Бортовой журнал 2

Бортовой журнал 2

Это записи из «Бортового журнала». Есть у меня такой «Бортовой журнал», где я все пишу. Все, что приходит на ум. Такие маленькие штучки. Пришло – записал, и жить легче. Мне же легче жить, чем всем, кто не пишет. Я же одной ногой в этой реальности, а другой – там, где моя писанина живет.

Частенько я пребываю в ином расположении духа, недоступном соблазнам ложного остроумия, когда все окружающее воспринимается мною во благо, не столько в собственное, сколько во благо общее. Именно тогда-то я и ощущаю в себе силы быть беспристрастным в отношении каждой твари, выведенной на сцену этого драматического произведения под названием жизнь.

Как я пишу? Я пишу по утрам, когда рассвет разве только забрезжит, когда лучи восходящего солнца коснутся стекол моего окошка едва, а дыхание пробуждающейся природы еще только начинает наливаться.

Все написанное мною написано в глубоком уединении, на берегу непорочного горного ручья, в домике с соломенной крышей, пронизываемом случившимися звуками настолько усердно, что порой слышны капли дождя на поверхности почвы, листвы или же луж, и все это на краю нашего огромного королевства, где я живу в постоянных усилиях игривой веселостью оградить себя от всяческих жизненных зол и волнений.

Мне кажется, что так же писал Лоренс Стерн, иначе откуда у нас всему этому взяться.

Биография

Родился я в 1952 году. По свидетельству очевидцев, это было лучшее событие того года.

С 1970 года в Военно-морском флоте, где до 1991 года развивал ум.

В 1991-м закончил его развивать и уволился в запас.

Начал писать в 1983-м. Впервые напечатался в 1989-м в газете «Литератор».

Написал 14 книг.

Сейчас их сосчитаем.

Значит, так: «Мерлезонский балет», «Расстрелять», «Расстрелять-2», «Бегемот», «Кот», «72 метра», «Каюта», «Корабль отстоя», «Система», «Люди, лодки, море», «Мангушев и молния», «Калямбра», «Иногда мне ночью снится лодка», «Бортовой журнал» – точно, четырнадцать.

Патриот. О чем свидетельствует письмо на имя сэра Чарльза, приведенное ниже.

«Отец родной! Сэр досточтимый!

Не будем взвешивать все на весах обыденности.

Я не доверяю этому предмету, так усердно пятнавшему себя на волнах времени.

Вот как, скажите на милость, на них взвесить патриотизм и Отечество? А?

Граны и корпускулы двух этих понятий – а как известно философам, и понятия имеют свои граны и корпускулы – так вот, они не то чтобы способны к воспроизведению себе подобных – о нет, о нет! – но, как и всякие знания, они подобны материи, то бишь они делимы до самой что ни на есть бесконечности.

То есть на нашем пути нам и далее будут открываться все более и более мелкие зерна патриотизма и Отечества.

Засим я погружаюсь в дремоту.

Ибо! Это лучшее, что я могу сделать сразу же после открытия того, что такие понятия, как патриотизм и Отчество, еще не раз удивят нас размерами своих первокирпичиков».

Инвалиды, смейтесь!

Всякий раз, когда мы смеемся, мы прибавляем кое-какие детали к этой нашей недолгой, но вкусной жизни.

А хорошо бы, если б наша коррупция разрослась до того, чтоб ею уже занимались не наши органы.

Мою первую книгу «Мерлезонский балет» выпустило издательство «Советский писатель», за что всем членам этого заведения, всем, до последнего грузчика, я надеюсь, воздастся на небесах.

Меня тут чиновники собираются чем-то награждать. Я даже не дослушал чем.

Подарок от чиновника, что укус вампира, – превращение в своего.

Государство – это танк, который ездит по цветочной поляне.

Мне написали, что один православный священник переложил рассказ «Офицера можно» на свой лад. Получилось «Священника можно». Это переложение теперь ходит в ксерокопиях по приходам. Оно необычайно утешило всех священников.

Писатель – это человек своего будущего, живущий в своем прошлом.

Из современных люблю Колю Кононова. Он мой друг, и мы с ним договорились, что из современных писателей он любит меня, а я – его.

К прозе Гришковца отношусь очень хорошо (не читал и спектакль не смотрел, но все, кто мне симпатичен, его хвалят, значит, и мне понравится). Мостовщикова не знаю, тоже не читал, и мне его не хвалили, поэтому воздержусь от каких-либо характеристик.

Человека далеко не пускают и не награждают его умом.

Все это лишний раз доказывает существование Бога.

Смех – глубокая составляющая языка.

«Поелику уж!» – хорошее словосочетание. Славно было бы куда-нибудь его вставить. Пока не придумал куда. Найду, само собой. «Поелику уж!» – хорошо, черт побери!

На вопрос: «Кто у нас в России вообще тут литературообразующий?» – можно ответить: «Я», а можно: «Только не я» – выбирайте сами, какой ответ больше нравится.

Утро. За окнами мороз под тридцать. Я проснулся и запел под одеялом: «Когда б имел златые горы и реки, полные вина, все отдал бы за ласки, взоры1… – остановился и добавил: – за солнце, воздух и вода!»

Книги я читаю. Вернее, читал. Не так много, но было когда-то.

Тогда еще было принято читать полными собраниями сочинений.

Прочитал: Пушкина, Лермонтова, Тютчева, Грина, Пришвина, Паустовского, Чехова, Достоевского (кроме «Бесов»), Лескова, всех Толстых, Гоголя, Белинского (9 томов), Бианки (4 тома). Может, кого и упустил из русских.

Это все я читал собраниями сочинений и писем. Ну там Бальзак, Гюго и прочее тоже опускаем – давно это все было. Детских Фениморов Куперов, Рабле, Свифтов и Майн Ридов с Марками Твенами, О. Генри и т. д. тоже опускаем – это до десятого класса.

Сегодня – Эмма Герштейн «Мемуары» и «Память писателя» (прочитал эту книгу два раза подряд – редкий случай), Бруно Шульц «Трактат о манекенах» (перевод Леонида Цывьяна, прошу не путать с другими), Пруст «Пленница», «Обретенное время» (перевод А. Смирновой) и все другие тома, только в переводе Франковского и Федорова (не путать с прочим барахлом, а не переводчиками).

Хватит или еще вспоминать?

Из современных (кроме Коли) неплохой Сорокин, но на меня он не очень действует.

Когда я описываю человека, то там все равно не он. Взята какая-то его черта, особенность – а потом раздуваю все, конечно.

Ненавидят меня или нет? А кто их знает! Может, и ненавидят.

Я-то не интересуюсь. Времени нет.

Бит за рассказы? Так эта… рожа-то у меня зверская – кто ж полезет?

Обещал меня, по слухам, побить мой старпом, но он весит 70 кило, пьет и на полголовы меньше. Даже не знаю. Готов встретиться с ним, что я и передал тем, кто мне передал, что он хочет меня побить. Меня бы это развлекло и, может, даже взволновало.

Про любовь. Есть такая книга у меня – «Каюта». Там есть такая поэма «Пурга». Вот она про любовь.

Как у меня с этим в жизни? В жизни у меня с этим все в порядке. Жена.

Мы с ней в шестого класса знакомы. Влюблен ли я в нее был? Гм! Мы с ней с детства приятели. Это сильно сначала мешало, потом – ничего.

У нас сын. Парень как парень. Девятнадцать лет.

Историй любви у меня было ой как много, жизнь это мне попортило, но не перевернуло. Флирт? Да сколько угодно. Так что флиртуем напропалую.

Доходим ли до постели? Ну какой же настоящий бабник вам это скажет!

Если скажет, то он не настоящий бабник.

Настоящие молчаливы.

Флиртует ли моя жена? Ну, может, и флиртует. Я ей как-то сказал: только заразу не принеси. И еще я ей сказал, что она у меня первая и последняя: первая утром и последняя вечером. Не знаю, поверила или нет.

А вообще-то я ленив (читай, разумен) с семнадцати лет.

Представьте: уговариваем девушку, потом полночи не спим, потом утро раннее, потом придумать что-то дома, потом угрызения совести (как же без них?). То есть флирта больше, чем постели. Гораздо. Ну как? С искушениями разобрались?

Как говорил наш тренер на тренировках: «Бабу хотите?» Мы все хором: «Хотим!!!» – «Тогда плывем еще часик!»

У меня после заплывов по нескольку часов кряду болели все мышцы – руки, ноги, спина, пресс, шея. У меня даже мышцы на роже болели, а вы говорите – любовь.

Некоторые глупцы утверждают, что я не люблю свое Отечество.

Выспренние идиоты, убогие недоумки, недалекие сквалыги, безнадежные лизоблюды, отпетые негодяи, неудачливые шавки, шакалы пархатые, шелудивые псы – вот вы все после этого кто!

У нас на перила балкона сел ястреб-тетеревятник. Во дворе сразу куда-то подевались все вороны, скрылись голуби. Ястреб сидел неподвижно. Он – птичья смерть, появляется ниоткуда. Бесшумный убийца. Ворону он хватает двумя лапами. Берет ее на ветке, на земле. Убивает мгновенно. Просто сжимает грудь, и ворона умирает от шока. Так что ястреб-тетеревятник – это летающий удав.

Чем дальше от Москвы, тем лучше у людей глаза. Будто умыты они, что ли. И улыбки. Хорошо они улыбаются. А еще они смотрят вдаль так, словно прислушиваются к чему-то. Точно слышат они что-то, только им одним ведомое.

И вот говоришь им: «Деньги», – а они тебе говорят: «Да, да, да, хорошо. молочка выпейте. Сейчас крыночку принесу. У нас хорошее молочко. Трава нынче вон какая, опять же, дожди. Дожди-то полосой шли. И всё-то через нас.

Вот трава и поднялась, в силу вошла. А уж как ее живность вся любит-то. Вам еще молочка принесть?» – вот так выпьешь тут молока и становится тебе понятно, что не играют тут деньги совершенно никакой роли.

Ах ты, Русь, Русь! Кто же тобой управлять-то сможет? Кто решится на такое? Всех ты переживешь, всех утянешь к себе и в себя. Вон монголы пришли. Они скакали и скакали на своих косматых конях. Всё в Европу норовили попасть, сердешные, всё мечтали коней поить где-то там, за Дунаем, но чем дольше они скакали по Руси, тем меньше становились – то в вершок величиной, а то и в полвершка вместе с лошадью, а потом и вовсе затерялись среди травы, средь полей да лесов. Все как в землю ушли. Поглотила их Русь. Умыкнула.

А она всех поглощает. Кто-нибудь видел тут монголов? Может, вам и обры встречались? Или викинги? Скифы, хазары, печенеги, булгары? Все они теперь русичи. И говорят они на русском языке. Хотя есть, конечно, особенности. Есть народности, татары например, и свой татарский язык они сильно блюдут.

Но у них у всех русские лица.

А у русских – лица татарские, а то и печенеги среди них мелькают или хазары, угры и мордва.

А язык? Русский язык. Сколько раз он менялся! Он живой, он лоснится, он упругий, он, как змея, сбрасывает кожу только затем, чтоб покрасоваться или стремительным бегом проскользнуть меж камней и уйти. Только был – и уж нет его. Вымолвил – не поймаешь. Все полюбят его. Все станут на нем говорить и думать, стоит им только ступить на эту землю. Стоит им только попасть хоть один раз на Русь, и она уже не отпустит, затянет, на манер дремучих болот. Нет, не вырваться от нее ни французу или даже германцу, ни удмурту, корейцу, китайцу– все-то здесь они лягут и исконно русскими людьми.

Мечта всех времен: чтоб за Емелю щука работала.

Надпись на надгробии: «Россия-мать, когда б таких людей ты вовсе бы не посылала миру, давно бы все тут расцвело!»

Есть такая история.

Жил-был однажды такой парень – Иисус Христос. Он всюду говорил о любви.

А евреи ждали прихода человека, который возглавил бы восстание против римлян. Причем евреи тех времен ничем от римлян не отличались. И те и другие отлично резали друг другу головы.

В те годы люди были отменными головорезами. И вот среди этих головорезов бродит человек, который говорит о терпимости к ближнему.

После того как евреи поняли, что толку от него не будет, они объединились с римлянами. То есть головорезы на время забыли свои распри и прониклись общей ненавистью к человеку любви.

Что такое политика? Ой, ребята, ну и вопросы! Я-то, грешный, думал, что всем все давно известно. Ложь, конечно. Маленькая, большая, повседневная, крупная, мелкая. Политика лишена совести. Нет там такого института – института совести. Совесть – прочитай по слогам: «со», а потом – «весть». Это значит, как говорит наш Коля, что ты с вестью заодно. А весть – это не твое. Это тебе послали, дали, вручили – пользуйся.

Этого цыпленка нам принесла Лара. Маленький такой, желтенький.

Мы посадили его в коробочку и кормили пшеном.

А попку мы ему мыли под горячей водой. Подставляли ее под кран. Моем, а он орет.

Он очень любил сидеть на голых ногах. Придет кто-нибудь, сядет за стол, а он тут как тут – прибежит со всех ног и усядется на ногах, а потом пригреется, нахохлится, опустится на живот и задремлет.

А потом он подрос и любил взбираться на плечо. Там он усаживался и начинал теребить клювом сережки, если сидела дама, и пощипывать мочку уха, если мужик.

Я его однажды посадил на солнце, так его так разморило, что он сидел, сидел, клевал носом, а потом как рухнет клювом в подоконник, и ослабел, растекся по нему– крылья, голова и ноги – все в разные стороны. А я испугался – думал, сдох – и тронул его. Тут-то я и увидел, как этот орел просыпается. Он просыпается, как человек, которого внезапно толкнули – то же взбалмошное выражение и практически тот же крик.

Очень он не любил, чтоб его в кладовке закрывали. Мы его там на ночь помещали. Он вечером сидел рядом, крепился, да нет-нет и свалится, засыпает, значит. Тогда мы ему и говорим: «Иди в кладовку!» Что тут поднимается, возмущение: «Ко-ко-ко! Как. кая кладовка! Все здесь, а я туда? Фигушки!» – ну тогда его за шкурку и за дверь.

Повозится там, повозится и затихнет.

А еще я ему дождевых червей набирал. Очень он их любил, орал от счастья, а потом схватит червяка и давай его об пол бить, прежде чем проглотить.

Всех приходящих встречал у двери, хлопал крыльями и вопил от восторга.

Потом подрос – куда ж его, почти петух.

Пошли пристраивать.

Поехали в Репино. Там ходили по старушкам и спрашивали: «Не возьмете ли к себе нашего петушка?» Одна согласилась.

Мы помялись и говорим: «Только не ешьте его. Ладно? Он у нас ручной!»

И нам обещали его не есть.

Считаю ли я, что наше государство имеет форму неустойчивую, склонную к агрессии, метастазированию; что просто нет зон, где мы можем сохранить идентичность, свою свободу, свою искренность? Да, я так считаю. Могу даже прокричать это, если кому-то это не слышно.

В наших отношениях с государством нет симбиоза гриба и водоросли. Одно не питается другим, создавая первому благоприятные условия для существования. У нас отношения иного рода. Их на нас, как вшей на тифозном.

Ну кто же понимает писателя буквально! «Я там, где мои книги» – это не книжный магазин. Цветы не растут на прилавке. Книги в своем мире, и этот мир – не торжище.

Современный писатель – я даже не знаю, что это такое. Я – среди своих слов, а они – кто ж их ведает. Я их совсем не знаю. Ни с кем не общаюсь. Разве что пару раз видел Сорокина и полраза при этом рядом с ним говорил.

Да, Колю Кононова я люблю, потому что с ним дружу. Остальные – где они, что они, как они, с кем они? Кто-то бегает в мэрию, кто-то еще куда-то. Союзы какие-то. Чего союзы, про чего, отчего, для чего, с чем союзы?

Так что все заняты.

Ну да, могут они сразу, не приходя в сознание, предложить случившейся девушке постель. Ну… так это тоже дело.

Я внутри свободен.

Но как же законы?

Как же частная собственность, которую провозглашает Конституция? Это хорошо, что она провозглашает, – я готов ей аплодировать, но когда государству захочется отнять эту частную собственность, оно найдет кучу законов, по которым оно совершенно законно это сделает.

Сашка нам недавно рассказал, что в детском саду они ловили шмелей и ели их.

«Они же сладкие!» – говорил Сашка.

«Ну и детки!» – подумал я.

Вообще-то, шмели вызывали у меня симпатию. Этакие основательные ребята. Они обожали устраивать гнезда в старых пнях. Однажды я видел, как ветер сорвал гнездо шмелей с места. В этом случае гнездо было сделано в каких-то спрессованных опилках, то есть оно было легкое. Гнездо лежало вверх ногами и было похоже на небольшой котелок.

Шмели – мамаша, та, что покрупнее, и с десяток ее ребят помельче – покружили над ним, а потом, к изумлению моему, взялись все с одного края и… перевернули свое гнездо.

Я так и застыл от изумления – они разумные. Мама моя! А потом шмели забрались под гнездо и затихли там.

Что такое «прыжок кита»? Это когда подводная лодка, переложив рули на всплытие, изо всех сил устремляется к поверхности. Для пущей убедительности могут и цистерны главного балласта продуть, и тогда она вообще выпрыгивает над водою почти полностью.

Для чего это делается? Для фотоснимков. Это зрелище такое. Ничего общего с тактикой это не имеет.

Подводная лодка обычно всплывает вслепую. Гидроакустику в активном режиме использовать нельзя, засекут, поэтому очень медленно и аккуратно всплываем, переложив рули на всплытие, на глубину семнадцать метров, потом аккуратненько высовываем из-под воды выдвижные устройства – перископ, радиолокационный комплекс и прочее, с помощью чего можно оценить обстановку на поверхности, и потом только не спеша продуваем среднюю группу ЦГБ, всплываем в позиционное положение – над водой показалась рубка – и вот уже пускается воздуходувка, которая и продувает балласт – носовые и кормовые группы ЦГБ.

Вот так лодка всплывает. Никто не выпрыгивает из воды. Это небезопасно. На поверхности может оказаться айсберг, может лежать судно с выключенным двигателем, яхта или стадо спящих китов.

А если прыгать для фото, то на поверхности должно дежурить судно, которое разгонит всех из района такого прыжка.

Иначе можно протаранить лежащее в дрейфе корыто с японскими юниорами – потом вылавливай их сачком из воды.

Пришел он во сне. Мне тут сказали, что его Аль-Хадиром зовут. Вроде и не сон это был. Очень уж явно. Но я спал. Это точно. Араб. Тонкие черты лица. Волосы короткие, вьются. Небольшие залысины. Тонкий породистый нос с горбинкой. Ведет себя с необыкновенным достоинством. Очень образован, воспитан. Мы с ним беседовали. Он что-то объяснял, мягко убеждал. Никакого насилия.

Только моя любимая логика. Все пристойно. Он сидел в моей комнате. В кресле. У окна. Рядом с занавеской.

Потом еще несколько раз приходил. Я его не боялся. Мы просто разговаривали. Он обещал помощь. Я от нее отказался. Он не обиделся.

Потом приходили другие. Тоже во сне. От этих – мороз по коже и вся шерсть дыбом. От них «Отче наш» помогает. Не сразу, но отпускает. Я к ним тоже привык.

Раньше пугался, а потом – чуть чего, уже знаю, пришли. Здесь они, сердешные.

И змей был. Руку мне покалечил, но рука отросла. У меня на глазах.

Ох и больно было.

А Лиса я выдумал. И все путешествия с ним тоже. Я один летаю. Без провожатых.

Мной открыта новая отечественная валюта (полностью конвертируемая).

Ру, бля.

К матросам на лодке у нас относились хорошо. Как к маленькому, неразумному сыночку, которого везде надо за ручку водить. Другое дело, когда этот сыночек растет и хамеет, и на третьем году жизни это уже законченный хам. Но нет правил без исключений: случались матросы, которые отслужили свое день в день, и за каждый день не было стыдно. Были и такие. Всё же от командира. Они видят, как командир относится к своим обязанностям. У меня матросы появились уже тогда, когда я был капитаном третьего ранга. Случались всякие люди, но в основном это был надежный народ. Последний матрос, Игорь Калганов, за месяц до увольнения в запас попал в бригаду грузчиков. Тогда отправляли народ перед увольнением на такие работы. Их называли «аккордными». Так вот там Калганов немедленно встал на защиту молодых матросов, не давал над ними издеваться. Почему? Он от меня этого никогда не видел. Я ни разу никого не унизил.

А парень он был невысокий и не очень сильный.

Как я чувствую государство? Для творчества государство всегда под ногами. Ты хочешь выйти в чистое поле, а тебя помещают в четыре стены. Оно все время на твоем пути. Оно говорит тебе, как ты должен поступать, что ты должен сделать, что ты не сделал, что ты должен ему сделать, и если сделаешь, то тебя поощрят, тебе обломится.

А не сделаешь вот это – тебе орден не дадут.

Человек творческий и государство – этого не может быть никогда. Вместе – никогда.

Раньше я читал между строк.

И понимал я там же.

Но ничто не стоит на месте.

Теперь я понимаю между звуками.

Слышу звуки: «Надо только социальную сторону не просмотреть!» – это значит, что завтра все будут на улице; «Больше внимания малому бизнесу!» – на нас открыт сезон охоты;

«Создать условия для вывода из тени!» – всё, ребята, в этой тени нас уже обнаружили.

Был сильный шторм. Меня укачивало до бесчувствия. Но в гальюн идти надо же, так что со стонами и всякими выражениями я вставал и шел в гальюн. Он у нас на носу помещался. Ох и бросало же нашу плоскодонку – просто жуть.

Я цепляюсь за что попало и медленно перемещаюсь в гальюн, и тут вижу, что мне навстречу из гальюна крыса идет. Причем ее тоже укачивает и ей плохо. Я хватаюсь за планширь, чтоб удар волны переждать, а она встает на задние лапы, а передними хватается за кабельные трассы. Оба мы раскачиваемся и страдаем. Так и шли. Подошли друг к другу вплотную. Я говорю: «Ой, бля!» – «И не говори!» – кажется, отвечает мне крыса, и мы расходимся. Никто никого не трогает. Все понимают.

Систему я не принимаю. Давит. Наверное, я не одинок. То бишь я не человек системы. Хотят, конечно, всякие поставить меня в строй, но не думаю, что им это удастся.

Во флоте я служил, видимо, только потому, что на лодках была, как это ни странно, относительная свобода – это как на фронте, где и один в поле воин.

Героика будней? Хм! У подводников героизм – это сделать все тихо и смыться, домой живым дойти. Был один герой – Гаджиев, но его у нас глупым считали.

Надо ли что-то менять? Не надо. Само поменяется.

Что для меня флот сейчас? Ну, болит потихоньку. Иначе б не писалось.

Судный день уже наступил.

И Терминатор им уже послан.

Только они об этом еще не знают.

Увлечены.

Всё воруют, воруют, воруют, строят планы на будущее…

Самый главный мой читатель – мужик лет пятидесяти, отслуживший в армии лет двадцать, сидящий в вагоне метро и читающий книгу «Расстрелять». Есть еще и женщины – тех меньше. В основном это или дети военнослужащих, или жены, прошедшие всё вместе с мужьями и знающие, что почем. Есть еще и дети лет пятнадцати.

Они в прошлом году посмотрели фильм «72 метра», потом помчались в магазин и купили книгу. Эти теперь разговаривают моими словами. Есть и филологи. Эти самые взыскательные. Этим подавай самое новенькое. Все смеются и требуют еще рассказов.

Как влияют на меня письма? Никак. Читаю, но ничего не падает или не поднимается. Я читаю вроде как не о себе. А если не о себе, то какая мне разница? Хочется ли, чтоб их было больше? Наверное. Программа-минимум – каждому россиянину по книге «Расстрелять». Программа-максимум – каждому землянину.

Что я выношу в рассказы из писем? Некоторые письма публикую в книгах в разделе «Письма». А так– ничего не выношу.

Пишу утром в 9 часов или по дороге в метро (пока еду). Пишу регулярно, вот только потом правлю нещадно. Раз по сто. Не писать год не могу.

Ну да, смерти в моих произведениях много. Она там дежурит.

Коля говорит, что я пишу лирично, а там, где лирика, там всегда есть смерть. Это одна из важнейших лирических тем. Это из-за слов. Там нет напрямую про смерть. Сами слова дают ощущение пограничное. Оно связано с литературной проницательностью. Такая «Каюта» – эпизоды полного отчаяния. Они не вмещаются в ритмизованный стих. Это такие короткие сообщения, телеграммы. Как будто ленты наклеили друг под другом, оборвав.

Настоящие русские верлибры, как говорит Коля.

Это когда, уточняет он, форма оказалась равна содержанию, хотя эту форму ничего, кроме обрыва страницы, не держит.

Кино. Не смотрю. Еле досмотрел «Ночной дозор» – чушь, по-моему.

«Дуру» – даже не знаю, что это.

«9 рота» – не видел. Народ знающий сказал, что души там нет.

Насчет «Кота». Его надо перечитать еще раз. Это философские кружева. Действует не сразу.

Свое я перечитываю. Не часто, но бывает.

Смеюсь, если забываю, потому что когда рассказ писался, то он правился по сто раз, и я тогда уже смеялся эти сто раз. А потом бывает так, что и не смеюсь и вообще думаю, что без такого-то рассказа вполне можно было бы обойтись.

А потом мне его становится жалко, и вроде неплохо. Так что все оставляю на суд читателя. Хочет читатель – читает. Не хочет – не читает.

Переделать никогда ничего не хочу. Зачем? Легче написать новое.

Ненормативная лексика.

Черт его знает. Когда пишешь, вроде без нее никак. У меня же очень часто идет стилизация под человеческую речь, а там без мата – это не речь.

Упрекают ли меня критики? А кто ж их знает. Я-то не читаю критиков.

Мне кто-нибудь приносит статью: «Вот, почитай!» – а я спрашиваю: «Чего там? Хвалят или как?» Если говорят, что хвалят, то можно и почитать, а если не хвалят, то зачем это читать?

Рассказики мои для того и писаны, чтоб настроение поднимать.

Об общественном благе. Даже не знаю. Россией управлять невозможно.

Как же ею управлять, если управленческий зуд возникает обычно к 15.00, а в это время в Петропавловске-Камчатском полночь?

Россия сама по себе. Люди ее почти не беспокоят. Так, чешется иногда. Так она на это встряхивается – и опять хорошо ей.

Какое ей надобно общественное устройство? Лучше демократии ничего пока не придумали. Законы нужны. И чтоб они для всех были одинаковы. В России этого нет. И коммунизма в России не было, и демократии тоже.

Ничего в ней не было. Есть на сегодняшний день власть чиновников.

Долго ли это будет продолжаться? Русский бунт, как родовая травма, неизвестно когда грянет. Может, завтра, может, через девяносто лет.

Кстати, битие рож в России осуществляется пока хаотично и спонтанно. Нет еще процесса лавинообразного, как при делении ядра. Но все в этом мире стремится к упорядочению. Так что ждем-с.

О Ходорковском.

Это история о зависти. Она тут главное лицо. Играют два парня в шахматы. Выигрывает тот, кто умнее, но тот, кто проиграл, в последний момент смешивает фигуры на доске и говорит: «Моя победа!» – «Как же так?» – говорит тот, кто вроде бы выиграл. И в этот момент на подмогу тому, кто фигуры смешал, подходит банда. Вот и все. А нефть здесь ни при чем. И всем плевать, что ее не так много добыли.

Мотивы другие.

Что такое «Общественная палата при президенте», я не знаю. Может, хочется в песочек поиграть?

Разницу между религиями давным-давно описал Джонатан Свифт в битве остроконечников и тупоконечников.

Вредно ли православие на Руси? Да все здорово, что не удар в темечко.

К Богу я хорошо отношусь. Я в этом деле рассуждаю, как Ассоль, которая с утра говорила: «Здравствуй, Бог!» – а перед сном: «До свидания, Бог!»

Вот и все, а что в промежутке, мне не надо. Но кому-то, наверное, надо.

Это же вопрос совести: неспокойна – бегом за свечками.

То, что церковь с государством сращивается, так это только мои поздравления. Я же говорил: все чиновники у нас объединяются против народа. Так что несправедливо, если церковь окажется в стороне.

Как нам быть с эмигрантами, чтоб не было как у французов с арабами?

А никак. Не нарожали народ – берем на стороне. Экзюпери утверждал, что мы в ответе за прирученных. А прирученные бывают разными. И крокодилы случаются. Ну, если тебе с самого начала хотелось крокодилов, то, приручив и раскормив, не спускаешь же их потом, скажем, в речку.

Какие-то государственные вопросы меня еще обременяют? Ой! Занялись бы помойками! Вот было бы славно! А то ведь за что ни возьмись – все помойка.

Вообще-то, если есть газопровод, то все, кто не имеют к нему отношения, представляются мне лишними людьми. Им надо придумать занятие. Или в очереди пропадать, или размышлять о национальных программах.

Мне позвонили и спросили, не изменил ли я своего отношения к делу Пуманэ. К тому самому Пуманэ, что подозревался в терроризме. Он был забит в милиции насмерть.

Я сказал, что не изменил: убили невинного человека.

– Но в его же машине нашли взрывное устройство! – сказали мне.

– Во всем мире виновность человека устанавливает суд! – ответил я. – Так везде уже принято. Если же человека убивают без суда и следствия, значит, он невинен.

По-моему, так!

Вчера ходил в Казанский собор. Мама повела. Свечек купили. У иконы Казанской Божьей матери стоит очередь. Все чего-то у нее просят. Мама мне говорит:

– И ты тоже попроси.

– А чего мне попросить?

– Чего хочешь.

– И она все исполнит?

– Конечно!

– Ну тогда ладно!

Пока стояли в очереди, я все думал, что бедную Деву Марию этими просьбами совсем уже измучили. Люди стояли перед иконой долго, потом целовали угол, предусмотрительно защищенный стеклом.

Деву Марию я люблю. Не только я, понятно, но как только про себя говорю: «Дева Мария!» – то сейчас же улыбаюсь.

Но вот наступает моя очередь. Я подхожу к иконе и все еще даже не знаю, что попросить. Улыбаюсь, на душе хорошо.

– Да! – говорю я шепотом. – Дева Мария, я тут должен что-то у тебя попросить, но мне самому вроде бы ничего такого особенного и не надо. Это я так зашел. Просто поздороваться. Да… чего еще? А, ну вот – пусть все будут здоровы! Устрой это там как-нибудь, ладно? Ну пока, Дева Мария! – после этого я тоже поцеловал стекло и вышел.

Язык чиновников – это что-то. Например, прокуроры любят говорить «данное преступление». Коля говорит, что они не понимают того, что слово «данное» означает, что оно неискоренимо, что оно неотменяемо, что оно фатально, что оно должно было произойти в любом случае.

Он говорит, что иногда эти канцеляризмы, эти языковые нелепицы позволяют понять философию обыденного сознания. То есть можно понять, что же творится внутри этих людей – наивная церковь, дурацкая богобоязненность или пионерский способ прикрыть собственный цинизм.

Я встал на защиту отечественной прокуратуры. Я сказал, что они пытаются упорядочить то, что невозможно упорядочить, и им не удается это упорядочить, и тогда они называют это по-другому или меняют ударение в привычных словах, показывая тем самым, что это слово совсем не то, а другое – не «возбуждено», а «возбуждено» – ударение на втором слоге вместо четвертого. Возбуждение неприлично. Момент-то серьезный, пафосный, решается судьба, а тут какое-то возбуждение, видишь ли. Поэтому и «данное преступление» – это не просто какое-то там преступление вообще, а это вот это, конкретное преступление. Это как артикль the в английском языке.

Все это попытки загнать русский язык в рамки ответственности. Тут пресекается смех, любые попытки веселости: «Дело возбуждено!» («Ах какое у нас дело! Ах как оно возбуждено-то! Ты гляди, как возбуждено-то!») – так что сразу пресечь, чтоб никакого подхихикивания или подхахакивания.

Да и пора, давно пора, вообще-то, относиться ко всему этому серьезно, то есть пора трепетать.

То бишь если «дело возбуждено», то человек должен быть «о-суж-ден» (ударение на втором слоге) – и никаких гвоздей. По-другому и быть не может.

То есть перенос ударения – это судьба.

Чья-то, конечно.

Нужно же внести серьезность в абсолютно циничное дело – мы же преследуем вора не потому, что мы ненавидим его или само воровство; мы преследуем вора, потому что это наша профессия, нам за это деньги платят.

Цинизм профессии пытаются каким-то образом облагородить. То есть перестановкой ударения снимается возможность обдумывать суть действия – что же находится за этим словом.

Коля говорит, что жаргон на то и жаргон, что он тверже события, которого он касается. Жаргон – это зона соглашения.

Мне рассказали историю: наш вертолетоносец прибыл на Кубу с дружеским визитом.

Как только он ошвартовался, на корабль немедленно приехала уйма гостей (посол с работниками дипмиссии и дедушка Фидель собственной персоной). Команда корабля построилась на палубе для торжественной встречи, ну а потом речи, то да се, после чего все уезжают, прихватив с собой командира корабля и всех его помощников.

Старшим на корабле оставляют начхима, и при этом его предупреждают, что вечером приедут жены послов и дипработников, мол, поэтому не сильно напивайся, чтоб, значит, провести экскурсию, ну и там показать-рассказать.

Только все убыли, как начхим заскучал.

И скучал он ровно до того момента, пока не пришла ему на ум мысль чуточку хряпнуть – к вечеру-то все равно протрезвеем.

Но к вечеру он так и не протрезвел (жара плюс сорок), а потому встречал он делегацию жен уже в очень даже теплом состоянии, но языком, язва, еще владел.

Так что показывал, рассказывал, что-то вслух, а что-то почти шепотом – дескать, военная тайна. Вдруг одна барышня спрашивает:

– А сколько у вас на корабле вертолетов?

Этот вопрос начисто отшиб у начхима память, и сколько на борту вертолетов, он так и не вспомнил, однако он подумал немного и говорит:

– Ну, вообще-то много!

– А для чего они нужны? – не унимается дама.

И тут начхима понесло:

– Для чего они нужны? Для многого! Вот, в частности, в случае чего они на тросах могут корабль поднять и перенести через небольшой участок суши или, скажем, мели. А еще они нужны для того, чтоб существенно увеличивать скорость корабля, таща его за собой на привязи, как собаку.

Сказал это начхим и тут же забыл, а слушатели молча покивали головами и разъехались. А среди жен была и жена тогдашнего посла на Кубе Катушева (или Катышева).

Вечером начхим добавил еще и залег спать.

На следующее утро его, больного на всю голову, вызвал к себе командир.

Начхим с нетвердым пониманием происходящего поднялся к нему в каюту, где он был немедленно встречен фразой:

– Ты чего вчера бабам пиздел? А?

– Да ничего особенного…

– Как это ничего особенного? А кто им сказал, что наши вертолеты могут на тросах поднять корабль и носить его по воздуху через небольшой участок суши?

– Я?!!

– Нет, я! Меня с самого утра наш посол просит устроить показательный полет корабля на вертолетах над Гаваной, так сказать, для демонстрации мощи советского флота!

Начхиму немедленно поплохело, после чего он спросил, что же нам всем теперь, собственно говоря, делать?

Командир сморщился и сказал:

– А хрен его знает! Я ему сказал, что как только ты у нас протрезвеешь, так и полетим!

– Товарищ командир! – вспотел начхим.

– А чего, «товарищ командир»? Думать надо! Не жопой!

Видя, что начхим все еще в ступоре, командир сжалился и заявил:

– Ладно! Иди отсюда! Я уже отмазался. Я сказал, что после длительного перехода морем у нас все дно обросло ракушками, так что зрелище будет совершенно неэстетичным.

На том и порешили.

Так что полет над Гаваной был отменен.

Пожелание всем: лишь бы все были живы, здоровы и целостны телесно.

Гоголь писал стоя. Он улыбался. Ему нравилась его писанина. Да и само письмо ему нравилось. Я имею в виду сам процесс.

Перед письмом он переодевался в женское платье. Перед письмом ему надо было освободиться от мужского естества – отсюда и переодевание. Ничего особенного в этом нет. Такая манера, чтоб обрести полет. Гоголь летал. Он летал над своим письменами, как птица над ковыльной степью. Ветер в лицо, а под тобой, насколько хватает глаз, колышется ковыль. Словно море живое. Хорошо.

Роль литературы в российском обществе сейчас? Какое общество – такая и литература. Читатели вымирают. Они еще есть, но это исчезающий вид.

Литература сегодня нуждается в скандале. Есть скандал – будут читать. Так что она вторична. И роль у нее, как у подсобного рабочего на стройке.

Слышал про себя такое: «Покровский – это повод поговорить». Так что я – повод.

А вообще-то, читатель мой не такой простой. Очень критичный. Но мне удается его уводить в сторону литературных сложностей. Сначала не принимали «Расстрелять-2» – сейчас это считается классикой. Потом всех раздражал «Бегемот» – и к нему привыкли. Потом «Кот» не устраивал – и это преодолели. Потом – «Каюта» с «Пургой». Потом настала очередь «Люди, лодки…».

Теперь многих не устраивает «Иногда мне снится лодка».

Нравится ли вам фильм «72 метра»? Фильм скорее нравится, чем не нравится. Главное для меня было: научиться смотреть его как не мое. Я научился. Причем сразу.

Жена закончила полтора института (один из них железнодорожный), а работает с косметикой. Она скорее критик, чем поклонник. Что-то ей нравится, что-то – нет. В последнем случае я говорю: «Не доросли еще до моей музыки!»

Да, ее зовут Натела – это «светлячок» по-грузински.

Помните имя Нелли в «72 метрах»? Я сначала думал: почему оно меня так раздражает, а потом дошло: это Валера Залотуха имя Натела исказил. А на балкон к ней я лазил. В девятом классе. Правда, без романтики все обошлось: мы с приятелем так девушек пугали. Они сидели дома и читали вслух «Наследник из Калькутты», а мы прокрались – перелезли через балкон и поползли по полу их пугать. Испугали. Это у меня в повести «Жилой» есть.

Мне написали, что капитан-лейтенант Слава Милашевский – командир печально знаменитого АС-28, едва не потонувшего в августе сего года в бухте Березовая близ Камчатки, уже месяц как во Владивостоке вместе со своим «батискафом», который, как говорят, должны отправить на модернизацию в Нижний Новгород.

Никаких орденов экипажу так и не дали. Вместо наград Милашевскому и командиру спасательных судов Северо-Восточной группировки капитану Валерию Лепетюхе светит внеплановая аттестация в соответствии с недавним приказом Минобороны: оба с ним были ознакомлены, в чем и расписались. Экипажа, о котором трубили все мировые СМИ, на сегодня не существует– он расформирован. Мичман Сергей Белозеров отправлен на пенсию, поскольку год назад перенес инсульт. Что не помешало штабистам в августе загнать его на глубину в Березовой, а после «героизма» списать со счетов.

Уголовное дело по факту ЧП ведет военная прокуратура Тихоокеанского флота. Обвинения с капитана спасательного судна «Георгий Козьмин» сегодня сняты, обвиняемых пока вообще нет, и в Питере проводится какая-то долгоиграющая экспертиза.

Считается, что в Военно-морском флоте все эти переносы ударения и неправильное произношение – не компас, а компас, не в море вышли, а в моря, не мичманы, а мичмана, не крейсеры, а крейсера – связаны с подачей команд в шторм – непривычные слова будут услышаны. Приходилось перекрикивать ветер. Например, кричали не «пятьдесят пять», а «полста пять». Это чтоб слышнее было. Ветер съедает окончания слов, вот на них и переносилось ударение. Для слышимости.

Когда я почувствовал себя другим? Когда я почувствовал, что я не такой, как все? Сразу почувствовал. С детства. То есть сначала, как только я впервые открыл глаза, я считал, что все вокруг такие же, а потом вдруг понял, что сильно от всех отличаюсь. И мои герои такие же – они же то танцуют, то ерничают. Они артистичны. Они вроде бы не здесь. И жизни они предъявляют не себя, а свои тени, фантомы. Для ударов. Чтоб жизнь ударила не их, а именно эти тени.

Разведка донесла, что Его Императорского Величества Тайная Канцелярия и ее Третье отделение держат вопрос на контроле. Прессе приказано не препятствовать, а за Милашевским следят, примерно как кот следит за мышкой. То есть все свободно, да вот только он просит не публиковать, потому как надеется остаться в рядах. То есть игра такая. В кошки-мышки. Вот только мышке ничего не светит.

Так что мой совет мышке – давать интервью во все концы и всем журналистам подряд. Решение-то давно принято.

Уволят из ВС. Вот только с какой характеристикой?

За профнепригодность, что ли? Скорее всего.

И Лепетюху туда же. Заику-то уже турнули. Только вот у Лепетюхи да Заики пенсия есть, а у Милашевского – ничего.

А еще слышал, что жена Милашевского и есть та самая женщина, которая всю эту бучу с прессой и организовала, и во многом благодаря ей и начата спасательная операция, и ребят спасли тоже благодаря ей, выходит. А теперь и она притихла – боится за мужа. Как бы ему карьеру не испортить.

Судя по всему, Милашевский не готов к гражданке.

В Петропавловске у него жена Лена, две дочки-двойняшки, родители (папа тоже был глубоководником и нырял на шесть тысяч метров) и квартирка в военном поселке Завойко.

И что за народ пошел: могут только служить и больше ничего не могут и даже подумать боятся, что их со службы выкинут. Мда! Просто потеря живучести какая-то.

Вот таких со службы обычно и выкидывают. Чувствуют, что он не служить не может, и мстят.

Подлое государство – тут уж ничего не поделать.

Да! Тут одна барышня мне написала, что она возмущена книгой «Иногда мне снится лодка», потому что там про любовь двух мужиков на подводной лодке.

«Вам что, не про что писать!!!»

Ах… вот и в гомосексуализме уличен…

А до этого меня уличали в мазохизме, а еще до того – в садизме…

Вот ведь как слова на людей действуют.

И в чем только меня еще не обвинят.

А мне-то казалось, что я описал Океан Станислава Лема, только я писал от имени Океана.

А вообще-то, я писал о том, что человек беззащитен, о том, как ему хочется прижаться пусть даже к теплому железу.

А еще я писал о том, как человек сходит с ума.

А еще – о любви…

А еще – о дружбе и еще много о чем… А у барышни все просто…

Видел программу, которую ведет Глеб по кличке Лукавый.

Такое впечатление, что место Шендеровича на телевидении все еще свободно.

Летом 2005 года ушел из жизни Ален Бом-бар – человек безумной смелости. Ему шел восемьдесят первый год. Всего-то пятьдесят лет назад этот врач – один, на маленькой резиновой шлюпке пересек Атлантический океан. Ему на это хватило шестидесяти пяти дней. Пил он морскую воду и питался тем, что поймает в океане. Он хотел доказать, что жертвы кораблекрушения имеют шансы на выживание. И он доказал. Бомбар вел дневник. Он записывал туда все. Например: «Питание сырой рыбой делает человека очень восприимчивым к инфекции. Нарывает малейшая ранка».

Он выбросил за борт антибиотики – а вдруг у жертв катастроф их не будет.

Он выяснил, что надо пить морскую воду небольшими порциями, и тогда почки справляются, но так можно пить только шесть дней – дальше надо ловить рыбу и выжимать ее сок. Рыбе надрезается шкура, и из нее выделяется лимфа, вот ее и пьют.

Или рубят рыбу на мелкие части, а потом заворачивают в ткань и выжимают.

Сутки пьют рыбий сок, а потом можно опять пить морскую воду.

Примерно пол-литра воды можно собрать утром – выпадает роса. Она покрывает всю лодку, и ее можно собрать губкой.

Чтоб уменьшить жажду, надо смачивать любую тряпку и класть ее на лицо.

Если бросить за борт носок на привязи, то через час в него наберется планктон. Столовая ложка в день удовлетворяет потребность в витамине С.

Не надо снимать одежду, даже если она промокла. Одежда сохраняет тепло.

Что только не испытал Бомбар. На его долю выпали и штормы, и штиль, и палящий зной. Кожа на ногах сходила клочьями, ногти на руках врастали в мясо, а на ногах сошли все.

У него открывался кровавый понос, путалось сознание.

Он разговаривал с куклой. Маленькая куколка была подарена ему друзьями.

И Бомбар победил. Через шестьдесят пять дней он пристал к острову Барбадос.

«Чтобы добиться победы, надо в нее верить!» – написал он в записке своему другу Джеку, который бросил его перед самым началом этого плавания. После этого Бомбар и отправился через океан в одиночку.

Он победил, потому что знал: человек погибает прежде всего от страха.

Так в спасательных шлюпках погибали пассажиры «Титаника».

Так погибали многие жертвы кораблекрушений.

Бомбар дал им шанс. Он доказал: человек может все.

Жалею ли я человека? Нет. Я не жалею человека. Я ему не соболезную. Я могу пожалеть человека, попавшего в беду, посочувствовать ему, а когда он жив-здоров – чего его жалеть? Он идет, сморкается. Он же от избытка сморкается, не от недостатка же. Так чего его жалеть?

«Да лучше б на вас что-нибудь упало! Да лучше б вас никогда не было! Что вы на меня смотрите, как змея на медведя гризли? Что вы вертитесь все время? В строю надо думать только о том, как бы вовремя увидеть грудь четвертого человека! И не надо смотреть перед собой в землю так, будто там срочно растет индийский символ плодородия! А руки надо держать по швам, чтоб они не стекали на яйца!!!» – вот такой мне однажды приснился крик.

История всегда писалась на заказ. С того самого момента, когда людям пришла мысль научиться писать. Так что все эти разговоры об исторической правде.

Вот Ивану Грозному что-то не понравилось в жизнеописании предков. Он вызвал писцов, для острастки сварил парочку из них в молочке, и они ему переписали все о Рюриковичах.

Потом Петру Алексеевичу не очень пришлась по душе история худосочного рода Романовых, и он вызвал писцов. словом, переписали.

Например, мне не очень понятна история о том, что вечно пьяный Гришка Отрепьев, вдруг объявив себя царевичем Дмитрием, отправляется очаровывать польский двор.

Гораздо более правдивой выглядит та сказка, где под видом Гришки туда отправился один из претендентов на русский престол, королевич номер такой-то, который приходился польскому королю близким родственничком, так что он от рождения уже обладал нужными манерами, за что его и поддержали поляки.

Так что во всей этой истории с Гришенькой мы имеем всего лишь свару королевичей, конец которой и положили Минин с Пожарским.

Кстати, сказывают, что и Борис Годунов был тоже Рюрикович, из той же ватаги, так что на престоле он оказался почти законным образом, слегка только кое-кого придушив или же зарезав.

Подозревал ли я сам себя в нарциссизме? Но я же спортсмен. Все спортсмены немножко нарциссы. Но потом это все заканчивается. Приходит философия. Спорт – это потом философия. Невозможно все время смотреть на себя и думать о том, какие у тебя мышцы. Бросил взгляд – ты еще на месте? Ты собой не любуешься, ты просто отмечаешь: жив-здоров.

Вчера видел по телику М. Того, что готовиться нами править.

Они раньше все более молчали, ручки томные сложив, потупив взоры, уставившись себе на ноготочки.

А теперь вот заговорили. Все больше о народном благе.

Его же на ладони держать страшно – вдруг уронишь. Копытцами, небось, по паркету – цок! цок! цок!

Так и до белых мышей недалеко. Бедная Россия.

Мною сейчас же открыт закон: дерьмо тянется к дерьму, а золото к золоту.

Коловорот мироздания! Глубокие укусы совести заставили меня взяться за перо. Давно я вам не писал об Отчизне. Не кажется ли вам, что размышления о судьбах Отечества любезного заставляют взгляд раньше времени стекленеть? В этом меня убедили лики новой России. Причем эти лики меняются примерно в неделю раз. Просто ни на секунду нельзя оставить без присмотра родимые поля – обязательно появится новое лицо.

И взгляд у этого лица сейчас же такой затуманенный, как будто оно застигнуто нами за труднейшим процессом переваривания панциря зеленой черепахи. Я даже не знаю! А сколько истинной страсти я недавно видел у того, кого давно уже считали заживо высохшим. А вот и увы вам! Упыри не сохнут!

Флот – очень консервативный механизм. Если взять все механизмы на свете, включая и часовые, то флот все равно будет самым консервативным. То есть если это царский флот, то он не принимает революцию; если это Цусима, то он будет сражаться до последнего, невзирая на то, что порох у него не такой, как надо. Моряки самые недоверчивые люди, ничего не принимают на веру, и это самые стойкие люди – они будут сражаться голыми руками. Государство может их предать, они государство – никогда. Так что если враг попрет, то мой Андрей Антоныч выйдет ему навстречу, хотя бы и на шаланде.

Высокая ли у меня самооценка? Гм… временами – да, временами – очень. Но это только временами. А порой – совсем невысокая. То есть я никогда не относился к себе бережно. Мне было все равно. Так что я легко себя растрачивал. А чего жалеть? «Эта чаша наполнится снова сама» – Омар Хайям. Трата не преуменьшает. Это трата дара, а дар дается даром. Выплескиваешь лишнее.

Под Новый год мне приснился страшный сон.

Я иду по длинному коридору, вокруг люди, люди, и вдруг из этой толпы людей выделяется маленький человек с большими глазами. Он подходит ко мне, берет меня за руку и говорит:

«Теперь у вас есть национальная идея!» – и я, то ли от этих слов, то ли от прикосновения, прихожу в ужас и спрашиваю: «Какая еще идея?» – «Ну как же! Вы же сами хотели национальную идею! Ну, чтоб все-все, до одного человека в России, все как один, как вот братья и сестры!» – «И…» – «И теперь она есть…»

И тут он начинает мне говорить, что в том самом государстве, где еще Герцен отливал свой «Колокол», есть интернет-кафе, где недавно зарегистрировали сайт под названием «Русское вуду»; и сейчас же появляется экран монитора, на котором высвечивается этот сайт, и голос с экрана говорит: «Закажите, кого хотите!» – и потом появляется фотография СТРАШНО НАЗВАТЬ КОГО, и тот же голос говорит: «А теперь распечатайте его!» – и из принтера немедленно вылезает фотография.

«А теперь, – говорит голос, – положите перед собой портрет, а в правую руку возьмите большую иголку и такого-то числа ровно в двенадцать ноль-ноль по московскому времени (когда полстраны уже проснулась, а вторая половина еще не отправилась спать) с шестым ударом часов начинайте тыкать ему в глаза иголкой, приговаривая: «Сдохни, сдохни, сдохни!»»

«Не правда ли, здорово! – говорит мне тот маленький человек. – Ведь так можно заказать любого политика! Можно заказать ТОГО, КОГО СТАШНО ДАЖЕ НАЗВАТЬ, а можно Тызлова, Мызлова или даже Сызлова, а также Когозина, Могозина и Загозина!»

«А их-то зачем?» – спросил я в совершенной растерянности.

Маленький человек немного подумал и сказал:

«А пусть будут! На всякий случай! Нет, вы только прикиньте! – воскликнул он в восхищении. – Ведь все сядут на своих кухнях (в России же все происходит на кухнях), возьмут в руки портреты и начнут их шпынять! Здорово, правда? Не надо никуда ходить, ни на какие демонстрации, ни на какие революции, потому что у России свой, особенный путь! И мы дали ей этот путь! Русское вуду! Сто тысяч человек! Двести тысяч человек! Миллион человек! Десять миллионов! Одновременно! От Калининграда до Петропавловска-Камчатского! Через одиннадцать часовых поясов! Пронзая пространство и время! С помощью одной только мысли! За пять минут!.. Сменят любого правителя! – он потряс мою руку. – Поздравляю!»

Я машинально сказал: «Спасибо!»

«Вы только представьте! – не унимался маленький человек. – Как расцветет малый бизнес! Вместо этих дебильных, разукрашенных матрешек он будет делать восковые куклы! А спрос-то какой? И экспорт! Не забывайте про экспорт! А иголки под заказ могут быть даже серебряными! Или вот еще идея: вбивание миниатюрного осиного кола в аккуратненькую тряпичную фигурку вождя, распяленного на кипарисовой дощечке! Каково! А? И ведь неплохие деньги заплатили автору!» – тут он мне подмигнул.

«Кто заплатил?» – спросил я. – «Тот, кого у вас зовут ВСЕ НАШЕ ПЛОХОЕ!» – «Кому заплатил?» – «Автору идеи, конечно!» – «А кто автор-то?» – И тут он усмехнулся и похлопал меня по груди: «А автор-то вы!»

У меня волосы встали дыбом, и я побежал по какой-то степи и закричал, что надо все спасать, что надо что-то делать.

«А все уже делается!» – сказал мне дятел, который прилетел и сел рядом на ветке не-пой-мешь-откуда-взявшегося дерева.

«Что делается?» – «Все! Совершенно! Абсолютно все! Уже принят закон о том, что иголки являются самым вредоносным холодным оружием и что их дома можно иметь только с разрешения, которое дается после справки из психдиспансера! А воск объявлен стратегическим сырьем, и торговать им могут только церкви и только после того, как будет доказано, что весь он пойдет на свечки! Кроме того, создан Комитет по контролю за незаконным оборотом воска!»

В этот миг что-то лопнуло у меня в голове, и в этот момент я проснулся.

Было тихое утро 1 января 2006 года.

Я сел на кровати и посмотрел на жену. Она тоже проснулась и смотрела на меня.

– Ты не знаешь, что такое «Русское вуду?» – спросил я.

– Нет! – сказала она.

– Значит, это был сон! – воскликнул я радостно.

– Какой сон? – спросила она, на что я ответил:

– Ой, блин!

Однажды я подал нищенке двадцать рублей.

– Нет, – сказала она, – это не мое. Ты мне рублик дай!

И я дал ей рубль.

Что сейчас происходит с языком? С ним ничего не происходит. Язык – это такое замечательное явление, что с ним вообще ничего не может происходить.

В язык можно привнести что-то новое, и язык это или примет, или не примет. И если ему понравилось выражение «японский городовой», то оно будет в нем находиться более тридцати лет. Просто надо было сказать все это матом, а потом захотелось заменить. Это как эпоха Возрождения. Там же все говорили о делах амурных иносказательно: «чашки перетереть» или просто «перетереть».

Тогда все достигло такого положения в эту эпоху Возрождения, что все сказанное звучало более чем сомнительно: «покрыть куст» или «настроить лютню».

Пушкина современники называли вздорным, Гоголя – приживалой.

Современники оценивают гения, примеряя его на себя.

Но гений всегда больше.

Вот они и запутываются. Кто в рукавах, кто в подоле.

Да, господа! Ныне я обеспокоен созданием ГОМУНКУЛА.

Я говорю о ГОМУНКУЛЕ-ПАТРИОТЕ.

Задача не из простых.

Какой бы жалкой она ни представлялась в наш легкомысленный век взорам тупости, бесстыдства и предубеждения, на взгляд разума (при научном отношении к делу) она является перед нами во всей своей красоте и очевидности.

Если же всеми способами науки в последнее время сделалось возможным воспитать даже картофель, несущий недомогание и смерть жукам, то с точки зрения философа (певца ничтожно малого, обладающего необходимой широтой воззрений и ума), вполне возможно было бы привести жизненные силы одной только клетки указанного выше создания в неописуемое волнение жизненных духов, результатом которого была бы стойкость восторженных чувств в отношении любезного Отечества.

Эта стойкость со временем должна была бы передаться всем остальным клеткам и органам, дабы сообщить им известную непоколебимость в отношении всякого рода гниения, следствием которого могло бы быть отторжение от груди Отчизны милой.

Мы здесь говорим (повторюсь) только о создании ГОМУНКУЛА-ПАТРИОТА, поскольку создание просто ГОМУНКУЛА, без этой здравствующей доминанты, представляется мне задачей не только легкой, но и забавной.

Засим умолкаю, господа.

Силы мои по произнесении столь чувствительной речи находятся в состоянии, близком к обмороку. Рыдания душат грудь, дыхание сперто и всхлипнуто.

Пойду, обольюсь слезами и напьюсь алкоголя, как свинья.

Я где-то читал, что Александр Македонский сумел завоевать полмира только потому, что у него очень здорово было налажено снабжение армии. Просто он шел вдоль побережья морского, а критянин Неарх – греческий командующий флотом Александра – подвозил-де ему провиант. С тем, что в армии Александра служили замечательные снабженцы, невозможно не согласиться. Иначе б македонская фаланга, волоча по земле шестиметровые копья, недалеко ушла. Но мне кажется, что снабженцы Александра воевали все же на суше. Флот того времени для подобных подвигов был малопригоден.

Все же море – штука куда более ненадежная, чем земная твердь.

Что-то около 326 года до нашей эры Неарх действительно получил от Александра приказание объехать все побережье Азии от Инда до Евфрата. Дело было в верховьях Инда. Видимо, Александру в это время позарез надо было наладить сообщение между Индией и Египтом. Вот Неарх и отправился. Прежде всего, на разведку, я полагаю. Посмотреть: «А чего это у нас там?»

У него было тридцать три двухпалубные галеры и множество транспортных судов, на которых разместилось две тысячи человек – так, на всякий случай.

Неарх плыл вниз по Инду, а армия Александра шла за ним по обоим берегам. Через четыре месяца, передвигаясь таким сложным макаром, они достигли-таки Индийского океана, после чего Неарх поплыл вдоль берега направо.

Не скажу, что он здорово разбирался в местных условиях, потому что он не дождался зимнего попутного муссона, отправившись в путь второго октября. Поэтому через сорок дней пути он сдвинулся к западу только на восемьдесят миль. Цифры странные. Получается, что они делали по две мили в день. Надо отдать должное их терпению. В те времена совсем непросто было слыть великим путешественником.

Сильные бури, нападения арабитов, недостаток воды и пищи – вот что преследовало флот Александра. Неарх обшарил весь Персидский залив в течение двадцати одной недели. В гавани Гармосия (Ормуз) он узнал, что армия Александра находится от него в пяти днях пути. Он высадился на берег и поспешил навстречу своему повелителю.

Александр был рад увидеть своего до неузнаваемости исхудавшего флотоводца. Он устроил в его честь гимнастические игры и принес богам обильные дары. Потом Неарх вернулся к своим кораблям, запасся хлебом, присланным Александром, и продолжил свои изыскания.

Моряки всех времен были склонны к записям. Неарх описал свои приключения, прежде всего, я полагаю, для отчета перед своим владыкой. Подробный отчет о плаваниях Неарха потом перекочевал в книгу греческого историка Флавия Арриана «История Индии».

Из нее сразу становится ясно, кто у Александра кого снабжал продовольствием.

11 сентября сего года в Турине состоятся параолимпийские игры для моральных уродов.

Тихие-тихие вечера; солнце, садясь в сады, просвечивает через листву.

Разговоры об искусстве вышивания гладью, о гжели, о палехе, об оренбургских платках и о тайнах русского булата.

Самовар на скатерти с кистями.

Мысли вслух о России, мысли про себя, мычание вовсе безо всякой мысли.

Водка охлажденная, селедочка, лучок, сеновал, сенокос, сенонос.

Снопы. В снопах– рожь. Ее сперва посадили, потом собрали – зачем все это, неизвестно.

Рыба плещется в плавнях. Блики по воде. Пьющая лошадь вздергивает мордой на крик выпи. С морды течет.

Баня, веники, кидания в озеро с мостков. Опять водочка, картошечка рассыпная… Жизнь…

Значит, так. Химию как науку не все понимают с самого детства. А во флот идут люди, которые, скажем так, не очень здорово учили общеобразовательные предметы в школе.

То есть если они даже хорошо знают физику и математику, это еще не означает, что они знают химию. То бишь химия – штука непонятная. А тут еще есть человек, который эту химию сделал своей специальностью. Чем он занимается на корабле? Правильно: полной ерундой. Занимается он полной ерундой, и в то же время уже на должности кап. 3 ранга. А многие (механики, скажем) занимаются делом, но на должности рангом ниже. Как это вынести? Только упрекая химика в безделье.

Я сталкивался с тем, что начальство не понимает слово «радиация». Кислород и углекислота для них тоже вещи неочевидные. Вот и получается, что ты занимаешься воздухом и радиацией, а пощупать это они не могут. Приходится им верить тебе на слово. А как верить бездельнику?

Так что химик на флоте что-то вроде клоуна первые шесть лет. Потом тебе дают кап. 3 ранга, и все это заканчивается.

То, что они не понимают химию, – это их не сильно удручает, но то, что ты не знаешь их устройства и механизмы на корабле, – это почти преступление. Вот и приходится знать устройства не своего заведования не хуже, чем свое собственное заведование.

Так что химики на флоте не так глупы.

Правда, люди всякие попадались. И среди нашего люда балбесы были. Куда ж от них деться.

Наше правительство работает в Сочи. С некоторых пор не понимаю, почему правительство Испании не работает на Канарах.

Однажды позвонили из какого-то комитета по премиям и сказали, что я включен в списки на соискание очередной литературной награды (я сразу же забыл какой). На что я им ответил, что я уже награжден.

– Как это? – спросили они.

– А меня Бог уже наградил, – ответил я. – Так что принимать награду по поводу того, что меня уже наградил Бог, не совсем этично.

На том конце трубы долго думали, а потом сказали:

– Но нам все равно нужно получить от вас пять бесплатных экземпляров.

– А по поводу предоставления вам бесплатных экземпляров – это не ко мне, – сказал я, – это к нашему ученому секретарю. Его зовут Григорий Иванович.

– А как с ним связаться? – спросили они, и я дал номер телефона.

Одно время нас с Колей просто достали бесплатными экземплярами. Звонили из всяких щелей и просили бесплатные экземпляры. Тогда я придумал вот что: у моего приятеля живет огромный какаду. Зовут его Григорий Иванович. Очень серьезная птица. Мы с приятелем договорились: если звонят и просят бесплатные экземпляры, то он говорит: «Секундочка! Соединяю вас с Григорием Ивановичем!» – после чего он подносит телефонную трубку к клетке и, говоря: «Григорий Иванович! Это по поводу бесплатных экземпляров!» – стучит ею по прутьям. После этого раздраженный попугай говорил всегда только: «Пошли в жопу!»

А ученым секретарем его прозвали за то, что он легко перекусывал карандаши любой толщины.

В 1260 году братья Никколо и Маффео Поло, два крупных венецианских негоцианта родом из Далмации, живших несколько лет в Константинополе, где они вели свои дела, отправились с большой партией товара в Крым, к своему старшему брату Андреа. Тот имел в Крыму свою контору. Отсюда они перебрались на северо-восток, в страну татар.

Через какое-то время они приехали ко двору Берке-хана, который встретил венецианцев радушно и купил у них все товары по дорогой цене.

Ну что ж, до этих пор все логично, а потом начинаются чудеса. Целый год братья жили при дворе Берке-хана, а потом, когда между ним и Хулагу-ханом в 1262 году началась война, они перебрались в Бухару, в резиденцию хана Борака, где прожили еще три года.

Во всем этом меня смущает тот факт, что брат Никколо, вообще-то, отбывая из Венеции в Константинополь, оставил свою беременную жену, разрешившуюся от бремени в 1254 году мальчиком Марко, и в этом как раз ничего подозрительного нет: купцов гнала вперед алчность, но, продав все товары Берке-хану за хорошие деньги, не логично ли было бы повернуть назад, чтоб запастись еще товаром, который также привезти и продать другим татарам? Нет, этого не случилось. Наоборот, братья Поло загадочным образом дружат со всеми ханами. И война между ними на братьях Поло никак не сказывается. Когда разбили в дым и Берке-хана, и хана Борака, Хулагу-хан пригласил их в Китай ко двору четвертого внука Чингисхана хана Хубилая. Он обещал им ласковый прием.

И Хубилай-хан, как и предсказывалось, был очень рад приезду венецианцев и с большим интересом расспрашивал их о жизни на Западе, об обычаях европейских народов.

А чего это, собственно, два купца из Венеции, распродав весь товар, столько лет шастают среди монголов?

Э-э нет, ребята, тут дела нечисты. Купцы в те далекие времена зачастую были просто лазутчиками. Запад боялся монголов. В 1206 году Чингисхан двинул свою армию из Монголии, и останавливаться на полпути он не собирался.

При преемнике Чингисхана Угедее огромная монгольская армия превратила Русь, Грузию, Польшу, Моравию, Силезию и Венгрию в арену кровавых битв.

Папа римский по этому поводу был сильно взволнован. Он посылал к монголам посольства. Послами были монахи. Они ничего не разведали и ничего не добились.

В 1245 году к монголам едет еще один монах – Джованни дель Плано Карпини – очень, кстати, неглупый мужик. Карпини встретил хан Батый – он тоже был весьма неглуп и раскусил итальянца в один миг. Но никакого насилия над послами не было – их пропустили дальше, к хану Каюку, преемнику Угедея. Каюк принял послов и написал ответное письмо папе. Там было: «Мы разрушим весь мир!» – не думаю, что эти слова пришлись по сердцу первому наместнику Отца Небесного, но кое-что он понял: послы доехали до Сыр-Орды всего-то за три с половиной месяца, а на все поручение они потратили чуть более двух лет – по тем временам ерунду времени.

Братья Поло не были монахами. Но они не только умели свободно говорить по-монгольски и были хорошими рассказчиками. Еще они умели ждать – великое качество для разведчика.

Что же случилось с ними в стране хана Хубилая? То же, что часто случалось и с другими лазутчиками: Хубилай, прекрасно поняв, чего это они здесь ошиваются, их попросту перекупил.

Хубилай тоже задумал послать посольство к папе, и его послами стали. братья Поло.

В 1266 году они отправились в Европу. К этому времени папу Иннокетия IV, первого среди пап, начавшего волноваться относительно татар, хватил удар, и сменил его папа Климентий под тем же номером, также в расстройстве поживший совсем недолго. А его уже сменил Григорий Х, который и вручил братьям грамоты к великому хану.

Братья Поло взяли с собой сына Никколо Марко. В ту пору ему минуло семнадцать. Это был смышленый мальчик.

Так и начались путешествия великого Марко Поло.

Великим путешественником в те времена мог быть сын купца и двойного агента.

Мы с К. поехали в Шартр. От Парижа надо ехать на поезде. Там собор пятнадцатого века, а строили его примерно лет триста. Ехали долго, но вот мы и в Шартре: собор, готика, упыри с прочей каменной нечистью летят со всех крыш – красиво, витражи. Мы ходим уже битый час, а К. все восхищается и восхищается, говорит такие слова, как «сакрально, эпоха, католицизм, классицизм», а потом у кого-то забора он вдруг, пристанывая:

– Шартр! Шартр! А-а-а… шартряне… если бы вы знали, как я хочу сссссссать!

С К. такое случается. Причем в самый что ни на есть культурный момент, то есть в момент осматривания достояний культуры. То он написает рядом с творениями Росси и Растрелли и его поймает милиция, которая начинает ему говорить: «Что вы тут делаете?» – а К., стоя рядом с огромной, только что выпущенной им лужей, начинает им рассказывать, что это не он, что он правозащитник (о чем и документ имеется), что он просто шел и остановился перед ней, пораженный размерами… творения… эм… Росси, например.

То он насрет рядом с Инженерным замком, который он осматривал на предмет наличия множества культурных слоев, а потом его прихватило, потому что он что-то съел необычайно колючее, и теперь эта колючка вышла у него рядом с бетонными плитами, обрамляющими строительный каскад.

После освобождения К. всегда сетует на отсутствие в России достаточного количества уборных. Посетовав, он возвращается к культуре: «Так на чем мы остановились? А. Ну так вот!..»

Наши подводные лодки сталкивались не раз. Чаще всего от подобного столкновения страдает легкий корпус. Даже если они врезаются друг в дружку, лоб в лоб и в надводном положении. Это же как два мячика в воде – они отскакивают в разные стороны.

Мой комдив Петелин так однажды столкнулся. Он выходил в море на одной лодке нашей дивизии, и столкнулись они с другой лодкой в надводном положении в кромешной тьме полярной ночи. Огоньки вроде – а потом из темноты нарастает чья-то морда.

Александр Александрович Петелин всегда отличался завидным самообладанием. Он стоял в это время на мостике и успел сказать только: «Всем держаться! Сейчас будет удар!» – и был удар – повылетали кто в чем.

Говорили, что в этом деле был виноват оперативный дежурный. Он нарезал двум лодкам один и тот же квадрат. Вот они по нему и ходили, пока не нашли, в кого втемяшиться.

Петелин взял все на себя. Считалось, что его связи (там, наверху) помогут ему вывернуться. Но когда какой-то член комиссии из Москвы сказал ему: «Мы вас учим, учим, а вы…» – тут обычно невозмутимый Сан Саныч выдал ему такое, что очень скоро он уже командовал «Островом погибших кораблей» – бригадой лодок, отправленных в отстой.

Там-то мы с ним опять и встретились. Я тогда сразу же написал письмо XXVII съезду нашей родной Коммунистической партии. Я написал ему (съезду родной) от лица своей мамы. Ничего особенного. Просто мама поинтересовалась: когда же ее сыночка переведут из подводников в нормальные люди.

Петелин меня отловил в коридорах дивизии:

– Съезду пишешь?

– Это мама!

– Какая мама! – после чего мы с ним еще поговорили, и в разговоре он несколько раз еще вспомнил про маму.

Дело в том, что мне не давали в Северодвинске жилье. «А вы сначала сдайте жилье в Гаджиево!» – «И тогда дадите?» – «И тогда дадим!» Ни хрена не дали. Я поехал и сдал жилье, после чего мы с Натой сейчас же переехали на улицу.

Потом, правда, когда уже Ната познакомилась с Петелиным и со всем нашим штабом, нам что-то такое выделили, суетясь, как с украденным, но мы гордо отказались от этого угла в пользу нищих духом, а сами ушли жить на квартиру.

До этого мы жили в гостинице «Беломорье» за сто тридцать два рубля в месяц (огромные по тем временам деньги). Там мы в электрочайнике варили пельмени и картошку.

А потом мы ушли жить к бабушке на квартиру за пятьдесят рублей. Одну комнату она сдавала за указанные деньги, потому что все ее сыновья в это время сидели в тюрьме.

Бабушка отлично помнила английские конвои, и когда рассказывала о том, как они резво веселились в городе Северодвинске в годы Великой Отечественной, то по лицу ее бродила плутовская улыбка.

Как-то у бабушки разболелись колени, и Ната предложила растереть их ей спиртом. Бабушка подозрительно потянула носом и спросила:

– Ты чего там мажешь?

– Колени.

– Спиртом?!!

– Спиртом!

– Ты мне лучше налей, чем добро изводить! Бабушке налили, и она немедленно все это хряпнула, после чего завалилась спать. Наутро у нее уже ничего не болело.

Братья Поло два года ждали в Венеции избрания нового папы Григория Х, чтоб получить от него грамоты к хану Хубилаю, а потом еще три с половиной года ехали назад в Китай в резиденцию великого хана.

Причем они избрали не тот путь, которым они уже однажды до него добирались, а другой, более короткий.

Интересно, с чего это Поло вместо пути длинного, но безопасного, пролегающего по землям, контролируемым монголами, избрали путь более короткий, но опасный?

Он пролегал по землям, населенным народами, которые или активно сопротивлялись монголам, или еще не были покорены.

Может быть, они были настолько смелы или настолько безумны?

Скорее всего, маршрут и сроки возвращения были оговорены с Хубилаем заранее, а острый взгляд купцов подмечал все: дороги, подходы, тропы, расположение крепостей, находящиеся в них гарнизоны, степень их боеготовности, богатства недр, источники свежей воды, пастбища, дичь, степень доверчивости местных жителей.

Они отмечали, что в Малой Армении (во времена монголов государство, расположенное в юго-восточной части полуострова Малая Азия) местность нездоровая; а на побережье Каспийского моря их заинтересовали нефтяные месторождения; в Грузии им оказались любезны местные ремесла, а в Багдаде – сплетни о калифе всех сарацин; в Тавризе от их внимания не ускользнула торговля драгоценными камнями, соколами и лошадьми, и. запасы пшеницы, ячменя и пшена.

Провинция Керман славилась своим оружием, но от глаз путешественников не укрылись пашни, пастбища и тучные стада баранов и быков.

В Ормузе их интересовали не только товары, прибывшие на судах, но и сами суда: «Суда у них плохие, они не сбиты гвоздями, а сшиты веревками из коры индийских орехов».

Из Кобинана (Кухбенана) Поло попадают в горы к асасинам (мусульманам-сектантам), отличающимся страшной жесткостью к иностранцам. Но они нашли дорогу и здесь.

А в Тайкане их интересовали соляные промыслы.

Они пересекали гористые пустыни Памира и безводную пустыню Такла-Макан.

А в городе Канпичион – тогдашней столице тунгутов – они прожили целый год.

Они не шли к Хубилаю прямо. Они кружили, останавливались, возвращались, проходили одни и те же места еще и еще раз.

Например, они дважды, каждый раз в течение сорока дней, пересекли безлюдную пустыню Гоби.

Чего ради? Они сгорали от любопытства? Вряд ли. Венецианцы были смелы, но не безрассудны. Им нужны были дороги, проходы, тропы. Они разведывали пути. Кому нужны были эти сведения? Видимо, Хубилаю, не папе же римскому.

Судя по всему, служили они великому монгольскому хану верой и правдой.

За деньги, разумеется. Хубилай умел ценить ум и сметливость. А никаких записей в пути ни братья Поло, ни Марко Поло не делали. Все они обладали изумительной зрительной памятью.

Хубилай устроил в их честь прием.

Марко Поло был поражен богатством хана Хубилая, количеству и убранству его дворцов, великолепию его многотысячной свиты.

Он описывает их очень подробно.

А еще он описывает то, как хан Хубилай пополнял свою казну. Он учредил «монетный двор». Ханская монета – это всего лишь кусок картона из коры тутового дерева с императорской печатью. Эти деньги должны были принимать во всех подвластных хану странах. Обладатели драгоценных камней, жемчуга, золота, серебра обязаны были приносить все это на «монетный двор» несколько раз в год. Там им обменивали эти драгоценности на куски картона с печатью. То есть хан владел всеми сокровищами всех подвластных ему стран. И кроме него никто не владел ничем.

Управление страной было жестко централизовано, хотя от восстаний это не спасало.

По всей стране были учреждены почтовые станции, где всегда имелись триста-четырес-та свежих лошадей, а послания хана передавались со скороходами. Каждый скороход бежал три мили от своего поселка до следующего поселка скороходов. Там уже его ждал другой дежурный скороход. Хан получал послания за один день с расстояния десяти дней пути. Скороходы не получали жалования. Вместо этого их освобождали от податей. Лошади же на станциях находились на содержании у жителей провинций. На их же содержании находилась и армия. Так что и сам хан, и все его чиновники были практически освобождены от всех забот по собственному содержанию.

Марко Поло очень понравился хану Хубилаю. Он был умен, сметлив и легко усваивал любые наречия.

Хан сделал его послом. Он посылал его не только по всем провинциям Китая, но и в Индийские моря, на Цейлон, Коромандельские и Малабарские острова, в Бенгалию, Лаос.

В городе Янгун Марко Поло был даже три года губернатором.

Одиннадцать лет Марко Поло с отцом и дядей служили хану Хубилаю.

Потом они запросились домой. В конце концов Хубилай согласился и отпустил их. Они повезли хану Архуну, царствовавшему в Персии, дочь хана Хубилая. Ей предстояло стать женой Архуна. Никколо, Маффео и Марко Поло возглавили экспедицию, которой предстояло переправить царевну к жениху. Это можно было сделать только на четырнадцати кораблях.

Естественно, экспедиция длилась целых три года.

В 1295 году, после двадцатичетырехлетнего отсутствия, Марко Поло вернулся в Венецию.

Братья Поло и сам Марко почти забыли свой язык. В родном городе их считали погибшими, их дом заняли бесчисленные родственники, отказавшиеся поначалу признавать в них пропавших родичей.

Но деньги делают чудеса. Братья Поло одарили всех дамасскими тканями, а потом вскрыли полы своих старых монгольских халатов, и оттуда посыпались изумруды, бриллианты, рубины, сапфиры.

Надо сказать, что Хубилай расплатился с ними не картоном.

Братья Поло всегда держали свой банк на своем теле.

В 1298 году вспыхнула война между Венецией и Генуей. Венецианский флот возглавил Андреа Дандоло. Он поручил Марко командовать кораблем. В морском сражении 7 сентября 1298 года венецианцы были наголову разбиты генуэзцами. Марко попал в плен. К нему отнеслись с большим уважением. Все знали о его странствиях. Знатные генуэзцы наперебой принимали его в своих домах и с замиранием сердца слушали его рассказы.

Вскоре ему надоело рассказывать одно и то же, и он продиктовал свои истории пизанцу Рустичано, с которым встретился в тюрьме.

В 1299 году Марко освободили, и он вернулся в Венецию. Далее сведения о нем теряются.

Так что, если б не сокамерник, записавший его рассказы, имя Марко Поло, скорее всего, кануло бы в Лету.

То есть только благодаря генуэзской тюрьме мир знает о великом путешественнике.

Позвонили из «Парламентской газеты» и сказали, что они должны взять у меня интервью.

– Ну берите! – сказал я. До этого момента я знал только то, что такая газета существует где-то там на свете белом. На том конце трубы человек помялся и сказал:

– Видите ли… я сам из Петербурга, а газета московская. Вам из Москвы не звонили?

– Нет, не звонили!

– Я даже тему интервью не знаю. А вы не знаете тему?

Я подумал и сказал, что знаю. Человек обрадовался:

– И какая?

– О любви!

Молчание на том конце, потом робкое:

– А можно я вам перезвоню?

Только идиот радуется тому, что видит. Для него все счастье.

Остальные люди к этому состоянию только стремятся.

Мне написали, что итальянцы и особенно венецианцы могут на меня обидеться за Марко Поло. Спросили, сам ли я все это выдумал и есть ли первоисточник.

Источник есть. Это «Необыкновенные путешествия» Жюля Верна.

Как-то великий Жюль нанял одного библиографа, Габриэля Марселя, чтоб тот, сидя день и ночь в Национальной библиотеке, подбирал бы ему источники о путешествиях и переводил старинные тексты с испанского, португальского и итальянского языков. И тот сделал ему краткое описание всех путешествий. Остальное доделал наш Жюль.

Описаний оказалось так много, что хватило на три тома.

Я просто это дело прочитал и постарался выстроить логику. Всего-то.

А в соответствии с законами логики получилось, что братья Поло и сам Марко – прежде всего, разведчики и двойные агенты.

Они изо всех сил старались отвести взгляд монголов от родимой Венеции.

Ведь татары дошли до Венгрии и Силезии. Там шли кровавые бои.

Так что Поло ездили по всему Китаю, заглядывали в Бенгалию, Лаос, Вьетнам и еще черт-те куда. Они участвовали даже во взятии крепостей.

Все это описано в книге Марко. Я ничего не выдумал. Просто сопоставил.

Это ли преступление – иметь ум?

Например, город Саинфу (Сянфань), последний город области Манзи, сопротивлялся Хубилаю уже после того, как область была покорена.

Три года хан не мог взять город. Но вот под стены города явились три прекрасных венецианца Поло и сказали, что если изготовить метательные машины – баллисты и с их помощью забросать город камнями, то он сдастся. Что и случилось. Под их присмотром были изготовлены баллисты, которые и забросали город камнями, многие из которых достигали веса в триста фунтов (чуть больше ста кило).

Ну и купцы братья Поло! Они знают навигацию, морское дело, фортификацию, смыслят в кораблестроении, разбираются в картографии, ведают минералы, здраво судят о свойствах нефти и каменного угля. Они говорят на многих языках. Легко усваивают любые наречия. А есть ли что-либо из достижений тогдашней мысли, о чем не ведают братья Поло и их дивный юноша? Сомневаюсь. Это образованнейшие люди.

Хубилай правильно взял их на службу. Я б тоже взял.

Аш-два-о – вот такая формула у воды.

Легчайшая молекула атомным весом восемнадцать. Для сравнения: у воздуха атомный вес – двадцать девять.

Так что вода ни за что не была бы жидкостью, если б ее молекулы не умели цепляться друг за друга.

Вы когда-нибудь видели снежинки? Среди них нет и двух одинаковых. Они все разные.

А почему? А потому, что так молекула воды записывает информацию о себе и мире, о том, какой в момент образования снежинки были ветер и давление и много ли вокруг было иных снежинок. Она вообще все записывает.

И все это стекает в единый банк данных – в Мировой океан. Там эта информация может храниться сколь угодно долго. Оттуда она и извлекается и направляется в иные миры. Кем? Тем, кто ее может извлечь.

Так что там хранятся и последний день Помпеи, и все мысли гениев.

И даже если эти гении никогда не мылись, они все равно хотя бы однажды попадали под дождь.

Этого достаточно. Дождь считал все их мечтания, мысли, свершения, а потом это все с водой попало в реки, а там и до океана недалеко.

Мне написал письмо Клаус Фрицше. Ему восемьдесят, и врачи уже запретили ему летать. Эти врачи могут все. Могут запретить человеку летать. А Клаус – летчик. Как ему запретишь? Он спрашивал одного моего знакомого, через которого я, собственно, и познакомился с Клаусом: «Если я приеду в Россию, то можно ли мне будет еще раз подняться в небо?» Мой товарищ ответил: «Конечно!»

В Германии – нельзя, в России – можно.

Клаус шесть лет провел в русском плену. Он попал в плен под Астраханью. Восемнадцатилетним отправился на войну. За Родину. Наши в сорок первом шли за Родину, немцы в сорок первом шли туда же.

Победителей в той войне нет. И побежденных нет. Есть только пострадавшие. Два народа. Им это все до сих пор боком вылезает.

Наши гордятся. Наверное, им можно гордиться. Если на твоих руках нет невинной крови, то и гордись на здоровье. Немцы тоже гордятся.

Клаус почти сразу попал в плен. Их самолет подбили над Каспием, и они на парашютах спустились на воду. Их подобрали. Офицера сразу забили насмерть палками. Им всем тоже попало, но ему– особенно.

Ему свои же говорили: выброси рыцарский крест, он в плену лишний.

А он говорил, что на нем нет крови, и крест он получил заслуженно и не стыдится этого.

Крест все равно отобрали, а его забили. За день до этого немцы бомбили суда на Каспии, а на тех судах люди жили семьями. Вот те семьи и пострадали, и родственники погибших пришли рассчитаться.

Я сказал Клаусу, что я помогу ему издать книгу про тот плен.

Клаус сказал, что у него только 1000 евро.

Я его успокоил. Книга, конечно, некоммерческая и большая. Издавать ее надо хорошо, с фотографиями. Но я найду недостающие 2000 евро, и мы издадим эту книгу.

Когда-то немецкий комендант в небольшом городке, рядом с Брестом, спас моего отца от работ в Германии. Так что я перед тем комендантом получается что в долгу.

Ночью приснился сон. Я встречаюсь с бывшими одноклассницами Татьяной и Людой. Там была еще одна одноклассница – моя жена, но по ходу дела она куда-то делась. Подозреваю, что Таня и Люда обещали заняться со мной разными утехами, и жена в данном, конкретном случае, просто мешала. Я отправился вслед за Людой домой. Мы шли и шли, причем я точно знал, что иду вслед за Людой, хотя девушка была совсем маленького роста и еще она была закутана с ног до головы в длинный серый плащ. Мы вошли в какой-то дом. Я знал, что он в Баку, даже помню, где он: где-то по дороге в школу.

Да! Он был там. Мы вошли в дом, поднялись на этаж, а потом вошли в квартиру – там был длинный, темный, узкий коридор и масса дверей. Я вошел в одну из дверей – в комнате куча народа. Меня усадили за стол, рядом сел брат Люды и начал говорить, что мои книги он читал, но там есть про замполитов, а у него папа был замполитом, и все, что я написал, – чушь, потому что все замполиты были очень хорошими людьми. Я что-то ему отвечал, но потом я понял, что очень хочу уйти. Я встал и направился к выходу. На моем пути оказывались люди, и я отпихивал их, отпихивал, а они все множились, их становилось больше с каждым тычком.

«Так, посражаемся!» – подумал я и начал раздавать удары направо и налево. Люди падали, и я продвигался к двери, а потом я открыл дверь и оказался совсем в другой комнате. Тогда я начал открывать все двери в надежде найти выход.

За одной дверью была большая кровать и на ней лежала пожилая женщина без головы. Голова валялась под кроватью, и она говорила. Это была мать Люды тетя Катя.

«Тетя Катя работает ведьмой!» – подумал я и не удивился этому. Тетя Катя мне что-то говорила, в чем-то убеждала, не забывая навинчивать голову себе на шею.

«Все, тетя Катя! – сказал я. – Начинаю читать «Отче наш».

«Не смей!» – сказала тетя Катя, на что я злорадно улыбнулся и прочитал первые строчки: «Отче наш, ежеси на небеси…»

Раздался такой вой, что просто уши заложило, ветер поднял и закружил какие-то листья, потом в воздух взлетели все одежды на вешалках и все ботинки, сваленные в прихожей, все это каркало, крякало, визжало, хрюкало.

И тут я проснулся. Будто пелену с головы снял. «Вот это да!» – подумал я.

И еще я подумал: «А тетя Катя-то действительно ведьма!»

Генерал из Генштаба написал меморандум. Просто отлично.

Конечно, задачи – это здорово, но армия-то набирается с помощью облав.

Ловят молодняк для исполнения долга.

Я слабо понимаю слово «долг».

Когда-то государство мне давало пожить в квартире за три рубля. При моих шестистах рублях на подводных лодках – сущая ерунда. Такую же ерунду я платил почти за все.

И рождались тогда почти бесплатно. В придачу, правда, стафилококк, но ведь бесплатно! Образование – худо-бедно, потом поликлиника, больница, лекарства.

Еда – мясо два рубля (себестоимость пять). Одежда – жуть просто, но за малые деньги. Умер – зарыли в землю почти даром.

При этом раскладе ясно было, что я что-то этой стране все-таки должен.

Теперь – деньги плати за все (даже за стафилококк), а тебе – как получится.

Где здесь тот долг, за который ловят в метро?

Непонятно.

Долг – это то, что передается в утробе, а попадает он туда вместе со сперматозоидом?

А если выкидыш, то таким образом выкидывается и долг?

Если так, то в ближайшее время надо ждать закон об отмене абортов.

Вот какие мысли рождаются при чтении этой штуки из Генштаба.

Да! Там еще хвалится Генштаб вообще, мол, молодцы. Ну что ж, самое время.

А операция на Кавказе (ладно, не будем называть это войной)?

Это как что? Это как позор или как достижение Генштаба? Когда я вижу по телику пацана, который объясняет мне, что он идет на высоту, а там, на высоте, из дота его поливают огнем, а он идет для того, чтоб по нему (по пацану) скорректировать ответный огонь по этому доту, то эта тактика поведения от Генштаба или от кого?

Когда мне говорят, что не могут поймать главарей, то у меня возникают сразу две мысли: или у нас нет разведки, или она есть, но вовремя приходит команда «Отставить!».

Вот это я могу отнести к генералам из Москвы?

А еще у генерала в тексте есть: «незавершенность делимитации и обустройства Государственной границы» – о как! Так вот, хочется спросить: доколе? Сколько лет у нас так граница стоит? Двадцать? Тридцать? Пятьдесят?

Мне тут недавно обещали (опять же по телику), что у нас скоро мышь не проскочит, а если и проскочит, то только в инфракрасных лучах. Так вот, хочется узнать: как скоро она будет в этих самых лучах?

А вообще-то, можно вооружать и перевооружать все что угодно, но если у тебя армия живет не по уставу, а по законам зоны, сделать что-либо невозможно.

В семидесятых годах, в училище, я понимал, что такое устав. Я понимал, что в строгом соответствии с ним я пальцем подчиненного не могу тронуть. Только голосом. Только командой и только без мата. Чудеса, но в училище офицеры матерились редко. Наверное, все это от налаженной и размеренной жизни, и когда я пришел на флот, то там этого было хоть отбавляй, но одно я знаю точно: если есть дедовщина в части, то в части нет офицеров. Или они занимаются рукоприкладством так же, как и солдаты второгодки. Они ничем от них не отличаются. Это значит, что командир части бьет рожи лейтенантам, а они солдатам. А те – друг другу.

А с такой армией можно сколько угодно писать о достоинствах нашего Генштаба и стоящих перед ним задачах.

Я встретился с Наталией Петровной Бехтеревой. Я хотел взять у нее интервью.

Вернее, так: под видом интервью я просто хотел с ней поговорить.

Она уже не работает. Только приезжает на консультации дважды в неделю.

Все-таки восемьдесят два года.

Но глаза разумные. Сама она маленькая, рука мягкая. Она протягивает руку из-за стола:

– Здравствуйте!

Объясняю, что хочу взять у нее интервью.

– Только не надо из меня делать ведьму! Вот такая девушка. Очень точная, категоричная.

Но потом она смягчилась, и мы поговорили. Говорил, как это ни странно, в основном я.

Я ей рассказывал о подводниках. О том, как заклинивает большие кормовые горизонтальные рули на погружение, и как ты в этот момент падаешь, летишь, и как люди помогают лодке выбраться из глубины, как потом она выскакивает на поверхность и как потом все смеются любой глупости, шутке.

Просто на всех нападает смех. До колик.

Я говорил о том, как скрипит корпус при погружениях, как мы открываем дверь поста, чтоб не обжало, если провалимся на глубину, потому что вдруг вырвет какой-нибудь клапан, и пост в один момент наполнится водой.

Вода-то поступает под большим давлением. Она сразу превращается в туман – ничего не видно. И отсек она заполняет в секунды.

При этом надо очень быстро соображать. Подводники вообще быстро соображают. Они самые соображалистые из военных.

И еще они все артисты. Хорошие артисты – никогда не поймешь, когда мы говорим серьезно, а когда шутим.

А смерть – это работа такая. Человек должен потрудиться, чтоб заработать себе смерть.

Нет-нет, о смерти мы не думаем. Вернее, мы о ней всегда помним. Она рядом. Но это даже не совсем страх, хотя страх, конечно, но это одна из его разновидностей. Та, что не заставляет костенеть от ужаса, а та, что ускоряет работу ума, обостряет все чувства.

В эти минуты человек велик. Он необычайно велик. И он может все.

А там все время кажется, что рядом с тобой еще кто-то. Кто-то на границе зрения. Сбоку. Повернулся – никого. Может быть, это оттого, что там нет сна. Есть забытье, но это не сон.

Там снится такое – цветное, и это можно потрогать. Ты трогаешь – да нет, это не может быть сном – а это сон. Сон, который можно потрогать.

А после похода не встать. Знаешь, что надо подняться, ты уже проснулся, но не встать, не оторвать головы от подушки, и ты ворочаешься, стонешь, переваливаешься с боку на бок, рычишь – но никак не можешь встать.

Это от свежего воздуха. Прошелся по свежему воздуху – он еще пахнет так, будто там сгнило что-то: рыбой, водорослями, камнями. Это все от него. Другой включается обмен в организме. С запахами что-то творится.

Пахнут даже камни. Подбираешь камни – и нюхаешь, а они пахнут. Не объяснить как. Просто пахнут, и все.

А еще замечаешь, что на севере растут очень большие одуванчики. Просто гиганты, а не одуванчики, просто гиганты.

И трава. Любишь траву. Хочется на ней поваляться. Там ведь, под водой, бегают на месте, чтоб суставы не забыли совсем, как им двигаться. Так вот там представляешь, что бежишь по траве. Долго. До горизонта.

А еще я рассказывал о том, как я выходил из тела и что тело как свинцовое – не пошевелиться. А потом ты висишь сам над собой, и тебе так радостно, а мысль только одна: «Наконец-то!» – и ты не хочешь назад – нет. То, что лежит под тобой, твое тело, это просто как старинные доспехи рыцаря, что ли, – неповоротливые, тяжелые. Зачем они, когда можно летать?

И тут кто-то стучит в дверь, и ты сбоку входишь, надеваешься сам на себя, и это больно, это очень больно.

А вообще-то мы с болью друзья. Большие друзья. После похода болят руки, ноги, колени, лодыжки, спина. Болит так, что во сне все чувствуешь.

И пальцы становятся большими, раздутыми и необычайно чувствительными, будто собирают на себя все соринки мира. И от каждой соринки своя боль.

Наталия Петровна говорила, что все это от недостатка информации для мозга. Мозг так защищается. Для него все информация. Особенно– ветер, солнце, погода, запахи. Вот он и защищается, переделывая человека. Так что все мы, подводнички, переделанные.

На прощание она сказала мне со значением:

– Мне было приятно. Я давно уже никому это не говорила.

Потом, когда я вышел из кабинета, она сказала своему секретарю:

– Какая интересная публика!

Драгоценнейший! Да сдохнут все печали! Да сгинет неуверенность и падет мразь!

Да скукожится всякая нечисть! Да опухнет куцый недруг, к вам приближающийся!

Пусть окуклятся ваши мечты, а желания распластают свои нежные лепестки!

Сообщаю вам еще одну приятную новость: я умнею быстрее, чем бритая мышь обрастает шерстью.

Как там все?

Да! Забыл сказать. На подводных лодках дерьмо не задерживалось. Мы его отдавали на повышение – в Академии оно шло учиться или сразу же поступало в штаб.

Доволен ли я самим собою? Когда я напишу что-то, что мне нравится, тогда доволен. А так я пребываю в состоянии довольно обычном. Переживаю жизнь. Не более того.

Нет ли у меня чувства, что я убегаю от жизни? Нет. Я просто лучше всего чувствую себя на бегу. Когда я иду – мне хорошо, сел – хочется спать. Это память о лодке. Там была вечная погоня, и тело запомнило. Тело же состоит в основном из воды, а вода долго помнит. У нее цепкая память.

Есть ли такие во мне зоны, куда я сам себя не пускаю, которые я не обсуждаю сам с собой? Нет. Я просто не обсуждаю по многу раз. Я обсудил однажды – и все. Я не возвращаюсь. Во всяком случае, не сразу. Только через много лет.

Чувствую в себе силы плюнуть на прочие силы. Тщеславие – вот что будет править миром в ближайшие дни. Дети порока выстроятся в очередь на раздачу билетиков в вечность.

Как там наши враги? Живы ли? Льется ли на них елей, снисходит ли благодать?

Сквозь гладкую, холеную кожу все равно видны шерсть и копыта.

В аду не хватает на всех сковородок, оттого и на земле заминка.

Ведь все тщета – органов чувств всего лишь пять. Загадка: каким из них лучше всего ощущается богатство? На вид, на вкус, на слух, на запах – или же его можно потрогать?

Все виртуально, кроме того, что попало к тебе в рот. То есть богатство можно только съесть. По полкило за раз. Так что наказание – неутолимость.

Отгадайте: почему я не хочу быть почетным гражданином? Сдаетесь?

Потому что я хочу быть гражданином и по нечетным.

Тут недавно звонили и говорили:

– Мы вас хотим послать на книжную ярмарку!

– Ладно, – сказал я, – только мы так договариваемся, что я никому и ничем не буду обязан!

– В смысле?

– В том самом смысле, что если меня о чем-либо попросят чиновники, то я вправе им отказать.

– Мы подумаем, – сказали на том конце трубы и повесились.

Зря грядущее!

Милорд! Должен вам сообщить, что, по моим наблюдениям, целомудрие с уверенностью овладевает братьями нашими. И проистекает оно не из какого-либо физиологического посрамления или недомогания оных, а единственно от потребности в самой идее аскетического поведения и воздержания при умеренном, спокойном и в то же время достойном течении крови.

Немедленно хочется идти навстречу всякой твари, заключая ее в объятия с криками: «Брат мой! Брат мой!»

Просто нет сил!

Эти инициативы!.. (нет сил)…

Эти идеи!.. (нет сил)…

С виду подлая, тощая, сухопарая, жалкая кляча – а ведь зовется-то Буцефалом!

Проявиться, стать самим собой, стать русским можно только в зоне языка. Больше способов нет. Ну не кокошник же надевать.

То есть ненависть к нерусским – от недостатка языка. Они от недостатка языка это делают. Им надо чем-то заполнить этот недостаток. Это оттого, что они не-до-языковые. Они не могут сказать. Заполняется пустота. Они заполняют ее действием. Это не поддается логической оценке. Там логики нет.

А «Русские идут!» – это, вообще-то, лозунг шведский. Это так кричали шведские крестьяне, когда русские высадились на Готланде.

Россия – кроме как в языке, в песнях, в былинах и всяких других искусствах – больше же не существует. Как иначе выразить то, что ты – русский? Только языком и кистью. Не табличку же вешать.

Рассказали историю: в переполненном автобусе мужчина сидит у окна и держит девочку у себя на коленях. Все разморенные, кое-как, вплотную едут. Девочка, перегнувшись через мужчину, рисует пальчиком на запотевшем стекле. Мужчина ей говорит: «Не рисуй! Руки будут грязными!» Девочка перестает рисовать, но через минуту рисует опять. Он ей снова: «Хватит рисовать! Ну сколько тебе можно говорить-то!» А она ему на весь автобус: «Мама тебе тоже говорит: «Не писай в раковину!» – а ты писаешь!»

Весь автобус сейчас же лег.

Фантастика какая-то. Бедные англичане. Секретным, знаете ли, звуковым (!) импульсным (!) оружием спровоцирован взрыв учебной торпеды в торпедном аппарате «Курска», отчего все в нем и развалилось.

А звуковым – это как что? Шибко завыло там у них что-то, что ли?

Вот это да. Внимание, ребята, Аэлита прилетела.

Вот до чего дошло наше школьное образование.

Никаких следов. Ну совсем ни хрена! Я это даже комментировать не буду. Пойду лучше выпью семьсот капель валерьянки.

Обрыдаться можно. Действительно, и чего это наши не использовали это все для возбуждения небывалой патриотической волны? Просто, я считаю, просчет за просчетом.

Мной утвержден новый орден «Пурпурная жопа».

Два небольших, соприкасающихся круга. Красный атлас.

Первой, второй и третьей степени.

Первой степенью я немедленно наградил сам себя.

Там еще в самой середине маленький бриллиант.

Великий арабский путешественник Абу Абдулла Мухаммед Ибн-Баттута – для сокращения просто Ибн-Баттута – родился в 1304 году в городе Танжере в Северной Африке. Это, пожалуй, один из тех немногих путешественников, кто путешествовал безо всякой корысти. Ровно в двадцать лет, получив богословское образование, он решил совершить паломничество в город Мекку.

Надо сказать, что совершил он его довольно своеобразно. Он почему-то отправился в Египет, побывал в Александрии и Каире, потом поднялся по Нилу до границ с Нубией, потом вернулся в Египет, перебрался в Малую Азию, посетил Гизу и Тир и через Тивериаду и Бааль-бек-Небек попал в Дамаск, где была чума. Из Дамаска он попал в Мешхед, к гробнице пророка Али. Потом он отправился в Басру, затем в королевство Исфахан, в провинцию Шираз, а из нее – в Багдад, Тебриз, Медину и наконец в Мекку, где пробыл три года.

Вот интересно: на какие средства парень двадцати лет мог так долго путешествовать, пусть даже паломником? То есть он приставал к караванам, и те, благодарение Богу, его везли, кормили и одевали? Ну и времена!

Ибн-Баттута посетил все города Йемена, добравшись до Адена, он отплыл в Зейлу, один и портов Абиссинии, потом переплыл Красное море, добрался до города Зафар, что на берегу Индийского океана, потом – Ормуз и в 1332 году – опять Мекка (путешествуем уже восемь лет).

Потом были Каир, Сирия, Иерусалим, Триполи и Анатолия – где ему устраивают радушный прием. Потом он переплывает Черное море: Крым, степи Южной России, город Болгар на берегах Камы, Волга, Астрахань, где была зимняя резиденция монгольского хана.

Одна из жен хана собирается навестить своего отца – константинопольского императора.

Ибн-Баттута присоединяется к свите, и вот он в Константинополе, где колокола в их честь бьют так, что все там немедленно глохнут.

С городом он знакомится тридцать шесть дней – неторопливое, однако, знакомство.

Из Константинополя он направляется в Астрахань, отсюда через пески Туркестана в Хоросан, Бухару и Самарканд, потом он оказывается в Балхе, преодолев Хоросанскую пустыню. Вдоль границ Афганистана он достигает Инда и по нему спускается до Дели.

Дели – прекрасный город, но жители все почти разбежались, напуганные жестоким правителем Магометом.

Но его тиран осыпает милостями, назначает судьей в Дели, однако через какое-то время, заподозрив в заговоре, чуть было не убивает, а потом меняет гнев на милость и назначает послом в Китай, куда в сопровождении двух тысяч всадников Ибн-Баттута везет подарки китайскому императору.

Но в дороге на него нападают повстанцы, грабят и угоняют в плен, из которого он бежит и возвращается опять к тирану в Дели.

И этот душегуб не только его не казнит за невыполнение задания, а еще и награждает, снаряжая его в Китай еще раз, и снова дает ему подарки.

В конце концов тот достигает Малабарского берега и вступает в Каликут. Там он три месяца ждет попутного ветра.

Наконец задул попутный ветер, и Ибн-Бат-тута нанимает тридцать китайских джонок и грузит на них подарки для китайского императора. Ночью буря разбивает все суда, и все дары Магомета идут на дно. Сам же Ибн-Баттута в ту ночь находился на берегу, поскольку пожелал присутствовать в мечети на утреннем богослужении. Так что из всех богатств у него уцелел только молитвенный коврик. После этого он уже не рискует показаться на глаза владыке Дели и отплывает на Мальдивы, где женится сразу на трех женах.

Местная королева обращает на него внимание, и его назначают судьей. Потом визирь строит против него козни, и ему приходится бежать. Ветры относят его судно к Цейлону.

Тут местный султан принимает его с большим почетом. С Цейлона он отправляется к Коромандельскому берегу, которого и достигает, несмотря на бури. Огибая Индостан, он попадает в руки к пиратам, вырывается от них, дочиста ограбленный, и чудом добирается до Каликута. Потом с помощью купцов из Дели он отплывает к Мальдивам, оттуда – в Бенгалию, потом на Суматру. Местный король дает ему денег для поездки в Китай. Какое-то время он путешествует по Китаю, а потом возвращается на Суматру. Затем, в 1348 году, он попадает опять в Мекку, а через двадцать пять лет странствий – в свой родной Танжер.

Но усидеть там он не смог, он отправляется в Испанию, потом в Марокко, Судан, перебирается через Сахару, потом опять появляется в Марокко, где в 1353 году поселяется в городе Феце. Там он встретил человека, которому и продиктовал свою книгу, известную как «Подарок любознательным».

И все эти путешествия, заметьте, он совершил почти без денег, не единожды ограбленный.

Пора на эскалаторе сосать женскую грудь!

Дело-то хорошее.

Так что пора.

Это я насчет груди.

Сценарий о том, как подводную лодку захватили террористы, которые с нее произвели пуск баллистических ракет? Чушь собачья. Люди с улицы могут только обгадиться в центральном посту. Лодку способны захватить только подводники. Причем с того же самого проекта: разные проекты лодок потому и разные, что они отличаются друг от друга. Даже лодки одного проекта иногда отличаются по размещению в них механизмов.

Нет двух похожих подводных лодок. Так что кто-то там набежал да захватил – это просто не передать, какая хуйня. Даже не знаю, что тут комментировать.

Ракетная стрельба не всегда удается даже тем людям, в чьем заведовании находятся эти ракеты. Сложное потому что это дело. Ракеты просто так не летают (как и торпеды). Нужна предстартовая подготовка. Она длится примерно час, и в ней участвует большое количество людей.

Ракеты надо подготовить к старту. И не только ракеты. Работает вся электромеханическая боевая часть. Люди сидят по тревоге. И не просто они там сидят. Работают штурман, штурманские электрики, акустики, весь центральный, радиотехническая служба, связь – в общем, все. Все на своем месте что-то делают. Потом – сеанс связи. Это тоже не просто так: надо всплыть на глубину семнадцать метров, поднять выдвижные устройства, еще раз обследовать горизонт, доложить, что он чист, потом начинается сам сеанс, на котором и получают сигнал на стрельбу. Персональный. После этого еще одна тревога (гораздо тревожней той тревоги, что только что была), погружаемся на глубину сорок метров для окончательного приготовления к старту. В это время командир с особистом и замом достают из командирского сейфа пакет, вскрывают его, и из него извлекается перфокарта – это координаты цели, их введут в пульт управления ракетным оружием (ПУРО).

После этого – еще целая куча всяких команд, направленных на последнюю разблокировку ракетного оружия и подготовку к пуску. БЧ-5 в это время гоняет воду во всякие цистерны, то принимает, то откачивает, чтоб до старта и после старта удержать глубину.

Только потом все докладывают о готовности к старту (все боевые части и службы), и командир дает команду «Старт!».

После этого и нажимается та кнопка, которую так часто показывают в кино.

А до этого на неподготовленного выливается просто поток команд предварительной подготовки. Они поступают со всех сторон и слушаются как команды с инопланетного корабля – настолько они специфичны и в таком быстром темпе произносятся.

Ракеты стартуют по сериям. В сериях бывает четыре, восемь ракет. Может быть и больше. Современные лодки способны сразу выпалить весь свой запас ракет, даже стоя у пирса.

Но можно выстрелить и одной ракетой.

Вот так примерно.

В чем особенность языковой среды на Военно-морском флоте? Я сразу услышал там неправильную речь. С первых же дней. Слух у меня был девственный, так что слушал я очень жадно. «Почему вы нарушаете форму одежды?» – это укороченная формула от еще более дикого «Почему вы нарушаете правила ношения формы одежды?»

Эти клише возникают для экономии времени. Надо сократить время на команду. Времени очень мало, и надо, чтоб человек быстро тебя понял, иначе: «Вот пуля пролетела– и ага!» Поэтому можно услышать команды: «Эй, вы все! Оба ко мне!» Или говорили: «Есть! Ясно!»

А «Есть!» – это же от «Я – есмь!» – то есть ты каждый раз приносишь клятву.

То есть то, что тебе сказали, ты впустил в себя, принял безоговорочно, ты с этим стал существовать, это теперь твое.

Но ни в армии, ни во флоте это тебе никто не объясняет. Что такое «Есть!», почему «Есть!», от английского «Yes!», что ли?

То есть там ты должен сразу принимать предложенные правила игры, не всегда тебе понятные.

Там же искаженный язык.

Искаженный в силу необходимости быстрого проговаривания.

И вот перед строем выходит начальник, и он начинает говорить. Он же не всегда способен на разговор. Он иногда ни на что не способен, и это сразу становится видно. По речи.

Он говорит, а подчиненные корчатся от смеха: «Что вы тут водку пьянствуете!»

То есть армия в строю – это иногда очень весело. Военное говорение – это жанр.

– Хочешь взять интервью у Кахи Бендукидзе?

– У того, что все здесь продал и уехал в Грузию?

– Ну!

– Хочу, конечно!

Вот так я и поехал в Грузию.

– А ты не боишься? – спрашивали меня знакомые.

– А чего бояться?

– Ну, там же почти война с Южной Осетией.

– Ну, еду-то я в Тбилиси.

Да, еду я в Тбилиси. Между нами и Грузией теперь визовый режим. Виза стоит 20 долларов США, и купить ее можно в аэропорту.

Когда наш самолет приземлился в Тбилиси, там было четыре градуса жары.

– А к кому вы едете в Тбилиси? – спросила меня девушка, приклеивающая визы.

Дело в том, что пригласил меня канадский бизнесмен грузинского происхождения, и мы с ним были знакомы только заочно, и надо же такому случиться (со мной такое бывает): в момент вопроса я начисто забыл его фамилию. У меня было одно только имя – Гога.

Поэтому я и сказал, что еду прямо к Кахе Бендукидзе.

– А где вы будете жить? – не унималась девушка (в анкете на визу я оставил в этих клетках пустые места).

– В гостинице буду жить, конечно… у Кахи.

Странно, но этот ответ ее полностью устроил.

На выходе меня ждал Гога, или Георгий – с биркой в руках. На ней было написано: «Покровский»

– Мы поедем на машине моего дяди, – сказал через минуту Георгий.

Дядю звали Важа, мы тут же познакомились, и я рассказал им, что сказал девушке, что буду жить в гостинице, у Кахи.

– А Каха действительно живет в гостинице.

– Как в гостинице?

– Так. Его жена с детьми вернулась в Москву, а он здесь остался, в Грузии.

– И чем он тут занимается?

– Приватизацией грузинских предприятий. Многие считают, что в пользу Москвы. Так что Кахе несладко.

– Чужой среди своих?

– Что-то в этом роде.

По дороге мне показывают Тбилиси. Этому городу очень идет солнце, но солнце появилось только на следующий день, а в день приезда было пасмурно, лил дождь.

Так что солнце было только завтра. Солнце – и Тбилиси сияет, он щурится лицами людей. Они улыбаются, или это только гримаса от солнца? Но все равно хорошо, пусть они улыбаются хотя бы и из-за солнца. А летом тут всюду летние кафе и разносится запах свежесваренного кофе. Тбилисцы никуда не спешат. Тут вообще не спешат. Восток – не принято.

– А вы заметили, что на улицах нет полиции. В Москве у лиц кавказской национальности давно бы проверили документы. А у нас никого не проверяют. Всем все равно, – рассказывает Важа. – Я же полковник милиции. Но я – имперский полковник. Руководил всей милицией Тбилиси при Шеварднадзе. Каждый день ему докладывал без пятнадцати десять. Мне хватало восьми минут. А семь минут он расспрашивал меня о жизни.

– Шеварднадзе – великий человек? – спросил я первое, что пришло на ум.

– Да. Великий человек. Он принял страну, когда тут был криминал. Криминал правил. И они пригласили Шеварднадзе, потому что их во всем мире не признавали. А с Шеварднадзе их сразу признали. Они думали, что он старый и больной. Что они его будут держать в руках. А он, как старый лис, выждал момент и… всех арестовал. Аресты производились в один час по всей Грузии. А сейчас Саакашвили знаете что придумал? У нас приняли закон, что вор в законе, если его спрашивают: «Ты – вор? И он говорит: «Да! Я – вор!» – сразу же сажается в тюрьму на десять лет.

– Без суда?

– Почему без суда?

– А если он скажет: «Нет! Я не вор!»?

– Ну, тогда он опустится среди воров. Так нельзя. Вор должен сказать, что он вор.

– И вот он выходит из тюрьмы, и его еще раз спрашивают и опять сажают?

– Да. И воры в законе у нас сидят в отдельной тюрьме. Не со всеми. И еще у нас ГАИ взяток не берет.

– Как это?

– А у нас нет ГАИ. Есть патрульные машины. Город разбит на квадраты, и каждая машина патрулирует свой квадрат. Все знают телефон. Если что случилось – позвонил, и они через минуту подъедут.

– А как же происшествия на дороге?

– Все стали очень вежливыми. Сами регулируем движение. А если что случится, то патруль сразу подъедет.

– И он взяток не берет?

– Нет. Их все время проверяют. У нас безработица сорок процентов – сразу на улицу.

Через десять минут меня довезли до гостиницы. Это три звезды, и сутки здесь стоят девяносто долларов. Огромный номер, три кровати.

Через два часа за мной заехали и повезли на ужин. На ужин были приглашены еще два бывших полковника, Александр и Георгий, и два грузинских бизнесмена – Гизо и еще один Георгий.

Мы сидели в ресторанчике, в неотапливаемом домике. Там был камин, и над ним был приспособлен самогонный аппарат. Зажигаешь камин – идет чача.

Принесут и вино: «А какое вы будете вино? Есть немножко мутное, есть крепкое…»

Вина будет море. А еще – маринованный сом, хачапури, сыр, зелень, шашлыки.

Тосты. Грузия – это тосты. Это непрерывные тосты. Сначала обо всех присутствующих. Начинают с самого старшего и не забывают никого. Всем посвящается несколько слов. Какие это слова? «Сначала я хочу выпить за Бога (пауза). за Бога, пославшего нам такого человека, как Гизо.»

Потом все пьют за отсутствующих, потом за Грузию и так далее, пока не наступит вечер. Вечер наступает в одиннадцать ночи.

Потом все ищут вход в гостиницу.

В два часа ночи я вскочил с кровати. Меня поднял с нее женский крик: «А-а-а-а-а!!!»

Кричат, кажется, за стенкой, требуется помощь!

А потом закричал мужик, только потише: «А. а. а.»

Я сел на кровати. Помощь не требовалась.

Я должен выступить на Лейпцигской книжной ярмарке. Организаторы ярмарки попросили текст выступления написать и представить им заранее, чтоб с ним ознакомился переводчик. Я сел и написал текст. Вот он:

«В 862 году от рождества Христова мой родственник по отцовской линии Урм Медноголовым вместе с Эриком Ужасным (позже – Рюриком Прекрасным) навестил Ладогу, где и остался наводить порядок среди славянских племен. Позже в местечке под названием Киев он основал перевалочную базу для ежегодных походов на Царьград (Константинополь). Родной внук Урма Медноголового Торни Железнорукий князем Владимиром, поспешно принявшим христианство, был подарен Византийскому владыке в качестве личного телохранителя. Его потомки возвратились на Русь только перед Куликовской битвой, в которой они незамедлительно приняли участие. Далее следы их теряются, но доподлинно известно, что одним из моих родственников по линии отца был Петр Андреевич Вяземский – поэт и гражданин.

О родственниках со стороны моей матери известно только то, что Осман-паша в битве при Плевне в 1877 году потерял весь свой обоз, в котором в походном гареме у него томилась армянская красавица Зейнаб. Красавица немедленно влюбилась в русского поручика Трифонова, ворвавшегося к ней в шатер, и плодом этой любви стала девочка по имени Аглая. Позже мать и дитя оказались в Шемахе, откуда и ведет начало славный род Бабахановых, к коему и принадлежит моя мать, названная Тамарой в честь царицы, приютившей одного моего пращура, славившегося умением слагать вирши по любому поводу. Некоторые отголоски его усилий на ниве полночных песнопений отозвались в другом моем родственнике по линии матери – великом армянском поэте и писателе Ширванзаде.

Так что, имея среди своих родичей воинов и поэтов, я не мог получить от Провидения иной судьбы. Двадцать лет я провел в Военно-морском флоте, из которых десять – на подводных лодках.

В 1983 году во мне проснулась муза, которая с тех пор не смыкает глаз.

Мной написаны четырнадцать книг, из которых ни одна не переведена ни на один европейский язык. Справедливости ради следует отметить, что они также не переведены на китайский, арабский, японский, хинди и суахили.

Причина – я пишу на русском военно-морском сленге, полном разных идиоматических выражений. Придумал я их, в общем-то, сам, так что и пенять не на кого.

Это все, что я хотел сказать, представляя свои книги на Лейпцигской книжной ярмарке».

– Сегодня у нас будет культурная программа, – сказал мне Георгий. – Что ты в Тбилиси хочешь посмотреть?

Вообще-то, я хотел бы посмотреть на Каху Бендукидзе, поскольку приехал брать у него интервью, о чем я и сказал Георгию.

– Каха потом, а сейчас поедем посмотрим Тбилиси.

– А Каха мне даст интервью? – спросил я с некоторым сомнением в голосе. Я уже второй день в Тбилиси, и интервью с Кахой мне пока только обещают.

– А куда он денется, – был мне ответ. После этого мы поехали в ту церковь, где похоронены Грибоедов и его Нина. Это небольшая церковь на горе. В Тбилиси все на горе или же под горой.

Храм пятнадцатого века.

– Или семнадцатого, – говорит Георгий.

На стенах темные деревянные панели, расписанные ликами святых и сценами из их жизни. Тихий храм. В углу, рядом с печкой, три девушки из хора поют.

В Грузии давно нет центрального отопления. Все отапливается такими вот печурками.

От них гибкая металлическая труба идет в окно. Топятся или газом из баллонов, или дровами.

Дров здесь много. Сейчас на улице около восьми градусов, так что в церкви можно замерзнуть.

Девушки хорошо поют. В Грузии вообще хорошо поют.

Рядом с храмом небольшое кладбище. Тут и могилы Нины и Грибоедова. Они самые роскошные.

Здесь же и памятник матери Сталина.

– У нас есть и музей Сталина. Грузия страна маленькая. А Сталин все-таки был частью и нашей истории. Так что есть у нас и его музей, – говорит Георгий.

Памятник датирован 1937 годом. Черно-белый мрамор. Все очень скромно.

– Сталин приезжал хоронить свою мать?

– Нет. Он здесь многих посадил, поэтому не приезжал. Здесь на кладбище похоронены разные выдающиеся люди. Вот могила математика. Он на космос работал. Вот могила актера. Он «Отца солдата» играл. Вот могила матери Софико Чиаурели.

Все очень скромно. Плита – надпись. Иногда – театральная маска.

– Хорошее у нас тут кладбище, правда? – говорит Георгий. – Вот они здесь лежат. И отсюда виден весь Тбилиси, посмотри.

Тбилиси действительно виден – горы, скалы, сосны и дома, дома, дома, много церквей, Кура, Авлабар.

Тишина. На душе становится неторопливо, спокойно. Восток– куда спешить?

– В Тбилиси все возвращаются, – говорит Георгий. – Нас же мало. Все друг друга знают. Вот если говорят «Эдик» – значит, говорят о Шеварднадзе. Он сейчас на даче живет. И охрану ему оставили. Его у нас так называют. Он тоже часть нашей истории, и когда про него говорят без уважения, то мне неприятно. Мы же тут все друг друга знаем.

У нас на визитке у человека может быть написано: «Тбилиси. Спросите Гиви».

– И у любого на улице спрашиваешь, и он покажет нужного Гиви?

– Конечно.

– И двух одинаковых Гиви не бывает?

– Двух не бывает. Даже если его зовут Гиви, у него другое прозвище. Вот Бендукидзе здесь зовут Каха. Если говорят: «Каха» – то имеют в виду его.

– И он мне даст интервью?

– А куда он денется, – слышу я в ответ.

Когда меня спрашивают: «Действительно ли на флоте так вкусно говорят?», я с гордостью отвечаю: «Теперь говорят!»

На самом деле, конечно, и до меня были на флоте люди, изобретавшие потрясающие эпитеты. Когда утром командир появляется перед строем, он обязательно должен что-то сказать, и в эту минуту строй замирает в предвкушении. Это почти традиция: подчиненные хотят услышать от своего командира нечто неординарное, и есть такие командиры, которые не обманывают этих ожиданий.

Почему от командира ждут необычных, вкусных слов? Наверное, потому что их может произнести только человек, мыслящий не так, как все. То есть от командира ждут чего-то неожиданного. Непредсказуемого. Может быть, потому, что люди чувствуют, что такой человек и в бою примет неожиданное, но верное решение. На флоте это жизнь. То есть от быстрого, правильного решения командира зависит жизнь экипажа. Скорее всего, люди доверят свою жизнь человеку, не теряющемуся ни при каких обстоятельствах.

Вот почему такое внимание обращено на то, как и что человек говорит. Ум не скрыть.

Ценится только ум. Умение владеть ситуацией.

Много ли выражений придумал я сам? Конечно много. Но, повторюсь, особый, вкусный язык был на флоте всегда. Я его только немного выделил, где-то поправил, добавил или усилил. Это как работа дизайнера, который вошел в комнату и переставил мебель, добавив немного кое-чего. Так что я – человек, переставляющий мебель.

Летом на Неве поставят плавающий фонтан, струи которого будут управляться компьютером.

Говорят, что центральная струя будет в два раза выше чего-то, не помню чего. А еще говорят, что в середине будет поставлена фигура Путина, разрывающего пасть Ходорковскому.

Ваше, можно сказать, сиятельство!

Граф! Душа моя! До чего же хорошо!

Осклизлыми руками, губами, постепенно расползающимися в глупой ухмылке, и глазами, полными вчерашней похмельной влаги, присягаю и клянусь вам в преданности и неизменном своем расположении!

Не щадя живота своего, ничем не береженного от послеобеденных бурлений, всхлипывая поминутно, и прочее, и прочее.

Словом, прими уверения.

Лейпциг.

Мы прилетели во Франкфурт-на-Майне и от него поедем в Лейпциг на автобусе. Четыре с половиной часа. Напряжение для седалищного нерва, но придется выдержать ради книжных дел.

В Лейпциге ярмарка, вот меня и пригласили вкупе с другими писателями – Андреем Константиновым, который написал «Бандитский Петербург», Марией Семеновой, которая написала «Волкодав», и еще Павлом Крусановым, который не помню что написал.

Приглашен еще и Александр Невзоров, тоже ставший писателем. Он создал «Лошадиную энциклопедию» – тяжеленный труд килограмма на три (мелованная бумага, фотографии, фотографии, фотографии: Невзоров на коне, Невзоров с конем, потом где-то под конем, рядом с конем и вместо коня).

Злые языки говорят, что после этой книги появилась поговорка: «Если б я имел коня – вот это был бы номер, а если б конь имел меня, то я б, наверно, помер!»

Врут, конечно, я ее слышал давным-давно.

По дороге в Лейпциг поля, поля, фермы, поля.

Погода – серый день морозный, а по обочинам сидят хищные птицы.

Я нигде не видел такого количества хищных птиц: филин, кобчик, ястреб-тетеревятник, скопа, коршун. Коршунов больше всего. Полным-полно. Просто страна коршунов.

А еще тут косули прямо на полях, лисицы, зайцы. Видел двух зайцев размером с небольшую собаку. И везде все ухожено. Все обработано.

В Лейпциг въехали только через шесть часов – на дорогах пробки, тащились за грузовиками. Германия – страна грузовиков – здоровенные фуры.

При въезде в город почудилось, что я в предместьях Питера – те же дома «кораблики», облупившиеся стены, граффити везде.

Запустение, брошенные дома, какие-то фабрики, стекол нет.

Социализм еще не пройден. Такое впечатление, что люди покинули город – встали и ушли. Грустно.

Но в центре города – уже красивые дома, бесшумные трамваи. И как им это удается – бесшумные трамваи?

А еще у них все разрыто и вокруг грязь. Но это не наша грязь. По ней пройдешься, и штаны чистые, а по нашей грязи – через два шага все замызгано, надо брюки стирать.

И почему это так? И солью никто не посыпает дороги – просто удивительно.

Ярмарка отнесена в конец города. До нее на трамвае минут сорок. Народу – тьма, вот они где все, лейпцигцы. В субботу вообще не пробиться. Детишки лет по восемнадцати являются в карнавальных костюмах. У них если в костюме, то проход бесплатный.

Все-таки семь с половиной евро.

Ярмарка – стеклянные купола с трубами-переходами внутри.

У нас два стенда: питерский и московский. Стоят рядом. Наши немедленно посмотрели, чей лучше, потом пришли и со вздохом: «Наш-то лучше!»

Ну и слава тебе, Господи, все нам радость-то!

Мы выступали перед публикой. Каждый в свой день. Мой день последний.

А до этого – «круглый стол» питерских писателей. Тема: «Писатель – это как что? Как пророк или как мастер?»

Я сказал, что писатель – это как болезнь, чем привлек к себе внимание.

Меня переспросили, попросили уточнить. Я уточнил: нормальные не пишут.

Пишут всякие ненормальные, например я, после чего я пригласил всех послушать меня на следующий день.

На следующий день народу пришло много. Всем хотелось услышать от меня еще чего-нибудь. О ненормальных. И я не обманул ожидания. Битый час я говорил о море, о подводниках, о своих книгах, о своих предках, опять о подводниках и о том, что я – ветеран холодной войны.

Потом показал им отрывки из фильма «72 метра».

Потом со стенда украли половину моих книг. А-а-а… пущай тащат.

Тащат-то бывшие советские граждане. Они теперь живут в Германии на социале – это за квартиру за тебя платят и дают пособие, но тебе много чего нельзя – почти все нельзя. Например, нельзя зарабатывать (потому что ты на пособии). Но тебя могут привлечь на работы – за один евро в час. Но денег ты не получишь, потому что ты на пособии. Вот такие дела. Клетка – но просторная.

И полное забвение.

А вечером были походы в немецкие рестораны за сосисками и пивом. Немцы вечерами сидят в настоящих немецких ресторанах – там большой стол с лавками с обеих сторон.

Подают пиво (такое и сякое) и запеченную свиную рульку – это та часть ноги, что рядом с копытом.

Поедая рульку, я понял, что от свиньи оставляли благородные германские бароны простым неблагородным местным крестьянам.

Поговорили о судьбах России. Как всегда, в судьбах ее много выяснилось неясного.

Потом были песни – сначала все больше про «Мурку», а потом уже и песни военных лет пошли. Я сидел и думал, что то, что поют про «Мурку», скорее всего, говорит о том, что воровское побеждает в конце концов сыскное, потому что про нее поют все бывшие сыскари.

А военные песни – это наше вчера, сегодня и наше завтра. Их хорошо слушают все. Даже немцы.

Через пять дней мы уже улетели в Питер. Улетали мы с тем чувством, что мы все-таки молодцы.

Говорят, что есть еще такое Евангелие от Иуды. Говорят, что его скоро опубликуют.

В Библии есть множество сомнительных для меня мест. Одно из них – предательство Иуды. Как это, скажите на милость, выглядит со стороны обыкновенной логики: Христос, человек великой проницательности, не распознал в своем лучшем ученике предателя? И что это за цифра такая – тридцать сребреников? Чего это вдруг и так мелко? Может, не тридцать, а все-таки три тысячи? Или же тридцать тысяч?

И потом, этот пресловутый поцелуй. Это что за театр?

Граждане, должен вам сообщить, что Христа в ентом самом месте знала каждая собака – он там день и ночь шлялся и все проповедовал и проповедовал.

Так для чего же его целовать, если его и так все знали?

Уж очень этот поцелуй похож на пароль, что ли, или на условный сигнал между двумя сговорившимися.

Кто эти двое? Христос и его лучший ученик – Иуда. Один без другого – просто не вяжется. Не совершил бы Христос подвиг собственного распятия без верного помощника.

А кто годится на роль верного помощника? Только самый умный и преданный ученик. Иуда. И ведь Христос-то простил его тут же.

То есть Иуда, как и всякий прощенный, прямиком попал в рай.

Что и было обещано.

Герундий! Как человек, рожденный для великих дел и отличающийся с самого своего появления на этот свет счастливым телосложением, набором несомненных дарований, а также и трезвым рассудком, хотел бы обратить ваши взоры на то, что только умы недалекие полагают виновными в своих бедах всех лордов нашего королевства.

Это не так. Беды бедным несет бедность. Ума, разумеется.

А всякий же феодал испытывает неподдельные чувства к своим подданным. Все эти движения начальственных душ хороши, поскольку не обещают забвения – худшего из имеемых зол.

Вглядитесь в их лица – там нет места скуке. Они всюду в поиске. Их тревожат детали.

А люди вызывают в них к жизни те же свойства души, как и бараньи котлетки.

Нельзя не любить то, что ты ешь.

Я встретился с Клаусом Фрицше. Он был смущен. Он сподобил нас на издание его книги о плене, а потом нашел себе других издателей. Я успокоил его: ничего страшного.

Я задал ему вопрос: все ли немцы шли в Россию в 1941-м за землей и рабами.

Нам, по крайней мере, говорили, что все.

– Нет! – сказал Клаус. – Не все. Это землевладельцы, может быть, и шли за этим, но я и многие мои товарищи были семнадцатилетними мальчишками. Мы шли за родину. Я недолго провоевал. В первом же бою попал в плен. И шесть лет отсидел в плену. Меня и многих моих товарищей спасали простые русские люди. Спасибо им.

Клаусу уже за восемьдесят. Он 1924 года рождения, и он все еще пишет книги.

Мой отец тоже воевал с семнадцати. Только он уже умер. В шестьдесят восемь лет. Он не любил вспоминать о войне.

Мне позвонили и сказали:

– Сейчас с вами будет говорить Наталия Петровна Бехтерева!

Дело в том, что до этого я брал у нее интервью и при этом деянии подарил ей «72 метра».

– Александр Михайлович! – послышался в трубке голос Наталии Петровны. – Должна вам сообщить, что если вышла ваша книга «72 метра» и по ней еще и фильм сняли, то в нашей стране действительно есть демократия!

– Вам понравилось? – спросил я.

– А я бы иначе и не звонила! – было мне заявлено не без гордости.

– Ну, Наталия Петровна, уж нам-то известно, что вы девушка-кремень! Значит, вас проняло?

– Конечно! Но вам-то известно, что вы умеете затянуть к себе читателя.

– Известно, конечно. Так что спасибо, Наталия Петровна!

Потом мы еще немного поговорили о том, как человек выходит из тела, о снах и сновидениях, о рождении мысли, о мозге, а в конце разговора я ей сказал:

– Вы только там не пропадайте, Наталия Петровна!

– Вы только посмотрите на него! – притворно ахает она, и в трубке слышится смех секретарши.

Все зависит от движения встревоженных духов.

Все помыслы человеческие, все страдания и печали, а также радости, подлости, глупости. Словом, всё.

А встревоженность же духов напрямую связана с самим зачатием.

Не столько со способом оного – с позой и интенсивностью, как с мыслями, опутавшими обоих участников, с разнообразием их путей и направлений.

Не следует безо всякого соображения нестись вперед как угорелые, на манер зеленых обезьян, мартышек или же макак! Иначе на свет Божий не замедлят появиться торговцы недвижимостью, предатели и члены городского парламента.

Не следует тупо и сыто уподобляться молоту и наковальне, поршню и шатуну или же деревенскому насосу для подъема воды из-под грунта. В этом случае мы рискуем наводнить мир клятвоотступниками, убийцами и ворами, а также лицами безо всяких способностей, то есть служащими госдепартамента.

Только мягкое, непринужденное размышление о связи величин бесконечно малых с большими, о влиянии их друг на друга и о взаимном их проникновении в сочетании с движениями неторопливыми, но глубокими и сильными способны явить нам души благородные, склонные к любви и обожанию всего сущего.

Уф!

– Хочешь посмотреть то место, где у нас Буш танцевал?

Вообще-то, я хотел бы взять интервью у Кахи Бендукидзе, но и то место, где в Тбилиси Буш танцевал, тоже сойдет, пока Каха готовится к интервью.

Буш танцевал на улице перед рестораном, а потом его повели в этот ресторан кушать.

– Вот он – этот ресторан!

Мы стоим рядом с очередным собором на возвышенности, под нами Кура, а на том берегу– ресторан. Я уже привык, что тут в Грузии всё – или Кура, или собор, или ресторан.

Я третий день не могу взять интервью у Кахи: то ему некогда, то мы в ресторане.

Каха обещал мне дать интервью сегодня, но вечером, а пока можно сходить в музей оружия. Меня туда ведет Георгий. Это рядом с одной маленькой, но древней церковью, куда мы, конечно же, заходим поставить парочку свечек.

Тут же недалеко и городской музей. В музее тихо, и там собрано все, что относится к городской жизни – орудия и оружие. Оружие – это к предкам грузин, настоящим мужчинам и воинам, а орудия – это к ремесленникам – тбилисцы были искусными мастерами.

В музее много и того и другого, а также костюмы всех времен и современная живопись.

Современная живопись похожа на ту, что рисуют в Питере «Митьки».

После музея мы заходим в кузню, где куют кинжалы.

– Ты хочешь маленький кинжал? Объясняю, что в аэропорту все равно этот кинжал вытащат из чемодана.

– Тогда просто посмотрим.

В кузне живописно лежат всякие куски, которые потом станут оружием. Здесь куют оружие на заказ. Кузнец – выпускник художественного училища, он не только показывает, но и рассказывает о том, как это оружие делается и какие предки были молодцы, что завоевали так много земли. Оказывается, в свое время не было ни Армении, ни Азербайджана, а все это была Грузия. Я уже слышал нечто подобное от армян. В том случае была только одна Армения.

А оружие он кует действительно очень хорошее.

Интервью в тот день я взял, но не у Кахи Бендукидзе, а у другого Кахи.

Этот Каха министр, и возглавляет он департамент науки, спорта, труда и еще чего-то не очень крупного. Одновременно он еще и является деканом здешней школы бизнеса.

То есть он учит бизнесу других людей.

Мы пошли в его школу, где поднялись наверх на лифте, у которого открывалась только одна створка. Кроме того, внутри надо было нажать некую комбинацию кнопок, чтоб сдвинуть его с места вверх.

– А он не рухнет вниз, если ты отпустишь кнопки? – спросил я у парня, который нас вез таким образом в школу бизнеса.

– Нет! – засмеялся он. – Не успеет. Сейчас приедем.

И действительно, вскоре мы приехали. «Как все необычно, – подумал я, – в этой школе!»

Каха говорил по-английски и по-русски. Он оказался молод и напорист. Он ездит по стране, он часто бывает в Америке, в Канаде. Он читает там лекции. Он и здесь читает лекции об истории Грузии.

Он говорит о Грузии, о ее будущем (которое видится ему сельскохозяйственным, ну и туризм, само собой, а потом еще и транзит бакинской нефти с газом, и прочее, и прочее).

На нашей беседе присутствуют Гизо и Важа. Те сидят, уставясь в стол, потому что Каха, показывая на них, говорит о том, что их поколение было взяточниками, а Грузия так жить больше не хочет.

После интервью мы с Георгием никак не могли найти туалет. Потом нашли его, но там не было света.

– Как бы не написать на какого-нибудь студента! – говорит мне Георгий. – Лекции в Канаде читает, а лампочку ему бывшие взяточники должны вкручивать.

Когда мы вышли на улицу, Важа, которого только что обвинили во всех взятках Грузии, обрел голос.

– Негодяй! – сказал он. – Такой молодой и уже негодяй!

Мы, как могли, его успокаивали. Все-таки интервью вышло интересное, а этот парень молод и горяч.

– Негодяй! – не успокаивается Важа. Другое интервью в тот же день мне дал другой министр.

– Он такой же, как и этот?

– Нет! Это очень умный человек. Его тоже зовут Каха (похоже, тут всех министров зовут Каха). Каха – очень распространенное имя в Грузии. Каха – по-грузински Александр.

Министр образования не так молод и горяч, как министр науки. Он взвешивает каждое слово и говорит о реформе образования, о том, как Грузия победила коррупцию, о туризме, сельском хозяйстве, инвестициях, трубопроводах и доступности власти.

Власть тут действительно доступна – я же взял интервью у двух министров в течение одного дня.

Вечером всей компанией мы пошли в тот самый ресторан, где танцевал Буш.

Там Важа сказал тост:

– Я хочу выпить за три капли. Первая капля – это капля крови. Ее проливали наши предки за эту землю. Вторая капля – это капля пота. Его проливали наши предки, когда пахали эту землю. И третья капля – это та слеза, которую проливали матери тех, кто проливал и кровь и пот.

После этого тостов было еще очень много.

В восемь вечера меня отвезли в гостиницу, пообещав заехать за мной в десять, потому что именно в это время Каха Бендукидзе готов дать мне интервью.

В полдесятого позвонил Георгий и сказал, что Бендукидзе вызвал к себе Саакашвили, и поэтому он даст мне интервью только утром.

Утром Бендукидзе мне интервью так и не дал – его опять куда-то вызвали. Так что по дороге в аэропорт меня завезли в местечко слияния Арагвы и Куры. Там монастырь, «из-за горы и ныне видит пешеход столбы разрушенных ворот…»

– Лермонтов здесь писал «Мцыри».

Это Джвари. Храм пятнадцатого века. Это все на горе, открыто всем ветрам. Холодно, мороз, снег, в храме – иконы, свечи, стены.

Под горой – река и древняя столица Грузии Мцхети. Там Светицховели – один из первых православных храмов.

Гизо дал мне в дорогу пять литров вина в полиэтиленовой бутыли.

– Так у меня же в аэропорту его отнимут!

– Если отнимут, скажешь: «Выпейте за мое здоровье!»

В аэропорту меня действительно остановили с этим вином.

– Что это?

– Это вино.

– В такой бутылке нельзя.

– Тогда давай его с тобой прямо здесь выпьем!

– Не могу. Я на работе.

– Тогда мы выпьем его с тобой после работы. Никуда не полечу. Хочу с тобой выпить!

Молодой таможенник смущен.

– Подожди! Старшего позову! Старший – солидный, спокойный, седой, с большим достоинством. Он сразу понял, в чем тут дело.

– Русского обижать нельзя! – сказал он очень весомо. – Вези свое вино!

Потом он постоял рядом и добавил:

– Скажи там всем. Мы любим Россию. Мы любим русских. Без русских– мы куда? Никуда! Мы вас любим. Скажи там всем. Старшее поколение все помнит. Конечно, молодежь сейчас по-английски говорит. А-ааа. какие они грузины? Они даже русского языка не знают. Вези свое вино! Все хорошо будет!

Так я и пошел в самолет с этим вином. В Москве, в Домодедово, с меня в аэропорту сняли даже ботинки. Женщина на проверке:

– А это что?

– Это вино. Из Грузии.

– В таком виде нельзя.

– Я знаю, что нельзя. Тогда возьмите его. Выпьете вечером.

Женщина открыла бутыль.

– Пахнет-то как хорошо. Вкусное, наверное.

– Так и берите.

Она засмущалась.

– Нет. Так нельзя. Езжайте со своим вином, – сказала она и наклеила мне на бутыль разрешение на провоз.

– У вас не будет рубля?

Передо мной стоял старик. Я зашел в магазин за курицей, а он стоял перед холодильником со всякими там блинчиками в картоне. Он стоял там с самого моего входа в магазин, смущенно улыбался, жевал губами, кряхтел.

– Тут котлеты стоят пятьдесят один рубль, а меня вот только пятьдесят, – старику особенно трудно далось последнее слово.

– Конечно! – сказал я и выудил ему мелочь из кармана. Он взял только рубль.

Я иногда вижу, как какая-то старушка достает кошелек, потом она в нем ищет, потом говорит: «О Господи!» – потом опять ищет так, будто она что-то в нем недоискала. В этот момент я протягиваю ей десятку, и тогда она как-то по-особенному радуется, вскрикивает: «Ой!» – но потом стесняется, потом берет, говорит: «Спасибо!»

Но как-то раз мне одна старушка очень гордо заявила: «Молодой человек! Я прошла блокаду! Я выдержу!»

Я ей тогда тоже давал десятку, но я тут же вывернулся и сказал: «Бабушка! Да разве ж это деньги! Вот помните, три рубля были зеленые? Вот это были деньги!» – и она сказала мне: «Да! Это были деньги!» – так что расстались мы друзьями.

А одну бабушку я нашел прямо на помойке. Я всегда отличаю профессиональных нищих от таких вот старушек. У них другие лица, движения. Она подобрала бутылки и сложила их в сумку.

Я ей протянул пятьдесят рублей. – Что ты, деточка, – сказала она, – это же много.

И тогда я повторил тот трюк с разговорами о зеленой трешке.

О русском языке. Собрались некоторые и сетовали, мол, язык наш не успевает за новым, молодым, а другие сетовали, мол, совсем он рушится, обедняется и падает куда-то.

Ой, блин! Да никуда он не рушится, не обедняется и не отстает. Он жив и живет, пока живы носители языка. Пока живы все эти люди, что на нем говорят. А рассуждать насчет того, что он не успевает или даже падает куда-то, означает лишь уподобление пчеле, которая несет мед в гнездо и при этом рассуждает о том, куда этот мед потом денется.

Да выгребут этот мед!

Весь без остатка!

И не твое это дело. Твое дело тащить. Язык – он же сам по себе. Он что та река, в чьих водах сначала и глина, и песок, а потом, за излучиной, и очистилась она сама по себе, никого не спросясь.

Жив он и всегда жив будет.

Живуч, потому что – точен, сочен, прилипчив, сладостен, вкусен. Вот!

Торжественно довожу до вашего сведения, что в настоящую секунду работаю над подлинно девственным посвящением, призванным украсить собой текущие потуги вот этого самого моего труда.

Матерь Божья – богиня и звезда!

Если ты не слишком занята устройством того, чего в принципе устроить никогда нельзя, то есть устройством этого подлунного мира, то обрати свое внимание на Сашку Покровского – все-таки не пропащий же он парень – и возьми этого обормота под свое чудесное покровительство.

Весна и солнышко. Немножко мороза и снег. Все искрится и капает. Сосульки сверкают.

На кусте бузины сидит стайка воробьев. Все они только что откупались в луже. Теперь они греются и разговаривают. Говорят все одновременно, как в итальянской семье. Фигурки воробьев на ветках неподвижны – они уже пригрелись в лучах солнышка, и шевелиться им неохота – но чирикают не переставая. О чем они чирикают? Я – лучший переводчик с воробьиного. Они говорят друг дружке: «Весна. Тепло. А хорошо, что тепло. Вот раньше, помните? Раньше – о-го-го! А теперь – хорошо. Это правильно, что теперь весна! Правильно, что тепло! Вот раньше было неправильно!»

Рядом с мусорными кучами сидят печальные вороны. Что-то ничего на кучах нет. Я бросил кусочек хлеба. Сейчас же прилетели голуби, закружились, засуетились. А вороны сидят и презрительно смотрят на голубей.

«Кар!» – сказала одна из них, видимо, старшая.

«Кар-кар!» – с готовностью подхватили две другие. У старшей это означает, что мол, мы-то не такие глупые, как тут некоторым может показаться, не мог человек просто так что-то нам бросить путное. Тут-то точно какая-то дрянь. «Точно-точно!» – подхватывают ее товарки, но потом голод пересиливает, и они тоже слетают к хлебу.

Поймал девушку в темном углу и ну ее целовать. Это я о жене.

«Девушка! – говорю я ей. – Я должен вам что-то сказать неизбежное!» – «Я-то знаю, что ты хочешь мне сказать!» – «Да ничего ты не знаешь!» – говорю я и начинаю целовать.

Шведы опять звонили и говорили, что они снимают фильм о подводных лодках в Балтийском море. Их интересует «Шведский комсомолец» – история, правда, правда истории, ну и так далее.

Оказывается, «Шведскому комсомольцу» двадцать пять лет, и пора снимать фильм.

«Шведский комсомолец» – это лодка, севшая в шведском фьорде на мель в 1981 году. Шведы считают, что это мы к ним со зла забрели, что мы там что-то искали или происки какие-то имели.

Я сказал, что ничего мы не имели, что народ заблудился, а они говорят: «Как это можно там заблудиться? Вы видели наши фьорды?»

Мы видели ваши фьорды. Можно. Вот специально войти без лоцмана – нельзя. Обязательно врежешься в скалы, а ночью, в подводном положении, при полном выходе из строя всех приборов для определения места – можно. Можно потом всплыть на зарядку батарей и идти тихонько в надводном положении и отмечать в вахтенном журнале, что вроде справа по борту видны масляные пятна. А это не пятна. Это уже берег, и вода, оттого что там никакой глубины вообще нет, другого, желтоватого цвета.

«Нет! – сказали шведы. – Все не так! Там такие фьорды, что просто так не войдешь!» – «Да знаем мы ваши фьорды! Знаем! Вы не войдете, а мы войдем! Особенно если мы на боевой службе уже почти месяц, и у нас нечем определять место, и штурман, боясь доложить об этом командиру, идет по счислению, а сам врет, что он определяет место по звездам, по радиомаякам и еще по чему-то береговому!»

В общем, не договорились.

Я потом позвонил Сане Крыштобу и рассказал о ситуации.

– Саня! – сказал я. – Просвети! Может, я – дурак и все не так понимаю?

– Да нет! Все так. Лодка из нашей базы. 613 проект. Ну, вышло там у них из строя вся навигация на боевой службе? Штурман шел по счислению. И дошел!

– Это точно 1981 год?

– Точно!

– У них были торпеды с ЯБП (ядерный боезапас), а то меня этим шведы просто задолбали?

– Конечно были. Две штуки. Как всегда. Это же боевая служба! Должны быть!

– А, ну да! Совсем забыл. Боевая же! Конечно были!

– А чего они так боятся этих торпед?

– А я не знаю. По ним хоть молотком бей, все равно не получится Хиросимы с Нагасаками!

– Да, у них и заряд – полная ерунда!

– Ну да! Только пирс разрушить да базу накрыть!

– Ну не десять же килотонн!

– О чем речь! Там столько степеней защиты!

Так что Саня меня успокоил. Ну их, этих шведов, задолбали!

Перезвонил швед и сказал, что он тут подумал и решил, что в этой истории, скорее всего, дело обстояло так, что мы (русские) просто заблудились. У них мнения среди военных разделились, одни сказали, что ничего русские не имели против Швеции, а другие за то, что имели. Просто когда допрашивали командира севшей на мель подводной лодки, то он в показаниях путался, и все решили, что что-то тут нечисто.

А я сказал, что у командира столько инструкций и всяких наставлений, что там немудрено запутаться и говорить не пойми чего. На это надо делать поправку.

Так что мы решили со шведами дружить, и на все их вопросы ответить, и нужных людей им показать, и чтоб они тоже ответили – о как!

Господи! Сохрани всякую халяву для любителей культуры: поэтов, писателей, художников и прочих служителей. Не уничтожай, Господи, самих основ. Пусть они врываются на фуршеты и едят, едят, едят торопливо и за фужеры с вином хватаются: «А можно мне еще, там у меня друг?»

Сейчас сделаем обнажение приема. Это я о литературе и пафосе.

Все, что связано с пафосом, у меня рано попало в зону великих подозрений – повязывание красных галстуков и прочее.

Сначала я почему-то считал, что если мне повязали галстук, то я сейчас же должен что-то делать – полезть на забор, по крайней мере. Но никто рядом со мной не полез на забор. Вообще никто никуда не полез. Все разошлись, я остался. Один.

То есть я сразу заподозрил, что в этом кроется какая-то чушь. Предполагалось, что если я с галстуком, то я должен немедленно помогать бедным, больным или же калекам. А если я без галстука, то я сейчас же попадаю в область Мальчиша-Плохиша и начинаю яблоки воровать. Я только что прочитал «Тимур и его команда», и все мои первичные предположения были оттуда, вот только я никак не мог понять, как же они там все время обтряхивают яблони. То есть яблок – море, и кто-то все время трясет эти несчастные яблони, а они, яблоки, от этого ничуть не страдают – на следующий день опять появляются. Я тут же произвел расчет, и получилось, что все яблони во всей деревне можно было за две недели обтрясти и после этого сдохнуть от скуки, а у них там все так здорово развивается – появляется организация, которая борется с этими ябложорами. Я даже эксперимент провел: взял и съел килограмм яблок. На следующий день у меня болел живот, и яблок мне еще месяц не хотелось. Ну и мои братья однажды по примеру этих негодяев полезли и сожрали на бахче какой-то зеленый виноград. Они тоже после этого целый день ходили с вздувшимися животами.

И не то чтобы я сразу понял, что там все ложь, нет, я верил Гайдару, я просто хотел понять. Ну нельзя каждый Божий день ночью (!) обтряхивать у бабушки такой-то яблони, потом то же самое делать у бабушки сякой-то. Не получится сделать из этого профессии. Я же хотел дойти до самой сути. Мне надо было удостовериться, что это не вранье.

Потом я прочитал Фенимора Купера «Зверобой». Он мне тоже понравился, но что-то меня там не устроило. И вот я читаю у Марка Твена про того же Купера: ну сколько индеец может прыгать сверху – «боевая раскраска его налилась, плечи взбугрились, лицо исказилось». В это время, пишет Марк Твен, плот-то давно уплыл, а он все прыгает и прыгает. Естественно, он грянулся в воду, потому что нельзя быть таким неловким индейцем. То есть Марк Твен направил меня в нужную сторону, и я стал понимать условность литературы.

А потом помог «Золотой теленок». Я очень рано понял, что в «Золотом теленке» все написанное – правда, а вот в том, что папа мой стал коммунистом, правды нет. Он стал им по недоразумению. Недоразумел он. Он мне очень долго объяснял и никак не мог объяснить, что при коммунизме будет много товаров, зайдешь в магазин и все бесплатно возьмешь. Меня это сильно озадачило. И не то чтобы все всё быстро заберут – нет, я не понял другое: зачем производить, если и так в магазине все будет? «Ну как это «будет»? – говорил папа. – Надо же работать!» – «А зачем работать, если и так все есть?»

Папа подумал и начал мне говорить про производительность труда.

И я понял, что будет наблюдаться такая производительность труда, что, допустим, человек кнопку нажал, и автомат ему выкинул семьдесят пять гондонов, а ему нужен только один, а остальные семьдесят четыре он может подарить кому угодно.

И я еще тогда подумал: «Ну как же так?»

То есть я очень рано не увидел никакого смысла в этом производстве.

А дальше – мне было очень легко. Как только речь заходила о светлом будущем, то я представлял себе сразу семьдесят пять гондонов, и все сейчас же вставало на свое место.

У космонавта Юры Батурина хочу взять интервью.

– Только без джентльменского набора, ладно? – говорит он.

Что он под этим понимает, я не знаю. Наверное, журналистские всякие штуки.

Я ему сказал, что буду задавать вопросы не совсем обычные.

– И не сегодня, хорошо? А то я не совсем готов.

– Хорошо.

– А что это за вопросы?

И я ему рассказал, как у меня однажды брали интервью. Одна немецкая журналистка просила отвечать на неожиданные вопросы неожиданно. Например, что вы думаете об облаках?

– Об облаках?

– Да! Вот смотришь на облака, и что приходит на ум?

Юре вопрос нравится.

– Однажды на орбите была сплошная облачность. Ничего не было видно. Одни облака. И я решил смотреть на облака. Целый день смотрел. Я увидел там облака Леонардо да Винчи. Я потом такие же видел на его картинах. Красиво. А потом вдруг ты понимаешь, что твое «я» простирается за пределы скафандра. Это особенно чувствуется, когда остаешься один в капсуле. Тогда твое «я» заполняет всю капсулу.

– Это как в море. В море нельзя плыть несколько часов без того чтобы думать о том, что все вокруг – это ты. Что ты и море – это одно и то же. Что рыбы – это ты. Они подплывают и плывут рядом. Потом они отстают, уходят в глубину.

– Это точно. Я люблю плавать в море. Такие же ощущения.

– А правда то, что в какой-то точке на орбите космонавты вдруг начинают слышать рев динозавров и звуки средневековых сражений – лязг мечей, например?

– Нет, неправда. Просто в невесомости мозг человека, как и любая жидкость в состоянии невесомости, стремится принять форму шара, а черепная коробка не дает ему это сделать. То есть на какие-то области мозга давление усиливается, а на какие-то – ослабевает. У человека могут проснуться способности к пению, к рисованию, к написанию музыки. Причем на Земле все это утрачивается.

– И человек приходит в свою норму?

– И человек приходит в норму.

Вот такое я взял у Батурина короткое интервью.

Говорили с Женей Бунимовичем о русском языке, после чего выработали с ним следующую декларацию для тех, кто сетует на то, что русский язык обедняется, размывается, деградирует.

Граждане! Ничего он не деградирует! Вот называют вас «носителями языка», вот и будьте «носителями».

Носите то, что вам дали.

А язык все равно найдет себе дорогу. Он пробьется. Если надо, он под землю уйдет и там будет течь. Есть же подземные реки. Они текут даже там, где на поверхности все выжжено, пустыни, солнце да песок.

Вот и язык так же. Он все пропитывает собой, все в себя вбирает, а потом, что не надо, осядет где-то и язык очистится. Сам. Без академиков.

А молодые говорят на таком языке, потому что именно они более всего способны на эксперименты с языком. Должен же кто-то что-то новое в язык привносить. Вот они и привносят. Ничего страшного. Они потом перебесятся и будут, как мы.

А язык Гоголя никуда не пропадал, потому что в нем не только слова, но и мелодия. Слова могут меняться, а вот мелодия…

Мелодии у языка могут быть разные.

Не все они языку подойдут, но уж если подойдут, то это навсегда».

1 апреля не только День дураков, но и День птиц.

Меня с Колей пригласили читать стихи и прозу, посвященную птицам.

Коля читал про своих пеночек, а я – про ворон.

Там еще на пианино и на балалайке здорово в промежутках играли приглашенные артисты.

Потом вышел мальчик Петя осьмнадцати лет и сказал, что он прочитает стихи про Путина.

«А где же здесь птицы?» – спросили все, на что мальчик Петя отвечал, что Путин – очень важная птица.

Потом он прочитал стишки. Одним матом.

В этот момент я подумал, что у киборгов нет будущего, если даже мальчик Петя так матерится.

Одного поэта спросили: «Как же так? Говорят, что вы – пьяница, бабник, бездельник, даже мелкий воришка – вы воруете деньги у своих родственников.

А в стихах – вы певец и мечтатель. Вы пишете о любви, о прекрасной женщине, о чистой душе». – «Но я же пишу только с восьми до десяти, – отвечал он, – а дальше я свободен!»

Коля считает, что наш юмор находится в языке, потому что есть многие территории, темы, что ли, к которым мы не прикасаемся. В этом есть особенность нашей цивилизации. Мы позволяем себе не додумывать мысли до конца. Может быть, поэтому нет и русской философии.

Я сказал на это, что русский язык не обязателен. Зачем додумывать до конца? Ты должен выдумать формулу, а как тут можно выдумать формулу, если это все не обязательно к исполнению. Просто формула, и все. Промежуточная, неустойчивая.

Кстати, обязательными могут быть те русские люди, что живут на окраинах империи. Там смешение языков, и им, чтобы выжить, надо выбирать из русского языка самые устойчивые его формы.

Чиновники во все времена советской власти изо всех сил пытались сделать русский язык обязательным. Они его выхолащивали, выхолащивали – все газеты были похожи друг на друга – и заколебались выхолащивать. Язык вывернулся. Он просто старше любых чиновников.

1 января 2006 года у нас была жуткая ночь. Мы встретили Новый год, а потом сестра жены Лариса с мужем уехали. Моя жена всегда звонит им потом и спрашивает, как они доехали – все-таки на машине, всякое бывает. А тут она звонит – и тишина. И тишина по всем мобильникам и по домашнему. Ната всех поставила на уши. Все бегали и звонили – в морги, в «Скорые помощи», в милиции. Потом отправили к ним домой ходоков. Выяснилось – они приехали и легли спать, отключив все телефоны.

А Саня наш пошел погулять и в три часа ночи привел компанию. Саня уже был выпивший и компания навеселе. Ната встала и всех разогнала. А утром Саня нам устроил скандал на ровном месте, мол, он уже взрослый, а мы при его друзьях его оскорбляем.

Я обычно стараюсь эти скандалы как-то гасить, пытаюсь перевести все на разговор, пусть все выскажутся, расскажут о претензиях друг к другу.

Но тут он меня оскорбил, и – не знаю, что на меня нашло – я зарычал, схватил его за грудки и замотал из стороны в сторону, потом бил по голове, по рукам, а сам что-то говорил, говорил: «Уходи! Пошел вон! Немедленно! Все свои вещи собрал, и вон!»

И Ната кричала: «Вон!» – а он вцепился в батарею и просил, чтоб мы его не выгоняли. Он долго просил, а мы все не могли успокоиться, все повторяли, чтоб он ушел, ушел, ушел.

Потом все устали. Я сидел, повесив руки. Жутко обессилел. Будто сам себя избил. Перед глазами все плыло. Не готов он жить один. И когда он только будет готов? Когда они вообще будут ко всему готовы? Говоришь им, говоришь – все впустую. Твое – не надо. Своего нет – ну и что? А если нас завтра не будет, и что тогда? Куда он пойдет? Сразу повзрослеет? Да он же не хочет взрослеть! Его все устраивает. Дурак дураком!

А потом мне опять стало как-то все равно, апатия ко всему – да идет оно все!

А потом я вдруг подумал, что на самом-то деле это ведь я не готов к тому, что он повзрослеет, что он уйдет, что вечером мы будем оставаться одни – это хорошо, конечно, но эта тишина, без него, без всех его глупостей.

Как же мы-то будем? И может, это все не его бунт, а наша надвигающаяся немощь? Что мы-то без него? И как это все будет – дети ушли, и он не приходит поболтать на ночь, и не говорит всякую чушь, и я не говорю ему, что хорошо бы книжки читать, а он мне отвечает, что он читает, а я его тут же ловлю на том, что все это ерунда.

Все это ерунда. Ерунда.

Да нет, все хорошо. Пусть уходит, взрослеет.

А ты к этому готов? Готов. Я готов. Да. Он уходит, не звонит, а потом – у него семья.

Да.

Черт знает что.

Ната позвонила и сказала: «Надежды нет!»

Я сразу примчался. Моя любимая теща умирает. Я знаю тетю Нину с двенадцати лет. Она все время работала – все в дом, все в дом. У нее уже пятьдесят три года грыжа на животе. Боялась оперировать. Теперь увезли по «скорой». Я денег дал, чтоб привезли в Мариинскую больницу – там у меня друзья, врачи.

Когда привезли, в приемном врач качал головой, мол, ребята, нельзя же так. А потом меня успокоили: не волнуйся, операция, да таких операций мы делали… и я успокоился, поверил, и все было вроде хорошо, дело пошло на поправку, к выписке дело-то шло. Операцию сделали, мы пошли купили кучу лекарств, но потом открылась язва в желудке – кровотечение, не унять.

Тетя Нина скончалась в восемь часов вечера – нам позвонили из реанимации. Я не мог говорить. Ната зарыдала навзрыд. Сашка в это время сидел в своей комнате и не слышал всего. Я зашел и сказал ему прямо в затылок: «Твоя бабушка умерла! Иди успокой мать!»

Он не пошевелился. Я тогда еще подумал: «Бесчувственные они люди, молодежь! Бабушка его на руках носила, столько любви, а тут – молчит!»

Потом я еще раз зашел к нему. Сашка не шевелился. Все смотрел в свой монитор компьютера. По щекам у него текли слезы. Ручьями. Он сидел не шевелясь. Минут тридцать.

Ната лежала на кровати, кровать ходуном ходила.

Я пошел на кухню. Там я вдруг затрясся весь, потом изо рта вырвались какие-то звуки – что-то похожее на то, что не хватает воздуха, какое-то жуткое мяуканье, что ли.

Никто не должен видеть меня, никто! Не сейчас! Не сейчас! Я приду в себя. Все будет хорошо. Я сильный. Я очень сильный. Это бывает. Со всеми. Вот и со мной. Ничего. Я справлюсь.

Сашка пошел мыться в ванную. Мы старались с ним не попадаться друг другу на пути.

А врачам, друзьям из Мариинской, я больше не звонил.

Все. Нет друзей.

– Хорошо, деда, хорошо!

Дед после инсульта учится ходить. У него отнялись левая рука и нога. Теперь приходит в норму, но очень медленно.

– Давай еще раз, дядя Саша, ходить надо! Все время ходить. И руку разрабатывай! Вот это кольцо резиновое все время сжимай!

А еще деду вырвали все зубы. Вернее, то, что от них осталось, – там одни корни гнилые. Надо делать протез. Дед терпел. Он терпеливый.

Дед всю жизнь работал, стоял у станка. Он не понимает, как это – ничего не делать?

Все время теперь сидит перед телевизором. Или ходит по квартире, тренирует ногу. Дед упорный, но иногда сидит и плачет – сразу стал немощным. В один раз.

Он очень крепкий мужик, но и крепким достается. То, что плачет, – это ничего. Это бывает. Он придет в себя. Просто одиноко. Он один в квартире. Мы – только наездами. Он целый день один.

– Деда! – звоню ему. – Ты руку тренируешь?

– Да!

– Давай, не забывай, ладно?

– Ладно!

При встрече он всегда мне левой рукой сжимает мою руку:

– Ну как? Крепче стала?

Руки у деда всегда были железные. Он возился с железом. С четырнадцати лет. В войну точил снаряды. Ему ставили ящик, он на него становился и точил.

Я жму руку. Она еще только-только начала сжимать.

– Отлично, деда! – говорю я – Молодец! Какой ты молодец! Правильно! Жми! Ты только захоти, и все получится. Видишь, какой ты молодец?

Дед улыбается.

– Сильно жму?

– Очень! Молодец!

Дед видит, что я вру, но ему приятно, и он снова берется за резиновое кольцо.

В историю я не верю. То есть я не верю в то, что ее потом точно записали в нужные скрижали. Почему? Потому что я же вижу, что у нас за окнами делается. Делается одно, записывается другое. И времена здесь ни при чем. Времена всегда одинаковые.

Я верю в захоронения и выгребные ямы. Захоронения – это здорово. Разрыли курган номер пять – а там князь-солнышко целиком лежит. И с ним – парочка жен, чтоб скуку, значит, в преисподней разгонять, и парочка слуг – почему-то считалось, что и на том свете князь станет гадить точно так же, как и на этом, и потому нужны те, кто из-под него горшки вынесет.

И выгребные ямы – это тоже здорово. Они потом культурным слоем становятся. И уж в этом культурном слое не только черепки, но и сережки имеются, что в нечистоты свалились и их потом вместе с ними и вынесли.

Как это не было Куликовой битвы – потому что не обнаружено массового захоронения? Отцы родные, а как же это: «...о поле, поле, кто тебя усеял мертвыми костями?»

Битва была, а вот захоронения, может, и не было. А зачем хоронить? Мечи, в землю воткнутые, щиты да кольчуги – они только на картине Васнецова очень сильно задержались – а так их расхищали с поля битвы в один миг.

Потому что они денег очень больших стоили. В ту же кучу шли и шлемы, и сбруя с коней, и прочее, и прочее. Все, что можно продать, стаскивалось с покойничков в одно мгновение.

И кафтаны, и сапоги, и рубахи нательные. Конечно! Все шло в дело – где халат под родившегося жеребенка подостлать, где рубаху под ягнят подстелить. То есть после сражения, через пять минут, на поле уже одни голые покойнички лежали.

А мясо в те времена не пропадало – волки, собаки, вороны, стервятники.

А кости потом сгребали куда-нибудь да и жгли – отличное, кстати, удобрение.

Так что Куликовская битва была, а вот захоронение – это дело расточительное.

Не викинги, чай, рода княжеского.

Кстати, о Куликовском сражении. Мне больше всего нравится версия о том, что оппозиционер Мамай собрался сковырнуть Тохтамыша и пошел на него силой великою.

А Тохтамыш, пока ждал подхода орды из Сибири, повелел Москве как одному из улусов Золотой Орды выступить пока что навстречу Мамаю, что они и сделали и, к своему удивлению, разбабахали Мамая так, что и сибирской орды не потребовалось.

После чего московский улус, задолжавший, кстати, Тохтамышу дань за несколько лет, решил эту дань вообще не платить, и Тохтамышу ничего не оставалось, как расплатиться с подошедшей сибирской ордой долгом Москвы, мол, денежки-то там. Те пришли и сожгли Москву (деревянную, холопскую – князья-то добро свое вовремя вывезли).

То есть денег не получил от Москвы никто. Так Москва и богатела. Сокрытием налогов.

А там и Тимур подоспел. В 1391 году трехсоттысячное войско Тимура расколотило трехсоттысячное войско Тохтамыша. Наголову. Тут игу-то монголо-татарскому и пришел конец.

Так что настоящий избавитель Руси от ига – Тимур.

Вот интересно, а где ему у нас памятник стоит?

Какие песни пели в моем детстве? Русские, конечно. Бабушка-армянка отлично знала несколько языков, в том числе и русский. Бабушка пела русские народные. Она много пела, романсы любила, но я запомнил только «Ой, полна, полна моя коробушка, есть и ситец, и парча.»

У бабушки был хороший голос. Она пела – мы сидели, слушали, смеялись. Она не пела серьезно. Она пела весело. Оттого и смеялись. Она пела, потом говорила: «Ой, забыла куплет!» – и потом опять пела. А мы хохотали, катались по полу. Нам было смешно. И бабушка смеялась вместе с нами.

И мама тоже пела, но это были уже другие песни – «Каховка» и прочие.

«Дан приказ ему на запад, ей в другую сторону…» – вот это я никак не мог понять, почему обязательно «в другую сторону»? Или: «Если смерти, то мгновенной, если раны – небольшой…»– почему смерти, зачем смерти? Ничего себе! А другого ничего пожелать нельзя? Кажется, это стихи Демьяна Бедного. Он такой был бедный, просто бедный, бедный, «дажэ кущать не мог»!

Или песня про Щорса: «Голова обвязана, кровь на рукаве, след кровавый стелется по сырой траве..» – а я все думал: «Ничего себе, сколько же в нем крови! Это ж километрами только «след кровавый стелется», а он все едет и едет! Все несет и несет. Цистерну крови с собой тащит», – и в конце он должен был сдохнуть, по моему разумению (или Щорс, или конь).

Все живое и неживое проходит стадии рождения, созревания, зрелости, старости, смерти.

И народы, как говорил Гумилев, не исключение.

Чингисхан – это, как мне помнится, вовсе не имя. Это звание. Самим человеком себе же и присвоенное. Означает оно что-то вроде «верховный хан». Они шли, как лемминги, собирая по дороге других леммингов. Вечная война кочевников с земледельцами. Кочевники очень мобильны. Еда (сушеное мясо) всегда с собой, вода в речках, корм коням под ногами, оружие на себе. Очень четкая организация войска, замешанная на немедленной смерти ослушникам. Их была тьма. Они пожирали пространства. Как только они осели – они стали уязвимы. Точно так же как и земледельцы. Одно дело налетел, ограбил, убежал, а другое дело – сидишь и ждешь нападения. Конечно, нападающий несет большие потери. По иным данным, разница от двух до десяти раз. Но если у тебя людей немерено, то и это преодолимо. Так что Чингисхан шел. Остановился – проиграл. Тому, кто за ним пошел. Тамерлану, например.

Конечно, он оказал влияние на Русь.

Все оказали влияние на Русь – викинги-обры-литовцы-поляки-турки-шведы-немцы-фашисты – все. А Чингисхан – особенно. И Чингисхан, и Угедей, и Мамай, и Тохтамыш, и все прочие. Это как в организме человека – если б на печень не давили соседние органы, то она бы разрослась так, что человек состоял бы из одной только печени. Только в споре с соседями, только в общежитии с ними же и получается человеческий организм – собрание взаимозависимых органов. Все влияют на всех.

Золотая Орда позволила вызреть Московской Руси. Бесспорно.

И никаким человеколюбом Чингисхан не был.

Время человеколюбов не наступило и по сей день.

Просто в те времена гораздо легче резали людям головы.

Очень действенная методика.

Что касается того, что монголы церкви и христианство не трогали, так сначала вроде как трогали, а потом перестали. Все боятся чужих богов. И потом – управлять народом легче: с попами договорись, а они договорятся с прихожанами.

Прибежали с работы, сели за стол картошку кушать и включили телевизор. Мы всегда в это время смотрим новости по «Вестям», чтоб быть в курсе, в какой стране мы все еще живем.

Только включили, как дикторша с глубоким внутренним вздохом говорит: «Путин в Коми». Звучит это в ее исполнении, как «Путин в коме».

У нас даже картошка из ртов повываливалась. Потом мы поняли, что речь идет о республике.

Я немедленно позвонил всем: «Путин в коме. Только что по телику передали!» А хорошо чувствовать, что не только у тебя изо рта все упало. А славно, когда все мы, все вместе, одно и то же чувствуем.

Потом я добавил: «Он в Республике Коми. Просто девушка не удосужилась Коми республикой назвать!» – и сразу же на том конце: «Фу, блин! Ну ты и пошутил! Сейчас позвоню всем, чего я, самый последний, что ли!»

Теперь возродят институт замполитов. Они будут называться «воспитатели и психологи». Первый же будущий замполит на вопрос о дедовщине в армии посетовал на отсутствие гауптвахты. То есть без тюрьмы воспитать никого невозможно.

Да нас один вид нашего командира воспитывал. Такой жуткой силы был этот человек. И не физической. Духовной. Помню, как я удивился, впервые увидев его руки. Руки как руки, маленькие такие, а вот мне почему-то казалось, что у него огромные кулаки.

Он нам говорил, что надо вырабатывать командный голос. Голос у него действительно был очень сильный.

«Надо встать подальше от строя и командовать так, чтоб вас все слышали!» – говорил он.

На разнос к нему лучше было не попадать. Он нервничал, у него дергалось все лицо, голос звенел, но. ни одного бранного слова в твой адрес, ни одного взмаха руками.

Случалось, что он матерился, но это не относилось к конкретному человеку, это имело отношение к ситуации, и случалось это так редко, что после этого хотелось только взлететь.

На строевых – всегда подтянут, все приемы выполняет как по струночке. По тревогам – бежит вместе с нами.

Никто никогда не сомневался, что он все всегда делает лучше всех. Никто и никогда.

Мы его жутко боялись и одновременно гордились им. Когда у нас спрашивали: «Как вы с ним служите? Он же ненормальный!» – мы надувались от важности и отвечали: «И не говорите! Мучаемся! А что делать?»

На втором курсе полгода готовились к московскому параду. По шесть часов в день строевые на плацу с карабином. Хождение по кругу – карабин на согнутой левой руке. Рука отваливалась. Тогда-то я и понял, что такое строевые занятия на месте и в движении.

Потом, на флоте, я парочку раз устраивал некоторым строевые занятия. Брался разгильдяй, по которому гауптвахта плакала, и ему говорилось: «Вы нарушили воинскую дисциплину. У вас слаба строевая подготовка. Назначаю вам дополнительные строевые занятия. Тема занятий: строевые приемы на месте и в движении. Место – плац. Руководитель – я!»

И только во время, отведенное распорядком дня, – с ним на плац.

Мороз под тридцать, ветер, а ты его в казарме одеваешь потеплее, проверяешь наличие теплых носков и кальсон, и на плац – а все в казарме смотрят на все это дело в окошко.

И сорок пять минут. Никаких поблажек ни себе, ни ему. Ножку на весу я держать умею и носок тянуть умею. Так что кто кого передержит – это даже не вопрос. Через десять минут он ходил вместе со мной по плацу только строевым. Он потом еще сутки вскакивал и принимал стойку «смирно», если я входил в кубрик. Причем он делал это рефлекторно.

А какое впечатление производила на испытуемого фраза: «Товарищ матрос!» – у него сразу спина выпрямлялась.

В наше время считалось, что если ты посадил человека на гауптвахту, то грош тебе цена, поскольку ты с ним не справился. А если не справился с ним с помощью только одного устава, то какой же ты, к чертовой матери, командир?

Все зависит от командира. Абсолютно все.

А теперь какие у нас командиры? Получил письмо от одного своего товарища. Он переслал мне письмо своего друга. Тот служил на тех же лодках, что и я в Гаджиево.

Вот выдержки: «На столетие подводного флота познакомился с нашим выпускником 2000 года. Послушал его с ужасом. Не наш человек по психологии! Как же надо так опустить тех, кто должен сидеть в прочном корпусе? Вот смотри, когда они учились в системе, то всячески скрывали свою принадлежность к подплаву, придумывали версии, что они секретные сотрудники ФСБ, потому что если девки узнавали, что они подводники, то даже бомжихи-лимичитцы убегали. Еще: они мусор выкидывали из казармы на улицу. Я сказал, что нормальные офицеры, будучи курсантами, мусор из окон гальюнов на улицу не выбрасывают, на что получил ответ, что это минеры и штурмана выбрасывали мусор на улицу, а «приличные» ракетчики только во внутренние дворы…

Предыстория такова – я зашел в гальюн, а там не только стекол, но и рам нет. Я спросил, почему это у них так, на что мне ответили, что курсантам лень выносить мусор, они сначала открывали окна, затем выбили стекла, когда окна забили, а потом вырвали рамы, когда окна забили досками…

Во время службы этот выпускник ни разу (за 4 года на Камчатке) не получал РБ (рабочее платье) и тапочки (покупал в магазине), 5 дней (за 4 года в линейном (!!!) экипаже) был в море, а что такое морской паек – слышал по рассказам, из мяса только тушенка, да и та просроченная. И главное: командир БЧ-2 прилюдно бил морду СПК (старпому) за то, что тот поставил его в новогодний наряд. Вот такие у нас командиры БЧ-2! А во время ссоры этого выпускника образца 2000 года с коллегами два старлея его держали, а третий прижигал ему рожу окурками…

Там еще были разные истории, но от ужаса я их тут же забыл…

Такую «офицерскую» службу я себе не представляю…

Это, блядь, пиздец, приехали!..»

«Если же, вы, дорогая Эмили, запасетесь терпением и снисходительностью на мой счет, то я расскажу вам, каково это кататься на коньках против ветра во Фландрии. Нет, нет, нет! Я не родился в этой шелудивой, злосчастной стране. Я родился в другой стране, почти столь же злосчастной и шелудивой. Но я уверен, что катание на коньках против ветра имеет во всяком месте общие, незабываемые черты. Почему же я подумал о Фландрии? Хороший вопрос! Я подумал о ней, потому что некие классики именно там и подхватывали скарлатину уже в зрелом возрасте.

Так вот, о коньках. Стоя на этом сложном для ходьбы инструменте, вы хотите сохранить равновесие и в это мгновение, совершенно непроизвольно, открываете свой рот. И что же? Он надувается случившимся порывом ветра. После этого вы уже не занимаетесь сохранением равновесия, вы увлечены только тем, что всеми силами пытаетесь освободиться от такого количества попавшего в вас воздуха. Каков же результат? Результат всегда таков: ноги ваши взлетают выше головы, а тем, к чему они почти у всех нас крепятся, вы с неистовой мощью впечатываетесь в оледенелую твердь. И что же ветер, успевший до этого наполнить воздушными массами ваше существо? Он стихает чудеснейшим образом, а лишний дух покидает ваш рот и грудь.

Через естественные дырочки.

Не кажется ли вам, что я злоупотребил вашим терпением, и все, что здесь сказано, величайшая чушь? Но сознайтесь, что читать это вам было весело.

Засим остаюсь, всегда ваш,

Сомерсет Моэм»

Умерла Ольга Ивановна Глебова. Вдова моего начальника училища – Глебова Евгения Павловича. Маленькая такая старушечка. Близкие ее называли Бубенчиком.

Она была трогательна и строга. Ей понравилось то, что я написал о Евгении Павловиче в «Системе». Их дочь, Наталья, нашла меня через кучу приятелей, и мы перезнакомились, подружились. Ольга Ивановна говорила, что она знает наизусть пятую главу этого сочинения. На той встрече она сильно волновалась, и голос ее немного дрожал. Она все говорила про Глебова и говорила. Что-то не очень значительное, из чего потом составляется жизнь.

Она его очень любила, своего Глебова, очень гордилась им, а сама всегда была на вторых ролях, никому не перечила.

На поминки пригласили близких, друзей, соседей, садовников, врачей. Все хорошо говорили.

Теперь они будут лежать вместе. В одной могиле. Огромный Глебов и его маленькая жена.

Мы их можем только любить. И больше ничего. Даже если кирпичи с неба падают, на манер дождя. Вот они падают на твоих глазах, а ты что бы ни говорил – все мимо ушей. Думаю, у Бога с человеком такие же проблемы. То есть родители, все абсолютно, немножко боги. Они могут только наблюдать и любить. И хорошо, если их в ответ тоже полюбят.

Гантман Александр Иосифович (наш большой книготорговец) рассказал мне анекдот. На корабле в открытом море капитан встречает незнакомого человека и спрашивает у него: «Вы боцман или лоцман?» – «Я – Коцман!» – отвечает тот.

Я рассказал анекдот Нате. Она смеялась, и на следующий день она рассказала его в своем отделе, но там никто даже не улыбнулся.

«Что-то с этим анекдотом не так, – говорила мне она потом, – мне он показался смешным, а наши – даже не улыбнулись!»

Потом она рассказала его мне: капитан спрашивает у незнакомца в море: «Вы лоцман или боцман?» – «Я – Гантман!» – отвечает тот.

После этого я позвонил Александру Иосифовичу и рассказал ему его анекдот еще раз.

Вчера участвовал в сцене. У нас на улице Большой Зелениной множество всяких дорожных знаков, и все время появляются новые. В основном – против автомобилистов. Есть один очень подлый знак: «Остановка запрещена, эвакуатор». Он висит рядом с автобусной остановкой, и его не видно подъезжающим – он повернут в другую сторону; и вроде как он для тех, кто едет навстречу, а тот, что для этой стороны, – он на перекрестке установлен, но там он висит так, что переезжающие его тоже не замечают, потому что перекресток очень сложный и всем хочется его побыстрее миновать, так что на знаки смотреть некогда.

Вот эвакуаторы и собирают каждый день знатный урожай.

Об этих подлых знаках знают только местные – так что случайно остановившиеся попадаются.

Вчера идем с Натой, а эвакуатор забирает черную «Тойоту», и рядом мечется молодая женщина вся в слезах и умоляет не забирать ее машину, потому что у нее ребенок болеет, и она остановилась, только чтоб зайти в аптеку. Зрелище поганое – женщина плачет, руки у нее дрожат, она уже лишена всяких признаков человеческого достоинства.

Мы, конечно, остановились, и я сказал милиционеру, что он не имеет права забирать машину в присутствии владельца – это противозаконно. Он может только выписать счет за неправильную парковку. Все остальное – нарушение закона. Я еще много чего сказал о Конституции, о праве на частную собственность и о том, что милиция должна защищать граждан, а не ненавидеть их за то, что они ездят на дорогих иномарках.

А милиционер сказал, что я мешаю ему выполнять его долг, и он сейчас заберет меня в отделение. А я сказал ему, что он сейчас выполняет не долг перед народом, а нарушает закон, и я ему об этом говорю. Кроме того, он провоцирует меня на вмешательство, угрожает мне и тем самым превышает свои служебные полномочия.

В общем, они отпустили девушку, она никак не могла вставить ключ в машину, Ната дала ей валидол.

Я потом ночью плохо спал.

У Сашки одиннадцать хвостов. Они еще с первого курса тянутся. Я когда узнал, у меня просто руки опустились. Как же так? Я столько старался, а оно все время идет прахом. Что они за люди? Глаза не горят, жить отдельно не могут и не взрослеют, хоть ты тресни.

Не будет учиться – попадет в армию. А это не та армия, что мы когда-то все служили, это жертвенник. Там каждый день осуществляются жертвоприношения. Кровь пускают.

И вот его туда? Таким неприспособленным?

Мой опыт не нужен, своего получать не хотят. А вокруг – садок с крокодилами.

Мне было очень плохо. Я сидел, и такая тяжесть вдруг навалилась со всех сторон – руки не поднять. О Господи! Может, это мне испытание такое, а? Может, я должен что-то в этой жизни понять? А что я должен понять, а, Господи? Хоть бы намек какой, маленький!

Через некоторое время я начал сам себя уговаривать: «Давай так, он не дебил – это уже хорошо. Это прекрасно. Это здорово. Не наркоман – просто отлично. Он не болен неизлечимо – еще одна удача. Ну, медленно развивается ум. Ну и что? Сейчас он развивается медленно. Да. Что еще ты можешь сделать? Ты можешь только наблюдать. Только смотреть. Вмешиваешься – скандал, сердце рвешь. Ты думаешь, он хоть один раз уронит слезу? Нет, он перешагнет через тебя и пойдет дальше. Ему же ничего не надо. Твоего – ничего. Отлично! Отлично я себя утешил. Так! Давай еще раз. Он – не урод…»

Так я сидел довольно долго. Потом пришел Санька– шумный, голодный:

– Привет, ты дома? Как дела?» – сел есть. Ест жадно, много.

– Саня, как успехи? Сдаешь хвосты?

– Сдаю. Все хорошо.

– Посуду помоешь?

– Да, оставь в раковине!

Так и не помыл посуду.

Что тут сказать.

Почтительнейший из соотечественников, виновный лишь только в избытке изящества, подаренного природой и предками, целиком поглощенный не столько собой, сколько течением обыденности, ошеломительный в желаниях и поступках. Словом, пепел и алмаз.

Именно в таких выражениях я хотел бы описать одного своего современника, имеющего отношение к сохранению и приумножению наших ценностей, на букву «П».

Но что он говорит о детях своих? Но как он о них говорит? Ведь что все эти вазы и картины, как не дети его? Ужас! Вчерашняя газета. Невероятная скука. Чудовище под видом красавицы! Нет! Не могу! Пойду упьюсь вина дешевого, рыгая и бурля!

Мне недавно рассказали историю обо мне. Как-то я пришел к своему другу. Был я в форме и прямо с корабля, а там было веселье в самом разгаре. Взрослые, в основном дамы, уже были расслаблены, всюду вино, а дети бегали друг за другом и орали. Мам это волновало уже очень слабо, потому что бокалы с вином то и дело подносились ко рту. Я спросил, не пробовал ли кто-нибудь успокоить детей? Мне сказали: вот и успокой их. Я пошел и немедленно всех построил, потом я назначил им командира (самого горластого и сильного), потом я провел с командиром инструктаж, я сказал, что командир должен заботится о своих подчиненных и следить за тем, чтоб никто не орал, потому что можно надорвать горло. Потом мы играли в засаду и ползали через минное поле. Ползти надо было молча, потому что за нами следил враг.

Пока народ полз до границы и обратно, я успел чего-то там съесть и спросить у милых дам: а чего это все дети до сих пор не спят? Мне сказали, что это невозможно сделать, дети заснут после часа ночи.

Тогда я объявил тому самому старшему, чтоб он собрал всех, потому что сейчас мы пойдем лежать в дозоре. Все дети отправились со мной в спальню, где мы улеглись на кроватях. Я сказал, что хорошо бы накрыться одеялами, потом – что так мы будем незаметны для врага. Потом я сказал, что лежать надо очень тихо и ни в коем случае не спать, так как именно через этот участок границы должен пройти вражеский караван. Пока они лежали, я рассказывал им о морях, об океанах, о пустынях, о горах.

Через пять минут я вернулся за стол, потому что к этому времени все их дети уже спокойно спали.

«Не может быть»! – сказали мамы, услышав, что все их королевство заснуло через пять минут.

Они по одной тихонечко заходили в комнату, чтоб самим убедиться.

Потом они приходили и говорили: «Вот это да!»

Саша Крыштоб говорил мне, что если на «Курске» открыта задняя крышка торпедного аппарата, то это может быть оттого, что они там стравливали кислород из торпеды. Перекись в торпеде выделяет кислород, и ее стравливают. Есть методика этого дела. И вот этот кислород (или перекись) мог попасть в торпедный аппарат. А там всюду смазка. От этого и мог возникнуть первый взрыв, потом пожар, огонь доходит до стеллажа с торпедами – и вот вам второй взрыв.

Чернобылю двадцать лет.

Я помню 26 апреля 1986 года. Через сутки я уже стоял на въезде в Северодвинск на пограничном посту и проверял всех въезжающих с радиометром. Просто входил в автобус и проходил с ним между рядами кресел, и иногда он показывал: есть. Тогда человека просили пройти на пост вместе с вещами.

А через двадцать лет я поехал в Киев на конференцию, посвященную этой дате. Я поехал вместе с Владимиром Степановичем Губаревым.

Он был главным редактором «Правды» по науке.

Когда-то он выучился на физика, а потом его прикомандировали к газете на некоторое время. Он тогда не знал на какое. Оказалось – на всю жизнь.

Он теперь на пенсии, пишет книги про ученых.

Он познакомил меня с Патоном.

Борис Евгеньевич Патон – сын того Патона, что поставил сварной мост через Днепр.

Ему восемьдесят семь лет, и он руководит не только институтом, но и Академией наук Украины. Одно время его считали ставленником Москвы, а в советские времена его наказывали – не награждали орденами.

Строптив был. Да он и сейчас строптив. Работает, работает, работает– ему некогда. Он уже почти не видит одним глазом – беда со зрением – но ум ясный. Тренировка. Он всегда тренировал свой ум.

В семьдесят шесть лет он сломал ногу, и врачи запретили ему кататься на водных лыжах. С тех пор он только плавает в бассейне.

Борис Евгеньевич Патон невысокого роста, худощавый.

Он может сварить все своими сварочными аппаратами. Даже живую ткань.

Когда он лежал в больнице со сломанной ногой, то он там придумал, как сваривать человеческую ткань. В его институте сварят что хотите, будь то печень, легкие или мышцы.

После торжественного собрания на фуршете Борис Евгеньевич произносит тосты. Тут все произносят тосты – все они были там, на Чернобыле, двадцать лет назад. Это самое главное для них время.

В одном тосте прозвучал упрек в адрес академиков Ильина и Израэля. Они работали на Чернобыле, но потом их объявили «персонами нон грата». Они обиделись и больше не приезжают. А ведь именно они не дали эвакуировать Киев. Губарев немедленно взял слово и напомнил всем об этом.

– Как же это, Владимир Степанович? – спросил я у него вполголоса.

– А так. Видно, надо было на кого-то все это свалить.

– А что же их Патон не защитил?

– А Патону самому тогда досталось.

А на следующий день мы были в музее Чернобыля. Он устроен в старом здании пожарной части: фотографии, вещи, рукава пожарные.

Первыми там были пожарные. Они поливали реактор сверху водой. Прямо в жерло лили, а потом еще час там стояли. Они получили по четыре тысячи рентген. Это просто сумасшествие какое-то. Неужели никто не понимал, что там стоять нельзя?

– В первое время никто ничего не понимал, а потом – паника, эвакуация людей. Многие умерли не от радиации. Просто от страха, от стресса. И четыре тысячи детей получили рак щитовидной железы. Не уберегли.

– И не спасли никого?

– Кого-то спасли.

Потом мы еще долго говорили с Владимиром Степановичем о будущем атомной энергетики, о реакторах, излучении. Интересно, будут ли у человечества когда-нибудь абсолютно безопасные реакторы?

Мирный атом всегда стоял на атомной бомбе– торопились, торопились, торопились…

В недрах каждого реактора созревал радиоактивный плутоний. Его должны были потом использовать в качестве «ядерного запала» для водородной бомбы.

Мысли о водородной бомбе все уже давно оставили, а вот оружейный плутоний по-прежнему зреет в каждом реакторе. Жутко ядовитая, между прочим, штука. Максимально допустимая концентрация (МДК) в одном кубометре воздуха – одна миллиардная грамма. Он опасней синильной кислоты в десять тысяч раз. Не дай бог, вырвется из реактора.

В Чернобыле это случилось.

А до этого было в бухте Чажма на Дальнем Востоке. Там при перегрузке запустился реактор и. его крышка потом взлетела вверх на полтора километра, а после этого еще и территорию основательно закакали.

В каждом реакторе давление около двухсот атмосфер и температура теплоносителя почти двести градусов, так что не приведи господи, если СУЗы (стержни управления и защиты) из-за ошибки оператора или недоработки конструкции в ненужный момент двинутся вверх. Или произойдет какой-то иной дефект специального уплотнения, через которое эти стержни выходят на крышку реактора.

Что же происходит в обычном, не аварийном реакторе? Уран-235, поймав нейтроны, начинает делится и. и потом отработанные стержни не знают куда девать. А жидкие радиоактивные отходы Великобритания и Франция долгие годы сливали в Северную Атлантику. Япония и США от них не отставали.

А Россия закачивала их под землю или тоже сливала в море.

К 2006 году из более чем четырехсот реакторов в мире выгружено 260 тысяч тонн отработанного ядерного топлива, а это более 150 миллиардов кюри радиоактивности. Из них 180 тысяч тонн – на хранение, а 80 – на переработку.

СССР за всю свою историю смог переработать только 10 тысяч тонн.

Кстати, в результате такой переработки получаются отнюдь не цветы. Из одной тонны получается: 45 тонн высокоактивных жидких отходов (из них потом упариванием, фракционированием и остекловыванием получают 7,5 тонн), 150 тонн жидких отходов средней активности и 2 тысячи тонн низкоактивных отходов. А потом – твердые запечатываем в гору, а жидкие, как уже сказано, сливаем в море – вот такая беда.

А хранение в специальных хранилищах? Хранят, конечно.

Отработанные стрежни хранят в специальных хранилищах. Пятьдесят лет.

Потом и хранилища придут в негодность, и стержни.

Это наш подарок следующим поколениям.

Вот если бы был выбран не уран-плутониевый цикл, а торий-урановый (торий-232 после захвата нейтрона испускает электрон и превращается в уран-233, который потом делится), то радиоизотопный шлейф за ним тянулся бы не такой длинный и возни с ним было бы поменьше.

Но тогда не было бы оружейного плутония.

У меня была когда-то дача, где я пытался воспитывать своих соседей по участку, которые постоянно жгли мусор. В первую очередь – отжившую свое пленку с парников. Я им объяснял: ребята, вы же даже не в курсе, что вы все время палите – то ли полиэтилен, то ли полихлорвинил. И потом – это же совершенно другая структура. Когда вы жжете, образуется, мягко говоря, непонятно что, которое к тому же еще и воняет ужасно.

Ну неужели трудно запихать это дело в машину, отвезти в город и сдать на переработку?

Ну, если и правда трудно, то хотя бы смастерите из этих остатков что-то наподобие трубы для дренажа, что ли!

Но очень скоро я понял, что им это в принципе не нужно. Человек просто не понимает, что если ты, к примеру, оставил где-то какой-то пакет с мусором, то через некоторое время рядом с ним будут лежать уже двадцать, а потом пятьдесят, сто пакетов. А потом приедет бульдозер, всю эту дрянь свалит в яму и сверху заровняет, вроде как здесь и не было ничего. Вот только через некоторое время на этом месте заколосится бурьян.

Людям не объяснить, что они потом все это едят.

Да, в принципе разные растения ведут себя избирательно: одни, например, могут поглощать свинец, а другие могут его и не трогать. Но микроскопические штуки этого свинца все равно попадают в кожу растений, еще во что-то…

В конце концов, человеческий организм – он ведь то же сито: что-то на нем обязательно оседает (стронций, к примеру, или радиоактивный йод), а что-то проходит через него транзитом. Без толку. Есть такое русское слово – бестолочь, означающее «без толку толочь».

Главная беда свалок в том, что они текут. И происходит это в толще недр под этими свалками. Слава богу, что в основном это пока еще как-то разбавляется самой матушкой-природой. Но природа все чаще уже не справляется. Результат – мутация всего живого.

Человечество загадило все что можно, и на этом фоне люди сохраняют, скажем, панду, делают ей какие-то прививки. И никто не задумывается, что скоро не будет ни панды, ни «манды» – никого не будет! Ситуация ухудшается в геометрической прогрессии. Зайди в магазин – сколько за эти годы появилось новых упаковок. Так мало того – на одну упаковку надета другая, та завернута в третью, и все это помещено в картонную коробку. Все! Повторяю: все должно быть утилизировано. Если сегодня что-то по разным причинам утилизировано быть не может, значит, это пока просто не имеет права на существование. В противном случае, как я уже говорил, утилизировать будет матушка-природа. А она подходит к этому вопросу очень просто – создает мутантов.

Зона, про которую мы читали у Стругацких в «Пикнике на обочине», – это не фантастика, ребята. Это наш с вами завтрашний день.

И еще: надо вытаскивать человека из бомжового состояния.

Сегодня человек у нас – бомж, потому что мусор – он не только вокруг нас, он еще и в сознании.

Какие животные всегда дерутся до крови, до смерти? Живущие на помойке голуби и вороны.

Мусор воспитывает агрессию, недаром и крысы столь агрессивны. Так и здесь: психология мусора превращает человека в очень страшное животное. В непредсказуемое, опасное животное.

Гвадалкавирий! Я вне себя от ярости! Вообразите, некоторые философы, уподобленные шакалам (да посыплет им голову Везувий пеплом, да омоет им чресла Тибр уксусом), не любят трубопроводы! Трубопроводы – это последний очаг нашей цивилизации и прибежище нашей культуры! Ибо что есть наша культура, как не то, что бежит по этим трубам дробным скоком? И разве не там происходит наше сношение со всем остальным миром?

Недаром же Тиберий (да продлятся его дни не суетно, но вечно), где бы он ни явил себя миру, незамедлительно оживляется разговорами о трубопроводах. И все внимают ему с пониманием, делающим честь их достоинству и рассудку.

Какой радостью светятся глаза его преданной челяди, когда речь заходит об изгибах и извивах трубы, несущей свет и тепло в самый край Ойкумены! И сколько мы при этом слышим славных, забавных и убедительных объяснений!

Их просто тысячи, этих объяснений, просто тысячи! И даже медленное подыскание светозарным логических доводов (что случается: de gustibus non est disputandum) говорит, скорее, о скромности его натуры, чем о неповоротливости его печени.

Трубы, призванные сочленять и примирять, не они ли, соединенные, учат мирному созерцанию и деликатной дремоте!

Словом, нет слов!

Твой Плиний (старший).

Смех может быть пониманием. Человек вдруг понял мир. Принял его. Это уравнивание человека с миром. Или примирение. Часто через абсурд.

Коля говорит, что смех – это счастье уверенности в самом себе. Даже в самом тупом варианте, когда человек давится от смеха, задыхается. Он видит себя в ситуации. Он видит, что он есть. И это вызывает в нем животный пароксизм удовольствия. Умно.

Что такое смех в русской литературе?

Даже не знаю. Русская литература – она же не смешная.

А Гоголь? А Гоголь не смеется. Он воспроизводит речь, которая сама по себе смешна. Например: «Брешет, сучий москаль!»

Там нет комизма ситуации. Гоголь не комичный. Там смеешься от удовольствия при чтении. У него такие слова встречаются, которые замечательны сами по себе. Там все такое кругленькое, маленькое, когда смешными словами надо говорить о серьезных вещах, и ты вдруг понимаешь, что ты увидел то, что не должен был видеть.

Он певуч, он лиричен, он задумчив, он печален – а все вместе это смешно. Удовольствие.

Салтыков-Щедрин? Он не смешной. У него та же манера, что и у Гоголя: он работает над словом. Он пародирует случай. Он хорошо знает мир чиновников.

Гоголь знает этот мир хуже, и потому он не может описать его так, как это делает Салтыков, у него нет чиновного опыта, но зато он чует. Он лучше чует мир. Через язык. Там же не обязательно иметь опыт. Можно услышать язык, и в нем уже будет весь человеческий опыт. Можно через язык и через абсурд выстроить логику.

А у Салтыкова-Щедрина логика железная. Он это все знает. Он чиновник высшего полета. И если он пишет, что «я приехал в этот город, и на этом вся моя жизнь кончилась», то это же правда. Она у него действительно кончилась.

Коля говорит, что Гоголь не знает, что происходит, и когда его читаешь, то там все дело в плавании по его языковым структурам. Тебя омывает восхитительный русский язык. Он невероятно точен, лиричен, он видит зерно вещей, зерно речи, но одновременно он все свои истории до конца не доводит, он их комкает. «Шинель» – недописанный рассказ. Он превращен в анекдот. Он начинается с такого невероятного лирического замаха, а в конце превращается в довольно плоскую притчу. Точно так же устроены «Мертвые души», где к прекрасному повествованию зачем-то приставлена биография Чичикова.

Коля считает, что, пользуясь пародийным языком, языком лингвистического абсурда, ситуацию объять невозможно. Ситуация оказывается то ли больше, то ли незначительней, то ли неинтересней, и она куда-то выползает из языковой территории.

Гоголю вдруг становится неинтересен сюжет. Он его начинает, а потом сюжет его перестает волновать. Он сначала замахивается на большое, а потом его увлекает маленькое: какие-то детали, деталюшечки.

Есть у него рассказы, которые словно не окончены, или ему лень было их оканчивать, или он решил, что их можно не оканчивать, – невелика беда.

Это такое сращивание анекдота с великим языковым эпосом.

Большое и малое. Именно в силу этого и рождается смешное.

Коля как-то говорил мне, что Розанов жестоко упрекал Гоголя. Он его чуть ли не обвинял в сатанизме (условно говоря). Он считал, что Гоголь очень виноват. Комизм ситуации, над которой можно посмеяться и забыть, он превратил в комизм языка, который не забывается и в силу этого становится опасным.

Я сказал, что Розанову надо было оставаться Розановым и не писать о Гоголе. Потому что это все равно как профессору точных наук заговорить об устройстве бабочек. Почему не принять Гоголя таким, какой он есть?

Коля сказал, что Розанов просто размышлял о Гоголе. Он же писатель предреволюционный. Он это очень ощущал – чем закончится история России. Он хотел найти исток. Исток великой русской литературы. По сути, он искал виноватого.

И он считал, что Гоголь нашел в жизни – в мелочной, каждодневной, в быту – какой-то корень, который может быть подвержен осмеянию.

А это уже сомнение в такой важной вещи, как частная жизнь, как суверенность личности. Гоголь гениален из-за того, что он все эти законы, условно говоря, протестантские, пронзил, он ничего не оставил замкнутым, он проник практически в каждый символ, он его углубил, сканировал, показал его безмерную величину и бездну с другой стороны.

Гоголь показал в этой мелочи поэтическую безмерность, а так как это является частью человека, то он усомнился в том, что человек – тварь Божья. Вот что Розанов, наверное, имеет в виду.

Я сказал, что Розанов, может быть, и имеет это в виду, но при чем же здесь мастер? Он все время хочет сделать из Гоголя пророка, а он не пророк, он – мастер.

Коля: от русской литературы всегда ждали пророчеств. Толстой и Достоевский при жизни были объявлены пророками, и вот и на Гоголя Розанов примеряет это платье, костюм пророка.

Я сказал, что не надо было на Гоголя примерять это платье. Он, наверное, сам не хотел всего этого. Иначе он сошел с ума гораздо раньше. Он от этого и сошел с ума. Он перестал с юмором относиться к тому, что делает. Смеяться перестал. А когда перестал смеяться, то ужаснулся содеянному.

Вот! Уф! Как я устал…

Слова могут уничтожить ситуацию. Они могут сделать ее смешной, и тогда она перестает быть опасной.

Как я пишу? Сначала я нахожу слово. Сначала оно мне нравится ужасно, потом я ношусь с ним несколько дней, а потом я делаю из него рассказ. Все очень просто.

Рассказ «Расстрелять» – это некое остановившееся зрение – мухи, погибшие в графине, и прочее. Надо было описать безмерность остановившегося времени. Все повторяется каждый день как заведенное, и вот это уныние разрешается еще более ужасным, абсурдным посылом. Человек обсирается. Все смеются. Ужасное становится неужасным. Фраза породила космос.

Смешное – это территория речи.

Абсурд – это такое видение. Когда ты не можешь объяснить происходящее с помощью логики или надо сэкономить время на объяснениях.

Вообще, происходящее с помощью логики не всегда объясняется, потому что оно многомерно. Это как кочки на болоте. Ты можешь пройти по кочкам, но ты не знаешь, что находится под кочкой в глубине. Абсурд – это хождение по кочкам.

Перепрыгиваешь с кочки на кочку и в конце ты получаешь смысл.

После произнесения какой-то незначительной фразы вдруг становится понятна природа вещей.

«Трудно думать обезьяне, мыслей нет – она поет».

Или: «Когда я вижу мусор на улице, я понимаю, что в государстве все в порядке».

То есть абсурдистская литература смешной быть не может. Она может быть какой угодно, ужасной, например, но только не смешной.

«Владимир Ильич любил детей. Подойдет и гладит, гладит… а мог бы и по горлу».

Вот вам и Хармс.

У Генри Миллера я взял разнузданность. Все можно. Но у него все это приобретает несмешной смысл. Жуть богемная. Видишь тряпку, потом еще одну тряпку, потом очень грязную тряпку, и поэтому та тряпка, что ты видел до этого, теперь представляется почти чистой.

У Белинского прекрасный русский язык. И уже не важно, о чем он пишет. Его критические статьи проникали в душу человека, и все чувствовали, что он прав. То есть только благодаря качеству языка он убеждает. Стиль убеждает. Можно убедить человека в чем угодно, если стиль настоящий.

И еще о русском языке: русский язык не обязательный. В нем можно переставлять слова. Переставил – получил иное звучание.

Армия – это непонятно для чего. Обычному человеку непонятно, почему надо стоять дневальным. Почему надо все время стоять у тумбочки. И зачем становиться по стойке «смирно», потом поворачивать голову направо, и все это надо делать лихо, молодцевато. А что такое «лихо» и что такое «молодцевато»? Надо в себе что-то перевернуть – ну, мы это играем, в казаки-разбойники, один разбойник стоит у тумбочки.

Там все время игра: начальник-подчиненный. Все играют. Некоторые заигрываются.

Это действует. Ты тоже начинаешь в это верить, но взгляд все равно лукавый.

Ты шутишь, но все должны думать, что ты говоришь серьезно. Потом возникает такая привычка, что ты все время шутишь, и не всегда понятно, где же ты не шутишь.

И не всегда доходит, что ты, вообще-то, не здесь и звать тебя никак – это убегание от того, что здесь, – от тягомотины, от тягла.

Форма общения с окружающим миром. Небольшая придурковатость приветствуется.

Мелкий, повседневный армейский юмор – это ответ на другой юмор, большой, угрожающий. Это ответ на то, что если человек пришел в армию, то он уже призван, он не распоряжается своей жизнью. Все помнят об этом постоянно. Надо внутри себя держать границу. А как? С помощью осмеяния. На границе небытия.

Меняются ли эти вещи? Нет. Иначе можно было бы говорить о том, что Швейк конечен, а Швейк бесконечен. Пока армия есть, будет Швейк. Гашек как-то сказал: «Мне вчера приснилась гениальная вещь – идиот на воинской службе!»

Если нет конкретной боевой задачи: «бежим вперед, колем там», – то будет Швейк.

Перерыв в беготне и стрельбе – и сразу идиотия. Без подготовки к стрельбе нет армии, но подготовка к стрельбе – это идиотия.

Зощенко, Довлатов – не смешны. Язык не терпит упрощения. Он его не прощает. Зощенко упрощал язык. Так у него получилось то, что потом назвали галантерейным языком. Можно на нем написать сто рассказов, но через тысячу рассказов ты уже не сможешь писать по-другому. Зощенко потом не смог от него отделаться. Язык его закрепил. То есть он закрепился в нем.

Пришвина я любил за то, что он траву описывал, росу, рассвет. Мне это нравилось. А потом, как только он все это перенес на социализм, все кончилось. Это уже читать не хочется, потому что и до него, и после него были люди, которые все это описали в выражениях куда более ужасных. Платонов, например. Прочитал до середины «Чевенгур» и уже знаешь, что будет дальше, – этакое монотонное, однородное месиво дремучего полуязыка – и все, читать не хочется. Ужас там даже не нарастает. Он сразу ужас. А потом – такой же ужас. Ужаснее того ужаса не получается. Читатель глохнет. Плато. Платонов – это плато. Ужаса.

До того как я попал на флот, я не обладал никакими литературными интересами. Нравилось то, что и всем, «Золотой теленок», например. Так что гуманитарием я себя ой как не чувствовал.

Почему я выбрал флот и что бы было со мной, если б я попал в университет? Ничего бы не было. Я не мог попасть в университет. Там все представлялось мне как страшно затхлое. А на флоте – все такое неизвестное впереди, красивое, белое. Это как мечта.

Должна же у человека быть мечта. О светлом, о белом.

Что я думаю об идентичности? (Сейчас говорят, что есть проблема у каждого человека – быть идентичным самому себе, не скрывать своего травматического прошлого, быть самим собой, и современное искусство этому якобы научает).

Ничего я о ней не думаю.

Быть самим собой?

Быть самим собой очень трудно. Все равно эталона-то нет. То есть ты должен быть самим собой тогда, когда ты не знаешь, каким ты должен быть.

Тут должно быть какое-то бессознательное отношение к себе.

Человек должен забыть о себе, и тогда он будет самим собой.

Сознательно у него это не получится. Сознательное тут борется с бессознательным.

Идентичность – это искренность, скорее всего.

Что такое искренность? Мне кажется, что в каждый момент времени человек сам себе не врет. Он врет потом.

Коля говорит, что в слове «искренность» есть корень «искра», замыкание, «плюс и минус». Мы бываем искренними, когда нас бьет искра. И не важно с кем. Может быть, с самим собой. Это очень важное человеческое состояние.

Я считаю, что искренность – это радость.

А если в тебе есть темные стороны, есть какая-то зона, которую не хочется никому показывать?

Ну и не показывай. Твое право. Передо мной такой проблемы не стоит: искренний я или не искренний. Я искренний в словах. Они передают искренность, и моя задача их произнести. Надо просто любить, и тогда слова найдутся. Самая простая, неграмотная мать, описывая свое дитя, всегда найдет самые проникновенные слова. Потому что она любит.

Искренние ли «Каюта» или «Иногда мне снится лодка»? Наверное, да. Там есть переживание, заставляющее сопереживать. И сделано это без оглядки на самого читателя. Там есть такое чувство, что писателю все равно, прочтут ли эти его самые горячие строки или не прочтут. Вот такая искренность.

Но каждый день я бы их не перечитывал. То есть мне не надо каждый день находиться с ними. Я написал – я избавился. Отринул.

Да, там очень искреннее слово. Хоть сто раз пиши об одном и том же – о флоте, например, – и каждый раз это будет поиск самого искреннего слова. И меня совершенно не смущает то, что надо приоткрыть себя.

Нет, меня это не смущает. Вон сколько я написал о семье, о себе, о Сашке.

Там не совсем, конечно, я, не совсем семья, не совсем Сашка – все это понимают, но… задевает.

Ну да, там есть то, что называется «градиент дара» (мой вариант скромности).

Я делюсь. Да. Это зона высокой искренности, зона достоверного существования, зона человечности, ответственности и прочее.

Там всегда можно получить ответ от людей. И я поэтому их все время вспоминаю. Транслируя речь, я транслирую настроение.

Прямую речь я никогда не фиксировал. Не записывал. Я моделирую речь.

Сатира со сцены? Она же не сатира. Это что-то другое. На уровне «побили рыжего». Люди пришли посмеяться. Там понижен градус смешного. И там такое уродство речи. Это то же самое, что и смех над падающим человеком. Это ложное возвеличивание тех, кто сидит в зале: они же смеются не над собой, они смеются над тем, другим.

Там нет слова. Там оно изуродовано. Оно не смешное. Оно не вкусное. Там слова калеки, уродцы. Карлики, валтузящие друг друга. Это уже было – Анна Иоанновна, Ледяной дом.

Смешно становится только после того, как ты это пережил, – такое уничтожение человека.

Ты делаешь это смешным. Об ужасном весело. Такая задача.

Ты просто показываешь, что и здесь можно выжить. Можно выжить вот так. Смеясь.

И все поняли – надо смеяться.

«Если б не было так смешно, не служил бы на флоте».

Обязательно ли надо обладать чувством юмора, чтобы смеяться?

Да, конечно. Есть масса людей, которые не умеют смеяться. Им не смешно. И это тоже психическая норма.

Читают ли они меня? Читают, наверное.

Но о читателях я думаю очень мало. Главный читатель – это я, и чего же я буду думать еще о ком-то? Я никого не приглашаю читать вместе со мной. Я читаю сам. Это мое. Мое пространство для жизни. Это мне нравится. Или мне не нравится, и я потом сожалею – а может быть, не нужно было в книжку вставлять – но потом я думаю: пускай будет. Знаете, как Стендаль, когда ему что-то не нравилось из того, что он сделал, он говорил: «Ну ладно, пусть будет. Читателя это позабавит».

– Ты чай будешь?

Если Сашка приходит с таким вопросом да еще и с хмурой физиономией, значит, они с нашей мамой только что поссорились, и теперь он приглашает меня на подмогу.

– Конечно буду!

– Ну тогда иди. Я тебе налил.

И почему женщины все доводят до ссоры? Они повторяют одно и то же по сто раз на разные лады, чего мы – мужчины – совершенно не выдерживаем. Мы взрываемся.

И еще я заметил, что у женщин голосовые связки устроены особенным образом. Женщина совершенно не способна вымолвить: «Я была не права!»

– Ну, что тут у вас?

Молчат, оба надулись – я не ошибся, уже успели. Их ни на секунду нельзя оставить одних.

В такие мгновения я на какое-то время превращаюсь в клоуна. Точнее, из этого состояния я почти не выхожу, но бывают и минуты особого обострения.

– Ой! – говорю я. – Смотрите-ка, кто это? Это мой взрослый сын? Не может быть! У меня сын уже взрослый? Как же так! А я и не заметил!

– Ага! – встревает мама. – А что ты вообще можешь заметить?

А сейчас главное – не дать ей перехватить разговор, а то все будет гораздо хуже.

– Не может быть! – продолжаю я. – Он же был такой маленький, шустренький, все время бегал и орал! А теперь – вон они как у нас вымахали! Надо его пощекотать – вдруг все это мне только кажется!

И я начинаю щекотать Сашку – тот сначала молчит, набычась, а потом не выдерживает, хихикает, уворачивается, кричит: «Не надо!» Теперь беремся за Нату.

– Господи! – вскрикиваю я. – Какая красивая девушка! Кто вы, девушка? И как вас зовут?

Сашка улыбается, Ната смотрит на меня с сожалением.

– А-а-а… Вспомнил! Я вспомнил! Это же моя жена! Боже! Какое счастье! Я женат! У меня есть жена и совсем взрослые дети количеством в одну большую двадцатилетнюю штуку!

Спасибо тебе, Господи! Спасибо! Я знал, что ты меня не забудешь! Я не очень надоедал тебе, Господи, просьбами: «Пошли мне сто баксов», – и вот вам результат: ты и только ты дал мне в жены такую девушку, да еще и с ребенком, который к тому же оказался еще и моим ребенком! Это невероятно! Мне невероятно повезло! Сашка! Давай целовать нашу маму!

И мы со всех сторон набрасываемся на Нату и начинаем ее целовать.

А она отбивается, но все это уже полная чушь.

Я видел, как три вороны что-то друг у дружки отнимали.

Я подошел поближе. Оказалось, они нашли пустой спичечный коробок, и вот теперь каждая из них пыталась его прижать лапой к земле, а клювом открыть.

От сытой жизни на нашей помойке у ворон появился досуг.

9 Мая на Красной площади парад пел гимн России. Это все мне напомнило почему-то «Собачье сердце» и Швондера. Там они тоже пели: «Споемте, товарищи!»

Если б я был послом иноземного государства, то после такого пения я немедленно доложил бы своему правительству о том, что армия России недееспособна.

Армия не должна петь. У нее другие задачи. Певцы поют, армия защищает. Если армия запела, то певцам-то что делать?

И потом, все какое-то маленькое у нас стало. Будто сжалась Россия до размеров небольшой бородавки. И все такие маленькие в ней. Вот и министр поехал маленький на маленькой машиночке. И ручки у него маленькие, и ножки. Мда…

Вахтенному в отсеке на вахте в автономке заснуть сложно. Он все время на связи. Раз в полчаса его требует центральный пост: раз в полчаса опрашиваются все отсеки. И потом постоянно ходят проверяющие из группы командования.

Вахтенный может отключиться на мгновение, заснуть на миг, когда очертания предметов вдруг расплываются перед глазами, но через секунду включится центральный: «Есть, первый!» – и он ответит: «В десятом замечаний нет!»

В одном сценарии прочитал, что вахтенный на вахте открывает силовой щит и лезет туда к клемме с двумя проводочками, чтоб подсоединиться и нагреть себе воду для чая. Бред какой-то. Там такое короткое замыкание будет, что просто ужас. Матрос сгорит, как свечка, весь пульт разворотит, крышку сорвет, и взрыв при этом будет, как от противотанковой гранаты, а потом пожар. Дым в отсеке будет стоять перед лицом, как молоко.

Матросы боятся лезть в работающий силовой щит. Этого все боятся. Это с грудью матери. У нас в щитах работяги забывали ключи. После ремонта. Как качнет – короткое замыкание, пожар. Поэтому при приеме от завода всегда вскрываются щиты и проверяются – нет ли там ключей. Перед этим подается команда: «Рабочим покинуть корабль!»

При такой проверке забытые ключи находят постоянно.

«Атомник Иванов» – ужасает и смешит. Там труп человека подвергают каким-то сверхоперациям.

Юмор всегда борется с пафосом. Пафос же самораздувается, а тут надо было смягчить. Все же написано с натуры, и оно не смешное. Эти случаи печальные, жестокие, жесткие. Чтоб смягчить, надо было выдумать смешное. Надо было этот жестокий, жесткий случай описать так, чтоб все видели тщету человеческих усилий. Так, как будто ты приподнялся над землей и видишь, допустим, что человек сейчас столкнется с другим человеком. Ему это не видно, а тебе сверху видно. Это как у Тютчева: «Так души смотрят с высоты на ими брошенное тело.»

Эти рассказы позволяют человеку все увидеть сверху, понять, что не все так ужасно. И вот логика выстраивается, выстраивается, и в конце умирает старушка – все смеются.

Смерть старушки ставит логическую точку. Да, это изящество (скажем прямо), пуант, красота стилистического рода. Не в жизни, но в литературе. В жизни – ужасно, в письме – смешно.

Мне не всегда надо то, что нужно всем. Например, всем нужно золото, а мне – небо. Лучше синее-синее. На моей родине очень синее небо. Запрокинул голову и долго стоишь. Хорошо тебе. А иногда надо попрыгать на одной ножке или скорчить рожицу.

Люблю корчить рожицы. Перед зеркалом или просто так, на ходу.

Мне потом эти рожицы приходят. Будто во сне. В самый разгар смеха вдруг каким-то внутренним зрением видишь эту забавную рожицу. На границе зрения. И ты понимаешь, что это ты, но только немного в стороне.

Думаю, что и Гоголь видел то же самое и принимал все это за явление к нему нечистого.

А это всего лишь смех. Он так позволяет раздваиваться.

Как я вижу людей? Я вижу все вместе. Сразу. Вес, фигуру, как он держит руки, как он идет, как он останавливается, пришепетывает, что-то он там делает с носом, ищет какую-то бородавку несуществующую. Люблю это описывать.

Это помогает человека зримо представить. Он оживает. Становится таким плотным.

Критичен ли я по отношению к самому себе? Нет. Я ленив. Какой смысл в самоедстве? Все равно я через пять минут изменюсь, так зачем же копать то, что уже не я? Депрессия мне совершенно не свойственна. Вокруг такой прекрасный мир. Какая тут может быть депрессия?

На лодке я не успевал даже осознать, плохо мне или хорошо. Там другие скорости жизни. Там все так неслись все время куда-то с дикой радостью.

Там я просто не успевал. И не один я. Там все никак не могли попасть в зону депрессии. Там даже не знали, что это такое. Депрессия – это же надо остановиться, посидеть, осознать, слова подобрать. Так что русский мужик всегда жил без депрессии – он просто падал на лавку после тяжелого дня. А грустные песни – это когда он отдыхал: зимой, на печке, скотину покормили, дерьмо вынесли – пора, запели, и кто-то за пяльцы сел.

То есть у него остаются силы на вой. Вот он и воет. Этот вой у нас песней зовется.

А то, что ему в этот момент грустно, придумали интеллектуалы. Это наблюдатели придумали. Не исполнители. Исполнителям в этот момент хорошо. Это слушателю плохо от волчьего воя. А волку же хорошо. Не бывает ему плохо оттого, что он воет. Нет. Но всех остальных он ужасает.

Боюсь ли я смерти и когда я ее по-настоящему почувствовал?

Смерти, наверное, все боятся. Но боятся же не самой смерти, а предсмертия, неизведанности и будущей работы. Человек на пороге смерти будет работать – убегать, копать. Люди сопротивляются смерти, но это сопротивление не фиксировано.

Смерть – это освобождение. От земных дел. Устал – смерть. Ее же предлагают. Не отказался – умер.

Я же выходил из тела. С тех пор я не очень боюсь ее. Не очень печалит.

Давно это было. Лейтенантом лежал в каюте после обеда на плавказарме, и в какой-то момент почувствовал, что не могу шевельнуть ни рукой, ни ногой. Не могу – и все. В этот момент я увидел себя над своим телом. Висящим. Состояние невероятной легкости. Невероятной. Во-первых, тебе не хочется назад. Вот туда, назад – в тело – ни за что. Ты знаешь, что это твое тело, но оно воспринимается как одежда, как пальто, причем старое, затертое. И ты должен зачем-то все это опять надеть. Зачем? Зачем все это надевать, если тебе и так хорошо? Вот тем, кто остался в этой одежде, вот им – плохо, а тебе – хорошо. И ты это понимаешь. Ты понимаешь, что это такое. И ты понимаешь, что смерть – это не очень страшно. Потом все ценности, которые связаны с телом, становятся неценностями. Ценности другие – радость, например.

С одной стороны – жить хочется, а с другой, смерть – великое освобождение.

Есть ли для меня «табу»? Нет для меня «табу». Это для общества, для государства есть «табу» – туда не ходите, черным-белым не говорите. Если меня это задевает, я скажу. Зачем мне их «табу»? У меня другие истины. Я видел другое. А это – мелкое. Чего об этом говорить, если за окнами все равно праздник.

Коля говорит, что государство – это какая-то дисперсность, болотная кочка, невнятная парадигма, которую не заполнить. Это незаконно по каким-то высшим законам.

Государство – это система подавления. Все должны быть одним тестом. Все должны быть в него замешаны, а тут кто-то выскочил. Государство – это не система вспомоществования.

Оно не будет тебя пестовать. И так себя ведет любое государство. Но у меня это не анархизм. Я понимаю, что государство необходимо. Чтоб упорядочить преступность, например. Но когда оно упорядочило преступность, то оно хочет упорядочить всех остальных. Все должны быть рассованы по ящичкам, а не валяться как попало. Открываешь ящичек – а там у нас певцы запели или плясуны заплясали. Надоело – задвинул. Все появляются в нужный момент и используются. Причем они должны явить себя в пике своих способностей: божественное пение, кантата, «Реквием», а до этого – все в ящичке. Вот оно – благо. Остальное – хаос. Государство борется с хаосом. А если я существую в этом хаосе? Я часть хаоса. Я часть многообразия. Вот ведь незадача.

Эта ворона дождалась красного света светофора и, когда все машины встали, слетела к той луже, что на перекрестке, и осторожно положила в нее сухарь. Чтоб, значит, размок и помягче стал. А сама стоит рядом на случай других ворон.

«Сейчас же машины поедут и раздавят они твой несчастный сухарь!» – сказал ей я.

Я стоял на перекрестке и ждал, когда можно будет его перейти.

«Карррр!» – ответила мне ворона. Она поняла, что я ей говорю, и на ее языке это означало: «Отвяжись!»

За секунду до открытия перекрестка ворона подхватила из лужи сухарь и отлетела в сторону. Она сидела на заборе и держала его в клюве. Как только светофор опять перекрыл дорогу, она снова слетела к луже и опять бережно водрузила в середине ее это свое сокровище.

Юра Батурин говорил мне, что коты – удивительные создания. Вот два кота могут сидеть друг напротив друга часами, а потом один другого бьет по морде. Это значит, что тот ему что-то сказал. Телепатически.

Я с ним согласился. Коты – удивительные. Они давно уяснили, что люди их не понимают.

Люди много чего не разумеют из того, что доступно котам. Лишенные языка, они развили другие способности, которые у человека атрофировались именно из-за того, что развился его язык. И коты хотят общаться. Они хотят понять человека так же, как и все другие животные. Они смотрят человеку в глаза, потому что до них давно дошло, что у человека взгляд в глаза – это желание понять, а не акт агрессии.

Если коту медленно и внятно, глядя в глаза, сказать все, что ты от него хочешь получить, он тебя поймет. Он успеет настроиться на твою волну. Он философ.

Попробуй посиди полдня перед норкой мышки, и ты тоже станешь философом.

Так что перед общением с котом надо расслабиться, освободить свой ум от всякой мысли, а потом задать ему вопрос: «Вася, ты что хочешь?» Не удивляйтесь, если ответ будет здорово отточен филологически. Коты – гурманы.

Верю ли я в демократию? Верю. Тиранов сменит кто-нибудь другой.

Если государство – это угроза, то оно должно внедряться и в русский язык.

Оно будет что-то запрещать. Например, «с завтрашнего дня все мы не ругаемся матом». Трудно, конечно, понять, как это сами чиновники не будут ругаться матом, но запретить могут. Вполне. Это будет забавно.

Я много чего не понимаю. Например, не понимаю что такое «русская духовность». Хочется услышать определение. Сначала договоримся о терминах, как говорил Вольтер. Что такое «русская духовность»?

Особенность русского народа? Это не термин.

Особенностью русского народа является и лень. Это тоже относится к духовности? Или не относится? А душевная лень русского народа к чему относится? А языковая лень?

Или «русская духовность» как понятие выносится из зоны обсуждения? Предлагается некая данность, категория. Она не обсуждается и произносится с почтением, с придыханием, с пафосом, торжественно. И к ней следует относиться с уважением.

А я не могу относиться с уважением к тому, чего я не понимаю. Я должен понимать, за что я должен это уважать. «Разъял, как труп». Я должен понимать устройство. Хоть ты тресни. Мне это нужно, как и Сальери. Мне нужно понимать.

Я хочу понимать. Дайте определение, чтоб я мог взять это в руки. Как шахматную фигуру. Я не могу благоговеть от чего-то, не ясно чего. Я хочу ясности.

У русского народа много особенностей. Как положительных, так и отрицательных. Множество всяких частей одного целого.

Какие из этих частей вносятся в «духовность», а какие с презрением отвергаются?

А? Ну?

Ах, Россия, Россия, – красивая земля. Березки, редколесье, пригорки, долины, реки. И все это свежее, зеленое, сильное. Я еду в Москву, и за окнами поезда бежит мне навстречу большая, могучая страна – редкие дома мелькают у дороги, тут все больше лес, лес, лес, а вот и озеро, болото, кочки, поросшие мхом, и опять лес.

Вот только у домов – свалки. На зеленых откосах они выглядят незаживающими ранами. Как только мелькнут строения, напоминающие человеческое стойбище, так непременно рядом будет отхожее место.

А в Финляндии вы не увидите свалки вдоль дороги, и в Швеции их нет.

А вот как только начинается Отчизна милая, так и на тебе.

Грустно. Мы – цивилизация, порождающая мусор. Не только в России, конечно. Но там, за рубежом, с ним что-то делают – сортируют, утилизируют как-то.

В России – не сортируют и не утилизируют. Точнее так: что-то сортируют и что-то утилизируют, но это все капля в море.

У нас мусор в основном сваливают на свалке, и там он сам догнивает. Когда свалка наполняется донельзя, ее оставляют и переходят на новое место. Такая вот миграция.

Мусор – проблема человечества. И очень большая проблема.

Год от года его становится все больше. А за десятилетие его количество увеличивается в десятки раз.

В некоторых странах его сжигают. Но это не самая чудесная технология утилизации мусора, потому что есть же сухой остаток, который подлежит захоронению, и он отнюдь не витамины, и еще в воздух в лучшем случае попадает углекислый газ, а в худшем – такие комплексные химические соединения, что хуже всякой отравы.

Можно, конечно, поставить на выбросе в атмосферу фильтры, но всякий фильтр имеет «проскок». То есть что-то просачивается. И это «что-то» оседает на земле, траве, уносится ветром. Уносится не только ветром – есть еще снег и дождь. Все это смывается в реки, попадает в подземные воды и озера, несется в моря и океаны.

Великое дело разбавление.

В печени пингвинов в Антарктиде обнаружили ДДТ. Препарат этот давно запрещен, а вот в печени пингвинов он встречается до сих пор.

С каждым годом у нас появляются новые химические вещества, моющие средства, приборы и механизмы, например мобильные телефоны. Вы мне не скажете, как они утилизируются, к примеру, эти мобильные телефоны? Скажем, их перемалывают в порошок. А потом? А потом… а потом их… девают куда-то.

Это «куда-то» – наша Земля – очень маленькая планета.

Когда-то, говорят, прилетел огромный метеорит, и упал он в океан, и кроме гигантской волны этот небесный бродяга сделал еще вот что: из глубин океана поднялся метан. Падение метеорита создало условие для того, чтоб содержащийся в глубине, в растворенном состоянии метан вскипел. Миллиарды пузырьков устремились к поверхности. В атмосферу Земли одним махом попало огромное количество этого потрясающего газа. Метан, как и двуокись углерода, газ, дающий парниковый эффект. Он окутал Землю гигантским одеялом. Температура резко подскочила и. вымерли динозавры.

И не только они. Вымерло почти все живое, погибли растения, пересохли реки, озера.

Вот такая, говорят, была однажды катастрофа.

Гниющий мусор дает точно такой же метан, но не сразу, не взрывом. Постепенно. Сначала гниль, очень сложная по своему химическому составу, попадет в воздух, почву, подпочвенные воды, а потом ее впитают в себя растения, животные, и наконец человек.

И не надо думать, что кто-то сумеет от всего этого защититься, – вспомните о пингвинах и о ДДТ.

То есть в идеале рядом с заводом по сборке современных автомобилей должен стоять точно такой же завод по утилизации старых авто, и если кто-то создал новое моющее средство, то он должен доказать всему миру, что оно уйдет в почву совершенно безболезненно для окружающей природы.

Мы – цивилизация, порождающая мусор. И он давно уже не считается «культурным слоем». Это тоже же самое, что и спирт в пиве, после того как пивные дрожи закончили свое существование.

Может быть, у пивных дрожжей тоже была цивилизация? Может быть, там была своя, недоступная нашему разуму письменность, или они породили какой-либо иной способ передачи информации – чувствуют же бактерии в одной плошке то, что в соседней посудине травят их собратьев уксусной кислотой.

Просто у нас с ними разные скорости жизни. Наша длинней. Но они-то погибают от накопления спирта – продукта их собственной жизнедеятельности. Он накапливается и отравляет им жизнь.

А потом человек с удовольствием поглощает бывшую цивилизацию пивных дрожжей.

А кто же поглотит нашу цивилизацию, задохнувшуюся в мусоре?

Земля, конечно. Из земли вышло, туда же и придет.

Земле все равно.

Вот какие у меня возникли мысли, когда я смотрел в окно по пути в Москву.

У самой Первопрестольной поезд шел очень медленно.

На запасных путях стояли вагоны.

У дверей вагонов, на земле, лежали горки только что вываленной угольной золы.

Пошел на пруд кормить лебедей. Здесь им не подрезают крылья, и пруд довольно большой, так что люди их не очень-то беспокоят. Наоборот, лебеди сами подплывают, когда видят людей. Лебеди умные, они сразу знают, с кем они имеют дело. Недалеко от берега плавал крупный самец. Я нарвал травы. Лебеди любят пырей. Я стал бросать траву в воду, и лебедь ее ел. При этом он довольно урчал: «Ур-ур!» – совсем как кот. А тут другой лебедь издалека сопровождал даму. Он выгнул шею, уложил ее на спину, красиво приподнял и распушил крылья.

Мой лебедь немедленно двинулся им навстречу и принял эскорт от пришельца. Тот остановился на границе своего участка, развернулся и уплыл восвояси, а дама направилась ко мне и откушала травки.

Мой лебедь, не забывая о своем состоянии, тоже вежливо кушал рядом.

И тут появился молодой лебедь серого оперения. Мой немедленно двинулся навстречу сопернику, пригнув шею и растопырив крылья. Всем своим видом он говорил: «Моя дама, моя трава!»

Я попытался его обойти по берегу и дать травы молодому, но он меня всякий раз обгонял по воде и оттеснял молодого: «И человек этот тоже мой!»

Я же родился в Баку, и там вокруг меня, конечно, были другие языки.

Но там даже азербайджанцы говорили по-русски. Хоть и не всегда правильно.

Да, смешным является то, что живет на границе языков. Для русских смешными являются украинцы, которые хорошо шутят именно потому, что они пользуются двумя языками. Они вроде бы говорят на русском, но вставляют в него украинские обороты речи, слова. Коля прав: когда человек приходит из другого языка, то он все время чувствует границы языка, он его опробует, ощупывает границы возможного – можно так назвать или нельзя? И это нас смешит. Когда и можно, и нельзя так назвать, но в конце концов называется.

Да, азербайджанцы говорят не на правильном русском языке. Это так же, как у Зощенко: приехал человек в город и старается говорить на интеллигентном языке – возникает смех.

У азербайджанцев тоже получается смешно: «Вы туда не попали!», или «Твой жена културный? – «Ала, какой, куй, културный – худой!», или «Ти своя матушка вези в Россия».

Это очень легкая зона для пародий.

«Мамед, ти куда едищщщщ»? – «Махачкала!» – «Зачем?» – «Канечная!»

Или «А-да… у меня изжёга-э!» – «Из откудова?»

То есть зона веселого там была повсеместно. И это не всегда воспроизводимо на бумаге. Это вопросы синтаксиса, это знаки препинания, это организация речи, усиление и ослабление членов предложения, это возможность построить выпуклое речевое сообщение. Это речевой котел. Там интонация должна быть, растягивание слов. «Скажите-да-ааааа!» или «Ладно-да-аааа! – и тут же сразу чувствуется зной, лень восточная.

То есть такая часть юмора – это языковое передразнивание, как говорит Коля. Это территория артистизма, это такое искаженное зеркало.

И слыша это, я кривлялся? Да. Наверное, да. Я кривлялся.

Русский юмор не бывает черным, он бывает потешным – поговорка, частушка, пословица.

Хотя юмор Олега Григорьева можно назвать черным: «Маленький мальчик нашел пулемет.»

Но из зоны четверостиший, как мне кажется, он не выходит.

Английский или немецкий юмор, где допустима божба, ругань в отношении Божьей Матери, запросто выходит, а вот русский – нет.

Там в языке есть карнавализация. Вот в итальянском языке – куда более, скажем, мистически настроенная культура (католицизм, Рим и прочее) – в ругани присутствует все: посылается Мадонна, Иисус Христос– и все это в грубых формах.

В немецком языке была низкая поэзия, которую называют гробианской, по имени поэта Гробиана. Он дико и непристойно острил, особенно за столом, попирал всякие догмы и вообще все святое.

Коля говорит, что в русском языке есть масса запретов, поэтому черный юмор для нас подозрителен, как, например, стихи Григорьева. Там есть апология жестокости.

А русская жизнь всегда была жестока. То есть она была настолько страшна, что о ней и подумать страшно, и поэтому многое не называется своими именами. Назовешь – вызовешь это к жизни.

Это проблема даже не языка. Это проблема общественного согласия.

Вывезли мы как-то еще маленького совсем Сашку в Египет. Там все купались и загорали, а Сашка ходил вдоль совсем маленькой неглубокой лагуны в сопровождении небольшой белой цапли. Та шлялась за ним как привязанная.

Дело в том, что здешний инструктор по серфингу научил Сашку ловить рыбу. Хлеб следовало положить в пластиковую бутылку, сбоку которой делался надрез ножом. Бутылка наполнялась водой и помещалась на дно лагуны. Рыба видела хлеб, методом тыка собственной мордой в стенку бутылки находила разрез и втискивалась в нее за хлебом.

Назад она больше выбраться не могла. Так ее и ловили, а потом скармливали цапле, которая прекрасно понимала, что ради нее стараются.

Сашка ловил рыбу для этой цапли целыми днями. Остальных людей она близко к себе не подпускала, а с ним стояла бок о бок. Вместе они напряженно смотрели через воду на рыбу и на бутылку.

А потом прилетела еще одна цапля. Как только наша цапля увидела пришелицу, с ней случилась истерика. Она с диким криком стала носиться по берегу, по воде, по воздуху за этой незваной гостьей. Она вопила, орала, задыхалась от бешенства.

И всем было понятно, что она орала: «Мне здесь принадлежит все! И земля, и песок, и вода, и люди вокруг! Пошла вон отсюда!»

Особенно она защищала Сашку.

Она прогнала эту новую цаплю.

На следующий день они с Сашкой – бок о бок – уже напряженно смотрели в воду маленькой лагуны, на дне которой покоилась пластиковая бутылка.

Нет, нет, диоксины никто не отменял. Они появляются в воздухе при гниении пластиковой упаковки. «Ди» – означает два, а «окси» – это кислород. То есть еще в мусорном ящике, на солнышке, происходит разложение пластика. Особенно если его мешают с пищевыми отходами. Они гниют быстро, и пластик начинает окисляться, в том числе и от взаимодействия с продуктами их гниения.

А если мусорный ящик поджечь, то в воздух будет поступать полихлорбифинил.

Кроме того, с дождичком в почву начинают поступать и соли тяжелых металлов, а они-то в нашем мусоре есть всегда.

Потом почва подсыхает, образуется пыль, и уже эта пыль, содержащая эти соли, поступает в легкие. Причем токсичные вещества могут годами находиться в местах складирования бытовых отходов в неизменном состоянии.

А еще они уносятся за десятки километров ветром, перемещаются с подземными водами.

А потом их едят коровы вместе с травой, и они попадают в молоко или масло. Они отлично растворяются в жирах, в том числе и в подкожном жире человека. Там они и ждут своего часа.

И никто не застрахован (не носят же противогазы двадцать четыре часа в сутки). Ни Законодательное Собрание, ни Смольный, и Кремль не застрахован, и Охотный ряд.

Так что думайте, господа. Вы заняты нашим огромным экономическим развитием, а помрете-то вы все от гниющего мусора.

– Что это?

Сашка приготовил мясо. Я его купил, а он, пока нас с работы ждал, его приготовил. Раньше Сашка консультировался с тетей Ниной насчет готовки – все звонил ей по телефону – а теперь не с кем ему консультироваться, нет с нами тети Нины, вот он и изобретает сам. Мясо пересушил – оно как подошва.

Ната на него набрасывается с порога:

– Что это? Зачем? Лучше б ты учился! А плита в каком состоянии? Грязь везде! Кто же кладет столько масла? Все же горит! В воде надо сначала отварить немного!

Сашка слушает – глаза в пол, потом говорит: «На хер!» – и убегает к себе в комнату. Я воспламеняюсь немедленно:

– Зачем это, Ната? Зачем это все? Не умеешь разговаривать – не говори! По-другому нельзя сказать? А? Зачем мне твоя еда? Зачем все?..

Ната идет за Сашкой, и вот они уже через какое-то время возвращаются. Все извинились, Сашка простил, уже: «Сыночка, давай добавим воды, а потом – лука», уже все сели: «А вкусно, правда?»

Я погладил Саньку по голове – маленький он еще у нас:

– Это ты у тети Нины все спрашивал, и она тебе говорила, как готовить? Так, Санька? Он кивает.

– Ну ничего, ничего. Нет теперь тети Нины. Теперь будем привыкать все делать сами. Да, Саня?

Он опять кивает.

Все успокаиваются, ужин, хорошо, тепло…

– Раз! Два! Осторожно! Ты когда ногу ставишь, то смотри, чтоб не зацепилась! – это мы с дедом гуляем. После инсульта левую ногу он волочет, да и левая рука плохо восстанавливается.

– Ты, дядя Саша, руку-то тоже поднимай!

– А я поднимаю.

Рука у деда идет только до плеча, выше – он уже кривится. Ну ничего, он упорный. Вон как бежит – не удержать.

– Ты под ноги-то смотри!

Теперь каждая выбоина на дороге для него серьезное препятствие. Дед ее перескакивает.

– Осторожно!

Куда там осторожно – уже перескочил. Ну дед! Он ходит дома, а потом отжимается, упираясь в подоконник. Как-то он лег и хотел отжаться на руках от пола, да так и не встал. Лежал и плакал. Потом кое-как поднялся. Теперь – только от подоконника.

Дед хочет удрать на работу.

– Я пошел в сберкассу, но мне проездной не дали. Говорят: давай паспорт.

А паспорт у него Ната отобрала, чтоб он на работу не улизнул.

– Дед, а зачем тебе на работу?

– Надо посмотреть, как там, а то Васька все мои инструменты утащит.

Васька – это его напарник. Дед его все время в воровстве подозревает.

– Только оставишь – уже утащил!

– Ты же одной рукой не сможешь за станком.

– Как не сможешь? Сможешь!

Врач сказала деду, что он теперь всю жизнь будет ногу волочить. Что у нас за врачи? Почему так? Дед теперь это все время вспоминает.

– Врачиха сказала, что я теперь все! Не буду ходить!

– Дура она, твоя врачиха! Ты уже вон как ходишь! Ты только под ноги смотри! А то несешься, не разбирая дороги!

– Приду и посмотрю, как там!

Это дед все о работе. Столько лет работал, теперь вот никак. Тяжко ему.

– А давай я тебе куплю станок. Будешь точить чего-нибудь.

Дед улыбается. Ему нравится эта идея.

– Все равно надо пойти посмотреть.

– Ты же не сможешь за станком стоять!

– А я сяду. Там они все сидят. Пять минут работают – полчаса чай пьют. Я так тоже смогу. Раньше я работал, а они чай пили. Теперь и я так буду.

На втором круге дед устает.

– Поясница болит.

– Тогда пойдем домой.

Дома Ната перебирала вещи, оставшиеся после тети Нины.

Мы вошли возбужденные с прогулки. Дед сразу стал рассказывать ей про станок.

Потом все утихли по углам, и вдруг я слышу рыдания. Ната рыдает над вещами тещи. Уже скоро год как тети Нины нет, а вот прихватывает иногда. Я обнял ее и сказал:

– Тише, тише. Ну чего ты? Ну ладно, ладно… Еще дед услышит. Ну ничего, ничего… Пройдет. Сейчас пройдет. Отпустит. Все пройдет. Тихо. Не надо. Ты же не одна, у тебя я есть…

У нас на крыше живут три вороны. Две – полные дуры, а одна умная. Первая из дур все время хочет сесть на телевизионный провод от антенны. Она на него садится и тут же падает, висит какое-то время вниз головой, уцепившись за него лапами, и хлопает крыльями. Это ей не помогает, и она шлепается на крышу, потом она думает полминуты и опять вспрыгивает на провод – прыг! – и опять повисла.

Другая дура все время пытается развязать какой-то узел на этой антенне.

Третья, умная ворона, на них даже не смотрит, но по ее команде: «Карррр!» – они срываются с места и улетают.

Люблю я русские народные сказки. Работает там только Серый Волк, а Иван Царевич – это полный идиот. Даже Сивка-Бурка гораздо умнее его. Ему говорят: не трогай клетки, так он обязательно тронет. Ему говорят: не целуй спящую царевну – он ее целует, та просыпается, и начинается тарарам. А потом Серый Волк идет к царю Берендею и все за этого придурка улаживает, после чего царь Берендей дает ему молодильных яблок.

А Василиса Прекрасная там просто для мебели – ее в ходе сказки куда-то все время передвигают.

Трудно видеть, как стареют друзья. Они прежде всего перестают умнеть. Это все равно как видеть, что рядом с тобой взрослеет твоя любимая собака.

А потом она дряхлеет, и ты уже ничего не можешь сделать.

Видел сон, как мы с Натой едем в Мадрид. Мы бежим по бесконечным переходам к поезду. Почему-то надо бежать, а я тащу огромный чемодан. Потом Ната убегает вперед, а ее место рядом со мной занимает какой-то мужик, который непрерывно говорит, и я понимаю, что я опаздываю на поезд. Значит, надо ехать на такси и догонять.

«На Мадрид! На Мадрид!» – бьется у меня в голове.

Я проснулся совершенно счастливым.

Мы во французском Диснейленде. Сашка, Ната и я. Там много чего, в том числе и домашние животные. За забором стоит печальная корова. Она прислонена к ограде. Она поставлена тут специально – дети ее гладят. У нее от этого вся шерсть на боку стерта.

Сашка ее тоже погладил, а потом достал кусок хлеба (он заставил нас купить ему черный хлеб, всюду ходил и его жевал) и угостил им корову. С коровой что-то немедленно произошло. Корова раскрыла свои сонные глаза, повернулась к нему и быстро схрумкала протянутый хлеб.

Потом она облизала Сашке лицо. Как собака.

Прочитал: «Дождь шел сильно, лило не по-детски». Интересно, как это? Я правильно понял, что по-детски – только одинокой, хлипкой струйкой?

У детей нет национальности. Дети не различают друг друга по цвету кожи. Если они уже различают, то они уже не дети.

Это было лет семь назад. Мы встречали Эрика в морском порту. Мы – я и мой брат Сережа на своих белых «Жигулях» самой модной лет двадцать назад модели.

Эрик– шведский издатель философской литературы, огромного роста, большой любитель виски и Достоевского. Как раз к Достоевскому мы его и повезем. Там нас будет ждать Коля, который все знает про Раскольникова, старушку и топор.

Видите ли, не только шведы просят нас показать им то место, где у Достоевского тюкнули старушку, нас об этом просили и голландцы, и норвежцы. Так что у нас все отработано: Коля стоит наготове и держит тот самый топор. А еще он покажет тот самый дом, где все и происходило.

Эрик уже выпил своего виски, так что в Серегины «Жигули» он влезает с трудом.

– Ретро? – спрашивает он, имея в виду возраст «Жигулей». Эрик неплохо говорит по-русски.

– Еще какое! – говорю ему я.

Сереге несколько раз предлагали поменять на иномарку, но он отказывается. Привык. Да и стоит сегодня такой образец до десяти тысяч долларов. – Серега кивает. Ему это все нравится. Эрик кивает тоже. Он любит старину.

Сцепление в нашем ветеране совершенно неубиваемое и переключается оно с жутким скрежетом. Эрик кивает еще раз, мол, уважаю, и мы трогаемся.

Едем мы с Васильевского острова, Эрик глазеет по сторонам – он в Питере впервые.

Через несколько минут он спрашивает:

– У вас сейсмоопасная зона?

– Что? – не понял я, и Эрик мне тычет в ямы на шоссе.

Нам не везет, дорога как после бомбежки. Всюду ямы и лопнувший асфальт. Надо что-то говорить о великом городе, я не знаю что, но тут меня понесло.

– Да! – говорю. – Очень сейсмоопасная. Всюду же болота, а они когда подсыхают, то уровень воды понижается, образуются пустоты и, как только происходят небольшие толчки, так и лопается асфальт.

– А часто трясет?

– Почти каждый день! (Меня теперь не остановить.)

Мы не проехали и пятисот метров, как натыкаемся на настоящую аварию: прямо посреди дороги из ямы провалившегося асфальта бьет вверх фонтан горячей воды, вокруг суетятся какие-то люди, милиция огораживает это место, мы сворачиваем.

– Гейзер? – спрашивает Эрик.

– Ну! – говорю я. – Разлом в тектонических плитах. А магма поднимается снизу и встречается с нашими плывунами. У нас тут плывуны. Воды под замлей много. Когда магма натыкается на плывун, вода вскипает и устремляется наверх. Вот и получается гейзер.

– Я видел такие в Исландии! – не унимается Эрик.

– Абсолютно такие же!

– Вы можете отапливать этим дома.

– Можем. Но пока отапливаем только улицы.

Свернули, слава тебе господи!

Вдоль бордюра какие-то уроды выстроили двадцать пивных бутылок– до мусорки им, видно, было не донести!

– А это что? – интересуется Эрик.

– Это у нас акция в городе проходит, – говорю ему важно. – Сбор бутылок. Их вот так ставят, а потом едет специальная машина и собирает.

– Две машины, – вступает в разговор мой молчаливый брат Сережа, ему, видимо, хочется мне помочь. – Одна собирает светлые бутылки, а другая – темные.

Эрик понимающе кивает. А жара в Питере стоит великая, на небе ни облачка, Серега давно открыл окна, но все равно жарко. И пыль столбом.

– Очень пыльно, – замечает Эрик. А тут я говорю:

– А это не наша пыль!

– То есть?

– Это пыль с Аравийского полуострова! Даже Серега обернулся на меня с уважением.

– Видишь ли, Питер же город особенный, и лежит он в особенном месте. Здесь роза ветров (да прости мне эта роза), уложена так, что образуется коридор, по которому при высокой температуре воздуха до нас доходят самумы из Аравии!

Эрик слушает с возрастающим интересом.

И вот мы сворачиваем на улочку, и сразу за поворотом видим, как из ближайшего подвала валит пар, а вся стена самого здания – будто осколками побита.

– Гейзер? – замечает Эрик.

– Нет! – отвечаю я. – Эта сторона улицы особенно опасна при артобстреле. В Питере еще с войны осталось много снарядов. Вот они и летают иногда. Самопроизвольно.

Серега чуть не пропустил поворот. Он уже не может. Давится.

Эрик смотрит на меня долго, потом говорит:

– Юмор, Саша?

– Конечно юмор! – говорю ему я.

А вот мы уже и по Невскому едем.

Скоро и до Достоевского доберемся.

Там нас уже заждался наш Коля.

С топором от Раскольникова.