Больница неизлечимо помешанных

Томазо Гарцони и его книги

«Вполне очевидно, что Конгрегация регулярных каноников, нарицаемых Латеранскими, представляет собою Театр изысканных дарований наравне с любым более знаменитым орденом всего христианства. Но среди них, подобно светлейшей звезде среди толикого множества прочих на лучезарном небе, яснейшим блеском сияет отец Томазо». Так Джироламо Гилини, член Академии Неизвестных (Accademia degli Incogniti), начинает биографическую справку о Томазо Гарцони в книге, вышедшей через 58 лет после смерти последнего (Ghilini 1647, 216).

Томазо Гарцони, в крещении Оттавиано, родился в марте 1549 г. в Баньякавалло близ Равенны, в Папской области. Он с детства выказывал хорошие способности («11 лет от роду с удивительным изяществом описал в октавах сраженьица, какие обыкновенно учиняются ребятами», — пишет Гилини), а семья, видимо, была достаточно состоятельна, чтобы дать ему приличное образование. Он учился праву в Ферраре, потом логике в Сиене, но университетского курса не кончил. В 1566 г. он вступил в конгрегацию Латеранских каноников в аббатстве Санта Мария ин Порто в Равенне, сменив имя на Томазо. В Равенне он прожил остаток своей недолгой жизни, за исключением времени, проведенного им по обязанности проповедника в других городах (Феррара, Болонья, Тревизо, Венеция, Падуя, Мантуя). Принятый в члены равеннской Accademia degli Informi, Гарцони не успел произнести вступительную речь. Он умер в родном Баньякавалло 8 июня 1589 г., сорока лет от роду.

Гарцони имел случай свести разнообразные знакомства: среди его друзей были Чельсо Манчини, тоже латеранский каноник, философ и теолог, в 1590-х гг. преподававший моральную философию в Ферраре, а в 1597 назначенный епископом Алессано; Фабио Паолини, преподаватель греческого языка в Венеции, основатель Accademia degli Uranici (1587), Абрамо Колорни, военный инженер на службе Альфонсо II д’ Эсте. Он был знаком с такими людьми, как великий Торквато Тассо, написавший ко второй книге Гарцони посвятительный сонет, и выдающийся врач Бернардино Патерно, которому Гарцони посвятил «Больницу неизлечимо помешанных».

Его первая книга вышла в Венеции в 1583 г. Это был «Театр различных мозгов всего света» («Il Teatro dei vari e diversi cervelli mondani»). О содержании этого энциклопедического произведения, структура которого станет обычной для следующих книг Гарцони, можно отчасти судить по названиям глав: «О мозгах спокойных и безмятежных» (disc. I), «О мозгах отважных и воинственных» (disc. II), «О мозгах веселых и жизнерадостных» (disc. III), «О мозгах доблестных и благородных» (disc. X), «О каббалистических головах» (disc. XXXVI), «О мозгах меланхолических и диких» (disc. XLVIII) и т. д. Втянувшись в спор об ingenium («нраве», «темпераменте» или «характере»), занимавший Европу в XVI—XVII вв., Гарцони, по замечанию Паоло Керки, интересуется не этиологией человеческого нрава, будь то астрологическая или гуморальная, но скорее проблемой личной ответственности, оживляя свое моралистическое рассуждение «быстрыми набросками персонажей, почерпнутых из истории и литературы, с потоком анекдотов, взятых из нескольких гуманистических сборников, приучивших Европу ценить быстроту анекдота, остроту или сальность словца, изысканность ученых сведений» (Garzoni 1993, 9).

Вступив на свое недолгое литературное поприще, Гарцони выказал удивительное усердие и плодовитость. В 1585 г. в Венеции вышла, с посвящением Альфонсо II, герцогу Феррарскому, вторая его книга, огромная «Вселенская ярмарка всех ремесел мира» («La piazza universale di tutte le professioni del mondo»), заключающая в себе 155 разделов, каждый из которых описывает одно или несколько людских занятий. В идейном смысле эта книга — полемика со знаменитым сочинением Агриппы Неттесгеймского «О неопределенности и тщете наук» («De incertitudine et vanitate scientiarum», 1527): Гарцони говорит о законности и необходимости всякого ремесла и выстраивает «этику профессий». «Вселенская ярмарка» пользовалась невероятной популярностью: до 1675 г. она была переиздана по меньшей мере 25 раз, а особенно любима была в Германии, где оценили отсутствие в ней контрреформационного пафоса: с 1619 по 1649 г. она четыре раза публиковалась в немецком и один раз — в латинском переводах; еще Гриммельсгаузен, широко пользовавшийся гарцониевской энциклопедией, включает в свой «Вечный календарь» (1670) два длинных диалога Симплициссимуса и Цонагри (анаграмма Garzoni).

В 1586 г. выходят еще две книги Гарцони, одна питающаяся от светских источников, одна — от церковных: «Больница неизлечимо помешанных» («L’hospidale de’ pazzi incurabili») и «Жизнеописания прославленных женщин Священного Писания» («Le vite delle donne illustri della Scrittura sacra»); обе написаны в Тревизо, где Гарцони, вероятно, находился по своим обязанностям проповедника.

Следующее сочинение Гарцони, «Синагога невежд» (La sinagoga degli ignoranti), появилось в 1589 г., после трехлетнего перерыва, за время которого Гарцони лишь подготовил издание сочинений Гуго Сен-Викторского. Накануне смерти Гарцони вновь оказывается в своем аббатстве: посвятительное письмо «Синагоги», адресованное епископу Альфонсо Эррере, подписано: «Равенна, 10 марта 1589». Это последняя книга, за изданием которой Гарцони мог проследить сам. После его смерти были изданы бурлескная похвала рогоносцам «Дивный рог изобилия» («Il mirabile cornucopia consolatorio», 1601) и книга, о завершении которой Гарцони писал на последних страницах «Синагоги невежд», — «Дворец волшебств» («Palagio degli incanti»). Но поскольку в 1605 г. вичентинец Чиконья Строцци уже издал книгу по демонологии с таким названием, издатель Гарцони счел за лучшее переменить титул, и последняя значительная работа Гарцони вышла под названием «Сераль мирских чудес» («Il Serraglio degli stupori del mondo», 1613).

Мы представляем читателю третью книгу Гарцони — «Больницу неизлечимо помешанных».

«Больница» вышла в 1586 г., в трех типографиях одновременно — в Венеции, Ферраре и Пьяченце. Было ли это следствием уговора между издателями, желавшими дать книге более широкое распространение, или нет, во всяком случае это свидетельствует об известности, какой успел добиться автор «Театра» и «Ярмарки».

«Больница» примечательна в особенности тем, чего в ней нет. В этой книге, притязающей охватить все виды безумия и достигающей впечатления полноты с помощью головокружительной и мелочной классификации, так что читатель, вынужденный узнать себя хотя бы в одной из этих рубрик, задается вопросом, кого же Гарцони приглашает в свою Больницу в привилегированной роли зрителя, — так вот, в этой галерее этиологий, характерологий и анекдотов нет того, чего следовало ждать от христианского писателя: апологии христианского немудрия и безумия, вдохновленной посланиями апостола Павла (1 Кор. 1:17—27; 3:18—20). Безумие у Гарцони во всяком случае подозрительно как отступление от социальной нормы и не спасено включением в христианский этос. Связано это удивительное умолчание, видимо, с тем, что главной неназванной фигурой «Больницы неизлечимо помешанных» делается Эразм Роттердамский: упоминать апостола Павла для Гарцони значило бы так или иначе ввести в круг обсуждения своего крупнейшего предшественника, апеллирующего к павлинистской идее избранного Богом немудрия (Похвала Глупости. LXV). Гарцони не ссылается на Эразма и не упоминает его даже как мишень полемики: возможное объяснение этому — необходимость «сообразоваться с предписаниями жесткой посттридентской цензуры, в планах которой было не опровержение и даже не недвусмысленное осуждение Эразма <...> но скорее его устранение с культурного горизонта» (Garzoni 2004, XXXVII). Единственное исключение — «Адагии», очищенные от предосудительных с католической точки зрения мест и изданные без имени автора на титульном листе: Гарцони не единожды упоминает их как произведение Паоло Мануцио.

Взявшись писать трактат о безумии, Гарцони не обратился ни к форме диалога, широко распространенной в XVI в., ни к просопопее, которой можно было заимствоваться из «Похвалы Глупости». Его книга устроена как путешествие зрителя по дому скорби, где в отдельных палатах размещены разные виды безумцев. Держа в памяти «Неистового Роланда» (отсылки к нему в изобилии встречаются на страницах книги), Гарцони не сосредоточивает внимание на одном персонаже, пусть воплотившем в себе безумие с несравненной полнотой, но дробит тему на бесконечные рубрики — склонность, заставившая одного из исследователей говорить о его «таксономической обсессии», — а рубрики заполняет анекдотами, античными и современными. Его жанровая модель — не столько поэма Ариосто вообще, сколько путешествие Астольфа, пробирающегося по Луне среди великого множества людских потерь в поисках сосуда с Роландовым умом (Or. Fur. XXXIV. 73—86).

В «Прологе автора к зрителям» Гарцони сообщает, что к «строительству сей великолепнейшей Больницы» его побудила досада на тщеславных безумцев; их он поместил в центр своего заведения, в пятнадцатое рассуждение из тридцати. Больница Гарцони сообразно врачебным предписаниям эпохи состоит их двух отделений, мужского и женского. За вычетом вступительного рассуждения, трактующего безумие вообще, мужскому отделению посвящены все рассуждения, со второго по тридцатое. Строятся рассуждения по одному образцу: за более или менее научной дефиницией типа безумия следует набор анекдотов, а эта тематическая галерея помешанных заканчивается инвокацией: всякое безумие имеет своего бога-покровителя, и Гарцони взывает к здешнему божеству с просьбами прийти на помощь людям, вверенным его попечению; как положено в молитве, пусть и игровой, он приводит ряд эпитетов бога, напоминает о прежних его благодеяниях, просит новых и обещает дары, какими помешанные ответят на его благосклонность. Выделенные точки в этой веренице палат — середина (Рассуждение XV, «тщеславные») и конец (Рассуждение XXX, «дьяволовы помешанные»); прочее не только не отмечено логической последовательностью, но и не всегда позволяет различать близкие типы (чем, например, «помешанные шуты» в Рассуждении XXI отличаются от «веселых, приятных, остроумных и благодушных» в Рассуждении XXII).

Женское отделение заключается в финальном «Рассуждении автора к зрителям»: здесь в строгом порядке повторены все 29 форм безумия, представшие зрителю в мужском отделении. Но здесь каждое безумие представлено лишь одним персонажем, взятым не из древней истории и не из городского быта, а в большинстве случаев — обобщенно-античным, с символическими именами (Терония Гельвеция, Флавия Друзилла и пр.). Усиливается эмблематическая составляющая: над каждой помешанной висит герб с девизом, изображающий существо ее недуга, и сами эти женщины, не известные ниоткуда больше и не имеющие другой жизни, призваны быть лишь иллюстрацией своего помешательства; неподвижность этой картинки усиливается тем, что Гарцони не взывает к богам с просьбой исцелить этих женщин: им надежд на выздоровление не оставлено, они замкнуты в своем эмблематическом быту. Впрочем, последняя в этом отделении, Остилия из Мутины, оставлена без герба, потому что никакое изображение не в силах очертить ее дьявольского безумия.

Итальянские типографы не прогадали: книга Гарцони, в которой материал, взятый из энциклопедических трудов, укладывался в колоритные перечни, сохраняя видимость учености, имела большую и долгую славу и переводилась на разные языки.

Анонимный английский перевод вышел в Лондоне в 1600 г.; переводчик (на эту роль выдвигали, между прочим, Томаса Нэша), вообще очень точный, в XXVII рассуждении снимает пространный выпад Гарцони в адрес гугенотов, а в XXX рассуждении сохраняет все обвинения против них, заменив, однако, гугенотов магометанами. Немецкий перевод (Георг Фридрих Мессершмид, Страсбург, 1618) не прозаический, а прозиметрический: молитвы переведены рифмованными двустишиями, чем акцентируется родство этого произведения с немецкой Narrenliteratur и ее родоначальником Себастьяном Брантом. Французский перевод Франсуа де Кларье вышел в 1620 г. В 1634 г. была поставлена и имела большой успех трагикомедия Шарля Беи (Beys) «Больница помешанных» (L’hospital des fous), впоследствии переработанная и переименованная в «Знаменитых помешанных» (Les illustres fous).

Несмотря на неприязненное суждение о Гарцони в «Критиконе» Грасиана («Многие из этих итальянцев только названия пышные ставят, а за названиями ни правды, ни содержания: большинство грешат вялостью, их писания без перца, они сплошь да рядом лишь портят громкие названия, например, автор „Вселенской ярмарки”»: Грасиан 1984, 440), на протяжении XVII в. мнение Гилини, что сочинения Гарцони, «основанные на разнообразной и приятной учености, благодаря печати стяжали вечную жизнь и славу» (Ghilini 1647, 217), едва ли могло вызывать серьезные сомнения. В конце столетия в барочном романе Франческо Фульвио Фругони (ок. 1620—1686) «Пес Диогена» («Il cane di Diogene», опубликован посмертно, 1687) главный герой, пес Саэтта (Стрела), сожравший все записи своего хозяина Диогена и потому изгнанный, среди своих бесконечных странствий попадает в фокидскую Антикиру, славную в древности чемерицей, которой лечили безумие; поэтому ассоциировать Антикиру с помешательством было привычным (ср. Hor. Sat. II. 3. 82—83; Ov. Pont. IV. 3. 53—54; Juv. XIII. 97; Adagia 1575, 350). На Антикире, которую Фругони вслед за Плинием (HN. XXV. 21. 52) и Геллием (NA. XVII. 15. 6) считает островом, расположена лечебница для душевнобольных. Там есть приют для поэтов, нуждающихся в уходе, — отдельный, но примыкающий к обширной больнице, содержащей прочих безумных. Саэтта и Меркурий, ведомые сторожем, обходят ее жильцов и наконец оказываются в зале, «где, как в горшке, кипели женские мозги»; засим изображается череда помешанных дам. Визит кончается отделением «скрытых помешанных», коих на свете такое множество, что «вся Антикира бы их не вместила, будь она столь же велика, как Альбион». Фругони ни словом не упоминает гарцониевскую Больницу, но несомненно на нее ориентируется.

Роман Фругони — одно из последних свидетельств общеевропейской влиятельности нашего автора. XVIII веку он был уже не по вкусу. В начале 1870-х гг. Франческо Де Санктис удостоил Гарцони и его время короткой и суровой характеристики: «В Италии пробуждалось историческое и философское чувство. Но пробуждалось оно не на живом, а на мертвом материале, на изучении прошлого. <...> В этой пустоте жизни талант истощался в гротескных аргументах и в формах, которые внешне казались остроумными, а на деле были пустяками, аркадским XVII веком. Каноник Гардзони написал „Театр светских умов“, „Больница для неизлечимых безумцев“, „Синагога невежд“, „Сераль чудес мира“. Все это академические рассуждения, нашпигованные непереваренной эрудицией, более забавной, чем здравой. Такие произведения были настоящей язвой Италии и свидетельствовали о болтливой педантской культуре без всяких серьезных целей и средств» (Де Санктис 1964, 367—368). «Больница» оказалась единственным произведением Гарцони, переиздававшимся в XIX веке.

Своим возвращением к читателю и к филологу в последние десятилетия Гарцони обязан прежде всего усилиям двух итальянских ученых, Паоло Керки и Беатриче Коллина. В частности, Коллина подготовила новое издание «Жизнеописаний прославленных женщин» (Равенна, 1994), Керки выпустил объемистый том «Сочинений» Гарцони (Garzoni 1993), а вместе они осуществили издание «Вселенской ярмарки» (Турин, 1996). Благодаря их разысканиям прояснился характер эрудиции Гарцони. Керки называет ее поддельной, posticcia, и в справедливости этой оценки читатель убедится, проглядев комментарии к нашему переводу «Больницы». За потоком цитат, ссылок и примеров у Гарцони стоят три-четыре книги энциклопедического характера, из которых он черпает широкой рукой. По медицинским вопросам его основной источник — сочинения Альтомаре (см. II. 1—5 и прим.), знания греко-римской мифологии, позволяющие ему накоротке общаться с каждым языческим божеством, взяты из трактата «О богах язычников» («De deis gentium») феррарского гуманиста Джильо Грегорио Джиральди (1479—1552), сведения о древнем мире и классической литературе вообще — из «Древних чтений» («Lectiones antiquae») венецианского филолога Целия Родигина (Lodovico Picchieri, 1469—1525), но преимущественно — из «Мастерской» («Officina») французского гуманиста Иоанна Равизия Текстора (Jean Tixier de Ravisi, ок. 1480—1524), упоминаний которого Гарцони тщательно избегает, хоть и заимствует на каждой странице. Такая переработка энциклопедического материала была обыкновением эпохи; в этом отношении Гарцони не отличается, например, от неприятного ему Ортензио Ландо.

Паоло Керки (Garzoni 1993, 19) приводит прекрасный пример того, как Гарцони карнавализует энциклопедию. Текстор, пересказывая Саксона Грамматика (Деяния данов. VII. 2.11), пишет: «Хартбен был некий силач из Хельсингии, девяти локтей ростом, который, по свидетельству Саксона Грамматика, впал в столь великое неистовство, что обгрызал края щита, отправлял себе в утробу раскаленные угли, хватая ртом жар, вливал его во глубь чрева, пробежал сквозь опасность трещащего пламени и напоследок неистовой рукой вонзил меч в сердце шестерым своим силачам» (Textor 1566, 508). Под пером Гарцони, пересказывающего Текстора, анекдот принимает такой вид: «Саксон Грамматик упоминает некоего силача, по имени Артен, который пришел в такое неистовство, что изгрыз зубами булатный щит, словно сыр, проглотил раскаленные угли, словно груду черешни, и пробежал нагим посреди пламени, словно бегая по саду, полному роз и фиалок» (Teatro, disc. LII; Garzoni 1993, 232).

Текстор сокращает свой источник, оставляя лишь те подробности, которые обусловливают включение примера в соответствующую рубрику («О неистовых и помешанных»); он устраняет даже причины, ввергнувшие Хартбена в такое состояние, потому что его жанр требует релевантности и экономности. Гарцони в своей переделке нарушает именно эти принципы фильтрации: он вводит три сравнения, которые, ничего не прибавляя к характеристике неистовства, не столько подчеркивают его невероятность, сколько снижают его, помещая в бытовую и несколько раблезианскую среду. Благодаря этим деформациям в отчужденном изложении Текстора заводится повествователь, а с ним — то, чего энциклопедия себе позволить не может: возможность смены тона.

Читатель Гарцони, начитанный не менее его самого, мог и не заблуждаться насчет основательности его знаний, но ценил в нем, по выражению Гилини, ученость приятную. Поверхностность его эрудиции не дает Гарцони слишком к ней привязываться. Он счастливо избегает как однообразия и холодности каталога, так и пресыщения, вызываемого рассказчиком анекдотов; в ренессансном «театре памяти» он ищет повода для иронии, мешающей его систематическому и всеобъемлющему плану; его жанры, не давая один другому впадать в привычные пороки, вступают наперебой, объединяемые безумием: «Оно остается здесь и никогда не уходит» (Or. Fur. XXXIV. 81).

Наш перевод «Больницы неизлечимо помешанных» выполнен по критическому изданию Стефано Барелли в серии «Scrittori italiani commentati» (Garzoni 2004). Курсивом выделены слова и предложения, в оригинале приведенные на латыни. Неоговоренные переводы латинских и итальянских цитат принадлежат нам.

Р. Л. Шмараков