Бульварный роман. Исповедь алкоголика

Все. Тихо на душе, и стало тихо в доме.

Слез нет. Все выплаканы. Кашлем вышла страсть.

И нервы Анненского спят в объемном томе.

Раз: нечего желать. Два: неоткуда красть.

Вот это чудеса. Бывает ли такое?

Банальность греет. Более всего

(Как, утаив от пошлых истин торжество),

Мне хочется сказать: О, детство золотое!!!

Достала до кишок меня игра.

Ломка, как боль, ее наркомани́я.

В ней, в ней п(р)оставлена на плаху выя

В зависимость от блеска топора.

В ней правил нет, в ней есть сигнал «пора».

В ней поры на щеке как ножевые

Ранения. В ней душны вечера.

Ее выигрывают (ни живые,

Ни мертвые) на шутки мастера.

Устал. Невмочь любовь в себе таить,

Ни в чем, нигде ее не проявляя.

Устал быть прост и дело говорить.

Устал, что непохож на разгильдяя.

И это в правилах, но в этот раз

Нет на минуту в правилах прикрас.

Дурак ты! Вот пропал – и дождь рекой

Сдирает обувь с ветки просиневшей!

Рука-разлука – в черноту окон.

Вода валится в скверик – вяз, как грешник,

Крестится ветвью в страхе пред зимой.

Блин, дал бы денег. Осень… Гад кромешный,

Чмо, «Индезит» купи! Вот: голос твой.

Кто в стекла листья бросил? Ты! – конечно ж:

Как мусор – это можешь (хохоча)!

Смеешься? Не такая уж смешная!

Хоть в дождь и выперлася без плаща

Собаку звать (уж не тебя звала я) —

Чудовище! Гад. Кофта намокает!..

И смех, и грех, и на тебе – светает.

И смех, и грех, и на тебе – светает.

Хоть как дела-то?.. (Вот бы повидать)

Смех – смехом – что ж: пизде кверх мехом стать?

(Нет денег – только мех и помогает)!?

Ты говоришь: для смеху Нос сбегает,

Мол, Гоголь, – мол, побегал, да опять?

Я хер найду. Чужой. Похохотать:

Хер ранку словно пластырь – залепляет —

Усмешка, рыбонька – и вот леченье

(Для тех, кто без милочка одинок —

Всё смефигочки). Женщины, дай Бог,

Чтоб вам не боком то уединенье,

Которое осталося со мной!

(Беременна в горячий час ночной!)

Беременна в горячий час ночной!

А в «шуньке» зуд – ночнушка тучи рвется.

Боль в ране. Завопили надо мной,

Рожая лед, прорвавшись, звезд уродцы.

Тепло бессонной сохранить рукой

Там в бездне, в сердце, в высохшем колодце,

Над стылой и последнею водой,

Таясь, зеркальной. Бьется, слышу, бьется

Не хер, а месяц, занавеску сняв,

Упав в постель, как желтое проклятье,

Лучом блестяще жаля вглубь меня

Сквозь хлопковое старенькое платье,

Мои глаза, насильник, отмыкает.

И шум и гром – и небо полыхает.

И шум и гром – и небо полыхает,

Ручищей землю хапнув. Зверский крик

Внизу, в пивнушке. Ай! Рука ночная

Набухла венами над сетью рек

Под юбочку воды, горит, вползая.

Гром, будто хохот тут же. Через миг

Я влезла на тахту. Как неживая —

Резь глаз, да страх – и омертвел язык…

Распалися, угаснув, молний звенья;

Еще боюсь. Но вот уже зари

Синичий писк. Вот, надо ж, напряженье!

Нет денег. Утро. Гаснут фонари.

А туча уплывает над водой.

Скотина! Я одна с моей бедой.

Скотина! Я одна с моей бедой,

Она за тучей вслед не унесется;

Сезам, закройся на запор большой,

Щеколду плюс засов, цепь, крюк – от скотства!

Без денег – раз, беременная – два, вой,

Смейся – выхода не остается,

Посыльный из капусты, аист злой,

Закрыта дверь, но жду – ключ провернется.

Чего я жду, на что в окно глядеть,

И что мне – принца рисовать в тетрадке?

В какую из степей мечтой лететь?

Мне б отдохнуть, пожить бы без оглядки.

Молитвы мне уже не помогают,

Ажно таблетки не оберегают.

Ажно таблетки не оберегают.

Я, бедная, не различу ночь-день.

Сдвигаю стиркой крышу набекрень,

Вот нервы по чуть-чуть и остывают.

Мужчина снится с крылышками. Знает

Жизнь. Да из роз мне стелит (без затей)

Дороженьку. По ходу начинает

Ся «Праздник» (хвать тампон!). Ну. Без детей.[1]

Спать дальше. Снится сон – иду по тропке

Сквозь дождь и осень. Все в сырой листве.

Я в пруд смотрюсь и – там уж иней хрупкий

Пробился в рыжей хне на голове!

И нечто смутно веет в нос – зимой.

Все ж без тебя спокойней, милый мой.

Все ж без тебя спокойней, милый мой.

Зима и поле. Подзамерзла слякоть:

Скольжу по льду. Боюсь ступать, полой

Играет ветер. Собралась заплакать…

Зачем здесь ты-то? Вот нахал бухой!

И почему в ногах застигла слабость?

Чарльстону врезали. Хам, взял рукой,

Схватил за талию. Мороз. Взорвалась.

Снег – простынь – зарычала белизной,

Слезает рыжесть – на кудрях седины,

И я соединяюся с землей

(Из-за тебя я строчку пропустила).

Поземка убирается, сияет.

Ай, что-то страшно сердце нарывает.

Ай, что-то страшно сердце нарывает.

Рвет пузо ритм биения земли.

Так все же роды. Схватки наступают.

И рада б в рай, ан грех ярчей сопли.

Страданье клапан сердца открывает.

Взгляд рябью смят. Березы процвели

В мозгах да с шумом, кудри их сплетает

У неба ветер, жарко высь звенит,

Стон горести земли трясет глубины,

Себя осознаю я рощей …Вдруг —

(Какой-то странный знак библейских мук)

Что родила? А гроздия рябины.

Зачем-то ягоды рожаю я.

Чем ты, каз-зел, осеменил меня?

Чем ты, каз-зел, осеменил меня?

Где дети? Между ног ползут растенья…

Горячей липы треснула кора,

Бессчетны корни, полные гниенья,

И дико больно. Вод отходит грязь,

И новые ползут. И гуще тени,

И все темней, и, в схватках изнурясь

(Я слышу, что уж птиц выходит пенье),

Слова забыла. Только ты – свинья!

Бурлят, взмывая гейзерами, слезы.

Нет средств! Ты, жопа! Схватки из меня

Купюры пригоршнями мечут в воздух,

Зелеными страдаю доллара́ми.

И родов не прервешь при всем старанье.

И родов не прервешь при всем старанье,

И продолжать не слишком ли: все вновь

«Поплачь», – шепчу себе, а с тем рыданьем

Вдруг слезно выливаю лимфу, кровь.

Куда ведет людей роман недальний!..

Расплата некрасива за любовь.

Пусть выдует мне Пушкин гроб хрустальный!..

Разбит гроб серых трелью соловьев,

Вновь Елисея бравая рука!..

Но почему я скалы, облака,

Луну рожаю! Смерть зову: Родная!

Отремонтируй гроб. Дай, ледяная,

Коснусь руки – чтоб боль ушла моя.

Ты врал мне, дрянь, что можешь все, творя.

Ты врал мне, дрянь, что можешь все, творя,

И так ты воплотил ума созданья.

Ведь на детишек выдано страданье,

Понятно, им-то надо бытия,

Ну а при чем твои воспоминанья,

Которые вылазят из меня,

На два куска чуть не разъединя?

(Но как подонком гадко скрыта тайна!)

Мне б знать, с чего тебя ко мне влечет…

Вовсю награждено мне ожиданье:

«Ваш нежный рот – сплошное целованье».

На что теперь сдался ваш нежный рот!

Чего оно дало? Вагон страданий?

Ты гаже сам твоих дурных мечтаний.

Ты гаже сам твоих дурных мечтаний!

В тюрьму б тебя тогда, обманщик злой,

Когда меня напичкал ты красой

Какой-то там «гормонии». Крылами

Пускай оно махает над тобой,

Живи с ним сам: с восторгом и слезами,

А мне не суй в мой нос. Пшел вон с мольбой,

Сам жуй, один, «соленой влаги пламя».

Не быть тебе, дурак, моей судьбой,

Простись со мной рожденными полями,

Горами всякими и небесами.

Не покажу тебе детей. Не пой!

Прими за всё проклятия чуму:

Будь импотент. Сокройся, хер, – в дыму!

Будь импотент. Сокройся, хрен, – в дыму!

Так свечка жадно мотылька сжигает.

Круг равнодушных звезд с высот мигает

На горсть золы, что нынче дом ему.

Свеча золы горушку озаряет.

Меня наполнил нищий, как суму.

Все сделал, так пускай он умирает.

Понюхав кукиш, понял, почему

Печально крылышек в стенах круженье,

Когда не свет – лишь свечки блеск и мрак.

Кто от свечи захочет постиженья,

Тот света уж не взвидит… Но никак

Не успокоюсь… Слезы – вы к чему?

Не я ж причина горю своему!

Не я ж причина горю своему!

Не стану слушать ни стихотворенья!

Пошло оно – вонючее прозренье,

Не годное ни мне, и никому!

И вот теперь, навек прервав мученья,

Я поживать начну в своем дому.

Тю-тю! Конец злодею моему!

Аллес! Но отчего-то сожаленья.

Рифмуется, он врал, – «покой» с «тоской».

В окне я вижу: старых лип одежда

Промокла. Враки! Синь небес безбрежна.

Глазам не верю. Ясно. Грунт сухой.

…………………………………………………

Дурак! Вот ты ушел – и дождь рекой.

Дурак ты! Вот пропал – и дождь рекой.

И смех, и грех, и на тебе – светает.

Беременна в горячий час ночной!

И шум и гром – и небо полыхает.

Скотина! Я одна с моей бедой!

Ажно таблетки не оберегают.

Все ж без тебя спокойней, милый мой.

Ай, что-то страшно сердце нарывает.

Чем ты, каз-зел, осеменил меня?

И родов не прервешь при всем старанье.

Ты врал мне, дрянь, что можешь все, творя.

Ты гаже сам твоих дурных мечтаний!

Будь импотент. Сокройся, хер, – в дыму!

Не я ж причина горю своему!

Смотри, на столе очень разные

(лишь мною в едино увязаны)

Мартини и пачка «Житан»,

Как будто два чувства к двум Женщинам,

(да только в размере уменьшенном)

Холодный пот – по глазам.

Докурено; допито; счет.

Счет: в долларах, денег нехваточка…

«Чего-то охрана – не бьет!»

…Шушукает официанточка:

– Хозяин простил, много пьешь.

Иди уже! Паспорт не надобен,

Да чтой-то в лице как не радостен?!

А деньги: найдешь – поднесешь.

Бывает, долги не прощаются.

Они из души вычитаются.

(У жизни печальные сны),

Друг ситный, у Неба все схвачено:

Долги не бывают оплачены,

а лишь иногда – прощены.

Реву и оскомину праздную

От вида сего, безобразного:

Вот! полупорожний стакан

Мартини, и пачка «Житан»,

Вот: группка бабья на обложечке.

Вот – парочка мненьиц – на ложечке,

И: жизнь моя. «Желтый роман».

По правде, много перенесть

Дает Господь своим любимым.

Да, ты права. Я пахну дымом,

Но – помню про Благую Весть.

Прощай, подружка дорогая.

А знаешь, горюшко мое,

Я слышу: время придвигая,

Скорбит все ближе воронье.

Судьба, как городская осень,

Нагнала на меня тоску.

А в деревнях уж сняли озимь.

…Чуму по божьему мирку

С погостов ветер раздувает.

…Вдаль птицы тянутся струей…

И крону ветер разувает

Над перевернутой ступней…

Что ж, генеральная уборка

По всей земле произойдет.

Что ж, Таня! Смерть-то – мародерка —

Нас всех, как липки, обдерет.

Придя во храм, мы скажем: «Боже!

По капле в этих лампах есть.

Мы сами по себе не сможем:

Храни нас, как хранил до днесь!»

К Тебе я тяготею, точно к злу,

К Твоим ладоням душным.

Но мчится солнца луч сквозь облако-скалу,

И не могу я быть Тебе послушным,

И не могу я быть Тебе послушным.

Свиданий наших каждое мгновенье

Изгнанием из Рая мне грозит,

И утро, точно страх Богоявленья,

Меня бросает в труд, и пот с чела бежит

Свиданий наших каждое мгновенье.

И мчусь я от Тебя, тропы не разбирая,

Судьбу кляня!

Так оттого, Мой Друг, я ночью жажду Рая,

А Ты меня.

И мчусь я от Тебя, тропы не разбирая…

Как стало… пусто – на поле сыром!

От рощицы (задернутой вуалью)

Повеяло – грунтованным холстом.

Повеяло морозцем. И печалью.

Что за пейзаж на небе голубом

С небрежностью кисть ветра создавала!

Теперь же осень на дворе настала,

Как пишут все. И занялась огнем.

Где ванная, где унитаз[4]

Стоят для нашего вниманья,

Здесь раньше флейты[5] звон не гас…

О, горькое воспоминанье!

О, мрамор «маленький двойной»! —

И пар над чашками – как в терме,

Души нет в те: души нет в теле —

И горький черный лишь настой[6].

Весь мир – из одного кафе;

Весь – из единой римской бани;

Весь – из шинели. Флаг над нами

Как пар над кофе!

Тут-то Фет

И видел Ласточку своими

Глазами[7] – в невский глядя дым —

С Андревною перед Крестами,

Как дважды два – четыре, мы стоим;

И не меняемся местами[8].

О! Голубой пар. Голубой

парок.

Как Кюхельбекер на морозе[9].

Все, что свистел ты на допросе

Под «яблонькой»[10] – Господь с тобой.

Кафе одно на всех – кто свой:

Как церковка на льдистом склоне.

Вон – в тот проспект на небосклоне

Нас тетки вымели метлой.

Душа измята. И заплакана аллея.

И утро шелестит русалочьим хвостом:

С Авророй расстаюсь, от поцелуя млея.

«Какого же рожна я оставляю дом?»

И ветра перезвон на музыку прилива.

Пожухлая листва. И электрички стук…

И мгла прозрачная, и согнутая ива.

Дрожание струны и деки долгий звук.

И распрямленный путь, холодный и пустой.

И бессердечие горизонтальных линий.

Ненужных мне ресниц коснулся ранний иней.

Смех электрический уносит ветер злой.

Душа помятая, душа – чертополох.

Он у обочин царскосельских вырос.

С корнями вырвана, летит душа на клирос,

Чтоб с грустью утверждать, что мир не так уж плох.

Все шелестел цветок под ветром, как другие,

Хоть не пускала свет еловая хвоя

Над нищей и сырой обочиной России —

Где Всадник! Без короны голова твоя.

А выметут сорняк из каменного храма,

И нищий слепенький, ладошку занозив,

Пойдет его нести. И пиво пить в розлив,

И стряхивать репьи. И злобно. И упрямо:

«Катись, Чертополох, по голому пути! —

Корнями изучай дорожную щебенку,

Бросаяся в глаза то маме, то ребенку,

(От их жестоких глаз и зверю не уйти)».

Я плащ тебе дарю. Хоть пуг-виц нет на нем,

Носи, Душа моя. Пусть и покрой босяцкий,

Носи с достоинством, не кашляй под дождем,

Не стань гвоздичиной на кофточке у цацки!

Перекати-репей, по колющей стерне

Катись туда, где губы дня смыкаются у края,

Там светит между них росинка золотая,

Там вянут все цветы. Там я подобен мне.

Навсегда вези меня, по стуже,

Облизывая с рельсов снег, как мед!

Брызги сыпанутся из-под дужек.

Железо ободами запоет;

Рельсы вздрогнут – весть передавая.

Качнется под окошком вечный знак.

(В Петербурге стоит звать трамвая,

А только ждать его – бесполезняк).

Блеснув зеленоалыми очами,

Звонком ударил и прошел – сквозной:

Над фонарей оплывшими свечами

Унося рай окон золотой.

Луну оставил сиротливо снежным

Пятном, летящим отраженьем – в тучах.

Мчит далеко и мчит меня, певуче

Качаясь, словно вал над побережьем.

У печальной гряды,

У прощальной воды,

Зря мне милое солнце восходит:

Нет следа твоих ног

Там: лишь пряди седы:

Волны с пеной у берега бродят.

Ты умчалась к вершине,

Ушел я к долине.

В тиши волна озерная дышит.

И вереск остыл

От наших тел горячих.

Мне Шотландии[11] краешек ближе.

Сбережешь ли кольцо?

Сбережешь ли лицо,

Когда седину ты приметишь? —

Как снег, сверкает пепел

В огне кудрей твоих.

Только песню у порога ты встретишь.

Я принес тебе мак. И опал лепесток

В первый день. (Будто руку лизнул язычок.)

Поцелуем застыл на руке.

Но прошел еще день. Ночь прошла. День настал.

Вот второй лепесток отлетел. Он лежал

И от взгляда, и рук вдалеке.

День еще миновал, незамечен, пропал,

Может быть (может, нет?) лепесток;

А затем я увидел, что в стакане стоял

Просто голый ничей стебелек.

Не забыть мне никак, что я нес тебе мак

И легкий мотив напевал.

Не забуду уже. Вот шутник – лепесток

Покачался и в руку упал.

Капризно ангел злой и озорной

Явился мне – веселому поэту.

…Из пачки «Явы» выбрав сигарету,

Он начал потешаться надо мной:

Он дым в лицо пускал мне (я дрожал!)

Он – бабочками в комнате кружился

И сыпал на пол соль. И – ел с ножа.

Затем геранью цвел. И в рюмки лился,

А я не мог проснуться (не хотел?).

Я тосковал (о нем?) и улыбался,

Покамест он под потолком летел,

Покуда он по шторе забирался,

Я, вскинутый пружиной, сам взлетал (!)

И над кроватью в воздухе крутился.

Меня веселый ангел убеждал,

Что это я во сне ему явился.

Я нервничал и жалобно грубил.

Табачный дым он скатывал в клубочек

И впихивал мне в рот. А я его любил.

А он и знал-то обо мне не очень.

Душа заныла от потери тяжкой:

«Хоть чаю впредь не пей. Хоть сочиняй стихи».

Ксантиппа ахнула о кафель чашку.

Мою любимую. На мелкие куски.

Чу – шепот: «Да не куксись, ты, Сокрашка», —

Откуда-то. И пыли столб: «Апчхи!» —

И в синем воздухе поднялись пузырьки:

…Ко мне влетел – в улыбке вся мордашка —

Пенат: «Бери мой клей. Для чашек, ссор

Хорош он в абсолютно равной мере»,

Обмакиваю кисточку, не веря.

Мазок. И… «Боже мой! Фарфор-то цел стоит!»

Фиалка, как живая. Цел узор

По краю. Жалко – сеточкой покрыт.

Я ждал, зажавши в горсть букет плюс трюфли,

А вы (вот смерч!), у зеркала крутясь,

Все примеряли: платья, броши, туфли

И сотню выражений глаз.

Заждался встречи. По воде пруда

Пишу себе портрет волшебной краской.

Я вас пишу, и ожила вода,

Чему дивясь (аж вытаращил глазки),

Воробушек залетный чиркнул: «Да-а!»

Вот ты идешь… Заглядываешь в пруд,

Увидела свое изображенье.

Дрожит, живет любовью изумруд

Немой воды. Ты смотришь. Ни движенья.

Застывши, ты глядишься в свой портрет

И полагаешь: видишь отраженье.

Ну, красота теперь уж не секрет.

Не зря ты долго с зеркалом сражалась,

Не попусту искусно наряжалась:

«А ну скажи: красавица я, нет?

А ну мне в ноги!» И тебе в угоду

Сигаю в воду. Пузыри вокруг.

Все Ваше платье в пятнах, chere ami.

Вы горько плакали, мне сделалось Вас жаль.

Вкруг Ваших плеч я обернул, как шаль,

Свою любовь, расшитую цветами!

Вы улыбнулись и затрепетали,

Утерли слезы. Горе позабыли.

Вы шаль мою по праздникам носили.

Был жаркий месяц май (прошло сто лет).

Мою любовь Вы превратили в плед,

И грелись в нем у старого камина.

Под пианино нежно, зло, картинно

Шутили Вы о пышности соцветий

На старом Вашем, теплом, верном пледе!..

Однажды, возвратясь издалека,

Я постучал в Ваш дом. Вы отворили.

Мне вспомнилось: я был с букетом лилий.

И что ж, я замер… у половика,

Я понял, что прошло еще сто лет,

Что износили Вы Ваш старый плед!

Пришлось войти, не вытирая ног.

Я выпачкал блестящий Ваш паркет.

Простит мне полотер. Прости Вас Бог.

Афродита, прощай.

Порвались кружева

Облаков на плечах.

Золотая листва…

Глаз густых синева —

Глубина холодна.

Афродита, прощай.

Остаешься одна.

Вслед моей одиноко —

Зеленой звезде

Машут крылья твоих

Львов, белей лебедей,

Всех контральто нежнее

Зовущих людей.

Афродита! Прощай.

Афродита, старей.

Афродита, седей,

Афродита… болей.

Афродита чумы

И печали моей;

Афродита. Прощай.

В черный кубок налей

Поздний крик

Потерявших меня журавлей.

Тридцать грамм:

И, пшла вон, Афродита!

Лодка тела пернатая, – Ласточка! – спляшешь со мной?

В сердце – бьют, как в пробоину, ветры хрусталь ной волной.

Под крылом оставляя дома, и шоссе, и лесок,

Умереть: упоительный случай в рассветный часок,

И, как пьяный скворец, в небеса возратиться домой:

«Айне кляйне», – свистя, – «Нахт Мужик», – в переводе «на мой».[13]

Подражал я и ветру и ангелу, кто б ни летел,

И любил возвращаться как с неба, с чужих берегов.

В аккуратно сколоченных гнездах: их данью считая рабов

И, не в силах вить гнезд, на огромных березах я пел.

Я носил с собой песни: их березовый жаждал орган.

И лишь бабочек Самых Красивых – подруги к ногам

(А не так, как другие) я нес, крыльев им не вредя.

И однажды-раз, мертвые петли крутя,

Я очнулся с петлей на ноге.

Озверевшие дети взялись

За мое воспитание: им Битлов повторял я на бис.

И спиртное подмешивали мне (для смеху) в питье;

И, когда я им спел, – сжали пальцами тело мое.

Что-то смолкло в органе, ах! Ласточка, я не шучу.

Словно пьяный скворец. Без скворечника. В небе молчу.

Увы, если честно, не стерся во мне,

Твой образ, Красава.

А мне бы хотелось. Но образ во мне,

О Яхве, когда он сотрется?

Ты, будто по полю, по небу плясала,

И листья роняла.

Осенние листья, и летние листья,

И клейкие даже весенние.

Ты длинные струи дождиные

Вплетала в хвосты лошадиные,

В их серые жесткие волосы,

В их потные спины. Все грузчики пьяны.

У красной рябины

Лежат, леденея, стаканы.

Зачем чертит молния в небе фигуру?

Все пьяны, Красава.

Не хватит ли бегать фигурке моей

По бурому в каплях полю осеннему?

Не хватит ли голосу тонко кричать:

«Увы мне, увы мне!..»

Мне хочется (прости-прощай!) обратной съемки,

Тех мягких дней, где чувства гибки, а не ломки,

Где всех не тьма зовет, а так себе – альков.

Квант окончания ужасен между слов.

Что до моей судьбы – уже случились роды,

А значит, есть уж всё. Мне есть чего терять:

Болтливость пьяного и деньги на невзгоды,

Квант окончания, механику утрат.

В душевной чистоте и живости кладбища

Что я? Что мне теперь сказать жене?

Не до конца и не вполне: «Не по вине,

Не по вине, но чересчур большой винище —

Прости-прощай,» – сквозь запах гноя и винища,

Не распадаясь, умирая.

Квант окончания желаешь ли ты длить,

Моя небесная ладья, ладья слепая?

Язон, ведь квант назад еще дрожала нить!

Ты, милый Пушкин наш, Вы, Дельвиг дорогой,

Простите нежный блеск неважных имитаций.

Они невольны, как в период менструаций

Соитие с чужой женой.

А знать бы, как они, бывают ли у Граций,

Да сразу ли у трех, аль плачут по одной?

Что – шмотки? Холодильный институт…

И сквер напротив (он теперь застроен).

Ребята вечно собирались тут

(Там был футбольный корт такой устроен

Для потных мужиков и пацанов),

И в общем-то хватало мне штанов.

…Но не совсем. Я помню: парень Рафка

Носил пиджак. И я – балдел. – Пиджак! —

Без хлястика с двойным разрезом сзади.

Он прыгал через стенку. Бога ради! —

Как здорово. (И в драку он вступал).

И я тогда в милицию попал.

Еще Панама. Этот клеш на нем!

Как я мечтал о Подлинной Свободе!

О брюках клеш. О пиджаке Таком;

И о холодном воздухе ночном.

Как я мечтал… Что делать мне теперь?

Что было нужно: вечно не сбывалось.

Том Пушкина, зачем Ты был?

Поверь,

Над Ним печально молодость умчалась.

На клеше сочинял я бахрому.

Из хлопка выдирал-сидел по нитке.

Зачем читал я Пушкина в избытке!

Зачем не жил как люди?

Почему?

Зачем вполсилы дрался и любил!

Что смысла бабам в рифмах принужденных?!

Зачем? Зачем у тополей зеленых

Я на дворе так мало водки пил?!

Что, милый Пушкин, сделал ты со мной?

(Уж смысла сердце в жизни не увидит)

А ведь солдат ребенка не обидит!)

А ты?

Ты – камер-юнкер отставной…

Зачем меня! – Что я тебе, тунгус?

Ты заставлял читать, не разбирая

От слез? Ты открывал ворота рая.

С тобою я до Ада доберусь,

Ты – вещь носильная. Я жизни не узнал —

И выше пестрой клетчатой рубахи

Не поднимается мой идеал.

Из-за тебя бывал я битым в драке.

Из-за тебя с девицами не спал

(Как ни смешно). В тюрьму попал (почти)

Из-за тебя. Уж ты меня прости.

Зовя навстречу смерть, дурную гостью,

Кто шел – как с кистенем – с чугунной тростью?

А женщин у друзей кто отбивал?

А кто их обнимал и целовал?

…В приливе чувств своих (ненастоящих),

В своих очечках, мимо лож: блестящих,

Что делал здесь дешевый твой герой?!

Что делать?

А!?

Холодною порой, ох,

Подло в Петербурге оказаться

Твоим тунгусом, Пушкин. Лет в пятнадцать.

…Ты не сменил мне: душу, жизнь и вкус.

Прости мне, Бюст. Я больше не тунгус.

Крест. Мы – в гостинице. Края

Белы – как снег – у занавески.

…Крестится завтрашняя крестная моя

На купола в закатном блеске…

Как плещется река! Возвышенней колонн

Парят здесь севера березы:

Тонки – как травы. Белы – как воздух,

И обрамляет лес

Крутой песчаный склон.

И дышут серебристо козы.

Когда я здесь, и слышу речь: слеза близка

К реснице… невзначай стекает…

Нет. Нет во всей России чище языка.

Так чист в младенчестве бывает.

…А не поют былин: забыт их древний слог;

Крестьянин пьяный пихты сжег.

На иглы желтые с печалью небо смотрит,

Вы, ангелы, плывете над страной своею

Спаленной? Может быть, лишь боль и гнев

Объединили с равнодушьем власть над нею

И звавший небо позабыл напев?

Забылись голоса лесистых берегов:

Хранят ли паперти свои приходы? Звоны?

…Вот: только нищие вокруг под Святый Кров

Ползут. Им надо денег исступленно;

И с ними входим вместе мы в Господень храм

Мы: с крестной восьмидесятилетней

(С окраины комяцкой, дальней, бедной, —

Голубушка – до слез дивится фонарям:

В них видя Дурь и Расточенье.)

«Кой веки в церковь…» Взгляд блестит,

А службу чуть-едва стоит!

Все ближе Божий раб крещенью.

Кого сравнит с собою глупый неофит —

Отца и дом забыв, – гулял из молодецтва.

И вот по правое плечо она едва стоит:

Старушка душу лбу вернув: пропажу детства.

Соль Вычегодская… Кораблик небольшой…

Два храма на берег монашенками сходят…

И за дорогой водяной

Из тучи месяц в небо входит.

Где на узком брежку меж хрустальных горошков две невесты стояло

Где за солью жемчужной взгляд в рожь уплывал, веер весел раскинув,

Горько-алое море вина в хрустале побережий бокала,

Ароматная красная рябь: ты – олицетворенье пучины…

Пью и бью хрустальные замки полужизни своей, как хрустальные рюмки.

После буду беспечен, безумен

В серебре этих утренних в досках щелей,

Под горячей росой лоб все мучает думки.

Паучки, как ловцы ветряных окуней,

Бродят небом, и назло цыганам забились кобылы

В твердь по голени, дерн пронизав.

Солнце опять выйти из хлябей забыло.

Снова налил тебя, падаль рухнувшего винограда.

Что ж вы, дали, меня так уняли, что ж так-то? Дыханье

С корнем вырвано из-под камней. У висков – разошлись Симплегады.

Я смешок подавил. Я молчу на большом расстоянье.

Все вокруг мне смердит. Вздымают мечи смерченосные асы,

Ой, рубают, в капусту секут – глаз моих виноградное мясо!

Разбиваются замки с хрустальным осколочным звоном,

Замки жизни пустой на лугу. На зеленом.

Рушит Солнышко лебедь на скатерти белой (неба).

Алая скатерть (заката) пала,

А я пирую:

Я хлеба кусок отщипнул – небожитель.

Чесночинки церквей покатились под ноги небесных коней,

И они на дыбах, словно клодтовы – лишь хлещут крови

из крыльев ручьи, те,

Что рождают безумные слухи о некогда бывших стихах!

Дети ветропрекрасных лавин, мы, алмазною пылью покрыты,

Веселее идем,

Звезд вращение сходится в ком.

Острова васильков в чистом поле на части разбиты,

И кузнечик грохочет, и молния с оборотных колен

Отрывается, словно рука промелькнула с прожилками вен.

Отрастите огонь! На ночную свободу огонь отпустите!

Пусть – натешится ночью он в танце безумном, сыром,

Зоревую звезду согревая и теша трещаньем,

И на веки останется ветки раскинувшим страшным кустом.

Мы плывем

И бушует эхо цикады,

В среднем ухе дробясь.

Белый голубь взлетает с оставленным между невест пером

Ушли от висков Симплегады.

Мои стихи прожгли дыру в бумаге;

Пошел огонь от строчки отползать —

Сквозь дырочки – где препинанья знаки,

В лицо мне смотрят жгучие глаза;

Тушу я все суровой влажной строчкой,

Но поздно (весь охвачен вмиг огнем),

И, став каким-то огненным кустом:

Не в силах вовсе стал я ставить точку…

Скрещение теней березовое – на покос,

Я – вечера кус – фиолетовым веком – прикрою,

Погост у воды… Взносит Вычегда пену волною

Чтоб нежился слух. Ведь со Слова же Всё началось

И кончится. Солнце укатится в реку… Чертя

Стихи у воды… в небе… ласточка луч воспевает.

Чу. Тонкозвучащая на юге туманном звезда

И песня о том, как она – чтоб упасть – доспевает.

Какие ливанские кедры! Березы ужасной длины.

Над пихтовой рощею коршун. Вкруг тишь над водой: меловая.

Изгибы песка – что старухи морщины – влажны.

Но девчонкой мчится от катера к гальке волна, как живая.

Куренье волос белокурых над дымчатым теменем,

Застыл у излучины всплеск: поцелуй, разлученный со временем.

За небесной фольгою – сетчаткой болезненно-тонкой—

Время-змейка свилось – обожгло меня. В сердце. Ребенка.

И, расплавленной брызжа слюдой, рыбы тени на небо бросают

В мертвый облачный город над церквью-картонкой.

Замуж хочется дереву.

Корни берез над водой и над брегом размытым свисают.

Когда-то в глазах твоих – на берегу —

Гуляли олени с густыми рогами,

Ресницы хрустели у них под ногами;

И щеки краснели (от пламени губ).

Да. Грелись на солнце олени твои:

Когда ты, смеясь, открывала ресницы,

А вечером дружно жевали бруснику:

Веселую ягоду, славную ягоду,

Красную. Круглую ягоду.

Когда же ты плакала (в солнечный день),

Тянули ко мне свои мокрые морды

И душу мою собирали до крошки;

До скошенной травки. До белой ромашки,

До черной земли.

Скажи мне, Ангел мой Хранитель:

Со мною ты на свете стал?

А если нет? Кого ты видел,

Кого в пути оберегал?

Я пьяный. С головой скудельной.

Грешник. Но проклинаю ад.

А жизнью утомлен предельно.

Скажи, ты был здесь, века назад

Всех уберег ли? Всех сберег ли?

Все души отдал на покой?

Скажи?

Как я – такие были рохли?

Иди со мною, дорогой.

По луже лжи

Кораблик маленький. Бумажный.

Всегда короткою весной

Свой совершает путь сермяжный;

Но шелестит:

«Следи за мной».

Мне утро мира видно из окна:

Недавнее – то время… След песочный

Заносит ветром. Ни Завет непрочный,

Ни чаша горя не пригублена.

Чу. Девочкин печальный голосок

По именам Архангелов скликает.

Мука Исхода – сахарный песок

Барханы посыпает.

Бессоницами избранный народ

Одну зарю который год встречает.

Безветрие. Туман. Круговорот

И холод. Лилия венец роняет

Под солнце. Продлевается Исход

До дней простых, когда из рта парком

Пустынь безветрие шепнет: «Шолом».

В глубине земли —

Черной головы —

Жаждут синевы

Черные глаза:

Слепо взгляд, сгорая, блестит углем,

Чтобы синева

Возвратилась в дом.

Миг исчез.

Закачалася связка грибов над плитой.

Подберезовик сохлый. Серебристо-седой.

Он души моей кажется звуком.

Где шажок этой свежей девчонки,

Что парила в свой час над травой?

Где свет кожи, березово-тонкий?

Задохнулся Святым, свежим духом.

Стал я, стал заколдованным,

Навзничь прикованным к воздуху слухом,

Стал в озерной воде отражением, горькою рябью раскованным.

И теперь – говорить о любви?

Так простите же мне безрассудство!

Ох и время охоты, когда собираешь грибы!

Ох, азарт, ты – распутство!

Жизнь минует. Охотничий пыл. Вся любовь.

Подберезовый звук. Время сушки грибов,

Что на снисках висят: мои чувства.

Впрочем – суп. К январю я готов,

Будет вкусно.

Вкусен звук серебра, вкусен запах и зов,

Да и будет в желудке не пусто.

Резать, снизывать в связочки – чем не искусство?

Усыхай же нежнее до ломкого хруста,

Колыхайся ж, легчайший улов,

В кружку лью молока я прохладного.

Аромата лесов, духа мятного.

Тихих слов.

Гуляя в Петергофском парке,

ты как гусляр в подводном мире,

в воображенье строишь церковь

и возвращаешься к жене,

а здесь вокруг тебя химеры,

и здесь кругом тебя русалки

гуляют в Петергофском парке,

или в неведомой стране.

Лист подорожника на ранку —

стихотворение на память:

корабль в небе с ревом ходит

над паутиной городка, —

не думаю на травы падать,

на восковых прекрасных крыльях,

Ты ждешь меня в аллее парка,

трава причала высока.

Татуировка, как украинская ночь, тиха.

И с ней я одинок. А ты меня не слышишь.

Не знать тебе, как ты из глубины стиха,

очаровательница, дышишь.

Не верю внешности твоей, когда смотрю

на фото: на развалину любови.

Остались там навстречу январю

твои содвинутые брови,

в цветочек миленький простецкий сарафан.

И что он трогает мне душу?

Не то, чтоб облегал так живо ситец стан, —

с чего хранить бы мне простой узор?

Послушно

его мне память предлагает? Древний грех,

Так нежен я с тобой, как следовало б с жизнью!

О! был бесспорно я пропащий человек! —

Но что ж теперь-то я к пропащему завистник?

Татуировка на руке: не ты за ней,

но дух элегии прохладной;

чем одиноче здесь, тем ты во мне свежей,

воспоминаний ветер беспощадный

впрок… Разве копятся мелодии в душе

впрок? Разве не одна звучит до темной ночи? —

На раме выткал сна бормочущий клубок

твои таврические очи.

Сквозь шум, сквозь гам, сквозь плеск вина, сквозь канитель,

сквозь «сновымгодом» – дзынь и безвозвратно,

хмель набегающий и откативший хмель

со скатерти глядят мне в радужные пятна.

Все ты грезишь, одуванчик золотой —

Когда вот уже покрыться сединой

Одуванчику пришлым-пришла пора,

Что хоть вспомнишь ты до снежного утра?

А ведь зазвонит от неги неземной

Вся земля (она в пуху своем бела),

Хоть потом настанет лето за весной,

Уж закачаются чужие купола.

А ты, брат, нежишься под небом голубым,

Знай, над речки лоскуточком прошитым.

Все качаешься над низкой ты травой.

Все ты грезишь золотою головой,

Где кузне-они-кузнечики гремят:

Молоточками издергивают стук.

Где в каре-точках никчемно все спешат

Паучки, поводья выронив из рук.

Кто бродил там, кто там песенку свистел? —

Спросят, Женька, – травы желтые вокруг:

В чистом поле одуванчик опустел.

Это осень. Это холод, милый друг.

Отчего же зелень, говори, в слезах?

Или зимы дивных песен не споют?

Есть надежда? Птичья нитка в небесах.

Брось. Прореху голубую не зашьют.

Брат, лошадушка ветряная несет

Тех, под кем уж не сгибается трава.

Многим шепчут небеса: «О чем ты вот

Тут мечтала? – Золотая голова».

My poor boy (уже пожилой) —

Добрый Рыцарь Джон.

Всех добрых рыцарей звал он на бой:

Во славу, в честь их нежных жен.

…………………………И

Дамской перчаткой украсив

Шлем,

Мечом отзванивал

Гимн

«Прекрасной Элизе-Луизе-Глен!»

(Той, что ушла с другим).

Всю жизнь Джон пел: «Моя жена —

Цветок!» – пел в пыли дорог:

«Добра, нежна, бела, пышна,

И румяна, как сладкий пирог!

Ах! Сердце! Пой!» (said my poor boy), —

«И в-трама-и-в-тарара-рам:

Рубиться буду во имя Той!»

(Которая где-то там).

Кому не везло, того – убивал.

Но кто попадался в плен,

Был должен сложить и спеть мадригал

Элизе-Луизе-Глен.

………………………И

И битые лорды тащились (без свиты!)

И хором (нестройным) орали (сердито),

Внезапно (и злобно) рыча,

Пугая ее но ночам:

«Простите! Я понял! Элиза! Луиза!

Вы Всех Привле-Кательней! Сверху И Снизу!» —

И падали ниц,

И квасили нос.

И стыдно им было до слез.

Тут старый добряк – садовник Бак

(Поглубже надев ночной колпак),

В тележку, сопя, собирал у ворот

Всех тех, кто умрет – вот-вот.

Тут Леди варила бульон им, компот

(Даже – чистила пыльную знать,

Хрипящую список ее красот,

Которые «надо признать»!)

И… все ждала. И р-раз! – ушла:

С пажом по прозванью Café au Lait[15].

А Джону сказали, что Леди

Ушла:

Что плохи его дела.

«Так что же», – грустно пробормотал

Бедный мальчик Джон, —

«Она красавица. Он же признал.

Я вовсе не удивлен!

Не драться ж мне с ним (помилуй Бог!)

За то, что увел жену?»

…………………………И

Дунул рыцарь в треснувший рог,

(А конь под ним кивнул).

…………………………И

Снова. К Элизе. Луизе. Без меры.

Съезжаются сэры. Милорды (тьфу!). Пэры.

И воют вовсю в темноте,

(Мешая влюбленной чете).

Но хоть плачет испуганно нежная Леди,

А все-таки ж есть ей отрада на свете,

А вместе – надежда и луч тепла

По прозванью Café au Lait:

«Пуст Сэры визжат хоть до самой зари,

Лишь ласка твоя мне мила».

Ой, кто этот джентльмен, прах раздери —

Неужто – Café au Lait?

Он красен, как дьявол (он зол, как семь).

Он фразу твердит (одну):

«Ну Вас к Дьяволу, Сэр, я уж… хватит уж… сам

Прославлю свою жену».

И горячая плеть обожгла коня,

И растаяла пыль во мгле.

И падают головы. (Тихо звеня

Именем Леди Глен.)

А бедный мой мальчик, уже пожилой

Храбрый рыцарь Джон

Скакал без понятия в дождь и в зной,

И был всем нам смешон.

И дрожал он от боли, не первый год

Кутаясь в плащ сырой.

И сбит был с коня острием, и вот:

Лежит в груди с дырой,

Что ж Леди? А может, мадам? (как назвать) – цвела

В окне цветного стекла.

Того, что едет Café au Lait

Домой, она не ждала.

Тра-ла, джентльмены, тра-ла, ла-ла,

Таки, джентльмены, дела.

Эх, если уж

На этом свете стал я одинок,

Так стану строить я свой дом.

А если уж

Получится до неба потолок,

Совьет соловушка гнездо.

Уж если так —

В конце концов мы отдаем концы,

Зачем нам муки любви?

Уж если вдруг

У соловья случатся птенцы,

То вот и детки мои.

Эх, если уж кому-то

Вдруг понадобится дом,

Значит, этим людям я отдам его,

И хоть будет он большой, но можно жить не только в нем,

Потому что есть всего на всех с лихвой.

Ну, а если так случится, что жильцам и свой неплох,

Путь приснится мой кузнечику в траве.

Ну, а если он найдет другой, получше уголок,

Улетит тогда из дома соловей.

Как Ты счастлив! – попрыгунчик:

На зеленых ветках кроны

Ты росы хлебнул, и – сыт!

Ты как Царь (почти) распелся.

Мир ладошкою распался.

Всё – Твое перед Тобой:

Весь народ тебя послушать

Собирается, безвредный.

Почесть ты любую примешь!

Вестник вешний! Летний гость!

Музы вкруг тебя летают;

Феб – любовью награждает:

Вместо тела – дарит Голос

(Холодней беззвучных рос).

Возвысь же пенье! Ты, дружок.

Что старость? Дряхлой плоти плен?

Искусник. Песенник. Росток.

Лишь свет из опустевших вен.

Понимаешь, в траве затерялась тропа,

И бродит пастух ничей.

Так исчезла Судьба – горизонта раба,

Служанка прямых лучей.

Вышло один раз странное дело:

Страшная глупость. Назад много лет

Девочке, той, что в карты глядела, —

Нравился очень крестовый валет:

Черные кудри. Щеки румяны.

Крошечный ус. Внушительный нос.

«Вот бы – жасмина пук ароматный

Даме червонной он бы поднес!»

Хоры взывают. Но сердце не дремлет.

Бодрствует ангел. И демон не спит:

Бедная девочка бросила землю.

Женщина с мужем ночью не спит:

Кажется ей, что валет тот крестовый

В ангельском хоре является ей:

Нежные речи. Тайное слово.

Запах жасминный идет от кудрей.

Женщина выла в холодной постели:

«Муж проклянет. Никто не поймет.

Что ж это в детстве, глаза, вы глядели

Карте веселой за оборот?»

Карта веселая грусть означает.

Карта, как жизнь стола на краю,

(Сон потеряет. Сон потеряет

Тот, кто увидел карту свою.)

Так уж случилось. Значит – случилось.

Старилась девочка с детской мечтой.

И когда в церковь ходила, молилась,

Ей повстречался монах молодой.

Черные кудри. Щеки румяны.

Над бородой узнаваемый нос.

Вот бы жасмина пук долгожданный!

Бедной ей, – бедной, горько. До слез.

Не удержаться. Случай опишу:

Эпический фрагмент с могильной нотой.

Лопату, помню, я в руках держу —

И – пьяный, с полуобороту

Могилу на запущенном погосте

Я рою: Тут – смотрю – желтеют кости,

Вытягивая «ногу», таз с рукой,

Взяв доску за доской, вдруг череп вижу,

Брезгливо подцепив попавшейся клюкой —

К себе тащу, поднес к лицу поближе

И бросил вдаль. Бац – катится кругляк

По тусклым шишкам, травке, хвое.

Я думаю сейчас, какой я был мудак:

Так кто-то и со мною.

Тогда же крыша улетала от вина,

И, поимев за труд подачку

И не заботясь про заначку,

Взяв водки, всю ее сожрали дотемна.

Я думаю сейчас. Тогда вот не хотел

И череп думать тот не мог, а мог катиться.

О Бог мой. Мне за все придется расплатиться.

Вот на плечах кочан, вот катится. Слетел.

Как пахнет смертью память! Над цветком

Из аромата вызревает мгла.

Но мы от чуда продолженья ждем:

К примеру, роза б не истлеть смогла.

Собою сам согрет. Свой ловишь свет.

Ты (реку льдом) собой себя скуешь,

Прекрасный зверь, себе нанесший вред.

Мог изобилье – голод создаешь;

Просчет твой свеж, как мировой узор,

Апрель, май… август: якобы – звук труб.

Ты жаден, милый, вот твой приговор;

Но есть жаднее: вырвут жизнь из губ,

Все всасывает смерть в огромный рот

И весь твой цвет и сладкий мед из сот.

Лот! Уходящий, ты заплачь по мне!

Ночуя недалече от пожара:

Шмель! – улетевший в поисках нектара

Губами рыбы – на небесном дне

Лот удирающий! Ори по мне!

Конь чей-то – Столп оближет языком,

И, соль любя, узнает запах крови!

…И врежет всадник плеткой… (как смычком —

И рухнет нотный стан: басовой злясь подкове)

И пепел закружит вслед за конем.

Лот. Пусто как! Где небо? Белый звук

Гремит. Незримы знамена творенья;

Что ж так земля нема? Смолк всякий как-то вдруг;

Всем южный крест зрачки рассек на четверти отмщеньем!

Спасающийся Лот! Вопи о мне:

Мне – травы сохлые – петлею – давят шею.

Я – висельник. Я праведных искать не смею,

Я нем как рыба на небесном дне.

Но Ты, слыхавший Глас. Прошу. Скорби о мне.

Кто ты, яркий блеск глубин драгоценных

И сверканье Господних небес?

Что ты, демон, в виражах обалденных

Белым сделался… Черным… Без

Минимального стал вдруг оттенка?

Есть ты? Нет? Эхо крика одно?

Под пижоном прибойная пенка;

А над ним со звездою сукно[19] —

Это я: я на лестнице шаткой

Дважды валкой, залезаю по ней,

Страшной бестии с пугливой оглядкой

Шипя: Как здоров, воробей?

Этих юных словно я вот, нет старей.

Обсуждать тебе чего с перестарком?

Эй, не скучно в игралище ярком

На ступенях трясущихся страстей?

Не приелось наши бледные лица,

Покрасневшие очи щелкать

Нас, бегущих из темницы в темницу

И с восторгом уходящих помирать?

Надоела ты с жизнью мне разлука.

Прошлым мальчиком я быть не хочу!

Вот летишь ты: воплощенная скука,

Ну, а я-то за тобой куда лечу?

Вещи называть – вот дар человеку

Изначальных и священных времен.

Ну а ты что здесь паришь – крик абрека —

Что ты делаешь над морем имен?

Так дано, что стал ты мой собеседник,

Прокурор в краткой тяжбе с судьбой.

Ты романтик. Я был твой посредник,

Но теперь я совсем другой.

Пацаном обожал я романы:

Все, что Р. Льюис придумал Стивенсон.

Я из замка по лесенке пьяной

От морского дыханья, как в сон,

Одурелой над Шотландией Селены

Грезил, помню – зов волынки все слыхал:

Лез туда, избегающий плена,

Лез и, бедный, свободы искал,

Ни веревочная лестничная хрупкость,

И ничто не испугало: ведь всегда,

Отрицая моей аферы тупость,

Шлялась сверху манекенщицей звезда.

Жизнь моя солона: слез вино.

Даже плен – а спасаться вот – негоже.

Я не Иов, хоть затронута кожа…

Но и мне не до шуток уж давно.

Гость я в мире, где ты-то живешь,

А где дом мой, еще непонятно.

Умирают тела, гаснет в пении ложь,

Чтоб жил ты и жил многократно.

Чтобы я все признал без обмана,

Надо мною чернеют крыла.

Больше не на страницах романа.

Вспять уже кинолента пошла.

Вот порывы ветра другого,

Чем в романе. И пусть.

Забывается шаг – к началу второго,

А назад теперь зреть не стремлюсь.

Сзади там эта бездна трехтактовой ночи,

Где ахейцы рубили небес

Своих ради троянцев в клочья.

Ворон, краток будь. Я долез

Я лечу на тебя в качелях.

Качаюсь, пернатых смелей.

Полетом разбита летучая челядь.

Я душе рассмеялся: моей.

В потрепанной маске. Как в пьесе «На дне»

Я шел. Мужики обратились ко мне

Из ямы под старой, огромной сосною,

Которую рыли: «Постой!

Эй, парень, кричим мы тебе, ну же, стой!

Собаку отрыть мы хотим (долг святой!)

Не знаешь? – Здесь где-то зарыта (Ну Боже ты мой!)»…

Ребята, станьте на карачки (в позу прачки) —

(Удобней так рыть землю рылом что есть силы).

А все что там нароете, вот мой совет, сожрите,

И верьте: все едино – не будь я Труффальдино!

Животные и люди, мы – одна семья большая!

Ребята, вы ж поверьте и похрюкайте чуть-чуть!

И после того я лежу на спине

Без маски. Три видны свиных рыла мне.

И хрюкают: «Ах, нам без бисера скучно,

Духовность ведь та же жратва!

Хотим, чтобы нам улыбнулась судьба,

Хотим, чтоб вино и, конечно, хлеба,

И пищи для нашей души и вообще – для ума.»

Так что же вы? – Отбросьте попросту копытца

Да разбегитесь. Да с разбегу об телегу,

И ваши морды будут плоско-привлекательны, как лица,

И вы почти что люди, и попадет вам в груди

Желанье жить и чувствовать, я верю, свиньи – люди ведь.

Все сущее едино, ибо нету ничего.

Я – сеятель соли по улицам ночи.

Я – нет – не вельможа. Но я – что-то вроде:

Лопата-псалтирь и канон мой торжественный

Слагает из снега и жести Божественной.

Ритм. Ритм движений с свеченью сдружен

Крыш, ждущих рассвета. Завьюжен-завьюжен

Царь-город, где площадеглавых проспектов

Сплетаются тулова…: «Кто же ты?» – «Некто!»

Я – Сеятель Соли! Я шаркаю бритвой

По рыхлому-р-рыхлому (рытвина), р-рытвина

Его мостовой скорый шаг замедляет.

…………………………………

А соль выпадающий снег растопляет.

«Я – сеятель соли!» Я, что ли, на крыше? —

И будто бы ближе – я к Богу все ближе?

Все жесть меловая стрекочет, жесть гнется,

И – тихие звезды. И черны колодцы.

Лишь хриплое пение голосом жести…

Нет, снег зарычал и завыл: против шерсти

Барс белый-пребелый задет; клок валится.

Вдруг черная перед лопатой страница.

Сто лычек, сто клыков впилось мне в зад.

За мной организована погоня,

И милостью клыкастого погона

Я из наряда вновь иду в наряд.

Я злобный раб. В душе гниют отбросы!

Я сердцем протекаю меж толчков.

А в голове хрустит стекло стихов:

«Как хороши, как свежи были розы!»

Вгрызалась в ступни боль слепой занозой.

Бледнели руки, по полу тащась,

А я рычал, почуяв смертный час:

«Как хороши, как свежи были розы!»

И чуял смертный час часов двенадцать.

Потом уж я не чуял ничего:

Боль вышла потом. Я отер его,

Да начал тихо-весело смеяться.

Меня не мог никто остановить:

Я возражал на грубые угрозы:

«Ах! Господа! Как свежи были розы,

И хороши. И чудно было жить!»

«Как хороши!» И, мыла накрошив,

Я мою пол, шатаясь, как поддатый.

По свежевымытому прут солдаты.

Я снова мою пол:

«Как хороши!»

«Солдат, ты не Тургенев, ты – Солдат.

И ты, мущинка, знать должон законов».

Что ж. Жертвою оскаленных погонов

Я заступаю в третий раз подряд.

Мне одиноко. Я ничтожно мал,

И, шмыгнувши вспотсвшебелым носом,

Я, спрятавшись в курилке, прошептал:

«Как хороши, как свежи были розы».

Сидим в Коломне,

Метрах лишь в трехстах

От мест, где домик плыл убогий

Гнилой развалочкой в волнах,

Где прыгали единороги

С гитарных струн

По вечерам,

Голландец Ханс пьет с нами мрачный,

Сенной же рынок гарью злачной

Бьет по чувствительным ноздрям.

Там – шлюха в струпьях на лице

Бухого хахаля целует,

Что прячет язву на конце

И как блатной небрежно

курит.

А тут в лицо дубиной бьет

Бесстыдный мент,

в войну играясь.

Здесь жлоб картошку волочет,

Полубезумно улыбаясь.

Вот этот ад

Я не люблю,

Но связан, связан, связан,

Связан

Существованьем с ним

И глазом,

Потрескавшимся во хмелю,

И каждой красной жилкой ока

Я поглощаю зрелищ смрад

…………………………………….

И мрачный прадедов парад

Мне сердце трогает глубоко.

Сырые трещины в церквах,

Потративших остатки веры.

…………………………………….

Ревущий транспорт, треск в ушах,

Багровоглазые химеры.

Над Пряжкой криками больных

Полна небесная отрава,

И кажется, мы

хуже их,

Глядящих сквозь миры лукаво.

А посреди Сенного рынка —

Харчевня.

Что за хрень? Войдем!

Средневековая начинка,

Все, все кругом полно ворьем.

В харчевню Ты, еврей, ведешь нас,

Хотя мошна твоя пуста.

Я счастлив, уличный найденыш:

Ведь здесь восточный суп, пита.

Танцуют все: азербайджанцы,

Татары, русские и чудь.

И весь. Вся хрень. Всё танцы-шманцы.

Всё рынок. Рынок – не вздохнуть.

Танцуют все, я жру питу

С Вергилием Советских Буден,

И мысли наши на спирту

Неведомы и чужды людям.

Поел – и не взлюбил себя

За маловерье, за мельканье

В чужих глазах. И, жизнь сгубя

Едва ль за легкое дыханье,

Чем оправдаться мне потом?

Тем, что в харчевне ел с тобою?

«Там били женщину кнутом.

Прости мне. Я ее не стою.»

Плеть крутит шарфом голубым,

В каналах эхо раздалося…

Лучами облака отбросив,

Господь прищурился сквозь дым…

Тут жлоб картошку волочет,

Полубезумно улыбаясь,

А здесь в лицо дубиной бьет

Бесстыдный мент,

в войну играясь.

Там – шлюха в струпьях на лице

Бухого хахаля целует,

Что прячет язву на конце

И как блатной небрежно курит.

Вот этот ад

Я не люблю,

Но связан, связан, связан,

Связан

Существованьем с ним

И глазом,

Потрескавшимся во хмелю,

И каждой красной жилкой ока

Я поглощаю зрелищ смрад

…………………………………….

И мрачный прадедов парад

Мне сердце трогает глубоко.

Ревущий транспорт, треск в ушах,

Багровоглазые химеры

…………………………………….

Сырые трещины в церквах,

Потративших остатки веры.

Из трещин шарфом голубым

Разверзнутое небо бросил

Нещадный Бог в горящий дым…

В каналах эхо раздалося…

На Пряжке криками больных

Полна небесная отрава,

И кажется – мы

хуже их,

Глядящих сквозь миры лукаво.

В Коломне

метрах лишь в трехстах

От мест, где домик плыл убогий

Гнилой развалочкой в волнах,

Где прыгали единороги

С гитарных струн

по вечерам,

Голландец Ханс пил с нами мрачный,

Сенной же рынок гарью злачной

Бьет по чувствительным ноздрям.

А посреди Сенного рынка —

Харчевня.

Что за хрень? Войдем!

Средневековая начинка,

Все, все кругом полно ворьем.

В харчевню Ты, еврей, ведешь нас,

Хотя мошна твоя пуста,

Но счастлив уличный найденыш:

Ведь здесь восточный суп, пита.

Танцуют все: азербайджанцы,

Татары, русские и чудь.

И весь. Вся хрень. Всё танцы-шманцы.

Всё рынок. Рынок – не вздохнуть.

Я жрал харчо или питу

С Вергилием Советских Буден,

И мысли были на спирту,

Неведомы и чужды людям.

С тех дней я не люблю себя

За маловерье, за мельканье

В чужих глазах. И, жизнь сгубя

Лишь за короткое дыханье,

Чем оправдаться мне потом?

Тем, что в харчевне ел с Тобою?

«Там били женщину кнутом».

Прости мне. Я ее не стою.

Расплата, Оля, грешников нашла.

Но как же шевелила ты мозгами,

Слив «голубиное гнездо» и… «пламя»?

Не слишком ли метафора смела?

Ну что ж ты, Оль! Ну как ты, Оль, могла? —

Что сочинила ты над голубями

Грозой Любви, в экстазе поля брани?..

Воробушки горели без числа.

Когда Писанье ты иссохшими глазами

Читала, было поздно: всю до тла

Сожгло листву в России птичье пламя.

Боян напутал, скоморох глумливый!

Была «Голубка с ветвью»: в час Отлива

С вершины птица ветку сорвала…

И не жжется, а грелкой лежит ниже сердца и справа глагол;

Над великою русской рекой нет хорея, а есть рок-н-ролл;

А со склонов реки безвозвратно исчезла малина.

Отчего же однако во имя Отца, или Сына? —

В три погибели согнут, автомат стиснув так у колена,

Что с него чуть не соком чугунным бьет в бля-мраморный пол,

Сто погибелей знавший, не желавший лишь буржуйского плена

И кричавший три тысячи двести два раза коняге: «Пош-шо-ол!»

О, матрос из метро!

О, матрос из метро, чьи чугунные руки трясутся,

Отчего плачешь ты,

На гранит уронив автомат?

«Бедный Бро!..»

Оттого и верлибр, что поэзия больше не требует строк,

Да какие там строфы и строчки в эпоху чарльстона?

Над великою русской рекой амфибрахия нет, есть фокстрот

для корнет-а-пистона.

Впрочем, время идет:

За сто метров ПМ пробивает на долларе рожу Линкольна.

Вижу с моста, как тронулся лед…

И крушат его сваи воздушных мостов ледокольно.

Не забудь не хулить имя Духа Святого, не зная о Нем,

Не гордиться, не жадничать и не стрелять по окошку,

Где не спят: может, пьют. И живут, может быть, понарошку:

Что творят – не врубаются. И, вплоть до смерти, гремят хрусталем.

Где был баня-бассейн (там, где плавали те, кто был равен, но нищ),

Здесь в дыму сокрушенные звезды над отстроенной за ночь часовней,

Здесь и скрежет зубовный, и мертвые руки над дерном кладбищ:

В общем, кончено Время. В общем, эра – с нуля.

Полюбовно.

Нибелунговый клад воды Рейна скрывают. И, в Тартар стремясь,

Отмывают с фаянса – прошедшей эпохи – всю грязь.

Мы, просравши Берлинскую стену, мы что-то видали во сне?

Кто же-т мчится, кто-т скачет в Карелии? На голубом валуне,

Разошедшемся в беге?

А морская звезда обсуждала с небесной сестрой в тишине

Мужиков, что остались на бреге.

Сокрушилась гранитная арка. И – ни нимф (блядь),

Ни северных Граций…

Ни южных акаций,

Ни – широких брюк белых… ни – соломенных шляп-канотье

в черноморских волнах,

Ни – с шипеньем стакашки ситро…

Бес в ребро.

Бедный хлопец уснул за морями. И ему не проснуться:

Уголек, упорхнувший из пламени Трех Революций.

Бедный Бро…

С черной розой побреду я

По московским переулкам.

По кольцу. По лепесткам,

Умирая, но рифмуя:

«Никому не подарю я

Розу черную тоски».

Розу черную Москвы.

Притронься до души руками.

(Жизнь с третьими уйдет из дому петухами),

Как сон, унизься, свет, до горьких тайн земли.

Притронься. Прикоснися. Ковыли —

Им так охота цвесть, чтоб снова стать стихами,

Прости их, (окрыли),

И от величья опыт исцели,

Сор опыта с души алмазами сколи,

(Как кожный зуд дождя горстями),

И дух сетями,

Как облака, что кающимся стали гамаками,

Качай и шепотом вели.

Душе руками.

Довйрху наполнена грудь (дверь срывая с петель,

Врывается на́ небо Ветер, бранясь, как погонщики мулов).

Кипящий нектар непогоды я, вымокший Шмель,

С цветка-небосклона сосу. И хмелею. И, с гулом,

Под щелканье ивовых веток, под иволги звон горловой, —

Я, бочка рифленая, тяжко кручусь над травой.

Ах! Сапфо сама – этой иволге – грудь прострелила

Тяжелой строфою – и боль ее в песне спалила.

Решетку мышиных горошков – ткала Ипокрена —

Жужжаньем больна! Где ромашек прибойная пена,

Из лесу олень, жук рогатый – из мха – выходили

И мерялись силой. И оба-себе – победили.

Шмели же – от веку дрались с аравийскими львами.

И грозно вонзали в них жала, махая крылами.

Так слава шмелям! Корабли Потопляющим.

Москва убьет меня, занявшись этим,

Но – Дух Святой! – дай не повесить рук.

Я, если буду жив, услышу звук

И, подражая, буду дольше жить на свете.

А дома у черемух зреет плод,

И каждый из цветов свой корень в дерн вонзает!

В испарине Гефест – синице клюв кует!

Со стоном крепкий дерн былинка расщепляет.

Там, дома, греет шерсть на солнце крот,

И слепота сладка. Страданья сок медовый:

Тепло по ребрышкам до мозжечка слепого,

И Журавля Валторна Сольная Поет.

Там грезы затвердит земля и небосвод,

Там землю ласточки из плоти добывают

И гнездышек своих от взоров не скрывают,

Капель у века позвонки сечет.

Там выпестован свет из гибели снегов,

Там, дома, рождена пчелиная любовь,

Там белизна черемух – смерти пораженье,

Как громовые над морями трели,

Там слезы ястреба орлиный клекот бьет,

И дерн разодранный дрожит от напряженья,

И Журавля Валторна Сольная Поет.

Там, дома, в перьях грудь, там кисти рук взлетели,

Цинга в лесной глуши сворачивает ели.

…Здесь до крота нет дел, но убежать от зла бы:

В смиренье с русских хор соленый дождь закапал,

Там – Журавля Валторна Сольная Поет.

А здесь принцесса на любовь плюет,

Москва сильней. Кто спорит. Но и мы не слабы.,

И Журавля Валторна Сольная Поет.

Евтерпа, без Тебя развратно;

Горенко[22]! – А с Тобой светло:

Ты продавила аккуратно

Мое зеркальное стекло…

«Мы нынче Господа: господский слышишь визг? —

Все пьяны вдрызг.

И все танцуют. Ты пришла босая,

Что ж, поболтаем, – шоколад кусая?

Вот же – и наше поколенье перед Ним равно.

Видишь – и я взращен столетьем церебральным.

И нынче Пушкин в моде. Грезят «брегом дальним».

Да, что же я? – Давай посмотрим заодно

Под елкой ангельчика

Со звездой сусальной.

По волнам летит под парусом внушительно наш бриг

Море режет, пена брызжет в пух и в прах.

Вдруг увидела братва – плывет русалка на волнах:

Гребешок в косице, зеркальце в руках.

– Вот так черт! – провозгласил девятилетний юнга Джин, —

Это к буре. Нет везения, братва!

– Экий случай, – загрустил наш молодой гардемарин, —

Не дождется молодая ведь жена.

Юнга вставил: «Мать моя едва жива».

– Что поделаешь, – сказал седой наш, старый капитан. —

Я скверней приметы не слыхал, друзья.

Я не я, но, видимо, мы все пойдем ко всем чертям,

Если честно, так и думаю я.

Пусть, однако, торжествует Сатана,

Пусть играет с нами бешено волна.

Пусть, как колокол, луна качается туда-сюда,

Все же в море ходит кто-нибудь всегда.

Так закончил он. И шквал нагнал внушительный наш бриг,

И залил соленой глотки нам водой.

Помнится, как хрустнул бриг, и затонул в короткий миг;

А случилось все из-за русалки той.

За стеною ноет вьюга

В марте, будто в январе.

Вспомним! – Братцы, женщин юга

В золотистой кожуре.

Надоела жена. Стояла весна

В лесу, под лучами горячих глаз.

Ирис деревенской ромашке дарил

Пыльцу королевских ласк.

«Ах, ромашка, ты так белоснежнонежна,

…Какая весна!

А роза капризная мне не нужна,

Придворная роза,

Притворная роза.

Наш воздух так полон любви, как вина,

Пусть будет она украшеньем стола.

Ты только б цвела!»

Она отцвела и была казнена.

Ирису оставила сына она.

Бастарду был титул барона подарен,

Он вырос и стал не холоп и не барин,

Нирыбанимясо. Драчун. Лоботряс,

И в сомнительных дрязгах погряз.

В тюльпановой стране.

Во сне.

…За то, что изменял жене,

Ее любовником был вздернут на ремне

От брюк Ирис —

Ценитель пива и актрис.

За стол накрытый гости собрались.

Улыбки светских леди пахли сыром,

Блестели жиром.

Был траурный пирог разрезан – с миром.

«Был понесен большой урон,

Четвертый день пустует трон», —

Рододендрон изрек (барон),

известный всюду фанфарон

И фантазер. И фон барон.

Фразер. Позер. – «Я огорчен», —

добавил он, отпив крюшон,

Отъев паштет. – «Но сесть на трон

Уже готов, сменив отца.

Не хлопайте… О, я польщен…

Виконт, подлейте-ка-сь винца…»

И он издал короткий стон.

И краска схлынула с лица.

Кинжал в груди, изогнутый змеей,

И черной крови сгустки – как лягушки

Попрыгали под стол. «Друг нежный мой,

Закрой очаровательные ушки,

Зажмурь глаза: прекрасными глазами

Не нужно видеть губ, седых от пены», —

Лаская ногу выше от колена,

Шептал жене маркиза паж Нарцисс.

«Бастард!» – кричал тем временем маркиз

Де Георгин, придворный чистоплюй,

Пиная труп вельветовой туфлей.

«Долой плебеев – мой девиз», —

Пиная труп, хрипел маркиз,

Трясясь как лист,

Тряс тело он за воротник,

Трещал батист,

Вокруг же бледная толпа,

Тиха

И тишину толпы слегка

Корежил треск воротника.

«Вы мой народ! – Маркиз вскричал,

оставив тело, взяв бокал, —

Вся многоцветная страна!

(Виконт, плесните же вина.) —

Как стану вашим королем,

Так будет голод утолен,

Умрет нужда. И никогда

Мой сын не вспыхнет от стыда:

Мой сын зачат моей женой,

И веселись, народ честной,

Ин вино веритас, народ,

Как Блок сказал. Всяк нынче пьет,

Вся ваша истина в вине.

«Нет. Истина в твоей жене.

Ты глуп – как курица, маркиз,

И стар, и лыс, и всем смешон», —

Сказал изящный паж Нарцисс —

Любимый сон счастливых жен,

В корсажах юных баловниц

Грудями стертый медальон, —

«Как справедливо ты подметил,

Твой сын зачат твоей женой —

Но не с тобою, а со мной,

И это каждый скажет в свете».

– Ты не докажешь этот бред.

– Мон Дьё! И чтобы да, так – нет,

Я – с радостью. Внимайте, слуги,

Любезный друг. В паху супруги

Сыщите родинку с пятак.

– Молчать. Как смеешь ты, сопляк!

Раздеть мою жену, – вскричал Маркиз,

И головою вниз явить народу!

– К чему же сразу головою вниз?

Фи. Нет. У вас не царская порода.

Вам шах и мат. Вы, то бишь ты

Ступай-ка в сад. Бодать кусты.

Как раз хорошая погода.

«Долой плебеев – мой девиз, —

Так промурлыкал паж Нарцисс,

Шныряя взором под вуали, —

Мой господин, маркграф Азалий —

Племяш-кум-свата-короля,

Так он и станет у руля.

Его здесь нет – поскольку здесь

Он очень мог бы быть заколот,

А он не глуп, хотя он молод…»

«Но он заколот, Ваша Честь!» —

С порога гаркнув, герцог Мак

Одернул ярко-красный фрак,

Пылая как вареный рак.

Он видел в том особый смак:

«Ирису я ни кум, ни сват,

Ни сын, ни брат, так не беда:

Есть у меня отряд солдат;

И Божьей милостью, госп-да

Трон я добуду без труда».

Когда потухла драка, в полумраке

Пять рыцарей, потрепанные в драке —

Пиная зло огрызки ног и шей,

Срубая тупо хрящики ушей,

Об кудри дам кинжалы вытирая,

Сходились – кто чихая, кто хромая, —

Кто рану матеря, к дубовому столу,

Где налили победные бокалы,

Сказали тост и выпили их вяло,

И разыскали нехотя в углу

(на каменном полу, от крови слизком)

Большую голову с порезанной щекой,

Что час назад носил столь высоко

Их герцог. Мак. Чтоб уронить так низко.

Смолчали. «Господа, для вас записка», —

Вошел Пион – седой горбун-лакей,

Держа в руках папирус с вензелями.

«Прочти, старик». – «Извольте: объявляю

Собравшимся в просторный этот зал,

Сидящим за столами с кислой миной:

Вино, что выпито, я заказал

Заранее на день моих поминок.

Наследнички. Пусть трон не манит вас,

Вы позабудьте мелочные склоки;

Друг друга страстно расцелуйте в щеки:

Вино отравлено. Вы все помрете в час,

Когда лакей прочтет вам эти строки.

Тут подпись: Божьей милостью король

Ирис Большой». Журчала тихо кровь,

Жужжали мухи;

И их жужжаньем заглушались крови звуки.

В саду росисто следующее утро.

В беседку девочка взошла. Златые кудри.

И собрала завядшие цветы,

«Ой» будто кем-то сорванные грубо,

Да по полу рассыпанные. Губы

Шептали: «Ай, гвоздичка, здесь и ты.

Флокс, ты проказник, ты, повеса Георгин,

Мне все милы. Всех хочется погладить».

Цветов касаясь, золотые пряди

С них падали. Вот кто здесь властелин,

Краснющий мак! Мам! Посмотри! Мам! Диво!

Мам, а давай поставим их красиво

На папин стол, он чтобы не кричал.

У розочки-бедняжки стебелек

Сломался. Ведь она же недотрога?

Давай, мам, пусть живут, ну хоть часок

Еще хотя немного»…

Эх. Не похож я на людей

Из восемнадцатого века!

Ох. Не похож, я на людей

Из девятнадцатого века!

И не похож я на людей…

Я непохож на человека.

Я слышу речь твою, германец:

Не скрыться демону в пиджак,

Ведь он врывался в Рим, засранец,

Валя скульптуры. Просто так.

Без готики средневековье —

Мальтийской птицы пустословье.

Хоть правда вылезай из кожи,

(Без Божьей воли не дай Боже)

Ан непохожи мы на тех,

Чей первородный скрыт в нас грех.

А ведь из речи пустоцветной

Твоей все делали оне!

Да как-то что-то незаметно

Ушло, оставшись в старине.

Ты, друг мой, шрифт. Весь бег каретки

В тебя ни буквы не привнес.

Живой ответ на свой вопрос.

А нас бы

Не узнали предки,

Им наша речь была б дика,

И, поглядев привычки наши:

«Нева ли эта, брат, река?» —

У Петропавловки на пляже

Они б спросили,

И Шмелев

Опешил бы в Замоскворечье.

Из их (сегодня странной) речи

Ве Ве Набоков горстку слов

Надыбал кое-как.

Но кто же

В России так заговорит!

(Когда б нашелся инвалид —

Его попросят из прихожей.)

Как пусто.

Как, увы, светло.

Не заучил никто урока;

Лишь бьется мотылек в стекло —

И звук его похож на Блока.

Зачем бежишь сквозь Рим, засранец,

Валя скульптуры? Просто так?

Гусь лапчатый, американец.

Не скроишь пошляка в пиджак.

Камар мальтийский, да слоновье

Без готики средневековье.

Ты лишь ответ на свой вопрос.

Ты туп как шрифт. Что бег каретки?

В тебя не буквы он не внес.

А нас бы не узнали предки.

Им эта речь была б дика,

И поглядев привычки наши:

«Нева ли эта, брат, река?» —

У Петропавловки на пляже

Они б спросили,

И Шмелев

Опешил бы в Замоскворечье.

Из их (сегодня странной) речи

Ве Ве Набоков горстку слов

Надыбал кое-как.

Но кто же

В России так заговорит!

(Когда б нашелся инвалид —

Его попросят из прихожей.)

А ведь из речи пустоцветной

Твоей все делали оне!

Да как-то что-то незаметно

Ушло, оставшись в старине.

И не похож я на людей

Из восемнадцатого века!

Ох. Не похож я на людей

Из девятнадцатого века!

И не похож я на людей…

Я не похож на человека.

Как пусто.

Как, увы, светло.

Не заучил никто урока;

Лишь бьется мотылек в стекло —

И звук его похож на Блока.

Мишурно, сумбурно —

Бакхий звучит!

Вальсова талия в пальцах дрожит.

Профиль – так сказочен, голос – так чист,

Запах волос – иностранная жимолость!

…Вычурно, вычурно —

Легкой стопой!

Раз-два-три. Раз-дв а-три – с болью тупой.

С музыкой. С музыкой. С музой слепой!

Бал! Девочка. Тапочек скрипнул, Бог мой,

Бал, девочка. Тапочек скрипнул.

Танцуй!

Эта жизнь коротка —

Так танцуй!

Целуй

В эту паузу сладко,

Ревнуй

К отжившему. Страшному. Такт. Снова такт

Пропущен. Все правильно. Именно так:

Беснуйся: («Играйте же дети…») Плэй Гэймз!

(Визауг-визаут-визаут зэ нэймз)

Мы – вербы. Мы – сербы. И наша страна —

Одна за другой мировая война.

И – (пауза в такте) – одна-за-другой!

И – (пауза в такте) – мой-шарф-голубой!

О, вербная веточка. Скорбная ночь…

О, деточка. О, моя дочь:

Беснуйся. Беснуйся. Твой идиш упрям —

Славянское гетто. (Шум. Гам. Чевинг гам).

Рисовка пленительных губ (пропуск здесь

Как будто в них пауза есть)

Как дверь приоткрытая.

В двери едва

Слышны иногда Ярославны слова…

Поехать как всегда на дачу

Дух яблонь в тишине вдыхать:

Меж двух берез гамак качать,

Отбросит сетка тень. А дальше,

Над ней застелят кроны синь —

И ветер прошумит, играя

Там, в вышине. В ветвях, вздыхая,

И ерунду шепнув, вблизи

Уснет. По длинному стволу

Легонько белка, вниз сбегая

Процокает. И нежный слух

Уловит шевеленье мая,

И жар летающих ветров

Представится воображенью,

(Что выше речки и холмов),

Хранящий ангельское пенье;

Туманом воды залиты;

С утра волшебная прогулка

(Мечты, высокие мечты, простые белые цветы)

И козы в глубине проулка,

Пляж – сырость досок; и в песке

Шкетов десятка полуголых;

И гомон девушек веселых

С малиной, сжатой в кулачке.

Мне кажется, тебе коровы не хватает,

Звонящей выменем – как православный Храм,

Которая по заливным проходится лугам:

Так статна и горда. Так томно обрывает

Трав бубенцы и струны. Клевер по росе,

Качающийся по неведомой причине,

(А то – для красоты) сорвет понуро зев,

Пастух, как к тучам Зевс,

Привык к чужой скотине.

Рассвет Москва-реки: да разве ж то рассвет?

Пусть мы и радуемся тишине над нею, —

В звездах светящихся рубин. А смысла нет,

Моторов первых голос катится, пьянея, —

Замена утреннему разговору стад,

И медленных ботал молитвенному звону.

Обманчива Москва. Наобещает: Сад,

А выйдет – камушки, да голые балконы.

И с голоду на них народ разводит коз,

И козы эти лгут хозяевам глазами,

Что счастливы они, забывши про покос;

Про поле – полное хрустящими листками.

Рыданья петухов застенчивы и гулки.

(Физиология. Не возразишь им: скот).

…От утреннего сна оправишься, берет

Ленивая рука для буднишной прогулки

И для готовности к обыденному дню

Вначале турочку: чтоб выпить чашку кофе,

Затем – нож: (с хлебом сыр – возможности меню)…

Впрочем… Ведь крест Кремля есть память о Голгофе.

(Затем косметику. Смешав цвета – теней:

Чтоб быть неузнанной, помады «круть-круть донце».

Пусть рот твой сделался и ярче, мне грустней.

Час. Час забот – о встречном всяком пошехонце.

Уместен здесь повтор? (Я разумею: первой

Строфы?) Пожалуй что: в начало загляни.

Я подожду тебя с улыбкой суеверной:

Я описания люблю, уж ты поверь —

Сентиментальны и притягивают. Впрочем,

От них стихи грустней. Грустнее, чем теперь?

А хочешь по полю ее пущу, чтоб очень

Заря медлительно текла: как молоко

Блестит из глечика струею неподвижной?

Зима студена. Наволоки далеко.

Ну что тебе, дружок, в моей забаве книжной?

Ты завела себе собаку и кота;

И в банке держишь ты двух мышек невиновных,

Напоминающих мне нас. И банка та

Ждет результата игр известно-безусловных.

Собака глупо нянчит куклу за щенка.

Все в общем дорого. Хоть мясо с рынка свеже —

Цена кусается. Всю ночь Москва-река

Спит. Ночью спится всем. Мне только реже.

На вот души моей медлительный рассказ;

Моей души, что так промчалась,

Гонясь за телом через множество украс,

И оказалась. О-ка-за-лась.

На русском языке, где слово я нашел.

Словечко, как с собой свиданье,

Я в одночасье приобрел

К себе, как к девушке любимой опозданье

В том одночасье: что есть тело для меня;

А тело есть – читай: несчастье.

Мой грубый друг. Тебя с собою не виня, —

Зовусь я нынче Одночасье.

И боль моя тиха, так тише мук Христа —

Что в одночасье мне

Так кажется проста,

Как на жене чужой ночнушка.

(Грех смертный сотворив,

Как ангел спит она).

Не смята лишь моя подушка,

Ведь Одночасье недостойно даже сна.

Любовь крошится, как старушечья горбушка.

Ночь белая! Как ты для глаз души черна.