Бульварный роман

Над алой черепицей крыш,

Вцепившись в тонкие перила,

Ты в лодке лоджии парила.

А день был, несомненно, рыж.

Пылали скверы под тобой

Как подожженные галеры,

Занявшись, все кругом горело…

А день был, истинно, рябой.

Ты с хищной алчностью пирата

Смотрела вдаль. Меняя галс,

Твой взор то вспыхивал, то гас.

А день был, точно, конопатый.

1983

Кому бродить среди полей,

Таскать на сапогах проселки

И на болотах дупелей

Ронять из новой одностволки,

Кому молиться и крестить,

Едва заглядывая в Святцы,

Кому – любить, кому – простить,

Кому – за поручни держаться.

Благообразна борода,

Светла и выскоблена келья,

Но есть на свете города

И злые дети подземелья,

И здесь толкаются плечом,

Определяя, кто проворней,

И, называясь москвичом,

Здесь человек пускает корни.

1984

Нас попросту на те аллеи

Сносило, ибо дул пассат.

Как с флагмана на ассамблею,

С речной прогулки в этот сад

Мы угадали. Сменой галса

Нас удалось туда увлечь.

Трехцветный шарф победно рвался

Морским штандартом с ваших плеч.

Кофейный, Чайный павильоны -

Увы, нам! Здесь не подают! -

Проплыли будто галеоны

В иллюминации кают.

1984

Зима крепилась. Не было шикарней.

Шикарнее и, вместе, холодней.

Тогда я поселился над пекарней,

И это были лучшие из дней

Хотя бы тем что, с прошлым порывая,

Я все же связи напрочь не порвал.

Зима и стойкий запах каравая

Заполнили возникший интервал.

Все было здесь по мне. Хотя бы то, что

На прошлое наложен был арест,

А отзвуки? Надежна только почта

Бутылок и оказий. Но окрест -

Ни нарочных, ни винного отдела.

Я прибыл как на праздник мелочей,

Где главным было то, что ты надела

И аромат соседских калачей.

И каждый вечер, за двумя мостами

Спеша покинуть транспортный салон,

Я заполнялся этими местами,

Как будто сам был ими населен.

Точней, точнее это все – предместья,

И дальше – место, собственно из тех,

Что нам с такой иезуитской местью

Подносит жизнь для чувственных утех.

1984

ПОСЛАНИЕ ДРУГУ О ЛЮБВИ В СВЯЗИ С ПОСЕЩЕНИЕМ ИНСТИТУТА ПЧЕЛОВОДСТВА В ГОРОДЕ РЫБНОЕ

Я стал воспеватель зимы незаметно. Бывало

Такое и прежде: не жалует времени кто-то,

Ан глядь – и воспел. Уплетая медовые соты,

Случалось, медведь забывал про пчелиное жало.

Хотя и не сладко мне нынче от песен моих.

Но, кстати, о пчелах. У этих, пока медоносы

Охвачены цветом, нектар деловитые асы

В свой улей несут аккуратно как, скажем, в сберкассы

Иные с получки и премии делают взносы.

Торопятся, значит, запасы готовить к зиме.

Любви предаются одни только трутни. Ты видишь?

Зима помыкает любовью и, кажется, верой.

Мы все заразились зимой, словно белой холерой.

Сдается мне, холод сковал наш язык, а не идиш.

Так стоит ли, право, евреев винить в холодах?

1984

Пусть зима искупается чем-то

Неизбежным, как срок анемон,

И исторгнется плод Кватроченто

Из наследия диких времен.

Пусть черемуху, яблоню, сливу

Белый бог по вселенной пасет,

И любовь, что вчера не спасли вы,

Вас, быть может, под старость спасет.

И случится же так – каждый промах

Обернется удачей, и вдруг

Из числа отметенных знакомых

К вам вернется единственный друг.

Только жаль, что за этим сметением

Самых темных и злых перспектив

Остаются приливы цветения

Не попавшие в ваш объектив.

1984

Пока глупцы толпой «сумлящеся ничуть»

Спешат вперед меня по анфиладам комнат,

На ощупь я ищу единственный свой путь

В заброшенном крыле, которого не помнят.

Пока они галдят, что страхи ни к чему,

Что все вокруг светло с тех пор как жил Анания,

Безмолвие свечи ведет меня во тьму,

Все дальше вглубь себя, к отшибам мироздания.

Безмолвие свечи – той мысли рикошет,

Которой не прочесть глазами ясновидца -

То будто за углом рассеялся твой свет,

То вновь у самых ног блеснул на половице,

Той мысли рикошет, что, все в себя вобрав,

Осветит под конец мой замутненный разум.

Безмолвие свечи верней опасных трав

Смыкает мне уста и исцеляет разом.

1985

Оставимте пылить, мой пылкий Сирано,

По гиблым большакам. Забросимте в ножны

Бессмысленную сталь, коль скоро все равно

Бретеры не в ходу, поэты не нужны.

Отправимте в утиль кирасы, а коней

Устроит живодер, а шляпы – фраерам,

Да станемте удить колхозных окуней,

Под кустик у прудка засев по вечерам.

А если вам претит провинция, мой друг,

Наедем в погребок под вывеской «Вино».

Пускай себе в поход сбирается Мальбрук.

Иль кто-нибудь еще. Здоровье, Сирано!

1985

Сердце державы, надежен ли твой гороскоп?

Сто разночтений – и нет на Москве угомона:

Тот обещает в ближайшее время потоп,

Этот все ищет над нами звезду Соломона…

В книге судьбы позолоченный вижу обрез,

Четкие подписи вижу и многие лета.

Жалко сограждан, которых – один интерес

Все пролистать и найти прописные ответы.

Вы обернитесь: сливаются наши следы.

Мы – пассажиры, мы давим друг дружку как шпроты.

Будто двухпалубник вмерзла столица во льды.

Только метро холостые вершит обороты.

1986

Все в здешней жизни сорвано как плод

С любого дерева – без выбора и пробы.

Пока Господь за нами смотрит в оба,

Надежный случай всякого найдет.

Но то ли, сверясь с буквою судьбы,

Он нас с тобой и впрямь из списка вытер,

А только оказались так слабы

Косые наставленья бледных литер.

Теперь, когда от нас осталась пара

Случайников, играющих в молчки,

Довольно хлопать створками футляра,

Где сильные имеются очки.

Никто из нас, должно быть, не в ответе,

Не стоит перестраивать лады.

Я выбрал жизнь, как порванные сети

Добытчик выбирает из воды.

1986

А. Папинако

Я оглох от собственного крика

И не вижу истины в вине.

Завари мне лучше «Коста-Рика»,

Как там на латинской стороне,

Нацеди мне в чашу мутной гущи,

Положи по дружбе сахарок:

Я теперь отсталый и не пьющий -

Никудышный, стало быть, пророк.

Что я понимаю в звездном деле?

Чем мне по науке козырять?

Что бы мы в мирах ни разглядели -

Стану все линейкой измерять.

Я остался частным человеком,

Больше не читаю между строк.

Я служу одним пинакотекам -

Что мне франкмасонский мастерок?

1986

Не велит бойцу присяга

Поворачивать орлов,

Но за Летой – видит Яго –

Дремлет пьяный гроболов

У него неважно с мясом,

Речка движется едва,

А кинжальщик этим часом

Держит путь на острова

В тонком черепе графина

Влага алая горит,

Не далек от властелина

Захмелевший фаворит

Что за притча? Только встали,

Только сделались «на ты»,

Как - на бархате медали,

У подножия – цветы.

1986

Опять минуло время Сатурналий:

Пора из пушек лить колокола,

Жить, под собой не чуя помела,

И узнавать фамилии в журнале.

Как старый клест, рассматривая шишки,

Я в них предпочитаю семена.

Но мне знакомы только имена,

И снова я готов в приготовишки.

Но кто к моим губам подносит палец?

Ужели рядом шарит нивелир?

Двух-трех еще приветливых квартир,

Молчи, молчи, пугливый постоялец.

1986

Есть новости из жизни черепах:

В их панцирного вида черепах

Текут такие медленные мысли,

Как будто разновидность черепах.

Еще от них отскакивают камни.

Иные, если точно рассчитать,

Травмируют серьезно окружение,

Которое является мишенью

Для, собственно, метания камней.

Теперь читайте следующий номер:

Они служить по двести с лишним лет

Способны, словно лезвие «Gillette».

И, говорят, способны к размножению.

1986

Шутим наотмашь – не даром, что щеки пунцовы -

Ширим размах закаленных в бою кулаков.

Будто не ходят зимой поезда в Одинцово?

Мертвый зверек на затылке – и буду таков.

Выйду на месте, пройду заметенным перроном.

Снег прибывает на все запасные пути.

Город под снегом белее, чем Крым под Бароном.

Это не важно, а важно – до леса дойти.

Вам не случалось в обличии красного зверя

Под наведенным стволом на охоте бывать?

Словно любимая женщина хлопнула дверью:

Силишься крикнуть, да более некого звать.

Я-то связной между вами. Слепая мембрана.

Слушаю, кто на сегодня у вас не в чести.

Город под белой чалмой как ревнитель Корана.

Это не важно, а важно – до леса дойти.

1986

Когда судьба взимает недоимки,

Готов я, вновь не помня ни о ком,

Кормить зверье зимою на заимке

С язвительным и скучным лесником.

Ночной порою желтые колючки

Под щелканье растопленной печи

Считать в окне, как гроши до получки

Служивые считают москвичи.

Иль, скинув лыжи, заново забраться

В соломенные, ветхие кресла,

Да слушать от хмельного домочадца,

Как их судьба по-своему трясла:

Про цветики всесильного Ягоды,

Про ягодки последующих лет…

И, устыдившись собственной невзгоды,

Купить один до города билет.

1986

Время терпит. Я иду согбенный

Через Москворецкий из гостей.

Молотки кремлевского Биг-Бена

Выпрямляют вмятины страстей.

Вон трофей гостиничного типа

Плещется внушительный в ночи.

Отворяй, сварливая Ксантиппа:

Демон подменил мои ключи.

Брошу в угол мокрые пожитки,

Сяду чай хлебать под изразцы:

Демонстрируй кафельные плитки,

Как орловцев водят под уздцы.

Время строит куры, государство

Строит нечто, мы же – свой уют.

Ты мне – как снотворное лекарство.

С чем тебя, бесхитростная, пьют?

1986

Завейся веревочкой радость гадать по реке,

Довериться руслу, изломанной следуя складкой,

Да тоже еще испытать переметы украдкой

И взвесить какого ни есть судака на руке.

Отмоемся разом от всей многолетней воды,

Уйдя с головою в неряшливый быт плотогонов.

Ужель, не растаяв в спасительной тряске вагонов,

В мозгу засочится хоть капля соленой беды?

Оденемся в грязное, выйдем, как водится, в свет,

В шантан оборванцев – бистро под названьем «У Бори»,

Где смуглый держатель, потея в киргизском уборе,

Забудет с «орли» подавать бесполезный совет.

Сам фетиш пустыни хронометры прятать велит,

Сорить разговором и планы расстраивать на день.

И только, что жизни вчерашней осколок надсаден:

Гнездится внутри и, по свежести верно, болит.

1986

Мне не надо твоих поздравлений:

Я давно областной депутат

От никем не учтенных явлений

И никак не отмеченных дат.

Унеси от меня эти спички

Зажигательных светлых речей:

Мне чужды времена обезлички

И веселые лица рвачей.

Я с тобой целоваться не буду,

У меня не такой документ.

Я измерил твою амплитуду

Колебаний в последний момент.

1986

Давай искупаемся, после

Отправимся в сад ботанический,

Где сушит зеленые весла

Бамбук в тесноте хаотической.

Взойдем серпантиновой тропкой

И тихо отпразднуем лодыря

Под деревом, щедрым на пробку,

На воздухе, чистом до одури.

Пройдемся, и редкой породы

Стволы перемерив обхватами,

Как некие впрямь садоводы

Устроим обмен результатами.

1987

Как поздно зимой ни светает,

Как ночь во хмелю ни крепка,

Тебя, что ни утро, свистают

Из дыма того погребка.

И в темных одеждах Магриба,

Встречая рассвет на ногах,

Ты чистишь уснувшую рыбу

На дальних своих берегах.

Зевает собака в прихожей,

Сопит на диванах родня…

И дай тебе, девочка, Боже

Трудиться до Судного дня.

1987

Не всякий забредал в предгорный лес,

А для тебя – неслыханное дело.

Должно быть, ты решила сбросить вес,

Как будто без того не похудела.

Должно быть, голубятником я стал,

Пугая витюков отпетым видом,

Пока тянулся буйный ареал,

Знакомый нам по хвойным пирамидам.

Куда мы шли, шальная голова?

Так выдохлись, а вышли – недалече.

На то они и полуострова,

Что их пристало встряхивать за плечи.

Плешивый истукан Ай-Николя

Венчал нас не на сутки и не на год.

На то и укрепленная земля

Корнями разрастающихся пагод.

1987

Где Ялта, до краев заваленная солнцем,

Роняющая тень со щедрого плеча

На головы хохлам, на спины пошехонцам?

Где весь ее инжир, миндаль и алыча?

Теперь сезон дождей, ставриды и рожениц.

Не видно смельчаков плывущих за буйки.

Лишь серый мол торчит в воде как заусенец,

Да сонные клюют носами рыбаки.

Спокойно, словно поп махающий кадилом,

Ступает теплоход в портовые врата…

Ты помнишь ли еще, как некогда ходила

По этим берегам болтливая чета?

Твой город и сейчас влечет меня. Наверно,

В нем есть твои черты, твои полутона…

Да что я говорю: ты часть его модерна,

Как лампа маяка и левая волна.

1987

А. Папинако

В обескровленном парке,

Где шуруют ветра,

Разожжем по цигарке

За святого Петра.

Если он трижды за ночь…

Он бы нас не отверг.

Будь попроще, Иваныч,

На скоромный четверг.

Не надсаживай глотки,

Ты, я чаю, не кит:

Не летаешь в пролетке

И не селишься в скит.

Мы еще только свищем,

Как повсюду-везде,

Да грозим топорищем

Непонятной звезде.

1987

Кого не поздравишь с наживой,

Ничем не проймешь до поры?

Уральцы – народ терпеливый:

Катают в чуланах шары.

Даешь невеселые будни!

Ура выездному слуге!

Завод, как ребенок на судне,

Сидит на окрестной тайге.

Лишь чуть в глубине лесохоза,

В компаньи честных травести

Бедро худосочной березы

Зовет выходной провести.

1987

Наша кухня – три глухих сажени:

Курит белый чайник на конфорке,

Да, устав от крепких выражений,

Зажимают розовые створки.

Слышно, если хлопнуло в парадном,

Если за стеной снимают пробу…

Здесь через минуту – все не ладно,

Через две – целуются до гроба.

«Гули-гули», - вынули младенца,

Хрупкого как ваза из фарфора.

На руке – порез от полотенца,

А уже волнуется, обжора.

Желтый ситец весел на рассвете

Так, что вся Садовая смеется.

Ночь темна как шапка краснофлотца.

Там стреляют на мотоциклете.

1988

Наступил новый день и принес мне спокойную радость,

Это легкое чувство, пустое как елочный шар.

Без осадка и угля очищенный парками градус

Я цежу, как подачку опухший от пьянства клошар.

Мешковатая оттепель где-то еще за горами,

Декабристы за елками стынут в безмолвном каре…

Я хотел бы тебя украшать конфетти и шарами,

И водить хоровод, подражая живой детворе,

А вчерашнюю рухлядь отправить за окна, и мигом

По ступеням скатившись, как первый в стране юниор,

С первой спички зажечь запрещенным не ведомый книгам,

Небывалый доселе и самый бездымный костер.

1988

Страна раздувалась как рожа

От гордости собственных сил,

Тогда на пятак, не дороже,

И он для себя попросил.

Но поднялся глиняный фаллос

И вниз полетел с ветерком…

Лишь в воздухе что-то взорвалось,

Да ставни захлопнул нарком.

1988

Горы как будто бы каждая – грудью навыкат,

Шлем низколобой Армянки как будто надраен,

Все, что ни ходит, к тебе устремилось на выход…

Что ж ты гневишься, дитя малоросских окраин?

Как бы ни правил страной безупречный возница,

Ты, словно мичман мятежный,

Бунтуешь в своем экипаже…

Ты-то не станешь притворно вздыхать и казниться.

Ты налегке объезжаешь, сердито кивая,

Вечноприземистых сосен кривую шеренгу,

Чуть в стороне ковыляют морские трамваи,

Чуть позади - разбегаются складки маренго.

1988

Рыжий плотник ходит по опилкам,

Мытарь пересчитывает мзду…

Лишь Земля, ворочая затылком,

Ищет Вифлеемскую звезду.

Пьянствует на острове Тиберий,

Исчисляя амфорами год…

В море шевелящихся астерий

Учащенно дышит небосвод.

Задирая медный подбородок

С плоской как лопата бородой,

Арамей глядит на самородок

Вспыхнувший над мертвою водой.

1988

Когда бы ни хватало в списке масел

Живописать ландшафт во всех тонах,

Китайский помазок его б украсил

Гребенкою на пенных бурунах,

Пивною пеной в тающем зените

И облаком на кружке шинкаря

(Здесь реже разбавляют, извините

за нравы, в середине января).

Минуя перевернутые лодки

И мертвый как язык аттракцион,

Одни демисезонные кокотки

Лениво совершают моцион.

Шумит миндаль, и пахнет диким йодом.

Вокруг – обетованная земля…

Друг другом называя теплоходы,

Уходят в море жители кремля.

1988

Когда ты становишься рядом,

О руку мою обопрись.

Тяжелым военным снарядом

Грозит за окном кипарис.

Всему есть холодная мера,

И сосны как силы маки,

Покинув разбитые скверы,

По городу носят штыки.

Эльфийские руны глициний

Бегут по отвесной стене…

И кто-то, наверное, синий

На этой зеленой войне,

И чей-то последний микадо

Ладонь придержал у виска,

Туда, где стреляют цикады,

Бросая слепые войска.

1989

С. Шрамковскому

Рыбак рыбака… Что там дальше - уже и не помню.

Висит в головах увидавшая виды блесна,

На кухне тепло как в пустой остывающей домне,

Шевелится зелень… Известное дело – весна.

К чему эти мелочи? Разные только по сути,

Мы – Господи святый! – давно не бывали пьяны.

Поэтому лечатся розы в аптечной посуде,

Как два коннетабля в больницах Столетней войны.

Поэтому бегает ракля по дну трафарета,

И сушится в лодке балкона богатый улов…

И долго бледнеешь, пока не воскликнешь: «Карету!»,

Как будто бы нет в языке выразительных слов.

1989

В кругу собутыльников, в шумном семейном

Овале – одна канитель да морока.

Опять и опять как войска Валленштейна,

На все города наступает барокко.

Не то чтоб в готическом своде законов

Наметилась трещина, дело не в этом,

А клонятся головы спящих грифонов

Все ниже к рабоче-крестьянским советам.

Опять начинается. Боже, не выдай!

Прости нас, отпетых! На то ты и Отче!

Как белые лица над матерью Лидой,

Стоят над Невой погребальные ночи.

1990

Б. Ардову

Станционная блажь или вылезет чьим-то плечом,

Или выскочит бранное слово как черт на пружине…

Только шепчутся два господина не знамо о чем,

И один, из таких, что гуляют с повязкой в дружине,

Почерневшей эмалью «нехай – усмехнулся – живе»:

Пусть гуляет, мол, нехристь до первой крутой гекатомбы.

И топор шерстяной, что на крепкой его голове,

Закачался под смех, обнажающий черные пломбы.

Осторожные двери тебя на Кольце подобрав -

Ибо город подобен ходящей по кругу ослице -

Закрываются. Что нам пенять на фаллический нрав?

Если это – враги, возлюби их, мой брат смуглолицый.

Как рука, обведенная ручкой на белом листе,

Был наивен мой взгляд лишь недавно еще на предметы.

Я и ведать не смел, кто плетется в лохматом хвосте,

Облизавшем полшара на службе у дикой кометы.

1990

«Октябрьское поле» совсем не похоже на поле,

Как та же Солянка на пачку рассыпанной соли.

И все позабыто, и все существует для вида.

Лишь старый начетчик грозит шестопером Давида.

Умытая собственной грязью, столица родная

Мешает подняться до жизни как жаба грудная:

Лежи на лопатках и думай, что ты – карбонарий,

Поскольку не вышел в князья неумытою харей.

1990

Скрипит под ногами таверна,

Гуляя туда и сюда.

Кто знает, как медленно-верно

Сгущается в жилах вода?

Но зверя достать из глубинки,

Из самой морской глубины,

Не хватит железной дубинки,

А сильные средства нужны:

Нужны амулеты и хватка.

Когда китобой на ходу -

Повадка идет на повадку

В свистящем соленом аду.

Но все это – завтра, а прямо

Сегодня за длинным столом

Мы тянем свой портер до грамма,

Как тянут четвертый псалом,

Как тянут угрюмо и дружно

Убийцу за каменный хвост.

Как здесь подобает. Как нужно,

Пока не затеплился ост.

1997

Памяти И. Бродского

Ты стоял в стороне, и когда облачались в ливреи,

И трехцветные шарфы мотали на шеи когда,

И когда раздевались публично, с упорством еврея

Ты стоял, как в болоте подбитая ряской вода.

Ты стоял, словно ком в красном горле союза поэтов,

Раздвигая щитки дифтерии нажимом плеча,

Ты стоял, как стояли в кавычках из двух пистолетов

Офицер и штафирка, похожий на злого грача.

Глупо верить себе и не верить, естественно, глупо.

Остаются приборы: угольник, рулетка, безмен…

Ты пытался еще различить в многократную лупу

Хоть какие-то признаки явных для нас перемен.

Можно жить без оглядки на местные взгляды косые,

На соседей, на камни, летящие в твой огород.

Кроме странных успехов, есть многое в здешней России:

Есть машина-река, ни вокруг не объехать, ни вброд…

Есть великий-могучий, есть повод за мертвых напиться,

И в углах заповедных скрываются щедрость и честь,

Есть сибирский тулуп и медвежьи при нем рукавицы,

И Васильевский остров на карте, естественно, есть…

Но теперь ни тебе, ни в тебя угодить не возможно:

Опустился шлюп маломерный в объятия мглы.

Рыжий ангел едва ли возился с тобой на таможне,

Поминая верблюда и тесное ухо иглы.

1997

Юленьке Белявской

Первый раз на московских бульварах

И последний, как водится, раз,

Где кривые березы в шальварах

Совершают вечерний намаз,

Обращенные, как одалиски,

Силой ветра на южный восток,

Мы с тобой состоим в переписке

Нашей жизни на белый листок.

По глубоким и мелким сугробам,

По засечкам и пробам Кольца

Мы идем, как соседи за гробом

Убиенного пьянством жильца.

Мы поем ему многие вина,

Славим отдых от бренных трудов…

Это знак золотой середины,

Это – уровень Чистых прудов,

Где легко, словно Брейгель ван Питер,

Конькобежец, отбросив коньки,

За собой предыдущее вытер

Растопыренной кистью руки.

1997

БУЛЬВАРНЫЙ РОМАН

(поэма в 8 станциях и 1 тупике)

«Пушкин – он и в лесах не укроется!

Выдаст лира его громким пением!»

А. Дельвиг

ТВЕРСКАЯ

В лесах чинится медный пешеход.

Пересекая линию бульвара,

Несутся в обе стороны авто.

Да, двигатель, выбрасыватель пара,

Его уж не застал. Не застает

И нас другое-третее. А что?

Меня однажды не застала страсть,

Когда я вырос, бегать с автоматом,

Или еще заглядывать в глаза

Тогда единогласным депутатам,

За что меня не забирали в часть,

И я забыл, что значит это «За!».

Патины малахитовый налет

На панталонах, требующих щетки,

Напоминает бронзу школы Тан.

Да, солнце совершает свой облет,

И морщась, будто кошка от щекотки,

В бездействующий смотрится фонтан.

Стволы деревьев, словно остроги,

Качая косяками красной рыбы,

Стоят в огне. Но верится с трудом,

Что по столице бегают враги,

Размахивая факелами, ибо

Сгорело ВТО как кошкин дом.

Напротив голосует за такси

Скандалящая пара молодежи.

Да, счастье как Берлинская стена:

В разбитом виде ценится дороже

В отличие от четверти вина

(Ручаюсь вам, кого ни допроси).

Пора считать по осени грехи.

Холодный день необычайно ясен,

Как новый взгляд на заговор врачей.

Из-под ладони, как из-под стрехи,

Усевшись среди каменных балясин,

Я изучаю хмурых москвичей.

* * *

Я сам давно предсказывать судьбу

По внутренностям города умею.

Не надо называться Птолемеем,

Чтобы увидеть в ржавую трубу

Забытой слесарями теплотрассы

Дрожащих по квартирам горожан.

А некогда взволнованный кожан

Один подогревал такие массы.

Когда в моих карманах серебро

Звучит, как скудоумная цитата,

Позолотивши прорезь автомата,

Иду гадать по линиям метро.

Я знаю: этот город оживленный -

Есть анекдот с алтынной бородой,

Где Крымский мост густой (не разведенный)

Развешивает сети над водой,

Где каждый день выходят из земли

На воздух тридцать Ленинов на свежий,

Где мой отец является приезжий,

А дети – коренные москали.

Где любопытный, следуя за гробом,

Железные подметки износил,

Где на пустой дороге русофил

Никак не разойдется с юдофобом.

КИТАЙ-ГОРОД

Я как Сикорский пролетаю

Над вельдом города Китая,

И вижу Чистые пруды,

Где водоплавающих стая

За попрошаячьи труды

Глотает крошки, не считая.

Аэрочем-то прослывая,

Над Главпочтамтом проплываю.

Парад воздушен как поток.

Куда лежит моя кривая:

На запад или же восток?

Но я пути не прерываю.

Скажи-ка, дядя, ведь не даром

Я пролетаю над бульваром?

И он берет под козырек,

Как на трибуне в фильме старом

Усатый маленький зверек,

Тогда владевший полушаром.

Там, подо мною, панорама,

Где тужит на скамейке дама

Средь курьих ножек тополей.

Тулья разрушенного храна

Стоит, без окон, без полей,

Эпохи названного хама.

Я пролетаю, как фанера

Над палестинами Вольтера…

Над Маяковской головой

Произношу: «Какого хера

Я не такой же волевой

И простодушный в смысле веры?»

НОВОКУЗНЕЦКАЯ

Паровоз теплостанции «Балчуг» заметно остыл:

Или – Стыдно подумать! – ошибся мечтатель казанский,

Или солнце, широкой дугой заходящее в тыл,

Подавило его пожаром войны партизанской.

Соблазнителен Кремль, словно убранный башнями торт,

Вересковая трубка, скакун и жена ротозея.

Здесь кончали того, что бросал соблазненных за борт.

Поделом душегубу. Справа – коробка музея

Краеведческого. Чуть левее – лежит адвокат,

Без талона однажды отдавший свой сахар ребенку:

Хлебосол, якобинец, быть может, любивший закат,

Чай без сахара и буржуев стричь под гребенку.

Дальше – сад и Манеж, где давно не клубится навоз,

А, напротив, приятные глазу картины заметишь…

«Интурист» с интуристами… Дальше идешь на авось,

Невзирая на чуждый пустому бумажнику фетиш.

Открываешь глаза: не щадя своего живота,

Поедает прохожих голодный и злой «Елисеев»…

Да, не тот это город. И полночь, должно быть, не та

Надвигается засветло с легкой руки фарисеев.

ОКТЯБРЬСКОЕ ПОЛЕ

«Октябрьское поле» совсем не похоже на поле,

Как та же Солянка на пачку рассыпанной соли.

Серебряный бор никогда не слыхал о металле,

В Мясницком ряду, как и в Рыбном… Но это – детали.

Теперь о существенном: если точеное шило

В мешке не схоронишь, то где же район Ворошилов?

Где станции Горький, Ногин и, тем более, Жданов?

Как будто в московском ЧК не хватает наганов.

Как будто бы некому хвойным отваром лечиться,

И больше не вскормит Ромула слепая волчица,

И ножиком глобус никто не нарежет к обеду,

Чтоб выпустил автозавод легковую «Победу».

БАРРИКАДНАЯ

У наших – ушки на макушке.

Как только зачехлили пушки

И танки расползлись,

Мы на Арбат шагнули строем.

Да, некрасиво быть героем.

Но все же – тянет ввысь.

Итак, сначала было слово.

Потом мы вышли на Свердлова

И фиги извлекли

Из глубины своих карманов.

И слово Гдляну дал Иванов

(Все могут короли).

Полки стояли на Манежной,

Где Кремль зубчатый, безмятежный

Чихать на нас хотел.

Был месяц август (бывший Юлий),

И я с непобедимой дулей,

Естественно, потел.

Теперь я высох. Воет вьюга.

И хочется приветить друга

(Котенка или пса).

Собаки брешут – ветер носит,

Борис все так же в морду просит.

Но глухи небеса.

КУРСКАЯ

Вот время пролетело и – ага,

И разогнулась Курская дуга

В железную дорожную прямую.

Не я солдат, рабочий и матрос,

Но перешеек прет из-под колес,

И я – гнилое озеро штурмую.

Златая словно, замкнутая как

Ошейнику подобный Зодиак,

Меня обременяет цепь событий.

Чем ближе средства к цели, тем ясней

Природа быстро скачущих коней,

Испытанных отцом на Ипполите.

Они тебя несут – и все дела.

И дальше так: «Здесь жил…» или «жила…».

Я видел кавалерию на марше.

Я сам стрелял из палки басмачей

С вопросом: «Ты за белых или чей?!»,

Стараясь не попасть по тем, кто старше.

Вдоль полотна мелькают тополя,

Свистящие, как пули у руля

Того, что есть в руках у машиниста.

Златая, Голубая ли Орда,

Мне - наплевать. Я следую туда.

Мне все равно (хоть к педикам в монисто).

Я лишь посланник собственной судьбы

(Мелькают так же станции, столбы,

вдвойне быстрее – встречные составы),

А не страны, что взяли в оборот

Не царь, не Бог и, даже, не народ.

ДИНАМО

Кто по городу не ходит,

Тот четыре раза водит.

Я шагаю по проспекту,

Ленинградскому иду,

Мимо станции «Динамо»,

Где хвалила чья-то мама

Ноги дяди-конькобежца,

Что и нынче на виду.

Вышел ара из тумана,

Вынул ножик из кармана,

Ловит быстрого таксиста,

Говорит: «Тебе водить

В ресторан, который «Дели»,

А не то я буду, эли,

Мало-мало тебя резать

И еще немного бить».

Эне, бене, квинтер, жаба.

Вижу пьяного араба.

Он кричит на армянина:

«Этот есть моя такси!

Ты хотеть меня обидишь?!».

Наш ответил: «Фигу видишь?

Если хочешь, накось-выкусь,

Если хочешь, отсоси!».

Аты-баты шли мильтоны

Из московского ОМОНа,

Очень вежливо спросили:

«Что базарите, козлы?

Вы пока еще не в дурке,

Выходите мигом, чурки,

Аты-баты, сразу оба

К представителям властей».

СОКОЛ

На огневом на рубеже,

Как яйца Карла Фаберже,

Сияет солнце. Солнце это

Подобно новой части света.

И я открыл ее уже.

Двуглавый Сокол – весь я твой.

Брожу с поникшей головой

В твоих развалах. Может статься,

Я слишком стар, чтоб повторяться

Как станции на Кольцевой.

Но, Сокол, мы давно на «ты».

Боязнь потери высоты,

Она у нас, должно быть, в сердце,

Как смелость мастера на дверце

Ножом вырезывать цветы.

Двуличный Сокол, где уют

Твоих полковничих кают?

Ландшафт меняется с годами

(Так зрелый возраст в ловкой даме

порою формы выдают).

За чьи успехи пьем до дна?

Какого надобно рожна

Освобожденному Кавказу,

Где не бывали мы ни разу?

И только ночь на всех одна.

Спят дорогие москвичи,

Их гости, беженцы, бичи

В подвалах. Даже котофеи

В объятьях сладостных Морфея

Лежат, свернувшись в калачи.

Лишь изредка сигнал гудит

(Возможно, тронутый луддит

Соседский разбирает «Оппель»),

Да за окном ревнивый тополь

В горшках ботанику следит.

ТУПИК

«Когда бы грек увидел наши игры…» О. Мандельштам

Когда бы грек не сунул руку в реку,

Не чистил бы Авгиевы конюшни,

Когда бы съел он яблоко раздора

И не играл бы с Троей в городки,

Когда б не крал он спички на Олимпе,

Не продавал спартанцев за границу,

И видел дальше собственного носа,

И, вообще, смотрел бы на Москву,

Тогда бы грек увидел наши игры,

И больше не смотрел бы на Москву.

1990-1993