Буря на Волге

Глава шестая

Кругом все зеленеет, сады цветут. Кружатся в воздухе белые лепестки, гонимые ветром с груши и черемухи, точно снежная пороша застилает молодую травку. Воздух наполнен медовым запахом. Кукушка кукует в горах, заросших мелким орешником, соловей выводит трель под трепет молоденькой листвы.

Пестро разряженная молодежь веселыми шумными толпами идет за сады, на поляну. Заплетается хоровод, растет, ширится до самого обрыва над Волгой. Звонкие песни разносятся над рекой.

Здесь же расположились кумушки, — посудачить и с тоской вспомнить уплывшую куда-то свою незавидную молодость. Поодаль, в тени сада, стоит пристав Иван Яковлевич Плодущев, гроза всего вверенного ему участка. Он поднимает густые пучки черных бровей, связанных каким-то загадочным узелком над переносицей, крутит усы и покуривает «Дюшес». На белом, как снег, кителе блестят серебряные погоны. Вместо казенной с кокардой фуражки, пропотевшей, засаленной, сегодня голова его увенчана тропической шляпой, на манер пожарной каски, плетеной из дорогой морской травы. Весь его наряд, как и густые усы и выпученные глаза, придает ему строгий начальственный вид.

Улыбка на миг появляется на его лице, и, снова холодные глаза пристава шарят то вокруг хоровода, то в средине, где молодые пары гуляют под ручку. Вдруг взгляд его скользнул стрелой и замер на одной точке...

— Ага, клюнул сазан, да и есть на что... — самодовольно произнес он, любуясь своей дочерью, идущей в средине хоровода под ручку с молодым человеком. Дочь его Лида — румяная толстушка с закрученными мелкими завитушками рыжих волос, в ярком шелковом платье. Она почти висела на руке молодого человека, по одежде которого было видно, что и он не из простой, соломой крытой избы.

Лида чуть склонивши голову, касается кудрями байковского плеча.

Пристав поглаживает свой пухлый, чисто выбритый подбородок и сияет от счастья. Мечта Ивана Яковлевича начинает сбываться. Он уже второй год намеревается породниться с Байковым и сделать единственную сна<о дочь наследницей крупного состояния. И вот сегодня у Плодущева праздник: ему весело под тенью сада, принадлежащего будущему свату.

После сытного обеда и крепкого чая, который Плодущев очень любит, он шагает в своих просторных покоях, покуривает и мечтает: «Холера его забери, этого самого Байкова, когда же в самом деле пришлет он сватов? Они там лижутся, а сваха все не идет. А тут скоро петровки, поп скажет, венчать грех. Разве самому пройти да пообстоятельнее разведать, как и что думает Байков?» В смысле разведки он был крупный знаток и мастер... «Мне вить раз плюнуть, я с трех слов узнаю, кто что думает и мыслит. По походке могу определить, чего у него в голове... Если, скажем, высоко задрав голову, сильно размахивает руками, да не в меру вертит плечами, это-то уже и есть гордое вольнодумство крамольника... И сейчас же — пожалуйте в участок. Сколько я таких по-следил да сдал в жандармское управление!.. А вернулся ли хотя бы один? Нет, значит мои определения верны...» Плодущев потер ладонью медаль «За усердную службу», висевшую у него на белом кителе. «Да вот совсем недавно отправил туда же Ланцова, он тоже не вернулся. Видимо, порядком раскопали улик... Там, брат, знают, как выуживать подноготную. Да и этот богобоязненный Днищев тоже ловко умеет выведывать. Спасибо, помог выявить преступника. Вот только одно сплошал — надо было и брата Ланцова прибрать в крепкие руки... Ну, ничего, время еще есть, и тобой займусь, милок, от меня не уйдешь. Вот только с девчонкой уладить, а опять возьмусь за дела...» С такими мыслями Плодущев отправился к Байкову.

Никифор Прокофьевич Байков сидел в холодке на скамейке, около своего двухэтажного пятистенника. Он был в кремовой чесучовой рубашке и тонкой белой фетровой шляпе. От нечего делать Байков ковырял землю концом светлой тросточки. Рядом с ним на скамейке сидел верный его помощник, степенный Днищев, с окладистой русой бородой и крупными чертами лица. Поговорив о празднике, о погоде, Байков спросил:

— Какие новости, Петр Ефимыч, привез из города?

Днищев вернулся накануне праздника вечером и пришел доложить своему хозяину о поездке.

— Новостей особенных нет, а дело наше, можно сказать, в порядке! — поглаживая бороду, начал Днищев. — Если это дельце хорошо осмыслить да оформить, так, пожалуй, можно приличную денежку огоревать... Все я узнал. Земельная управа обещает выдать пять тысяч рублей, а с помещиков, у которых омывает луга, можно получить большую деньгу. Ты только погляди, Никифор Прокофьевич, мы в верном выигрыше...

Как знаток своего дела, Днищев продолжал:

— Камень рядом, вон какие горы, кустарник тоже под боком. Материал весь налицо, а насчет рабочих я вот что скажу: мужик зиму с голоду дохнет... Только крикни, тут отбоя не будет от рабочих рук. За грош все сделают да тебе еще и спасибо скажут. Пятерочку сдерем с управы, нам на все и хватит, а пятнадцать с помещиков пойдет чистыми в нашу пользу... Вот тут как! А также насчет кормежки мужика я тоже придумал. Ему нужно с устатку стакан водки, хлеба кусок да какой-нибудь тарашки или плотвы. Вот ему самый лучший харч. Дн он тебе, этот самый мужик, за грош гору свалит...

— Что ж, хорошо,— сказал Байков, а сам подумал: «Ведь как ловко он может все обмозговать и поставить всякое дело на свое место... Не даром деньги ему плачу».

Днищев подумал и уже приготовился было выложить новую мысль перед своим хозяином. Но в это время подошел пристав.

— А! Ваше благородие! Здравия желаем!

Оба привстали со скамейки и поклонились.

— Милости просим в нашу компанию, садитесь вот сюда! — сдвинулись по скамейке — один вправо, другой влево, усадив пристава в середину.

— Ну, как празднуем? — спросил Плодущев, доставая из серебряного портсигара «Дюшес» и пристально глядя на Байкова.

- Да уж, что и говорить, ваше благородие, вы только посмотрите, денек-то, точно на заказ...

Дн, брат, приятная погода! — попыхивая ароматным дымком, подтвердил пристав. — А батюшка давеча какую проповедь сказал! Вот так за сердце и щиплет...

«Черт ущипнет тебя сквозь такие мяса...» — подумал Днищев.

В это время скрипнула калитка, вышел сын Байкова, поклонился приставу, чуть дотронувшись пальцем до шляпы. Пристав отдал честь. Тимофей встал около ворот, в стороне от отца и пристава, наблюдая за проходившими по улице девчатами. В группе девушек он увидел Лиду, она тоже заметила его и улыбнулась.

— Гляжу я на тебя, Никифор Прокофьич, сынок-то у тебя хоть куда... — закинул крючок пристав.

— Да и у вас, ваше благородие, тоже дочка-то звезда... — улыбнувшись, сказал Байков.

«Ишь, старый черт, тоже знает толк в девках...» подумал пристав, — Чай, Тимохе годков-то прилично?

— Да, женить вот хочу, боюсь как бы не избаловался...

— О! Это ты верно, правильно! — воскликнул пристав, а сам подумал: «Не знаю, сваха куда пойдет, вдруг да мимо моего дома?» — Но когда мысль его перекочевала к хороводу, сомнения стали рассеиваться.

Байкова позвали из дома. И извинившись, он ушел.

— Ну как, Петр Ефимыч, чего нового в городе? спросил Плодущев у Днищева.

— В городе порядок. Новостей пока нет.

— Ну, а как в бараки к грузчикам заглядываешь?

— Бываю.

— Там чего слышно?

— Теперь, ваше благородие, в бараках спокойно. Как увели Ланцова, затихли. Не знай, надолго ли...

— Вот, вот! Ты там все-таки поглядывай, прислушивайся, еще человека два выдернем да отошлем, тогда и совсем затихнут.

Получив необходимые для себя сведения, пристав, весело насвистывая, шел обратно.

Плодущев не ошибся: на второй день после праздника вошла сварливая баба, хитрая сплетница Василиса Оленкова. Пристав, как и всегда, насупил густые брови и строго крикнул:

— Что случилось?

— Уж не осуди, родной, кой грех, быть может, словом обмолвлюсь, так ты уж того, не вели в участок тащить, мы ведь деревня, лыком шиты...— низко кланяясь, произнесла Оленкова.

— Хо-хо-хо! — закатился пристав. — Небось трусишь попасть в участок? Держи язык за зубами...

— Как, батюшка, мне его держать? Ведь я им только и кормлюсь.

Пристав решил, что пришла она непременно от Байкова, и весело предложил ей стул.

— Так вот, сударь мой, уважаемый Иван Яковлевич! Пришла по очень сурьезному делу... — садясь, продолжала она. — От Никифора Прокофьевича! Парень-то, бают, с тоски убивается... Да и года, родной. Времечко пришло...

— Про что это ты раскудахталась? — как бы не понимая, спросил пристав.

— Да все про то же, родной! Если, баит, не ее, так другой мне и не надо...

— Не знай, как и быть, Васюха. Девка еще молода...

— Ну, гляди, родной, тебе виднее, что к чему, ты человек ученый, все понимаешь...

Плодущев помолчал и сказал:

— Что ж, ладно, коли так. Действуй, а это вот задаточек. — Он сунул рублевку свахе.

— Спасибочко большое, — поклонилась Василиса.

Свадьба была богатая. Перепившиеся гости валялись на улице, кто куда сумел уползти. Днищев, верный слуга Байкова и негласный помощник пристава, лежал на водовозном рыдване около байковской кладовой и тонким голоском пел «Боже, царя храни...»

Сватья, Байков и Плодущев, водки пили мало, больше угощались чайком с лимоном и строго следили за порядком. Когда гости, насытившись, разбрелись, а молодых уложили спать, сватья вздохнули посвободнее.

— Ну, сваток! Трахнем! За наш родственный союз, за общее дело, — весело произнес Байков, подняв стакан.

— Кушай, сват! — поклонился пристав и, выпив, поискал глазами, чем бы приятнее закусить.

- Севрюжкой, севрюжкой! Али вот паюсной. Эх, икорка славная, ешь, сват! Теперь заживем...

Свадьба отгремела. Кончились шумные горелки, отзвенели песни хороводов. На деревню надвигалась страда. Зубрились серпы, отбивались косы.

Все готовились к уборке урожая. И пристав с Байковым еще старательнее принялись за работу. Обозы подвозили к берегу дубовые шпалы, складывали их в длинные штабеля. Артель грузчиков еле поспевала грузить баржи, арендованные Байковым. А верный слуга Байкова Петр Ефимович Днищев подыскивал новое, еще более выгодное дело...

Раннее утро. Черные стрелки на часах Спасской башни показывали половину третьего. Свисток савинского «Кондратия» возвестил пассажирам о прибытии к Устьинской пристани. Публика спешила в город. На перекрестках улиц мельтешили черные шинели: полицейские кричали на дворников, поднимавших целые облака пыли своими метлами.

Обгоняя пешеходов, еле слышно постукивая резиновыми шипами, по мостовой катила пролетка, запряженная вороной кобыленкой, трусившей иноходью и повиливавшей обтрепанным хвостом. В пролетке сидел пассажир в суконной поддевке и в таком же картузе, напяленном до самых глаз. Окладистая русая борода седока разделялась утренним ветерком на две половины.

Ямщик посвистывал и взмахивал кнутом над головой седока, но тот ничего не замечал; взгляд его был задумчив. Пожалуй, и знаток, пристав, не сумел бы определить, какие думы кружились в голове седока... Это ехал Петр Ефимович Днищев. Может быть, у него была забота получить те пятнадцать тысяч, ассигнованные на укрепления берега Волги? Или что другое сосало сердце Днищева? — Неизвестно. Доехав до перекрестка против Спасской башни, он расплатился с извозчиком. Вынув из-под сиденья туго набитый мешок, отправился пешком к воротам казенного дома. Ждал он недолго; скоро заскрежетал замок, загремел тяжелый засов, и ворота распахнулись. Их заняла стража в черных шинелях и низеньких шапочках. На стальных клинках играло лучами утреннее солнце. В середине конвоя шли арестанты с бледными лицами, в куртках из серой мешковины и таких же колпаках; руки их скручены за спины. В последнем из выходивших Днищев узнал Ланцова. Появившийся впереди начальник конвоя с силой оттолкнул Петра Днищева и пинком отшвырнул котомку с дороги. За конвоем следовал взвод солдат с винтовками на плече.

— Что вам нужно? — строго спросил Днищева вышедший в это время начальник караула.

— Ваше благородие, я принес милостыню подать несчастным, содержащимся в этом доме, — вздохнув, произнес Днищев. Начальник, откозырнув, вернулся обратно. Вскоре вышли два солдата из охраны с корзинкой.

— О господи! — перекрестился Днищев и высыпал булки в корзину из своей котомки.

— Куда направили этих молодчиков? — кивнул головой и сторону конвоя.

— Туда, дедушка, откуда обратно не приходят, так что теперь все отвоевались.

— То есть, как отвоевались? — спросил Днищев.

— Да уж так, нешто можно против царя-батюшки идтить? Все нашли, бумаги и оружие, — продолжал словоохотливый охранник.

- Черта бы два нашли, коли б не моя забота, — свертывая котомку, проворчал Днищев и направился вслед за конвоем,

«Все-таки надо поглядеть, куда поведут», — думал он, идя далеко позади конвоя. Тихо ступая по кирпичам тротуара, он заглядывал в окна магазинов, но не терял из вида идущих впереди солдат.

Часы на Александровском пассаже пробили половину четвертого. Начальник конвоя торопил подчиненных, урочный час, видимо, близился. Проходя по Грузинской улице, Днищев остановился и долго молился на церковь. Сомненья все еще мучили его. Он снова подумал: «Малый-то, видимо, наврал». Любопытство его было скоро удовлетворено, когда конвой повернул за кладбищем влево и начал спускаться по узкой дорожке в овраг. Днищеву дальше следовать не удалось, на спуске в овраг были выставлены два часовых. Гонимый любопытством, он забежал с другой стороны, но опоздал: прогремел залп, и Днищев увидел, как сваливали окровавленные тела в свежевыкопанные ямы на дне оврага.

- О господи, прости мя грешного! — вздохнул он и направился все той же степенной походкой обратно.

Пассажиры вышли с парохода. Вахтенные подметали и мыли палубу, а боцман бегал от штабеля к штабелю, записывая в узенькую книжку принимаемые на пароход грузы. Команда приступила к погрузке.

— Нате, черти! Валите весь штабель! — кричал матрос Мошков, подставляя широкую спину, ловко встряхнул два мешка на заплечье, зацепил верхний крючком и, широко расставляя ноги, побежал по скрипучим мосткам на пароход.

— Ты чего только два, можно было еще пару прихватить, — шутили над Мошковым лоцман и штурвальный, сваливавшие в штабель па палубу мешки.

— А я один за себя, другой за Ланцова, Видишь, сидит он покуривает.

— А что с ним?

— Братца его кокнули сегодня...

— Как?

— Очень просто — на мушку и ваших нет.

— Чего ты мелешь?

— Самого спросите. Он всю ночь там торчал, хотел повидать брата. Не допустили, говорит, денег мало взял...

— Жаль,— вздохнув, сказал лоцман.

Погрузка кончилась, пароход пошел по назначению, Ланцов встал на вахту. Но думал он не о работе. Руки привычно выполняли свое дело, а в голове лихорадочно проносились другие мысли.

«Ладно, трус в карты не играет. Пусть будет, что будет, а пристава все-таки я уважу... Только бы подвернулся случай», — думал Ланцов, протирая и смазывая части машины.

Рабочие на пароходе поговорили, потужили, перекинулись несколькими сильными выражениями о случившемся и потихоньку начали забывать.

В деревне, по указанию пристава, все приводилось в порядок. К вечеру улицы были подметены, очищенная от мусора лужайка казалась плотным зеленым ковром. В вечерней прохладе поплыл звон большого колокола, Старики и старухи, осеняясь крестным знамением, торопились ко всенощной.

Церковный сторож, проснувшись утром и не поднимаясь с постели, запустил свою заскорузлую пятерню в войлок седых спутанных волос и крикнул:

— Архиповна! Дай-ка скорее холодной водицы испить! В голове все звон и звон стоит, а во внутренностях точно пожар. «Шумел, горел пожар московский», — запел он тихим, хриплым голосом. — Знаешь ли, старая кочерга, что я пою?

— Да где уж мне знать, Степаныч, я по шинкам не хожу, капли не собираю, — прошамкала беззубым ртом Архиповна.

— Горько мне, николаевскому фельдфебелю, слышать такие слова. Да ты знаешь ли с кем говоришь? Ах ты, старая язва, да передо мной каждый солдат в струнку тянулся! Меня все начальство, вплоть до генерала, звали Емврасий Степанович. А ты что?..

- Грех-то какой, Степаныч. Надо идти к обедне благовестить, и у тебя и башке звон да песни на уме. Нализался вчера и лыко не вяжешь. Вот батюшка узнает, потурит тебя из караулки. Куда пойдем? Фетхебель...

— А ну, замолчи! Живо воды! Ать, два.

— На уж глохти! Ишь зельем-то, как от винной бочки, несет. Как пойдешь под благословение к батюшке?

— Э! Да чего ты меня все батюшкой стращаешь, коли мы с ним вместе и выпили. Ха-ха, нашла чем стращать.

Но стук в окно сторожки и сиплый бас батюшки прервал их утреннюю беседу.

— Степаныч! — крикнул поп.

— Я, батюшка! — вскакивая с постели, отозвался сторож.

— Иди-ка, валяй в большой, сегодня Петров день.

— Сию минутку, батюшка, — заторопился сторож, выскакивая на улицу.

— Степаныч, постой-ка! — крикнул поп, — Где это мы с тобой вчера накачались?

— А вы разве не помните?

— Убей бог, ни капли, — зажимая пухлой рукой сморщенный лоб, сказал батюшка.

— В шинке были.

— Как же нас занесла крестная сила?

— Никакой силы. Когда кончилась вечерня, я закрыл церковь и передал вам ключи, а вы сразу ударились вниз, в Подлужную. Я кричу: «Батюшка, батюшка! Вы не туда пошли!» А вы машете рукой: пойдем со мной! А когда обратно в гору шли, вы, чай, разов пять упали, я насилу дотащил вас до дома.

— Ну, ладно, спасет тебя Христос, иди, дуй в большой. А я пойду подлечусь немножко от кашля, да и голосу нет.

Степаныч, взобравшись на колокольню, одной рукой раскачивал язык большого колокола, а другой все хватался за голову.

— Уж так болит окаянная, того и гляди рассыплется на куски. Ну, ладно, потерпим. Только бы до алтаря добраться, я найду там, чем полечиться, бог-то милостив... Може, беленького удастся подцепить для праздничка христова, — успокаивал себя Степаныч, пока густой голос большого колокола звал православный люд под своды церкви слушать слово божье.

— Кажись, батюшка метет рясой по дороге, — выглянув в оконце, замечает сторож.

Приближается батюшка ко вратам храма господня, и Степаныч делает приятный перебор мелких колоколов. Батюшка, видимо, подлечился от кашля и поправил голос. Он весело идет проповедовать.

Церковь наполняется народом, впереди всех Плодущев; он, гордо задрав голову, закручивает в штопор усы. С левой стороны пристава стоит сват Байков, истово крестится и умильно глядит на лики святых отцов. Сзади Байкова на коленях Днищев бьет земные поклоны и тяжко вздыхает на всю церковь.

Ближе всех к амвону стоит толстая попадья, вся в черном одеянии. Ленивым взглядом сытой кошки она следит за своей дражайшей половиной, которая косит заплывшие жиром глазки в сторону клироса, где приветливо улыбается батюшке молоденькая и довольно привлекательная просвирня.

А позади старики и старухи усердно молятся, прося всевышнего простить их прегрешения. Отец Евлампий, возлежа грудью на аналое, читает проповедь мирянам, хитро вплетая в нее жития святых отцов, как они спасали свои души от ада кромешного в труде для хозяина и молитве для бога...

В это время Степаныч, гасивший свечи в алтаре, поддерживая больную голову, размышлял: «О господи, нет ли чем полечиться из батюшкиных запасов, хранящихся в алтаре, на всякий случай от кашля... Господи, благослови, никак белая?» Отхлебнув из горлышка, утер рукавом бороду и, поглаживая под ложечкой, зашептал:

— Вот это уж истинный Христос прошел.

Молящиеся шли приложиться к кресту и облобызать пухлую ручку батюшки. А Степаныч, взбираясь на колокольню, все еще твердил:

— Вот это, действительно, для бога...

Он нацепил на правую ногу веревку от большого колокола, на левую от среднего, а в обеих руках зажал веревочки от пяти мелких колоколов.

Когда он увидел, что народ выходит из церкви, то приступил к заключительному номеру. Вот здесь у него проявилось истинное служение долгу. Такие он выделывал на колоколах мотивы, что можно было идти вприсядку, камаринского плясать. Тут у Степаныча пришло все в движение: он и руками, и ногами работал, и головой притряхивал, и даже прищелкивал языком.

Выходивший последним из церкви батюшка позавидовал дарованиям сторожа. И боясь, чтобы эти чудесные мотивы не потонули в воздухе без всякого внимания, он подобрал повыше свою рясу, намереваясь пуститься вприсядку, да увидел впереди пристава под ручку с Байковым и подходившего к ним Днищева. Днищев поздравил с праздником сватов. Они пошли втроем по празднично подметенным улицам. Пристав приглашал к себе Байкова отобедать и попить чаю. Байков в первую очередь тянул к себе пристава.

— Иван Яковлевич! Ваше благородие! Ей-богу, лучше ко мне! — кричал Байков.

— Как же, Никифор Прокофьевич,— отнекивался пристав.— Меня ждет Александра Федоровна.

— Нет уж, вы идите ко мне! А насчет Александры Федоровны мы похлопочем... Петр Ефимыч! Вы бегите к супруге Ивана Яковлевича и всеми средствами тащите ее ко мне. Да и сам тоже приходи! — крикнул вдогонку Днищеву Байков.

В байковском доме стол уже был накрыт белой, как снег, скатертью. Всякие напитки и кушанья были расставлены на нем.

Пристав, первым переступив порог байковских хором, перекрестил подбородок.

— С праздничком, детки! — поздравил он сидевших за столом дочь и зятя. — Все в церкви, молятся, а вы за столом, безбожники! Наверное, все целуетесь пока больших-то нет?

— Да уж, слава тебе, господи, любо-дорого глядеть, как голубки воркуют, — прервав речь пристава, выскочила из-за печки, низко кланяясь, жена Байкова - Анфиса Пантелеевна. — Наконец-то, родненький, пожаловал! ждали, ждали.

— Извини, свахонька. Служба государева, все дела...

— Садись, родной, садись.

Пристав улыбнулся, окинув стол глазами знатока, и присел рядом с зятем. Вошел хозяин.

— Ты, Пантелеевна, светленького поставь, Иван Яковлевич лучше его уважает.

Появились бутылки водки, жбан с шипящей медовой, разливалась в тарелки стерляжья уха. Явился Днищев с Александрой Федоровной.

— Вот он как, толстый! — заголосила Плодущева. — Я его дома жди, а он вон залетел куды!

— Это я его, свахонька! Приступом взял! Ничего, что без погон, я, брат, герой! — весело потирая руки, топтался около гостей Байков.

— Со светленькой начнем? — спросил, наливая стаканы, Байков.

— Ну, с праздником, со свиданьем!

— Дай бог, не последнюю! — весело крикнул пристав, поднимая стакан.

Выпили, приступили к закуске. Днищев во время обеда перекинулся несколькими словами с хозяином и приставом о новостях в городе, а также шепнул на ушко обоим о Ланцове. Байков с приставом многозначительно переглянулись, но общий разговор продолжался так же шумно и в том же веселом духе.

— Трахнем по маленькой! — предложил Байков, наливая стаканы.

Но пристав в это время насторожился. Брови его вопросительно поднялись, а глаза еще больше выпучились.

— Петр Ефимыч, взгляни-ка, кто там проскакал?

— Стражник какой-то к вашему дому, — сообщил Днищев, высунувшись в окно.

— Меня ищут, — произнес пристав, высунувшись в другое окно.

А стражник на взмыленной лошади катил во всю прыть к дому Байкова.

— Вот ведь наша служба, — сказал Плодущев, посмотрев на Анфису Пантелеевну. — Ни выпить тебе, ни закусить не дадут. И рад бы иногда забежать к вам, а оно вот всегда так...

— Здесь вашбродь? — подбежав к окну, козырнул стражник.

— Ну здесь. В чем дело? — сердито крикнул пристав.

- Вашбродь! Срочный пакет от господина Чекмарева!

— Подай свода! — пристав выхватил пакет, разорвал трясущимися руками. При чтении глаза его забегали, брови насупились.

— Дело дрянь, сват! Твои рабочие взбунтовали на пристани...

Байков выскочил из-за стола и забегал по комнате.

— Как же теперь, сват!

— Ничего, ничего! Я сейчас с командой задам им жару... — застегивая китель, торопился пристав.

— На-ко, еще на дорожку-то! — совал налитый стакан Байков.

— Нет, нет, не могу, служба...

— Как же мне, сват?

— После, после! На пароходе, когда усмирю.

— Батюшки, что это за напасть, — голосила Плодущева. — Ты сам-то уж больно вперед не лезь!

Но пристав уже не слушал слов супруги. Запыхавшись, он бежал в участок.

— Живо! Лошадей! Оружие! Бунт! — кричал он.