Бродяги

Марсель Эме Бродяги

К ночи погода испортилась, и скамейки на бульваре Шапель опустели — бродяги отправились искать более надежное убежище. Скрюченные тени потерянно слонялись под сводами виадука надземной железной дороги, где гулял холодный ветер. Майар поднялся со скамейки, которую он занимал один, немного постоял на пронизывающем ветру, соображая, куда пойти, и наконец укрылся за бетонной опорой виадука. Там уже был такой же, как он, бродяга, который даже не удостоил его взглядом. Прижимаясь спиной к холодному камню, в тусклом свете фонаря они стояли рядом, съежившись, заложив руки в карманы и придерживая подбородком поднятый воротник пиджака. Обоих пробирала дрожь.

— Ну и погодка! — сказал Майар. — Льет как из ведра.

Сосед не ответил, даже не посмотрел на него. Это был маленький человек с болезненным лицом, заросшим черной щетиной. Одет он был более чем легко.

— Никогда не видел, чтоб в апреле такое делалось, — продолжал Майар. — А ты? Ветер-то, ветер! Так и гудит!

Не получив ответа, он замолчал и как будто смирился с молчанием соседа. Порывы ветра с дождем, громко завывая, врывались под своды виадука и время от времени окатывали бродяг холодным душем. Майар снова заговорил:

— Да, в такую погоду надо иметь крышу над головой. Крышу, говорю, над головой надо иметь. Ты что, оглох? Почему ты мне не отвечаешь? Думаешь, я тебе не пара?

Маленький даже не пошевелился. Майар вышел из себя:

— Ты у меня заговоришь, сука! Много о себе понимаешь! Ну, давай, говори! Скажи что-нибудь! Посмотри на меня. Посмотри на меня, кому говорю!

Сосед слегка повел одним плечом, как будто экономя силы, и пробормотал:

— Трепло.

Потом поджал губы, весь съежился и снова ушел в молчание. Майар уже не угрожал, а просил:

— Слушай, ну поговори со мной, пожалуйста. Ну, скажи просто: «Я тебя слушаю». Я уже две недели ни с кем не говорил, я так не могу. Поговори со мной, ну что тебе стоит! Скажи все равно что. Вот, у меня еще И деньги есть. Восемь пятьдесят.

Сосед поглядел на него со злобой.

— Я и говорю — трепло. Было б у тебя восемь пятьдесят — так бы ты тут и ошивался!

— А где мне, по-твоему, быть?

— Если б у тебя и вправду было восемь пятьдесят, ты бы здесь не торчал. Мало, что ли, забегаловок? А уж койку-то получить на ночь — тут и пятерки хватит. Так что не заливай. Не люблю, которые зря болтают.

Майар сунул руку в карман, позвенел монетами, а затем достал их из кармана и разложил на ладони: восемь монеток по одному франку и один полтинник.

— А это, по-твоему, что? Не деньги? Маленький пересчитал взглядом монеты и раздраженно сказал:

— Заимел деньгу — ну и радуйся. А мне-то что с того? Чего ты ко мне привязался? И без тебя тошно.

Майар спрятал деньги в карман и похлопал соседа по плечу.

— Видишь, я не трепался. Хочешь — завтра пойдем выпьем кофе. Только поговори со мной. Спроси, как меня зовут, откуда я родом. Меня уже две недели никто по имени не звал. Меня зовут Майар. Легко запомнить, да? Майар, Майар…

— Майар, — повторил маленький. — Ты, значит, Майар… Слушай, Майар, а ты одет что надо!

Он пощупал толстый пиджак серого драпа, вельветовые брюки.

— Как новые! А меня зовут Доминик Раво. Доминик. Только мне это, по правде говоря, без надобности. Редко когда вспомнишь, что тебя зовут Доминик, — ну, вот как сегодня. Или еще бывает, когда заметут легавые. Но теперь-то они знают меня как облупленного и даже в участке не держат. А ты откуда? Я тебя вроде не встречал.

Не без труда Доминик входил в роль и уже сам, без понуканий, задавал вопросы.

— Со мной такая получилась история, — рассказывал Майар, — прямо не поверишь! Я две недели как из больницы. А раньше баржи разгружал, то там, то здесь. Меня многие знали, да только где они? Я ведь как жил — один день здесь, другой — там. В общем, понимаешь. Но меня многие знали и говорили «Майар, Майар» — ну вот как ты мне говоришь «Майар». Хорошая была жизнь, ничего не скажешь!

Майар остановился и задумался, как будто потерял нить своего рассказа.

— Дальше-то что? — спросил без особого интереса Доминик. — Что с тобой стряслось?

— Один раз — я тогда песок разгружал — они меня подняли и отвели в больницу. А когда выписался, смотрю — ну, прямо старик стал: ноги ватные, руки ватные, все ватное. Говорю тебе — как старик. Сначала думаю, нет, шалишь, не может такого быть. Тут как раз солнце, погода хорошая. Не жарко, а так — солнце. Пошел на пристань — туда, за Аустерлицким мостом. Смотрю, там ребята песок нагружают. Работа что надо. Ну, дали мне лопату. Раз кинул — и все: руки забастовали, и все остальное, потому как тут ведь не только в руках дело. Я, как увидел, ну, прямо обмер весь со страху. И ушел. Шел не знаю куда, вот сюда притащился. У меня еще сотня была в кармане, а теперь сам видел, сколько осталось. Восемь пятьдесят. Как хочешь, так и живи.

Майар даже зажмурил глаза от отчаяния и схватил соседа за плечо.

— Две недели болтаюсь по улицам. Народу — тьма.

— Это точно, — подхватил Доминик. — Чего-чего, а народу хватает.

— Поначалу посмотришь, сколько людей вокруг, и вроде бы спокойнее как-то на душе: думаешь… Да нет, ерунда все это. Ну, ходят и ходят, от этого сыт не будешь. А ведь меня многие знали.

— Ну, тебе грех жаловаться, — сказал Доминик. — С деньгами, и одет как порядочный. Посмотришь — прямо не бродяга, а рабочий. На твоем месте я бы что-нибудь придумал.

— Что тут придумаешь? Чтобы работать, силы нужны.

Доминик выругался — порыв ветра забрался ему под куртку и раздул ее, как парус.

— Что придумать-то? — повторил, волнуясь, Майар.

— Ну, да, — проворчал Доминик. — Тут ведь надо соображение иметь. А на тебя посмотреть — сразу видно: только и умеешь, что ишачить. Тут уж ничего не придумаешь.

— Я и не говорю, что умный. Но ведь многие же меня знали. И все-то у меня было. Вот раз, помню, сидели мы, закусывали — человек пять или шесть; был там один — здоровый такой мужик. Так он при всех сказал: «Майар, — это я, значит, Майар, — Майар, он работяга что надо!» Ты говоришь, у меня соображения нет. А я и не спорю: нет, так нет. Я тебе только говорю, что он сказал. Ослаб я, понимаешь, вот в чем все дело. Совсем стал никудышный — старик стариком.

Доминик не слушал его. Он закрыл глаза, пытаясь вздремнуть. Майар встряхнул соседа за плечо и деликатно напомнил ему, о чем они договорились:

— А утром-то кофейку попьем!

— Господи, сколько шуму из-за чашки кофе! Ты что, думаешь, я всю ночь буду с тобой трепаться? Может, тебя еще за ручку подержать?

Пристыженный, Майар ничего не ответил и, немного подумав, пошел было прочь. Однако Доминик живо схватил его за локоть и удержал на месте.

— Стой, где стоишь! Еще что выдумал! А кофе?

В голосе его звучали гнев и беспокойство. У старика от этого потеплело на сердце. С горделивой радостью он нащупал в кармане свое богатство — восемь пятьдесят.

— А что, я имею право, — сказал он. — Куда захочу, туда и пойду. Это мое дело.

Доминик заговорил примирительным тоном и даже попытался улыбнуться:

— Послушай, я ведь о тебе забочусь. Ты нездешний и не знаешь, что к чему. Подожди немного, и мы пойдем к метро — там лечь можно и дождь не мочит. Только сейчас туда рано: постовой нас попрет. Я его знаю — толстый такой, с усами… Брось, не ходи — пожалеешь!

Проливной дождь заливал опустевший бульвар. На тротуаре жались к стенкам промокшие проститутки. Довольный, что ему не дали уйти, старик снова приткнулся к своему товарищу.

Некоторое время они стояли молча. Потом Доминик посмотрел по сторонам, окинул взглядом фасады домов, тротуар и по некоторым признакам — таким, как гаснущие окна в гостинице напротив и все более настойчивые призывы проституток к редким прохожим, — заключил, что пора направляться к метро. До станции Барбес надо было пройти метров двести, под виадуком. Майар шел немного впереди, не переставая ныть, что устал. Доминик отвечал, что ему на это наплевать.

— И вообще заткнись. Если бы все здешние бродяги стали жаловаться, что устали или что у них брюхо болит, тут бы такое поднялось! Хоть уши затыкай.

Старик замолчал и, бросив взгляд на товарища, заметил, что тот хромает.

— Эй, что у тебя с ногой? — спросил он.

— Иди в ж… — ответил Доминик. Ему эта тема явно не нравилась.

— Некрасиво так говорить, невежливо. Я только спросил, что у тебя с ногой.

— А я тебе отвечаю: если б ты имел немного соображения, то заткнул бы глотку. Пойми, дурная голова! чем меньше ты треплешь языком, тем легче терпеть. Сразу видно, что у тебя есть деньги.

Доминик еле шел. Больная нога не слушалась его; на каждом шагу он подтягивал ее с видимым усилием, его худая грудь ходила ходуном. То ли из жалости, то ли из-за того, что ему было стыдно за свои восемь пятьдесят, Майар взял его под руку и помог идти.

Подойдя к станции метро, они увидели, что темный угол под навесом, более или менее защищенный от дождя и ветра, уже битком набит бездомными, которые встретили их без всякой радости. Из полутьмы донеслись раздраженные голоса, посыпались ругательства:

— Тут и без вас хватает, валяйте отсюдова! Еще бы попозже пришли!

— Приходят черт те когда и торчат на свету! Легавый заметит — всех выгонит.

Майар оробел и остановился. Но Доминик взял его за руку и, не отвечая на ругань, полез вперед, спотыкаясь о лежащие тела, наступая на руки и на ноги. Крики усилились:

— Куда прете-то? Говорят вам, нет больше места! Совсем ошалели.

— Сволочь, ты что, не видишь, куда ногу ставишь? Разуй глаза!

А из самой глубины, из угла, где было самое лучшее, самое теплое место, раздался молодой голос, заглушивший все остальные голоса:

— Эх, и схлопочут же они у меня сейчас по харе, спорим?

Тотчас воцарилось молчание, а один бродяга дернул Майара снизу за брюки и прошептал:

— Ложись, что ли, я подвинусь.

И добавил, когда старик улегся рядом с ним на асфальт:

— Пошумели, поругались — и будет. А то сразу — «по харе»… Ну и народ!

Доминик тоже кое-как втиснулся между двумя бедолагами, уткнувшись головой в живот третьему. Он был вполне счастлив — до следующего утра. Здесь было тепло, уютно, и так по-домашнему пахло пригревшимся человеческим телом. Ощущая, как мерно колышется грудь соседа, слушая храп всей нищей братии, он подумал, что жизнь все-таки неплохая штука. Вспомнив об обещанном назавтра кофе, он даже вздохнул от наслаждения, но тут же испугался, как бы этот чудак не потерял свои восемь пятьдесят, или как бы у него их не украли, пока он спит. Осторожно, чтобы не разбудить соседей, он встал на колени и в темноте, на ощупь, стал искать Майара. Его рука наткнулась на пиджак из толстого сукна, и он подумал, что это пиджак Май-ара, который ему так понравился. Доминик нащупал отвороты, добрался до ворота, коснулся шершавой кожи лица, задел пальцем жесткий ус. Он легонько потряс лежавшего за плечо и сказал ему на ухо:

— Эй, береги свои восемь пятьдесят, а то тут есть такие — на ходу подметки рвут. Проверь, все ли деньги на месте.

Человек, которого Доминик разбудил — это был вовсе не Майар, — что-то проворчал, потянулся и со сна машинально повторил:

— Проверь, все ли деньги на месте. Охваченный внезапной надеждой, он вскочил, стал лихорадочно рыться в карманах, ничего не нашел и, разочарованный, попытался было снова уснуть; но тут же ему представилась целая куча золотых монет, и всякий сон пропал. Он разбудил одного соседа, потом другого и шепнул им:

— Ребята, деньги! Один сказал, их тут полно — и бумажки, и золото.

Бродяги в первый момент оцепенели от радости, а потом принялись распространять новость направо и налево. Над темной грудой скрючившихся тел поднялся глухой гомон, в котором повторялись два слова: «деньги» и «золото». Благая весть переходила из уст в уста, перекатывалась от стены к стене закутка. Люди повторяли все снова и снова, что нищете конец, что каждому теперь хватит денег до конца жизни. Это было как видение земли обетованной, возникшее среди ночи в заспанных головах бродяг. Запоздалый прохожий, возвращавшийся из дома веселья, услышал в темноте под сводами виадука хор таких умиленных голосов, такой безмятежный, счастливый смех, что, охваченный ужасом, пустился бежать.

Майар воспринял перемену в судьбе со слезами радости.

— Все, больше не придется горе мыкать, таскаться, как бродячий пес, по улицам, среди людей, которые тебя и знать не хотят. Теперь и мы богачи. Никогда я больше не буду один, не буду трястись от страха. Все у меня будет — и силы, и молодость! Хорошо быть богачом!

Вся нищая братия заливалась счастливым смехом. Их радость была так велика, их измученная плоть была так возбуждена ею, что они потеряли всякую способность соображать. Из темноты закутка смотрели они ослепленными глазами на свет фонаря, заливавший бульвар, и казалось им, что вот оно, золото их богатства.

— Денег-то, денег! — бормотал Майар. — Навалом! И он раскрывал объятия этому сокровищу, расстегнув ворот рубахи, подставлял ему грудь.

— Денег-то, денег!

Вокруг него бродяги заходились от восторга. Вдруг он вспомнил о своем товарище и позвал:

— Доминик, ты здесь? Это я, Майар. Ты где?

— Здесь я, — отозвался Доминик. — Ну, как, доволен, что пошел со мной? Повезло тебе…

— Что да, то да, повезло, да еще как! Дай руку!

Они взялись за руки. Ладонь старика была горячая, как у больного, и дрожала.

— Доминик, теперь у тебя и нога пройдет. Мы теперь богачи. Она уже прошла, нога…

— Точно, — подтвердил Доминик спокойным голосом. — Ведь мы теперь богачи.

Майар изо всех сил сжал его руку и опять забормотал, как помешанный:

— Денег-то, денег!

И все бродяги повторяли за ним: «Денег-то, денег, денег-то, денег…»

Доминик потихоньку отпустил горячую руку Май-ера и сказал:

— Не суетись ты так, старина. Лег бы ты лучше и лежал бы себе спокойно. Завтра будет день.

Но старик не слушал его — он упивался бредом, охватившим все это обезумевшее стадо.

— Майар, дружище, — повторил Доминик. — Завтра будет день.

Но гул сердитых голосов заглушил его последние слова. В свете фонаря бродяги увидели силуэт человека, который тащился к их убежищу. Это был такой же бедолага, как они; он еле волочил ноги и громко шаркал подошвами об асфальт. Когда он подошел ближе, стало видно, что одет он как нищий. На нем было изношенное пальто, которое развевалось на ветру, как бабья кофта, и, глядя, как он едва не падает под напором ветра, можно было заключить, что в животе у него давно уже пусто и единственное, что его еще держит на ногах, это надежда хотя бы немного согреться.

— Нету больше места! — крикнул один. — Пусть убирается. Никого не пустим!

— Точно, — подхватил другой. — Пришел, понимаешь, на готовенькое. Этак каждый захочет…

— Нас и так полно. Мы тоже вот так горе мыкали — пусть сам выкручивается, как знает.

Тем временем человек медленно продвигался вперед и за воем ветра не слышал злобных криков, раздававшихся из темноты. Подойдя вплотную, он, наконец, разобрал, что они кричат, но как будто не придал этому особого значения. Завсегдатай квартала, он привык к тому, что пришедшие сюда первыми держатся за свои места и неохотно пускают других. Но когда он собрался было протиснуться внутрь закутка, в криках бродяг зазвучала неподдельная угроза:

— Катись отсюда, воровская морда! Здесь тебе не место!

И хор бродяг дружно завопил:

— Ворюга! Обормот! Здесь только для богатых, понимаешь, для богатых! Иди, откуда пришел!

— Голодранец! Доходяга! Чтоб духу твоего здесь не было!

Майар встал во весь рост и кричал, трясясь от злости:

— Да не пускайте вы его! Гоните его в шею! А не то плакали наши денежки — все заграбастает, проклятый жлоб!

— Вали отсюда, бандитская рожа! У самого ни гроша за душой, а туда же, лезет!

С молчаливой настойчивостью вновь пришедший пытался пробраться вперед. Но когда его ударили каблуком по лодыжке, он остановился и запротестовал:

— Да вы что, кто же так делает? Я уже час, наверно, иду, устал как собака. Пустите меня. Если подвинуться, места всем хватит, еще теплее будет.

— Ничего, нам с нашими денежками и так тепло. Проваливай.

Доминик захотел было вступиться за беднягу. Не вставая с места, он сказал усталым голосом:

— Господи, да пустите вы его. Поорали — и хватит. Куда он пойдет, в такую-то погоду? Ну, будет одним богачом больше — ничего, не обеднеем.

К счастью, там, где он лежал, было так темно, что другие не разобрали, кто говорит, — иначе бы ему несдобровать. Злобный вой покрыл этот призыв к примирению.

— Черта с два! Ничего он не получит! Явился на готовенькое…

— Когда ты идешь мимо магазина, тебе же не предлагают залезть в кассу?

Тот парень, который час назад грозился расквасить морду Майару и Доминику, зарычал из своего угла:

— Чеши отсюдова, гад, да по-быстрому! А то — в брюхо каблуком!

Хор одобрительно загудел. Майар орал громче всех:

— Правильно! В брюхо каблуком!

Перед такой свирепостью пришелец отступил. Но, прежде чем уйти, он робко осведомился:

— Вы, значит, такие богатые?

— Спрашиваешь! Он еще спрашивает! Да если б ты знал, сколько тут всего… И бумажки, и золото!

— Господи, — вздохнул бедняга, голодный и замерзший. — Господи… У вас столько всего: и бумажки, и золото…

Он умоляюще простер к ним руки, но такой безжалостный смех раздался ему в ответ, что он ушел, еще ниже сгорбившись и еще тяжелее волоча ноги.

И пока его жестокосердные братья засыпали счастливым сном, озаренным блеском золота, отверженный бродяга бродил вокруг их убежища. Боязливо, с почтительного расстояния созерцал он этот темный угол, глубокий и таинственный, как заколдованная пещера из восточной сказки. И, пораженный этим зрелищем, забывал он голод и холод, забывал и то, что завтра будет день. Дежурный постовой заметил, что он уже четверть часа стоит на одном месте, и велел ему идти своей дорогой. Отверженный двинулся в сторону бульвара Мажента, и сердце его сжималось все горше, по мере того как он отдалялся от сокровища.

«Почему все им одним? — думал он. — Не может быть, чтоб это только для них. Сами они воры — хотят зажать наши деньги».

Ему показалось, что он понял: небесную благодать, ниспосланную всем беднякам, хотят отвратить от ее изначального предназначения. И тогда он решил восстановить попранную справедливость. Повсюду, куда только в силах были нести его натруженные ноги, во все концы Парижа, во все углы, где бездомные спят тяжелым сном, не дарующим отдохновения, понес он тревожную весть.

— Это на нас на всех дано, — объяснял он. — Они не имеют права. В общем, которые хотят разбогатеть, пусть приходят туда, как только начнет светать.

И вот все парижские бродяги — и те, что спят под мостами, и завсегдатаи вокзалов, которые скрываются в темных углах от бдительных взоров железнодорожных служащих, и те, что ночуют в крытых галереях общественных зданий, и те, что слоняются ночь напролет среди тележек центрального рынка, и те, что в неверном свете фонарей Монмартра поджидают милостыню от проституток и подвыпивших гуляк; жители кладбищ, подземных переходов, тупиков и подвалов, — все покинули свои скамейки, ящики, решетки метро и двинулись к перекрестку счастливых. По четырем сходящимся бульварам — Барбес, Рошешуар, Мажента и Шапель — тянулись они длинными вереницами, скапливались на тротуарах вокруг станции метро и в благоговейном молчании ждали чуда.

Уютно устроившись в своем закутке, счастливые обладатели несметных богатств и не подозревали об этом сборище. Первые поезда метро прогремели по виадуку над их головами и возвестили им начало нового дня. В рассветной полудреме они не решались открыть глаза, теснее прижимались друг к другу и каждый старался удержать остаток ночи, уткнувшись лицом в жилетку соседа.

Майар лежал на куче золота, которую он целиком прикрывал полами расстегнутого пиджака. С каждым выдохом из его груди, прижатой к асфальту, вырывался тихий стон. Время от времени сквозь стиснутые зубы он бормотал обрывки фраз — жалобы и угрозы.

— Ворюга… Гоните его… все заграбастает… Кто-то из лежавших рядом случайно навалился ему на плечо. Старик вздрогнул, вскинулся и, вытянув перед собой руки, чтобы схватить ускользающее богатство или вцепиться в горло похитителя, обвел все вокруг замутненным взглядом. Тучи почти рассеялись: над больницей Ларибуазьер открылся большой кусок голубого неба. В конце бульвара Шапель всходило солнце; его неяркий свет лег на асфальт справа и слева от виадука. Вокруг темной кучи неподвижно лежавших бродяг снова скрежетала и лязгала жизнь.

Старик остро ощутил, что ему чего-то не хватает — чего-то такого, что ему больше никогда не встретится на пути. Он закричал:

— Опять все сначала! Опять нищий! Опять бездомный! Не хочу!

Его товарищи по ночлегу зашевелились, подняли головы, пытаясь понять, почему он кричит. Вне себя от разочарования старик встал и, не глядя, куда он ставит ноги, шагая чуть ли не по животам, отправился было прочь, бессвязно бормоча и чертыхаясь. Доминик забеспокоился, тоже вскочил и позвал:

— Эй, Майар! Куда ты с деньгами-то?

От этих слов в головах бродяг пробудилась память о великолепном и жестоком видении прошедшей ночи. Деньги, которые им тогда пригрезились наяву, с мыслью о которых они засыпали, снова возникли перед их внутренним взором; каждому снова захотелось упиться зрелищем золота, прижать его к пустому животу.

— Наши деньги! Он уходит с нашими деньгами! Вся компания бросилась в погоню за Майаром.

— Деньги! Наши деньги! Держи его!

И тут полчище бродяг, скопившееся на тротуарах, все сразу сорвалось с места и кинулось под своды виадука. Тысячеголосый рев заглушил шум и гудки автомобилей и даже грохот поездов надземки:

— Деньги! Даешь деньги!

Толпа одержимых, требовавших свои деньги, захлестнула Майара. Но в мозгах бродяг все настолько перепуталось, что на старика никто не обратил внимания. Его уже забыли.

— Деньги! Отдай деньги!

Майар орал громче других. Он был уверен, что все так и есть, что деньги и в самом деле были и их украли. От бешенства у него глаза чуть не вылезли из орбит. В сумятице и давке раздавались крики:

— Держи его! Держи!

— Вперед, ребята! Живее!

Задние толкали передних, а те, захваченные общим безумием, тоже кричали: «Вперед!» В результате вся масса бродяг бросилась в погоню за призрачным сокровищем вдоль бесконечно длинного бульвара Ша-пель. Целая армия голодранцев мчалась под сводами виадука, но теперь они бежали молча, чтобы сберечь дыхание. Слышно было только, как тысячи промокших подошв шлепают по асфальту.

В этой неразберихе Доминик успел схватить Майара за ворот пиджака и теперь изо всех сил прижимал его к опоре виадука. Старик рвался как бешеный.

— Пусти! Да пусти же, кому говорят! Ты что, сдурел? Захватят они наши денежки!

— Плюнь, — спокойно отвечал Доминик. — Они их захватят, когда рак на горе свистнет. Пошли лучше кофе выпьем — так будет вернее.

Выдохшись, старик перестал рваться. Глазами, полными зависти, смотрел он, как толпа бродяг с непостижимой быстротой удаляется в сторону Ла Вилет. Калеки, которые не могли выдержать такой гонки, ковыляли в хвосте, отчаянно размахивая костылями.

— Во дают! — пробормотал Доминик. — Теперь они фиг остановятся, так и будут бежать.

Он помолчал и добавил меланхолически-сочувственно:

— Разве что только загремят все скопом в канал. Оно бы и неплохо было — для них же самих…

Майар стоял неподвижно, с застывшим взглядом. Доминик ощутил, как дрожит его рука, которую он держал в своей, и слегка хлопнул его по плечу.

— Брось, не горюй. Ведь это же придурки! Им что ни скажи, они и уши развесят. Идем лучше кофе пить.

Майар повернулся к нему и вдруг заплакал.

— Я понимаю, — сквозь слезы проговорил он, — я все понимаю. Но лучше бы ты отпустил меня с ними.

— Ты что, рехнулся? Не стыдно тебе в твоем-то возрасте? Ну, кончай, папаша, что на тебя нашло? Сразу видно, ты в нашем деле еще совсем не тянешь. Думаешь — что? Захотел жрать — и сразу тебе пожалуйста? Нет, так у нас не бывает…

— Вот именно…

— Ну, ладно, ладно, не тушуйся. Ведь у тебя еще восемь пятьдесят в кармане. Ты их, кстати, не потерял?

Майар пощупал один карман, другой; на лице его отразилось беспокойство. У Доминика сжалось сердце.

— Неужели потерял? Вот лопух!

— Да нет, не должно быть, — пробормотал старик. — Вроде сюда клал… Нет, не сюда…

— Посмотри хорошенько!

Старик порылся еще и удовлетворенно хрюкнул, его лицо покраснело от удовольствия.

— Я их в жилетку сунул, когда спать ложился.

— Ну и напугал же ты меня! — вздохнул Доминик. Вскоре оба сидели за столиком; перед каждым дымилась большая чашка кофе.

— Кофе пить, — объяснял Доминик, — это тоже уметь надо. Если слишком долго пьешь — остынет. Если слишком быстро — не прочувствуешь. Надо не так и не этак. В общем, делай как я.