Братья

Я в своем загородном доме. Теперь конец октября. Идет дождь. Позади моего дома — лес, впереди — дорога, а за дорогой тянутся открытые поля. Местность образует низкие холмы, внезапно переходящие в гладкую равнину. Приблизительно в двадцати милях отсюда, за равниной, расположен огромный Чикаго.

В этот дождливый день листья дождем сыплются с деревьев, окаймляющих дорогу перед моим окном: желтые, красные, золотистые листья тяжело падают прямо на землю, дождь немилосердно прибивает их к ней. Им не дано вспыхнуть прощальным золотым блеском в небе. Хорошо, когда в октябре ветер уносит листья далеко-далеко по равнине. Они должны исчезать, танцуя.

Вчера я проснулся на рассвете и вышел погулять. Стоял густой туман, и я заблудился в нем. Я спустился на равнину и вернулся в холмы, и повсюду туман стеною стоял предо мной. Из тумана внезапно, причудливо выскакивали деревья, подобно тому, как в городе поздней ночью прохожие внезапно появляются из темноты в круге света от уличного фонаря. Сверху в туман постепенно проникал дневной свет. Туман медленно плыл. Медленно плыли верхушки деревьев. Под деревьями туман был густой, сизый. Он походил на дым, стелющийся по улицам фабричного города.

В тумане ко мне подошел старик. Я хорошо его знаю. Местные жители считают его ненормальным. «У него не все дома», — говорят они. Старик этот живет один в домике, затерянном в глубине леса, и у него есть собачка, которую он всегда носит на руках. Я не раз встречал его по утрам, и он рассказывал мне о людях, которые были его братьями и сестрами, его двоюродными братьями и сестрами, его тетками, дядями, зятьями. Какая-то неразбериха. Он не может сближаться с людьми, живущими рядом, и поэтому берет какое-нибудь имя из газеты, и затем его фантазия начинает играть этим именем. Как-то при встрече он заявил мне, что он — двоюродный брат некоего Кокса, который в то время как я пишу эти строки выставлен кандидатом в президенты. В другой раз он уверял меня, что знаменитый певец Карузо женат на сестре его жены.

— Да, она — сестра моей жены, — сказал он, крепко прижимая к груди собачку. Его серые водянистые глаза умоляюще смотрели на меня. Он хотел, чтобы я ему верил. — Жена у меня была прелестная, стройная, как девушка, продолжал он. — Мы жили все вместе в большом доме и по утрам гуляли рука об руку. Теперь сестра ее вышла замуж за Карузо, певца. Так что сейчас он мой родственник.

Мне уже раньше говорили, что старик никогда не был женат, и я расстался с ним в недоумении. Однажды утром, в начале сентября, я наткнулся на него, когда он сидел под деревом у тропинки, вблизи своего домика. Собачка залаяла на меня, потом отбежала и спряталась у него на руках. В то время чикагские газеты были заполнены историей одного миллионера, у которого вышел разлад с женой из-за его связи с актрисой. Старик заявил мне, что эта актриса — его сестра. Ему шестьдесят лет, а актрисе, о которой писали газеты, только двадцать, но он рассказывал мне, как они вместе проводили детство.

— Вам трудно это себе представить, видя меня теперь, но в то время мы были бедны, — сказал он. — Да, это правда. Мы жили в домике на склоне холма. Раз поднялась буря, и ветер чуть не унес наш дом. Ах, какой это был ветер! Отец наш был плотник и строил прочные дома для других, но для себя он построил не очень прочный.

Старик печально покачал головой.

— Моя сестра, актриса, попала в беду. Наш дом построен непрочно, бормотал он, когда я уходил от него по тропинке.

В течение месяца-двух чикагские газеты, приходящие к нам в деревню каждое утро, пережевывали историю одного убийства. В Чикаго муж убил жену, и никак не могли доискаться причины. Дело представлялось, примерно, в следующем виде.

Человек, который теперь находился под судом и который, несомненно, будет повешен, служил мастером на велосипедной фабрике и жил с женой и тещей на Тридцать второй улице. Он полюбил девушку, служившую в конторе фабрики, где он работал. Она приехала сюда из городка в штате Айова, и сначала жила у тетки, которая теперь уже умерла. Мастеру, тяжеловесному, туповатому человеку с серыми глазами, она казалась первой красавицей в мире. Стол, за которым она сидела и писала, стоял у крайнего окна в крыле фабричного здания, а конторка мастера в цехе тоже стояла у окна. Он сидел за конторкой и вел табели каждого рабочего своего отделения. Подняв глаза, он мог видеть девушку, трудившуюся за своим, столом. В голове у него засела мысль, что эта девушка необыкновенно хороша. Он не думал о том, чтобы близко познакомиться с ней или добиться ее любви. Он глядел на нее, как можно глядеть на звезду или на ряд низких холмов в октябре, когда листья на деревьях горят красным, и желтым золотом, «Она — чистое, девственное создание, — неопределенно размышлял он. — И о чем она думает, сидя там у окна, за работой?»

В воображении мастер уводил уроженку Айовы к себе на квартиру на Тридцать второй улице, в общество жены и тещи. Весь день в цехе и весь вечер дома и носил ее образ в своей душе. Когда он стоял у окна своей квартиры и смотрел на железнодорожные пути Центральной Иллинойсской железной дороги и дальше, на озеро, девушка стояла рядом с ним. Внизу по улице проходили женщины, и в каждой он улавливал такое, что напоминало ему о девушке из Айовы. У одной была, ее походка, другая повторяла какой-нибудь ее жест. Все женщины, которых он видел, кроме жены и тещи, походили на девушку, вошедшую в его душу.

Две женщины, жившие с ним в его доме, стесняли и смущали его. Они вдруг стали неинтересными и неприятными. Особенно жена сделалась каким-то странным некрасивым растением, прицепившимся к его телу. По вечерам, после дневного труда на фабрике, мастер приходил домой и обедал. Он был человек молчаливый, и если он за столом не разговаривал, никто не обращал внимания. После обеда он с женой шел в кино. У них было двое, детей, и жена скоро ожидала третьего ребенка. Возвратившись домой, они садились и отдыхали. Подъем на третий этаж утомлял жену. Она садилась в кресло рядом с матерью и тяжело дышала от усталости.

Теща была сама доброта. Она заменяла в доме служанку, ничего за это не получая. Когда дочь приглашала ее в кино, она махала рукой и улыбалась.

— Идите себе! — говорила она. — Мне не хочется. Лучше посижу дома.

Она брала книжку и читала. Маленький мальчик просыпался и плакал, он хотел «а-а». Теща сажала его на горшочек.

Когда супруги возвращались из кино, все трое молча сидели еще час-другой перед отходом ко сну. Муж делал вид, что читает газету. Он поглядывал на свои руки. Хотя он тщательно мыл их, масло с велосипедных частей оставляло темные полоски под ногтями. Он думал о девушке из штата Айова, о ее быстрых белых пальцах, бегающих по клавишам пишущей машинки. Он казался себе грязным, и это угнетало его.

Девушка знала, что мастер в нее влюбился, и это немного волновало ее. После смерти тетки она поселилась в меблированных комнатах, и по вечерам ей нечего было делать. Хотя мастер сам по себе не представлял для нее интереса, она могла в некотором роде пользоваться им. Он стал для нее как бы символом. Иногда он заходил в контору и на минуту останавливался у двери. Его большие руки были измазаны машинным маслом. Она смотрела на него, но его не видела. В ее воображении на его месте стоял высокий и стройный молодой человек. Она видела лишь серые глаза мастера, которые вдруг загорались странным огоньком. Эти глаза выражали поклонение, скромное и благоговейное. Она чувствовала, что в присутствии человека с такими глазами ей бояться нечего.

Девушка мечтала о возлюбленном с таким же выражением глаз. Изредка быть может, раз в две недели — она немного задерживалась в конторе, делая вид, что ей нужно окончить работу. В окно она видела поджидавшего ее мастера. Когда в конторе больше никого не оставалось, она запирала свой стол и выходила на улицу. В ту же минуту из фабричных ворот показывался мастер.

Они шли вместе по улице несколько кварталов до того места, где она садилась в трамвай. Фабрика находилась в южной части Чикаго; пока они шли, уже наступал вечер. Вдоль улиц вытянулись некрашеные деревянные домишки. Чумазые крикливые дети бегали по пыльной мостовой. Девушка и её спутник переходили через мост. Две заброшенные угольные баржи гнили в реке.

Мастер тяжело шагал рядом с девушкой, стараясь спрятать руки. Перед уходом с фабрики он тщательно скреб их, но все-таки они казались ему какими-то тяжелыми, грязными кусками фабричных отбросов, висевшими у него по бокам. Эти прогулки продолжались лишь одно лето, да и то их было всего несколько.

— Жарко сегодня, — говорил он. — Очень жарко. Видно, будет дождь.

Он никогда не говорил с ней ни о чем, кроме погоды.

Девушка мечтала о возлюбленном, которого она когда-нибудь встретит, высоком, красивом молодом человеке, и непременно богатом, владеющем домами и землями. Простой мастер, который шел рядом, не имел ничего общего с ее представлением о любви. Она позволяла ему провожать ее, задерживалась в конторе до ухода других служащих, чтобы незаметно пройтись с ним, потому что ей нравились его глаза, нравились тот пыл и покорность, которые светились в них. В присутствии его не было никакой опасности, не могло быть опасности. Он никогда не попытается подойти к ней близко, дотронуться до нее рукой. С ним она была в полной безопасности.

У себя на квартире по вечерам мастер сидел при электрическом свете с женой и тещей. Двое детей спали в соседней комнате. В скором времени жена ожидала третьего ребенка. Сегодня муж ходил с ней в кино, и скоро они вместе лягут спать.

Вот он лежит с открытыми глазами и думает. Прислушивается, как скрипят пружины кровати в другой комнате, где его теща укладывается слать. Жизнь заключена в слишком тесные рамки. Он будет лежать в напряженном состоянии, ожидая — ожидая чего?

Ничего. Потом заплачет ребенок. Он будет проситься на горшочек. Ничего странного, или необыкновенного, или интересного не произойдет и не может произойти. Жизнь втиснута в тесные рамки, однообразна. Ничто в доме не может в какой бы то ни было мере взволновать его: ни разговоры жены, ни ее случайные, слабые проявления страсти, ни доброта тещи, бесплатно выполняющей работу служанки.

Мастер сидел за столом при электрическом свете, делая вид, что читает газету, и думал. Он поглядывал на свои руки — большие, бесформенные рабочие руки.

Образ девушки из Айовы витал в комнате. С этой девушкой мастер покидал дом, и они молча проходили целые мили по улицам. Не было надобности говорить. Он гулял с ней по берегу моря, взбирался на горы. Ночь была тихая и ясная; на небе сияли звезды. Она тоже была звезда. Не было надобности говорить.

Ее глаза: были подобны звездам, а губы мягким холмам, поднимающимся из смутно освещенных звездами равнин, «Она недостижима, она далека от меня, как звезды, — думал он. — Она недостижима, как звезда, но она живет, дышит, существует, как и я».

Как-то вечером, недель шесть назад, человек, работавший мастером на велосипедной фабрике, убил жену и теперь находится под судом. Каждый день столбцы газет заполнены этим событием. В тот день, когда произошло убийство, мастер, по обыкновению, ходил с женой в кино; около девяти вечера они возвращались домой. На Тридцать второй улице, на углу близ дома, где они жили, перед ними неожиданно вынырнула из переулка фигура мужчины и так же быстро нырнула обратно. Это мелкое происшествие, вероятно, и навело мастера на мысль убить жену.

Они подошли к своему дому и вступили в темный подъезд. Совершенно внезапно и, вероятно, без всякой предварительной мысли, муж выхватил из кармана нож. «Предположим, что тот человек, который скрылся в переулке, хотел убить нас», — подумал он. Открыв нож, он быстро обернулся и ударял им жену. Он в бешенстве ударил ее два раза, десять раз. Вскрикнув, она упала.

Сторож забыл зажечь газовый рожок в проходе. Впоследствии мастер пришел к мысли, что именно это и послужило поводом к убийству, а также вид темной фигуры, вынырнувшей из переулка и тотчас же скрывшейся обратно. «Конечно, — говорил он себе, — я никогда не сделал бы этого, если бы в проходе был свет».

Мастер стоял в проходе и соображал. Жена лежала мертвая. Вместе с ней умер и нерожденный ребенок. Наверху послышались звуки открываемых дверей. Затем несколько минут было тихо. Жена и ее нерожденный ребенок были мертвы — вот и все.

Он бросился наверх, наскоро обдумывая, что делать. Во мраке нижнего марша лестницы он сунул нож обратно в карман. Как выявилось потом, ни на руках его, ни на одежде не было крови. Нож он тщательно вымыл в ванной, когда немного успокоился.

— На нас напали, — говорил он, рассказывая всем одно и то же. — За нами все время, крался какой-то человек. Он вошел за нами в подъезд, где не оказалось света. Сторож не позаботился зажечь газ.

А потом… потом была борьба, и в темноте была убита его жена. Он не мог точно сказать, как это произошло.

— В проходе не оказалось света. Сторож; не позаботился зажечь газ, все время повторял он.

День или два его особо не допрашивали, и у него были достаточно времени, чтобы избавиться от ножа. Он прогулялся в южную часть Чикаго и забросил нож в реку, где две угольные баржи гнили под мостом, под тем самым мостом, который ему приходилось переходить, когда он в летние вечера провожал к трамваю девушку, чистую, далекую и недостижимую, как звезда, и в то же время отличную от звезды.

А потом его арестовали, и он тотчас же во всем сознался, рассказал, как было дело. Он заявил, что не знает, почему убил жену, и постарался ни словом не обмолвиться о девушке, служившей в конторе. Газеты пытались раскрыть мотивы преступления. Эти попытки продолжаются и до сих пор. Кто-то видел мастера в те немногие вечера, когда он проходил по улице с девушкой; таким образом, она оказалась вовлеченной в историю, и ее портрет появился в газетах, что было для нее неприятно. Но, она, конечно, сумела, доказать, что этот человек не имел к ней никакого отношения.

Вчера поутру густой туман окутал нашу деревню, расположенную вблизи огромного города. Я рано вышел на дальнюю прогулку. Возвращаясь с равнины в нашу холмистую местность, я повстречал старика, родство которого имеет так много странных разветвлений. Некоторое, время старик шел рядом со мной, держа на руках собачку. Было холодно, собачка дрожала и скулила. В тумане лицо старика обрисовывалось не совсем ясно. Оно медленно покачивалось взад и вперед, вместе с клубами верхних слоев тумана и верхушками деревьев. Старик пустился рассказывать мне про человека, который убил жену и чье имя мозолило всем глаза на страницах газет, каждое утро доставляемых из города к нам в деревню. Идя рядом со мной, он плел длинную повесть о том, как он и его брат, теперь ставший убийцей, когда-то жили вместе.

— Да, он — мой брат, — повторял старик, кивая головой.

Казалось, он боялся, что я не поверю. А этот факт необходимо было твердо установить.

— Мы мальчиками росли вместе — он и я, — начал старик снова. — Играли вместе на гумне за домом отца. Но отец, видите ли, ушел на корабле в море. И тут случилось, что наши фамилии перепутались. Вы знаете, как это бывает. У нас разные, фамилии, но мы — братья. У нас был один отец. Мы вместе играли на гумне за домом отца. Целыми часами мы лежали вместе на сене: там было так тепло!

В тумане тощее тело старика напоминало сучковатое деревцо. Затем оно словно повисло в воздухе. Оно качалось взад и вперед, как на виселице. Глаза умоляли меня верить тому, что бормотали губы. В моем уме все, что касалось родства этого старика, смешалось, превратилось в хаос. Дух человека, убившего жену, вошел в тело этого бедного одинокого старика, который пытался рассказать мне то, чего ему никогда не удастся рассказать в городе, перед судьей. Вся история одиночества людей, их стремления к недостижимой красоте, пыталась выразить себя устами этого жалкого бормочущего старика, сошедшего с ума от одиночества и стоявшего в туманное утро на сельской дороге с собачкой на руках.

Старик так сильно прижимал к себе собачку, что она начала визжать от боли. Судороги сотрясали тело старика. Казалось, душа его пытается вырваться из тела и улететь сквозь туман, через равнину, в город — к певцу, к политику, к миллионеру, к убийце, к братьям и сестрам, живущим там, в городе. Сила желаний старика была столь велика, что его дрожь передалась и мне. Его рука так крепко сжали собачку, что она взвыла от боли. Я шагнул вперед, рванул старика за руку, — собачка упала и продолжала визжать, лежа на земле. Несомненно, у нее было что-то повреждено. Может быть, поломаны ребра. Старик глядел на собачку, лежавшую у его ног, как в тот вечер мастер с велосипедной фабрики, стоя в подъезде дома, глядел на убитую им жену.

— Мы — братья, — сказал он опять. — У нас разные фамилии, но мы братья. Наш отец, видите ли, ушел на корабле в море.

Я сижу в своем загородном доме. На дворе дождь. Холмы перед моими глазами внезапно исчезают, на их месте расстилается равнина, а за равниной — город. Час назад старик из лесного домика прошел мимо моего окна, но собачки с ним уже не было. Быть может, в то время, когда мы с ним разговаривали, он выжал дух из своей спутницы. Быть может, собачка, подобно жене мастера и ее нерожденному ребенку, теперь уже мертва. Листья дождем сыплются с деревьев, окаймляющих дорогу перед моим окном, — желтые, красные, золотистые листья тяжело падают прямо на землю, дождь немилосердно прибивает их к ней. Им не дано вспыхнуть прощальным золотым блеском в небе. Хорошо, когда в октябре ветер уносит листья далеко по равнине. Они должны исчезать, танцуя.