Буря на Волге

Глава пятая

Продав пароход, Пронин приуныл: «Чем же теперь я буду промышлять?» — думал он, сидя в подвале и пересчитывая деньги. «Тех денег, которые получаю с мужиков за землю, пожалуй, не хватит. Что же теперь делать? А если в рост все брякну в банк Печенкина? Сколько будет годовых? Ого, сумма!» — воскликнул он и снова подумал: «Нет, так не выйдет, народ мошенник стал...» И решил положить в банк Печенкина только пятьдесят тысяч рублей. Еще рассудил он, что можно купить земли — тысяч на пятьдесят. Но как назло, поблизости к Тенькам земля не продавалась. «Как жаль, что эта старая чертовка, Гагарина, не продает. Ведь сдохнет скоро, а все еще цепляется...» — думал он, направляясь к Фокину. Но и здесь Пронин опоздал: красновидовские богачи всю откупили.

Наконец, дошел до него слух, что в земельной управе, около Богородского, продастся большой участок земли.

На следующий день, чуть свет, он, поскрипывая новыми лаптями, быстро шагал по проселочной дороге с длинной палкой в руке, только пещер подпрыгивал на спине. Будь это в праздник, каждый встречный, глядя на его наряд, подал бы ему семишник...

К великому сожалению Пронина, и земельной управе главного воротилы не оказалось. В канцелярии он увидел писаря со сторожем, игравших в носы. Сторожу, видимо, подвезло на сей раз. Отложив в сторону свою колотушку, он хлестко стегал тремя листиками карт по сморщенному, покрасневшему, курносому носу писаря, отсчитывая третий десяток. Недовольный приходом Пронина, он крикнул:

— Бог подаст! Не прогневайся, дедушка, ей-богу, самим жрать нечего...

— Значит, дожили — ни хлеба, ни табаку, — хихикая, произнес Пронин. — А я вот зачем пришел: слыхал, что здесь земля продается?

— Нет, дедок, хозяин уехал, — улыбаясь, отвечал писарь. — А зачем она тебе, эта самая земля-то? Три аршина, чай, и так дадут.

— Что же, если у меня деньги...

— Вот чего, дедок, на днях хозяин приедет, просим пожаловать, продадим, сколько угодно, — сказал писарь и начал сдавать карты.

— Видимо, придется в обратный, — вздохнул Пронин.

— Да уж, надо полагать, так, валяй засветло, все равно почивать не оставим. Наверное, в лоскутках порядком «бекасов» наплодил...

— Ах ты, незадача какая, — вздыхая, ворчал Пронин, направляясь обратно.

Путь-то был далекий. Вначале он хотел зайти в соседнюю деревню к другу Малинкину переночевать, да передумал — решил идти прямиком в Теньки. Зашел попутно к родничку в овражек, попил холодной воды, размочил кусок черствого хлеба и проворно зашагал дальше.

Медленно надвигался июльский вечер. Солнце одним краем полезло за гору, на западе появилась черная туча; она быстро двигалась и росла, закрывая край неба. А вокруг — ржаное поле шумит густым колосом от ветра, переливаясь волнами. Пестреет черными полосками поле. Дорога свернула к стрелке оврага, заросшего орешником. А туча все росла, быстро закрывая красную полоску заката, точно черным пологом. Пронин вздохнул: «Что это, как сердце заболело? Разве воды лишнего хватил... И зачем пошел в ночь, дождем теперь нахлюпает, укрыться негде..» Молния осветила поле, раскатисто загрохотал гром. Пронин перекрестился и, читая молитву, взошел на заросший полынью бугор межника. Гром грянул еще сильнее. Пронин вздрогнул — оттого ли, что сильно грянул гром, или оттого, что из густой полыни с обеих сторон дороги поднялись два человека:

— Стой! — прошипел голос, и сильный удар чем-то тупым обрушился на голову Пронина. Он очнулся, почувствовав резкую боль в боку.

— Чего развалился поперек дороги? — кричал над ним Ларька Стручков, торговец коровами, держа в руке пистолет. Ему было все нипочем после пирушки в Теньках на базаре.

Пронин застонал:

— Ой, батюшки! — а сам шарил костлявыми руками в пещере.

— Нет, все очистили, мерзавцы...

— Чего очистили, кто очистил? — допытывался заплетавшимся языком Стручков.

— Да вот тут, из травы, какие-то стервецы выскочили, да по башке крепко свистанули, — причитал Пронин, ползая по дороге.

— Постой-ка, мил человек! Голос-то будто знакомый? Ты, Митрий?

— Он самый, — нехотя ответил Пронин.

— Здорово, друг любезный! Как же это ты, батенька, при деньгах и без оружия? Так в дороге нельзя. За мной тоже двое здесь гнались, да вовремя выстрельнул. Вот он, батюшка, спас! — потряс поднятым пистолетом Стручков. — Ну как себя чувствуешь? Идти сможешь? А и вот все пью и буду пить! Ну-ка, Анисим, тащи флягу! — крикнул он кучеру. — Подкрепить надо Митрия. На, пей! Легче будет. Хочешь — поедем ко мне в дом, напою и еще изобью, — шутил Стручков. — Да, положим тут тебе и до дому недалече осталось... Да и грабить-то у тебя больше нечего. Говоришь, все обобрали.. А порядком было?

— Да уж было, — нехотя отозвался Пронин.

— Ну вот было... и сказать не хочешь, — рассердился Стручков. — Тогда черт с тобой! Оставайся, пусть тебя волки сожрут! Айда, Онисим, поехали! — и, ввалившись в телегу, выстрелил куда-то в воздух и запел: «Ехал из ярмарки ухарь-купец!».

Кругом была темная ночь. Зашумел ливень, безжалостно хлеставший Пронина.

Неся воду из речки в баню, чтобы обмыть хозяина, его сожительница Матрена Севастьянова повстречалась со старой знакомой. Завязался разговор о прошлом. Перетряхнув все новости в Теньках, Матрена не упустила случая поведать и о своем хозяине:

— Мой-то старый, пришел на рассвете промокший до ниточки. Как вошел в избу, в грязном кафтане и в лаптищах, так и повалился на пол, как плаха, да так застонал, хоть из дома беги... Знать, с большого перепугу?..

— Да уж, надо полагать, так, ночь-то была — страхи божьи... — покачивая головой, говорила собеседница Матрены.

Вот уж неделю не слезает Дмитрий Илларионович с кровати. Не спит, а главное — не ест и не пьет, только вздыхает да крестится:

— О-хо-хо, матушка, пресвятая богородица, спаси нас грешных.

Матрена, проходя мимо кровати, косит на него глаза, тоже вздыхает и думает: «Чем же его утешить к развеселить?»

— Митрий Ларионыч! — начала она однажды. — И чего это ты больно загрустил? Болесть, что ли, приключилась? Али несчастье какое? Все едут на праздник, встречать смоленскую божью матерь. Съезди-ка и ты, родной, да помолись ей, скорбящей, оно и полегчает

на душе... Да гульни, как бывало... И на сердце станет веселей...

«Матрена, пожалуй, права и в самом деле, чего я кисну, съездить надо ко встрече, да кстати и Андрюшку проведать. Сколько ни убивайся, горю не поможешь. Ведь не последние отобрали. Хватит у меня, у Печенкина лежит пятьдесят тысяч да и в несгораемом сотня слишком. Чего тужить? Бог милостив, авось и опять все поправится, и снова пойдет дело на лад... Бывало, везде тебе удача, а с этого проклятого парохода, как околдовали: все пошло на провал...»

Пронин начал собираться в город. Снова начал вспоминать прошлые свои выгодные дела: «Бывало, купишь плот в лесу в Ветлуге или Упыре, уплатишь по тридцать копеек за бревно, по пятерке плотогонам в зубы, и плот у тебя дома. Ходишь с аршином, продаешь по два-три рубля, а иногда и по пятерке за дерево. Глядишь, от плота две-три тысячи шипит... Или вот, у этой же Гагарыни купил участок лесу и тут удачно, вовремя ухватил. Байков было нацелился, ан нет, шалишь, брат, осечка... Бежит ко мне: «Митрий Ларионыч, Митрий Ларионыч, выручай, брат, — как лиса, завилял хвостом... — Лес позарез нужен, подряд крупный в казне взял на поставку шпал». — «Что же, — говорю, — пожалуйста, рад уважить доброго человека...» И махнул весь лес на разработку. Тут кусочек пожирнее, чем от плотов перевалился...» — думал он, припоминая прошлое.

Уже повеселевшим голосом Пронин крикнул:

— Мотря! Подай-ка праздничное!

— Слава тебе, господи, видимо, очухался... — ворчала Матрена, гремя ключами около сундуков. Пронин, помолившись богу, быстро зашагал на пристань, поскрипывая новыми сапогами. Побрякивала брелком и ключиком серебряная цепочка на поджаром животе. Он устроился в четвертом классе савинского парохода, на скамейке около маленького оконца. Чуть заметная улыбка перекосила его тонкие губы. «Вот она, вода-матушка, а если взяться за нее умеючи да как полагается,то и из нее можно выжать громадную пользу...» — думал он. Встал, направился в буфет. Выпил на скорую руку стакан водки и почувствовал, как по всем жилкам разлилась приятная теплота.

На душе стало веселее, Вернувшись на свое место, он увидел на соседней скамейке мужика. Пассажир, повозившись, подложил себе под голову котомку и тут же захрапел.

«Вот какие счастливые люди. Только успел закинуть ноги на лавку и уже повез, а я целыми ночами верчусь, точно на шиле, на своей кровати, и хоть глаз выколи...» Но после нескольких бессонных ночей и его скрутил крепкий сон.

— Эй, земляк! Вставай, приехали! — тряс Пронина за носок сапога сосед по скамейке.

— Что, город? — вскочил Пронин, ощупывая свои карманы.

Плеснув воды в лицо, он утерся полой поддевки, читая на ходу утреннюю молитву и крестясь, сошел с парохода.

На Устье кипела работа. Грузчики бегали по скрипучим качающимся мосткам, разгружая пароход. Ломовые извозчики грузили на широкие рессорные телеги мешки, корзины, чемоданы и, приглашая пассажиров, торопливо гнали своих кляч к городу.

У мостков звонко выкрикивали торговки:

— Горячие калачи, баранки, бублики!

Инвалид на деревянной ноге, держа на животе обтянутый мешковиной бочонок, кричал хриплым басом:

— Сбитень! Сбитень!

Толпились легковые извозчики, предлагая пассажирам свои услуги. Пронин, очутившись на берегу, не меняя своего обычая, зашел в ресторан к Чугунову подкрепиться перед богомольем. Заказал легкий завтрак и потребовал стакан водки. Половой быстро притащил на подносе пышащую паром яичницу с ветчиной и стопку тонких ломтиков хлеба. Пронин выпил, понюхал корочку и, вооружившись вилкой, поискал глазами на сковородке кусок пожирнее.

Тут вбежал рыжий курносый мальчишка.

— «Казань»! «Копейка»! Интересное сообщение, Печенкин — банкрот! Возьми, дяденька, газетку, — ловко подсунул он под самый нос Пронину.

— Что ты сказал, мошенник! Как Печенкин? — ошеломленный, точно громом, зашипел Пронин, вытаращив глаза на газетчика.

— Не могу знать, дяденька, Вот прочтите сами,— спокойно ответил мальчик.

Пронин жадно впился глазами в квадрат объявления на газетной странице. Руки дрожали, строчки прыгали, точно живые, он еще плохо соображал, что происходит с ним, но уже чувствовал, что из его капитала уносили эти черные прыгающие строки пятьдесят тысяч рублей.

— Так вот оно как! — со слезами на глазах тяжко вздохнул Пронин. — Ах ты, гад ползучий, что сделал... А?

Пронин, озираясь, искал, с кем бы поделиться своим горем, рассказать, как ему не везет в жизни, как грабят кругом... Но в зале ресторации толпились грузчики, которые после ночных работ пришли с устатку подзаправиться.

— Ну и дела... — произнес он и вышел.

Скрюченный горем, он тихо поплелся в Адмиралтейскую слободу, к племяннику Андрюшке, чтоб излить все накипевшее у него на душе.

Встретивший его швейцар объявил, что училище закрыто, ученики все уехали на практику. Итак, все планы рушились. На обратном пути он частенько заглядывал в буфет, но водка лишь выжимала слезы бессилия и злобы.

Матрена, встречая хозяина, так и ахнула, увидя его в таком состоянии. «Разве с племянником что приключилось», — подумала она, складывая его праздничный наряд в сундук.

Вторую ночь после приезда Пронин ворочается на кровати и все вздыхает. Матрена, обеспокоенная стонами, тоже не спит.

Померещилось, что ли? — ворчит она, поднимаясь с постели, прислушиваясь.

Долго смотрит Матрена в окно; кругом ни души, а под окном — будто ребенок плачет. Озираясь, она выходит на улицу, видит сверток на скамейке.

— Митрий Ларионыч! Не спишь? — вбежав, крикнула она. — Счастье нам! Ребенка кто-то подсунул! — торопливо зажигает лампу, осматривает и улыбается: — Какой хорошенький. Ты погляди, и родимое пятнышко на шейке, точно замеченный. Митрий Ларионыч! Может быть, возьмем для счастья?

— С ума ты сошла! К чему он тебе? — прохрипел Пронин.

— Куда ж его теперь, обратно выкинуть?

— Зачем выкидывать, оставь до утра, а там старосте отнесешь, пусть куда хочет... А я и подзаборниках не нуждаюсь! — строго прикрикнул Пронин.

Раннее утро. По небу плывут серые облака, моросит частый мелкий дождь. К пригону идут пастухи, по зеленой лужайке змеятся их длинные черные кнуты, А сзади плетутся сонные свиньи, плотной гурьбой вперегонки бегут овцы, мычат коровы, провожаемые сгорбленными старушками и торопливыми батрачками.

Сотские, задоря собак, стучат в окна мужицких избенок длинными хворостинами, гонят народ на сходку. Мужики идут медленно, тоскливо поглядывая на серое небо. Да и торопиться некуда. Трава на пойме по случаю поздней убыли весеннего паводка была зелена, ржаное поле хоть и поспевало к страде, но дождливая погода мешала начать уборку. Одна дума была у мужиков: «Где достать кусок хлеба на завтрашний день?»

Теньковские богачи — народ ухватистый, дальновидный. Они осенью запасают хлеб, скупают у мужиков, думая: «Небось, весной придете выкупать свой хлеб, а насчет цены — мы тогда поглядим...»

Так тянулось исстари в Теньковской волости, так получилось и в это лето.

— Наверное, опять волостной старшина придумал что-нибудь насчет денег. Платишь, платишь — и все им мало, — говорил Перов, шагая рядом с Алонзовым.

Они работали грузчиками на пристани, а сегодня, как назло, с хозяином поскандалили.

— Северьянычу нижайшее! — крикнул сотский, — Чего воротились? Аль дождя напугались?

— Нет. Ценой не сладились, — ответил Перов,

— Тогда пожалте на сходку!

— Знаем, — сказал Алонзов,

К приходу Перова с Алонзовым сход был почти в полном составе. Ввиду дождя все зашли на въезжую, разместились кто где.

Староста стоял за столом, расправляя толстыми пальцами широкую рыжую бороду. За спиной его висел портрет царя, намалеванный красками. Около стола, поближе к божнице, сидела Матрена, сожительница Пронина. Она держала в руках ребенка, завернутого в цветное одеяло. Пронин тоже пришел; он не лез вперед, а стоял за перегородкой, ближе к двери. Староста долго смотрел на раскрытую дверь, но в нее никто не входил. Он решил приступить к делу.

— Ну как, старички! Я думаю, пора начинать?

— Начинай, Прохорыч!

— Вот чего, старички! — потоптавшись, начал он. — У меня два обчественных дела... Первое — это то, что управляющий имением княгини Гагарыни прислал акт на штраф за потраву яровой пшеницы нашими табунами. В случае неуплаты он грозит судом, а суд, я думаю, вы все знаете, чью держит руку...

— Понимаем, Прохорыч! — кричали мужики.

— Как же будем платить?

— Разложить подушно! — крикнули те, кто был ближе к столу.

— Правильно, — сказал староста. — Такой был раньше заведен порядок, не будем его изменять.

— Как же правильно? — крикнул, протискиваясь вперед, Перов. — Чей скот барский хлеб топтал, пусть тот и платит. Но голос Перова постарались заглушить. Мужики, хоть и смотрели исподлобья на богачей, но выступить и сказать правду перед сходом никто не решался, потому что каждый был либо должен, или собирался просить в долг. А старосте это решение тоже было по душе, у него скота было больше всех. Он и поторопился перейти к следующему вопросу.

— Вот чего, старички! У меня есть еще одно обчественное дело. Нашему уважаемому Митрию Ларионовичу Пронину сегодня ночью какая-то тварь ребенка подсунула под окно. Так вот, мужики, надо кому-то взять на воспитание.

— Пронину подкинули, пусть он и берет! — громче всех кричал Чернов, который давно точил на него зуб. — Хватит, наверное, на воспитание одного ребенка? Прошлой осенью пароход продал Митрий Ларионыч! Это не по-христиански выходит. Вам, можно сказать, счастье идет, а вы отказываетесь... Правильно я говорю?

— Верно! — крикнуло несколько голосов.

«Черт тебя тянет за язык», — подумал Пронин, пролезая ближе к столу.

— Нет уж, старички! Увольте от этой должности. Я для нее не приспособлен... А пароходом корить меня нечего! Не приведи бог каждому иметь такое счастье... На этом проклятом пароходе я в прах разорился! — кричал Пронин, злобно глядя из-под нависших бровей.

— Постой-ка, Митрий Ларионыч! — снова вступился староста. — Я не понимаю, как же ты разорился? Денежки-то получил, вот если бы он у тебя сгорел, или, скажем, утоп, тогда другое дело...

— Правильно, Прохорыч, — кричали мужики. — Отдать ему ребенка, пусть и воспитывает...

— Нет. Благодарю покорно! Кому хотите отдавайте, а я не возьму.

В это время пробрался поближе к столу грузчик Алонзов.

— Разрешите, старички, сказать слово?

— Можно, валяй! — послышались голоса.

— Вот чего, старички! — начал Алонзов. — Я долго батрачил у Митрия Ларионыча и скажу: действительно ему отдавать не надо, и вот почему — заморит голодом... Когда работаешь на него, и то он не хочет накормить, как полагается. А тут какого-то чужого ребенка... Он от родного племянника отказался, загнал его невесть куда... Я вот чего хочу сказать: у меня их четверо, давайте я возьму, пусть будет пятый, в большой семье незаметно вырастет...

— Молодец, Тимоха! Правильно! — крикнул Перов.

Пронин строго посмотрел на Алонзова и подумал: «Вот мошенник, везде старается меня оклеветать да очернить...>

— Ну, как решим, старички? — спросил староста.

— Отдавай, Прохорыч! Чего тянуть! — кричали мужики.

— Запиши, на всякий случай! — посоветовал кто-то из задних рядов.

— Ну-ка, тетка Матрена, разверни, поглядим, сын али дочь? Парнишек-то у меня четыре, а девки ни одной, жена все время ругает... Эх, брат, промазал, опять парнишка! — развертывая одеяла, сказал Алонзов. — А этот угол чего так свесился?

— Тут что-то зашито, — пощупала Матрена угол оде-яла.

— Надо поглядеть, може, метрика? — сказал Алонзов, разрывая нитки.

— Письмо, Прохорыч! — крикнул он, кладя на стол толстый пакет.

— Интересно, чего там написано? — скосил глаза на пакет староста.

— Тише, мужики! — закричал он, доставая свернутую бумагу из пакета.

Все замолчали. Староста, развернув бумагу, начал читать:

«Крещен и миром помазан, звать Сережей. Прошу принять на воспитание. А за труды мое скромное вознаграждение к сему прилагаю в сумме десять тысяч рублей. С приветом остаюсь. Неизвестная...»

— Хо-хо! Вот дык так! — крикнул староста, тараща глаза и заглядывая в пакет: «Так-то и я не прочь взять...»

Но перерешать вопрос было поздно, да и жадность не хотел он выказывать перед сходом. Мужики, толкая локтями друг друга, показывали на пакет. Алонзов взял ребенка и, протягивая руку к пакету, спросил:

— Можно взять, Прохорыч?

— Да уж, что говорить, бери, твое счастье... — нехотя произнес староста, все еще не в силах оторвать взгляда от толстого пакета.

— Баба, чай, ругать не будет, — сказал Алонзов, направляясь к выходу.

— Вот так тебя, упрямый козел! Сколько вчера баяла: возьмем ребенка для счастья! — шипела Матрена, вставая со скамейки. — Дура я, дура, как же это я раньше не поглядела? Видимо, бог глаза отвел...

Пронин не слышал слов Матрены, стоял, точно окаменелый, зажав в кулак свою реденькую бородку. Все вышли на улицу, а он еще стоял, не двигаясь, как деревянный.

— Митрий Ларионыч, — тихо сказал староста, тронув Пронина за рукав рубахи. — Пора, брат, двигаться, Я ухожу, запирать буду канцелярию.

Пронин очнулся и тихо, точно по скользкому льду, пошел к выходу. Староста глядел ему в спину и ворчал:

— Эх, браток, не повезло нам, проворонили десять тысяч. А ребенок что, жив будет — хорошо, умрет - душа в рай пойдет, и помолиться есть за что...

Позже Матрена рассказывала сбежавшимся на ее крики соседям:

— Так вот, милые вы мои, — начала она. — Как вернулся он со сходки-то, так и начал ходить по избе. Ко всему прислушивается, приглядывается, глаза посоловели, помутнели... Думаю, неладно с мужиком. Чего-то ищет? Постоит, побормочет себе под нос, махнет рукой и дальше идет. А я все гляжу за ним. Значит, думаю, дело дрянь, наверное, того-этого — ряхнулся. Вижу, веревочку достает с полатей, я отвернулась, вот, думаю, старый, чего надумал...

Он шасть в сарай, а я гляжу в щелочку. Вижу... Матушка, царица небесная!.. Прилаживает. к перекладине веревочку-то. Я все молчу. Думаю — пусть попробует, как это ловко получится. А он торопится, весь трясется. Я скорее за ножом на кухню. Выскочила, он уж, милые вы мои, в петле. Я раз ножам по веревке, он хлоп, да об корыто головой-то и треснись. Когда очухался, как засветит мне по уху: «Вот, — говорит, — тебе, сучий потрох, в чужое дело не суйся...» Я кричать, ну вот спасибо вам большое, что прибежали, а то, чего доброго, и меня укокошил бы, да и сам-то, наверное бы, то-го... — всхлипнула Матрена, утирая слезы кончиком плат-ка. — Теперь, слава богу, в больнице-то, наверное, наставят его на путь истинный...