Бортовой журнал 5

Бортовой журнал 5

Поскольку у меня никто не купил роман «Мертвые уши», который целиком посвящен миру чиновников, на стадии замысла, я начинаю публикацию романа отдельными главами.

Вот только некоторые.

Всех генералов надо подвергнуть испытанию на детекторе лжи.

Причем девяносто восемь часов подряд.

Вопрос только один: «Родину предал?» – на что генерал неизменно отвечает: «Нет!» – а ему опять: «Родину предал!!!» – а он опять: «Нет!!!» – и так все отведенное для испытания время.

Через пару часов у него начнутся бред и галлюцинации. Мама начнет идти к нему с раскрытыми объятиями и звать его в кустах по имени; а потом – мальчишечка на плацу, сжимая одной рукой автомат, зачитает присягу; а потом – серая степь до горизонта, и по ней лязг танковых гусениц; а потом – ракеты начинают взлетать с космодрома Пизсецк на манер праздничного фейерверка; а потом – консервы, много консервов, и он все время все это жрет и жрет, а по усам у него течет, течет; а потом – тишина, соловьи, дача, голоса на даче, корова, цветы, красивые, мычание; а потом – проданное врагам военное имущество; а потом– деньги, полученные за это военное имущество; а потом – должность, купленная на деньги, полученные от продажи врагам военного имущества, и эта должность в Москве; а потом – гимн Москвы: «Москва! Звонят колокола!» – а потом песня: «Дорогая моя столица!..» и «И врагу никогда не добиться!..».

Гарантирую: потом, когда бы генерал ни услышал слово «родина», он всегда ответит: «Нет!!!»

Чиновникам я бы устроил принудительное кормление мармеладом.

Берется чиновник, сажается в кресло, руки и ноги привязываются, открывается ему рот, вставляется в этот рот специальная распорка – глотать можно, а захлопывать – нет, чтоб, значит, ненароком не захлопнул, и дети из сиротского приюта кормят его мармеладом.

Они кладут ему мармелад в рот и щекочут ему поясницу, чтоб проглотил.

Так чиновник приучается к ненависти. Он ненавидит и детей, и мармелад.

И это хорошо!

Хоть какое-то чувство.

Гм! И далее я буду излагать роман «Мертвые уши», вставляя его главы между прочими повествованиями так усердно, что обнаружить их не составит труда пытливому человечеству.

Слово «руссы» или «русские» появилось совсем недавно. И нечего на Рюрика пенять. Во времена Рюрика, как и в более поздние времена, никто из тех, кого потом называли руссами, таковыми себя не считали. Они считали себя кем угодно, древлянами, например, а руссами их называли те, на кого они нападали. «Русс», или «росс» – это же прозвище. Сначала– по названию местности, из которой на Ладогу пришла эта стая с Рюриком, а потом – по цвету волос. Волосы у них были цвета лежалой соломы. Очень запоминающийся цвет, да и вид ужасный, особенно если эти волосы такой длины, что гривой на плечи спадают.

Так что «Руссы идут!» – это крики потерпевшей стороны. И татары себя поначалу татарами не считали. Татары – это же дети Тартара. Так их в Западной Европе называли.

Власть проверяет общество на вшивость. Народ не должен забывать о том, что у него есть правители. Поэтому все хорошо, что будит воображение.

Все без исключения состоим из чудаков. Чудаки от слова «чудной». Спрашиваем:

– Как вы отличаете, русский перед вами человек или нет?

Ответ:

– По внешности!

Нельзя судить о русскости по внешности.

Русские стали ощущать себя русскими не так давно. Этому двести, триста, пусть даже четыреста лет.

Этому не тысяча лет и не две тысячи.

Почему? Потому что тут все время что-то бурлило, варилось – лава на лаву, князь на князя, брат на брата. Победители переписывали историю.

Ее на Руси всегда переписывали, как, впрочем, и в остальных странах.

Переписывали, факты подтасовывали, и закон был «что дышло».

Но в других странах все это уже улеглось, и история там теперь есть, и закон появился – где двести, а где и семьсот лет тому назад, – а у нас это все продолжается. Еще не выстроилось, и культурный слой никак не может нарасти.

Смывает его все время чем-то.

Культурный слой должен же образоваться.

Он же должен сгрестись, слепиться. В одно место. Собраться. Как на совочек.

В нем – обряды, обычаи, песни, сказания, истории, былины.

В нем – музыка, музыкальные инструменты, одежда, оружие, орудия, еда, питье.

В нем – литература, язык, живопись, украшения, архитектура.

В нем – образование, здравоохранение, законы, власть, градостроительство и черт-те что. В нем много чего еще. И все это называется – культура, слой.

Только культура и определяет, русский перед нами или же швед.

Пушкин, «наше всё», был маленького роста и весь-весь черненький, и когда он пришел просить руки Натальи Николаевны в первый раз, то маленький мальчик, увидев его, бросился из прихожей с криками: «К нам обезьянка пришла!»

И это было сказано о Пушкине, у которого уже предки Ганнибалы истребили бы на дуэли любого, кто сказал бы им, что они не русские дворяне.

Внешность – это же как костюм, одежда. Она висит в шкафу и что-то напоминает. Одень в нее датчанина, и он какое-то время будет напоминать русского, но как только заговорит – нет, подделка, не так говорит, не так ходит, не так поворачивается, не так останавливается.

Все же от речи. А речь – от культуры. Не придумали еще ничего взамен.

Другое дело, что на сегодняшний день Министерство культуры является министерством того, чего нет.

Почему? Потому что все, что перечислено выше, находится в плачевном состоянии.

Ничего страшного.

Мало ли что у нас находится в таком же состоянии. У нас еще есть и другие министерства, и они тоже министерства «того, чего нет».

И при этом все озабочены поисками национальной идеи.

Культура – нет другой объединяющей национальной идеи. Нет. Не придумали.

И никогда не было.

Так что все без исключения – чудаки.

О чиновниках.

Хочется украсить чем-нибудь их быт. Подозреваю, он до сих пор не украшен. Ветка бузины, полагаю, подойдет лучше всего.

И потом, это же удобно. Ходишь с бузиной в быту – значит, свой.

Я вам расскажу о пыли.

Не о той пыли, что ветром приносит на улицы моего города из самой пустыни Сахары, а о другой пыли.

Эту мы рассыпаем сами.

Зимой на улицах рассыпают песок с солью, чтоб никто не скользил. Борются со снегом.

Со снегом во всех северных городах борются.

По-разному это все происходит – где-то асфальт подогревают, благо, что термальные воды можно использовать – вулканы рядом; где-то просто греют тротуары, безо всяких вулканов, а заодно и крыши подогревают, чтоб сосульки потом гражданам в темечко не втыкались; а где-то просто посыпают улицы гранитной крошкой, а потом – по весне – собирают это все и везут в то место, откуда взяли, чтобы в следующий раз снова взять.

А у нас посыпают зимой песком с солью, как уже говорилось.

Всю долгую зиму (месяцев шесть, не менее) ногами и колесами машин мы делам из этого песка мельчайшую пыль, а потом ждем, чтобы дождь спустил ее с улиц в канализацию и притом не забил ее окончательно.

Песок, а вернее, то, во что он превратился, в конце своего пути попадает в Финский залив, из которого мы песок снова добываем, чтоб опять использовать его зимой.

Зимой все повторяется. Вот такой долгий круговорот.

Вот такая пыль.

Но это не совсем пыль из песка. Там же соль имеется, как вы все помните.

Она может быть поваренной или может быть нитратами с нитритами.

А потом – на тротуаре под ногами – происходят некоторые химические превращения этой самой соли, и она прочно входит в состав различных комплексных соединений.

Резина наших подошв, резина колес машин и все, что мы выбрасываем в воздух, образуют с этой солью сложные химические соединения, очень трудно поддающиеся идентификации и потому называемые комплексными соединениями. Они на каждой улице будут разными, потому что на каждой улице нашего горячо любимого города что-то да добавляется – где-то пахнет жареным кофе или семечками, где-то по воздуху тянется запах карамели – все это потом войдет в те комплексы, о которых мы уже говорили.

И они перемешаны с пылью – составляют с ней единое целое.

И пыль в ожидании непрерывных дождей, коими когда-то были славны эти места, надолго повисает над городом. Малейшее колебание воздуха приводит ее в движение.

Еще раз – это химическая пыль.

Попадая в организм человека, она в лучшем случае вызывает легкое раздражение верхних дыхательных путей. И это (я все время повторяюсь) в лучшем случае.

В худшем – сильное раздражение, кашель, зуд кожи, астма (хроническая и эпизодическая) и аллергия – говорят, что на цветущие растения.

И еще рак.

Некоторые клетки от всей этой химии получают сказочные способности к росту. Они растут, пронзая все остальные органы. Эта их способность носит название «метастазирование».

Вот и все.

И никто не застрахован. Химия вездесуща.

Дворник и дорожный рабочий получают ее чуть больше, конечно, чем, скажем, член Законодательного собрания Санкт-Петербурга или житель бывшего Смольного института, но, готов успокоить, эта разница невелика.

Мы все в этом бульоне плаваем – даже если не выходим из дома.

Даже если в основном сидим в машине. Мы все в ней, в этой пыли, живем. Просто некоторые ближе к раздаче.

О флаге.

Тут один повесил у себя на полуразвалившейся даче Государственный флаг. Так его чуть не съели. Приехали, взобрались и сняли так, руками трясущимися, с глазами навыкате, что чуть не пополам порвали.

А почему?

А потому что без команды повесил. Вот была бы команда: всем вешать, то ходили бы – и пожарные, и милиция, и налоговая инспекция, и санэпидемстанция – и проверяли бы: хорошо ли висит.

Я опять ни с того ни с сего прочитал народу лекцию о том, кто считается русским человеком.

Я долго, сбивчиво, невпопад, но вдохновенно говорил, что только мысль, только мышление человеческое свидетельствует о том, кто перед нами – русский человек или не русский.

Я говорил, что это все придумал не я, что это сказали и до меня, и тысячу раз уже сказали.

Я говорил о том, что если уж человек числит себя славянофилом, то он хотя бы должен владеть собственным, родным языком и культурой, интересоваться историей и литературой.

Я говорил о том, что русский язык еще очень молод, что вплоть до начала девятнадцатого века в русском языке господствовали церковно-славянские элементы, но с появлением на сцене Жуковского, Карамзина, Крылова, Пушкина обстановка начала быстро меняться. Язык получил свое дальнейшее развитие.

Из него ушла тяжеловесность.

И первыми эту работу начали Ломоносов и Державин.

Я говорил, что во времена Петра Великого в русском языке стали появляться иностранные слова, и против этого всю жизнь боролся Владимир Иванович Даль, составитель «Толкового словаря живого великорусского языка», который, кроме того, составил словарь русских пословиц и поговорок, куда вошли 30 тысяч пословиц и поговорок.

Он же передал Афанасьеву свыше тысячи записанных им русских народных сказок.

Я говорил, что о русскости нельзя судить по крови, что, например, в оренбургском казачьем войске в начале девятнадцатого века были казаки из Уфы, Самары, Челябинска, но, кроме того, в нем служили татары, башкиры, мордва, черемисы, калмыки, казахи и прочие, общим числом до двадцати народностей; и все они говорили на многочисленных русских говорах и числились казаками.

А в войне 1914 года на германском фронте ужас наводили атаки калмыцкой конницы, которую немцы тоже считали казачьей.

Я говорил о том, что Пушкин имел в родственниках выходца из самого сердца Африки (чернее просто не бывает), и это не мешало и ему, и этому выходцу ощущать себя только русским человеком.

А у Жуковского, например, мама была турчанкой, обращенной в православие.

А отец Владимира Ивановича Даля был выписан Екатериной Второй из Дании и занял должность библиотекаря. И звали его – Иоганн Христиан (в православии Иван Матвеевич), и знал он пять языков.

И мать Владимира Ивановича тоже была из семьи «выходцев», и языков знала ничуть не меньше, но в семье их всегда говорили только по-русски, и отец Даля всегда говорил: «Мы – русские люди!»

А когда самого Даля, в прошлом офицера Черноморского флота, тоже владевшего немалым количеством иноземных наречий, уже после того как он стал писателем и его сочинения появились в журналах «Славянин», «Москвитянин», «Отечественные записки» и в «Московском телеграфе» и когда Общество любителей российской словесности помогло издать ему его словарь, спросили, кем же он себя ощущает – русским или не русским, Даль ответил: «Ни прозвание, ни вероисповедание, ни сама кровь не делает человека принадлежностью той или иной народности. Дух, душа человека – вот где надо искать принадлежности его тому или иному народу. Чем же нужно определить принадлежность духа? Конечно, проявлением его – мыслью. Кто на каком языке думает, тот к тому народу и принадлежит. Я думаю по-русски».

Так что все, кто думает по-русски, по-русски и ведет себя. Они ощущают себя русскими людьми, пусть даже по крови они принадлежат к татарам, башкирам, бурятам, казахам, мордве, карелам, уграм, курдам, калмыкам и так далее.

Вот и все.

И все это я выпалил в запале, почти скороговоркой, потому что не могу уже – достали.

О транспортных развязках.

Предлагаю для начальников сделать специальные прозрачные транспортные развязки.

Этакие рукава из благородного пластика. И повестить их над дорогами. Тогда можно будет увидеть скрытые части проезжающего начальства.

Надо запретить нашим людям ездить на отдых в Турцию.

Почему?

Потому что немедленно замечаешь разницу между нашими и турецкими аэропортами, дорогами и светофорами.

Аэропорт в Анталии – это огромный современный механизм, в сравнении с которым наше Пулково-2 выглядит будильником, забытым на чердаке дачи в деревне Романовка.

Турецкие дороги только добавляют мрачности. Наш Невский проспект уже давно пошел волнами, а тут – ну село селом, а асфальт не плавится даже при нагревании до шестидесяти градусов, волнами не идет и не трескается, хоть и землетрясения тут случаются просто как по расписанию.

Ничего с этими дорогами не происходит – вот ведь какая беда.

И теперь о светофорах. У нас в Петербурге при подъезде к светофору нужно угадывать, какой там горит свет – и что у них там за лампочки стоят, я не знаю. И потом, если солнечный свет, не дай бог, на него, на тот несчастный наш светофор, падает, то кажется, что светятся сразу все три огня, а у них, у турок, хоть тебе день, хоть ночь, хоть солнце в глаз – светятся так, что ошибиться может только незрячий.

И о появлении светофоров предупреждают – за двести метров и за сто.

И еще я заметил – полиции нигде нет. Нет такого количества полицейских на дорогах. Ехали два часа – ни одного. Просто поразительно. Никто не сидит с радаром в кустах, никто не караулит водителей у недавно, внезапно выставленного на повороте «кирпича». Огромное количество развязок, поворотов, указателей.

И пробок никаких – ну не сволочи, а?

А тут еще на соседнем кресле тетка коротает время за разговором с другой теткой. Та, другая, из Киева.

Разговор называется «А как у вас?».

Через тридцать минут становится ясно, что «у них», в Киеве, все просто отлично. Пенсия у полковника четыреста баксов, такая же и у шахтеров, милиции, а у генерала гораздо больше. У остальных – «как у нас». Что цены на продукты питания (продукты перечислены с особым тщанием) – «как у нас», а вот один киловатт электроэнергии стоит на наши деньги один рубль ноль четыре копейки (у нас рубль шестьдесят три).

– Это кто ж кого электричеством снабжает?!!

Не знаю я, кто кого снабжает электричеством, не знаю!!!

А заодно я не знаю, почему метро в Киеве стоит два с половиной рубля на наши деньги, а проезд на маршрутке – семь. Черт знает что такое!

Потом соседка восклицает:

– Так мы же газ добываем и нефть и полмира снабжаем! Почему же они живут лучше?

Вот тут я и сказал ей, что Россия – это не Объединенные Арабские Эмираты. Газ и нефть у нас, может быть, и добывают, но народ здесь совершенно ни при чем.

Это можно даже большими буквами выделить: НАРОД ЗДЕСЬ НИ ПРИ ЧЕМ!

И точка. Это в Эмиратах он при чем. Народ эмиратский. А у нас – извините!

Да! За всеми этими речами чуть не забыл сказать про турецкое образование.

К примеру, экономическое образование в Турции стоит 800 долларов в год. Учишься четыре года, потом – еще два, получаешь дополнительное образование (цена не меняется), после чего – на работу.

К ним даже из Франции народ едет экономике обучаться.

Может, и наших руководителей всех послать к туркам?

Как считаете?

Ну, чтоб у них все на место встало – с нефтью, с газом, с дорогами, с аэропортами, со светофорами, с асфальтом и вообще с экономикой?

А вот полеты в Турцию для обычных граждан я бы запретил.

Чтоб не было расстройства.

О настоящей радости.

Настоящая радость – это когда единственный раз все до конца не распиздили и по всей стране снабдили все отделения «Скорой помощи» новыми машинами.

Вы помните, как наполняется влагой капля дождя перед тем, как сорваться с карниза проржавевшей металлической кровли? В какой-то момент самый кончик у нее начинает дрожать, метаться – кажется, в нем все подвергается торопливому сомнению – отрываться сейчас или через мгновение, сейчас или когда?

Невольно ловишь себя на том, что начинаешь переживать за эту капельку – хочется, чтоб у нее все было хорошо.

Это пришло мне на ум, когда я сидел за пустым листом бумаги и все ждал, когда же явятся ко мне какие-либо мысли относительно наших финансовых проблем – налогообложения, прибыли, убыли, рентабельности производства. Но увы!

Наша экономика для меня самая непостижимая вещь. Я не пронимаю, например, как можно заплатить государству за неполученную еще прибыль, и что такое НДС, как не двойное налогообложение?

И что такое «возврат НДС от государства»? Вы никогда не пробовали что-либо вернуть от государства?

Или вот: почему платежи из банка в банк идут несколько дней?

А еще есть строгое указание насчет того, что за рубеж можно вывезти только такое-то количество валюты.

Она твоя, но на нее еще нужно получить разрешение. А если нужно получать разрешение, то точно ли она твоя?

А налогов-то, господи, и налог такой, и налог этакий.

Вот монастырская десятина равнялась десятой части и послужила поводом для нескольких бунтов.

Знал ли я, что это когда-нибудь будет меня интересовать?

Раньше слово «налог» для меня ровным счетом ничего не значило, хотя во времена прошлые с меня брали подоходный налог и еще «налог на бездетность», но все равно – это было так же далеко, как и звон колоколов где-то там, в Москве или же Тамбове.

Но теперь… теперь, как оказалось, это меня интересует, волнует, и я могу об этом говорить без умолку, часами могу говорить, не понимаю, но говорю и не могу остановиться – сам на себя гляжу со стороны и не могу, – потому что сама остановка в тот момент, кажется, сопряжена с чем-то ужасным, с какой-то катастрофой, – кажется, остановись, и что-то лопнет.

Как только приезжаю куда-нибудь, так сразу бросаюсь к телевизору и смотрю новости – как там Россия.

Это просто болезнь какая-то. Я же каждый раз обещаю себе не смотреть. Но всякий раз, побросав чемоданы, впериваюсь в этот проклятый ящик – ВВС, CNN и все прочее, местное.

И тут – то же самое: прилетел в Турцию на ежегодное морское плавание, и вместо этого – бегом к телевизору.

Ну прилетел ты плавать, ну и плавай! Так нет же – ну как там?

И мне показали, «как там». По местному телеканалу идет какая-то ерунда, потом показывают Путина – он говорит о том, что возобновляются рейды нашей стратегической авиации, потом еще какая-то чушь и вдруг… показывают кадры о том, как русские наци перед телекамерой казнят кого-то, отрезая голову.

– Кого? – спросил я у окружающих, потому что таких, как и я, жаждущих вестей с родины, набралось несколько человек.

– Дагестанца, кажется, – был мне мрачный ответ.

Черт бы их побрал!

Потом все это еще раз повторяли на разных телеканалах других стран.

Настроение – самое поганое.

Теперь можно сколько угодно говорить о росте престижа чего-то там за рубежом и всем рассказывать про наш светлый облик. Они показывают нас в одном блоке с взрывами в Ираке и казнями заложников в Афганистане.

Черт бы их побрал!

Теперь никому не нужны ни наши успехи, ни достижения, ни золото, ни валюта, ни рост ВВП, ни Дума, ни президент, ни национальные программы. Мы для них дикари, и этих дикарей надо держать за забором.

И это из раза в раз – приезжаю в любую страну, и там мне сначала показывают моего президента, а потом тут же какой-нибудь блок с наци, ужасами в армии, погромами, милицией, дубинками, ОМОН.

По-другому просто не бывает.

И чем дальше, тем всего этого все больше и больше.

Я, конечно, понимаю – информационная война, но отношение к русским за границей нашей горячо любимой родины хорошо если просто прохладное.

А то и вовсе к нам никакого отношения.

Весь мир будут сотрясать межэтнические столкновения, но как только появляемся мы, про все другое забывают мгновенно.

Так что полеты нашей стратегической авиации можно, конечно, и возобновлять.

А можно и не возобновлять – все едино.

О том, как мы перегнали Америку.

Недавно американцы отметили у себя пик цен на бензин. За три доллара почти четыре литра.

На наши деньги у них литр стоит 19,5 рубля. У нас как минимум на рубль дороже.

Так что мы теперь впереди.

Предлагаю объявить общенациональный праздник и назвать его «День Перегона».

Кстати, об авиации.

Тут в Жуковском авиасалон проходит, и я вспомнил одну историю, как я как-то жаловался одному знакомому авиатору, что в Самару летал за двенадцать тысяч рублей.

– Чего ж так дорого-то? – спросил я его тогда. – За такие деньги можно до Мадрида слетать и обратно.

– За такие деньги можно и до Бостона слетать и обратно! – был мне ответ. – А вообще-то, как посчитал один хороший человек, между прочим, владелец частной английской авиакомпании, тридцать шесть фунтов – это красная цена перелета из Лондона в Нью-Йорк. И на рейсах его авиакомпании именно такие цены.

– В чем же дело?

– Дело? В подходе к делу.

– То есть?

– У нас разный подход. Вот прилетает самолет «Lufthansa» в наше Пулково, выходит из него хрупкая девица, открывает она свой ноутбук, а к самолету тем временем со всех сторон подсоединяются датчики. Послушали – записали. Девушка глянула – параметры в норме. Если они не в норме, то заменили деталь. Все просто.

– И что?

– А теперь прилетает наш самолет, и подходят к нему пять человек с окладом в три тысячи баксов каждый, и начинают они слушать собственными ушами: как там все работает. А потом они еще и расспросят у всех кругом: не слышали ли они чего-то подозрительного. Вот вам и разница в подходе. Диагностика у нас по-разному происходит. Отсюда и цена на внутренних рейсах такая, будто мы в Бостон все летаем. Понятно?

– Понятно! Не видать нам удачи.

Так что салон в Жуковском – это очень хорошо.

Салон – это здорово, прекрасно, чудесно, превосходно, отлично, классно – молодцы!

А договоров там назаключают – аж на тридцать миллиардов.

И совместные предприятия пооткрывают – просто тьму-тьмущую.

И будут вам новые идеи, и новые принципы, и двигатели новые, и еще будет много чего-то черт-те чего!

А уж «Стрижи» с «Витязями» – то! Эти-то! Эти-то, родненькие, налетаются! Ух и налетаются, ух! Туда-сюда, с поворотами, виражами и элементами высшего пилотажа под названием «кобра». И это будет одна сплошная красота.

Но только в Самару мы на следующий год за четырнадцать тысяч полетим. Вот так.

О ровном месте.

Коррупцию не преодолеть. Так все переплетено, переплетено, вживлено, врублено – никак.

Самое время перенести куда-нибудь столицу. Здесь мы уже нагадили. Начнем все с ровного места.

Плавание в бассейне отличается от плавания в море. В бассейне больше работают ноги, чем руки.

Там можно делать длинные гребки или частые, короткие, или можно уделит внимание только скольжению. В море все зависит от ветра. Если он в лицо, то какое тут скольжение.

Ноги работают так, что кажется, они живут своей отдельной жизнью, в которой они сошли с ума. Это молочение в разные стороны, и все ради того, чтоб тебя не перевернуло. Ты плывешь на боку, на животе, потом на другом боку. Ты отчаянно стараешься удержаться. Тебя выносит на волну, ты выскакиваешь из воды по пояс, а потом опять в ней скрываешься. Ты дерешься, ты гребешь, ты вертишь головой во все стороны, потому что мало ли что может быть под тобой, сбоку от тебя или впереди тебя.

Может быть, полупогруженное в воду бревно или отмель, кусок скалы. Однажды меня испугал черный полиэтиленовый пакет – я резко бросился в сторону, потому что не знал, что это.

Вода во время ветра мутная, видно плохо.

В бассейне мимо тебя проносятся вихрем мастера спорта, и ты не должен увязываться за ними. Они плывут быстро, технично, но так они плывут только двадцать минут подряд. Потом они отдыхают, стоят у стенки, пускают пузыри, а потом они опять плывут.

А ты плывешь без отдыха – час, два, три. Ты должен привыкнуть – в море нет отдыха.

Особенно если ветер в лицо. А гребок должен быть длинный и сильный. Плечи потом деревянные, руки потом деревянные, грудь, спина – все это деревянное, но это потом, когда ты выйдешь из воды, через час после того как ты выйдешь, потому что еще целый час после моря ты бродишь и никак не можешь успокоиться.

Морское плавание – это жуткий прилив сил. Ориентир – береговая черта. Плывем от мыса до мыса.

Против ветра можно плыть час, два, десять. Берег неторопливо движется мимо.

Если ты плывешь от берега, то тогда ты плывешь, как в гору. Из-за поверхностного натяжения.

Море не плоское, оно как великий холм. В километре от берега ты смотришь на береговую черту, будто с вершины горы на дорогу, пролегающую далеко внизу. Так что, если плыть прямо от берега, – это словно на гору карабкаться – всегда гребок будет чуть вверх.

Зато возвращаться на берег – это бежать с горы.

А по ветру можно плыть очень быстро, хоть и здорово кидает тебя из стороны в сторону.

Главное, под удар волны не попадать.

Они у берега самые сильные. Могут сломать спину. Волна – это сотни тонн. Для нее человеческое тело ничто. Свернет. Она железо ломает, не то что кости.

Поэтому и плывем от берега не прямо, а вбок, медленно уходя вправо, если, конечно, надо отплыть от берега подальше.

Подальше от берега не такая высокая волна.

Рябь на воде – это полметра. Она хорошо тебя валяет.

Через час плавания разминка заканчивается, ты уже привык к воде, можно плыть.

Через час появляются дополнительные силы – тело просыпается. Теперь тело будет плыть само.

Главное, ему не мешать и успевать хватать ртом воздух.

Через час плавания руки привыкают к ритму, они будут его держать до самого конца.

Ты должен сказать телу: плывем четыре часа. И оно поплывет.

Тело вырабатывает свои собственные вещества, помогающие преодолевать усталость.

Ты гребешь изо всех сил, но усталости нет. Зато появляется раздвоение. Ты смотришь на себя вроде бы со стороны. И еще ты можешь спать, глаза сами закрываются, ты вроде в такой дреме, точно дремлешь на солнце, – глаза полуоткрыты.

В этом состоянии пропадает время – можно плыть несколько часов, а покажется, что плыл несколько минут.

И усталости нет. Вернее, так: про нее вообще нельзя думать. Надо бубнить про себя, что у тебя очень сильные руки, ноги, грудь, спина. Свои мышцы надо все время хвалить.

Или придумать себе что-то вроде поговорки, скороговорки.

Самое лучшее представлять себя частью моря. Тогда движения твои будут подсказаны волнами, ветром. Ты же с ними заодно, вы – одно целое. Это очень важно. Так плавают тюлени. Они заодно с водой.

Морских пловцов мало. Не все могут плыть в море.

Мастера спорта плывут в море не больше часа.

К морю надо привыкнуть. Это другое. Ты привыкаешь к нему руками, ногами, телом, ртом, который сам по себе делает вдох, не особенно тебя беспокоя.

В море ты плывешь не руками и ногами, ты плывешь весь, и прежде всего головой. Плывешь умом.

Ум тебя освобождает. Он освобождает тело, а сам в это время занимается какой-нибудь ерундой.

Дай ему что-то, например мысль о том, что ты – часть этого мира, и он включит кожу. Ты будешь чувствовать этот мир кожей. Давление воды или движение рыб.

Рыбы любопытны, некоторые подплывают.

Рывок в их строну, и они исчезают – кто ж тебя знает, вдруг ядовитый.

Рыб я пугаю так, для порядка.

Самое сладкое в плавании – это путь домой. Сам себе говоришь: домой. Поворот – и ты пошел назад.

Обратно плывешь всегда быстрее. Берег надвигается, и люди на пляже вырастают в размерах.

Сначала они еле различимы.

Вышел из воды – теперь можно узнать, сколько же ты плыл.

Это может быть и три часа, и шесть.

А потом ходишь среди людей, будто ты из другого мира. В том мире все не так. Другие ценности.

Там – ветер, волны, солнце.

Там ты – морской пловец, а тут – один из людей.

О хрустале.

Я бы награждал чиновников хрустальной розой. Каждому дал бы по розе.

Большому чиновнику – большую, маленькому– малую. Розу в петлицу.

Это за то, что оправдал доверие.

А если не оправдал – это тоже удобно, вытащил из него розу – и по роже его, и по роже!

Логики и комментаторы! Вам! Вам хочу воздать по заслугам, направив в вашу сторону свой благоговейный крик.

Вы ли не создаете нас? Вы ли не внушаете нам ум и благодарение?

А сколько правдивых историй вы нам рассказываете! Сколько чувств при этом вы нам возрождаете и сколько их вы лелеете, сохраняя в приятном виде! Я бы поставил вам памятники по всей Руси, найдись у меня на то силы и кое-что еще.

Потому что вы нам отцы.

Писатели моего склада держатся общего с живописцами правила.

В тех случаях, когда рабское копирование вредит эффективности наших картин, мы избираем меньшее зло, считая более извинительным погрешить против истины, чем против красоты.

Насчет награждения главкома ВМФ России наградой США.

Чем бы дитя ни тешилось. Я к наградам отношусь спокойно. Ну, может, нравится ему.

Мне, к примеру, они не нравятся.

Но кому-то же они нравятся.

Россия возрождает флот? Неужели? Базы в Сирии? Да ну? Это же все деньги, а деньги лучше поделить.

Так что объявят, что к такому-то году мы тут возрождаем…

И США поймаются, начнут награждать наших главкомов.

Россия защищает свои коммуникации? Вранье.

Ой вранье! Ой! Ой! Ой! Ой какое вранье!

Об украшениях.

Хочется украсить здания предвыборными лозунгами, чтобы потом, проезжая мимо них по нашим кудлатым дорогам, никто не смог бы их от дроби зубной прочитать.

Наше присутствие возрастает? Интересно было бы посмотреть, как оно возрастает, каким местом.

От флота СССР осталось хорошо если 10 процентов.

И те постоянно стареют. Не понимаю, что тут может возрастать.

Это ж огромные деньги – возрождение флота.

Так что все болтовня. Реляции. Заявления. Маневры дипломатические. Чушь чушевая.

Но Запад верит. Так без денег и дело делается. Вернее, Запад не верит нам ни на грош, но боится – а вдруг они перестанут воровать и начнут империю создавать.

Глупые. Не перестанут они воровать.

О малом.

Где б найти тех лихоимцев, что довольствуются только малым?

Триста московских спартанцев прилетели и взяли одного нашего. Этакий богатырский приезд.

Триста на одного.

То ли богатыри московские измельчали, то ли наш богатырь вырос.

Вот если б это случилось лет четырнадцать назад, я бы аплодировал стоя.

А лет семь назад я бы спел Государственный гимн.

Но сегодня я уже многое из чего понимаю. Не все, конечно, но многое.

Вот почему я тут же рассказал сам себе рассказ из жизни эскимосских лаек.

Ездовые эскимосские лайки легко скрещиваются с волком, вот почему в характере их присутствуют черты и собак, и волков. Они могут сутками тянуть нарты с эскимосом, выносить стужу и прочие удары судьбы.

Они считают эскимоса своим вожаком, и они будут выполнять все, что он им скажет, но с одним условием: он должен иногда приносить тюленя. Нет тюленя – и лайки грызутся друг с другом, а когда они почувствуют, что Акела ослабел, то могут и на него наброситься.

То есть все хорошо, пока вожак кормит.

А вообще-то все это игра.

Игра.

Здесь же все играют. Государство играет в государство, и отдельные его части играют сами в себя. Милиция представляет всем, что она милиция, армия – что она армия, Дума – что она Дума, суд играет в суд, а закон находит букву закона и играет с ней.

На манер шахмат. Причем конь внутри страны может ходить, как ферзь, и менять правила задним числом.

А можно и вне страны играть. Например, убиваешь им там слона и называешь его пешкой.

Или можно придумать другую игру. Объявить: «Вот мы изобретем сейчас новый паровоз и его на вас напустим!» – все сейчас же скажут: «Только не паровоз!» – и оставят нас в покое за нашим забором.

Но за забором все хотят закона – вот в нем беда. Все, абсолютно все его хотят.

Но чем больше все его хотят, тем меньше его становится. Не хватает его на всех.

Поэтому нужны тюлени.

О двигателе прогресса.

Взятка является двигателем прогресса. Иначе никто б тут ничего не делал.

Без взятки нет мотивации.

А теперь посмотрите, как у нас все заработало-то! Как все везде делается!

Так что «ура» откату!

Приятели мне переслали доклад, который, по их словам, прозвучал чуть ли не в Конгрессе США.

Это доклад об обороноспособности России. В нем перечислено все наше невеликое военное обмундирование и снаряжение, а потом сказано, что лодки наши в количестве восьми штук, чуть чего, гасятся у пирса, все имеемые ракеты с ядерными боеголовками уничтожаются в момент запуска, а самолеты стратегической авиации после принятых мер вообще не взлетят.

Я спросил у приятелей, уверены ли они в том, что это не чушь собачья, на что мне ответили, что они очень уверены.

Ну, в принципе, подумал я, все же воюют против всех, и чего бы такому докладу не появиться. Везде же ведутся штабные игры, и если Конгресс запросил, то ему могли предоставить часть такой игры.

Мне кажется, что ничего страшного в этом нет, потому что на самом деле никто никому не нужен. Территория не нужна никому уже давно. Разве что Япония все еще страдает по Курилам, но и то все больше гипотетически.

Вот если мы куда-то полезем, например, начнем доказывать, что Северный полюс, в общем-то, наш, то тогда мы можем накликать на себя большую стратегическую беду, а так– вряд ли.

Но и в этом случае – в случае большой беды – зачем же пользоваться такими словами, как «погасятся у пирса». Все же можно решить гораздо проще.

В одночасье арестовываются все счета всех наших чиновников за рубежом. А заодно и все счета их бесчисленных родственников. Объявляется, что они отмывают деньги, потому как не может чиновник любого ранга заработать такие залежи валюты. Дети чиновников, учащиеся, скажем так, в Англии, объявляются их пособниками, их извлекают из иностранных учебных заведений и сажают в лагерь для перемещенных лиц вместе с их матерями, которые почему-то иногда живут в купленных на подставные лица виллах.

А наш Стабилизационный фонд, давно проживающий в США, объявляется Фондом поддержки международного терроризма.

Вот и все.

Уверяю вас, наши чиновники сами, сейчас же, на открытых и демократичных выборах выберут самого открытого и демократичного президента, а потом уже он примет ряд срочных мер…

В общем, «чего изволите» будет организованно мгновенно.

Только тронь счета чиновников за рубежом, и власть они поменяют.

Не думаю, что американцам это все до сих пор не пришло на ум.

Думаю, пришло. Просто команды не было. Дадут команду, и… и не надо будет никого «гасить у пирса».

О методе проб и ошибок.

Мы тут попробовали установить, что Северный полюс весь-весь полностью наш, а нам нервно сказали: «Идите вы на хер!»

Не оценили нашу любовь к научным исканиям.

Говорят, в Бельгии политический кризис. Лидер фламандских христианских демократов Ив Летерм заявил, что слагает с себя полномочия по формированию правительства страны.

Король Бельгии Альберт Второй поручил ему сформировать правительственную коалицию, после того как его партия победила в июне на парламентских выборах. Двухмесячные переговоры представителей фламандских и франкоязычных политических сил закончились ничем.

В деле участвовали четыре партии: фламандские и франкоязычные либералы, входившие и в прошлую коалицию, а также христианские демократы – фландрские и валлонские.

Главный вопрос– федеральное устройство страны. Фламандские партии отстаивают идею большей самостоятельности регионов, а валлонские партии устраивает сохранение нынешнего положения дел.

То есть общество раскололось, правительство никак не сформировать, жизнь замерла.

– Да ничего там не замерло. Ну нет у них теперь правительства, но все же работает. Люди живут и без правительства, – заявил мне приятель, большой дока в бельгийских делах. – Главное же, чтоб законы работали, а они у них работают. Так что все при деле. И в обществе раскола нет. Терпимость друг к другу невероятная. Это политические элиты никак не договорятся, но на то они и элиты, чтоб всюду гадить.

Люди же, как и планета Земля, в основной своей массе разумны. Поэтому все на уровне здравого смысла. Законы же, в общем-то, всюду принимаются правильные. Их только не везде соблюдают.

– То есть для управления страной нужно, чтоб во главе ее стоял судья?

– Да! Во главе должен быть судья. Король, например, для этой роли очень даже подойдет. Остальное – исполнение закона. Вот поэтому в Бельгии дворец юстиции выше всех остальных зданий. Не Министерство юстиции, а именно дворец – то место, где располагается кухня закона. Там все и происходит.

– А у нас выше всех будет здание Газпрома.

– Ну, значит, у нас Газпром – главный судья.

О возобновлении полетов.

Чувствую, счетам наших народных деятелей за рубежом чего-то угрожает.

Отсюда и возобновление полетов стратегической авиации.

А если еще будет что-то угрожать, то пустим в море подводные лодки.

Милиция – это народ внутри народа.

Причем этот народ ненавидит тот народ, внутри которого он и располагается.

Вот такая меня посетила мысль.

И родилась она в переходе станции метро «Площадь Мира» 8 сентября сего года ровно в 11.35.

Я ехал на книжную ярмарку. Она проходила в Москве с 5-го по 10-е. Я спешил – на 12.00 было назначено мое выступление перед читателями. Правительство Санкт-Петербурга было представлено на этой выставке, а я входил в группу «Морской Петербург» и должен был говорить о море, моряках, России, долге.

Я очень спешил, просто летел, летел…

Но в переходе меня остановили. Три милиционера – старшина лет сорока пяти и два капитана.

Старшина двинулся навстречу:

– Подойдите сюда! Я подошел.

Знаете, когда тебя собираются потрошить перед всем народом, то выглядит это, будто ты раздеваешься на площади.

Приехав как-то погостить в Киев, я, выходя из дома, забыл свой паспорт. Я тут же засуетился, попытался вернуться.

– Чего ты дергаешься? – остановили меня друзья.

– Так как же! Я же паспорт забыл!

– Ну и что?

– А вдруг милиция, спросят.

– Какая милиция? Кто тебя спросит?

– Ну, проверят. документы.

– А с чего они будут проверять документы? Это у вас проверяют документы, чтоб в основном деньги стырить у прохожих, а у нас никто ничего не проверяет! Так что успокойся!

И я успокоился.

Но тут, в Москве, дело другое. Тут– родина. На родине все возможно. Поэтому… «Ваши документы».

Вообще-то, в соответствии с законом о милиции милиционер, подходя к гражданину своей страны, должен отдать честь и представиться. Так прописано в законе.

Представления я не услышал, потому и сказал старшине:

– Представляемся.

– Че-го? – сказал старшина.

– Представляемся, – сказал я, – и показываем свое удостоверение, после чего я демонстрирую вам свой паспорт!

После этого со стороны милиции почему-то последовали такие слова, из которых можно было выделить часть, гласящую: «А ты кто такой?». На что я сказал, что он у нас старшина, а я, вообще-то, по воинскому званию капитан второго ранга, и служил я на подводных лодках, так что очень хочу, чтоб старшина милиции мне представился, и потом я предъявлю ему свой паспорт.

И тут я услышал от родной милиции следующую фразу:

– Вот я много видел офицеров флота, и среди них не было мудаков. Вы – первый! – после чего старшина помахал перед моим носом своим удостоверением.

И вдруг я почувствовал, что еще секунда, и я в него вцеплюсь. Сил у меня хватит, чтоб свернуть ему шею одним махом.

Но я отступил. Медленно, сохраняя в перекрестии прицела его горло.

Все-таки хорошо, что я ничего не сделал.

Еще немного, и забрало бы упало. Так что я отступил, говоря себе: «Тихо, Саня, тихо!»

А документы у меня так и не проверили.

Видимо, не в них было дело.

Если б все политики вдруг стали прозрачными – и тут я имею в виду, что они сделались бы вроде как из стекла, – то мы увидели бы внутри них движение жизненных соков, отмечая при этом быстроту их движения или же заторы, и смогли бы соотнести эти движения с теми речами, которые они призносят.

Пафосным речам, относящимся к страданиям любимого Отечества, соответствовало бы, на мой взгляд, некоторое замедление, падение скорости движения в области печени, но затем – миновав столь опасный участок – соки устремились бы, так мне кажется, в область таза с радостным урчанием.

Речи же нежные, например об образовании и питании, рождали бы разжижение оных соков, и их движение в области груди сделалось бы веселым, но покойным.

И в то же время мысли об обороне, о различных посягательствах и врагах сделали бы течение этих соков упругим, на манер огнегасительной жидкости в пожарных шлангах.

В любом случае, наблюдать за внутренностями политиков было бы забавно, случись им стать прозрачными нашим взорам.

О дорогах.

ОЙ, БЛИН!

А может, немцам города сдадим?

А когда они дороги сделают, пустим танки и назад все отвоюем?

– Хочешь взять интервью у Степашина? – спросили меня, и я, конечно же, ответил, что хочу, после чего друзья договорились о том, что он такое интервью мне даст.

Дело в том, что в те времена я собирал материал для книги, где были интервью с разными людьми. Так что в «разные люди» вполне мог попасть и Степашин – почему бы нет?

И вот я уже беру интервью у самого Степашина.

Глава нашей Счетной палаты очень неглупый человек и интересный собеседник. Говорили мы о всяком, хорошее получилось интервью, я был доволен.

Потом я поехал согласовывать интервью. Степашин прочитал написанное, поправил свое отчество («Мой отец Вадим, а не Владимир») и сказал: «Печатай!»

Я хотел напечатать это интервью прежде всего в книге, а поскольку в нем прозвучала критика «Новой газеты», то и в «Новой газете», о чем я и сказал Степашину. Он не возражал.

С тем, что он не возражает, и с двумя его пометками на полях (как же я, дубина, мог перепутать его отчество), я и отправился в «Новую».

– А где его подпись на каждой странице? – спросил меня Дима Муратов, главный редактор этого замечательного печатного органа.

– На каждой? – спросил я.

– Да. Ты берешь интервью у чиновника категории «А», и он не визирует тебе каждую страницу?

– Но. есть же пометки, сделанные его рукой!

После этого Дима сказал мне все, что он думает о таких пометках. Кажется, его речь о пометках заняла минут пять. Были не забыты все отцы и все матери. После этого я отправился добывать у Степашина подписи на каждой странице.

Я позвонил секретарю Степашина и долго рассказывал ей, что «он читал», и что «он согласен», и что теперь надо, чтоб «он подписал», причем «на каждой странице».

Секретарь сперва вообще ничего не понимала и задавала такие вопросы, из которых было ясно, что она прежде всего интересуется моим здоровьем, потом она почти все поняла, но попросила повторить мой рассказ. Я повторил. Потом она сказала, что оригинал интервью с пометками ее шефа на полях надо срочно переслать ей по факсу, потом очень долго не проходил факс, потом он прошел, но ничего там было не разобрать, поскольку у них такой факс.

В этих заботах мы провели еще какое-то время, после чего наступили сумерки, и мы договорились с ней, что я пришлю еще текст по электронной почте, для чего она назвала адрес. Я послал – она не получила. Мы уточнили адрес. Адрес она дала (как выяснилось тут же), но не тот. Потом она дала тот. Я послал – она получила и попросила связаться через какое-то время с самым главным секретарем (назовем ее для краткости Е.Б.П.).

Прошло какое-то время, и я начал связываться с тем секретарем, а ее на месте не оказалось.

Тогда я снова перезвонил обычному секретарю, но там уже сидела другая девушка, которая сказала, что прошлая девушка была недостаточно опытна в этих вопросах, поэтому будет лучше, если я изложу всю историю еще раз, только теперь ей.

И я изложил всю историю. Напоминала она плач Ярославны.

Потом я еще множество раз излагал одну и ту же историю всем подряд в этой Счетной палате, потому что в деле участвовали все подряд. Я, кажется, только уборщице тамошней не излагал своей истории, потому что она не брала трубку. А так – кто бы ни брал телефонную трубку тогда, когда я искал главного секретаря Е.Б.П., – всем я излагал свою историю. Длилось это все недели полторы.

Наконец я нарвался на самого главного секретаря. Изложение наших бед заняло минуты три, потом она сказала, что они это обсудят.

– Да чего там обсуждать! – говорил я ей в совершенном запале. – Он же все видел! Он читал! Он согласился! Теперь надо всего лишь завизировать!

За что я люблю всех секретарей, так это за их не частичную, но полную глухоту. Она сказала, что дело так просто не делается, и придется подождать. При этом она говорила, как настоящий солдат. Она говорила: «Да!

Нет! Да! Нет!»

И я сдался. Я пошел и уничтожил интервью. Но сначала я снял шляпу перед Димой Муратовым, сказал при этом несколько слов насчет того, какой он все-таки гений, а потом вытащил интервью из книги. И книга поменяла название. Раньше было «12 встреч», а теперь на одну встречу стало меньше.

Пошло еще недельки две-три, и в моей квартире раздался звонок. Звонила сама Е.Б.П.

Голос ее был необычайно мил. Она сказала, что они обсудили, но сама идея публикации интервью в книге им показалась не совсем удачной, и им бы хотелось.

Я прервал ее мучения и сказал, что я сам снял это интервью, так что беспокоиться не о чем. Теперь я был солдатом и говорил так: «Да! Нет! Да! Нет!»

– Так вам уже звонили? – в голосе главного секретаря прозвучала досада на то, что ее кто-то смог опередить в таком непростом деле.

– Нет, не звонили. У меня свое чутье! – сказал я самую длинную фразу за весь этот разговор.

– Но мы надеемся на дальнейшее сотрудничество… – начала было она.

– Не думаю, что у нас это получится, – сказал я и повесил трубку.

Ну вот, опять никто ничего не помнит.

Все считают, что помнит сосед, стоящий рядом.

Тут некоторые делают свои замечания о состоянии нашего родного Военно-морского флота.

Что тут можно сказать? «Он перенял все причуды своего хозяина и сделал немалые успехи в фортификации, по причине чего в глазах кухарки и горничной слыл сведущим человеком», – вот что напишут на его могиле.

О сосательном рефлексе.

Он ведь врожденный, а фраза: «Все! Насосались!» – приобретается с годами.

Книжная ярмарка – это всегда праздник, волнение и слезы радости. Они выступают на глазах тогда, когда мы видим руководителей фракций Государственной думы. Они появились, потому что гостями этой книжной ярмарки в этот раз были китайцы, так что радость, слезы, Дума и китайцы – это большие части одного целого.

И это целое – ярмарка.

Она орала, как стадо верблюдов на восточном базаре.

Там стояло внизу несколько микрофонов, в них-то она и орала.

То есть наша ярмарка – это верблюды и изюм. Все на продажу. Причем там, где верблюды, – там крупнейшие издательства «АСТ» и «Эксмо» – это с их смотровых площадок оглушительно льется вечное от различных авторов, а изюм – это все остальные издательства – тихо лежат и ждут, когда их купят.

На втором этаже опять ни черта не слышно из-за ора на первом. В закутке города Санкт-Петербурга почти никого. Гладь, как на Лебяжьей канавке у Летнего сада. Там и помещается делегация Санкт-Петербурга, что привезла писателей на встречу с читателями. Одним из писателей был и я.

Опять для встречи выделен «зал номер 3» – проход между двумя стендами может заметить только тот, кто когда-то бывал внутри седых пирамид – никаких обозначений, только небольшая бумажка с надписью «зал 3».

Объявлений о том, что где-то проходит встреча с настоящими хранителями традиций Военно-морского флота, тоже не делается, потому что все продают только себя (о чем и крики), так что на встречу к хранителям пришло человек пять.

Один микрофон не работает, другой работает только тогда, когда он смотрит прямо тебе в рот.

Чуть в сторону– и уже скрежет, не нравится ему.

С микрофоном или без него все равно шум стоит такой, что и читатели, и писатели общаются с трудом.

Флотские писатели говорят о флоте – погиб, погиб, и поэт Борис Орлов на каждый вздох имеет стих.

А вообще-то посетителей много. Народ валит, народ жаждет, народ хочет читать. Разный народ. Кто-то хочет дорваться до Донцовой, кто-то – до Гришковца.

До Гришковца дорвались при мне.

Я бы здесь не нашел Гришковца ни за что, а они нашли. Не самого маэстро, понятно, но его книги.

А хорошо, что люди читают.

Пусть они читают, эти люди, пусть. Люблю, когда глаза наполняются мыслью. От чтения, конечно.

Вот за этим народ и давится в очередях на улице перед павильоном «57» Московской книжной ярмарки.

О крабе.

Чем отличается власть в России от краба?

У краба все органы и члены действуют очень согласованно – членик за члеником, членик за члеником.

Эту историю мне рассказал мой приятель Иджран Рустамзаде.

Иджран был начальником химической службы атомной подводной лодки. Служил он, как я, на Крайнем Севере.

Теперь он в Баку, служит в Министерстве обороны Азербайджана.

Как-то он оказался в Вашингтоне прямо перед Белым Домом. Собственно, об этом и рассказ.

Стоит он у самых ворот, тут же экскурсии одна за другой, а рядом, на травке, лежит на газетке бездомный.

Бездомный – черный американец, спит, а над ним стоит полицейский – тоже черный, невозмутимый, огромный. Полицейский стоит и смотрит на то, как спит бездомный.

Длится это довольно долго, наконец Иджран не выдерживает, подходит к полицейскому и спрашивает:

– Прошу прошения, сэр! Мне кажется, что этот человек здесь совершенно ни к месту. Не кажется ли вам, что его надо отсюда убрать?

– Видите ли, сэр, – отвечает ему полицейский, – я не могу его трогать, пока он спит. Я жду, пока он проснется, потому что если я его сейчас разбужу, то он скажет, что он только что во сне видел свою родную покойную тетю, и та называла ему точный номер лотерейного билета, по которому он должен выиграть миллион долларов. А я разбудил его именно в тот момент, не дав запомнить этот счастливый номер. Любой суд будет на его стороне. Вот поэтому я и жду, когда он проснется.

Мой Иджран подумал: «Е-мое! Вот это страна! Вот это полицейский! Вот это законы! Вот это суд!»

Когда он мне все это отписал, я подумал все то же самое.

О светлом образе.

Созданию светлого образа нашего госаппаратчика за рубежом мешает тот блеск глаз, который появляется, когда он входит в заграничный банк.

И еще ноздри.

Они у него в банке раздуваются.

Меня спросили, что я думаю о замене премьера, и я сказал, что ничего особенного не происходит.

Смена белья. Нельзя же все время ходить в одном и том же белье. Надо менять, а то воняет.

Причем все это относится к любому белью – парадному, верхнему, нижнему, исподнему.

Оно все со временем ворсится, портится.

И еще я подумал о вертикали.

Она в какой-то период тоже начинает ворситься, обрастает какими-то ветками, что ли.

Нужна полная смена караула.

И это надо делать своевременно, чтобы не услышать когда-нибудь: «Караул устал!»

Птенчики вырастают в огромных уродливых птиц. Того и гляди заклюют папу.

А вообще, сначала экономика, а потом – политика. Поэтому можно сменить премьера – хоть какое-то движение.

Промежуточный реактор на жидкометаллическом теплоносителе и на быстрых нейтронах мы, похоже, уже проворонили – шли впереди планеты всей, а теперь это сделают или французы, или японцы.

И управляемый термоядерный синтез от нас тоже уйдет.

А кому нужны будут нефть и газ, если электричество ничего не будет стоить?

Так что – двадцать лет.

А затем – тайга.

А старость они будут встречать в Англии, на травке, с бокалом кефира. И дети все проедят.

И имена их потом отряхнет со своих штанов великий пешеход – история.

Так что можно, конечно, менять премьера.

О вечном.

Каждый год – паводок, затопило, а потом жара и леса горят.

И школы не готовы к началу учебного года. А на север – уголь не вовремя завезут.

24 октября 2007 года – пять лет тому назад случился «Норд-Ост».

Помню то ощущение беспомощности.

Позвонили мне с телевидения и сказали: «Дали газ!»

Тогда я спросил о том, какой это газ, чисто машинально – я ж химик.

Мне ответили, что не знают.

Потом погибнет 130 человек.

Я видел в телевизоре эти тела. Они лежали, как ветошь, как надутые матрасы. Тогда еще подумал, что газ-то удушающий.

А потом Министерство здравоохранения России отказалось отвечать на запрос думского комитета по охране здоровья о том газе.

«Министерство здравоохранения не вправе сообщать какие-либо сведения о свойствах газа, примененного во время проведения контртеррористической операции в Москве по освобождению заложников 26 октября, поскольку эти сведения относятся к государственной тайне», – это ответ министра здравоохранения Юрия Шевченко на запрос из Госдумы.

Государственная тайна.

Все боевые отравляющие вещества хорошо известны. Применение их оговорено в международном праве. По этому самому праву они и запрещены.

А тут – нашли то, что разрешено?

Потом немецкие врачи, занимающиеся лечением двоих своих соотечественников, оказавшихся заложниками в Театральном центре в Москве, заявят, что им удалось идентифицировать тот таинственный газ. После обследования 18-летней студентки и 43-летнего бизнесмена, пострадавших от действия газа, эксперты мюнхенской клиники пришли к выводу, что причиной смерти террористов и заложников стало наркотическое вещество фентанил.

Немцам верю. Это хорошие химики и медики, и им нет резона прятаться за «государственную тайну».

А нашим есть.

Справка: фентанил является синтетическим наркотиком, созданным в Бельгии в конце 1950-х годов. Он относится к группе опиоидов, веществ, подобных морфию и героину. Обычно его применяют во время хирургических операций для обеспечения обезболивания. Помимо прямого действия (обезболивания) фентанил угнетает дыхание, вплоть до остановки, он вызывает спазм дыхательных путей. А еще он замедляет работу сердца, вызывает тошноту и рвоту. Возможно еще и развитие печеночной колики, задержки мочи и кала, косоглазия.

По своим свойствам фентанил сходен с морфием, однако в чистом виде он обладает значительно более сильным действием.

Вот вам и разгадка волнений медиков по поводу газа. Газ-то применяется в медицине.

Это означает, что применить его предложил медик.

И не просто медик, а врач, облеченный властью, потому что в кратчайшие сроки надо найти огромное количество этого вещества.

И где ж такое количество этого добра можно было взять и привезти в центр Москвы в самые короткие сроки? Ответ: на медицинских складах.

Вот поэтому ведомство господина Шевченко так рьяно настаивало на том, что по международным делам у нас все в полном порядке. Применили в полном соответствии с буквой международного права.

Да. Но одно дело усыпить человека на операционном столе, другое – целый зал.

Это ж в каких объемах все это должно было быть?

В больших. В гигантских. Баллонами. О концентрации, видимо, никто не думал.

Дали с запасом. И этот запас– гора трупов.

Потом помощник министра здравоохранения России Александр Жаров сообщит, что «причиной гибели многих заложников после штурма явилось ослабленное состояние их здоровья и хронические болезни. Заложники находились в закрытом помещении, у них ощущался недостаток кислорода. Организм был обезвожен и не получал необходимой медикаментозной поддержки. Кроме того, стрессовая ситуация крайне отрицательно повлияла на иммунитет людей».

Но ведь это было ясно еще до начала операции. Было известно, что среди заложников немало людей, страдавших бронхиальной астмой, нарушением ритма сердца, ишемической болезнью сердца, сахарным диабетом. Почему им не оказали элементарную помощь на месте?

Потом Александр Жаров скажет, что «освобожденных из Театрального центра на улице Мельникова заложников реанимировали с помощью препарата налоксон.

Этот препарат является универсальным средством, применяемым для выведения людей из-под действия наркоза, а также для снятия состояния глубокого алкогольного или наркотического опьянения. По словам Жарова, «недостатка в препарате не было».

Вот видите, и недостатка в препарате не было.

Был один недостаток– в организации.

Всего-то надо было вынести всех из зала, положить на бок, чтоб язык не запал, и вколоть всем антидот налоксон, «недостатка в котором не было». И все. И не пришлось бы потом рассуждать об их «ослабленном здоровье».

На телеэкране опять дискуссия – армия должна быть профессиональной или по призыву.

Мне иногда задают тот же вопрос. Звонит какая-нибудь девушка и спрашивает.

И всякий раз я ей говорю:

– Вы понимаете, вы спросили меня сейчас: можно ли построить Вавилонскую башню? На что я отвечаю: можно, но только надо, чтоб все люди говорили на одном языке. Но будет ли она в этом случае Вавилонской? И еще: строительство башни предполагает наличие некого алгоритма, программы действий. Все должно быть подготовлено. Это не готовится на ходу. А у нас пока еще даже место не расчищено, но бетон готовы подвезти хоть завтра. Вы понимаете, о чем я?

– Кажется, да, – говорит девушка, и потом долгое время никто ни о чем не спрашивает.

Но через какое-то время звонят снова.

Ребята, армия – это очень много. Я даже не буду говорить о вершинах айсберга, об экономике, политике, развитии общества.

Армия всегда с чего-то начинается. Например, армия Македонского начиналась с фаланги. И здесь я не говорю о строе или размере копья. Я говорю о братстве. Армия – это братство. И над созданием этого братства надо работать. Каждый день.

Да, это Вавилонская башня, но строят ее даже не по кирпичику. Ее строят по песчинке.

Значит ли это, что России не видать своей армии еще тысячу лет?

Если все идет, как идет, то, может, и тысячи лет мало.

А то, что есть, – это не армия. Начнись что – и одна половина прежде всего перестреляет другую.

Какая ж это армия?

Армия – это Суворов. «Сдача в плен или смерть на скалах?» – спросил он как-то у своих ветеранов, и они выбрали смерть. Вот вам и переход через Альпы.

Солдаты не просто верили Суворову, они знали, что он готов грудью защитить новобранца.

Вот это армия. Офицер защищает солдата. И солдат знает, что офицер именно так и поступит.

А если офицер бьет своего солдата палкой, то назавтра он уже не офицер – ему офицеры руки не подадут.

В 1991 году в апреле месяце я ушел в запас. Подал рапорт и ушел. Начались сокращения. Нас вызвал к себе начальник и сказал:

– Подумайте. Никого не принуждаю, но, чтоб не резать по живым людям, те, кто уже выслужил пенсию, могут подавать рапорт!

Я вышел из его кабинета вместе с другими офицерами отдела, постоял в коридоре и снова к нему зашел. Я написал рапорт. В тридцать восемь лет у меня было тридцать лет выслуги. Подводные лодки. Год за два. А потом мне говорили:

– Саня, ты же боевой офицер, зачем уходишь?

На что я отвечал:

– Не хочу стрелять в своих!

К этому времени уже произошли события в Карабахе, Прибалтике, Грузии, уже был Сумгаит.

А своими я считал всех – прибалтов, узбеков, таджиков, грузин, армян, азербайджанцев, чеченцев, татар – всех. Потому что я присягу давал в Советском Союзе.

В 1970 году я поступил в Каспийское высшее военно-морское училище имени С. М. Кирова в городе Баку.

У нас там был устав. Через несколько лет в училище я понял, что устав – это не только правильно, это единственное, что может быть в армии, и что если поступает команда «Газы!» – то противогазы надевают все – и командиры прежде всего.

А капитаны первого ранга по тревоге бежали бегом.

Мы в четыре часа утра делали марш-бросок – пять километров туда и пять назад, приходили в ротное помещение в шесть часов двадцать минут, падали в койки (форму перед этим заправляли, как будто укладываемся на ночь), и спали до семи утра. В семь утра: «Рота, подъем!» – и на физзарядку.

И старший обращался к младшему только на «вы» и «товарищ курсант».

Я на третьем курсе был командиром отделения на первом курсе. И каждый курсант из моего отделения знал, что я всегда приду ему на помощь. Я мог его наказать, но только по уставу:

– Равняйсь! Смирно! Курсант Смирнов!

– Я!

– Выйти из строя!

– Есть!

Но тот же курсант Смирнов знал, что командир отделения прикроет его собой в любую минуту. Не задумываясь. Вот это армия.

И когда нас подняли однажды ночью, для того чтобы отправить в Ливан, мы готовы были отправиться в Ливан – такая система.

А в первый же день службы лейтенантской я сказал матросу:

– Товарищ матрос! Вы давали присягу! Вы служите не мне, а стране! Я тоже служу этой стране. Рядом с вами!

Должен вам сказать, что матрос при этом выпрямился и встал по стойке «смирно». Похоже, кроме меня, ему никто этого не говорил. Шел уже 1975 год, и в это время я уже услышал, как адмиралы при матросах переходят на мат.

До этого не слышал. На флоте все было не так, как в училище.

Но я старался. И мои матросики знали, что если случится какое-нибудь пекло, то я не пошлю в пекло его, пока сам туда не схожу.

Я не потомственный офицер, мне не рассказывали о том, как прапрадедушка пулям не кланялся в Бородинском сражении, но я знал, как должен себя вести офицер.

И я знал, что унижение от старших офицеров младшие не должны сносить.

Да, мне попадало. Да, мне стоило это многих нервных клеток, но иначе я не мог.

Меня так научили. Я считал это не просто правильным, я считал это единственно верным.

Без этого нет армии.

И когда ко мне на лодке пришел мичман, и у него тряслись губы, потому что мы в море, на семидесяти процентах мощности обоими бортами должны были снимать картограмму гамма-нейтронных полей, а прострелы в биологической защите были такие, что при замерах у него шкалы прибора не хватало, то я, видя, что он это сделать не сможет по душевной слабости, взял у него прибор и сказал:

– Хорошо! Я все сделаю сам!

И я пошел в отсек. Я должен был пойти, потому что подчиненный должен видеть, что ты не боишься и не прячешься за его спину.

И тогда твой подчиненный пойдет за тобой хоть на край света.

О боевых походах. Да, я участник боевых походов. У меня их двенадцать.

Что такое боевой поход, или автономное плавание, автономка? Весь Мировой океан поделен на квадраты. Внутри каждого квадрата на глубине почти в 100 метров от поверхности воды ходит лодка. Она ждет сигнала. Каждый день она подвсплывает на глубину семнадцать метров и вытаскивает из-под воды антенну. На нее принимается сигнал.

Это сигнал о начале боевых действий, о начале войны.

Вот так десять лет подряд мы ждали начала войны. Вот это и есть боевая служба.

Мы ее не дождались. И слава богу. А если б дождались, то земной шар ждали бы большие неприятности. У нас ракетная лодка. В ней – шестнадцать ракет. Все с ядерными боеголовками. Все боеголовки разделяющегося типа. В залпе – одна, две, четыре, восемь ракет. Потом – все повторяется. Каждая боеголовка делится на несколько боевых частей. Каждая часть способна стереть с лица земли город.

Вот это называется «холодная война». Я застал двадцать лет такой войны, из них десять – на подводных лодках.

Почему мои книги называют «инструкцией по выживанию»? Потому что на флоте к человеку относятся как к вещи. Офицера могут всячески унизить.

Кто унижает? Начальство. Любое начальство может тебя унизить.

Зачем это нужно начальству? Так оно нами управляет. Оно управляет, унижая твое человеческое достоинство. Оно не может по-другому. Не научено.

Оно унижает наше достоинство, а его достоинство унижает вышестоящее начальство.

Это давно повелось. В Советской армии очень боялись возрождения кастовости.

Офицеры – это же каста. Офицер – этот тот, кто готов к смерти. К смерти готова только каста. Это особые люди. Без них нет армии. Офицер должен в любую минуту показать, как надо умирать. А это предполагает наличие огромного человеческого достоинства.

Готовность к смерти – это достоинство, честь. А имея достоинство, офицер может покуситься на власть.

В советские времена этого боялись больше всего. Поэтому унижали, оскорбляли. Ты должен был сносить оскорбления от начальства. Тут без инструкции по выживанию не обойтись.

Я ужасное превращал в смешное. Меня иногда спрашивают: неужели все это правда, и я говорю: что вы, я все смягчил.

Вы спрашиваете: существует ли такое в других странах, на других флотах? Нет. Не существует. Там офицеры – каста, поэтому наш флот или наша армия всегда проигрывают начало войны.

О трубах.

Все живут в своих трубах.

Жители из одной трубы никогда не сойдутся с жителями из другой.

Вот только на время выборов в междутрубье появляются ходы от одной трубы к другой для проведения предвыборной агитации.

Главная составляющая чиновников – невинность. У министров честные глаза кондукторов.

Где-то я такое слышал. Жаль, что не я это придумал.

И еще одна отличительная черта чиновника – кипение, причем бурное. Чиновник всегда чем-то занят, куда-то спешит и что-то делает.

Это как водопроводчики в нашем ЖЭКе. Они все время работают с нашей канализацией. Все время.

Как к ним ни зайдешь, они заняты только ею.

А она течет в подвал нашего дома уже лет десять.

Не верите? Сами посмотрите. Я и адрес скажу: Культурная столица (Петроградская ее сторона), улица Рыбацкая, дом 10, правый подвал, если стоять лицом во двор.

Не перепутайте с левым, потому что в левый подвал у нас поступает совершенно чистая вода совершенно неизвестно откуда. Все время качают. И все заняты так, что и крышу нам починить абсолютно некому.

Так что я знаю, где через миллион лет откроют новое, нетронутое месторождение высококачественной нефти.

Его откроют под нашим домом.

Вот и получается, что наш дом уже сейчас должен охраняться государством – как будущее всей страны.

Я бы на него даже памятную табличку повесил, мол, дерьмо течет в подвал совершенно правильно и является по сути своей не дерьмом, а нашим с вами грядущим.

И явится оно к нам обязательно.

Всенепременнейше.

Предстанет перед очами.

Встречать его всегда лучше со свежими лицами, вот потому и меняют правительство.

Я и лозунг придумал: «В грядущее со свежими лицами!».

Если вам в чем-то удалось достичь совершенства, остановитесь в тот самый момент и заорите во всю свою глотку, иначе это обстоятельство рискует остаться незамеченным.

О нарождении новых партий.

У муравьев тоже бывает роение.

В этот период организаторы обзаводятся крыльями и показывают всем свой полет.

Как только все уляжется, они сбросят свои крылышки и заживут, как все.

Как только попадаешь в отдел социального обеспечения Петроградской стороны, так сейчас же и охватывает тебя чувство стыда.

– Вы последний на девятый участок?

Я последний. Такое впечатление, что тут все последние.

Узкий коридор, тесно, вдоль стен – люди, люди.

И прием граждан пенсионных не каждый день. Комнатки маленькие, загроможденные, в каждой по три тетеньки.

И проверяют те тетеньки каждую буковку в каждой бумажке. А бумажек много.

И в том, что вывешено на двери, как правило, не хватает той парочки, что должен предоставить именно ты.

А люди после пятидесяти не отличаются гибким умом и свежей памятью, так что забывают принести какую-то очень важную документину, и должны они отправляться в обратный путь с криком: «О господи!»

И еще…

И еще нужны сведения с последнего места работы.

– Но вам же все посылалось. У вас оно должно же быть!

– Оно у нас есть, но и вы должны нам принести.

Человек принесет, а они сравнят – не врет ли. И еще долго он будет тут ходить по кабинетам. Все доносить будет и доносить. Бумажки.

– А зачем? Для чего? У них же есть все! Вот если чего-то не хватает, тогда пусть и ищут! Но зачем же сравнивать, сличать, уличать?

Действительно, зачем?

Зачем гонять стариков-то? Они же свое отработали и явились сюда за своим стыдом. Это ж не пенсия. Это же что-то другое. Позор, например. И никто меня не убедит, что «предприятия перечисляют мало, потому что серые зарплаты!..».

Перечисляют предприятия. Уверяю вас. Очень даже. С самого первого своего дня.

Отдать государству пенсионные – это святое.

Но вот получить у государства – вот тут начинаются проблемы.

У нас же по статистике жизнь стариков длится до шестидесяти пяти. Так что пенсию в принципе мужчины получают только пять лет, женщины – десять. А стаж у некоторых – сорок лет и более. И эти сорок лет предприятия перечисляют и перечисляют деньги в пенсионный фонд. И этих сорока лет не хватает потом ни на десять, ни на пять?

Нет денег – добавьте. И нечего на советские времена пенять. В советские времена (в самый расцвет) пенсия была 132 рубля, а мясо стоило 2 рубля. То есть на 132 можно было купить 66 килограммов мяса. То есть чтоб сегодня достичь того, советского, уровня пенсии, надо просто 66 умножить на 160 рублей (минимальная цена). И получится – 10 560 рублей. А если ту пенсию пересчитать не на мясо, а на проезд в метро (5 копеек), то получится, что пенсия должна быть 36 960 рублей на каждого.

И все это в СССР было тогда, когда мы участвовали в обалденной гонке вооружений, кормили братские компартии по всему миру и содержали свое среднеазиатское подбрюшье.

Сейчас нет братских компартий и нет гонки вооружений. И Средняя Азия теперь существует на свои кровные.

А денег у вас почему-то не хватает? Именно на пенсии?

Что же у вас там с совестью?

У вас же нефтедоллары рекой льются. И будут они литься еще лет двадцать всяко.

Так что на пять и на десять – тем, кто сейчас тут в коридорах собеса остатки здоровья своего кладет, – этих денег хватит. Уверяю вас! Сотой доли хватит. За глаза. Добавьте людям! И не по двести рублей!

И потом, что это такое: каждый год надо прийти и написать заявление на отказ от лекарств, чтобы на следующий год эта сумма прибавилась к пенсии.

Что это такое, как не издевательство? Старики должны притащиться, отстоять очередь в тесноте и духоте и написать-таки это проклятое заявление.

Ну если человек уже один раз отказался, то логичнее было бы и на следующий год перенести этот его отказ, а вот если он захочет этих ваших бесплатных лекарств, вот тогда пускай и пишет заявление.

И очередь сразу поредеет, и работы у тех тетечек, что здесь за очень небольшие деньги мучаются со всеми этими стариками, станет меньше.

Нет! Такое впечатление, что тут все должны страдать и выхаживать свои копейки.

И тетеньки, что на приеме документов сидят, тоже должны страдать.

Тут все, похоже, должны страдать. Не будут страдать – задумаются. Задумаются – решатся. Решатся – пойдут на власть с вилами и никакого ОМОНа не побоятся.

Наверное, поэтому и должны все страдать и стоять в очередях.

– Вы последний на девятый участок?

– Я!

О душе чиновника.

У чиновника нет души.

Душу чиновнику заменяет нюх.

Прежде всего он развит в отношении подчиненных (они отвратительно смердят) и начальства (оно восхитительно пахнет).

Умереть чиновник не может. Это не человек. Это механизм. Сложный, как будильник.

Поэтому про него не говорят «умер», говорят «сломался».

Премьеры располагаются в одну линию.

По степени дремучести.

И дремучесть эта только возрастает.

Это что-то вроде общей энтропии – она тоже лезет во все стороны, как перезревшее тесто из кадушки.

То есть премьер у нас сродни тесту – перезревает и прет.

Потому и меняют. Им бы еще язык каким-то образом наладить.

Беда у них с русским языком. То есть я хотел сказать, что если это – настоящий русский язык, то что же тогда языковая немочь?

Интересно, а есть ли у них вообще внутренняя речь? Ведь люди стали людьми именно из-за того, что сами с собой начали разговаривать. Мычанье сменилось. Его заменили иные звуки. Звуки обрели устойчивость. Устойчивые звуки – слова. Порядок слов – предложение. Несколько предложений – речь.

Есть еще такое понятие – родная речь. Вслух произносится – разговорная речь. Про себя – внутренняя.

Или их внутренняя речь все время находится в противоречии с внешней?

Я понимаю, конечно, что в уме надо держать как минимум три правды и только одну из них можно озвучить. Трудно все это. Но все равно, хочется же получить от премьера не валежник русской словесности, а нечто иное.

Мысль, к примеру, а не только глаз сверканье.

Не знаю, снились ли кошмары деревянным солдатам Урфина Джюса?

Наверное, нет. Все это приходит мне на ум, когда я вижу очередного премьера.

Прежде всего я вижу строгость. Видно, ради этой строгости все и затевалось.

Но возможно, все еще и раззадорится.

А? Как вы думаете?

О выборах.

Сама процедура избрания должна быть организована, на мой взгляд, следующим образом: всей милиции следует получить на избирательных участках открепительные талоны, потом эти талоны следует сдать своим начальникам, которые сдадут их следующим начальникам, которые передадут их еще одним начальникам, а те уже опустят их в нужные урны.

То же самое надо сделать оленеводам, которых у нас по всей стране невиданное множество.

Потом – рабочим с буровых установок.

Потом – вся армия с флотом должны в правильном месте правильно проголосовать.

Потом – сознательные рабочие на предприятиях промышленности должны сделать то же самое на своих рабочих местах.

Потом – работники социальной сферы должны так же проголосовать без отрыва от своей сферы.

Потом – все чиновники должны отдать свои голоса там, где скажут.

Потом – работники медицины – им тоже недосуг по избирательным участкам шляться.

Потом – учителя проголосуют в кабинетах директоров школ.

Дальше – высшие учебные заведения.

После – отсталые колхозы и забытые совхозы.

И наконец, все то же самое сделают служащие банков.

Все! Теперь можно приглашать иностранных наблюдателей – пусть наблюдают.

О праве канализации.

Канализация имеет право течь. Тут назначили кого-то, кто отвечает за канализацию в масштабах страны.

Не справился.

Не верите?

Это ваше право, потому что из права канализации течь вытекает наше несомненное право: не верить в то, что она течет.

Я слушал выступление одного очень крупного чиновника до тех пор, пока он не сказал слово «нравственность».

Как только я услышал это слово, я сейчас же позабыл, о чем же вообще тот чиновник говорил.

Так меня это поразило.

Заговори рядом со мной собака на чистейшем русском языке, и это произвело бы на меня куда меньшее впечатление.

Нравственность!

Знаете, я даже вздрогнул, на меня пахнуло холодком, как в сыромятном детстве, когда ты не выучил урок, а учитель ищет в журнале фамилию, чтоб вызвать несчастного к доске, и этим несчастным, по всей видимости, будешь именно ты.

Я бы точно так же вздрогнул, если б в картинной галерее я рассматривал старинный голландский натюрморт со свиной головой на блюде, с бокалом вина и виноградом, и та голова взяла бы и мне подмигнула.

Я застыл, и, казалось, время вокруг меня тоже замедлило свой сумасшедший бег, а само слово «НРАВСТВЕННОСТЬ» превратилось в длинный зловещий звук, ощутимый каждой моей клеткой, кожей, одеждой, волосами.

А в пустотах, между клетками моего тела, между прочим, он отозвался горным эхом.

Причем сначала звук начинался с буквы «Н» – н-н-ныыыы – ноющий, тревожный, протяжный, а потом он передал эстафету горести букве «Р» – и та уж зарокотала, заклокотала диким рыком – р-р-р! – и все это закончилось лающим «АВ», после чего вступили шелестящие, как опавшие листья, буквы «С» и «Т», а потом началось скольжение – «ВЕННО» – и опять шелест листьев – «СТЬ»!

О как!

О чинах.

Чиновник должен воровать по чину. А чинов нет. Как быть? Надо вводить чины.

И каждому чину должны соответствовать награды и звания – Владимир на грудь или Анна на шею.

Так же легче.

И потом, это выражение «не по чину берешь» снова обрело бы право на существование.

И это хорошо.

Люблю, когда старина возвращается.

Не знаю, что еще можно добавить к тому, что «он согласен все тут возглавить», если только вместо него будет «выбран человек порядочный».

Это как в анекдоте. В колхозе меняется председатель. Есть только одно место, освободившееся только что. Это место доярки. Председатель согласен стать дояркой, с одним только условием: чтоб на его место, в председатели, был выбран порядочный человек.

– А вот насчет этого как раз и не извольте беспокоиться, – говорят ему, – на ваше место хочет идти та доярка, должность которой вы только что заняли!

Это какой-то разговор знаков. Все знают о чем, но ждут знаков, потому что то, что он говорит, неважно. Важно другое – интонация, рукой махнул в конце или нет, долго ли лицо держал у микрофона.

Россия страна поз. Позы можно нумеровать. Эта поза, например, номер пять. Та – шесть.

Все примитивно, отстало и стыдно.

Но этим все равно. Они Западу покажут, что могут у себя на дворе в исподнем ходить. Но они будут сильно обижаться, когда Запад укажет им на то место, которое у него, у Запада, отведено для полных идиотов.

Западу и так все было ясно, но оказалось, что мы его еще и развеселить способны.

Если б я был некрофилом, то я бы устроился обмывать тела умерших чиновников. Я б их погружал в теплую воду и там гладил бы, гладил бы, гладил бы.

Если б я был каннибалом, я бы сначала наполнил их густой кровью старинные бокалы из драгоценного нефрита, а потом пил бы из них, пил бы, смакуя каждый глоток и закусывая их же сырой печенью.

К счастью, я ни то и ни другое.

О «Курске» я уже устал писать. Я все написал. В книге «Люди, лодки, море» и в «Бортовых журналах».

Где правда?

Правда в том, что «Курск» все равно взорвался бы и утонул, потому что нельзя относиться к людям как к скотине. Это срабатывает сто раз, но не срабатывает в сто первый.

Про то, что нас «потопили американцы, которым показалось… они испугались… и от испуга выстрелили.»

Когда это говорят журналисты – это понятно. Судьба у них такая. Сенсации хочется.

Когда говорят наши, хочется сказать о том, что они или лукавят, или эти офицеры всю службу где-то прослужили и ничего не видели там и не слышали.

Существует куча, ну просто куча блокировок от дурака. И на нашем флоте, и на американском.

На американском, кстати, их больше, чем на нашем.

В наши воды во время учения полезет или круглый идиот, или ему приказали полезть, чтоб, значит, спровоцировать.

Но такие провокации очень опасны. И опасны они прежде всего для тех, кто лезет. Ведь мы же не просто говорим: «Покиньте район!» – мы ж еще и бомбы глубинные можем бросить, что и делалось неоднократно. И американцы обо всем этом прекрасно осведомлены. Потому и стоят они на границе района и никуда не лезут. И все знают, где они стоят, потому что над ними маячит разведывательное судно «Марьята».

Маневры, столкновение, торпедирование могли устроить только самоубийцы. Или им приказали начать Третью мировую войну.

Поймите, наши, с точки зрения американцев, непредсказуемы.

У них даже есть поговорка: «В море Иван!» – это значит: все, приехали, «Иван» обнаружен, с этого момента ведем себя очень аккуратно.

Мы же лихие. Мы напасть можем. Причем совершенно бескорыстно.

Это у них– дом в Майями, семьи, страховки, пенсии, а у нас– ни кола ни двора, семьи живут в курятнике вместе с курами, и пенсии с гулькин орган.

Им есть что терять, а вот нам-то – нет.

Торпедировать нас мог только очень больной экипаж.

Почему экипаж? Потому что не бывает торпедной стрельбы мгновенной. А это работа для многих людей. Надо снять кучу блокировок. Вот если ты пришел специально стрелять, то тогда это займет минуты три (а не просто так – «столкнулись и выстрелили»), и это займет минут двадцать, если ты вообще пришел только послушать да понюхать, а потом вдруг решил выстрелить.

А они пришли именно послушать и понюхать. Чего ради им начинать войну, когда мы и так им не угрожаем?

И потом, современные торпеды не ударяют в бок лодке. Они взрываются под ней, убирая взрывом всю воду, и лодка просто переламывается давлением окружающей воды. Пополам.

«Курск» переломился пополам? Нет.

У него же там не просто пробоина. У него НОСА нет. До четвертого отсека. Там одни обломки.

Взрыв это. Такое уже было на лодке в Полярном. Сначала один взрыв, потом объемный пожар в течение двух минут, а затем рванул боезапас. Он по-другому не взрывается.

Могли бы спасти людей в корме? Могли.

Уверен.

Почему не спасли? Потому что начальство жопу свою спасало. Она у него большего размера, и спасать эту жопу надо примерно неделю. Потом можно пойти, конечно, и изобразить спасение людей.

Вот только через неделю спасать некого. Ребята сами начали спасаться. Они затопили кормовой отсек и попытались выйти через люк. Вот только когда они воду дали, то у них масло из цистерны поперло, а регенерация уже была снаряжена. Произошел пожар. Объемный. Ребята сгорели. У некоторых тело сгорело до кости, но только выше пояса. То есть они стояли в воде по пояс – так стоят перед выходом из лодки – готовится люк, растягивается тубус, и вода впускается до нижней кромки тубуса – как раз по пояс.

На третьи сутки это произошло, а не «через шесть часов». Через шесть часов никто записок не пишет, сумасшедших нет. Подводник или гибнет сразу, или живет долго. Неделю может жить, если не две.

У них же там избыточного давления почти не было. Так что от избыточного давления они не могли умереть.

А если б они не стали выходить самостоятельно? Пожара бы не было. Досидели б они до спасателей.

Они же стали выходить от безысходности! Они же поняли, что их перестали спасать!

Они стучали трое суток! О чем и записи имеются. Только их стыдливо именуют «технологическими стуками». Можно было их спасти. Уверен. Но…

Но в этот момент начальство занималось совсем другими делами.

Еще раз: книга «Люди, лодки, море» написана как ответ на письма. После гибели «Куска» мне приходило очень много писем. Приходилось отвечать на каждое. Вот тогда я и подумал, что надо выпустить такую книгу – книгу-ответ. Это книга-ответ.

Моя собственная версия? Вы знаете, мне кажется, что что-то там у них произошло в первом отсеке. Почему-то произошел взрыв. Официальная версия – торпеда. Может быть, не буду спорить, потому что столько было вранья, что тут трудно что-то выстроить.

После взрыва, скорее всего, был пожар. Очень сильный пожар, потому что второй взрыв произошел через две минуты после первого. Боезапас может сдетонировать, и пожар – самая реальная причина такой детонации.

Почему это произошло? «Курск», насколько я помню, только что прибыл из автономки (это дальний поход – примерно 78 суток). Загонять лодку после автономки сразу в море не рекомендуется – люди устали, им нужен отдых, они неадекватны. Видите ли, под водой, в лодке, создается искусственная атмосфера для дыхания. Человек к ней привыкает, а потом он приходит домой, в базу, лодка же идет в надводном положении – люди получают возможность дышать свежим воздухом. Сначала – это эйфория, счастье, а потом начинается совершенно другой обмен веществ. Организм перестраивается. И перестраивается он на ходу. Человек сразу же худеет на несколько килограммов. Это выдерживают только молодые организмы. Сон. Все время тянет в сон.

Я тоже так приходил с моря, и меня и весь наш экипаж снова загоняли в море. Это проходит один раз, десять раз, сто раз, а на сто первый случается трагедия. Люди неадекватны. Они устали. Они могут совершить все что угодно.

Особенно страшны рваные режимы, когда лодка то всплывает, то погружается.

Я так ходил. Иногда в море заходишь в центральный пост – а там все спят, как в сказке о «Спящей царевне». Лодка идет в надводном положении – на месте командира спит старпом, боцман спит на рулях, кто-то лег грудью на панель – это вахтенный трюмный спит. Это страшно, но это жизнь. Начальство должно относиться к людям бережно.

Очень много лодок погибло только из-за того, что их или сразу после похода выпихнули в море, или отозвали экипаж из отпуска, укомплектовали людьми из других экипажей и выпихнули на выполнение боевой задачи.

Начальство торопится. Результат – гибель. Всегда? Не всегда. В том-то все и дело. Иногда такое сходит с рук, оттого и отношение такое – авось сойдет.

С приходом с боевой службы выгружается весь боезапас. А здесь вышли в море с боевыми торпедами. Почему? Торопились? Вот они и рванули. Торпеды.

И такое отношение – обычное дело.

Повторюсь: те, что остались в корме «Курска», жили несколько дней. Не несколько часов, а дней. Вот здесь я никогда не соглашусь с официальной версией. Почему? Потому что подводник или умирает сразу, или живет несколько дней и умирает мучительно. Вот когда он умирает мучительно, вот тогда он и пишет записки. Иначе не бывает. Никто не пишет записки через шесть часов после трагедии. Плохая примета. У нас верят в плохие приметы. Никто заранее не пишет записки. Все надеются. А вот когда уже нет надежды, тогда и пишут. Или пишут тогда, когда хотят что-то предпринять, например, решают выйти самостоятельно из лодки. Тогда – да. Мало ли. Можно и не выйти. Вот перед выходом и пишут записку. Но самостоятельно не выходят сразу. Все ждут, когда их спасут. Тем более что глубина небольшая – сто метров. Ждут, стучат. Эти стуки слышали. О них есть упоминание в материалах расследования, но там их называют «технологическими стуками».

Через трое суток помощь не пришла, они решили выходить сами.

Почему через трое суток? Почему не через четверо? Психика человека устроена так, что в стрессовой ситуации человек на что-то решается только через трое суток. (Возьмите Беслан или «Норд-Ост». Там все началось именно через это время). Трое суток человек привыкает к своему положению, надеется на помощь извне, а потом, когда она не приходит, он принимает решение.

Они решили выходить самостоятельно. Они перешли все в 9-й отсек, начали его затапливать. И тут случилась трагедия. Видимо, при затапливании отсека на поверхность выдавилось турбинное масло из цистерны. Оно плавало по поверхности, а здесь же имелась и химическая регенерация – она выделяет кислород – может быть, ее снарядили, может быть, комплекты были негерметичны. Масло и химическая регенерация – это всегда взрыв или пожар. Большой, быстротечный пожар.

Возник пожар. Их тела сгорели. Многие обгорели до кости, но только в верхней части. Они вспыхнули. А почему сгорела только верхняя часть туловища? Потому что нижняя была в воде. Не все, конечно, сгорели, у некоторых сохранились лица. Они были розового цвета. Это от окиси углерода. Вся кровь в легких прореагировала с окисью углерода – получается соединение ярко-алого цвета. У задохнувшихся розовые лица.

Это говорит о том, что пожар был быстрым, объемным – как взрыв.

О семьях? Что можно сказать о семьях. Они пережили большое горе. Это на годы, если не на всю жизнь.

Я много раз говорил, повторю еще раз: в деле «Курска» столько вранья, что, наверное, каждый имеет право на свою версию.

Версия «столкновение» не нова. Не надо забывать, что район охранялся ОВРой. Движение «Мемфиса» должны были фиксировать акустики нескольких кораблей, как, впрочем, и торпедный залп аж двумя торпедами.

То есть втихаря столкнуться, потом торпеды выпустить, а потом на дно лечь?

Это что такое? Современные лодки не могут лечь на дно, циркуляционные трассы забиваются и реактор гаснет. Не знаю, как «Мемфис», но наша бы лодка так на дне и осталась. И это несмотря на 30 % запас плавучести, который у американцев всего 8.

На любую версию вопросов море, потому что, повторюсь, вранья было море.

И потом, «нас толкнули, а мы взорвались, да нас еще и торпедировали» – это что за светопреставление там было? Об этом «Мемфисе» знали бы все до последнего матроса. И информация просочилась бы мгновенно. Эту лавину не сдержать. А наши сдержали?

Вот это организация! Аплодирую.

«Курск» – махина в 24 тысячи тонн. «Мемфис» в три раза легче. И скорость у «Курска» была не более трех узлов. Это с какой же скоростью должен был двигаться «Мемфис», чтоб «Жигули», как правильно было где-то сказано, разворотило «КамАЗ»? И при такой скорости его никто не слышал в районе?

Он по воздуху летал? А теперь представь себе, что «Жигули» не только врезаются в «КамАЗ», но они еще и стрельнуть успевают! Не просто так от столкновения все на «Мемфисе» летят вверх тормашками, но на лету они еще и залп делают, аж двумя торпедами!

Кто-нибудь когда-нибудь попадал на «Жигулях» в «КамАЗ»? Ну и как самочувствие?

Наверное, с «Курском» все было непросто, но такое – это хоть детектив снимай.

Да не может лодка, записывающая шумы другой лодки, произвести залп за то время, которое тут отвели для залпа «Мемфису». Физически. Не успевает. Надо блокировки снять. А их там куча.

А ты их попробуй снять при столкновении! Я бы хотел на это посмотреть. Летаешь вперемешку с ящиками ЗИПа и снимаешь блокировки, а потом как дал – и веером две торпеды, а потом на дно – бульк! – буй отдал, а потом полежал-полежал, пришел в себя и айда в базу – на ремонт пора.

Красиво. Ничего не скажешь. Хочу верить, но что-то мешает.

Виталий Александрович Люлин очень порядочный человек, настоящий командир и подводник. Я его люблю и уважаю. Любовь подчиненного – самый дорогой орден для командира. И Люлин знает о моем к нему отношении.

Но в обсуждении трагедии с «Курском» готов с ним спорить. Точнее, это даже не спор. Это разговор двух людей, у которых при слове «флот» болит в одном и том же месте.

Нужна ли нам правда о «Курске»? Нужна. Очень. И даже если она никому не нужна, то пусть она будет необходима только мне. Я готов быть самым последним человеком, сомневающимся во всем.

Есть ли у меня своя версия? Сначала мне казалось, что есть, но потом пошел такой вал всяких небылиц и домыслов, что я и в своей версии засомневался, отложил ее в сторону и забыл о ней до той поры, пока я не выслушаю и не выскажу свое мнение относительно всех других версий.

Тут говорят, что «Мемфис» следил за «Курском», записывал его шумы, шумы новой торпеды, которая, по заявлениям одних, испытывалась, по заявлениям других, – только готовилась к испытанию. Находился он за кормой «Курска» и потому не был ему слышен, а потом подскочил, чтоб получше расслышать, да врезался.

«Курск» готовился к торпедной стрельбе. Выполняется она на сближении. То есть корабли («Петр Великий» и прочие, немалым числом) входят в район и с расстояния в 20 миль начинают сходиться с подводной лодкой. При этом обычно они находятся в состоянии радиообмена (все же договариваются, стрельба-то показушная, никто не хочет терять ни торпеду учебную, ни свое лицо).

На «Курске» подняты выдвижные – еще одно тому свидетельство. Потом, после доклада «Курска» о готовности к стрельбе, следует радиомолчание и собственно стрельба, после которой «Курск» выполняет маневр по глубине и отрывается от возможного преследования.

Но «Курск» – махина, а глубина только 100 метров. Какой там маневр по глубине! В дно можно воткнуться с таким маневром. Вот то, что «Курск» воткнулся в дно, и было в свое время версией Люлина.

И тут появляется фильм – нас «Мемфис» забодал.

Перед торпедной стрельбой скорость лодки минимальная. Три узла максимум, а может, и два узла или вообще один узел. Почему? Потому что движением лодки можно оторвать открытую крышку торпедного аппарата. Но если «Курск» двигался с такой скоростью, то и «Мемфис», скрываясь за его кормой в акустической тени, двигался с такой же. «Курск» не знал, что за ним движется «Мемфис», но тот-то знал. И о дистанции между ними он знал.

Столкнулись? Хорошо. Но любое ускорение «Мемфиса» выводит его из акустической тени, и он – как на ладони для ВСЕХ, подчеркнем, участников учения. И при этом он не просто сталкивается, он еще и торпедой стреляет?

Хорошо, предположим и это. Не забудем при этом, что торпедой он бьет «Курск» почти в упор.

Современные торпеды – это не пули из автомата. На их движение к цели влияет все – состояние моря, глубина объекта, его шумность и черт-те что. Все влияет. Поэтому торпедное оружие не высокоточное.

Зато оно мощное.

То есть взрывается оно, как правило, не воткнувшись в борт, а рядом. Почему? Потому что задача торпедной атаки – это не попадание белке в глаз, а разориентирование этой самой белки.

Торпеда должна помешать ракетной подводной лодке (или торпедной лодке) выполнить ракетный (или торпедный) залп. Взрыв торпеды должен сорвать стрельбу противника. Вот цель. Не уничтожение противника торпедой (этим займется авиация, надводные корабли, то есть те, у кого это лучше получается), а срыв боевой задачи. Нельзя допустить ракетный залп. От него погибнут миллионы. Ракеты-то с ядерной боеголовкой, кассетного типа. Нельзя дать им разлететься.

Вот для чего нужны торпеды.

Повторимся, они очень мощные.

В свое время в Полярном произошел взрыв торпедного боезапаса на лодке. Так там утонула не только эта лодка, но и две соседние получили такие повреждения, что впору говорить об их гибели.

Хорошо, что все тогда у пирса происходило.

А если б в море? То есть «Мемфис» – камикадзе?

От такого взрыва, понимая, что он делает, находясь рядом, корпус к корпусу, он не смог бы оправиться. Он лег бы рядом с «Курском» навсегда. Вспомните его размеры. Он меньше «Курска» в три раза.

«Курск» лег, а «Мемфис» лег бы перед ним. Он первым бы лег. Уверяю вас.

Возможно, он находился рядом при взрыве «Курска». Возможно, допускаю (оттого и получил повреждения), но он не находился «корпус в корпус» – иначе б никогда он не нарисовался потом на ремонте в доке. Там нечего было бы ремонтировать.

И еще о торпеде. Пусть даже она попала в легкий корпус «Курска». Предположим, что злодеи, потеряв свой разум, выстрелили в нас торпедой. Учтем при этом, что на наших лодках есть легкий и прочный корпус, а у американцев легкого корпуса нет. У них сразу внутренности. А у нас не сразу.

Взрыв торпеды снял бы весь легкий корпус «Курска» и повредил бы «Мемфис», но вот добрался бы он до прочного корпуса «Курска»? Сомневаюсь. Пусть меня переубедят.

Взрывная волна распространяется по линии наименьшего сопротивления. То есть она уйдет в воду вокруг «Курска». Повредив «Мемфис» и в пространство между корпусами «Курска», сорвав с него легкий корпус, как скорлупу с яйца.

Вы били когда-нибудь сваренные вкрутую яйца? Часто при этом повреждалось само яйцо?

От столкновения наших подводных лодок почти всегда страдает легкий корпус.

От взрыва торпеды пострадает он же. Я не прав? Пожалуйста, возражайте. Готов выслушать.

Телевидение – жвачка. Замена разума. Ум связан со словом. Напрямую. Какое слово, таков и ум. Слово должно звучать внутри. Если внутренняя речь невнятная, то и внешняя его речь находится в том же состоянии. То есть перед нами недоумок.

Внутреннюю речь формирует книга. Не всякая, но та, что написана вкусными словами.

Берем девять томов Белинского и…

У него очень вкусная русская речь. И неважно при этом, о чем он пишет.

В прошлом веке внутренняя речь формировалась еще и письмами. Эпистолярный жанр был в чести.

Отсюда и богатая речь наших предшественников.

Достаточно почитать их переписку. Было такое время, когда я читал только это.

Я прочитал письма Достоевского, Чехова, Пушкина. Мне очень нравилось.

Читает ли нынешнее поколение? А кто его знает? Читает, наверное. Но…

Нас, по всей видимости, ждет технический прогресс и… скудоумие.

О зернышке.

Чиновник должен клевать по зернышку. Тем, кто именно так и клюет, я бы ежегодно вешал на грудь специальную награду– небольшие серебряные птичьи клювы.

О гибели.

Гибель чиновника – повод наполнить бокалы. Братьям по цеху при этом к лицу неуемная скорбь, народу– смех и улыбки. В конце дня хорошо бы устроить кулачные бои.

Опять на улицах Петербурга милицейские облавы.

Ловят призывников.

Молодые люди не торопятся выполнить свой конституционный долг, и милиция помогает им в этом непростом деле как может.

Так в Европе в Средние века набирали рекрутов. Хватали кого ни попадя.

Почему-то это считается законным. Не знаю ни одного судебного процесса против этих действий милиции.

Может, и были они, вот только я не слышал.

Такое впечатление, что все сами по себе: закон сам по себе, милиция сама по себе, призывник сам по себе и армия сама по себе. Насилие, насилие, насилие.

Почему в этой стране все начинается и заканчивается насилием? Насилие как принцип. Насилие как основной закон. Могут схватить, сломать, связать.

Одного взгляда на этих призывников достаточно для того, чтоб возмечтать о профессиональной армии – худые, мелкие, и головы на тонкой шее раскачиваются.

Какие ж это защитники? Их самих защищать надо. Мне на это обычно говорят: во многих странах Европы сохраняется армия по призыву. На что я отвечаю, что призыв призыву рознь.

В Швеции, например, часть армии формируется по призыву. Но там не ловят на улицах и на станциях метро.

Потому что служить по призыву там престижно. Там больше желающих служить, чем требуется. Поэтому призывников отбирают очень тщательно. Там они в очереди стоят, чтоб отслужить. Некоторые несколько лет добиваются своей очереди.

Там другая армия. Служат они рядом с домом, ночуют не в казарме.

В казарме на ночь остается только наряд. Остальные – переоделись вечером, сели в свои машины и отправились ночевать домой. Утром – опять в машину и на службу.

Отпуска, увольнения, занятия спортом и всякими военными премудростями.

Там больше учебы, чем тех мучений, которые у нас считаются службой. А некоторых наших мучений, дедовщины, например, там просто нет. И не может быть. Исключено. Не существует.

Выполняет эта часть армии различные караульные обязанности. Например, охраняет королевский дворец, чему долго учится. Смена караула – целое представление. На него съезжаются родители, друзья, знакомые, все это празднично, все фотографируются, смеются, гордятся своими чадами. Отцы ходят с глупыми улыбками с фотоаппаратами, мамаши воркуют. Там служба призывника – праздник. А у нас – облава.

Корпоративной правды не бывает. Общество должно знать, куда оно движется.

Все наши беды оттого, что мы все время вляпываемся в одно и то же.

Сор-то все время в избе.

О замыслах.

Тайные замыслы – от самого их зарождения до полного созревания – должны быть видны.

Для этого в организм чиновника хорошо бы вживлять специальный прибор, отслеживающий и записывающий весь процесс вынашивания идей. Работы по его созданию уже ведутся в обстановке абсолютной секретности.

Все, что удалось узнать, – без нанотехнологий тут не обошлось.

О хорошем.

Народ должен тянуться к хорошему, поэтому в обиход должны быть немедленно введены лапти, потом следуют армяки и кокошники, а там и до мундира недалеко.

По поводу националистов. Есть специальность, есть дело, а национализм от недоумия, и он разрушает дело. Мне на лодке было все равно, кто какой национальности. Главное – могу положиться на человека или нет. Нормальный или дерьмо.

А дерьмо, пусть оно хоть все-все будет насквозь русским, дерьмом и останется. Конечный продукт.

Я рос в Баку. Самый интернациональный город. Там все были бакинцы, а не азербайджанцы, армяне, русские. Потом, с перестройкой, все это и поперло.

Я видел разный национализм. Результат всегда один: прикрывание воров. Воруют под этим замечательным прикрытием у представителей собственной нации.

А раз воруют, значит, и идея ложная.

Поэтому когда я слышу о националистах, то думаю, что это или люди недалекие, или насквозь лживые.

Тут я опубликовал материал «Моя страна». Это по поводу теста. Оказывается, среди националистов существует следующий тест: если в разговоре человек говорит «моя страна», – значит, свой, если говорит «эта страна», – чужой. Причем этот принцип соблюдается вне зависимости от грамматики и контекста. Я попробовал возразить. «Моя» – это владение, принадлежность, по всем словарям.

«Моя» – это можно разделить, пропить, продать.

Про страну я так сказать не могу. Она мне не принадлежит. Это я принадлежу этой стане. Я ее часть. Вот вкратце.

Что тут поднялось! На форуме по этому поводу столько всего.

Люди безграмотны. Вопиюще! Они не слышат другого, не приемлют иного мнения.

Жуткое бескультурье. И это национализм? Они даже писателей русских не читали. О чем говорить. У нас языки разные. Я говорю по-русски, а они – на собственном языке, который они считают русским. Они выдумывают правила, потом эти правила объявляют единственно верными. Все, кто пытается возразить, – враги. Я встречался с националистами. Я сказал им: надо учиться, и учиться надо русскому языку и русской культуре.

А они мне:

– Жене тоже говоришь «эта»?

Что за бедлам? Жена «моя», потому что само понятие моя жена – древнее. Древнее любого национализма.

Моя – владею, мне принадлежит. Да, давным-давно жена принадлежала мужу. Он мог ее поменять, обменять, продать, заточить, убить. И дети – «мои дети». Могли быть проданы в рабство и заложены. Заложниками (детьми) племена обменивались при заключении перемирия. Детей еще и в жертву приносили. По жребию. Богу Перуну. И что из того? Многие понятия пришли из древности.

А понятие «моя страна» или «дорогая моя столица» пришли из песни, из поэзии.

Нельзя то, что пришло из поэзии, превращать в подобие закона, в проверку, в тест.

Поэзия, она потому и поэзия, что допускает выход за рамки языка. Это ей разрешено.

Для всего остального существуют словарь и правила.

Я размышляю. То есть я занимаюсь опасным занятием. Сократ за это поплатился. Он размышлял. Все остальные жевали. А вот он отважился думать. Это очень опасно.

Ум же свободен. Он свободен везде и всюду. 24 часа в сутки.

На западе «умные» деньги. Это деньги от бирж, банков, финансовых корпораций, заводов, автоматических линий, компьютерных и иных технологий, технологий, технологий.

Нет у них нефти и газа, поэтому их деньги от ума.

А у нас – от газа, нефти и всего того, что помогает их из земли доставать.

Они у нас тоже от ума, но невеликого. Невеликий ум означает глупость. То есть у нас «глупые» деньги.

Запад покупает наши нефть и газ на свои «умные» деньги, чтоб и дальше умнеть.

Эти деньги приходят к нам и проходят у нас стадию оглупления. Мы оглупляем любые «умные» деньги.

Как? Что-то мы просто проедаем, что-то тратим на их новейшие станки и технологии, а на оставшуюся часть мы покупаем бумаги для Стабилизационного фонда – то есть делаем свои деньги еще глупее.

Почему? Потому что купили мы эти бумаги когда-то за доллары по тридцать рублей за штучку, полежали они у нас немножко, и стал доллар стоить уже двадцать пять рублей.

Потери при обратной конвертации – ровно пятая часть.

Вот это называется сделать свои деньги еще глупее, чем они есть.

А если он упадет до двадцати двух рублей?

А если он упадает до двадцати двух, это будет означать, что оглупление наших денег идет лавинообразно. То есть его не сдержать.

Вывод? «Глупые» деньги не превращаются в «умные». Они продолжают глупеть.

Хочется, чтоб все президенты испытали клиническую смерть.

Хочется, чтоб они испытали восхитительное состояние свободы и полета, когда собственное тело– там, внизу– воспринимается как полная чушь, как ненужная бредедень, как что-то тяжелое, неповоротливое, как намокшая, грубая одежда, как путы на ногах, как обуза, как хлам.

И полное ощущение сохранения своего я, и первое слово: «Наконец-то!» – И назад, в тело, – ни за что, никогда, фигушки, не заманите, не хочется, нет!

Не хочется предвыборной борьбы, встреч, успешных переговоров, партий, самих выборов, побед, коррупции, борьбы с ней, денег, электората, зарубежных счетов, гольфа, яхт, дач, вилл и Центробанка с его золотовалютным запасом.

Не хочется еды – устриц, крабов, лобстеров, пива, сала, мартини, кокосов, ананасов, земляники.

Не хочется костюмов от Гуччи и Версаче, туфель, трусов, маек и часов «Ролекс» на каждой из выступающих конечностей.

Не хочется отдыха в горах, лыж, пляжа, солнца, моря, секьюрити, ласкового ветерка, теплого вечера, ночной прохлады и понятливых красавиц. Ты легок, быстр, тебе все можется.

А впереди упоительный, манящий свет, и ты идешь, идешь и идешь к нему, ты предвкушаешь и грезишь, и какие-то красивейшие, белейшие птицы подлетают к тебе, шепчут тебе ласково на ушко: «ЕЩ-Щ-ЩЕ НЕ ВРЕМЯ-Я-Я…» – и поворачивают тебя назад к твоему хламу, к одежде, к твоему телу.

И ты противишься их вкрадчивому уговору, ты пытаешься вырваться – но увы! – они такие, такие. И уже поволокли, поволокли и втолкнули; и вот ты с треском, с грохотом рухнувших в музее лат сбоку втискиваешься в свою мокрую, грязную, тупую оболочку, после чего ты испытываешь боль во всем, боль везде, боль в каждой клетке своего необжитого тела, как в свой первый день.

Говорят, после этого люди меняются.

Еще одно обращение ко всем, всем, всем!

Иди сюда, дурашка.

Иди сюда, глупенький.

Я расскажу тебе о том, чего ты до сих пор не знаешь.

Я расскажу тебе о том, что ты не вечен (да, да, не вечен), о том, что ты умрешь, умрешь – и не когда-нибудь, а прямо сейчас.

Ты не успел? Ты не понял? Ты против? Ты возражаешь? Ты не готов?

А когда же ты будешь готов, потненький? Когда? Когда это случится?

Когда ты перестанешь делать глупости, подлости, гадости?

Когда ты перестанешь грести и грести, под себя, под себя, для себя, для себя?

Когда ты перестанешь набивать свое брюхо? А? Ты видел свое брюхо? Нет? Внутри. Оно же лопнет. Не когда-то, а прямо здесь и тут же. Что? Что ты там лопочешь? А? Ты только что победил? Где ты победил? На выборах? На каких выборах?

Господи! Что у тебя в голове? Какие-то выборы, партии! Что ты несешь?

Ты готовишься? К чему ты готовишься? Ты готовишься к новым свершениям? Ты к смерти никак не подготовишься! Иди, готовься к смерти. Приведи в порядок лицо и дела, потому что сегодня, потому что тотчас!

Тебе все это подарили. Дали подержать. Разрешили поносить. А ты подумал, что все это твое? Да? Навсегда? Маленький! Это же просто шанс. Тебе дали шанс. Тебе позволили. Хотели посмотреть, как ты себя поведешь, а ты повел себя ты сам знаешь как.

А ты подумал, что ты избран? Что ты! Прошло твое время. Шанс кончился. Ты не оправдал. Теперь он дается другим.

А ты иди, готовься.

И хватит тут сопли размазывать, миллиардер.

Подумаешь, смерть.

О характерах.

Воистину! Многообразны пути, по которым вынужден был направиться человеческий ум, чтобы дать задаче точное решение. При выявлении характера какого-либо представителя власти хорошо бы воспользоваться его свежими анализами. Наличие в выделениях свинца говорит о твердости характера, присутствие цинка – о цинизме, кадмия – о подлости.

О музыке.

Музыка должна постоянно ласкать слух. Однако не слушайте долго Вагнера. Говорят, что от этого возникает желание напасть на Польшу.

Мне позвонили и спросили, могу ли я рассказать о своих впечатления от просмотра фильма Никиты Михалкова «Двенадцать». Я сказал, что фильм не смотрел, но впечатлениями поделиться могу.

Мне кажется, что фильм замечателен, прекрасен, что он великолепен, дивен, чуден.

Хорошие актеры, все-все на своих местах, видна умная, умелая режиссерская работа.

Фильм не оставляет равнодушным, в самой его середине хочется встать и аплодировать до самого конца. Под занавес нелишними будут и крики «Браво!».

Я не очень понимаю, как Никите Сергеевичу это удается, но он в каждом фильме разный как режиссер – то лиричный, то меланхоличный, то вдумчивый, то страстный, то чувствительный, то смелый, то мужественный.

Мужественность я бы отметил особенно.

И потом, эта необыкновенная точность передачи материала. Такое впечатление, что впервые название «Двенадцать» использовал именно он, а поэт Александр Блок у него потом это просто переписал.

И правильно, что его наградили в Венеции. Его надо наградить и во Флоренции, если там что-то кинематографическое будет происходить. Не знаю, будет ли, но надеюсь. И «Оскар» – самое малое, чего этот фильм достоин. Он достоин пройти через века, посрамив нашу обыденность.

Если б существовали какие-то космические награды, то и их не стыдно было бы ему присвоить.

Этот фильм – событие. Это фильм – победа России, русскости. Это фильм на все времена.

Появись он во времена Чингисхана, его смотрели бы не с меньшим воодушевлением.

В этом фильме собраны все оттенки, все тонкости русской души. Отмечена ее непредсказуемость, порывистость, буйный нрав.

Словом, фильм удивительный.

Сам я его смотреть не буду, потому что не хочу портить то мнение, которое я про него уже себе составил.

Потому что – а вдруг не совпадет.

Аллах здесь ни при чем. Он же един. Бог-то. Остальное – трудности перевода.

Некоторые поклоны бьют, кто-то в пояс кланяется.

Неприятие чужого. Разные воззрения. То, что у нас считается подлостью, в их случае не считается таковой. К ним, главное, спиной не поворачиваться и на договоры не полагаться. Для них договоры – временная передышка. Как только понимаешь, как себя вести, национализм пропадает.

Опять повышение цен.

На что у нас повышение?

А на все!

Как только Родина дает пенсионерам аж двести рублей, то все, начиная с коммунальных наших безобразных служб, стараются это отобрать.

Теперь вот молоко старается. Не само молоко, конечно, а те, кто его продает.

Правда, они кивают на тех, кто его делает, а те кивают.

В общем, в России это называется рынок.

Только он немного отличается от того, что на Западе считается рынком.

Там всегда перерасход, а у нас всегда недород.

Своего нет – везем из-за рубежа.

А чтоб защитить нашего производителя, которого нет, пошлины таможенные повышаем.

Вот и получается: все повышают всё, а когда доходит до выплат пенсий, – скачок цен, за что вызывает начальство всякие магазины и хлопает им по попке.

Таким образом дело и делается. Вот потому наши, не те, которые в «движении», а те, которые сами по себе, давно уже в Финляндию за продуктами ездят и всех знакомых своих снабжают. Посылается народ в Финляндию (500 рублей на автобусе), и везет он оттуда мясо, рыбу, сыр и прочее.

Цены меньше.

То есть поезда, что в пору моей юности в Москву за колбасой ездили, впору опять пускать.

Только Москва у нас теперь в Хельсинки будет. И вот это называется у нас экономикой.

И еще это называется «повышением реальных доходов населения».

И еще это называется пенсией. И еще – заботой о людях.

А как оно все на Западе делается? Ну, например, однажды в Швеции куры перестали нестись. Возникла реальная угроза того, что цены на яйца сейчас подскочат.

А в Швеции это очень серьезно. Там никогда не было крепостного права. Там ОМОН не поможет, потому что шведский ОМОН состоит из такого же шведского населения и своих людей палками не бьет.

Это люди могут побить шведский ОМОН, а он только будет стоять и щитами закрываться, то есть страдать.

И вот, чтоб никто не страдал, знаете, что эти неповоротливые тугодумные шведы мгновенно придумали? Они отменили пошлины на яйца вообще и одновременно выплатили своим производителям яиц компенсацию за случившийся недород.

И им Дания яйца завезла.

Дания им завезла столько яиц, что вы себе представить этого не можете.

Это был какой-то яичный праздник. Ими кидаться можно было. И стоили они – тьфу и еще раз тьфу!

А у нас вот никак.

У нас другой праздник.

У нас только докладывают вовремя, что в закрома Родины заложили это и это.

М-да! Чиновнички. Люди, думающие о…

Знаете, чем чиновник отличается от попугая?

Тем, что попугай говорит, как человек, а чиновник говорит, как попугай.

Причем не умолкая.

Вот поэтому Русь у нас и отличается от дикой африканской лошади зебры.

У той зебры (блин!) после черной полосы всегда следует белая.

Очень сочувствую Богу. Бедняга, столько людей, и всех надо выслушать, во все вникнуть.

Шесть миллиардов детей. Неразумных, глупых.

Земля живая. Это понимаешь сразу, как только отходишь от берега. Море выпуклое, дышит.

У Земли и у людей разные скорости. Люди проживают быстрее.

Если они будут мешать Земле, она их просто с себя смоет. Ураганы успокоят человечество.

Сделали потепление – получите ураганы. Раз в месяц, раз в неделю. Очень сильно беспокоите – через день будут ураганы, наводнения, землетрясения, засухи. Как вы к Земле, так и она к вам. Уничтожаете посредников между людьми и Землей – животных– напустим на вас мор.

Человечество не скоро поумнеет. У вызревания ума и у прогресса разные скорости.

Запаздывание неизбежно. Конфликт еще впереди. Все меньше логики. Ее меньше в деяниях, в рассуждениях.

Иногда кажется, что время осмысленности, осмысления происходящего прошло. Человечество движется куда-то, используя закон накопления собственной массы и гравитации.

Когда-то обезьяна получила кость в горло, и поэтому звуки у нее сложились в слова.

Словами она смогла выразить свои страхи. Люди научились говорить от страха. Человек сам себе объяснял свой страх.

Но сначала обезьяна рисовала свои страхи на стенах. Получались мамонты, пещерные медведи. Никто не рисовал крыс – их не боялись. Боялись мамонтов.

Не хватало слов, вот рисунок и помогал избыть страх.

Проговоренный страх терял свою силу. Так появилась внутренняя речь. Если она невкусная, нелогичная, то нарушается плотность между словами. Невкусная речь не плотна. В ней можно заменять слова или между словами вставлять еще слова. В невкусной речи всегда есть зазоры. В эти зазоры проникает страх. Он входит между словами, он разлагает речь.

Речь повинна в возникновении ума. Рассуждая, человек искал логику. Точное слово. Эти поиски продолжаются. Ум должен сохранить жизнь.

И Землю. Так мне кажется.

«По продуктам питания Россия на семьдесят процентов зависит от экспорта».

Здорово. Ай да сукины дети! Вот это достижение! В наши времена это называлось потерей экономической самостоятельности.

Небось в каждом кабинете сейчас портрет Петра Великого висит?

Вот Петр бы вас за такие художества как минимум палкой по спине отходил. Лично ручку приложил бы.

Ему-то было известно, что такое национальный позор, а вам это слово, видно, неведомо.

Петр, если надо, своего производителя мог вообще от налогов освободить.

И технологию он бы из Голландии завез.

И коров. И доильные аппараты. И форель с семгой.

У нас же просторы дивные.

Вот только ума нет.

Или ум под другое заточен.

Чего ж у нас все это не развивается? А? Великие хозяева земли Русской?

О выдумках.

Некоторые испытывают презрение к выдумкам. Им отвратительны любые муки творчества. А я вот без творчества не могу. Меня давно привлекает создание меморандумов.

Если б меня пустили во власть, я бы, к примеру, ежемесячно издавал бы манускрипт о независимости Грузии.

К мои текстам все относятся по-разному.

Для кого-то это стеб, для кого-то моя боль, для кого-то просто размышления, разминка для ума.

Так я разминаю свой ум? Наверное.

Рассказываю со слов бывшего офицера КГБ СССР.

В конце августа 1991 года в одном провинциальном городе ждали комиссию из Москвы.

Приезжие генералы должны были разобраться, кто что делал или, наоборот, не делал в «горячие августовские денечки». К приезду комиссии местные офицеры устроили субботник.

Под утро, выйдя из дежурной комнаты, где звуки пьянки уже затихали, один из офицеров узрел на плацу здоровенного котяру. Тот не спеша шел к зданию в гости к кошке, которая проживала при казенном буфете. Котик попытался обогнуть пьяного, но тот, пораженный наглостью животного, швырнул в него бутылку из-под пива. Кот легко увернулся от посудины, однако бежать и не думал. На шум выскочили все, кто мог еще ходить. Покискискав и не добившись от виновника переполоха заметной реакции, народ уже начал было расходиться, но тут кто-то вспомнил про грядущую комиссию. Решение созрело быстро: если кот не дается в руки и, следовательно, его нельзя запереть в карцере на время визита, остается последнее средство – пристрелить. Дежурный достал ПМ, тщательно прицелился и нажал на спусковой курок. Пуля выбила искры в нескольких метрах от кота. Кот укрылся за контейнерами с мусором.

– Не, из ПМ этого зверя не возьмешь, – заключил один из собутыльников. Немного посовещавшись, пьяная команда открыла оружейную комнату и извлекла автоматы Калашникова и пару Стечкиных (благо это стреляет часто и кучно).

Чтоб заглушить звуки выстрелов, один из «охотников» завел двигатель резервной дизельной электростанции. Брошенный в контейнеры кирпич выгнал несчастного кота из укрытия, однако когда раздались первые выстрелы, он нырнул обратно. Выстрелы звучали минут пять. Расстреляв весь боезапас и переведя дух, решили посмотреть, что же стало с котом. Один из них, подсвечивая себе зажигалкой, заглянул между контейнеров. Между стенок из земли торчала труба водостока, откуда блестели кошачьи глаза.

Засунув руку в щель и не успев ничего там нашарить, любитель меха взревел благим матом. На руке зубами и всеми четырьмя лапами висел котяра и пытался добраться до мяса. Вся компания бросилась к своему другу на помощь, но кот, видя такой оборот событий, прыснул под ворота и был таков.

Утром внутренний двор конторы представлял собой ужасное зрелище: на плацу везде блестели гильзины, мусорные контейнеры были одной сплошной дыркой, а на свежепо-беленном бетонном заборе красовалось множество сколов от пуль. Рикошетом ухитрились повредить даже кабеля связи. Убрать к приезду комиссии успели только пустые бутылки. Приезжие генералы, выйдя из машины, пешочком направились через внутренний двор в здание.

– Милейший – один из генералов обернулся к начальнику, – а что это с забором?

– Да мои ребята кота ночью расстреливали, – ответил бедолага.

Свита остановилась.

– А в подвале нельзя было? – тихо спросил начальник комиссии.

– В подвал тащить времени не было, товарищ генерал, – из-за спины начальника управления вякнул ночной дежурный, который до сих пор не мог совладать с похмельным синдромом. – Мы его на воздухе решили стрельнуть.

– Так думать надо! – перешел на крик генерал. – Здание в центре города, стрельба ночью, наверное, весь район разбудила.

– Да мы двигатель включили! Кто поймет, что тут делалось? – заканючили местные.

– Ну, хрен с вами, дураков лечить – только уколы изводить.

И, повернувшись к начальнику управления, генерал спросил:

– А этот, как его, КОТ, по суду под вышак пошел, или вы его по собственному почину?

– По собственному почину, товарищ генерал, да и вон он как моего за руку покусал! – кивнул начальник на своего подчиненного.

– Ну, этих сволочей стрелять надо, совсем распоясались. Всю страну разворовали. А ты правильно делаешь, что с ними не церемонишься. Молодец.

И оставив обалдевшего начальника управления, который только сейчас осознал всю глубину заблуждения гостей, комиссия заспешила дальше.

P.S.

В скором времени начальника управления перевели с повышением в Москву, а многих офицеров, участвовавших в ночной охоте, повысили по чину «за решительную борьбу с чуждым элементом». А по городу долго гуляли слухи о расстреле местных гэкачепистов органами ГБ.

«Умом Россию не понять!»

Блядь! А вы пробовали?

Что роднит чиновников с саранчой? Их роднит нежелание добровольно сокращать свое поголовье. Оттого и коррупция.

Как избавиться от коррупции? Так же, как и от саранчи, – сменить климат.

Вот поэтому я давно предлагаю перенести столицу нашей Родины в Туру – середина нашей необъятной карты, а потому и до концов ее не так далеко, по телефону можно дозвониться.

И еще, там климат очень подходящий для тех, кто по-настоящему любит свою Родину – Россию – и готов ради нее по-чиновничьи, то есть до последней капли крови, страдать.

Перенесли же свои столицы такие страны, как США, Бразилия, Турция.

Последним это сделал Казахстан, после чего расцвел экономически.

Черт его знает, может, и мы расцветем? Перенесем столицу в вечную мерзлоту, а все здания там, чтоб не тревожить местный ягель, построим на сваях, и сделаем эти здания из прозрачного пластика, чтоб, значит, редкие лучи солнца не только его пронзали насквозь, но и чтоб они до земли доходили, помогая выжить окружающим цветочкам.

А все прочие цветы нашей цивилизации – чиновники – были бы вознесены над нашей грешной землей, и все их действия стали бы тоже прозрачны, всем видны и очевидны.

Представляете? И поехали бы туда, в Туру, они, захватив с собой все наши представления об одной нашей общей матери.

Там бы сразу стало ясно, кто готов служить хоть на Луне, а кто – только рядом с финансовыми корпорациями.

Это же так естественно: любишь Родину – вот тебе ягель.

Опять же, край расцветет, передовые технологии внедрятся, народ заулыбается и чиновников полюбит.

И не будет сравнивать их с саранчой.

Политикам всегда надо помнить о реинкарнации, ведь следующую жизнь можно начать слизняком, а уж потом превратиться в какого-нибудь мелкого ползучего гада, после чего преобразиться в гада покрупнее – в крокодила, например, – затем уже можно стать млекопитающим – хорек подойдет, – потом пойдут лисы и волки, а затем вершина всех превращений – шимпанзе.

И только после обезьяны открывается прямая дорога в премьеры.

Терпеть не могу предвыборное роение.

Все возбуждены и крутятся вокруг матки.

Дела нет, но при нем всегда кто-то есть.

Выборы, встречи, вопросы, опросы.

Вопросы всегда одни и те же: пенсии, продукты, подъезды, канализация, дороги.

Есть, правда, и идиотские: «На кого вы нас покинете?», «Как ваше здоровье?» и «Что там в Ираке?». И количество вопросов с годами только растет. Почему-то это обстоятельство опрашивающих радует.

Знаете, чем Россия отличается от паровоза? Тот пары спускает, а Россия пары перепускает.

И бродят они по внутренним лабиринтам. Так что задача тут только одна: вырыть новые лабиринты. И поглубже.

Чтоб лет на десять хватило. Никто же не хочет остаться в памяти потомков.

Наоборот, все хотят из этой памяти как можно быстрей исчезнуть. Чтоб даже лица забыли.

Вот она – новейшая история.

Ах, если б не мое богатое воображение! Оно меня переносит то туда, то сюда, и я вижу то то, то это. И у этого я вижу то, а у того – это. К примеру, я вижу генеалогическое древо, источенное червями. Или я вижу обезумевших повитух, пустившихся в пляс. И все это в связи с нарождением нового. У нас так нарождается новое. У него уже есть голова и ладони. Скоро нам покажут и задние ноги.

А потом у него отвалится хвост.

Мне понравилось выражение «положить охулки».

Не наложить, а именно положить – то есть опустить нежно, аккуратно.

Что оно означает? Оно означает охулить что-либо, подвергнуть хуле.

И насколько оно лучше выражения «я на вас положил»? Намного. «Я на вас положил охулки».

Маленькие такие. Так и хочется их на кого-нибудь положить, а потом сказать:

– Господа! Я на вас положил… (выждать паузу, оглядеть все вокруг, а затем закончить) охулки!

Муссолини, Пазолини, Феллини.

Они все ушли. Совсем? Совсем.

И ничего не оставили? Оставили.

Последние два – понятно что, а что оставил после себя Муссолини?

Я долгое время полагал о нем следующее: фашист и «правильно, что его итальянцы повесили».

Оказалось, что в фамилию «Муссолини» итальянцы вкладывают кое-что еще.

Муссолини для них – это прежде всего работа для бедных. До него беднотой не очень-то занимались.

Муссолини – это еще и развитие промышленности, потому как Италия была страной, в общем-то, сельскохозяйственной – виноград, маслины, а он начал развивать промышленность, а это дополнительные рабочие места для тех же бедных.

Муссолини – это дороги. Развитие промышленности требует хороших дорог. До него итальянскими дорогами почти никто не занимался (если не считать древних римлян). Появились дороги – появился общественный транспорт, который возил до работы все тех же бедных.

До Муссолини в Италии не существовало такого понятия, как общественный транспорт.

Муссолини – это охрана памятников (Рим правил миром, и этот мир не должен пропасть).

Этот закон (закон об охране памятников), как и многие законы (особенно социальные), принятые Муссолини, действуют до сих пор. Нельзя разрушить ни одно старое здание в любой части города.

Ни одно. Все это достояние истории, а историю Муссолини любил. Пламенно.

В самой середине Рима и сегодня могут располагаться руины, но они охраняются, потому что именно на эти руины и приезжают сегодня смотреть со всего мира.

Так что Муссолини в прошлом – это туризм в настоящем.

И еще Муссолини – это пенсионное обеспечение. До него никаких пенсий у итальянцев не было.

А знаете, какое это пенсионное обеспечение?

Оно такое, что вдова (или вдовец) получает за свою безвременно ушедшую половину пенсию в полном объеме до конца своей жизни. То есть вдова или вдовец получает две пенсии? Да.

Ужасно это все для пенсионного фонда (конечно, я понимаю), но получает.

По сию пору. Это введение Муссолини не отменено.

Муссолини обеспечил вдов.

Вот поэтому в сегодняшней Италии его вспоминают на каждом шагу.

Вспоминают ли в Италии на каждом шагу Пазолини и Феллини?

На каждом? Нет.

Что я этим хотел сказать?

Просто не все так просто – вот что я хотел сказать.

Ни одно звено не лишнее.

Мне легче, чем другим людям. Я существую здесь и не здесь. Я думаю, размышляю, провоцирую.

И все это я делаю для себя и ради себя. Я провоцирую себя. Прежде всего. И делаю я это постоянно.

Так я живу.

Хорошо, что люди читают. Это очень здорово. Они читают меня и вместе со мной будят свой разум.

Он это любит.

Россия – страна уникальная. Можно ли сказать, что она – моя боль? Можно.

Но я же хочу уйти от своей боли. Потому и пишу.

Я пишу маленькие текстики. Они как картинки. И в них каждый видит себя.

Кто-то очень умен, кто-то начитан – это сразу заметно. А кто-то вспыльчив – вспылил, вспылил, и поехал, и понес, не остановить – ух, молодец!

Тут даже не вмешаться в обсуждение, потому что мы на разных планетах.

Они говорят не о том, о чем я написал. Слова те же, а текст у меня, как вода, – весь пройдет сквозь пальцы.

Я-то писатель. Я знаю, как у меня все устроено. Остальные разбирают меня на фразы.

А это не разбирается.

Я, как тот фокусник, что может на глазах показать, как он это делает.

И при этом все равно непонятно как.

Я тут размышлял над словом «художник».

Это все по поводу того, что от лица всех художников обратились художники (сами знаете куда).

В этом слове окончание «ник» я бы посчитал за суффикс, отвечающий за принадлежность к делу.

Ну, так, как в слове «сапожник», например.

То есть основа слова – это «худож». Теперь разнесем букву «ж», и получается – «худо ж». То есть то, что делает этот человек, – это «худо ж». То есть делает он очевидное свидетелю происходящего «худо».

Наверное, речь идет о настоящих художниках, которых, скорее всего, у нас всего четверо.

Остальные ненастоящие.

А эти – «делающие худо».

На рекламном щите у автобусной остановки вывешен огромный плакат с портретом одного очень известного политика. На плакате он рекомендует всем «не врать» и «не бояться».

Ежедневно на нем что-то пишут или наклеивают ему на рот разные бумажные послания.

Содержание этих посланий далеки от пожелания здоровья. Каждый день это все кто-то старательно стирает, но каждый день надписи появляются снова. У нас тут повесь хоть кого – на него обязательно плюнут.

Интересно, политики – это люди, согласные с тем, что на их портреты плюют?

И это все из года в год. Грязь– обещания, грязь – обещания.

То есть грязь и обещания неразлучны. Грязь – это обещания, обещания – грязь.

Желания отмыться не появляется никогда. В конце срока говорят: «На кого ж ты нас покинул?»

4 ноября – День народного единства. Это единственный день в году, в который народы России едины.

В остальные дни ищутся виноватые.

Предлагаю завтра же сделать наш любимый рубль конвертируемым. Я даже знаю как.

Надо продавать нашу нефть с газом не за доллары, а за рубли.

Вот они все побегают!

Купят у нас за свои евро сначала рубли, а потом на них же у нас же купят нашу нефть с газом.

Представляете, как сразу рванет вперед наш золотовалютный запас!

Ах, Россия! Денег много – а дорог нет, мусор, помойки, жалкие аэропорты, вокзалы в центре Москвы с жутким привокзальным людом.

Сырья навалом – и рядом с этим физмат с его учеными, наукой, но ученые дурно одеты и лаборатории – как в фильме «Сталкер».

Много умных людей, а куда мы идем?

Куда движутся все остальные, более или менее понятно, но мы-то – куда?

По поводу того, что же там взорвалось в автобусе в городе Тольятти, уже есть несколько версий.

Одна из них: тот парень вез нитроглицерин, который от толчка и взорвался.

Небольшая справка: нитроглицерин получается только в лабораторных условиях при взаимодействии глицерина и азотной кислоты. Сварить его просто так на кухне невозможно, не только потому, что азотная кислота очень летучее соединение и работать с ней надо в вытяжном шкафу, поскольку при переходе в аэрозоль она еще и жутко ядовита (предельно допустимая концентрация десять в минус пятой степени миллиграмма на литр), но и потому, что полученный нитроглицерин легко взрывается.

И взрывается он от любой ерунды – от небольшой встряски, например.

И по взрывным своим способностям он в несколько раз сильнее динамита.

Пробовали ли им снаряды и прочие взрывающиеся штуки начинять?

Пробовали, но всякий раз взрывались на месте, потому и отказались от этой затеи.

Так что террористов всех рангов к производству нитроглицерина можно только приглашать, размещая в Интернете схемы получения этого замечательного продукта.

Гарантирую, что после этого число террористов очень резко сократится.

Нитроглицерин – жидкость. Взрыв часто происходит оттого, что его просто переливают из сосуда в сосуд. То есть, повторимся, он слаботранспортабелен.

Иными словами, тот парень его бы и до автобуса не донес, даже если б и сварганил его у себя на кухне.

А то, что он химией увлекался, – так кто ж ею не увлекался?

Есть еще одна версия – у него дома нашли селитру (азотные удобрения).

Еще одна справка: из селитры можно сделать взрывчатку, но для этого надо обладать недюжинными знаниями и лабораторным оборудованием. Просто так это все дело варили в позапрошлом веке и взрывались так, что оставалось только имя на стенке, и то если его там заранее нацарапывали.

И потом – мало ли чего химического может взрываться.

Даже некоторые средства защиты растений от вредителей от удара очень лихо все окружающее возносят на небеса.

Болтики и проволочки у него дома нашли? Ну что ж, это серьезный аргумент. Стоит поискать и в соседних квартирах. Уверен, что и там найдутся точно такие же болтики и проволочки.

Зачем я все это пишу?

Я пишу это затем, что не стоит, наверное, обвинять человека, пока только начато следствие и не было еще никакого суда. До решения суда, хочется всем напомнить, человек невиновен.

А все эти выступления больших чинов по телевизору– это не от хорошей жизни. В них видна паника.

Когда крякву подстрелишь, она на дно уходит, там вцепляется в ил и умирает, но охотнику не сдается.

Это к вопросу о разумности.

И еще к вопросу о доблести.

Раньше, чтоб указать на причины того или иного события, говорили: «Ищите женщину», теперь следует говорить: «Ищите деньги».

Неужели вы не видите для России хоть какой-либо перспективы?

Не-а!

Вы оптимист?

Да!

«Единая Россия» планирует созвать после президентских выборов в марте-апреле 2008-го Первый Гражданский собор российской нации для принятия Пакта гражданского единства.

Вы не знаете, что это такое?

Я? Да как вам сказать.

Ну, наверное, хочется Пакта.

И не просто какого-нибудь Пакта, а Пакта гражданского единства. То есть то, что существует сама по себе «Единая Россия» – это свершившийся акт, но после него все-таки ощущается необходимость в соборе, в ходе которого и примут этот самый Пакт.

И единство станет еще более единым – вот такая петрушка!

То есть единство единством, но налицо все же некоторый дискомфорт.

И надо бы его как-то законодательно, что ли…

Словом, так просто, на улице никто никакого единства не ощущает, но вот если все соберутся в одном месте, то тогда.

А под «российской нацией», как я понимаю, здесь подразумеваются все народы, проживающие на территории России. Вот так, легко и красиво они и объявлены этой самой нацией, что само по себе уже единство.

Проще говоря, мы тут имеем единство не простое – примитивное и линейное, а сложное, многослойное, пронзающее, так сказать, и в то же время спрессованное в некотором роде.

Правильно ли я понимаю, что пенсии, уровень жизни, прожиточный минимум, социальное и прочее: дороги-деревни-светофоры – это все получается не сразу, не вдруг, а вдруг получается только соборование?

Ну, если оно должно закончиться Пактом, то тогда, наверное.

Закончится ли все дело тем, что лица окружающих меня людей – на тротуаре и в транспорте – станут мягче, умиротворенней и во взоре их появится нежность и отзывчивость?

А бог его знает!

Но зато – каков посыл!

Не просто голые – но с собором.

Не просто без штанов – но с Пактом.

О дутии.

Вы никогда не дули в какой-нибудь духовой инструмент по ту или иную сторону Альп?

Нет?

Вот и я не дул. А так хочется.

И чтоб непременно были бы Альпы.

Все хотят закона. Все его жаждут.

То есть всё как от сотворения мира – сначала космос, хаос, потом – беззаконие, в ходе которого можно кое-что стибрить – после чего хочется все это узаконить. Для этого нужно единство, единение, пакты, согласие, соборы, форумы.

В результате всего этого во главе ставится царь, а вокруг ладком располагаются бояре – опора трона. В качестве опоры подойдут «новые дворяне», которые и народились в эпоху беззакония, и которым закон теперь нужнее всего.

Вон их сколько. Дворян. Сокольничих и стремянных. Остальное все мутное, как река в половодье, а это – выжимки. Из них и будет все лепиться.

А для тех, кто не слепится, есть тюрьма и дубины.

Россия еще не раз Европу удивит. Европа пригласит Америку, чтоб удивление это было с кем разделить.

А мы рванем в Китай и к арабам – у нас есть к кому рвануть.

Китай раскроет нам свои объятия, но попадаем в них не мы, а США.

А конец арабам положит управляемая термоядерная реакция – лет пятнадцать ждать.

То есть царь у нас – это лет на пятнадцать, в течение которых мы будем всюду трясти исподним – то границы укреплять, то террористов гонять.

Опять же, флот! Почему бы Главному штабу ВМФ России не переехать в Петербург?

Постановляем: переехать. Это очень важно. Это так важно, что и сказать нельзя. Я не в силах. Просто без этого никак. Переедем, оставив на месте здание и половину вещей.

А на новом месте – ремонт, ремонт, ремонт.

Меня иногда спрашивают: ну а вы-то сами что рекомендуете сделать?

Я-то?

Я-то рекомендую ввести еще один государственный праздник. Я рекомендую 3 марта сделать праздником.

И назвать его День Освобождения от крепостного права.

Однажды это уже случилось – 3 марта 1861 года.

Об обрисовке черт.

Вам никогда не случалось обрисовывать черты одного человека, пользуясь для этого чертами другого?

Только они должны быть заняты одним и тем же делом, тогда от колебательных движений – а любое общее дело связано с колебаниями – черты одного переходят, перетекают, переползают в черты другого, и через какое-то время в одном может быть больше черт другого, чем в том, другом, до начала их общих терзаний.

Вот! А уж потом, а уж потом.

О чем это я, собственно? Я о преемственности.

Вы не замечали, что при длительной скачке всадник постепенно приобретает черты лошади?

А я замечал.

Власть всегда отличалась необыкновенным умом и изяществом. Чем ближе март 2008-го, тем больше заламывания рук и криков: «Как же так! А как же мы?»

Совсем загоняли бедного президента. То форум, то собор, то Пакт, то согласие, то гражданское.

Места себе не найти. Пора бы ему сбежать.

Я бы сбежал, спрятался где-нибудь, а потом появился бы в марте – вот он я, заждались?

И опять бы побежал изо всех сил, а они б за мной гнались с короной царской и скипетром.

Потели под мышками и на лбу, задыхались, и глаза б у них горели, губы тряслись, а пот бы им эти глаза и губы заливал.

А я бы им язык показывал и на бегу кричал:

– Ф-Ф-И-ГУШ-КИ-И-И!!! ВРЕШЬ! НЕ ВОЗЬ-МЕШ-Ш-ШЬ!!!

И все это на фоне падения курса доллара. Он падает, а мы его пытаемся поддержать. У нас в нем исчисляется Стабилизационный фонд. Не весь, конечно (ум-то проснулся), но значительная часть.

И куда раньше смотрели лучшие в мире министры финансов? В какую… как бы это помягче… дыру, что ли? Где эти все прогнозы, институты США и прочих чудес? Где эти экономисты-эквилибристы?

Интересно, они свои откаты успели уже перевести в золото и в евро? А то ведь пропадет добро, непосильным трудом нажитое.

А народу достанется это самое место.

Ужас! Родной доллар падает, а США совершенно спокойно на все это глядит.

Мы в ужасе, все в ужасе, а им – хоть бы хны, по херу туман.

Уже на каждого жителя Америки по 33 тысячи долга, а мы им все помогаем и помогаем – уже замучались помогать.

Мы теперь с Китаем за США воевать будем. Экономически, конечно. Китай доллар будет рушить, а мы – поддерживать. Вот какие времена!

Нефть с газом добывали, добывали, все надыбленное несли за рубеж, а теперь это все тает, превращаясь в бумажный мусор.

И тут еще за президентом приходится бегать с царской короной.

Это нечто совершенно непереносимое. Где-то я слышал, что предки у них то ли постельничьи, то ли еще что-то рядом со спальней. Отсюда и восторг, когда видишь теплого, со сна, своего барина.

Господи! Нельзя без слез читать эти повествования. Они порождены таким расплывчатым словоупотреблением, что все это может длиться до бесконечности.

Впору говорить о расползающемся сознании. Да, но сознание ли это? У них там червяк.

Десять против одного, что они никогда не заглядывали в анналы прошедших веков.

Иначе они обнаружили бы там себя.

Только в иных панталонах.

Ах какая роскошная паника в обозе. Вы не чувствуете ее? Нет? Не слышите, как ржут лошади, рвутся стремена, как ломаются повозки, как все переворачивается, роняя пену.

А я чувствую. Началось.

Страх. Они боятся. Отчаянно трусят. Вот говорит кто-то о выборах, о выборах, и о том, что коней на переправе не меняют, и еще о чем-то.

Бедные кони, несчастные сивки с бурками. Да они сдохли уже давно.

Давно уже их остовы костлявые волокутся за телегой, а про них все – «коней, коней…».

Каких там коней, господа! Ваш мир уже кончился. Уже много времени тому назад. Внутри же нет ничего. Одни головешки.

И позорище только начинается. Только раньше это был небольшой позор, а теперь предполагается нечто более крупное.

Время же не обмануть. Вот и ваш большой друг доллар очень плохо себя в последнее время чувствует.

24 рубля.

И где эти высоколиквидные американские бумаги с доходностью в 10 процентов годовых?

Помнится, из них и состоит львиная доля нашего знаменитого Стабилизационного фонда.

Покупали за 30, а потом он стал 24. 30 делим на 24 – и получается убыль. Убыль – 25 процентов, но зато годовых– 10. Отличный результат.

А если он вдруг будет стоить 16, тогда что будем делать? А если 12? Китай грозит именно этой цифрой (лучше б я ошибался). А если он будет стоить 10 или 5, вы к этому готовы?

И вдруг это произойдет в марте 2008 года? Как вам такой сценарий?

Да, совсем забыл – у вас же личные деньги на заграничных счетах. Успели уже все перевести в евро?

Трудно представить, чтоб у Маргарет Тэтчер были счета не в английском, а, скажем, в каком-нибудь латиноамериканском банке. И у Черчилля вряд ли были счета где-либо.

Вот у воротил фашистской Германии были счета в Швейцарии – это известно. А вот у Черчилля – нет.

А вдруг ОМОН начнет брататься с каким-нибудь «маршем несогласных» или, например, с «движением против ненависти» – вот ужас-то будет, правда?

А ведь когда-то именно так все и было: выслали казачков усмирять толпу, а те – забастовку: «Не воюем с бабами».

Вот интересно, зачем вам столько денег? Ведь на счетах нашего чиновничества за рубежом, по самым скромным оценкам западных учетных органов, даже не миллиарды, а очень, очень, очень… много сотен этих самых миллиардов.

А царя у нас предадут. Те же самые генералы. Они его предали в феврале семнадцатого, они же его и сейчас предадут.

А деньги эти не пощупать. Они же виртуальны – что-то там такое на электронных счетах, недоступное пока международным террористам.

Вот поэтому очень хочется замков, островов, вилл, яхт, безудержного кутежа – хочется потрогать свое богатство.

Потрогал – и назад, в Россию.

Трогайте, конечно, вы все уже умерли. господа.

О ранах.

Раны в паху, полученные герцогом Наваррским при взятии Наварры, мешали ему в занятиях государственными делами. Я не знаю, в какую часть тела ранены нынешние отцы.

Пожалуй, есть одно место, очень близкое к паху. Разговаривайте с ними о ране. Рассказ о полученной ране облегчает солдату боль.

Все, о чем я говорю, имеет отношение к национальной безопасности.

Так мне, по крайней мере, кажется.

И еще мне кажется, что национальная безопасность – это что-то вроде сточной канавы, куда в конце концов должны попадать: экономика, политика, ученые, люди, идеи, деньги, открытия.

Поговорим о деньгах. Поговорим о том, как они туда попадают.

В науку, разумеется, потому что именно с нее все и начинается. И тут я не имею в виду нана-технологии (я не оговорился: не «нано», а «нана»), потому что к деньгам это отношение уже имеет: «на» и еще раз «на», а вот к технологии пока не очень. Там, где деньги, настоящей науки нет.

Настоящая наука там, где тебе не дают денег, а ты все производишь и производишь.

Спереди прекрасный фасад, лестница, пара коридоров с отреставрированными дверьми – здесь помещаются дирекция, администрация, а потом – старье облезлое, куча проводов и хлама в закуточках.

Спускаемся ниже: ба! – вот и компрессоры, голландские и немецкие агрегаты для получения жидкого азота и гелия.

А вы знаете, что на Луне скоро будут добывать гелий? Его там полно. Добудут гелий и спустят его на Землю. А на Земле куда идет гелий? Ни за что не догадаетесь. По некоторым данным, до 90 процентов всего добытого на Земле гелия идет. на надувание воздушных шариков – вот это я понимаю, очень символично. Оставшиеся 10 процентов идут на науку, на охлаждение образцов. Их можно охладить аж до 2 градусов по Кельвину.

Вот тут и начинается настоящее колдовство. Денег нет – а оно вращается.

Зарплаты нет – а лазерную установку, что только что не работала, запустили с помощью чуда.

Тут много чудес. Нужен микроболтик – включаем станок, а за него становится настоящий маг– есть болтик. Надо срочно заварить дырку на танке с жидким азотом – и заваривают, капая припоем на рожу, лежа на голой земле.

И потом – идеи, идеи, идеи – они роятся, роятся, роятся. Нужно забетонировать три метра в глубину – на тебе три метра. Нужно отшлифовать бетон – есть технология такой заливки и шлифовки.

Нужно это и это, чтоб вылетело это, – получите! Они даже говорят на своем, выдуманном, языке: «Зы, ра, зы, да!» – и тот, другой, все понял и уже несет тебе эти «зы» и «ра».

А деньги? Январь, февраль – ничего, просто ничегошеньки; март, апрель – по 500 рублей на брата; потом май – полмесяца празднуем, а потом – опять ничего; июнь, июль – чего-то, но не очень; август, сентябрь– по 500 рублей на брата; октябрь, ноябрь – тоже ничего. Наступает декабрь.

ДЕКАБРЬ НАСТУПАЕТ!!!

Его тут ждут, как маму, как египтяне ждали разлива Нила.

В декабре можно получить многие миллионы от нашего казначейства.

В декабре можно рассчитаться с долгами, потому что поставщики уже привыкли получать все только раз в году.

Правда, казначейство может дать деньги 1 декабря, а потом объявить, что финансовый год у них кончается 15 декабря. Не освоил деньги – надо их опять вернуть в казначейство, а на следующий год получишь меньше ровно на ту сумму, что не освоил в этом году – о как! Это вечное соревнование казначейства и ученого люда, Министерства финансов и настоящей науки.

– А за пятнадцать дней деньги освоите?

– Освоим!

– А за десять дней?

– Сделаем!

– А за пять?

– Конечно!

– А за один?

– Запросто!

Но это же куча бумаг, отчетов, справок из налоговой – хи-хи!

Но это же беготня, нервы, слюни, слезы, посредники, подрядчики – еще раз хи!

Они же ждали денег целый год! Неужели ж они теперь их не освоят?

Освоят, скушают, съедят, слопают! Уж будьте покойны.

А что потом?

А потом для некоторых будут Нобелевские премии и вечная жажда наград.

К чему мы все это?

Да все к тому же – к нашей национальной безопасности.

Истерики только для ненастоящих. И как при этом приятно ощущать себя настоящим. Тут про меня снимали кино («Истории в деталях»), а потом перед показом (я уселся, вся моя семья вокруг) ведущая называет меня. Андреем. Я даже обалдел, а потом звоню им и говорю: кажется, я – Александр.

Потом мне перезванивает ведущая в очень грустном настроении, и я ее начинаю успокаивать, мол, с кем не бывает, и потом, меня все время путают, я – то Андрей, то – Алексей, то и вообще – Витя.

Смешил ее всячески.

Вчера спросили: думаю ли я о России. Я ответил, что хотел бы не думать.

Почему? Ну не думаю же я о воздухе. Если я дышу, не задыхаюсь, то и не думаю. В этом случае меня не интересует, много ли там кислорода.

А вот если мне воздуха не хватает, и у меня учащается дыхание, я задыхаюсь, то тогда я начинаю лихорадочно его измерять. Каждые пять минут.

На том конце телефонной трубки ответили: – А-а-а, понятно.

Я положил трубку и подумал, что и действительно, наверное, было бы здорово, если б все настолько было чудесно, что я и не замечал бы вовсе, как все это здорово.

А так – все лезет и лезет. На глаза. И – вопросы, вопросы, вопросы.

Страна беременна выборами – никак это не забыть, и все прут и прут, все талдычат и талдычат, о справедливости, развитии, и о планах, планах, планах.

Десять лет не было планов, а теперь они появились? И теперь в этих планах появился я, дороги, экология?

Цены растут, и премьер пошел по магазинам выяснять отчего.

Ему не ясно отчего? А он точно премьер? Пока у него вид мужика, у которого в трамвае, пока он спал сидя, увели шапку, и теперь он без нее ходит и спрашивает: не видел ли кто ее, родимую.

А целуемся только с Ираном и с Китаем. Да и то не всегда. Причем мы-то готовы, но нам не всегда подставляют губы.

Поехали на Северный полюс и воткнули там флажок– величайшее достижение. Теперь Канада и США изучают наш оборонный потенциал. Вы не знаете, какой у нас этот самый потенциал? Лучше бы не знать.

Со всех сторон окружат базами. Нас и раньше окружали, но теперь это сделают швыдче.

А политиков у нас только два – газ и нефть.

Инфляция одиннадцать процентов? Точно? Пошел в магазин, проверил. То, что раньше покупал на двести рублей, теперь покупаю на триста. Не знаю, как там у всех, но моя личная инфляция в этом конкретном случае составила пятьдесят процентов.

Постоянно на глаза лезет мусор. Я не хочу о нем думать, но лезет– он на улицах и в головах. Не думать об этом? Ладно, не буду.

Научился читать между строк и видеть между глаз. Рассеиваешь себе свое собственное зрение – и все становится на свои места. И еще: смотрите выступление кого-либо по телевизору, попробуйте выключить звук. Мимика гораздо богаче.

Кризис? Мировой? Наш? Ладно, не буду.

А вообще, хорошо бы на природу. Вот вышел на природу, вздохнул – и куда они все подевались? Все успокоилось, улеглось, стало понятно, что Земля все равно мудрее, потому что живет дольше.

Она нас встряхнет, чуть чего.

Ну, так нельзя, ребята! Никакой логики ни в чем. Что-то с ними происходит. Слушаешь и – ни слова правды. Во, бля!

Иногда я позволяю себе отступления от нашего наступательного движения вперед в предложенном повествовании. Тонкость же отступательного искусства заключена в том, что я с легкостью возвращаюсь, подхватывая тему, переносимую в мое отсутствие малейшими дуновениями нашей обыденности на манер пера, оставленного воле ветра; подхватываю же я ее с той лишь целью, дабы не ускользала она от внимания моего читателя, не столь искушенного в упражнениях разума.

«Выбери Петербург Путина» – это на плакате.

Ничего не объясняя, предлагают выбрать. Налетай, народ, а то прогадаешь. Все это походит на шантаж. Говорят, что чуть ли не девяносто процентов уже выбрали.

Прошел десять метров – опять: «Выбери Петербург Путина».

А вы не знаете, что это такое – Петербург Путина? Это когда все мы в пробках, а он мимо нас по встречной полосе? Тогда еще думается: «Хорошо, что он на машине, а не на велосипеде, а то б мы тут настоялись!»

Это Петербург Путина или что-то иное?

Я знаю, к примеру, что такое Петербург Петра Великого – «по мшистым, топким берегам», а вот и сам Петр, спасающий людей во время наводнения, а потом – дворцы, проспекты, корабли, и Россия, за волосы притянутая к Европе.

Петербург Петра – это война, кровь и полстраны в гробу.

Петербург Петра – это скачок, прыжок в неведомое, это новые, дышащие отвагой лица, это науки, ремесла, ассамблеи, академии.

А потом были Елизавета, Екатерина Великая, а при ней – Потемкин, Суворов, Дашкова, и еще были Державин и Ломоносов.

Тут были блистательный Росси, непревзойденный Растрелли.

А есть и Петербург самодержца Павла – мрачность, страх, ночные кошмары: «Предадут! Предадут!» – и призрак великого предка, который скажет ему: «Бедный, бедный Павел!»

А потом – Александр Первый с вечной печатью отцеубийства на челе – и галерея героев 1812 года.

А есть еще Петербург Пушкина – дом на Мойке, Летний сад, скачущий во весь опор Медный всадник.

Здесь Пушкин написал: «Вознесся выше я главою непокорной…» – и еще были друзья, долги, балы, Наталья Николаевна– и одиночество Черной речки.

Тут Лермонтов оставил строчки: «…Вы1, жадною толпой стоящие у трона…» – за что и отправился, между прочим, в ссылку, сопровождаемый лучшими отпрысками знатнейших фамилий.

Тут Карл Брюллов выставлял свой «Последний день Помпеи», а Иванов – «Явление Христа».

Тут был «Невский проспект» Николая Васильевича Гоголя, тут пахло булочками и кофе, а по подворотням в метель метался без шинели Акакий Акакиевич.

Тут готовились Отечества сыны, тут в землю легли цари и герои.

А еще я знаю Петербург Достоевского – идиот князь Мышкин, Раскольников, дворы-колодцы, старушка-процентщица, топор, стужа, униженные и оскорбленные, Великий Инквизитор, братья Карамазовы.

А есть еще Петербург Александра Блока – «май жестокий с белыми ночами, стук в ворота – «Выходи!», революционные патрули, голод и «Двенадцать», ведомые Иисусом Христом.

Тут выглядывал своих красавиц Кустодиев.

Петербург, Петроград, Ленинград – мятежный, строптивый город – его так не любил Иосиф Виссарионович.

А Петербург академика Лихачева – это интеллигентность, достоинство, не гнемся под ударами судьбы, отстраненность блокадного Ленинграда, неторопливый говор, скромница дача, чай, нежное отношение к домашним, горе утраты, бережное отношение к старине, ни одного здания не рушим в центре города, и ничего нет выше Исаакиевского собора и шпиля Петропавловской крепости.

И вот теперь у нас будет Петербург Путина?

Вы не знаете, что это такое?

Спать хочу с семнадцати лет. Как пошел в армию, так и не высыпаюсь. И руки-ноги у меня болят с семнадцати лет, потому что с этого времени я регулярно занимаюсь спортом. И сегодня я так же хочу спать, и у меня все время что-то болит. То есть, можно сказать, что и сегодня у меня самочувствие семнадцатилетнего.

Все наши движения в политике и экономике связаны с едой, с желанием отхватить, оттащить в сторону и там сожрать. Недавно я видел представителя нашей культуры. Она теперь тоже связана с едой.

У него в глазах стояли склеротические слезы. Он, бедняга, не держит свою собственную мысль. Она от него удирает, ускользает, как живая. Он не может ее додумать и договорить – взор отуманен, ум одурманен, дыхание нечисто.

Ясно, что в детстве он не пробовал авокадо – прекрасное очистительное средство. Или не ел натощак сырой тыквы. Может быть, ему следует питаться соком репы, стручковой фасоли, шпината, салата ромэн, дынного дерева, хрена и моркови?

Может, нашим деятелям стоит вообще перейти на растительную пищу, чтобы сделать наши политические, культурные и экономические роды как можно более естественными, без огромного количества крови и околоплодных вод?

Разогнали еще один «Марш несогласных».

И не просто разогнали, а еще и побили. А потом я слышал: «Они раскачивают лодку! Они куплены за сто баксов!»

За сто баксов на шествие пойти можно, но удар по голове стоит дороже.

После такого удара человек из покупного противника власти становится идейным.

И потом, у той девушки, что дали дубиной по голове, есть папа с мамой, младший братик и парочка друзей. И все они теперь будут вас ненавидеть.

Подумайте, то был только один участник шествия, а то – целых пять-шесть ненавидящих вас людей.

И это накануне выборов, сначала парламентских, а потом и президентских?

Они-то, может быть, и раскачивают лодку, но только вы им в этом помогаете.

ОМОН дубинками работает против власти. И на чьей он, получается, стороне?

Ненависть копится. Она уже давно гуляет по нашему городу, но с каждым днем она становится гуще.

Вы не чувствуете? А я чувствую. Густая, маслянистая, она то там, то тут, но скоро она будет везде.

Ее еще Александр Блок чувствовал, когда писал свое «да, азиаты мь>1…».

Да, азиаты. Странная у нас особенность – и азиаты, и не азиаты.

Но в накоплении ненависти мы азиаты. Те складывают свою ненависть в специальном уголке души.

До времени.

Она там пребывает в свернутом состоянии – как стрекательная клетка у медузы: задел – получил укол.

И укол тот бывает такой силы, такой концентрации, что может вызвать мгновенный паралич.

Мгновенный паралич власти.

Кондопога вам однажды это уже показала. Такая маленькая Кондопога.

Неужели она вас ничему не научила? Бунт, он же слепой. Считаете, что вас он не коснется?

А то, что ОМОН на улицах Петербурга из других городов, вас не спасет.

Оппозиция в подполье – это, ребята, не сдержать. Сейчас у вас спрашивают разрешения, а вот подполье в нем совершенно не нуждается. На кой ему ваше разрешение?

Подполье вычислит адреса проживания ОМОНа и пройдет по ним ночью. Тогда ОМОН будет без шлемов с дубинками. Вы не верите в то, что это может произойти?

Вам не хочется мирных шествий? Вам хочется партизанщины? Вы считаете, что этого не может быть? Вы справитесь? У вас много сил? Ой ли?

Не надо так уж полагаться на одну только силу. Иногда полезно и головой пользоваться.

Да вы должны беречь свою оппозицию, лелеять ее. Хочет она идти – пусть идет.

Расставьте ОМОН, и чтоб он не лупил дубинками по всем подряд, а охранял это шествие. Очень вас об этом прошу.

Я же не вру вам.

Ненависть я очень хорошо чувствую. Есть она, и ее очень много.

В чем состояла одна из памятных атак, предпринятых на наше чиновничество, погрязшее в разврате, со стороны той части чиновников, кои не были к тому времени подвержены недугу мздоимства?

Был создан комитет.

После этот комитет был распущен по причине полного его разложения различными лиходеями, проникшими к нему вовнутрь.

Затем свету был явлен еще один комитет.

Затем еще и еще.

Потом состоялись похороны надежд.

Застал Сашку за тем, что он с интересом смотрел фильм о лагерях на Колыме.

Парень вырос. Все-таки двадцать один год, пора.

Раньше подобные фильмы никакого интереса не вызывали. Теперь– во все глаза.

Идут кадры о могилах, о морозах, свидетельства очевидцев – тяжкие воспоминания о том, как расстреливали, морили голодом, об издевательствах, изнасилованиях.

Свидетели говорят о ненависти, о том, как они ненавидели Сталина, и о том, как они радовались его смерти, кричали друг другу: «Он сдох!» – а потом идут бесконечные рассказы о перевозках, о том, как перевозили целыми семьями, и о том, как бежали, прыгали с парохода, на котором их везли, прямо в воду, и о том, как в этой воде уже плавали трупы, и о том, как их подбирали иностранные суда; о побегах – о том, что надо было бежать с такими товарищами, которые бы тебя в тундре не съели, о карцерах, и о том, как с утра люди дрались за инструменты – пилы, топоры, потому что оставшихся без инструмента наказывали, и люди, обезумев, наносили друг другу увечья, а инструменты давались в таком количестве, чтоб их все равно не хватало, и однажды одной женщине в такой драке отрубили топором нос, и она захлебывалась кровью, но никого это не трогало.

– Как тебе это? – спросил я.

– Круто.

– Почище, чем холокост и любой геноцид?

– Да.

– А знаешь почему?

– Почему?

– Геноцид и холокост имеют начало и конец, а у этого начало уходит в глубь веков, и конец растянут на столетия. Вот, Саня, это история твоей страны. Вот такая она, Родина.

– Это понятно.

– И никого не жаль. И никогда не было жаль. Люди – мусор. Они и до сих пор мусор, и всегда им были.

Человека тут нет. И если мы побеждали в войне, это означало только то, что мы их забрасывали телами, а вот у них на подобное действие рука не поднялась. А у нас поднялась. У нас на многое она поднялась. Людоедов следует называть людоедами, и никак иначе. Другие слова могут предполагать разночтение.

Большие людоеды порождают множество людоедов среднего размера, а те – массу мелких людоедов. И людоеды не просто едят обычных людей, но и друг друга. Гадина все время пожирает гадину.

– Понятно.

Потом мы с ним еще немного поговорили. Так, ни о чем.

А вечером Саша рассказывал нашей маме про этот фильм.

Я не профессиональный критик нашего государства. Я критик природный, самостийный. Этим своим заявлением я хотел бы отметить, что тем, что во мне есть, я обязан только окружающей природе – ее уникальности, ее самобытности, ее умению выстраивать событие так, что оно никак не может избежать нашего внимания, оно лезет и лезет, и лезет оно нам на глаза, оно стучится и стучится, и стучится оно в наши сердца.

В робкой надежде на отклик.

А смотреть на всех этих политологов после выборов в Государственную думу очень приятно.

Лоснятся от удовольствия. Всех нае. нет, не так. Скажем так, чтоб это мое послание хоть кто-нибудь напечатал. Скажем: слукавили, и это их лукавство удалось.

Они еще какое-то время ждали, что все станет известно, что все откроется и все про все узнают, они даже сжались от предчувствия и долго пребывали в таком съеженном состоянии, а потом – как отпустило.

Ждали звук – раздался пук.

С облегчением вас, господа! А все эти ваши рассуждения о том, что «таков уж русский народ», что его, тот народ, «надо бы знать» и что он «поверил, поверил», «а вот теперь-то уж мы и возьмемся за настоящую работу» – это все от прошедшего испуга.

Теперь можно расслабиться, рассупониться, огладив живот.

Порезвились – теперь и отдохнуть не грех?

Где отдыхать-то будем? Новогодние же каникулы на самом носу. Поедем в Лондон поболтать о том о сем с проклятой оппозицией или же к себе домой, на Канары?

Надо! Надо вам отдохнуть. Скоро ж еще одна битва.

А вот интересно, а вдруг ничего нельзя будет сделать, не поймет наш славный русский народ, и уйдет наш президент, всеми любимый, в ту страну, что называется Историей, после чего будет у нас новый президент.

А новые всегда очищают гнездо от старой подстилки.

Что же тогда будете делать вы? Позабыв про любовь прошлую, спешным образом освободите свое сердце для любви нынешней?

Женщин в подобных случаях называют во всем мире всякими ужасными именами – ай-яй-яй-яй-яй!

А как называют в этом случае политологов?

Я понимаю, работа такая. Это же как в бане: обул одного клиента, а на пороге уже следующий. Так и мелькают, и совершенно не успеваешь заметить, на ком какие сапоги.

И различаются те клиенты только по размеру чаевых.

Чаевые запоминаются.

Хочется написать книгу об истории. Об истории того, что происходит в человеческом уме, о том, как все эти лодочки-веточки и вороха чего-то вдруг обращаются в самое восхитительное чудо, в чудо из чудес – в человеческую мысль; как сначала ничего не получается, а возникают только звуки вроде бы даже музыки – то ли свист, то ли шепот, или муки далекого, но милого музыкального инструмента, и на душе случается покой. А потом – она является, летучее создание; она касается тебя только стороной, словно шелковый шарф на слабом ветру, и тут же покидает тебя, будто ее никогда тут и не было.

Я привык к боли. Ссадины, синяки, ушибы – все это из детства, где содранные до крови коленки и локти.

Настоящая боль – это ревмокардит. После девятого класса я заболел гриппом. Тот дал осложнение на гланды, а они подарили мне эту болезнь. Я задыхался на ходу, сердце стучало в ушах. Я и не предполагал, что оно может так стучать. Ходил по стенке. Проходил несколько метров и задыхался, следовало остановиться, переждать. Тогда-то меня и повели на операцию. Надо было удалить гланды.

Новокаин меня почему-то не взял, доктор рвал мне их наживую.

Он спросил:

– Больно? Я кивнул:

– Да!

Я мог только кивнуть, он возился у меня во рту. До сих пор помню хруст своего мяса – его выкручивали, выворачивали.

«Надо терпеть боль! Надо терпеть боль!» – я себе тогда шептал. Шептал не губами – это билось в мозгу.

Боль, боль, боль. Все тело болит после автономки. Я проспал после первой своей автономки шестнадцать часов кряду. На спине. И руки, сложенные на груди, затекли. Я не мог их ни поднять, ни разъять. Было очень больно. Я перевалился на бок и упал с кровати. Там, на полу, переваливаясь с бока на бок, я заставил кровь снова пойти в жилы.

После автономок особенно болели ноги – колени, голеностоп. Хлюпающая походка. У тебя походка становится хлюпающей – нога болтается в ботинке. Она может подвернуться, и тогда она распухнет на глазах.

У меня распухала множество раз.

После последней автономки, в тридцать семь лет, я наутро не мог встать с постели. Никак. Голова моталась по подушке, но не отрывалась от нее. Я полежал, а потом начал медленно вырастать из-под одеяла.

В автономке вы проходите только восемьсот метров в день. И так двести пятьдесят дней в году, потому что в году две автономки, а потом еще бывают контрольные выхода и все прочее.

После этого надо учиться ходить. И ты ходишь, ходишь– никак не находишься. Тело запоминает то, что ты был обездвижен, и оно начинает заранее набирать себе движения. Загодя.

Так получается сверхвыносливость. Ты можешь идти целый день, а потом и бежать или плыть в море часами. Твое тело вносит тебя в окружающий мир. Ты становишься его частью. Ты часть воздуха, как и птица, ты часть побережья, как и бегающий вокруг тебя кругами шакал, и ты часть моря, как и тюлень, что проплыл как-то мимо, а потом вернулся, посмотрел на меня, фыркнул и снова ушел в воду.

Потом, когда ты приходишь домой, болит все тело. Свинцовая усталость наваливается на плечи, гнет к земле. Ты падаешь в койку, чтобы потом проснуться совершенно свежим.

А потом будут штанга и кольца. Ты станешь заниматься на кольцах.

Зачем тебе кольца в пятьдесят пять лет?

А кто его знает. Может быть, все ради боли? Боль – моя юность.

Состояние нашего флота?

Господи! Ну какое может быть состояние, если подводные лодки у нас строятся по 11 лет и все никак не достроятся.

Раньше считалось, что через 10 лет лодка должна уже становиться в средний ремонт, а теперь она через 10 лет только из цеха вышла, для того чтобы встать в сухой док.

В чем проблема? Говорят, что комплектующих нет. В советские времена вся страна напрягалась изо всех сил, чтоб создать себе армию и флот. Все это закончилось полным крахом и перестройкой, после которой вот уже больше двадцати лет никак не набрать комплектующих.

У подводной лодки очень сложные внутренности. Это не просто космический корабль. Это космический корабль огромных размеров. Вот и тужимся. То кингстонов не хватает, то «Булава» не летает.

Конечно, можно сказать, что как изделие назовешь, так оно и полетит, и что булава, вообще-то, летать не должна, она должна у Ильи Муромца на руке висеть, а в отдельных случаях бить окружающих по голове. Вот она и висит. И по голове она тоже бьет.

Уже всем настучали по голове, вот только толку никакого.

Многие годы наша промышленность не получала денег.

«Дайте денег! Дайте денег!» – вот такие были лозунги. Это вопли нищего.

Но нищий, если уж он начинает просить, все остальное делать разучивается. И когда ему наконец дают денег, он их сжирает, он ничего уже не может создать. Ему надо заново учиться создавать.

Создавать и прожирать – разные вещи.

Раньше мы говорили, что выходим в море на сплаве – высокого мастерства и высокой идейности. В этом случае следовало понимать это так, что техника у нас не очень, зато люди – ого-го!

А сейчас и техника не очень, и люди.

Флот у пирса гниет. И гниет, прежде всего, не железо.

Крейсер «Аврора» не зря принял участие в революции. Он в Петербурге на ремонте стоял. А на ремонте из моряков хлам получается. А что этот хлам потом делает – всем уже известно.

«Но ведь мы же теперь пошли в море!» – скажут мне. Пошли. В море. Задачи не забыли себе поставить? Какие у нас теперь задачи? В зависимости от задач и вооружение. И кто же у нас теперь противник?

Раньше я понимал, кто у нас враг. А теперь?

Если нет других, конкретных задач, предлагаю следующую: мы воюем против всех.

Вот тогда создание ракетного подводного флота оправданно. Создаем.

А сил хватит? Промышленность – она у нас научилась пока только деньги брать, как уже говорилось, а личный состав флота как себя чувствует?

Да как вам сказать. Можно сделать прекрасный корабль, а потом вручить его обезьяне.

Главное в армии и на флоте все равно люди, и эти люди должны воспитываться. С младых ногтей.

Если в дивизии ВДВ существует дедовщина, то это может воспитать только безжалостных убийц. Это не армия. В первой же атаке одна часть перестреляет в спину другую.

Спасает только устав. Его у нас пишут с большой буквы – Устав. Должен быть устав. Есть ли он в сегодняшней армии? Судя по всему, его там нет.

Устав, как это ни странно для многих звучит, учит уважать человеческое достоинство. Команда подается только голосом, и до подчиненного ты пальцем не смеешь дотронуться. Правда, есть одно «но» – ты сам должен соответствовать Уставу.

Офицер должен ему соответствовать.

Офицер – это ведь тот, кто пойдет на смерть первым. И поведет за собой остальных. Вот чем славен офицер. Он не бьет солдата по морде. Нет! Он его за собой в бой ведет.

И солдат на его примере видит, как надо умирать за Отечество.

Вот для этого в бою прежде всего и нужен офицер.

Офицер – это большое, это огромное чувство собственного достоинства, которое никто не смеет попрать.

На дуэли дрались за одно только слово.

И это должно быть внутри. В генах. А как это доставить в гены?

Иногда проходит несколько поколений.

Генералы, герои 1812 года, появились не в одночасье. До них были орлы Петра, а потом – орлы Суворова.

Традиции, господа, традиции. И стоит только нарушить традиции – и все, нет у вас армии.

Когда Александру Первому доложили, что в войсках зреет заговор, он ответил: «Я им не судья!»

Судьей им стал Николай Первый – он уничтожил декабристов. Войска были основательно почищены.

Дух вольнодумства выжигался каленым железом.

Чем это закончилось? Это закончилось поражением в Крымской войне. И никакие герои не спасли.

Вольнодумство оказалось тесно связанным с достоинством.

С этих пор русские цари, с одной стороны, будут воспитывать в русском офицерстве кастовость, а с другой – будут искоренять вольнодумство.

И что в результате? Поражение в русско-японской войне. Генералы, как говорили тогда, продались.

На генеральские должности не попадали вольнодумцы, люди смелые, решительные, самостоятельно мыслящие.

Генералы еще раз предадут царя. В 1917 году.

И при этом, надо сказать, война всегда выдвигала прекрасных офицеров: Брусилов, Деникин, Врангель, Колчак– можно и дальше перечислять. И образование, надо бы отметить, у офицеров Генерального штаба тех времен было такое, что просто закачаешься.

Отменное было образование. Один Маннергейм чего стоит.

Есть ли в сегодняшней, российской армии такое место, где дается офицерам хорошее образование? Есть. ГРУ. Как минимум два языка и эрудиция.

И кастовость тут пока что не истреблена. Так что берегите ГРУ.

Хотя все в этом мире тлеет.

Нетленным остается только человек. Человек, полученный в результате отбора.

Надо отбирать людей. Отбирать, отбирать, отбирать.

Все дело в людях.

И в отношении к ним.

Если министр обороны, читая доклад о своем министерстве, аббревиатуру ВВС произносит как «Би-Би-Си», то объяснение этому явлению надо искать у дедушки Фрейда.

К чему я все это? Да так. Ни к чему. Просто мысли вслух. Так. О своем.

Этим летом я побывал на военно-морском салоне в Петербурге. Там у причала встал один натовский корабль и один наш. «Испанец» выглядел сытым, довольным. У трапа – никого, но видеонаблюдение ведется, конечно. А наш «Стерегущий» – покрыт специальным покрытием. По типу стелс. Невидим. Не берет радар. Или почти невидим.

– Действительно не берет? – спросил я.

– Считается, что не берет! – ответили мне.

– Но из космоса видно же?

– Конечно видно!

Правда, кое-где покрытие уже отслаивается, а у трапа «Стерегущего» все тот же матрос в бушлате (и чего человека не жалеют, в бушлат нарядили, лето же), и штык-нож у него на поясе болтается.

Я, как только этого вахтенного увидел, так и подумал: «Господи, ничего не меняется!» – тот же матрос, тот же бушлат, тот же штык-нож. У натовцев жизнь человеческая видна во всем, у нас – все по-прежнему.

А штык-нож удивительное оружие. Когда надо, он ничего не способен проткнуть, а когда не надо – входит как в масло.

На салоне оживление, суета. Много разведчиков. Я их сразу отличаю. Взгляд у них – то цепкий, то ленивый, равнодушный, а то и радостный. Они каждый год нас посещают. Не забывают. Интересуются, умер ли гигант. Интерес во взгляде то и дело сменяется равнодушием – умер. Или радостью – не ошиблись, умер.

Есть англичане, американцы (куда ж без них), немцы, испанцы, парочка скандинавов. Все прекрасно говорят по-русски, но между собой – на родном, так что несколько слов уловить все-таки удается. Особенно мне нравятся англичане – всю империю растеряли, но за свои острова держатся намертво – Объединенное Королевство превыше всего.

А наши пытаются продать, продать, продать, а в покупателях– китайцы и индусы. Интересно все-таки, у Индии военный бюджет не намного отличается от нашего, а покупают они на него военной техники в два, нет, пожалуй, что и в три раза больше, чем мы, в том числе и у нас.

Это я не к тому, что деньги наши куда-то деваются, это я к тому, что, может, нам попросить братьев-индусов, чтоб они нам для наших Вооруженных сил закупили бы вооружение у нас же и нам бы его потом передали? А? Как считаете? Получилось бы больше. Уверен.

То есть после салона я себя чувствовал как-то не очень.

А через некоторое время – о радостная весть! – наши в море вышли – «Кузя» и сопровождение. Повезли, стало быть, демонстрировать всем нашу общую мать.

А «Кузя» – это прозвище такое. Так у нас ТАКР «Кузнецов» про меж себя прозывается.

Ну, и крики сейчас же: «Мы покажем! Мы покажем!»

Покажем обязательно. Ага. Просто всем.

Тренироваться надо. Тихо. А не орать.

Крики – это вранье. Возбуждением патриотизма это называется.

Те, что за рубежом, все про нас знают, и их нашими походами не испугать, так что распушить хвост можно только перед своими, сыграть, так сказать, на чувствах.

Когда я курсантом сдавал экзамен по забытому теперь марксизму-ленинизму, мне задали вопрос: «Что такое советский патриотизм?»

Я ответил, что это любовь к Родине, к месту рождения.

– А у американцев что, нет патриотизма?

– Есть!

– А чем наш-то отличается?

– Ничем!

– Да нет, отличается наш.

А наш, как оказалось, отличался тем, что был он любовью и к Родине, и к Коммунистической партии.

О как! То есть у нас предметов для обожания не один, а два, так что при взаимности наш получался в два раза толще.

Однажды один классик обронил: «Патриотизм – последнее прибежище негодяев!»

Меня это его высказывание очень долго возмущало – «Как же? Как же? А я?» – а потом я начал думать.

У нас же о патриотизме никто не думает. У нас только вскликнут: «Патриотизм!» – и немедленно все замирают, потому что если не замер, то не свой. Страшное это дело – возбуждение. Страшное, потому что ложное. Лгут, лгут, лгут. Выдают желаемое за действительное.

Патриотизм – он же из глубин. Из глубин веков. И он не из тех времен, когда кочевник у селянина жену, да скот, да детей малых в полон угонял. Он глубже. Звериное это. От территории. Этим все живое от мыши до слона наделено. Просто человек это чувство словом назвал.

Патриотизм – это зверь, обитающий в тесных глубинах души. Страшной силы зверь. Огненный. Это огненный дракон. Он оттуда, из этого своего заточения, вызывается не часто. Он вызывается по случаю. Случается случай – и убивец, жуткий кровопийца, взывает ко всем блеющим голосом: «Братья и сестры!» – это он правильными словами дракона зовет.

И дракон выходит на зов.

Это потом, после победы, можно опять всех в железо и в Сибирь. В лагеря. Потому что дракон тот может и кровопийцу легко извести.

Так что вызывать того дракона следует редко. На дело.

На ложный вызов дракон может выйти, но тогда ему жертва нужна.

И потом, от множества ложных вызовов глохнет дракон, и когда надо будет по-настоящему, может и вовсе не выйти.

Вот в чем вся штука.

Так что те, что зовут его просто так, в помыслах своих нечисты. Оттого и негодяи.

Маннергейм – личность. И личность сложная. Им можно восхищаться и негодовать, что честь русского офицера не сохранил. Но в образовании ему отказать нельзя. Думаю, мукам совести он был подвержен. Не нам его судить.

Не каждое образование заканчивается вольнодумством, но без образования нет вольнодумства.

Не каждое вольнодумство связано с достоинством, но без оного достоинства не бывает.

Министр запел.

Видите ли, культуры не бывает много. Ее всегда мало. Ее не хватает. Ее хочется еще и еще.

Хочется, к примеру, не одного черного квадрата, а два или даже дюжину.

Хочется множества мадонн и столько же горностаев. Хочется песен и плясок. Хочется декламации. Хочется мимов. Хочется забытого искусства мимов.

И искусства импровизаторов. Его тоже хочется. Хочется размышлений, рассуждений, раздумий, промыслов, домыслов. Хочется милых провокаций. Хочется нежных излияний. Обо всем и ни о чем.

Хочется движений и поз. Хочется жестов и пластики. Истины, в конце концов, хочется.

А что есть истина, как не культура, и что есть культура, как не истина?

А кто у нас возглавит поход за истиной? Кто это все на себя взвалит, выпучив взор? Кто это поволочет, изгибая стан? Только министр! Потому что у него романтический взгляд на окружающие вещи. Это такой затуманенный взгляд, различающий только грядущее.

Я, к слову, со своим прозаическим взглядом вижу за окном одни только помойки, а он видит нарождающийся культурный слой.

Ну как тут не запеть?

Мою тетку сбил какой-то лихач. Он парковался, подавал машину назад и заехал на тротуар. Она там стояла, вот он ее и ударил. Очнулась она уже в больнице. Врачи говорят, что ничего не сломано, просто сильный ушиб. Тетке за семьдесят, еле передвигается, левая нога волочится, в моче кровь.

Она говорит, что она сильная, потому что еще ребенком выдержала войну, оккупацию, бомбежки.

Их все время бомбили, по ним стреляли – то наши, то немцы.

За одиннадцать дней до войны их отец и мой дед привез семью в Брест. Он получил назначение не в саму Брестскую крепость, а рядом – там, в районе крупного железнодорожного узла, располагались казармы артиллерийского полка. Дед был артиллеристом.

В четыре утра 22 июня началась бомбежка. А еще артиллерия немцев била по железнодорожному узлу. По пешеходному мосту через этот узел бежали военные в одном белье. Она это видела через окно их квартиры. Их поселили в офицерском общежитии, под него выделили бывшую гостиницу. В одно окно был виден этот мост, в другое – сад с каштановой аллеей, по которой можно было добраться до крепости.

В то утро, 22 июня, по мосту бежали военные из казарм во всем белом – рубашки, кальсоны. Головы они прикрывали подушками. Вот и вся защита от шрапнели.

Все офицеры тогда оделись, поцеловали жен и детей и ушли в ночь. Дед ушел по этому мосту.

Семьи офицеров выбрались на улицу перед домом, потом наступила тишина.

Она была такой, будто ничего никогда не взрывалось. А после они услышали шум моторов – по улице шли танки. На головном танке из башни торчал офицер в шлемофоне. В руках у него была карта. По сторонам шли автоматчики с засученными рукавами. Кто-то крикнул: «Наши!» – но это были не наши. На крик автоматчики тут же полоснули очередью, а затем и танк выстрелил по дому. Стена треснула, дом начал разваливаться.

Все бросились за своими вещами.

К этому моменту в доме успели побывать мародеры – узлы с вещами кто-то ворошил: поляки уже знали, что такое война, они бросились грабить квартиры и магазины.

Одна из женщин сказала, что надо рассредоточиться, она предложила отправиться к тем офицерским семьям, что получили жилье на окраинах.

Она с дочкой и моя бабушка с тремя детьми, из которых старшим был мой отец (шестнадцать лет) отправились к одной майорше, что жила в частном доме. Там, у майорши, они и ночевали какое-то время на тряпках на полу в одной комнате.

Полевые части немцев прошли вперед, после них пришла полевая жандармерия – каски, бляхи, плащи, автоматы, мотоциклы. Эти проверяли каждый дом – чердаки, подвалы. Им нужны были евреи, коммунисты, военные.

Их вытащили из дома, построили, приказали показать паспорта. «Милитар?» – спросил жандарм у бабушки. Та говорила по-немецки, но в тот момент почему-то подумала, что спрашивают, не милиционеры ли они, и так отчаянно замотала головой, что жандарм сразу отдал ей паспорт. Он в нем все равно ничего не мог прочитать, потому что держал его вверх ногами.

Потом жандармы отделили моего отца от остальной группы, отвели его в сторону и сказали, что они сейчас проверят чердак, и если там кто-то есть, то они тут же расстреляют мальчишку. На чердак вела пожарная лестница, и по ней со двора мог забраться кто угодно, так что они со страхом ждали, пока жандармы по ней карабкались. На чердаке, слава богу, никого не оказалось, и отца отпустили.

На улицах часто расстреливали. Все время кто-то лежал на дороге.

Мой отец шестнадцатилетним мальчишкой был единственным добытчиком пропитания. Он откуда-то притащил мешок пшеницы и сорок бутылок томатного сока. Вот этим они и питались. Парили пшеницу и запивали ее соком.

Потом расстрелы потихоньку сошли на нет. Всех жителей в городе учли и переписали. Всех мальчишек гоняли на работы. Этим мальчишкам не повезло. Сначала их заставляли работать немцы, а потом, после освобождения, наши поставили их под ружье в чем кто был и погнали под пули – были под немцами – смывайте кровью. Немцы с ними тоже не церемонились. Чуть что – расстрел на месте. Отцу повезло, его не расстреляли: он что-то сказал конвоиру, и тот с одного удара прикладом выбил ему все передние зубы.

В городе было организовано еврейское гетто. Евреев из него все время увозили, угоняли. Тетка все это видела. Говорили о том, что их всех убили.

Потом в городе появились власовцы. Всюду были полевые кухни. У власовцев всегда можно было попросить котелок каши. Кашевар Павел сажал мою маленькую тетку на своего мерина и катал ее. Это ему очень нравилось, он смеялся, а после угощал ее кашей.

Перед самым уходом немцев из Бреста в 1943 году поползли слухи о том, что всех русских тоже сгонят в одно место и расстреляют.

Вскоре сарафанное радио всех успокоило: против расстрела восстали власовцы. Они пригрозили бунтом, если тронут русские семьи, и все утихло.

Перед отступлением немцы держали оборону в каждом дворе. Они рассредоточились, вырыли окопы.

Они, видимо, полагали, что наши не будут бить по своим.

Говорили, что за штурвалами советских штурмовиков сидели девушки из женской эскадрильи.

Штурмовики бомбили Брест всплошную. Ковровое бомбометание по своим и чужим.

Когда обвалился сарай, где скрывалась моя бабушка с детьми, они провалились в подпол. Крыша накрыла их сверху. Мой отец тогда спасался от бомбежки в силосной яме. Он видел, что сарай загорелся и обвалился.

Мальчишка бросился к сараю. Путь ему преградила колючая проволока – столбы завалились, и она вместе с ними образовала один сплошной завал. От отчаяния он рвал ее голыми руками и не чувствовал боли, а потом он этими же руками раскидал горящие бревна и достал всех из подвала.

Я сидел и все слушал и слушал свою тетку, которая в свои семьдесят угодила на больничную койку по милости одного лихача, а она все рассказывала и рассказывала.

– Я выживу, – говорила мне она, – меня много раз убивали.

Шведы известные пофигисты, но это только такое мнение. Устоявшееся, как и мнение о распущенности шведских нравов (шведская семья). Все чушь. Секретная служба у них работает нормально. Лучше, чем наша. Они неторопливы, не быстры, но они основательны, терпеливы, трудолюбивы.

И они лучшие друзья Америки и НАТО. НАТО никуда не денется – будет общаться со шведами – Россия недалеко, а шведы за нами всегда следили. Я помню свой приезд в Швецию и разговоры со шведскими разведчиками, которые невзначай, тут же, в семейной обстановке, оказались рядом.

Осторожные разговоры, ненавязчивые вопросы. Шведы вообще не торопятся.

Идеальные разведчики. Всегда в ждущем режиме. И с ними приятно беседовать. Это напоминает шахматную партию. Разминка разума. Ты знаешь, что каждое твое слово оценивается, и стараешься говорить так, чтоб, с одной стороны, не проговориться о чем-то, а с другой – чтоб интерес к беседе не угас. Мне было интересно. И я понял, что надо разговаривать, надо общаться, иначе все превращается в дремучее невежество.

Первое, что бросается в глаза – мусор. Стоит на неделю съездить в соседнюю Швецию, и на тебе – на родине тебя встречает мусор. Вернее, он с нее и раньше никуда не девался, просто ты от него отвык.

Мне скажут: мусор мировая проблема. Правильно. Человечество пока обвиняет углекислый газ в глобальном потеплении, но метан, получаемый от гниения, обладает куда большим парниковым эффектом.

Правда, гниение – это одна из форм жизни, и на Земле всегда что-то гнило.

Гнило всегда, но человечество способно в несколько раз увеличить скорость процесса.

Мы – цивилизация, порождающая мусор. Горы мусора. И ведем себя мы как колония дрожжей – гадим, пока такая возможность есть.

А потом – все. Колония задыхается, и продукты ее жизнедеятельности потом кто-нибудь выпивает, отдавая должное крепости напитка.

В Швеции это поняли давно. У них в некоторых домах уже стоят специальные емкости – в них сбраживаются пищевые отходы. Результат – отопление и компост. Отопление– в дом, компост– на грядки. Получается еще и метан – его можно тоже пускать в дело. Его можно сжигать на кухне (и тогда получается менее вредный для природы углекислый газ) или сжижать, а потом – на специальную установку: там из метана получают углерод и водород. Далее водород сжигается в специальном двигателе, тот вращает ротор электрогенератора, и на выходе получается свет. Остальной мусор тоже сортируется и утилизируется. На семьдесят процентов. Говорят, что где-то есть и девяносто пять – хотел бы я на это посмотреть.

Вот как дело выглядит в идеале.

А на самом деле – гадим, гадим, гадим. И Отечество мое в этом деле среди первых будет.

Кстати, среди первых много стран, США, например, но у нас это выглядит ой как тоскливо.

В некоторых странах уже случаются мусорные бунты – самый свежий в Италии, в Неаполе.

У нас – тишина. Мусор у нас везде и без всякого бунта.

Главная проблема – дураки и дороги, но на дороги, особенно в селах, принято кидать ботву из-за забора. Ботва гниет, и дорога перестает быть дорогой – она превращается в поле.

А в городах у нас на светофоре может остановиться «Мерседес», и из него на проезжую часть вылетает окурок.

А во дворах всегда не хватает одного контейнера, и поэтому мусор горой лежит рядом.

Он тут же начинает гнить.

У мусора есть одно очень важное свойство: он все делает мусором – почву, город, воздух, людей, продукты, законы. Невозможно принимать нормальные законы, правила, уставы – в них будет мусор.

Сталевары знают: чтобы сварить высококачественную сталь, нужно подстригать газон перед сталеплавильным цехом. И внутри должно быть как в операционной, и туалет для рабочего люда должен сверкать чистотой. Вот тогда и сварится отличная сталь. Иначе никак.

Мозг человека устроен так, что он все берет в работу. Вы идете по улице, и он фиксирует: встречных людей, их одежду, деревья, траву, небо– все подвергается учету. Даже количество листьев на дереве. Мозг вбирает в себя все. А потом он разложит это все по полочкам. Там. У себя внутри. Это нужно ему для работы. Переработанное превращается в команды, а те – в мысли, в чувства, в поведение.

Люди, каждый день видящие мусор, агрессивны. На этот счет есть даже исследования.

И агрессивны они не только в какой-нибудь Кении. Они везде агрессивны.

Мусор разрыхляет сознание. Он влияет на общество, устои, обычаи, обряды.

Он влияет на речь. Она обедняется, в ней появляются слова-калеки – уродцы, уроды, паразиты, недослова. Человек не может высказаться. Невысказанное копится до времени. Потом – взрыв. Это взрыв внутри человека, и человек переходит на мат. Мат – это низ языка. Мат – человек загнан в угол. Если он все время говорит одним только матом – это значит, он из этого угла не выходит. Вот вам и агрессивность.

Язык очищается, конечно, он же живой. Он отринет гниль, как и любое живое существо, но он очищается не сразу. Это происходит медленно.

Без языка нет правил. Без правил – законов. Без законов – общества. Без общества – Отечества.

Вот и получается: мусор – главный враг Отечества.

Я гроша ломаного не дам за писательское искусство. Что за манера писать ни о чем?

И в то же время, надо сказать, рабское копирование нашей действительности вредит эффективности картин.

То ли дело непритязательный рассказ о сопливом отрочестве монарха – вот где чутье.

Парламент состоит из двух палат: уроды и полууроды.

Вот только не знаю, какая же из них верхняя.

Нашим медикам должен являться сам Сатана. Убежден. И почаще.

Рай небесный давно нуждается в чем-то подобном.

Правда, визит врага рода человеческого я бы устроил не только медикам, но им – в первую голову.

Они клятву давали. Был когда-то такой удивительный врач – Гиппократ – его клятву они и дают.

Вот чиновники ничего не дают, и поэтому к ним Сатана, с моей точки зрения, должен являться сразу же после того, как он посетит всех медиков.

Медицина у нас – это… как бы поточнее… в общем, есть одно весьма неприличное слово, означающее всеобщий конец.

Многое у нас можно назвать именно этим словом, но отечественной эскулапии оно подходит более всего.

Можно построить великолепные здания и отвести их под больницы и медицинские центры. Можно даже отремонтировать старые приюты скорби и слез. Можно поставить внутрь их самое современное оборудование, но людей, посвятивших себя заботам о чужом здоровье, не заменить.

Если начальник городской поликлиники говорит своему сотруднику, врачу: «Ты должен мне каждый день сдавать деньги!» – то этот врач должен где-то эти деньги брать.

Одного только посещения любой палаты в обычной больнице достаточно, чтоб вы надолго потеряли аппетит: люди ютятся на койках в коридорах, в туалетах лежит то, что и должно там лежать, лекарства – в ближайшей аптеке, родственников нет – ваше горе.

А чего только стоит рассказ одной моей знакомой:

– Я говорю сестре: «Девушке в палате плохо!» – а она мне: «Докурю и приду». Она-то докурила, вот только девушка умерла.

Вы думаете, это какой-то неординарный случай? Да, нет же, уверяю вас.

И в палатах одни косматые старухи, старичка увидишь редко, потому что многим из них уже посчастливилось оставить этот замечательный мир. Не дождались полной реализации самого гуманного из наших национальных проектов.

А в хирургическом отделении хирурги все режут и режут. По десять. нет, по двадцать операций за смену. Здорово режут. Виртуозно режут. Потрясающе режут. Вот только выхаживать потом некому.

Сестры работают, работают, работают, работают, а выхаживать некому.

Тут могут взять больную с инфарктом и инсультом на УЗИ по поводу застоя крови в венах неработающей левой ноги, а потом бросить ее минут на сорок на каталке совершенно голую, потому что все ушли на празднование шестидесятилетия завотделением. И деньги здесь ни при чем. Они ничего не гарантируют. Заплатите деньги, а они вернут вам труп.

Это трупорезы. Им просто необходим Сатана.

Я пишу всякую всячину. Мое письмо меня успокаивает. Назвал что-то его собственным именем или даже присвоил ему это имя – и успокоился. Главное назвать – и проходит неуверенность, страх. И вот ты уже ничего не боишься. Названное не страшно, а ты приобрел силу.

Усерднейшим образом изучаю все то, что историей выведено на эти подмостки.

Должен сказать, что прежде всего меня устраивает количество – их теперь два; и рост – в каждом по метр с чем-то. Вот если поставить их друг на друга, то возникнет фигура, которая более всего подходит этому населению в качестве сосуда для мудрости – что-то около трех метров.

Письмо – это угощение. Классики говорили, что, затрачиваясь на устройство подробного угощения, вы сделаете большую глупость, если так худо распорядитесь, что позволите вашим критикам его разбранить.

Плевал я на критиков. Вот.

Традиция проведения военных парадов на Красной площади с участием боевой техники будет восстановлена. 9 мая 2008 года военный парад на Красной площади в Москве решено проводить с участием современной боевой техники.

Уже есть заявления о том, что «…выведя на Красную площадь боевую технику, мы и стране, и недоброжелателям нашим покажем, что обороноспособность страны крепнет…».

Ну, вообще-то, недоброжелатели о состоянии нашей обороноспособности прекрасно осведомлены, а новые образцы военной техники обычно демонстрируют на всякого рода военных салонах.

А парад к боевой выучке имеет примерно такое же отношение, как полеты «Витязей» или «Стрижей» к реальному бою.

Когда у одного офицера, участника обороны Порт-Артура, спросили, чем он сейчас занимается, он ответил: – Учу солдат воевать!

– А что же вы делали раньше?

– Учил их маршировать! Вот и весь сказ.

Воевать и маршировать– разные вещи. Лучше не крики о боевой технике, а сама техника.

Лучше не прохождение торжественным маршем, а ежедневная боевая учеба.

А еще лучше бы офицерами заняться – отбирать и пестовать.

Армия – это, ребята, прежде всего люди, их выучка.

Какая была техника у зулусских воинов? Щит и копье? А разгромили они, между прочим, боевых англичан с пушками и ружьями.

Сначала люди, а потом оружие.

Древние говорили, что необученный воин уподоблен барану.

А барана на любую технику посади, он все равно будет бараном.

Да и техника ли это? Если выслушать, к примеру, сегодня обычных офицеров наших Военно-воздушных сил, то они такое порасскажут, что через пять минут становится ясно, что у нас уже скоро не останется ни техники, ни людей, способных на ней летать.

И так у нас везде – на земле, на воде, под водой и в воздухе.

А показать себя противнику можно. Чего б не показать?

На совместных учениях. Устраивайте учения, и пусть они нами любуются.

Нет конца разысканию истины!

Все чиновники должны петь. Я считаю, что у них дивные голоса.

А еще они должны рисовать.

Картины потом можно будет продать лизоблюдам, а деньги раздать нищим.

Как хочется написать книгу «Опыты страсти».

Она будет посвящена истории. Самой правдивой и вместе с тем загадочной истории. Истории того, как зарождается страсть в чиновничьем уме.

Не заглянуть ли нам мимоходом в самый корень вопроса? Вы полагаете, мы сразу же остановимся по причине темноты и путаницы, возникающих из-за притупленности чувств, слабости и мимолетности впечатлений, или же память, подобная решету, не удержит ничего, и даже если это нечто будет размером с дыню? В этом случае прутья клеток растянутся, расступятся, чтобы только выпустить эту тяжесть на свободу.

Ах! Хочется верить, что все это не так.

Извольте знать, что я, по примеру великих физиологов, излагаю один и тот же вопрос вновь и вновь в слабой надежде на отклик со стороны изучаемого предмета. Ум чиновника! Что может быть необычнее?

И есть ли исследователь благодарней, чем я, мечтающий зарегистрировать самый незначительный трек, утихающий огарок, летящий окурок, ничтожное послание в виде царапины на закопченном стекле бытия?

Именно, именно, именно! Она. Проистекла. Откуда? Откуда взялся этот обильный источник темноты, это прибежище мрака, это расплывчатое употребление, казалось бы, самых точных слов, путающее самые светлые и возвышенные умы?

Из детства? Ужели всему мы обязаны этой поре, где всё, решительно всё – сопли и горшок?

Увы нам!

Страшный стук в дверь разорвал пополам все эти мои рассуждения о чиновниках и детстве.

Даже не знаю, когда я к ним вернусь!

Вот и свершилось. Перешли на I год. Солдаты теперь будут служить I год.

Говорят, что при переходе возникнет ужас с боевой подготовкой, а уж наша боеготовность рухнет, рухнет, рухнет.

Черт ее знает. Может ли она рухнуть.

Ведь чтоб рухнуть куда-то, надо же, чтоб было то, куда предстоит рухнуть. Место должно быть какое-то, чтоб оно было пониже, что ли.

А тут… даже не знаю.

Один мой знакомый рассказывал мне, как на дачу очень большого генерала (он до сих пор генерал, в фаворе, руководит очень престижной, денежной частью нашей с вами обороноспособности и прекрасно себя чувствует) ночью привозили солдат, и они там тихо строили до утра. А под самое утро их увозили. То есть окружающие жители ежедневно видели чудо – дача росла.

Так вот однажды ночью мой знакомый вышел на двор покурить, а ему из-за забора:

– Дяденька, дай сигаретку! – кто-то из самых отчаянных строителей генеральского светлого будущего пробрался сквозь охрану за куревом.

Приятель отдал целую пачку, а парень поблагодарил и спросил:

– А вы не скажете, где мы?

Оказалось, их каждую ночь везут куда-то в обстановке жуткой секретности.

Думаю, эта часть нашей боеготовности с переходом на I год срочной службы не особенно пострадает.

А про подготовку офицеров в одном военно-морском училище мне рассказали вот что: из 75 курсантов первого курса не допущено к зимней сессии 60. Причина? Дремучая неграмотность.

А при изучении вопросов отечественной истории никто не может сказать, когда же был основан Военно-морской флот России и кто такие «28 панфиловцев», а на четвертом курсе многие не могут объяснить, что же такое курс корабля. Понимают, но объяснить не могут. Не хватает слов.

На пятом курсе тридцать процентов открыто заявляют, что уволятся в запас в первые два года службы, а из оставшихся семидесяти абсолютное большинство желает служить на берегу.

Вот оно, зерно истины.

А про авиацию хотите? Это не мое. Это мне прислали. Вот вам выдержки. Автор – боевой летчик:

«Особенно трагична ситуация в Военно-воздушных силах, где распад принимает тотальные масштабы. Сегодня наши ВВС уже не способны массово воспроизводить подготовленных боевых летчиков. Их просто некому обучать. Число летчиков первого класса в истребительных авиационных полках сегодня не превышает пяти-семи человек. И это при максимально упрощенной за последние годы программе подготовки. При этом 85 % первоклассных летчиков имеют возраст 40–45 лет и фактически находятся на пороге увольнения.» Еще? Пожалуйста:

«…Особенно острая необходимость– в командирах эскадрилий: просто некого ставить на места увольняющихся комэсков. У молодых летчиков нет ни необходимого уровня подготовки, ни налета, ни опыта. До 45 % командиров эскадрилий назначаются на эту – ключевую для обучения и организации боя в ВВС должность, – не соответствуя ей ни по уровню подготовки, ни по налету, ни по опыту».

Добавить? Бога ради:

«Сегодня в России профессия летчика является попросту вымирающей. Количество военных училищ за 15 лет сократилось вдвое, а численность выпускаемых летчиков в три раза.

Но даже из тех, кто смог получить диплом летчика, лишь немногие таковыми стали. Так, например, из 1700 летчиков, выпустившихся из училищ с 1995 по 2003 год, до уровня 1-го класса были подготовлены лишь 200 человек, а 500 вообще ни разу за эти годы не поднялись в небо! Некоторые летчики дослужились до звания майоров, ни разу не взлетев с аэродрома. Годовой налет большинства летчиков уже более 10 лет держится на уровне 10–15 часов в год, что не обеспечивает даже просто минимально безопасный уровень полетов.»

Вы думаете, я все это выдумал? Да нет же. Вот вам еще и мнение генерала от авиации:

«...Авиационные полки укомплектованы офицерами, которые на протяжении пяти лет обучения имели всего несколько часов учебного налета, причем главным образом с инструктором. Только 3 процента летчиков 1-го и 2-го классов имеют возраст моложе 36 лет и только 1 процент штурманов истребительной авиации моложе 40 лет. 60 процентов командиров частей старше 35 лет, половина из них старше 40 лет.

Через пять лет может сложиться такая ситуация, что не останется никого, кто мог бы выполнять боевые задачи.»

Вот такие пироги. Это сегодняшний день. И такими сообщениями заполнена мировая Паутина.

Если это не крики отчаяния, то я тогда не знаю, что это.

Так что на этом фоне переход на 1 год – мелочи жизни.

После усердных и изнурительных занятий хорошо бы почесаться и поплевать в потолок.

Лично у меня весь потолок заплеван. О чем это свидетельствует?

Это свидетельствует в пользу особого прилежания, коим я был славен с самого детства.

Всякий чиновник должен изваять что-либо в камне. Ибо только камень способен придать достаточно ясности всей прожитой чиновником жизни.

Полученная фигура должна быть и объемной, и назидательной.

Она должна утолять все возрастающую жажду знаний призретого населения.

Под самый конец чиновник должен иметь счастье стать совершенным.

На могиле каждого чиновника я бы помещал одну и ту же надпись: «Он испил из сладостного источника».

Взявшись за радение о народе, чиновник должен помнить, что это обострит все его боли, задержит выделение пота, истребит его бодрость, разрушит его силы, истомит его тело, высушит первичную влагу, создаст предрасположенность к запорам и, как следствие, подорвет здоровье.

Для того чтоб удержать чиновника от тяги к мздоимству, я бы сделал следующее: я бы на каждом столе чиновника установил специальную стационарную надпись, повернутую только к нему, сидящему за столом.

Она состояла бы из следующих слов: «Окстись! Ни шагу дальше по этой тернистой и извилистой стезе!»

Действительно! Опасен каждый шаг, опасны извилины, опасны лабиринты, опасны хлопоты, в которые вовлечет тебя погоня за этим мишурным блеском, манящим призраком.

Ах, чинуша! Ведь продадут тебя твои же сотрапезнички!

Продадут и посмеются, потешатся над несбывшейся мечтой о сытости и благополучии, поиздеваются над ранами, полученными в сражениях за величие любезного нашего Отечества.

А потомки проклянут и измажут твое имя неокрепшим коровьим дерьмом.

Стоит ли горячить себе кровь изнурительными бессонницами? Стоит ли слезы лить о былом и грядущем?

А потом – все черви и тлен, и отдельное место в аду, рядом со служителями религиозного культа.

На коттеджный поселок в дачном товариществе «Озерки» в Истринском районе Московской области сбросили бомбы.

Бомбы, ракеты, снаряды, тепловые ловушки, самолеты, вертолеты, парапланы.

И все – на несчастный огород. Так с испугу говорили вначале.

Но потом кое-что прояснилось – это «Змей Горыныч» к нам прилетал – всех ожег и издох.

Теперь разбираются.

Говорят, даже ФСБ суетится, мол, не было ли умысла здесь супротив государства могучего.

Не было. Уверяю вас. Это мы просто пошутили так по-дурацки.

Давненько в нашем Министерстве обороны нечего не случалось этакого.

А на учениях всегда так – что-нибудь да яхнется.

Потому опытные генералы, которых на это учение приглашают в качестве наблюдателей, всегда очень своевременно прячутся под танк.

Потому как если и намечается какой-либо огневой удар, то он аккурат приходится под ноги проверяющему.

Таким образом, число проверяющих сводится к необходимому минимуму, а вера в наши Вооруженные силы только крепнет.

Называется все это – «генеральский эффект». По нему, то, что отрабатывалось днями и ночами, почему-то перестает работать в самый ответственный момент, но зато срабатывает то, что только невзначай тронули. Оно-то и летит генералу под ноги.

Особенно хороши показные учения. На них приглашаются иностранные наблюдатели и пресса. И вот когда те и другие наконец понимают, что стрельба ведется именно по ним, они начинают двигаться очень прытко.

Впереди обычно бегут иностранные наблюдатели, а уже за ними улепетывает наша пресса.

А в праздники жди нападения отовсюду. Может прилететь с неба, спуститься с гор, просто с воздуха на веревочке или же морем может подойти небольшая торпедка или же ракетка. Тонны на две.

При этом все сидят на специально оборудованных трибунах, генералы предвкушают, публика шушукается, дети бегают вокруг и отвлекают матерей. Но вот взлетает «Змей Горыныч», и потом уже все начинают жить одной общей жизнью.

Причем памперсы оказываются необходимы не только грудным детям.

А «Змей Горыныч» очень красив – он предназначен для проделывания проходов в минных полях – взлетает снаряд, который за собой тянет шнуровой заряд, потом снаряд падает, а заряд взрывается – гектары поднимаются в воздух. Очень красиво.

Так что без «Горыныча» никак.

«Прочь! Прочь!» – вот какие мысли должны посещать наше начальство.

А еще они должны говорить: «Тьфу! Тьфу! Изыщи! Сгинь! Пропади, нечистый!» – и все это при отходе ко сну.

А иначе придет. родственничек.

Хотелось бы начать так: «Параллель эта была проведена здесь, собственно, для того, чтобы дать остыть слишком горячему обращению…» – затем следовало бы перечислить все заслуги покойного члена (Законодательного собрания), перемежая их словами: «перенесенные им страдания» и «томительность печального заточения», а закончить хорошо бы так: «Он не выдержал перемен, кои произошли с быстротой молнии!»

– От денег отнимут два нуля!

Я впервые услышал это в очереди за святой водой. Видите ли, ежегодно помогаю старушкам запасать святую воду. Для этого приходится выстаивать очередь. Вот в этой очереди две старушки и шептались. Одна рассказывала другой, что скоро наша тысяча рублей превратиться в десятку.

Я еще тогда подумал, что экономические новости, как и экономические сплетни, для своего распространения каждый раз выбирают какие-то удивительные места.

– Бабушки, – не удержался я, – значит, один доллар скоро будет стоить двадцать четыре с половиной копейки?

– Ну, не знаем, – смутились старушки. А потом я слушал точно такую же новость уже от работников сбербанка. Те тоже были уверены: тысяча скоро обратиться в десятку.

Знаете, сама достоверная информация в России это… утечка этой самой информации.

Вот дают! Япония никак не отнимет себе нули. Она просто отлично себя чувствует со своими нулями. А мы делаем это регулярно. Отнимем нули, и.

И те, у кого ничего и так не было, с этими нулями и останутся.

Однажды доллар уже стоил шесть рублей. Отлично помню это время.

А потом он стал стоить двадцать шесть рублей. А потом – тридцать два.

А что будет, если он станет стоить двадцать четыре с половиной копейки?

Да как вам сказать. В прошлый раз упали в пять раз, а вот с копейками – это надо подумать.

Есть ли у нас тот орган, который должен подумать?

А хрен его знает.

Перестало существовать движение «Ваши».

Просто в одночасье. Раз – и нет.

Отпала необходимость в гопоте.

Наступило успокоение, наблюдается стабильность.

А руководители ушли повыше и сели там, где и должны были сесть. Для них все это просто трамплин: встать на чьи-то плечи и прыгнуть вверх.

А те, на чьи плечи встал, получат только отпечатки твоих ботинок.

А что еще можно оставить неграмотным людям? Наверное, веру.

А для чего нужна вера? Для использования порыва. Использовал порыв – и все.

На манер гондона. Разовое все это. Разовое – на один раз. И выступления, и заверения, и разъяснения, и встречи, и беседы, и телепередачи, и ночи у костра.

Блуд все это. Блудливы они.

А потом – у каждого же своя судьба.

А судьба– это деньги. Большие деньги. Зеленые. Очень зеленые.

Поздравляю тех, кому достались руководители движения «Ваши».

Как-то все в этом мире устроено правильно. Правильные люди собираются в правильном месте.

Концентрируются. Дерьмо к дерьму, золото к золоту.

Интересно, предполагается ли движение вперед при такой высокой степени консолидации в разных местах столь различных продуктов цивилизации? И что двинется вперед первым?

Уверен, что мы все это переживем – и движение вперед, и даже движение назад.

Ведь движение назад – это тоже движение.

Жалко только, что вокруг за то время вырастет лес.

Или частокол. Есть, конечно, и другие страны, где все так же здорово, как и у нас, но не покидает меня ощущение того, что и они нас скоро оставят далеко позади.

А когда все вокруг будет смута, то куда потом денутся бывшие руководители движения «Ваши»?

Как это «не было монголо-татарского ига»? А десятая овца? Налог был. Десятина. Правда, сбор налогов поручался баскакам, а те, заплатив десятину, выбивали потом в десять раз больше, не отставали от них и князья – те тоже выбивали. То есть у людей не оставалось ничего.

Вот так, в общем-то, безобидная десятина превращалась в ярмо – в иго.

Разоренный люд подавался в разбойники и грабил потом всех. Жуть и разорение царили на земле Русской.

Положение исправил Иван Калита. Иван Данилович повесил всех разбойников, исправно платил дань и усмирял буйных князей. Кроме того, он позволил развиваться ремеслам, не обижая народ поборами – у людей появилась надежда.

Аристотель говорил: «Когда человек думает о чем-то прошедшем, он опускает глаза в землю, но когда он думает о будущем, он поднимает их в небо».

Интересно, о чем думают наши властители, когда смотрят вбок?

Вы никогда не падали с высоты трехэтажного дома зимой в воду где-нибудь не очень далеко от Северного полюса? Впечатление от этого дела такое, будто окунули тебя в кипяток. Ледяная вода обжигает, а потом уже становится больно, точно все тело сжимает в тисках, и вдоха не сделать – спазм дыхательных путей.

Потом, если тебя выловят, конечно же, каким-нибудь сачком, в рот вольют разведенного спирта, разденут, разотрут, натянут на тебя твое же мокрое белье – другого-то под руками нет– и отправят по морозу домой.

И побежишь ты, словно ожившая деревяшка, – тук-тук по дороге.

А дома– холодные батареи, обжигающий чай в кружку, свитер в два пальца толщиной и на два часа с головой в плед, чтобы согреться.

Меня всегда преследовал холод. Но не только меня, и всю нашу страну, наверное, и не только преследовал, но и преследует до сих пор.

По Далю, холод – сравнительное отсутствие тепла, причем любого – солнечного или тепла человеческих отношений. А сколько русских пословиц посвящено холоду: «Мороз – красный нос», «Мороз по шкуре пробежал», «Мороз железо рвет и птицу на лету бьет».

Описание холода – лучшие сцены почти у всех русских писателей. У Толстого, например, лучшие сцены зимние – Кити и Левин на катке, Анна зимой едет в Петербург и встречает в поезде, конечно же, Вронского.

И художникам холод небезразличен.

Чего стоит картина Сурикова «Взятие снежного городка».

Холода боялись, его старались заговорить, задобрить, умаслить. К его приходу и теперь готовятся, его ждут, почти с такой же обреченностью, с какой здесь ждут неприятностей, неудач.

К его приходу подготовлены лучше, чем к радостям и теплу.

А приступая к любой затее, как-то сразу все понимают, что ничем хорошим она не закончится, а вот удача, наоборот, всегда подозрительна.

Удачливые в основном воры и негодяи, и тому, что у них все получается, никто не удивляется.

Иногда мне приходит на ум, что и огромные просторы России объясняются, быть может, все той же вселенской готовностью к несчастьям и неудобствам – видимо, нельзя было долго стоять на одном месте, видимо, не стоялось; летом – гнус, мошкара, оводы, осенью – распутица, грязь; остановился – засосало, а зимой – все тот же мороз, холодно, так что идем к границам, ищем лучшей доли, а по дороге – страну завоевали и просторы освоили.

Причем как-то все время хотелось холод и тепло смешать: тундру обогреть, пустыни остудить, проложить там каналы и пустить по ним воду – пусть бежит. Куда бежит? Зачем бежит?

И все время хотелось праздника, смеющейся листвы, зелени или оттепели – ее все время не хватало, и если среди зимы вдруг появлялось тепло и солнце, то начинало казаться, что это навсегда и люди вокруг чудо, как хороши. А когда все это продолжалось некоторое время, то возникало ощущение глобального таяния снегов, и тогда русский человек совсем рассупонивался, распоясывался и так радовался всему, что готов был зацеловать до смерти всех, но особенно тех, от кого, по его разумению, и зависело его благополучие.

Опять пираты.

Сухогруз «Капитан Усков» вышел из Находки 15 января.

20 января он вышел на связь последний раз.

Восточно-Китайское море – один из самых опасных районов. Тут пропадают корабли вместе с экипажем и грузом.

«Капитан Усков» шел с металлом. Ценный груз. Сухогруз шел в Гонконг под флагом Камбоджи.

Первыми всполошились спасатели из Владивостока. Дело в том, что экипаж раз в сутки должен выходить на связь с компанией-оператором, но прошло четверо суток – и тишина.

Хорошо, если у них просто отказала связь – такое бывает – но японские спасатели по просьбе своих коллег из Владивостока на самолетах прошлись по всему району – судно не обнаружено. Всем судам, находящимся в данном районе, дали оповещение – судно не видел никто.

Шторм? Шторма не было, сигналов бедствия – тоже.

При нападении пиратов судно подает сигнал – и этого не было – значит, все случилось вдруг.

Или ночью. Самое сладкое время для нападения.

Экипаж из семнадцати россиян пропал. Никакой весточки.

Два года назад в этих местах исчезло судно «Рейнбоу». И это судно шло под флагом Камбоджи, и оно также шло из Находки в Гонконг. У них отказал двигатель, и экипаж сняли с аварийного корабля. Однако через пару суток прибывший к месту аварии буксир не нашел судна на месте аварии. Судно пропало. В этом случае экипажу повезло – люди не пострадали.

Сейчас картина иная.

Версия пиратского нападения сейчас рассматривается как основная.

Все совпадает в деталях – флаг, под которым шли, порт, откуда вышли, и порт, куда шли.

Судна под «удобными флагами» самые беззащитные перед пиратским нападением.

Груз и судно застрахованы – люди нет.

Вот она, настоящая война.

На море идет настоящая война, а военно-морские флоты стран мирового содружества проводят время в совместных учениях, в слежках друг за другом, в демонстрациях, в заходах с дружественными визитами в порты иностранных государств.

Это, безусловно, очень важное дело, но вот только люди в этот момент гибнут от рук пиратов. Те нагоняют корабли ночью, тихо карабкаются на борт и убивают всех.

Потом судно меняет курс, название, порт приписки.

Кому нужен великий, могучий флот, если он не может защитить свои торговые суда; флот, ищущий врага где-то там, а настоящий враг– вот он, под самым носом, и он год от года все более наглый, беспощадный?

Это война, господа, вы все еще в нее не верите?

Прощай, трезвый рассудок и осмотрительность, отдаем себя во власть страсти.

А какая у нас на сегодня страсть? У нас на сегодня страсть по обнаружению страсти.

У чиновников, конечно. Хотелось бы знать: что еще, кроме казнокрадства, они делают со всей той неистовостью, что отпущена им природой?

Я обнаружил один внезапный изъян в деле методичного истребления нашего чиновничества – их нельзя отравить всех зараз, как детей в детском садике.

Я бы уронил со своего стола бюст Монтескье. Мало того, я бы грохнул об пол миниатюрного Александра Сергеича Пушкина, выполненного в фарфоре, случись мне обнаружить хоть сколько-нибудь приемлемый способ испепеления полчищ этой полночной мрази.

Причины? Вас интересуют причины возникновения во мне столь бурных чувств? Гы-м! Ничего такого.

Просто я наблюдаю среди всей этой бузины только наслоения и наслоения, в то время как сердцу моему были бы милы только отслоения и отслоения.

Да, тут спрашивали моего мнения о наследнике. Липкорукий пятихуй – вот все, что пришло мне на ум в 2 часа пополудни 3 февраля 2008 года от Рождества Христова.

Письмо: «Зиклий! Не дай остыть слишком горячему к тебе обращению, снизойди к негодному, утешь несчастливого, прерви его горький плач! Останови руку его, пытающуюся в горе, в безумии иссечь себе грудь тупым и тяжелым предметом, а после приюти его и приголубь! Ибо все, что я знаю о законах баллистики, говорит мне о том, что как аукнется, так и откликнется. А теперь главное: сволочь, ты почему мне не пишешь?»

Предлагаю отказаться от выборов. Вообще. От любых.

А страну передавать по акту: «Страну сдал» – «Страну принял».

Если принял с замечаниями, то перечислить замечания.

Замечания, мол, такие-то. Например:

«I. Дороги – г…

2. Армия – г…

3. ЖКХ– г…

4. Промышленность– г…

5. Сельское хозяйство – г…

6. Уровень жизни – г…

6. Демократия – полное г…»

Или: «Принял без замечаний».

Но вообще-то, без замечаний у нас не бывает.

Замечания должны быть.

Это очень удобно. А иначе на кого валить, если что?

И расходов меньше.

А весь этот математически бородатый Избирком разогнать. За ненадобностью.

Бутафория очень вредна. Она выдает желаемое за действительное. Потому и вредны парады. Они успокаивают.

Не только народ, но и его руководителей.

Обычная, каждодневная боевая учеба не так эффектна, но эти чумазые, усталые, похожие бог знает на кого воины во много раз сильнее, чем те, блестящие, на параде.

Главное, то, что внутри – дух, душа.

Старый фронтовик говорил мне об одном герое: «У него была душа!» – вот это важно, душа.

И еще умение.

А какое тут умение, если вышли корабли в море, и теперь все трясутся: «Господи! Только бы ничего не случилось! Только бы не произошло! Только бы ничего не утонуло! Верни их всех домой!»

«Верни их всех домой!» – так и мы говорили, и про нас так говорили.

Но так говорили оттого, что мы годами из моря не вылезали; оттого, что мы плавали на изношенной технике, оттого, что мы зачастую работали вместо автоматики и не спали, вздрагивали от любой ерунды, вылетали из коек, бежали на свой боевой пост: «Товарищ командир, центральный к бою готов!»

А потом тебе все это долго снится. Ты бродишь и бродишь по отсекам; у тебя что-то там происходит, что-то горит, и ты бросаешься, тушишь, герметизируешь, включаешь людей в индивидуальные спасательные средства. Ты действуешь, действуешь, действуешь. У тебя это внутри.

Или тебе снится училище и бесконечные караулы: «Оружие проверено, поставлено на предохранитель!» – сколько раз мы его проверяли, заряжали, разряжали, сдергивали с плеча. Мы учились сдергивать автомат с плеча в одно мгновение – раз! – и он взлетает в воздух, и на лету передергиваешь затвор, и на лету уже стреляешь.

А иначе нельзя, ты идешь на пост по охране водохранилища, а вокруг ночь, тропинка между кустами, нападут из-за каждого дерева.

И тогда что-то с тобой происходит, включается другое зрение, ты по-другому чувствуешь, ты видишь все вокруг, это объемное.

А потом идешь по улице большого города и думаешь о том, что если на крыше, вот здесь, разместить пулемет, то будет простреливаться целый квартал. Глупость, конечно, но это внутри. И это внутри долго.

А между тем мне присылают письма, где пишут, что в училищах теперь все продается. Продаются зачеты, экзамены, увольнительные, наряды.

«Это давно поставлено на поток, и берут за все – за зачеты, причем даже за такие, как, например, сугубо специальные, связанные со знанием устройства ракетных и артсистем, а между курсантами продаются и покупаются наряды и увольнения».

А еще в училище торгуют наркотиками. Как вам такое? И командиры вымогают деньги у подчиненных.

«А в строевом отделе висит стенд с изображением знаков воинских различий, отмененных Указом президента, Верховного главнокомандующего, еще в мае 2005 года, курсанты до сих пор носят атрибутику государства, которое перестало существовать 17 лет тому назад, а лейтенантам на выпуске вручаются кортики с гербом СССР».

А вот еще:

«Назначен новый командующий флотом. Старшина одной из рот говорит командиру роты, увлеченно играющему в компьютер (занимается он только этим и больше ничем):

– Товарищ командир, нужно довести информацию о назначении комфлота.

Ответ:

– А мне по х… кого назначили, тебе надо, ты и доводи…

Вот такие дела».

На Новый год у нас всегда готовили винегрет. Его готовили в большом тазу. Нарезали мелкими кубиками вареную картошку, свеклу, кислую капусту, маринованные огурчики и заправляли все это пестрой фасолью и растительным маслом.

Некоторое время кусочки всех этих продуктов хоть и лежали вперемешку, но были отчуждены друг от друг, а потом свекла все окрашивала в свой изумительный свекольный цвет и сообщала винегрету его настоящий, неповторимый вкус. Это и был вкус праздника.

Потом был еще холодец. Его долго варили, потом остужали, разливали по тарелками и сдабривали чесноком. И еще был салат «оливье». Так его называли сначала, а потом он стал называться «русским салатом». В нем соседствовали брусочки вареного мяса, картофеля, зеленого горошка, лука, яиц и хрустящих соленых огурчиков. И это было в каждом доме.

А еще пекли пироги с повидлом. В небольшое углубление в круглом основании выкладывали повидло. Оно не растекалось, нет, а все из-за бортика, который делался по всему периметру пирога, а потом сверху крест-накрест укладывали длинные кусочки теста – они делили все пространство на клетки, а потом – в печь.

Бабушка пекла, а мы ходили вокруг.

Готовые пироги выкладывались на стол на специальные деревянные доски. Они остужались, дожидаясь своего часа, а мы слонялись кругами, и нам не разрешалось ничего отщипывать, пока бабушка не нарежет пирог на куски.

Пекли еще торт «наполеон», а вернее, коржи для него. Между ними помещали заварной крем, который через сутки пропитывал их насквозь, и тогда по нежности во рту этот торт мог сравниться только с той нежностью, что испытывали к нему перед тем, как его проглотить.

А потом накрывали на стол, садились, гасили свет, зажигали елочные огоньки и свечи и ждали, когда государство поздравит нас из телевизора.

27 января 1961 года в Баренцевом море погибла ракетная дизельная лодка С-80.

Она унесла с собой 68 жизней.

В 23 часа 00 минут 26 января лодка вышла на связь. Ее командир капитан 3-го ранга Ситарчик доложил о выполнении задач боевой подготовки и просил «добро» на возвращение на базу. «Добро» ему дали, но в базу С-80 не вернулась. В 00 часов 47 минут 27 января радиосвязь прервалась.

В этот день штормило, надвигался ураган, был сильный мороз.

Считается, что при выполнении команды «срочное погружение» лодка, находясь под РДП (устройство для подачи воздуха к работающему дизелю под водой на перископной глубине), затонула из-за того, что через шахту РДП в нее хлынула забортная вода. Произошло обмерзание поплавкового клапана, и крышка шахты не закрылась.

Два моряка пытались перекрыть ее вручную. Потом их найдут в пятом отсеке. Они до конца пытались перекрыть магистраль.

Беда в том, что матрос отжимал рычаг захлопки вправо, а надо было – влево. Он жал с такой силой, что согнул шток. Он был уверен, что перекрывает, на самом же деле он ее открывал. Почему? Что случилось с матросом? Он запаниковал? Сошел с ума? Нет.

Все гораздо проще. Если на выход в море на лодке не хватает какого-то специалиста, то его прикомандировывают с другого корабля. Этот матрос был прикомандирован с другой лодки. Там воздушная магистраль перекрывалась поворотом рукоятки вправо. Вот он и действовал так, как если б он был на своей лодке. Сначала человека учат, пусть даже в бреду, крутить рукоятку вправо, а потом хотят, чтоб во время собственной гибели он вращал ее влево. Такое бывает, конечно, но редко.

Лодка легла на глубине в 200 метров.

3 февраля рыбаки с траулера РТ-38 обнаружили в трале аварийный буй. На нержавеющей табличке разобрали тактический номер – «С-80».

Лодку искали до 16 февраля. Правда, даже если б ее и обнаружили, помочь подводникам было нечем.

К тому времени судоподъемная фирма «ЭП-РОН» усилиями Н. С. Хрущева была ликвидирована, и поднять лодку с такой глубины аварийно-спасательная служба флота не могла.

Потом спроектировали и построили «Карпаты» – специальное судно для подъема затонувших лодок.

Подлодку нашли 23 июля 1968 года. С-80 лежала на твердом грунте, на ровном киле, накренившись на правый борт.

Как потом вспоминал командир экспедиции особого назначения (ЭОН) капитан 1-го ранга Сергей Минченко: «Положение вертикального руля С-80 – 20 градусов на левый борт – говорит о том, что подводная лодка вынуждена была резко отвернуть, чтобы избежать столкновения. Никаких скал и рифов в районе плавания не было. Скорее всего, лодка пыталась разойтись с неизвестным судном…»

Какое судно находилось ночью, во время шторма, в полигоне боевой подготовки? Оно так опасно маневрировало рядом с С-80, что последней пришлось, находясь под РДП, выполнять срочное погружение с перекладыванием руля, чтоб избежать столкновения.

В районе не было судов советского торгового или рыболовецкого флота.

Что это за судно и было ли оно вообще? Остается только гадать.

А еще мы никогда не узнаем: почему во время шторма С-80 шла под РДП.

Через семь с половиной лет после гибели лодки экспедиция особого назначения выполнила свою задачу: С-80 была поднята 27 июля 1969 года.

Ее завели в бухту Завалишина, что под Териберкой, и поставили на понтоны. Специалисты из минно-торпедного управления уверяли, что при осушении отсеков торпеды, пролежавшие столько лет под водой, при перепаде давления могут взорваться. Они почти убедили председателя госкомиссии не рисковать и подорвать лодку, не осушая ее и не извлекая тел погибших.

И тут явился герой. В таких случаях всегда появляется герой. Минер, капитан 2 ранга, подошел вечером к Минченко и сказал:

– Я проникну в первый отсек и приведу торпеды в безопасное состояние!

Риск? Да, но Минченко разрешил. Через много лет Минченко скажет, что он потом никак не мог вспомнить фамилию того минера. Той ночью он отправился с ним на С-80. Минченко страховал его на надстройке. Тот надел снаряжение и ушел под воду. Наконец он вынырнул и сказал:

– Все. Не взорвутся.

Утром Минченко доложил о ночной вылазке. Председателем госкомиссии был вице-адмирал Щедрин – отчаянной смелости моряк. Сначала за такое самоуправство попало всем, но потом. победителей ведь не судят.

Отсеки осушили, и. началась самая ужасная для подводников работа: извлечение тел.

В седьмом отсеке тела подводников лежали лицом вниз. Все они были в соляре, который выдавило из топливных цистерн.

В первом, втором, третьем и седьмом отсеках были воздушные подушки.

Большинство тел извлекли из носовых отсеков. Через 7,5 лет после гибели тела сохранились полностью. Потом медики будут говорить о бальзамирующих свойствах морской воды на двухсотметровой глубине Баренцева моря.

То, что открылось взорам, не могло не поразить. Хлынувшая в отсеки вода рвала переборки, как бумагу. Вал воды шел из пятого отсека, сметая все на своем пути. Механизмы срывало с фундамента и скручивало, скручивало, перемолачивая людей. В четвертом и третьем тела искорежены, у всех размозжены головы.

Тех, кто укрылся в носовых отсеках, ждала медленная смерть от удушья.

Не все это смогли выдержать.

В аккумуляторной яме второго отсека нашли мичмана, который замкнул руками шину с многоамперным током. Один матрос затянул петлю на шее, лежа на койке. Он так и пролежал в этой петле все семь лет.

Но были и те, кто держался до последнего.

В боевой рубке на задраенной крышке нижнего люка обнаружили старпома капитана 3-го ранга Осипова и командира ракетной части (БЧ-2) капитан-лейтенанта Черничко. Первый нес командирскую вахту, второй стоял на перископе как вахтенный офицер. Кто из них первым заметил опасность – теперь не скажет никто, но приказ на срочное погружение из-под РДП отдал капитан 3-го ранга Осипов.

В бухту Завалишина, где стояла на понтонах С-80, подогнали средний десантный корабль. В десантном трюме поставили столы патологоанатомов. Врачи оттирали замасленные лица погибших и не верили своим глазам: щеки мертвецов розовели. В их жилах еще не успела свернуться кровь. Врачи уверяли, что на запасе отсечного воздуха подводники могли вполне протянуть неделю.

Скорее всего, так оно и было.

Они погибали от удушья целую неделю.

Все существо мое мгновенно замерло в блаженном трепете, когда я услышал о дарованных нам свободах: свободе стоять и свободе сидеть.

И что бы мы были без них?

Нет, я решительно не могу себе представить такого положения, чтоб нам дали одну свободу и лишили нас при этом другой. Вообразите только, мы можем стоять, сколько нам заблагорассудится, но как только мы захотели присесть, – как тут тебе и регламент.

Чудный город – этот Лондон. Приезжает туда человек с двенадцатью миллиардами и через какое-то время начинает плохо себя чувствовать. И не просто плохо, а приступ у него случается. Сердечный. После чего умирает он от совершенно естественных причин.

Бадри Патаркацишвили имел столько различных врагов, и такое множество людей страстно желало ему самой ужасной, самой экзотической смерти, что теперешная кончина его выглядит куда как естественно.

А полоний поискали-поискали и не нашли.

Странно было бы, если б его там обнаружили – смерть-то рядовая.

И все наши СМИ объявили это несколько раз.

И с каждым разом все более настойчиво, с оттенком обиды – мол, не верят некоторые в такую обычную, совершенно нормальную смерть.

Ну переживал человек сильно за будущее Грузии.

Так переживал, что в конце концов плохо это кончилось.

Довел, понимаешь, человека его патриотизм.

Правда, Скотленд-Ярд все это еще и на токсичность проверит.

Ищите, господа, ищите.

Все разведки и контрразведки во всем мире давно уже работают над тем, чтобы смерть некоторых представителей человечества выглядела куда как естественно.

Институты работают над этой грандиозной проблемой, а Скотленд-Ярд еще пытается что-то там обнаружить.

Это как допинг. Все спортсмены давно его жрут тоннами, но только у некоторых удается найти его в утренней урине.

Что ж вы думаете, зря, что ли, народ свой хлеб ест?

А уколы зонтиком давно не в моде.

А полоний – это вообще пещера какая-то.

Сейчас такой маленький шарик под видом сахара попадет в кофе или чай – и на тебе – не сразу, а через денек-другой вдруг, после просмотра новостей по телевизору, у человека резко повышается давление, или наоборот, оно падает так, что непонятно, есть ли у него вообще сердце.

А знаете ли вы, что обычный кусочек, скажем, того же сахара, может просто так полежать рядом с жутким ядом и «запомнить» все, что тот яд в организме может произвести. А потом обнаружат не яд вовсе, а тот же самый сахар.

А могут и почки раствориться.

Вскрывают человека потом, и обнаруживается, что он дожил до пятидесяти лет вообще без почек.

Вот, господа олигархи, чем все заканчивается. Покушали немного, а потом пришли другие, и им тоже кушать хочется.

И не в джипах надо по Лондону разъезжать, а в реанимобилях. А «скорая помощь» должна у самых дверей дежурить, а лучше собственный институт завести, специализирующийся на противоядиях.

Это легко. Ведь те, что придумали отраву, тут же побегут от нее противоядие продавать. Был бы только спрос.

А спрос, чувствую, скоро будет огромен.

И не только в Лондоне.

Опять идут разговоры о строительстве Газпром-сити на Охте.

И не просто разговоры, а рекламные опросы. На телеэкранах мелькают заслуженные люди, артисты в шляпах или без, которые наперебой говорят, что им очень хочется видеть это здание на самой что ни на есть Охте, потому что жить они хотят в современном городе.

Увы! Санкт-Петербург – город не современный. И современные постройки в самом центре выглядят как металлические пломбы в здоровом зубе.

Как фиксы, как инородное тело, кем-то по злому умыслу, насильно сюда всунутое.

Ну есть же другие страны, другие города – чего бы не взять с них пример?

Есть Мадрид, что бомбили, а потом его жители сложили все камни назад и возвели старинные здания.

Есть Лондон, в котором запрещены любые нововведения. Есть Прага, красавица Прага. Есть Севилья, Лиссабон – есть масса городов, где почитается старина.

И есть люди, который превратили Рим, например, в памятник человечеству.

А что вы хотите сделать с Петербургом? Это город-памятник. Это город-символ.

Чего он символ? Он символ власти. И прежде всего, не власти светской, но духовной. Недаром у него такое название – Санкт-Петербург, город святого Петра. Не Петра Первого, а Петра апостола.

И здания тут высочайшим распоряжением запрещалось ставить выше шпиля собора Петропавловской крепости.

Иначе, как считали наши безграмотные предки, можно лишиться высокого покровительства.

А строить предки умели. У них – то дома-корабли, то дома-дворцы, то дома-памятники.

И красили они свои соборы в такие цвета, чтоб они, те соборы, сливались бы с небом, чтоб таяли они в небесах, словно легкие миражи. И ангел должен был летать над городом, благословляя его.

А ангелу нужно небо.

Вот поэтому академик Лихачев просил в свое время оставить Петербургу его небо.

Этому городу очень нужны его небеса, потому что если собор выше всех, то и Бог выше всех.

И это навсегда. Бог выше всех. Над всеми суд Божий – вот что это означает.

Правда, разные бывают боги.

Вполне допускаю, что у кого-то Бог – Газпром.

Писатели пьют всё. Настоящие русские писатели пьют абсолютно всё.

И потом, если им предоставлено право выбора, они, конечно же, предпочитают дорогие напитки.

Хорошо бы, чтоб при этом присутствовали их почитатели.

Тогда писатели, неторопливо размышляя об искусстве, о русском языке, о месте, о роли, о месте роли и о роли места, поглощают рюмка за рюмкой. После чего наступает период полного насыщения, когда писатель, вперив свой взгляд в почитателя, стоящего все еще рядом, начинает спрашивать его: «Кто ты такой?» – а тот пугается, разводит руками, говорит: «Помилуйте, Григорий Саныч, мы же никак..» – на что писатель совершенно уже выходит из самого себя и говорит громко, по нарастающей: «Кто ты? КТО? КТО?» – а потом он отвечает сам себе: «Кто ты, как не тля!»

Люди все время хотят потрогать огонь.

Тянут к нему руки, обжигаются, но все равно тянут.

Мир такой хрупкий, но почему-то игры с бикфордовым шнуром самые распространенные.

Сербия однажды уже подарила этому миру войну.

Два дня прошло с той поры, как Косово провозгласило свою долгожданную независимость, а мир уже раскололся. Он и раньше был не очень-то слеплен, но вот сегодня и наступила настоящая красота.

ООН теперь ничего не значит. И все то, чего эта организация когда-то добилась, все это висит на волоске.

А какое-то время тому назад мне вдруг начало казаться, что всем в этом мире все до лампочки.

Как я ошибался!

Теперь замешается каша. Решает сила. США все это затеяли, и будущее только начинается. Шер-Хан расколол стаю.

И как тут не вспомнить, что в Абхазии всем желающим выдавали российские паспорта?

В то же время русским за другим рубежом было ой как не просто их получить, а тут – пожалуйста.

Ну, сейчас пакистанцы захотят отделить от Индии кусок, Тибет кое-что припомнит Китаю, Тайвань заявит о своих давних желаниях, баски начнут свои пляски, и пошло, поехало, поплыло – Европа взбудоражится, Азия завопит, Америка забурлит, Африка под шумок переедет в Европу.

А мы всю дорогу тянем куда-то свои газовые трубопроводы, отвлекаясь только на то, чтобы сделать заявление о том, что мы с этим положением в корне не согласны. Только сделали заявление – и опять за свои трубопроводы.

Причем тянем мы их не к отечественной старушке в избушку на курьих ножках, а к зарубежной.

Ну нет в мире счастья!

А тут еще выборы нашего президента, и господин Медведев уже заявил, что «свобода лучше, чем несвобода».

Это удивительно.

Вот ведь как точно все подмечено.

Действительно, с этим невозможно не согласиться. Этакий вывод всей прожитой жизни.

Почему-то вспоминается, что армия у нас никогда не была готова к войне, что готовились всегда в одном месте, а рвалось в другом, и что катились мы при этом сначала до Урала, а потом и до Волги.

Хочется тут же пересчитать войска и боезапасы.

И все это накануне Дня 23 февраля, который считается днем начала наших побед под Нарвой и Псковом, а на самом деле является днем нашего панического бегства из вышеназванных мест.

Вот, господа, какие мысли меня посещают после провозглашения независимости Косово.

Кстати, о нашем великом празднике 23 февраля.

Мне всегда было непонятно, почему его так не любят на Военно-морском флоте.

Хотя мы все праздники не любили: по причине того, что приходилось участвовать в парадах, но этот – как-то особенно.

Когда я был курсантом, то спрашивал о нем на кафедре истории военно-морского искусства – была у нас такая кафедра. Там отвечали уклончиво, мол, это праздник не наш, а скорее армейский, а вот наш – это День Военно-морского флота. Меня такой ответ не устроил, и я занялся собственными исследованиями.

Не сразу, не вдруг, но в конце концов мне кое-что удалось узнать.

В том, что мы празднуем День 23 февраля как день рождения Советской армии, повинны Брест-Литовские переговоры.

Они начались 20 ноября 1917 года. Проходили они в ставке главнокомандующего германским Восточным фронтом. С советской стороны возглавлял переговоры Лев Троцкий. Проходили они долго и нудно, а закончились совершенно бездарно 10 февраля уже 1918 года заявлением: «Ни войны, ни мира, а фронт распускаем!» – то есть в одностороннем порядке, одним разом Советы прекратили войну с государствами Германией, Австро-Венгрией, Турцией и Болгарией – вот такие дела. А уже 11 февраля Советы объявили о демобилизации армии.

Вы скажете, что они не в своем уме? Может быть. Во всяком случае, когда Зиновьева спросили, почему распускаются войска, если мир не заключен, он ответил, что нападения не будет, потому что пролетариат (ох уж этот пролетариат!) Германии и Австро-Венгрии воевать не желает.

Пролетариат, вполне возможно, воевать и не хотел, но вот германская армия…

В германской армии были прекрасные офицеры, которые в считанные дни могли из любого представителя доблестного пролетариата сделать настоящего солдата.

Уже через неделю германское командование перебросило на Западный фронт все свои самые боеспособные подразделения, а потом оно заявило об окончании перемирия, а потом началось наступление германских войск по всей линии совершенно разваленного настоящими ленинцами Восточного фронта.

Двинск был захвачен 18 февраля, Минск – 20-го, Полоцк – 21-го, Режица – 22-го.

Стремительно. Противник продвигался в глубь нашей территории, в основном. на поездах, а кое-где и на мотоциклах. Никакого сопротивления. Гениальный ход германского генштаба – сесть в товарняк из шестнадцати вагонов, поместить в него полроты солдат, шестнадцать пулеметов, пару пушек и эскадрон кавалерии, после чего отправиться на захват городов. Всех.

Причем, заметьте, в этом деле участвовали только добровольцы.

К примеру, Двинск захватили примерно полсотни бойцов.

А что же делали в этот момент большевики? То же, что и всегда: призвав население к героическому сопротивлению – ни шагу назад, они стали готовиться к бегству. 19 марта в Минске на станцию с самого утра свозили оружие и продовольствие. К 18.00 прибыл грузовик с ящиками и мешками – там содержалось то, что большевики вывозили в первую очередь: деньги, тринадцать миллионов рублей – все, что смогли собрать в городе. В десяти вагонах этого прекрасного эшелона разместилось самое дорогое – сердце революции. На этот раз сердце состояло из местных начальников с охраной и штабом, возглавляемым комиссаром области Мясниковым (девичья фамилия Мясникян).

Когда-то он был помощником присяжного поверенного, а потом он станет первым секретарем Закавказского крайкома РКП(б). Но железнодорожный пролетариат Минска был устроен не так просто, чтоб сразу же присоединить им паровоз. Рабочие потребовали свою долю – жалованье за последние месяцы. Пролетариат выторговал себе 450 тысяч рублей, но, получив деньги, не захотел выпускать из города некоторых комиссаров, которых заподозрили в крупных хищениях. Только пулеметы на крышах вагонов убедили рабочих, и они дали им паровоз. Утром 20-го большевики убыли в Смоленск, а в это время к Минску уже подходила вражеская кавалерия, все мы помним, каким числом. После Минска немецкие войска за 20 часов смогли одолеть 117 верст, двигаясь в сторону Москвы.

Ночью 19 февраля Ленин с Троцким уже слали телеграммы в Берлин о том, что согласны на мир на любых условиях, на ЛЮБЫХ УСЛОВИЯХ.

Но германское командование не спешило. Кто ж откажется от такой войны?

20 февраля Совнарком призвал все местные Советы и войсковые организации приложить максимум усилий к воссозданию армии – о как! 20-го! И при этом Советы не отдали приказ об отмене демобилизации, нет, напротив, они продолжали лихорадочно расформировывать то, что еще осталось.

21 февраля в Выборгском районе Петрограда открылся первый пункт по вербовке добровольцев в Красную армию. Тогда же был учрежден чрезвычайный штаб Петроградского военного округа во главе с управляющим делами Совнаркома Бонч-Бруевичем, а Ленин к этому времени уже написал свое несравненное «Социалистическое отечество в опасности!»

Столицу объявили на осадном положении, ввели военную цензуру – очень своевременный ход – и, главное, распорядились о расстреле всякой «контры» на месте. Прапорщик Крыленко был, конечно же, назначен Главнокомандующим. Первым делом он занялся «организацией братания» и убеждения немецких солдат в «преступности их наступления». В это время германские части подходили к Пскову. Именно под Псковом, а потом и под Нарвой, как будет потом учить нас история КПСС, и были одержаны первые победы, в ознаменование которых и был учрежден праздник – День Советской Армии и Военно-Морского Флота.

В Пскове располагался штаб Северного фронта, находились склады военного имущества, боеприпасов, продовольствия.

23 февраля большевики опомнились, объявили Псков на осадном положении и начали делать что-то, со стороны очень похожее на подготовку к обороне. К вечеру 24 февраля немцы, числом почти в двести человек, без боя овладели городом.

Ну и где же они – наши первые победы?

24 февраля немцы с ходу взяли Юрьев и Ревель (то есть Тарту и Таллин).

В 1915 году мощнейшая группировка Гинденбурга не смогла осуществить такой прорыв. Наступление захлебнулась, натолкнувшись на русские штыки, но прошло совсем немного времени, и небольшие, разрозненные немецкие части, скорость продвижения которых ограничивалась только состоянием российских дорог, взяли всё.

После сообщения о падении Пскова Бонч-Бруевич чуть дар речи не потерял, говорят, что в первые минуты он нес какую-то околесицу – ему сообщили по телеграфу, что немец идет на колыбель революции.

25 февраля он уже требовал разбудить заводскими гудками спящий город и срочно приступить-таки к записи добровольцев в Красную армию. А газета «Правда» в этот день писала: «Все к оружию! Сливайтесь немедленно в красные социалистические батальоны и идите победить или умереть!».

Что и говорить, сливаться-то мы умеем. На вербовочных пунктах Петрограда не покладая рук ежедневно (кроме выходных и праздничных дней) с 10 и аж до 15 часов (а кое-где и до16) записывали в Красную армию. Кандидатам требовалась рекомендация от партийных, солдатских или фабричных комитетов.

Безработица подхлестнула энтузиазм. За патриотизм платили 15 рублей в сутки.

При приеме спрашивали:

– Товарищ! Вы знаете нашу платформу?

– Та чего там, – слышалось в ответ, – пятнадцать рублей!

Петроград в те дни сидел без хлеба. На карточках. Грабежи, мародерство, расстрел на месте, опять грабежи и опять мародерство. Ленин кричал во все концы о посылке хлеба, обещая в противном случае «околеть».

А город к тому времени заметно пустел. Буржуазия (под «буржуями» тут следует понимать уцелевшее офицерство и интеллигенцию) спасалась от репрессий, а в феврале за буржуями потянулись и рабочие.

Ленин не мог это спокойно наблюдать, он приказал «двинуть поголовно всю буржуазию до одного» под контролем рабочего класса, конечно, на рытье окопов. Рекомендовалось чуть чего расстреливать на месте.

На защиту столицы были выдвинуты и лучшие воинские части.

Героический товарищ Дыбенко возглавил балтийских матросов, так здорово расстреливающих мирные демонстрации.

1 марта Дыбенко ворвался в Нарву, где до 3 марта матросы расстреливали окаменевших от страха сограждан и распределяли между собой добытый в бою спирт. Спирт быстро кончился, и Дыбенко, прихватив с собой городские телефонные аппараты, убыл вместе с братвой из города. Паническое отступление Дыбенко со товарищи продолжалось сутки, а потом, утомившись, нарком по «морде» (по морским делам) бросив все, удалился в Гатчину.

4 марта небольшой немецкий отряд занял Нарву без боя.

Опытный боевой генерал Парский организовал оборону Ямбурга (Кингисепп), но германская армия уже прекратила наступление. 3 марта в Брест-Литовске наконец был подписан мирный договор.

Опыт обороны Петрограда не пропал даром. Через какое-то время советское правительство окончательно созрело к переносу столицы в Москву.

Собственно, эти мысли посещали тогдашнее советское руководство, начиная с падения Пскова, с 25 февраля, потому как в Петербурге из-за непрерывных грабежей и шляющихся по улице одичавших пьяных революционных матросов и солдат совершенно невозможно было находиться.

С 27 февраля большевики прекратили всякие выплаты населению и организациям Петрограда и закрыли Государственный банк.

8 марта в Москву перебрался наркомат юстиции, 9 марта – ВЧК, прихватившая с собой 2 миллиона рублей, а 10 марта в путь пустился сам вождь мирового пролетариата. Про деньги и золото не забыли – его прихватили с собой.

А что же еще можно сказать о 23 февраля? Чем еще знаменит этот день в истории?

23 февраля 1918 года, ровно 10.30 утра, Германия предъявила советскому правительству свой ультиматум. На ответ отводилось 48 часов. Советское правительство должно было признать независимость Курляндии, Лифляндии, Эстляндии, Финляндии, Украины и вывести свои войска с их территории, заключить мир с Украиной, передать Турции Анатолийские провинции, демобилизовать армию, разоружить флот в Балтийском и Черном морях и в Ледовитом океане, признать невыгодный для России Русско-германский торговый договор 1904 года, предоставить Германии право наибольшего благоприятствования в торговле до 1925 года, разрешить беспошлинный вывоз в Германию руды и иного сырья, прекратить агитацию и пропаганду против держав Четверного союза.

Условия ультиматума приняли незамедлительно.

Наверное, с тех пор мы и празднуем 23 февраля.

Мне немедленно представился случай разрешиться мыслью. И я ею разрешился. Вот она: «Все они сдохнут!»

– Господи! – воскликнул я сейчас же. – Сделай так, чтобы никто не избежал этой участи! Сделай так, Господи, чтобы никакой хитростью они не смогли продлить свое земное пребывание! И чтоб тела их сначала вздулись, а потом и расползлись в осклизлую массу, после чего и подверглись тлению! И чтоб кости сгнили бы, рассыпались в прах! А лучше, Господи, чтоб их съели африканские гиены, которые так ловко дробят беззащитный скелет! А затем те гиены пропустили бы их через свой потрясающий желудок, из которого они вышли бы в виде огромной зловонной кучи! Вот и все, Господи, очень тебя прошу!

Я готов терпеливо сносить обиды, и все это не по недостатку моей храбрости, которая неоднократно была затронута не только на страницах этой книги, но и на страницах всех остальных моих книг, нет.

Я полагаю, что готовность сносить обиды развилась во мне и не от бесчувственности или от тупости ума, но скорее от кроткого и миролюбивого нрава.

Вообразите себе следующее положение: в моем распоряжении целый чан ужасной грязи, а передо мной – все чиновники империи, построенные в колонну по одному. Они подходят ко мне один за другим, а я кидаю в них грязью. Каждый получивший свою порцию сначала целых полторы минуты недвижим и безгласен, как призрак из «Гамлета», и грязь стекает по его лицу во всем своем величии, а потом он приходит в себя, торопливо меня благодарит и отходит.

Готов поклясться: ни один комочек грязи не пропал у меня даром.

Знаете, что это было? Мне привиделось, что меня избрали президентом России.

В кои веки представился случай усесться спокойно и поразмыслить относительно вида, формы, конфигурации, строения, соединения, сочленения, доступности, соразмерности и сообразности всех частей, составляющих животное, называемое женщиной, а также сравнить их по аналогии, как вдруг ворвался некто и обезглавил самое замечательное и любопытное рассуждение, когда-либо зарождавшееся в недрах моей умозрительной философии.

– Слышь, Саня! – вскричал он. – Ты немедленно должен высказаться относительно того, как нам обустроить то, что нас вокруг окружает! – При этом он отпил из моего графина, стоящего у меня на столе, и сделал он это прямо из горлышка, потом он пролил воду себе на грудь, утерся, крякнул и выпучил на меня свои зенки. – Без тебя – никак!

Задница Его Величества так высоко вознесена над миром его истовых почитателей, что все, что так или иначе вылетает из нее, немедленно распадается на отдельные фрагменты. Потом те частицы, что какое-то время тому назад еще были частью Его Величества, метят стоящих внизу.

Эти отметины почитаются за награды.

Что касается меня, то я ловлю себя на том, что постоянно делаю ему любезность, прилагая все усилия к тому, чтобы держать его воображение в самом деятельном состоянии.

– Кому «ему»? – быть может, спросите вы.

– Ему, чиновнику! – отвечу я.

Ведь не было б меня, кто бы вспомнил о нем в самых изысканных выражениях?

Так что будущее свое я вижу в праздности и неге.

И еще в лучах.

В лучах славы, разумеется, что устроят мне следующие поколения русского просвещенного чиновничества.

Писание книг подобно беседе. Ни один человек, знающий правила хорошего тона, не согласится высказать решительно все – так и писатель, знающий границы приличия и благовоспитанности, как и границы своего дара, не позволит себе все обдумать– что-то он оставит и воображению читателя.

Каламбур – дело серьезное. Это вам не щелчок по носу. Тут все намного опаснее. Только ты задумал разобрать слово «чиновник» по частям, как сразу же – раз! – Идите-ка сюда, любезнейший! Да как вы могли? Что вы думаете о себе? Что вы себе позволяете?

А я всего-то хотел заметить, что первый слог в этом слове «чин» – говорит о том, как серьезно и правильно устроена вокруг нас жизнь. Когда мы не то чтобы слово поперек, но даже пукнуть не смеем без высочайшего на то соизволения.

А все потому, что демократия наша проистекает из диктатуры, и делает она это самым что ни на есть замысловатейшим образом. Потому как сама по себе демократия в нашей стране развивается так, что эта ее мировая разновидность заставляет всплеснуть руками самого искушенного критика.

Слог же «ов» говорит о том, что все мы овны, то есть овцы Божии, и когда кому выйдет срок ложиться выей на алтарь Отечества, – сие никому не ведомо.

Окончание же «ник» восходит к таким понятиям, как «никнуть» и «поникать», то есть заканчивать, завершать.

Ибо у каждого дела есть голова, тело, а и есть хвост.

И главным, наверное, является хвост, потому что след он оставляет в исторической пыли.

Ваше внезапное и неожиданное прибытие, а также сам способ оного, а кроме того, те чувства, что рождаются в душе… Словом, Ваше Превосходительство, позвольте ручку лобзднуть!

То ли я посвящен в тайные статьи торжественного договора, то ли мне открылись нехоженые тропы, пути решения, так открылись, что хочется сейчас же украсить голову войлочным колпаком, дабы держать мысль всегда теплой, сообразно требованиям времени.

Господи! Скажи, что я еще в состоянии сделать, кроме как сесть на каретную лошадь и скакать на ней до полуночи, размахивая каминными щипцами!

Открой мне, Господи, чем еще я могу поколебать происходящее, дабы сообщить ему ту малую толику рассудочности и человечности, что.

Вы не чувствуете глубокого отвращения? Нет? Не поднимается ли приливная волна, охватывающая внутренности? Нет ли приступа дурноты, от которой спасают только нюхательные соли второй половины? Не случается ли почесывания или болей вокруг анального отверстия?

Что ж, батенька, должен вам заметить, что вы полностью готовы к участию в голосовании.

Мысли мои вертелись вокруг звона колокольчика, а потом они стали вертеться вокруг гласа трубы перед лицом вставшей перед нами задачи воскрешения любезного Отечества. Как еще нам поднять его из руин, кроме как призвать к действию граждан с помощью этих традиционных звуков? Что еще может поколебать покой душевный, кроме милого уху малинового звона или пронзительного дыхания рожка?

– Мать моя на сносях! Оно! Оно!!! – воскликнул я, после того как меня посетила мысль.

Вот что мне пришло на ум: слабость всех математиков состоит в том, что они так усердно трудятся над доказательством своих положений и настолько при этом истощают свой разум, внешние и внутренние силы (здесь я имею в виду печень и кишечник, конечно же), что не способны потом ни на какое практически полезное применение доказанного.

Проще говоря, у нас прекрасные экономисты – все мудры, мудры, мудры необычайно, и говорят, и говорят, и говорят, и с каждым словом убеждают в своей правоте все глубже и глубже, а между тем экономика все равно – полное гумно.

Вы знаете, что надо сделать для сдерживания инфляции?

Уменьшить налоговое давление на бизнес? – Нет!

Уменьшить налог на прибыль? – Нет!

Уменьшить НДС – этот самый кошмарный для экономического развития налог? – Нет!

Снизить налоги для производителей социально значимых товаров? – Нет!

Развивать собственное производство, и в первую очередь продуктов питания? – Нет!

Малый бизнес? – Что «малый бизнес»?

Перейти наконец от болтовни к делу и освободить малый бизнес? – От чего?

От всего? – Нет!

Коррупция! Мы наконец начнем бороться с коррупцией? – Нет!

Ни за что не угадаете.

Для уменьшения инфляции надо… «уменьшить денежную массу и повысить ставку рефинансирования!»

О как!

А я где-то слышал о том, что увеличение денежной массы не так чтобы очень и влияет на рост инфляции.

Оказывается.

Вот, значит, какая у нас экономика! Не перестает удивлять.

То есть в банках бизнес брать деньги на свое развитие не может по причине высоких процентов, и потому он получает эти деньги, увеличивая стоимость товаров, а теперь у него и наличные отберут, и ставку рефинансирования повысят. Здорово!

И эти проценты, которые сейчас все считают грабительскими, после повышения ставки покажутся всем ангельскими.

М-да!

Это как давление воды в трубе. Можно поддерживать давление, увеличивая напор, а можно увеличить давление. закрывая трубу.

И инфляции не станет.

Производство упадет, лишние деньги изымут.

Никто ничего не будет делать, и инфляция остановится. Здорово.

Я прочитал множество книг о войнах. Наверное, есть еще множество книг, которых я не читал, но уверен, что найду в них все то же самое: русский солдат – один из самых стойких в мире.

И когда книги переносили меня во времена русско-японской войны, я видел гибель Порт-Артура, предательство генералов и мужество защитников крепости.

А потом была Цусима и дрожь по коже от разрывов и залпов, и я стоял на палубе, а вокруг творилось невообразимое – рвало на куски металл и людей, и кто-то полз в чаду, в дыму по палубе, и крики раненых и стоны гибнущих.

А на «Стерегущем» открыли кингстоны и затопили корабль, и последнее, что слышали высадившиеся на него японцы, это: «Хрен вам! Не сдаемся!»

А потом была кровавая мясорубка великой и единственной Гражданской, и офицеры, которых топили баржами, и юнкера, которым вырывали глотки.

Этим юнкерам было по шестнадцать, семнадцать, восемнадцать лет, не более, но они могли умирать за Отечество.

А в Финскую войну, на которой воевал мой дед, в тридцатиградусные морозы, когда пальцы примерзали к железу, по пояс в снегу они плыли и плыли навстречу прекрасно обученным финнам.

Их расстреливали, как в тире, как на учебных стрельбах, методично, неторопливо.

А потом будет июнь сорок первого и миллионные армии, так и не вышедшие из окружения.

А еще будет Таллинский переход, и бомбежка судов, и расстрел добравшихся до финского берега.

А потом мы отступали, отступали, отступали, потому что все на войне решают люди, их умение, их достоинство, а офицеров готовили на ходу, взамен тех, что погибли еще до войны как несомненные враги народа, и ополчение, что бросали на врага только с «коктейлем Молотова».

А великие полководцы запросто могли армию послать на минное поле или бросить ее на врага совершенно безоружную: «Оружие добудете в бою!»

А потом, через много лет, мне будут рассказывать о той войне:

– Мы шли через поле. Мы шли три дня, а оно не кончалось. Нас не кормили. Где-то, наверное, заблудились наши полевые кухни. А впереди мы слышали глухие взрывы – это был фронт. Мы шли туда. По грязи. По колено. Я никогда потом не видел столько грязи. Для меня война – это трое суток идти по грязи. А потом налетели самолеты. Бомбы. Все метались вокруг, а я упал куда-то, и меня засыпало землей. А потом я встал. И тишина. Такая вокруг была тишина, что и не сказать. Очень тихо. Я встал один.

Я один остался. Оказалось, что я один. И никого. А вот еще:

– Мы людей забирали с Малой Земли. Про нее потом много писали. А мы на катерах, и нам только подойти, все сбросить, что привезли, и раненых забрать. И зачем столько людей поубивали? Ясно же, что не получилось с ходу взять, так зачем? Там же весь берег пристрелян был. Клали как заведенные, а мы все подвозили и подвозили.

А еще была оборона Севастополя, и подрыв своего же госпиталя, и начальство, за которым прислали самолеты, и раненые, которые видели, что начальство бросает солдат, оставляет их на съедение.

За это отчеканят медаль. Медаль «За оборону Севастополя». Медаль. Кусок железа. Один генерал тогда не выдержал этих взглядов раненых и вернулся. Он погиб вместе с ними. Другие получили медали.

А тех, кто были под немцами на оккупированных территориях, потом, после освобождения, тут же призывали в армию и бросали в бой. На редких фотографиях того времени видно, что их даже не переодели в форму.

Да она им, в сущности, и не понадобилась – большинство полегло под пулями. Их призвали в 43-м, в 44-м. В начале войны им было по пятнадцать-шестнадцать лет. Но к 44-му им было уже по восемнадцать-девятнадцать, и они вполне могли смыть позор оккупации кровью. Они смыли.

Ах, Россия, Россия! Что же ты так к своим сынам? Будто у тебя их немерено, будто и не кончатся никогда твои солдаты. А надо будет – и опять, кликни только клич – и соберем. И бросим их ради победы. Нам же нужна только победа. Только победа. Любой ценой.

В чистом поле встает рать, и встречает та рать другую. Ох и сшиблись они, ох и сшиблись – все потом будет трава, а кости уйдут глубоко, не сыскать.

– Израиль напал на Ливан! Мы сейчас грузимся на суда… – а это уже слышал я сам. Девятнадцатилетним.

Училище. Нас подняли по тревоге.

Где этот Израиль? Где Ливан? Почему мы идем туда– никто никого не спрашивал. Я давал присягу, значит, должен. Сколько раз я стрелял из автомата? Неважно. Я научусь.

А до этого был Карибский кризис, и туда послали наш торговый флот, и он вез на Кубу ракеты и людей. А послали подводные лодки, да не атомные, а дизельные, и в отсеках температура поднималась так, что люди падали в обморок.

А дизельные лодки должны всплывать на зарядку батарей, тут-то их и поджидали американцы.

Холодная война.

Это все называлось холодной войной. Мы ходили в море как заведенные. Нужно сто лодок – будет сто. Нужно двести – будет двести. Дизельные лодки уходят на четырнадцать месяцев. Люди сойдут с ума? Ничего, не сойдут.

А потом будет Афганистан – кто, за кого, почему, куда?

Много еще всего будет.

Как тебе живется, самый стойкий русский солдат? А под словами «русский солдат» я понимаю все национальности, что проживают на Руси, – и татары, и калмыки, и угры, и чудь.

Русские, потому что под руссами. «Чьих вы будете, чудо-воины?» – «Русские мы, под руссами».

Не так давно это повелось. «Руссы» – по греческим да арабским летописям – это с девятого века. По ним руссы – это норвеги.

Нас норвеги научили воевать.

Вот и воюем.

По сию пору.