деталь перестает волновать, а потом словно бы стирается вовсе.

Октавия нахмурилась.

— Не совсем понимаю, почему ты стал с ним дружить после всего.

— Я подумал, а может сумею предотвратить его следующую попытку кого-нибудь отравить. Сначала. А потом мы просто стали друзьями, как это бывает у детей. Он, кстати, больше никого не травил.

Распогодилось, и мы с Октавией ощущали духоту чащи, погружаясь все глубже в лес.

— Собственно, нам и нужно гулять в лесу ради нашей конечной цели.

— Ты имеешь в виду поиск чего-нибудь, что может помочь Нисе?

— Я имею в виду насыщение крови кислородом.

Она засмеялась, и голос ее запутался в листве непрочным покровом висевшей над нами. Свет и тень мешались на земле в пропорциях, которые казались мне неправильными, недостаточно высчитанными, выверенными и оправданными. Но было совершенно некогда исправлять это. Разве что на обратном пути.

— Наверное, ты думаешь, что лучше бы мы поехали в Кемет, — сказал я. Октавия покачала головой.

— Нет, я, конечно, люблю колониальную архитектуру, свежие морепродукты и высокий уровень уличной преступности, однако мне кажется, мы совершили мудрый выбор.

— Искать мальчика на свалке — лучший вид отдыха?

— Я хожу по земле, значимой для тебя. Это бесценно. Кроме того, я не люблю страстные танцы, а в Кемете пить вино, а затем крутиться вместе с партнером, пока не закружится голова, своего рода хороший тон. И мотоциклисты мне тоже не нравятся, а их там много.

— Я тебя понял. В Кемет мы не едем.

— Если только на следующий год.

Октавия крутила в руках литровую бутылку с водой, которую мы захватили из дома. Каждому из нас хотелось пить, но мы несли ее не для этого. Человек может прожить без еды месяц (примерно), а без воды три дня (плюс-минус). Если Манфред жив и не ранен, то вода — это первое, что ему будет нужно. Я нес аптечку с бинтами, жгутами и обезболивающим. Марта отдала нам ее и сказала, что это подарок. Хорошо, подумал я, останется добрая память, если мы найдем мальчика, и если он жив.

Давным-давно все не было так просто. Проблемы государственной важности, словосочетание, сопровождавшее меня в последние двадцать лет, вдруг отступили, и я оказался просто человеком, пытавшимся рассказать о своих воспоминаниях. С каждым разом это давалось мне все легче, хотя я до сих пор не до конца верил, что все было со мной, что со мной вообще нечто было до этой минуты. Наверное, поэтому мне и хотелось воспроизвести даже незначительные детали.

Становилось все жарче, и я нес пиджак в руке, он был похож на какое-то размякшее ото сна или смерти животное. Фиолетово-розовые пятна медуницы были рассыпаны по земле, и Октавия провожала их взглядом. Ее восхищала красота нашего леса, радовали голоса наших ручьев и птиц. Я и не понимал, как мне было важно, чтобы ей здесь понравилось.

А потом вдруг (хотя именно этого стоило бы ожидать) запахло свалкой. Особый сладко-ржавый запах разнообразного мусора словно бы обманом проникал в лес. То, что я видел вовсе не соответствовало тому, что я чувствовал. Как если бы мои чувства были разнесены в пространстве на километры. Поэтому я с облегчением заметил, что лес начал редеть, мне хотелось вернуть ощущениям цельность.

Я услышал беспорядочные крики ворон, лай собак. Октавия округлила глаза, она явно не знала, что свалка полна живностью. Я обнял ее.

— Они не нападают на людей, — сказал я.

Мне не хотелось добавлять «в большинстве случаев» или «разве что на пьяных и бездомных».

— Я думаю, это не лучшее место для ребенка.

— Если только ты не решил от него избавиться, — сказал я. Она засмеялась, затем посмотрела на меня строго.

— Что? — спросил я. — Ты не можешь сказать, что тебе не понравилась шутка.

Своих детей я бы, наверное, тоже не отпустил на свалку. Впрочем, сам я там в детстве изредка бывал. Мы с друзьями путешествовали по окраинам этого огромного царства в надежде найти нечто интересное, однако никогда не забирались глубоко, памятуя о страшных историях, которые нам рассказывали. Далеко не всегда эти истории отвечали законам здравого смысла. К примеру, папа Сельмы говорил о мальчишке, который слишком увлекся, забираясь на гору мусора, и не заметил острый осколок, перерезавший ему сухожилия на ногах. Вместо того, чтобы звать на помощь, он почему-то день за днем ждал, пока его засыплют мусором ничего не замечающие горожане.

Мы, конечно, в эту историю не верили — дети всякие бывают, в том числе и способные к долготерпению, но уж кто-нибудь из взрослых должен был проявить смекалку на уровне двухлетнего ребенка и понять, что в куче неживых предметов присутствует живой.

Были и истории, в которые верилось охотно — про сломанные руки и ноги, порезы, собачьи укусы и встречи с недружелюбными бездомными.

И тем не менее свалка для ребят как магнит, потому что среди мусора всегда найдутся драгоценности. Никто из нас, впрочем, не был одержим ей так, как, судя по рассказам его матери, Манфред.

Лес расступился, и нам открылось море мусора с вырастающими из него островами мусора, а на островах мусора иногда росли холмы и даже горы. Это была целая мусорная страна, огромная, бескрайняя, наполненная запахом разложения империя, где прошлое недолговечно, а будущее непредсказуемо — все как в настоящей жизни.

Яркие пятна упаковок и оберток в серой, безликой массе всего, с чего уже стерлась краска, старая техника, распавшаяся на составлявшие ее детали. Гудрун однажды сказала, что свалка похожа на человеческий мир.

Как только ты попадаешь туда, ты уже видишь что стало со всеми до тебя — как выцвели они и проржавели. С самого начала ты знаешь, что случится с тобой.

Я не разделял столь пессимистичных воззрений, однако в свалке было нечто настраивающее на лирический лад, может быть, тоскливый крысиный писк на границе слышимости или кружившие по синему небу вороны, изредка пикировавшие вниз с истошным карканьем.

Жара, конечно, не делала происходившее хоть сколь-нибудь приятнее. Удушливый запах свалки был таким сильным, что мне казалось, от мусора поднимается пар. Чем интенсивнее запах, тем сильнее соблазн визуализировать его.

Гниль дружелюбно встречала каждую новую порцию мусора и с радостью принимала ее в себя, так что все вокруг казалось единой субстанцией. Между холмами и горами мусора, однако, были проложены дорожки. Первопроходцами из детей, мусорщиками, бездомными — всеми этими людьми, расположенными на границах социума.

Октавия зажала нос пальцами, крепко зажмурилась.

— Хорошо, — сказала она смешным, гнусавым голосом. — Ты убедил меня, поехали в Кемет.

Я засмеялся, голос мой эхом отразился от постепенно распадающихся вещей вокруг.

— И как мы планируем его здесь найти? — спросила Октавия.

— Представим, что мы есть маленький мальчик и решим, где бы он спрятался, если бы заметил нечто опасное или куда бы он упал, если бы ничего не замечал.

Октавия то и дело вздрагивала, когда из-под какой-нибудь консервной банки высовывалась крыса или когда особенно пронзительный лай издавали собаки вдалеке. Свалка была живой, помимо ее очевидных обитателей, личинки копошились в объедках, мухи кружились и ныряли в полости, особенно охваченные гниением.

— Думаю, здесь его нет, — сказал я. — Судя по тому, что я видел в его доме, Манфреда интересовали сокровища. То есть, металлолом или испорченные вещи. Нужно дойти до улицы Машинной.

— Что?

— В детстве мы разделили свалку на улицы. Так было удобнее. Но сами мы так далеко обычно не заходили.

— Надеюсь, бездомных мы не встретим.

— Я тоже надеюсь, иначе концепция доступного жилья, которую я продвигал в Сенате, провалилась.

— Но все же присмотрись, — добавил я чуть погодя. — Это целый мир. Отходы человеческой цивилизации — это история. Думаю, в самом низу здесь то, что осталось от моего детства.

— Философский взгляд на мусор. И не заставляй меня больше говорить, пока я не смогу вдохнуть историю без желания никогда не рождаться.

Я засмеялся, глотнул слишком много гнилостного воздуха и закашлялся. Все-таки она была права.

Машинная улица открылась нам через некоторое время, дышать на подходе к ней стало легче. Горы вырастали здесь главным образом из бытовой техники и строительного мусора. Я видел множество машин, на одних держались мусорные холмы, другие стояли сами по себе. Все были лишены колес, капот большинства был открыт и внутренности распотрошены, все хоть сколь-нибудь пригодное для использования или хотя бы нечестной продажи покинуло их.

Кое-какие из них могли еще похвастаться краской, на некоторых из этих счастливцев она даже блестела. Здесь, в этом солнечном и подверженном разложению пространстве казалось, что краска плавится, готовясь стечь вниз.

— Манфред! — позвал я, крик мой подхватили и разнесли дальше, в своей интерпретации, вороны. — Манфред, я здесь от твоей мамы, Адельхейд! Я хочу тебе помочь!

Чуть погодя, Октавия ко мне присоединилась.

— Да, Манфред! Мы здесь, чтобы вернуть тебя домой, там о тебе волнуются! Если ты слышишь нас, дай знать, где ты!

Никто не ответил нам. Но отчего-то я чувствовал, что мы на верном пути, более, чем на верном. Мой бог обещал направлять меня, и он направлял. Правда, несколько в другую сторону, чем я ожидал.

Наши крики заставили свалку зловеще притихнуть — замолчали собаки, замерли крысы. Теперь было слишком хорошо слышно, как копошатся личинки, но, слава моему богу, их обиталище мы оставляли за спиной.

Машинная улица казалась почти стерильной по сравнению с тем участком свалки, который мы миновали.

— Машины, — сказал я.

— Наверняка, их уже проверили.

— Но точно мы этого не знаем.

Мы с Октавией разделились. По левой и правой сторонам, как точки в неровной линии, стояли машины. Мы заглядывали в каждую — в салон, где были разбиты окна, под капот, в багажник. Всякий раз натыкаясь на пустоту, я испытывал почти физическую боль где-то в груди. Словно каждая пустая машина как-то отделяла меня от того, чтобы найти Манфреда живым.

Я прошел мимо огромной мусорной насыпи, стиральные машинки теснились в ней с кусками арматуры и огрызками обоев. Пахло ржавчиной и старым клеем. Один из мусорных холмов, ничем от других не отличавшийся.

Где-то неподалеку Октавия пыталась открыть издававший упрямый скрип багажник очередной машины, и я уже сделал было шаг, чтобы помочь ей, как вдруг развернулся и пошел к этому ничем не примечательному холму. В нем не было ничего такого, что могло бы привлечь мое внимание. Но нечто все же привлекло, сознательная моя часть не понимала, что именно.

Присмотревшись, я понял, что это. Наручные часы. Они были разбитые, а кроме того вид у них был изрядно потрепанный — такой же мусор, как и все остальное здесь.

Но место их не было тут. Никто не выбрасывает наручные часы вместе с крупной техникой, их обычно просто кидают в мусорку к прочим отходам жизни в том или ином ее проявлении. Я подобрал часы и увидел, что резиновый ремешок был порван. А затем даже заметил острый кусок железа, который мог причинить часам это неудобство.

Я почувствовал себя детективом, и меня захватил некий азарт. Я представил себе Манфреда, разумеется, он выглядел ровно как Марциан в его возрасте, в спешке пересекающего холм. Ремешок зацепился, он рванул руку, и часы порвались. Я махнул Октавии, призывая ее следовать за собой, обогнул холм, не дожидаясь ее, и увидел одну из десятков оставленных здесь машин, потерявшую цвет, номера и эмблему марки, когда-то определявшие ее среди других.

Чувство, что в машине скрывается нечто живое, появилось у меня сразу же, хотя вероятнее всего было индуцировано ожиданием.

Манфред обнаружился в салоне. Он смотрел прямо на меня, но в первую секунду я не понял, жив ли он, настолько это были неподвижные глаза.

Только затем я увидел, что Манфред дрожит. А он, как только зафиксировал мое присутствие каждым из своих усталых чувств, открыл рот, чтобы закричать. И не смог, вырвался только тонкий и отчаянный хрип.

Я сказал:

— Привет. Только не волнуйся, сейчас я вытащу тебя из машины, малыш.

Ржавая дверь с трудом поддалась, видимо Манфред залезал в салон через окно. Дверь, в конечном итоге, осталась у меня в руках, я отбросил ее к родственному ей мусору на холме, вытащил Манфреда.

Он был тонкий-тонкий, легкий, дрожащий, кожа его была сухой, как лист бумаги. Тактильно он тут же напомнил мне Младшего.

Октавия оказалась рядом с нами мигом. Кричать Манфред больше не пытался, и когда Октавия поднесла к его губам бутылку с водой, принялся жадно пить. Он задрожал еще больше, вода открыла его витальные силы, и все они, как казалось, превратились в страх.

Как только Манфред отпустил бутылку, я попросил Октавию тщательно его осмотреть. Никаких видимых повреждений у него не было, разве что крохотные синяки, мальчишечьи метки, которые в этом возрасте все равно что медали за храбрость, да еще крохотная царапина на запястье, видимо, оставленная тем же куском металла, что разлучил Манфреда с часами.

— Малыш, — сказал я. — Манфред. Мы хотим привести тебя домой, к маме. Хорошо?

Он кивнул. По-видимому, очень медленно он начинал понимать, что происходит. Я не знал, бывали ли у него такие приступы. Быть может, они были связаны с его звездами. Хотя со слов его матери такого впечатления у меня не сложилось.

Что-то чудовищно его напугало, и страх этот передавался даже мне. Сердце забилось быстро, словно бы само по себе, отделившись от меня. Я оглядел свалку — бескрайнее, излишне заполненное пространство, изобилующее сменами высот, вызывающими тревогу — всякий может притаиться за одним из мусорных холмов.

Предметов было слишком много, чтобы зафиксировать их все, изобилие пугало.

Я попросил Октавию достать мобильный телефон из моего кармана и найти номер Гудрун. Она прижала телефон к моему уху, и я некоторое время слушал гудки и смотрел, как свободной рукой Октавия гладит волосы Манфреда, повторяя:

— Бедный малыш.

Наконец, я услышал Гудрун.

— Да, Бертхольд?

— Я нашел его. Он живой. Вроде бы не ранен.

— Мы в получасе езды от свалки, выходите на дорогу.

Я двинулся к одной из мусорных тропинок, стараясь сориентироваться, Октавия шла за мной, держа телефон у моего уха.

— Он пока не говорит.

— Наверняка, мальчишка в шоке. Он вообще-то говорит?

— Его мать утверждала, что да.

— Матери часто идеализируют своих детей.

Гудрун хмыкнула, затем голос ее вернулся к прежней серьезности.

— Понимает, что ты ему говоришь?

— Понимает. Я думаю, он очень напуган.

— Что с ним было, он застрял?

Я помолчал, некоторое время я смотрел на Манфреда. Он следил за моими губами, словно ждал, пока я заговорю.

— Я думаю, он прятался.

— Мы подберем вас на шоссе.

Прежде, чем Октавия сбросила вызов, я успел услышать, как Гудрун на кого-то кричит. Наверняка, она была очень недовольна работой местного отделения полиции. Я тоже.

Некоторое время мы с Октавией пытались разговорить Манфреда, но он только изредка утыкался носом мне в плечо или хватал Октавию за руку, когда она протягивала ему бутылку с водой. Несмотря на отсутствие слов, а так же подтверждающих и отрицающих жестов, глаза его потихоньку прояснялись.

Наконец, я ощутил себя навязчивым и сказал:

— Хорошо, Манфред. В таком случае, дай нам знать, если тебе будет плохо и помни, что ты в безопасности.

Он смотрел на меня с пристальным, напряженным вниманием, затем моргнул. Я принял это за положительный ответ.

— Наверное, он считает, что мы его галлюцинация. Развитие событий не слишком реалистично.

— Да, мне бы тоже было страшно оттого, что я не понимаю, кто меня несет.

Идти в молчании было невыносимо, я не мог отделаться от липкого, заразительного страха Манфреда. Поэтому я сказал:

— Что ж, раз Манфред не желает общаться, я буду невежливо говорить о себе.